Посвящаю памяти моего друга-солагерника,

попечителя, наставника и учителя, Александра

Сергеевича Власова

Я хочу рассказать об одном судьбоносном событии в своей жизни, которое случилось в начале шестидесятых годов прошлого ХХ века. Это произошло в то самое время, когда вся атмосфера в нашей стране и в мире была насыщена духом новых открытий, политических перемен и ожиданиями изменений жизни к лучшему. Только что побывал в космосе Гагарин; Хрущев объявил кукурузу «танком для советского сельского хозяйства» и приказал засеять этой южной культурой все колхозные поля даже за Полярным кругом и в Якутии; столицу шахтеров Донецкого бассейна, город Сталино на Украине, раньше называвшегося Юзовкой, переименовали в Донецк и снесли железобетонную статую генсекиры Сталина, уродливо возвышавшуюся как скала на центральной площади города. Упоминаю я только об этом городе потому, что сам проживал там в это время, после окончания горного факультета Донецкого индустриального института, и работал инженером по технической информации в комбинате «Донецкуголь». Свою основную работу инженера-пропагандиста я успешно сочетал сотрудничеством в качестве нештатного корреспондента журнала «Советский шахтер», местных газет, радио и телевидения, вынашивая в глубине своей души «голубую мечту» о карьере профессионального журналиста и писателя.

В начале июня шестьдесят второго года я на улице случайно встретил своего старого приятеля Гену Карюк. Когда-то мы с ним вместе работали под землей простыми шахтерами, но потом он вдруг куда-то исчез, и теперь я был крайне удивлен, когда узнал из его слов, что он поступил учиться в знаменитый Институт кинематографии в Москве, а теперь вот только что вернулся домой на летние каникулы после сдачи экзаменов за первый курс на операторском факультете ВГИКа. Мы с ним разговорились, обменялись новостями, и вдруг Гена говорит мне:

– Слушай, Мишо, бросай ты свою грязную работу, – хватит тебе лазить по шахтам, – поступай учиться к нам во ВГИК, – будем потом вместе настоящее кино снимать.

– Неужели ты считаешь, что это возможно? Ведь это такой элитарный институт, что простым смертным туда путь, вероятно, закрыт, – высказал я свои сомнения.

– Но я же поступил, как видишь. Конечно, конкурс там большой. Он идет в три тура. На вступительных экзаменах нужно показать свои творческие способности: умение создавать интересные фотоснимки, рисовать, писать рассказы… Но ты же парень творческий, – много снимаешь как фото- и кинолюбитель, публикуешься,.. Подбери свои лучшие вещи и отправь на конкурс вместе с заявлением.

– Но я же рисовать не умею, да и фотографии, и фильмы у меня все любительские, больше технического да бытового содержания.

– А я тебе помогу: дам тебе несколько интересных фотоэтюдов своих и небольшую серию простеньких рисунков, а рассказы у тебя имеются свои, даже опубликованные. Отправь все это вместе с заявлением на первый тур, который проводится заочно. Важно проскочить его, а потом на очных экзаменах в Москве ты покажешь Приемной комиссии на что способен. Вот у меня с собой есть номер нашей студенческой газеты, где имеется объявление об условиях приема студентов в наш институт на новый учебный год. Возьми, почитай.

Я взял у Гены экземпляр газеты «Путь к экрану» и углубился в чтение объявления. Там сообщалось, что в этом 1962 году будет происходить прием на все имеющиеся во ВГИКе факультеты: режиссерский, операторский, актерский, сценарный, киноведческий и еще ряд других. Меня особенно заинтересовала та часть объявления, где сообщалось, что в этом году во ВГИКе впервые открывается мастерская режиссуры учебного фильма, куда будут принимать только лиц, уже окончивших какой-либо ВУЗ и имеющие возраст не старше 35 лет.

– Вот эта мастерская, пожалуй, подходит для меня лучше всего, – подумал я. Конечно, о кино я уже кое-что знал в то время, но все же обратился к Гене с вопросом:

– Скажи, Гена, кто является главным в кинопроизводстве? Оператор? Режиссер? Или же автор сценария?..

– У нас в кинопроизводстве главным является цензура: только она имеет право разрешить либо запретить любой фильм. А после нее главным в деле создания фильмов, конечно, является режиссер. Но я тебе не советую даже рыпаться туда. На режиссерский факультет принимают людей с очень высоким интеллектуальным и общекультурным развитием, а у нас с тобой откуда они могут быть? Мы же простые смертные, – выходцы из рабоче-крестьянской среды. На режиссерский факультет принимают, главным образом, по блату: сыновей различных знаменитостей да крупных госчиновников. Может быть, поэтому среди студентов ВГИКа, по моим наблюдениям, столько всякой бездарной шантрапы, что мы бы с тобой показались там совсем не хуже, а, может быть, даже лучше многих из них. Так что, давай, Мишо, не робей, как воробей, а будь орлом и при напролом: пиши заявление на операторский факультет и отправляй на конкурс.

– Слушай, Гена, но зачем же мне соглашаться на второстепенные роли в кино? Если уж дерзать, и «переть орлом», то я хотел бы попытаться поступить на режиссерский факультет.

– Ну, что ж, попытка – не пытка: давай, дерзай прытко, коль не боишься убытка, потому что шансы попасть в режиссеры у тебя мизерные, – довольно двусмысленно одобрил Гена мое решение со свойственным ему хохлятским юмором.

Гена подарил мне несколько своих художественных фотоэтюдов и небольшую серию рисунков угольным мелком. Один из его фотоэтюдов мне особенно понравился. Там была запечатлена группа сельских тружеников, идущих гуськом с высоко поднятыми вилами, граблями и литовками на плечах. Они были сняты на фоне серого неба в контрастном освещении вечернего заката, и на снимке отчетливо проступали лишь темные силуэты фигур, а детали лиц и одежд исчезали. «Все это очень похоже на Платоновские идеи вещей, иначе говоря, на тени на стене пещеры», подумал я, вспоминая лекции по философии в Вечернем университете марксизма-ленинизма, куда я ходил целый год с целью расширения своего кругозора.

В середине июня я отправил заказной бандеролью свое заявление с образцами своего и чужого «творческого багажа» в приемную комиссию ВГИКа и с нетерпением стал ждать ответа. Через две недели пришло сообщение, что отборочный тур я прошел, и приемная комиссия приглашает меня в институт на очные приемные экзамены, которые начинаются с 10 июля сего 1962 года. Естественно, я очень обрадовался, взял месячный отпуск на работе и начал готовиться к экзаменам. Честно говоря, в глубине души я был почти уверен, что с моим деревенским уличным и тюремно-лагерным дошкольным воспитанием, вечерне-среднешкольным общеобразовательным да подземно-горным высшим техническим образованием, сдать экзамены во ВГИКе мне с первого раза не удастся. Но я решил поехать туда, чтобы на месте разузнать все подробности и тонкости процедур приемных экзаменов, а затем основательно подготовиться и сделать новую, более серьезную попытку пролезть в этот вожделенный институт в будущем году.

За два дня до начала экзаменов я был уже в Москве и устроился в студенческом общежитии ВГИКа по адресу: Городок Моссовета, 4-й проезд, дом 12 «А»», комната №516. Комната была рассчитана на четыре человека. На кровати справа по соседству со мной сидел симпатичный парень, одетый в летнюю солдатскую униформу и в кирзовых сапогах. Он читал толстую книгу. «Война и мир», – успел я заметить название на обложке. Я поздоровался с ним и представился:

– Меня зовут Коми-чуд Мишэ. А как прикажете величать Вас, товарищ Защитник Отечества?

– Бывший «Защитник», а теперь «Заштатник-Дембил», но еще не «дебил». Я уже полгода как демобилизован. А зовут меня Витей, Виталий, значит, Каневский. А почему Вы представились «комиком»? Вы что – циркач, клоун?

– Я сказал «Коми», а не «комик». Коми – это моя национальность, а русские нас еще зырянами да зырями называют, что значит «выпивохи, пьяницы», так как наш любимый национальный напиток пиво, по-нашему «сур». По этой причине нас раньше обзывали еще «сурянами». А «чуд» означает, что мои предки были чудаками-язычниками и почитали Природу вместо Бога, что казалось чудачеством для русских христиан, почитателей Христа.

– Умные были предки у тебя, Чудь Миша. Уж извини, что сразу на «ты»: мы ведь теперь здесь одна семья на какое-то время, – дай Бог, чтобы надолго.

– Да-а, хорошо было бы капитально забуриться в столичный забой. А что это ты к этой «Толстухе» клеишься? Или действительно интересная ксива?

– Любопытно, на каком это диалекте ты разговариваешь?

– Я калякаю-балакаю с тобой, кореш, на воровской и тюремно-лагерной фене с примесью хохлятско-горняцким жаргоном. Дело в том, что я бывший зэк и донецкий шахтер с многолетним стажем работы под землей, но кнокаю-мечтаю фильмы снимать о своем опыте познания жизни в этих темных провинциях нашего общественного устройства и сознания.

– Мне твоя идея очень по душе, но не знаю, как воспримут ее члены приемной комиссии и твой мастер. А к кому ты собираешься поступить?

– Я подал заявление в мастерскую режиссуры учебного фильма, но кто там руководитель еще не знаю.

– Я слышал, что эту мастерскую будет вести Лев Кулешов, довольно известный режиссер.

– Ты знаешь, Виталий, я ни одного фильма его не видел и ничего не знаю о нем. Стыдно будет, если он вдруг спросит на собеседовании, как я отношусь к его творчеству.

– Не переживай. Его фильмы – это каменный век кинематографии, – их уже полвека нигде не показывают. Но говорят, что как мастер-преподаватель он замечательный, –у него Эйзенштейн и Пудовкин учились режиссуре. Это мне мой друг-земляк Вася Шукшин рассказывал. Он два года назад здесь режиссерский факультет окончил и теперь у нас на Алтае в родных краях свой первый полнометражный фильм снимает. Это он соблазнил меня своей профессией и настоял на том, чтобы я подал заявление о поступлении на режиссерский факультет в мастерскую Михаила Ромма. Вася предупредил меня, что Ромм боготворит «Войну и мир» Толстого и если на экзаменах обнаружит, что абитуриент не читал этот роман, то он сразу же выставляет его за дверь. Вот поэтому и обсасываю я эту «ксиву-толстуху», как ты выразился.

Пока мы беседовали с Виталием, к нам в комнату подселились еще несколько вновь прибывших абитуриента. Один из них представился как Борис Блинов и добавил, что поступает на сценарный факультет, а другой, с явно еврейской наружностью и с манерами излишне навязчивой любезностью и любознательностью, назвался Мишей Литвяковым. Он поступал в мастерскую режиссуры документального фильма, которую набирал очень известный кинооператор Роман Кармен.

10 июля состоялся экзамен по русскому языку письменно. Требовалось за 3-4 часа времени сочинить и изложить на бумаге оригинальный короткий рассказ на свободную тему, а также составить и кратко изложить тематическую заявку на предмет создания учебного фильма по какой-либо отрасли науки, производства, образования, медицины, искусства и т. д. и т.п. Недолго думая, я выудил из своего бездонного хаоса памяти случайно всплывший на ум сюжет, услышанный еще в детстве, и записал на экзаменационном листе коротенькую байку о том, как несколько охотников в лесу подстерегали медведя, накануне задравшего корову. Они расположившись на помосте вблизи ее остатков, куда медведь непременно должен был вернуться ночью. И он, действительно, появился. Но к этому времени один из охотников заснул, и когда его тихонько толкнули в бок, чтобы разбудить, он громко вскрикнул спросонья от испуга, и медведь убежал. Мне и сейчас, через полвека, стыдно от того, что в такой ответственный, можно сказать, судьбоносный момент, я пал так низко в творческом смысле, и состряпал такую банальную байку, а то время как в запасе имел сотни интересных сюжетов и реальных историй из собственного жизненного опыта, многие из которых кровоточат и пылают жаром злободневности до сих пор. Я был уверен, что мне поставят «двойку» за такое псевдо-«творчество», но поставили «тройку», – вероятно, благодаря более удачно составленной мной Заявки на предмет создания учебного фильма «О чудских народных методах воспитания детей еще в утробе матери».

Как известно, современные научные исследования о поведении человеческого зародыша в утробе матери показывают, что уже в период эмбрионального развития плод воспринимает различные сигналы, поступающие к нему через органы чувств матери. Он отчетливо реагирует на них, и таким образом происходит развитие его собственных систем жизнедеятельности, а качество и особенности их формирования во многом зависят от особенностей чувствований, переживаний и эмоционального состояния матери, а значит, от условий и особенностей среды ее обитания.

Очевидно, в результате многовековых наблюдений у народа коми-чуди выработалось близкое к научному понимание о влиянии внешних условий на развитие зародыша человека в утробе матери, так как существующие у чуди традиционные обычаи предписывают определенные правила поведения для беременной женщины и членов ее семьи на тот период, когда она в положении. Запрещается, например, в ее присутствии сквернословить и ссориться, чтобы не испортить характер ребенка еще в зародыше; ей самой следует остерегаться от всяческих неприятных переживаний и потрясений, чтобы ребенок не вырос душевнобольным; ее надо беречь от внезапных испугов, иначе у ребенка на теле появится родимое пятно, которое может перерасти затем в опасную кожную болезнь. Чудская народная традиция настоятельно рекомендует беременной женщине как можно чаще и больше пребывать в быту и жизни посреди всего прекрасного, общаться с людьми красивыми, добрыми и мудрыми. С этой же целью односельчане, особенно старушки и молодежь, начинают устраивать в доме беременной женщины вечеринки и посиделки, сопровождающиеся песнями, хороводами и различными играми. По рассказам матери, такие вечеринки в бывшем нашем доме устраивались почти каждый вечер в то лето и осень тридцать первого года, когда она носила меня в своем животе.

– Для меня это были очень грустные и тоскливые вечера, хотя кругом все веселились, пели, танцевали, а молодые любовь крутили, – рассказывала мне мама через 13 лет после моего рождения. – Нас тогда летом тридцать первого года раскулачили первый раз, но еще не окончательно: забрали только половину дома и открыли там начальную школу. Дедушку с бабушкой отправили в ссылку на Печору, а отец твой с артелью охотников уехал в печорские леса на осенне-зимний сезон охоты. Осталась я одна с нашей девяностолетней прабабушкой Иван Ниной. Она уже мало чем могла помочь мне по хозяйству. Еще весной того же года умерла твоя сестра в годовалом возрасте, а я ее очень любила, и мне не хотелось больше рожать ребенка. Поэтому когда соседи наши собирались у нас на вечеринки, чтобы ублажать да радовать меня беременную и тебя в моей утробе, я время от времени выходила в сени и изо всех сил прижимала свой раздувшийся живот к перилам лестницы, ведущей в хлев. Вот так я, дурочка, пыталась много раз выдавить тебя из своего живота. Но ты, слабог, оказался очень живучий и благополучно родился на свет. А теперь вот ты уже и за хозяина в доме – главная опора и помощник мне во всем. Так что, уж прости ты меня, сынок, – мать твою грешную, – за безумную попытку извести тебя еще в зародыше.

Эта исповедь мамы была для меня настоящим откровением: я понял тогда причину своих кошмарных снов, которые мучили меня почти каждую ночь с младенчества до семи лет. По несколько раз за ночь мне снились такие сны, как будто я проваливаюсь в глубокую яму, и меня накрывает обрушившаяся на меня земля; или же начинаю тонуть в зыбучей грязи на болоте; а еще, бывало, снится, как какое-то косматое чудовище наваливается на меня. Мне становится тяжело дышать и я начинаю задыхаться… Из последних сил я набираю воздух в легкие, резко дрыгаю ногами, и с диким криком просыпаюсь, освобождаясь от удушья.

От моего крика и рёва просыпались также все спящие в доме. Думаю, что из-за этого и невзлюбили меня мои дедушки да бабушки, за исключением прабабушки Нины, которая жалела меня и укладывала спать рядом с собой на помосте над лазом в подполье. Примерно к семи годам кошмарные сны у меня прекратились, и вспомнил я их лишь на этих приемных экзаменах во ВГИКе, но, разумеется, в своей Заявке о них я умолчал.

Устный экзамен по литературе принимала у нас молодая и очень миловидная учительница. Ее имя и фамилию я давно и напрочь забыл, возможно, из-за жгучего стыда, который я испытываю даже сейчас, ровно через 50 лет после того события, которое произошло не на самом экзамене, а уже после того, как я сдал этот экзамен с грехом пополам на «четверку». Но об этом расскажу чуть позже.

Из разложенных на столе экзаменационных билетов я «на счастье» вытащил седьмой от начала, на котором оказались два вопроса: 1. Рассказать о содержании и идейном замысле романа «Отцы и лети» И.С. Тургенева. 2. Роман «Собор Парижской Богоматери» в творчестве Виктора Гюго.

Как только я увидел эти вопросы, у меня сразу же выступил холодный пот на спине и мурашки побежали по коже по всему телу, потому что ни того, ни другого романа я не читал. Но когда-то еще в юности, отбывая двухлетний лагерный срок «за колоски», в «зоне для политзэков» я прочел романы Тургенева «Дворянское гнездо» и «Накануне», а также его рассказы из сборника «Записки охотника». Там же у Гюго я читал романы «Человек, который смеется» и «Девяносто третий год». Но самое главное, там, в зоне, я подружился с одним пожилым политзаключенным, бывшим учителем литературы, который много знал – за что и сидел– и много интересного рассказывал мне о жизни и творчестве разных писателей, в том числе и о Тургеневе, которого он особенно любил, даже больше, чем Толстого.

Начал я отвечать на экзамене с лукавой подмены темы поставленных в билете вопросов.

–Идейный замысел любого произведения выдающегося русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева невозможно правильно понять и раскрыть без хорошего знания удивительной биографии его и своеобразия исторического периода, в котором он жил, – начал я разглагольствовать, ловко уклоняясь от прямого ответа.

–Разные люди не раз обращались к нему с вопросом, почему он не пишет и не публикует свою биографию, такую насыщенную интересными событиями и фактами, и он отвечал им: «Моя автобиография – в моих произведениях.»

И, действительно, во многих его сочинениях прототипом главного героя явно просматривается сам автор. Особенно отчетливо это заметно в образе Федора Лаврецкого из романа «Дворянское гнездо», который после долгого пребывания в Париже возвращается в свое родовое имение, чтобы «дело делать», которое служило бы объединению людей, улучшению жизни крепостных крестьян, их просвещению и нравственному развитию.

Хотя Тургенев сам был помещиком, жил в эпоху крепостного права и владел тысячами крепостных «душ», он сознавал антинародную, бесчеловечную сущность этого политического строя. Он открыто заявлял своим друзьям, что его главный враг в жизни – крепостное право, что все, что он видел вокруг себя, возбуждало в нем чувство смущения, негодования и отвращения. Он искренне любил крепостных крестьян, восхищался их умом, сообразительностью и талантами. Еще юношей он влюбился в дворовую девушку Авдотью, был с ней в интимных отношениях, обрюхатил ее и хотел жениться на ней, но когда его мать узнала об этом, она рассвирепела и выслала ее из имения. Эти драматические события он символически отобразил в повести «Муму». В беседе со своим другом, французским писателем Гюставом Флобером, Тургенев спросил у него, кто была прототипом госпожи Бовари в его романе, и Флобер сказал ему: «Бовари – это я сам. А кем из персонажей в твоих сочинениях представлен ты?».

–Я изобразил себя в повести «Муму» в образе Герасима, а дворняжка Муму – это моя любимая девушка Авдотья, которая была дворовой служанкой в имении моей матери, но моя мать невзлюбила ее и помешала нашему браку, а я не посмел ей противостоять, – признался Тургенев.

–Откуда Вы взяли все эти сведения? В какой книге читали об этом? – спросила удивленная учительница.

–Я не читал. Все это мне рассказывал мой друг-солагерник. На воле он был учителем литературы и много знал, за что и посадили его на 15 лет.

–А Вас за что посадили, и на сколько лет? Впрочем, вопрос мой неуместный, и можете не отвечать. Извините за любопытство.

–Почему же неуместный? Очень даже к месту, – обрадовался я возможности поменять тему экзаменационного вопроса. – Меня поймали с колосьями, которые я собрал на колхозном поле весной 47 года. Зерновые в колхозе убирали поздней осенью и много колосьев осталось в поле. Они пролежали всю зиму под снегом, а весной успели уже пустить ростки, поэтому каша из них получалась сладкая как мармелад. Но это было наше спасение от голодной смерти, так как на трудодни в колхозе ничего не выдавали, а картошка к этому времени уже вся кончилась, Отец погиб на фронте еще в 43 году, а нас у мамы четверо детей; мне, старшему, 15 лет стукнуло. Так вот, бригадирша поймала меня по дороге домой с этими гнилыми колосками в мешочке и потащила в правление колхоза. Там взвесили. Оказалось, что я попытался своровать у колхоза целых 8 килограммов зерна. Оформили протокол и подали в суд. Судили через месяц в той же самой конторе правления. Судьями и заседателями были предколхоза, бригадир и завхоз, все с одинаковыми фамилиями, такими же, как и у меня – Игнатовы – все они мои не очень дальние родственники по отцовской линии. Судили меня по статье 162 «г», что означает «кража государственной собственности». Наградили двумя годами лагерей, естественно, не пионерских, а истребительно-трудовых.

Целых три месяца везли меня этапом на Урал во Всесоюзную исправительную колонию для малолетних преступников, находящуюся в городке Верхотурье на территории бывшего монастыря. Монашеские кельи там были переоборудованы под казармы для малолетних зэков, а внутри зданий церквей созданы различные цеха для производства деталей сельхозмашин, собираемых детьми. Мощная монастырская крепостная стена из красного кирпича, высотой 8 метров и длиной по периметру 8 километров, оплетенная вся густой сетью колючей проволоки и с верхутаями на сторожевых башнях через каждые 200 метров, надежно защищали мирное население городка от всяческих посягательств малолетних преступников, упрятанных за этой крепостной стеной.

Самые трудные годы моей, еще сравнительно короткой жизни, самые жуткие переживания и горькие воспоминания связаны у меня с этим трехмесячным этапом и целым годом пребывания-мытарства в этой детской колонии. Рассказы об этом заняли бы слишком много времени, поэтому я продолжу отвечать Вам по вопросу о Тургеневе.

–Но, скажите, каким образом Ваш взрослый друг, политзаключенный, оказался в детской колонии? – спросила учительница. В оттенках ее голоса я уловил выражение недоверия моим ламентациям.

–Осенью 48 года мне исполнилось 17 лет, и таким образом я стал уже взрослым преступником, поэтому меня этапом перевели в лагерь для взрослых политзаключенных, находящийся в самом центре города Свердловска на улице имени Малышева. Был такой большевик-красносотенец на Урале, которого белые черносотенцы взяли в плен и расстреляли во время гражданской войны. Вот в его честь и была переименована одна из центральных улиц Екатеринбурга, нынешнего Свердловска. На пересечении этой улицы с еще более центральной улицей, разумеется, имени Ленина, располагается целый комплекс главных юридических учреждений Уральского региона: Юридический институт, Областная прокуратура, областная тюрьма, областная пересыльная тюрьма и лагерь для политзаключенных. Все эти учреждения окружены общим лагерным забором с колючей проволокой и охранниками на вышках через каждые 50 метров. Очень удобно как для студентов, будущих следователей и прокуроров, так и для сотрудников всех этих учреждений, потому что живой материал для социологических опытов и юридической практики все находится буквально под рукой и под ногами. Кстати, центральное городское кладбище там примыкает вплотную к лагерной зоне и тоже как бы входит в этот единый комплекс юридических и пенитенциарных заведений, тем более, что в самом дальнем уголке этого кладбища еще во времена моей отсидки в этом лагере, хоронили в безымянных могилах умерших в нашем лагере и в пределах этого «юриспредельного» комплекса зэков. Из окна на втором этаже нашего барака хорошо была видна значительная часть территории кладбища, а в полусотне метров от зоны, там на могиле какой-то знаменитости, возвышался памятник в виде могучего старика взлохмаченной бородой. Довольно часто к этому памятнику приходили группами посетители, особенно дети и возлагали букеты цветов, а затем произносились там какие-то речи, но смысл их невозможно было уловить. Однажды я спросил у моего нового друга, бывшего учителя литературы, с которым я как раз здесь и познакомился, и жили мы с ним в этом общем бараке, и нары наши располагались почти рядом:

–Ты не знаешь, батя, кто там похоронен под этим истуканом? Почему-то к нему постоянно люди приходят с передачами. Видимо, какая-то шишка знаменитая покоится там.

