БОЖИЕ — БОГУ

Протоиерей Иоанн Соколов

Неподалеку от Смоленского железнодорожного вокзала расположен исторический и архитектурный памятник — церковь апостолов Петра и Павла. Храм, построенный в XII веке в традиционном тогда византийском стиле, через три столетия, при польском владычестве был перестроен с учетом западных влияний. Однако, когда Смоленск был возвращен Руси, храм снова был перестроен с учетом традиций того времени.

Нашествие французов в 1812 году прошло благополучно для храма, в то время как современник его — Свирская церковь на окраине города — приглянулась Наполеону, пожелавшему ее использовать как неплохое помещение для своих скакунов. Перед Второй мировой войной над уже закрытым храмом нависла угроза уничтожения. Однако храм не был уничтожен ни тогда, ни даже впоследствии, в пламени самой войны.

Более того, Провидение послало храму неожиданного заступника — знаменитого архитектора-подвижника Барановского, того самого, который, как говорили, отказался участвовать в сносе церкви Василия Блаженного на Красной площади Москвы в мрачные 30-е годы нашего столетия. Благодаря Барановскому, храм Петра и Павла в Смоленске был восстановлен

в первоначальном виде. Однако с момента его закрытия и до 1991 г. в нем не было церковной жизни.

Теперь началось духовное возрождение храма. Появился энергичный настоятель, настоящий пастырь, о. Владислав Степанов. Идет реставрация храма, уже создан хороший мужской хор, который использует старинные распевы. Теперь пришло время вспомнить и последнего настоятеля храма, до его закрытия,— протоиерея Иоанна Даниловича Соколова. Этому благоприятствует и то, что появилась возможность доступа к архивам КГБ.

Отец Иоанн родился 24 июня 1879 года в селе Хариново Духовщинского уезда Смоленской губернии, в семье псаломщика местной церкви.

Как он рассказывал, его первым сильным детским впечатлением было услышанное дома известие об убийстве Царя Александра П.

Отец Ивана Даниловича после смерти жены был переведен псаломщиком в село Новоспасское Ельнинского уезда, бывшее имение композитора Глинки. Здесь, среди красот природы в верховье Десны и проходило детство будущего священника. Отсюда он и уехал на учение сначала в духовное училище города Рославля, а затем —в духовную семинарию Смоленска. Большие способности и усердие обеспечили Ивану второе место среди учащихся и, следовательно, обучение за казенный счет. По окончании семинарии в 1900 году, после непродолжительного учительства в церковноприходской школе г. Дорогобужа и после женитьбы он был рукоположен в сан священника епископом Феодосием.

Молодой священник из бедной семьи, не имевший протекций, был назначен Смоленской консисторией в захолустное село Духовщинского уезда — Ректу.

Здесь о. Иоанн и его матушка оказались в окружении неграмотных мужиков и баб, влачивших полуголодное и полупьяное существование. В селе существовала недостроенная, покосившаяся деревянная церквушка и ладно сооруженная лавка с кабаком. Все население находилось в долгу у лавочника. С приездом батюшки село быстро ожило. Крестьяне охотно помогали молодому священнику в перестройке церкви. Вскоре выяснилось, что он понимает и в сельском хозяйстве и может давать полезные советы. Постепенно селяне стали относиться к молодому пастырю и его семье доброжелательно.

Священник затеял строительство церковноприходской школы. Однако это начинание не поддержали ни светские, ни церковные власти. Тогда он решил обратиться к о. Иоанну Кронштадтскому. И хотя не сразу, но был принят. Внимательно выслушав все сетования отчаявшегося посетителя, о. Иоанн ласково успокоил его, наставил твердо идти по выбранному пути. Пастырь должен не только совершать богослужения и требы, но духовно опекать и просвещать как взрослых, так и детей. Поэтому нужна и благоустроенная церковь, и церковноприходская школа. Через некоторое время по возвращении домой молодой настоятель получил почтовый перевод на 1000 рублей для реставрации церкви и строительства школы — от о. Иоанна Кронштадтского.

