1

Лето. В город приходят корабли. В один из дней я встретила Юрия Игнащенкова, своего друга. Мы давно не виделись, и встреча была радостной. Дружба с Юрой — целительный бальзам в это время. Две недели прошли, словно один день. Его корабль уходит на базу в Ваенгу. Юра сделал мне предложение, обещал прислать вызов. Он очень нравится мне. Ну что ж, буду ждать вызова. Занятия в театральной студии начнутся в сентябре; удастся ли закончить студию? А очень бы хотелось. Ровно через десять дней получила вызов от Юрия. Но надо еще получить разрешение от контр-адмирала Ананьева. Пошла в военный порт, визу получила. Взяла пропуск и билет на пароход. Когда вернулась, мама сказала, что приходили из милиции и велели прийти. Я тут же пошла в милицию. Спрашиваю:

— Вы меня вызывали?

— Да. У вас пропуск с собой? Разрешите его на минутку.

Я достала пропуск. Дежурный милиции взял его и положил в стол.

— В чем дело? — недоумеваю я.— Почему вы у меня его отбираете?

— По распоряжению начальника милиции Архангельска,— ответили мне.

Возмущенная до крайности, я поехала в город к начальнику милиции Соколову. Выслушав меня, он сказал:

— Я отобрал у вас пропуск?

— Нет,— ответила я.— Но по вашему распоряжению.

— Кто взял, с тех и спрашивайте,— и дал понять, что разговор окончен.

Я вышла из кабинета в растерянности. Что делать? Куда обращаться? Сама, своими руками отдала пропуск и теперь не могу его получить. Домой возвращалась удрученная, в тяжелом раздумье, понимая, что готовится что-то против меня. Вечером пошла в Интерклуб. Там услышала, что

идут аресты девушек, которые посещали клуб. Инстинкт подсказывал: надо уезжать, пока не поздно. Но как же мама? Как моя доченька? 'Оставить их, ринуться в неизвестность?

Ночью долго не могла уснуть. Тревожные думы не давали покоя. Рассказала маме о том, что происходит в городе. Мама уже потеряла мужа: отец был арестован по доносу в августе 1937 года. В этом же году был расстрелян. Гибель отца сломила мать, она долго лежала в больницах и наконец получила инвалидность.

Теперь мама понимала: надо спасать дочь. И я решила ехать. Куда, еще не знаю. Приехала на вокзал, села в поезд. Без билета: на Москву билеты по пропускам. Проводник обнаружил меня, ему я откровенно все рассказала. Он решился мне помочь, и я благополучно доехала до Москвы. На вокзале узнаю, что в город без пропуска не пройдешь — проверяют документы; нужен пропуск или московская прописка в паспорте. Что делать? Вижу, рядом на путь подошла электричка. Это приехали с пригорода. У них пропуска не проверяют. Я прошла в конец состава, спустилась с платформы, перешла на пригородный путь и таким образом оказалась в Москве.

Здравствуй, Москва! Что-то ждет меня здесь? Я впервые в столице. Предпраздничные майские дни. Москва готовится к годовщине праздника Победы.

В метро спускаюсь по эскалатору и вижу — вверх поднимается моя знакомая по Архангельску Галина Радыш с актрисой Эммой Цесарской. Я окликнула ее. Она дала мне понять, чтоб я ждала внизу. Я рассказала Гале о своем положении. Она снабдила меня адресами, где я могла бы остановиться. Я пришла по одному из адресов к Теновым, которые приняли меня очень хорошо. Они меня знали по архангельскому Интерклубу. Живут они в центре, рядом с библиотекой Ленина.

В один из дней я шла по улице Коминтерна к Арбату и вижу — навстречу идет наша соломбальская Люда Хохлина. Вот уж воистину — мир тесен! Бросились друг другу в объятия. Оказывается, она замужем за англичанином, и теперь она Сквайр. Ждет визы на выезд из СССР. Живет при посольстве. Она повела меня к себе в гости. Уютная маленькая комната, вокруг много кукол. Батюшки, Люда играет в куклы! Странно, но это так. Мы сидели, болтали,

вспоминали милую нашу, родную Соломбалу. Когда я вышла из посольства, то заметила за собой «хвост». Мне было так интересно, ведь до этого о слежке я знала только по книгам. И я включилась в игру. Сошла с троллейбуса — он за мной. Села на автобус — он за мной. Пошла к трамваю, хочу сесть, вижу — он с другого конца садится, а я не села. Трамвай тронулся, я побежала к первому попавшемуся дому. Дворами выбежала на какую-то улицу и стала добираться к Теновым. Вечером рассказала им о своем приключении. Но ведь глупо — попасть под подозрение только потому, что зашла к приятельнице! А наутро мне сказали, что приходил дворник, интересовался, кто у них живет без прописки. Я поняла, что откровенность моя пошла во вред. Собрала вещички и пошла по другому адресу, к своей приятельнице Жене Лепехиной из московского театра оперетты. Она была на гастролях у нас в Архангельске. Мы познакомились, сдружились, она оставила мне адрес, и вот он пригодился. Женя встретила меня прекрасно, мы с ней не виделись с 43-го года.

Вечером зашла к Теновым. Снова чудо — у них встретила Володю Максимова. Друг моего мужа Кости. Он должен мужу 500 рублей, отдал их мне. Таким образом, у меня появились деньги.

Я поняла, что устроиться в Москве совершенно невозможно, никто меня здесь не пропишет. Тогда я решила ехать в Мурманск, к Юрию. На Ленинградском вокзале оказалось, билетов на Мурманск без пропусков не продают. Город закрыт. Рискнула ехать без билета — договорилась с проводницей, она меня провезла в своем купе на верхней полке.

После Москвы Мурманск показался мне ужасно некрасивым. Разыскала свою приятельницу Наташу Горскую, учительницу английского языка. Жила она на улице Сталина, в доме военнослужащих. Погостила у нее два дня, разузнала, как добраться до Ваенги, и двинулась навстречу своему счастью.

В Ваенге я попросила одного военного сходить к кораблю «Достойный», вызвать Юрия Игнащенкова. Через полчаса прибежал Юрий. Очень рад моему приезду. Начальство выделило ему финский домик, в котором мы обосновались. Однокомнатная уютная квартирка с мебелью, где я стала хозяйкой. Я была счастлива, любима и наконец-то могла

отдохнуть от скитаний. Юрка — чистый, скромный, порядочный. Меня трогала его забота, и я была счастлива. Месяц беззаботного счастья.

В один из дней Юра сказал, что его корабль уходит в море на три месяца. «Что ты будешь здесь делать одна?» И посоветовал мне ехать домой. Я согласилась, так как очень скучала по дочурке, по маме, но в душе боялась, чувствовала, что-то произойдет. Юра проводил меня до поезда, и мы простились. В поезде меня вдруг обуял такой страх! Я вышла на первой же станции и на автобусе вернулась в Мурманск. Я побоялась ехать в Архангельск, из которого бежала, повинуясь голосу предчувствия. Возвращаться туда нельзя, хотя сердце мое рвется к дочурке, по которой я очень тоскую.

В Мурманске зашла поесть в ресторан, там познакомилась c девочкой Зоей Потехиной, которая приехала из Иванова. Она меня приютила у себя. Вместе живем, и еще ее подруга — она работает официанткой в этом ресторане. Ходили в милицию, чтобы прописаться. Но ничего не вышло. Я поехала в Ваенгу, Юры не было, корабль в море, а в моем доме жили незнакомые люди.

Что делать? Надо ехать навстречу своей судьбе. Значит — в Архангельск. 6 сентября 1946 года я была дома. Схватила на руки дочурку. Боже мой, как я по ней соскучилась! Четыре месяца скиталась на чужой стороне. Студия не закончена, все пошло кувырком. В доме за эти месяцы пачка писем, одно из них, от Лени Моисеева из Ленинграда, меня обрадовало. Я написала ему, что со мной произошло с тех пор, как мы расстались. Дома стало твориться что-то странное. Однажды зашел какой-то мужчина, предъявил паспорт на имя Кузнецова и попросил в Интерклубе найти какого-то Джона Смита, когда придет караван кораблей. За это обещал 20 тысяч. Я сказала ему: во-первых, это абсурд — невозможно найти среди иностранных моряков человека с такой фамилией, как Смит. Во-вторых, спросила: почему вы обратились ко мне? Одним словом, не стала с ним разговаривать, повернулась и ушла.

Я сказала об этом странном предложении маме. Мама работала дежурной при Доме Советов. Она мне посоветовала обратиться в 32-ю комнату, что я и сделала. Я рассказала о странном приходе некоего Кузнецова. Мне дали лист бумаги и попросили написать все поподробнее. Уходила

я, полагая, что выполнила свой долг. Через две недели пришла ко мне Шура Шляпкина. Она замужем за иностранцем. Спрашивает: «Хочешь поехать в Америку?» Я ей: «Хочу, но не могу оставить маму и дочурку». — «Ну, устроишься там и заберешь...» И тут она стала исповедоваться мне, что вышла замуж за Тейлора, а он ее завербовал и просит помочь собрать сведения о советских моряках. «Это возможность уехать — едем, иначе все равно тебя заберут. Ведь забирают всех...» Я ответила, что мне надо подумать. «Подумай. Я к тебе дня через три приду».

Ночью долго не могла уснуть, анализировала все происходящее, и все казалось очень странным. Ясно одно: шпионкой я никогда не буду. Что делать? Если я не пойду и не сообщу о Шуре Шляпкиной, меня арестуют за то, что я не рассказала о ее предложении. Если сообщу — тоже арестуют. Если сообщу — неэтично поступлю по отношению к ней. А что, если ее послали наши же, чтобы проверить меня? Назавтра снова иду в 32-ю комнату и говорю о странном предложении Шляпкиной. Товарищ из особого отдела предложил: «Если придет Шляпкина, согласитесь и работайте на нее». Через три дня она пришла, спросила: «Ну как? Решила?» Я сказала: «Да». А она мне: «А почему Ты сразу не согласилась?» Я ответила: «Шура! О чем ты говоришь! Ведь это дело нешуточное! Ты знаешь, что может быть за шпионаж?» — «Ну хорошо, я сообщу, что ты согласна, и приду к тебе еще».

Больше я ее не видела. Стало понятно, что меня вовлекают в какую-то игру и вокруг плетется паутина. Но сознание моей невиновности успокаивало. Я люблю свою родину и никогда во вред ей ничего не сделала и не сделаю.

2

В ночь на 26 сентября 1946 года я очень плохо спала. Проснулась среди ночи и долго не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами в предчувствии чего-то. Утром проснулась доченька. Я одела ее, поиграла с ней. Удивительно:

в полтора года ее любимое занятие — рассматривать журнал «Америка». Она может часами рассматривать красочные картинки, что-то гудит себе под нос, будто читает, причем с серьезным выражением на лице, иногда хмурит бровки.

Мы готовились ужинать, вдруг раздался стук в дверь. Вошли трое незнакомых людей. Двое мужчин и пожилая женщина. Начался обыск. Это так меня ошеломило, что я даже не спросила ордера на обыск.

Я стояла в недоумении. Вывел меня из оцепенения плач Беллочки. Она заплакала, оттого что у нее отобрали журналы, которыми она играла. Я взяла дочурку на руки. Спросила: «На каком основании у меня обыск?» — «Вы хотите узнать, на каком основании? Пройдемте с нами». Я второпях накинула пальто, не простилась ни с мамой, ни с доченькой, считая, что все это недоразумение и что я сейчас же вернусь. У крыльца стояла машина, меня повезли.

Привезли в какое-то учреждение, ввели в кабинет. Я села на диван, все вышли. Я осталась одна. Сижу и жду. Вошел худощавый высокий мужчина, сел напротив и стал читать какие-то бумаги, совершенно не обращая на меня внимания. Сижу час, два, три, наконец спрашиваю: «На каком основании меня сюда привезли и почему у меня делали обыск?» Он мне: «Я следователь, буду вести ваше дело, ордер на арест предъявим». И вышел. Я осталась одна. И так я три дня сидела в кабинете, мне приносили из буфета кисель с булочками, и только через три дня предъявили обвинение в шпионаже для двух разведок — английской и американской. Мне стало смешно — это я-то шпионка! Меня отвели в камеру.

Первый допрос не забуду никогда. Следователь Евстафьев начал вот с чего: «Расскажите о вашей шпионской деятельности». Мне стало смешно. Я улыбнулась. «Прекратить! — стукнул ладонью по столу,— Я сотру у тебя с лица эту улыбку!» Я спокойно ответила: «У вас ничего не выйдет. Вы не сможете приписать мне то, чего не было. Я не шпионка, и вы из меня шпионку не сделаете». Евстафьев: «Сделаем! Нам нужна фигура, а дело мы сделаем, можешь не сомневаться». И вот я сижу в одиночке с обидой в сердце, все еще не веря, что это серьезно. На допросы вызывают по ночам — когда прозвенит отбой ко сну. Все заключенные ложатся спать, а меня ведут по длинному подземному коридору из тюрьмы в здание, где расположены кабинеты. Следователь встречает неизменно: «Расскажите о вашей шпионской деятельности». Вначале было смешно, а потом это стало бесить, и я сказала: «Вы хотите невозможного. Это все равно, что на улице идет град, а вы говорите —

горох, и хотите сварить кашу». Лицо его перекосилось от злости. «Не остри!» В это время вошел какой-то полковник, осмотрел меня с головы до ног. «Это и есть Иевлева?» — с любопытством уставился на меня. Какой уж там они миф создали, я не знаю. Но я, оказывается, фигура.

В камере после допроса только легла с желанием поспать, как раздался свисток надзирателя — подъем! А спать так хочется... Но — спать после подъема не разрешают. Затем открывается дверь, ведут на оправку. Берешь парашу — освободить ее от ночи. Возвращаюсь, сон уже пропал, в камере холодно, сырость и тишина. Что же делать? День начался. Обычный тюремный день. Открывается кормушка — завтрак. В миску брошена ложка перловой каши. Потом обход, смена надзирателей—те, что сдают, и те, что принимают. Потом прогулка — 15 минут. Маленький двор, окруженный высоким деревянным забором. И вышка, на ней часовой. Слышна музыка из репродуктора — недалеко совсем улица города, по которой идут вольные люди. А ты в неволе. За что? Приходишь с прогулки — обед, суп крупяной, картошка. Потом сидишь, ждешь ужин. А после ужина вечером — опять допрос. Сажусь на стул, молчу. Следователь тоже молчит. Читает газеты, разговаривает с женой по телефону, куда-то уходит часа на два, призывая на это время охрану. Только под утро меня уводят. Следователь дал бумагу и карандаш, чтобы я написала о своей шпионской деятельности. Я же очень обрадовалась этому листку бумаги и написала на нем:

Милая, хорошая, родная,

Доченька любимая моя!

Мы с тобой расстались не прощаясь,

Я не думала, что заберут меня.

Расставаться я с тобой не собиралась,

Разлучила нас с тобой тюрьма.

Пред разлукой ты к груди моей прижалась,

Отпускать ты маму не хотела никуда.

Маленькое сердце твое, Беллочка,

Чуяло грозящую беду.

Ничего ты не сказала, деточка.

Что могла сказать ты на втором году?

Я стала писать, выплескивая боль и горечь. Это скрашивало дни мои в одиночке. Допросы и бессонные ночи расшатывали нервы, все время хотелось спать. Однажды после очередной бессонной ночи днем я не выдержала и

задремала. Тут же раздался стук ключом в дверь. Открыв волчок, надзиратель проговорил: «Дремать нельзя». Как только он отошел, я приспособилась у стенки и снова задремала. Слышу — открываются засовы. Надзиратель на пороге камеры. «Спать нельзя!» — «Я не сплю». Он подошел ко мне, посмотрел, ухмыльнулся. «Обманить меня хотела? А эва что? Пятнышко на щеке — так крепко спала! Ты у меня спать не моги, а то ведь я накажу. Вишь, обманить хотела!» Смешной, неграмотный старик. Откуда они их набрали? Его говор меня рассмешил. Чем заняться? Как убить день неволи? Я села на табурет к подоконнику и вообразила, что это пианино, стала руками играть и петь. Опять стук в дверь.

— Прекратить пение!

И вдруг на меня нашло. Я запела английскую песню «Типерери». Дверь распахнулась, влетели два надзирателя и за нарушение повели в карцер. Закрыли в карцере. Огляделась — наверху лишь маленькая лампочка, зеленый свет. Ни табурета, ничего. В углу параша. Только закрылась дверь, я снова запела. Слышу — за дверью надзиратели о чем-то шепчутся. А через минут двадцать появился врач со смирительной рубашкой: полосатый комбинезон, как у клоуна. Надели на меня, повалили на пол, руки и ноги связали ласточкой. Сколько держали — не знаю. Мне показалось это насилие вечностью. Когда развязали руки, я от обиды заплакала. А когда все вышли из камеры, я заревела, как белуга. Снова открылась дверь.

— Прекратить реветь!

А я еще громче. Принесли полотенце и заткнули мне рот. Так выразился мой протест против насилия. За это я просидела трое суток в карцере. Утром мне давали кружку кофейной бурды и кусочек хлеба. В обед проезжали мимо, в ужин тоже. Через три дня я вернулась в свою камеру. Вечером меня вызвал следователь.

— Ну что, поумнела?

В ответ я с ненавистью смотрела на своего мучителя! Все продолжается. Он требует показаний, которых ты не можешь дать, потому что эту ложь навязывают тебе извне. Потом задает вопрос:

— Ну а что вы говорили в миссии, когда были на банкете?

— Все и ничего.

— Подумайте хорошенько.

— А тут и думать не о чем. На банкетах музыка, танцы...

— А вы знаете, что вход в посольство — это переход границы?

— Вот уж не знала, что граница так плохо охраняется, что беспрепятственно можно сделать переход!

Следователь с ненавистью смотрит на меня. А мне непонятно, что ему надо. Чтобы я себя выдала за шпионку? Напраслину на себя возводить не буду, несмотря ни на что.

Допросы продолжаются каждый день. Меня мучают, оставляя без сна. Выдержу ли я?

Вспоминаю: когда мне было семь лет, я заболела малярией. Температура сорок. Около постели мама, папа и врач. Все боятся за мою жизнь. Приступы малярии изматывали. Какие-то страшные рожи, корча гримасы, надвигались на меня. Меня знобило, я старалась спрятаться с головой под одеяло, но страшные рожи с оскаленными ртами преследовали меня. Врач не ручался за мою жизнь.

В одну из кошмарных ночей я вдруг стала звать бабушку. Почему я вспомнила о ней? До сих пор не могу понять. Я видела ее только в трехлетнем возрасте, когда ездила с мамой к папе на родину в деревню. Увидев бабушку, я ее сразу полюбила. У бабушки были васильковые глаза, добрые и мудрые. И вот в приступе я зову бабушку, как свое спасение: «Бабушка, иди ко мне!» И теряю сознание. А в это время моя бабушка Прасковья проснулась как от толчка и услышала зов. Сердце ее заболело, и она стала собираться в дорогу. Сын спросил ее:

— Ты это куда собралась на ночь глядя?

— Утром рано еду в Архангельск к Григорию, я там нужна.

И бабушка приехала ко мне. Прикосновение ее рук так благотворно подействовало на меня, что кризис миновал и я пошла на поправку.