–Там знаменитый уральский сказочник Павел Бажов похоронен. Вот и приходят к нему люди, любители сказок и сказочников. Так что, вот мой совет тебе, Малыш Мишо: если хочешь стать знаменитым и уважаемым, то учись и начни сказки сочинять.

–Но почему же только сказки? По-моему, гораздо интереснее было бы писать о том, что на самом деле происходит в жизни, писать про быль, а не сочинять былины.

–Вообще-то ты прав, Чуд-Миш Малыш (так он «чудливо» называл меня). Только в наше время писать про быль да правду очень опасно, – можно за это не только свободу, но и голову свою потерять. Между прочим, многие правдолюбы уже поплатились своей головой за это. Но говорить и писать правду – дело доброе, только делать это надо с умом.

–А что значит «с умом»?

–Это значит, что всякая правда, как палка, прямая, но имеет два конца: ею могут тебя побить, но ею можно также защищаться и нападать.

–Все это очень туманно и неопределенно, батя: в твоих рассуждениях я не улавливаю прямого и ясного смысла.

–Напрямую, откровенно и ясно смысл рассуждений выражается только в научных трудах, политических докладах, публицистических статьях, судебных приговорах да в очень плохих художественных произведениях, как, например, у Демьяна Бедного, а в настоящих, высокохудожественных сочинениях истинная мысль автора и подлинный смысл его произведения должны быть выражены неопределенно и мастерски скрыты за художественной формой. Неопределенность скрытого смысла в художественном произведении является одним из заповедных Правил для настоящего художника, поэта, писателя. Хорошим примером соблюдения этого правила являются сочинения Тургенева: он нигде не выражает напрямую свою авторскую мысль и идейное содержание сочинения, но они просачиваются у него в каждой строке, как вода из рассохшейся бочки. Вот, к примеру, в своем рассказе «Бургомистр» он нигде даже не намекает, что крепостное право это плохо, бесчеловечно, что главные герои, которые там выведены, достойны осуждения и презрения, но именно к таким ощущениям и мыслям приходит каждый читатель рассказа. Когда «Записки охотника» Тургенева были изданы отдельной книгой, писатель Иван Аксаков сказал ему, что его книга – это атака на крепостной строй и пушечный огонь против помещиков. Но, конечно, в публицистических заметках и рецензиях на книги своих коллег-писателей Тургенев не скрывал своих мыслей и чувств, а высказывал их прямо. Например, в некрологе на смерть Гоголя он назвал его великим обличителем и гордостью России, за что был сначала посажен на гауптвахту, а затем сослан на два года из Петербурга в его родовое имение под Орлом. Кстати, свою знаменитую автобиографическую повесть «Муму» он написал во время пребывания под арестом на гауптвахте, и этот факт лишний раз показывает, что николаевский политический режим был еще сравнительно вегетарианским.

–Вот так просвещал меня Батя по вопросам литературы и биографий некоторых писателей, – сказал я, завершая свой монолог.

–А почему Вы называете своего друга Батей? Это его фамилия или же прозвище? – заинтересовалась учительница.

–Ни то, ни другое. В зоне и кутузке более молодые по возрасту зэки, всех, кто старше их, уважительно называют «батями», что значит «отец, старший». Имя моего друга-благодетеля и просветителя моего – Александр Сергеевич, а фамилия – Власов. Вы улавливаете какое разительное несоответствие имени-отчества с фамилией у него? Он мне говорил, что его следователь на допросах заметил это сразу же и строго упрекнул за это: «Своим именем да отчеством ты мараешь и позоришь святое имя гения нашей литературы Пушкина. А вот фамилия твоя точно соответствует характеру твоей преступной деятельности: ты власовец на нашем культурном фронте, выступаешь против своих, охаиваешь на уроках передовую советскую литературу и восторгаешься загнивающей западной буржуазной литературой».

Как известно, на допросах возражать следователю и пытаться что-то доказать – занятие совершенно бессмысленное. Поэтому мой друг, «власовец» Александр Сергеевич все еще продолжает тянуть свой 15-тилетний срок.

–Ну, ладно, – прервала меня учительница.– Пока что Вы рассказывали в основном о содержании малоформатных сочинений Тургенева. А сейчас постарайтесь ответить на вопрос, поставленный в билете.

–Я должен честно признаться Вам: романа «Отцы и дети» я не читал. Однако, кроме романа «Дворянское гнездо», я читал еще его романы «Рудин», «Накануне» и «Первая любовь».

–Ну, хорошо. Расскажите кратко содержание и проблематику романа «Накануне».

–Само название романа уже подсказывает нам, читателям, что герои, описываемые в романе, живут и действуют накануне каких-то больших событий. И действительно. роман был опубликован в конце 50-х годов, через несколько лет после смерти Николая Второго, когда вся Россия жила в ожидании реформ и отмены крепостного права. Крестьяне ожидали волю, а в среде интеллигенции обсуждались вопросы о том, как произойдет освобождение крестьян, – в результате реформ или же революционным путем. Для решительной борьбы с отжившим режимом нужны были люди нового типа, решительные, готовые пожертвовать собой ради общего блага и свободы. Тургенев быстро уловил эти идеи и потребности общества и отразил их в своем романе. Главный герой романа болгарин Инсаров, разночинец-революционер, готовый умереть за свободу своей родины, Болгарии, находившейся тогда под властью турок. Такого типа героев среди русских Тургенев не находил, да и показывать их в романе было бы невозможно по цензурным соображениям. В самом начале романа два русских интеллигента, скульптор Шубин и философ Берсенев ведут задушевную беседу на тему, что может быть главным для человека в жизни, и Шубин заявляет, что главное в жизни – это любовь, но Берсенев возражает ему и говорит, что это слово выражает эгоистические чувства, поэтому не может быть главным, но есть другие слова и дела, которые объединяют людей и могут быть главными в их жизни, как, например, искусство, наука, родина, свобода, справедливость. Далее он говорит, что знает одного человека, болгарина, который готов умереть в борьбе за свободу своей родины.

Такой идеалистически решительный характер Инсарова привлекло к нему героиню романа Елену, которая сама наделена таким же сильным характером и либеральными убеждениями. «Быть просто доброю – это мало; делать добро – вот главное в жизни человека!» – заявляет она. И эта мысль, высказанная героиней романа «Накануне», несомненно, был кредо самого Тургенева. Такие же убеждения свои он высказывает словами главного героя романа «Дворянское гнездо» Лаврецкого, прототипом которого был сам автор романа: «Я вернулся сюда, чтобы настроить себя и ДЕЛО ДЕЛАТЬ, землю пахать». Понятно, что под этими словами он имел в виду не крестьянское, а свое писательское дело. В переписке со своими друзьями Тургенев признавался, что в романе «Накануне» он подспудно высказывал мысль о необходимости в России выпестовать сознательно-героических натур, готовых на то, чтобы двинулось вперед общенародное дело, т.е. отмена крепостного права и осуществление либеральных реформ.

Когда Тургенев закончил писать этот роман, он прочел его на собрании ближайших друзей и коллег-писателей, среди которых был также Гончаров, автор романа «Обломов». В этот период он работал над созданием нового романа «Обрыв», отдельные эпизоды из которого в черновом варианте читал и обсуждал с Тургеневым. Болезненно мнительному и честолюбивому Гончарову показалось, что Тургенев в своем новом романе использовал в ряде случаев его идеи и сюжеты, которые он слышал от него, поэтому он настойчиво стал требовать, чтобы Тургенев отказался от публикации своего нового романа. Естественно, Тургенев не мог согласиться с абсурдными претензиями Гончарова и передал это скандальное дело на рассмотрение третейского суда, состоящего из их общих друзей-писателей, которые единодушно признали необоснованность претензий Гончарова. Рассказывая мне об этом случае, мой друг-попечитель и наставник Батя сказал мне: «Мишо, запомни на будущее. Существует неписанное, Четвертое, железное Правило писателя; Никогда никому не следует рассказывать идеи и сюжеты своих будущих произведений до их публикации.»

–Почему вдруг «четвертое» сразу после «заповедного», очевидно, первого по счету «Правила»? А какие «промежуточные Правила»?– с удивлением в голосе спросила учительница.

–Потому что пришлось кстати. Рассказ о содержании промежуточных Правилах может увести немного в сторону от экзаменационного вопроса.

–Ничего. Расскажите, – Вы меня заинтриговали.

–Когда нас этапом отправляли из детской колонии в лагерь для взрослых политзэков, мне выдали на руки 10 рублей, заработанные мной за 13 месяцев каторжного труда в лесопильном цеху, где я с моим напарником, таким же доходягой, как и я, таскал на отвал тачки-гробики, наполненные сырыми опилками, сыплющимися беспрерывно из пилорамы.,. В лагерь для взрослых политзэков в Свердловске мы прибыли вечером. В дороге нас не кормили, а в зоне столовая тоже была уже закрыта. В надежде купить пайку хлеба за те 10 рублей, я вышел в садик между бараками и сел на скамейку. Через некоторое время ко мне подсел мужчина лет 50-ти, с рябым, как вафельное печение, лицом из-за перенесенной в детстве болезни оспой.

–Чего ты такой грустный сидишь, малыш? – обратился он ко мне приветливо. Я сказал, что недавно прибыл этапом, совсем голодный, и хотел бы пайку хлеба купить на деньги, но не знаю, куда и к кому обратиться.

–Может быть ты, батя, выручишь меня? – выразил я слабую надежду.

–Подожди здесь, малыш: я скоро вернусь и принесу тебе немного хлеба. – сказал он и ушел. Через несколько минут он возвратился и сунул мне в руки полбуханки хлеба и довольно увесистую мясную котлету явно домашнего приготовления.

–Батя, у меня всего 10 рублей, и я не смогу заплатить тебе сполна за все это, – сказал я смущенно, подсовывая ему свою замусоленную ассигнацию.

–Не надо мне твоих денег, Малыш. Тут есть ларёчек, и завтра ты купишь там себе что-нибудь вкусное. Кстати, как тебя зовут-то? Мишэ, говоришь? Это не по-русски как-то. Ты кто по национальности? Коми-чуд?! Зырянин, значит. А я ведь в ваших краях родился и много лет работал в Котласе учителем, пока не женился и не переехал к ней сюда в Свердловск. Здесь тоже преподавал литературу в школе пока не посадили.

–А как тебя зовут по-вольному? – спросил я.

–Зовут меня Александром Сергеевичем, а фамилия моя Власов. Но мне понравилось, что ты назвал меня Батей. Я знаю, что на вашем зырянском языке это слово означает «отец». Можешь и дальше так называть меня. А я буду называть тебя Малыш-Мишо, либо проще Чуд-Миш Малыш.

–Значит, ты не взял с меня денег за хлеб, потому что назвал тебя «батей»? Но ты же знаешь, что более молодые зэки в зоне всех более пожилых называют так.

–Знаю. Но я считаю, что оказывать помощь нуждающимся – это доброе дело, а всякое доброе дело можно и нужно делать не только за плату, и не дожидаясь приказания, разрешения, либо просьбы, а по велению сердца и из чувства долга. Таких принципов придерживались все передовые русские писатели в прошлом и считали его неписаным Правилом №1. Я бы назвал это Правило Золотым.

–Значит, должны быть еще и другие какие-то «металлические» правила? – высказал я догадку.

–Да, имеются. Принцип «неопределенности скрытого смысла в художественном произведении» можно назвать Серебряным Правилом, а Бронзовым Правилом для настоящего художника является Правило №3, которое можно сформулировать так: «Никогда не подражай никому, а выработай свой творческий стиль и метод, и будь всегда самим собой». О «Железном» Правиле я уже говорил тебе: это Правило №4: «храни в тайне все свои идеи и сюжеты будущих произведений до их публикаций».

–То, что у разных писателей стили могут быть разные – это еще понятно, а как это методы могут быть разные?! Чем, например, отличаются творческие методы Тургенева и Толстого?

–Еще как отличаются! Метод Тургенева смело можно назвать методом критического реализма, а метод Толстого– яркий образец классического реализма.

–А вот все наши советские писатели используют в своем творчестве один и тот же метод – так называемый «метод социалистического реализма». Как ты это объяснишь?

–Это лукавство с их стороны: их метод работы следует называть не социальным реализмом, а сю-сю реализмом, потому что все они сюсюкают-лебезят пред власть имущими, и собственного лица их не видно в сочинениях.

–Но, согласись, Батя, это их собственный, оригинальный метод: не повторять же им чужие, устаревшие методы критического и классического реализма.

–Классиков повторить в принципе невозможно. Наши русские классики – это Пушкин, Гоголь, Толстой, Салтыков-Щедрин… Я не могу даже представить себе, чтобы кто-то смог повторить их стиль и метод в своем творчестве. Метод критического реализма тоже невозможно применять в наше время, не только потому, что он устаревший, но также и по соображениям здравого смысла, то есть по политическим и цензурным. Так что сама реальная обстановка как бы заставляет художников и писателей искать и применять в своем творчестве новые методы работы, соответствующие новой реальности.

–А у тебя имеются какие-то представления о том, каким он должен быть этот новый метод? – спросил я с ухмылкой, не скрывая своего скептицизма относительно положительного ответа.

–Да, есть у меня некоторые общие соображения… Но я же не художник, и не писатель, а простой учитель-просветитель, то есть распространитель и комментатор, а также интерпретатор чужих, старых и новых, но добрых и справедливых идей. Но давай-ка мы с тобой покалякаем, порассуждаем вместе о жизни и порядках в нашей стране, и попытаемся найти ответ на твой вопрос о новом методе.

Вот ты говоришь, что вас раскулачили, а дедушку да бабушку и отца твоего репрессировали. Они что, совершили какое-то преступление или развратные действия? А может быть были плохими людьми и жили за счет чужого труда?

–Да нет, – говорю я, – наоборот, они были самыми трудолюбивыми и добросердечными людьми в нашей деревне: батраков никогда не содержали, наемным трудом не пользовались, были хорошими мастерами по строительству и по многим другим крестьянским делам, поэтому не только наши соседи, но и волостное начальство часто приглашали их на разного рода общественные работы в качестве мастеров и прорабов. Под общим руководством дедушки и отца еще до революции были выстроены в нашем волостном центре здания школы, больницы и магазина, которые стоят до сих пор, используются по прямому назначению и являются украшениями села. Наш жилой дом тоже самый красивый в нашей деревне и до сих пор используется как начальная школа. В соседних деревнях ведь тогда произошло то же самое: самых трудолюбивых и состоятельных крестьян всех раскулачили и посадили, а самых больших лодырей и недотёп сделали разного рода начальниками, которые и в своем-то домашнем хозяйстве не могли справляться, а в большом коллективном и подавно. Такая абсурдная политика советской власти в области крестьянской жизни, естественно, скоро привела к полному бардаку во всем нашем сельском хозяйстве.

–Вот и нашел ты нужное слово для названия своего метода творческой работы в будущем, – радостно отреагировал Батя и добродушно похлопал меня по затылку. – Конечно, если твои мечты о писательском труде не окажутся пустой болтовней.

–Какое «слово» я нашел для названия «своего» метода? – спросил я удивленно. –«Бардак» что ли? «Метод бардачного реализма»? Название интересное, хлёсткое. Но я не собираюсь писать романы о проститутках и сутенерах.

–Они бывают не только в домах терпимости: в политике и искусстве их еще больше и действуют гораздо изощреннее и нагло. Но не это слово я имел в виду, а вскользь сказанное тобой слово «абсурд». Абсурдный реализм – это будет очень удачное и точное название для нового метода творческой работы подлинно современного художника и писателя. В современной жизни и политике так много абсурда, что можно было бы ничего не выдумывать, а только честно, откровенно и безбоязненно описывать все то. что происходит не только наяву, но и за кулисами событий, в кулуарах учреждений и кабинетов, и этого было бы достаточно для создания по-настоящему интересного и поучительного художественного произведения. Ведь абсурдной является политика нашей власти, партии и правительства не только в области сельского хозяйства, но и во многих других отраслях. Вот в нашем бараке для «придурков» отбывают свои «четвертаки» настоящие генералы производственного, инженерного и научного дела: авиаконструктор Самсонов, изобретатель Кац, профессор-биолог ???... Все они были и есть лучшими специалистами в своей отрасли работы, а их в числе многих десятков и сотен других специалистов по надуманным и ложным обвинениям, основанными на доносах их бездарных и завистливых коллег, упекли за решетки, считай, навечно. По-научному такая процедура отбора худших представителей вида и истребления лучших называется отрицательной селекцией, которая неизбежно приводит к вырождению вида, в данном случае – народов нашего государства. Если уж решил ты в будущем заниматься писательским делом, то начни с подробного описания всех тех абсурдных событий и фактов, которые тебе уже хорошо известны и многое еще предстоит узнать. Это и будет использование на практике метода абсурдного реализма, – завершил свой монолог мой друг-наставник Батя.

Но это будет не художественное произведение, а протокол следственного дела, – возразил я. – Ты же сам объяснял мне, что у каждого хорошего писателя должна быть своя художественная форма и стиль, а протоколы составляются по строго установленным правилам.

–Хорошо. Давай подумаем о том, какая форма изложения абсурдного по существу материала, взятого из жизни, может наиболее ярко отразить идею художественного произведения, то есть мысли автора, заложенные в нем подспудно, а не высказанные открыто. Вот недавно ты рассказывал мне о том, как вашу семью раскулачивали и вспоминал отдельные эпизоды, происходившие при этом. Можешь ли вспомнить и сказать мне теперь, как они всплывали в твоей памяти? Может быть, в каком-то хронологическом порядке? Или же группируясь вокруг какой-то конкретной мысли? Ведь не может же все сразу всплыть в памяти и предстать перед глазами!

–Трудный вопрос. Но мне кажется, что все сценки возникают в памяти почти одновременно и предстают перед глазами как широкая панорама окрестности с множеством объектов, но глаза памяти последовательно выхватывают отдельные сценки и кладут на язык. Может быть, точнее было бы представить этот процесс возникновения зрительных образов памяти и зарождения мысли как длинная бельевая веревка, натянутая во дворе дома, на которой, удерживаемые прищепами, полощутся на ветру различные предметы нижнего белья и одежды всех членов семьи, выстиранные заботливой хозяйкой и развешенные для сушки. Между прочим, достаточно бывает одного беглого взгляда на все эти развешенные тряпки, чтобы получить достаточно верное представление об этой семье: богатые они или бедные, образованные или не очень, из рабоче-крестьянского сословия или из интеллигентской среды.

–Очень точное сравнение! Ты просто молодец, Чудь-Миш Малыш! Теперь я вижу, что у тебя, действительно, имеется природная творческая закваска, и тебе надо постараться развивать ее целенаправленно. Надо читать побольше, – в первую очередь русских классиков, и общее образование надо получить непременно, хотя бы в вечерних школах, без отрыва от работы: с твоим четырехклассным образованием писателя из тебя не получится, даже при гениальной природной одаренности, как, например, у твоего тезки и земляка, Михайло Ломоносова. Он пешком из Архангельска в Москву прошагал, чтобы настоящее образование получить и развивать свой талант. Возьми пример с него. Он ведь не только гениальным ученым был: он и стихи неплохие сочинял, и самую первую «Грамматику русского языка» составил, – всесторонне одаренный был человек. А еще вот что я тебе скажу: чтобы быть хорошим писателем и знаменитым, в современной России надо жить долго. А ты, паршивец, куришь, – сознательно отравляешь свой организм и бездумно сокращаешь свою жизнь. Брось немедленно эту зловредную привычку, иначе я перестану уважать тебя.

–Хорошо, Батя. Брошу. Вот весь мой табак, всего несколько окурков, – сказал я, вытащил из кармана спичечный коробок с окурками и бросил в урну. – Я ведь и курю-то не потому, что уже привык и тянет, а просто стараюсь подражать старшим, чтобы быть в чем-то похожим на них.

–Подражают другим только обезьяны да дураки, а умные люди стараются быть самим собой, не похожими ни на кого. Но ты это серьезно решил расстаться с привычкой курить?

–Конечно, серьезно: я же сказал, что привычки у меня еще нет.

–Клянись, что не будешь больше курить никогда.

–Клянусь! И чтобы век свободы не видать, если еще хоть раз закурю!

–Вот теперь я знаю, что ты, Малыш, бросил курить по-настоящему. Только имей в виду: если хоть раз нарушишь свою страшную клятву, то ЭМДЭПЭ накажет тебя беспощадно.

–Что это еще за авторитет такой? Я никогда не слышал о таком пахане, – высказал я свое удивление.

–Не «пахан», а Мировой Дух Природы, который сидит в каждом живом существе и незримо следит за его поведением.

–Ты что, Батя, верующий что ли? – удивился я еще больше.

–Я не верующий, а знающий, точнее сказать ведающий.

–Значит ты знахарь-ведун! Так кажется в старину русские своих колдунов называли. Сейчас их называют шаманами, а у нас, у чуди, их называют камами, посредниками между людьми и божеством Камом. Они считаются служителями этому языческому божеству, Каму. Наши предки почитали его как бога любви и всех богатств природы. Все это мне мой дедушка рассказывал. Он сам умел камлать, а в охотничьей избушке у него истуканы Кама и Обэаня хранились, и до сих пор они там находятся, только камлать им уже некому, – дедушка еще в 43-м году умер от голода.

–Ты правильно сказал, что я ведун, а не колдун. Мои убеждения основываются на знаниях, добытых опытным путем, а колдуны действуют по наитию, то есть так, как им чувства подсказывают. Разница между ведуном и колдуном такая же, как между наукой и искусством, но они не столько противоречат, сколько дополняют друг друга и обогащают общую человеческую культуру. Так что я советую тебе не замыкаться на чем-то одном, а утолять свою жажду знаний и впечатлений, черпая живительную влагу из разных колодцев, попадающихся на твоем жизненном пути. Это правило поведения считается Пятой Заповедью для писателей и художников. Ее можно назвать «свинцовой», а словесно она выражается так: Бери от жизни все, что тебе преподносят Судьба да другие люди, но сам не попадайся в зависимость ни от кого и ни от чего, – оставайся всегда самим собой. Тургенев в своей повести «Первая любовь» пишет, что жить согласно этой заповеди наставлял его еще в юности его отец, и он соблюдал это правило в своем творчестве. Может быть, поэтому и достиг он выдающихся успехов в своем творчестве. Однако, в личной жизни своей он был глубоко несчастным, так как попал в болезненную зависимость от одной замужней французской певицы, которую звали Полина Виардо.

–Слушай, Батя, ты меня похвалил за сравнение потока зрительных образов, возникающих в памяти, с выстиранной одеждой, развешенной для просушки на бельевой верёвке. Но какое это имеет отношение к моему вопросу: «Каким должен быть мой собственный, особенный и непохожий ни на какой другой СТИЛЬ творческой работы?»