Но неожиданно над его головой стали сгущаться тучи. Начальство обратило внимание на то, что при успешной деятельности священника имеется давнишняя большая задолжность по уплате прихожанами государственных налогов (податей). Священника ожидали неприятности. Однако, узнав об этом, крестьяне поднатужились и погасили все свои долги.

Часто бывая в ближайших уездных городах: Духовщине, Рославле, Ельне,— и в губернском Смоленске, о. Иоанн познакомился с интересными людьми, студентами Московской Духовной Академии, приезжавшими на каникулы. Под влиянием этих знакомств у него стало развиваться стремление поступить учиться в Московскую духовную Академию. Одновременно возник большой интерес к философским взглядам Вл. Соловьева.

Весною 1909 года, невзирая на то, что у него была семья из четырех человек, о. Иоанн едет в Троице-Сергиеву Лавру и блестяще (2-е место) выдерживает вступительные экзамены в Духовную Академию, с правом получения государственной стипендии.

Во время учебы он пользуется дружеской поддержкой преподавателя, а затем инспектора Академии — будущего священномученика, тогда иеромонаха, о. Илариона (Троицкого), впоследствии ближайшего сподвижника Патриарха Тихона. В 1913 году о. Иоанн Соколов закончил Московскую Духовную академию, защитив кандидатскую диссертацию, выполненную под руководством проф. Флоренского.

Новый выпускник был назначен инспектором Орловского женского епархиального училища. В трудные годы Первой мировой войны и революции он оказался энергичным руководителем и добрым воспитателем, снискавшим любовь учениц и уважение преподавателей. Отец Иоанн с энтузиазмом встретил известия о Поместном Соборе Русской Православной Церкви 1917-1918 гг. и об избрании Патриарха Тихона. Он одобрил разрыв связи Церкви с государством.

После революции наступил период испытаний. 11 февраля 1918 года отряд вооруженных матросов захватил территорию епархиального училища. Перепу-

ганная начальница этого учебного заведения заперлась в своей квартире. Навстречу морякам вышел инспектор о. Иоанн Соколов. Матросы требовали у него ключи от общежития учениц под тем предлогом, что необходимо изъять оттуда Царские портреты. Разъяренные отказом, матросы стали избивать священника прикладами винтовок. Инцидент, очевидно, мог бы закончиться так же, как это было примерно в то же время в Киеве с митрополитом Владимиром.

Однако в момент, когда лицо инспектора превратилось в сплошное кровавое пятно, находившаяся здесь же его жена Юлия Ивановна с отчаянным криком вцепилась руками в физиономию озверевшего матроса.

Происшествие тогда настолько взволновало учительские круги Орла, что Совет рабочих и солдатских депутатов города счел необходимым отмежеваться от действий матросов и выдал пострадавшему следующее удостоверение: «Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов дает сие удостоверение в том, что предъявитель сего, инспектор Орловского епархиального женского училища Иван Данилович Соколов пользуется полнейшей личной неприкосновенностью. Без предписания Исполнительного Комитета НИКТО не имеет права лично его задержать. Подписи: Председатель, секретарь. 16/3 февраля 1918г. №840».^¹

В то время, когда о. Иоанн состоял членом епархиального совета Орла при епископе Серафиме (Остроумове), приблизились войска Деникина. На заседании совета он внес предложение не снимать печати с колоколен церквей для трезвона при вступлении бе-

лых и не служить молебнов о даровании победы Деникину^¹. В соответствии с этим предложением и было принято решение. В результате при возвращении красной армии был расстрелян только один священник, Чижов, колокольня церкви которого использовалась белыми войсками.

После закрытия Орловского епархиального училища и храма при нем, о. Иоанн Соколов возвращается на родину и с конца 1922г. становится настоятелем Нижне-Никольской церкви Смоленска.

Это было тяжелейшее для Русской Православной Церкви время. Патриарх Тихон был арестован. Руководство церковными делами пыталось захватить так называемое Высшее церковное управление, в состав которого вошли «живоцерковники», стремившиеся изменить канонические основы Православия, одновременно подчинив Церковь государству. В Смоленск ВЦУ назначило нового епископа — Алексия (Дьяконова). В начале 1924г. он намеревался провести в Смоленске епархиальный съезд духовенства с целью укрепления новой церковной власти.

