19 мая. ВОЗЬМИ ПОВОДЫРЯ

Солнце не спешит подниматься - оно за дальним косогором, спать не хочется. Светлое прохладное утро, мягко шелестит майская листва: это сосед -дубок, укоренившийся на склоне вблизи моего укрытия, разминает свои корявые ветви.

Вокруг ни души, если не принимать во внимание синиц. Эти юркие существа мне порядком надоели: носятся вокруг день за днем с рассвета и до ночи и гомонят, хоть уши затыкай. Они заняты устройством гнезд и им не хватает светлого времени. Меня они совсем не боятся: считают своим человеком, с которым церемонии излишни. Они растеребили нижний край моего спальника и подбираются к верхнему. Вата им нужна для уюта, правда, что и другие утеплители годятся. Прилягу вздремнуть - синицы норовят выдергивать шерстинки из носок, не ожидая, пока и их сниму. Моя шуба, в которой много удобных дыр, и волосы на голове их тоже привлекают. Терплю с закрытыми глазами, на сколько меня хватит, потом сотрясением всего тела отгоняю наглянок. Назойливые существа - синицы, дай потачку и за бороду будут дергать, но беда не вся в том.

Вокруг меня существуют другие обыватели - досадливей. Как только потеплело, стали одолевать мыши. Переселились в посад ко. мне по соседству, целый пещерный город выкопали из расчета стать нахлебниками. Этим объявил войну, чтобы не расхищали съестные припасы, а еще потому, что к мышам приползают змеи: твари хоть и не нахальные, но отвратительные, да и ужалить им живого человека ничего не стоит - хладнокровные гадины. Появились две гадюки вблизи. Одна коричневая, темнее по спине, обитает у соседнего дубка - "дубянка". Другая посветлей - появляется из-под корневища кизилового дерева, ее называю "подкизиловая". Подползают - рукой достать. Растянутся и любопытствуют: нельзя ли чего проглотить? Первые дни опасался гибких соседок; вдруг раззявит зев и там жало? Оказались мирные змейки. Ведут себя спокойно, мышей отпугивают.

Сегодня ветерок с юго-запада. Хорошо слышна автодорога, она проложена по низу долины. Все марки грузовиков, идущих на перевал, я научился определять по натужному гудению двигателей. По этой дороге привожу съестное на десять, пятнадцать дней. Полверсты от меня до автобусной остановки, что называется "Волчьи Ворота". Редкие автобусы останавливаются там, поэтому с пустым рюкзаком удобней спускаться к городу на своих двоих, не томиться на обочине. Так и делаю, если в лесу сухо. Хорошо слышна сегодня и железная дорога. Часто катится вверх по склонам тяжелый гул - это поезда. Для моих поездок в Новороссийск они не подходят в буквальном смысле слова: нет близко железнодорожного разъезда.

Место моей стоянки удобно не во всех отношениях. На солнечном склоне, оттого меньше комаров. Этих не сравнить с клещами, осами, змеями, сколопендрами, муравьями, скорпионами и прочими сравнительно безобидными существами. Комары - кровожадные хищники. Они сравнимы лишь с крокодилами, обитающими в тропической Африке. Моя стоянка - в укромном уголке на полке между двумя рядами сосенок. Заросли вокруг непроницаемы и непролазны, они оберегают меня от ветров норд-остов, навевающих бессонницу и от любопытных глаз.

Сложно здесь с водой, за ней надо ходить в балку.

Устанавливается жаркая погода, горные потоки иссякают. Редко где сохраняются малые источники. Путь за водой с каждым днем удлиняется. Мирюсь с этим явным неудобством. По опыту знаю, что найти стоянку, удобную во всех отношениях, нелегко.

Беззаботно чувствуешь себя в горном лесу во второй половине мая. Все кругом зеленое и голубое. Сияет солнце и запахи струятся со всех сторон. Сосновые шишки, что валяются вокруг меня, все раскрылись - примета хорошей погоды. Мне это нравится. После трудных зимних скитаний по чужим углам, летом я, как подданный апостола Петра: можно как хочу лежать и сидеть, не надо спорить и поддакивать, - райская жизнь среди уютной зелени леса.

Вчера вернулся из поездки в Москву, к приятельнице. Еще в марте уговорились мы с ней купить на двоих избу, где-нибудь в Подмосковье. В центре много полумертвых деревушек с опустевшими избами. Мне бы это жилье пригодилось на зиму, а Ольге, как дачка, на лето. Ничего не вышло из затеи. Есть старинная примета: встретишь бабу в начале пути - поворачивай обратно. Оля! - не о тебе речь.

Рано утром, чуть солнце высветило горные вершины, а в падях лежали сырые тени, я отправился в Новороссийск, чтобы взять билет и сесть в московский поезд. У самых "Волчьих Ворот", выйдя из лесу, столкнулся с тремя женщинами -можно представить себе, как огорчили меня эти толстые тетки. Они ожидали ранний автобус, болтали оживленно и не подозревали, что наглухо загородили мне путь к покупке деревенского дома.

Согнал с лица недовольство, опасаясь дать повод к догадкам: кто такой так рано из леса, бодро прошагал мимо теток, а на душе осталась тяжесть: старинная примета не обманет.

Поезд, на который мне надо было, как оказалось, стал ходить по четным. Взял билет на другой, вечерний, поезд. Что это значит для бездомного с тяжелой сумой за плечами, поймет каждый, кто испытал на себе вокзальные ожидания. Целый день. ждать вечера, волноваться, поглядывать на часы и стараться пересилить усталость.

Тотчас выехал за город, чтобы не томиться на вокзале. Так поступаю даже зимой, если возникает нужда в ожидании. Протаптываю снежную тропку в придорожном леске и хожу часами туда-сюда. Тянулись часы. Сидел на склоне балки в кустарниках и поглядывал на небо, летели с моря дымчатые облака. Четыре часа прошло, надо протянуть еще столько же. Сеяный дождик посыпался и погнал меня на автобус. До вечера ездил через весь город из конца в конец.

Поезд, что привез меня в Москву, потащился по окружной дороге в обход столицы. Всю ночь мне выпало пролежать на своей полке, не сомкнув глаз: караулил свою остановку. В начале ясного утра остановились мы на станции "Поворово" в сосновом лесу - кругом пески и военные гарнизоны. Мне пришлось по тропинкам шагать на платформу электрички, опасливо озираясь по сторонам.

Моя приятельница Оля приходит домой поздно. Отправился побыть до вечера у своих знакомых. На вопрос "можно ли?" мне ответили: "Боюсь, что нет". Чего они боялись - не сказали, а я не стал спрашивать. "Всего доброго" - и окунулся в сверкающий людской водоворот. Такое со мной происходило и раньше - от ворот поворот. Зимой это крушению подобно.

На этот раз шумел теплым ветром май, солнечный полдень стоял над Москвой. По многолюдным улицам шагал бородатый мужик с заплечной сумой, проехался на метро - как полагается "гостю столицы", а потом кружил на иных видах транспорта. В три дома еще зашел - дверь заперта: будний день, все на работе.

Поздно вечером мне удалось зайти в дом моей приятельницы. Оли тоже не было - укатила отдыхать в Сухуми, понесло ее к морю так рано. Утешился тем, что дома оказалась ее дочь Маша, мне дали приют. Трое суток отсыпался от трудной дороги, вот и не верь после этого приметам. Но это еще не все.

Из Москвы уезжая, опять не смог взять билет на нужный поезд. Доехал до Краснодара на каком-то фартовом грузинском, все проводники - торгаши. Не спал ночь, торопил рассвет в переполненном зале ожидания. Повезло заметить два свободных места возле бородача, похожего на меня, повезло, да не совсем. Сел, не вникнув в суть дела. Старик чесался, шарил за пазухой и промеж ног, равнодушный к окружающим. Выбрасывал вшей в проход под ноги.

Много за мои бездомные годы встречалось мне нетрудоспособных, непрописанных на всех советских дорогах. Скитальцы, выброшенные из трудовых коллективов, МВД называет их жестким словом БОМЖ. Да что говорить о стариках и инвалидах, они не нужны в советской общности. Крепкие мужчины-"отсиденты", склонные проявить себя в профессии и завести семью, вынуждены существовать бездомно, угнетенные всеобщей паспортизацией. Они рады попасть в вагончики ПМК, ночуют у родственников, прячась от соседей. Домком и дворники их выслеживают, а милиция "оформляет" в ИТК за нарушение паспортного режима. Когда они состарятся, их уделом будут вокзалы и колодцы теплопроводов, чердаки и подвалы. Большинство бездомных в общности СССР составляют выпускники

Гулага. Равнодушье - язва социалистической общности. Сидевшие поблизости от старика посмеивались, на него глядя, и косились на меня, угадывая "соратника". Чуял, что сел не на то место, но некуда было пересесть.

Лесная обитель показалась мне уютным домом, как добрался до своей стоянки. Все вокруг было пронизано горным светом. Выпил кружку воды, достал из тайничка вещички со спальником и упал спать. Вот каким ненужным было путешествие в Москву, да еще денег истратил шестьдесят рублей. Не следует попадаться на глаза женщинам, отправляясь в дальний путь.

Чуть не целый день дрыхнул с дороги, чуть не целую ночь творческие думы не давали покоя. Еще до поездки к Ольге нешуточно я надумал стать писателем, но не мог выбрать подходящего мгновения для начала литературных трудов. То погодные условия складывались неблагоприятные, то бездомный быт заедал -теперь настал час.

Еще солнце за дальним косогором, а будущий писатель уж вылез из спального мешка. Поежился. Хорошо кругом - тихо и светло. Горы на той стороне долины очерчены четко - к ясному дню. Пришло время брать самописку и марать бумагу.

Недолго приготавливал письменные принадлежности. Увесистая стопа ученических тетрадок выглядит, внушительно под развесистой сосенкой и вселяет уверенность в успех дела. Скоро новенькие тетради приобретут иной вид. Что в них будет - роман или повесть? Ладно, потом разберусь.

Спальник - нужная принадлежность у существующего под открытым небом. В нем отдыхаешь после трудной дороги, согреваешься, если кругом сыро и холодно. В спальник не залетит комар, не заползет сколопендра. В спальнике под боком мягко, укрыта голова, укутаны плечи.

В ширпотребовских магазинах спальные мешки продаются все одинаковые, узкие и короткие, с замком от пят до подбородка. В таком мешке можно выдержать две-три ночи, если придет охота испытать свое терпение. Нигде не удастся купить подстилку и накидку. А вдруг дождь? На повестке дня советского массового туризма вопрос о дожде не стоит, палатки тяжелые и протекают, как решето.

От палатки обстоятельства вынудили меня отказаться сразу, как только чуть не задохнулся в ней от сырости. От спальника не смог отказаться, хоть в казенном исполнении это, в целом-то положительное, изобретение не устраивает скитальца. Сам удлинил и расширил спальник. В переделанном виде он выглядит так: без замка; по верхнему и нижнему краю пропущены резинки, двойной разборный. Верхняя полость - из плащевой ткани, нижняя - из хлопковой. Водонепроницаемый чехол из болоньи и из пленки, болонь сверху.

В таком спальнике удобно сидеть, лежать, ходить в любую погоду. По мере надобности надевать на себя чехол и полости. Выворачивать их наизнанку, менять края верхний на нижний, нижний на верхний. Поднимать нижний край на пояс, поднимать верхний край, на голову, как капюшон, или поднимать шалашиком над головой, если беспокоят комары. Высвобождать руки или, наоборот, держать их внутри спальника.

Что надо иметь при себе существующему под открытым небом.

Панама на голову. Трикотажный костюм и джинсы. Ботинки и кеды. Исподнее белье. Майка и трусы. Верхняя рубашка неярких цветов. Свитер шерстяной. Куртка темно-зеленого цвета непромокаемая с капюшоном. Портянки, носки из прочных нитей, носки шерстяные. Из мелочей: несколько иголок, нитки черные и белые. Ножницы небольшие, карманное зеркальце и расческа. Два носовых платка, кусочек мыла. Мелочи в целлофаном кулечке поверх тканевого. Нож охотничий, пригодный для бытовых нужд. Ложка, кружка эмалированная. Фляга с широкой горловиной и с плотной винтовой крышкой, пригодная для воды и для приготовления пищи. Узелок соли в пленке. Спички две коробки раздельно в пленке. Необходимые лекарства. Йод. Открытые ранки, царапины, ссадины хорошо пользует собственная моча.

Съестные припасы должны быть удобны в переноске и для приготовления пищи. Разводить огонь только при крайней необходимости. Съестное должно быть пригодно к употреблению без кухонной обработки: сухари, хлеб, мука для болтушки, лук, жиры, песок, сухое молоко, полукопченая колбаса, сыр, копченая или соленая рыба. Консервы в жестянках. Скоропортящиеся продукты не брать. Все припасы укладываются в рюкзак в целлофановых кульках.

В руках ничего, кроме палки: первое время неопытность вынуждает ходить по лесу с палкой: подпереться на крутом склоне, прощупать проход через заросли в темноте, прощупать зыбкое место. Отмахнуться от зверя и от хищной птицы. Если привык к местности и знаком путь - ходи без палки. Не будут исцарапаны руки, лучше сохраняется равновесие. Палка бывает полезна и на стоянке - не надо пренебрегать оружием, по надежности не уступающим ножу.

Как-то я поднимался по оврагу от "Волчьих Ворот" с рюкзаком, оттягивающим плечи: тащил буханки хлеба. Добрался до верховий, пролез через терновники и оказался на полянке, почти ровной. Здесь удобно передохнуть. Зеленела трава, ослепительно белое облачко сияло в синеве неба. Нередко я останавливаюсь здесь, тащась из города со съестным запасом.

Вывалившись из терновника, заметил черепаху. По выпуклости панциря и по яркой расцветке видно, что самка. Часто встречаюсь с бронированными тихоходами: много черепах в горном лесу. Насторожило то, что черепаха больно уж глубоко спряталась в свою коробку, не видно лап. Ясно, что она слышит человека, но большое существо черепах не пугает.

Эта черепаха не подавала признаков жизни: коробка стоит на земле, любопытная головка не выглядывает. Пригнулся заглянуть под крылечко панциря и увидел змею. Гад лежал в метре от черепахи, раскинувшись полукольцом. Все ясно: змея напала на черепаху, видимо, неудачно и ждет повторить нападение, желая полакомиться черепашьими яйцами. Черепахи и змеи враждуют, но не часто длинные безногие хищники задирают броненосца. Эта гадюка сильно проголодалась, нет сомнения. Пожалел, что при мне нет палки пристукнуть гада.

К черепахам у меня терпимое отношение, хоть они и досаждают на стоянке. Иногда необходимость вынудит съесть черепаху, если не вышел вовремя за хлебом. Надо бы помочь неутомимому тихоходу, закованному в броню. Правда, черепахи сами умеют справляться со змеями, схватит, изловчившись, за шейку и не выпустит, пока не задавит.

В следующий раз, идя из города, я нарочно завернул на полянку. Трава на поляке успела пожухнуть, от кустарников струились запахи нагретых терновых ягод. Черепахи не было, уползла. И змеи не видать, но змею могла сожрать черепаха. Возможно, враждующие стороны расползлись с миром.

Как поступить, если не хочешь промокнуть под дождем? Это целое искусство. Лишь люди, живущие в объятиях природы, знакомы с ним. Умом этой премудрости не постичь. Каждый существующий под открытым небом поступает единолично по свои способностям ощущать непогоду.

Нередко видишь, как пригородные туристы спешно навьючивают на себя походное снаряжение и бегут из леса, чуть только начнет накрапывать с неба. Их можно понять, ихнее чутье подсказывает: медлить нельзя, не то промокнешь до костей. Надо успеть добежать до остановки, вскочить в автобус или в электричку.

Как приятно из сырого леса войти в свой дом, напиться чаю и поваляться в сухой постели. А дождь идет, шуршит по оконным стеклам. На улице блестят лужи в свете фонарей, склеенные зонтики и промокшие плащи. Озноб пробегает по телу, как представишь себя на лесной туманной поляне, где нет крыши над головой и каждая дождевая капля принизывает живого человека, как раскаленная стрела.

Ладно, дождь перестанет к утру, а если будет идти сутки, двое суток, трое... Если после трех суток непрерывного дождя в лесу все остается почти сухой человек, на почти сухом спальнике, как на островке среди океана вод - каждому ясно, что это бомж, овладевший сложным искусством существовать под открытым небом.

Жизнь на природе вынуждает ко всему приноравливаться. Чутье обостряется у лесовика. Непрерывно происходят перемены вокруг, часто мимолетные. В воздухе, в облаках. По-разному шумит листва в сухую погоду и при приближении ненастья. Приглядывайся, прислушивайся, принюхивайся.

Бывает так - тихо и безлюдно. Вечер, все вокруг затихает до нового дня, а в душу вкрадывается беспокойство. Не пренебреги почутьем, внимательно отнесись к окружению и обнаружится причина: змея улеглась поблизости, человек прокрался в лесной сумрак или перемена в погоде надвигается.

Почутья Бога и рода охраняет природу и человека. Все живые существа на Земле, ежесекундно, каждой клеточкой своего тела и всеми фибрами души

ощущают свою общность с кругом обитания с предками и с потомством. Чувство причастности к первородству оберегает царство растительное и животное, человечество и царство небесных тел. Спасает виды и народы от гибели во времена потрясений естественных и нравственных.

Человеческая страсть к познанию стремится уничтожить слаженность мира. Высокомерный ум враждует с природой. Ученые создают противоестественный мир урбанизма. Отгороженные от естества крышами и стенами многоэтажек, горожане теряют дар воспринимать природную изменчивость. Живущих под стеклянными колпаками огромных городов мало беспокоит, что будет завтра. Что произойдет, если ученый уравняет гору с долиной, реку с океаном? Из окошек высотных домов горожане наблюдают, как ливневые потоки шуршат по листве и как струится сизый туман по уличным мостовым и никакие соответствия не возникают в их сознании. Притупляется в горожанах ощущение вселенской цельности, чутье уступает веденью. Появляются научные оценки, враждебные естеству.

Цифрой не выразить всех утонченностей, умом не охватить природного множества. В мире земли не бывает двух одинаковых гроз, двух равносветных восходов; плеск реки, порывы ветра, теплота и холод - как они различны в самих себе и взаимосвязаны во времени и в пространстве тончайшими почутиями. Не воспринимающий чутьем разучивается воспринимать самого себя.

Ульи городов очерствляют душу, как тюремные камеры. В городских лабиринтах свили свои гнездовья идеи социалистической уравниловки. Они разлетятся по всей планете и мир превратится в песчаную пустыню, если ученому удастся разрушить естественность. Стремление в безликое приведет к тому, что на Земле станут распадаться воды, воздух, суша, свет. Все живое и неживое рассеет холодный расчет математика. Реакционная сила Вселенной восстановит природное разнообразие, но на Земле уж некому будет осознать это благо.

КРАСНОКНИЖЬЕ

Интернационалисты  всех мастей  обсуждают ошибки, допущенные производителями работ на строительстве всемирной коммунистической общности, Обширная тема вся избита критиками. Например, на усопшем теле И.В.Сталина они не оставили ни одного живого места, пренебрегая обычаем говорить о мертвых только хорошее или ничего. А сколько прижизненных и посмертных телесных и душевных потрясений от критиков перенесли Ленин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин. Сам Карл Маркс, архитектор 1 Интернационала, страдал за идею так, что ему даже пришлось прикрыть дело в отчаянии примирить клиентов, одни из которых требовали ускоренного строительства, в то время как другие во весь голос сомневались в прочности основ.

А с чего разгорелся сыр-бор? Появилось множество интернационалов: коммунистических, социалистических, анархических. Какой из них самый истинный? Никто не знает. В неразберихе виновато национально-религиозное окружение: честняги-монархисты, богомолы-юродивые, аристократы-крепостники, кулаки-мироеды,  заводчики-эксплуататоры,  купцы-толстосумы,  поклонники  слепой Фемиды, безмозглые служители муз и орава демократов.

Если бы уничтожить весь старый мир, довести классовую борьбу до победного конца, то сразу бы появилось монолитное единство - идея у всех краснокнижников основополагающая, но ускользает из рук идеал.

Борьба за истинность пошла по линии наименьшего сопротивления: "Свой не свой - на дороге не стой". Под благовидным предлогом очищения рядов. Выявлением отступников от дела рабочего класса и коллективизированного крестьянства заняты дотошные теоретики Запада и прагматичные деятели из соцстран по примеру Бакунина, замахнувшегося на Маркса, но каждый сам по себе. С засученными по локоть рукавами, с красным бантом на груди и с научно обоснованным методом, с серпом-молотом в одной руке и наганом - в другой, чтобы было чем отмахиваться от соискателей, интеры ревностно раскалывают "красный монолит". Что делать - марксизм тесен. Посторониться никто не хочет, а подпусти поближе - те и голову отъедят.

Существовало бы всемирное коммунистическое государство, там бы призвали к порядку всех краснобаев-догматиков и неучей-ревизионистов, а пока приходится на местах накапливать исторический опыт диктатуры пролетариата, попутно отметая, как несущественные, обвинения неудачливых соратников, что будто бы ты начал игру с краплеными картами и поэтому сумел сорвать куш. Непонятно, что тут плохого, а по-другому ничего и не выйдет: нормальная шигалевщина^[1].

Чапаев командует перед строем бойцов:

- Первый интернационал, второй интернационал, четвертый, пятый и прочие... выйти из строя.

Красноармейцы-чапаевцы выходят из рядов. Чапаев подает следующую команду:

- Петька, всех этих к стенке, как врагов революции.

- Василий Иванович, третий интернационал тоже к стенке?

- Ты дурак, Петька. Третий - это мы.

К сведенью неуемных красных критиков, следует заметить, что в мире социализма и прогресса живут сотни миллионов восторженных людей. Они неустанно размахивают красными флагами, высоко над головой носят огромные портреты своих великих руководителей и стройно выкрикивают пролетарские лозунги: "Фабрики - рабочим", "Земля - крестьянам". Они не обращают внимания на кровавые распри в интернациональных верхах. Им все равно, как называется марксист: ленинец, бакунинец, троцкист, маоист, махновец, сталинист, гитлеровец. Они стройно шагают в туманные дали светлого будущего под водительством родных компартий.

Товарищи, осуждающие "ошибки", не надо забывать изречение великого марксиста, существовавшего еще до Маркса. Якобинец Робеспьер сказал: "Борец за счастье своего народа обязан уничтожить как можно больше врагов народа". Так что без гильотины не обойтись в деле очищения человечества от частных собственников, оппортунистов, кулаков, аристократов и боговерующих: потому что "врагов народа", подавляющее большинство народа в непереходящих обстоятельствах классовой борьбы независимо от того, ускоренным методом строится социализм или замедленным.

Прошли безвозвратно времена золотой лжи о будущем без богатых и без бедных. Так приятно было разбирать хитросплетения пролетарской теории о захвате мира в собственном особняке, за чашечкой душистого кофе, у пылающего камина. Настало время тех, кто имеет врожденную склонность действовать по марксистской формуле: "Грабь награбленное". Они сразу почуяли подоплеку учения, изложенного на "фене", стали исполнителями заеютов своих "паханов". Научились делом доказывать, с винтовкой в руке, преимущества социалистического образа жизни.

Марксизм, изощренный в подпольных спорах, упрощается, когда власть захвачена и ее надо удерживать во что бы то ни стало в своих руках. Это так понятно любому руководителю . народной демократии, а кто называет идейные действия по укреплению социализма "ошибками", тот и не марксист совсем. В нем нету пролетарской сознательности.

Горька судьба марксистов, уже отсидевших положенный, срок в ИТУ за свою наивную веру в марксистское слово и не сумевших внюхаться в дух учения. Во вред себе продолжают они восклицать: "Да здравствует Маркс!". Не встать им кормчими и рулевыми, не им предназначены главные роли в кровавом представлении бродячих актеров. Багровые струйки из их жил вольются в багровое море, налитое кровью "классовых врагов". Иного выбора нет. Или угодливые единомышленники генерального руководителя, или изменник со всеми исходящими из этого звания последствиями, до безымянной могилы десятков миллионов русских, китайцев, немцев, евреев, уничтоженных за всемирное счастье трудящихся.

По воле рока русский народ оказался первым, из захваченных красными комиссарами. Российское прошлое знает тому примеры: "Собрать беспочвенных людишек - Наемников слепую рать. И на Москве с Маринкой Мнишек, Хоть день, хоть час попировать. И дымом по ветру". Советский Союз стал великим примером для интернациональных захватчиков. Красный террор сокрушителей естественных основ начался в первые часы октябрьского переворота и продолжается семьдесят лет. "Ошибки"? Это проявляется преступная суть всех красных теорий - ее судите, товарищи критики.

Возникает приятная для глаза картина свободы, равенства, братства. Широкое поле, на котором слаженно действуют производственные коллективы, сменившие буденновскую каску на рабочую кепку. На середине поля наблюдательная вышка, уснащенная современными средствами управления, включая пулеметы. На вышке расположились руководители с чугунными подбородками. Вокруг них, толкаясь плечами, толпятся прислужники под общим названием "слуги народа". Надменные проходимцы, почуявшие спрос на свою окаянность: плакатники-декораторы, шуты-агитаторы, наставники производственных коллективов - все они готовы выполнить любой заказ руководства.

Эстрадники создают идеологически насыщенный репертуар под девизом:

"Наш паровоз вперед лети, в коммуне - остановка".

Декораторы малюют портреты Ленина и Сталина, Залп Авроры и выдают изваяния пролетарских вожаков. Рифмоплеты творят бессмертные произведения на тему "Смерть пионерки". Мастера шумового оформления сочиняют кантаты и оратории о партии. Формула "искусство для народа" определяет усилия всех работников соцреализма. Формулу вывел знаток марксизма - шеф гитлеровского министерства пропаганды товарищ Геббельс: "Все так называемые служители искусств, - сказал он, - обязаны служить в моем министерстве".

Загружены работой ученые, хранители теорий. Они неустанно трудятся над полными и дополнительными многотомными собраниями сочинений классиков марксизма-ленинизма, контингент которых с каждым годом становится все многочисленней.

Советские природоперестройщики создают новую биологическую науку под руководством ВАСХНИЛ, чтобы без хлопот, на благо всего прогрессивного человечества культивизировать посевы и стада. А также воспроизводить производственников с устойчивыми коллективистскими наклонностями. С помощью химиков, физиков и математиков они придумывают новые генетические коды, взамен безнадежно устаревших.

Спокойное существование у красных правоведов. Комиссар Вышинский конфисковал у советской Фемиды весы и повязку и выдал взамен универсальное правовое положение: "Был бы человек, а статья найдется".

О прогрессивной роли науки говорят все классики марксизма-ленинизма. Она может существовать в "новом мире" без определений "советская", "интернациональная", "передовая", "современная", хотя считается, что определения все же нужны, поскольку подчеркивается революционная устремленность и отметается реакционная косность.

А все шишки почему-то валятся на товарища Иосифа Виссарионовича Сталина и товарища Иосипа Броз Тито - великих прорабов, но отнюдь не идеологов, неуклонно и последовательно исполнявших чертежи пролетарских конструкторов и укоренявших прогрессивные идеи в сознание своих подчиненных. Если действия этих страстных работников безнационального устройства мира не нравятся некоторым, то непонятно, почему этим некоторым нравится интернациональный образ существования.

Не надо разбирать, кто из революционеров хороший, а кто плохой, - все они сволочи. В Китае коммунисты действовали точно так же, как и в СССР, с полным соответствием с руководящей ролью пролетариата, которого, правда, к началу исправительных работ в Китае обнаружить не удалось, за исключением хунхузов. Но нельзя же срывать представление, даже если отсутствует главный актер. "Винтовка делает власть" изрек китайский кормчий - и тотчас исчезли в могиле эксплуататоры и идейные отщепенцы. На плодородных китайских лесах выросли коммуны, как грибы после теплого дождичка. На радость всему прогрессивному человечеству. После чего было объявлено о нормировании продовольствия и товаров ширпотреба, как это и полагается по раскладкам великих теоретиков. Сколько всего убито противников "великих скачков и культурных революций" - никто не знает.

Вот примеры попроще: Албания, Куба, Абиссиния, Венгрия, Лаос, Вьетнам, Чили... Коммунисты Камбоджи особенно отличились среди своих товарищей. Они применили сверхскоростной способ строительства интернациональной общности и добились впечатляющего успеха. Для этого им понадобилось уничтожить половину населения страны.

Еще пример из вьетнамской трагедии. Коммунист Леонид Брежнев и демократ Генри Киссинджер договорились обречь юг Вьетнама на растерзание хищникам с севера. Соглашение, подписанное между большевиками и американскими левыми, распахнуло ворота на юг коммунистическим дивизиям Хо Ши Мина. Началось разнузданное вторжение в Индокитай. Близкой к исполнению оказалась мечта честолюбивого сморщенного старичка - вьетнамского кормчего - о великом социалистическом Вьетнаме. Парадным маршем прошли краснозвездные солдаты через Сайгон и дальше на юг, попутно уничтожив миллион южновьетнамских граждан: военных, крестьян, фабрикантов, торговцев, служителей религии, партизан вьет-конга и вьетнамцев китайского происхождения.

Под дулами автоматов Калашникова обреченных на смерть выгоняли на побережье и приказывали плыть в Китай, неясно зачем. Людские толпы покорно брели в открытое море. Привлеченные обилием корма стаи акул пожирали людей. За вьетнамскую операцию Брежнев и Киссинджер были удостоены высокого звания "борец за мир" и были награждены памятными золотыми медалями. Вот лицо левых идеологий.

Выходит, миллионы красных бригад шагают не в ногу с марксизмом. Странно. Кто же тогда шагает в ногу? Не надо ломать голову над трудным вопросом, все образуется. Придет время, разорвутся родственные связи, померкнут надежды, зачахнет Вера. Каждый красный критик найдет себе место в общем строю "бугром" или звеньевым. Под красным флагом, с духовым оркестром будут маршировать на работу интернациональные бригады, и не возникнет тогда необходимость в коррекции социалистического выбора. Выбиты националисты

вместе с потомством. Дети следят за родителями, жены - за мужьями. Все одновременно смеются перед экраном телевизора, когда пускает себе в лоб пулю последний несознательный демократ.

Интернационал одряхлел. Из ничтожества родившийся он истощил себя в кровавых межусобицах. Чувства совести и чести разрывают хитрые сети красных идеологов. Убить народы оказалось не под силу - развал коммунистического блока близок. Поножовщина между строителями противоестественного мира идет полным ходом. Последнее преступление, не запланированное идеологами, совершают сейчас наладчики коммунистической общности - против самих себя. Их потомки по року рождения будут страдать за смертные грехи своих отцов и дедов, пока не пресечется их род.

Мечта всех "граждан мира" - равенство - представляется недостижимой. Не найдет в себе силы существовать общность рабочих скотов и надсмотрщиков, где укорачивают всякого, кто поднимает голову. Производственные коллективы будут славить своих руководителей, не будут отлынивать от работы, если их не выгонять, и никогда они не будут делать работу с душой. Им ничего не надо, они рабы. Ложь агитатора и палка надсмотрщика - двигатели действующего марксизма.

Непосвященному тут все ясно. Теории проверяются на практике. Если слова и дела расходятся, идея объявляется утопической и сдается в архив.. Однако у посвященных в марксизм иная логика: лживые слова и преступные действия, основное их свойство. Безбожники, "обновляющие" Вселенную, на свои просчеты так просто не смотрят и готовы бесконечное число раз повторять социалистическое строительство в ранге руководителей.

Знали о преступлениях марксистов Пол Пот и Иенг Сари и убивали своих неудачливых единомышленников - такова подоплека красного деспотизма. Они убивали классовых врагов: знали, что нельзя оставлять родоначальников и собственников в коллективизированной среде - это гвоздь всех интернациональных программ.

В спорах о том, как надо расправляться с природой и народами, марксизм разделился на азиатский и европейский, Азиатские последователи Маркса, горой за "мокрухи": самый скорый способ избавиться от инакосущих.

Европейские товарищи предлагают "гуманные" способы очищения человечества от кулаков и помещиков. Еще в чреве матери уничтожать недостойных существования в коллективе или выбирать племенных производителей, а остальных кастрировать. Или еще хитрей: расплождать интернационалистов средствами генной инженерии.

- "Мокруха" - работа грязная, - укоряют своих восточных товарищей умные западные марксисты и потихоньку готовят вирусы, одной пробирки которых хватит отравить всю Азию.

- Вас "фраера" шестерками сделают, пока вы с ними разберетесь, -возражают восточные коммунисты и в открытую испытывают водородные бомбы грязного действия, одной бомбы хватит для уничтожения всей Европы.

Ничто не проясняет положения коммунистических дел: сверхсовременные, рассчитанные на ЭВМ догмат-объединения, также сверхсовременные, рассчитанные на ЭВМ интернационалы ревизионистов, газовые камеры, концлагеря, стерилизации, вымаривания голодом и геноцид. В самых глубинах бытия не находят краснокнижники ответа на роковой вопрос: "Что делать?".

Споры между интернационалистами, по термину Мао Цзе-дуна, "споры между нами", оказались до предела ожесточенными. Совсем не то, что национальные споры, когда "с побежденными садились за дружелюбные пиры". Красные хищники, сцепившись друг с другом, не разомкнут челюстей, пока не погибнут в смертельной схватке за единственно правильный интернационал.

Откуда взялся марксизм? Вроде бы все ясно и без вопроса - от Маркса. Люди на Земле существуют тысячи лет. Одни стремятся к благородству, чтобы остаться жить в потомках и в Боге. Другие проявляются подонками. Тысячелетние государства вырождались оттого, что подданные их забывали о чести и совести. Превратились в существ двуногих без перьев.

Издавна начинает свой исток "новое учение" о том, как осчастливить бездельников всех племен. С тех пор, как бродяга Сократ выразил своим собутыльникам идею "государства нового типа", где будут править не

имущественники - Соломоны, а босяки – Солоны¹. Проходимцы придумали упростить государственный строй. "Заслуга" Маркса лишь в том, что он попытался объединить усилия прожорливых коммунаров. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!".

Уравниловка в разных формах, что сейчас выдается за новую, возникала не раз в прежние времена, доводилась до высшей степени маньякальности теоретиками и практиками и выбрасывалась как хлам и будет возникать еще не раз.

Пифагорийцам казалось, что строй Платона без богатых и без бедных им подходит, но их смущали способы строительства. Надо выбить всех богатых, а ихнее имущество разделить поровну. На такое предприятие у философов-бродяг не хватило духу.

Государство нового типа - Вавилон - вознесло свою гордыню высоко над землей, провозгласив равенство и рассчитав просуществовать тысячи лет. И рассыпалось прахом: Вавилонская башня рухнула.

Действенная попытка по созданию "нового человека" провалилась в пресловутом древнегреческом государстве - Спарте. Спартанские руководители объявили своим гражданам, что идеи всеобщего равенства должны применяться в отношении всех спартанцев, а кому это не нравится, могут убираться вон с конфискацией имущества. Безразличие стало нормой поведения в Спарте. Свободным гражданам предписывалось проявлять страстность: лгать, доносить, воровать, предаваться культуризму и разврату. Женщины-спартанки были эмансипированы. Черную работу выполняли рабы-спартанцы. Надсмотрщики внушали рабам, что на их долю выпало счастье трудиться в .общности свободы, равенства и братства.

Социалистические идеологии древности не нашли в себе силы привлечь последователей. Древний мир оказался честней современного и отверг принцип равенства "Безверье, Безродье".

Советские люди приучены разгадывать прописи, например: ВАСХНИЛ. Там разрабатывались технологии для исправления природы. Дикая яблоня давала плоды величиной с детскую голову, а яловая корова - по два ведра молока.

Еще загадка, тоже нетрудная: ГУ ИТУ - культурное название Гулага. А вот еще НОИ без краткого значка. Да разгадать НОИ не всякому по силам, хотя она появилась не вчера. НОИ не показывают по телевизору, и не обсуждают на расширенных ученых собраниях: ей вредит реклама.

НОИ была изобретена в НИИ ГУ ИТУ. Над ней трудились лучшие умы идеологического отдела ЦК ВКП(б) - КПСС. "Научная организация исправления", (имеется в виду человек). Говорить об этом замечательном документе можно так же долго, как и о "Моральном кодексе строителя коммунизма". Они во многом сходны, хотя НОИ объемистей.

Чтобы не философствовать вхолостую, надо сказать сразу, что у этих двух научно обоснованных разработок одна основа. Заставлять исправляемого делать то, что он не может и не хочет, и не позволять исправляемому делать то, что он может и хочет.

Есть в природе земли общность существ под названием домашние животные. Не понадобились миллионы лет таинственной эволюции, для того, чтобы волк стал собакой и дикий тур превратился в козла. В те времена, когда люди стали одомашнивать коров, кабанов и лошадей, дарвинисты еще не существовали в живой природе. "Эволюционировались" они значительно позже и тотчас изобрели "закон естественного отбора", что ни на вершок не продвинуло естество в нужном им направлении.

Древние пастухи не знали "закона" и попросту взялись за дело. Они построили ограды, загнали туда вольных животных и принялись резать и скрещивать по своему выбору. Несклонных ходить в стаде убивали и съедали. Покорных и производительных - расплождали. Плодами их необразованных трудов сейчас пользуются люди всей Земли. Все зеленые равнины планеты заполнены стадами породистого скота.

А что будет, если тем же способом вольных людей превратить в скотов, загнать в производственные коллективы? До этого дошли Карл Маркс и Фридрих Энгельс, правда, что не первые. И до них находились подражатели древним

¹ Солон - древнегреческий социалист: "Законы".

КОМИССАРИАТ

"И поставит овец по правую Свою сторону, а козлов - по левую".

Великолепные дворцы отгрохали себе "комуняки" в Новороссийске. Здесь мозг трудовых коллективов. В просторных кабинетах с кондиционерами идут неторопливые занятия секретарей и заведующих отделами, работают комиссии и сектора. Местные комитеты - уменьшенные копии Центрального Комитета КПСС.

Первые секретари местных комитетов - полновластные хозяева на местах. Даже местным чекистам может указать местный секретарь, но воздерживается от указаний. Все нити управления районом, городом, областью, краем, республикой в руках местного первого секретаря. Ему может указать только Генеральный секретарь, но воздерживается от указаний.

Центральный Комитет КПСС определяет все стороны существования СССР, однако у него мало силы надзирать за первыми секретарями, они на своих местах. Первые секретари - опора Генсека при принятии необходимых ему решений. Первый секретарь смещается лишь в том случае, если между ним и Генеральным возникает личная неприязнь. Как в деле Романова, Рашидова, Шелеста. Если в ЦК возникает опасная для Генсека фракция, первые секретари - его защитники.

КПСС - продуманно организованная общность. Она состоит из множества партячеек, связанных меж собой только через вышестоящие парторганизации, что надежно изолирует ячейки друг от друга и обеспечивает "единство рядов" и таинственность дел.

Низовые организации - фундамент компартии. Приказ и исполнение - цемент между камнями основания. Рядовые партийцы не знают, что делается на партийной вершинке, и уверены в непогрешимости вышестоящих товарищей. Тайные переходы снизу вверх открываются немногим. У низовых парторгов ничтожны знания об устройстве и действии партийной машины. Колхоз, совхоз, армейская, часть, заводской цех заслоняют Олимп.

У райкомовцев в руках район. Они кое-что знают и о партделах в пределах области. Облпартдеятели - прослойка посвященных, таково общеобкомовское мнение: обкомовцы считают себя причастниками высшей партийной политики. Однако первые секретари обкомов обнаруживают, что многого не знали о верховых разборках и идеологических аферах, как только им удастся перевестись в Москву. Там на них нисходит прозрение, что истинный смысл партийной стратегии и даже подоплека тактических мер им не раскрывались в области.

ЦК - собрание избранных. Политбюро - высший руководящий орган Коммунистической Партии Советского Союза - божество атеистического мира. Однако некоторые члены ЦК и кандидаты Политбюро считают, что существует в ЦК КПСС совещательный круг, куда их не пускают. В том узком круге причастников к идеологическим тайнам определяется стратегия и тактика марксистско-ленинской партии и решаются "кадровые вопросы".

Беспредельная власть, безмерное честолюбие, утонченная ложь и произвол, возведенный в высшее право - верхи партии коммунистов, тупое подчинение приказу - низы.