–Самое прямое! Ты сказал, что эти одежки висят на длинной верёвке, прищепленные, чтобы их ветром не сдуло. А что такое художественный образ? Это выстраиваемые в ряд отдельные слова либо фрагменты изображений, которые в сочетании, то есть, как бы прищепленные на ниточке некоторой идеи, дают нам не сумму отдельных сведений, а порождают законченную мысль-образ, который и принято называть художественным произведением.

Сознание современного человека отличается разорванностью и фрагментарностью мыслительного процесса. Психологи называют это явление клипсовым сознанием, от английского слова clips (рус. клипсы) «прищепка, зажим, скрепка». Это явление можно использовать в творческом процессе как особый стиль, который можно будет называть клипсовым либо прищепочным стилем. Практически это означает, что при создании художественного произведения теперь не обязательно соблюдать строгую логическую последовательность и взаимосвязь отдельных событий и фактов, а важно, чтобы они были «прищеплены» на «ниточке идеи» и в результате давали не сумму сведений, а производили, то есть порождали сложный художественный образ. Это как в математике: 3+5 = 8, а 3 х 5 = 15. Как видишь, есть большая разница. В кино этот стиль уже давно используется талантливыми режиссерами, а писатели как будто даже не догадываются о возможности использования его в своем творчестве, за исключением робких попыток некоторых поэтов в прошлом, как, например, у Блока: «Улица. Фонарь. Аптека… и т.д.»

–Вот так вдалбливал мне азы художественного творчества мой друг-солагерник Батя, находясь вместе с ним в зоне, а затем и во множестве писем, которые я получал от него очень часто уже на воле. Естественно, я ему аккуратно отвечал и хвастался своими успехами в деле повышения уровня своего образования. Двухлетнее пребывание в тюрьмах и лагерях, кроме тяжких испытаний и страданий, принесло мне огромную пользу, обогатив меня бесценным жизненным опытом, познанием русского языка и русской классической литературы в значительном объеме. В зоне я обрел лучшего друга и наставника моего за всю мою жизнь. Но самое главное, отсидев свой срок я получил таким способом двойную свободу. Во-первых, свободу от советско-коммунистических иллюзий, и, во-вторых, свободу от колхозного рабства, так как справка об освобождении из лагеря приравнивалась к паспорту, которых колхозникам не выдавали и они не имели возможности никуда уезжать из «колхозного плена». Имея в кармане справку об освобождении, я уже мог поселиться везде, кроме столичных городов и устроиться работать по своему желанию и возможностям. После выхода за ворота меньшего лагеря в зону другого, большого, Советского лагеря, я поехал домой, чтобы повидаться с мамой, сестрой и братьями, а через неделю отправился пешком по лесным тропинкам на Север в сторону Ухты за сто с лишком верст и устроился работать слесарем на Крутянском сажевом заводе. Моя жизнь и события, происходившие на этом заводе – это отдельная интересная тема для другого рассказа или повести. Но главное, я там достал учебники для пятого и шестого классов средней школы и начал их штудировать с намерением сдать экстерном экзамены по программам этих классов и поступить сразу в 7-й класс уже в следующем году. В нашем поселке вечерней школы не было, поэтому я решил уже весной будущего 50-го года уволиться и уехать куда-нибудь на Юг и устроиться на работу там, где будет вечерняя школа для рабочей молодежи.

Я вынужден здесь опустить описание подробностей и приключений моего путешествия в Одессу и безуспешной попытки поступить там в мореходное училище, с далеко идущей целью дослужиться до карьеры капитана дальнего плавания. Разумеется, мои романтические планы рухнули при первом же осмотре сотрудниками училища моей Справки об освобождении из ИТЛ, и мне не оставалось ничего другого, как податься в Донбасс за «длинными шахтерскими рублями». Приехав в город Сталино, и оказавшись там уже совсем без денег, я отыскал вербовочный пункт и завербовался на год подземных работ на какой-то отдаленной от города шахте под названием №39 треста «Зуевантрацит» в 100 километрах от города Сталино. Начиная с весны 1950 по 1962 годы в разное время я работал на восьми различных шахтах Донецкого бассейна. Эта тема опять же очень широкая и богатая множеством чрезвычайно интересных событий, которые так и просятся выплеснуться на страницы отдельных повестей и рассказов. Однако, сейчас их придется отложить, чтобы не слишком отвлекаться от основной темы нашего разговора, о романе Тургенева «Накануне».

В начале 1860 года роман «Накануне» был опубликован и восторженно встречен передовой общественностью. Добролюбов написал большую статью об этом романе под названием «Когда же придет настоящий день?», в которой он истолковал новый роман Тургенева как предвестие близкой социальной революции в России. Такая трактовка романа совершенно не соответствовала политическим взглядам Тургенева, так как он придерживался либеральных взглядов и отвергал пути революционного преобразования политического строя России. Когда в том же 60-ом году в газете «Колокол» Герцен опубликовал письмо Чернышевского с его революционным призывом: «Не к молебнам (то есть, не к реформам), а к топору зовите Русь!», Тургенев в личной беседе с Герценом сказал ему: «Не бывает такой политической системы, которая стоила бы революции! Всякая революция, как Сатурн, пожирает своих детей». Разумеется, Тургенев имел в виду при этом кровавый опыт французских революций. И действительно, ведь отмена крепостного права в России произошла бескровно, путем реформы, а не в результате революции. Тургенев был прав.

–Вы что, хотите сказать, что и царская власть не стоила Великой Октябрьской революции?! – явно испуганным голосом спросила учительница.

–Октябрьский переворот большевиков не имеет никакого отношения к свержению царской власти: она была свергнута довольно мирным путем еще в феврале, когда Николай II подписал отречение от власти в пользу Временного демократического правительства Керенского, – уличил я учительницу в ее заблуждении по этой остро политической теме.

–Давайте прекратим этот ненужный разговор, и перейдем к рассмотрению второго вопроса, – строго прервала мои разглагольствования перепуганная учительница.

–История жизни и творчества Виктора Гюго, а также его мировоззрение во многом совпадают с Тургеневскими. Они оба придерживались либерально-демократических взглядов, ненавидели существующие политические режимы в своих странах. В своих произведениях они изобличали произвол и жестокость представителей правящей прослойки, выражали любовь и симпатию к лучшим представителям народных низов. Например, в одном из самых поздних и зрелых своих романов «Человек, который смеется», Гюго в гротескно-символической форме, основанной на реальных исторических фактах, показывает, как буржуазное английское общество ХVII века, по примеру прежних компрачикосов, уродует и калечит простого человека труда, превращая его в безропотную скотину.

–Не надо отвлекаться в сторону от вопроса, указанного в экзаменационном билете, – перебила меня учительница. – Расскажите об идейном содержании романа «Собор Парижской богоматери».

–К сожалению, я этот роман не читал, но читал и могу рассказать о романах «Отверженные», «93-й год» и «Труженики моря».

–Как же Вас перевели из 8-го в 9-й класс, если не читали этот роман, который входит в учебную программу 8-го класса как обязательный для чтения и разбора?! – высказала свое удивление учительница.

–А я не учился ни в 8-м, ни в 9-м классе. В 51-ом году я окончил 7-й класс вечерней школы рабочей молодежи в городе Зугрессе, причем с Похвальной грамотой, и осенью того же года поступил сразу в 10-й класс, но уже перебравшись в другой городок, Катык. В 52-ом получил аттестат зрелости и поступил в Донецкий индустриальный институт. Так что за два года я сумел одолеть 6-тилетнюю учебную программу средней школы, но, конечно, не без пробелов в своем образовании, особенно по части литературы и русского языка. Русский для меня является иностранным: с ним я впервые соприкоснулся только в тюрьме.

–Вы что, экстерном сдавали предметы промежуточных классов между выпускными?

–Нет, я ничего не сдавал: справки об окончании 6-го и 9-го классов я просто подделал. По этим справкам и поступал учиться: сначала в 7-й, а потом через год и в 10-й.

–Купили, наверно, поддельные удостоверения? Но это же преступление! За это Вас могли снова посадить.

–Нет, за такую мелочь не сажают. Даже если разоблачат, –просто исключат из школы, и дело с концом. Но я умею подделывать такие простенькие справки и удостоверения с печатями так хорошо, что комар носа не подточит.

–А как это Вы технически делаете? Просто рисуете что ли?

–Нет, так не получится. У своих знакомых и приятелей я обычно выпрашиваю старые справки, выданные им об окончании каких-либо классов средней школы, заполненные чернилами на бланках, изготовленных в типографии. Эти листочки я опускаю в водный раствор хлорной извести, которым опрыскивают общественные туалеты для уничтожения личинок насекомых. Через несколько минут все чернильные надписи на этих справках исчезают начисто, а типографские печатные надписи на бланках остаются без всяких повреждений. Потом эти уже чистые от надписей бланки надо промыть проточной водой, просушить, прогладить утюжком и написать аккуратненько свою фамилию, имя, отчество, и год окончания такого-то класса, такой-то школы. Затем на чистом листочке хорошей чертежной бумаги надо нарисовать в зеркальном отображении штамп или печать канцелярии указанной в справке школы. Рисовать нужно очень аккуратно, остро отточенным химическим карандашом, и все надписи на штампе либо круглой печати нужно воспроизвести тоже в зеркальном отображении, как Леонардо да Винчи рисовал свои чертежи и писал дневники, чтобы засекретить их. Когда рисунок штампа или печати будет готов, надо слегка увлажнить на бланке справки то место, где этот штамп или печать должны быть поставлены, приложить к этому месту нарисованный штамп и крепко прижать на несколько секунд. Вот и все, – поддельная справка готова, и ничем не отличается от подлинного. Во всяком случае, меня они выручили дважды. А теперь вот я сижу здесь и ожидаю Вашего справедливого решения моей Судьбы.

–Все это очень интересно, что Вы рассказали. Но я Вам «пятерку» поставить не имею морального права, так как Вы не ответили по существу ни на один из стоящих в билете вопросов. Я ставлю Вам «четверку» и хочу пожелать, чтобы на собеседовании с Вашими мастерами Вы проявили себя достойно. До свиданья!

Я поднялся и вышел из аудитории в коридор, где сразу же около дверей подошел ко мне уже знакомый по общежитию Юра Немцов, который тоже поступал в мастерскую Кулешова и сдавал здесь экзамены по литературе чуть раньше меня.

–Послушайте, Игнатов, она Вам «четверку» поставила. Это несправедливо! Я стоял здесь у приоткрытых дверей и все слышал, как Вы здорово отвечали. Она должна была Вам «пятерку» поставить. Мне она тоже снизила отметку: я ответил по билету на «четверку», а она поставила мне «троечку». Давай вместе подойдем к ней, когда она выйдет и попросим ее повысить нам оценки на один бал, иначе мы с тобой не пройдем по конкурсу.

–Она мне справедливо поставила «четверку», даже с авансом, потому что я не смог ответить по существу вопросов, попавшихся мне в билете, и я не хочу канючить об изменении оценки.

–Да не будем мы выклянчивать, а купим букет цветов и преподнесем ей как бы в знак благодарности, и выразим сожаление, что ответили слабовато, но… хотелось бы… и так далее. Ведь хуже уже не будет, а в лучшую сторону изменить положение еще есть шанс. Знаешь, как звучит народная мудрость: «Просящему да воздастся!» Обращаться к ней буду я, а Вы просто составите мне компанию для солидности.

–Ну, ладно, – говорю я, – раз уж так хочется Вам унижаться, то действуйте сами, а я посмотрю со стороны, что из этого получится.

Вышли мы на улицу, Тут же поблизости купили у старушки букетик очаровательных цикламенов и стали ждать у входа во ВГИК нашу учительницу. Минут через 15 она вышла в компании со своей подругой. Направились они в сторону станции метро ВДНХ. Мы последовали за ними на некотором расстоянии. Дойдя до подъезда киностудии имени Горького, Юра подбежал к учительнице, и, протягивая ей букет цикламенов, вкрадчивым голосом произнес:

–В благодарность за то, что Вы нас выслушали и оценили наши знания, мы с Игнатовым решили вручить Вам скромненький букетик цветов. Возьмите, пожалуйста!

–Ну, что Вы! Это наша будничная работа. Но все равно, спасибо! – сказала учительница, не останавливаясь ни на миг, на ходу приняла букет и поднесла к своему лицу, как бы принюхиваясь к запаху цветов, пытаясь определить, не отравлены ли они.

–Заодно мы просим Вас спасти нас от неизбежной катастрофы, – страдальческим голосом произнес Юра.

–Какой такой катастрофы? – остановившись, насмешливо спросила учительница, и было ясно, что она уже все поняла: цветы оказались отравленными, – наглые абитуриенты пытаются ее подкупить.

–С теми оценками, которые Вы нам поставили, мы не пройдем по конкурсу, а у нас с Игнатовым такой возраст, что уже не будем иметь возможности в будущем даже пытаться поступить во ВГИК, поэтому умоляем Вас повысить нам оценки на один бал, начал канючить Юра.

Учительница молча и задумчиво продолжала стоять на месте, выслушивая Юрины ламентации, при этом она время от времени отрывала головку одного цветочка, вынюхивала ее и выкидывала прочь. Так она оторвала головки нескольких цветочков, и когда Юра кончил исполнять арию «Плач Ярославны» из сочиненной им на ходу оперы «Бедный Князь Немцов», учительница, явно раздраженная, сказала:

–Вы просите о деле недопустимом и невозможном. Если бы я даже захотела что-то изменить в ваших экзаменационных листах, то и в таком случае сделать уже ничего невозможно, так как эти листы, с выставленными в них оценками, я уже подписала и сдала секретарю приемной комиссии.

Нервно выговорив свой отказ, учительница резко вышвырнула букетик оставшихся цикламенов в стоявшую поблизости урну для мусора.

–Нет ничего невозможного на свете, кроме попыток оживить покойника, – возразил Юра. –Вы можете сейчас вернуться в институт, забрать у секретаря экзаменационные листы и сделать исправления.

–Ну и молодежь пошла у нас в последнее время, прямо как мафиози какие-то: пристают на улице и нагло предлагают принимать участие в их преступных замыслах, – сердито прокомментировала действия Немцова подруга учительницы.

–Эта «молодежь» прошла уже через тюрьмы и лагеря, много лет проработала под землей на шахтах, и даже институты и университеты разные успела закончить, но теперь им захотелось стать еще и режиссерами… во что бы то ни стало. Желание-то ведь, вообще говоря, похвальное, но желающих много, и они пытаются пролезть в вожделенное учреждение, даже перешагивая через головы своих сотоварищей, нарушая существующие правила и нормы морали. Скажите, Игнатов, я права? – обратилась вдруг с вопросом ко мне учительница. Я вначале даже как-то опешил, растерялся и покраснел от стыда, а потом сказал:

–К сожалению, Вы правы на все 100 процентов. А вот подруга Ваша сильно ошибается: «авторитеты» в зоне и те, в разряд которых она нас причислила, не «предлагают» своим жертвам сделать что-либо, а приказывают и насильственно заставляют выполнять их желания.

–Это что, угроза?! – воскликнула перепуганная подруга учительницы.

–Нет, сударыня, это не угроза, а констатация реальности в той среде, в которой мне, к несчастью, пришлось побывать, и в той другой, к какой Вы нас по недоразумению причислили, – ответил я в надежде успокоить ее. Учительница одобрительно улыбнулась мне и сказала:

–Ну, прощайте, Игнатов! Мы пошли. –Затем взяла свою подругу под ручку и они бодро зашагали в сторону метро, а мы с Немцовым, как оплеванные, побрели в сторону нашего общежития за Яузой.

Третий тур экзаменов, в форме собеседования мастеров и членов приемной комиссии с абитуриентами с глазу на глаз, был назначен для поступающих в мастерскую Кулешова через день, а в мастерскую Ромма на завтра. Когда мой сосед Витя Каневский с этого собеседования вернулся под вечер в общежитие в приподнятом настроении, и даже навеселе, я обратился я к нему с вопросом, сгорая от любопытства:

–Ну, Витя, похоже, ты хорошо показал себя на последнем экзамене. Расскажи, что там происходило.

–Последний экзамен будет послезавтра в кабинете ректора. Там будут принимать окончательное решение, кого зачислить, а кого накуй послать. Но Ромму я приглянулся, – он мне «пятерку» поставил за то, что удивил его и всех членов комиссии, особенно баб.

–А как это ты удивил их, чем?

–Меня Вася Шукшин предупредил заранее, что если в конце собеседования Ромм попросит чем-либо удивить его и членов комиссии, то это означает, что они уже готовы принять тебя, но хотят еще проверить твои творческие способности и сообразительность. Поэтому надо заблаговременно подготовиться к этому испытанию, придумать какой-нибудь веселенький трюк, фокус, либо очень хорошо исполнить какой-нибудь актерский этюд. Ну, вот, я показал им забавный трюк со «стриптизом».

–Неужели ты разделся догола перед ними? – спросил я.

–Если бы я разделся догола , то меня бы просто вытолкали за дверь. А я зашел на собеседование со своим чемоданчиком в руке и сразу же поставил его за складную ширму, которая там всегда стоит для показа актерских этюдов. И вот, когда Ромм произнес свое заветное «А теперь, солдат, удивите нас чем-нибудь!», я понял, что «дело в шляпе» и восторженно выпалил: «Это для меня раз плюнуть!». Ширму, стоявшую в виде гармошки, я быстро переставил в форме тамбура и скрылся в нем. Там я начал раздеваться. Вначале бросил через ширму гимнастерку, затем майку, потом снял свои сапоги и портянки и выставил их за ширмой, высовывая при этом только свои обнаженные руки; после этого выкинул за ширму свое галифе и трусы… И тут слышу строго рычащий голос Ромма: «Не надо, не надо шокировать нас! Одевайтесь быстро да выходите вон отсюда!». А мне этого и надо было: я одним прыжком выскакиваю из тамбура и предстаю перед глазами мастера и членов комиссии полностью одетый, но босой. Запасной комплект белья и одежды у меня был в чемоданчике, и в этом был весь секрет фокуса, который мне Вася Шукшин подсказал еще дома на Алтае, за что я во веки веков буду ему благодарен и в неоплатном долгу.

–Браво, солдатик! – сказал Ромм, после того как перестал хохотать. –Вы удивили и рассмешили нас, прямо таки как Василий Тёркин. Молодец!

Вот так я «пятерку» и похвалу Ромма заработал с легкой руки Васи, но не Тёркина, а Шукшина.

–А как другие твои сотоварищи удивляли Ромма? Тебе что-нибудь известно об этом? – спросил я, надеясь выудить какую-нибудь полезную для себя идею остроумного либо смешного трюка.

–Ничего выдающегося, видимо, не происходило больше. Но один забавный эпизод все-таки случился. Какой-то башкир, уже третий год подряд пытавшийся поступить на режиссерский факультет, успешно сдал все экзамены, и, чтобы удивить членов комиссии на собеседовании, купил в зоомагазине полутораметровую живую гадюку, выдернул у нее все ядовитые зубы, поместил ее у себя на теле под рубашкой, и явился так на собеседование. На все вопросы членов комиссии он ответил хорошо, и когда Ромм сказал ему, чтобы он удивил их, тот засунул руку под рубашку, вытащил гадюку и быстро намотал ее вокруг своей шеи. Члены комиссии в ужасе вскочили с мест и разбежались подальше от новоявленного укротителя змей. «Вон из аудитории!–крикнул рассерженный Ромм. –Вы нас не рассмешили, а до смерти напугали».

Собеседование руководителей и педагогов нашей мастерской с абитуриентами, выдержавшими экзамены второго тура, было назначено на следующий день с 10 часов утра. Я долго и напряженно размышлял в тот вечер, что и как можно было бы показать завтра мастерам и членам комиссии, чтобы удивить их, и, кажется, придумал.

Уже в 9 часов утра я был около станции метро ВДНХ и купил в киоске горшочек с кустиком прекрасных цикламенов, намереваясь поставить его на стол перед экзаменаторами, когда они пригласят меня на собеседование. Я положил этот горшочек с кустиком цветов в свою, довольно вместительную кожаную сумку из-под любительской кинокамеры «Адмира», которую я оставил дома. Затем в другом киоске купил небольшие ножницы из маникюрного набора и засунул в карман брюк.

Без четверти 10 я был уже у дверей аудитории на втором этаже ВГИКа, где должна была решиться моя дальнейшая судьба. В дверях аудитории уже висел список поступающих в нашу мастерскую, выдержавших первые два тура экзаменов. Их оказалось 37 человек. В этом списке, составленном в алфавитном порядке, моя фамилия стояла под номером семь.

Без пяти минут 10 появились наши мастера, некоторые педагоги и сотрудники деканата режиссерского факультета. Все они гуськом зашли в зал и расселись за длинным столом, установленным поперек аудитории. На столе горделиво стоял керамический кувшин с пёстрым букетом в нем разноцветных астр.

–Просто замечательно! – отметил я мысленно. – Именно таким предполагал я увидеть декоративное оформление стола для исполнения своего задуманного трюка, если только дело дойдет до этого.

Декан режиссерского факультета Тавризян, мастера Альтшуллер и Кулешов уселись за столом на средние места. Рядом с Кулешовым уселась, сухощавая как мумия, пожилая женщина с ярко крашенными в рыжий цвет волосами.

–Володя, ты не знаешь, кто это такая кукла сидит рядом с Кулешовым? – обратился я к Володе Чулкову, с которым успел познакомиться и сойтись на короткую ногу, так как он, оказалось, служил матросом, несколько лет плавал по Печоре на пароходе и хорошо знает наш коми-чудской язык.

–Это бывшая известная актриса Хохлова, жена Кулешова. Теперь она исполняет роль ассистентки своего мужа.

Одного за другим нас стали приглашать по списку для собеседования. Наконец, очередь дошла и до меня. Я зашел, держа свою сумку в руке.

– Оставьте, пожалуйста, Вашу сумку в коридоре! – в приказном тоне пропищала кукла с крашеными волосами.

–У меня в сумке документы и деньги, и я не хочу рисковать, – с этими словами я возвратился к дверям и поставил там сумку рядом с корзинкой для мусора, прежде чем сесть на стул для испытуемых.

–Почему Вы решили поменять Вашу профессию инженера на кинематографиста? – задал мне вопрос один из четырех руководителей нашей мастерской, Альтшуллер Борис Абрамович.

–Я вовсе не намерен поменять свою профессию: я уже несколько лет снимаю любительские фильмы информационно-просветительского характера. Некоторые образцы таких фильмов своих я отправлял сюда на первый тур. Я хочу повысить уровень своих знаний и мастерства и продолжать снимать кино уже не как любитель, а на профессиональном уровне, – сказал я.

–Да, действительно, у него тут среди конкурсных материалов есть любительские киноролики, и даже фотокопия авторского свидетельства на изобретение, – подтвердил мои слова Кубеев, еще один из руководителей нашей мастерской.

–Пожалуйста, расскажите нам, как называется это художественное произведение, кто его автор, и какое идейное содержание заложено в него? – задал вопрос декан Тавризян, показывая мне, так называемую, художественную открытку с репродукцией картины с изображением березовой рощи зимой, которая вся казалась заляпанной синькой.

–Это не художественное произведение, а почтовая открытка с репродукцией картины какого-то декадентского художника, с творчеством которого я не знаком совсем, – сказал я, и почему-то мой ответ вызвал смех у сидящих за столом.

–А вот эта репродукция картины как называется, и кто ее автор? – спросил декан, показывая мне другую открытку, которую он вытащил из длинного узкого ящичка на столе, в котором содержались несколько сот открыток с картинками. На этот раз на картинке были изображены несколько мужиков, которые шли по берегу большой реки и тянули бечевками тяжело нагруженную лодку.

