Я родилась в 1929 году в Санкт-Петербурге в семье российских немцев. Мой дед, Вальтер Васильевич Иогансон (род. ок. 1866 года), был медиком и владельцем аптеки на углу Невского и Садовой (Невский, 50). Он скончался вскоре после того, как аптека была реквизирована (около 1922 года). Моя бабушка, Александра Федоровна, урожденная Михель (род. 1884 году) пережила его на 20 лет.

Мой отец, Ричард Вальтерович Иогансон, родился в 1904 году в Санкт-Петербурге и был женат на Наталье Георгиевне Николаевой. Семья жила на Большой Конюшенной дом 4-6-8, квартира 45. Там я и родилась. К началу войны в ней жили мои мама, папа, мы с сестрой и 'бабушка Александра Федоровна. С нами проживала со своими двумя детьми двоюродная сестра папы, Маргарита Рудольфовна Винтер-Гальтер. Муж ее был арестован в мае 1941 года и к зиме 41—42 годов, когда мы пребывали в блокадном Ленинграде, находился в Магадане.

16 марта 1942 года раздался звонок у входной двери и в нашу квартиру вошли двое мужчин. Помню, что оба они были в темных пальто и вид у них был далеко не голодающих. Они вручили папиной сестре повестку: в 24 часа выехать из города. Я не припоминаю подробностей их отъезда, но на другой день их уже с нами не было. А недели через три, в первых числах апреля, пришли и по наши души, по-моему, те же люди. Нас заставили сходить к Аничкову мосту в исполком за свидетельствами об эвакуации и выдали эвакуационные листы о следовании в Красноярский край. Однако, обсудив все дома, мы решили попросить листы с назначением следовать в Башкирию, где уже была в эвакуации мамина сестра, и нам их выдали. Интересно, что после войны, когда я стала искать в исполкоме документы, подтверждающие нашу эвакуацию, их не оказалось. Точно так же были вырваны листы из домовой книги, удостоверяющие нашу прописку и, следовательно, право на площадь. Зато сохранились бланки об эвакуации нас в Башкирскую АССР: власти не предусмотрели, что мы побываем в исполкоме дважды...

Кажется, мы приехали на Финляндский вокзал. Там было очень много народа, пробыли мы в вокзальной тесноте целых три дня. Потом нас посадили в поезд, в обыкновен-

ные пассажирские вагоны, невероятно набитые людьми. Так мы доехали до Ладожского озера и остановились в селе, названия которого я не запомнила. Довольно быстро нас, несколько семей, погрузили в открытую грузовую машину и вывезли на лед Ладожского озера. Наступила ночь. И тут шофер остановил машину, вышел из кабины и ушел, оставив нас во власти ветра и мороза особенно жестоких в ту военную зиму...

Мы простояли на льду около десяти часов, и все, кроме нашей семьи, заснули навеки. А нас с сестрой и бабушку спасли папа с мамой, которые грели наши ноги, держа их у себя на животе, и делали все, чтобы не дать нам заснуть: щипали, тормошили, кричали на нас, умоляли открыть глаза.

Придя утром, шофер даже не заглянул в кузов. Он просто открыл дверцу кабины, сел за баранку и машина поехала. Когда мы достигли противоположного берега, я потеряла сознание...

Нам помогли какие-то раненые военные. Они растирали меня и сестру, приводя нас в чувство. От той морозной ночи у сестры осталась память: жесточайший ревматизм с осложнениями на сердце. А я ничего, пока здорова.

Нам дали котелок пшенного супа с жиром толщиной в два пальца. Папа плакал и просил нас не есть его сразу. Он давал нам его по чайной ложке, медленно, и все равно у нас открылся кровавый понос. А съешь мы все сразу, как поступали многие, не быть бы нам в живых.

Потом нас посадили в поезд и повезли неведомо куда. Позднее папа узнал: в Красноярский край. Охраняли нас всего двое людей, мужчина и женщина. И то неизвестно зачем: никто не мог двигаться. Постепенно в полном поначалу вагоне осталось всего 23 человека. Остальные умерли у нас на глазах, и смерть их мы восприняли, как нечто обычное.

Мы ехали медленно, подолгу стояли в тупиках. У всех нас был кровавый понос и шатались зубы. У папы ноги были как бревна, мама выглядела скелетом с большим животом. Такими мы и добрались, наконец, почему-то до Северного Кавказа. Был конец июля и конец нашего путешествия...

Мы оказались недалеко от Ставрополя. Там было русское население, люди хорошие, но на редкость малограмотные. Селения эти были созданы еще во времена Екатерины II.

Папа устроился на работу в МТС, но буквально через пару дней наступила оккупация: 3 августа 1942 года в Ставропольский край пришли немцы. Так как работа в МТС не устраивала папу, он начал искать себе другого применения, и ему предложили нечто более подходящее во Львове, куда мы и отправились на лошадях зимой 42—43 годов. Дорога

заняла у нас две недели. Когда подъезжали к Краснодару, выяснилось, что папа и бабушка заболели тифом. Оба они вскоре умерли, было это в начале 1943 года. Мы с сестрой тоже заболели, но выжили, а маму болезнь миновала.