Ленинский запрет на фракционную деятельность в ВКП(б) превратил компартию в шайку преступников, где на всех уровнях - "паханы и шестерки". Большевики не смогли бы расправиться с народами и Церковью, если бы не свернули головы крикливым гусакам-фракционерам. Коммунист не смеет обсуждать действия своего руководителя. Верность идеям ничто по сравнению с верностью вышестоящим товарищам.

При Ленине партийный механизм опробован в действиях, что на большевистском жаргоне называется "красный террор". Сталин отладил террористическую направленность партии до изощренного совершенства: ссылки, чистки, убийства и концлагеря. Всему интернациональному сообществу он преподал

принцип действий партийным кулаком, чем вызвал слепой ужас среди классовых врагов, бурное ликование, лютую зависть и страсть к подражанию во всем коммунистическом движении.

Партия поглотила в себя Правительства и Верховные Советы советских республик. Суд, прокуратуру и правовую защиту. Поглотила искусство и науку. В ее утробе воспитание, образование, здравоохранение, хозяйство, армия, профсоюзы, комсомол и пионерия, производственные коллективы и творческие союзы. Вмешательство во все дела социалистической общности - необходимое условие существования марксистской партии. Стоит ей отказаться от всеобщего руководства, она потеряет силу и разбредется.

Партия действует по своим особым законам. Ее не касаются советские уголовные кодексы. В ней не существуют понятия "совесть" и "честь". Произвол комиссаров - вот норма. Комитет государственной безопасности непосредственно подчинен ЦК КПСС. Так же и все пропагандистские подразделения. Ходит анекдот:

"Сидит в тюрьме грабитель, давно сидит, надоело ему. Оторвал полоску бумаги от правил тюремного распорядка. Написал заявление начальнику тюрьмы:

"Прошу принять меня в ряды КПСС".

Прочитал "хозяин", вызывает бандита.

- Что это Вы пишете, осужденный Петров, "прошу принять". Тебе нет места в нашей партии.

- Есть место, гражданин начальник, даже два места. В кагебанде и в пропобанде".

Принятому в партию нет пути назад. Партиец не смеет выйти из ее рядов по своему усмотрению: винтик партийного аппарата, он выбрасывается лишь по усмотрению мастера. Не вступишь в партию по собственной воле. Партия сама выбирает себе членов. ЦК определяет ее состав - все расписано в чертежах партийного строительства. Сколько должно быть рядовых и из каких прослоек советской общности. Сколько руководящих партийцев младшего, среднего и старшего комиссарсостава. Определен национальный состав, социальный, возрастной. Поддерживая универсализм в рядах, партия имеет квалифицированных ставленников во всех подразделениях советской общности. Данные о составе и расстановке партийных сил сверхсекретны, они в отделе кадровой политики КПСС.

Пролетарское происхождение - показатель надежности партработника: из батраков, чернорабочих, обслуги, сыщиков, жуликов. Высшие руководители партии бережно поддерживают пролетарскую прослойку в партии по принципу: работник плохой, но свой.

Главная задача партии - выкорчевывание национальных корней. Слияние советских народов в интернациональную общность - ее идеологическая цель.

Патриотизм - бранное слово в общности СССР. Патриот соответствует врагу народа и изменнику Родины. Лица с чувством Отечества и Веры уничтожаются везде. В самой партии, если обнаружатся, в армии, в искусстве, в Церкви, в производственных и семейных коллективах. Выявлением и обезвреживанием националистов занимается большевистская опература.

В сталинскую эпоху социалистического строительства партии удалось сделать большую часть работы по стерилизации народов Советского Союза. Работа продолжается. Способы оперативного воздействия на лиц с определенно выраженными национальными признаками разделены на две обоймы: физическая ликвидация и нравственное растление.

По планам идеологического отдела ЦК, на первоочередное искоренение обречены народы: великороссийский, украинский, белорусский, калмыцкий, крымско-татарский, чечено-ингушский, эстонский, литовский, все малые народы. Родственные отношения в обреченных народах ослаблены, качественно они себя не восстанавливают. Понижен численный состав этих народов.

Простой советский человек с опаской проходит мимо отделов и управлений КГБ и МВД, гулаговских зон и парткомов, предупрежденный отличительными знаками, от которых простой советский человек торопится отвести взгляд: вывески на мраморе и бронзе, красный флаг над крышей, памятники вожакам пролетариата с проницательными взглядами, застывшие в бессменном карауле у входа всех комитетов, автоматчики на вышках, синий милицейский цвет. Бойся.

Под крышами всех советских "штабов" существует орган, неизвестный простому советскому человеку. Этот орган без вывески, его не распознать по цвету. Он действует скрытно, подбирается бесшумно, как змея, жалит и исчезает в отвлекающих извивах.

Не всякому антисоветчику предъявит обвинение прокурор, не всякого осудит "народный суд". Потому что пока что в советском уголовном кодексе нет подробной росписи карательных мер за человечность. Всякому, кто попытается соблюдать себя в обычаях и верованиях, вынесет приговор большевистская опература - террористическая организация КПСС - и она же приведет приговор в исполнение. Остерегайтесь, совестливые и родовитые.

Опература вездесуща в Советском Союзе. Ее воздействия на советскую социалистическую общность не сдерживаются никем. Любой советский начальник боится своего подчиненного, оперуполномоченного, точно так же, как и Председатель госбезопасности боится своего начальника оперативного управления, а Генеральный секретарь компартии - своего заведующего идеологическим отделом.

Зарастают бурьяном братские могилы классовых врагов. Захлебнулись в крови вычищенные оппортунисты. Большевистская опература процветает, книги о ее преступлениях не написаны.

Огромен набор тайных средств, применяемых большевистской опературой против своих единомышленников и классовых врагов: клевета и агитки, стравливания и межнациональные столкновения. Убийства и вымаривания, выселения и переселения. Помещение несовершеннолетних членов семьи врагов и изменников в детские исправительные колонии. Принудительное лечение, половые стерилизации. Развращение семьи. Экуменистические ереси и сектантские; всего не перечтешь.

Но не скроются и до седьмого колена охранники бесчестья. Придет время, заговорят летописцы и тайное станет явным. Страницы злодеяний оперчекистов соединятся в главы, и каждый человек, в ком не угасло чувство порядочности, с возмущением прочтет обличительную повесть об опературе КПСС.

Вместительные архивы содержат оперативные управления. На учете родственники подвергнутых политическим расправам, высший комсостав армии, верующие и причастные к искусствам. Работники НИИ и служащие секретных предприятий. Шабашники. Зонники и отсиденты. Все лица, взятые на оперучет, рассматриваются оперативниками как изменники.

Оперподразделения перехватывают, подслушивают радио и телефонные переговоры по всей стране и в странах народной демократии. Везде действуют стукачи и кумовники, то есть внештатные и полуштатные осведомители. По мнению опературы, осведомитель полагается в каждой советской семье. Штатные оперативники продвигаются по службе, попадают в чистки и перестройки. Уходят в отставку по выслуге лет. Внештатники всегда на своих постах. Только смерть от дряхлости изымает осведомителя из оперативных рядов. При любых искривлениях генеральной линии оперуправления сохраняют штаты внештатников.

Усилия тайных искоренителей "религиозных предрассудков" и "национальных пережитков", дают, по мнению высшего партруководства, обильные плоды: родственность уничтожена, нравственность высмеивается. Все члены советского коллектива - за интернациональное слияние во всемирную коммунистическую общность.

Проводники красного террора - супермены в кожаных куртках, с маузерами на боку - по совету Ницше¹, избавившиеся от всего человечного. Кто в Советском Союзе не восторгался этими героическими революционерами? На экранах всех кинотеатров они укрепляют великие октябрьские завоевания. Любимцы партии и народа - идейные убийцы. Ко всему человеческому они относятся с пролетарской нетерпимостью.

В РСДРП, еще до октябрьского переворота возникла группа исполнителей приговоров партруководства особо опасным противникам марксизма. После захвата власти Ленин издал декрет о "чрезвычайной комиссии", Свердлов начал

¹ Ницше: "Так говорит Заратустра"

оперативный разгул убийством царской семьи, Троцкий расстрелами вычищенных военных командиров: эти трое начали вязать оперативную сеть большевизма.

Сталин возглавил оперативников. Видные деятели ВКП(б) помогали Иосифу Виссарионовичу выковывать оперативные кадры. Сами в порядке роковой закономерности становились объектами оперативных воздействий и погибали от рук своих выкормышей: Зиновьев, Каменев, Якир, Орджоникидзе, Урицкий, Киров, Бухарин... С некоторыми из них были разыграны сценки суда, другие были убиты мимоходом.

Убийство Троцкого - пример оперативной зрелости. Указ Президиума Верховного Совета об объявлении вне закона, не отмененный до сих пор, развязал руки красным террористам за границей. Советские оперативники в диппредставительствах и в торгпредствах уничтожали друг друга как отступников от марксизма-ленинизма. Подвергались воздействию Указа и видные белогвардейцы. Были убиты командующие "Русского общевойскового союза" генералы Кутепов и Миллер. Кутепова закопали в подвале советского посольства в Париже после любезной беседы, призывов к сотрудничеству, допросов и пытки. После войны по Указу погибли генералы Шкуро, Краснов, Власов. Они были захвачены в Германии и Австрии военной контрразведкой англичан, переданы в руки "Смерша" и повешены во дворе Главного управления госбезопасности на Лубянке, под окнами внутренней тюрьмы.

Удар в спину - излюбленный террористический прием, сочетающий в себе трусость и наглость. Оттого в работе террориста происходят нередко непредвиденные срывы, иногда забавные; подготовленный в Москве против руководителя "Закрытого сектора НТС" Околовича оперативник Хохлов, считавший себя классным убийцей, придя на квартиру к избранной жертве, вдруг струсил, раскаялся и отдал энтээсовцу свой пистолет.

Интернационал начался с великих убийств конца девятнадцатого века. В списке приговоренных контрреволюционеров: короли, президенты, цари:, премьер-министры, генералы, служители религий. Список преступлений по революционным мотивам длинно продолжен в двадцатом веке. Весь мир потрясло преступление красного оперативника Освальда, совершившего убийство президента США Джона Кеннеди.

Мы вдвоем заваривали чифир в кочегарке лагерной столовки. Гудел вентилятор поддува, хлопья копоти порхали над нашими головами. Закопченная электролампочка едва светила с потолка - обстановка располагала к доверительной беседе. Мы сидели на корточках у распахнутой топки и разговаривали.

Раньше он был курсантом школы особого назначения по подготовке наставников революционных движений в странах Латинской Америки. Школа находилась в Крыму на побережье моря в районе Ялты. Располагалась на базе морских десантников, но была отгорожена от базы двойным забором с отдельным выходом к морю.

Он прошел полный курс "повстанческой" подготовки: способы выживания в пустынной местности, в горах. Приемы партизанской войны - и где находить сообщников, и как формировать из них повстанческие группы. Курсантам преподавали испанский язык, их учили работать с рацией. Они осваивали способы заброски в предполагаемый район: подводная лодка ложилась на грунт вблизи побережья. Курсанты выходили из лодки в аквалангах и двигались к берегу под водой с полной выкладкой оружия и припасов в след предводителя, у которого в руках был перископ. Баллоны заряжались кислородом.

Парня готовили к заброске в Чили. Он не оправдал доверия командования и был отчислен из школы перед выпускными зачетами за строптивый нрав. Он сказал мне, нетерпеливо поглядывая на закипавшую кружку: после передачи радио сообщения об убийстве президента США, инструктор школы объявил с таинственным видом курсантам, собравшимся у репродуктора: "Наши ребята действуют", - и похвалился, что знал Освальда лично.

Прошумели кровавым потоком десятилетия разгула большевистской опературы. Осуждены некоторые оперативники, реабилитированы некоторые партийцы, убитые в оперподвалах. Объявлена воля демократам. А как насчет классовых врагов? На этот вопрос интернационалисты отвечают угрюмым

молчанием, что означает: "Все правильно, без уничтожения старого мира новый не сотворить".

Вот образ действий создателей нового мира:

- Дорогой Владимир Ильич, поймали бабу-мешочницу?

- Расстрелять.

- Товарищ Дзержинский, обнаружен мужик-подпольщик.

- Чем занимался?

- Сидел в яме.

- Расстрелять.

- Товарищ Троцкий, схвачен комиссар-меньшевик.

- Расстрелять.

- Товарищ Бухарин, помещик раздает хлеб крестьянам?

- Расстрелять за разбазаривание социалистической собственности.

- Френкель, подними социальную значимость заключенных.

- Товарищ Каганович, нормы выработки повышены, пайки урезаны, план поставки заключенных в Гулаг пересмотрен в сторону увеличения.

- Вышинский, где твоя революционная принципиальность?

- Из-под земли достану, дорогой товарищ Сталин. Булганин:

- Никита Сергеевич, целина поднята, что дальше?

- Закупай хлеб у буржуев.

- Никита Сергеевич, кукуруза посеяна, что дальше?

- Закупай хлеб у буржуев.

- Никита Сергеевич, агрогорода построены, что дальше?

- Иди на... сколько разов тебе говорить.

- Дорогой Леонид Ильич, продовольственная программа выполняется досрочно?

- Срочно подготовьте еще одну продовольственную программу.

- Дорогой Юрий Владимирович, как сплотить производственные коллективы?

- Запереть все ворота.

- Дорогой Константин Устинович, что такое коммунизм?

- Коммунизм - это советская власть плюс мелиорация всей страны.

- Дорогой Михаил Сергеевич, что главное в социализме?

- Социалистическое предпринимательство.

С приятелем Петей мы разговаривали о Камбодже. О кровавых ужасах маленького народа, уничтоженного камбоджийской компартией. Петя сказал: "Мы должны радоваться, что у нас не Камбоджа". Не вспомнил о миллионах и миллионах человеческих судеб, канувших в болота Беломорканала и в вечную мерзлоту Колымы...

Что говорить? Семьдесят лет идут на Восток вагоны с зарешеченными окошками, товарные составы с заваренными люками и запертыми под пломбу дверьми, нагруженные дворянами, крестьянами, мещанами. Темники, Нарым, Ухта, Томь, Ивдель, Воркута, Колыма, Норильск, Караганда, Тайшет, Ленинабад... Места назначения скорбного груза. Умерших в пути конвой не разрешает убирать из вагонов. Покойники едут вместе с живыми в леспромхозы и рудники, на прокладку железных дорог, проходку шахт. В зоны спецуправлений и в бытовые зоны. Там получают мертвые бирку на ногу и кол с затесом для номера на могилу. Живые -номер на спину.

У нас была Камбоджа и не один раз: много марксизма, ленинизма, троцкизма, сталинизма, социализма основного, развитого, полного, цельного, истинного и идеального было у нас. Слаба память у членов советской общности, сегодня радуются, что у них не Камбоджа, чтобы завтра оказаться под гусеницами танков, буксовавших в будапештской крови, или лечь в вечную мерзлоту Таймыра и Индигирки за то, что идеологи интернационализма не оставили для них места в общности нового типа.

Крестьяне, пахавшие с рассвета и до заката, в лопатообразные ладони которых навеки врезалась земля ржаных полей - ствол Руси. Уничтожены. Землевладельцы - корень Руси. Уничтожены. Русское офицерство, оберегавшее честь русского государства. Уничтожены. Предприниматели и купцы, обогащавшие страну. Уничтожены. Молитвенники в храмах и монастырях - совесть народа.

Уничтожены. Поэты, композиторы и живописцы - выразители душевной красоты народа. Уничтожены.

Поле повальных многолетних леденящих сердце на его глазах проходящих избиений, советский демократ радуется, что у них не Камбоджа.

Не вспомнил о лагуправлениях смерти, местонахождение которых скрывается до сих пор: Речлаг-Воркута, Минлаг-Илга, Горлаг-Дудинка, Берлаг-Магадан, Озерлаг- Тайшет, Степлаг-Джезказган, Камышлаг-Омск, Дубравлаг-Потьма. В спецлагуправлении Песчлага - Караганда, было двадцать олпов, на каждом по две-четыре тысячи зэ/ков. В Спасске и на шестом в Темиртау - по десять тысяч. Радуйтесь, - это небольшой "спец"¹.

То же происходит в странах народной демократии. В конце войны польские коммунисты из Люблинского комитета предложили большевистским руководителям расправиться с сообщниками Миколайчика, поднявшим Варшавское патриотическое восстание. Москва откликнулась мгновенно. Наступавшей Красной армии был отдан приказ остановиться у Вислы.

Гитлеровские генералы, готовые было без боя отдать столицу Польши в руки советским войскам, удивились таким оборотом дела, вернули часть своих войск, отходящих от Варшавы, и подавили выступление польских националистов. Из Праги, предместья Варшавы, с другой стороны реки, на залитый кровью- город безучастно глядели солдаты польской интернациональной бригады имени Костюшко.

Венгрия - яркий пример ненависти коммунистов к защитникам национальной независимости. Микоян одновременно решал вопрос о подавлении Будапештского народного восстания с ревизионистом-коммунистом Надем и с догматиком-коммунистом Кадаром, а тем временем бронированные дивизии Советской армии с воем и лязгом неслись к Будапешту, с севера и юга охватывая город.

Лагерный отсидент Коносов написал стихи" о венгерских событиях конца октября - начала ноября 1956 года: "Венгерская лирика". Вот несколько лирических строчек:

"Эта девка из Пешта,

Как д'Арк на костер

И не сдвинулась с места -

Под бронетранспортер.

Это парень из Буды с винтовкой на полк.

Я его не забуду - он не умолк.

Этой ночью скатилась с горкома звезда -

Это было забылось? Нет, нет. Никогда."

Десятилетия прошли в забытье большевизма. Застыло море крови, разлитое "гражданами мира" для укрепления народной демократии. Отцы и матери, уничтоженные вместе с детьми, не будут жить в своих внуках.

Ради безвестно развеянных в прах, для презрения обманутых и для утешения ограбленных, главных вдохновителей российской социал-демократии приговорить к высшей мере по уголовной статье "Убийства с целью ограбления":

Маркса, Энгельса, Бакунина, Плеханова, Керенского, Кропоткина, Бердичева, Ленина, Свердлова, Савинкова, Троцкого, Дзержинского, Бубнова, Каменева, Кирова, Сталина, Блюхера, Кагановича, Бухарина, Орджоникидзе, Берию, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, осудить все идеологии, корень которых - марксизм.

¹ Спецлагуправление. Управление объединяющее политзоны. СЛУ учреждены в 1949 году для "врагов народа и изменников Родины". Местонахождение СЛУ сохранялось в тайне, им были присвоены кодовые названия напр: Песчлаг, Минлаг... Зонники в СЛУ существовали без фамилий и имен, только номер в личном деле и на спецовке.

23 мая. ХЛЕБ НА ДЕРЕВЕ НЕ РАСТЕТ

Только что перестал дождь. Он начался с ночи, а еще с вечера стало темнеть небо. Дождь огорчает скитальца, даже если надвигается черной тучей со сверканьем и грохотом. Гроза выразительна, если есть, откуда на нее любоваться.

Ночной дождь заставил меня повертеться: потому что днем я выходил в город за хлебом, устал и не уложил еще как надо покупки. Лень вставать до рассвета после дурного дня, ощупью собирать свертки и вещички.

По привычке проснулся сразу, как ощутил мягкий перестук капелек по спальнику. Сгрудил к вещмешку припасы, накрыл все пленкой и юркнул под накидку. Ровно шуршал сбрызнутый дождем лес, а в голове корягой застрял вопрос: "Когда кончатся бездомные скитанья?" В теплую и сухую погоду этот вопрос не беспокоит меня.

Нечего обижаться. Со вчерашнего дня грозила мне непогода и вынудила сказать: "Если дождь не будет мне помехой сходить в город, то после пускай идет сколько захочет". Дополнительные неудобства в дождливый день возникают у бездомника, ютящегося под открытым небом, а надо сделать много, пока ширится по небосводу стремительный южный рассвет.

Правда, что в основном приготавливаюсь с вечера. Собираю вокруг себя мусор и бытовые мелочи. Обчесываю голову и бороду расческой с прижатым к зубьям лезвием от безопасной бритвы. Это способ стрижки. Бритье отвергнуто навсегда. Причин тому много, первая - комары.

После того, как обстригаю ногти и подстригаю усы, ко мне возвращается человеческий облик. Если бы какой-нибудь дарвинист увидел эти превращения, он наверняка отказался бы от своей теории развития, рассчитанной на слишком уж продолжительные сроки. Вокруг никого - нет надежды поколебать увлекательный волюнтаризм прогрессивного мыслителя.

С вечера же подготавливаю посуду под сметану и под масло. Мою, если есть вода, или протираю бумагой. Это стараюсь сделать тщательно: быстроглазые магазинные торговки уж не раз сомневались в чистоте моих банок и целлофановых кульков. Пакеты мне и самому не нравятся, а что с ними делать? И вымоешь такую емкость, и протрешь, а осмотри хоть через месяц - и пальцы нащупают слизь вонючую и ядовитую. Что не положи в привлекательную с виду пластмассовую посуду, все приобретает тлетворный запах и такой же привкус.

Мой приятель сказал как-то, что всю химию надо запретить. Я с ним полностью согласился, но мы не знали, как это сделать. С тех пор химические соединения продолжают отравлять весь мир своими молекулами.

На утро остается вложить в рюкзак все вещи, нужные для вылазки в город: штаны, сапоги, банки, кульки. Остальные вещи складываю в спальник, туда же писанину. Снимаю шубейку и туда же, пойду по лесу - согреюсь. Следующее действие скатать спальник с подстилкой сверху, скатку в ямку. Заложил ямку камнями, присыпал сверху хвоей и возникает непривычная пустота вокруг. Синицы недоуменно  цвикают,  опасаются,  что  у  них  возникнут  трудности  с продовольственным снабжением.

Засовываю кулек с мусором в карман рюкзака, пойду - выброшу, мусора немного, живу вдали от цивилизации. Панама на голове, кеды зашнурованы. Остатками припасенной хвои обсыпаю место, на котором только что лежал. Выпиваю пару глотков воды, склоняю к себе кусты терновника и одеваю вещмешок. С Богом. Синицы порхают вокруг с тревожным писком, им кажется, что их благодетель уходит навсегда.

Уходить со стоянки надо без треска. Оглянуться, нет ли кого поблизости, не забыл ли чего на виду. Чтобы никто и не догадался, что здесь среди кустарников существовал непрописанный. Однако скоро сказка сказывается. На сборы в город мне нужен день накануне, и утром встаю чуть свет.

Что идти к городу по горам - не совсем верно. Большая часть пути с горы и вниз по балке. Несколько раз надо переваливать через каменные косогоры и переходить сухие овраги. Всюду корявый горный лес. У дороги останавливаюсь -

дальше многолюдный мир. Сажусь в кустарнике, отдыхаю и переодеваюсь. Однако долго прохлаждаться нет времени: чую, как тикают часы. В город лучше приходить пораньше, успеваешь взять вареной колбасы. После обеда не будет.

Всегда перед тем, как выйти на дорожку, обнаруживается моя рассеянность: волосы не причесал, в зеркало забыл поглядеться. Царапину на руке надо зализать, чтобы не бросалась в глаза и скорей присохла. Деньги забыл приготовить: две десятки в кармашек рубашки. Бумажник с остальными десятками в рюкзак, а то украдут - город, еще далекий, настойчиво втягивает меня в свой оборот.

Дальше горная дорожка похрустывает под подошвами мелкими камешками. Плохо наезжанный след, но не горная целина, шагается легко, а мне шагать да шагать до остановки автобуса, ехать и ходить по магазинам. Нигде не смогу отдохнуть, пока не сойду у "Волчьих" вблизи своего леса с рюкзаком, оттягивающим плечи.

Вчера прошел весь путь до Гайдука, ни с кем не повстречавшись. И пастушки не видел, что часто пасет своих мохнатых овечек у железнодорожного полотна. Любопытно знать, куда она их угнала. За редкой зеленью вдоль линии лаяли собаки, урчали машины, кричали дети и бабы: там деревня Владимировка. Поднималось солнце в небе, поднимался от шпал густой запах мазута, бил в нос. На станции дымил цемзавод, посвистывали паровозы.

У автобусной остановки много проезжающих, здесь чувствую себя спокойно. Подстраиваюсь под местных обывателей одеждой, повадками и выражением лица. Тороплюсь, как все занять свободное место, толкаясь в автобусных дверях. Полезно чувствовать себя здешним.

Два года тому назад покупал съестного на пятнадцать рублей на пятнадцать дней. Сейчас покупаю еды на двадцать рублей на двенадцать дней: все дорожает и снижается в качестве. В вареной колбасе половину крахмала, что содержит в себе кусок бутербродного масла - не знаю. Подошва на моем левом сапоге стала отклеиваться, а заплачено за них сорок рублей. Так было и с ботинками: левый ботинок развалился сразу, правый держался долго, пока я его не выбросил. Непонятно, откуда такая закономерность.

Причудливые мечты о светлом будущем возникают у стоящего в очереди за колбасой и за сахаром с талонами в руках. Очередь - проверенный идеологический прием. С каждым годом, по мере продвижения от основного коммунизма к полному, очереди становятся все длинней и каждый простой советский покупатель осознает, что приближается идеал, рассчитанный в партийных дворцах-комитетах. "Что положено - все в котел заложено". Не выполнил производственное задание -маленький  черпак,   выполнил  задание  -   средний  черпак.   Передовик социалистического соревнования - черпак самый большой.

Вчера купил все, что нужно. В моем рюкзаке лежало девятнадцать килограммов всякой снеди, лямки трещали. Надежный рюкзак, изготовленный на фабрике "Военохот", способен на любую грузоподъемность. К этой фабрике отношусь с уважением вот уж скоро пять лет. Перечислю покупки: колбаса - 1 кг, масло - 1 кг, сметана - 3 кг, минтай свежемороженный - 2 кг, яйца - два десятка, икра кабачковая - две банки, полкило мармелада и полкило карамели, пять буханок хлеба, сухари - килограмм, мука - 3 кг, килограмм творогу. Сахару не достал, не удалось купить талон. Для продолжения литературных трудов притащил четыре общих тетради и тысячу листков копирки - не мало ли? Видно, что творческие работы приобретают размах.

Обычно закупаю все необходимое и спешу на автостанцию. Там залезаю в пригородный автобус Натужаевский, Тоннельский или Раевский. Если удается незаметно от водителя и от отправительницы. Чтобы не платить за проезд, вчера приехал на автостанцию позже, чем обычно, отправлялся автобус в Тоннельную. Надумал пропустить его: с этого автобуса чаще сходят люди у "Волчьих ворот", не хотелось попадаться им на глаза лишний раз.

Автобус ушел. Жду десять минут, двадцать минут - никаких автобусов. Старухи-пассажирки заняли все скамейки, ворчат на духоту и предсказывают дождь. Отправительница ушла пить чай. Только через полчаса подкатил пригородный. В укор моей осторожности на переднем стекле стоял указатель: "Тоннельная".

У "Волчьих" со мной сошла лишь пожилая тетя, да и та не обратила на меня внимания, обремененная тяжелыми сумками - тоже ездила в город за продуктами. Когда снял рюкзак на своей стоянке, солнце вышло на полдень - два часа. Ноги гудели, спина взопрела. Синицы встретили меня радостным щебетанием.       

КАК МОЙ ПРИЯТЕЛЬ И ЕГО ЗНАКОМЫЙ ЕЗДИЛИ НА ЭКСКУРСИЮ

У них у обоих нашелся свободный день вдобавок к желанию съездить куда-нибудь. Они остановились у рекламного объявления бюро экскурсий и путешествий.

Путешествие - это заманчиво. Тяжелые рюкзаки, палатки. Ночные бденья у костра на лесных полянках. Блуждания по неизведанным дорожкам. Экскурсии -тоже неплохо. Езди, глазей, и нужен всего один день. Завтра на заводе "черная суббота" - все на рабочих местах, а мы покатим в Москву.

Это все понятно: "Город-герой - столица нашей Родины". Еще что мы знаем? "Красная площадь, улица Горького" - а как называлась раньше эта улица, до рождения товарища Горького"? То-то же, а тут черным по белому написано: "По историческим местам Москвы и Подмосковья". Так они разговаривали перед объявлением бюро, а потом зарегистрировались и взяли два билета на завтра.

Всю ночь не спалось. Шутка ли? Экскурсионная поездка бывает не каждый день - это тебе не на работу ходить. Много трудноразрешимых вопросов возникает, например: брать "тормозок" или не надо.

Утром они явились к экскурсионной стоянке за десять минут до отправления экскурсионного автобуса. Утро выдалось солнечное, свежее... Весь автобус уже сидел на местах. Женщина на первом сиденье у двери сказала:

- Товарищи, семеро одного не ждут.

Мой приятель и его знакомый смущенно улыбнулись, показали на свои часы. Извинились. После этого они пошли на свои места, места оказались рядом, как они и просили в бюро - через проход. Сели и огляделись. Кроме них двоих никого - остальные женщины. Или соблюдая принцип социального равенства, можно сказать:

"Тридцать женщин - остальные мужчины".

Пока автобус разворачивался и набирал нужную скорость, знакомый шепнул моему приятелю, перегнувшись в проход:

- Может, мы не в том автобусе?

Приятель вынул билеты и показал своему знакомому:

- И вообще, что за сомнения? Женщины, ясно, не мужчины, но тоже очень любознательные существа.

- А если придется соображать на троих?

- Можно сообразить на двоих: мы на заслуженном отдыхе. И не надо сбрасывать со счету водителя - он тоже человек.

Хорошая дорога Киев - Москва, прямая, ровная. Мелькают за автобусными окнами подмосковные пейзажи: Поленов, Левитан... кто там еще - Рублев. В автобусе наигрывает радио на праздничный мотив: "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля".

Женщина-экскурсовод объявила:

- Внимание, товарищи, наш автобус направляется в столицу нашей Родины -город-герой - Москву.

Дальше она говорила, что экскурсия выехала из Калуги, что и так видно. Напомнила о великом мыслителе Циолковском и мемориале, сооруженном в его честь. Все калужане об этом знают. Напомнила о крупных событиях калужско-интернационального значения: крестьянском восстании Болотникова и рабочей стачке, организованной большевиками в 1913 году на заводе, их родном, который называется сейчас "Турбинный".

Экскурсантки принялись наперебой вспоминать подробности, автобус зажужжал. Мой приятель и его знакомый молчали: все, что рассказывала экскурсоводша, они слушают с детских лет. Приятно все же, хоть немного побыть в большом женском обществе. Принаряженном, приукрашенном, собравшемся культурно провести день. Можно полюбезничать с соседками. На короткое время возник между экскурсантками спор о том, надо ли закрывать окно или оставить открытым. Женщины, сидевшие у открытого окна, высказались резко против открытого окна. Остальные, сидевшие у закрытых окон, уверяли, что в такое приятное утро просто бесчеловечно ехать в полном автобусе со всеми закрытыми

окнами. Автобус настоял, вот что значит коллективное мнение, окно осталось открытым, прикрытое на три четверти после того, как призыв сидевших вблизи окна поменяться местами не получил отклика среди сторонниц свежего воздуха.

Мой приятель между тем стал разговаривать с соседкой, сидевшей слева. Знакомый моего приятеля поступил точно так же и разговорился с соседкой, сидевшей справа.

Проехали Малоярославец, экскурсовод о Малом ничего не сказала. Мой приятель проявил перед соседкой свои исторические познания:

- Здесь наш Кутузов спас нашу Калугу от Наполеона, - сказал он.

- Неужели? - Соседка вскинула накрашенные ресницы и расширила подведенные глаза. - Это так мило с его стороны, а Наполеон - такой негодяй! Мне больше нравится Александр Невский и Минин Пожарский.

Автобус приуныл в таинственных видениях старины. В эти грустные мгновения знакомый моего приятеля перехватил внимание экскурсанток: он объявил, что в Малом действует барахолка. Самая большая в Подмосковье. Сообщение было с пониманием встречено всеми присутствующими. К знакомому полетели вопросы: можно ли там купить "фирменные" джинсы, махровые полотенца и колготки. Бывают ли там паласы и обои. Знакомый моего приятеля отвечал на все вопросы с видом знатока, много лет изучающего спрос и предложение на подмосковных толкучках.

Женщина-экскурсовод бесцеремонно подавила увлекательную тему, она сказала:

- Наш автобус подъезжает к городу-герою, Москве. Внимание. В план осмотра входят: архитектурно-исторический комплекс Донской монастырь; архитектурно-исторические памятники Кремля; музей Великой Октябрьской революции; обед в ресторане за счет экскурсантов.

Все время, пока говорила, она глядела на моего приятеля и его знакомого, и мужчинам показалось, что объявление экскурсовода - нарочно для них.

Автобус остановился. Экскурсантки заторопились выходить. Мой приятель и его знакомый проявили вежливость и вышли последними. Блистал куполами "архитектурно-исторический комплекс". Водитель осматривал двигатель. Женщина-экскурсовод поджидала мужчин у двери - остальных членов экскурсии не было видно.

- Значит, вы пойдете вон к тому проходу в ворота. Потом налево вдоль стены, там горельефы. Большой собор, кажется, закрыт на ремонт - да вы все увидите сами. Отправление в пять часов с этой стоянки. Извините, мне надо сбегать в одно место.

Мой приятель и его знакомый охотно извинили экскурсовода и отправились. Если судить по высоким обрушенным стенам, они готовились вступить в седую старину.

- Куда девались тридцать экскурсанток? - спросил мой приятель у своего знакомого.

- Куда девались, туда им и дорога. - Знакомого моего приятеля мелочи быта не беспокоили. - С ними ходить - одно мучение: у женщин ход непрямой и шаг неровный. Сообразить бы?

С предложением своего знакомого мой приятель полностью согласился. Купили поллитра и вернулись к автобусу. Дверь оказалась заперта, водитель исчез. Взяли такси, выпили с таксистом и поехали осматривать кремлевские достопримечательности. Кремль оказался закрытым на санитарный день, в мавзолей стояла длинная очередь. Мой приятель предложил встать, знакомый отказался.

- Очередей мы не видели, что ли? Пускай бабы стоят, они это любят. Поедем на выставку - не пожалеешь.

Мой приятель согласился. Правда, что ВДНХ не значилась в плане экскурсии, но какое это сейчас имело значение? Мой приятель и его знакомый чувствовали себя покинутыми в самом центре каменной пустыни.

Место оказалось злачным: можно выпить и плотно пообедать. Далеко за полдень перевалило, а они все толкались в бестолковой толпе "гостей столицы", тоже не знавшей, куда ей деваться. День прошел вполне сносно по забегаловкам и пивнушкам.                                                              

Чтобы еще раз не извиняться, оба вернулись на место сбора за пятнадцать минут до отправления. Автобус стоял на месте - больше никого не было.

- Куда девались тридцать экскурсанток? - повторил вопрос мой приятель. -Мы хоть на выставке были, а они где?

Знакомый моего приятеля не ответил и неопределенно хмыкнул, будто хотел подчеркнуть неосведомленность моего приятеля.

Через пять минут пришел водитель с здоровым дядей в резиновых сапогах, они тащили мешок и два картонных ящика, перевязанных бечевками, ящики и мешок были погружены в ящик для багажа. Дядя сел на откидное сиденье у входа. Мой приятель и его знакомый тоже заняли свои места.

Через десять минут пришла экскурсоводша с двумя женщинами. Возможно, тоже экскурсантки, но из другого коллектива.

- Еще никого нет? - спросила экскурсоводша у моего приятеля. Мой приятель и его знакомый ощутили себя лишними в автобусе. Наконец появились первые экскурсантки. Они тащили тяжелые сумки по три в каждой руке.

- Что это они тащат? - спросил мой приятель у знакомого.

- Сувениры.

Женщины упали на свои места и дышали, как бегуньи на длинные дистанции. Знакомый моего приятеля перегнулся в проход:

- Отгадай загадку.

- Давай.

- Какое у нас самое грузоподъемное транспортное средство?

- Какое?

- Да ты отгадай.

- Пароход.

- Нет.

Мой приятель подумал:

- Тяжеловесный состав повышенной длины, управляемый орденоносным машинистом-стахановцем.

- Ну,забрел.

- Тогда не знаю, говори.

- Сейчас сам увидишь: хозяйственная сумка.

Без пятнадцати шесть экскурсантки пошли валом, водитель ведал погрузкой, принимая во внимание указания владелиц: "На бок не ложите - прольется; это сверху - там масло; не заваливайте, здесь колбаса, сыр" - все хотели, чтобы их сумки лежали не снизу и не стиснутые. Свертки из универмага все брали с собой. Кульки с сухофруктами, с копченой рыбой, с мукой и макаронами водитель швырял в ящик, невзирая на пожелания - багажники были забиты до отказа. Внутри салона во всю длину прохода и на коленях у экскурсанток лежали свертки и картонки.

В шесть часов все места были заняты, если считать дядю в резиновых сапогах и двух приблудших экскурсанток.

- Почему стоим? - спросил у своего знакомого мой приятель.

- Не весь коллектив в сборе.

Тут они увидели за окном еще одну экскурсантку. На ту стоило посмотреть: она бежала к автобусу налегке, в растрепанных волосах. Ни в одной руке ни одной сумки. Прибежавшая зачастила, обращаясь то к экскурсоводу, то к водителю:

- Поедемте быстрей, там она моя подруга, я запомнила место, на Ленинском проспекте, я боюсь.

- В чем дело? - спросил водитель.

- Из метро вышли, в транспорт не сядем. Битком.

- Поедем подберем, - предложила экскурсовод. Водитель безропотно согласился. Прибежавшая экскурсантка показывала дорогу.

- Вон она, у троллейбусной остановки.

Все увидели, у остановки стояла экскурсантка, со всех сторон она обставилась перевозочными средствами.

- Мужчины, помогите.

Мой приятель и его знакомый занялись погрузкой. В проход полетели столичные покупки.

- Безобразие, весь проход завалили, - возмущалась женщина, сидевшая на первом сиденье у двери, - и я бы так могла.

Спасательная операция закончилась благополучно за исключением моего приятеля и его знакомого. Мужчины поднялись в автобус, экскурсия отправилась в обратный путь. Замелькали подмосковные пейзажи - на них никто не смотрел. Автобус молчал и жевал. По всему видно, что экскурсия даже ресторан не успела посетить. Знакомый моего приятеля сидел на треногом стульчике, который ему выделил водитель. Мой приятель стоял до Малоярославца, там сошел дядя в резиновых сапогах с мешком и с ящиками, похоже, завсегдатай Малоярославской барахолки. Законные места моего приятеля и его знакомого были заняты во время погрузочной операции на троллейбусной остановке тетями, что попали в "пиковое положение".

В Калужской области ходит анекдот: "Брежнев позвал в гости первого секретаря Калужского обкома. Показывает ему Москву: Мавзолей Ленина, библиотека имени Ленина, университет им.Ломоносова на Ленинских Горах... Встречные приветствуют калужского гостя:

- Здравствуйте, товарищ Ходженков.

- Здравствуйте, товарищ Ходженков.

- Здравствуйте, товарищ Ходженков.

Брежнев возмутился:

- Ходженков, ты кто такой?

- Дорогой Леонид Ильич, Вы же знаете, я - первый секретарь Калужского обкома.

А я - Генеральный Секретарь! Почему с тобой все здороваются, а со мной -никто?

- Дорогой Леонид Ильич, так ведь это все наши, калужские, за продуктами приехали.

27 мая. ПОД СЕНЬЮ ГОР

Сегодня проснулся рано, так наказал себе с вечера. Надо сходить в балку за водой, лучше это сделать пораньше, чтобы не натолкнуться на грибников. Встанет солнце и пойду, а пока на часок займусь писаниной. Нашел себе занятие, не иначе бес суесловия меня попутал. Позавидуешь праведникам - к ним никакая нечисть не приступится.

Вроде бы писанина пошла легко, а недели не прошло - появилась усталость в голове и в сердце. Оторвусь от тетрадки отдохнуть, а в голову лезут поправки и дополнения и так настойчиво - голова распухает. До вечера, бывает, копаюсь в написанном. Попробуй с мозгами, неприученными к творчеству, выдерживать заданную скорость - одна книга в два месяца.

Пишу, опершись локтем на изголовье. Попросту плоский камень, поверху сумка со старым свитером внутри. Сумка имеет несколько назначений. Когда существуешь под открытым небом, у каждой вещи должно быть несколько служебных обязанностей, например: сумка - подушка, флага - котелок, полотенце -носовой платок.

Рассвет засиял, птицы заголосили. Ветерок с мягким скрежетом перебирает листья дубка - моего соседа. Расстроится желудок, отковыриваю от дубка кусочек коры и жую. Для противоположного воздействия - от запора недалеко растет крушина, вся лесная аптека под боком.