В нашем доме на стене висело два старинных портрета в позолоченных рамах. На одном — красивая дама и очаровательная девочка с раскрытой книгой. Дама в зеленом платье, декольте, золотой крестик на шее, а девочка в бледно-розовом платье. На другом — какой-то военный. Я часто спрашивала у мамы: кто это? Мама отвечала, что это кто-то из папиных предков. Когда я выздоровела, мне почему-то

очень важно было узнать, кто это. Я спросила бабушку, и она рассказала:

— Один из наших дедов был приближенным Петра I. Командор Иевлев Сильвестр Петрович. Сподвижник царя, адмирал флота. После смерти Петра I Иевлевы попали в опалу у Меншикова и были высланы в Верховажье Вологодской области. С тех пор они стали деревенскими жителями. Только папа, повинуясь голосу предков, уехал на родину в Архангельск. На этом портрете твой прапрадед, при всех регалиях.

Я просила бабушку остаться у нас навсегда, но она сказала, что ей жить осталось немного и она умрет там, где прожила век. Бабушка взяла мою руку в свою, долго смотря на нее, и проговорила:

— У тебя будет тяжелая жизнь, но интересная. Ты вынесешь много несправедливости, но ты угодная Богу. Ничего не бойся. Живи ради правды. Ничего не бойся, все пройдет. Каждый должен пройти свой путь.

Вот уже три месяца одиночки. На окне железная решетка. Утро наступает слишком быстро. Едва закрою глаза - «подъем!», и нет возможности выспаться.

Но надо как-то жить.

Прокручивая в памяти киноленту моей жизни, я вижу, каким обилием впечатлений она была наполнена. Занятия в школе, кружки, библиотека. Мне хотелось все узнать, понять, увидеть. Книги открыли мне удивительный мир, жажда разобраться в прочитанном делала жизнь интересной.

1941 год. В школе у меня общественные нагрузки и желание отлично учиться. Читаю только о театре и о великих актерах, мечтая, что я буду великой и что все будут восхищаться моей игрой на сцене.

22 июня. Война. Я пошла в военкомат к комиссару Мельникову с просьбой отправить меня на фронт. Военком мне сказал: «Ваша помощь фронту — учиться «на отлично»».

В городе появились госпитали с ранеными на фронте. Я организовала агитбригаду, мы ходили в госпиталь выступать перед ранеными бойцами. Выступали перед краснофлотцами в военном порту, где нас очень тепло встречали. Я была конферансье и танцевала лезгинку. И пела любимую свою песню «Я на подвиг тебя провожала, над страною гремела гроза...».

Вскоре нас перевели на карточную систему. Иждивенцы получают 250 граммов хлеба. Мама как инвалид получает 300 граммов. Хлеба не хватает, и я ощущаю постоянный голод.

3

Я начинаю себя развлекать: пою, танцую, читаю стихи. Надзиратель смотрит в волчок, иногда слышу, как хихикнет. Ему интересно смотреть мои концерты. Однажды на допросе следователь задал мне вопрос:

— Чем ты помогла стране во время войны? Я ответила следователю:

— В начале войны я училась в школе. Чем я могла помочь? Просилась на фронт, но меня не взяли. А чем вы помогли стране? Арестовываете таких, как я, выдаете их за шпионов и получаете награды. А настоящие шпионы у вас на воле и вредят стране.

Ох, как взорвался Евстафьев!

— Молчать! Я тебя за это в карцере сгною.

Опять ночь без сна. Хоть бы дали одну ночь поспать! Днем долго брожу по камере взад-вперед. Хожу до усталости. А потом сажусь на табуретку и начинаю концерт. Пою все песни из репертуара Руслановой. Потом перехожу к параше. Пою цыганские таборные песни. Это помогает мне коротать день. Вечерами я слышу постукивание в стену… Но я еще не научилась расшифровывать стук, с помощью которого заключенные могут переговариваться по ночам. Я очень тосковала по маме и дочке: как они там без меня? Свиданий мне следователь не давал, и я ничего о них не знала. Но вот однажды за мной пришел надзиратель в середине дня. Так необычно, меня никогда не выводили на следствие днем. Когда я вошла в кабинет, там сидела мама. Увидев меня, она заплакала. А я очень обрадовалась, увидев ее живой. Свидание 20 минут. Говорить можно только о личных делах. Конечно, я спрашивала о своей доченьке. Когда ушла мама, следователь спросил: «Сколько лет вашей матери?»

Я ответила: «Сорок три».

Он сказал: «А на вид можно дать все шестьдесят. Это ты довела ее до этого».

«Нет, это вы виноваты в ее преждевременной старости. Сначала убили отца, а теперь хотите меня».

«Почему-то дети врагов всегда идут за тюремную решетку!»

И это говорит он мне, негодяй!

В один из дней в конце декабря открылась камера, и вошла девушка с постелью и кружкой. Отстегнули на соседней стене полку. Теперь я буду не одна. Познакомились. Ее зовут тоже Валя. Мочалова. Живет она на Бакарице — пригород Архангельска. Туда тоже приходят английские суда, и есть английская миссия (филиал миссии). Я как-то раз была приглашена на один банкет. Я ей рассказала об этом. Обрадовалась, что теперь буду не одна. Валя меня научила из полосатых матрасов, на которых мы спали, извлекать нитки, иголки сделала из рыбьих косточек. И стали вышивать.

В беседе проходит время незаметно. Я изголодалась по общению. Валю тоже обвиняют в шпионаже. Мы с ней высмеивали этот метод МГБ искать в каждой девчонке шпионку. Валю, не в пример мне, вызывали только днем. Счастливая! Я ей завидовала. Как-то раз она начала мне рассказывать о лагерях. По ее рассказам, там такая же жизнь, как и на свободе. Она меня стала уговаривать подписать то, в чем меня обвиняли, и тогда все кончится — отправят в лагеря. Я ее спросила: а откуда она знает о лагерях? Она сказала, что кто-то ей рассказывал об этом. «Сознайся,— говорит она мне,— и отправят в лагерь. А там можешь подать кассационную жалобу, и, может быть, тебя оправдают». — «Но в чем сознаваться? — сказала я.— А ты что, созналась? Значит, ты делала что-то во вред родине?» — «Да»,— ответила она мне. «А я — нет. Так в чем же мне сознаваться?» — «Тогда тебя никогда не выпустят из тюрьмы».

В один из дней я пришла с допроса. Моей соседки по камере уже не было. Не было и ее вещей. Это мне показалось странным. Я стала припоминать наши разговоры и фразы, оброненные случайно; ее нажим на то, чтобы я созналась... Значит, ее ко мне специально подсадили? А я была с ней откровенна. Какая непростительная глупость!

Новый, 1947, год я встречала в камере в одиночестве. Накануне мама передала мне передачу. Перед Новым годом следователь смилостивился и передал ее мне. Я плакала. Бедная моя мамочка! Она страдает в разлуке со мной. Как она будет жить без меня? Я получала за Костю военный паек и могла им помогать. А теперь кто им поможет? Мое сердце в тревоге за них.

Пятого января мне вручили обвинительное заключение. Шпионаж снят, но зато по доносу соседки по камере меня обвиняют в антисоветской пропаганде. Вот тебе и раз! Я вспомнила последний допрос, когда следователь подсунул мне бумагу, в которой не было ничего о шпионской деятельности, а записаны разговоры с Валентиной, и я подписала этот лист. Оказывается, это уже основание для обвинения.

Восьмого в ночь мне приснился интересный сон: летят в небе шесть лебедей, а я вышла на крыльцо низенького дома с ружьем в руках и выстрелила вверх. Один из лебедей упал, истекая кровью, а я склонилась над ним... Сон видела так явственно, как будто это произошло на самом деле. Десятого января после завтрака загремели засовы, открылась дверь, вошел надзиратель и сказал:

— Оденьтесь.

Я надела пальто, и меня повели через подвал, вывели не в здание, как всегда, а на улицу. Открылись ворота. Боже, что я увидела! Я находилась в здании в центре города, на улице Павлина Виноградова. Сколько раз я проходила мимо этого здания и не знала, что здесь, за железными воротами, находится внутренняя тюрьма для политических заключенных. Впереди меня шел человек в штатском и позади тоже. Я шла по улице зимой, в январе, в туфельках и летнем пальто. На меня смотрели прохожие, не могли ничего понять. Мимо шел народ, смотрел только на то, что я одета не по сезону, но куда меня ведут, не знала ни я и никто из окружающих. Мы остановились перед небольшим домиком, меня ввели в здание. Это был военный трибунал. Ввели в зал. Я искала глазами маму, но ее нигде нет. За столом — трое военных. Суд обвинил меня в антисоветских разговорах. Прокурор потребовал 10 лет, суд дал шесть. Судья спросила: «Ваше последнее слово?» Я сказала:

— Верните отобранные фотографии.

Судья:

— Эта просьба относится к следственным органам, а не к нам.

Представление окончено: мне дали шесть лет с конфискацией имущества и три года поражения в правах. Свидетельницей выступала моя приятельница — Нина Пластинина. Девушка, с которой я дружила, оказалась доносчицей, спасая свою шкуру, подставила меня!.

На следующий день меня повели к следователю. Евстафьев спросил:

— Сколько вам дали? Я ответила:

— Шесть лет.

— Мало. Я бы дал десять.

И это говорит он, зная, что я ни в чем не виновна! Он издевательски говорит это. Я попросила вернуть семейные фотографии. Он ответил:

— Все, не относящиеся к делу, сожжены. Варвары! Расстреляли отца, а теперь уничтожили его фотографию! Снимки моего детства... Уничтожили все.

Четыре месяца уже как я отрезана от внешнего мира. Я выдержала испытание, не сломилась. Вероятно, меня спас запас душевных сил. Оторванность от повседневной привычной жизни вначале была очень тяжела. Тоска о дочурке сводила с ума. Но я выдержала все. Я все еще нахожусь в камере. Бесцветные дни, похожие один на другой. Безликая действительность томит душу. Суд открыл мне глаза на бывшую приятельницу. За что она оклеветала меня?

Без грусти расстаюсь со старым годом. Что-то ждет меня впереди?..

Теперь, когда следствие закончено, слава Богу, меня не вызывает мой мучитель, и я сплю, как все, ночами, от отбоя до подъема. Но наступил день, когда за мной пришли, завели в контору, вернули мне перстень, вещи, отобранные при аресте; завернула я все это в платок, и меня повели. Стоит «черный ворон». Вошла в эту страшную машину, повезли. Куда — не знаю. Когда остановилась машина, открыли дверь, я увидела огромный двор — двор городской тюрьмы. Ввели в камеру. Я остолбенела. Увидела нары с обеих сторон и многоликих женщин; некоторые острижены наголо. Я насчитала 15 человек. Ко мне направилась одна

из них. Оказывается, она староста этой камеры. Она спросила:

— По какой статье? Я ответила:

— Пятьдесят восьмая. А вы?

— Я воровка.

Она сказала это с такой гордостью, можно было подумать, что она Герой Советского Союза. А я ужаснулась. Куда я попала? Мне выделили место на нарах, а ночью кто-то пытался вырвать у меня из-под головы платок с вещами, но я крепко его держала и не отдала. Наступило утро. Нас повели на оправку. Мы шли по коридору мимо камер. И вдруг мне захотелось в одну из камер заглянуть. Меня просто тянуло к волчку. Я открыла волчок и увидела Марту — мою знакомую по свободе. Я окликнула ее. Она подбежала к волчку, но нам не дала поговорить староста камеры. Она толкнула меня и говорит:

— Ты что, фашистка? Хочешь нас лишить прогулки? Когда мы вошли в туалет, она оттолкнула меня и говорит:

— Фашистка в последнюю очередь. Я воскликнула:

— Какая я тебе фашистка? — и так двинула ее, что она полетела. Не знаю, чем бы все это кончилось, но дверь открылась и появилась надзирательница:

— Что здесь за шум?

Мгновенно все стихло — гробовое молчание. Когда пришли в камеру, часть женщин окружили старосту. Они стали о чем-то говорить, изредка смотря в мою сторону. Я поняла, что речь идет обо мне. И стала в душе молить Бога, чтобы меня взяли из этой камеры куда-нибудь. Не знаю, чем все это кончится, но твердо знаю, что никому не позволю меня унизить. Через несколько часов открылась дверь, надзиратели со списком стали вызывать на этап. Назвали мою фамилию. Я обрадовалась — моя молитва дошла до Бога. Староста Ливанова не попала со мной на этап. Тут же нам велели собрать вещи на выход.

Всех, кого вызвали на этап, собрали в большой камере. Я на всю эту процедуру смотрела с любопытством. Принесли обед — щи из морской капусты, непромытой, с песком. Я стала есть с аппетитом, так как ничего еще в этот день не ела. Доев суп, увидела, что миска грязная из-под

каши, немытая. Меня стошнило, и больше я к еде не притронулась. Какое скотство! Это меня очень возмутило, но кому скажешь? Кругом чужие люди, такие же заключенные, как и я.

Рано утром этап повели по городу, окружив конвоем и собаками. Нас привели на пристань и на пароходе переправили на левый берег, в пересыльную тюрьму. Снова ввели в камеру. На верхних нарах увидела знакомое лицо — Лена Иванова. Девушка тоже ходила в Интерклуб. Она освободила место возле себя. Оказывается, мы сидели в одной тюрьме в одно и то же время, ее тоже недавно осудили, дали 10 лет.

На третий день моего пребывания на пересылке произошел такой инцидент: нашей камере, где сидели политические, в последнюю очередь давали обед. Всегда жидкий суп. И я взбунтовалась. Вылила миску перед надзирателем, показав, чем нас кормят. Он вызвал начальника корпуса, и я стала предъявлять требования: почему нас не водят на прогулку, мало того, что мы без воздуха, да еще кормят пустой баландой. За этот бунт меня посадили на трое суток в карцер. Когда я через три дня вернулась в камеру, меня встретили восторженно. Оказывается, теперь стали выводить на прогулку на 20 минут. А самое смешное — за обедом баландерша-разносчица, наливая мне в миску, шарила черпаком, чтобы налить погуще.

4

Через несколько дней меня вызвали на этап. Лена не попала со мной. Из нашей камеры пошла со мной одна Валентина Ключникова, осужденная по указу 1947 года на десять лет. Жена полковника из Москвы. С завода каучука — главный бухгалтер. Мы решили держаться друг друга.

Привезли нас в Молотовск, в колонну, где одни мужчины. Нас 50 человек для работы в обслуге. Помогло мне, что мой срок шесть лет — это считают детским. В Молотовске стоял во время войны на ремонте пароход «Томас Хартли». Здесь я когда-то была счастлива, а теперь я пришла сюда под конвоем. Ирония судьбы. Привели нас в баню. Сразу же стали выдавать для работы бушлаты, шапку-ушанку и валенки, мне достались старые, как говорится,

33 срока. Когда я надела это на себя и взглянула в зеркало, ужаснулась: на кого я похожа? Отвели в барак, выдали одеяло, матрас и подушку, две простыни и наволочку. Все расположились, кто где, мы с Валей внизу устроились в уголочке.

Утром в столовой только сели за стол, вошли двое высоких, богатырского сложения мужчин. Один из них зычным голосом крикнул: «Шапки долой!» Мужчины тут же все их поснимали. Кто-то за столом сказал: «Один из них — нарядчик Сандалов, а другой — начальник отряда Александр Зинченко. Они тоже заключенные, но занимают в лагере видное положение».

Утром развод. Опять окружили конвой и собаки, повели на работу на цементный завод. Я должна была лопатой нагружать цемент и отвозить на тачке к вагону-пульману. Работа очень тяжелая. Я отвезла две тачки и бросила. Вижу — из какого-то сарая дым идет. Значит, там топится печь. Пошла туда. Открыла дверь. Сидят мужики возле печурки, увидев меня, подвинулись, дали место. Старший на меня поглядывает и говорит:

— Откуда такая красоточка появилась?

Вдруг влетает моя бригадирша и на меня матом:

— Ты что, такая-рассякая, здесь расселась, а кто за тебя будет работать?

К ней подошел какой-то и сказал:

— Оставь эту красючку в покое, я буду ее покровитель. Она мне нравится.

Бригадирша повернулась и ушла, а я осталась у печурки. Окончился рабочий день, всех построили, пересчитали и повели в зону. Я шла с твердым намерением больше на объект не выходить. В лагере говорят так: «День кантовки — месяц жизни». Значит, я выиграла сегодня месяц. Пока шла в строе, узнала, что за меня заступился вор-законник. Он якобы сказал: «Это будет моя баба». Не хочу я быть ничьей бабой, и покровителя мне не надо.. Вечером пошла к врачу, чтобы он завтра помог закосить день, не выйти за зону.

Врач оказался молодой мужчина, поляк, Франц Павелко. Увидев меня, он понял, что я не хочу выходить на работу. Проявил ко мне сочувствие и дал освобождение. Слава Богу, еще один день выиграла у жизни.

После развода, когда все ушли на работу за зону, я осталась в бараке одна. Вдруг вбежали двое и дали знать мне, чтобы я их скрыла. Через 10 минут приходят надзиратели и спрашивают:

— Сюда не заходили двое? Я говорю:

— Нет.

Они повернулись и ушли. Двое вышли из закутка и говорят:

— Молоток! Подрастешь — кувалдой будешь,— и ушли. А я легла отдыхать. Надо приспособиться к этому блатному миру, жить-то мне придется среди них.

Вечером пошла в КВЧ — там собрались любители самодеятельности. Я сказала, что хочу тоже быть участницей. Прочла им монолог Татьяны из «Евгения Онегина». Понравилась. Приняли. Стали составлять программу концерта. Вдруг вошел тот статный мужчина, который утром в столовой сказал: «Шапки долой!» Это Саша Зинченко, начальник отряда, тоже зэка. После репетиции, когда я шла в свой барак, Саша догнал меня:

— Разрешите проводить.

Познакомились. Он мне понравился, я очень довольна знакомством. Завтра я еще освобождена и на работу не иду. Этот день неволи не так страшен, как предыдущий. В сердце — дом, мама и дочурка. Как они там без меня? В моей жизни идет какая-то чехарда злоключений и удач, не только на воле, но и здесь, в заключении. Сегодня я выиграла день. На работу боюсь идти из-за того вора, который вчера заступился за меня. Ведь теперь надо будет расплачиваться собой — не хочу. Мне нравится Саша Зинченко, я хотела бы дружить с ним. Он красивый, высокий, настоящий богатырь, Илья Муромец. Вечером пошла на прием к врачу, и вдруг он полез ко мне, хотел облапать. Плата за то, что освободил от работы. Я вырвалась и ушла. А назавтра должна идти за зону, так как не уплатила долг.

Утром развод — я не вышла за зону. Спряталась в бараке. После развода надзиратели должны были меня посадить в изолятор как отказчицу. Но меня выручил Саша. Он послал меня работать в прачечную. Я пришла в баню, там было отделение для стирки. Стала стирать грязное бе-

лье. Терла его на доске, стерла кожу на пальцах. В середине дня пришли Саша Зинченко и Толик Сандалов. Вымылись, вышли со свертком, и тут ко мне подходит Зинченко и говорит:

— А мое белье я вручаю этой красавице. Они ушли. Что делать? Я стирать не умею, а должна постирать так, чтобы он был доволен. А тут, как на грех, стерла кожу до крови на пальцах, и стирать — пытка, больно. Но я постирала ему белье. После рабочего дня устала. Вечером все-таки пошла в КВЧ на репетицию. Я хочу на сцену. Это моя любовь. На следующий день я пришла в прачечную. Выгладила его белье, аккуратно сложила и жду его. Вдруг вызывает меня зав. прачечной в контору. Там сидит Саша. Сердце у меня забилось учащенно и как-то сжимается. Я поняла, что влюбилась. Пошла за бельем и вручила ему. Он посмотрел и оценил: «Отлично». Я показала ему свои руки, на сгибах пальцев кровавые раны. Он их поцеловал. Я была покорена. Взглянула на него, большие красивые глаза смотрели на меня. С восторгом я почувствовала, что и он тоже неравнодушен ко мне. Двое потянулись друг к другу. Наши взгляды встретились, Саша меня поцеловал.