–Это артель рыбаков, которые возвращаются домой с хорошим уловом, а кто их намалевал – я не знаю.

–Вы что, даже с творчеством Репина не знакомы?! – спросил декан, крайне удивленный моим ответом. – А в Третьяковской галерее Вы бывали хоть раз?

–Нет, в галереях и музеях я еще не успел побывать, а вот на ВДНХа уже побывал и прогулялся по территории, а также некоторые павильоны осмотрел. Там много интересной показухи выставлено везде, но особенно пондравились мне истуканы языческих Золотых богинь, вылезающих из воды. На нашем коми-чудском языке их называют Зарнианями. А еще я хочу сказать вот что: Вы бы меня не про картинки на открытках спрашивали, а про жизнь и труд простых людей, и я бы много интересного мог рассказать Вам, так как успел уже побывать и в тюрьмах, и лагерях для детей и взрослых, и на многих шахтах горбатил под землей за последние 10 лет. Но если вы меня примете в институт, то я, конечно, постараюсь побывать во всех музеях Москвы и разузнаю, кто какие картинки намалевал.

–Ну, посмотрим, посмотрим… – произнес многозначительно и неопределенно Кулешов, который держал в руках и внимательно рассматривал фотоэтюд с косарями, подаренный мне моим другом, Геной Карюком.

–Скажите, пожалуйста, почему это Вы изобразили сельских тружеников силуэтно, не показывая никаких деталей?

–Дело в том, Лев Владимирович, что детали отвлекают внимание зрителя от основной идеи, заложенной автором в его произведение искусства, а силуэты, в данном фотоэтюде, представляют собой как бы платоновскую чистую идею вещей, то есть идею, оторванную и существующую независимо от реальности. Знаменитый древнегреческий философ Платон показал это явление на примере теней, возникающих в темной глубине на стене пещеры, от вещей, находящихся у входа в нее, в створе солнечных лучей.

–Вы что, хотите сказать нам своим этюдом, что реальный сельский труд колхозников и идея вольного труда совершенно оторваны и существуют независимо друг от друга?! – спросил декан, с плохо скрываемой ироничной улыбкой на тонких губах под черными кавказскими усиками.

–Нет, я ничего не говорю определенно: ведь художественный образ – это неопределенность скрытого смысла, как поучал меня мой друг-наставник Батя Власов, бывший учитель литературы, человек с огромным запасом знаний и культуры.

–А почему «бывший»? Он что, умер? – заинтересовалась бывшая актриса Хохлова-Кулешова.

–Нет, он продолжает отбывать свой 15-тилетний срок в лагере для политзаключенных в Свердловске. Я с ним там познакомился и мы подружились.

– А почему Вы все это рассказываете нам, и, вроде бы, даже бравируете своим криминальным прошлым? – спросил Кубеев.

–Я не рассказываю, а отвечаю на задаваемые вами вопросы. Я придерживаюсь принципа: уж лучше знать и говорить горькую правду, чем скрывать ее и плести красивую ложь.

–Ну, хорошо, с Вами все понятно, – сказал неопределенно Кулешов. – А теперь попытайтесь как-нибудь удивить нас.

Эти слова прозвучали для меня как самая прекрасная музыка, какую я когда-либо слышал. Я сразу же повеселел, заулыбался, и, обращаясь к Мастеру, сказал:

–Вчера вечером я встречался со своей любимой девушкой и сделал ей предложение, чтобы она вышла за меня замуж. Она сказала, что подумает, посоветуется с родителями и позвонит мне на следующий день. Она мне вот-вот будет звонить, и я хотел бы, чтобы вы все послушали мой разговор с ней, и понаблюдали за моей реакцией на ее ответ.

–Хорошо, мы согласны. – сказал Кулешов.

–Но телефонного аппарата тут нет. Может быть, кто-нибудь сходит в деканат и принесет оттуда? – робко выразил я свое скромное пожелание.

–Вообразите, что аппарат стоит вот здесь на столе. У нас в учебном процессе это называется актерским этюдом с воображаемым предметом, – встряла в разговор Хохлова.

–Очень хорошо, – сказал я. – В таком случае я переставлю его поближе к себе, а Вы постучите карандашиком по этому стакану, когда я кивну. Это будет означать, что раздался звонок телефона.

Я взял воображаемый телефонный аппарат в руки и как бы поставил его на столе рядом с букетом цветов в кувшине. Потом передвинул стул поближе к аппарату, и уселся на него спиной к столу. Затем вытащил из кармана брюк маникюрные ножницы, и острим концом их начал вычищать грязь из-под ногтей своей левой руки, время от времени нетерпеливо поглядывая на воображаемый телефонный аппарат. Видимо, Хохловой надоело ждать моего кивка, и, неожиданно для меня, она нервно постучала по пустому стакану. Я вздрогнул, резко протянул левую руку за спину в сторону аппарата, но в спешке немножко промахнулся с направлением движения руки, задел кувшин с букетом и опрокинул его на стол. Я вскочил со стула, как ужаленный, поставил вазу на место, схватил левой рукой воображаемую телефонную трубку, и, по-настоящему взволнованным, даже немного испуганным голосом, вопросительно прошептал: «Да?», После непродолжительного молчания, как бы с некоторым удивлением сказал снова «Да-а!». Так как моя воображаемая любимая девушка отказывалась выйти за меня замуж, и объясняла причины такого решения, то в моем голосе появились ноты разочарования, и я продолжал монотонно, выдерживая небольшие паузы, произносить в воображаемую трубку все одно и тоже слово «Да-а; Да-а-а…», но с разными оттенками настроения и в голосе. С какого-то момента при произнесении слова «Да» я начал, как сомнамбула, своими ножницами, все еще находящимися в моей правой руке, срезать головки цветов в букете. Когда на стол вывалился то ли третий, то или четвертый цветок, Хохлова строго сказала: «Ну, хватит хулиганить!». Я уставился на нее невинным взглядом, и как бы обращаясь к ней, но одновременно продолжая разговор по телефону, спросил: «Да?», и срезал при этом головку еще одной астры. Хохлова с явным раздражением и в повышенных тонах воскликнула: «Да! Да! Я Вам сказала хватит!». Я примирительно повторил за ней: «Да, да…», и синхронно с произнесением этих слов срезал головки еще двух цветочков.

–Прекратите безобразничать, Игнатов! – повелительно, как надзиратель зэку, приказал Кубеев.

–Да?! – как бы удивленно, и не понимая, в чем дело, переспросил я, тяжело дыша в воображаемую трубку, и глядя на букет. При этом еще один цветочек лишился своей прелестной головки.

–Ну, все! Хватит нас шокировать! Это уже наглость, а не актерская игра! – рассерженно прорычал Кулешов.

–Да!? Да-а, да-а-а… произнес я голосом совсем отчаявшегося человека, нагло заглядывая в глаза Мастера, продолжая при этом усекать головки последних цветочков в букете. Наконец, резким движением я швырнул воображаемую трубку на воображаемый телефонный аппарат. Удар моего кулака по столу получился такой силы, что кувшинчик, с оставшимся в нем веником из цветочных стеблей, подпрыгнул на столе и чуть не опрокинулся. Я успел ловко подхватить его, прижал обеими руками к своей груди, как любимую девушку, поцеловал обезглавленный мной букет, как покойника, и поставил вазу снова на стол.

–У меня все, уважаемые мастера! Игра окончена, – сказал я поникшим голосом. – Моя любимая отказала мне и выходит замуж за другого парня.

–Да-а… Повидал я на своем веку наглецов, но такого дерзкого, изворотливого наглеца вижу впервые! – не то осуждающе, не то восхищаясь моей игрой, задумчиво промолвил Кулешов.

–А ведь играл-то он очень хорошо! Только вот цветочков жалко: красивый был букет, а теперь просто грустно смотреть на этих безвинно казненных красавиц, – сказала Хохлова опечаленным голоском.

–Не жалейте, сударыня! Таких красоток легко можно заменить на настоящих красавиц, – сказал я в ответ. Затем собрал головки цветов, вынул из вазы веник, оставшийся от букета, отнес все это и бросил в мусорную корзину, стоявшую возле дверей. Там же я вытащил из своей сумки кустик цикламенов, купленных утром, и торжественно поставил на стол рядом с опустевшей вазой.

–Это мой подарок всем вам в благодарность за то, что не выставили меня сразу же за дверь, когда начал подстригать клумбу на вашем столе, – сказал я. –Спасибо вам за все!

–Смотрите-ка, он, хитрец, пытается нас подкупить! – весело воскликнула Хохлова.

–Сударыня! Покупать можно только продажных, а Вы-то ведь не продаетесь, как я слышал, – ловко ответил я ей комплиментом, подспудно адресуя его также и всем остальным экзаменаторам. Она заулыбалась и осталась очень довольна моим ответом. Я поклонился ей, сказал всем «До свидания!» и вышел.

–Я взглянул на часы, – было полдвенадцатого. Прикинул в уме: «Если за полтора часа успели пройти собеседование только 7 человек, то на оставшихся в списке 30 потребуется еще минимум 4 часа до объявления результатов. За это время можно успеть пообедать и потолкаться среди других поступающих». По коридору направился в сторону столовой и встретил Витю Каневского.

–Ну, как прошло твое собеседование? – спросил он у меня.

–Не знаю. Кажется, я провалился: Кулешов обозвал меня наглецом и хитрецом, каких он еще в жизни не встречал. Едва ли можно ожидать после этого положительной оценки.

–Так это же замечательно! Он не обзывал тебя, а комплименты расточал. Мой друг, Вася Шукшин, как-то говорил мне: «Учти, Витёк, хороший кинорежиссер должен быть не только талантливым художником в творческом плане, но и хитрым, наглым, решительным, то есть, пробивным. Без всего этого у нас невозможна нормальная организация процесса производства кинофильмов. Мягкотелым и послушным простакам в кино отводятся только роли статистов в массовках ». Так что, не унывай, Комик-чудь Мишо: вероятно, ты им очень понравился, и они тебя приласкали базарными эпитетами.

Оказалось, что Виталий был прав. Через несколько часов после этого разговора, хромоногая секретарша деканата режиссерского факультета зачитала список абитуриентов, прошедших собеседование, и назвала оценки, поставленные каждому из них. Из 37 человек, допущенных на собеседование, 8 человек были признаны творчески непригодными. Мой творческий потенциал мастера и члены комиссии оценили на «5». Таким образом, общее количество баллов, полученных мной на экзаменах, составило 12. «Маловато, – подумал я. – Но это число может оказаться счастливым, так как у Христа было 12 учеников-апостолов, не считая 13-го Иуду, так как предателей в расчет не берут».

Максимальное количество баллов – 15 – набрали на экзаменах 9 человек. Их фамилии в общем списке абитуриентов, допущенных для дальнейшего рассмотрения ректорской комиссией, стояли впереди других. За ними следовали фамилии тех, кто набрал по 14 баллов: их оказалось 5 человек. По 13 баллов набрали 6 человек, и 8 человек по 12 баллов. В этом общем списке моя фамилия стояла 22-ым. Так как всем нам было хорошо известно, что в мастерскую Кулешова-Альтшуллера будут приняты всего 16 человек, набравших наибольшее количество баллов, то я понимал, что у меня нет никаких шансов быть зачисленным в число студентов ВГИКа. Тем не менее, я не побежал в канцелярию приемной комиссии, чтобы забрать документы и сразу же уехать обратно в Донецк, а решил дождаться завершения процедуры зачисления, которое должно было состояться через день в кабинете ректора института.

И этот день наступил. Уже к 9 часам утра фойе и коридор на первом этаже ВГИКа стали быть похожими на пчелиный улей, – так много собралось там разного рода народа, болеющих за дальнейшую судьбу абитуриентов, и, естественно, сами абитуриенты, их родственники, друзья и подруги.

В половине десятого секретарь пригласила зайти в кабинет ректора Афанасьеву, чья фамилия была первая в списке. Не прошло и десяти минут, как она вышла: ее лицо озаряла радостная улыбка, а пальцы нервно дрожали, пытаясь выудить коробку сигарет из сумочки. Было ясно, что ее зачислили. С незажженной папироской в зубах, она поспешила в сторону женского туалета.

Одного за другим приглашали «на ковер» в кабинет ректора счастливых обладателей 15-ти баллов на их личном счету. Затем стали выкликивать фамилии 14-тибальных абитуриентов, которые тоже выходили из кабинета ректора уже студентами режиссерского факультета ВГИКа. Дошла очередь до 13-тибальных претендентов на звание студента ВГИКа. Первый из них оказался уже 15-ым в числе зачисленных в нашу мастерскую. Оставалось еще одно свободное место, и Андрей Герасимов, чья фамилия стояла вторым в списке 13-тибальных, уже подошел вплотную к дверям канцелярии ректора и возбужденно потирал руки, как вдруг секретарша распахнула дверь и выкрикнула: «Игнатов! Заходите!».

Я не поверил своим ушам, и, как вкопанный, оставался молча стоять на месте. Герасимов и все остальные 13-тибальники тоже вначале все застыли в позе финальной сцены «Ревизора» Гоголя, но уже через минуту опомнились и подняли 13-тебальный шторм в коридоре у дверей канцелярии ректора.

–Это какая-то ошибка! У Игнатова всего 12 баллов! Он 22-ой в списке! – кричали 13-тебальники, перебивая друг друга.

–Никакой ошибки нет: к ректору приглашают Михаила Игнатова, – спокойно сказала секретарша. – Игнатов, пожалуйста, заходите!

Я попытался проскользнуть в открытую дверь мимо Герасимова и секретарши, держа в руках свою сумку из-под кинокамеры, где на этот раз находилась у меня фотокамера со сменной оптикой. Но секретарша задержала меня со словами: «Сумку свою оставьте здесь. На прием к ректору не полагается заходить с дорожным багажом.» Я вытащил из сумки кошелек с деньгами и документами и поставил ее у стенки возле дверей в коридоре, после чего направился в кабинет ректора, где за длинным столом, поставленным в притык к столу ректора, восседал синклит этого уникального учебного заведения. Здесь кроме ректора Грошева, проректора Ждана, декана Тавризьяна, всех четырех руководителей мастерской режиссуры учебного фильма, находились еще парторг и комсорг института, и еще какие-то ответственные сотрудники, специальности и должности которых мне так и не удалось выяснить никогда.

– Садитесь, товарищ Игнатов! – добродушно сказал ректор. И я совершенно машинально, не задумываясь о последствиях, выпалил, ставшую уже привычной, банальную шуточную фразу:

–Спасибо, я уже сидел!

–В каком смысле? – спросил ректор, улыбнувшись.

–В прямом и переносном, – ответил я многозначительно, съёжившись от понимания допущенной оплошности. Но тут Кулешов пришел мне на помощь. Он уточнил:

–Дело в том, что Игнатов еще в детском возрасте был осужден за колоски и пару лет сидел в детской колонии. Я думаю, что этот лагерный жизненный опыт пойдет ему на пользу в творческом плане.

–Вы комсомолец? – обратился ко мне с вопросом самый молодой член синклита, который оказался секретарем комсомольской организации ВГИКа.

–У нас в лагерях зэков не принимают в комсомол, поэтому я остался за бортом этой молодежной организации, – сказал я, как бы опечаленный этим обстоятельством.

–Но Вы же потом в шахте работали, учились в институте, и даже руководящие инженерные должности занимали после окончания института. Могли бы в партию вступить. Почему Вы до сих пор беспартийный? – задал мне каверзный вопрос парторг ВГИКа. И я начал оправдываться.

–Дело в том, что на подземных работах я не нашел трех членов компартии с большим стажем, которые могли бы поручиться за меня и дать необходимые рекомендации. Возможно, среди кинематографистов я найду таких членов, которые дадут мне рекомендации, если, конечно, вы меня зачислите в институт.

–Ну, посмотрим, – сказал неопределенно ректор, продолжая улыбаться.

– У нас в институте не хватает мест в общежитии для всех студентов, – включился в разговор проректор Ждан. – Мы не можем обеспечить Вас жильем. Какой выход Вы надеетесь найти из этого затруднительного положения?

–О-о, жилье для меня не проблема! Я ведь родился в таежной деревушке и с детства любил промышлять в лесу. Где, бывало, ночь застанет, там и устраивался на ночлег под каким-нибудь раскидистым деревом. Пихтовый лапник подстилаю под себя, лузаном укроюсь и сплю как сурок. В холодную погоду нодью разожгу – это такой сторожевой костерчик, который горит всю ночь. У меня имеется палатка и спальный мешок с гагачьим пухом, как у полярников. Рядом с общежитием ВГИКа расположен замечательный лесопарк. Я там поставлю свою палатку и буду там жить.

–Проживать в палатке Вам милиция не разрешит, – сказал, посмеиваясь, ректор. –Но это не так важно. Я вижу, что Вы найдете выход из любого затруднительного положения. Подождите в приемной, пока мы тут посовещаемся.

Я вышел из кабинета, сел на свободный стул в приемной и стал ждать. Через пару минут вышла секретарша, подошла ко мне и сказала, мило улыбаясь:

–Поздравляю, Игнатов! Вас приняли. Держите бланк Личного формуляра. Пересядьте туда за стол и заполняйте его, отвечая на все вопросы, которые там имеются.

Как во сне, я углубился в дело изучения и заполнения Личного листка по учету кадров, то есть то, что секретарша назвала «Формуляром». Пока я был занят этим делом, в коридоре нарастал шум и раздавались крики. Несколько человек ворвались в приемную и стали наседать на секретаршу: «Почему не вызывают следующего по списку?».

–Потому что приема больше не будет. Игнатов был последним. Выходите из приемной. Расходитесь!

–Мы будем жаловаться! Мы до ЦК дойдем и добьемся справедливости! – прорычал Герасимов.

– Это ваше дело, а сейчас уходите отсюда, не мешайте работать, – сказала секретарша и вытолкала бузотёров в коридор.

– Я закончил заполнять свой формуляр, отдал его секретарше и вышел в коридор. Сумки моей с фотоаппаратом и принадлежностями не было на месте, – ее украли. Хорошо еще, что вовремя сообразил документы и деньги переложить оттуда в задний карман брюк, и ущерб оказался небольшим. Несмотря на потерю сумки с фотоаппаратурой, настроение у меня нисколько не испортилось. Я чувствовал себя небожителем. Выйдя из здания ВГИКа, я поплыл по улице, не чувствуя асфальта под ногами: было такое ощущение, как будто я лечу во сне. Оказавшись вблизи железной супружеской пары «Рабочий и колхозница», я приветливо помахал им рукой и даже прорычал мысленно: «Знайте наших из племени коми-чуди, из рода Важ-чуд Игната! Мы еще покажем некоторым вышебальникам, что мы, меньшебальники, тоже не только лыком шиты, но и молотом подкованы, серпом подстрижены!».

Это был и остается до сих пор самым счастливым днем в моей жизни.

/былинка/

Случилось это более сорока лет тому назад. Я был тогда четырнадцатилетним подростком, но уже третий год работал в колхозе наравне со взрослыми. На трудодни тогда ни хлеба, ни денег не давали, а все колхозники у нас жили, питаясь овощами с приусадебных участков, да за счет того, что удавалось стащить с колхозного поля во время работы за пазухой и в карманах. Конечно, за это строго наказывали, если попадешься с поличным колхозному начальству; половина взрослого населения нашей деревни в те годы отсидела различные сроки в лагерях, а многие и погибли там. Но умирать с голоду людям не хотелось, и все продолжали потихоньку воровать. И я, конечно, тоже, пока не попался с колосками. Правление колхоза подало на меня в суд. "Наградили" меня двухлетним "отпуском от колхозного ярма", и отправили под конвоем из родного Куломдина, что значит в переводе с коми на русский "гиблое место", в далекий уральский городок Верхотурье. Там, за высокими крепостными стенами, на огромной территории бывшего знаменитого на всю Русь монастыря, совдеповские "добродеи" устроили детскую колонию — с лесопильным заводом, с литейным и кузнечным цехами. Здесь мы, несколько тысяч "малолетних преступников", обязаны были искупать свою вину перед "самым свободным и прогрессивным в мире государством" честным исправительным трудом. Мне приходилось потом отбывать срок и во взрослых лагерях вместе о политическими заключенными, и на основании собственного богатого лагерного опыта могу смело заявить, что режим в детской колонии был во много раз суровее, чем в лагерях для взрослых "врагов народа". Условия труда также были настолько тяжелыми, опасными и вредными для здоровья, что после отбытия своего срока "исправившиеся" дети выходили на колонии духовными и физическими калеками на всю жизнь. Придурки и шестерки из самоохраны — так называют в лагерях надзирателей и вышибал из числа заключенных — свирепствовали в нашей детской колонии зверски, за малейшую провинность или оплошность беззащитных детей избивали до полусмерти, а иногда и до смерти.

Мне досталась работа на лесопильном заводе, где я целыми днями таскал двухкубовые ящики-носилки с сырыми опилками из-под пилорамы на пару с одним таким же, как и я сам, четырнадцатилетним подростком. Он был тоже из Коми, и плохо знал русский язык, поэтому нас обоих звали "комиками"; но, в отличие от меня, у него была двойная кличка — "Комик-монах". Мы и на самом деле казались русским детям комичными, потому что страшно коверкали их язык — не только по незнанию, но еще и потому, что в коми фонетике нет звуков "ф" и "х", и вместо них в русских словах мы произносили "п" н "к". Особенно смешными выглядели наши ругательства, когда вместо "фраер" мы произносили "праер", вместо "фашиста" — "пашист", вместо "хуй" — "куй". Я спросил как-то у своего напарника, почему его зовут "монахом"? Оказалось, что из-за его имени Инокентий, так как для краткости мы его звали Иноком: отсюда и появилась у него такая взрослая религиозная кличка.

— А за что ты попал сюда? — поинтересовался я однажды.

— Да-а, по ошибке, — махнул он рукой и улыбнулся.

— По чьей ошибке?

— Да как тебе сказать... не знаю даже, кто тут больше ошибся — я или же учительница... А может быть сам судья.

— Ну, ну, расскажи, что произошло, — распалилось мое любопытство.

— Да ничего особенного, просто пошутил я не совсем удачно. В начальной школе мы все учились по-коми, а как перешел в пятый класс — начали русский изучать. В конце первого же урока учительница написала мелом на доске русскую фразу "Мы — не рабы. Рабы — не мы" и сказала, чтобы мы переписали эту фразу в свои тетради. Тут прозвенел звонок, и она ушла на перерыв. А во время перерыва я, дурак, подошел к доске и немного переправил зту фразу. Учительница обиделась и доложила директору, а тот в милицию. Вот за это и посадили.

— А как же ты переправил?

— Ты что, не знаешь, как ошибки исправляют на доске? Вытер одни буквы, написал другие и получилась такая фpaзa: "Мы — рабы, рабы немые".

Я расхохотался и смеялся долго-долго, аж слезы выступили.

— Ну и сколько же тебе за это дали, грамотею? — спросил я, успокоившись.

— Четыре года.

— Пожалели тебя по молодости лет, — говорю ему. — Могли бы за такую шутку и "вышку" дать.

— Судья сказал, что по количеству ошибок и приговор: по году за жаждую ошибку. А я-то ведь из фразы всего одну буквочку вытер. Так что судья тоже ошибся, когда пошутил.

— Нет,— говорю я Иноку, — судья твой не ошибся. Давай считать: букву "и" ты вытер, "е" переставил на конец фразы, точку переделал на запятую, и стер второе тире. Получается четыре ошибки, — ничего не попишешь!

— Ну и куй с ними, с ошибками! Могила все проруки исправит у каждого. Пошли переть свой гроб, кирюка; видишь, он, с-сука, снова ужа полный — трука через край сыпется!