Утренняя прохлада подбадривает меня, бывает, до высокой степени. Вскакиваю, выдергиваю шубейку из спальника, одеваю на себя и начинаю метаться и подпрыгивать: здесь перевал, высота, правда, небольшая, а ночи холодные. Что думают о моей беспорядочной зарядке лесные обыватели? Мышка, что еще затемно забралась к моим припасам в ямку, побежала прочь, как только писатель-сосед стал выгибаться в разные стороны и подпрыгивать. Она забавно спотыкалась о камешки отяжелевшим брюшком - знает, что люди, живущие впроголодь, не поощряют обжорство.

У синиц ко мне иное отношение: в ямку-кладовку они залезать не умеют и им нечего меня бояться. Порхают у лица с радостным чвиканьем, поздравляют с добрым утром. Заметь меня в это время двуногое разумное существо, трудно сказать, что бы оно вообразило. Может быть, что в терновники забрался душевнобольной, убежавший из-под надзора дурдомовских санитаров. Хожу за водой с двумя банками в рюкзаке. Чтобы не разбились, одну банку ставлю в сумку, занятие это для меня приятное, отвлекаюсь от писанины. Вниз шагается легко, лямки не давят на плечи. Можно глазеть по сторонам и увидеть кое-что: зайца или спящую сову. Обыкновенную сыроежку разглядеть и то развлечение после того, как дни наяву и ночи во сне застилают глаза плотные строчки писанины.

По пути выламываю рогульку для носа из развилистой веточки и вставляю в ноздри. Полезное приспособление, пригодится мне на обратном пути в гору, с рогулькой в ноздрях легче дышится. Чтобы сократить путь, хожу через мысок распадка. Тишина в балке по утрам! На склонах шелестят деревья и розовеет солнечный свет - внизу тихо и сумрачно. Издалека слышно, как журчит поток, срываясь с каменного порога. У вымоины останавливаюсь, вынимаю банки и снимаю капроновые крышки. Первая кружка - напиться. Пью медленно, маленькими глотками, вода прозрачная и холодная. Потом наливаю банки, прислушиваясь к шорохам - к самому потоку подступает со склонов горный лес.

Идти назад тяжело. Все вверх и вверх до самого "дома". Рогулька помогает дышать ровно. Возвращаюсь с потной спиной, довольный ранней прогулкой: кабинетная работа малоподвижна.

Существование у бездомного в любое время года - нелегкое. Все же лето для меня - пора отдыха и в дождь, и в ведро. Сходить за водой, за едой. Обсушиться, коль вымокнешь, мышей погонять среди ночи - вот расход нервной силы. Не варю, чай не пью, все съестное употребляю в сыром виде, воду тоже.

Еще занятие - починять свою одежду, это приходится делать постоянно: кругом колючие кустарники, мудрено ли зацепиться штаниной или локтем? Еще

забота избавляться от клещей, что не всегда удается сделать вовремя - больно ловко клещи умеют вползать на тело. Остальное время лежи себе в расслабленной позе и попукивай, сам себе хозяин, хоть и бездомный. Если, конечно, не надумал стать писателем, что сразу меняет образ существования.

Нередко бывает, ко мне являются посетители из числа дальних соседей, но не надо думать, что каждый из них готов вцепиться тебе в горло. Обычно они не наглеют и довольствуются малым угощением: шакал или енот, полоз или лиса. Случается, и волк пару раз обойдет, принюхиваясь. Зверь может напасть в первые ночи, пока человек не обжился, а потом уж спи спокойно - ты свой. Даже если чья-то морда тычет в бок, это лишь с целью поближе познакомиться.

У лесного скитальца открывается тонкая способность - ощущение опасности. Чую и днем и ночью, как складывается положение вокруг. С какой стороны в лес зашли люди и надо ли опасаться встречи с ними? Откуда голодный шакал подбирается с намерением стащить что-нибудь из съестного для своих шакалят?

Как-то раз сижу, прислонясь спиной к стволу сосенки, и починяю свою шубейку. Вдруг насторожился. Почуял, что поблизости человек и направляется ко мне. Прикрыл свои пожитки: можно ведь сделать хоть что-нибудь, если чуешь приближение неотвратимого. А что подумает тот подходящий, увидев пять буханок хлеба, лежащих рядком, как поросята. Еще кульки и свертки. Да ворох исписанной бумаги.

Минуты тянулись. Послышался знакомый мне звук идущего по лесу двуногого существа с той стороны, где обычно проходят люди... Там удобный спуск среди мелколесья, но чутье подсказывало - этот грибник или охотник мимо не пройдет.

Он появился в отдалении и отыскивал лаз в зарослях, хотя и мог пройти по открытому месту. Полулежа удобно наблюдать за подходившим. Тут не нужно особых способностей: на расстоянии ста метров вокруг стоянки мне известны все кусты и прогалины по запаху, шороху и расположению. "Пятерица" тут не подведет.

Человек приближался. Он двигался по нижней полке за рядком сосенок. Можно выслеживать все его движения в переплете ветвей. Нет сомнения, что он не замечает меня. Он приблизился к дальнему концу полки, там удобный спуск в балку и нет ему смысла лезть ко мне на крутизну, заросшую колючками.

Я глядел в широкую спину парня, клетчатая сине-желтая рубашка маячила о всех его движениях. Вот он у прохода в балку, сейчас остановится и повернет назад. Парень остановился, постоял в нерешительности и медленно пошел обратно, приближаясь ко мне по своему следу, но может ходить хоть до вечера, пока не пролезет через ряд сосенок и не войдет в междурядье, чтобы еще сблизиться со мной.

Рубаха в сине-желтую клетку повернула в мою сторону. Слышно, как парень продирается через нижние сухие сучья сосенок.

Он отклонял кусты терновника палкой с захватом - значит, грибник. Он направился к моему месту. Чутье вынуждает его взглянуть на бородатого мужика, затаившегося в зарослях.

Грибник подходил все ближе. Сейчас остановится и повернет голову. Грибник остановился. Он стоял совсем рядом, я мог бы, если бы захотел, дотянуться рукой до его ноги. Снизу мне видны круглая щека, загорелая скула и вздернутый нос. Он повернул голову и чуть вздрогнул: увидел меня.

- Живой?

Мой ответ прозвучал в лад:

- Живой.

- Опенки есть?

- Нету.

Несколько мгновений он, то пригибался, то выпрямлялся, стараясь получше разглядеть меня в переплетении ветвей, поднимал и опускал плечи. Потом повернул назад и пошел той самой дорогой, что подбирался ко мне, пролез с треском через сосенки и ушел в балку.

Много шумов и шорохов в растительном и животном царстве, они различны по звучанию и у каждого - своя природа. Шумы стелются по ровному месту, блуждают по лесу, пробираются по балкам, карабкаются на склоны. Неопытный человек пугается всего в хаосе звуков.

Лесной обитатель не сверлит взглядом заросли, его глаза - уши. Он не будет напрягать слух, силясь угадать - почему отломился сучок, от ветра или сова зацепила крылом. Он знает, под ботинком или под лапой зверя хрустнула ветка, кто качнул верхушку деревца, белка или сорока, кто прошуршал листвой или это синица хвост вытряхивает. Лесной обитатель вслушивается в цельность звучания и схватывает смысл на лету, как человек, хорошо освоивший иностранный язык.

Сложней почутье бесшумной и невидимой опасности. Ее не уловить и обостренным осязанием, а уловить надо.

Однажды я забрел высоко в горы и остановился на ночлег. Верхний ветер лениво перебирал ветви кизиловых деревьев, царапались друг об друга кусты шиповника. С дальней горы струились последние ручейки закатного света.

Уснул сразу, что редко со мной бывает: намаялся на крутизнах. Проснулся в середине ночи от ощущения близкой опасности. Шуршала вокруг ветренная темнота, прикасалась к лицу. Не видно неба. Приподнявшись на локте, я прислушивался. "Темно, хоть глаз коли" пришла на ум поговорка, наверняка придуманная лесным жителем: в темноте, то ветка коснется лица, то сухой сучок тычет в бровь.

Нет сомнения, что вблизи, за кустом, притаилось большое существо - у меня напряглось все тело. Кабан или волк? Кабан, шумный зверь, да и не любит бродить среди ночи, хотя мне не раз приходилось слышать их с вечера.

Моя рука протянулась к фляге, ладонь с силой ударила по металлической крышке. Даже сам вздрогнул от резкого звяка железа о железо. В то же мгновение от куста шиповника, метнулась вверх по склону едва различимая тень и послышался легкий мах сильного зверя по зарослям, скоро стихший в ветреных шорохах ночного леса.

Еще пример. Как-то мне захотелось прилечь перед закатом - затихали горы. Знаю, нездоровый это сон перед вечерней зарей, но может сморить любого, кто после творческих занятий ждет ночного отдыха. Долго в тот день не шла у меня писанина, а к вечеру и совсем рука стала засыпать на ходу. Ткнулся головой в изголовье и забылся на несколько минут. Тревожно трепыхнулось сердце, поднял голову. Солнце готовилось опуститься за перевал, последние лучи касались восточных склонов, как отсветы потухающего горна.

Единственный проход вел к моей стоянке среди зарослей, следовало туда обратиться. Мое лицо повернулось к ближней осыпи. В двух метрах от меня виднелся сучок, изогнутый к тонкому концу, поблескивал в закатном свете. Меня подбросило на ноги, заметил, что сучок, сохраняя изгиб, медленно продвигается в мою сторону. Змея. Так умеют подкрадываться гады, не меняя положения длинного тела, как бы переливаясь от хвоста к голове.

Не знаю, какая это была змея. Темно-коричневая по спине, чуть светлее тот же цвет по брюху. Длина метр или около того. От плоской головки к шейке два отростка, наподобье сережек. По задней стороне тела с боков две грани. Мне не удалось убить гада: вяло чувствуешь себя спросонок. Размахнулся и ударил палкой, но помешали низко нависшие ветки терновника. Гад изменил положение тела, почуял опасность и уполз под корень ближнего дерева. Оттуда побежали мыши с мышатами, придерживая их зубами и передними лапами. Оттаскивали мышат от дерева и прятали за кормушками вблизи моего спальника, видимо, рассчитывая на защиту - нашли покровителя, а стемнеет, прибегут глодать мои черствые горбушки. Пожалел несчастных мышат и не тронул. Ночь прошла тревожно. Весь следующий день мой взгляд возвращался к корневищу ближнего дерева. Темно-коричневая змея с сережками больше не появилась.

Могу вспомнить десятки примеров собственных моих того, что не только привычная обстановка и острота органов осязания предостерегает об опасности, а также иное, глубинное почутье таинственным образом посещает сознание в минуту опасности, нередко и задолго до стечения роковых обстоятельств.

Тысячелетний опыт существования под звездным небом рас и народов, собрал в себя неисчислимое число примеров предчувствия - неоспоримое, хоть и не научное доказательство, что в мире Вселенной существуют многообразнейшие тончайшие, не поддающиеся исследованию, связи со всем, что условно разделяется на живое и неживое, на возвышенное и низменное и окружает человека в ближнем и дальнем пространстве.

НЕПРОПИСАВШИИСЯ

Среди ночи захотелось оправиться по-тяжелому. Торопливо вылез из спального мешка и едва успел отойти - понос. Еще вчера заметил, что желудок расстроился, это кабачковая икра в жестянках, она виновата и не в первый раз. Надо брать в стеклянных банках. Хорошо, что вечера, проходя за водой мимо моего соседа - дубка, отковырнул от него ножом кусочек коры. Нащупал кору у изголовья, стал жевать.

Рассвет подбирался долго. Только принялся за писанину - пошел дождь. Бывает, пригонит ветер с моря дымчатые облака, зашуршал по лесу рой капелек, но быстро пролетает облачная стайка. Против легких рассветных дождей мне не надо принимать защитных мер.

Однако в это утро дождик долго не унимался, пойдет - перестанет, пойдет -перестанет, посыпались мне на тетрадку с веток увесистые капли. Прикрыл пленой рюкзак, поторчал под сосенкой руки в рукавах шубы, поглядывал не небо - нет признаков долгого ненастья. Облака летели и таяли на глазах. Все же залез под накидку поверх спальника и задремал.

Проснулся от того, что солнце пригревало сквозь пленку. Выглянул из своего укрытия, все помолодело и сверкало вокруг. Не мешало бы позагорать на полянке, а нельзя: сегодня суббота, в лесу может появиться грибник после теплого дождичка. Тем неприятны лесному пустынножителю эти безобидные существа, что трудно уберечься от встречи с ними. Грибник вездесущ. Его движение не рассчитать и с помощью электронного вычислителя. Только появляются грибы - появляются грибники. Не хочу возникать перед ними: на лесной стоянке у меня дикарский вид. Нечесанный неумытый мужик в шубейке, украшенной тряпичными заплатами всех цветов, сидит на затасканном спальнике неопределенного цвета, выставив вперед бороду. Возле мужика бугрится видавшая виды заплечная сума. Чуть прикрыты съестные припасы: буханки хлеба, мука, сухари, жестянки с консервами. Можно подумать, что это землепроходец, остановившийся на дневку, бредущий в дальние страны; а можно и плохое подумать - оторвавшийся от коллектива!

Если со мной встречаются люди на природе, изображаю из себя туриста, и когда иду через лес в спортивном костюме с рюкзаком за плечами, это мне удается. На стоянке сойти за туриста трудно. Если подходят со следовательскими вопросами - запихивай пожитки в вещмешок и переходи на новое место.

Как-то ранней весной, это было в горах, на меня вышел охотник с собакой. Охотник полюбопытствовал, кто я. Соврал ему, что припадошный, а в лес пришел отдохнуть от коммуналки, хочу отдышаться на свежем воздухе. Охотник сразу прекратил распросы - вдруг упаду с пеной у рта? Он согласился, что, конечно, для больного человека свежесть полезна, и кликнул за собой собаку, которая не хотела уходить и показывала мне клыки, взяла бродягу. В тот день по небу ходили сырые серые тучи, в низинках и по северным склонам лежал снег. Тяжело перебираться на новое место, не зная куда, перебредать по колено в воде через мутные ледяные потоки.

Сегодня буду бездельничать, воды две трехлитровые банки, день разгулялся, писать неохота. Хорошая жизнь у именитых писателей: понос им нипочем, дождь не страшен. Персональная дача - не то что спальный мешок под сосенками в терновниках, где зной расслабляет, холод сковывает, а дождь превращает творческие думы в размоченное мочало. Правда, что совещания, творческие рейды, и командировки для обмена опытом и встречи с читателями, а также сиденье в почтенных президиумах с опущенным носом тоже выматывают силы. Вздремнуть, что ли, сонливость одолевает, тяжело веки поднимать. Это от поноса, но живот больше не болит. Надо выпить болтушки после дубовой коры, тоже закрепляет.

Болтушку я изобрел сам, хоть и не первый. Трудно изобрести что-нибудь новенькое в наш век повального изобретательства. Не устаю удивляться, какое это вкусное и питательное блюдо, еда и питье одновременно. Нелишне освоить всякому бездомному.

В прошлую осень заезжал к своей приятельнице. Она худущая, кожа до кости вся насквозь просвечивает. Худые женщины - редкостное явление в цивилизованной общности. Неожиданно выяснилось, что худоба - тоже не благо.

Приятельница загорелась любопытством, когда предложил:

- Хочешь, дам рецепт кушанья с заморским названьем? Месяц будешь готовить его для себя и поправишься.

- Давай, я запишу.

- Берешь хрустальный бокал или эмалированную кружку. Наливаешь ключевой воды до половины. Можно из-под крана. Сыплешь две чайные ложки сахарного песку и размешиваешь. Сыплешь крупчатки дополна, можно любой иной муки, и замешиваешь. Добавляешь две ложечки оливкового масла или любого постного. Размешиваешь и кушанье готово. Выпиваешь через край.

Приятельница внимательно выслушала рецепт:

- Как называется кушанье?

- Болтушка.

- Это не заморское название.

С тех пор не заезжал к приятельнице, но уверен, если ее не разочаровало название, кушанье помогло ей округлиться.

Сейчас займусь починкой своей шубейки. Нечего делать - починяю шубейку. Она сшита из обрезков овчины разной величины, нитки сгнили и швы расползаются в разное время, шей не ленись. Работа началась с ранней весны, к осени дело будет закончено. Не забыть бы, когда поеду за продуктами, купить ниток черных и белых: до осени еще далеко.

Зимой труднее существовать непрописанному. Ищи, кто пустит в дом, не боясь нарушить паспортный режим. В каждом доме свой уклад, свой нрав. Чтобы не получать замечаний и не раздосадовать людей, давших приют, надо постоянно держаться с предупредительной настороженностью. Поверьте - это не легко. Оплошности досадны.

В моем зимнем существовании есть правила, что помогают коротать холода. Вот некоторые из них: "Приходить в дом во второй половине дня. Приносить с собой еду, но не всю, а кусок колбасы и кусок масла." Вовремя заметить, когда хозяйке дома нужна помощь, и ненавязчиво предложить себя в помощники." "Проследить пользование уборной и не сталкиваться там с хозяевами." "Не приставать к хозяйке - она не вытерпит похвастаться мужу или скажет с целью поскорей выставить незванного гостя." "Полезно узнать взаимоотношения хозяев с соседями, тогда легче избавиться от неприятности в виде доноса в милицию." "Осторожно поддерживать мнение хозяйки, если оно супротив мнения хозяина: женщинам это нравится." "Не беседовать подолгу с хозяином дома в присутствии хозяйки: женщины плохо переносят мужской разговор." "Стараться лечь спать пораньше, если это не стеснит хозяев. А утром вставать наравне с теми, кто никуда не торопится." "Прикидывать" заранее, что намерен делать завтра. Подыскать основательную причину, почему хочешь остаться в доме на весь день." "Не мелькать из комнаты в комнату перед глазами хозяев, сесть в дальнем уголке с книгой в руках, выбрать книгу по совету хозяйки." "Не выделяться поведением: за столом не чавкать, есть не спеша и не отставать от других." "Отказываться от увеличенной порции, отказываться от спиртного, но если предлагают настойчиво - выпить."

"Не просить отдельного блюда. Не говорить: этого не ем - чай спитый, суп жидкий." "Невзначай, без лишних слов похвалить кулинарные изделия, приготовленные хозяйкой дома". "Найти предлог помочь убрать со стола, вымыть посуду, помочь убрать квартиру". "Сходить в магазин за покупками по заказу хозяйки. Сдача должна быть точной или чуть больше: мещанки знают счет копейкам." "Самому стирать свои вещи, когда моешься, но если хозяйка готова выстирать, то дать две вещи самые назаношенные". "Если нездоровится - не показывать виду. Приехал грязный - постараться тотчас вымыться". "Если хозяева оставляют дома одного, не заглядывать в шкафы, не трогать вещи. Можно взять книгу с доступной полки, напиться чаю." "Когда заметил несклонность хозяев оставлять постороннего одного в квартире, тотчас придумать убедительный предлог, чтобы выйти из дома вместе с ними, но не забыть спросить о часе их возвращения." "В разговоре с хозяйкой надо больше слушать, но следить, чтобы ее рассказы не иссякли неожиданно. В разговоре с главой семьи поддерживать и развивать мнение хозяина. Возражать с понятной ему основательностью и не указывать на противоречия в его мнениях." "Обязательно самому расстилать и убирать постель." "Если хозяйка говорит: "Побудь у нас еще" - оставаться. То же предложение, исходящее от хозяина, нелишне согласовать с хозяйкой, осторожно сославшись на приглашение хозяина." "Меньше говорить о себе, но так, чтобы не возникло у слушателей впечатление, что приехавший неискренен." "Стараться произвести хорошее впечатление внешностью, манерами, сдержанностью суждений, уменьем пошутить, предупредительностью."

Душевная совместимость продлевает пребывание в чужом доме, а это так важно зимой, когда солнце на небе - лишь признак морозного дня.

Не у всех можно останавливаться на одинаково продолжительное время. Однако продлить свое пребывание старайся хотя бы на один день, не пресекая тем возможности заехать еще раз.

У людей, не склонных утруждать себя присутствием посторонних в их доме, можно останавливаться на три дня. Если приехавшему прямо заявляют: "У нас нельзя" - уходить. Если объясняют причину отказа, с пониманьем выслушать и спросить, не знают ли, у кого можно приютиться на несколько дней. Бывает, что не пожелавшие оставить путника в своем доме находят ему приют в доме своих приятелей. И благосклонно принимающие непрописанного могут дать адрес своих родственников и друзей: не надо упускать случая расширить круг обитания в удобных пределах.

У меня есть приятели, склонные к общению, в основном демократы, у них останавливаюсь на две недели, на месяц. Кто не ведет замкнутый образ существования, тем не тяжко видеть лишнего человека на своей жилплощади и за своим столом. Жаль, что так нелегко встретить в Советском Союзе пускающих в свой дом тех, что существуют без определенного места жительства.

В прошлом году я прожил рекордный срок в чужом доме, до сих пор с умиленьем вспоминаю о той удаче: сорок дней. Дом не был собственностью моего приятеля, но приятель часто, бывает там летом, нередко приезжает осенью и зимой. Заглохшая многокомнатная обитель: вокруг туристские тропы, лыжни - лесная глушь в ближнем Подмосковье.

И прежде мне приходилось останавливаться у этих людей, а познакомился с ними лет десять тому назад в Тарусе. Совсем нечаянно. Как-то раз шел по лесу и вдруг увидел: в стороне от тропки сидит женщина и читает книгу на поваленном дереве. Это смутило мои представления о читающих женщинах: не на бульваре, не в метро... одна в лесу, так что никто и не увидит. Подошел, сказал, что удивляюсь, и мы разговорились. Ее звали Рада, приехала из Москвы отдыхать в тарусском захолустье. Снимает комнату в лесном переулке недалеко от моей избы, на краю оврага. Она познакомила меня со своим мужем Олегом и вот уж десять лет наше знакомство не увядает, хоть мы и разные люди: они благополучные, а я - нет.

Ремонт собственного легкового автомобиля в Советском Союзе - дело дорогое и необходимое, ремонтники, коллективизированные в авторемонтные мастерские и СТО, слывут халтурщиками, которым бы только деньгу сорвать. Ремонтом, за редкими исключениями, занимаются сами автолюбители. Покупают на черном рынке запчасти, ищут удобное место на даче за городом.

У Олега есть легковик старый - охотно помогаю ему чинить машину, В прошлую осень до белых мух мы занимались этим грязным делом и чувствовали себя прекрасно. Весь октябрь и половина ноября пролетели незаметно. Ни один самый непривередливый отдыхающий в заводском профилактории не чувствовал себя так отрешенно-легко, как мы с Олегом, оторванные от коллектива в заброшенном доме, в непролазьи репейников и яблонь с осыпавшимися плодами. И не где-нибудь в диких местах у Байкала, где и вареной колбасы не купишь по талонам, а в подмосковной деревушке, куда по вечерам доносится шум огромного города - благоденствующей столицы советского мира, удрученного перестройками и постоянными временными трудностями.

Для меня - скитальца этот деревянный дом представился оазисом в пустыне:

пища, вода, кров, постель - это так много для бездомного, что нельзя это представить себе людям, живущим оседло. В ту осень долго держалась сухая погода, окрестные леса каждый день меняли свой наряд, рассеивая желтую грусть по просекам и пешеходным дорожкам.

Мы с Олегом поставили машину на бок и скребли днище проволочными щетками и наждачной бумагой, довольные деревенским воздухом в туче ржавой пыли. Ватажка мальчишек, бегавшая по улице, сказала: "Брюхо чешут". Соседские собаки тоже уделяли внимание нашим занятиям, укладывались под нашими ногами, чихали и поглядывали на нас, положив головы на передние лапы.

Мы брались за любые работы, возникавшие в гнилой утробе легковика, мы вольно обращались со старым "москвичом", и тем скоро приучили его безропотно нам подчиняться. Нам с Олегом казалось, что будь в наших руках гусеничный трактор или паровоз, мы бы и его поставили на бок.

КУЛАКИ

Заводская работа - все одни и те же движения, изо дня в день, руки опускаются. То ли дело, когда видишь плоды своего труда: мешки с зерном в амбаре, кучи картошки в подполье, кадушки с квашеной капустой, плетенки лука, развешенные по шестам на полатях. Туши мяса в погребе. Туесы с маслом и медом. А как бодрит душу весенний запах раскопанной земли, когда готовишь грядки на огороде! Свой хутор - вот что меня привлекало всю жизнь, это от моих родных по материнской линии: дед и бабка были крепкие крестьяне.

Совсем маленький ушатик, я жил у тетки. В нашей деревне, в ту пору стали строить колхоз. Как-то поздно вечером я лежал на полатях и смотрел вниз: тетка затапливала железную печку. Пламя загудело в железных трубах, по горнице запрыгали желтые отсветы и сразу потеплело под потолком. Тетка прилегла на свою кровать у кухонной заборки.

Вдруг в сенцах затопали шаги и приглушенные голоса донеслись, что-то упало со звяком. Дверь избы распахнулась и долго не закрывалась, в избу повалил холод. К нам зашли несколько человек. Вскочила тетка, торопливо зажигала лампу. Руки у нее тряслись - через брус полатей я глядел на мужиков.

Я умел считать до десяти и сосчитал всех зашедших к нам. Их было пятеро. Двое наши соседи - знакомые. Незнакомым был мужик в новом полушубке, подпоясанный широким коричневым ремнем. Два мужика остались у входной двери, мне их не удалось разглядеть, хоть и старался пониже свесить голову. Что было дальше, помню в основном по рассказу тетки:

- Показывай, Васильевна, где что у тебя спрятано, описывать будем, - сказал новый полушубок.

- Как описывать? - боязливо спросила тетка. Мужик в новом полушубке разъяснил:

- Вот так. По решению сельсовета. Имущество, которым ты распоряжаешься, тебе не принадлежит, а твоим раскулаченным родителям. Это против наших советских законов. Кроме того, заявление о добровольном вступлении в колхоз писать не хочешь. Так ведь?

Тетка молчала.

- Выходит, заодно ты с врагами нашей сельской бедноты.

- Не враг я, - тихо сказала тетка, - со своим огородом не управляюсь.

- Огород мы тебе обрежем, - пообещал новый полушубок. - У тебя сколько огороду, целая десятина до самой речки, а единоличнику полагается тридцать соток.

Складно говорил новый полушубок, я слушал, раскрыв от удивления рот.

- Чем я жить буду, вон малец еще? - тетка кивнула головой вверх, на полати. Мужик в новом полушубке и двое возле него взглянули на мою стриженную голову. Внимание мужиков меня смутило. Захотелось спрятаться, но любопытство пересилило, что еще будет говорить новый полушубок?

- Ладно, мужики, - обратился он к своим спутникам, - выноси из избы все, что есть, складывай в сани: сундук, машинку, самовар, зеркало... Иконы не надо. Пускай Васильевна молится своим заступникам. Одежду берите.

Он ходил по избе, осматривал наше убогое имущество.

- Стол не брать, куда мы его денем, лавки тоже не троньте. Забирайте перину, подушки, одеяло, валенки. - Встав на лавку у двери, он заглянул ко мне на полати: - Войлок снять и взять.

Мужики принялись за работу.

- Мука есть? - обратился к тетке новый полушубок.

- Есть немного в чулане.

- Муку взять, горох, крупу, солод. Самогонка есть?

- Какая у меня самогонка?

- Поищите, мужики, Хлеб печеный не берите, картошку не берите.

Скоро наша изба совсем опустела. Напоследок один мужик залез на полати, вытащил молча из-под меня войлок, свернул в трубу и вынес. Новый полушубок удовлетворенно оглядел пустые углы:

- Остальное, Васильевна - твое. Можешь жаловаться.

Тетка стояла у пустой кровати, сжала губы. Видно было, что ей хочется зареветь. Мне и самому хотелось зареветь, но побаивался нового полушубка.

Неспешно, один за другим, мужики вышли в сени, выстудив всю избу, последний задержался у порога:

- Не обижайся на нас, Васильевна, не по своей воле.

Тут тетка не выдержала. Сжатые губы жалостно задрожали, лицо искривилось. Я увидел, как слезы покатились по ее впалым щекам, и сам заревел, вдруг оскорбившись тем, что теперь у нас нет пузатого и блестящего самовара. С плачем тетка оглядывала пустую избу, будто хотела увидеть, что же осталось, я следил за ней глазами и не замечал ничего утешительного. Потом тетка сходила в сени, заперла дверь избы на засов и задвинула трубу. Он легла рядом со мной, подстелив на двоих свою старую шубейку.

- Хватит ныть, - уговаривала меня, - хватит, выкуплю я самовар.

- Ты сама ноешь, - возражал я, всхлипывая, и незаметно уснул у нее под боком.

Утром прибежала соседка, принесла нам крынку молока под передником. Любопытно огляделась, чтобы рассказать по деревне:

- Вот лешие, все описали, подчистую, вот ироды, прости Господи, - сказала она.

Тетку в то время расстрагивала любая участливость, долго они с соседкой сидели рядком на лавке и плакали. Тетка горько, соседка просто так, для участья: ее мужик и она уже записались в колхоз.

- Что делается, Васильевна, я, дура, ничего не пойму. Хозяйство забрали, а на работу нас бригадир каждое утро выгоняет. А за работу кукиш - трудодень называется. Что за плата такая, никто не знает. Я уж стараюсь всяко дома остаться. То, говорю, печь топится, истоплю и прибегу, то говорю, ребятишки захворали. Не верит, в избу заходит: "Где ребятишки-то?" - смотрит. "Они у тебя только с виду хворые, больно быстро вы все врать научились. То сама больная, то ребенок - или печь топится". И вправду, никто не хочет в этом колхозе робить. - Соседка тяжело вздохнула. - Тебе, Васильевна, все бабы завидуют: сама себе хозяйка, а у нас, как на каторге, чуть стукнут в окошко на работу, так и затрясешься вся. Право. А сундук отдадут, Фекле Микулиной отдали, со сломанным замком. Ты в уезд сходи.

Однажды я прибежал с улицы и остолбенел: на столе кипел самовар, наш полуведерный. С медалями по всему широкому брюху.

- Выкупила?

- Так отдали - в район пожаловалась.

Вечером тетка привезла из сельсовета сундук на саночках, две бабы ей помогали. Потом притащила муку в мешке. На следующий день в избе появилось все остальное наше имущество, только солод не отдали.

Я был рад, но этим не кончилось. Перед весной пришли снова, но почему-то не было мужика в новом полушубке - предсельсовета. Мы с теткой опять испугались. Оказалось, пришли не описывать, сельсовет принял новое решение: половину нашей избы, переднюю горницу и половину теплых сеней отпились и сломать, как принадлежавшую сосланному кулаку: в передней половине раньше жили мой дед и бабка, раскулаченные три года тому назад, я их почти не помню. Они умерли у горы Магнитной.

Из наши мест раскулаченных свозили на строительство Магнитогорского металлургического комбината - тысячи кулацких семей заморены там. В лагере я встречался с одним из немногих выживших. Он на несколько лет старше меня. Его родители жили между Елабугой и Чистополем.

Как-то мы сидели в камере ШИЗО - два худолицых бородача, за то, что не пошли на работу в праздник Святого Духа. Мы выглядывали, от нечего делать, в зону, в летнее тепло, через решетчатое окошко и разговаривали о разном. Я вспомнил о своем раскулаченном деде, помянул Магнитогорск.

- Я сам там был, - сказал мой собеседник, имени его не помню, а фамилия Русаков.

Он стал рассказывать. Говорил незатейливо, но в каждом его слове чувствовалась выстраданная правда.

Когда начались раскулачиванья, к ним в дом пришли активисты из "комбеда". По-хозяйски разгуливали по двору, заглядывая во все углы. Потребовали ключи от амбара. Принялись лениво насыпать зерно в мешки, которые им принес старший Русаков. Грузили мешки на подводы, вертлявые, быстроглазые, языкатые.

- Жалко отдавать пшеницу-то? - спрашивали.

- Жалко, - признался отец моего собеседника, - не ворованная, своими руками собирал по зернышку. - Он поднял у груди толстопалые жилистые руки.

- Еще соберешь, не горюй, ты мужик бережливый.

Комбедовцы облазили весь крестьянский двор: подклеть, подполье, погреб, чердак, коровник, конюшню и сеновалы. Забирали все, что приглянется, как свое, грузили на телеги и увозили. Увели двух коров, угнали овец, впрягли в повозку двух коней. Объясняли с усмешкой в глазах:

- Это теперь не твое, наше народное, пролетарское.

Пошли упорные слухи о выселениях. Отец Русакова не стал ждать. Таскал в мешке в лес припасы. Выбрал сырую осеннюю ночь и увел из деревни свою семью. Брели долго по туманным просекам, спотыкаясь о корни и пеньки. Когда рассвело, вышли на вырубку у лесной речушки. По воде плыли последние опавшие листья. Отец сел на пенек и сказал:

- Кто хочет есть и отдохнуть, ищите землянку, она здесь.

Детишки разбрелись по вырубке, весело перекликались из-за кустов, жена выговаривала мужу: "Чего еще выдумал, мы устали". Она заглядывала под кучи сучьев. Глава семьи сидел, посмеиваясь. Оказалось, что лаз в землянку под пеньком, на котором сидел отец.

Зиму просуществовали в душной тесноте, занесенные снегами. В дни, когда мороз слабел, дети выбирались из землянки на тропинку к речке и бегали взад-вперед. За зиму не видели ни одного человека.

Наступала весна всем желанная, потекли сугробы. Время, когда крестьянина с неодолимой силой тянет в поле. Русаковы вернулись в село, пахать, сеять. Надеялись, что беду пронесло, как градовую тучу. Ночью к ним пришли из сельсовета и переписали всех. Через неделю приказали собираться.

Отец пошел по соседям просить помощи на дорогу, мать побежала по соседкам. Собрали полмешка муки, четверть масла, крупы, гороху, картошка сохранилась своя в подполье. Сосед дал заднюю телячью ляжку, сам принес под полой. Мать собрала печеного хлеба караваями, яиц, сметаны, меду.

Всю семью отправили в уезд. Там много оказалось ссылаемых в церковной ограде. Раскулаченные ютились внутри храма и в приделе, на паперти и под иконостасом. И в алтаре, осквернив своими телами святое место. Служба не шла. За несколько дней до прибытия семьи Русаковых губернские комиссары застрелили священника у задней стены храма, хоронить не велели. На белой штукатурке обломком кирпича начертили слово "саботажник" - страшное и непонятное.

Да и без того никто не решался подойти к убитому. Мальчишки только, замирая от страха, подбирались незаметно, чтобы поглядеть из-за могил. Застреленный лежал в рясе, неловко на боку, уперев плечо в низ стены и выставив вперед бороду. Ветерок шевелил длинные волосы священника и со страхом чудилось, что старик еще живой.

Как-то раз с вечера потемнело небо. Загрохотала первая весенняя гроза. Вспышки молний врывались во внутрь храма, через высокие окна, ливень хлестал по надгробьям кладбища. Цинковая церковная крыша гудела под дождевыми струями.

Никто не выходил в ограду в ту ночь, кроме двух бородатых мужиков с лопатой, от которых отворачивались все глаза. В ту ночь труп священника исчез. Никто не сказал бы куда. У задней стены храма, на том месте, где лежал старик, появился самодельный крест, сбитый из двух палок, на холмике свежевыкопанной земли.

Полмесяца пробыли ссылаемые в ограбленной церкви. К ограде подходили местные жители и передавали раскулаченным подаяние по старинному обычаю милосердия. Так поступали их прадеды и деды в далекие времена при монголах и в смутное время Лжедмитриев, при Емельке-бунтаре и в годы межусобной войны между белыми и красными.

Бывший урядник, а теперь народный милиционер, пытался препятствовать общению "несознательных граждан" с враждебным "кулацким элементом", но без особой настойчивости. Русаков вспоминал, как их всех гнали на станцию под конвоем комсомольцев. Пылила дорога под сотнями ног. Десяток подвод тянулся следом. Доступные к переноске припасы и вещи тащили на себе.

На станции стояла короткая вереница товарных вагонов. Торопливо в них стали грузиться кулаки, подгоняемые окриками охранников. Вагонов было мало -набились плотно, только встать да сесть. Все съестные припасы велено было грузить в отдельный вагон, чтобы мешки не загромождали место.

Вечером в сумерки охранники задвинули двери, оставив только щель, помочиться. Никто не знал, куда повезут, да никто и не старался узнать. Напуганные разгромом своих дворов, мужики тоскливо вздыхали, молча томились в мутной вагонной духоте, каждый в одиночку думал свою тяжелую думу. Бабы тихо голосили. Подняли всеобщий вой в те минуты, как тронулся поезд в неизвестную темноту.

Везли их долго, может быть, неделю. Состав по много часов стоял на разъездах, на долгих остановках охранники разрешали вылезать из вагонов по большой нужде, по очереди. Осыпали матерщиной тех, что долго оставались на корточках. Оправлялись тут же у колес.

Моему собеседнику казалось, что их везут на край света. Так казалось не одному ему. И пожилые мужики знали один дальний путь - в Чистополь. Все обрадовались, когда кончилась дальняя дорога и охрана прокричала: "Выгружаться". Вагон со съестными припасами исчез навсегда.

Медленно шла толпа раскулаченных, озираясь по сторонам. Мужики тащили мешки, женщины едва переступали ногами, обвешанные узлами и сумками. Ухватившись за подолы, тащились за матерями ребятишки с протестующим ревом.

Вновь прибывших загнали на заболоченную низину, обнесенную проволочным забором - несколько колючих проволок натянуты на косо вбитые колья. Внутри ограды в беспорядке раскинулись серые шалаши, похожие на копны сгнившего сена. Вылезали из них люди - оборванные босяки. Торопились выпросить у новеньких хлеба, соли, картошки, спичек - это бывшие кулаки, уже успевшие обжиться на новом месте.

И Русаковы стали обживаться. Хотели выкопать землянку, был опыт. Оказалось, нельзя: близко к поверхности стояла вода. Построили шалаш, и старший Русоков пошел на работу: кто не работал, тот не получал пайка. Кое-как прожили лето, никто не знал, что будет дальше, когда опадут листья с пожелтевших берез на склонах низины.

Наступила осень, пошли дожди. Первыми стали умирать дети. Понесся над низиной бабий вой, но стихнул, потому что смерть повадилась во все шалаши: не хватало слез. Сперва умерших выносили за проволочную ограду, подкупая вахтеров вещами и хлебными пайками, чтобы похоронить на сухом краю склона под березами. Позже стали закапывать прямо у шалашей в гнилую водянистую землю.

В семье Русаковых было то же. К концу осени окрепли морозы, полетели белые снежинки. Их осталось двое, отец и сын. Погибли две сестренки, младший братишка, мать.

Однажды в сырой вечер отец пришел с работы совсем разбитый, шуршал по травянистой крыше шалаша холодный дождь. Дышал ветер через занавешенный мешковиной вход, редко капало где-то у задней стенки. Стоял промозглый сумрак над низиной. Отец отклонил в сторону мешковину, залез в шалаш и лег на подстилку. Сынишка сидел в сторонке у входа, боясь пошевелиться. Он чуял: в их шалаш снова заглядывает смерть.

Отец сделал все, чтобы спасти семью. Выполнял по две нормы на строительстве, стал профессиональным каменщиком. Подушечки его сильных крестьянских пальцев были стерты до крови. Он брался за любую сверхурочную работу, чтобы принести родне дополнительную буханку хлеба. Не смог спасти, не хватило сил. Колючая проволока душила за горло.

Отец лежал долго. Наконец приподнялся и сел. Одел на себя материну кофту. Лицо у него было бледное, как у покойника. Он перекрестился несколько раз, с усильем поднимая руку ко лбу. Затем встал на колени и что-то долго искал в изголовье. Сел поближе к выходу.

Мальчик глядел во все глаза. Редко ему приходилось видеть отца за таким занятием - отец писал. Коротеньким карандашиком на сером листочке бумаги, на донышке обливной чашки. Он забавно шевелил перед губами кончиком языка, бормотал какие-то слова. Минуты шли.

Отец свернул листочек наподобье того, как сворачивают порошки с лекарством, еще что-то надписал сверху. Смеркалось. Дождь пошел сильней, чаще закапало у дальней стенки.

- Подсядь ко мне, - приказал отец. Мальчик послушно подсел.

- Прочитай, что сверху написано?

Мальчик прочитал вслух: улица, дом, фамилия. "В собственные руки".