В человеке всегда бодрствует особый инстинкт. Я сразу поняла, что Саша будет мой. После работы рассказала Вале Ключниковой, так как мы с ней дружили, что я влюбилась в Сашу. Она обдала меня ледяной водой:

— Говорят, у него на соседнем лагпункте есть жена. Зовут Лена.

Это известие убило меня. Настроение испортилось. Утром Саша сказал, что я буду работать дневальной в секции, а Валю поставил в зоне работать уборщицей — мыть полы в бараках. Валя довольна, работа за зоной на цементном заводе тяжелая — возить тачки, нагруженные цементом. А моя задача — хранить вещи, следить за секцией, чтобы никого не было, а перед приходом принести кадку кофейного напитка, который заменял нам чай. После ужина в столовой пили чай в секции. Вечером я шла в КВЧ на репетицию. Саша провожал меня до барака. Я была очень открытая, своим чувствам отдавалась со всей неистовостью своей натуры. Не раз создавала себе иллюзию любви, проходила через гамму первых встреч и первого

счастья, а потом разочаровывалась, охлаждалась. Как будет на сей раз?

Саша мне очень нравится, при встрече с ним сердце трепещет в груди, сладостно замирает. Саша назначил мне свидание. Я, радостная, побежала. Встреча в предбаннике. Ночь, служанка любовных свиданий, приняла нас в свои объятия. Я очень нуждалась в душевной близости друга. И вот судьба послала мне Сашу. Мы стали часто встречаться, были влюблены и радовались наступлению вечера, когда могли быть вместе. Я была счастлива безмерно, забывая, что нахожусь в неволе.

В один из дней приехала навестить меня мама. Я была очень рада свиданию с ней. Она меня успокоила, что Беллочка с ней, жива и здорова.

Но недолго длилась наша любовь с Сашей. Однажды меня вызывают на вахту. Пришел наряд — меня вызывают во внутреннюю тюрьму. Саша и все окружающие были рады за меня, предполагали, что будет пересмотр моего дела и меня отпустят на свободу. Саша провожал меня. На прощание поцеловал и надел мне свой шарф на память. Я никогда не забуду час нашего расставания. Я шла и плакала. Я не хотела свободы. Я хотела быть с Сашей, я была в него безумно влюблена. Почему так жестока ко мне судьба? Стоит только полюбить, и тут же разлучают.

Во внутренней тюрьме снова посадили в одиночку. Через день вызвали на допрос. Показали одну, другую фотографии — знаю ли я этих людей. Я их не знала.

На сердце тоска о Саше и злость — ради каких-то незнакомых людей меня разлучили с любимым и держат в одиночке. Сколько было вызовов, столько я молчала, не хотела говорить со следователем. Наконец, не выдержала и взорвалась:

— Мало вам издеваться надо мной! Сначала обвинили в шпионаже, заставляли рассказывать о шпионской деятельности. Сейчас хотите своей шпионкой сделать. Я ничего и никого не знаю. Оставьте меня в покое.

Следователь вскочил с искаженным лицом, ударил по столу и закричал:

— Я сотру тебя с лица земли! Ты у меня плакать будешь кровавыми слезами!

Я удивленно смотрела на искаженное злобой лицо, и на минуту мне показалось, что передо мной какой-то зверь,

сбежавший из клетки в зоопарке, который вот-вот вопьется в меня зубами и растерзает.

Но я не испугалась, а смотрела и думала, что же будет дальше.

5

А дальше, не добившись от меня ничего, меня отправили в штрафной лагерь Северо-Печерской ж/д, станция Козья, недалеко от Коноши. В лагере была преимущественно 58-я статья. Литовцы, латыши, эстонцы. Несмотря на трудные условия, надо жить и здесь, надо выжить. В лагере каждый ищет того, кто ему поддается,— чтобы жить за его счет. Умерла моя прекрасная мечта о том, что я буду прославленной артисткой, и я оплакивала минувшие дни, дарившие мне много счастья, но нет, я не дам сломить себя. Нельзя поддаваться тяжелым мыслям.

Меня направили в бригаду Васильева. Это бывший власовский офицер. На работе со мной всегда происходили какие-нибудь ЧП. Поставил нас Васильев с Ритой Панфиловой — я знала ее по Интерклубу — пилить. Мы не умели, да еще с корня. Полсмены пилили одно дерево, а когда спилили, стали его толкать. Оно зацепилось ветками за другие деревья, и мы не сумели свалить это свое дерево. Бригадир ругал — не выполнили норму. Завтра пайка 400 граммов. И без ужина.

На следующий день меня поставили собирать сучья — бросать в костер, сжигать. Я бросила ветки, села у костра. Вдруг кто-то говорит: «Что-то горит». Я посмотрела — а иголки от ели попали мне в прореху ватных брюк, пропалили их, под ними загорелось платье.

Работать водят с конвоем и собаками — далеко, за 8 — 10 километров. Приходим усталые, замерзшие. Вынесу ли такую жизнь?

Отказалась от работы. Меня посадили на три дня в изолятор. После трех дней вышла — бригадир отказался от меня. Меня послали на шпалорезку. Работа несложная — я должна была равнять шпалы по образцу, пилой отрезала лишнее. Работать так все время, как автомат, не могу, не знаю, как вынесу неволю. Трудно было привыкать к заключению, но я привыкла. Но среди рабов быть рабой — не хочу, не могу, не желаю.

Систематические отказы и голод превратили меня в доходягу — так здесь называли тех, кто на грани голодной смерти. Умирать так умирать, и я решила объявить голодовку, три дня в изоляторе не притронулась к пище. Меня отвезли в лазарет. Койки свободной не нашлось. Врач соединил две койки и положил меня к больным третьей. Ладно, в тесноте, не в обиде. Лежу, мне выписали усиленное питание.

На днях отправляли этап в Талаги — мамок, т.е. беременных, там участок матерей. Вошла беременная деваха прощаться со своими девочками из Белоруссии, Маша Тимченко ее спрашивает:

— На кого ты своего Гришу Ларина оставляешь? Она осмотрела лежащих в палате и вдруг показывает на меня:

— А вот этой красючке.

Когда она ушла, я спросила девчат, кто она и кто это Гриша Ларин. Мне сказали, что он бригадир, а она его баба, по-лагерному, которую он обрюхатил. Тогда я спрашиваю:

— А при чем тут я? Я его знать не знаю, да и ее видела в первый раз в жизни.

Наступил день моей выписки из лазарета. В бараке узнаю, что я зачислена в бригаду к Ларину. Удивительно! Только услышала его имя в лазарете — и теперь должна работать в его бригаде!

Однажды ко мне подошла белорусская девушка Маша Песенка и стала меня сватать с Лариным:

— Ты знаешь, он бригадир, он тебе поможет выжить, а это главное на сегодняшний день...

Я не хотела даже слышать об этом. Работая в бригаде у Ларина, я стала замечать, что он проявляет ко мне внимание, дает работу полегче. За обедом угощает вкусными продуктами, которые ему как бригадиру дают эстонцы и латыши — они получают посылки в лагере. Разумеется, я поняла, куда он клонит. С одной стороны, быть в плохих отношениях с бригадиром нежелательно, а с другой — в душе к нему антипатия. А Маша — Маша меня старается обрабатывать каждый день.

— Если ты не будешь его женой, тебе трудно придется на лесоповале.

Вскоре он отправил меня на трудный участок. Пилила я плохо, не умела, норму не вырабатывала. Мне выписали штрафной паек. И тут я поняла, что он будет меня доводить не мытьем, так катаньем. И я согласилась. Однажды вечером мы пошли с Машей к нему в барак. Его барак считался образцовым. Он расположился в. углу, на нижних нарах, устроил закуток из простыней. Поужинали. Гриша очень обрадовался моему приходу. Маша ушла, а я осталась ночевать, но у нас ничего не получилось. Несмотря на его страстное желание. Вот вам и чудеса, колдовство, когда неизвестная мне женщина заявила, что оставляет мне своего Ларина. Он страдал и очень переживал, но мужчиной быть не смог.

Мне, конечно, все равно, так как он был мне безразличен, я все еще тосковала о Саше, с которым нас разлучили. Будет ли когда встреча?..

Вечерами в секции, где нас около ста женщин разных возрастов, я наблюдала за ними, согнанными со всех концов страны: виновные и невиновные, все на одинаковых правах. Иногда выйду на крыльцо, смотрю на закат солнца, пурпурный предвечерний закат. Так красиво — глаз не оторвешь! Красота природе радует. Возвращаешься в барак — уродство зэковской жизни ранит душу. Сколько подлости вокруг! Хитрых, жестоких людей. Вспоминаю свою юность, как я восторженно, доверчиво входила в жизнь, была проникнута наивной верой в людей.

6

По субботам в столовой устраивали вечер танцев. Я надела свой красивый костюм, который мне так шел. После танцев отнесла его в каптерку. Через пару дней подходит ко мне Тамара Еремейчик и говорит, что начальница санчасти, Зинаида Мефодьевна, просит продать ей костюм. Я не согласилась. Мне было жаль расстаться с ним. Этот костюм напоминал мне волю. Но события заставили расстаться с любимым костюмом. Вскоре прибыл в лагерь из Москвы этап уголовников. В ближайшую субботу был концерт, я была конферансье, выступала в своем костюме. Поздно пришли, я не успела отнести его в каптерку. Повесила у себя около постели. Утром проснулась — костюма нет. Спраши

ваю дневальную — кто заходил ко мне в проход. Она клянется, что не видела никого. И вдруг я, повинуясь какому-то внутреннему чувству, бегу в сапожную, прошу у сапожника нож, потом в барак — туда, куда прибыли московские уголовницы, узнала главную в этапе, со странной кличкой Нинка-Москва. Она лежит в постели. Подхожу к ней, приставила к горлу нож и вдруг на блатном жаргоне приказываю, глядя ей пристально в глаза: «Отнеси костюм туда, откуда взяла. Ты меня поняла?» Это я-то, которая краснеет, если рядом кто-то ругается матом! И вдруг решилась на такое. Она изумленно смотрит на меня. И, как под гипнозом, кивает головой, что принесет. Я убрала нож и вышла из секции. Отдала нож сапожнику. На следующее утро костюм был на месте. Я до сих пор не могу понять, как я решилась на такой шаг. Это было истинное перевоплощение. Но я тут же решила не искушать больше судьбу, продать начальнице этот костюм.

На вырученные деньги я смогла поддержать здоровье, покупая кое-что в ларьке. Продажа костюма принесла мне не только деньги, но и удачу: Зинаида Мефодьевна взяла меня из барака в санчасть, где я стала ее секретарем. Теперь от меня зависело многое, и передо мной стали пресмыкаться. Начальница санчасти проводит в лагере комиссовку, отмечая на листках категории труда каждого заключенного, я должна забрать из управления формуляры и проставить в них согласно комиссовке эти категории. В моих руках побывали все формуляры лагеря, и я знала о многих, кто есть кто. Но это длилось недолго. Кто-то донес оперуполномоченному, каким образом я получила теплое место, и меня отправили за зону. Но так как согласно комиссовке у меня стояла III индивидуальная группа (работа на легких участках), зачислили меня в бригаду бывшего власовца Смирнова. Ходили мы на шпалозавод. Равняли шпалы по образцу, если какая окажется длиннее, лучковой пилой ее подгоняли под образец. Работа была не очень тяжелая, поэтому вечерами я шла в КВЧ.

Там под руководством Римаря мы стали готовить пьесу Островского «На бойком месте». Мне дали роль Аннушки — главную роль. Тамара Еремейчик играла Евгению. Тамара мне очень нравилась — девушка из Белоруссии, спортсменка, студентка института физкультуры. Сидела тоже по 58-й.

Миловидова играл Павел Симоненко. Во время войны он был полицаем. Хозяина играл Алексей Петропавловский, администратор филармонии города Чебоксары, обладающий приятным голосом. На концертах, которые устраивали мы, он неплохо исполнял старинные романсы. А особенно мне нравилось, как он исполнял «Калитку». Роль Аннушки я сыграла с большим успехом. Взволнованный Римарь вбежал на сцену со слезами на глазах, жал мне руку, восклицая: «Вы не Валя, вы — Аннушка!»

Подошел очень солидный человек — эстонец Эвель. Он занимал в прошлом большой пост в Таллинне. Взял мою руку, поцеловал и сказал:

— Благодарю вас за прекрасное исполнение. Вы так талантливо сыграли свою роль! Я получил огромное наслаждение от вашей игры.

Окрыленная успехом, я была счастлива. И даже мой враг — Панфилова, с которой мы не разговаривали, встретясь со мной, проговорила:

— Ты очень, очень хорошо сыграла эту роль. Летом нас направили на кирпичный завод. Со мной рядом оказался эстонец. Познакомились. Хейно Ильмер, композитор. Я поведала ему, что написала стихотворение «Воспоминание о доме», и попросила, чтобы он написал музыку. Он пообещал, и вскоре я получила музыку на свои слова. Мы стали дружить с Хейно. Новый, 1948, год он меня пригласил встречать вместе. Для этого надо было тайно сбежать из барака, ограду которого в десять часов вечера закрывали. Я сделала куклу, накрыла ее одеялом и положила на свое место. Перелезла через забор и побежала к дрожжеварке. Там собрались мои друзья. Анатолий Ванеев и кто-то еще, имена которых я не помню. Ванееву из Ленинграда в посылке прислали кексы и свечи. А Хейно из Эстонии — сало. Встреча Нового года прошла на славу даже в таких лагерных условиях. Читали стихи, пели песни. Вдруг кто-то вызвал Анатолия. Он вернулся и сказал: надзиратели ищут меня. Кто-то обнаружил мою куклу. Ванеев и Хейно спрятали меня за огромный бак с дрожжами, где я на корточках сидела, затаив дыхание, как мышка, пока надзиратель находился в дрожжеварке. Он поверил Ванееву, что меня у них нет, и ушел. Встреча с Ванеевым произвела на меня огромное впечатление. Это очень умный, очень

интересный человек. Мы стали дружить втроем — Хейно, Анатолий и я.

Вскоре дружба перешла во взаимное влечение. Анатолий жил вместе с человеком, который работал на хлеборезке — важная персона при лагере. Когда его не было дома, я бегала к Анатолию, мы растапливали печурку, дрова весело потрескивали, а мы сидим у огонька, рука в руку, он читает мне Державина: «Я царь, — я раб, я червь,— я Бог»... А я — мои любимые стихи Леси Украинки.

Анатолий знает очень много интересного. Дружба с ним духовно обогатила меня.

Я слышала, что у нас в Архангельске родился известный революционер, Анатолий Ванеев. Оказалось, это дед Анатолия. Я рассказала ему о своем предке, спасшем Архангельск от шведов, соратнике Петра I. Мы часто рассуждали:

как же так получается? Я, как мои предки, люблю родину, ты — внук Ванеева, отдавшего жизнь революции. Почему мы здесь? Кому нужно — держать нас здесь? Я — дочь коммуниста, его расстреляли за то, что он оказал помощь семье Постышева.

Еще в шестнадцать лет мне попала в руки книга Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Книга меня потрясла и навела на размышления — есть ли Бог. Я стала читать Ницше и Метерлинка. Я говорила Толе о могуществе молчания. Только в молчании одна душа передается другой. Я говорила, что наша неволя, страдания усиливают нашу жизненную впечатлительность и через это растет наша душа и закаляется. Как сказал Ницше: «Если не знаешь, как уйти от страдания, надо уметь принять его». Надо искать в себе силы и надежду выжить. Я была неисправимая идеалистка, мистик, а Толя был реалист. Мне снились удивительные сны, предвещающие то или иное событие. Я верила, что мои сны — это какая-то связь с Богом. Толя отвергал эту мою философию. Я навсегда запомнила наши беседы. В разлуке с Толей я поняла, что ум, не находя применения, сохнет, поэтому я и стремилась к общению с Толей. Я преклонялась перед его умом.

Наша дружба была на виду, и нас разлучили.

Неволя так обокрала мою юность. Я так хотела учиться. Меня всегда тянуло узнавать все новое, что встречается на пути.

В одну из комиссовок Зинаида Мефодьевна решила отправить меня на этап как беременную. Меня отправляют в Талаги. Анатолий меня провожает, мы расстаемся. Опять к новым берегам меня несет неведомая сила. Не хочется расставаться с Анатолием, но ничего не поделаешь. Это зависит не от меня. Новое место тоже манит своей неизвестностью.

7

Талаги. Женский участок. Бараков десять, в каждом — секция на сто человек. Шум, гам. Надо опять привыкать к жизни в этом шалмане. Работа тут, в основном, на парниках. Вечером невыносимо. Незнакомые люди, друзей нет, а я не могу жить без общения. Неужели жить в этом содоме?! Нет, я не вынесу. Я думала: если в стране так много преступников, значит, тюремная система никуда не годится. Значит, надо придумать что-нибудь другое. Ведь это ужасно — я, не совершившая преступления, должна жить вместе с уголовниками, работать за них, так как большинство из них «в законе», не работают. Это несправедливо. Я не хочу жить в этом стаде, все мое существо возмущается. Сегодня выпила холодной воды, затем вышла раздетая на улицу. Результат последовал мгновенно. Вечером меня залихорадило, поднялась температура. На развод не пошла, надзиратели отвели меня в санчасть, а оттуда на лошади отвезли в лазарет, который расположен на мужском участке.

В палате 17 человек. Моя койка на проходе. Мимо меня больные идут на выход. Я с любопытством присматриваюсь к окружающим. Зав. отделением, Евдокия Васильевна, красивая женщина, тоже сидит по 58-й статье. Она мне очень симпатична. Раздумья над судьбами окружающих делают мое пребывание здесь интересным. А главное — на душе спокойно. Завтра — никакого развода.

Здесь, в больнице, лежит одна удивительная женщина: ей 36 лет, воровка-щипачка, маленького роста, с густой гривой вьющихся каштановых волос, еврейка. Зовут ее Клава, кличка — Шпунтик. Она вся в наколках. Я с интересом смотрю на нее и думаю: если бы я была мужчина, взяла бы ее на ночь, чтобы прочесть все наколки на ее теле.

Здесь можно достать книги. И читать. Это уже великая радость. Книги так скрашивают лагерную жизнь. А жить надо.

Произошло интересное знакомство: балерина, из Киевского театра балета, Верочка Шевчук. Я очарована ею. Умная, интересный собеседник. Она так же любит сцену, как и я. Мы попросили разрешения у врача, пошли в здешнюю КВЧ и предложили поставить пьесу «На бойком месте». Аннушку снова буду играть я, а Евгению — Вера. Теперь жизнь стала более интересной, так как по вечерам мы ходим в КВЧ на репетиции. Вера готовится стать матерью, у нее туберкулез, но есть надежда его вылечить. Я бы очень хотела, чтобы она была здоровой. А то обидно: такая молодая, красивая, талантливая — и погибнет. Спектакль прошел тоже с успехом, нас поздравляли, искренне восхищались.