Почти полгода я таскал с грамотеем-Иноком "гробы с трукой" — как мы называли наши носилки с опилками — я за это время о многом успели переговорить и крепко подружились. Но однажды он не явился в столовую на ужин вместе с отрядом, а такое случалось в нашем лагере лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Только поздно ночью появился он в нашем бараке, но не один — его привели двое дюжих "шестерок" на самоохраны, крепко поддерживая за руки, так как на ногах стоять он не мог. "Шестерки" посадили его на кровать, и один из них прошипел: "Если, с-сука, кому-либо проболтаешься — убьем!" После этого они удалились, а Монак-Инок, на раздеваясь и не расправляя одеяла, лег на койку, положил подушку себе на голову и весь затрясся беззвучно, рыдая. Я слез со второго этажа нашей двухярусной койки, тихонько тронул его за плечо и спросил по-коми:

— Что случилось, Инок? Расскажи, не бойся, — а не скажу никому, а нашего языка тут никто не понимает.

Он еще долго беззвучно плакал, укрывшись подушкой, но, наконец, успокоился, положил подушку себе под голову и поведал мне следующее.

Уже в самом конце смены, когда проревел гудок отбоя, пилорама остановилась, и труха перестала ссыпаться бесконечным потоком в наши "гробы", он побежал на лесной склад, и поднялся на штабеля бревен, возвышавшиеся неподалеку от пилорамного цеха возле высокой кирпичной монастырской стены, служившей, как я уже говорил, лагерной оградой, с широкой запретной зоной по обе стороны. Разумеется, Монак-Инок вовсе не собирался бежать иа нашего монастыря, потому как сделать это было бы все равно невозможно — из-за густой паутины колючей проволоки вдоль запретных зон и на вершине стены, где через каждые сто метров в будках сидели охранники, вооруженные автоматами. А забежал Инок на штабеля, чтобы отколупать немного лиственничной смолы — рубинового цвета камеди, из которой получается отливчная жвачка, не уступающая по качеству заграничной жевательной резинке, — весьма необходимая для зэков вещь, потому что помогает временно отвлечься от постоянно сосущего и мучительного чувства голода. И задержался-то он, Инок, на штабелях совсем недолго — минут десять, не больше, но, на его беду, мимо в это время проходил один придурок из самоохраны, заметил его на бревнах вблизи запретной зоны после отбойного гудка, решил, что он собирается бежать, и повел с собой в охранку. А там целая банда придурков взяла Инока в оборот: "Сознайся честно, что собирался бежать — и мы тебя отпустим!" (Надо же ведь придуркам показать начальству, что они недаром повышенные пайки едят!). А Монах упирается, не хочет сознаваться, потому что лагерных обычаев всех еще не знает, по-русски понимет плохо, да и сознаваться-то ему не в чем, потому что и в мыслях у него не было о побеге. "Ах так, с-сука чучмековская! Настырничаешь! Сейчас мы тебя проучим, раз по-доброму не хочешь сознаться!" Хватают Инока четверо придурков за руки, за ноги, подбрасывают вверх и резко бросают задницей на каменный пол. Этот акробатический номер они повторяют несколько раз, и говорят ему: "А теперь иди в свой барак, и не смей, с-сука, жаловаться, а то убьем! Учти, все равно ведь никто тебе не поверит, что били — синяков нет, ушибов и ран тоже никаких".

И действительно — ни ушибов, ни ран никаких не видно, а Инок на ноги встать не может, потому что все внутренности у него оборвались от сотрясений. Пришлось "шестеркам" вести его в барак вод руки.

Черев три дня Инок скончался в лагерной больнице.

Только недавно, собирая материалы для будущей книги о своих безрадостных детских годах, я поехал в село Чудское, откуда был родом мой покойный солагерник Инок-Монак.

Я довольно легко нашел его родственников, потому что шутка Инока до сих пор жива в этой деревне, и люди помнят имя автора. Оказалась, жива еще даже его мать. Поплакала она всласть, слушая мой смешной до слез рассказ о ее покойном сыне, а потом поднялась, подошла к божнице с иконами, вытащила из киота небольшую бумажку и протянула мне. Это оказалось похоронное извещение из нашего лагеря, где было написано: "Штаб образцовой Верхнетуринской детской колонии ГУЛага МВД извещает Вас, что Ваш сын, Зырянов Инокентий Дмитриевич, 1932 г.р., осужденный 6.03.1946 г. по статье 206 сроком на 4 года и отбывавший срок наказания в нашей колонии, умер 13.10.1946 г. по собственной вине. Причина смерти: самовольно забравшись на штабеля бревен в нерабочее время, он случайно поскользнулся, упал со значительной высоты и скончался от внутренних кровоизлияний. Похоронен на Верхнетуринском особом кладбище.

Начальник штаба колонии

капитан /подпись неразборчивая/

Главврач санчасти колонии

/подпись неразборчивая/".

— По ошибке, наверно, составили да прислали такую справку, — сказала седая мать Инокентия, вздыхая и вытирая слезы.

Я не стал спорить с ней, но всплыли в памяти слова, сказанные когда-то Иноком: "Могила все прорухи исправит у каждого".

Посвящаю памяти моего друга-солагерника,

попечителя, наставника и учителя, Александра

Сергеевича Власова

Я хочу рассказать об одном судьбоносном событии в своей жизни, которое случилось в начале шестидесятых годов прошлого ХХ века. Это произошло в то самое время, когда вся атмосфера в нашей стране и в мире была насыщена духом новых открытий, политических перемен и ожиданиями изменений жизни к лучшему. Только что побывал в космосе Гагарин; Хрущев объявил кукурузу «танком для советского сельского хозяйства» и приказал засеять этой южной культурой все колхозные поля даже за Полярным кругом и в Якутии; столицу шахтеров Донецкого бассейна, город Сталино на Украине, раньше называвшегося Юзовкой, переименовали в Донецк и снесли железобетонную статую генсекиры Сталина, уродливо возвышавшуюся как скала на центральной площади города. Упоминаю я только об этом городе потому, что сам проживал там в это время, после окончания горного факультета Донецкого индустриального института, и работал инженером по технической информации в комбинате «Донецкуголь». Свою основную работу инженера-пропагандиста я успешно сочетал сотрудничеством в качестве нештатного корреспондента журнала «Советский шахтер», местных газет, радио и телевидения, вынашивая в глубине своей души «голубую мечту» о карьере профессионального журналиста и писателя.

В начале июня шестьдесят второго года я на улице случайно встретил своего старого приятеля Гену Карюк. Когда-то мы с ним вместе работали под землей простыми шахтерами, но потом он вдруг куда-то исчез, и теперь я был крайне удивлен, когда узнал из его слов, что он поступил учиться в знаменитый Институт кинематографии в Москве, а теперь вот только что вернулся домой на летние каникулы после сдачи экзаменов за первый курс на операторском факультете ВГИКа. Мы с ним разговорились, обменялись новостями, и вдруг Гена говорит мне:

– Слушай, Мишо, бросай ты свою грязную работу, – хватит тебе лазить по шахтам, – поступай учиться к нам во ВГИК, – будем потом вместе настоящее кино снимать.

– Неужели ты считаешь, что это возможно? Ведь это такой элитарный институт, что простым смертным туда путь, вероятно, закрыт, – высказал я свои сомнения.

– Но я же поступил, как видишь. Конечно, конкурс там большой. Он идет в три тура. На вступительных экзаменах нужно показать свои творческие способности: умение создавать интересные фотоснимки, рисовать, писать рассказы… Но ты же парень творческий, – много снимаешь как фото- и кинолюбитель, публикуешься,.. Подбери свои лучшие вещи и отправь на конкурс вместе с заявлением.

– Но я же рисовать не умею, да и фотографии, и фильмы у меня все любительские, больше технического да бытового содержания.

– А я тебе помогу: дам тебе несколько интересных фотоэтюдов своих и небольшую серию простеньких рисунков, а рассказы у тебя имеются свои, даже опубликованные. Отправь все это вместе с заявлением на первый тур, который проводится заочно. Важно проскочить его, а потом на очных экзаменах в Москве ты покажешь Приемной комиссии на что способен. Вот у меня с собой есть номер нашей студенческой газеты, где имеется объявление об условиях приема студентов в наш институт на новый учебный год. Возьми, почитай.

Я взял у Гены экземпляр газеты «Путь к экрану» и углубился в чтение объявления. Там сообщалось, что в этом 1962 году будет происходить прием на все имеющиеся во ВГИКе факультеты: режиссерский, операторский, актерский, сценарный, киноведческий и еще ряд других. Меня особенно заинтересовала та часть объявления, где сообщалось, что в этом году во ВГИКе впервые открывается мастерская режиссуры учебного фильма, куда будут принимать только лиц, уже окончивших какой-либо ВУЗ и имеющие возраст не старше 35 лет.

– Вот эта мастерская, пожалуй, подходит для меня лучше всего, – подумал я. Конечно, о кино я уже кое-что знал в то время, но все же обратился к Гене с вопросом:

– Скажи, Гена, кто является главным в кинопроизводстве? Оператор? Режиссер? Или же автор сценария?..

– У нас в кинопроизводстве главным является цензура: только она имеет право разрешить либо запретить любой фильм. А после нее главным в деле создания фильмов, конечно, является режиссер. Но я тебе не советую даже рыпаться туда. На режиссерский факультет принимают людей с очень высоким интеллектуальным и общекультурным развитием, а у нас с тобой откуда они могут быть? Мы же простые смертные, – выходцы из рабоче-крестьянской среды. На режиссерский факультет принимают, главным образом, по блату: сыновей различных знаменитостей да крупных госчиновников. Может быть, поэтому среди студентов ВГИКа, по моим наблюдениям, столько всякой бездарной шантрапы, что мы бы с тобой показались там совсем не хуже, а, может быть, даже лучше многих из них. Так что, давай, Мишо, не робей, как воробей, а будь орлом и при напролом: пиши заявление на операторский факультет и отправляй на конкурс.

– Слушай, Гена, но зачем же мне соглашаться на второстепенные роли в кино? Если уж дерзать, и «переть орлом», то я хотел бы попытаться поступить на режиссерский факультет.

– Ну, что ж, попытка – не пытка: давай, дерзай прытко, коль не боишься убытка, потому что шансы попасть в режиссеры у тебя мизерные, – довольно двусмысленно одобрил Гена мое решение со свойственным ему хохлятским юмором.

Гена подарил мне несколько своих художественных фотоэтюдов и небольшую серию рисунков угольным мелком. Один из его фотоэтюдов мне особенно понравился. Там была запечатлена группа сельских тружеников, идущих гуськом с высоко поднятыми вилами, граблями и литовками на плечах. Они были сняты на фоне серого неба в контрастном освещении вечернего заката, и на снимке отчетливо проступали лишь темные силуэты фигур, а детали лиц и одежд исчезали. «Все это очень похоже на Платоновские идеи вещей, иначе говоря, на тени на стене пещеры», подумал я, вспоминая лекции по философии в Вечернем университете марксизма-ленинизма, куда я ходил целый год с целью расширения своего кругозора.

В середине июня я отправил заказной бандеролью свое заявление с образцами своего и чужого «творческого багажа» в приемную комиссию ВГИКа и с нетерпением стал ждать ответа. Через две недели пришло сообщение, что отборочный тур я прошел, и приемная комиссия приглашает меня в институт на очные приемные экзамены, которые начинаются с 10 июля сего 1962 года. Естественно, я очень обрадовался, взял месячный отпуск на работе и начал готовиться к экзаменам. Честно говоря, в глубине души я был почти уверен, что с моим деревенским уличным и тюремно-лагерным дошкольным воспитанием, вечерне-среднешкольным общеобразовательным да подземно-горным высшим техническим образованием, сдать экзамены во ВГИКе мне с первого раза не удастся. Но я решил поехать туда, чтобы на месте разузнать все подробности и тонкости процедур приемных экзаменов, а затем основательно подготовиться и сделать новую, более серьезную попытку пролезть в этот вожделенный институт в будущем году.

За два дня до начала экзаменов я был уже в Москве и устроился в студенческом общежитии ВГИКа по адресу: Городок Моссовета, 4-й проезд, дом 12 «А»», комната №516. Комната была рассчитана на четыре человека. На кровати справа по соседству со мной сидел симпатичный парень, одетый в летнюю солдатскую униформу и в кирзовых сапогах. Он читал толстую книгу. «Война и мир», – успел я заметить название на обложке. Я поздоровался с ним и представился:

– Меня зовут Коми-чуд Мишэ. А как прикажете величать Вас, товарищ Защитник Отечества?

– Бывший «Защитник», а теперь «Заштатник-Дембил», но еще не «дебил». Я уже полгода как демобилизован. А зовут меня Витей, Виталий, значит, Каневский. А почему Вы представились «комиком»? Вы что – циркач, клоун?

– Я сказал «Коми», а не «комик». Коми – это моя национальность, а русские нас еще зырянами да зырями называют, что значит «выпивохи, пьяницы», так как наш любимый национальный напиток пиво, по-нашему «сур». По этой причине нас раньше обзывали еще «сурянами». А «чуд» означает, что мои предки были чудаками-язычниками и почитали Природу вместо Бога, что казалось чудачеством для русских христиан, почитателей Христа.

– Умные были предки у тебя, Чудь Миша. Уж извини, что сразу на «ты»: мы ведь теперь здесь одна семья на какое-то время, – дай Бог, чтобы надолго.

– Да-а, хорошо было бы капитально забуриться в столичный забой. А что это ты к этой «Толстухе» клеишься? Или действительно интересная ксива?

– Любопытно, на каком это диалекте ты разговариваешь?

– Я калякаю-балакаю с тобой, кореш, на воровской и тюремно-лагерной фене с примесью хохлятско-горняцким жаргоном. Дело в том, что я бывший зэк и донецкий шахтер с многолетним стажем работы под землей, но кнокаю-мечтаю фильмы снимать о своем опыте познания жизни в этих темных провинциях нашего общественного устройства и сознания.

– Мне твоя идея очень по душе, но не знаю, как воспримут ее члены приемной комиссии и твой мастер. А к кому ты собираешься поступить?

– Я подал заявление в мастерскую режиссуры учебного фильма, но кто там руководитель еще не знаю.

– Я слышал, что эту мастерскую будет вести Лев Кулешов, довольно известный режиссер.

– Ты знаешь, Виталий, я ни одного фильма его не видел и ничего не знаю о нем. Стыдно будет, если он вдруг спросит на собеседовании, как я отношусь к его творчеству.

– Не переживай. Его фильмы – это каменный век кинематографии, – их уже полвека нигде не показывают. Но говорят, что как мастер-преподаватель он замечательный, –у него Эйзенштейн и Пудовкин учились режиссуре. Это мне мой друг-земляк Вася Шукшин рассказывал. Он два года назад здесь режиссерский факультет окончил и теперь у нас на Алтае в родных краях свой первый полнометражный фильм снимает. Это он соблазнил меня своей профессией и настоял на том, чтобы я подал заявление о поступлении на режиссерский факультет в мастерскую Михаила Ромма. Вася предупредил меня, что Ромм боготворит «Войну и мир» Толстого и если на экзаменах обнаружит, что абитуриент не читал этот роман, то он сразу же выставляет его за дверь. Вот поэтому и обсасываю я эту «ксиву-толстуху», как ты выразился.

Пока мы беседовали с Виталием, к нам в комнату подселились еще несколько вновь прибывших абитуриента. Один из них представился как Борис Блинов и добавил, что поступает на сценарный факультет, а другой, с явно еврейской наружностью и с манерами излишне навязчивой любезностью и любознательностью, назвался Мишей Литвяковым. Он поступал в мастерскую режиссуры документального фильма, которую набирал очень известный кинооператор Роман Кармен.

10 июля состоялся экзамен по русскому языку письменно. Требовалось за 3-4 часа времени сочинить и изложить на бумаге оригинальный короткий рассказ на свободную тему, а также составить и кратко изложить тематическую заявку на предмет создания учебного фильма по какой-либо отрасли науки, производства, образования, медицины, искусства и т. д. и т.п. Недолго думая, я выудил из своего бездонного хаоса памяти случайно всплывший на ум сюжет, услышанный еще в детстве, и записал на экзаменационном листе коротенькую байку о том, как несколько охотников в лесу подстерегали медведя, накануне задравшего корову. Они расположившись на помосте вблизи ее остатков, куда медведь непременно должен был вернуться ночью. И он, действительно, появился. Но к этому времени один из охотников заснул, и когда его тихонько толкнули в бок, чтобы разбудить, он громко вскрикнул спросонья от испуга, и медведь убежал. Мне и сейчас, через полвека, стыдно от того, что в такой ответственный, можно сказать, судьбоносный момент, я пал так низко в творческом смысле, и состряпал такую банальную байку, а то время как в запасе имел сотни интересных сюжетов и реальных историй из собственного жизненного опыта, многие из которых кровоточат и пылают жаром злободневности до сих пор. Я был уверен, что мне поставят «двойку» за такое псевдо-«творчество», но поставили «тройку», – вероятно, благодаря более удачно составленной мной Заявки на предмет создания учебного фильма «О чудских народных методах воспитания детей еще в утробе матери».

Как известно, современные научные исследования о поведении человеческого зародыша в утробе матери показывают, что уже в период эмбрионального развития плод воспринимает различные сигналы, поступающие к нему через органы чувств матери. Он отчетливо реагирует на них, и таким образом происходит развитие его собственных систем жизнедеятельности, а качество и особенности их формирования во многом зависят от особенностей чувствований, переживаний и эмоционального состояния матери, а значит, от условий и особенностей среды ее обитания.

Очевидно, в результате многовековых наблюдений у народа коми-чуди выработалось близкое к научному понимание о влиянии внешних условий на развитие зародыша человека в утробе матери, так как существующие у чуди традиционные обычаи предписывают определенные правила поведения для беременной женщины и членов ее семьи на тот период, когда она в положении. Запрещается, например, в ее присутствии сквернословить и ссориться, чтобы не испортить характер ребенка еще в зародыше; ей самой следует остерегаться от всяческих неприятных переживаний и потрясений, чтобы ребенок не вырос душевнобольным; ее надо беречь от внезапных испугов, иначе у ребенка на теле появится родимое пятно, которое может перерасти затем в опасную кожную болезнь. Чудская народная традиция настоятельно рекомендует беременной женщине как можно чаще и больше пребывать в быту и жизни посреди всего прекрасного, общаться с людьми красивыми, добрыми и мудрыми. С этой же целью односельчане, особенно старушки и молодежь, начинают устраивать в доме беременной женщины вечеринки и посиделки, сопровождающиеся песнями, хороводами и различными играми. По рассказам матери, такие вечеринки в бывшем нашем доме устраивались почти каждый вечер в то лето и осень тридцать первого года, когда она носила меня в своем животе.

– Для меня это были очень грустные и тоскливые вечера, хотя кругом все веселились, пели, танцевали, а молодые любовь крутили, – рассказывала мне мама через 13 лет после моего рождения. – Нас тогда летом тридцать первого года раскулачили первый раз, но еще не окончательно: забрали только половину дома и открыли там начальную школу. Дедушку с бабушкой отправили в ссылку на Печору, а отец твой с артелью охотников уехал в печорские леса на осенне-зимний сезон охоты. Осталась я одна с нашей девяностолетней прабабушкой Иван Ниной. Она уже мало чем могла помочь мне по хозяйству. Еще весной того же года умерла твоя сестра в годовалом возрасте, а я ее очень любила, и мне не хотелось больше рожать ребенка. Поэтому когда соседи наши собирались у нас на вечеринки, чтобы ублажать да радовать меня беременную и тебя в моей утробе, я время от времени выходила в сени и изо всех сил прижимала свой раздувшийся живот к перилам лестницы, ведущей в хлев. Вот так я, дурочка, пыталась много раз выдавить тебя из своего живота. Но ты, слабог, оказался очень живучий и благополучно родился на свет. А теперь вот ты уже и за хозяина в доме – главная опора и помощник мне во всем. Так что, уж прости ты меня, сынок, – мать твою грешную, – за безумную попытку извести тебя еще в зародыше.

Эта исповедь мамы была для меня настоящим откровением: я понял тогда причину своих кошмарных снов, которые мучили меня почти каждую ночь с младенчества до семи лет. По несколько раз за ночь мне снились такие сны, как будто я проваливаюсь в глубокую яму, и меня накрывает обрушившаяся на меня земля; или же начинаю тонуть в зыбучей грязи на болоте; а еще, бывало, снится, как какое-то косматое чудовище наваливается на меня. Мне становится тяжело дышать и я начинаю задыхаться… Из последних сил я набираю воздух в легкие, резко дрыгаю ногами, и с диким криком просыпаюсь, освобождаясь от удушья.

От моего крика и рёва просыпались также все спящие в доме. Думаю, что из-за этого и невзлюбили меня мои дедушки да бабушки, за исключением прабабушки Нины, которая жалела меня и укладывала спать рядом с собой на помосте над лазом в подполье. Примерно к семи годам кошмарные сны у меня прекратились, и вспомнил я их лишь на этих приемных экзаменах во ВГИКе, но, разумеется, в своей Заявке о них я умолчал.

Устный экзамен по литературе принимала у нас молодая и очень миловидная учительница. Ее имя и фамилию я давно и напрочь забыл, возможно, из-за жгучего стыда, который я испытываю даже сейчас, ровно через 50 лет после того события, которое произошло не на самом экзамене, а уже после того, как я сдал этот экзамен с грехом пополам на «четверку». Но об этом расскажу чуть позже.

Из разложенных на столе экзаменационных билетов я «на счастье» вытащил седьмой от начала, на котором оказались два вопроса: 1. Рассказать о содержании и идейном замысле романа «Отцы и лети» И.С. Тургенева. 2. Роман «Собор Парижской Богоматери» в творчестве Виктора Гюго.

Как только я увидел эти вопросы, у меня сразу же выступил холодный пот на спине и мурашки побежали по коже по всему телу, потому что ни того, ни другого романа я не читал. Но когда-то еще в юности, отбывая двухлетний лагерный срок «за колоски», в «зоне для политзэков» я прочел романы Тургенева «Дворянское гнездо» и «Накануне», а также его рассказы из сборника «Записки охотника». Там же у Гюго я читал романы «Человек, который смеется» и «Девяносто третий год». Но самое главное, там, в зоне, я подружился с одним пожилым политзаключенным, бывшим учителем литературы, который много знал – за что и сидел– и много интересного рассказывал мне о жизни и творчестве разных писателей, в том числе и о Тургеневе, которого он особенно любил, даже больше, чем Толстого.

Начал я отвечать на экзамене с лукавой подмены темы поставленных в билете вопросов.

–Идейный замысел любого произведения выдающегося русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева невозможно правильно понять и раскрыть без хорошего знания удивительной биографии его и своеобразия исторического периода, в котором он жил, – начал я разглагольствовать, ловко уклоняясь от прямого ответа.

–Разные люди не раз обращались к нему с вопросом, почему он не пишет и не публикует свою биографию, такую насыщенную интересными событиями и фактами, и он отвечал им: «Моя автобиография – в моих произведениях.»

И, действительно, во многих его сочинениях прототипом главного героя явно просматривается сам автор. Особенно отчетливо это заметно в образе Федора Лаврецкого из романа «Дворянское гнездо», который после долгого пребывания в Париже возвращается в свое родовое имение, чтобы «дело делать», которое служило бы объединению людей, улучшению жизни крепостных крестьян, их просвещению и нравственному развитию.