- Повтори и запомни. Теперь слушай внимательно, что скажу: стемнеет пойдешь по адресу. Пролезешь под проволокой, ты маленький, не увидят. Пишу здесь к благодетелям нашим, спаси их Господи, останешься у них, сюда не возвращайся.

- Не хочу, тятя, - отказался сынишка, почуяв разлуку. - Я с тобой.

- Молчать, делай, что велят.

Мальчуган замолчал, слезы покатились из глаз. И отец молчал, смотрел, не двигаясь, в сырую полутьму через проем входа. Так они сидели, может быть, полчаса, как бы невзначай прижавшись друг к другу - два родных человека.

Совсем стемнело.

- Вылезай первый и осмотрись кругом. На, положи в карман. - Это был кусочек хлеба. - Одень вот это. - Отец стянул с себя материну кофту.

- Тятя, тятя...

- Не ной, пошел давай.

Они вылезли из шалаша под тяжелый дождь. Пусто кругом, барабанят по плечам литые капли. Отец и сын шли друг за другом среди шалашей, как по кладбищу. В поселке у разъезда лаяли собаки.

- Ложись на землю, - шепнул отец.

Мальчик послушно лег и почувствовал, как холодная сырость сразу проникла к коленкам и локтям. Отец тоже прилег. Рядом они поползли к проволочному забору, Скоро стал виден ряд кольев, уходящих в темноту.

- Видишь столбик, тот кривой, - шептал отец на ухо сыну, - к нему подползешь, там проволока высоко от земли - я смотрел. Пролезешь. Ты маленький, никто не увидит. Не бойся, давай ползи, за проволоку не зацепись. С Богом. - Отец перекрестил сына, шлепнул по худой заднице. - Пошел.

Вдруг сильные отцовские пальцы требовательно, до боли, сжали плечо сына, воспаленные губы придвинулись к уху и зашептали горячо:

- Не вздумай приползти назад, не смей. Понял. Вернешься - убью!

Столько ледяной обреченности было в последних, обжигающих ухо, словах отца. Мальчик почуял: возвращаться нельзя - убьет. По-ужиному ловко мальчуган пролез под проволокой, он и не думал, что это так легко можно сделать. Уж далеко от ограждения встал на ноги. Смотрел назад, сгоняя ладошкой струйки дождя, стекавшие в глаза с непокрытой головы, знал: там следят за ним глаза отца. Он махнул на прощание рукой в сырую мглу низины и пошел на огоньки поселка, не смея плакать. Больше они никогда не увиделись.

Половину нашей избы, в которой жили мой дед с моей бабкой, сломали. Бревна увезли на дрова в колхозную контору. Это так увлекало меня смотреть, как от нашей большой пятистенки под круглой крышей, с теплыми сенями, остается меньше половинки без сеней.

Если отбежать подальше, можно прямо с улицы заглянуть в сумрачную утробу чердака, через широкий разлом крыши, и будут видны березовые веники на чердаке, развешенные попарно на шестах. Со звонким стуком падали вниз бревна аршинной толщины, раскатывались тяжело.

Ночами тетка выходила во двор и потихоньку таскала в конюшню доски и стропила и складывала их там в длинную кучу. Я каждое утро забегал посмотреть -куча в конюшне все росла. Мужики-рабочие тоже заходили посмотреть. В те же дни, когда отпиливали половину избы, отрезали большую часть поскотины и огорода. Межевые столбики не поставили, земля еще мерзлая, поленились долбить ямки. Показали руками:

- До конюшни и вот туда к черемухам - твоя земля. Дальше колхозная. Конюшня тоже колхозная, сломаем и увезем. Сад вырубим, он тоже не твой. Тропку к речке не топтать, косить там будем.

Грозные предупреждения не исполнились: конюшню не сломали, сад не вырубили. Председатель сельсовета куда-то исчез. Тетка продала конюшню в строящуюся МТС, поскотину сама выкосила, а сено отдала соседке, что подкармливала нас молоком. Капусту мы, как всегда, посадили у речки на дальних грядках. О налете идейных проводников деревенской коллективизации напоминала нам лишь искалеченная изба. Она открывалась теперь в сторону улицы.

Скоро расцвели черемухи и меня увезли в город. Тетка осталась одна в полуизбе. Прошло два года. Я прожил их с матерью на высоком берегу над широкой Камой. Научился издали угадывать, как называются все белые большие пароходы и даже многие желтые буксиры.

Тетка изредка приходила к нам в город и останавливалась в нашей комнатушке на два-три дня. Как-то раз она принесла в котомке швейную машинку. Вечером разговаривала с матерью: "Жалко машинку терять" - "зингерская", но есть что-то надо". Я с сомнением прислушивался к ихнему разговору, не находя ничего общего между едой и этой изогнутой и тяжелой железной штуковиной, которая так мягко стрекочет, если крутишь блестящее колесо.

Тетка через несколько дней собралась уходить назад, в деревню. В ее котомке лежало полпуда ржаной муки в белой наволочке и полдюжины буханок пахучего пшеничного хлеба с поджаристой корочкой. Мне тоже. пришлось выстоять длинную очередь в магазин за одной из этих буханок.

Прошли два года. Расцвели черемухи и меня снова отправили в деревню к тетке. Обрадовался так, будто вернулся домой. Тетя Настя не изменилась за время моего долгого отсутствия. Такая же хлопотливая в вечном своем белом переднике. Весь день в делах порхают ее руки с бугристыми жилами на тыльной стороне ладоней. И все по-прежнему: зеркало в простенке, и можно показывать самому себе язык, самовар - гордость дома - на залавке.

За время, пока меня не было, тетка успела пристроить маленькие сенцы из натасканных досок и стропил.

- Сама, своими руками, - сообщила она мне не без гордости. Она обрадовалась моему приезду.

На следующий день наступила Радоница. Тетка с утра напекла пирогов с яйцами и с луком - моих любимых. Сели завтракать в переднем углу под иконами. Скрипнула входная дверь - я посмотрел к порогу. В избу вошел мужичок в рваном полушубке, как будто пришел из зимы, в то время как на дворе опадал черемуховый цвет.

- Здравствуй, Васильевна.

- Здравствуй, зачем пожаловал?

- Да иду и слышу, из твоей трубы больно уж сладко пахнет. Зайду, думаю, поздравлю с праздником. - Мужичок неуверенно топтался у порога и продолжал свои объяснения: - Думаю, может, Васильевна, пирогом угостишь ради светлого дня.

Тетка помолчала, мужик не уходил. Она ответила выговором:

- Часто повадился с праздниками поздравлять, набожный стал. Праздник наш, а не ваш.

Я поглядывал на них обоих и ждал, что будет дальше.

- Васильевна, я не нехристь, - сказал мужик.

- Ладно, снимай свое дырье, проходи к столу. Мужичок суетно скинул с себя полушубок и бросил на лавку у двери. Робко пошел в передний угол в грязной домотканной рубахе.

- Руки вымой, - повернула его тетка. Она дала ему полотенце. Мужик сидел за столом, совал пироги в рот, я разглядывал его сбоку. Он и тетка о чем-то беседовали постороннем для меня, о Боге, о колхозе. Мужик говорил так складно - заслушаешься. Скоро он исчез из нашей избы в своем рваном полушубке.

- Юраша, узнал ты его?

- Не узнал, тетя Настя.

- Описывал нас, помнишь.

Припомнился мне далекий морозный вечер, холод из распахнутой двери и как мужики утаскивали наши вещи. Их топот. Теткины сжатые губы, слезы на впалых щеках. И мои слезы. Не вспомнил мужика в лицо, но сказал уверенно:

- Помню, в новом полушубке с коричневым ремнем.

- Он, - подтвердила тетка. - Бог его наказал за обиженных, спился, побирается, по баням ночует.

Она всхлипнула и встала из-за стола, ушла к окну, будто хотела спрятать лицо от меня. Я подошел к ней под руку, участливо прижался к тугому крестьянскому телу. Мы долго стояли у окошка и следили, как облетает цвет черемух - она и я у нее под рукой, самые-самые родные на свете. Черные, с вороненым отливом на перьях, скворцы разыскивали корм под нашими окошками.

Прошло несколько дней после Радоницы. Вечером тетка позвала меня в огород:

- Корзину возьми.

Солнце уж село, на дворе собралась теплая тишина. Отдыхала деревня после долгого дня, тянулись из печных труб сизые дымки, в избах готовили ужин.

Мы с теткой Настей вышли на то место, где раньше стояла конюшня. Тетка откинула в сторону дикий плоский камень и стала копать. Я глядел по сторонам, нет ли кого поблизости, и не понимал, что делаем.

Земля была неплотная, яма быстро углублялась, я наблюдал, как легко входит блестящее лезвие лопаты в мягкий перегной и услышал, как штык ударился во что-то гулкое. Тетка скоро разбрасывала землю, потом нагнулась и хотела что-то вырвать на себя.

Заглянул в яму. С ржавым треском открылась крышка - это был сундучок, доверху наполненный посудой: толстые фаянсовые кружки и тарелки, тонкие фарфоровые чашки, блюдца и чайники. Сливочницы, масленки и сахарницы с золотыми венчиками и разноцветными цветочками. Сбоку в сундучке матово поблескивали столовые и чайные ложки - я нагнулся и потрогал рукой все это светлое чудо. Тетка стала вынимать посуду.

- Складывай осторожно в корзину, не разбей, смотри. Все, что осталось, столько лет сохраняла.

Изо всех сил старался укладывать по теткиным указаниям, видел, как со дна сундучка тетя Настя подняла тряпицу, стянутую в узелок, нетерпеливо развернула на ладони. В тряпице лежали три маленькие желтые монетки. Мы занесли посуду в дом, вдвоем держа корзину за ручку, и стали расставлять посуду по полкам и в залавке. Мне пришло в голову сказать:

- Тетя Настя, а вдруг придут опишут?

- Не опишут: ихнее время прошло, - ответила тетка уверенно. В далеком далеке тот тихий вечер поздней весны. Десятки лет прошли по заросшим проселкам среди пустующих залежей. Разбежалась по городам и вербовкам наша деревня, когда-то богатая. Я рос, привлекался в свидетели новых ограблений крестьян: кулаков, не середняков, а просто несознательных колхозников. Видел сиротство во вдовьих селах и выездные сессии народных судов против сельчан-расхитителей. Тяжелым эшелоном под откос прогрохотала война. На полный ход работает мельница трудовых исправительных лагерей. Коммунизм захватил половину мира. Хилый отсидент - бездомный, я залег, как издыхающий зверь в лесу. Со слезами благодарности вспоминаю слова простой русской бабы: "Ихнее время прошло".

ПОПУТЧИЦА

Шла война. Шел май сорок третьего года. Шел ледоход по реке. Манили сухостью травянистые проталины, протаптывались первые тропинки. По одной из них я шагал под насыпью железной дороги, Поднималось из-за леса багровое солнце, на тропке отпечатались мои следы.

Хорошо кругом, пусто и светло. Товарный состав прогромыхал. Били в глаза задымленные остовы вагонов, дуги крыш - сгоревший поезд. Откуда он уходил, там полыхал огонь войны. Неплохо бы убежать на фронт сыном полка или храбрым барабанщиком, но это потом. Сейчас надо спешить в деревню к тетке, пускай скорее идет к нам: матери совсем плохо, не встает с постели.

Путь мне предстоял неблизкий. Тридцать пять верст по тракту или двадцать восемь по проселочным дорогам. Едва ли кто захочет идти по проселкам: там грязь и потоки талой воды. То ли дело большак - дорога ровная и канавы по обочинам. Не заблудишься. Мне тринадцать лет, тридцать пять верст - почти пустяки для почти взрослого человека.

Линия ушла в сторону, а моя дорога повернула в поле. Солнце пригревало через телогрейку. В придорожной посадке, где сверкали сугробы, от них тянуло холодом. Я шагал, глазея по сторонам. Хлестал вичкой по придорожному бурьяну, засохшему по обочинам, а если попадалась на дороге лужа, то и по луже хлестал, даже если она разлилась в сторонке. Долго ли подойти: красиво разлетались надвое радужные брызги.

Позади осталось семь верст и одна деревня, хорошо, что вышел из города рано, еще пройду одну деревню и будет почти половина пути. Солнечный свет, между тем, стал меркнуть. Потом солнце совсем утонуло в мутном небе. Что за беда, пасмурная погода не хуже солнечной, не слепит глаза. Правда, мать наказала:

"Поворачивай обратно сразу, как только пойдет дождь" - но дождя не было.

Остановился, когда с низкого неба упали первые капли. Возвращаться? Но ведь надо, чтобы тетка пришла к нам, матери плохо, а дождя наверняка не будет, или пройдет не сильный, а я не маленький. Сколько раз видел: упадут с неба первые дождевые капли - и люди разбегаются с улицы, а дождь и не собирается идти. Ясно, что было и по-другому, но если вспоминать все - тогда надо возвращаться, до второй деревни еще не близко. Пошел вперед. Капли с неба сыпались все гуще. Подул ветер, дождь набирал силу. Тропинка сделалась скользкой. Уж некогда глазеть по сторонам, смотрел под ноги.

Кто мог подумать, что после яркого теплого утра, когда по вздувшейся Каме проплывают последние льдины, и вдруг дождь. Нередко так бывает: сидишь дома и проходит попусту хорошая погода. Только отправился куда-нибудь по важному делу - сразу дождь и ветер. Скорей бы деревня. Я заторопился, но не тут-то было, здесь не тротуар. Ветер толкнул в грудь, нога поскользнулась. Взмахнул рукой и боком упал на мокрую землю: все сговорились против меня, ветер, дождь и тропинка.

Стала намокать телогрейка на плечах, намокли штаны на коленках. Впереди появились первые деревенские избы. Дождь не переставал, ветреный и холодный, а от этой деревни, которая называется Кибаево, до Юрино, где живет моя тетка, идти еще столько сколько будет, если из 35 вычесть 17. Моя одежда промокла насквозь, ощущение в теле такое, будто мои ноги отстают от меня.

Избы поравнялись со мной, одна, вторая... Куда теперь? Эх, дурак, надо бы вернуться. Никого не видать на широкой разъезженной улице, залиты водой колеи и даже собаки не лают. С двух сторон пусто глядят на меня маленькие окошки.

- Паренек, подойди сюда.

Огляделся по улице, никого нет, и снова слышен тот же голос.

- Паренек! - Из-за плетня призывно махала рукой старуха, ясно, что меня зовут.

Обращение мне польстило, необычное в городе, паренек - почти что парень. Направился к старухе, хоть и нельзя делать лишних шагов, если идешь в дальний путь: развлекаться с вичкой можно в хорошую погоду.

- Заходи в избу, - сказала старуха.

- Некогда, - возразил я.

- Куда торопишься?

- Иду в Юрино.

- Эка даль, заходи в избу.

Я и сам понимал, нечего отнекиваться промокшему человеку, надо заходить, отдохну под крышей. Зашел, осмотрел углы - в избе было пусто и жарко.

- Разболокайсь, - сказала старуха, - сейчас я тебя высушу.

Неясно было до каких пор раздеваться и я заколебался. Оказалось, догола.

- Одежу в печку, самого на печку, - объясняла старуха, помогая раздеваться. Мне это не нравилось. Матери я сразу бы сказал: сам разденусь, а здесь чужой дом. Торопясь спрятать свою наготу, стягивал с себя прилипшую к телу одежду и по крутым приступкам юркнул на печь. Вот где угнездилась теплынь! Сидел на кошме и глядел вниз, на то, как бабка раскладывает мои вещи на железные листы, как у тети Насти для пирогов. Бабка заглянула ко мне

- Пожди, сейчас накормлю тебя. У меня внук тоже с вихрами, постарше тебя - на войне убили. - Она вздохнула: - Всех убили, троих сыновей, зятя, дочь вдова, осталась с детишками.

На краю лежанки появилась глиняная чашка с похлебкой из картошки и капусты и с деревянной ложкой. Старуха прислонила к чашке полломтика овсяного хлеба. Кто знает овсяный хлеб, он застревает в горле - это не лакомство. Но последние месяцы мне постоянно хотелось есть, да и в дорогу взять не нашлось ничего, поэтому не стал отказываться, съел все, что дали, прилег на горячие кирпичи и ушла из глаз грязная дорога.

Проснулся от яркого света. Выглянул с печки. Вся изба была наполнена солнцем и преобразилась. Казалось, это не та изба, в которую меня позвали. Ярче стала разноцветная клетка на половиках, отсвечивали поливой на столешницу крынки, стоящие на столе. Зарябило в глазах от лоскутного одеяла, красного, голубого и зеленого. На спинке кровати никелевые маковки сверкали. Посветлели и подобрели лики святых на божнице в переднем углу. В избе еще не были выставлены зимние рамы и солнечные лучи высветлили каждую пылинку между стеклами.

Никого внизу. Старуха, верно, ушла куда-нибудь. Кто знает, куда уходят старухи, пока они еще живы? Осторожно слез с лежанки и подошел к столу, чтобы выглянуть на улицу. Неуютно чувствуешь себя в голом виде в чужом доме. Вернулся к печи, потрогал пальцами заслонку. Горячо. Нашел прихватку и открыл соло - в лицо пахнуло запахом просушенной ткани. Как вынуть листы, чем бы зацепить? Зацепил сковородником, вытянул лист из печи. Одежда высохла, горячила пальцы. Мне нужна минута, чтобы одеться. Достал второй лист - в избу зашла старуха.

- Чего не лежится?

- Отдохнул я и согрелся, пойду, солнце на дворе.

- Куды, дорога, мотри какая, а до Выезда двенадцать верст полем.

- Мне в Юрино.

- До Юрино еще дальше.

Она уговаривала не ходить - я упрямо одевался. Увидел в печурке свои ботинки, присел на приступок обуться. Старуха ушла из избы, что-то бормоча себе под нос, кому-то кричала со двора. Глухо доносился ее голос через двойные рамы. Вернулась в избу, опять уговаривала: "Не ходи, переночуй, утром блинов напеку", -но меня уж несло к двери. Стоял на своем: "Пойду, пойду. До свидания, спасибо".

Старуха вышла за мной:

- Соседка говорит, дед Костя собирается на мызу, на мельницу, схожу на колхозный двор, попрошу, пускай возьмет тебя на дороге. Запомни, дорога одна, никуда, мотри, не сворачивай. Храни тебя Бог, в такую грязь пошел. - Старуха долго глядела мне вслед.

Чего она всполошилась? На улице тепло, светло. Грязи много - это верно. Просто надо идти по краю дороги.

Деревня осталась позади, я устал, пока вышел за околицу. Тяжелая грязь, правду старуха сказала, да и завтра не будет легче. Дойду потихоньку. Пошел по канавке, там казалось суше, и только прошлогодняя трава налипала на подошвы. На

ходу стряхивал с ног лепешки грязи и тогда ботинки, великие не по размеру, норовили слететь с ног. Ничего, пройду двенадцать верст, переночую на Выезде.

Оглянулся, не видать ли деда - деда не было видно. Чуть маячила деревня позади, вроде бы та самая, где меня высушили. Не видно ни мызы, ни мельницы, дикое поле кругом и помутневшее солнце низко над землей. Нет не пойду назад. Главное, чтобы не пошел дождь. Через несколько минут оглянулся еще, не видать деревни, солнце спряталось в туманной дымке. Не вернусь, дождь пойдет еще не скоро.

Дождь пошел литой и холодный. Налетел ветер. Дали спрятались. Мальчишка остался один на грязной дороге, в тесном мглистом круге - нет сомнения, дед не поедет.

Сколько часов я брел по грязи, кто знает. Представлялось, что гирька на наших ходиках опустилась за это время до самого полу. Пошел снег мягкий и липкий, облепливал плечи, рукава, коленки. Похрустывал на одежде при каждом шаге. Под телогрейкой становилось все холодней. Тянуло отдохнуть все чаще. Сперва выбирал сесть на откос канавки, где казалось посуше, после плюхался задницей прямо на грязную дорогу. Кружила блеклая пурга, забелила землю. Хоть бы верстовой столб попался навстречу, посмотреть, далеко ли до Выезда.

Вдруг впереди очертилось что-то темное. Может быть, жилье? Заторопился вперед. Вот уж близко оно чернеет в стороне от дороги. Это был омет соломы, старый и осевший по краям. Я свернул к нему. Закопаюсь в солому, согреюсь и отдохну - подмерзшая жнива похрустывала под ногами. Остановился у скирды в недоумении, бока скирды обледенели, соломинки кололи онемевшие пальцы, не хватило силы выдернуть хоть одну.

Сел под омет с руками в рукавах ватника, уткнул подбородок в колени. Ноги гудели, в голове натужный звон. Чуял, как холодеет тело. Рассказывают люди, что если человек замерзает - ему становится теплей. Согреюсь и пойду дальше.

Пустынная дорога едва чернела перед глазами. Как она меня вымучила. Над верхом омета посвистывал ветер, а внизу затишье. Голова клонилась к коленкам, так теплей, но вдруг насторожил хлюпающий звук среди посвистов ветра. Огляделся с усилием поворачивая голову - по дороге шел человек.

Можно разглядеть, что это женщина. Она шла налегке, двигалась скоро и вроде бы смотрела в мою сторону. Вот поравнялась с ометом и стала удаляться во мрак: "Хорошо, что прошла: будет еще расспрашивать". Уткнул лицо в коленки между локтями, кисти рук в рукавах телогрейки. Шумела непогода на версты вокруг и будет шуметь всю ночь.

Знакомые звуки донеслись, похрустывала под ногами подмерзшая стерня. Я не поднял голову. Понятно и так - это баба, та, что минуту как прошла мимо: "Ходят тут туда-сюда". Почуял легкое прикосновенье к плечу и взглянул сбоку.

- Чего сидишь? - спросил баба, разглядывая меня с полунаклона. Глаза мутно глядели из-под платка надвинутого на лоб.

- Отдыхаю.

- Ты чей?

- Из города.

- Батюшки, куда тебя занесло!

Я молчал и не шевелился. Кому какое дело, каждому объяснять.

- Поднимайся, пойдем со мной. Тут замерзнешь.

- Мне не в ту сторону...

- Куда это?

- В Юрино.

- Как раз я тебе попутчица. - Она взяла меня за запястье мягко и сильно, у нее была теплая рука. - Пойдем.

- Пусти, - я старался выдернуть свою руку из ее руки.

- Чего еще, пойдем со мной. Здесь волки - съедят тебя.

- Пустите, я не маленький.

Она крепко держала мою руку, потянув меня к себе вверх, подняла на ноги и молча потащила за собой.

- Тише, ноги болят. - Так надо мной еще никогда не издевались, над озябшим и уставшим человеком. Коленки не гнулись, мышцы одеревенели - откуда ее принесло, никому не нужную попутчицу?

Неожиданно в голове появилась светлая мысль: "Не пойду за бабой - погибну. Не надо протестовать, а надо тащиться". Постепенно теплело в груди, стали нагреваться икры. Попросился отдохнуть, и женщина остановилась. Опустила меня на дорогу и стояла надо мной спиной к ветру. Через минуту взяла за руку, точно так, как в первый раз, у скирды и поставила на ноги:

- Пойдем, Выезд близко.

Сколько раз она повторяла надо мной эти слова, поднимая с дороги, не сосчитать: "Выезд близко, Выезд близко", а где тот Выезд? Может быть, мы дойдем до него лишь к утру.

В стороне от дороги очертилась ветряная мельница. Может быть, та самая, куда собирался дед Костя. Попутчица сказала:

- Видишь огоньки - это Выезд. Там заночуем.

В темноте ненастной ночи, далеко в низине я разглядел несколько красноватых светлячков и сразу ожил: близок конец пути. Баба до самой деревни не выпускала мою руку, так мне легче было тащиться за ней.

Она постучалась в окошко крайней избы.

- Заходите, не заперто, - донеслось до нас, окошко светилось.

Через темные сени мы ощупью прошли в избу, скрипели под ногами расшатанные половицы. В избе было тепло, в свете коптилки проглядывало убогое убранство деревенского жилья. С полатей глядели на нас две стриженые головы, мальчишечья и девчоночья.

Моя попутчица о чем-то рассказывала хозяйке, та несколько раз взглянула на меня с озорством. Стоял понуро у порога, не было силы вслушиваться, о чем говорят. Меня привлекали приступки, ведущие на печь.

Потом меня вывели на середину избы и догола раздели, мне не пришло в голову застыдиться. Хозяйка хихикнула, сказала что-то о кавалере без штанов. Пускай болтают. Забрался на печь, подсаженный под задницу крепкой рукой крестьянки. Мне предложили кружку горячего молока, выпил с жадностью, обжигал язык и небо, отказался от картошки. Всю ночь дрожал под полушубком на горячих кирпичах, как тот теленок после отела, которого тетя Настя в прошлом году не уследила вовремя занести в избу.

ОТЕЦ НАШ, ЛЕНИН... ¹

Повесть о беспризорниках. В ней заключена действительность тридцатых и сороковых годов. Советские люди помнят железнодорожные вокзалы тех долгих лет и стаи мальчишек с голодными глазами.

Попрошайки и воришки в кофтах с длинными рукавами, разлохмаченные, без шапок, штаны не держатся на заднице, а на ногах ботинок и калоша. В тяжелые времена ссылок, раскулачиваний, вымариваний, чисток и эвакуации, отступлений и переселений маленьким бездомным людям трудней всего.

Это было давно. Люди, которых я называл тогда дядя Вася, дядя Федя, тетя Поля, тетя Таня, уже умерли. А мальчишки, что бегали со мной босиком по поселку, - уже состарились. Так хотелось тогда поскорее стать взрослым и отправиться в кругосветное путешествие и так не хотелось подчиняться воспитателям.

Осенью 1946 года меня, вместе с семерыми беспризорниками, отправили на сельхозвоспитание в совхоз имени Калинина в Биюк-Онларский район, из Симферопольского детприемника. Повезли на грузовике. Путь затянулся до вечера. Мы запылились и устали: шестеро мальчишек и две девчонки. Наконец-то кончилось однообразие полей, наш грузовик закатился в совхозный поселок.

Стоял теплый вечер после жаркого дня. Мы все вылезли из кузова и скучковались у дверей совхозной конторы. Незнакомый край' окружил нас, куда деваться? Наши бумаги унесли в контору, сопровождающий уехал, махнув нам из кабины рукой на прощанье. Мы стояли кучкой и могли стоять так хоть до утра. Хотелось пить и есть.

К нам вышла сторожиха конторская. "Погодьте хвилинку" - и ушла. Мы осматривались. Прямо перед нами, на той стороне дороги виден длинный дом, обсаженный акациями. Над широкой дверью дома мы все прочитали вывеску "Столовая". Вывеска нас привлекала, мы все смотрели через дорогу в сторону дома под акациями, но дверь была закрыта, в окнах темно.

Смеркалось. В той стороне, куда ушла сторожиха, угадывались под акациями жилые дома и службы: там мукали коровы, лаяли собаки. Оттуда пахло парным молоком и доносились женские голоса. С той стороны к нам подошел мальчишка с собакой и встал поодаль. Собака подбиралась поближе к нам. Наши девчонки спрятались за спины наших мальчишек. Местный мальчуган сказал:

- Она не кусается.

По всему видно, ему хотелось завести знакомство с приезжими, а это нелегко одному сразу с шестерыми. Никто из наших ему не ответил: "домошняк" -существо презренное, о чем разговаривать с такими?

Вернулась сторожиха с другой женщиной, пожилой и серой, та сердито на нас смотрела, и мы глядели на нее выжидательно чуя, что от ее участия зависит ближайшая наша судьба.

- Куда я их дену, орава целая? - сказала пожилая серая. - У меня всего две койки заправлены. Еще девчонки - пошли все за мной.

Серая двинулась по поселку и мы за ней потянулись - не до утра же стоять. Прошли мимо домиков, обсаженных тутовником. У водоразборной колонки увидели бабу с ведром. Она подозрительно оглядела нас всех по очереди, понятны нам эти взгляды. Синие штаны, синие рубахи, серые кепки на обстриженных головах. Кирзовые ботинки, углы портянок торчат наружу. На девчонках синие юбки, остальная одежда та же, что и на мальчишках. Все с пустыми руками. "Этих зверенышей близко к дому подпускать нельзя", - прочитали мы на лице у бабы.

- Дайте напиться, - попросил маленький Олешек.

- Вот из ведра пейте. - Баба открыла кран, струя воды с силой ударилась в дно ведра, вечерний теплый воздух сразу посвежел.

- Куда ты их ведешь, Поля? - спросила баба.

¹ Из песенки послевоенных беспризорников: "Слушай Москва. "Отец наш, Ленин, а мать Надежда Крупская, а дядя наш - Калинин Михаил"...

- В комнаты для приезжих. Переночевать устрою. Только что их привезли, на мою беду.

Мы зашли под крыльцо барака и в темный коридор, на нас пахнуло непроветренной пустотой.

- Вот сюда заходите, - сказала тетя Поля, она распахнула дверь. - Свет у нас летом не дают, только зимой.

Это сообщение мы пропустили мимо ушей: нам то что, не дают и не надо. Зашли в пустую комнату с темным окном.

- Вот здесь ложитесь как-нибудь, завтра директор с вами разберется.

- Поесть нам дадите? - спросил Олешек, он был самый маленький из нас, кроме Таньки, и его постоянно донимала одна забота: "Где бы пожрать".

- Ночь сейчас. Утром вас накормят. Принесу вам хлеба немного, если будете.

Будем, тетя Поля, принесите побольше и ложку дайте, - согласился Олешек.

- Ты откуда знаешь, как меня зовут? Зачем ложка-то? Тетя принесла нам пышный кусок хлеба и ложку, протянула в полутьме, кто возьмет:

- Спите, на двор захотите - отхожее место за бараком.

Она ушла, прикрыв дверь за собой.

Мы остались в сумраке посередь комнаты, с куском пахучего хлеба в руке. Мы пока что не стали есть хлеб. Шел тихий переговор между двумя мальчишками. Они стояли на коленях на полу и пытались развязать белую сумку.

- Что это? - спросил наш старший по возрасту и по положению Сашка.

- Что-то мягкое, сметаной пахнет.

- Где взял?

- На крыльце, висело на гвоздике. Олег стоял над ними с ложкой в руке.

- Творог, - сообщил он. Все сразу придвинулись и расположились вокруг марлевой сумки, комната ожила.

- Зараз по одной ложке без большого верху, по очереди, - сказал Олешек, -и каждому по кусочку хлеба.

Никто не возражал, все черпали из сумки, послышалось чавканье - ложка ходила по кругу из рук в руки:

- Танька, не зевай.

Творог сам проваливался в горло. Вокруг нас собралась уютная темнота. Давно не приходилось есть домашнего сочного творогу, сумка скоро опустела. Все сидели молча и глядели на пустую сумку, чуть белевшую на полу.

- Пойдем пить воду и оправиться, - сказал Сашка. Все подумали, что точно, в эти два места надо сходить. Все вышли из барака в ночное тепло.

Незнакомый поселок окружил нас и привлекал любопытство. Непонятные шорохи вокруг, собачий лай. Мы кучно стояли у крыльца и прислушивались: до утра все равно ничего не увидишь; сходили напиться, потом в "дальняк". Олешек кружил по сторонам, он подбежал к Сашке.

- За сарайчиком окошко маленькое, я пролезу.

Все пошли за сарайчик, окошко оказалось маленькое, Олег пролез. Все придвинулись к окошку в немом ожидании. Из сарайчика доносились невнятные скрипы, что-то звякнуло. Неожиданно из окошка полезла корзинка:

- Держите, - шепнул Олешек из сарайчика.

Сашка подхватил корзинку под бока, поставил на землю. Все склонились. Яйца. Полная корзинка яиц, прохладных и тяжелых. Мы пошли в свою комнату и уселись вокруг корзинки с яйцами точно так же, как сидели вокруг сумки с творогом. Олешек считал яйца:

- Четырежды восемь, тридцать восемь - два лишние. Сашка оказался сильней в арифметике. Он сказал:

- Всем по пять, разбирайте. Скорлупки не ломать. Стукайте острым концом о полы и высасывайте.

Послышались легкие постукиванья, похрустыванье скорлупы. Разносились по комнате всасывающие звуки, прошло минуты две, у беспризорников прием пищи занимает мало времени. Плетенка снова наполнилась доверху, Сашка сказал Олегу:

- Пойдем, поставишь на место, чтобы не ругались. - Сашка деловой, я познакомился с ним еще в приемнике.

Удовлетворенные, мы улеглись на полы не раздеваясь. По беспризорной привычке кто-то вспомнил, что надо покурить. Мне ничего не хотелось. Слушал, как от желудка по всему телу растекается баюкающее тепло. Уснул сразу, как положил голову на сгиб руки.

Разбудил меня скрип двери, приподнял голову, Из окна, занавешенного кружевной зеленью акаций, лился утренний свет. Утро на новом месте торопит оглянуться, может быть, пришли звать к директору? В полуоткрытую дверь заглядывала тетка. Не та, что поила, и не та, что привела на ночлег. И не сторожиха. Мало ли теток в каждом поселке. Чего ей надо?

- Ребята, у вас моей сумки нету ли, белая, из марли?

- Валяется в углу, какая-то белая, - я дал рукой направление поиска, -посмотрите, может быть, ваша.

Между спящими женщина осторожно прошла в передний угол, обрадованно вымолвила "моя", так же осторожно исчезла с зажатой в руке сумкой. Вскоре заскочила еще посетительница, деваха из конторы - пальцы в чернилах - и позвала нас к директору. Мы все потянулись за ней.

Это был широкие дядька с толстым брюхом и глухим голосом - директор совхоза имени Калинина. Звали его товарищ Фокин. Мы восьмером зашли к нему в кабинет с большим фикусом и осматривались с порога. Минуту директор строго оглядывал нас и спросил:

- Зачем приехали?

Мы молчали, вопрос товарища Фокина был нам не по силам. Мой приятель Славик, придвинулся к этажерке с красными книгами и с именами пролетарских руководителей на корешках и взял с полочки перочинный ножик. Положил себе в карман. Я видел, директор - нет.

Не дождавшись ответа, товарищ Фокин продолжил беседу с нами:

- Жить будете в комнатах для приезжих, питаться будете в столовой. Выдам вам хлебные карточки, как иждивенцам, по двести граммов на нос, а кто будет работать - получит пятьсот. Будете воровать, отправлю в тюрьму. Кому у меня не нравится - марш на все четыре стороны. Все понятно? Идите.

Все было понятно, за исключением хлебных карточек: в детприемнике нам давали по шестьсот граммов и то не хватало, но мы не стали спрашивать разъяснений. Пошли из кабинета прямо через дорогу, в тот дом, на котором вчера висела вывеска "Столовая". Она и утром висела над распахнутыми дверьми. Зашли, озираясь, в залу, заставленную столиками, и окунулись в запахи хлеба, борща и компота.

Навстречу нам выбежал из кухни заведующий, чернявый и вертлявый. Он рассадил нас за столы по четверо, как маленьких. Пусто в зале. Только за одним столиком в углу сидел дядя в синей спецовке, может быть, тракторист или шофер; от него приятно пахло бензином, не мешало бы познакомиться.

Дородная тетя принесла нам на подносе по тарелке кабачковой каши и по куску хлеба. Сходила за компотом. Она вытирала распаренное лицо передником, наверно, повариха. Мы  задвигали ложками, на ходу оглядывая зал цепкими глазами. Просторный, окно в окно. Вблизи раздаточного окошка приткнулся прилавок наподобье станционного буфета, за прилавком были составлены корзины с яблоками.

- Ешьте тише, - сказал Сашка, - рубахи заправьте в штаны. По очереди мы подбегали к прилавку и рассовывали яблоки за пазухи,

крупные, краснобокие. Они приятно холодили живот. Дядя в спецовке одобрительно поглядывал на наши бесшумные действия. В зал заскочил заведующий:

- А вы почему не едите? - спросил он двоих наших, глядевших в окно неподалеку от буфета.

- Мы еще будем, - ответили мальчишки, вернулись к столу и принялись за еду

Заведующий сказал:

- Меня зовут Лев Исакович или просто дядя Лева. Приходите ко мне кушать три раза в день, не чаще. Утром, пораньше, чем сегодня, в обед и вечером. Я вас буду кормить. Кто еще хочет каши - подходите к окошку.

Все подошли и получили добавку без хлеба.

- А ты чего, Танька? - спросил Олешек.

- Не хочу.

- Все равно подойди.

Танька подошла, ее добавку разделил Олешек. Половину отвалил в свою тарелку, половину пододвинул Сашке, тот отказался. Олег продолжил мне, я тоже отказался. Олег сказал:

- Никто не хочет, тогда сам съем.

Он свалил в свою тарелку вторую половину танькиной добавки.

Из столовой мы вышли сытые и довольные, с полными пазухами яблоков.

- Неплохо здесь, - сказал Славик. Олег подтвердил:

- Жратвы хватает.

У того вчерашнего сарайчика разговаривали две тетки в то время, как мы возвращались с завтрака:

- Хотела в Биюк на базар нести, взялась за плетенку чтой-то больно легкая. Пригляделась на свету, а там одни скорлупки, дырочка с острого конца, а внутри пусто. Пересчитала, не поленилась - сорок скорлупок, как одна, и ни одного полного яйца. Сколько лет курей держу, никогда у меня такого дива не было.

Мы спокойно прошли мимо. Сашка снял с палисадника трехлитровую жестянку из-под американского "лярда", висевшую на столбике дном вверх, передал Таньке:

- Сходи за водой.

Так мы начали обживаться на новом месте.

Помня разрешение директора, в первые дни ушли на станцию двое наших: мой севастопольский кореш и девочка, его любимая. Они подружились в детприемнике и не захотели разлучаться. Ушел бы и я с ними, но третий лишний. Маленькую Таньку увезли на шестое отделение совхоза. Она согласилась мыть подойники на МТФ.

Одного нашего взяла к себе в дом одинокая женщина. Несколько раз она заходила к нам с семенного участка, приносила угощение в узелке, подолгу сидела в нашей комнате и разговаривала. Хорошая тетя, мне она нравилась, ладная, загорелая, а мужа убило на войне. В последний раз она ушла от нас с нашим мальчишкой и больше не приходила - мы этим огорчились так, будто нас обокрали.

Стали жить вчетвером: Сашка - деревенский паренек, рыжий, с веснущатым лицом и волосинками на верхней губе; Славик - стройный светловолосый, благородного вида, нежный и застенчивый; Олешек, похожий на юркого мышонка, вставшего на задние лапки. И четвертый, длинный не по возрасту, упрямый мальчуган: "Глаза зеленые, как у деда-кулака".

Совхоз имени Калинина сдавал хлеб государству. Я стал бегать в гараж, помогать водителю дяде Васе, тому в синей спецовке, встреченному в первый день в столовой. Ездил с ним по отделениям совхоза и на элеватор, на зависть всем домошнякам. Научился управлять грузовиком. Дядя Вася неохотно отдавал мне управление, когда бывал трезв, но он часто выпивал. Тогда он говорил: "Юрка, жми на всю железку, на пятое отделение".

Непривычное чувство мужской самостоятельности охватывает мальчишку, когда тот, подсунув канистру под худую задницу, садится за баранку, дотягивается ногами до педалей сцепления и газа и включает скорость. Тяжелый автомобиль послушно трогается с места и набирает ход.

Летит навстречу проселочная дорога, из-под колес клубами вырывается пыль, проносятся мимо встречные машины, ветерок шевелит вихры на голове, дядя Вася похрапывает в уголке кабины. Ты один мчишься по бурой степи, обхватив руками рулевое колесо. "Жми, Юрка", а до пятого отделения - тридцать километров.

Долго тянется осень в таврических степях. Уж далекие синие горы побелели на вершинах, а вокруг совхоза имени Калинина дышала теплом сухая равнина. Шуршала зарослями кураев. По ним толстозадые зайцы протаптывали свои торные дорожки.

Мы превратились в охотников. Понаделали петель и расставили петли по заячьим дорожкам. Каждое утро мы убегали в степную даль далеко за горизонт, а возвращались в поселок лишь к обеду, часто с длинноухим серяком, а то и с двумя. Нам завидовали все совхозные домошняки и даже парни относились к нам уважительно, как к удачливым охотникам. Местные мальчишки тоже пытались ловить зайцев, однако их редко тешила удача.

Все объясняется просто: много ли поймаешь на две, три петли, поставленные у самых поселковых огородов? Изредка попадется какая-нибудь сонная собачонка. Мы действовали в ином направлении. Укатили из мехмастерской бухту тонкой сталистой проволоки в обеденный перерыв. Разрубили проволоку в кузнице, пока кузнецы прохлаждались в столовой. Двое суток в нашей комнате шел стукоток молотками об железо: делали колышки, вырубали зубилом вертушки, прикручивали к ним проволоку... Тетя Поля, уж привыкшая было к нам, жаловалась, что этот нестихающий лязг она не перенесет, и уходила ночевать к подруге в соседний барак.