Через месяц меня из лазарета выписали на колонну. Не знаю, как устроюсь, я отвыкла от развода на работу. Говоря на лагерном жаргоне, я «прокантовалась», и это неплохо. Восстановила утраченное здоровье. Клава-Шпунтик уже на зоне. Она пригласила меня к себе в кабину. У них маленькая секция, живут они по-царски, трое. Я буду четвертая. Жизнь этой знаменитой карманницы меня удивила. Она с восьми лет по лагерям. Бежала из детдома. Не знает родных, ночевала под лодкой, в подъездах. В лагере она пользуется большим авторитетом. Мне она симпатизирует. За независимый характер и смелость. С ее легкой руки обо мне говорят: фрайерша, но духовитая. Прибыл этап с Коноши, прибыл друг Клавы, Салей Сабитов, татарин. Вор в законе. Он прислал ей записку, но она ни читать, ни писать не умела. Говорит с юмором: «Я прошла только палочную академию». А вот я ее личный секретарь. Не потому, что подлаживаюсь к ней, просто я ей симпатизирую. На работу, на стройку ходим в паре с Верочкой Шевчук. Мне претит бессмысленная работа на стройке. Я не хочу, не хочу так работать. Верочка меня уговаривает не делать отказы, пока хожу из уважения к Вере, но не знаю, сколько еще выдержит моя натура.

Чтобы так работать, надо знать, во имя чего этот труд. А ведь мне непонятны и неведомы цели, а быть бездумным исполнителем я не хочу и не могу. А вот на репетиции

хожу с удовольствием. Подготовить концерт к празднику — пожалуйста. Это мое. И это я делаю с удовольствием.

Получила записку. Предложение дружбы. Вор Владимир Белов, кличка Голодрал. Еще чего! Меня это возмутило. Но начинаются угрозы.

Вера родила девочку, назвала Леночкой. В один из дней, когда она пошла кормить ребенка в промзону, я пошла вместе с мамками, чтобы посмотреть Леночку. Это милое, прелестное существо. Гляжу на нее, и мое сердце сжалось от боли. Где-то там моя девочка на воле? Я знаю, что она с мамой, но как им живется? Ах, как я соскучилась по ней! Хочу на волю, тайное, страстное желание, запрятанное в темные закоулки души, медленно выходит на свет. Хочу свободы. За что я лишена ее?

Сегодня мне гадала одна женщина, которая считает себя ясновидящей. Взяла мою руку в свою и сказала: «Тебя ждет интересная жизнь. Тяжелая, но длинная. Будет много встреч и расставаний, радости и горя, друзей и врагов». Я и сама это всегда предчувствовала. Покориться неизбежной горькой судьбе в неволе я не могу. Значит, надо готовиться к трудной борьбе за каждый день на земле.

В лагере трудно сохранить достоинство. Обращение надзирателей, особый жаргон окружающих, муштра — все сводится к одному: вышибить, насколько возможно, чувство личного достоинства. Цель моя — до последних сил сопротивляться. И я стараюсь. Несмотря на изнурительные переходы от отчаяния к радости, от радости к отчаянию. Пытаюсь продержаться и сохранить достоинство. У меня часто всплывают в памяти слова кого-то из великих людей: «Реальная жизнь сурова, но не темница — цель ее».

Лагерная жизнь — это неуверенность, постоянные перемены, неожиданный риск. Вот, например, сегодня. Я отказалась от работы. Пришла мама ко мне с передачей. А ей сказали: «Она в изоляторе». Бедная мамочка! Она так испугалась, думала, что я заболела, с испугом спросила: «Она жива?» Надзиратель ответил: «Жива. Работать не хочет, вот и сидит».

А мама ко мне шла 18 километров, чтоб увидеть меня, принесла передачу. И напрасно!

Когда я вышла из изолятора и мне сказали об этом, я была в бешенстве. Что со мной было, не могу передать. Мне хотелось сокрушить все, все на пути. Я пошла в КВЧ

и там устроила дебош, меня снова отвели в изолятор. Ввели в камеру. Там уже сидит одна воровка. Она прибыла из Молотовска. Анька-Белка. Сидит за убийство, у нее срок 25 лет. И вдруг я ей говорю:

— Знаешь, Аня, я хочу попасть в лазарет. И сейчас буду косить на сумасшедшую. Только ты не бойся.

Я растрепала свои длинные волосы, взяла ее подушку в руки и стала качать, как ребенка, уставив на нее ненормальный взгляд. Она вскочила, подбежала к двери, застучала кулаками, орет, совсем забыла о том, что я ее предупреждала. Надзиратель открыл дверь, вытащил ее из камеры, дверь захлопнул и стал в волчок наблюдать за мной. Я вошла в роль, изобразила такую сумасшедшую, что у него все сомнения рассеялись. Вызвали врачей, они подносили мне к глазам горящие спички, но я глядела на огонь не мигая, уставясь в одну точку. Теребила одеяло, которое превратилось в нитки. Врачи ушли, пришли санитары с носилками, меня — на носилки и понесли в лазарет. Несли меня мимо БУРа, где гуляло ворье. Раздались вопросы: «Кого там?» Санитар ответил:

— Красючка чокнулась.

Я, накрытая одеялом, улыбалась: значит, поверили. Стыдно ли мне было так разыграть окружающих? Нет. Если надо стыдиться чего-то в жизни, так это паутины на душе; перепутанный ею, человек лишен отзывчивости на беду. Моя игра в сумасшедшую — это борьба против произвола, совершенного надо мной. Я знаю, что она принесет мне много страданий. Но страдания учат думать, начинаешь глубже понимать окружающее. Спокойствие — это болото, это не для меня. Я поняла, что причины наших поступков непостижимы и силы, побуждающие нас поступать так, а не иначе, глубоко скрыты в нас. Целый месяц я водила за нос медицину, пока мне наконец самой не надоело валять дурака. И вот в один из дней я выздоровела.

8

Снова — обычная лагерная жизнь. Хотя нет, еще есть новость: в лагерь прибыли четыре воровки с большими сроками, у всех по двадцать пять лет. Роза Меджигова, азербайджанка, Лена Симонян, армянка, Лена Бордовская,

полька, Лена Власова, по кличке Большая. Она действительно большая, угловатая. Мне интересно наблюдать за ними. Они из другого мира, в котором я не жила и мир этот преступный презирала. Теперешнее содружество с этим миром влечет к опасности. Но их быстро отправили куда-то. Верочка подарила Розе серебряный портсигар на память.

Ушел этап — ушли и те, кто на время заинтересовал меня. Володя все еще не дает прохода, а я не хочу, и это заставляет меня думать, как бы уехать отсюда в другой лагерь.

У меня стал расти зоб. Странно — не болит, а растет. Здешние врачи ничего не могут сделать. Поэтому я написала заявление на имя начальника колонны — прошу отправить меня в областную больницу на лечение зоба. Просто обидно — он так портит меня! Приходится носить платок, чтобы не было видно. Многие, как прибыли в один лагерь, так и сидят в нем весь свой срок, а моя жизнь проходит в странствиях по лагерям. Мне нравится жить с ощущением постоянной новизны — быстрее время проходит. Уже наступает 1949 год. Что-то он мне принесет? Жаль- расставаться с Верочкой. Дружба с ней согревала меня.

Итак, я в областной больнице. Попала во второй блок, в большую палату. Здесь большинство хирургических больных. Но лежала одна психически больная, привязанная к койке ремнями. Седая, уже пожилая женщина. Кто-то сказал, что жена врага народа. Мне было очень жаль ее. Я подходила к ней, стараясь чем-то помочь, но разум посещал ее все реже и реже. Кто она? Никто из больных не знал, а сестра и врач держали в секрете. Я, как сейчас, помню ее безумные карие глаза, внимательно глядящие на окружающих. Иногда я замечала разумный взгляд, он был полон страдания. У меня взяли пункцию из зоба, чтобы узнать, какого характера опухоль.

А пока я могла, с разрешения врача, ходить в КВЧ и здесь. Там я познакомилась с Алексеем Константиновичем Анчаровым, другом Мейерхольда, режиссером с 30-летним стажем. Тоже политический, сидит по 58-й статье. Познакомилась с Галиной Маковской из плеяды Маковских, художницей; в КВЧ мы стали готовить программу концерта. Какой-то водевиль. Анчаров — интереснейший человек. Как часто мы беседовали о великих актерах — это была наша любимая тема. Алексей Константинович мог говорить о

Шекспире бесконечно. Он говорил, что Шекспир — человек, проникающий, как солнце, как высший свет мира. Он рассказал мне о знаменитом американском трагике Айре Олдридже, который непревзойденно играл Отелло. О том, как играл знаменитый английский актер Генри Ирвинг короля Лира; а вот знаменитый итальянский трагик Эрнесто Росси играл совсем в другой манере. И как покорял зрителя английский трагик Кин в роли Макбета. В общении с ним я забывала, что нахожусь в неволе. Беседы о театре, который я так любила, согревали душу. Это были лучшие часы моей жизни в лазарете.

Но опять меня подстерегала перемена в жизни. Надо же так случиться, влюбился в меня молодой красивый парень Эдик, с которым мы разучивали дуэт Одарки и Карася для концерта. А его, оказывается, безумно любит старшая сестра лазарета. Первое, что она сделала, — устроила мне сцену ревности и запретила ходить на репетиции. И как только стали отправлять первый этап выздоравливающих, она включила меня в список. И, несмотря на хлопоты Анчарова, участь моя была решена. О Господи, когда меня перестанет преследовать жестокая ревность женщин, которая принесла мне столько неприятностей в жизни.

Меня очень огорчила разлука с Алексеем Константиновичем. Расставаясь, он мне сказал:

— Вы — актриса нутра, в советском театре вам будет тяжело. Ибо, если вы не пропустите роль сквозь свое сердце, вы будете плохо играть. Вы созданы играть героинь Островского, Шекспира, Шиллера.

Прощай, мой учитель, добрый, мудрый, перед которым я преклоняюсь. Встретимся ли мы когда-нибудь вновь?

9

Этап прибыл на Вологодскую пересылку. Как всегда, сразу ведут в баню, а потом по камерам. Впервые я попала в такую огромную камеру, намного больше той, что в Архангельской тюрьме, наполненную до отказа. Чтоб пройти до параши, надо осторожно брести между человеческими телами, которые сидят, лежат на полу, как на вокзале в ожидании поезда. Я потрясена таким скоплением народа, и тут у меня впервые появилась мысль, что это не случайно,

ибо с кем ни поговоришь—все сидят за ерунду, а многие сами не знают, за что. У меня появилось смутное предчувствие, что в нашей стране какой-то заговор против народа.

Эти несколько дней на Вологодской пересылке шли так томительно медленно, без прогулок, в камере вонь, духота от большого скопления тел. Все три ночи я не спала, тщетно пытаясь заснуть. Но вот наступил новый день, открываются двери камеры, на пороге — человек со списком. На этап. Три дня на пересылке канули в вечность. Снова куда-то повезут, снова неизвестность. Этап погрузили в вагоны, в которых перевозят скот. Десять дней мы были в пути. На каждой станции выдавали сухой паек — сельдь и сухари. На станции с визгом открываются двери, берут людей с кадками, которые отправляются за кипятком. По этому поводу шутили: на каждой станции кипяток бесплатно. Кипяток был спасением. В вагоне на двухъярусных нарах по обе стороны примерно по сто человек. Староста вагона, конечно, блатная. Она со своими «шестерками» делала шмон и забирала все, что ей нравилось. Когда дошла очередь до меня, я не позволила этого делать, столкнула их с нар. Блатные собрали совет и вынесли какое-то решение, но, как всегда, меня спасло непредвиденное: утром, когда открыли дверь, выпуская за кипятком, мне передали записку от какого-то блатного, вора в законе Николы Бороды. Имя Бороды произвело магическое действие. Решили, что я его баба. По воровским законам, баба вора в законе пользуется уважением блатного мира. Таким образом, расправа надо мной была отменена.

Прибыли в Лабытнанги. Местное начальство встретило нас призывом выполнить задачи, поставленные страной. Нам предстояло начать строительство железной дороги к Карским воротам. На пересылке в Лабытнангах я пробыла пять дней. Затем нас погрузили на баржи и перевезли через Обь. Стояла поздняя осень. Выгрузили нас в тундре. Кругом — снежный простор. Установили дюжину палаток, где нам предстояло жить. Утром после проверки — развод. Вручили кирки и лопаты. Земля уже мерзлая, трудно поддается.

10

Север встретил нас непогодой. Возвращаемся с работы усталые, в палатке день и ночь горит печь-времянка. Ложусь спать — ногам тепло, так как печь докрасна накалена, а волосы покрываются инеем. Спать без платка невозможно — волосы примерзают. На стенках палатки — иней. Месяц не мылись в бане. Появились вши. Никогда не забуду, как мы их перед печуркой щелкали. Вши белые, большие, бельевые. Находились больше в швах. Я таких никогда не видела. Снова бунтую. Снова — отказ от работы. Отправляют на штрафную, в 65-ю колонну. Работа здесь тяжелая, делают насыпь, проводят трассы совместно с Укладгородком. Я вышла на работу в паре с монашкой. Зовут Анна. Ко мне она очень хорошо отнеслась в зоне, как только я прибыла. Мы работали с ней на пару, укрепляли грунт. Вдруг вижу — идет парень. Валентина Помазанова, одесситка, наш бригадир, отчаянная женщина с навыком лагерной жизни, обратилась ко мне:

— Ты красивая. Останови того парня, достань закурить. Перед тобой он не устоит и даст. Я подошла к нему:

— Разрешите закурить.

Он открыл портсигар. Десятки рук протянулись к портсигару, он в один миг опустел. Парень засмеялся и говорит:

— Ну вот, и мне даже не оставили. Я отдаю ему свою сигарету.

— Ну а ты-то что закуришь?

— А я не курю.

— А зачем остановила и попросила?

— А я храбрая. В честь солидарности с курящими. Так познакомилась с бригадиром Укладгородка Борисом Михайловым, который потом на долгие годы поселился в моем сердце. Это была любовь с первого взгляда и у меня, и у него.

Однажды я шла к столовой. Меня догоняет девушка и говорит:

— Так вот ты какая, моя соперница! Оказывается, до встречи со мной Борис был с этой девушкой. Он ей сказал, что полюбил меня, и предупредил,

чтоб никаких наскоков. Здесь у меня появились друзья. Надя Зеленина из Ленинграда. Каждый день я выходила на работу, пока мы работали совместно с Укладгородком. Я шла на свидание к Борису с трепетом в сердце. Но вот Укладгородок ушел вперед, наступила разлука, я потеряла интерес ко всему и перестала выходить на работу.

Чтоб избавиться от меня, начальство направило на 310-ю колонну. Опять новое место. Здесь, в основном, штрафники. Судьба приготовила мне неожиданную встречу — Роза Меджигова и все три Лены находились здесь. Встретили меня как свою, освободили мне хорошее место внизу на нарах, загнав наверх какую-то женщину. Вместе с ними я стала есть. Среди воровок оказалась Шура Прищепа. Она отлично танцевала чечетку. Я решила организовать здесь самодеятельность и стала готовить концерт к Октябрьским праздникам. Все мои новые подруги имеют сроки по 25 лет за грабежи, убийства. Вот среди них мне предстоит здесь жить.

Иду по дороге жизни, на которую обрекла меня судьба. Путаюсь, но ищу правду и справедливость. Совсем беззащитная перед человеческой подлостью. А спасает меня здесь, в лагере, от всех ударов одно — пренебрежение к этим ударам. И борьба. А если не бороться, можно прийти в отчаяние от этой безотрадной жизни, от издевательств надзирателей. В каждом меня интересует человеческая сторона. А вокруг безликие, убитые гнетом неволи люди. Меня спасает то, что я живу одним днем: будет, что будет. Неожиданно на меня пришел наряд. И опять меня повели куда-то: сначала в отделение, там надзирателя сменил конвой. Собрались несколько человек, и нас повели в Салехард — кого на освобождение, кого на суд, кого в лазарет, а на меня пришел наряд в театр. Я шла радостная от сознания, что буду заниматься любимым делом. Вот и Салехард. Старинный городок, место ссылки неугодных царскому правительству людей. Бывший город Обдорск. Вот куда судьба забросила меня.

Жить буду в клубе вместе с другими товарищами по театру. Клуб стоит в доке, у реки Обь. Нас охраняет один надзиратель. Он живет с нами постоянно. Спим на двухъярусных нарах, мое место наверху. Жизнь театра — это ежедневные репетиции, частые выступления с концертной программой на конференциях и поездки по лагпунктам. Сегодня ночью приехал из Игарки к нам в театр новый

администратор. Поэт Лазарь Шерешевский. Рядом со мной свободное место, и он лег спать. И вдруг Жора Черников, танцор театра, который все это время ухаживал за мной, обуреваемый ревностью, поднялся на нары и лег между нами. Вот глупый! Но он неосторожно обронил пепел, загорелось одеяло. Почувствовав запах гари, кто-то крикнул:

«Горим!» Этот ночной переполох поднял на ноги надзирателя. Он пришел выяснять, в чем дело. А ведь ничего не было. Лазарь, как невинный агнец, хотел спать и, отвернувшись от меня, сразу заснул. А в Жориной голове вспыхнули подозрения. А вечером собрание коллектива — и мне брошены слова: «Ты позоришь наш коллектив своими любовными похождениями». О Господи, снова без вины виноватая! Я разозлилась и с возмущением воскликнула:

— Да оставьте вы меня все в покое!

Сегодня гуляли с Лазарем на берегу Оби. Обь вся в снегу, бескрайняя, гуляли, читали стихи. Лазарь — Блока, я — Есенина. Пришли в клуб, на нас смотрят подозрительно. Лазарь посвятил мне стихотворение:

Светлую нашу любовь

мы скрываем по темным углам.

Губы с губами на миг

сходятся тайно, как воры.

Горе неволи твоей

мне с тобой не делить пополам.

Радость свободы моей

ты со мною разделишь не скоро.

Мечется наша любовь,

словно псами затравленный зверь,

ходят по следу за ней

сплетни, угрозы и бредни.

Видно, друг друга нашли мы

для горечи новых потерь.

Каждая встреча с тобою

кажется встречей последней.

11

Театр полон интриг, подсиживания. Нездоровая обстановка отравляет радость общения с искусством. Договорилась с руководителем духового оркестра Жакевичем — они едут по колоннам, я буду сопровождать их в роли конферансье.

Едем по узкоколейке, на вертушках грязь, дорога вся в рытвинах и колдобинах. Снег еще не растаял, но начал понемногу таять. Концерты с музыкальной программой. Заключенные с радостью нас принимают. Музыка поднимает их дух, а я — единственная женщина — напоминаю о невестах и женах, которые далеко от них. Я как будто несу привет от них, ибо некоторые мужчины в лагерях по нескольку лет не видели женщин, особенно штрафники, политические каторжане Воркута-Вом.

А вот и Укладгородок появился на горизонте. Сердце мое забилось. Неужели увижу Бориса? Увиделись! Воспоминания о встречах — они живы в нашей памяти. Нежность прорывается в улыбке, взгляде, Боря провожает меня. Из-за встречи с ним Жакевич хмур, злится. Оказывается, он имел виды на меня. А тут увидел нашу любовь с Борисом. Расчетливый цепкий собственник, потеряв свою добычу, решил от меня избавиться. И я лечу в пропасть, как всегда, из-за любви.

Списали из театра, живу на центральной колонне КОЛПа, жду, куда отправят, с каким-то неясным предчувствием и тревогой. На какой бы колонне я ни была, в первую очередь иду в КВЧ. Есть коллектив, обрадовались, что к празднику можно подготовить концертную программу. Мы с парикмахером Мишей Стругом решили сыграть сцену у фонтана из «Бориса Годунова». Он играет Дмитрия Самозванца, я — Марину Мнишек. Опять с радостью занимаюсь любимым делом.