Но к этому времени был освобожден из-под ареста Патриарх Тихон, который заявил о своей лояльности к властям и обратился с посланием к духовенству и мирянам о незаконности действий ВЦУ. С большими затруднениями послание Патриарха дошло и до Смоленска, и группа наиболее авторитетных настоятелей смоленских церквей поручила о. Иоанну Соколову составить декларацию о верности духовенства Патриарху Тихону. Декларация, подписанная членами этой группы, была оглашена на епархиальном

съезде будущим священномучеником Петром Чельцовым^¹, настоятелем Ильинской церкви.

Вскоре были арестованы священники: Петр Чельцов, Иоанн Соколов, Леонид Смирнов, Николай Лебедев, Иаков Четыркин, Андрей Крылов и Василий Спиридонов. Затем все они (вероятно, за исключением Чельцова) были освобождены и послали о. Иоанна Соколова в Москву, к Патриарху Тихону с прошением прислать в Смоленск верного ему епископа. И после этого был назначен епископ Валериан, который вскоре после прибытия в Смоленск и нескольких богослужений в Нижне-Никольской церкви был выслан властями из города.

Той же участи подвергся и вновь назначенный Владыка Иларион. Уже после кончины Патриарха Тихона и признания властями митрополита Сергия в качестве главы Церкви, в Смоленск был направлен архиепископ Серафим, соратником которого был о. Иоанн Соколов, когда жил еще в г. Орле. Для кафедры нового архиерея была выбрана Нижне-Никольская церковь. Она и прежде хорошо посещалась народом, благодаря прекрасному хору под управлением Садовского, имевшего в своем составе замечательных солистов Борисова и Гоева; привлекали и регулярные проповеди настоятеля, отца Иоанна.

Архиепископ Серафим, обладавший своеобразным, очень приятным голосом, служил проникновенно и благолепно. Организационной стороной архиерейской службы ведал опытный иподиакон и келейник архиепископа еще с орловских времен Александр Иванович Москвитин, очень преданный Владыке человек.

Архиепископ Серафим и о. Иоанн держались заповеди отдавать кесарю кесарево, а Богу — Божие, выполняя все установленные властями нормы и одновременно борясь за Православие, в частности, отстаивая принцип бескомпромиссности в отношении обновленчества, которому покровительствовали власти. Это было особенно трудно вследствие попыток властей втянуть духовенство в политику. Давление режима было чудовищным. Так, священника Ольховского из Духовинского района расстреляли за одно высказывание по поводу коллективизации.

Воинствующие безбожники были раздражены также и деятельностью Владыки Серафима и о. Иоанна. Почти одновременно они подверглись нападению неизвестных злоумышленников. Ночью, когда о. Иоанн спал, кто-то бросил в него камень, который чудом не попал ему в голову. В архиепископа Серафима также швырнули камнем, когда он ехал на извозчике в храм; к счастью, Владыка был лишь слегка ранен в руку. В конце концов воинствующие атеисты подвели дело к тому, что население одного из смоленских районов — Заднепровья, «потребовало» закрыть Нижне-Никольский храм.

Архиерейская кафедра была перенесена в старинную Петропавловскую церковь. Здесь же стал служить с архиепископом Серафимом и отец Иоанн. Наступали тяжелые времена для всей Русской Православной Церкви, включая и Смоленскую епархию. Общину Петропавловской церкви известили о том, что в помещении первого этажа храма собираются разместить хранилище для зерна, зараженного вредителем. Там будет производиться химическая обработка зерна. В результате люди, приходившие на богослужение, так-

же подвергались химическому воздействию, приводившему к недомоганию и головным болям.

По всей стране закрывались церкви «по требованию трудящихся» и шли аресты священнослужителей. Однако официально декларировалась формула: преследования верующих и духовенства у нас нет, у нас преследуются лишь контрреволюционеры и враги народа; а церкви закрываются в связи с быстрым ростом атеизма среди населения.