По окончании работ у нас появились две сотни петель, за что местный механик, мужик в общем-то неплохой, обнаружив пропажу, пообещал сгоряча раздавить нас всех тракторными гусеницами сразу, как только будут отремонтированы гусеничные тракторы. Мы понимали, что это случится нескоро, -запчастей не хватает - и не горевали.

В октябре Сашка и Славик пошли в школу. Я помог дяде Васе поставить грузовик на ремонт и к ним присоединился, четвертым пошел учиться Олешек. Завуч похвалила нас за это и сказала, что ученье - свет, о чем мы и без нее знали.

Правда, учение в нас не шло по веским причинам, но совхоз выдавал ученикам по пятьдесят граммов хлеба в день дополнительно к иждивенческому - это обстоятельство нас приохачивало к учебе: пятьдесят граммов к двухсотграммовой пайке, дополнительные двести граммов на четверых.

Осенью столовая оставалась закрытая утром и вечером и дядя Лева предупредил нас, чтобы мы приходили к нему не чаще одного раза в день. Мы находили время заглянуть еще и после обеда, но тут уж все зависело от произвола заведующего и Таньки-поварихи и от их взаимоотношений: по их лицам мы научились определять, перепадет ли нам что-нибудь сверх пайкового обеда. Улыбаются друг другу - можно рассчитывать получить по тарелке каши. Хмурые - и не заикайся о добавке.

Чтобы не тратить много времени на учебу, мы меж собой уговорились ходить в школу по очереди. Так не останавливались другие наши "дела" и не пустовали-постоянно наши классные места. Завучу - заслуженной учительнице - этого было мало, она требовала стопроцентной посещаемости и даже советовала нам взять в школьной библиотеке книжку "Детские и школьные годы Ильича" и внимательно прочитать, потому что редко кто из нас досиживал до конца школьных занятий, разве что Славик - самый прилежный.

Книжку мы не прочитали: хлеб раздавали на большой перемене. Наш представитель получал четыре черных кусочка каждый величиной со спичечную коробку и исчезал в направлении комнат для приезжих.

С учениками-домошняками у нас наладились деловые отношения, особенно с интернатскими. Они, как и мы, жили в общежитии, уезжали по домам лишь в воскресенье и на праздники. Общага подружила нас, сходные заботы и темы для разговоров. Мы встречали интернатских по дороге утром в понедельник, помогали нести тяжелые сумки с недельным запасом съестного. В первые дни недели нам кое-что перепадало из этих сумок. За шарики из старых подшипников и за резину для рогаток, это я приносил из гаража, и за наше уменье огрызаться на интернатскую уборщицу, которая пыталась мешать нашему проникновению на жилые площади интерната.

Интернатские девчонки делились с нами едой за солярку растапливать печки, за уголь и дровишки. Этим занимался Сашок. Во-первых, потому что он был постарше нас и девчонки относились к нему с большим пониманием, не то что к Олешеку, во-вторых - у Сашки наладились приятельские отношения с дочерью заведующей топливным складом совхоза. Насильственными поборами мы не занимались. Все съестное, добытое в разных местах, сносилось в нашу комнату в

бараке для приезжих, делилось на четыре равные части и тотчас съедалось, если не требовало дополнительной обработки.

Окружающий мир относился к нам настороженно, но без враждебности. У совхозных обывателей мы раздобыли матрас и железную койку, а также стеганое старое одеяло. У нас появилось одно спальное место на четверых. Как это обстоятельство облегчило наше существование, поймет всякий, кому приходилось спать на голых полах.

Нередко к нам в комнату заходили местные хозяйки. Вежливо выясняли, не знаем ли мы, куда делась бельевая веревка, коврик для обтирки ног, помойное ведро, старая лопата. С нашей помощью пропавшие вещи обычно находились. Розысками ведал Олег.

Хозяйки всегда, что-нибудь приносили в узелке. Олешек умел безошибочно угадывать, что там. Переговоры с истцами он вел так:

- Помойное ведро у скирды за нашим бараком валяется под охапкой соломы, я вчера пробегал мимо и его видел.

Или Олег говорил конторской сторожихе:

- Если Вы ищете фикус из директорского кабинета, то никто не знает, где фикус.

- Та ни, - возражала сторожиха, -фикус ще на мисце - ерань пропала, а ее дивчинки з бухгалтерии люблять. Вынесла учора на крыльце, водой обрызгнуть, глядь вже нэма...

- Так бы и говорили, - перебивает тетку Олешек, - а то заладили: "Та ни, та нема". Видел я вашу герань, в столовой на подоконнике стоит. Татьяна ее уж поливала два раза.

Тетки оставляли гостинцы и уходили удовлетворенные.

Иногда Олешек делал выговоры:

- Тетя Даша, у Вас веревка почти новая, а Вы принесли нам одну булочку и три яйца. Как их на четверых разделить? Или выговаривал тете Ксене:

- Это, что ли, называется сало? Его синица за один раз проглотит.

- Та мы ще кабанчика не кололи, - оправдывается тетя Ксеня.

- Ладно, - соглашается Олешек, - будете колоть, я к вам забегу.

Ни Сашка, ни Славик, ни я не вмешивались в Олеговы разборы, будто нас и в комнате не было.

В начале зимы произошло столкновение с окультуренной прослойкой обывателей совхоза имени Калинина в лице киномеханика. По всем отделениям совхоза разъезжала кинопередвижка, но на центральной усадьбе кино показывали чаще, хотя бывало, одни и те же картины. Нам это было все равно, показывай, какие хочешь или хоть вверх ногами и задом наперед. Мы не пропускали ни одного сеанса.

В клуб сходилось все молодое население совхозного поселка и кинопрокатчику не приходило в голову применять зазывательский прием: "Дети до шестнадцати лет не допускаются". Вокруг поселка - окоченевшие поля, что делать совхозному жителю зимой?

Мы ходили в клуб всегда вчетвером, и белобрысый киномеханик к нам вроде бы притерпелся, поглядывал исподлобья, как мы протискиваемся мимо него в дверях, и безмолвно пропускал. У нас в зале были свои места - целая скамейка, и если кто-то нечаянно садился на нее, окружающие кинозрители охотно предупреждали: "Тут воспитанники сидят, сейчас прибегут".

Препятствие возникло неожиданно. Когда вся публика уже расселась перед экраном, а парни-помощники пошли от движка в зал и мы за ними, киномеханик загородил перед нами дверь рукой:

- Куда, без билетов не пущу!

- Мы всегда ходим без билетов.

- Не пущу, что это на самом деле, повадились.

Мы стояли у дверей смущенные, мимо нас проталкивались опоздавшие. Нам пришлось отойти в сторонку. Вышли наружу. Перед клубом трещал движок кинопередвижки, маленькая лампочка горела над ним, отодвигала темноту. Из клубного зала доносился глухой говор толпы. Несколько минут мы стояли в

растерянности и чувствовали себя в положении выявленных правонарушителей. Послышалось стрекотание аппарата, картина началась.

- Как сделать, чтобы заглох он?.. - спросил у меня Сашка и показал пальцем на мотор.

- Вот этот рычажок надо опустить.

- Опускай.

Рычажок воздушной заслонки опустился, движок чихнул и заглох. Выскочил из клуба киномеханик. Мы стояли кучно и глядели на него. Парень подкачал горючего, завел двигатель и убежал в свою будку. Мы вступили в противоборство с полным залом нетерпеливых кинозрителей.

Теперь надо завернуть краник, через который поступает бензин к карбюратору, движок поработал немного и опять заглох. Из зала понеслись крики "сапожник". Выскочил киномеханик, подкачал горючее - движок не заводился. Двое парней вышли из клуба на помощь ему, одного из них я знал - ремонтник из мехмастерской - приятель дяди Васи. Другой наклонился над движком:

- У тебя горючее перекрыто.

- Как перекрыто?

Киномеханик медленно выпрямлялся. Он смотрел на нас, мы чуяли, как весь он напитывается злостью.

- Шкодите, дохляки! - он кинулся на Сашку. - Убью.

Сашок отлетел в сторону, сбитый с ног ударом крепкого мужицкого кулака. Белобрысый повернулся ко мне, и стало ясно, что теперь моя очередь за мой длинный рост, хотя старшим по возрасту после Сашки был Славик...

Вдруг по поселку разнеслось "Ай!". Все вздрогнули от пронзительного вопля. Кинопрокатчик тряс перед своими глазами кистью левой руки, будто ошпарился, и дико озирался. Это Олешек подскочил к нему сбоку и по-собачьи укусил за палец.

- Что такое? - спросил ремонтник, глядя на кинопрокатчика.

- Укусил меня вон тот мышонок, сейчас я его задавлю. Ремонтник запретительно поднял руку:

- Стой,парни,разберемся. Он обратился к нам:

- В чем дело, мальчишки?

Сашок поднялся на ноги и отряхивался, Олешек стоял рядом с ним. Я ответил ремонтнику:

- Этот нас в кино не пускает.

- Только и всего?

-Да.

- Пустяковая претензия. Не глушите больше двигатель, и вас всегда будут пускать в кино. Договорились?

- Пускай ходят, - сказал киномеханик, - жалко, что ли?

Движок завелся, лампочка вспыхнула. Мы все отправились в зал. На нашей скамейке никто не сидел.

Столкновение с миром, где есть дом, уют, сытые дети и заботливые родители, мы выиграли. Слух о нашей победе разнесся широко по поселку и по отделениям совхоза. Сразу стало легче жить, все поняли, что с нами надо считаться. Страшно подумать, как бы мы пережили зиму, если бы уступили в клубе!

На следующий день дул ветер с севера и ходили по небу тяжелые тучи, Белобрысый грузил свою аппаратуру на бричку. Он оттопыривал забинтованный палец на левой руке. К киномеханику подошел дядя Федя - уполномоченный милиции, сказал наставительно:

- Укус - дело неподсудное. Все звереныши так поступают при неосторожном с ними обращении.

По поселку пошла молва, что в местной больничке кинопрокатчику сделали два укола: один от столбняка, второй - от бешенства. Сам укушенный подтвердить эти слухи отказывался, уверяя любопытствующих, что заходил лишь на промывку и на перевязку.

Часто слышишь, как хозяйки говорят: "Попросил бы, я бы дала". Мы и сами понимали, что проще сказать: "Дайте, пожалуйста" - если бы знать, что не откажут. Все обстоит сложней в беспризорном мире, тем более - в холодное время года. Всю зиму мы осваивали тонкое искусство просить и получать без отказа, получали

иногда пинки и угрозы, но равнодушие, заключенное в словах "Бог подаст", в отношении нас не проявлялось после стычки у клуба. К нам стали относиться участливо или опасливо.

Разделение совхозного поселка на осудителей и доброхотов оказалось нам на руку. Не подыхать же с голоду, как те рахитичные дети из окрестных колхозов, приходившие попрошайничать в совхоз имени Калинина. Недоеданием и холодами угнетала нас зима 46-47 года.

Выпал снег, белый-белый, на него приятно смотреть. Весь поселок преобразился от крылечек и до крыш. Нас позвали к товарищу Фокину. Директор неодобрительно оглядел наши окоченевшие обличья и приказал выдать нам четыре телогрейки. Сразу потеплело в душе.

Старший механик мехмастерской, мужик в целом-то отходчивый, сунул нам как-то охапку ветоши и тугой сверток мешковины. Из ветоши мы сделали подушку, Из мешковины тетя Поля сшила нам четверо подштанников. На нашей кровати с подушкой и в подштанниках добавилось уюта.

Изредка в нашу комнату заходил местный участковый дядя Федя. Осматривался на середине, заглядывал под кровать, под матрас, в печку, в помойное ведро, в чугун и в банку из-под американского лярда. Искал глазами, куда бы еще заглянуть, и обнаруживал, что заглянуть больше некуда. Он говорил всегда одно и тоже: "Как существуете огольцы, не воруете? Это хорошо, я понимаю, существовать как-то надо. Ладно, живите, с населением, значит, не ссорьтесь. Чтобы на вас мне не жаловались".

ХРИСТА РАДИ

Совхозная усадьба затихла. Ветры подули со степи, намели сугробы между бараками. Не слышно рокота тракторов, грузовики замерли в гараже. Наступил день седьмого января, мы спали еще в темной комнате, свернувшись в общий клубок на кровати, а Славик развалился на печке, как буржуй, утянув с нас ночью телогрейки и подушку из-под головы Олешека. Белое утро после снегопада высвечивало переплеты оконной рамы.

Кто-то робко пытался открыть нашу дверь, царапался снаружи и постукивал.

- Славик, отопри, тебе ближе, - сказал Сашка хриплым от сна голосом, - опять у тебя моя телогрейка.

Славик вскочил с печки и откинул крючок. В комнату вошел мальчишка с узелком. Олешек приподнялся с кровати и руками искал подушку.

- Что пропало? - спросил он вошедшего. Мальчишка ответил:

- Не знаю. Вот вам мама прислала к Рождеству, возьмите. - Он протягивал узелок.

Олег вскочил, опорожнил узелок на свое место и выпроводил домошняка за дверь - румяные пирожки горкой лежали на матрасе.

- Лучше сейчас съедим или потом? - спросил Олег, глядя на Сашку, в дверь снова постучали. Славик выглянул в коридор - еще один домошняк с узелком.

- Мама прислала, поздравляет с Рождеством.

Олег принял угощение.

И пошло до самого обеда. Один за другим шли к нам в комнату мальчишки и девчонки с узелками и свертками, с банками и кастрюльками и поздравляли с Рождеством. Девчонки заходить в нашу нору опасались и Олешек выхватывал подаяние у них из рук и уж из коридора мы слышали слабый писк:

- С рождеством.

Все утро мы тем и занимались, что принимали приношения, и никто из нас, даже Олешек, не сделал против домошняков ни одного грубого выпада.

Большая куча выросла на нашей кровати из булочек, пирожков, пряников, ватрушек, слоенок, кусочков сала и домашней колбасы, куриных крылышек - это светлое явление в нашем существовании даже Олешека натолкнуло на отвлеченные раздумья:

- У всех, у них, что ли, сегодня рождество?

Оказалось, что наступил праздник Рождества Христова, а мы и не знали. Сашка сказал:

- Еще такой праздник бывает весной и в середине лета.

- А еще когда? - спросил Олешек.

- Все. Три раза в год, не каждый же тебе месяц.

Вспомнилось мне из раннего детства, что всякий раз, как под окнами нашей избы слышалось жалобное "Подайте, Христа ради" тетя Настя давала мне в руку кусочек хлеба или пару картошек: "Вынеси, Юраша, подай". Мне нравилось исполнять эти поручения: выбегал во двор, протягивал милостыню: "Примите, Христа ради". Добрый обычай.

Завуч совхозной школы была въедливая женщина. Мы звали ее меж собой "зайчиха" и считали занудной бабой. Мы старались избегать встреч с ней и разговоров, а она часто пеняла нам, что мы плохо учимся, не готовим домашние задания. Слушать ее было скучно.

Однажды она пришла к нам в комнату. Славик с Олешеком с утра убежали на зерносклад "по делам". Мы с Сашком тоже собирались уходить, тут она и явилась:

- Ребята, почему вы не в школе?

Мы молчали, не могли же мы сказать ей, что нам надо пойти на топливную площадку и стащить два ведра угля, пока кладовщица на обеде.

- Саша, Юра, я вас спрашиваю.

Завуч села на нашу кровать и оглядела наше жилье. Вскочила на ноги: плита холодная, полы немытые, а на середине комнаты ведро, в которое мы оправляемся

ночью: Олег не вынес, его сегодня очередь. В окошке выбита шипка, переплет заткнут пучком соломы, а постель - на нее боязно садиться непривычному человеку.

- Ребята, где вы готовите домашние уроки? Я вас спрашиваю. Зайчиха с жалкой улыбкой глядела на нас. Мы молчали.

- Хоть бы стол поставили, учебники валяются на плите.

Это Славик виноват, всегда он сует книжки в голова, да кто же знал, что придет эта тетя. Завуч еще что-то выговаривала нам, мы помалкивали с намереньем сократить ее пребывание в нашем доме. Так и ушла, не дождавшись от нас ни слова. Больше она в нашей комнате не появлялась.

В поселке было несколько "заведений", куда мы ходили "по делам". Молокозавод, зерносклад, мельница, мехмастерская. К каждому из этих заведений у нас был особый подход - всякий особый подход требует дополнительных затрат силы и времени, а итог не всегда положительный.

Например, сходить "по делам" на зерносклад значило, что если мы сходим туда успешно, то на следующее утро у нас будут пресные лепешки вдобавок к двухсотграммовой иждивенческой пайке. А если, к тому же, мы достанем на молокозаводе простокваши или сыворотки, то лепешки получатся пышные и вкусные, любая хозяйка позавидует. Но удача не приходит сама, за ней надо охотиться.

Зерносклад мы быстро освоили еще в начале холодов: потому что кладовщица была женой того ремонтника, что заступился за нас в стычке с киномехаником. Ремонтник относился к нам снисходительно, жена, старше его годами, слушалась его во всем. Длинная, сухая, недавно еще вдова солдата, она гордилась новым мужем.

В первый раз на зерносклад мы заглянули без всякого расчета. Кладовщица, увидев нас, прикрикнула:

- Чего надо, уходите! Здесь нельзя.

Наступала холодная зима за неурожайным летом, и стоило постороннему зайти в помещение, где хранился хлеб, и сразу он натыкался на подозрительные взгляды. В послевоенные годы приклеились на дверях хранилищ и распределителей пугающие надписи: "Посторонним вход воспрещен", а тут в распахнутых воротах зерносклада - четыре пары голодных глаз.

Каждому ясно, чего они высматривают. Женщины-работницы переставали вертеть сортировку и выжидательно на нас уставились: они были на стороне заведующей целиком и полностью. Этих бездельников надо гнать.

- Мальчишки, как дела? - услышали мы знакомый голос из глубины склада. -Пускают вас в кино?

Мы пригляделись и увидели: на ворохе зерна прилег муж заведующей и дружелюбно на нас поглядывает.

- Надя, дай им работу.

- У меня полтонны зерна не хватает, - неуверенно возразила кладовщица.

- Не беда, в отходы спишешь, ребята, смените женщин, пускай они отдохнут.

- Давайте, мы вам поможем, - сказал Сашка работницам и взялся за ворот сортировки. - Юрок, берись.

Сортировка завертелась в наших руках, тетки-работницы присели отдохнуть на ворох. О, это трудное дело вертеть тяжелую сортировку! Скоро нас сменили Славик и Олешек, а потом мы все четверо отдыхали на ворохе зерна и наблюдали, как сыплется из желоба золотистая пшеница. Пшеница сыпалась и в наши карманы и в запазухи, а ворох холодный.

Пока мы добежали до своей комнаты, нам казалось, что в наших животах морозу не меньше, чем на улице. Из нас из всех насыпалась полная сумка зерна -килограммов восемь. Это было совсем неплохо, будем помогать Надьке.

Всякий раз, как в зерноскладе проводились работы, мы устремлялись туда, но склад открывался редко. По целым неделям висел на его воротах тяжелый амбарный замок. Да и женщины - существа непоследовательные. Надька, бывало, так внимательно следит за нами с помощью своих работниц, что лопается всякое терпенье. Помогай таким.

На мельнице у нас был свой человек, офицер-десантник. Он потерял на войне правую руку, после чего высадился в совхоз имени Калинина на постоянное местожительство. Когда бы мы не пришли к нему, мы с пустыми руками не

возвращались. А сколько захватывающих дух историй мы услышали от него: высадка, бросок, расширение плацдарма, диверсионные действия в тылу противника.

Познакомились мы с десантником, посетив мельницу с "визитом вежливости". Олег сразу пристроился к сусеку, схватил в рот горсть муки, закашлялся и чихнул. Моряк смотрел на него с усмешкой и сказал серьезно:

- Парни, без спросу ничего не брать. Что надо, спрашивайте: не откажу. Запомнили.

Мы запомнили. И даже если подходили к полным противням румяных и пахучих, горячих зерен подсолнечника, никто из нас, даже Олешек, не брал самовольно ни горсточки. Моряк давал нам и муки и оденье - в одном помещении располагалась мельница и маслобойка. Такие поджаристые лепешки научились мы печь на оденье.

Как уносить с мельницы гостинцы моряка, мы сами знали. У нас имелся отдельный выход. Через отверстие для привода в стене перебирались в помещение движка, вертевшего мельницу. Надо палкой нажимать на край, согнать приводной ремень со шкива и лезь, пока машинист матерится. Из машинного отделения мы перелезали через маленькое окошко в строящуюся половину мехмастерской. Там ставили сумку с мукой или американскую банку с постным маслом в ржавое ведро, заранее припасенное. Оставалось бросить сверху пригоршню щепок и иди через всю мастерскую к распахнутым воротам мимо посторонних глаз, неся полное ведро растопки для печки.

Однако все время ходить попрошайничать неудобно, и тут нас выручал зерносклад. Когда в первый раз мы принесли на мельницу сумку зерна и робко попросили, нельзя ли смолоть, десантник отвечал нам так, будто мы были законные помольщики:

- Ставьте на весы. Потом сказал:

- Высыпайте вон туда.

И сам маленькой плицей наложил нам полную сумку муки.

Много времени расходовали мы на свои "дела", окруженные колючими морозами. Любопытно послушать, что сказала бы заслуженная "зайчиха", узнай, чем мы занимаемся в то время, как она преподает русский язык и литературу.

Середина зимы, глухое время года. Ни к чему носа не подточишь, а есть, когда холодно, ох как хочется. Как-то в конце января навалились на нас тяжелые дни. Мы прикончили все свои запасы, и объели всех интернатских мальчишек и девчонок. За неделю вперед взяли хлеб по карточкам.

Мело на дворе. Олег перед вечером бегал в магазин упрашивать продавщицу, чтобы дала хлеба еще на два дня. Не дала. Раньше дядя Лева выручал нас в трудные дни, но неожиданно он начисто "ссучился". Он и раньше не давал нам еду просто так, а находил для нас работу: вымыть полы в столовой, или снег отгрести от входа, или топливо переложить с места на место. Эти нехитрые поручения нас не тяготили. Зато мы получали по тарелке коммерческого борща, по тарелке каши или откидной лапши, по котлетке и по стакану компота на каждого и по буханке хлеба на четверых. После такой плотной заправки долгая зимняя ночь проходила без голодных снов, а на следующий день жилось беззаботно.

Вдруг, без всяких объяснений причины, дядя Лева отказался от нашей помощи. Нашел полоумную какую-то старуху - она стала делать уборку в зале, а мы теперь ему не нужны, никаких дел у него с нами теперь нету. Один ответ: "Уходите, я вам не обязан. Просите у директора". И это в ту пору, когда мельница на ремонте, зерносклад заперт, а на дворе - пурга.

Наступал вечер в нашей комнате, он наступал по всему поселку и в полях, но на улице еще казалось светло, если глядеть через наше замерзшее окно. Мы вчетвером сидели на кровати, засунув под одеяло обутые ноги и молча глядели в темный угол. Каждый думал о том, где бы взять поесть. Застучал двигатель у мастерской - в поселок дали свет. У нас света не было.

- Завтра в поселке совещание, - сказал я просто так, захотелось скоротать тишину: мы все знали про совещание.

- Да, колхозное совещание, - тотчас откликнулся Олешек.

- Межсовхозное, слет передовиков и ударников, - поправил Славик, он лучше всех нас разбирался в политике.

Олег согласился с поправкой и продолжал:

- Дядя Лева тарелки привез из Биюка. Красивые и много ложек, блестящие и тяжелые, мне Танька дала одну подержать.

- Это для совещания, обед ему будет, - сказал Сашка.

- Кому?

- Хрену твоему.

- У дяди Левы в кладовке жратвы полно, - согласился Олешек, - я видел через раздатку. Танька заметила, что я гляжу, и окошко закрыла.

- Да заткнись ты со своей жратвой.

Мы помолчали, прислушиваясь к глухому стуку двигателя у мастерской.

- Заглушим, - вдруг вымолвил слово Славик. Еще минуту мы вслушивались в постукиванье движка.

- Можно, - согласился Олешек, - у нас все равно свету нету.

- Заглушим Леву, как тогда киномеханика, - уточнил Славик. Созревало действие, мы все почуяли, что в предложении Славика что-то есть.

- Солярку из бочки вылить, пускай варит ударный обед на курае, - предложил я.

- Солярки в совхозе - море, - возразил Сашка. Помолчал минуту и обратился к Олешеку: - Новые ложки где лежат?

Олег подробно рассказал о новой посуде: маленьких и глубоких тарелках, с цветками и золотыми венчиками. О вилках и ножах, как в вокзальном ресторане. Все тарелки в шкалу, глубокие на нижних полках, мелкие - на верхних. Там еще стоят тонкие стаканы...

- Ну, развел, - нетерпеливо перебил Сашка. - Где новые ложки?

- В правом ящике посудного шкала.

- Фортка из кочегарки на кухню открывается?

- Открывается, я вчера через нее лазил.

- Зачем? Олешек замялся:

- За пирожком. На листе лежал, маленький.

- Шакаленок, - Сашка хлестнул Олега по лицу тыльной стороной ладони. Пощечина гулко прозвучала в холодной темноте комнаты. - Не брать ничего самовольно у Левы, тебе сказано было. Зав на нас "ментом" смотрит.

Олешек притих у спинки кровати. Сашка принялся рассуждать вслух:

- Завтра утром надо караулить Андрея-кочегара, как только он выйдет из кочегарки за кураем или за соляркой. Славик и ты, Юрок, подойдете к нему просить топлива, печку истопить нечем.

- Он не даст, - перебил Олешек.

- Не даст - не надо. Сам знаю, что не даст, дольше просите. А Олег в те минуты в кочегарку заскочит и через фортку на кухню. Я у двери "на атасе". Запомни, Олешек: все новые ложки заберешь в сумку, а старые - не надо. Как подниму руку, выбегай из кочегарки - и за угол.

- Ура, - крикнул Олешек, - вот придумали!

Всем сразу стало весело, все заговорили, перебивая друг друга, и вчетвером отправились к общественному сортиру за дровишками. Оторвали сбоку две доски, затащили в комнату и разломали у печки. Загудело пламя в печи, веселые отсветы запрыгали по стенам и пошел жар от плиты. Хорошо придумано.

Всю ночь мы не ложились: боялись пропустить ранний час, когда просыпается кочегар и отпирает дверь кочегарки - греть котлы, а повариха еще не пришла. Часов в пять мы подошли к столовой со стороны кухни. Кругом блеклая темнота от снегопада, ветер дует в уши и снежинки налипают на лицо. Андрей только что вышел из кочегарки подбрасывать топливо к двери, чтобы поближе брать. Славик и я подошли к большой куче.

- Дядя Андрей, дай пару охапок курая - печку нечем истопить. Кочегар встал перед нами спиной к кочегарке, опершись на вилы:

- Не могу ребята, вот все, что осталось, на три дня не хватит.

- Тебе привезут, дай две охапки, замерзаем!

Краем глаза я заметил, как Олег заскочил в кочегарку. Теперь Андрея отпускать нельзя, даже если придется драться.

- Дай.

- Не могу, ребята.

- Дай, тебе привезут.

- Как же, привезли. Пока привезут, Лев Исакович набегается.

- Тебе, что ли, его жалко?

- Жалко не жалко, а курая не дам.

- Мы сами возьмем.

- Попробуйте только, вилами по спине получите.

Разговор с кочегаром получился долгий. Мы напомнили Андрею, что он всегда дает топливо своей полюбовнице, и тем вынудили его оправдываться. Мы по-всякому внушали кочегару дать нам две охапки кураю без спору. Он упрямо отказывал. Стоял с вилами у кучи, как солдат на часах: "Где этот Олешек? Или пироги жрет?". Тянулись минуты длинные, как часы. Мы вынуждали Андрея стоять спиной к кочегарке. Ветер холодил лица, зябли ноги.

Торопливо заколотилось сердце, как Санек поднял руку и из распахнутой двери кочегарки выскочила серая фигурка, едва различимая в темноте, и скрылась за углом клуба-столовой.

- Да что вы его упрашиваете, как детприемниковскую повариху? - вмешался в наши переговоры Сашка. - Не дает - не надо. Пошли в другое место. Мы весело шагали в свою берлогу.

- Чего так долго? - спросил я у Олешека.

- Ничего не долго, - возразил Олешек: - Новые ложки лежали в двух ящиках.

- Все взял? - спросил Сашка.

- Все до одной.

- Молодец.

Сашка принял у Олега сумку, в которой мы раньше держали муку:

- Ого, как тяжело.

На ходу он достал две ложки, одну столовую, другую чайную. Мы все остановились и ощупывали ложки озябшими пальцами.

- Хватит разглядывать, - сказал Сашка, - это вам не алюмяшки. Пойдем спрячем и айда спать.

Утром мы спали крепко и могли дрыхнуть до самого обеда после бессонной ночи. Но события разворачивались. В дверь постучали, мы все проснулись и догадались, по какому делу к нам пришли. А вот кто пришел? Дядя Федя или Татьяна? Мы все были уверены, что ни тот, ни другая.

- Славик, отопри, тебе ближе, - сказал Сашка, поднимая рыжую растрепанную голову, - опять у тебя моя телогрейка.

Славик соскочил с плиты и откинул крючок - к нам зашел дядя Лева.

- Славка, ты опять мою историю себе под голову сунул, - сказал я.

- У нас она общая, - возразил Славик. - Вам хорошо на мягком матрасе с подушкой, да под одеялом. Да еще и телогрейку не возьми.

Так мы переругивались сонными голосами, будто в нашей комнате не было посторонних. Славик норовил улечься на своем месте.

- Закрой плотнее дверь, дует, - сказал Сашка.

Дядя Лева прихлопнул дверь за крючок, хотя Сашкино приказание относилось к Славику. Дядя Лева пришел к нам с гостинцами. Он огляделся, куда бы положить сверток в коричневой бумаге, не нашел куда и начал разворачивать сверток в руках. На полы упала полбуханка хлеба.

- Что это там у Вас, дядя Лева? - не утерпел Олешек.

- Шел мимо и занес вам позавтракать, возьмите, ребята. Дядя Лева наклонился, поднял полбуханку и передал Олешеку также кулечек с песком и холодные котлеты в газете. Он сообщил нам, что Татьяна разогревает вчерашнюю кашу с маслом и нам надо сбегать на кухню и взять.

- И вечером загляните. Слет накормлю и вам останется.

- У Вас теперь никогда не остается, дядя Лева, - напомнил Олешек. - Мы к Вам и заходить боимся.

- С этого дня будет оставаться, приходите, ребята. И работа для вас у меня найдется: не знал я, что вы в такой норе живете. И курай берите у меня в любое время, Андрею сказано.

Мы побежали на кухню с банкой из-под лярда. Татьяна улыбнулась нам. Сразу видно, что она и заведующий находятся в добром согласии и даже намерились восстановить отношения с нами.

На осторожный вопрос дяди Левы Олег ответил просто:

- Видел я какие-то ложки, там в сугробе закопаны.

Из окна конторы мы наблюдали потихоньку, как Андрей-кочегар разгребал лопатой сугробы и выбирал из снега ложки. Складывал их в лоток. Потом мы побежали есть кашу с маслом.

Северный Крым - край теплый. В середине февраля мы заметили, что зиме приходит конец. Зачернели поля, перестало дуть из-под двери. Солнце пригревало и можно погреться на завалинке. Мы рассаживались на припеке и часами грелись прижмурив глаза.

- Ожили мои воробушки, - говорила тетя Поля, с чем мы соглашались не полностью: тете Поле самой зима была в тягость. Она сама не каждый день топила в своей комнатушке, нередко брала у нас ведро угля и щепов на растопку. Что она ела - мы знали. Ничего, кроме полкилограммовой пайки и нормированного пшенного обеда в столовке. Мы иногда заходили к ней поговорить, если у нее было тепло. И она к нам заходила, когда мы пекли толстые лепешки на оденье и на простокваше.

Весной у нас произошло столкновение с молокозаводом или, точнее сказать, с сепараторным пунктом, а если еще точней - с заведующей этого молочного предприятия. В зимнее время мы редко наведывались туда "по делам": зимой молока мало и его спаивают телятам. Неожиданно для нас сепараторный пункт заработал на полную мощность - мы тотчас присосались к нему.

Неплохо по три раза в день помогать работницам крутить рукоятку сепаратора, напиваться сливками, а потом носиться по поселку в одних рубашках. Молоко привозили целыми подводами и работницы нам не отказывали: вертеть сепаратор - дело нелегкое. Тут и стряслась беда - сменили заведующую.

Новая завсепаратором сказала Олешеку, прибежавшему за творогом с банкой из-под американского лярда:

- Принесите записку от директора, тогда дам.

Сказала тоже, как в лицо плюнула. Да если бы совхозный директор выдавал нам записки - у нас в комнате действовал бы ресторан коммерческий не хуже дяди Левиного. Товарищ Фокин был неприступен, как крепость.

- Мы же вам помогаем, - напомнил Олешек.

- Без вас обойдемся, и вообще - сюда посторонним входить запрещено. Прочитайте на двери.

Олег пересказал нам слова новой заведующей, вернувшись с пустой банкой. Мы все обиделись. Какая-то курносая девчонка, а еще воображает из себя - это мыто посторонние! Жила бы она зиму на центральной усадьбе, знала бы, какие посторонние. Неделю, как появилась с пятого отделения, куда и кинопередвижка не всегда добирается. Вчера еще с нашей маленькой Танькой бидоны мыла, а теперь задается. Нас завзерноскладом Надюха - ведьма худая и та терпит, а эта глазунья с задранным носом!

Вот всегда так. Кругом солнечно и тепло и хочется всем улыбаться. Зеленеют тутовые деревья а наши ватники валяются под кроватью. Можно расслабиться и наладить добрые отношения даже с товарищем Фокиным. И на тебе - это недоразуменье в косичках. Простокваши ей жалко! Что с ней будет, когда вырастет до Надькиных размеров? Мы были единодушны. Эту воображалу надо проучить. Славик сказал:

- Заглушим.

- Правильно, - откликнулся Олешек, - у дяди Левы были ложки, а в сепараторной что?

Он посмотрел на Сашку.

- Тарелки, - ответил Сашка, - и мы все поняли, что он имеет в виду: разделительные тарелочки.

Операция проходила без затрат нервной силы, план был прост. После того, как утренний удой перепущен, женщины-работницы разбирают сепаратор и моют все его части. Перемывают тарелки и раскладывают их на солнце для просушки на широкой лавке у входной двери.

Мы зашли в сепараторную в десять часов, Сашок и я. С предложением помочь. Девчонка-заведующая сидела в лаборатории, где берут пробы, - мы видели ее узкую спину. Навстречу нам тащилась работница с двумя пустыми бидонами.

- Тетя Маша, мы вам поможем.

- Не надо, ребята. Я сама.

Работница не хотела выпускать бидоны из рук, мы с Саньком настойчиво пытались облегчить ее ношу и тянули бидоны каждый к себе. Заведующая слышала возню в коридоре и не выходила. Постепенно мы все вытолкнулись во двор: Санек, я, бидоны и работница. Я глянул на лавку у входной двери - разделительные тарелочки исчезли.

Потом мы сходили на обед. Посидели возле клуба. Поговорили с киномехаником о новой картине. Получили выговор от директора школы за то, что пропускаем занятия без уважительной причины. Мимо нас провезли дневной удой: полная подвода белых бидонов. Они сверкали на солнце.

Наступала ответственная пора. Мы отправились в свою комнату и уселись на кровати. Прислушивались к шумам снаружи: галдели ученики у школы - кончились занятия; под нашим окном чирикали воробьи.

Любопытно послушать, что сейчас говорят в молочной, но можно и самим догадаться: "Тарелочки пропали". "Как пропали? - большие глаза заведующей сделались еще в два раза больше. - Где же они девались?" "Беспризорники утащили".

Послышались шаркающие шаги. Дверь отворилась и в комнату зашла тетя Маша. Она немедленно приступила к делу:

- Мальчишки, меня заведующая прислала за тарелочками. Сказала, если не отдадите - будет жаловаться директору.

Мы сидели на кровати и глядели на тетю Машу:

- Надо узнать, что сегодня на дом задали, - сказал Славик. Сашка сказал:

- Олег, сбегай к интернатским, узнай.

Тетя Маша повторила с меньшей настойчивостью:

- Отдайте разделительные тарелочки, мальчики. Олег ответил:

- А мы их даже и не видели.

Я внес в дело необходимую ясность:

- Все время к нам ходят всякие... обидно даже. Есть, кажется, участковый уполномоченный милиции.

В комнату бочком зашла завсепаратором. Тетя Маша просила:

- Отдайте, пожалуйста, тарелочки, молоко закиснет. Олешек возразил:

- Товарищ Фокин строгий - он ей этого не простит. И вообще, когда кому-то нужны тарелочки или ложки - все к нам идут, как будто мы - вокзальный стол находок. А если мы приходим попросить немного творогу, нас гонят в шею.

Тетя Маша уговаривала:

- Приходите вечерком сегодня, будем творог отжимать. Я вам наложу мягонького, вкусного. Приходите.

- А завтра нас опять выгонят, - не уступал Олешек, - вот и делай после этого всем добро. Пускай она сама скажет.

- Отдайте тарелочки, мальчики, - пискнула заведующая. Сашка встал, мы тоже встали.

- Где у вас были тарелочки? - сказал Сашка. - Пойдем посмотрим. Первыми вышли Олешек и Славик. За ними вышли Сашка, завсепаратором, тетя Маша и я. Олешек со Славиком были уж далеко, они не любят ходить шагом. Мы подошли к сепараторной и увидели: на широкой лавке у входа лежали разделительные тарелочки двумя ровными стопками. Матово поблескивали в солнечных лучах.

РОДНАЯ ПЛОТЬ

Одно место всю зиму привлекало наши голодные взоры, но к нему мы не решались приступиться. Пекарня. Длиннорукий четырехугольный мужик-пекарь не брал никаких помощников. Управлялся сам со своей женой, хотя пекарня выпекала хлеб на весь совхоз. Жена пекаря была подстать мужу, широкая в кости. Ходила вразвалку, с совхозными бабами не общалась, на нас посматривала хмуро, когда мы вертелись поблизости.

Часто нас тянуло пробежать мимо высокого окна, забранного железной решеткой. Из окна валил вкусный пар от только что выпеченного и разложенного по полкам хлеба. Однажды мы решились подступиться к окну с помощью длинной палки с заостренным концом. Накололи на палку буханку хлеба с ближней полки, подтащили к решетке. Разрезали на внутренней стороне подоконника, горячие куски продернули сквозь железные прутья, рассовали по запазухам и убежали.

Кто-то увидел: окно с решеткой выходило на улицу. На следующий день к нам подошел пекарь у магазина. Упер в наши лица тяжелый взгляд, мохнатые брови сдвинулись к переносице. Он глядел, а нас коробило под его взглядом, отводили глаза. Пекарь сказал:

- Еще раз в окно полезете, всем руки оторву.

Он протянул к нам широкие ладони и шевельнул толстыми пальцами со следами ожогов. Больше мы не подходили к окну, забранному решеткой.

Один раз в конце апреля дядя Лева нанял нас проложить каменную дорожку от дверей столовой к улице, чтобы конторским удобней было ходить. Мы трудились целый день без перерыва, нам помогали интернатские мальчишки, увлеченные размахом работ. Ясно, что не задаром - кое-что из их домашних сумок мы за это получили. Все обломки кирпичей, да и не обломки тоже, которые нам удалось обнаружить в поселке, были незаметно изъяты из насиженных мест и ровненько улеглись в дяди Левину дорожку. Получалось ровно, хоть шарики катай.

Мы уложили кирпичи от школы, от конторы и от строящейся половины мехмастерской, рискуя нарваться повторно на угрозу главного механика. Не хватило немножко и мы отправились к пекарне: там лежала куча задымленных обломков, выброшенных после ремонта. Когда мы тащили последние половинки, нас увидел пекарь. Он побежал на нас с деревянным бруском в руке, похожий на первобытного человека с дубиной, нарисованного во всех школьных учебниках. Побросав кирпичи, мы убежали.

Пекарь подобрал обломки и унес к пекарне. Он сходил к столовой, молча выковыривал из нашей дорожки то, что находил своим. Несколько половинок, попавших к нам от кузницы, утащил в свою кучу. Нас это возмутило, но мы не протестовали.