Но счастье никогда не дружит со мной долго. Прихожу как-то с КВЧ — моей соседки по койке нет. Говорят, увезли в лазарет. Якобы я ее отравила. Меня так возмутила эта ложь, да еще вызывает оперуполномоченный и говорит, что в отравлении он обвиняет меня. Господи, когда это кончится! Зачем эта ложь, чем она вызвана — я не понимаю. Или царица, которая царствует здесь на колонне, увидела соперницу, решила убрать?.. Меня из-за нее отправляют на общие работы. Снова еду жить на колонну.

Снова осложнения и трудности. Снова, как всегда, уклоняюсь от работы, все во мне протестует. Однажды на работе я сняла рукавицы, на одну минутку положила около себя. Не успела оглянуться — их уже нет. А мороз 40 градусов. Руки вмиг закоченели. Кто стащил их? Вижу вдали костер, пошла к нему погреть руки. У костра сидели бесконвойные зэки, которые за зону ходят по пропускам. Они

освободили мне место, я села и грею руки. Вдруг один из них говорит:

— Это не за тобой бегут?

Вижу — мой охранник подбегает к костру. Я не успела ему сказать: «Уж не за мной ли ты?» — как он ударил меня прикладом винтовки. Поднял меня и повел к бригаде. По дороге вдруг он мне говорит:

— Сходи с насыпи. Иди к лесу.

Не успела я подойти к опушке леса, как надо мной просвистела пуля, вторая чуть-чуть ожгла ухо. А третий раз у него осечка. От злости, что не удалось пристрелить меня, он закричал диким матом, чтоб я возвращалась обратно. Когда я пришла на место, всех сняли» с рабочих мест и поставили в строй. Меня провели сквозь строй и отвели в карцер. Мне дали 15 суток за попытку к побегу. К побегу, которого я не совершала. Оказывается, мой охранник с маленьким сроком имеет право за поимку заключенного досрочно освободиться. Таким путем он хотел получить свободу. Но ничего не вышло. Все мое тело, избитое прикладом, было в синяках, ныло. Я отсидела 15 дней, голодная, в холодном карцере, ни за что ни про что. Жизнь мне представилась в каком-то мрачном зловещем свете, и я решила покончить с собой. Эта мысль мне пришла случайно, когда я вышла из карцера и шла мимо барака, где был ремонт. Там стояла бочка с негашеной известью. Я быстренько побежала в барак, нашла пол-литровую банку, подбежала к бочке, зачерпнула и выпила.

У меня начались рвота и страшная боль. Внутри все жгло. Нестерпимая боль. Меня повели в санчасть, где записали членовредительство. Фельдшер не знала, что делать со мной, но дала освобождение от работы, и я легла в постель. Самочувствие ужасное. Ничего не могла есть, даже пить. Вода не проходила, шла обратно носом. Что я наделала? Умереть не умерла и такие муки терплю. О моем плачевном состоянии услышал один из моих знакомых — вольный помпобыт. Он достал где-то сливочное масло, мясной паштет и сахар. Мясо с сахаром кипятили и вливали мне понемногу. А затем заставляли глотать кусочки сливочного масла. Откуда Бог послал его мне? Хоть что-то стало проникать мне в желудок. Итак, попытка расстаться с жизнью оказалась неудачной.

12

Придется жить. А выжить в лагере можно только умом, хитростью, силой, коварством и ловкостью. Слабым и простодушным — гибель. Хотя я не отношусь к слабым и простодушным, но открытость и правдивость здесь — очень большой недостаток. Наконец-то пришел на меня наряд в лазарет. У меня сужение пищевода, травма, ожоги от негашеной извести. В лазарете встретила знакомую, Тамару Яковлеву, с которой ехали вместе этапом на Север. Работает медсестрой. Я, помню, защищала ее от блатных, когда они делали шмон, не дала забрать у нее вещи. Поэтому я рассчитывала на ее внимание ко мне. Но вместо внимания встретила жгучую ненависть. Чем это объяснить, не пойму. Почему за добро — злоба? Какой-то злой рок преследует меня. Что за судьба! Счастье дается только на миг, и тут же какая-то сила отбирает его у меня.

Здесь мне передали с большим опозданием письмо от Анатолия Ванеева, написанное 24 марта 1948 года. Долго же оно путешествовало, но все-таки дошло до меня.

«Здравствуй, Валя! С какой стати ты в Талагах? Просто случайность? Впрочем, это глупый вопрос: почему заключенного отвезли не в одно, а в другое место. Я бы по своей эгоистической натуре желал бы тебе попасть чисто в женский монастырь-лагерь. Потому что ты не обидишься, если я скажу, что ты довольно ветреная девчонка. Не прими это за упрек — Боже сохрани! Это беспокойство продиктовано моими чувствами. Вот что мне не понравилось в твоем письме — это будто ты подводишь черту. Как, мол, ни жаль, а всему, что было, конец. А у меня совсем нет такого чувства, будто мы потеряли друг друга, а напротив — есть чувство, будто разделенность наша временная. И даже если бы пришлось ждать до звонка пять-шесть лет, при постоянной переписке совсем не страшно. Стих я тебе пришлю, и не один, но придется потерпеть, пока они будут написаны. О том, что ты увезла Блока? Ты бы могла не признаваться. Я сознательно не спросил его у тебя. Во-первых, не хотел быть мелочным, а во-вторых (и главным образом), потому, что думал: пусть он останется тебе на память. Валюшка! Каждый день мои мысли бывают около тебя. Еще повторяю:

я сам не предполагал, как крепко прилепился к тебе сердцем. Целую. Анатолий».

Я была очень рада получить это письмо, хотя на .прошлом с Анатолием поставила крест. Твое желание, Анатолий, исполнилось. Я в чисто женском лагере-монастыре. И теперь далеко от тебя на севере. Я слышала. Козье расформировали, отправили кого куда. Куда, интересно, попал Анатолий?

Встретились мы с Анатолием только в 1974 году. Нет слов передать нашу радость. Он был женат на девушке на 25 лет моложе себя, я имела шесть детей, была вдовою. Когда он провожал меня на вокзал, его взгляд был полон любви и муки оттого, что судьба дала нам встречу слишком поздно. Толя рассказал мне, что был отправлен из Козьего в Абезь, поэтому не получил моих писем. Рассказал о своем духовном учителе Льве Карсавине. О том, что благодаря ему он нашел Бога и теперь глубоко верующий человек. Последняя наша встреча была 12 мая 1981 года. Я была у него в гостях, познакомилась с женой Еленой и маленьким сыном Левой, названным в честь русского философа Карсавина. Мы шли с Толей к Богопознанию разными путями, и важно, что нашли Бога. Толя умер, но я еще жива и память о нем живет в моем сердце.

13

Снова — колонна. Вышла на работу на трассу. Наша бригада разгружала вертушку, нагруженную щебнем и гравием. Работали мы лопатами, ломами и кирками. Грузили, укладывали щебень, ровняли насыпь. Я несколько дней проработала на трассе — и вдруг что-то со мной случилось. Возьму лопату — а в груди какой-то голос: «Ты не раба, ты не раба, ты не раба!» И не могу работать. Прихожу в зону — а в голове мысль: «Надо отсюда куда-то бежать». Но что придумать? А вечером блатные собираются возле меня: «Артистка, прочти что-нибудь Есенина, расскажи что-нибудь...» В общем, должна их развлекать. А я не умею и не хочу никому подчиняться и никого не боюсь. Работать не пойду. Как надоело жить среди бесшабашных этих людей! Как хочется другого общества! Дурное настроение приносит досаду на тусклую жизнь без общения. Я решила

выйти из этого дурацкого состояния, выйти из оцепенения. Договорилась с врачом, чтоб меня отправили в лазарет. Врач перевел меня в общую палату, мне дали место на верхнем ярусе. Внизу обитает Лена Бордовская. Увидела меня, обрадовалась. Она лежит с мостыркой. К ней пришел ее дружок — симпатичный парень, без кисти правой руки. Финн. Оказывается, у них за кражу отнимают руку. Кличка у него — Рука. Сидел, разговаривал с Леной, поднял глаза, увидел меня на нарах и воскликнул:

— О! Да у вас тут новенькая, да какая хорошенькая!

У Лены лицо перекосилось. Я поняла, что госпожа Ревность и тут вступила в свои права. Что же мне так не везет? И как я проживу весь срок в неволе? Если на каждом пути встречается такое?..

Видя, что Толик-Рука симпатизирует мне, Ленка Бордовская решила меня «прибрать» — так говорят на лагерном жаргоне. Убить. А я, ничего за собой не ведая, утром пошла в туалет. Вдруг входит Бордовская с финкой в руках. «Ну что ж, красючка, отжила...» Но тут влетает Толик. Выбил финку из ее рук. Я выбежала, оставив их вдвоем разбираться. Оказывается наш санитар Ваня слышал, что она собирается меня убить, и это он предупредил Толика. Толик сказал, что к ней он не вернется, так как полюбил меня с первого взгляда. А если она только пальцем до меня дотронется, она также отжила. В общем, Ленка присмирела. А Толик проявляет ко мне чрезмерное внимание. Вечером санитар принес записку. В записке сказано: «Голуба моя! Никого не бойся, пока я жив, никто тебя пальцем не тронет». Но опять, как всегда, кто-то дунул оперуполномоченному, и Толика отправили на 69-ю штрафную колонну. Началась переписка с Толиком. Записки приходили из штрафной зоны и с подателем отправлялись обратно. Опять любовь и разлука — вечные спутники мои. Чтоб пережить все эти разлуки, требуется напряжение всех сил. Но я оптимистка и верю, что каждый новый день непременно принесет изменение в лучшую сторону в этой подневольной жизни.

Сегодня в лазарете переполох. Привозят раненых. Оказывается на 69-й колонне был бунт. Во время бунта тяжело ранен Толик-Рука. Сейчас доставлен в тяжелом состоянии в лазарет. Очень переживаю за него. Выживет ли? Меня

отправляют из лазарета на колонну. И снова — обычная лагерная жизнь.

Прибыла к нам на колонну та самая Панова, которая год назад в Салехарде придумала историю с отравлением, оклеветала меня. А сейчас, как ни в чем не бывало, сидит передо мной и сообщает страшную весть. Она работала в лазарете медсестрой в мужском корпусе. Поэтому я ее не видела. Сообщила о последних часах Толика-Руки. Он умер, повторяя мое имя. Странная, нелепая смерть молодого красивого парня потрясла меня.

Он был смелым, бесстрашным и так глупо погиб в толпе, которая подняла бунт. Воспользовавшись бунтом, некоторые совершили побег. Кто погиб в перестрелке, кто избит, пойман в побеге. Бунт ничего не принес, кроме кровопролития и смерти. Неужели трудно понять, что здесь, на Дальнем Севере, выход из неволи невозможен? Кругом тундра, погода — пурга да метели. И охрана.

Опять перемена: сегодня собирают этап. Уже ходят по баракам со списками. Попаду ли я? Ну конечно! Везде от меня хотят избавиться. Погрузили нас в пульманы, как дрова. Набили 75 человек. Везут день, везут ночь. Вдруг под утро сердце мое как-то встрепенулось, забилось непонятно, с какой-то тревогой, и меня потянуло к окошку. Маленькое, зарешеченное — я еле добралась до него, наступая на спящих на полу. Взобралась, смотрю — кругом леса, и вдруг вижу: на запасном пути стоит Укладгородок. И в это время открывается дверь — и на пороге Борис Михайлов! Мой Борис, которого я давно-давно уже не видела. Я закричала: «Боря!» Он помахал мне рукой, но поезд помчался вдаль.

Надо же — минутная встреча! Мой Боря, любимый Боря, который прочно живет в моем сердце, несмотря на мои флирты с другими. С Борей нас разлучили, и будет ли встреча, когда? Но вот неожиданно, издали, но судьба дала мне увидеть его.

14

Мы прибыли на лагпункт, место это странное, называется Лысая Гора. Недалеко течет речка Полуй. Проехали мимо трех лагерей - и вот наш. Принимают этап надзиратели и нарядчица. Блатная баба, по кличке Анька-Муха.

Она распределила нас по бригадам. Устраиваюсь в бараке, а думаю об одном: опять начнутся мои мытарства. Выдержу ли я их? Вышла на трассу, на работу. Еле отработала день. Слепни атакуют, переносить их укусы невозможно. Прихожу в зону, вся искусанная, ничто не радует, просто не хочется жить.

Надо опять бежать в лазарет. А что придумать? Одна женщина страдает радикулитом. Я ее спросила — что, как болит. Она мне рассказала, я пошла в медпункт и фельдшеру рассказала о своей болезни. Она меня направила в лазарет. Прибыла в лазарет, принимает нарядчик. Увидел и глаз не отводит. Господи, опять! Я уже знала, что будут приставания. В лазарете жизнь течет спокойно, я лежу, читаю, нарядчик — Сергей Фомченко — шлет мне записки с объяснением в любви. Как-то староста корпуса, Завьялова, спросила: «Кто умеет шить?»

От нечего делать я сказала: «Я умею».

Она попросила сшить платье. Я взялась, хотя до этого никогда не шила и не умела шить. Скроила по своему платью, у нас фигуры схожи. И — чудо! — платье получилось хорошо. Она в награду стала меня, как говорится на лагерном жаргоне, «кнокать»: разливая баланду, старалась дать побольше и погуще. В один из дней она мне сообщила по секрету, что приходил Борис с раной на ноге — он специально сделал мостырку, чтобы попасть ко мне в лазарет. Но Сергей узнал, что это мой друг, и в лазарет его не принял. Боря с больной ногой вернулся в Укладгородок. Так не суждена была мне встреча с Борисом.

В лазарете я пробыла месяц. Вышла на работу в карьер. Отсыпка песка на машины. Увидела очень красивую девушку, учетчицу машин. Белокурая, волосы — корона косы. Она очень мне понравилась, и я захотела с ней познакомиться. Когда шли с работы, я встала в строй рядом. И познакомилась. Зина Шевченко, из Киева. Я очень была рада этому знакомству. Кругом пошлые, стандартные личности — и вдруг такая красота! Она тоже сидит по 58-й статье. Здесь у нее есть друг, нормировщик Андрей, они любят друг друга. Завидую. А у меня все что-то кувырком. Получила от Сергея Фомченко письмо. «Милая, родная! Не могу забыть тебя. ,Вот это единственное, что я, пожалуй, не могу побороть и подчинить своей воле, своему «я». Да, я люблю. И готов кричать на весь север, не скрывая ни

от кого. Но я взаимности от тебя не вижу, моя любимая Валенька. Беру себя в руки, умолкаю, ибо никого этот стон души не растревожит. Пиши, Валюня, пиши только то, что идет от сердца, поверь, мое уважение к тебе от этого не изменится. Во мне ты всегда найдешь чуткого, отзывчивого друга. Остаюсь искренне любящий тебя Сергей».

Отвечать ему не стала. Но через неделю снова получила письмо и самодельный чемодан. В подарок. Сделанный им. «Валенька, родная моя, ничего от тебя нет. Не знаю ни помыслов твоих, ни мыслей. Пишу, как малыш, обиженный и не приласканный мамой. О, если бы ты знала, как я тебя люблю. Места себе не нахожу. Извелся весь. Все тебя хвалят, называют красавицей и говорят, что у тебя есть друг Борис Михайлов, которого ты очень любишь. Я им говорю, что ты для меня хороший друг, с которым можно делиться всем и который понимает все. Я тебе поперек не встану. Но неизвестность смерти подобна. В голове, уме, теле живу одной тобой. Безумно люблю тебя, всегда к услугам, в беде помогу, в сердце образ твой ношу. Твой Сергей».

Спасибо, Сергей, за приятное письмо, но ты однажды встал на моем пути — не дал встретиться с Борисом, и этого я тебе не прощу. Ты лишил меня возможности быть с любимым.

Сегодня к нам пришел этап. Среди ворья прибыла очень интеллигентная женщина, одетая в котиковое манто. Над ней все потешаются. Культура тут — порок. Я взяла ее под свою защиту. Женщина эта — Евгения Ханина, жена генерала Беляева. Осуждена тоже по 58-й статье. За мной ухаживает здесь прораб, Виктор, но я не хочу никаких встреч и вообще, кроме Бориса, никого не хочу видеть. Я о нем так тоскую! А вот Виктора я познакомила с этой Женей. Пусть дружат.

Жизнь проходит в неволе, в тяжелой, надоедливой суете и в бесконечной трепке нервов. Как бы прожить день без работы? День кантовки — месяц жизни. Это я твердо усвоила. Сегодня на трассе появился Укладгородок. Недалеко от нас они прокладывают дорогу. Встреча с Борисом! Борис возник внезапно, рядом работают мостовики. Огромный чан с варом. Сидим около костра, разговариваем. Вдруг подходит надзиратель, забирает меня, как неработающую. Увел

в зону и посадил в изолятор. Как я ревела от злости и отчаяния, что разлучили с любимым! А вечером он меня выпустил. Выпуская, ехидно улыбается. А я готова убить pro. Женя принесла мне записку от Бориса.

Получила письмо из дома, от тети Веры. Она сообщила, что мама умерла 22 апреля. А сейчас сентябрь. И я не знала о смерти мамы! Мамочка, милая моя мама! Прости меня! Как перенести мне этот удар? Рыдания сотрясали меня, так глубоко было мое горе. Я лежала в постели, уткнувшись в подушку. Вдруг почувствовала прикосновение руки, повернула голову... Боря! Борис стоит передо мной. Я бросилась к нему на грудь с плачем, он пытался утешить меня. Так удивительно — в самый тяжелый час моей жизни, в таком горе мой любимый оказался рядом. Как он сумел пройти в зону — это загадка. Боря, только ты да доченька остались у меня. «Успокойся, родная. Что же делать? У меня тоже мама умерла. Слезами не вернешь, надо крепиться». Но мне так тяжело, что я не могла проститься с мамочкой и проводить ее в последний путь. Под утро Борис ушел, я сходила в санчасть, меня освободили, а вечером получила записку: «Милая моя детка, не огорчайся, что была кратковременная встреча. Мы всего лишь заключенные. Главное теперь — что мы рядом с тобой и я буду видеть тебя. А ты выходи на работу. Это единственный способ видеться друг с другом. Твой Борис очень любит тебя. Держи себя в руках, я просто болею за тебя. Целую. Твой Борис».

15

Все эти дни мы встречались с Борисом. Я была счастлива безмерно. Он любит меня нежно, искренне, я это чувствую. Что может быть лучше взаимной любви, которая приносит такую радость? Борис мне сшил сапоги из лайки. Они так хорошо сидят на ноге. Многие завидуют. И зависть эта привела к тому, что их у меня украли. Поиски были безрезультатны, пришлось надеть боты. Не смогла сохранить подарок Бориса! В один из дней прошла под проволокой к Борису, пришла в Укладгородок. Конечно, Борис был очень рад, но, увидев на мне боты, спросил:

— А где сапоги?

Он снял с себя свои сапоги, надел на меня и сказал:

— Я не хочу, чтобы моя любимая ходила в ботах.