Хотя Тургенев сам был помещиком, жил в эпоху крепостного права и владел тысячами крепостных «душ», он сознавал антинародную, бесчеловечную сущность этого политического строя. Он открыто заявлял своим друзьям, что его главный враг в жизни – крепостное право, что все, что он видел вокруг себя, возбуждало в нем чувство смущения, негодования и отвращения. Он искренне любил крепостных крестьян, восхищался их умом, сообразительностью и талантами. Еще юношей он влюбился в дворовую девушку Авдотью, был с ней в интимных отношениях, обрюхатил ее и хотел жениться на ней, но когда его мать узнала об этом, она рассвирепела и выслала ее из имения. Эти драматические события он символически отобразил в повести «Муму». В беседе со своим другом, французским писателем Гюставом Флобером, Тургенев спросил у него, кто была прототипом госпожи Бовари в его романе, и Флобер сказал ему: «Бовари – это я сам. А кем из персонажей в твоих сочинениях представлен ты?».

–Я изобразил себя в повести «Муму» в образе Герасима, а дворняжка Муму – это моя любимая девушка Авдотья, которая была дворовой служанкой в имении моей матери, но моя мать невзлюбила ее и помешала нашему браку, а я не посмел ей противостоять, – признался Тургенев.

–Откуда Вы взяли все эти сведения? В какой книге читали об этом? – спросила удивленная учительница.

–Я не читал. Все это мне рассказывал мой друг-солагерник. На воле он был учителем литературы и много знал, за что и посадили его на 15 лет.

–А Вас за что посадили, и на сколько лет? Впрочем, вопрос мой неуместный, и можете не отвечать. Извините за любопытство.

–Почему же неуместный? Очень даже к месту, – обрадовался я возможности поменять тему экзаменационного вопроса. – Меня поймали с колосьями, которые я собрал на колхозном поле весной 47 года. Зерновые в колхозе убирали поздней осенью и много колосьев осталось в поле. Они пролежали всю зиму под снегом, а весной успели уже пустить ростки, поэтому каша из них получалась сладкая как мармелад. Но это было наше спасение от голодной смерти, так как на трудодни в колхозе ничего не выдавали, а картошка к этому времени уже вся кончилась, Отец погиб на фронте еще в 43 году, а нас у мамы четверо детей; мне, старшему, 15 лет стукнуло. Так вот, бригадирша поймала меня по дороге домой с этими гнилыми колосками в мешочке и потащила в правление колхоза. Там взвесили. Оказалось, что я попытался своровать у колхоза целых 8 килограммов зерна. Оформили протокол и подали в суд. Судили через месяц в той же самой конторе правления. Судьями и заседателями были предколхоза, бригадир и завхоз, все с одинаковыми фамилиями, такими же, как и у меня – Игнатовы – все они мои не очень дальние родственники по отцовской линии. Судили меня по статье 162 «г», что означает «кража государственной собственности». Наградили двумя годами лагерей, естественно, не пионерских, а истребительно-трудовых.

Целых три месяца везли меня этапом на Урал во Всесоюзную исправительную колонию для малолетних преступников, находящуюся в городке Верхотурье на территории бывшего монастыря. Монашеские кельи там были переоборудованы под казармы для малолетних зэков, а внутри зданий церквей созданы различные цеха для производства деталей сельхозмашин, собираемых детьми. Мощная монастырская крепостная стена из красного кирпича, высотой 8 метров и длиной по периметру 8 километров, оплетенная вся густой сетью колючей проволоки и с верхутаями на сторожевых башнях через каждые 200 метров, надежно защищали мирное население городка от всяческих посягательств малолетних преступников, упрятанных за этой крепостной стеной.

Самые трудные годы моей, еще сравнительно короткой жизни, самые жуткие переживания и горькие воспоминания связаны у меня с этим трехмесячным этапом и целым годом пребывания-мытарства в этой детской колонии. Рассказы об этом заняли бы слишком много времени, поэтому я продолжу отвечать Вам по вопросу о Тургеневе.

–Но, скажите, каким образом Ваш взрослый друг, политзаключенный, оказался в детской колонии? – спросила учительница. В оттенках ее голоса я уловил выражение недоверия моим ламентациям.

–Осенью 48 года мне исполнилось 17 лет, и таким образом я стал уже взрослым преступником, поэтому меня этапом перевели в лагерь для взрослых политзаключенных, находящийся в самом центре города Свердловска на улице имени Малышева. Был такой большевик-красносотенец на Урале, которого белые черносотенцы взяли в плен и расстреляли во время гражданской войны. Вот в его честь и была переименована одна из центральных улиц Екатеринбурга, нынешнего Свердловска. На пересечении этой улицы с еще более центральной улицей, разумеется, имени Ленина, располагается целый комплекс главных юридических учреждений Уральского региона: Юридический институт, Областная прокуратура, областная тюрьма, областная пересыльная тюрьма и лагерь для политзаключенных. Все эти учреждения окружены общим лагерным забором с колючей проволокой и охранниками на вышках через каждые 50 метров. Очень удобно как для студентов, будущих следователей и прокуроров, так и для сотрудников всех этих учреждений, потому что живой материал для социологических опытов и юридической практики все находится буквально под рукой и под ногами. Кстати, центральное городское кладбище там примыкает вплотную к лагерной зоне и тоже как бы входит в этот единый комплекс юридических и пенитенциарных заведений, тем более, что в самом дальнем уголке этого кладбища еще во времена моей отсидки в этом лагере, хоронили в безымянных могилах умерших в нашем лагере и в пределах этого «юриспредельного» комплекса зэков. Из окна на втором этаже нашего барака хорошо была видна значительная часть территории кладбища, а в полусотне метров от зоны, там на могиле какой-то знаменитости, возвышался памятник в виде могучего старика взлохмаченной бородой. Довольно часто к этому памятнику приходили группами посетители, особенно дети и возлагали букеты цветов, а затем произносились там какие-то речи, но смысл их невозможно было уловить. Однажды я спросил у моего нового друга, бывшего учителя литературы, с которым я как раз здесь и познакомился, и жили мы с ним в этом общем бараке, и нары наши располагались почти рядом:

–Ты не знаешь, батя, кто там похоронен под этим истуканом? Почему-то к нему постоянно люди приходят с передачами. Видимо, какая-то шишка знаменитая покоится там.

–Там знаменитый уральский сказочник Павел Бажов похоронен. Вот и приходят к нему люди, любители сказок и сказочников. Так что, вот мой совет тебе, Малыш Мишо: если хочешь стать знаменитым и уважаемым, то учись и начни сказки сочинять.

–Но почему же только сказки? По-моему, гораздо интереснее было бы писать о том, что на самом деле происходит в жизни, писать про быль, а не сочинять былины.

–Вообще-то ты прав, Чуд-Миш Малыш (так он «чудливо» называл меня). Только в наше время писать про быль да правду очень опасно, – можно за это не только свободу, но и голову свою потерять. Между прочим, многие правдолюбы уже поплатились своей головой за это. Но говорить и писать правду – дело доброе, только делать это надо с умом.

–А что значит «с умом»?

–Это значит, что всякая правда, как палка, прямая, но имеет два конца: ею могут тебя побить, но ею можно также защищаться и нападать.

–Все это очень туманно и неопределенно, батя: в твоих рассуждениях я не улавливаю прямого и ясного смысла.

–Напрямую, откровенно и ясно смысл рассуждений выражается только в научных трудах, политических докладах, публицистических статьях, судебных приговорах да в очень плохих художественных произведениях, как, например, у Демьяна Бедного, а в настоящих, высокохудожественных сочинениях истинная мысль автора и подлинный смысл его произведения должны быть выражены неопределенно и мастерски скрыты за художественной формой. Неопределенность скрытого смысла в художественном произведении является одним из заповедных Правил для настоящего художника, поэта, писателя. Хорошим примером соблюдения этого правила являются сочинения Тургенева: он нигде не выражает напрямую свою авторскую мысль и идейное содержание сочинения, но они просачиваются у него в каждой строке, как вода из рассохшейся бочки. Вот, к примеру, в своем рассказе «Бургомистр» он нигде даже не намекает, что крепостное право это плохо, бесчеловечно, что главные герои, которые там выведены, достойны осуждения и презрения, но именно к таким ощущениям и мыслям приходит каждый читатель рассказа. Когда «Записки охотника» Тургенева были изданы отдельной книгой, писатель Иван Аксаков сказал ему, что его книга – это атака на крепостной строй и пушечный огонь против помещиков. Но, конечно, в публицистических заметках и рецензиях на книги своих коллег-писателей Тургенев не скрывал своих мыслей и чувств, а высказывал их прямо. Например, в некрологе на смерть Гоголя он назвал его великим обличителем и гордостью России, за что был сначала посажен на гауптвахту, а затем сослан на два года из Петербурга в его родовое имение под Орлом. Кстати, свою знаменитую автобиографическую повесть «Муму» он написал во время пребывания под арестом на гауптвахте, и этот факт лишний раз показывает, что николаевский политический режим был еще сравнительно вегетарианским.

–Вот так просвещал меня Батя по вопросам литературы и биографий некоторых писателей, – сказал я, завершая свой монолог.

–А почему Вы называете своего друга Батей? Это его фамилия или же прозвище? – заинтересовалась учительница.

–Ни то, ни другое. В зоне и кутузке более молодые по возрасту зэки, всех, кто старше их, уважительно называют «батями», что значит «отец, старший». Имя моего друга-благодетеля и просветителя моего – Александр Сергеевич, а фамилия – Власов. Вы улавливаете какое разительное несоответствие имени-отчества с фамилией у него? Он мне говорил, что его следователь на допросах заметил это сразу же и строго упрекнул за это: «Своим именем да отчеством ты мараешь и позоришь святое имя гения нашей литературы Пушкина. А вот фамилия твоя точно соответствует характеру твоей преступной деятельности: ты власовец на нашем культурном фронте, выступаешь против своих, охаиваешь на уроках передовую советскую литературу и восторгаешься загнивающей западной буржуазной литературой».

Как известно, на допросах возражать следователю и пытаться что-то доказать – занятие совершенно бессмысленное. Поэтому мой друг, «власовец» Александр Сергеевич все еще продолжает тянуть свой 15-тилетний срок.

–Ну, ладно, – прервала меня учительница.– Пока что Вы рассказывали в основном о содержании малоформатных сочинений Тургенева. А сейчас постарайтесь ответить на вопрос, поставленный в билете.

–Я должен честно признаться Вам: романа «Отцы и дети» я не читал. Однако, кроме романа «Дворянское гнездо», я читал еще его романы «Рудин», «Накануне» и «Первая любовь».

–Ну, хорошо. Расскажите кратко содержание и проблематику романа «Накануне».

–Само название романа уже подсказывает нам, читателям, что герои, описываемые в романе, живут и действуют накануне каких-то больших событий. И действительно. роман был опубликован в конце 50-х годов, через несколько лет после смерти Николая Второго, когда вся Россия жила в ожидании реформ и отмены крепостного права. Крестьяне ожидали волю, а в среде интеллигенции обсуждались вопросы о том, как произойдет освобождение крестьян, – в результате реформ или же революционным путем. Для решительной борьбы с отжившим режимом нужны были люди нового типа, решительные, готовые пожертвовать собой ради общего блага и свободы. Тургенев быстро уловил эти идеи и потребности общества и отразил их в своем романе. Главный герой романа болгарин Инсаров, разночинец-революционер, готовый умереть за свободу своей родины, Болгарии, находившейся тогда под властью турок. Такого типа героев среди русских Тургенев не находил, да и показывать их в романе было бы невозможно по цензурным соображениям. В самом начале романа два русских интеллигента, скульптор Шубин и философ Берсенев ведут задушевную беседу на тему, что может быть главным для человека в жизни, и Шубин заявляет, что главное в жизни – это любовь, но Берсенев возражает ему и говорит, что это слово выражает эгоистические чувства, поэтому не может быть главным, но есть другие слова и дела, которые объединяют людей и могут быть главными в их жизни, как, например, искусство, наука, родина, свобода, справедливость. Далее он говорит, что знает одного человека, болгарина, который готов умереть в борьбе за свободу своей родины.

Такой идеалистически решительный характер Инсарова привлекло к нему героиню романа Елену, которая сама наделена таким же сильным характером и либеральными убеждениями. «Быть просто доброю – это мало; делать добро – вот главное в жизни человека!» – заявляет она. И эта мысль, высказанная героиней романа «Накануне», несомненно, был кредо самого Тургенева. Такие же убеждения свои он высказывает словами главного героя романа «Дворянское гнездо» Лаврецкого, прототипом которого был сам автор романа: «Я вернулся сюда, чтобы настроить себя и ДЕЛО ДЕЛАТЬ, землю пахать». Понятно, что под этими словами он имел в виду не крестьянское, а свое писательское дело. В переписке со своими друзьями Тургенев признавался, что в романе «Накануне» он подспудно высказывал мысль о необходимости в России выпестовать сознательно-героических натур, готовых на то, чтобы двинулось вперед общенародное дело, т.е. отмена крепостного права и осуществление либеральных реформ.

Когда Тургенев закончил писать этот роман, он прочел его на собрании ближайших друзей и коллег-писателей, среди которых был также Гончаров, автор романа «Обломов». В этот период он работал над созданием нового романа «Обрыв», отдельные эпизоды из которого в черновом варианте читал и обсуждал с Тургеневым. Болезненно мнительному и честолюбивому Гончарову показалось, что Тургенев в своем новом романе использовал в ряде случаев его идеи и сюжеты, которые он слышал от него, поэтому он настойчиво стал требовать, чтобы Тургенев отказался от публикации своего нового романа. Естественно, Тургенев не мог согласиться с абсурдными претензиями Гончарова и передал это скандальное дело на рассмотрение третейского суда, состоящего из их общих друзей-писателей, которые единодушно признали необоснованность претензий Гончарова. Рассказывая мне об этом случае, мой друг-попечитель и наставник Батя сказал мне: «Мишо, запомни на будущее. Существует неписанное, Четвертое, железное Правило писателя; Никогда никому не следует рассказывать идеи и сюжеты своих будущих произведений до их публикации.»

–Почему вдруг «четвертое» сразу после «заповедного», очевидно, первого по счету «Правила»? А какие «промежуточные Правила»?– с удивлением в голосе спросила учительница.

–Потому что пришлось кстати. Рассказ о содержании промежуточных Правилах может увести немного в сторону от экзаменационного вопроса.

–Ничего. Расскажите, – Вы меня заинтриговали.

–Когда нас этапом отправляли из детской колонии в лагерь для взрослых политзэков, мне выдали на руки 10 рублей, заработанные мной за 13 месяцев каторжного труда в лесопильном цеху, где я с моим напарником, таким же доходягой, как и я, таскал на отвал тачки-гробики, наполненные сырыми опилками, сыплющимися беспрерывно из пилорамы.,. В лагерь для взрослых политзэков в Свердловске мы прибыли вечером. В дороге нас не кормили, а в зоне столовая тоже была уже закрыта. В надежде купить пайку хлеба за те 10 рублей, я вышел в садик между бараками и сел на скамейку. Через некоторое время ко мне подсел мужчина лет 50-ти, с рябым, как вафельное печение, лицом из-за перенесенной в детстве болезни оспой.

–Чего ты такой грустный сидишь, малыш? – обратился он ко мне приветливо. Я сказал, что недавно прибыл этапом, совсем голодный, и хотел бы пайку хлеба купить на деньги, но не знаю, куда и к кому обратиться.

–Может быть ты, батя, выручишь меня? – выразил я слабую надежду.

–Подожди здесь, малыш: я скоро вернусь и принесу тебе немного хлеба. – сказал он и ушел. Через несколько минут он возвратился и сунул мне в руки полбуханки хлеба и довольно увесистую мясную котлету явно домашнего приготовления.

–Батя, у меня всего 10 рублей, и я не смогу заплатить тебе сполна за все это, – сказал я смущенно, подсовывая ему свою замусоленную ассигнацию.

–Не надо мне твоих денег, Малыш. Тут есть ларёчек, и завтра ты купишь там себе что-нибудь вкусное. Кстати, как тебя зовут-то? Мишэ, говоришь? Это не по-русски как-то. Ты кто по национальности? Коми-чуд?! Зырянин, значит. А я ведь в ваших краях родился и много лет работал в Котласе учителем, пока не женился и не переехал к ней сюда в Свердловск. Здесь тоже преподавал литературу в школе пока не посадили.

–А как тебя зовут по-вольному? – спросил я.

–Зовут меня Александром Сергеевичем, а фамилия моя Власов. Но мне понравилось, что ты назвал меня Батей. Я знаю, что на вашем зырянском языке это слово означает «отец». Можешь и дальше так называть меня. А я буду называть тебя Малыш-Мишо, либо проще Чуд-Миш Малыш.

–Значит, ты не взял с меня денег за хлеб, потому что назвал тебя «батей»? Но ты же знаешь, что более молодые зэки в зоне всех более пожилых называют так.

–Знаю. Но я считаю, что оказывать помощь нуждающимся – это доброе дело, а всякое доброе дело можно и нужно делать не только за плату, и не дожидаясь приказания, разрешения, либо просьбы, а по велению сердца и из чувства долга. Таких принципов придерживались все передовые русские писатели в прошлом и считали его неписаным Правилом №1. Я бы назвал это Правило Золотым.

–Значит, должны быть еще и другие какие-то «металлические» правила? – высказал я догадку.

–Да, имеются. Принцип «неопределенности скрытого смысла в художественном произведении» можно назвать Серебряным Правилом, а Бронзовым Правилом для настоящего художника является Правило №3, которое можно сформулировать так: «Никогда не подражай никому, а выработай свой творческий стиль и метод, и будь всегда самим собой». О «Железном» Правиле я уже говорил тебе: это Правило №4: «храни в тайне все свои идеи и сюжеты будущих произведений до их публикаций».

–То, что у разных писателей стили могут быть разные – это еще понятно, а как это методы могут быть разные?! Чем, например, отличаются творческие методы Тургенева и Толстого?

–Еще как отличаются! Метод Тургенева смело можно назвать методом критического реализма, а метод Толстого– яркий образец классического реализма.

–А вот все наши советские писатели используют в своем творчестве один и тот же метод – так называемый «метод социалистического реализма». Как ты это объяснишь?

–Это лукавство с их стороны: их метод работы следует называть не социальным реализмом, а сю-сю реализмом, потому что все они сюсюкают-лебезят пред власть имущими, и собственного лица их не видно в сочинениях.

–Но, согласись, Батя, это их собственный, оригинальный метод: не повторять же им чужие, устаревшие методы критического и классического реализма.

–Классиков повторить в принципе невозможно. Наши русские классики – это Пушкин, Гоголь, Толстой, Салтыков-Щедрин… Я не могу даже представить себе, чтобы кто-то смог повторить их стиль и метод в своем творчестве. Метод критического реализма тоже невозможно применять в наше время, не только потому, что он устаревший, но также и по соображениям здравого смысла, то есть по политическим и цензурным. Так что сама реальная обстановка как бы заставляет художников и писателей искать и применять в своем творчестве новые методы работы, соответствующие новой реальности.

–А у тебя имеются какие-то представления о том, каким он должен быть этот новый метод? – спросил я с ухмылкой, не скрывая своего скептицизма относительно положительного ответа.

–Да, есть у меня некоторые общие соображения… Но я же не художник, и не писатель, а простой учитель-просветитель, то есть распространитель и комментатор, а также интерпретатор чужих, старых и новых, но добрых и справедливых идей. Но давай-ка мы с тобой покалякаем, порассуждаем вместе о жизни и порядках в нашей стране, и попытаемся найти ответ на твой вопрос о новом методе.

Вот ты говоришь, что вас раскулачили, а дедушку да бабушку и отца твоего репрессировали. Они что, совершили какое-то преступление или развратные действия? А может быть были плохими людьми и жили за счет чужого труда?

–Да нет, – говорю я, – наоборот, они были самыми трудолюбивыми и добросердечными людьми в нашей деревне: батраков никогда не содержали, наемным трудом не пользовались, были хорошими мастерами по строительству и по многим другим крестьянским делам, поэтому не только наши соседи, но и волостное начальство часто приглашали их на разного рода общественные работы в качестве мастеров и прорабов. Под общим руководством дедушки и отца еще до революции были выстроены в нашем волостном центре здания школы, больницы и магазина, которые стоят до сих пор, используются по прямому назначению и являются украшениями села. Наш жилой дом тоже самый красивый в нашей деревне и до сих пор используется как начальная школа. В соседних деревнях ведь тогда произошло то же самое: самых трудолюбивых и состоятельных крестьян всех раскулачили и посадили, а самых больших лодырей и недотёп сделали разного рода начальниками, которые и в своем-то домашнем хозяйстве не могли справляться, а в большом коллективном и подавно. Такая абсурдная политика советской власти в области крестьянской жизни, естественно, скоро привела к полному бардаку во всем нашем сельском хозяйстве.

–Вот и нашел ты нужное слово для названия своего метода творческой работы в будущем, – радостно отреагировал Батя и добродушно похлопал меня по затылку. – Конечно, если твои мечты о писательском труде не окажутся пустой болтовней.

–Какое «слово» я нашел для названия «своего» метода? – спросил я удивленно. –«Бардак» что ли? «Метод бардачного реализма»? Название интересное, хлёсткое. Но я не собираюсь писать романы о проститутках и сутенерах.

–Они бывают не только в домах терпимости: в политике и искусстве их еще больше и действуют гораздо изощреннее и нагло. Но не это слово я имел в виду, а вскользь сказанное тобой слово «абсурд». Абсурдный реализм – это будет очень удачное и точное название для нового метода творческой работы подлинно современного художника и писателя. В современной жизни и политике так много абсурда, что можно было бы ничего не выдумывать, а только честно, откровенно и безбоязненно описывать все то. что происходит не только наяву, но и за кулисами событий, в кулуарах учреждений и кабинетов, и этого было бы достаточно для создания по-настоящему интересного и поучительного художественного произведения. Ведь абсурдной является политика нашей власти, партии и правительства не только в области сельского хозяйства, но и во многих других отраслях. Вот в нашем бараке для «придурков» отбывают свои «четвертаки» настоящие генералы производственного, инженерного и научного дела: авиаконструктор Самсонов, изобретатель Кац, профессор-биолог ???... Все они были и есть лучшими специалистами в своей отрасли работы, а их в числе многих десятков и сотен других специалистов по надуманным и ложным обвинениям, основанными на доносах их бездарных и завистливых коллег, упекли за решетки, считай, навечно. По-научному такая процедура отбора худших представителей вида и истребления лучших называется отрицательной селекцией, которая неизбежно приводит к вырождению вида, в данном случае – народов нашего государства. Если уж решил ты в будущем заниматься писательским делом, то начни с подробного описания всех тех абсурдных событий и фактов, которые тебе уже хорошо известны и многое еще предстоит узнать. Это и будет использование на практике метода абсурдного реализма, – завершил свой монолог мой друг-наставник Батя.

Но это будет не художественное произведение, а протокол следственного дела, – возразил я. – Ты же сам объяснял мне, что у каждого хорошего писателя должна быть своя художественная форма и стиль, а протоколы составляются по строго установленным правилам.

–Хорошо. Давай подумаем о том, какая форма изложения абсурдного по существу материала, взятого из жизни, может наиболее ярко отразить идею художественного произведения, то есть мысли автора, заложенные в нем подспудно, а не высказанные открыто. Вот недавно ты рассказывал мне о том, как вашу семью раскулачивали и вспоминал отдельные эпизоды, происходившие при этом. Можешь ли вспомнить и сказать мне теперь, как они всплывали в твоей памяти? Может быть, в каком-то хронологическом порядке? Или же группируясь вокруг какой-то конкретной мысли? Ведь не может же все сразу всплыть в памяти и предстать перед глазами!