Когда пекарь ушел, дядя Лева сказал:

- У него больше не берите, прибьет.

Быстро летит время в теплые дни, поспела шелковица. Вся совхозная мелюзга сидела на тутовых деревьях: мальчишки, девчонки. Парни лакомились, не теряя достоинства, и взрослые залезали ненадолго.

Мы сидели на шелковицах целыми днями. Пальцы и губы были у нас иссиня-черные и плохо отмывались даже с мылом. Мыла у нас не было, мы так и ходили с черными руками и синими ртами. Тутовые ягоды можно есть целый день, отдохни немножко, если надоест, и ешь снова.

Как-то мы с рана забрались на шелковицу. И домошняки прилезли. Стояла тихая теплынь над поселком, солнце плавало в дымке над далекими степными буграми - примета душного дня - а в тутовой листве держалась прохлада. Недалеко от. нашей шелковицы полезли на дерево девчонка и мальчишка пекаревы. Брат еще не дорос в школу, сестра ходила в третий класс, крупная не по возрасту, похожая на мать.

Хрусткий взрыв разнесся по поселку, отголосками оттолкнулся от бараков. Мы со Славиком соскочили с дерева. Сашка с Олешеком тоже слезли. В нашу сторону бежали люди.

- Здесь взорвалось! - позвал домошняк и призывно махал рукой. Взрыв произошел под деревом, на которое карабкались пекаревы дети. - Парнишка стал подсаживать сестренку, у него под ногами рвануло, я видел, - рассказывал домошняк и показывал на пальцах.

Сынишка пекаря лежал на боку с подвернутой за спину рукой. Плечо глубоко рассечено, ослепительно белая сверкала кость в кровавой ране. От плеча пустота -другой руки не было. Пугающе странным выглядело плечо без руки. Из раны на землю спадали красные капельки и разбивались, как спелые ягоды тутовника, по телу шли последние судороги. Сбежавшиеся люди зачарованно глядели, как корчится маленькое тело, и молчали. Тишина стояла, хоть не дыши.

Славик наклонился и подобрал придымленный железный осколок, еще горячий - хвостовик минометной мины. С сорок четвертого года она лежала под тутовым деревом. Придуманная против солдата, убила ребенка, которому осенью идти в первый класс.

Взвизгнула сестренка убитого. Все вздрогнули и глядели, как девочка с ревом бежит к пекарне. Прошло несколько минут и круг глазеющих разорвал пекарь. Он замер, уперев взгляд на изуродованного сына, мохнатые брови сдвинулись к переносице. Нам четверым почудилось, что сейчас пекарь скажет:

"Руки оторву", но пекарь не сказал ничего. Пекариха подбежала, завыла неожиданно тонко. Она упала на колени перед сыном, тормошила тело.

Пекарь склонился над телом мальчика, отстранил жену рукой. На его лице застыло недоуменье. Вглядывался в детское лицо, еще не онемевшее, не решаясь признать, что погибший мальчик - его сын. Пекарь ощупал рану на плече, на трепетных пальцах со следами ожогов засияли красные пятнышки крови. Он поднял тело сынишки на руки, выпрямился, жена отчаянными глазами следила за мужем. Тишина стояла вокруг, теплое утро будто замерло под блекло-голубым небом. На чердаке ближнего барака надрывно мяукнула кошка.

Пекарь стоял с сыном в руках, прикрыв широкой ладонью рану на плече:

видно, соображал, что делать дальше. Глянул в сторону и увидел оторванную руку. Положил мальчика на прежнее место. Вдруг он заревел утробно из глубины живота, угроза слышалась в реве. Он обвел стоящих вокруг людей дикими глазами так, что мы попятились. В следующее мгновение пекарь качнулся веред и с силой ударился головой в ствол шелковицы. Дерево вздрогнуло всеми ветвями, на землю посыпались спелые ягоды, разбивались кровавыми брызгами.

Пекариха кинулась к мужу. Заголосили бабы. Подбежала из медпункта медсестра в белом халатике - все задвигалось вокруг. А пекарь ревел, повесил перед собой тяжелые руки с окровавленными пальцами и слепо глядел вдаль глазами, полными нестерпимой боли. Застыла в его взгляде вечная тоска сильного зверя, потерявшего детеныша.

"СРОК ЗА КОЛОСОК"

"Идут на север срока огромные,

Кого не спросишь - у всех Указ".

В начале лета 1947 года понеслось на русскими равнинами поветрие, по смертоносности не уступающее Великой коллективизации. Президиумы Верховного Совета Союза Советских Социалистических республик издал Указ: "Об ужесточении наказаний за хищение колхозно-совхозной собственности".

В каждую советскую республику, область, район были спущены планы поставки заключенных в концлагеря. Гулаг спешно строил новые зоны, расширял действующие.

Хватали крестьян по любому поводу, в колхозах, совхозах, подхозах, леспромхозах. Суды работали в ускоренном режиме, в районных КПЗ некуда садить "расхитителей". Прокуратура оставляла на свободе многих указников и они "пахали" в своем коллективе, пока не приходила очередь отправляться на суд с узелком в руке: пять, семь, десять лет ИТЛ. Обобществленных крестьян, тех, что только вернулись с войны, и тех, что впроголодь существовали военные и послевоенные годы, сажали за охапку соломы для личной коровы и за карман зерна. В народе эта идеологическая кампания называлась "Срок за колосок".

Отчаявшие прокормить своих детей мужики и бабы шли этапами на комсомольские стройки. Их ребятишек власти отправляли в детдома, имущество конфисковывалось. Указ от 4.6.47 года - крупное исправительное мероприятие с целью "вытолкнуть" отсталое российское крестьянство на "путь пролетарского развития". Миллионы колхозников и рабочих совхозов были загнаны за колючую проволоку лагерей.

Мужики, еще не снявшие шинелей, не задохнувшиеся в окружениях, не попавшие в плен, отпраздновавшие победу над гитлеровским социализмом, бабы в скорбном одиночестве всю войну выкармливавшие своих рахитичных детишек, подростки, видевшие отца лишь на военном фотоснимке, обведенном черной каемочкой.

Все, что было у эти деревенских людей, они отдали в пасть войны с патриотической верой, надеясь, что из двух красных псов, вцепившихся в горлы друг друга, победит тот, что советский. Теперь наступила пора продолжать классовую борьбу, и Гулаг разбирал недобитых отпрысков кулаков и подкулачников по Великим стройкам: 501-я, 502-я, 503-я, 504-я, 505-я... Снова большевистские пропагандисты стали удивлять весь мир "трудовыми свершениями" советских людей. Стройки коммунизма - на них "загибались" заключенные мужики. Двадцатому съезду КПСС была роздана красная книга "Открытое письмо Центрального Комитета о преступлениях Сталина и Кагановича". В ней ни слова не сказано о погубленном русском крестьянстве.

Меня посадили десятого ноября 1947 года. Приехали из Биюка милиционеры на полуторке, пришли к нам в комнату вместе с дядей Федей. Собирайся. Долго ли собраться совхозному воспитаннику - телогрейку на плечи, залез в кузов грузовика. По стране во всю мощь действовал Указ Президиума.

Через три дня меня отправили в Симферопольскую следственную тюрьму. Районные милицейские вывели нас ночью на станцию, не вынимая наганов из кобур. Легко дышалось после каменной духоты. Постоять бы подольше в темноте, глотая свежий воздух. Поглядеть на звезды.

Поезд подошел. К вагону с зарешеченными окошками повели нас биюкские менты. Суета железнодорожных вокзалов, переполненные пассажирами общие вагоны пассажирских поездов мальчишке-беспризорнику - не диво. Решетчатый вагон поразил невиданной теснотой и вонью.

Нажимая коленом в поясницу вагонный конвоир затолкал меня в камерку с решетчатой передней стенкой. Вот когда скопился тяжелый дух, тело сразу покрылось липкой испариной. И не пошевельнуться. Арестанты притиснулись один к другому в узком проходе между полками. На нижних полках сидели тесно, у них на коленях тоже сидели. На верхних полках набились под самый потолок. Некуда

убрать себя. Ворочал глазами, отыскивал местечко посвободней. Стоявший передо мной, лицом в лицо, мужик сказал:

- Не дергайся.

Так и стоял до Симферополя, прижатый к железной дверке.

Из соседней камерки слышались боязливые упрашиванья:

- Гражданин начальник, выпустите на оправку.

- Молчать! - крикнул конвоир.

Я прислушивался к затаенному говору вагона. От соседей все слышался робкий голос:

- Выпустите, мочи нету. Подошли конвоиры.

- Кто просится, выходи.

Краем глаза мне видно, как тут же в узеньком проходе под дверьми камер били мужика, захотевшего оправиться. Солдаты с комсомольскими значками на гимнастерках свалили арестанта себе под ноги, пинали сапогами и колотили рукоятками наганов. На их лицах застыло остервенение. Потом мужика затолкали назад в камеру - больше он не просился на оправку.

В нашем отсеке какой-то парень вполголоса рассказывал о себе. С верхней полки доносился его голос: "Хотел уж под пулю в запретку лезть. Работа тяжелая, баланда жидкая. Распухли ноги, земляк, спасибо, закопал меня в подвале в стройзоне пред съемом. В земле мерзлой долго не пролежишь, холод поджимает со всех сторон и задыхаюсь. Хотел уж вылезать - слышу, охранники в подвал спускаются, меня ищут. Замерз весь, собака взлаяла два раза, а меня не учуяла.

Ушли солдаты в другой подвал, тихо лежу. Теперь уж нельзя вылезать. Если схватят - погибель, а спина к земле примерзает. Если бы застрелили, от пули умереть легко - забьют до смерти. Одного на моих глазах запинала сапогами: в трубу спрятался, а конвоиры нашли - это тяжело перенести, если запинывают".

Конвойные не нашли парня. Он вылез ночью из подвала весь закоченевший. Отморозил подушечки пальцев на обеих руках, пока раскапывался. Радовало то, что темнота в зоне - сняли охрану. Едва перелез через забор, не было силы ни в руках, ни в ногах, колючая проволока растянута по гребню "баркаса" за телогрейку цепляется.

Его поймали через полгода в родной деревне и вот везли по пересылкам на место побега в Бахчисарай. Он надеялся, что после довеска его этапируют в другую зону, где его не знают конвоиры. "Может быть, в сельхоззону попаду, каши наемся", - заключил парень. Мечта всех указников - попасть в сельскохозяйственную зону, но туда запирали лишь смирных малосрочников.

Тюрьма жужжала, как нас проводили по тюремному двору: "Откуда этап?" "Карасубазарские есть?" Гриня, просись в сороковую хату". Выглядывают из решетчатых окошек бледные лица, бледное утреннее небо над тюремным двором.

Всех вновь прибывших заперли в большую камеру с каменными полами, называлась "этапная". Я забрался подальше от двери, в уголок к окошку и затих. Прислушивался к разговорам и к незнакомым шумам в коридоре. Часы тянулись. Вспомнил о совхозе имени Калинина, любопытно знать, поступили ли в виноградарский техникум Сашок и Славик? Перед моим арестом они ухали в Ялту -туда летом послали документы. Олешек сейчас один в нашей комнате. Догадывается, куда меня увезли, дядя Федя, небось, к нему наведывается с вопросами.

Громыхнули засовы, камера открылась. Принесли кипяток и раздали каждому по дневной пайке хлеба и по нескольку килек. Это меня немного утешило: никогда не мешает съесть лишний кусок после районного КПЗ. Все уселись на каменные полы и жевали.

Разные люди, в основном сельские, я разглядывал их пытливо - как говорят, как держатся. Старался уловить, как мне надо вести себя. Видно, что люди еще не освоились с новым для них положением заключенных, держались или замкнуто, или с излишней самоуверенностью. Одни горестно вздыхали, вспоминая дом и семейные дела, другие возбужденно смеялись, будто им все нипочем. Видно, что собранные в камере остро чувствовали свою непричастность к заведению с запертыми дверьми и решетками на окошках: простые работяги, оторванные от своих родных.

Начали проверять по делам. Заставляли называть фамилию, имя и отчество, статью. Снимать шапку. Указ, Указ, Указ... Потом всех нас сводили в баню, что мне понравилось: в совхозе имени Калинина баня не работала. Изредка удавалось вымыться под душем в мехмастерской, если главный механик разрешит.

Шли часы - мы ждали "расселения". Свет, падавший на лица из окошек, стал мутнеть. Над дверью камеры зажглась лампочка. Затихли шумы на тюремном дворе, громче пошли перекликаться из камеры в камеру. Кричали и к нам в этапную, но никто не откликнулся.

Дверь отперлась, в камере произошло всеобщее движение. Толстый надзиратель в широкой шинели стал вызывать по списку и делил всех на две кучи:

подследственные и осужденные. Скоро камера опустела. Остались в ней двое мальчишек - я и еще один бойкоглазый. Стало просторно и гулко вокруг нас. Мальчишка подошел ко мне:

- Ты малолетка?

- Не знаю.

Мальчишка удивленно хмыкнул и шмыгнул носом:

- Подари рубашку.

- Отстань, - отказался я и нахмурился.

Мальчишка отошел к двери и вертелся там. Толстый надзиратель заглянул в камеру и поманил нас пальцем за собой. Мы торопились следом по слабо освещенным коридорам. По обе стороны - ряды нумерованных дверей. Наконец надзиратель остановился и отпер дверь под номером 20.

- Залетай.

Мы зашли и столкнулись с тремя десятками пар мальчишечьих глаз. Дверь захлопнулась:

- Откуда? - обратился ко мне плечистый мальчуган, стоящий впереди.

- Из совхоза имени Калинина.

- Колхозник, бесхозник, - мальчишка махнул рукой вглубь камер.

- Эй, Лошадь. Из твоей деревни приехали - встречай родственников. Тот сопляк, что привели со мной, сказал угодливо, мотнув головой в мою сторону:

- У него "бобочка мазевая".

- Расстегнись, - потребовал крепкий мальчуган. Вся камера любопытными глазами придвинулась к порогу. Казалось, что лампочка над дверью светит на одного меня.

Вдруг громко выкликнули от передней стены:

- Юрок! - Через мальчишечьий строй проталкивался ко мне парнишка. - Не узнаешь?

Как не узнать! В сорок пятом беспризорничали в Севастополе, потом встретились в детприемнике. Вместе были отправлены в Калининский зерносовхоз. Тот самый мальчик, что ушел из совхозного поселка в первые дни со своей возлюбленной.

- Здравствуй, Гена.

- Здорово, Юра, - он взял меня за плечо, - проходи к нам.

Мальчишки расступились и мы прошли в передний угол.

Всю ночью мы с Геной не спали, делились воспоминаниями о добром севастопольском житье. Солнечный теплый город, хоть и разрушенный войной, а все равно уютный. Мы перебирали по имени всех знакомых морячков с эсминцев в синей Южной бухте. Там было хорошее место у судоремонтного завода на берегу у элинга, где мы загорали и купались. Такие там были здоровенные крабы у пирса, где плескались зеленые волны. Мы добывали их палкой с гвоздем на конце и варили в гильзе от снаряда. При крайней нужде мы добывали жратву у камбузников с миноносцев - что им стоило вынести на пирс буханку хлеба и кастрюльку флотского борща.

Добрый город, приветливые лица. На улицах порхают ленточки бескозырок и брюки клеш, сверкают начищенные бляхи на затянутых ремнях. У нас осталась там своя хижина за линией старой севастопольской обороны. Стены обвиты виноградом, а внутри кое-какие тряпки на лежанке и много прыгучих блох. Не беспокоила нас надпись на двери, старательно выведенная рукой безвестного солдата-сапера: "Мин нет, проверено. Ефрейтор Григорьев". Укромное жилище в

ложбинке, скрытое от любопытных глаз. Плохо, воды не было, ходили с ведром на Карантинную.

Нас изгнали из нашего убежища военные патрули по приказу севастопольского военно-морского коменданта. Мы было кинулись врассыпную убегать, но морячки сноровисто нас выловили всех пятерых и посадили в военный грузовик. Вывезли из запретной зоны за Бахчисарай и отпустили, подарив на прощанье пять банок американской тушенки.

Прошла в беседе ночь. Я рассказывал о трудной зиме в совхозе, Гена о своих скитаньях по Крыму, пока не посадили за тетку-барыгу, у которой "увел" корзину с колбасой. Спала жара. На нарах и на полу прижались друг к другу полураздетые мальчишечьи тела. Маленькие страдальцы, не умевшие рассудить, за что их посадили в тюрьму, еще не знающие, что на всю жизнь их оформляют в члены гулаговского коллектива.

Неожиданно просто все представилось для меня в этой большой двуоконной камере - хорошо встретить друга в малолетке. Двое не один, к двоим и третий пристанет, а трое - уж сила, так много значащая в мальчишечьем обществе. Никто больше не приставал ко мне: "подари рубашку". Быстро прошло мое обживание среди малолетних преступников. Было не скучно и не голодно: шестьсот граммов -это не двести, да и приварок три раза в день. Существуй. И баландеры подогревали нас. Мы устраивали камерные состязания "кто больше съест каши".

Часто побеждал мальчишка по прозвищу "Лошадь", из совхоза "Большевик" -соседа совхоза имени Калинина. Лошадь уверял всех, что он и его мать и маленький братишка всю весну, до нового урожая, паслись на щавеле:

- Да что мне четыре чашки каши! - кричал он. - Попробуй съесть охапку кислицы.

Его и его мать задержала сторожиха. Они средь бела дня тащили ведро пшеницы с тока. Посадили обоих, как преступную группу - групповая статья от семи до десяти. Лошадь рассчитывал на небольшой срок - пять лет как малолетка.

- Знал бы, что здесь каши вволю, сам бы давно сюда попросился! - кричал он. - И той суке-седой здесь будет лучше.

Он рассказывал, как возникло забавное дополнение к их "групповому делу" о ворованной пшенице. Тетка-сторожиха, что сдала Лошадь и его мать, в тот же день сама попалась с сумкой ворованного зерна. Еще подбираясь к току, Лошадь видел, как старуха насыпала зерно в свою сумку и спрятала под охапкой соломы. Он сказал о сумке менту-уполномоченному. Уверения сторожихи, что ей-то можно понемножку брать, чтобы исправно караулить, не помогли - она получила пять лет ИТЛ. Все сокамерники нашей 20-й были единодушны во мнении, что Лошадь правильно поступил, взяв старуху-сторожиху "по делу".

Много увлекательных игр в малолетней камере. Резались в самодельные карты "под сахарок", играли в кучу-малу, в коня и буденовца, в бегемота, которого вытаскивают из болота. Разыгрывали сценки суда с прокурором, судьей, защитником и преступником. Речь адвоката: "Мой подзащитный заслуживает кары, запрошенной прокурором, но принимая во внимание его молодость и пролетарское происхождение, а также твердое намеренье не совершать впредь социально вредных проступков, прошу уважаемый суд определить ему наказание ниже низшего предела", встречалась гулом всеобщего одобрения. Речь прокурора сопровождалась выкриками протеста и оскорблениями действием, поэтому никто не хотел представлять прокурора. Бытовал в камере и бесхитростный разврат, многие мальчишки любили "Дуньку Кулакову", были и такие, что затаскивали под нары новичков.

Еще была забава: "сходить на базар". Новенького снаряжали в город за покупками. Начиналось представление издалека. Выбирали самых доверчивых.

- Кто пойдет в город?

В ответ неслось " я, я, я" - из всех углов.

- Собирайте шмотки на продажу.

На середину камеры летят разные вещи: шапки, ботинки, куртки, штаны, рубашки - все в кучу. Мальчишка в роли оценщика поднимает, для удобства обозрения, одну вещь за другой:

- Чей свитер?

- Мой.

- За сколько продавать?

- Две пачки "Беломора".

- Шапка чья?

- Моя.

- За сколько продавать?

- Две пачки махорки.

- Куртка меховая, за сколько?

- Два кило пряников.

- Штаны не пойдут: ими полы мыли.

После оценки начинаются выборы надежного парня: такого, чтобы не убежал, или такого, что не ходил еще на базар, - одних и тех же надзирало не выпускает. Нужен такой, что знает город, а то заблудится, или такой, что еще не бывал в Симферополе, попутно ознакомится с достопримечательностями.

Выбирают новенького. Парнишку наряжают во все самое теплое, зима на дворе, в самое лучшее, а то заберут в детприемник, как беспризорника. Вся камера в веселой суете. Общими усилиями новичок одет, обут и снаряжен. До отвала накормлен горячей кашей. Ему на спину взваливают тяжелый узел с вещами и подводят к камерной двери. Полуголая орава любопытно толпится вокруг, участливо советует:

- Не бойся, стучи, - подбадривает тычками под бока и в спину. - Если скажет, не пущу, упрашивай. Этот надзирало добрый, он не откажет. Новичок стучит в дверь - коридорный открывает:

- Начальник, "пацана" собрали на базар, курева совсем нету. Надзиратель приглядывается к мальчишке, закутанному до глаз и согнутому под узлом.

- Куда это?

- Дядя Вася, на базар отправляем, хороший мальчик. Коридорный смотрит недоверчиво:

- Ненадежный вроде, не пущу. Еще убежит. Мальчишки кричат:

- Надежный он, надежный, он тебе пачку "Беломора" принесет. Выпускай, не бойся: он по Указу.

Коридорный все сомневается, подделываясь под общий тон. Новичка проверяют на умственные способности по арифметике и географии. Заставляют проявлять духовность: креститься и клясться матерью. Новичок по-собачьи просительно глядит в глаза надзирателю и в распахнутую дверь, весь обливается потом, на лице у него то надежда, то отчаянье. Хохот в камере и на весь коридор.

Дважды меня увозили из тюрьмы. На следствие и на суд. Держался в "несознанку". Осудили на три года за мелкое хищение социалистической собственности. Три года - немного, мне завидовали все сокамерники, а я с нетерпеньем ждал отправки в зону. На тюремном дворе подтаивал снежок у стены, наступала весна. Утвердят приговор и поеду в дальние страны.

Как-то в середине голубого дня, в тот час, как солнечный лучик заглянул через решетку окна, в нашу камеру распахнулась тяжелая дверь и надзирало, старший по корпусу, оглядывал нас с порожка.

- Есть тут такой, Хренцов или Храмцов? Мои глаза уперлись в старшого:

- Есть.

- Кто такой, покажись.

- Это я...

- Быстро собирайсь с вещами.

Сдернул с нар свой ватник, пожал руку Гене и знакомым, махнул камере на прощание и вышел в коридор, забыв завязать ботинки. Пытался догадаться на ходу:

"В этапную или прямо на пересылку". Корпусной шагал скоро, не оглядываясь, я поспевал за ним едва-едва. В привратке меня спросили:

- Что было отобрано при обыске? Ответил;

- Ничего.

Мы прошли в контору тюрьмы.

Только когда мне в руку сунули справку об освобождении и семь рублей на билет, понял - выпускают на волю. Бывают в жизни внезапные повороты из тупиковой мечты в неприступную действительность. Запоминаются навсегда. Таким поворотным оказался для меня день 4 марта 47 года, теплый, солнечный, с запахами почек и талого снега.

Не обрадовался, боялся впустить в себя радость. Торопился прочь от высокой кирпичной тюремной стены, пряча лицо от прохожих: вдруг ошибка и сейчас догонят, вернут в камеру. Будто замер весь, шагая по городским улицам в сторону вокзала - все произошло так неожиданно. Слезились глаза после камерной полутьмы, грузовик пронесся мимо, обдал гарью бензина и машинного масла. В вокзальном скверике чирикали воробьи, носились стайкой по голым веткам акаций.

На два рубля я взял хлеба, который назывался "коммерческим". Он отличался от пайкового тем, что стоил дороже, но зато его можно покупать без карточки. Билет решил не брать. Доеду и так, далеко ли до Биюка: тысячи верст приходилось проезжать "зайцем". Беспризорный с билетом - это диво. Сашка, Славик и Олешек будут смеяться.

За остаток дня мне не удалось добраться до нашего совхоза: ни одна машина не нагнала. Пошагал от станции Биюка в степь сперва бойко, но дорога разворачивалась грязная и обледенела после заката солнца. Шел, напрягая мышцы, одрябшие в тюрьме, и скоро устал. Потемнело кругом - наступала ночь. Нелегко шагать по скользким колеям. Снежные пятна раскинулись по сторонам дороги, дышали холодом.

В темноте добрел до немецкой колхозной деревни Лениндорф в четырех километрах от нашего поселка. Ноги не двигались - не дойти до места. Повернул к конюшне, серевшей у дороги, там светились окошки. Осторожно нажал створку ворот, она поддалась. Через щель в створе я проник во внутрь помещения. Ударили в нос пряные запахи сена и лошадиного навоза.

Висел фонарь на столбе, подпиравшем крышу, мутно светил. Лошади дышали в теплой полутьме. К кому обратиться с заготовленной просьбой? Подошел поближе к фонарю и зацепился ногой за пустое ведро, ведро громыхнуло. В дальнем конце конюшни открылась дверь, в светлом проеме стоял мужик на деревянной ноге:

- Кто там?

Постарался ответить громко с напряжением в горле:

- Я из Калининского совхоза, иду со станции и устал. Можно у вас переночевать?

Мужик заковылял ко мне и остановился вблизи. Оглядел меня и увидел, что мальчишка.

- Поди сюда.

Он пошел к стойлу, неловко наклонился, отставив в сторону деревяшку и подхватил охапку соломы. Отнес в ясли:

- Ложись вот здесь. Я тебя попоной укрою.

Скоро стало тепло под попоной, приятно пахло лошадиным потом. Захотелось есть. Повернулся на бок, достал из кармана кусок хлеба и сжевал. Прислушивался в темный угол, там писк и возня - это мыши. Попытался представить себе, как завтра появлюсь в нашей комнате. Переживал в памяти неожиданное освобождение: как торопился в лагерь и как вздрогнул от резкого звонка над узкой тяжелой дверью, когда тюремный привратник выпускал меня на волю.

Потом вытянул ноги и уснул, ночью подошла ко мне лошадь и ткнулась влажной мордой в лицо. В оконце заглядывал белый день, я услышал ржанье и проснулся. Надо бы сказать спасибо за ночлег, но мужика с деревянной ногой не видать. Я вышел из конюшни, плотно прикрыв за собой створку ворот.

После ночного отдыха шагалось споро. Наблюдал, как из серой равнины вырастают впереди серые горбы крыш нашего поселка. Прошел мимо запертой двери столовой и возле водоразборного крана.

На двери нашей комнаты висел замок. Это меня озадачило: у нас не было замка. Надо постучаться в комнату тете Поли. Незнакомая женщина открыла дверь, подозрительно меня оглядывала. Она сказала, что тетя Поля здесь больше не живет. Уехала. Мальчишки-беспризорники здесь не живут, они все в тюрьме. Женщина захлопнула дверь перед самым моим носом.

Минуту я осознавал слова незнакомой тетки, стоя перед закрытой дверью. Вышел в раздумье из барака и остановился на середине улицы. Куда пойти? Очень

странно. Неужто правда, что посадили Сашу, Славика и Олешека? Оказалось, что некуда мне пойти в этом большом поселке. Сюда меня влекла лишь комнатушка с железной кроватью на четверых.

Чернела под моими кирзовыми ботинками раскисшая дорога. Кричали грачи в акациях над клубом-столовой. Талыми запахами овевал меня пасмурный день. Меня увидел дядя Федя - участковый. Подошел, шагая по-ментовски широко, вглядывался в мое лицо:

- Ты из тюрьмы, что ли?

-Да.

- Покажи документы. - Он повертел в своих руках мою справилу, вернул в руки. - Поздравляю с освобождением.

- Дядя Федя, где все наши?

- Одного домой увезли: родители, значит, нашлись. А двоих посадили за зерно, вскоре после тебя.

- Как посадили?

- Так вот, по Указу. Утащили пшеницу с зерносклада, понесли молоть, а Надюха видела. Заявление, значит, написала.

- Как же она написала, у нее муж...

- По-бабьи написала, они это умеют. Муж от нее ушел, злющая ходит -четверых уж посадила. А мне что, было бы заявлено в письменной форме.

- Как же так, Саша и Слава в техникум поступали?

- Верно, - подтвердил дядя Федя, - я сам радовался, по долгу службы, значит. За мукой сюда приехали: на голодное брюхо ученье не идет. Было бы заявлено в письменной форме, а мне вас, бездомников, самому жалко.

Дядя Федя ушел по своим делам, оставив меня на дороге. Поселок глядел на меня тусклыми окнами, такой же чужой, как тогда, в тот далекий теплый вечер ранней осени 46-го, когда запыленный грузовик привез нас в эту глушь на социалистическое сельхозвоспитание - восьмерых одинаково одетых беспризорников. И вот уж ни одного здесь не осталось. Пересиливая горечь на душе, я побрел по грязной дороге прочь от совхоза имени Калинина, на далекую станцию Биюк-Онлар.

8 июня. КУЛЬТУРНО И ПОПРОСТУ

Наконец-то кончился май, мне он показался бесконечным. Неудачная поездка в Москву удлинила этот приятный обычно для меня весенний месяц, разорвала спокойное течение дней. Натолкался, наволновался, истратил силы за месяц вперед - и все попусту. Не надо дергаться в немолодые годы.

Еще писанина выводит из уравновешенного состояния. Полмесяца пишу целыми днями с розовых рассветов до багровых закатов, а кому это надо? Сменил удобное лежачее положение на непривычное творческое, когда одна нога вытянута до отказа, а другая согнута и трещит в колене. Левой рукой надо постоянно опираться на локоть, на локте появился нарост, как на пятке. Если вырастет копыто - не удивлюсь: творческий процесс - дело сложное. Правой рукой надо производить сразу несколько действий: писать, передвигать тетрадку и отмахиваться от комаров. Есть опасение ткнуть самопиской в глаз.

Досадно мне, что пишу так неразборчиво - опытная стенографистка и та не разберет. Что делать: плохо оборудованное рабочее место и давно уж двойка по чистописанию. А ведь мне же предстоит все переписывать, вот будет забава, как до этого дойдет! Еще и спешка виновата. Постоянно уговариваю себя не торопиться, но от этих самовнушений пока что мало проку и едва ли прибавится: лагерная привычка действует - скорей-скорей и так, чтобы никто не увидел.

Короче, к трудностям бездомного существования прибавились творческие муки. Говорят, что есть писатели, творящие в постели, или сидя в седле, или в тюремной камере, а также на столбе. Считаю, что у меня более сложная рабочая обстановка. Не могу припомнить ни одного мастера изящной словесности, кто работал бы на спальнике, в лесу без крыши над головой, согнутый в три погибели, в окружении больших и малых существ различной назойливости и кровожадности. Если не считать меня самого. Не стану настаивать, но замечу к слову, что по всему видно, мне удалось открыть собственный творческий метод.

Только что приползла черепаха. Она часто наведывается ко мне в гости. Не раз приходилось колотить ее палкой по костяной коробке, чтобы пореже приходила и не залезала куда не следует, то есть в ямку к моим припасам. Подобные внушения на черепах мало действуют. Жрала бы рыбьи позвонки и подгоревшие хлебные корочки, но этого ей мало. Писал и поглядывал, как горбатая гостья неумело заглатывает оболочку от вареной колбасы, на мой взгляд, совсем несъедобную. Глядь - из ее зева свисает мой собственный носок. Подскочил отбирать. У меня всего две пары носков, если каждая знакомая черепаха будет заглатывать по одному - они меня совсем без носков оставят. Еще сорока подбирается. С утра меня облетывает, то и гляди - что-нибудь сопрет. И не отберешь. Спрятал блестящие вещички: расческу, зеркальце.

Странное явление. В моем жалком имуществе нет ничего, что не привлекало бы лесных обитателей. На днях свой ножик обнаружил в пяти метрах от спальника в терновнике. Обезоружили ночью. А я сплю и надеюсь, что есть чем отмахнуться от большого зверя. Обнаглели соседи, совсем перестали со мной считаться, готовы всего начисто разграбить. Так это в самом начале лета, а что дальше будет? Надо принимать крутые меры: скоро ко мне слетятся, сбегутся, сползутся любители поживиться чужой собственностью.

Вчера ездил за едой. Шел по лесу вяло, цеплялся за ветки и за корни: последние дни питался плохо: мука да сухари. Вышел к горной дорожке усталый, пока переобувался и переодевался - так захотелось прилечь! Переборол себя и отправился дальше: по дороге идти легче, отдохну на ходу.

Любители пешеходных прогулок уверяют всех, что ходьба - прекрасное оздоровительное средство. Полностью согласен с ними. Если бы у меня был собственный дом и сад, можно бы выходить на прогулку три раза в день. Горные кручи, заросшие корявым лесом, мало подходят для оздоровительных мероприятий.

Шорох резиновых шин послышался позади, меня догоняла большая легковая машина. Сверкала на солнце хромированной облицовкой. Что ей надо на горном проселке? Трое сидели в машине, по внешности начальники: коротко стриженные и

упитанные. Появилось искушение попроситься до большака, но удержался. Владельцы ширпотребовских легковиков подвозят за плату. "Чайки" и "ЗИЛы" не берут попутчиков.

Машина, покачиваясь на ухабах, ушла за поворот, идя за ней следом, я припомнил забавный случай. Это произошло в другом месте, но тоже в горах. Я возвращался с кизилом и уж стал спускаться к большой дороге. Услышал за собой шуршанье камушков под резиновыми шинами: меня догоняла черная "Волга". Посторонился на крутую обочину, уступая ей дорогу, но машина остановилась вблизи меня. От руля пожилой грузин с короткой седой шевелюрой выглядывал в мою сторону. Рядом с ним молодая грузинка сидела прямо и глядела вперед. Золотой венчик обжимал волосы.

Грузин обратился ко мне с вопросом:

- Скажи, пожалуйста, мы правильно спускаемся к асфальту? Я поставил сумку с кизилом у ног и ответил:

- Правильно. Как выедете на развилку не берите влево, а только прямо по следу. Доедете до просеки и повернете влево, но не поворачивайте по ЛЭП.

Высунувшись из окошка, грузин внимательно выслушал мои объяснения.

- Да я иду к шоссе - подвезите, покажу дорогу. Было заметно, что у грузина есть намеренье взять проводника, он вопросительно взглянул в лицо спутнице. Женщина резко возразила:

- Мы все поняли, спасибо.

Водитель тоже сказал "спасибо", и они укатили. Я двинулся дальше, на ходу размышляя о странной вежливости автомобилистов. Проще им было подбросить меня до большака. Моя истрепанная одежда, скорей всего, побудила юную красавицу дать презрительный отказ.

Уже подходил к асфальту, как снова услышал потрескивание камешков под резиновыми шинами - это была та же черная "Волга" с двумя грузинами, однако по цвету не угадаешь: машина стала серой под слоем пыли. Грузин, проезжая мимо, кивнул мне, как знакомому, женщина не повернула головы. Где они колесили столько время? Видимо, взяли влево на развилке и заехали в старый карьер, а там десятки подъездов с разных сторон.

Вчера не смог купить в одном магазине все, что надо. Пошел в другой - это лишняя трата силы и время, но неволя вынудит: не можешь брать полукопченую колбасу по восемь рублей, бери вареную по два восемьдесят и яйца. Необычные обстоятельства сложились вокруг меня в другом магазине. Поджимало время торопиться. Выбил чек на два десятка яиц и на рыбу - соленую треску. Помню, как отдал продавщице чек, помню даже, как протянул руку. Она уложила яйца в бумажный кулек, сунула мне. Отнес сверток в рюкзак, вернулся за рыбой, продавщица не обратила на меня внимания.

Пришлось напомнить:

- Вы мне рыбу не взвесили.

- Сколько Вам?

- Два килограмма.

Она отпустила мне рыбу, отнес сверток в рюкзак. Сходил еще в отдел бакалеи, а когда стал там расплачиваться, вытащил из кармана чек на три тридцать. Тупо глядел на него. Как чек на рыбу и на яйца очутился в моем кармане? Постоял в недоуменье и пошел объясняться с продавщицей:

- Вот ваш чек - нашел его в своем кармане, а покупки уже взял. Она взглянула на чек:

- Вы что взяли?

- Два кило трески и два десятка яиц.

- Я отпустила один десяток, сейчас заверну еще один. У столика, где укладывают покупки, прежде чем завязать рюкзак, я недоверчиво развернул первый сверток с яйцами - точно, в нем лежал десяток.

НА ГРАНИЦЕ МИРОВ

Расслабленно шумели в вечернем сумраке серые пригороды Берлина. Пошла последняя ночь моих скитаний по дорогам Восточной Германии. Пять дней тому назад я наткнулся на покинутую железнодорожную будку - это оказалось так кстати человеку, больше двух недель проведшему под открытым небом: в будке нету сырости, есть крыша и стены. Стекла в окне.

Деревянные полы под боком и лежи, как на перине, водопроводный кран, и пей, сколько хочешь - что еще надо беглому солдату? Если бы нашлась полка со съестным, от нее никто бы не отказался, но не все получается по нашему хотенью - полку обнаружить не удалось.

В начале дня, что сменила последняя ночь, мне удалось сходить в пригород:

нужна была гражданская одежда на "сменку" солдатской робе. Долго не решался на опасный шаг, день за днем проходили. Думал, не вернусь больше в свое уютное укрытие в зарослях акаций. Худой, нестриженный и небритый парень в затасканной солдатской гимнастерке с погонами. Мнилось, что каждый встречный узнает во мне дезертира и захочет схватить за руку.

Судьба как расписанье поездов. Не свернешь со своего пути, не сойдешь на перегоне. Другой бы в моем положении не осторожничал и попался бы в первые дни на семь лет в лагерь или погиб в перестрелке. Я не попался в первые дни, отсидел двадцать восемь лет в ИТК и скитаюсь до сих пор. Повезло мне или нет? Ответ определенный: это моя доля, так мне на роду написано.

Надумал пойти за покупками с утра пораньше, чтобы не толкаться в толпе. Шел по тенистой улице, мимо частных домов, тут нечего опасаться: немецкие обыватели в упор не замечают советских военнослужащих. Однако окраинные улицы ведут к центру, я вышел на перекресток и повернул направо. Сразу догадался, что оказался на улице, которая мне нужна. На широких тротуарах много прохожих, снуют по проезжей части автомобили. Шел, стараясь не глядеть по сторонам и в лица встречных, мне удалось натолкнуться на промтоварный магазин.

Входная дверь заперта, это и так видно, ни к чему было трогать рукой за скобу. Может быть, еще не пришло время открываться? Стоял в нерешительности у закрытых дверей и досадовал на свою нерасчетливость - надо было припереться так рано - не за хлебом пошел, а что, если магазин совсем не откроется и надо искать другой?

Двое немецких людей остановились у магазина, это меня подбодрило, но в сознанье все не улеглась тревога. Так и подмывало куда-нибудь спрятаться, что непросто сделать на многолюдной улице. А что, если юркнуть вон в тот полуразрушенный дом напротив? Перебежал дорогу и заскочил в оконный проем. Оказался в гулком каменном пространстве, высоко поднимаются оббитые кирпичные стены. Бетонная площадка прилепилась к стене, с нее свисала бетонная лестница. Высоко над моей головой ворковали голуби.

Искалеченный дом, памятник недавней войны. Сколько подобных памятников стояло в те годы в немецких городах, в русских и английских! Войны, что в прежние времена являлись увеселительными состязаниями для мужчин, превратились, в нашем цивилизованном мире в предприятия по массовому уничтожению людей.

Встал так, чтобы меня не увидели с улицы, и глядел в магазин, откроют, сразу побегу, только бы не собралась очередь. Проносились мимо моих глаз машины, шли пешеходы. Когда послышался гул многих грузовиков, я отстранился от оконного проема за стену и вовремя. По улице проехали серо-зеленые грузовики с советскими солдатами - целая колонна. Мои глаза спешили проводить их.

Магазин оказался просторным, с отделами. Редкие покупатели расхаживали .вдоль прилавков, приятно пахло новой тканью и галантерейными товарами. Запахи успокоили меня. Купил все, что надо, не спеша, как все, не отвечал на косые взгляды: русский обормот тоже платит. Все продавщицы выглядели такими нарядными и такими хорошенькими. Неудивительно, год не общался с нормальными людьми: казарма и солдаты.

Напоследок приобрел чемодан в целом-то мне не нужный, и стал укладываться. Оказалось, что укладку надо делать вещь за вещью, чтобы не вспучивалась крышка, но выдержка была на исходе, в виски предостерегающе стучала кровь: уходи, уходи. Зажал крышкой все обновки и защелкнул замки. Что, если переодеться в том полуразрушенном доме? Можно бы переодеться в магазине: людей мало, вон там в уголке, но понятно, что это будет воспринято как явление чрезвычайное и покупателями, и продавщицами.