Жизнь в условиях систематических и непрерывных преследований, травли, не могла не отразиться на здоровье о. Иоанна. Вот свидетельство врача Белавенца, находившееся в «деле Соколова»^¹: «Соколов И. Д. лечился у меня в течение последних лет от кардиосклероза, сопровождавшегося декомпенсацией сердечной деятельности и приступами стенокардии. Ему были запрещены ходьба и всякое физическое напряжение».

Другое свидетельство — врача Сахарова: «Сим удостоверяю, что в сентябре 1935 г. я был вызван к больному гр. Соколову Ивану Даниловичу для подачи медпомощи — у него было кровотечение из горла при явлениях слабости сердечной деятельности; в октябре того же года кровотечение повторилось и продолжалось несколько дней, тоже при сердечной слабости. В январе 1936г. у него был парез руки левой»^².

В середине августа 1936 г. отец Иоанн Соколов был арестован у себя на квартире. Обширная библиотека и его рукописные труды сначала были опечатаны, а через несколько дней, в присутствии двух сотрудников НКВД — сожжены во дворе дома на большом костре.

Получив от матери телеграмму об аресте отца и выяснив, что Союзная прокуратура находится на Б. Дмитровке, недалеко от Пушкинской площади, я поехал туда. Войдя в ворота, у огромного мрачного здания я увидел громадную толпу взволнованных людей, теснившихся на небольшом пространстве не то двора, не то сквера. Они образовали небольшие группы и что-то обсуждали. Подойдя к одной из групп, я понял, что все пришли сюда искать справедливости и защиты от произвола властей. На первом этаже здания я обнаружил большую очередь, конец которой оказался во дворе. Здесь стояли люди, жаждавшие получить известия об арестованных родственниках.

Через несколько часов я оказался перед небольшим столиком, за которым сидела женщина средних лет с утомленным, ничего не выражавшим лицом. Она выслушала мой вопрос: «За что арестован мой отец, Иван Данилович Соколов, и что его ожидает?» — сделала запись в аккуратном журнале и предложила зайти за ответом недели через две.

В указанный срок я снова был в прокуратуре, у знакомого стола. Та же сотрудница посмотрела бумаги и спокойно сообщила: «Ваш отец арестован по обвинению по статье 58, параграф 10, то есть за контрреволюционную пропаганду, направленную к свержению существующего строя». Для меня, наивного молодого человека, это звучало нелепо и фантастично. Я приписал случившееся явному недоразумению или самоуправству властей Смоленска. Потолкавшись среди таких же пришедших искать правду родственников пострадавших и сделав вывод, что местные власти, очевидно, повсюду взбесились, я твердо решил просить приема у генерального прокурора Вышинского.

На имя последнего и было написано заявление с просьбой о приеме. Его просмотрел и отредактировал наш земляк и друг нашей семьи, юрист Л. А. Яншин, после чего документ казался убедительным и неоспоримым. Правда, прощаясь со мною, пожилой адвокат ласково положил руку мне на плечо и посоветовал особенно не рассчитывать на Вышинского, которого он помнил со студенческих лет, по университету.

Первоначально мне наотрез отказали в приеме у руководства прокуратуры. Наконец, очевидно, я надоел своей назойливостью, и дежурный сообщил, что помощником Вышинского, прокурором по особо важным делам Прусом, мне назначен прием такого-то числа. Сам же Вышинский якобы посетителей не принимает.

И вот я на приеме. Очень большой кабинет. За письменным столом — гладко причесанный красивый брюнет в хорошем темном костюме. Перед ним на столе — открытая толстая книга большого формата. Слева, поодаль, в кресле, закинув ногу на ногу, сидит пожилой военный с бритой головой, с изъеденным оспой, крайне несимпатичным лицом. На груди — ордена и ромб-значок почетного чекиста. Это председатель НКВД — стороны, на чьи незаконные действия я обращаюсь с жалобой.

Прокурор вежливо просит назвать город, где жил обвиняемый, и его фамилию. Затем листает книгу, просматривает вложенные странички документов. Поднимает на меня глаза и бесстрастным голосом изрекает: «Соколов Иван Данилович является членом Тихоновской контрреволюционной группировки, преследующей цель свержения существующего строя».