Добравшись кое-как, уже втроем, до Львова, мы стали там перемещенными лицами и жили в лагере, предназначенном для этого контингента. Маме было 30 лет с небольшим, мы с сестрой были детьми, потому оккупационная администрация рассматривала нашу семью, как мало перспективную для использования. Мы бедствовали, голодали, все, что можно было продать, было уже продано на Кавказе. И тут решено было отправить нас в Германию, хотя мама на это не соглашалась, но кто ее спрашивал? Нас погрузили в эшелон, в товарные вагоны и повезли далеко-далеко. Помню, как мы проезжали через Польшу, через какой-то польский порт, где было много судов. Помню город Вангерин в Померании. Мы пробыли там недолго и оттуда нас почему-то направили в Югославию в город Марбург, в так называемую Новую Германию. Там мы с мамой стали работать на заводе. Маме доверили токарный станок, я же работала на шлифовальном. Операция была очень простая. Мама работала по 14 часов, я меньше. Мы жили за колючей проволокой, но довольно свободно. Утром нас будили на работу, зарплату мы получали в марках, но тратить их было не на что и негде. Кормили нас плохо, в основном разными овощными смесями и малой толикой хлеба. Ни масла, ни молока, конечно, не было и в помине. Все мое тело было покрыто язвами от недоедания и нехватки витаминов. Моя сестра ходила в подобие детского сада.

Помню, что были в нашем лагере мальчики французы, я с ними свободно общалась, так как немного говорила по-французски и доводила их до белого каления рассказом о неудачном походе Наполеона на Москву. Надо сказать, что историю войны 1812 года я знала неплохо.

Однажды над территорией завода сбили английский военный самолет, так в нашем лагере оказались катапультировавшиеся английские летчики. С ними мы тоже общались.

В лагерь привозили эмигрантские русские газеты и другую литературу на русском языке. Так я узнала правду об октябрьском перевороте и о тех, кто его делал.

Из лагеря нас освободили 8 мая 1945 года войска Тито. К нам немедленно явились наши энкаведешники, и так как ностальгия гнала нас в Россию, мы вернулись на родину. Прошли «очистительную» процедуру в Будапеште.

Нам было разрешено жить в Луге. А мы взяли и приехали в Ленинград и жили здесь без прописки, ночуя в раз-

ных местах, чтобы нас не поймали и не выдворили. Бедствовали ужасно, потому что мама не могла устроиться на работу, не имея в паспорте штампа о прописке. Она перебивалась поденщиной: стиркой, уборкой и так далее. Случай помог ей устроиться лифтером, благодаря чему мы получили нашу первую послевоенную жилплощадь в Ленинграде: одну комнату на три семьи. Постоянную прописку мы получили в 1954 году, отдельную квартиру — в 1977. Мама скончалась в 1984 году от инфаркта.

Два слова о семье моей мамы. Ее отец, Георгий Георгиевич Николаев, был высококлассным оружейником и работал в Арсенале. У них с супругой было 11 человек детей, жили они на Лахтинской улице, дом 22. Двое детей умерли в малолетстве; дочь Евдокия, в 6-летнем возрасте перенесшая оспу, ослепла. Она скончалась в 1938 году, через два года после того, как 1 декабря 1936 года арестовали ее сестру Марию и троих братьев: Александра, Георгия и Ивана. В живых остался только Георгий, остальных расстреляли. От Георгия требовали признания в том, что он английский шпион, он же, вместо того, чтобы отпираться, сказал: не английский вовсе, а французский и японский. Ему дали 10 лет, на свободу он вышел в 1956 году, но больным: сошел с ума.

У детей Николаевых были хорошие голоса и каждый из них играл на каком-либо музыкальном инструменте. Случалось им устраивать настоящие концерты для всего дома.

Мне хочется помянуть добрым словом хороших людей, которые не оставили нас своей помощью в выпавших на нашу долю мытарствах. Назову двух югославов, Пулько и Радугу, которые надзирали за нами во время нашего пребывания в Югославии. Они хорошо относились к нам, сквозь пальцы смотрели, если мне случалось, проспав, опаздывать на работу. Однажды я целых две недели вообще не работала и они меня не выдавали. Дело в том, что у меня очень болела нога от не проходящих нарывов. Эти югославы называли нас: братья-славяне. А в послевоенное время, когда мы скитались, не имея крыши над головой, помню, как нас приютила пожилая женщина по фамилии Босяцкая, жившая возле площади Льва Толстого; жили мы и у Екатерины Степановны. Ивановой в Сиверской, и у некой Катеньки, не помню ее фамилии, знакомой мамы по ее молодости. У Катеньки было трое детей: два сына, Геннадий и Владимир, и дочь. Пришлось нам жить и в пустовавшей временно комнате на Московском проспекте около магазина «Рабочий». Спасибо добрым людям, которые всегда приходят на помощь тем, кто в ней нуждается. О плохих же я не хочу помнить, они недостойны упоминания.