Еще одно обстоятельство удержало меня от исполнения этого нездорового намерения: в магазин зашел полицейский и покосился на беглого солдата с ментовской подозрительностью. Не надо опасаться его: к советским людям немецкая полиция не пристает, но нельзя все же надеяться в отношении любого немецкого полицейского к любому советскому солдату. Могло статься, что мой вид соблазнит его на бесправные действия. Поторопился уйти с глаз, непринужденно помахивая чемоданом. Не пошел в разрушенный дом, через квартал только острожно оглянулся - полицая не увидел.

Куда приятней идти по густому леску, продираться через ряды сосенок. Совсем успокоился, заметив свою будку - как необходимо убежище всякому живому существу! Пронеслась перед глазами электричка, улетел за ней перестук колес. Теперь перейти линию и под ветвями акаций подойти к задней стене будки, к люку. Тощий человек в грязной солдатской форме, с новеньким фибровым чемоданом протискивается в угольную яму, и оказывается в тихой пристани в пустой комнате с широким окном на железную дорогу. Один, никто не увидит.

Не терпелось поскорей разглядеть обновки. Раскрыл чемодан и вынул на полы пиджак и рубашку в широкую светло-коричневую клетку, штаны, полуботинки, плащ и шляпу, несколько помятую. Даже в руках никогда мне не доводилось держать этот головной убор. Примерил шляпу в первую очередь. Тесновата. "Эх ты, шляпа", надо бы примерить в магазине. Ничего, растянем, посмотрелся в зеркальце. На длинной худой шее, торчащей из засаленного ворота гимнастерки, голова в новой шляпе показалась мне чужой. Повертел ей в разные стороны -голова послушно поворачивалась.

Теперь полностью переодеться. Натянул брюки, одел рубашку и пиджак. Вот совсем иное дело, вид, подобающий западно-европейскому фраеру, если не смотреть на грязное лицо с редкой рыжей щетиной на верхней губе и на подбородке.

До вечера мылся, брился и подгонял обновки. Так что шея заболела: нелегко рассматривать себя в крохотном зеркальце. А еще надо припадать к полу всякий раз, как проносится за окном стремительная электричка: куда это немецкие люди торопятся в переполненных вагонах? С работы, в гости. Понятно, что мне нечего их опасаться, у них свои дела. Все же осторожничал: опасны не тысячи занятых людей, а отдельные бдительные бездельники, в Германии они тоже есть. Вечером, лишь только стали смешиваться свет и тень, беглый солдат сделал пробный выход в немецкий мир с определенным намерением попасться на глаза немецким людям. В леске мне встретилась заблудившаяся влюбленная пара, она не обратила внимания на худолицего молодого человека - шляпа на затылке, но рано делать выводы. Нельзя полагаться на влюбленных: они заняты самими собой. Нужна трезвая оценка моей обновленной внешности.

Меня вынесло на берег канала. Неподалеку сидел рыболов со своими удочками, поодаль такие же сидели. Вот не везет, то влюбленные, то рыболовы. Неужели не удастся встретиться ни с одним нормальным человеком? Рыбак так уткнулся в свои поплавки, что заметил постороннего не раньше, чем тот подошел к его ведерку. Он застенчиво улыбнулся мне, как браконьер инспектору рыбнадзора. Полез в свой карман и достал какой-то "аусвайс" в целлофановой обкладке, показал мне. Ясно, что мне не удалось прочитать ни слова в предъявленном документе, да и не пытался, но заметил, что на печати изображена рыба, и понимающе кивнул головой. Рыба меня утешила насчет внешности, зря не купил галстук - эта деталь гардероба добавляет солидности.

Удовлетворенный, я вернулся в свою будку и прилег отдохнуть подостлав под себя солдатский плащ. Разглядывал щелявый потолок, пока ночь подступала к окну. Завтра в пять часов утра мне надо уехать в город. Несколько дней подряд слышу, как за леском прокатываются трамваи, скрипят колесами и настойчиво

позванивают. Остановка за кладбищем. Там много людей сходит и садится в выходные дни: немцы охотно посещают усопших. Завтра понедельник, меньше будет вокруг меня праздных глаз. Пробраться в Западный Берлин, видимо, непросто, однако Берлин - огромный город, где-нибудь наткнусь на перевал, на трамвае это удобней сделать. Вопрос: взять с собой автомат или бросить? Хорошо бы положить его в чемодан, но автомат туда не помещается. Можно завернуть в плащ и нести под рукой. Ладно, утром разберусь.

Стемнело, я лежал на плаще, ладони под головой, и раздумывал о том, каким напряженными были прошедшие недели. Вдруг комната озарилась разноцветными отблесками. Любопытно, откуда свет? Поднялся посмотреть в окно, - над городом вспыхивали букеты фейерверка. Какой-то праздник, и на улицах много веселых людей. Долго наблюдал, как с темного неба ниспадают хвостатые звезды красные, зеленые, синие. Затосковала душа в пустой комнате: выйти бы и побродить среди нарядной толпы, улыбаться и радоваться.

В ночь с восьмого на девятое июня выдалась ненастной. Ветер налетал, дождь накрапывал с низкого неба. В ту ночь я ушел с поста у оружейных складов. Мой напарник-часовой исчез в дальний угол ограждения, чтобы спокойно покурить, калитку разводящий запер, и мне понадобилось отодвинуть в сторону створку ворот, запирать которые разводящий не обязан. Протиснулся через щель, перешел дорогу и затаился под елками. Вслушивался в шорохи. Единственная электролампочка между складами, казалось, вот-вот потухнет в сырой темноте, под ней было уютней. Может быть, вернуться на свое место? Шумели под ветром верхушки елей, я стоял под ними один на чужой земле.

Пошел прочь по лесной дороге, прибавляя ходу. Напарник будет курить не меньше десяти минут, он любитель покоя. Мое исчезновение он заметит через полчаса, но тревогу не поднимет. На боевом посту тоже случаются личные дела, может быть, "бауэр" из соседнего "дорфа" принес "шнапс" в обмен на махорку или мне вздумалось сходить на пост поболтать с приятелем. Через полчаса вышел на шоссе. Мои кованые сапоги гулко застучали по асфальту, но нечего опасаться, все спят. Серая лента дороги пустынна. Выстрел раздался в ночи. Эхом раскатило по перелескам. Еще выстрел: "Хватились". Я прибавил шагу, почти бежал по дороге, уползавшей в низину. Темная деревня смутно обозначилась впереди. Обходить или идти напрямик? Пришла на ум поговорка: "В обход ближе" - для дезертиров придумана. Все же пошел через деревню: по дороге идти легче.

Засветлел перекресток впереди, позади меня послышался рокот автомобиля. Возникло стечение неблагоприятных обстоятельств, едва успел метнуться в переулок, встал под деревом в тени у забора. Ветви свисали над моей головой, машина пронеслась и оставила на перекрестке бензиновую вонь.

Это был легковик с откинутым верхом. В нем сидели четверо в советской военной форме. Впереди двое в офицерской, на заднем сидели два солдата. Мне не удалось разглядеть их в свете фонаря, висевшего на перекрестке. Неужели за мной, быстро они определились? Надо уходить в переулок и обогнуть деревню по низине, иначе схватят.

Спустился к железной дороге, перешел линию. У насыпи темнели ивняки. Они распространились в обе стороны, и только днем можно разглядеть, где им конец. Из зарослей тянуло сыростью, возле уха зазвенел комар. Все же можно удовлетворенно вздохнуть: забрался в безопасную глушь. Пошел под насыпью вдоль линии, бледнело небо на восточном небосклоне.

Едва заметная тропинка серой змейкой уползала в кусты, свернул на нее -где-то надо залечь на день. Установилась тишина низинная предутренняя, пугающе громким казался шорох веток, касавшихся моих плеч.

Попалось укромное местечко в стороне от тропки под изогнутым к земле стволом старой ветлы. Ложись и дождик не будет мочить. Очень кстати подвернулась мне эта уродливая ветла. Завернулся в плащ и улегся - остановка на дневной отдых. Правильней будет затаиться в ивняках на несколько дней и ничего не опасаться: ивняки окружили меня со всех сторон, шуршал по их узеньким листочкам реденький дождик.

Волнения ночи сморили, уснул сразу, как только прилег, а проснулся - и не понял, где нахожусь. Похоже, что не в казарме; светит солнце сверху, приятно

пригревает через плащ. Глубокое небо, белые облака и комары, без которых легко можно бы обойтись.

Трое суток я скрывался под ветлой. Съел две коробочки леденцов и две плитки шоколада, припасенные в дорогу. Никто не побеспокоил меня за это время. Проходили по дороге короткие поезда, попискивали маленькие паровозы - мне они видны, если встать на ветлу, - русскому западноевропейские железные дороги представляются уменьшенных размеров, наподобие наших детских. Недалеко, если мерить на слух, некоторые поезда останавливались, видимо, там полустанок или разъезд.

Наступала четвертая ночь, я перешел железнодорожное полотно в обратном направлении, потому что голод не тетка. Уже сгустились сумерки, а мне нужно найти поесть. Отправился в деревню. Наверняка местные жители не знают, что из советской воинской части сбежал солдат: советские воинские начальники не поддерживают отношений с немецким населением.

Шел по сумеречной улице и посматривал по сторонам. Мне удалось выйти на питейное заведение вроде нашей забегаловки. Через освещенные окна мой взгляд проник в комнату с несколькими столиками и с прилавком, людей не видать. Не топая сапогами, поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Звякнул звонок и в комнату со столиками выглянула толстая тетя с половой тряпкой в руке, видимо, хозяйка заведения: в те годы мелкое предпринимательство в Восточной Германии еще на зачахло. Тетя что-то сказала мне: может быть, "закрыто" или "пива нет". Моим ответом было:

- Битте, брот, бутер, цукер.

Десятимарочная бумажка в руке подкрепляла просьбу.

Толстуха зашла за стойку, достала из шкафчика две большие белые сосиски и пачку маргарина. Вынула из-под прилавка серый батон хлеба. Выложила все на прилавок и вопросительно на меня поглядела. Отдал ей молча десятку, не решаясь спросить про сахар. Тетка ушла с десяткой, а я стоял в раздумье: вернется с сахаром или мне надо уходить? Вместо толстой тети появилися толстый дядя -хозяин. Он оглядел меня равнодушно и вернул мне семь марок с какой-то мелочью. Зацепилося взглядом за автомат, висевший на плече под плащом.

Довольный покупкой, я направился к асфальту. На ходу отламывал от батона и жевал - хлеб казался таким вкусным. Где-нибудь сяду и поем - на три дня еды хватит. Стало веселей на душе.

Дома деревни скрылись во мгле, ночь наступила ветреная, деревья по сторонам асфальта тревожно шумели, небо черное. Пока не устал - осторожничал и шел по обочине. Любопытно знать, что подумали обо мне хозяева пивнушки: не часто к ним заходят советские солдаты за хлебом. Завтра деревенским жителям будет о чем поболтать. Случись это у нас, деревня неделю жужжала бы на повышенных тонах у колодцев, в сельсовете, в сельпо и в колхозном правлении.

Идти по обочине тяжело, в темноте тем более. Не знаешь, куда ставить ногу. Осторожность скоро меня утомила. Свернул на проезжую часть, но не прошел и сотни шагов, как по стволам придорожных тополей заскользили слабые отсветы. Ушел на обочину и сел под дерево...

С нарастающим гулом приближалась машина, грузовик. Он пронесся мимо и вдруг затормозил со скрипом и остановился - неужели меня заметили? Шумел ветер, стоял грузовик, освещая дорогу впереди себя. Неожиданно долетела до меня русская речь:

- В кузове посмотри.

И невнятный ответ тоже по-русски.

Прилег у дерева и ждал напряженно, минуты тянулись. В свете фар мелькнула фигура в солдатской шинели. Застава. Чуть не напоролся. Что это меня все выносит на дорогу можно же идти обочным путем.

Грузовик тронулся, я поднялся и бесшумно украдывался назад, придумывая на ходу, как же теперь быть. Решил, что нет иного выхода, еще посидеть пару деньков в ивняковых зарослях, за это время схлынут поиски. Как домой вернулся под свою ветлу.

Весь следующий день ласкал меня теплом и светом, а вечером стал моросить дождик. На меня под ветлой не капало, но днем я обдумал свое положение и вдруг в голову пришла здоровая идея: направление на Восток, которое

меня привлекало последние дни, неправильное. Мне нужно двигаться в противоположном направлении. На Запад! Странно, что это не пришло мне в голову раньше. Можно подумать, что спешу к своим уральским родственникам, с нетерпеньем ждущим в гости своего племянника. В Берлин, вот куда надо пробираться!

В дождливой темноте я вышел на линию и отправился в ту сторону, где находился разъезд. Огоньки блекло светили сквозь туман, ноги скользили по шпалам, скоро начали вырисовываться серые строения.

Три колеи поблескивали, обрызгнутые дождиком, а вокруг ни души - ни паровозов, ни вагонов. Сколько времени мне придется ждать поезда? Можно бы пойти в комнату ожиданья, но опасно высвечиваться - тут телефон. Встреча на шоссе насторожила меня.

Копна сена в сторонке от насыпи привлекла к себе. Дошел и сел у нее под боком, завернувшись в плащ, капюшон на голове. И в двух шагах не различить человека в намокшем плаще под намокшей копенкой. Мягко шуршал дождик, два фонаря мутно освещали станционное здание за линиями.

После четырех дней сиденья в ивняках я знал, что ждать придется недолго, поезд скоро пойдет в направлении, мной избранном, но остановится ли?

Зажегся зеленой звездочкой входной семафор, послышался тяжелый гул. Паровоз сипло свистнул - поезд подходил товарный тяжелый. Проплывали, замедляя ход, темные вагоны, мой взгляд скользил по составу, выискивая тормозную площадку. Не надо лезть в поезд сразу: не для меня подан. Подожду отправления.

Так оказалось правильно, паровоз отцепился. Прокатился по разъезду и встал в хвост состава. Назад, что ли, собрался? Время тянулось, у станционного здания слышались мужские голоса.

Паровоз отцепил два задних вагона и погнал их на запасной путь в темноту. Потом долго стоял у конца станции, будто не знал, что ему делать дальше, наконец вернулся на свое место в голове состава.

Теперь надо подобраться поближе, чтобы не опоздать на посадку. Залег под пологим откосом, в десяти метрах от меня стояла вереница вагонов. Чуть не проморгал отправление: поезд тронулся без гудка. Теперь не зевать, а то совсем уйдет. Мимо проплывала подножка, подбежал к ней, схватился за поручень и заскочил на нижнюю ступеньку. Поехали.

Разъезды на немецких дорогах частые. Мой поезд прошел без остановки один полустанок, второй... это радовало. Впереди осветилось низкое небо и стала возникать россыпь огней - Эберсвальде. Город, вблизи которого расположена наша часть, бывшая наша. Хорошо бы этот город проехать без остановки, но едва ли получится: большая станция.

Надо наглухо застегнуть плащ, чтобы автомат не выглядывал и встать на нижнюю ступеньку, соскочу на ходу. Станция налетала с товарными составами на путях и натыканными повсюду станционными фонарями. Мой поезд тормозил. Где бы спрыгнуть?

Соскочил, где потемней, у состава, стоящего на соседнем пути. На глаза попался вагон с отодвинутой дверью. Заглянул в него, не мешало бы спрятаться туда на время. Залез - в вагоне было пыльно и темно. "Куда пойдет этот состав?" Даже если бы кто-нибудь оказался рядом, я не смог бы задать ему свой вопрос. Никого не видать поблизости - это хорошо.

Темнота, между тем, посерела, скоро утро: коротки ночи и июне. Вдруг сдвинулся с места поезд, на котором я приехал в Эберсвальде. Это озадачило, может, расформировка? Нет охоты покидать свое убежище, однако если минуту промедлить, то останется мне помахать вслед. Вагоны прокатывались на моих глазах, равномерно набирая скорость. "Без свистка". Но там на туманном разъезде этот состав тоже двинулся без свистка.

Выскочил из укрытия - подножки не видать, а вагоны проносятся все быстрей. Наконец-то вон подножка подлетает ко мне, сумею ли заскочить на такой скорости? Кинулся за подножкой, что было мочи, автомат больно колотил по спине. Обе руки на поручни, раз. Не хватило вилы в ногах, уперся коленом об нижнюю ступеньку. Повис. Перехватил руки выше по поручню, подтянул второе колено,

поставил на ступеньку ногу. Поднялся, задыхаясь, на тормозную площадку. Вагон качнуло на стрелках - поезд уходил со станции.

Опять, с торопливой размерностью, стучат колеса, мелькают телеграфные столбы. Когда поезд выгибался на поворотах, до меня доносилось учащенное пыхтение паровоза. Стоял на площадке, распахнув дверку конторской будки, и думал о том, что много силы ушло из моего тела за последние тревожные дни. Ноги все еще дрожали от пережитого напряжения.

Прошел час, поезд не останавливался. С грохотом проносился по разъездам. Розовело небо на восходе - оставалось радоваться быстрой езде, однако все проходит. Зашипели тормоза, это значило - остановка. Какая-то станция впереди, видимо, большая: на маленьких мы не останавливаемся. Скорей всего, это Бернау.

Мне приходилось бывать в этом городке, недалеко от Берлина. В нем расквартирован большой советский гарнизон: два мехполка, танковый полк, дивизионная рембаза, две дивизионные школы: механиков-водителей и автомехаников, все части нашей шестой дивизии, бывшей нашей.

Надо прикрыть дверку будки. Через узкую щель глядел на проплывавшие станционные постройки - точно, Бернау. Поезд остановился, надавила в уши тишина, дождик чуть шуршал по железной крышке будки. Состав не разъединился, паровоз затих, будто задремал.

Вдруг мой напряженный слух уловил опасные звуки. Даже задержал дыхание, прислушиваясь. Нет сомнения - шаги. Скрипит щебенка под подошвами кованых сапог. Шаги двух человек, идущих неторопливо в ногу. Военный патруль. Шаги приближались ко мне вдоль состава. Вдруг голос, мне показалось, будто в ухо сказали:

- Пойдем назад, чего зря мокнуть. Другой голос возразил:

- Дойдем до хвоста.

Мимо моей будки прошли два солдата с автоматами на груди, я видел их через щель, они меня не заметили, их думы были в караулке. Поезд тронулся, и из моей груди вырвался вздох облегчения. Теперь без остановки до самого города Берлина. Туда мне и дорога. Еду, как на скором. Не знал я тогда, с каким размахом ведутся поиски пропавшего солдата, и думал в то утро, освеженное ночным дождем, что близок конец пути.

Поезд летел в полях, где ширился рассвет. Вправо от моего состава пошел в сторону кожух силового рельса - это для берлинской электрички. Мы поехали в обход Берлина, это мне не подходит. Кончилась ночь, и надо думать об укрытии на день, в светлое время передвигаться бессмысленно. Состав затормозил у семафора, и я соскочил прямо под откос. Дождь перестал. Неширокое поле ржи тянулось вдоль линии. Колосья шуршали у моей груди, пока добрался по вязкой почве до одинокого дерева на середине полоски.

Круглая полянка заросла ярко-зеленой травой, верный признак того, что дожди вблизи Берлина не реже, чем в других местах. Неплохую сень мне удалось выбрать под деревом, цветочки, желтые и голубые, будто рассыпаны вокруг. Лег, расстелив волглый плащ, глядел в небо, заложив ладони под голову. Из-за края тучки выглянуло ослепительное солнце, сразу полянка наполнилась парким теплом. Лежал и слушал, как над узкими полосками полей катится напряженный гул - это шумел огромный город. Он будет шуметь еще много дней, будет светить в небо над моей головой по ночам, а я лежал под деревом, думал о том, как быстро доехал до места.

Еще раз меня чуть было не схватили на пригородных берлинских дорогах. Как заехать в город? Решил, что на электричке, и несколько ночей бродил - искал кожух силового рельса.

Трудное дело - искать, что надо. Чего только не попадалось мне в берлинских пригородах: насыпи и котлованы, свалки и отвалы, мосты и каналы, товарные станции. Одним словом, все, что не нужно. Кончилось у меня съестное, вымочили меня дожди, комары высосали из меня всю кровь.

Однажды в конце ночи меня вынесло на огороды - возделанные участки с ладонь величиной и домики на них из ржавого железа, обломков досок и шифера. Вначале обрадовался, решив, что нечаянно перешел в Западный Берлин: со школы

запомнил, что в таких лачужках обитает пролетариат, эксплуатируемый буржуями. Оказалось, что вся городьба создана восточно-германскими гражданами для взращиванья зелени и картошки и для воскресного отдыха. Понял это, отсиживаясь до ночи в одном шиферном домике, не успев затемно выбраться из лабиринта проволочных оград и межевых борозд, с помощью которых приобщенные к социализму берлинские обыватели, вопреки всем внушениям красных идеологов, отстаивали "священное право частной собственности".

Ко мне никто не зашел, но вокруг, насколько видел глаз, копались люди на своих грядках, орудовали лопатами и граблями. Было опасение, что меня обнаружат и, пожалуй, поколотят теми же орудиями труда за то, что сорвал с грядок огурцы и морковки и оставил на грядках огромные следы своими коваными сапогами. Любой сыщик догадался бы, что тут бродил ночью голодный советский дезертир. На мое счастье, сыщики не имели садово-огородных участков в этом районе.

Вблизи огородов пролегла автомобильная дорога, по ней двинулся дальше с твердым намерением не выходить на проезжую часть. На мою беду вечером прошел дождь, твердости хватило ненадолго: тяжело идти по грязным обочинам. На пути встал поселок. Обходить или идти напрямик? По освещению улицы и по просторному расположению домов, поселок представлялся небольшим. Легче будет пройти по улице. Опять пришло в голову, что в обход ближе и появилась возможность на собственном опыте проверить эту старинную истину: "Пойду по поселку".

Мои сапоги застучали по мостовой, окна домов тупо чернели - все спят и нет нужды идти крадучись. Вдруг в душу вкралось беспокойство: впереди засветлел железнодорожный переезд под фонарем. Меня уж настораживали освещенные перекрестки. Не замедляя хода осматривал дом, стоящий вблизи переезда.

Серая фигура человека, застывшая в тени под аркой ворот, едва выделялась очертаньями. Привыкший к ночным передвижениям, я тотчас заметил затаившегося. Мгновенно, как это бывает, если надо решить без промедления: идти вперед или повернуть, мой напряженный взгляд схватил целиком стоявшего под воротами. Сапоги, армейский плащ, капюшон откинут, на голове пилотка. За правым плечом выпирает из-под плаща приклад автомата. Вооруженный советский солдат. Мы сцепились взглядами, насколько это возможно в свете отдаленного фонаря, я не замедлил и не ускорил шага.

Одно добавочное движение сделала правая рука, скользнула по боку плаща и большим пальцем отодвинула предохранитель, освобождая затвор автомата. Не заметил, но знал, что в то же самое мгновение то же самое движение сделала рука солдата, стоящего под аркой.

Мой взгляд стремился за переезд, в темноту за линией, едва ли там есть кому загородить мне путь. Каким неторопливым представлялось со стороны мое движение к перекрестку, похоже на вечернюю прогулку. Метнуться бы в темноту, петляя по-заячьи, но нельзя: чутье удерживало от спешки - один торопливый шаг мог оказаться роковым.

Переступил поблескивающую колею, заметил краем глаза кожух силового рельса. Ниткой из кудельки тянулись мгновенья, освещенный, как на сцене, я ждал выстрела и чуял, что его не будет. Постепенно сгущался сумрак вокруг. Почему не остановил меня тот солдат? Скорей всего потому, что у меня, как и у него выпирал под плащом из-за правого плеча приклад автомата.

Вдруг в голову заползло сомнение: может быть, и нет никакого солдата, а вышел за ворота старик, страдающий бессонницей, а мое затравленное воображение дорисовало все остальное. Свернул с дороги. Пошел назад стороной, петляя меж темных кустов. Залег, лишь переезд открылся на виду. Глаза обшаривали освещенное пространство. Полночь, неподвижная, литая нависла на переездом.

Вздрогнул, услышав топот бегущего человека. Раздался торопливый стук, похоже, как в железную дверь, не видно где, но слышно, что вблизи крайнего дома:

- Товарищ младший сержант, товарищ младший сержант, - донесся до меня голос. За ним еще голоса и торопливый топот ног. Стало видно, как через переезд перебежали три серые фигурки с автоматами в руках.

Куда приятней наблюдать, затаившись, за преследователями, сбившимися со следу, чем шагать через освещенное пространство, ожидая выстрела в спину.

Стих топот, теперь надо уходить подальше. Как призрак, погрузился в заросли. Ни одна ветка не зацепилась за плечо, не хрустнула под сапогом: не сделает неловкого движения человек, стремясь оторваться от преследователей.

Прошла неделя. Чуть не схваченный на переезде, я боялся выходить на дорогу. Несколько дней лежал в кустарниках вблизи канала, потом перебрался под бетонную ограду кладбища. Если бы меня искала одна наша бывшая первая рота, она давно бы уж потеряла терпение. Наконец решил, чо поиски прекратились и отправился вдоль линии электрички. В голове шумело от голода, перед глазами стояли темные пятна.

Как-то утром выпросил поесть в частном доме. Хозяйка догадалась, что мне надо, после того, как попрошайка в советском мундире повторил слово "брот-брот" и несколько раз хлопнул себя по животу. Она вынесла к калитке два тоненьких кусочка хлеба, склеенные маргарином, и стакан яблочного сока. Подаяние не добавило мне силы, не надо повторять это способ добывания пищи. Еще заметил, как немка подозрительно глядела мне в спину, так что захотелось поскорей уйти.

Вернулся к испытанному способу. Зашел в продовольственную лавочку в предместье и без унижения купил все, что надо: колбасы, хлеба, маргарина, сахара. Наелся до отвалу и почувствовал себя смелей. Хозяйка лавочки сперва не хотела продавать мне колбасу. По тому, как она отмахивалась от меня руками и вертела отрицательно головой, понял, что колбаса не тот товар, который она готова продать советскому солдату. Все же она согласилась, после того как солдат согласился купить у нее бутылку шнапса в нагрузку.

Шли чередой дни и ночи. Свивались в путаные петли версты моих блужданий, а цель - перейти в Западный Берлин - не приближалась ни на шаг. Осторожность, что не раз меня выручала, готова была обернуться бедой - и ни к чему тогда маленькие удачи. Кончится тем, что меня схватят или убьют.

Вот в таком безвыходном положении я был перед тем, как наткнуться на путейскую будку. Обсушился, отдохнул. Сообразил насчет трамвая и купил вольное платье. Позади все сомнения. Через несколько часов покину свое уютное пристанище. Вот бы только поесть на дорогу! Но как это повелось у меня в последнее время - еды нет. Даже бутылка из-под шнапсу опустела и одиноко стоит в углу.

Фейерверк потух. Постоял еще у окна и прилег на голые полы. В целом-то у меня все готово: переоделся, сложил солдатскую робу в чемоданчик, кинул чемоданчик в яму для угля. Одно неясно, как быть с автоматом? Ладно, разберусь с ним перед уходом. Сон не шел, уснешь разве с мечтой о сочных деревенских пирогах. Раз за разом выглядывал в окно, боясь пропустить предрассветную темноту.

Еще не начало рассветать, когда донеслись до меня далекие трамвайные звонки. Прошло время томления, пора выходить к трамвайной остановке. Вылез из ямы, опасаясь испачкаться. Закрыл люк. Минуту постоял в темных зарослях акаций, ветерок шуршал верхними ветвями.

Дорога к остановке мне знакома: двое суток прятался под кладбищенской оградой и от нечего делать наблюдал, как немецкие люди общаются со своими покойниками. Видимо, немецкие социалисты не успели вытравить из своих подопечных этот родственный обычай - возьмутся теперь за них большевики. Следил, не положит ли кто на могилку съестное приношение, как заведено у русских. Не посовестился бы принять его после заката дня. Приносили только цветы - это меня огорчало.

Едва успел отойти от будки, посыпались мне на шляпу дождевые капли: вот почему так темно - небо закрыли дождевые тучи. Надо одеть плащ, а в плаще завернут автомат. Теперь он лежал у моих ног, слабо поблескивая под дождем. Задумался, нужен ли автомат в городе дезертиру, переодетому в вольную одежду?

Когда нет времени на обдумывание, ни к чему много думать. Самое простое действие - самое правильное. Зашел в кусты, сунул автомат под корни, собрал наощупь немного сухой травы, присыпал сверху и облегченно вздохнул, будто избавился от обузы.

На светлой площадке трамвайной остановки не было никого, кроме парнишки в серой шляпе и в темно-синем плаще. Подошел трамвай, ярко освещенный, совсем пустой. Парень не решился сесть в него: одинокий пассажир

привлекает внимание водителя. К следующему трамваю подошли пассажиры, посерело небо. Парень в серой шляпе вошел в вагон, сунул марку в руку билетерше, получил билет и восемьдесят пфенингов сдачи.

Долго трамвай катился по задымленным предместьям, наполнялся рабочим людом. Хмурые со сна люди входили и сбивались в кучу у дверей, обменивались короткими приветствиями. На парня в намокшем плаще и в потемневшей шляпе никто не обращал внимания: все были в намокших плащах и в потемневших шляпах.

Встал полный серый день, когда народу в трамвае убавилось, скоро он выкатился на кольцо и начал разворот. Закружили перед глазами дома и улицы на тротуарах. Все пассажиры пошли в переулок, я за ними.

Широкая улица открылась впереди, катили по ней разноцветные легковики, прокатился двухярусный автобус. Мы все вышли на трамвайную остановку, разные люди, одетые чисто. Каждый держался сам по себе. Видно, что отправились не на завод, наверняка ехали в центр города по разным делам.

Трамвай пришел в центр. Дома поднялись, улицы расширились. В одном месте трамвай остановился необычно. На середине перекрестка. Никто не сошел, не сел. На узкой посадочной площадке стоял полицейский. Он скользнул взглядом по окнам вагона, но не вошел в трамвай, что меня обрадовало: народу в вагоне немного - мент мог обратиться ко мне с вопросом. Беседа с немецким полицейским не входила в мои планы.

Потянулись по сторонам магазины с широкими витринами и с искусными выставками. Дождь перестал, и выглянуло солнце. Преобразилась широкая улица, заблестела разноцветьем. Мне захотелось пройтись у витрин и поглазеть. Вышел на остановке и заметил номер трамвая.

В кармане моих новых штанов лежали тридцать марок, с такими деньгами много не купишь, но за погляд денег не берут. Разглядывал выставки, заходил в магазины. Магазин с продовольствием не попадался.

Опять пошел дождь. Прямо с солнечного неба - у нас это примета дождливой погоды. У немцев такой приметы нету, потому что дожди идут часто и можно обходиться без приметы. Капли колотили по шляпе, когда я подбегал к трамвайной остановке.

Подходил тот самый номер, что привез меня в центр. Чувствовал себя уверенно, заскакивая в вагон. Столпились у вагонных дверей немецкие люди, спасающиеся от дождя, мужчины весело гомонили, женщины озабоченно разглядывались в зеркальца и поправляли маскару и прически.

Сунул кондукторше алюминиевую двадцатипфенинговую монетку и растерялся: женщина с сердитым бормотаньем отвергла монету. В чем дело? Знаю ведь, что билет стоит двадцать пфенингов. Полез в карман достал марку, совал ее в руки билетерше. Она отказывалась брать марку. Вдруг догадка открылась в памяти. Знал еще в армии, что в Берлине разные деньги. В Восточном - свои, в Западном -свои. Выходит, я в Западном Берлине! Вот чудо, переехал и не заметил как. Может быть, там на пересечении улиц, где стоял полицейский, и рассекала город граница.

Сошел с трамвая успокоенный, не заплатив за проезд, и по-новому, небрежно, огляделся по улице. Мимо меня промчался широкий серо-зеленый автомобиль, открытый и короткий. В нем сидели солдаты в незнакомой форме. На переднем крыле машины трепетал флажок - белые и красные полосы вдоль по полю.

НА ГРАНИЦЕ МИРОВ

В долине стоял туман. Голые горбы сопок по обе стороны долины были освещены ночным солнцем. Такие же каменистые, как и на норвежской стороне, сопки на той стороне долины выглядывали из другого мира, из советского. На дне долины, под наплывом тумана притаилась граница.

Мы медленно начали спуск по круче вниз, в туман. Скоро с головой окунулись с блеклую муть и вошли в березовый лесок. Предутренняя тишина, не слышно птиц. Далеко разносится хруст веток под сапогами.

Зашумела вода впереди, перед нами потекла бурливая речка с валунами. Вода такая прозрачная, что появилось желание напиться или хоть зачерпнуть глоток ладонью. Дан сказал:

- Пограничная речка, наткнетесь на охрану, возвращайтесь. У них автоматы. Удачи вам. До свидания.

Он пошел назад в Норвегию.

Мы вдвоем перешли речку, тяжело перепрыгивая с валуна на валун, за плечами полная выкладка. Двинулись вперед, напряженно озираясь, слушали тишину до боли в ушах и вдруг - шум воды. Перед нами потекла бурливая речка с валунами, полноводней той, что мы только что перешли.

Возникла непредвиденная необходимость переходить границу еще раз, мы попусту волновались в последние минуты - та речка оказалась протокой. Сердце защемило недоброе предчувствие. Я постарался подавить его в себе. Пустяки. И эту речку перейдем по валунам, хоть и не вовремя она возникла доказательством неприступности социалистических рубежей.

Припомнилась строчка из советской песенки-агитки. "Советская граница на замке." Сколько кинокартин заставили меня посмотреть советские агитаторы о советских пограничниках, проницательных и отважных, самоотверженных и идейных. Вот откуда предельная настороженность, хотя знаем точно: у пограничной речки в этот час нас никто не остановит.

Мы перешли речку и через минуту вышли на просеку. Неподалеку от нас, припудренные туманом, видны два столба. Один перед другим на расстоянии шести метров: желтый и красно-полосатый. По обе стороны от нас просека уходила в туманную даль.

Мы перешли границу и ушли в лес, а через сотню метров очутились на другой просеке. По ней идут телефонные столбы и протоптана тропинка - здесь проходит порубежный патруль два раза в сутки. Тихо, тянутся туманные пряди через туманный березняк.

Дальше начался подъем на кручу, дыхание сделалось коротким и частым. А с норвежской стороны эта сопка выглядела приземистей других. Скоро лесок остался внизу и солнце засверкало в глаза. Неуютно чувствует себя нарушитель границы на открытом месте в сопредельной полосе. Мы торопились скрыться за горбом сопки, пот горячил лица. Те, что провожали нас, наверняка видят с той стороны, как карабкаются на вершину два муравьиного вида человечка с рюкзаками. Вот она каменная макушка, обдутая ветрами. Мы начали спускаться по противоположному склону сопки. Если нас не заметил дозор на подъеме, то теперь уж не заметит. Снова березняк обступил нас, шуршала у плеч листва, но со стороны не доносилось ни звука.

Двигались без остановки часа два. Ночное солнце начало подниматься, тени очертились. Мы вышли к завалу из срубленных берез. Не обойти завал, тянется далеко в обе стороны. КСП - вот она, рубеж охраняемой приграничной зоны. Здесь надо быть предельно внимательным. Пролезли по завалу с треском и вышли на просеку. Правда, полоса не распахана, а вышки в тумане, мы перешли просеку, перешагнули тропинку. Голубой телефонный провод растянут по земле, в стороне виднелась розетка, укрепленная на пеньке. Таких розеток много на контрольно-следовой полосе. Пограничные наряды могут подключаться и разговаривать с заставой.

Тоненькая медная проволочка укреплена на метр от земли на металлических столбиках. Протянута по краю просеки под самими березками: это сигнальное устройство. Дотронься до проволочки - и на щитке дежурного по заставе зажжется контрольная лампочка и зазвенит звонок. Оказалось удобней снять рюкзаки и перенести их на руках. Сами мы пролезли под медной проволочкой и стали удаляться прочь, довольные тем, что туман оказался нашим покровителем.

Выстрел грянул на третью ночь пути. Жаркий вихрь налетел на меня. Боль обожгла левую ногу, будто жигалом проткнули ляжку. В суматошной круговерти разночувствии, бывает, и чутье подводит. Показалось, что сбоку ударила в меня пуля. Уже пригибаясь к земле, повернулся к напарнику предупредить о прицельной стрельбе. То, что увидел, было пострашней опасности со стороны - напарник целился в меня из пистолета. Вторая пуля толкнула в грудь ниже правой ключицы. Удушающая боль сдавила легкие, я упал на бок, неловко откинув голову. Вот она роковая обреченность на смерть, прочувствованно пишут о ней в книжках. Внезапно она налетает на своего избранника - не отшатнуться и не отразить.

Пытался подавлять стоны: зачем просить пощады, если знаешь, что никто не поможет. Умирай достойно. Могут тут заметить: "До того ли тебе было, парень", однако смерть - не актерская игра. Миллионы очевидцев наблюдали за гибелью тела. Таинство это совершается по-разному: одни скулят и матерятся, другие обращаются за помощью к Богу. Есть и такие, что умирают молча. Тем более, что карельский пустынный березняк - не роскошная кремлевская больница.

Уловило шаги ухо, прижатое к земле - напарник подходит добить меня. Он стоял надо мной с пистолетом в руке, наклонился, я слышал его тяжелое дыхание. Тянулись мгновения. Вымолвить, что ли, слово о пощаде? Нет. По тому, как он начал, выстрелом в спину, ясно, что он не выпустит из своих рук мою жизнь. Молотом' ударило в правый висок. Боль резанула вспышкой и померкла. Рои искорок вспорхнули перед глазами и одна за другой улетали в темноту. Душная пелена стала опускаться на лоб, глаза, нос, рот. Не хватает силы шевельнуть головой, чтобы избавиться от нее.

"Вот все кончено", - сложилась в мозгу простая мысль. Мне захотелось повторить ту форму рока, но я забыл первое слово: "... все кончено... кончено". Сознание провалилось в темноту подземелья.

Можно пережить счастье и горе - трудно пережить смерть. Не всякий человек погружается в вязкую беспросветность небытия и воскресает из мрака преисподней.

Широкие зеленые полосы вытягивались из черной бездны, слегка колебались. Непонятно, откуда они, какое чувство передает их цвет и движение в мой утопленный мозг. На одной полосе появилось огромное коричневое существо, юрко бегало по краям. "Странно, что бы это значило?" - пришло на ум. В следующее мгновение я удивился, что мне, убитому, надо еще что-то знать. Потом сдвинулись с мест зрачки и стало ясно, откуда зеленые полосы - это травинки у моего лица. Колеблет их ветерок, снуют по ним муравьишки.

Жив.

Боль снова наполнила грудь, голову, ногу, все тело. Боль вынуждала пошевелиться, застонать. Но теперь я не мог уж по своей воле философствовать, что главней - умереть молча или просить о пощаде. Выбор сделан за меня в том мрачном мире, куда на несколько минут провалилось мое сознание. Терпеть сверх всяких сил, замереть наподобье покойника, стиснуть зубы и не дышать.

Слышно, как напарник выбрасывает что-то из моего вещмешка, потом он неловко снимал с меня пояс с деньгами. Достал из кобуры мой пистолет, слышно, как пистолет брякнулся на мшистую землю неподалеку.

Напарник поднял мою руку и нащупывал пульс. Так ему хочется, чтобы я был мертв, а совсем недавно мы вместе ели, пили и ходили к девчонкам. Минуту его большой палец оставался прижатым к моему запястью. Он выпустил мою руку - я ждал этого без волнения, рука безжизненно упала на землю. Вот так и должно все происходить: чутье не обманщик. Теперь он убедился, что прикончил меня, сейчас уйдет, а я останусь живой. В подтверждение того послышались его удаляющиеся шаги.

Еще несколько минут я лежал неподвижно, задыхаясь от боли. Потом шевельнул головой и заскулил, как щенок, пытаясь высвободить руки из лямок

рюкзака. Со стоном повернулся на спину и долго глядел в блеклое небо. Боль зыбью ходила по телу, ставшему таким беспомощным. Отдохнув на спине, попробовал приподняться - это удалось не сразу. Мышцы словно чужие, не слушаются. Наконец сел, подпершись руками, и осмотрелся.