Я возмущенно заявляю, что мне хорошо известна вся жизнь отца. Он никогда не принимал участия в политических организациях и политических действиях. Он руководствовался формулой: «кесарево — кесарю, Божье — Богу». Прокурор назидательным тоном говорит мне: «Вам должно быть известно, что духовенство делится на две части: контрреволюционную, объединяемую Тихоновской Церковью, и лояльную, входящую в обновленческую церковь».

Он что-то записывает в книгу и смотрит на дверь, в которой уже показался следующий посетитель. Увидев, что я еще что-то хочу сказать, он изъявляет готовность выслушать меня. Я говорю, что мой отец болен такими-то болезнями и нуждается в лечении. Он отвечает, что все будет учтено. Я выхожу в коридор и встречаю много вопрошающих глаз...

Спустя более полувека, в августе 1992 года, в помещении Смоленского КГБ, примерно в течение одного часа, я листаю архивное дело, по которому проходил мой отец. Трудно себя убедить в том, что это не сон. Это «дело Остроумова М. М.» — так в миру называли архиепископа Смоленского Серафима; он обвинялся как создатель и руководитель контрреволюционной группы, регулярно собиравшейся у него на квартире для обсуждения «методов возбуждения населения против властей». В эту группу якобы входил и Соколов И. Д.

Мне, с детства хорошо знавшему архиепископа как человека доброго, благожелательного, глубоко верующего, тактичного, невозможно было представить его за таким занятием.

В обвинительном заключении не было и следа логики и убедительности. Сложилось впечатление,

что главным свидетелем обвинения был Иван А-ский, многолетний секретный сотрудник НКВД, состоявший при архиепископе Серафиме членом епархиального совета. Мне вспомнилась высокая фигура с хмурым лицом, обрамленным благообразной бородой. Мой отец никогда не относился к нему с доверием, помня его активную деятельность в рядах активистов обновленческой церкви.

А-ский весьма часто посещал дом архиепископа. Его показания в «деле» Владыки Серафима отличаются крайней примитивностью и бедностью фантазии, хотя, я помню, ходили слухи, что Иван писал стихи. Остальные свидетели производили впечатление статистов. Кстати, будучи вновь допрошенными в 1958 году, они отказались от своих показаний, заявив, что те показания были даны под давлением следователей.

Теперь известен и конкретный свидетель против о. Иоанна. Вот что сказал о нем следователю сам обвиняемый (дорогой для меня автограф был передан мне сотрудником КГБ): «Я обвиняюсь по ст. 58 п. 10, и, как могу судить по предъявленным мне материалам следствия,— на основании показания одного только гр. Ал. Горанского, который о моей контрреволюционности узнал будто бы из беседы со мной наедине... Отмечу, что когда Ал. Горанский в своих измышлениях касается мест, лиц, дат, то опровергает сам себя».

Даже сухой протокол допроса о. Иоанна следователем Самусевичем наводит на мысль о крайней грубости последнего. Все эти обстоятельства сказались на здоровье о. Иоанна, и тюремщики вынуждены были поместить его в больницу, где он пробыл несколько месяцев.

Получив обвинительное заключение, о. Иоанн виновным себя на признал. Первого января 1937 года он написал заявление верховному прокурору СССР. Привожу заключительные строчки этого заявления, переданного мне в 1992 году Смоленским КГБ: «Прошу Вас, гражданин Верховный прокурор СССР, освободить меня от ответственности за преступления, которые я никогда не совершал, и дать мне возможность спокойно умереть на своей родной стороне». Никакой резолюции на заявлении не обнаружено. Думаю, что оно и не посылалось адресату.

Постановлением Особого Совещания НКВД Западной области от 27 марта 1937 года «Соколов Иван Данилович, до ареста работавший священником Петропавловской церкви г. Смоленска, признан виновным по статье 58 п. 10 и приговорен к высылке в Казахстан сроком на 10 лет». Однако, согласно справке Смоленского областного суда, полученной мною 22.08.90 г., «дело по обвинению Соколова Ивана Даниловича пересмотрено Президиумом Смоленского областного суда 21 ноября 1958г.», а постановление Особого Совещания НКВД отменено и делопроизводством — за недоказанностью — прекращено.