–Трудный вопрос. Но мне кажется, что все сценки возникают в памяти почти одновременно и предстают перед глазами как широкая панорама окрестности с множеством объектов, но глаза памяти последовательно выхватывают отдельные сценки и кладут на язык. Может быть, точнее было бы представить этот процесс возникновения зрительных образов памяти и зарождения мысли как длинная бельевая веревка, натянутая во дворе дома, на которой, удерживаемые прищепами, полощутся на ветру различные предметы нижнего белья и одежды всех членов семьи, выстиранные заботливой хозяйкой и развешенные для сушки. Между прочим, достаточно бывает одного беглого взгляда на все эти развешенные тряпки, чтобы получить достаточно верное представление об этой семье: богатые они или бедные, образованные или не очень, из рабоче-крестьянского сословия или из интеллигентской среды.

–Очень точное сравнение! Ты просто молодец, Чудь-Миш Малыш! Теперь я вижу, что у тебя, действительно, имеется природная творческая закваска, и тебе надо постараться развивать ее целенаправленно. Надо читать побольше, – в первую очередь русских классиков, и общее образование надо получить непременно, хотя бы в вечерних школах, без отрыва от работы: с твоим четырехклассным образованием писателя из тебя не получится, даже при гениальной природной одаренности, как, например, у твоего тезки и земляка, Михайло Ломоносова. Он пешком из Архангельска в Москву прошагал, чтобы настоящее образование получить и развивать свой талант. Возьми пример с него. Он ведь не только гениальным ученым был: он и стихи неплохие сочинял, и самую первую «Грамматику русского языка» составил, – всесторонне одаренный был человек. А еще вот что я тебе скажу: чтобы быть хорошим писателем и знаменитым, в современной России надо жить долго. А ты, паршивец, куришь, – сознательно отравляешь свой организм и бездумно сокращаешь свою жизнь. Брось немедленно эту зловредную привычку, иначе я перестану уважать тебя.

–Хорошо, Батя. Брошу. Вот весь мой табак, всего несколько окурков, – сказал я, вытащил из кармана спичечный коробок с окурками и бросил в урну. – Я ведь и курю-то не потому, что уже привык и тянет, а просто стараюсь подражать старшим, чтобы быть в чем-то похожим на них.

–Подражают другим только обезьяны да дураки, а умные люди стараются быть самим собой, не похожими ни на кого. Но ты это серьезно решил расстаться с привычкой курить?

–Конечно, серьезно: я же сказал, что привычки у меня еще нет.

–Клянись, что не будешь больше курить никогда.

–Клянусь! И чтобы век свободы не видать, если еще хоть раз закурю!

–Вот теперь я знаю, что ты, Малыш, бросил курить по-настоящему. Только имей в виду: если хоть раз нарушишь свою страшную клятву, то ЭМДЭПЭ накажет тебя беспощадно.

–Что это еще за авторитет такой? Я никогда не слышал о таком пахане, – высказал я свое удивление.

–Не «пахан», а Мировой Дух Природы, который сидит в каждом живом существе и незримо следит за его поведением.

–Ты что, Батя, верующий что ли? – удивился я еще больше.

–Я не верующий, а знающий, точнее сказать ведающий.

–Значит ты знахарь-ведун! Так кажется в старину русские своих колдунов называли. Сейчас их называют шаманами, а у нас, у чуди, их называют камами, посредниками между людьми и божеством Камом. Они считаются служителями этому языческому божеству, Каму. Наши предки почитали его как бога любви и всех богатств природы. Все это мне мой дедушка рассказывал. Он сам умел камлать, а в охотничьей избушке у него истуканы Кама и Обэаня хранились, и до сих пор они там находятся, только камлать им уже некому, – дедушка еще в 43-м году умер от голода.

–Ты правильно сказал, что я ведун, а не колдун. Мои убеждения основываются на знаниях, добытых опытным путем, а колдуны действуют по наитию, то есть так, как им чувства подсказывают. Разница между ведуном и колдуном такая же, как между наукой и искусством, но они не столько противоречат, сколько дополняют друг друга и обогащают общую человеческую культуру. Так что я советую тебе не замыкаться на чем-то одном, а утолять свою жажду знаний и впечатлений, черпая живительную влагу из разных колодцев, попадающихся на твоем жизненном пути. Это правило поведения считается Пятой Заповедью для писателей и художников. Ее можно назвать «свинцовой», а словесно она выражается так: Бери от жизни все, что тебе преподносят Судьба да другие люди, но сам не попадайся в зависимость ни от кого и ни от чего, – оставайся всегда самим собой. Тургенев в своей повести «Первая любовь» пишет, что жить согласно этой заповеди наставлял его еще в юности его отец, и он соблюдал это правило в своем творчестве. Может быть, поэтому и достиг он выдающихся успехов в своем творчестве. Однако, в личной жизни своей он был глубоко несчастным, так как попал в болезненную зависимость от одной замужней французской певицы, которую звали Полина Виардо.

–Слушай, Батя, ты меня похвалил за сравнение потока зрительных образов, возникающих в памяти, с выстиранной одеждой, развешенной для просушки на бельевой верёвке. Но какое это имеет отношение к моему вопросу: «Каким должен быть мой собственный, особенный и непохожий ни на какой другой СТИЛЬ творческой работы?»

–Самое прямое! Ты сказал, что эти одежки висят на длинной верёвке, прищепленные, чтобы их ветром не сдуло. А что такое художественный образ? Это выстраиваемые в ряд отдельные слова либо фрагменты изображений, которые в сочетании, то есть, как бы прищепленные на ниточке некоторой идеи, дают нам не сумму отдельных сведений, а порождают законченную мысль-образ, который и принято называть художественным произведением.

Сознание современного человека отличается разорванностью и фрагментарностью мыслительного процесса. Психологи называют это явление клипсовым сознанием, от английского слова clips (рус. клипсы) «прищепка, зажим, скрепка». Это явление можно использовать в творческом процессе как особый стиль, который можно будет называть клипсовым либо прищепочным стилем. Практически это означает, что при создании художественного произведения теперь не обязательно соблюдать строгую логическую последовательность и взаимосвязь отдельных событий и фактов, а важно, чтобы они были «прищеплены» на «ниточке идеи» и в результате давали не сумму сведений, а производили, то есть порождали сложный художественный образ. Это как в математике: 3+5 = 8, а 3 х 5 = 15. Как видишь, есть большая разница. В кино этот стиль уже давно используется талантливыми режиссерами, а писатели как будто даже не догадываются о возможности использования его в своем творчестве, за исключением робких попыток некоторых поэтов в прошлом, как, например, у Блока: «Улица. Фонарь. Аптека… и т.д.»

–Вот так вдалбливал мне азы художественного творчества мой друг-солагерник Батя, находясь вместе с ним в зоне, а затем и во множестве писем, которые я получал от него очень часто уже на воле. Естественно, я ему аккуратно отвечал и хвастался своими успехами в деле повышения уровня своего образования. Двухлетнее пребывание в тюрьмах и лагерях, кроме тяжких испытаний и страданий, принесло мне огромную пользу, обогатив меня бесценным жизненным опытом, познанием русского языка и русской классической литературы в значительном объеме. В зоне я обрел лучшего друга и наставника моего за всю мою жизнь. Но самое главное, отсидев свой срок я получил таким способом двойную свободу. Во-первых, свободу от советско-коммунистических иллюзий, и, во-вторых, свободу от колхозного рабства, так как справка об освобождении из лагеря приравнивалась к паспорту, которых колхозникам не выдавали и они не имели возможности никуда уезжать из «колхозного плена». Имея в кармане справку об освобождении, я уже мог поселиться везде, кроме столичных городов и устроиться работать по своему желанию и возможностям. После выхода за ворота меньшего лагеря в зону другого, большого, Советского лагеря, я поехал домой, чтобы повидаться с мамой, сестрой и братьями, а через неделю отправился пешком по лесным тропинкам на Север в сторону Ухты за сто с лишком верст и устроился работать слесарем на Крутянском сажевом заводе. Моя жизнь и события, происходившие на этом заводе – это отдельная интересная тема для другого рассказа или повести. Но главное, я там достал учебники для пятого и шестого классов средней школы и начал их штудировать с намерением сдать экстерном экзамены по программам этих классов и поступить сразу в 7-й класс уже в следующем году. В нашем поселке вечерней школы не было, поэтому я решил уже весной будущего 50-го года уволиться и уехать куда-нибудь на Юг и устроиться на работу там, где будет вечерняя школа для рабочей молодежи.

Я вынужден здесь опустить описание подробностей и приключений моего путешествия в Одессу и безуспешной попытки поступить там в мореходное училище, с далеко идущей целью дослужиться до карьеры капитана дальнего плавания. Разумеется, мои романтические планы рухнули при первом же осмотре сотрудниками училища моей Справки об освобождении из ИТЛ, и мне не оставалось ничего другого, как податься в Донбасс за «длинными шахтерскими рублями». Приехав в город Сталино, и оказавшись там уже совсем без денег, я отыскал вербовочный пункт и завербовался на год подземных работ на какой-то отдаленной от города шахте под названием №39 треста «Зуевантрацит» в 100 километрах от города Сталино. Начиная с весны 1950 по 1962 годы в разное время я работал на восьми различных шахтах Донецкого бассейна. Эта тема опять же очень широкая и богатая множеством чрезвычайно интересных событий, которые так и просятся выплеснуться на страницы отдельных повестей и рассказов. Однако, сейчас их придется отложить, чтобы не слишком отвлекаться от основной темы нашего разговора, о романе Тургенева «Накануне».

В начале 1860 года роман «Накануне» был опубликован и восторженно встречен передовой общественностью. Добролюбов написал большую статью об этом романе под названием «Когда же придет настоящий день?», в которой он истолковал новый роман Тургенева как предвестие близкой социальной революции в России. Такая трактовка романа совершенно не соответствовала политическим взглядам Тургенева, так как он придерживался либеральных взглядов и отвергал пути революционного преобразования политического строя России. Когда в том же 60-ом году в газете «Колокол» Герцен опубликовал письмо Чернышевского с его революционным призывом: «Не к молебнам (то есть, не к реформам), а к топору зовите Русь!», Тургенев в личной беседе с Герценом сказал ему: «Не бывает такой политической системы, которая стоила бы революции! Всякая революция, как Сатурн, пожирает своих детей». Разумеется, Тургенев имел в виду при этом кровавый опыт французских революций. И действительно, ведь отмена крепостного права в России произошла бескровно, путем реформы, а не в результате революции. Тургенев был прав.

–Вы что, хотите сказать, что и царская власть не стоила Великой Октябрьской революции?! – явно испуганным голосом спросила учительница.

–Октябрьский переворот большевиков не имеет никакого отношения к свержению царской власти: она была свергнута довольно мирным путем еще в феврале, когда Николай II подписал отречение от власти в пользу Временного демократического правительства Керенского, – уличил я учительницу в ее заблуждении по этой остро политической теме.

–Давайте прекратим этот ненужный разговор, и перейдем к рассмотрению второго вопроса, – строго прервала мои разглагольствования перепуганная учительница.

–История жизни и творчества Виктора Гюго, а также его мировоззрение во многом совпадают с Тургеневскими. Они оба придерживались либерально-демократических взглядов, ненавидели существующие политические режимы в своих странах. В своих произведениях они изобличали произвол и жестокость представителей правящей прослойки, выражали любовь и симпатию к лучшим представителям народных низов. Например, в одном из самых поздних и зрелых своих романов «Человек, который смеется», Гюго в гротескно-символической форме, основанной на реальных исторических фактах, показывает, как буржуазное английское общество ХVII века, по примеру прежних компрачикосов, уродует и калечит простого человека труда, превращая его в безропотную скотину.

–Не надо отвлекаться в сторону от вопроса, указанного в экзаменационном билете, – перебила меня учительница. – Расскажите об идейном содержании романа «Собор Парижской богоматери».

–К сожалению, я этот роман не читал, но читал и могу рассказать о романах «Отверженные», «93-й год» и «Труженики моря».

–Как же Вас перевели из 8-го в 9-й класс, если не читали этот роман, который входит в учебную программу 8-го класса как обязательный для чтения и разбора?! – высказала свое удивление учительница.

–А я не учился ни в 8-м, ни в 9-м классе. В 51-ом году я окончил 7-й класс вечерней школы рабочей молодежи в городе Зугрессе, причем с Похвальной грамотой, и осенью того же года поступил сразу в 10-й класс, но уже перебравшись в другой городок, Катык. В 52-ом получил аттестат зрелости и поступил в Донецкий индустриальный институт. Так что за два года я сумел одолеть 6-тилетнюю учебную программу средней школы, но, конечно, не без пробелов в своем образовании, особенно по части литературы и русского языка. Русский для меня является иностранным: с ним я впервые соприкоснулся только в тюрьме.

–Вы что, экстерном сдавали предметы промежуточных классов между выпускными?

–Нет, я ничего не сдавал: справки об окончании 6-го и 9-го классов я просто подделал. По этим справкам и поступал учиться: сначала в 7-й, а потом через год и в 10-й.

–Купили, наверно, поддельные удостоверения? Но это же преступление! За это Вас могли снова посадить.

–Нет, за такую мелочь не сажают. Даже если разоблачат, –просто исключат из школы, и дело с концом. Но я умею подделывать такие простенькие справки и удостоверения с печатями так хорошо, что комар носа не подточит.

–А как это Вы технически делаете? Просто рисуете что ли?

–Нет, так не получится. У своих знакомых и приятелей я обычно выпрашиваю старые справки, выданные им об окончании каких-либо классов средней школы, заполненные чернилами на бланках, изготовленных в типографии. Эти листочки я опускаю в водный раствор хлорной извести, которым опрыскивают общественные туалеты для уничтожения личинок насекомых. Через несколько минут все чернильные надписи на этих справках исчезают начисто, а типографские печатные надписи на бланках остаются без всяких повреждений. Потом эти уже чистые от надписей бланки надо промыть проточной водой, просушить, прогладить утюжком и написать аккуратненько свою фамилию, имя, отчество, и год окончания такого-то класса, такой-то школы. Затем на чистом листочке хорошей чертежной бумаги надо нарисовать в зеркальном отображении штамп или печать канцелярии указанной в справке школы. Рисовать нужно очень аккуратно, остро отточенным химическим карандашом, и все надписи на штампе либо круглой печати нужно воспроизвести тоже в зеркальном отображении, как Леонардо да Винчи рисовал свои чертежи и писал дневники, чтобы засекретить их. Когда рисунок штампа или печати будет готов, надо слегка увлажнить на бланке справки то место, где этот штамп или печать должны быть поставлены, приложить к этому месту нарисованный штамп и крепко прижать на несколько секунд. Вот и все, – поддельная справка готова, и ничем не отличается от подлинного. Во всяком случае, меня они выручили дважды. А теперь вот я сижу здесь и ожидаю Вашего справедливого решения моей Судьбы.

–Все это очень интересно, что Вы рассказали. Но я Вам «пятерку» поставить не имею морального права, так как Вы не ответили по существу ни на один из стоящих в билете вопросов. Я ставлю Вам «четверку» и хочу пожелать, чтобы на собеседовании с Вашими мастерами Вы проявили себя достойно. До свиданья!

Я поднялся и вышел из аудитории в коридор, где сразу же около дверей подошел ко мне уже знакомый по общежитию Юра Немцов, который тоже поступал в мастерскую Кулешова и сдавал здесь экзамены по литературе чуть раньше меня.

–Послушайте, Игнатов, она Вам «четверку» поставила. Это несправедливо! Я стоял здесь у приоткрытых дверей и все слышал, как Вы здорово отвечали. Она должна была Вам «пятерку» поставить. Мне она тоже снизила отметку: я ответил по билету на «четверку», а она поставила мне «троечку». Давай вместе подойдем к ней, когда она выйдет и попросим ее повысить нам оценки на один бал, иначе мы с тобой не пройдем по конкурсу.

–Она мне справедливо поставила «четверку», даже с авансом, потому что я не смог ответить по существу вопросов, попавшихся мне в билете, и я не хочу канючить об изменении оценки.

–Да не будем мы выклянчивать, а купим букет цветов и преподнесем ей как бы в знак благодарности, и выразим сожаление, что ответили слабовато, но… хотелось бы… и так далее. Ведь хуже уже не будет, а в лучшую сторону изменить положение еще есть шанс. Знаешь, как звучит народная мудрость: «Просящему да воздастся!» Обращаться к ней буду я, а Вы просто составите мне компанию для солидности.

–Ну, ладно, – говорю я, – раз уж так хочется Вам унижаться, то действуйте сами, а я посмотрю со стороны, что из этого получится.

Вышли мы на улицу, Тут же поблизости купили у старушки букетик очаровательных цикламенов и стали ждать у входа во ВГИК нашу учительницу. Минут через 15 она вышла в компании со своей подругой. Направились они в сторону станции метро ВДНХ. Мы последовали за ними на некотором расстоянии. Дойдя до подъезда киностудии имени Горького, Юра подбежал к учительнице, и, протягивая ей букет цикламенов, вкрадчивым голосом произнес:

–В благодарность за то, что Вы нас выслушали и оценили наши знания, мы с Игнатовым решили вручить Вам скромненький букетик цветов. Возьмите, пожалуйста!

–Ну, что Вы! Это наша будничная работа. Но все равно, спасибо! – сказала учительница, не останавливаясь ни на миг, на ходу приняла букет и поднесла к своему лицу, как бы принюхиваясь к запаху цветов, пытаясь определить, не отравлены ли они.

–Заодно мы просим Вас спасти нас от неизбежной катастрофы, – страдальческим голосом произнес Юра.

–Какой такой катастрофы? – остановившись, насмешливо спросила учительница, и было ясно, что она уже все поняла: цветы оказались отравленными, – наглые абитуриенты пытаются ее подкупить.

–С теми оценками, которые Вы нам поставили, мы не пройдем по конкурсу, а у нас с Игнатовым такой возраст, что уже не будем иметь возможности в будущем даже пытаться поступить во ВГИК, поэтому умоляем Вас повысить нам оценки на один бал, начал канючить Юра.

Учительница молча и задумчиво продолжала стоять на месте, выслушивая Юрины ламентации, при этом она время от времени отрывала головку одного цветочка, вынюхивала ее и выкидывала прочь. Так она оторвала головки нескольких цветочков, и когда Юра кончил исполнять арию «Плач Ярославны» из сочиненной им на ходу оперы «Бедный Князь Немцов», учительница, явно раздраженная, сказала:

–Вы просите о деле недопустимом и невозможном. Если бы я даже захотела что-то изменить в ваших экзаменационных листах, то и в таком случае сделать уже ничего невозможно, так как эти листы, с выставленными в них оценками, я уже подписала и сдала секретарю приемной комиссии.

Нервно выговорив свой отказ, учительница резко вышвырнула букетик оставшихся цикламенов в стоявшую поблизости урну для мусора.

–Нет ничего невозможного на свете, кроме попыток оживить покойника, – возразил Юра. –Вы можете сейчас вернуться в институт, забрать у секретаря экзаменационные листы и сделать исправления.

–Ну и молодежь пошла у нас в последнее время, прямо как мафиози какие-то: пристают на улице и нагло предлагают принимать участие в их преступных замыслах, – сердито прокомментировала действия Немцова подруга учительницы.

–Эта «молодежь» прошла уже через тюрьмы и лагеря, много лет проработала под землей на шахтах, и даже институты и университеты разные успела закончить, но теперь им захотелось стать еще и режиссерами… во что бы то ни стало. Желание-то ведь, вообще говоря, похвальное, но желающих много, и они пытаются пролезть в вожделенное учреждение, даже перешагивая через головы своих сотоварищей, нарушая существующие правила и нормы морали. Скажите, Игнатов, я права? – обратилась вдруг с вопросом ко мне учительница. Я вначале даже как-то опешил, растерялся и покраснел от стыда, а потом сказал:

–К сожалению, Вы правы на все 100 процентов. А вот подруга Ваша сильно ошибается: «авторитеты» в зоне и те, в разряд которых она нас причислила, не «предлагают» своим жертвам сделать что-либо, а приказывают и насильственно заставляют выполнять их желания.

–Это что, угроза?! – воскликнула перепуганная подруга учительницы.

–Нет, сударыня, это не угроза, а констатация реальности в той среде, в которой мне, к несчастью, пришлось побывать, и в той другой, к какой Вы нас по недоразумению причислили, – ответил я в надежде успокоить ее. Учительница одобрительно улыбнулась мне и сказала:

–Ну, прощайте, Игнатов! Мы пошли. –Затем взяла свою подругу под ручку и они бодро зашагали в сторону метро, а мы с Немцовым, как оплеванные, побрели в сторону нашего общежития за Яузой.

Третий тур экзаменов, в форме собеседования мастеров и членов приемной комиссии с абитуриентами с глазу на глаз, был назначен для поступающих в мастерскую Кулешова через день, а в мастерскую Ромма на завтра. Когда мой сосед Витя Каневский с этого собеседования вернулся под вечер в общежитие в приподнятом настроении, и даже навеселе, я обратился я к нему с вопросом, сгорая от любопытства:

–Ну, Витя, похоже, ты хорошо показал себя на последнем экзамене. Расскажи, что там происходило.

–Последний экзамен будет послезавтра в кабинете ректора. Там будут принимать окончательное решение, кого зачислить, а кого накуй послать. Но Ромму я приглянулся, – он мне «пятерку» поставил за то, что удивил его и всех членов комиссии, особенно баб.

–А как это ты удивил их, чем?

–Меня Вася Шукшин предупредил заранее, что если в конце собеседования Ромм попросит чем-либо удивить его и членов комиссии, то это означает, что они уже готовы принять тебя, но хотят еще проверить твои творческие способности и сообразительность. Поэтому надо заблаговременно подготовиться к этому испытанию, придумать какой-нибудь веселенький трюк, фокус, либо очень хорошо исполнить какой-нибудь актерский этюд. Ну, вот, я показал им забавный трюк со «стриптизом».

–Неужели ты разделся догола перед ними? – спросил я.

–Если бы я разделся догола , то меня бы просто вытолкали за дверь. А я зашел на собеседование со своим чемоданчиком в руке и сразу же поставил его за складную ширму, которая там всегда стоит для показа актерских этюдов. И вот, когда Ромм произнес свое заветное «А теперь, солдат, удивите нас чем-нибудь!», я понял, что «дело в шляпе» и восторженно выпалил: «Это для меня раз плюнуть!». Ширму, стоявшую в виде гармошки, я быстро переставил в форме тамбура и скрылся в нем. Там я начал раздеваться. Вначале бросил через ширму гимнастерку, затем майку, потом снял свои сапоги и портянки и выставил их за ширмой, высовывая при этом только свои обнаженные руки; после этого выкинул за ширму свое галифе и трусы… И тут слышу строго рычащий голос Ромма: «Не надо, не надо шокировать нас! Одевайтесь быстро да выходите вон отсюда!». А мне этого и надо было: я одним прыжком выскакиваю из тамбура и предстаю перед глазами мастера и членов комиссии полностью одетый, но босой. Запасной комплект белья и одежды у меня был в чемоданчике, и в этом был весь секрет фокуса, который мне Вася Шукшин подсказал еще дома на Алтае, за что я во веки веков буду ему благодарен и в неоплатном долгу.

–Браво, солдатик! – сказал Ромм, после того как перестал хохотать. –Вы удивили и рассмешили нас, прямо таки как Василий Тёркин. Молодец!

Вот так я «пятерку» и похвалу Ромма заработал с легкой руки Васи, но не Тёркина, а Шукшина.

–А как другие твои сотоварищи удивляли Ромма? Тебе что-нибудь известно об этом? – спросил я, надеясь выудить какую-нибудь полезную для себя идею остроумного либо смешного трюка.