Сапоги его мне великоваты, но под шароварами смотрятся намного лучше. Провожая меня, Борис очень беспокоился, как бы со мной чего не случилось. Добралась до своей зоны благополучно. Никто не узнал о моем походе в Укладгородок. А назавтра мне сказали, что Укладгородок ушел вперед. Надо же, я будто предчувствовала разлуку и, рискуя, была в Укладгородке. В одну из ночей мне приснился странный сон: Боря зовет меня, сидит он с кем-то — молодой парень, в помещении маленького домика. Проснулась ночью, сердце готово выскочить из груди от волнения. Первая мысль — что с Борей? Записки давно нет. Неужели забыл? Не верю. Сегодня твердо решила идти в побег — искать Бориса. Без него я не могу жить. Что с ним? Где он? Я тоскую, с ума схожу. Видно, он тоже думает обо мне, а дать весточку не имеет возможности. Надела на себя три платья. Вечером, когда выводили бесконвойных за зону, на склад за продуктами, я примазалась к ним. И прошла через вахту за зону. От склада я отделилась и пошла по тропинке к лесу. Ночь, в лесу темно, шаровары шуршат, а мне кажется, что за мной погоня на лыжах... Обернусь — никого. Шла с думой о Борисе, под впечатлением странного сна. Под утро подошла к какой-то колонне, зашла на вахту, сказала:

— Я разыскиваю черноморца. Его жена, беременная, хочу его видеть. Мне сказали, что его убили.

Почему я это сказала — до сих пор не знаю. Вероятно, сыграл инстинкт самосохранения. Беременную бить не будут. Меня не тронули и повели в изолятор. В изоляторе, когда меня обыскивали, я услышала в камере возню. Подняла глаза на решетку — и увидела Бориса. Он смотрит на меня и подносит палец к губам. Я онемела. Как в сказке! О нем я думала, к нему шла, не зная куда, пришла и увидела!

А ночью Борис сумел договориться с кондейщиком, и тот впустил его ко мне. У нас было радостное свидание. Мы не могли поверить, что мы вместе. Настоящая любовь побеждает все преграды на пути! Ночь прошла, как чудное мгновение. Бориса увели в его камеру, а я сижу в своей.

Весь день я слонялась от стены к стене в думе, что теперь со мной будет. Что меня ждет? И Борис очень бес-

покоился за меня. Я не уверена, что правильно поступила, но иначе поступить не могла. Вдруг лязг запоров — раздались голоса, это приехали с моей колонны за мной надзиратели. Они даже не знали, что я в побеге. Меня посадили на вертушку, привезли к зоне, но повели не в зону, а во взвод. И там меня начали бить всем взводом. Только один не дотронулся до меня, смотрел с ужасом. Собаковод Гена. Он отвел меня, избитую, в изолятор. Я видела на его лице сострадание. Да, со мной расправились за побег к любимому. А я вспоминала, как шла в неизвестность по лесу, серебристый иней на всех деревьях... Было так сказочно красиво! Я брела по пояс в снегу, но с наслаждением вдыхала украденную свободу. Встреча с Борисом стоила мне побоев. Охрана, как фашисты, дорвалась до меня. Они отомстили за то, что я доказала — их охрана ничего не стоит, если человек захочет вырваться на свободу.

Десять суток карцера отсидела за попытку к побегу. Скучные, тяжелые дни. Моя жизнь, как перекати-поле, меняются зоны, обстоятельства, условия, впечатления, привязанности, порой даже чувствую перенасыщение от избытка впечатлений. Выпустили наконец-то на зону. Побежала к Зине Шевченко. Она осуждает меня за то, что я уходила. Ей непонятна такая моя любовь. Но она сообщила мне новость: собирают этап, отбирая людей с маленькими сроками. А мне осталось до свободы два года. Я есть в списке. Ура! Да здравствуют перемены!

Не знаю, что ждет меня на новом месте, но пусть будет, что будет. Как говорят здесь украинцы, «нехай гирше, та инше». Мне передали записку. Совершенно незнакомый почерк, какой-то Михаил. Пишет: «Валя, я много думал о Вас. Вы со своей внешностью, умением свободно обращаться, без всякого сомнения, девушка с полным чувством благородства. И все эти качества не случайно вырисовываются в Вас. А выработаны жизнью и годами. А также воспитанием. Но... Вот это «но» и заставляет меня и многих думать, почему так: Ваши рефлексы лучшего и приятного подчас сменяются ненужными, которые могут Вас привести к нехорошему. Я Вам пишу как человек, душевно симпатизирующий Вам. Мне становится больно, что человек с хорошими качествами начинает покрываться лагерной плесенью. Надо прислушаться к голосу разума. Михаил».

О, Господи, благодетель! Если бы он знал, что я не боюсь смерти в этом темном лабиринте неволи, что дух мой не хочет смириться с рабством и сознание невиновности то и дело задает вопрос: почему я здесь? Я только что ожила после избиения. Ведь каждый охранник во взводе приложил ко мне руку. Они истязали меня. Жалею ли я, что такой ценой заплатила за счастье быть с любимым? Нет, не жалею. Если бы вновь пришлось повторить, я бы поступила так же. Разлуку с ним я переживала тяжелее, чем физическую боль от побоев. Как будто что-то вырвали из моего сердца. Какие-то таинственные нити крепко связывали наши сердца, а сейчас нить оборвалась. Я это чувствую. Чувствую, что больше встречи не будет, и мне не хочется жить. Но я должна жить ради доченьки, которая осталась совсем сиротой после смерти моей мамы.

16

Мы находимся на 501-й стройке. Стройка раскинулась на гигантское расстояние вдоль Полярного круга. Меня возили по многим зонам, где тысячи тысяч людей находятся в тяжелых, ужасных для человека условиях. Сейчас нас привезли снова временно на какой-то участок, где и работы-то никакой нет, просто я слышала, что за нами кто-то должен приехать и повезут нас работать на околотки. Временно надо жить здесь. Вечерами собираемся у печки-времянки, которая раскалена докрасна. Я читаю стихи Есенина, вдруг появляется мужчина. Молодой, высокий, в полушубке. Девчата окружили его. А он смотрит на меня внимательно. Угощая их сигаретами, говорит:

— Можно вас на минуточку? — и пошел к выходу.

Я накинула бушлат, мы вышли из барака. Он представился: заключенный, сам охранник. Работает во взводе поваром. Очень бы хотел со мной дружить. В прошлом — актер Львовского драматического театра им. Заньковецкой. Володя Долга. Уходит, я вернулась к печке. Вижу — многие с завистью глядят на меня. А назавтра Володя вызывает меня. Принес мне масло, сахар, хлеб. Я внесла и говорю: «Живем, девчата!»

Дружу я с Зиной, не переставая восхищаться ею. Находились мы здесь недолго, однажды вечером прибежал Володя и сообщил, что завтра мы идем на этап. Они готовят

для нас сухой паек. Погрузили нас в вагоны, меня выбрали старостой, я раздала всем паек. Двинулись в путь. Горланя песню «В Чуне, на Полуе, в Красном Камне»: «Через Обь, Полуй мы не отставали, шли вперед и знали, оставляя сзади змейки трасс... Путь-дорога на Игарку, не страшны нам опасные арки, умирать нам рановато, ждут еще нас дома дела». Не дошли мы до Игарки, ведут нас обратно. Куда — не знаю. Проезжаем Лабытнанги, везут ближе к России. Оказывается, дорогу сдают в эксплуатацию, и мы будем работать на колодках по ремонту пути. С нами в домике находится один-единственный надзиратель. Жизнь стала свободная, жизнь путейских рабочих. С Зиной нас разлучили. Она попала в соседний околоток, в 10 километрах от меня. В один из дней я пошла навестить ее. У меня на околотке — опять переполох. Когда я вернулась, надзиратель сделал мне строгий выговор. А однажды за мной приехал конвой. И повезли меня в машине до станции Елецкая. Там ввели в штаб, из кабинета с надписью «Спецчасть» вышел офицер — капитан. Отпустил конвой, а меня повел в дом. Благоустроенная квартира, старушка мать. Он попросил ее накрыть на стол. Сижу за столом, ем массу вкусных вещей и не понимаю, в чем дело. Мать ушла, и вдруг этот офицер говорит:

— Ты мне нравишься. Я хочу быть с тобой. Я начальник спецчасти. Могу тебя досрочно освободить, если ты будешь моей.

Вдруг раздался стук в дверь, пришел военный и сообщил, что прибыл этап и его вызывают принимать этап. Он быстро оделся, ушел. Входит его мать, села со мной за стол и заплакала.

— Пожалей семью, он отправил жену и двух сыновей к свекрови, чтобы быть с тобой. Я ответила:

— Поверьте мне, я ничего не знаю, я заключенная, меня привезли сюда. Если хотите, я сейчас уйду.

— Нет, нет,— испуганно проговорила она.— Не надо. Сын очень рассердится, он велел тебя не отпускать никуда.

— Но вы же хотите сохранить семью? А я не хочу быть причиной разлада.

Я поднялась и вышла. На станции дождалась вертушку, ехавшую в мой околоток. Так я бежала от начальника спецчасти капитана Дедовцева.

Вскоре моя жизнь опять изменилась. Как-то я пошла в ларек — привезли мед, хотела купить. К ларьку надо идти мимо зоны. Кто-то бросил мне записку: «Передать Сергееву в лагерь Воркута-Вом». Этот лагерь расположен недалеко, ходят заключенные на работу с собаками. На бушлатах, на спине нашит квадрат тряпки с номером. Это — политические с большим сроком. Записку мне удалось передать, но в следующий раз, когда мне бросили записку для передачи в промзону, я не успела поднять — конвой перехватил ее. Через день меня повезли в Елецкую, посадили в карцер за связь с каторжанами. Через трое суток приехал за мной спецконвой, и меня отвезли на пересылку в Лабытнанги. В это время через пересылку в Лабытнангах шли сплошные этапы с севера на Волго-Дон, в Совгавань. Меня поставили бригадиром бригады — мыть вагоны для этапов. Как-то пришлось зайти в бухгалтерию. Главный бухгалтер увидел меня и спросил:

— Хочешь работать в бухгалтерии?

И взял работать к себе. Я работала счетоводом вещстола. Однажды, когда я просматривала списки, увидела фамилию Михайлова Бориса. Я узнала, что он отправлен на Волго-Дон.

Летом меня назначили работать на сенокосе завкаптеркой. Здесь я была королевой! Все продукты и одежда были в моих руках. Но я не злоупотребляла ничем, стараясь честно относиться к своим обязанностям. Три месяца на сенокосе промелькнули как один день. На свежем воздухе, с книгами — работа легкая, правда, ответственная, была мне по душе. Но везде свои неприятности — я обнаружила три ящика заплесневевших макарон. Очевидно, когда мы ехали, коробки с макаронами подмокли. Я их не вскрыла — и вот результат. Чтобы списать испорченные макароны, мне надо было ехать в Лабытнанги, к начальнику бытовой части Капарулину. А этот человек, вольный, женатый, имеющий детей, прекрасную жену, вдруг начал объясняться в любви. Я высказала ему все, что думала, в глаза и решила списать эти злосчастные макароны у самого начальника пересылки Комарова. Зашла, подала заявление, а он тоже закрыл дверь и бросился с поцелуями. К счастью, кто-то постучал в дверь. На пороге стоял Капарулин. Очевидно, он шпионил за мной и этим меня спас. Я вышла, с презрением посмотрев на

обоих. А через три дня меня отправили на 24-ю колонну, которая находилась здесь, в Лабытнангах. Прораб, увидев меня, воскликнул:

— Как же такую хорошенькую отправить на общие! Она будет у меня работать в конторе ученицей нормировщицы.

Прораб — вольнонаемный, Алексей Климович Белоус. Он постарался облегчить мне участь в этом лагере, и я еще раз убедилась, что всем управляет случай. Судьба сейчас благосклонна ко мне. Из Талаг от Верочки получила письмо: «Дорогая Валенька! Сегодня пришел этап в Талаги, и я услышала многое о тебе. Сколько тебе говорила и просила — возьми себя в руки! Прикуси свой язык, твое легкомысленное острячество губит тебя. Ведь ты же не глупая, а твое теперешнее положение?.. Подумай, что тебя довело до этого. Я понимаю — условия, зависть, но нужно уметь, а при желании ты умеешь, найти выход из любого положения. Я думаю, что виной всему какой-нибудь красавец. Пора жить рассудком, а не порывами и скачками сердца. Ты же взрослая! И к тому же мать. Не надо забывать, где мы находимся, от тебя никто не отнимает твою внешность, и я люблю тебя, но пойми меня правильно и не сердись за резкое письмо: я знаю, ты высокого мнения о себе. Не обижайся, я пишу правду. В тебе много хорошего, но, ради Бога, не верь комплиментам мужчин! Они все до одного врут, извлекая из этого для себя минутное удовольствие. Ты очень доверчивая, и вся твоя вина, что безрассудочно, опрометчиво бросаешься в любовные авантюры. А они в нашем положении нежелательны. Ты очень талантлива, береги этот дар, это твое счастье. Я была так рада за тебя, что ты устроилась в театр и занимаешься любимым делом. Рада была за тебя, милая, хорошая девочка! Ты все для меня такая же — капризная, вспыльчивая, непослушная. Это оттого, что тебя избаловали, тебя уверили, что ты очень красивая, талантливая, что ты можешь и должна всем нравиться. И это вскружило тебе голову. Будь умницей, не сердись, я тебя люблю и целую — твои Вера и Леночка».

Письмо от любимой подруги взволновало меня, я понимаю, что она пишет от всего сердца, желая мне добра. Тут же ответила Верочке — написала, что все у меня нормально и я живу неплохо. Но — увы! — недолго длилось

затишье. Всего три месяца. Снова этап и снова на колонну. На сей раз перевезли через Обь, на 310-ю. Кто-то донес оперуполномоченному, что прораб Белоус, вольный человек, находится в связи с заключенной. А это карается законом. Снова у разбитого корыта! Алексей Климович был очень расстроен, что меня отправляют. К сожалению, ничем он помочь не мог, за исключением того, что написал записку к прорабу 310-й колонны Виктору Дегтяреву, своему хорошему знакомому, чтобы тот спас меня от общих работ.

17

Женский лагерь. Снова надо как-то вертеться, чтобы выжить. Остался до свободы год. Меня поместила к себе десятница Лидия Тесленко, с ней меня познакомил прораб. От Белоуса пришло письмо:

«Милая, любимая моя! Я очень жалею, что ты уехала с первой партией. Находясь с тобой, я всегда чувствовал рядом близкого и приятного друга, с которым можно найти общий разговор. Такой ласки и любви я еще не встречал. Это великое счастье — повстречаться с тобой. Разве можно забыть тебя? В скором времени ты выйдешь из неволи, и жизнь твоя пойдет иным путем. Во взаимной нашей любви и уважении друг друга. Пройдет время, и ты увидишь, что я справедлив к тебе. Я дождусь дня твоего освобождения, в любовь я не играю, как ты говорила мне, я люблю по-настоящему. Ты для меня дорога, с тех пор, как ты уехала, разлука породила скуку и печаль, и я все время думаю: когда же придет время и мы будем вместе? Придя домой с работы, ложусь, усталый, в постель и не могу уснуть. Я душевно переживаю о твоем положении. Думаю — как же в это время отдыхаешь ты? Когда же придет время, когда я буду видеть мою жену в моей квартире, веселой, жизнерадостной и нарядной, с улыбкой на любящих устах, от которой всегда веяло такой сладостью любви. Милая моя, дорогая, беспредельно любимая! Я тебя никогда не забуду и буду всегда помнить как о любимой жене. Но я прошу тебя, чтобы эта проклятая разлука не породила любви извне. Ведь я готов всегда ждать тебя, как бы это долго ни было. Пиши мне. Всегда душевно с тобой. Любящий тебя твой муж Алексей».

Письмо было мне приятно, остался год до свободы, Алексей Климович меня ждет, значит, будущее мое устроено. Моя левая рука начинает сохнуть. Случай в Талагах не прошел бесследно. Когда вор под кличкой Голодрал заставлял меня жить с ним, он хотел взять меня на испуг. Подставил финку к горлу — просто хотел попугать и не ожидал, что я схвачу левой рукой за лезвие финки. У меня было перерезано сухожилие. Рука зажила, но не стала разгибаться. А теперь вот начала сохнуть. При комиссовке меня направили в лазарет Красный Камень на ампутацию левой кисти, боялись заражения, гангрены. Узнав, что я уезжаю в лазарет, ко мне подошла Лена Клычко — у нее там муж-хирург, Ильченко. Она передала ему чемодан и записку. Неужели мне отнимут руку? Неужели спасти ее невозможно?

Прибыла в лазарет на Красный Камень. В женском бараке мест нет. Но мне повезло — моя Зиночка Шевченко работает медсестрой. Мы легли с ней на одну койку. У меня было постельное белье, я попросила старосту корпуса, Писаревскую, отдать постирать пододеяльник и простыню. Она пообещала. Я очень рада была встрече с подругой, с которой мы были разлучены. А теперь вот неожиданная встреча. Через несколько дней я спросила у Писаревской о своем пододеяльнике, она грубо ответила:

— Никакого пододеяльника и простыни я не видела. Меня возмутила такая ложь. Я говорю:

— Ты, стерва! Не на ту нарвалась. Чтоб белье было!

Она повернулась и выскочила из корпуса. Оказывается, живет здесь с вором Николой Стреляным, находится под его покровительством, считает себя главой в корпусе.

Красный Камень расположен на полярном Урале, очень красивое место. Здесь нет кровожадных комаров и мошек. Все кругом покрыто зеленью. Погода стоит тихая, теплая, днем ярко светит солнце. Скоро конец моей неволе — осталось несколько месяцев. Сердце ждет свободы. Шесть лет позади.

Вечером мы пошли с Зиночкой на танцы в клуб. В клубе был Стреляный. Он подошел ко мне и спросил:

— Ты что там моей жене сказала? Я пристыдила его:

— Недостойно соваться в бабьи дела.

Он начал «качать права», угрожал расправиться. Бросал непристойные реплики, гнал с танцев, хотел меня опозорить. Но за меня заступились многие, я впервые была умницей, на его реплики не отвечала, делала вид, что не слышу ничего, поэтому физической расправы не было. Опять попала в дурацкое положение! Как найти выход? Я узнала, что лазарет держит в руках авторитетный вор Геннадий Девяткин и что он за меня сделал выговор Стреляному, и только поэтому Стреляный со мной не расправился. Девяткина держали в БУРе, но он в курсе всех событий. Я написала ему записку, получила ответ. Всего три слова: «Ничего не бойся». Ах, судьба! Всегда наготове для меня западня.

Приснился очень интересный сон. Как будто я приехала домой, в Архангельск, сижу у порога. Мама открыла дверь и гонит меня. А я говорю: «Сейчас же обратно уйду. Я всего на три дня». Нет давно на свете моей мамочки, она снится мне только во сне. Проснулась и стала мечтать о свободе. Ой, как хочу на волю! Интересно, как она меня встретит после долгой разлуки. По-разному встречают нас родные места. Чаще всего — веселой надеждой и нетерпением. Вдали от дома я тоскую о доме, о дочурке, которая из годовалой выросла и скоро пойдет в школу. А мне не пришлось принять участия в ее воспитании. Какая она, моя Беллочка? Мой свет на земле.

Сегодня вышла на улицу — кругом так красиво, из-за забора виднеются горы и долины, покрытые зеленью. Появились цветы, раскрылись почки на деревьях. Как хороша природа Севера! Последняя моя весна в неволе. Сознание этого дает радость. Зина возмущается моей перепиской с БУРом. Говорит:

— Что у тебя может быть общего с этими подонками?

Но как она не может понять, что я хочу иметь защиту от этого Стреляного. Подумаешь, обидела его девку-воровку, которая украла у меня белье и вела себя так нагло, думая, что ей все позволено. А я терпеть этого не могу и дала ей отпор.