Судя по приговорам участников так называемой контрреволюционной группы Остроумова — архиепископа Серафима,— следователи не смогли представить сколько-нибудь убедительного материала, подтверждающего нелепое обвинение. Мало кто из подсудимых признал себя виновным в совершении каких-либо преступлений. Никто из них не был расстрелян.

По рассказам моей матери, у тюремного вагона, прицепленного к московскому почтовому поезду, кроме нее и сестры о. Иоанна, проводить пастыря собралось много его друзей и духовных детей. Они привез-

ли какие-то продукты на дорогу, которые охрана обещала передать по назначению. С арестантом было разрешено краткое свидание. Многие провожавшие плакали.

Почти через тридцать пять лет после описанного события, под подушкой умирающей матери я обнаружил пачку писем. На простой обложке надпись: «Письма ко мне моего страдальца». Пожелтевшие обрывки бумаги с нечеткими пятнами от слез матери оказались письмами моего отца, начиная с момента его пребывания в тюремном вагоне, увозившем его навсегда из родного Смоленска. Эти письма поначалу мне было трудно читать.

В письме от 11.06.37 г. о. Иоанн сообщал жене и сестре: «По расставании с вами я был заключен в купе, из которого временами замечал вас, но не мог быть сам замечен вами. Публика совершенно черная и в большинстве — из типов Алексея Максимовича (очевидно, Горького) в его известном произведении, с разницей, что у них отсутствует и то хорошее, что заметил у своих типов писатель...» Далее повествуется об издевательствах ехавших с ним бандитов, которые стали отбирать имевшуюся провизию и вещи, сопровождая эти действия непрерывным матом. К счастью, как писал отец, он успел отдать бутылку молока плакавшему ребенку, находившемуся в том же вагоне с арестанткой-матерью.

Письмо от 13.06.37 г. из Алма-Аты. Здесь отец был превращен из арестанта в ссыльного, которому надлежало в тот же день выехать уже без охраны в Семипалатинск, с явкой там в НКВД. Он не удержался и забежал в церковь у вокзала, в которой шла служба. Проведенные здесь тридцать минут принесли духовное наслаждение и укрепили силы.

В последующих письмах сообщалось о том, что местом ссылки назначен Семиярск, в двухстах пяти километрах от Семипалатинска, куда отец Иоанн отправился пароходом по реке Иртыш, курсировавшим раз в неделю. Следующее письмо: «Село это (Семиярск) не имеет вида наших поселков. Это вроде пустыни — ни дерева... Приехал я сюда ночью... Севши здесь на лестнице некоего беспризорного амбара, я почувствовал какие-то спазмы в горле и в груди, и из гортани невольно вылился некий ничем не удержимый звук, а из глаз буквально непроизвольно полился точно дождь. И вот, когда спустя несколько часов, я, подобно древнему Ионе, сидел под солнышком один, не имея поблизости ни кустика, с чувством, близким к ропоту, вдруг подходит ко мне, откуда ни возьмись, земляк, Канделинский. Сразу настроение изменилось. Он скоро нашел угол, и я ободрился совсем...» (смоленский священник Канделинский прибыл туда раньше).

Еще о. Иоанн писал, что хлеб там продавался только в небольшом количестве, и других продуктов практически нет. Теперь он жил с больным стариком, тоже ссыльным, за которым ухаживал. Они вместе ходили ловить рыбу для пропитания. «Взялся помаленьку пилить дрова, за то хлеба дают без очереди в столовой — и для меня хватает, и для М.» (больного старика). В письмах страдальца сквозит удрученность по причине враждебности местного населения, людей другой национальности и веры. Жившие сами в нищете, они смотрели на ссыльных русских как на нахлебников и питали к ним ненависть.