–Ничего выдающегося, видимо, не происходило больше. Но один забавный эпизод все-таки случился. Какой-то башкир, уже третий год подряд пытавшийся поступить на режиссерский факультет, успешно сдал все экзамены, и, чтобы удивить членов комиссии на собеседовании, купил в зоомагазине полутораметровую живую гадюку, выдернул у нее все ядовитые зубы, поместил ее у себя на теле под рубашкой, и явился так на собеседование. На все вопросы членов комиссии он ответил хорошо, и когда Ромм сказал ему, чтобы он удивил их, тот засунул руку под рубашку, вытащил гадюку и быстро намотал ее вокруг своей шеи. Члены комиссии в ужасе вскочили с мест и разбежались подальше от новоявленного укротителя змей. «Вон из аудитории!–крикнул рассерженный Ромм. –Вы нас не рассмешили, а до смерти напугали».

Собеседование руководителей и педагогов нашей мастерской с абитуриентами, выдержавшими экзамены второго тура, было назначено на следующий день с 10 часов утра. Я долго и напряженно размышлял в тот вечер, что и как можно было бы показать завтра мастерам и членам комиссии, чтобы удивить их, и, кажется, придумал.

Уже в 9 часов утра я был около станции метро ВДНХ и купил в киоске горшочек с кустиком прекрасных цикламенов, намереваясь поставить его на стол перед экзаменаторами, когда они пригласят меня на собеседование. Я положил этот горшочек с кустиком цветов в свою, довольно вместительную кожаную сумку из-под любительской кинокамеры «Адмира», которую я оставил дома. Затем в другом киоске купил небольшие ножницы из маникюрного набора и засунул в карман брюк.

Без четверти 10 я был уже у дверей аудитории на втором этаже ВГИКа, где должна была решиться моя дальнейшая судьба. В дверях аудитории уже висел список поступающих в нашу мастерскую, выдержавших первые два тура экзаменов. Их оказалось 37 человек. В этом списке, составленном в алфавитном порядке, моя фамилия стояла под номером семь.

Без пяти минут 10 появились наши мастера, некоторые педагоги и сотрудники деканата режиссерского факультета. Все они гуськом зашли в зал и расселись за длинным столом, установленным поперек аудитории. На столе горделиво стоял керамический кувшин с пёстрым букетом в нем разноцветных астр.

–Просто замечательно! – отметил я мысленно. – Именно таким предполагал я увидеть декоративное оформление стола для исполнения своего задуманного трюка, если только дело дойдет до этого.

Декан режиссерского факультета Тавризян, мастера Альтшуллер и Кулешов уселись за столом на средние места. Рядом с Кулешовым уселась, сухощавая как мумия, пожилая женщина с ярко крашенными в рыжий цвет волосами.

–Володя, ты не знаешь, кто это такая кукла сидит рядом с Кулешовым? – обратился я к Володе Чулкову, с которым успел познакомиться и сойтись на короткую ногу, так как он, оказалось, служил матросом, несколько лет плавал по Печоре на пароходе и хорошо знает наш коми-чудской язык.

–Это бывшая известная актриса Хохлова, жена Кулешова. Теперь она исполняет роль ассистентки своего мужа.

Одного за другим нас стали приглашать по списку для собеседования. Наконец, очередь дошла и до меня. Я зашел, держа свою сумку в руке.

– Оставьте, пожалуйста, Вашу сумку в коридоре! – в приказном тоне пропищала кукла с крашеными волосами.

–У меня в сумке документы и деньги, и я не хочу рисковать, – с этими словами я возвратился к дверям и поставил там сумку рядом с корзинкой для мусора, прежде чем сесть на стул для испытуемых.

–Почему Вы решили поменять Вашу профессию инженера на кинематографиста? – задал мне вопрос один из четырех руководителей нашей мастерской, Альтшуллер Борис Абрамович.

–Я вовсе не намерен поменять свою профессию: я уже несколько лет снимаю любительские фильмы информационно-просветительского характера. Некоторые образцы таких фильмов своих я отправлял сюда на первый тур. Я хочу повысить уровень своих знаний и мастерства и продолжать снимать кино уже не как любитель, а на профессиональном уровне, – сказал я.

–Да, действительно, у него тут среди конкурсных материалов есть любительские киноролики, и даже фотокопия авторского свидетельства на изобретение, – подтвердил мои слова Кубеев, еще один из руководителей нашей мастерской.

–Пожалуйста, расскажите нам, как называется это художественное произведение, кто его автор, и какое идейное содержание заложено в него? – задал вопрос декан Тавризян, показывая мне, так называемую, художественную открытку с репродукцией картины с изображением березовой рощи зимой, которая вся казалась заляпанной синькой.

–Это не художественное произведение, а почтовая открытка с репродукцией картины какого-то декадентского художника, с творчеством которого я не знаком совсем, – сказал я, и почему-то мой ответ вызвал смех у сидящих за столом.

–А вот эта репродукция картины как называется, и кто ее автор? – спросил декан, показывая мне другую открытку, которую он вытащил из длинного узкого ящичка на столе, в котором содержались несколько сот открыток с картинками. На этот раз на картинке были изображены несколько мужиков, которые шли по берегу большой реки и тянули бечевками тяжело нагруженную лодку.

–Это артель рыбаков, которые возвращаются домой с хорошим уловом, а кто их намалевал – я не знаю.

–Вы что, даже с творчеством Репина не знакомы?! – спросил декан, крайне удивленный моим ответом. – А в Третьяковской галерее Вы бывали хоть раз?

–Нет, в галереях и музеях я еще не успел побывать, а вот на ВДНХа уже побывал и прогулялся по территории, а также некоторые павильоны осмотрел. Там много интересной показухи выставлено везде, но особенно пондравились мне истуканы языческих Золотых богинь, вылезающих из воды. На нашем коми-чудском языке их называют Зарнианями. А еще я хочу сказать вот что: Вы бы меня не про картинки на открытках спрашивали, а про жизнь и труд простых людей, и я бы много интересного мог рассказать Вам, так как успел уже побывать и в тюрьмах, и лагерях для детей и взрослых, и на многих шахтах горбатил под землей за последние 10 лет. Но если вы меня примете в институт, то я, конечно, постараюсь побывать во всех музеях Москвы и разузнаю, кто какие картинки намалевал.

–Ну, посмотрим, посмотрим… – произнес многозначительно и неопределенно Кулешов, который держал в руках и внимательно рассматривал фотоэтюд с косарями, подаренный мне моим другом, Геной Карюком.

–Скажите, пожалуйста, почему это Вы изобразили сельских тружеников силуэтно, не показывая никаких деталей?

–Дело в том, Лев Владимирович, что детали отвлекают внимание зрителя от основной идеи, заложенной автором в его произведение искусства, а силуэты, в данном фотоэтюде, представляют собой как бы платоновскую чистую идею вещей, то есть идею, оторванную и существующую независимо от реальности. Знаменитый древнегреческий философ Платон показал это явление на примере теней, возникающих в темной глубине на стене пещеры, от вещей, находящихся у входа в нее, в створе солнечных лучей.

–Вы что, хотите сказать нам своим этюдом, что реальный сельский труд колхозников и идея вольного труда совершенно оторваны и существуют независимо друг от друга?! – спросил декан, с плохо скрываемой ироничной улыбкой на тонких губах под черными кавказскими усиками.

–Нет, я ничего не говорю определенно: ведь художественный образ – это неопределенность скрытого смысла, как поучал меня мой друг-наставник Батя Власов, бывший учитель литературы, человек с огромным запасом знаний и культуры.

–А почему «бывший»? Он что, умер? – заинтересовалась бывшая актриса Хохлова-Кулешова.

–Нет, он продолжает отбывать свой 15-тилетний срок в лагере для политзаключенных в Свердловске. Я с ним там познакомился и мы подружились.

– А почему Вы все это рассказываете нам, и, вроде бы, даже бравируете своим криминальным прошлым? – спросил Кубеев.

–Я не рассказываю, а отвечаю на задаваемые вами вопросы. Я придерживаюсь принципа: уж лучше знать и говорить горькую правду, чем скрывать ее и плести красивую ложь.

–Ну, хорошо, с Вами все понятно, – сказал неопределенно Кулешов. – А теперь попытайтесь как-нибудь удивить нас.

Эти слова прозвучали для меня как самая прекрасная музыка, какую я когда-либо слышал. Я сразу же повеселел, заулыбался, и, обращаясь к Мастеру, сказал:

–Вчера вечером я встречался со своей любимой девушкой и сделал ей предложение, чтобы она вышла за меня замуж. Она сказала, что подумает, посоветуется с родителями и позвонит мне на следующий день. Она мне вот-вот будет звонить, и я хотел бы, чтобы вы все послушали мой разговор с ней, и понаблюдали за моей реакцией на ее ответ.

–Хорошо, мы согласны. – сказал Кулешов.

–Но телефонного аппарата тут нет. Может быть, кто-нибудь сходит в деканат и принесет оттуда? – робко выразил я свое скромное пожелание.

–Вообразите, что аппарат стоит вот здесь на столе. У нас в учебном процессе это называется актерским этюдом с воображаемым предметом, – встряла в разговор Хохлова.

–Очень хорошо, – сказал я. – В таком случае я переставлю его поближе к себе, а Вы постучите карандашиком по этому стакану, когда я кивну. Это будет означать, что раздался звонок телефона.

Я взял воображаемый телефонный аппарат в руки и как бы поставил его на столе рядом с букетом цветов в кувшине. Потом передвинул стул поближе к аппарату, и уселся на него спиной к столу. Затем вытащил из кармана брюк маникюрные ножницы, и острим концом их начал вычищать грязь из-под ногтей своей левой руки, время от времени нетерпеливо поглядывая на воображаемый телефонный аппарат. Видимо, Хохловой надоело ждать моего кивка, и, неожиданно для меня, она нервно постучала по пустому стакану. Я вздрогнул, резко протянул левую руку за спину в сторону аппарата, но в спешке немножко промахнулся с направлением движения руки, задел кувшин с букетом и опрокинул его на стол. Я вскочил со стула, как ужаленный, поставил вазу на место, схватил левой рукой воображаемую телефонную трубку, и, по-настоящему взволнованным, даже немного испуганным голосом, вопросительно прошептал: «Да?», После непродолжительного молчания, как бы с некоторым удивлением сказал снова «Да-а!». Так как моя воображаемая любимая девушка отказывалась выйти за меня замуж, и объясняла причины такого решения, то в моем голосе появились ноты разочарования, и я продолжал монотонно, выдерживая небольшие паузы, произносить в воображаемую трубку все одно и тоже слово «Да-а; Да-а-а…», но с разными оттенками настроения и в голосе. С какого-то момента при произнесении слова «Да» я начал, как сомнамбула, своими ножницами, все еще находящимися в моей правой руке, срезать головки цветов в букете. Когда на стол вывалился то ли третий, то или четвертый цветок, Хохлова строго сказала: «Ну, хватит хулиганить!». Я уставился на нее невинным взглядом, и как бы обращаясь к ней, но одновременно продолжая разговор по телефону, спросил: «Да?», и срезал при этом головку еще одной астры. Хохлова с явным раздражением и в повышенных тонах воскликнула: «Да! Да! Я Вам сказала хватит!». Я примирительно повторил за ней: «Да, да…», и синхронно с произнесением этих слов срезал головки еще двух цветочков.

–Прекратите безобразничать, Игнатов! – повелительно, как надзиратель зэку, приказал Кубеев.

–Да?! – как бы удивленно, и не понимая, в чем дело, переспросил я, тяжело дыша в воображаемую трубку, и глядя на букет. При этом еще один цветочек лишился своей прелестной головки.

–Ну, все! Хватит нас шокировать! Это уже наглость, а не актерская игра! – рассерженно прорычал Кулешов.

–Да!? Да-а, да-а-а… произнес я голосом совсем отчаявшегося человека, нагло заглядывая в глаза Мастера, продолжая при этом усекать головки последних цветочков в букете. Наконец, резким движением я швырнул воображаемую трубку на воображаемый телефонный аппарат. Удар моего кулака по столу получился такой силы, что кувшинчик, с оставшимся в нем веником из цветочных стеблей, подпрыгнул на столе и чуть не опрокинулся. Я успел ловко подхватить его, прижал обеими руками к своей груди, как любимую девушку, поцеловал обезглавленный мной букет, как покойника, и поставил вазу снова на стол.

–У меня все, уважаемые мастера! Игра окончена, – сказал я поникшим голосом. – Моя любимая отказала мне и выходит замуж за другого парня.

–Да-а… Повидал я на своем веку наглецов, но такого дерзкого, изворотливого наглеца вижу впервые! – не то осуждающе, не то восхищаясь моей игрой, задумчиво промолвил Кулешов.

–А ведь играл-то он очень хорошо! Только вот цветочков жалко: красивый был букет, а теперь просто грустно смотреть на этих безвинно казненных красавиц, – сказала Хохлова опечаленным голоском.

–Не жалейте, сударыня! Таких красоток легко можно заменить на настоящих красавиц, – сказал я в ответ. Затем собрал головки цветов, вынул из вазы веник, оставшийся от букета, отнес все это и бросил в мусорную корзину, стоявшую возле дверей. Там же я вытащил из своей сумки кустик цикламенов, купленных утром, и торжественно поставил на стол рядом с опустевшей вазой.

–Это мой подарок всем вам в благодарность за то, что не выставили меня сразу же за дверь, когда начал подстригать клумбу на вашем столе, – сказал я. –Спасибо вам за все!

–Смотрите-ка, он, хитрец, пытается нас подкупить! – весело воскликнула Хохлова.

–Сударыня! Покупать можно только продажных, а Вы-то ведь не продаетесь, как я слышал, – ловко ответил я ей комплиментом, подспудно адресуя его также и всем остальным экзаменаторам. Она заулыбалась и осталась очень довольна моим ответом. Я поклонился ей, сказал всем «До свидания!» и вышел.

–Я взглянул на часы, – было полдвенадцатого. Прикинул в уме: «Если за полтора часа успели пройти собеседование только 7 человек, то на оставшихся в списке 30 потребуется еще минимум 4 часа до объявления результатов. За это время можно успеть пообедать и потолкаться среди других поступающих». По коридору направился в сторону столовой и встретил Витю Каневского.

–Ну, как прошло твое собеседование? – спросил он у меня.

–Не знаю. Кажется, я провалился: Кулешов обозвал меня наглецом и хитрецом, каких он еще в жизни не встречал. Едва ли можно ожидать после этого положительной оценки.

–Так это же замечательно! Он не обзывал тебя, а комплименты расточал. Мой друг, Вася Шукшин, как-то говорил мне: «Учти, Витёк, хороший кинорежиссер должен быть не только талантливым художником в творческом плане, но и хитрым, наглым, решительным, то есть, пробивным. Без всего этого у нас невозможна нормальная организация процесса производства кинофильмов. Мягкотелым и послушным простакам в кино отводятся только роли статистов в массовках ». Так что, не унывай, Комик-чудь Мишо: вероятно, ты им очень понравился, и они тебя приласкали базарными эпитетами.

Оказалось, что Виталий был прав. Через несколько часов после этого разговора, хромоногая секретарша деканата режиссерского факультета зачитала список абитуриентов, прошедших собеседование, и назвала оценки, поставленные каждому из них. Из 37 человек, допущенных на собеседование, 8 человек были признаны творчески непригодными. Мой творческий потенциал мастера и члены комиссии оценили на «5». Таким образом, общее количество баллов, полученных мной на экзаменах, составило 12. «Маловато, – подумал я. – Но это число может оказаться счастливым, так как у Христа было 12 учеников-апостолов, не считая 13-го Иуду, так как предателей в расчет не берут».

Максимальное количество баллов – 15 – набрали на экзаменах 9 человек. Их фамилии в общем списке абитуриентов, допущенных для дальнейшего рассмотрения ректорской комиссией, стояли впереди других. За ними следовали фамилии тех, кто набрал по 14 баллов: их оказалось 5 человек. По 13 баллов набрали 6 человек, и 8 человек по 12 баллов. В этом общем списке моя фамилия стояла 22-ым. Так как всем нам было хорошо известно, что в мастерскую Кулешова-Альтшуллера будут приняты всего 16 человек, набравших наибольшее количество баллов, то я понимал, что у меня нет никаких шансов быть зачисленным в число студентов ВГИКа. Тем не менее, я не побежал в канцелярию приемной комиссии, чтобы забрать документы и сразу же уехать обратно в Донецк, а решил дождаться завершения процедуры зачисления, которое должно было состояться через день в кабинете ректора института.

И этот день наступил. Уже к 9 часам утра фойе и коридор на первом этаже ВГИКа стали быть похожими на пчелиный улей, – так много собралось там разного рода народа, болеющих за дальнейшую судьбу абитуриентов, и, естественно, сами абитуриенты, их родственники, друзья и подруги.

В половине десятого секретарь пригласила зайти в кабинет ректора Афанасьеву, чья фамилия была первая в списке. Не прошло и десяти минут, как она вышла: ее лицо озаряла радостная улыбка, а пальцы нервно дрожали, пытаясь выудить коробку сигарет из сумочки. Было ясно, что ее зачислили. С незажженной папироской в зубах, она поспешила в сторону женского туалета.

Одного за другим приглашали «на ковер» в кабинет ректора счастливых обладателей 15-ти баллов на их личном счету. Затем стали выкликивать фамилии 14-тибальных абитуриентов, которые тоже выходили из кабинета ректора уже студентами режиссерского факультета ВГИКа. Дошла очередь до 13-тибальных претендентов на звание студента ВГИКа. Первый из них оказался уже 15-ым в числе зачисленных в нашу мастерскую. Оставалось еще одно свободное место, и Андрей Герасимов, чья фамилия стояла вторым в списке 13-тибальных, уже подошел вплотную к дверям канцелярии ректора и возбужденно потирал руки, как вдруг секретарша распахнула дверь и выкрикнула: «Игнатов! Заходите!».

Я не поверил своим ушам, и, как вкопанный, оставался молча стоять на месте. Герасимов и все остальные 13-тибальники тоже вначале все застыли в позе финальной сцены «Ревизора» Гоголя, но уже через минуту опомнились и подняли 13-тебальный шторм в коридоре у дверей канцелярии ректора.

–Это какая-то ошибка! У Игнатова всего 12 баллов! Он 22-ой в списке! – кричали 13-тебальники, перебивая друг друга.

–Никакой ошибки нет: к ректору приглашают Михаила Игнатова, – спокойно сказала секретарша. – Игнатов, пожалуйста, заходите!

Я попытался проскользнуть в открытую дверь мимо Герасимова и секретарши, держа в руках свою сумку из-под кинокамеры, где на этот раз находилась у меня фотокамера со сменной оптикой. Но секретарша задержала меня со словами: «Сумку свою оставьте здесь. На прием к ректору не полагается заходить с дорожным багажом.» Я вытащил из сумки кошелек с деньгами и документами и поставил ее у стенки возле дверей в коридоре, после чего направился в кабинет ректора, где за длинным столом, поставленным в притык к столу ректора, восседал синклит этого уникального учебного заведения. Здесь кроме ректора Грошева, проректора Ждана, декана Тавризьяна, всех четырех руководителей мастерской режиссуры учебного фильма, находились еще парторг и комсорг института, и еще какие-то ответственные сотрудники, специальности и должности которых мне так и не удалось выяснить никогда.

– Садитесь, товарищ Игнатов! – добродушно сказал ректор. И я совершенно машинально, не задумываясь о последствиях, выпалил, ставшую уже привычной, банальную шуточную фразу:

–Спасибо, я уже сидел!

–В каком смысле? – спросил ректор, улыбнувшись.

–В прямом и переносном, – ответил я многозначительно, съёжившись от понимания допущенной оплошности. Но тут Кулешов пришел мне на помощь. Он уточнил:

–Дело в том, что Игнатов еще в детском возрасте был осужден за колоски и пару лет сидел в детской колонии. Я думаю, что этот лагерный жизненный опыт пойдет ему на пользу в творческом плане.

–Вы комсомолец? – обратился ко мне с вопросом самый молодой член синклита, который оказался секретарем комсомольской организации ВГИКа.

–У нас в лагерях зэков не принимают в комсомол, поэтому я остался за бортом этой молодежной организации, – сказал я, как бы опечаленный этим обстоятельством.

–Но Вы же потом в шахте работали, учились в институте, и даже руководящие инженерные должности занимали после окончания института. Могли бы в партию вступить. Почему Вы до сих пор беспартийный? – задал мне каверзный вопрос парторг ВГИКа. И я начал оправдываться.

–Дело в том, что на подземных работах я не нашел трех членов компартии с большим стажем, которые могли бы поручиться за меня и дать необходимые рекомендации. Возможно, среди кинематографистов я найду таких членов, которые дадут мне рекомендации, если, конечно, вы меня зачислите в институт.

–Ну, посмотрим, – сказал неопределенно ректор, продолжая улыбаться.

– У нас в институте не хватает мест в общежитии для всех студентов, – включился в разговор проректор Ждан. – Мы не можем обеспечить Вас жильем. Какой выход Вы надеетесь найти из этого затруднительного положения?

–О-о, жилье для меня не проблема! Я ведь родился в таежной деревушке и с детства любил промышлять в лесу. Где, бывало, ночь застанет, там и устраивался на ночлег под каким-нибудь раскидистым деревом. Пихтовый лапник подстилаю под себя, лузаном укроюсь и сплю как сурок. В холодную погоду нодью разожгу – это такой сторожевой костерчик, который горит всю ночь. У меня имеется палатка и спальный мешок с гагачьим пухом, как у полярников. Рядом с общежитием ВГИКа расположен замечательный лесопарк. Я там поставлю свою палатку и буду там жить.

–Проживать в палатке Вам милиция не разрешит, – сказал, посмеиваясь, ректор. –Но это не так важно. Я вижу, что Вы найдете выход из любого затруднительного положения. Подождите в приемной, пока мы тут посовещаемся.

Я вышел из кабинета, сел на свободный стул в приемной и стал ждать. Через пару минут вышла секретарша, подошла ко мне и сказала, мило улыбаясь:

–Поздравляю, Игнатов! Вас приняли. Держите бланк Личного формуляра. Пересядьте туда за стол и заполняйте его, отвечая на все вопросы, которые там имеются.

Как во сне, я углубился в дело изучения и заполнения Личного листка по учету кадров, то есть то, что секретарша назвала «Формуляром». Пока я был занят этим делом, в коридоре нарастал шум и раздавались крики. Несколько человек ворвались в приемную и стали наседать на секретаршу: «Почему не вызывают следующего по списку?».

–Потому что приема больше не будет. Игнатов был последним. Выходите из приемной. Расходитесь!

–Мы будем жаловаться! Мы до ЦК дойдем и добьемся справедливости! – прорычал Герасимов.

– Это ваше дело, а сейчас уходите отсюда, не мешайте работать, – сказала секретарша и вытолкала бузотёров в коридор.

– Я закончил заполнять свой формуляр, отдал его секретарше и вышел в коридор. Сумки моей с фотоаппаратом и принадлежностями не было на месте, – ее украли. Хорошо еще, что вовремя сообразил документы и деньги переложить оттуда в задний карман брюк, и ущерб оказался небольшим. Несмотря на потерю сумки с фотоаппаратурой, настроение у меня нисколько не испортилось. Я чувствовал себя небожителем. Выйдя из здания ВГИКа, я поплыл по улице, не чувствуя асфальта под ногами: было такое ощущение, как будто я лечу во сне. Оказавшись вблизи железной супружеской пары «Рабочий и колхозница», я приветливо помахал им рукой и даже прорычал мысленно: «Знайте наших из племени коми-чуди, из рода Важ-чуд Игната! Мы еще покажем некоторым вышебальникам, что мы, меньшебальники, тоже не только лыком шиты, но и молотом подкованы, серпом подстрижены!».

Это был и остается до сих пор самым счастливым днем в моей жизни.