Врач-хирург, Иван Григорьевич Ильченко, спас мне руку. Когда он стал осматривать ее, дернул мои скрюченные пальцы, я заорала как сирена, а он их вытянул и надел на пальцы гипс. Рука моя спасена. Он оказывает мне всяческое внимание, приносит книги в палату. Многие это заметили. Однажды мы пошли с Зиной к нему в гости. Он

жил в маленькой избушке один. Эхо очень порядочный и интересный человек. Знаменитый хирург, сидит по 58-й — измена родине, за то, что, когда Красная Армия оставила Житомир, госпиталь не успел эвакуироваться, и он остался на своем посту. Работал в госпитале и при немцах. За это ему дали 10 лет.

Сидели у него в гостях, слушали музыку, он приготовил нам яичницу-глазунью с ветчиной. Вышли от него с Зиной, как будто побывали на воле у кого-то в гостях. В лазарете я подготовила концерт, сама выступала и была конферансье. В клубе было так много народу, что все не помещались. Я читала монолог Татьяны из «Евгения Онегина», сон Татьяны. И вдруг мне переслали записку. Просьба почитать Есенина. Прочла «Письмо матери» и мое любимое «Я обманывать себя не стану, залегла забота в сердце мглистом...». Я особенно выделила слова: «Не злодей я и не грабил лесом, не расстреливал несчастных по темницам...» Зал зааплодировал. После концерта Ильченко проводил меня до корпуса, наговорил массу приятных вещей, высказывая свое восхищение, и, как джентльмен, поцеловал руку. У нас с ним дружба, мне очень интересно с ним беседовать о литературе, поэзии и искусстве.

18

Дни в лазарете проходят спокойно, я отдыхаю, набираюсь сил перед выходом на свободу. Загораю на солнышке, блаженствую. Враги затихли. У меня хороший друг Ильченко и прекрасная подруга Зиночка—умница, с поэтической душой. Получила записку из БУРа — Девяткин просил у меня почитать томик Пушкина. Я немедленно отправила ему. Вечером на репетиции подошел ко мне молодой паренек. Познакомились — Михаил Валуков. Объяснялся в любви. При прощании поцеловал в щечку, как ребенок.

На следующий день, когда шла на репетицию, из окошка БУРа меня окликнул Гена Девяткин и попросил поговорить. Я села напротив БУРа на крылечко, и мы стали разговаривать. Очень интересный парень — ходит как индус, голова обмотана полотенцем. Он из Иванова. Начитанный. Такой может держать лагерь в своих руках. Он спрашивал,

как я думаю строить жизнь на свободе. Я ответила, что не знаю еще. На днях я пошла к Ильченко, но его не застала. В доме дневальный — Ильченко на операции. Дневальный пригласил меня в дом, сварил кофе и стал угощать вкусными вещами. А я легла на диван отдыхать, ожидая Ивана Григорьевича. Он пришел, мы попили чайку, и снова ушел на работу. Вдруг врывается надзиратель, забирает меня и ведет в изолятор. «За что?» — спрашиваю я. Он не посчитал нужным объяснить. Посадили в изолятор и по лазарету пронесся слух:

— Иевлеву попутали у Ильченко.

Опять несчастье! За что? Ведь с Ильченко я никогда не была близка! Это просто хороший, умный друг — и вот, пожалуйста! Время в изоляторе ползет очень медленно. Ребята из БУРа мне прислали сахар, масло и хлеб и ободряющую записку. Вечером, когда спустилась мгла, подошла к окну с решеткой из железных прутьев, смотрю в далекую ширь небес, а слезы льются из глаз. Как обидно! Ни за что опять попала за решетку. Через три дня меня выпустили, и я вернулась в свой корпус. Ильченко очень переживает, что меня посадили в изолятор и что он ничем не мог мне помочь. А еще эти сплетни ползут по лазарету. Горько и обидно, чистые отношения обливают грязью. Духовной связи здесь не понимают. Сегодня вышла утром на крыльцо — в зоне ЧП. Произошло убийство. Гена несколько дней был в зоне, а теперь смотрю — его ведут в наручниках. Он поднял руки в наручниках вверх — поприветствовал меня. С вышки наставили на меня автомат и предупредили:

«В зону с крыльца не выходить!» Гену закрыли в БУРе, так как он отвечает за спокойствие в лазарете. Он из тех, кому подчиняются все воры. За ЧП отвечает он. Сегодня я получила записку от Гены, он попросил меня пойти к зубному врачу. Зашла в кабинет, а в кресле сидит Гена. Он встал с кресла, мы обнялись, тут появился надзиратель — и это все. Вот такую встречу подарила нам судьба.

Сегодня меня по селектору вызвали на пересылку. Ура! Свобода! Наконец-то пришла долгожданная свобода! На три месяца почему-то раньше. Мне просто не верится. Зиночка провожала меня, пожелала мне счастья. Ей еще осталось сидеть год. Ильченко сердится на меня — не может простить свидания с Девяткиным. Оказывается, я в его глазах себя потеряла, снизошла до вора. Зина, моя Зина, не изменила

ко мне отношения, хотя презирает блатных. Еду на пересылку в Лабытнанги, давно я там не была!

Когда шли к пересылке, был уже вечер. Такой пурпурный закат! Я открыла рот от изумления. Красное солнце то скрывается в облаках, то вновь появляется, и вдруг как-то внезапно стало темно. Я, как зачарованная, смотрела на это зрелище.

До сих пор, когда я была здесь на пересылке, я жила в бараке, свободно ходила по зоне. А теперь меня закрыли в камеру. Свободу, оказывается, надо ждать только в камере. А ждать так мучительно! Гена Девяткин дал мне адрес своего отца в Иванове на всякий случай.

Вечером смотрю в окно камеры — как только начинает темнеть, меня охватывает боязнь: а вдруг не отпустят на свободу? Задаю себе вопрос: почему меня держат в камере? Может быть, снова что-то замышляется против меня? Мысль эта сводит меня с ума. Сегодня, раздавая обед, мне бросили записку. Развернула — смотрю, от Миши. Паренька с Красного Камня. Дата — 14 июня 1952 года. «Сердечный друг! Спешу написать тебе и хотя бы немного излить свое горе на этом жалком листке бумаги. Нам с тобой не удалось проститься. Мне кажется моя зоренька, я в этом не виноват. Я не смог даже увидеть тебя хотя бы на одно мгновение. Моя Валюшенька! Зачем я повстречался с тобой? Зачем узнал тебя? Если бы ты знала, какой чистой любовью полюбил я тебя! Я замечал твое холодное отношение ко мне, но ничего с собой поделать не смог. Да, ты скоро освободишься. Я представляю как тебе будет тяжело на первых порах. Ведь у тебя дочурка! Ты найдешь себе мужа, чтобы облегчить себе положение и дать воспитание дочери. Как бы я хотел быть на месте того, кто будет твоим мужем. Он будет ласкать и обнимать тебя, но будет ли он тебе другом? Как бы я хотел устроить твою-нашу жизнь. Чтобы ты почувствовала сильные плечи своего мужчины, на которого смело могла бы положиться. Нет! Видно, ты — не судьба моя. День и ночь думаю о тебе. Дал себе зарок встретиться с тобой. Освобождаюсь — любые розыски, чего бы это ни стоило! Все равно найду! Я знаю про твою связь с Девяткиным. Ты что, полюбила его? Как обидно! Смешно будет многим, что в XX веке может быть такая любовь. Меня влечет к тебе неудержимо, моя грешница. Сейчас нас разделяют несколько десятков метров, но нам невоз

можно увидеться. Знаю, Валенька, что жизнь иногда от нас требует очень многого. У тебя есть дочурка, и тебе будет трудно на воле на первых порах. Я тоже скоро освобождаюсь и хочу, чтобы ты была моей женой. Напиши, что ты об этом думаешь. Твой навсегда Михаил Валуков».

Смешной, чудак! Кто знает, не пожалею ли я когда-нибудь, что прохожу мимо его любви? Сейчас я ни о чем не могу думать — только о свободе и о встрече с дочуркой. Далеко позади осталась юность с ее романтическими туманами и мечтами. И даже с громким ударом неволи. Теперь я уже женщина, мать с заботой, тревогой на сердце — как построить свою жизнь заново? А может быть, лучше предоставить судьбе самой распутывать все, чем она меня опутала, и не вмешиваться в ее законы? Любимые приходят и уходят, а жизнь со всей ее прозой остается.

19

Сегодня меня вызвали в спецчасть, предупредили и заставили расписаться, что я не буду рассказывать о лагерной жизни. Надзиратель повел на вахту, вручили мне паспорт, справку об освобождении и билет до Архангельска. Я вышла за зону, вздохнула глубоко — позади тюрьма, лагеря, горестная, тяжелая жизнь в неволе. Впереди — неизвестность. Но свобода! И поэтому я в приподнятом состоянии духа. Как хорошо, что я никогда не увижу больше серые, грязные бараки с двухэтажными нарами, на которых спят вповалку женщины! Все это позади. Слава Богу, позади! Позади преступный мир — этот страшный институт убийц, потому что преступники, выйдя из тюрьмы, не чувствуют раскаяния, а скорее жаждут рассчитаться с обществом за унижение.

Я ехала домой, зная, что никто не ждет меня. Моя бедная мамочка не дождалась меня. Как часто в неволе передо мной возникал образ ее — постаревшей, печальной, но ожидающей встречи со мной. Каждая встреча со мной для нее была бальзамом на сердце, была овеяна печалью и тревогой за меня. Этим она только жила. А когда меня отправили на Север и не стало возможности видеть меня, она умерла от разрыва сердца.

Вот и родной дом. Пришла к тете Вере. Вера испугалась. Боится моего присутствия, отправила меня в милицию прописываться. Целый день я потеряла в паспортном столе.

Меня прописали на три дня. Пришла усталая, но в нашем доме все узнали о моем возвращении. Приходили соседи. Наша комната занята новыми жильцами.

И вот чудо — Тамара Белова принесла мне фото Беллы. Каким образом оно сохранилось после обыска? Тамара сберегла его до моего возвращения. Назавтра я поехала с Руфиной, племянницей, в детдом за дочуркой. Встреча была трогательной. У нее была моя фотография, и она тут же узнала меня. С радостью побежала мне навстречу. Все дети, во главе с воспитательницей, провожали нас. Приехали к тете, Беллочка ни на шаг не отходит от меня. Милая моя девочка так соскучилась! Потом пошли на кладбище — дядя, тетя, Беллочка и я. Посетила могилу мамы. За могилой никто не ухаживал эти годы, с трудом нашли ее. Мне было очень обидно. Я плакала.

На третий день мне пришлось идти в паспортный стол и выписываться. Поздно вечером дядя Коля проводил нас с Беллочкой на поезд. В лагере мне снился сон, что я в Архангельск приехала только на три дня, об этих днях говорила маме. И в действительности так оказалось. Куда ехать? У меня был адрес родных Алексея Климовича Белоуса, его сестры. И мы поехали с дочуркой в город Первомайск, Одесской области. Сестра встретила нас очень хорошо, предоставила кров, ухаживала за мной, и я отдыхала в этом украинском городке, наслаждаясь природой Украины.

Прошло лето. Приближается сентябрь. Беллочка пойдет в школу, в первый класс. Надо купить ей портфель, учебники. Поехала в город на попутной машине. Купила все школьные принадлежности, поздно возвращалась домой. Только сошла с попутки, вошла в село, увидела одну женщину у ворот, вторую — как бы встречают меня. И я почувствовала, что-то без меня произошло. У ворот своих хат стояли жители, собравшиеся покутарить. Когда я приближалась к ним, они умолкали и смотрели вслед. Что случилось? Вошла в хату — и обомлела. Сидит Алексей Климович и с ним Мария Александрорна Солнцева, экономистка с нашей колонны. Оказывается, Климыч женился на ней. Она его на 15 лет старше. Тетя Паша сидит удрученная, она так привыкла ко мне как к жене своего брата. Мы жили дружно. Алексей был вне себя, увидев меня. Он вышел из хаты, за ним — тетя Паша. Мы остались с Марией наедине. Она обратилась ко мне:

— Валя, ты молодая, ты еще себе найдешь. А он для меня — лебединая песня. Я знаю, ты его не любишь, а просто хочешь устроить свою судьбу. А я его люблю. Прошу — отдай мне его.

— Каким образом вы поженились? — спросила я. Она мне не ответила. Тогда я ее спросила;

— Вы знаете, откуда я возвратилась? У меня нет денег чтобы снять угол.

Она достает из сумочки 500 рублей. Я вышла из хаты, подошла к Алексею и спросила:

— Ну, что ты на это скажешь, «любящий муж»? Он стал просить у меня прощения. Я задала ему тот же вопрос: как вы поженились? Он откровенно мне рассказал. Мария перехватила несколько наших писем, а потом была комиссия, его чуть не посадили за то, что объект был не завершен, а заключенных надо было кормить, и он оказался в тяжком положении. Оперуполномоченный предъявил ему обвинение — связь вольного с заключенной. Спасти его могла только экономистка. Таким образом, он связал свою жизнь с Марией. Она спасла его от тюрьмы. Я знала, что Алексей любил меня, мечтал обо мне, и я была бы устроена, если бы вышла за него замуж. Но судьба опять меня сделала жертвой и бросила на заклание. Я чувствовала себя униженной и оскорбленной. Старалась побороть в себе эти чувства. Презрение к ним победило мое раздавленное самолюбие. Я переночевала у них. а утром собрала вещи, и мы с Беллочкой пошли на дорогу ловить машину.

Я попрощалась с тетей Пашей, поблагодарила ее за все, что она для меня сделала. Она плакала. Алексей и Мария тоже провожали меня. Я подала руку Марии, а от протянутой руки Алексея отвернулась. Села в машину и уехала. Так неожиданно судьба снова бросила меня в неизвестность.

В Первомайске я сняла комнату за 200 рублей, устроила Беллочку в школу, сама устроилась работать в театр. Получила роль Натальи в пьесе Горького «Последние». В городе была конференция, мне предложили выступить на концерте с чтением стихов. Я исполнила музыкальчый этюд «Катюша». Город Первомайск очень маленький, все друг друга знают. Появление мое на сцене многих заинтересо-

вало. Стали спрашивать, кто такая, откуда, уж слишком яркой я была, очень бросалась в глаза. Утром пришла в театр — меня вызвали в дирекцию. И снова меня ждал удар. Меня не допустили к работе потому, что я бывшая политзаключенная. Я пошла в МГБ, меня принял полковник, я рассказала ему все о себе, что я совершенно невиновна, не чувствую за собой никакого преступления. Он оказался порядочным человеком. Позвонил в театр и сказал, что не возражает, чтобы Иевлева работала на сцене. Я радостно шла в театр, довольная, что все уладилось.

Но, увы! Оказывается, мне не разрешает работать сотрудница горисполкома из отдела пропаганды и агитации. Я пошла к ней. Но она сказала, что не может допустить, чтоб политический преступник работал с массами. Предложила устроить меня на сахарный завод, что находился в четырех километрах от города, и там организовать самодеятельность. Поработать года три, они присмотрятся ко мне и тогда разрешат работать в театре. Я страшно возмутилась. Наговорила массу — все, что накипело у меня за эти годы, хлопнула дверью и выбежала. Сбегая по лестнице, увидела милицию, вызванную этой бюрократкой. Так мне пришлось распроститься с театром. Вот и свобода. Ах, как она неприветлива ко мне! Из города надо уезжать. Стала собирать вещи. И вдруг из книги вылетело письмо, присланное Володей Долгой мне на пересылку.

«Здравствуй, Валя! Прочитал твое письмо, сжалось мое сердце болью и тоской. А начну вот с чего. В 45-м году, демобилизовавшись, я встретил девушку с голубыми глазами и волосами цвета соломы, стройную и милую. Она была балерина Львовского театра. Я тогда работал в театре им. Заньковецкой. Встретил ее на одной из вечеринок. Она мне понравилась, мы стали встречаться, с каждым днем все больше и больше я увлекался ею. Прошло некоторое время, она забеременела, мы сошлись. Первое время мне казалось, что она отвечает моим духовным потребностям. Но, когда я стал с ней ближе, то стал замечать, что между нами существуют какая-то натянутость и непонимание друг друга. Время шло, а сближения не наступило. Будучи по природе идеалистом, я с горечью в сердце должен был признаться, что мы совершенно чужие друг другу и что у нас разные взгляды на жизнь. Между нами ничего общего, женитьба моя была глубокой ошибкой. И последствия будут

роковые. Я старался найти в ней что-нибудь близкое мне, но напрасно. Я вызвал ее на объяснение, она мне просто сказала, что она меня не понимает. Тогда я ее спросил, любит ли она меня. Она мне чистосердечно призналась, что нет. Что увлечение первое прошло. Она оказалась человеком недалеким. А я понял, что совершенно одинок, что не нашел в ней того, что искал. Дома мне стало скучно, и я стал отлучаться, чтобы забыться. Так постепенно меня стала затягивать трясина. Ресторан «Люкс» стал частым местом моего посещения. А затем появились друзья сомнительной репутации, компании, веселье, водка, девушки, рестораны. Я неудержимо катился в пропасть. Сознавал, что стою на грани катастрофы, пробовал остановиться, однажды, опустошенный в душе, ночью подошел к костелу, вошел в палисадник — никого кругом нет. Я опустился на колени перед изображением Божьей матери. Не зная ни одной молитвы, я просил, чтобы она дала мне духовные силы. Я просил, чтобы женщина, с которой связал я судьбу, поняла меня, был полон раскаяния. Пришел домой, она встретила меня градом упреков. Попросил ее выслушать меня. Что надо было? В конце концов, только одно — прижать меня к груди, поцеловать и сказать: «Дорогой друг, успокойся и остановись». Но вместо этого ругань, обвинения, упреки. Я попытался обнять ее — она меня оттолкнула. Я ушел от нее. Снова рестораны... Трофеи, которые я привез с фронта, кончились. Я встал в тупик. Пить бросить не мог, денег не было, надо было идти на преступление. И я пошел. Сначала везло. Но всему есть конец. Так я и оказался здесь. Увидев тебя, под впечатлением наших встреч создал образ твой таким, каким мне хотелось иметь. Я стал поклоняться тебе как идеалу, и не было одного дня, чтобы я не вспомнил про тебя. Я люблю тебя, и мы должны быть вместе. Жду от тебя ответ. Целую. Твой Володя. Адрес моей матери — Ташкент...»

Когда получила я это письмо, в моем сердце не было к нему ничего, но, когда судьба меня тоже загнала в тупик, я ухватилась за письмо, как за соломинку. Дала телеграмму в Ташкент, что выезжаю к нему.

Получила ответную телеграмму: «Выезжай Ташкент забери Беллочку целую Володя».

20

6 октября 1952 года я выехала с Беллочкой в Ташкент. С Украины ехали пять суток до Узбекистана. На перроне нас встречал Володя с мамой. Интеллигентная женщина, учительница начальных классов. Володя был безумно рад моему приезду. Родным, которые собрались по случаю моего приезда, я понравилась. Комнатка у мамы маленькая, не знаю, как уж мы здесь разместимся. Вечер прошел хорошо, всю ночь после того, как разошлись гости, мы говорили о будущем. Володя рассказал о своих скитаниях после заключения. В городе устроиться на работу не мог, пришлось идти работать на рудники под Ташкентом. Работа там была ужасно трудная, работяги собрались подонки, которые пять дней работают, а после зарплаты и аванса по десять дней пьют. Пьешь ты или нет — это никого не интересует, а деньги в общий котел клади. Узнав от мамы о моей телеграмме, он сбежал. Трудовая книжка осталась на рудниках. Мама обещала помочь, во всяком случае, Белла будет учиться у нее, здесь, в Ташкенте. В первую очередь мне надо прописаться. Милиция в прописке мае отказала. Я пошла в президиум Верховного Совета Узбекистана. Председатель президиума — Садыкова — выслушала меня, сказала:

— В Ташкенте я вас прописать не могу. У вас положение о паспортах, 101-й километр.