Но о. Иоанн не имел ни к кому недоброго чувства. Вот что он пишет в том же письме: «Я всегда старался выразить свое расположение и внимание к тем,

кто пережил какое-либо жуткое горе, тем более, если это горе действовало благотворно на них, возвращая их в ту стихию, какою и я дышу». Позже отец писал, что в минуты одиночества он искал какое-либо занятие, шел в заросли лозы и плел корзинки или шел на базу сторожить ночью товары.

В одном письме, отвечая на вопрос, читает ли он газеты, о. Иоанн говорит, что внешняя жизнь его не интересует: «У меня свой мир, чужой для мира, и мир — чужой для меня». Единственной заботой о. Иоанна теперь был больной старик Михаил. Его внезапная смерть была для батюшки тяжелой утратой. Хотя Михаил был немногословен, с ним было все же не так одиноко.

Все заботы о погребении, включая рытье могилы, свалились на отца, которому, по понятным причинам, непросто было добыть даже лопату. С кем-то из ссыльных о. Иоанн все же похоронил своего последнего товарища и даже совершил чин отпевания. Удивленно взирали на это немногочисленные казахи.

В конце навигации в добровольную сибирскую ссылку в Семиярск приехали две женщины: жена о. Иоанна Соколова и жена московского священника о. Феодосия Никольского. По просьбе о. Иоанна жена привезла ему необходимое для совершения богослужения: епитрахиль, крест и прочее. Этим он, очевидно, и пользовался, когда один или с кем-либо из других пастырей совершал у себя дома молитву, что, конечно, не могло оставаться незамеченным начальством, осуществлявшим гласный надзор.

В середине ноября 1937 г. о. Иоанн был арестован. Два чекиста-казаха, производившие арест, торопили и грубо толкали его, когда он передавал жене серебряные часы — наследство деда — и небольшие деньги,

которые были при нем. Это было расставание навсегда с верной спутницей жизни, недавно приехавшей к нему. Моя мать и супруга о. Феодосия Никольского, потрясенные случившимся, оказались, к тому же, отрезанными от внешнего мира, так как навигация по Иртышу уже была закрыта, а переправа через реку еще не установлена. Другие пути были в ведении НКВД.

Двум пожилым женщинам пришлось переправляться через Иртыш по еще неокрепшему льду, рискуя провалиться в запорошенные снегом полыньи. Но, по их словам, это ничего не значило по сравнению с пережитой трагедией. Прибыв еле живыми в Семипалатинск, несчастные спутницы добивались разъяснений в областном НКВД и даже носили передачи заключенным. В последние дни ноября в этом учреждении им сообщили, что их мужья приговорены к десяти годам заключения без права переписки. Но у тюремных ворот кто-то им сообщил, что большую группу духовенства вывезли из Семипалатинска якобы для расстрела. Причем поезд состоял из открытых платформ, и полураздетые священники ехали под вооруженной охраной солдат в теплых полушубках. Родственники же продолжали верить и надеяться.

Прошло неполных десять лет после случившегося, изменилось отношение властей к Церкви, которую возглавлял Патриарх Сергий, и родственниками была предпринята попытка узнать в прокуратуре о судьбе пострадавших священников. Вежливая дама дала совет обратиться по данному вопросу в Московскую Патриархию, к управляющему делами о. Николаю Кольчицкому.

В Чистом переулке, в ладном особняке, занимаемом Патриархией, в уютном кабинете, о. Николай

Кольчицкий, грудь которого украшали два креста протопресвитера, рассказал, что здесь составляют списки репрессированных священнослужителей, а НКВД обещает навести справки и сообщить о результатах. Как-то я был в Переделкино и увидел в ограде храма при патриаршей даче могилу о. Николая Кольчицкого; грустно было вспоминать о его обещании...

Но вот прошло более полувека после трагедии. Я приехал в Смоленск и зашел в епархиальное управление. Меня принял секретарь, о. Андрей, так как архиепископ Кирилл только что уехал в командировку в Финляндию. Мне сказали, что о судьбе отца в епархиальном управлении сведений нет, но советовали обратиться в Смоленскую прокуратуру. Здесь я и получил первоначальные сведения о первом приговоре. За подробностями о дальнейшей судьбе отца я вскоре обратился в Союзную прокуратуру.

