В семье я был четвертым, самым младшим сыном. На момент выселения мне было четырнадцать лет. Отец, Умкадыков Хулхачи Буваевич, был сверстником Сталина и в те декабрьские дни был в центре внимания. Ему только что пошел шестьдесят пятый год. Вот и подтрунивали над ним однохотонцы, что, мол ты, Хулхачи, у нас прямо, как сам вождь. По этому поводу он и сам любил кое-когда подпустить шутку. Что же касается великого вождя, то в глазах отца его авторитет был огромный, непререкаемый.

Особой гордостью отца были старшие сыновья, мои братья. Санджи, 1912 года рождения, до войны работал инструктором обкома партии и сразу ушел на фронт, участвовал в Сталинградской битве. В конце сорок третьего года продолжал воевать на территории западных областей. Старший из сыновей, Лиджи, 1909 года рождения, был призван Малодербетовским райвоенкоматом в начале 1942 года. С самого начала войны оказался на фронте Борлык, 1920 года рождения.

С ним получилось вот как. После окончания семилетки он учился в Астраханском финансовом техникуме. В конце тридцатых годов, помню, большой популярностью пользовались военные специальности. Идея защиты Родины от врагов владела умами молодежи. Увлекся этой идеей и Борлык. Решил стать кадро-

вым офицером и поступил в 1939 году в Симферопольское военно-пехотное училище. Оттуда и ушел на передовую. Но его фронтовая судьба оказалась короткой: в феврале 1942 года погиб на Западном фронте, будучи лейтенантом, командиром стрелкового взвода. С марта 1942 года родителям за него установили пенсию. А воевал с врагами Борлык достойно. До его гибели родителям приходили с фронта благодарности.

То, что из одной семьи на фронт ушли три брата, не помешало обвинить их престарелых родителей и несовершеннолетнего брата в предательстве и сослать в Сибирь. Отец был поражен, когда солдаты заявили, что всех выселяют. Но что было делать? Отец, человек, умудренный опытом, понимал, что тут у власти не все в ладах с правдой. Тем не менее у нее, власти, сила...

Мы оказались в Чистоозерном районе Новосибирской области. А здесь завезли нас в деревню с привлекательным названием Цветное поле, а местный колхоз именовался звучно "Рот-Фронт". Еще одна особенность этого хозяйства: в нем жили и работали граждане только немецкой национальности. Председателем же был русский мужчина из другой деревни. А запомнился он,- в первую очередь, непомерной крикливостью и беспрестанным употреблением при разговоре нецензурных выражений. Но это, кажется, у него было больше показным. На самом же деле человек он был незлой, отзывчивый.

Думаю, что нам, калмыкам, попавшим в этот колхоз, несколько больше повезло, чем другим семьям. "Рот-Фронт" в отличие от многих других хозяйств района в экономическом отношении оказался более крепким. Здесь были запасы зерна, овощей, и нуждающимся колхозникам под какие-то условия их выдавали. По записи стали отпускать и калмыцким семьям, с расче-

том, что в скором времени мы отработаем трудоднями. Так мы получили понемногу муки местного помола, картошки, брюквы. Хотя количество их было далеко от нашей потребности, но все же мы избежали голода. Особенно в первое время.

Вскоре на нашу семью обрушилась беда: умер отец. Он еще в пути почувствовал себя плохо, слег, так и не выправился. Мне кажется, что отец умер с, наивной верой в то, что о бедах калмыков ничего неизвестно его кумиру Сталину, иначе такого произвола над целым народом он бы не допустил. Смерть отца сильно сказалась на состоянии матери. Она ведь и без того жила в постоянном страхе за жизнь двух сыновей-фронтовиков. А тут такая беда. Я же был еще мал для роли утешителя в такой трудной ситуации, хотя, конечно, старался поддержать ее.

Не случайно, видно, в народе верят, что всевышний зряч и он видит все. Где-то ближе к первомайским дням в нашу семью, нежданно-негаданно, прямо-таки ввалилась огромная радость: пришел с фронта брат Санджи. Был он в звании старшего лейтенанта. Мать воспряла духом. Тем более, что он был в полном здравии.

Но у этой радости были, мягко говоря, свои огорчения. Главным образом для самого Санджи. Его отозвали прямо с передовой и отправили в Сибирь только из-за того, что он - калмык. И это вопреки всякому разуму, так как на фронте он проявил себя с самой лучшей стороны, о чем говорили награды и поощрения, которых он удостоился. А тут, мало того, что лишили возможности воевать с фашистами, сразу же поставили на спецучет в комендатуре райотдела НКВД, как и всех спецпереселенцев.

Теперь проблемой оставалась судьба брата Лиджи, о котором мы ничего не знали. Где он? Жив ли? Между тем кончилась война, а мать все надеялась его дождаться. Мы с Санджи старались поддержать ее надежду. Но со временем наш оптимизм все больше угасал, и мы с братом стремились как можно реже касаться этой темы в семейном кругу, чтобы лишний раз не бередить душу матери. Когда все-таки разговор возникал, то мать, улавливая наше настроение, назидательно повторяла старинную калмыцкую мудрость: "Только закопанный лопатой не возвращается, а ушедший ногами вернется". Слова эти говорила она, конечно, не только для нас сыновей, но находила в них утешение и сама.

Долготерпение и страдания матери вознаградились. В 1947 году Лиджи явился совершенно неожиданно, когда, казалось, что наши надежды вконец иссякли. Вряд ли стоит говорить, какие чувства мы испытывали, сколько и о чем было переговорено! Ну, а войну Лиджи, как оказалось, провел на морях, в составе военно-морских сил. Был морским пехотинцем, демобилизовался из Кронштадта. А здесь, в Сибири, его ждала та же участь, что и всех бывших фронтовиков-калмыков. Еще одним спецпереселенцем стало больше в списках НКВД.

Теперь мы были в сборе, но только на чужбине. Брат Борлык напоминал о себе каждый месяц пенсией, которую приносили за него матери. Ниточка эта, оборвалась в октябре 1953 года, когда умерла мать, но брат остался в нашей памяти.

Нам, трем братьям, довелось пережить сибирскую ссылку и вернуться на землю своих предков. Только вот нашим родителям суждено было остаться в далекой сибирской земле.