Тогда я сказала:

— А как мне жить? Я не одна, у меня ребенок на руках.

Садыкова ответила:

— Я вам дам направление — станция Голодная Степь. Там строится город Мирзачуль. Будете работать в экспедиции. Таким образом, вопрос с питанием будет у вас решен.

Во всяком случае, эта женщина отнеслась ко мне внимательно, и я поблагодарила ее.

Дома я сообщила о положении дел. Мне надо в 24 часа покинуть столицу. Собрался семейный совет, решили, что мы с Володей должны ехать туда. Опять путь-дорога в неизвестность, Беллу оставили у родных, мама поехала с нами. Выехали в ночь, утром были в Мирзачуле. Пошли искать комнату. Нашли за 200 рублей маленькую комнатушку. Ма-

ма заплатила, мы ее проводили в Ташкент. Что за судьба у меня? Я всего три месяца на свободе, а сколько уже объездила городов! Как сорванный лист, бросает меня судьба то туда, то сюда. Все попытки устроить жизнь разбивались о роковую случайность. И злой рок гонит меня из одного места в другое. Пошла с направлением из Президиума в общепит, меня приняли официанткой в столовую хлопзавода. Работаю. На жизнь хватает. Но Володя никуда не может устроиться, так как у него нет трудовой книжки и в паспорте нет печати об увольнении с предыдущей работы. Сидит дома. Стал частенько выпивать. Обнаружила — пропал костюм. Спрашиваю. Цинично, прямо сказал: «Продал и пропил». Поговорила с ним серьезно. А он мне в ответ:

— Ты знаешь, у меня сейчас одно желание — от всех этих неурядиц напиться, как свинья, и лежать в луже. Чтобы забыть, что я человек.

Я ему сказала:

— Странное желание. Оно говорит о твоем безволии. Жизнь — это борьба. Надо бороться за место в ней.

В один из дней пришла с работы — Володя трезв. Это меня удивило. И вдруг он заявляет:

— Нам надо серьезно поговорить. Знаешь, Валя, я нашел выход из положения. Я еду в Коканд. Устроюсь там на работу.

Я говорю:

— Кто же тебя возьмет без документов?

Он мне рассказал, что там на стекольном заводе работает мамина хорошая знакомая. Начальником отдела кадров. Она сможет сделать трудовую. Это единственный выход.

— Я устроюсь, найду комнату и приеду за тобой. Я купила ему билет до Коканда, посадила в поезд, и мы расстались. Снова я одна. На чужой стороне, кругом незнакомые люди. Когда я жила с Володей, узбеки проявляли уважение. Но как только узнали, что я осталась одна, началась ужасная жизнь. Первым стал проявлять интерес начальник рынка Владимир Дзюба. Я прошу его оставить меня в покое, а он говорит:

— Это я делаю для вашего блага. Узбеки очень многие похотливо смотрят на вас, узнав, что ваш муж уехал. Вам не будет проходу от них. А вы мне нравитесь, и я буду защищать вас.

Ухаживание продолжается, а в один из дней пришла в столовую его жена, русская, устроила скандал. Меня это возмутило до глубины души. Ее муж мне совершенно не нужен. Вечером я поехала в Ташкент узнать у Володиной мамы, есть ли что от Володи, так как у меня вестей от него не было. Да и по Беллочке я очень соскучилась. Приезжаю — меня ждет удар. Я узнаю новость, которая меня как громом поразила. Беллочки у мамы нет, ее отдали в детдом. И мама признается мне, что Володя сошелся в Коканде с женщиной намного старше его. Она одинока и приняла его к себе. Я спросила, где мой ребенок. Мама дала мне адрес — Янгиюль. Я тут же поехала за доченькой. Одета я была в белый немецкий плащ-пыльник и белую шляпу с большими полями. А когда приехала в Янгиюль, оказалось, что до детдома надо добираться четыре километра. Я пошла на дорогу искать попутную машину. Все машины проходили мимо, и я уже потеряла надежду, что смогу попасть к своей девочке. Остановилась машина из-под угля, в кабине места были заняты, и мне пришлось сесть в кузов. Вышла я у детдома — черная от угольной пыли, как черт. Когда я увидела, в каких условиях находится моя доченька, я не знаю, что со мной было. Я хотела их всех разогнать, но поняла, что я нахожусь среди чужих и не в силах ничего сделать. Я тут же взяла доченьку, привезла ее домой. Не успели мы раздеться — стук в дверь. Вошла хозяйка и предложила освободить комнату. Оказывается, была у нее жена начальника рынка и сказала: «Если ты ее не выгонишь, я все окна перебью в твоем доме». Хозяйка испугалась. Вот и опять попытка построить свою семью рухнула. Я схватила дочку в объятия и тут дала волю слезам. Куда нам, дочка, с тобой податься? Куда нам ехать? У нас нет родного уголочка. Я стала искать выход из положения, зная твердо, что отсюда должна уехать немедленно. И тут я вспомнила о родных Кости Осипенко. Когда-то они мне писали из Мариуполя. И я решила ехать в Мариуполь.

И вот я с одного конца страны еду на другой, на Азовское море, в Мариуполь. Все-таки Костя был друг семьи. Беллочка смотрит в окно поезда с любопытством. Вот на какой-то остановке стоит поезд, в котором перевозят скот. Она увидела телят и спрашивает меня:

— Мама, куда везут этих телят? Продавать или ремонтировать?

Мне нравится, что она очень любознательная. Приехали в Мариуполь, нашли адресата. Брат Кости умер, а жена его вышла за другого. Но по письмам Ольга меня знает, поэтому приняла хорошо. Мы гостили у нее три дня, она сказала, что Костя в Ленинграде, дала мне адрес его работы, он преподает в Нахимовском училище. И я еду в Ленинград.

Очень пожалела, что не послушала поэта Махмуда Ахмета, с которым познакомилась в поезде (мы ехали вместе от Ташкента до Москвы). Он мне предложил остаться в Москве и обещал устроить. Но у меня был билет до Мариуполя, и мы расстались у Казанского вокзала. И вот опять дорога!

В Ленинграде остановилась на улице Рубинштейна, у Марины. Произошло чудо — именно в этот день Леня Моисеев прислал ей письмо из Воркуты, где спрашивал обо мне. Это очень удивило меня. Теперь предстоит разыскать Костю. Пошла в Нахимовское училище. Мое появление его удивило. Встреча холодная, но начальство обязало его помочь мне. Он где-то занял 400 рублей, мы с ним поехали к Рае и Марине, сестрам Лени, у которых я оставила доченьку. Костя вошел в дом, за столом сидели две Раины дочки и Белла. Костя внимательно осмотрел детей и гово-

— А вот эти гостинцы — этой курносенькой. И вручил ей пакет. А ведь он ее видел только годовалой. Рая поставила чайник, сели пить чай, вспоминали прошлое. Ночевать Костя не остался. Когда стал уходить, Белла расплакалась:

— Он меня не поцелует!

Костя вернулся, поцеловал ее. Вот так мы встретились после шестилетней разлуки. Я его проводила до метро, и мы расстались, назначив свидание на завтра. Я отлично понимала, что мое поражение в правах не дает мне надежды устроиться в Ленинграде. И мы решили с Костей, что я отвезу Беллу в Архангельск к тете Вере, а Костя будет ей помогать. Ну а что будет со мной — никому это не интересно. Я сброшена со счета. Наступило завтра. Я сидела в ожидании Кости. Он приехал, и мы втроем отправились на Московский вокзал. Купил нам билет, ходил с Беллой

в буфет, напоил ее лимонадом, посадил в поезд. Поезд уже тронулся, а он шел по перрону вслед. А у меня в горле комок, какое-то смятение чувств, настроение подавленное, гнетущее. Как жить? И моя мысль обратилась к Богу. Я, неверующая, стала просить у него защиты от злого рока, который преследует меня.

21

Да, неласково меня встретила свобода. Судьба, как злая мачеха, обижает меня. Я так одинока в этом злом, неприветливом мире. Брошена в него и выбиваюсь из сил, барахтаюсь в заботах выжить. А кругом — бескрайняя пустыня одиночества. Еду устроить Беллочку к тетке, чтобы оградить ее от скитаний, на которые обрекла меня жизнь. Всего четыре месяца, как я на свободе, а уже позади Первомайск, Архангельск, Ташкент, Мирзачуль, Мариуполь, Ленинград... И снова Архангельск.

И все это — чужие города, и нет у меня своего угла и крыши над головой. Как много скорби в моем усталом сердце. Человеку всегда нужна на первых порах после неволи поддержка родных. А у меня никого нет. Но я снова на родине. Милая, родная моя Соломбала! Деревянный мой город родной! Как я люблю тебя, а вынуждена жить в изгнании. За что? В сердце боль. Ведь труднее всего — перенести несправедливость, когда твоя совесть чиста, а тебя обвиняют, да еще сделав политической преступницей, издеваются над тобой. Вот я в родном доме, но не у себя, а у тетки. Объяснила ей положение, в котором оказалась. Костя обещал помогать. Пусть побудет дочурка у нее. «А что будешь делать ты?» — спросила тетка. «Не знаю». В Архангельске мне жить нельзя. Куда ехать? Наступили холода, а у меня нет теплых вещей. Дядя Коля, не в пример моей тете, очень сердечный человек, пошел меня провожать, сунул денег в карман. Я одета не по сезону. В летнем пальто и резиновых ботах. А на улице мороз, снег, ну что ж... Надо ехать в южные края. Взяла билет до Сухуми. Может быть, там устрою свою жизнь? Вышла в Гаграх. Ночь. Иду по берегу. Шум морского прибоя и тишина. А я иду в неизвестность. В кармане очень мало денег, бояться нечего. Вот оно, преимущество юга перед севером — тепло. Когда нет теплой одежды, это спасает. От холода, но не

от голода. Можно спать под открытым небом, что я и делаю. Но уснуть не могу, думы тревожат меня. Думаю о настоящем, которое пугает меня своей неизвестностью. Мысли о родине, о разлуке с дочерью нападают на меня, как рой потревоженных пчел. И у меня нет сил отогнать их. Избавиться от них.

Смотрю на небо и жду ответа. Но небо безмолвно. Молчание небосвода, усеянного звездами. Где она, моя звезда счастья? Мамочка моя! Зачем ты не дождалась меня? Как мне без тебя трудно! Никого нет, ни одной родной души. Утром оказалась на вокзале. Пожилой носильщик на станции в Афоне пригласил к себе в дом. У него жена — попадья. Он говорит, очень больна. Он ей сказал, что я из заключения и что мне надо помочь. Они меня накормили, по-человечески, душевно отнеслись ко мне. Старик на дорогу дал 50 рублей. За это я сделала в доме уборку, вымыла полы. Старуха пожаловалась на боль в ногах, я сделала ей растирание. Она просила остаться у них, но я прислугой быть не хочу, даже находясь в таком положении. 50 рублей эти помогут пережить несколько дней, пока я не устроюсь. Шла по Грузинской дороге в сторону Сухуми. Голосовала, все машины проходили мимо, но в конце концов повезло. Ехала машина грузовая с грузинами. После похорон. На рукавах — черные повязки, на груди — фото умершего в черной рамке. Траурные знаки. Какое-то предчувствие, что это плохое предзнаменование.

25 декабря 1952 года. Я нахожусь в столице Абхазии Сухуми. Очень красивый город. В машине познакомилась с мельником Серго Вано. Очень симпатичный абхазец. Обещал устроить меня на работу, поместил к своим знакомым. Новый год встречала у них. Интересно было наблюдать обычаи абхазцев. Они угощали меня мамалыгой, которой я никогда раньше не ела. А едят они ее руками. Так странно и для меня непривычно. Я не могла есть, и они на меня обиделись. Их огорчило, а я не могла заставить себя есть то, что мне не понравилось. Вечером ходили ряженые и пели под окнами. И обязательно надо было их одаривать — такой обычай.

Встреча Нового года прошла прекрасно. Значит ли это, что новый, 1953, год будет для меня удачливым? Первый Новый год после неволи я встречаю свободной. Вышли на

улицу. Тепло, хотя канун Нового года. Гуляли по праздничному Сухуми, по берегу моря. Приближалась ночь. Мы зашли в гостиницу «Рица», сняли номер, затем с бутылкой шампанского пришел Вано, мы выпили за встречу Нового года. Впервые после долгих лет скитаний я лежала в шикарной кровати, в номере, с комфортом. Но жизнь моя не устроена, и все зависит от того, смогу ли я устроиться здесь, в Сухуми.

В первые дни после Нового года я пошла в милицию прописаться. Работу я нашла — в ресторане «Рица» официанткой. Но в милиции мне велели в 24 часа покинуть Сухуми. Ведь это столица Абхазии, а у меня положение о паспортах. В 12 дня надо освободить гостиницу, которая предоставила мне кров на несколько дней. Я пошла на вокзал, денег в кармане только семь рублей. Их хватило на билет до какой-то станции. Я села в поезд. Ночь. Я задремала. Вдруг будит проводница. Какой-то полустанок — это и есть то место до которого у меня взят билет. Я выглянула — туннель, ни огонька, ни селения, куда я пойду?

Я обратилась к проводнице и рассказала ей, в каком я положении: без денег, без пищи, без дома. К счастью, проводница оказалась женщиной с доброй душой. Она согласилась довезти меня до крупного города, чтобы я могла завербоваться. Довезла она меня до Ростова-на-Дону. Ехала вверху на третьей полке, предназначенной для вещей. В Ростов тоже вход по билетам. Опять пришлось пробираться пригородными путями до вокзала. Обратилась в бюро по найму на работу. Отказали, с моей статьей не вербуют. Что делать? Господи, помоги мне! Сижу два дня на вокзале голодная, без денег.

И вот свершилось чудо — когда, казалось, совсем нет выхода. Вижу — идет женщина и на стене вешает таблицу выигрышных облигаций. Я подошла посмотреть и вижу: розыгрыш двухпроцентного займа. А мне, когда я освободилась, дали мои облигации — одну тысячную и одну 25-рублевую. Смотрю на свои номера — ничего не выиграла. Разочарованная, вернулась на свое место. Голодная, страшно хочу есть. Рядом села девушка с сеткой, в которой были булки хлеба. Я смотрела на них, не отрывая глаз. Девушка догадалась, что я голодна, достала одну из них и протянула мне. Я с жадностью стала уничтожать эту булку. Два дня у меня крошки во рту не было. Вдруг вижу, еще повесили

таблицу. Я пошла посмотреть: а это что? А это таблица погашения. И, чудо! Моя тысяча погасилась! На вокзале есть сберкасса. Я побежала к ней. Но мне сказали, крупную сумму не выдают, ее я могу получить только в центральной сберкассе города.

Ночь просидела на вокзале, насилу дождалась утра. Подбежала к сберкассе — она еще закрыта. Села на крылечко, жду. Пришли работники сберкассы, получила свою тысячу и решила поехать в Архангельск, к доченьке. Очень соскучилась по ней. Вот и снова в родном городе. Беллочка учится, трудно ей — за четыре месяца в пятой школе. Моя неустроенность, бесконечная смена местожительства отразились и на ней. Ей приходится привыкать к новым учителям, сверстникам. Сверстники были разных наций — украинцы, узбеки, русские. Бедная девочка, у меня сердце обливается кровью. Только три дня я имею право находиться в родном городе. Три дня с дочуркой — а там опять изгнание. Куда занесет меня судьба на этот раз? Я устала скитаться по дорогам и чужим домам. На этот раз я решила поехать на север.

Еду в Салехард, в театр, где я работала в неволе. Там работают вместе вольные и заключенные. Может быть, там мне улыбнется судьба и я устрою свою жизнь. Приехала в Салехард — мороз, холод, одета легко. Здесь я получила паспорт, по которому в России не могла устроиться,— паспорт поражения в правах. Пришла в библиотеку к Лазарю Щерешевскому. Там он живет с Гелей, библиотекаршей. Они меня приютили на первых порах. Целыми днями хожу устраиваться, но таких, как я, здесь очень много. В театре встретила коллег, они похлопотали. Директор театра теперь Алексеев, он принял меня, и я приступила к работе. Жить перешла к Марии Куликовой — мы вместе были в джазе Бинкина. Сейчас готовим концерт ко дню Советской Армии. Опять ЧП! Во время концерта я гримируюсь, Мария в гримерной одевается. Вошел муж Марии Павел. Он ее не заметил и начал объясняться мне в любви. Мария все это слышала, вышла из закутка и начала стыдить мужа. А я поняла, что мне после концерта ночевать негде. Боже, какая я несчастливая! Вечно мне из-за этих мужиков одни неприятности! Опять надо искать крышу над головой.

Я рассказала эту историю Галине, нашей актрисе, и она пригласила меня к себе. Живу я на птичьих правах.

денег нет, спасибо, товарищи по неволе помогают мне. Но ведь так не может долго продолжаться. Я нигде не прописана, нет жилья.

В театре мне предложили выступить с акробатическими этюдами на концерте. Пробую. Каждый день репетиции. Жизнь театра — единственная радость. На днях предложили найти мне комнату, буду снимать за 200 рублей. Как только получу зарплату, все определится. Слава Богу, появилась надежда. Вдруг на одной из репетиций, когда меня поднимали на арабеску, мне стало плохо, я потеряла сознание. Очнулась в пункте «Скорой помощи». Оказывается, я беременна. Этого еще не хватало! Без кола, без двора, один ребенок у тетки, и вот теперь еще! А ведь у меня семь лет не было детей. Врачи сказали, что не будет. И вот теперь — беременность. Три месяца, и аборт невозможен. Что делать? Получив зарплату, поехала в Архангельск к тете Вере. Приехала в родной дом. Доченька обрадовалась, обнимает меня, целует: мама приехала! Вера вручила мне письмо от Миши Валукова, но почему-то без конверта. «Дорогая тетя Вера! Сообщите мне, пожалуйста, адрес Вали. Заклинаю Вас всеми святыми, помогите мне разыскать ее. Я Вас заранее очень благодарю. Поймите меня, я очень люблю Валю, жизнь моя зависит от нее. Я не могу без нее. Искренне Ваш Миша. 15 ноября 1952 года».

Ах, Миша, Миша! Письмо давнее, и твой адрес почему-то не сохранился. Видно, не судьба нам быть вместе.

Я все рассказала Вере и сказала, что в поезде мне один человек сделал предложение. Он из Москвы. Я ему призналась, что у меня есть ребенок и я беременна. Он ответил: «Я скажу родным, что этот ребенок — мой». Тетя Вера говорит: «Тебе виднее, тебе жить». Как быть? Здесь, в Архангельске, мне жить нельзя. Я дала телеграмму моему новому знакомому Геннадию, чтобы встречал, я выезжаю. Беллочка пока остается у тети. Только приехала на Ярославский вокзал — меня встречает Геннадий со своей сестрой Алей. Едем к нему в Подлипки. Вхожу в дом, большая семья за столом. Празднично накрыт стол. Не успела я сесть за стол, входит милиция, у меня проверяют документы, забирают в милицию. Испуганные Геннадий и его мать идут со мной. Мне дают 24 часа выехать на 101-й километр. Геннадий и его мать едут со мной. В Струнино.

На этом заканчиваются мои скитания.