Дежурный прокурор охотно посоветовал, куда нужно послать запрос, а затем неожиданно спросил: «Чувствовали ли Вы нашу заботу о Вас с момента ареста отца?» Я не сразу его понял, и он разъяснил наводящими вопросами, например: "Какие Вы получали правительственные награды?" Я ответил, что имею медали, например, «За оборону Москвы». Собеседник перебил меня: «Я уверен, что Вы не получили ни одного ордена».

Да, так и есть. Был, правда, случай, когда руководитель моей организации как-то сообщил, что представляет меня к награждению орденом, за многолетнюю и безупречную работу. Однако спустя некоторое время он с огорчением сказал, что его представление было заблокировано горкомом партии. Я вспомнил и о случаях недоверия, об отказе в допуске к секретам.

В конце декабря 1990 года я получил бумагу от Семипалатинской прокуратуры: «Ваше заявление, по-

ступившее в облпрокуратуру, нами проверено. Сообщаю, что Ваш отец, Соколов Иван Данилович, 1879 года рождения, был арестован 13 ноября 1937 г. органами НКВД и ему было предъявлено обвинение в том, что он является активным членом контрреволюционной группы церковников.

Постановлением особой тройки УНКВД по Восточно-Казахстанской области от 25 ноября Соколов Иван Данилович был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Постановление приведено в исполнение 28 ноября 1937 года. Место захоронения неизвестно.

Распоряжением президиума Семипалатинского областного суда от 26 марта 1996 года «постановление особой тройки УНКВД по ВКО от 25 ноября 1937 года в отношении Соколова И. Д. отменено, а дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления».

Вспомним слова Патриарха Тихона, верным последователем которого был отец Иоанн: «Казнят епископов, священников, монахов и монахинь, ни в чем не винных, а просто по огульному обвинению в какой-то расплывчатой и неопределенной «контрреволюционности». Бесчеловечная казнь отягчается для православных лишением последнего предсмертного утешения — напутствия Святыми Тайнами, а тела убитых не выдаются родственникам для христианского погребения... Взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Лк. 11,51), и от меча погибнете сами вы, взявшие меч (Мф. 26, 52)» ^¹.

И вот иллюстрация к этому пророчеству — материалы архива Смоленского КГБ. Смоленским НКВД расстреляны: главный свидетель обвинения, штатный осведомитель НКВД, лжесвидетельствовавший по де-

лу архиепископа Серафима и его группы, иуда А-ский, штатный осведомитель гестапо во время оккупации немцами и свидетель обвинения по делу о. Иоанна — Александр Горанский. Были приговорены к расстрелу следователь НКВД Самусевич и два его помощника.

Следует напомнить слова Патриарха Тихона, произнесенные в Казанском соборе Москвы в 1919г. по поводу расстрела Царской Семьи: «Мы должны, повинуясь учению Слова Божия, осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падет и на нас, а не только на тех, кто совершил его». И современная действительность подтверждает это пророчество.

Начало сентября 1992 года. Я и мои близкие — жена и сын — стоим в Петропавловской церкви г. Смоленска. В этом храме совершал свое последнее богослужение о. Иоанн — мой отец.

Настоятель храма о. Владислав, молодой человек двадцати восьми лет, разжигает кадило, одновременно проверяя работу реставраторов. Началась панихида.

Священник негромко, приятным голосом, проникновенно совершает службу. Но вот: «Со святыми упокой, Христе, души архиепископа Серафима, протоиерея Иоанна, прости им согрешения вольные и невольные и сотвори им вечную память». Прикладываюсь ко кресту и целую руку отца Владислава — и мне кажется, что я продолжаю держаться за рукав рясы своего отца, как тогда, когда десятилетним мальчишкой шагал рядом с ним под конвоем, через Молоховскую площадь, по направлению к Братскому кладбищу, думая, что нас ведут на расстрел. Но путь оказался более длительным и тернистым.

Василий Соколов

«Путь Православия», № 4, 1995 г.