Мох и трава вокруг залиты кровью. Окровавлены левая штанина и мотня. Из раны на голове спадают рубиново-красные капельки, а даль представляется смутно, как под тонкой сеткой. Где-то неподалеку упал мой пистолет, хорошо бы найти его. Несколько раз прополз на коленях вокруг кровавого пятна, упираясь в землю руками. Натыкался на разные вещи из нашего снаряжения, ставшие никому не нужными. Не нашел пистолета.

В сознанье скреблась мысль - надо уходить, чтобы успеть выйти к людям. Осмотреться бы, а перед глазами муть. Да будь у меня глаза коршуна, что увидишь в пустыне заполярной тундры, граница в шестидесяти километрах? Грудь прострелена, нога прострелена и голова прострелена. Далеко ли уйду?

На четвереньках подполз к неровной куче березовых кругляков. Виднелись еще кучи неподалеку. Скорей всего, здесь заготавливали дрова и видно, что давно: куча выглядела залежалой. Надо подняться на ноги. Ухватился руками за верхние кругляки. Встал. Покачивался, держась за поленницу, казалось, что куча дров норовит отстраниться от меня. Холодный ветерок струился по вырубке.

Мне нужна палка - она лежала на поленнице, будто приготовленная. Прямая, надежная. Подтащил палку к себе. Теперь буду уходить. С трудом, опираясь на палку, добрел до зарослей полярной ивы. Сердце бешено, стучало, все тело смертельно устало, но подбодрила возможность передвигаться на ногах. Надо отдохнуть, удобное место - полярные ивняки - укрытие от ветра, а напарник наверняка не вернется. Отдышусь и пойду дальше.

Плохо соображал, что делаю, лишь желание жить вынуждало о необходимых действиях. Смешно было бы ошибиться: светлое утро в карельской тундре могло оказаться последним. Неловко повалился в заросли и почувствовал безветрие и теплые солнечные лучи. Сделал последнее усилие взглянуть на часы - четыре часа утра - и надолго замер на мшистой земле.

Очнулся от ощущения сухости в горле и во рту, еще не понимая, за какой нуждой пришел в себя. Солнце грело. Поднес руку с часами к глазам - семь часов. Можно бы сказать "ого", это что-нибудь да значит - пролежать три часа в беспамятстве. Но у меня не было силы обдумывать эту тему. Проживу и до двенадцати и еще дольше.

С виду ничего не переменилось в моем положении. Болела нога и грудь, в голове бессилье и дрожь в тело вернулась. Окрепло за три часа намеренье выжить. Пощупал рану на голове, кровь остановилась, под пальцами похрустывала раздробленная кость.

Вспомнил о компасе. Полез в карман штанов. Этот нехитрый прибор сейчас нужен мне для того, чтобы взять направление в ближайшую деревню, вспомнил название: "Титовка". Надо взять азимут на нее. Вытащил пластмассовую круглую коробочку долго разглядывал на ладони: стекло разбито, стрелка смята - через компас прошла пуля.

Оборвалась путеводная нить, и казалось странным, что это меня нисколько не огорчило. Откинул разбитый прибор в сторону в веточки ивы. Надежда не померкла, а это значит, можно обойтись и без компаса.

Поднялся на ноги. Нечего думать, что умру по своей воле, после того, как меня не смогли убить тремя выстрелами в упор. Осмотрительно проковылял по зарослям, прутики заплетались между ног, но палка - верный поводырь всех немощных. Выбрался на ровное место и вздрогнул от радости: увидел под ногами следы колес. Вот путеводная нить! Это не была дорога - просто след, скорей всего, по нему вывозили дрова. Однако не стоит рассчитывать на бетонную автостраду в краю заболоченных низин и горбатых березовых перелесков. Пошел по следу колес. Так и должно быть - не погибать же.

Внезапно страстное желание напиться передернуло всего. Напиться немедленно, не откладывая ни на миг. Вот наиглавнейшая моя нужда, что вернула мне сознание, давно уж таилась она во мне - жажда, а сейчас заявила о себе: напейся или умрешь. Не знаю, такие ли страданья испытывают путники, много дней

бредущие по раскаленной песчаной пустыне. Уверен, что в карельском болотистом безлюдье никто не жаждал так страстно, как я.

Остановился, опираясь о палку, шарил взглядом впереди и по сторонам. Перед глазами замелькали виденья моей страсти: колодцы со скрипучими журавлями, журчали ручьи и пылили в ноздри водопады. Пустыня окружала меня, но не безводная Сахара. След колес вилял под склоном возвышенности. Слева тянулась болотистая низина. Видимо, расчетливая старуха-смерть опять промахнулась. С похмелья, что ли, она в это утро? Не напиться сейчас для меня все равно, что получить пулю в сердце.

Сошел со следа и повернул к болоту. Вода стояла неподвижно между кочек под край бережка, дразнила обоняние. Только не торопиться, тут зыбко, завалюсь -не вылезу. Надо лечь. Пересиливая боль в ноге, подполз к краю болота, припал губами к воде. Пил бесконечно долго, пускал носом пузыри. Боялся поднять голову: вдруг болото исчезнет, как колодец с журавлем?

Наконец, отяжелевший от воды, я отвернул голову и отполз на сухое место. Перевернулся на спину и лежал, глядя в холодную голубизну. С детства привык лежать на правом боку, а после трех пуль моего напарника открыл, что положение лежа на спине мне больше подходит - так меняются привычки.

Не .сразу удалось подняться на ноги: вода не добавила силы и колыхалась в животе. Встал, упираясь одной рукой в землю, другой рукой на палку. Постоял, чтобы успокоить сердце, и двинулся дальше. Жажда утихла, начала колотить крупная дрожь. Не одно так другое, не считая трех дырок навылет в разных местах. Никогда не думал, что так трудно существовать душе в простреленном теле. Вороны проносились низко надо мной с призывным карканьем. Они считают, видно, что мне крышка, ,и ожидают своего часа слететься в стаю, как только завалюсь и не поднимусь больше. Странно. Зря их признали мудрыми птицами.

В движении дрожь утихла и опять захотелось пить. Двигался вперед, не поддаваясь соблазну свернуть к болоту, да разве устоишь. Сердце стучит вхолостую, в жилах пусто. Мое тело снова распласталось на краю болота, втягивал в себя светло-желтую воду с запахом осоки и тины, чуял - это была живая вода, хотя и не знал тогда, что пуля, пронзившая ляжку, разорвала главный кровеносный сосуд -артерию, и из меня вышло крови больше половины и вышла бы вся, если бы кровяной сгусток не заткнул разрыв.

Не раз еще мне выпало на долю сворачивать к болотному бережку. Солнце поднималось, силы убывали. Чуть было не утонул в одном месте. Хотел опереться о травянистую кочку, оказалось это пучок травы, выросший со дна. Едва вытащил на бережок облепленную рясой голову. Лежал, отплевываясь. Много коварных ловушек расставлено роком с целью показать свое главенство над нашей волей, и это в то время, как человек находится в состоянии крайней беспомощности. До чего несправедливо устроен мир!

Однако долго не протянешь и на живой воде. Неужто не дойду? Каждое движенье отдавалось болью. Брел, боясь останавливаться на отдых. Вдруг нечаянно выронил из рук палку. Попытался нагнуться за ней - встала боком земля. Повалился на мшистый склон, охнув от боли - все, пожалуй - больше нету силы.

Тяжело колотилось сердце, его удары отдавались стуком в виски: тук, тук, тук. Поднес руку с часами к глазам - девять часов. Тук, тук, тук - не подняться теперь, неужто смерть играет со мной, как кошка с мышью?

Внезапно крупная дрожь прокатилась волной по всему телу. Встрепенулся цепенеющий мозг: "Постой парень - это не стук в виски - это посторонние звуки". Меня всего трясло от страха, не ослышался ли? Не звуковой ли это обман, как осторожное клацанье ключа в замке для приговоренного к смертной казни, как далекое постукивание молотка для заживо погребенного в шахтном забое? Но надежда - древняя прорицательница - усмирила мятущийся разум. В это страшное утро она не раз уж удерживала меня под солнцем.

Обхватив рукой голову, чтобы легче было держать ее приподнятой, я прислушивался. Боялся и надеялся. Нет сомнения - это звуки со стороны. Они доносились с верху склона, оттого долетали до моих ушей, то глухо, то слышней, то меняли направление. "Еще раз встану - причем здесь бессилие, когда надо собрать все силы?" Нащупал палку, поднялся на ноги. Сейчас слышней короткие удары со всхлипом: тук, тук, тук. Так топор вонзается в сырое дерево.

Подниматься вверх по склону - не прогулка по следу колес. Засвистела простреленная грудь, закапала кровь из пролома в черепе. Измученные восходители знают, как нелегко даются последние метры к вершине. Следует уважительней относиться к этим упрямым парням.

Наконец осилен подъем. Передо мной, насколько достигал глаз, толпились заполярные березки. Безлюдье простиралось далеко. Тук, тук, тук. Вот когда определился источник звуков. Метрах в пятидесяти от меня стояла палатка из маскировочной парусины, возле палатки парнишка-солдат рубил дрова.

Двинулся к нему, закричал. Мне показалось, что мой крик упал у моих ног, но он донесся до солдата. Парень поднял голову и увидел меня. Минуту он не двигался, вперив взгляд в окровавленное существо с палкой, стоящее среди березок неподалеку. Потом выпустил из руки топор и юркнул в палатку.

Опершись на своего поводыря, я ждал развития событий. Скоро из палатки вышли трое и приблизились ко мне. Первым подходил парень с сержантскими нашивками. Он придвинул ухо к моим губам, чтобы уловить чуть слышные слова:

- Я оттуда, из-за границы. Передайте офицеру.

Они завели меня в палатку, не отходя ни на шаг. Напоили кипятком. Пил кружку за кружкой, обжигая губы, нестерпимо ныла нога. Поднял штанину, сидя на нарах - нога до самого паха белая, будто выбеленная. Не поступает кровь.

- Мне надо лечь.

Парни засуетились, постелили шинель на нарах. Помогли улечься, накрыли двумя шинелями - больше у них ничего не было, шинели и нары. Или забылся, или уснул, а может быть, мне еще раз выпало на долю провалиться в тот мрачный мир, куда уходит каждое живое существо в свое время и редко кто возвращается. Очнулся от того, что у палатки заржала лошадь и телега стукнула колесами - родные с детства звуки. Начальственный мальчишеский голос задорно прокричал:

- Где он?

Можно предположить, что в моей злосчастной судьбе назревают положительные перемены. Еще что-то важное произошло внутри меня, не мог сразу сообразить что. Мысленно обшарил себя и обрадовался - перестала болеть нога. То есть боль сохранилась, но не та мертвящая. Приподнялся, высунул ногу из-под шинелей. Нога потеплела и приняла естественный вид.

В палатку вошли солдаты и с ними мальчишка-офицер в погонах лейтенанта. Он обратился ко мне:

- Это Вы из-за рубежа?

- Да. Трое суток тому назад я перешел норвежско-советскую границу.

- Ясно, - с готовностью согласился лейтенант. - Сейчас перевезем Вас в расположение части. Там окажем медицинскую помощь и разберемся.

Мысленно возразил офицеру, что разбираться со мной будут гораздо дальше, чем он предполагает. Скорей всего, в Москве. Моя голова опустилась. Лейтенант воспринял мой поникший вид, как признак телесной слабости и успокоил:

- Здесь недалеко, расположение стройбата на пикетах. Будем ехать осторожно, чтобы не трясло. Потерпите.

Солдаты перенесли меня в телегу и уложили на сено. Они помахали мне вслед. Участливые парни. Долгим показался мне первый этап до пикетов стройбата. Каждый камень, каждый корень отдавался болью в теле, но я не стонал в то утро, 18 июня 1953-го года, прохладное и солнечное, и не стонал еще много, много лет.

ПРОТИВ МУЖИКА

Единая советская социалистическая общность разделена на три части, неравные во всех отношениях: "рабочий класс, колхозное крестьянство, советская интеллигенция". Колхозники - самые обездоленная составляющая советской общности. Это люди, не сумевшие спрятаться от комунны, от продразверсток, от раскулачиваний и ЧОНовских рейдов. Это страдальцы от укрупнений и разукрупнений, переселений, вербовок и выселений; от "твердых" заданий и продпоставок плановых, дополнительных, сверхплановых и прогрессирующих. Колхозникам платили за работу трудоднями и садили в концлагеря за расхищение колхозной собственности: рукав зерна для прокорма семьи и охапка соломы для личной коровы, взятые с обобществленных полей, - тяжкое преступление и зона. Колхозников превращали в совхозников с изъятием в пользу социалистического государства всех "неделимых фондов" и вселяли в бараки. У них отбирали машины для МТС, а потом заставляли покупать машины и опять отбирали для "Сельхозтехники"...

"Рабочий класс", тем гордый, что сумел перенести все притеснения эксплуататоров, содрогнулся бы до основания при одном перечислении бедствий, обрушенных советской властью на крестьян. Перетусовка крестьянства началась с "Великой Октябрьской" и продолжается до сих пор. Сословие мелких земледельцев по идеям марксизма-ленинизма должно быть уничтожено.

Заведи крестьянин свое личное хозяйство, подведут беднягу под вербовку, под лимит или посадят в ИТУ, захочет уйти в город на заработки - не отпустят.

Перевод русской деревни "на путь социалистического развития" опустошил корневую Русь: обезлюдели деревни Центра. Сельчане, попробовавшие городской жизни, не возвращаются в село, отслужившие в армии ищут работу на стройках. То же самое - "оттянувшие" лагерный срок. Девки-лимитчицы стараются выйти замуж за городских парней и получить городскую прописку. В почерневших избушках доживают свой век старики да старухи, да те колхозники, что раньше назывались "незаможниками".

Город шлет им в помощь своих студентов и школьников, служащих и домохозяек, чтобы убирать хлеб, копать картошку и ухаживать за скотиной. Эти подсобные меры распространились на весь СССР. Известно, что мещане не умеют и не любят работать на земле - треть урожая остается в полях, убранных городскими помощниками.

Руководители КПСС сохраняют приверженность интернациональному переустройству села. Они рады закупать продовольствие на Западе, только бы не дать своим крестьянам укорениться.

Вот еще способ помочь беспомощному советскому крестьянину. Сельских механизаторов южных областей, как только они заканчивают страду у себя дома, направляют, с командировочными удостоверениями в кармане, убирать хлеб в восточных и северных областях. Вместе с механизаторами туда же направляются их комбайны, тракторы, грузовики и косилки. Походные кухни. Техника и живая сила грузится в железнодорожные составы, также горючее и запчасти и прочие средства обеспечения операции. Со стороны мероприятие смотрится, как переброска механизированных армий с одного театра военных действий на другой. На советском казарменном жаргоне страда называется: "Битва за хлеб".

Штурмовщина не понадобилась бы, позволь партия и правительство советскому крестьянину вольно хозяйствовать на земле. Мужику ведь немного надо. Сотой доли тех средств, что советская власть вкладывает в социалистическое строительство на селе и разворовывает в главках и министерствах, хватило бы. Не зарастали бы полынью хлебородные залежи, не ютились бы колхозники в довоенных избушках.

Не дают вздохнуть мужику. Даже огороды обрезали по углам изб. Колхозники пенсионного возраста получают по пятнадцать рублей пенсии, как вечные зэ/ка, всю жизнь проработавшие в лагере. Забавное новшество в сельских школах - уроки ОПТ. Кто обучен разгадывать советские прописи, сразу поймет, в

чем дело (общественно полезный труд). Сельских школьников хотят заставить работать не только в каникулы, а и круглый год. Выглядит это подсобное мероприятие так: вблизи школы строят телятник или свинарник на три-четыре головы, ученики и ученицы ухаживают за животными - школа получает за откорм сто рублей в месяц.

В том же хозяйстве, откуда выделен молодняк, телятница или свинарка получает в месяц семьдесят рублей. Ясно, что она могла бы тех трех-четырех животных, что откармливают школьники, добавить к своим пятидесяти, к ее зарплате в полсотню рублей. Нельзя. Большевикам выгодней бить по рукам работящих крестьян и не допускать пробуждения "частнособственнических инстинктов", засевших в сознание русского крестьянина с мрачных времен крепостного права, когда он пять дней в неделю вкалывал на своем поле и в своем дворе с утра до ночи, чтобы набить амбар, погреб, подполье, подклеть и клеть, наполнить скотом конюшни, коровники, овчарни, свинарни, мелкой живностью гусятники, курятники, индюшатники и крольчатники. Один день или два дня в неделю русский крестьянин в страдную пору лениво помахивал косой на поле помещика. Советская власть этого не допустит; ее колхозник пойдет в одних рядах со всеми советскими производственными коллективами.

Во времена Хрущева преобразование колхозного крестьянства в рабочий класс проводилось с повышенной скоростью - многие колхозы стали совхозами. Приятный вид имели преобразовательские мероприятия на целине. Изобретательное казахское партруководство одним росчерком пера уничтожало колхозников вместе с деревнями и навечно дарованными угодьями. Как по волшебству на месте колхозов появлялись целинные совхозы. Еще вчера на колхозном правлении красовалась вывеска: "Колхоз "Заря Востока", старательно разукрашенная виньетками заезжим живописцем-шабашником. Сегодня на той же доске, наспех вымазанной известкой выведены канцелярскими чернилами волшебные слова: "Совхоз Александровский имени Абая".

Москва не могла надивиться рвенью целинных руководителей, бешеными темпами целинного строительства. Целинная афера обогатила руководство Казахстана во главе с Брежневым. Крестьянам было все равно, как их еще будут называть, их назвали совхозными рабочими. Неизвестно, как отнесся советский рабочий класс к неожиданному пополнению своих рядов.

Крестьян и тут ущемили, всех произведенных в трудовую гвардию заставили написать заявление: "Прошу принять меня на работу в совхоз. Подпись и пометка год, месяц, число". Когда новым совхозным рабочим пришло время выходить на пенсию, им начислили стаж работы со дня поступления в совхоз и обеспечили пенсией по пятнадцать рублей.

Сейчас в ЦК КПСС разрабатываются новые прожекты против крестьян, в первую очередь колхозников: переселение в агрогорода и приписка к сельскохозяйственным цехам промышленных предприятий. Деревня - зыбка русского народа - обязана прекратить свои колебания и партия большевиков сделает все от нее зависящее, чтобы это произошло как можно скорее.

В Калужской области ежегодно проводится кампания по заготовке кормов для колхозно-совхозного животноводства. Обком устанавливает повышенный объем заготовок в сжатые сроки, население привлекается к заготовительным работам в основном старики, инвалиды и дети. Они отсекают ветки с деревьев и от кустарников, связывают ветки в веники и сносят в кучи: "Веточный корм".

Трудоспособные крестьяне в это время потихоньку ездят в Москву с дарами леса и плодами личного подсобного хозяйства: красными ягодами, белыми яйцами, зеленым луком, редиской и грибами. Домой они везут сахар, дрожжи: винная монополия им не по карману.

Несколько недель вся область находится в возбужденном состоянии. Областные и районные газеты печатают сводки об успешном продвижении кормозаготовительных работ, используя термины Совинформбюро. Им вторит областное радио. Вся область ликует.

Под конец кампании дается итоговая сводка и каждый калужанин со вздохом облегчения убеждается, что на животноводческом фронте одержана убедительная победа: кормов заготовлено на полтора с лишним года. Каждый калужанин видит

некошенные луга с полеглыми травами, силосные траншеи, залитые осенними дождями, но это его уже не волнует.

Частникам запрещается косить на коллективных землях. Колхозники и совхозники косят для своих коров на укромных лесных полянах и по оврагам и балкам. Тайком сгребают и свозят в свои дворы на ручных тележках. Незаметно встают у крестьянских домов крутобокие стога превосходного душистого сена.

В начале января областная газета начинает давать на своих страницах серии пламенных призывов, смысл которых: "Даешь корма для обобществленного животноводства". Ей вторят районные газеты и областное радио. Школьники и пенсионеры мобилизуются на заготовку веточного корма и умудряются обрубать у елей все сучья, так что лишь верхушки зеленеют.

Потом начинается коллективный падеж крупного рогатого скота. Все сено из крестьянских дворов изымается и свозится к животноводческим фермам. Никто не знает, куда девался полуторогодовой запас кормов для обобществленного животноводства.

Калужская область - подмосковная, картофельная. Крестьяне берут на своих подсобных участках хорошие урожаи картошки и пытаются продать картошку на московских рынках. Как только начинается копка, руководители области приказывают поставить заставы на всех дорогах. "Частника", что везет свою картошку за пределы области на попутных грузовиках, тракторных прицепах, автобусах, мотоциклах, велосипедах, ручных тележках и прочих средствах перевозки, останавливают госзаготовители, подкрепленные • бездельниками из нарконтроля и ДНД, и приказывают разгружаться в бурт у дороги. Рассчитывают нарушителей по пятнадцать копеек за килограмм. В Москве калужские частники продали бы свою картошку по тридцать-сорок копеек. Область сдает отобранную картошку государству в счет плановых и сверхплановых поставок по пять копеек за килограмм.

Самые крупные, самые вкусные, самые сочные, душистые и красивые - так оцениваются яблоки, выращенные в областях Центра России. В Орловской, Тульской, Калужской, Курской, Воронежской, Брянской, Белгородской. К осени там скапливается огромное количество симпатичного краснобокого товара. Всеми любимые плоды, все их охотно поедают. Яблоки гниют на земле под яблонями, их скармливают свиньям - госзаготовители их не берут. В это время на севере России яблоки стоят по рубль пятьдесят за килограмм, а в полярных областях они на вес золота.

От Белгорода до Тулы пролегла автомобильная дорога союзного значения Симферополь - Москва. От Белгорода до Тулы тысячи советских крестьян осаждают союзную автодорогу. У каждого в руке палочка с яблоком, нанизанным на заостренный конец. Люди поднимают палочки над головой, что означает:

"Остановитесь, возьмите нас, мы хотим отвезти наши яблоки на продажу, мы вам заплатим". В лесозащитных полосах вдоль дороги сложены горы мешков с яблоками, чуть прикрытые зелеными ветками от глаз начальства.

С ревом, не замедляя хода, проносятся мощные ЗИЛы и КамАЗы, обдавая обочину черной гарью, нередко пустые, часто недогруженные грузовики. Водителям строго запрещено брать "частника с товаром". Стоят понуро владельцы целительных плодов, вянут горы яблок, прикрытые зелеными ветками.

Редкие водители-смельчаки соблазняются левым заработком по семь рублей за мешок. Остановившийся грузовик, после недолгих споров, чья очередь, быстро нагружается общими силами. Счастливый владелец "товара" торопливо лезет в кабину, на ходу ощупывая в кармане паспорт и справки от руководства сельсовета и от руководства и коллектива в том, что яблоки - личная собственность гражданина с его подсобного участка, и в том, что отпущен с работы. Прочие документы, подтверждающие социальную значимость и основные обязанности и права предъявителя. Усевшись на сиденье, счастливчик машет рукой провожающим с таким видом, будто отбывает на Новую Гвинею, к людоедам, и мало шансов вернуться назад. Грузовик трогается в опасный путь. Теперь владельцу товара придется платить откупные всем гаишникам на дорожных постах до самой Москвы. То же будет делать водитель - откупаться, иначе у него отберут права.

ХАРБИНСКИЙ СЮЖЕТ

Привлекали глаза, глядевшие спокойно и прямо. Бригадники выделили старому спальное место на нижней шконке у окна, в дальнем углу секции. Место уютное, как усадебный дом потомственного дворянина из Тамбовской губернии, десятки лет скитавшегося по лессовым дорогам Юго-Восточного Китая. "Дроздовец"¹ - так зонники называли его меж собой, а на самом деле подчиненный Дутова². В лагере дают прозвище по признаку, падающему в глаза: черта характера, облик. Часто в углу "дроздовца" обсуждались разные мнения, однако и в пылу спора к нему обращались "Алексан Иваныч".

Они отступали по сибирскому бездорожью, пробивались с боями вдоль Великой сибирской железной дороги. Осталась позади Ангара-река и всхолмленная забайкальская тайга. Все, что еще вчера представлялось великим и вечным, сгинуло в смуте. Остался лишь след, по которому гнались за белогвардейцами красные комиссары.

Застрелен в Екатеринбурге русский царь. Утоплен в проруби Ангары адмирал Колчак. Белогвардейские отряды отступали к Харбину. Во всеобщем бегстве перед Третьим Интернационалом батальон, в котором служил "дроздовец" удивлял дисциплиной и боеспособностью. Большевистские ватаги, наспех сформированные из ссыльных и уголовников-каторжан, предупредительно втискивались в леса, уступая дорогу "белякам", маршировавшим в изгнание, как на парад победы. Скоро граница разделила белых и красных.

Белые добровольцы с отчаяньем воспринимали существование на чужбине, Харбин встретил русских военных настороженно, китайские власти требовали роспуска добровольческих батальонов. Прошедшие по кровавым дорогам межусобной войны офицеры и солдаты, испытавшие ужас поражений, потерявшие родных и кладбища, чтобы сохранить национальное достоинство и офицерскую честь, снимали мундиры и переодевались в вольное платье. Превращались в толпу голодных невозвращенцев. Часть из них, почуяв себя дезертирами, потянулась назад в сибирский предел и сгинула там без вести.

Поручик Саша остался в Харбине. В воскресные дни он бродил за городом по зарослям лоаяна и собирал цветы для своей возлюбленной - жены своего друга, ротного командира, убитого в ночном бою под Верхне-Удинском. Счастливый русоволосый парень не походил на изгнанника. Слово "иностранец" представлялось привлекательным для молодого человека, только что открывшего для себя Вечный Китай.

Они поженились: неунывающий изгнанник и юная женщина, испытавшая горечь роковой утраты, недоуменно глядевшая на чужой мир, нечаянно окруживший ее. На всю жизнь сохранили верность друг другу, если не считать разлуки, нагрянувшей на них в том страшном городе, где погибла честь России.

Годы харбинских скитаний. Сырые осени, ветреные зимы. Саше с большим трудом, через бывших сослуживцев и униженные упрашиванья, удалось найти работу слесарем в паровозном депо Китайско-Чанчуньской железнодорожной компании. На железной дороге за нищенское жалованье кормились русские невозвращенцы, заочно приговоренные к смерти в РСФСР. Отголоски кровавых расправ над русским дворянством и крестьянством долетел и в тихий Харбин, когда агенты ЧК начали убивать дутовцев.

Однажды поздним вечером на пути с работы на Сашу налетели двое. Было темно на улице, пролетал мокрый снежок. Два "баклана"- китайца пытались снять с поручика пальто и ощупывали карманы. Ударом ноги Саша сумел выбить нож из руки одного грабителя, кулаком в ухо свалил на землю второго и держал его крепко, уткнув носом в грязь. Обезоруженный грабитель кинулся наутек, почуяв

¹ Дроздовский. Белогвардейский генерал. Деникинец. Герой Гражданской войны. Погиб в бою у ст. Червленная.

² Дутов. Белогвардейский генерал. Колчаковец. Герой Гражданской войны. Убит в Харбине агентурой Ч К.

неблагоприятный исход дела. Замешкался в панике на перекрестке, выбирая, в какую сторону бежать, и был схвачен полицейским патрулем.

Стражи порядка, сами по виду смахивающие на задержанных, подкрепленные неожиданным русским союзником, доставили хунхузов в полицейский участок. Вся полицейская братия любопытно столпилась вокруг плотного невозвращенца и охотно осваивала, подставляя поручику свои бока, прием штыкового боя и как надо действовать кулаком, если нету иного оружия. Весь полицейский участок был в восторге. Задержанные грабители были отпущены за небольшую плату.

Это ночное происшествие оказалось поворотным в Сашиной судьбе: он познакомился с инспектором Харбинского уголовного розыска и занялся делом, в целом-то несвойственным потомственному дворянину. Невелик выбор у изгоя, нужда диктует условия.

В то время шайки хунхузов орудовали в окрестностях Харбина. По предложению Харбинского полицейского уголовного инспектора Саша набрал команду из безработных парней и занялся обезвреживанием разбойников. Дни и ночи проходили в погонях и перестрелках. Парни действовали решительно и так успешно, что "паханы" хунхузов приговорили Сашу к смерти. Приговор не удалось исполнить: "судьи" м исполнители были схвачены и посажены в тюрьму. Однако харбинский инспектор посоветовал русскому поручику "сматывать удочки": у хунхузов руки длинные. Он написал записку своему шанхайскому приятелю - тоже сыщику - что-то вроде рекомендательного письма, несколько иероглифов на листочке рисовой бумаги, где излагал честность и решительность и сыскные способности молодого русича.

Они переехали в Шанхай: Александр, жена и сынишка. Огромный город на берегу мутного Желтого моря окружил их. Привыкший было к харбинскому говору и малолюдью, "дроздовец" растерялся в вихре языковых тональностей и в непролазной толпе торговцев и зазывал, наводнявших улицы. Казалось, что семье русского белогвардейца нет места в этом человеческом муравейнике.

Шли годы. От постового на перекрестке Александр Иванович дослужился до высокого звания - шанхайского полицмейстера. Это честь для бесподданного, но китайцы - великий народ, мелочный шовинизм им не присущ.

Душный Шанхай стал для поручика второй родиной: здесь росли и рождались его дети. Но как последнюю радость он вспоминал чистые тамбовские леса, кусты сирени, полыхавшие под окошками ихнего усадебного дома, многокомнатного, с запахом сушеных трав, с распашными дверьми и скрипучими полами. Широко вдаль, если глядеть с балкона малой гостиной, развернулась степная красавица Цна и поблескивала в излучинах.

Оказалось, что рука харбинских хунхузов длинна, как и предполагалось. Как-то между делом Александру Ивановичу удалось захватить банду шанхайских вымогателей. Их атаман раньше промышлял в Харбине и был известен там под "кликухой" "Яблочник": он стрелял без промаха.

Они узнали один другого - сыщик и разбойник - в ту минуту, как пахана шанхайских вымогателей ввели в кабинет полицмейстера на допрос. Маньчжурец зашел походкой самурая, готового совершить харакири.

- Оставьте нас, - приказал начальник и охрана вышла за дверь. - Садитесь, -предложил харбинскому знакомому полицмейстер и с пристуком выложил на стол свой "вальтер".

Вымогатель сел неловко, не привыкший к стульям, скользнул цепким взглядом по убранству кабинета. Начальник наклонился к ящику письменного стола за листком бумаги. Он намеревался записать адреса тайных шанхайских притонов в ходе допроса хунхуза и, возможно, вместе прокатиться по ним как-нибудь вечерком, но не учел выражения обреченности на лице давнего недруга. Надо быть осторожным, если имеешь дело с метким стрелком: у него весь расчет на первый выстрел.

Маститый вымогатель сделал стремительное движение через стол, схватил пистолет и выстрелил в шанхайского полицмейстера. Александр Иванович, в немыслимом для высокого руководителя прыжке, исчез со своего стула в окно второго этажа и приземлился на цветочную клумбу. Можно предположить, что не

будь у него рекомендательных иероглифов харбинского благодетеля, русский поручик без протекции преуспел бы акробатом в Шанхайском цирке.

Еще четыре прицельных выстрела сделал вдогонку "Яблочник" - все промахи. Пистолет разрядился, охрана набежала и схватила преступника. Полицмейстер в смущенном виде вернулся в свой кабинет по парадной лестнице, на ходу принимая от подчиненных поздравления за классически выполненный профессиональный прием. Весь шанхайский уголовный мир долго обсуждал позор "Яблочника".

Кончилась Вторая мировая война, она лишь коснулась Шанхай своим вороньим крылом. Дочь Александра Ивановича вышла замуж за офицера французского иностранного легиона, послевоенного русского иммигранта и уехала с мужем во Францию. Там же его два сына налаживали самостоятельную жизнь, младший заканчивал университет.

Шанхайский полицмейстер подал заявление об отставке с намереньем переселиться в Западную Европу. Отправил морем часть домашних вещей, все, что осталось, раздали знакомым. Опустел светлый китайский домик в пригороде Шанхая на тенистой улице, где жили имущие горожане.

Жена на соглашалась плыть на пароходе. Долгий путь и качка. Порешили лететь на самолете. Через Сайгон или через Читу? Перелет через Россию ближе. Казалось, в далекое-далеко канули годы противостояния интернационалистов и патриотов. Советский консул хлопотал о транзитной визе.

Понеслось под крылом самолета потерянное Отечество. Родные названия Иркутск, Ново-Николаевск. Объявили посадку в трагическом Екатеринбурге. Александр Иванович глядел через круглое окошко на город, раскинувшийся под крылом самолета. Ширились улицы в ретуши желтеющих тополей. Тихая уральская осень будила светлую грусть о родной Тамбовщине.

Пассажиры вышли размяться на бетонные плиты летного поля. Седоволосый русский дворянин и его седоволосая супруга остались в салоне в своих креслах. К трапу подкатила серая "Победа". Двое молодых людей в серых шляпах поднялись в самолет и подошли к двум пожилым иностранцам. Они предложили шанхайскому полицмейстеру в отставке проехаться с ними до аэровокзала: "Мелкие визовые формальности - нужен штамп проследования".

Дама почуяла недоброе. Она вцепилась в руку мужа:

- Саша, не ходи с ними. Она просила:

- Не приставайте к нам, у нас есть все нужные бумаги. Она повторяла:

- Не ходи. Саша...

Александр Иванович поднялся из кресла, поцеловал жену и, в сопровождении молодых людей в шляпах, сошел на бетон летного поля. Оглянулся на самолет, махнул рукой на прощание и сел в автомобиль.

ТАЙНЫ

"Скрытность - мать преступности".

Долго ли бездомному собраться на заработки в Центральную Россию? Садись в поезд и отправляйся. В Тимашевске в наше купе подсела толстая кубанская тетя. Раскрашенная, в цветастом широком платье и при всех принадлежностях из желтого металла. Она расторопно пристроила свои вещи под столик у моих ног, разложила на столике кульки и свертки и принялась за еду. Совместно болтала о погоде, перемешивая малороссийские слова с великороссийскими. Высказала мнение, что черешни в это лето уродилось мало, а в будущее лето черешня может и совсем не уродиться, потому что:

- Такое большое несчастье всех нас постигло, такое несчастье и хотя бы самим-то живыми остаться!

Я взглянул на толстую тетю, широко занявшую половину моей полки, она обращалась к попутчице, сидевшей напротив. От вагонных толчков колебалось ее налитое жиром тело. Сбоку глядеть, малый урожай черешни не уменьшил тетиной упитанности, едва ли она похудеет и на следующий год.

Тетя продолжала тараторить, поощряемая утвердительными кивками собеседницы:

- Такое горе, такое горе для всех нас!

Манера говорить за всех свойственна советским людям: "Все на выборы, все на перевыполнение планов пятилетки. Все вперед к коммунизму". Однако не принято употреблять множественное местоимение "все мы", если речь заходит об отрицательных явлениях советской действительности. Возможны ли коллективные несчастья в стране, где все привлекаются к всеобщему счастью? За подобные мнения и к уголовной ответственности могут привлечь по ст.70.

Любопытно. Похоже, что тетя имеет в виду нечто большее, чем малый урожай черешни.

- Какое горе? - Мой вопрос прозвучал рассеянно: не хотелось отрываться от придорожных видов.

Толстая тетя выкатила на меня глаза, на лице ее собеседницы появилось точно такое же недоумение. Тетя спросила:

- Вы не знаете, Вы с месяца свалились?

Тетя волновалась. Забыв свой полумалороссийский говор, она перешла на чистый советский язык:

- Вы с луны упали? Неужели Вы не слышали пресс-конференцию Михаила Сергеевича Горбачева, ее передавали по всей стране?

Теперь нетрудно догадаться, в чем там у них дело. Тайфун Диана или семибальное землетрясение по шкале Рихтера и развернутая программа борьбы со стихиями, которая уже успешно перевыполняется. А насчет луны тетя попала в самую точку. В конце марта я существовал в горном лесу, в полном одиночестве и не знал, что происходит в цивилизованном мире. Ходил в город лишь за съестным и не читал газет. Грелся на солнышке после холодных горных ночей и радовался, что так высоко ушел от советского коллектива. Конечно, всеобщую атомную войну мог бы заметить.

- Может быть, и не слышал, - возразил я уклончиво, - всего не переслушаешь. А что там?

- Авария на Чернобыльской атомной электростанции, взрыв, катастрофа и жертвы. И что теперь будет со всеми нами - никто не знает. - Тетя глядела на меня с укоризной: - А Вы даже телевизор не смотрите и радиоприемника у Вас нету.

В самом деле далеко отстал от современности: радио не слушаю, газет не читаю - ничего у меня нет, кроме рюкзака с запасными штанами. Покосился на верхнюю полку, где он у меня лежал, опасаясь, что тетя и про рюкзак догадается.

- Сломался телевизор, отдали на гарантийный ремонт в третий раз. Тетя оставила следовательский тон. Ей, видимо, было известно, что такое гарантийный ремонт телевизоров, она принялась образовывать меня:

- Передавали обращение к советскому народу, есть погибшие, несколько человек, но я не верю, - она понизила голос, - погибших много. Населению оказывается вся необходимая помощь. Район Чернобыля объявлен зоной бедствия. Герои-добровольцы ведут спасательные работы, рискуя жизнью. В первую очередь эвакуируются старики, женщины и дети.

Выговорив без запинки все подобающие происшедшему телевизионные штампы, тетя опять понизила голос, что, как мне уж удалось заметить, является признаком особого мнения:

- А из Москвы выслали всего лишь одного американского дипломата.

Тетя горестно поджала губы, она не могла себе представить, что если за каждый катастрофический атомный взрыв, произошедший в СССР, из Советского Союза высылали бы по полдюжине американских дипломатов, то еще задолго до Чернобыля в американском посольстве в Москве не осталось бы ни одного американского дипломата.

В 1955 году. на Семипалатинском испытательном полигоне был произведен атомный взрыв с катастрофическими последствиями. Атомная волна налетела на Семипалатинск, все дома в городе остались без оконных стекол. Вышла из строя электросеть. Две недели пожарники, собранные со всей области, поливали водой улицы и площади Семипалатинска, войска окружили город. Полномочная комиссия, прилетевшая из Москвы, успокаивала горожан, и скрывала причину катастрофы. "Из Китая налетел на город пыльный столб ураганной силы и невиданной высоты". "Населению, пострадавшему от стихийного бедствия, оказывается вся необходимая помощь".

Комиссия  выдавала  щедрые  денежные  подачки  обывателям  за пострадавшее имущество. Выявление граждан, пострадавших от излучения, велось в строгой тайне, так что до сих пор семипалатинцы не знают о смертоносной радийной туче, нависшей в тот год над ними и их потомством. Облученных тайно увозили из города, и никто до сих пор не знает, куда они девались.

Атомная катастрофа в районе Миасса Челябинской области. Жители деревень, на которые осела радиоактивная туча, и не подозревали о том, что существуют в смертельном окружении частиц, более страшных, чем микробы чумы: в те годы простой советский человек ничего не знал об убийце двадцатого века, не оставляющем отпечатков пальцев и способным обрекать на вырождение население целого края.

Постепенно жителей, попавших в Миасскую катастрофу, переселили в другие места. Покинутые деревни исчезли в огне пожаров. Заросли бурьяном поля, заглохли леса. Проводились выборочные работы по снятию верхнего слоя почвы, но даже люди, занятые этим делом, не были предупреждены об истинной опасности. Был распущен слух, будто американские диверсанты разбросали в районе Миасса губительные бактерии с целью уничтожения пастбищ скота, посевов, огородов и всего колхозно-совхозного имущества.

Атомная катастрофа на полуострове Мангышлак, вблизи города Шевченко. Там взорвался атомный опреснитель воды. Заключенные, а они составляют в тех местах большую часть населения, уверяли, что они вынуждены были пить воду, отравленную "стронциями", и что вода была не хуже обычной опресненной. По всему видать, они не успели распробовать вкуса. Руководство города объявило по местному радио, что в округе замечены вспышки холеры, и советовали жителям при входе в лагерные бараки и жилые дома вытирать ноги об старые лагерные бушлаты, вымоченные в растворе хлорной извести. Как известно, населению оказывалась вся необходимая помощь.

Не всегда атомные катастрофы в Советском Союзе происходили по наивной халатности. Были и рассчитанные: в этой книжке есть рассказ "Последний полет" -преступление века.

В 1974 году недалеко об Обнинска Калужской области открылась секретная больница для облученных, по соседству с "первой в мире" атомной электростанцией. Побеседуй с больными, и станет ясно, что атомные катастрофы в СССР - следствие не только просчетов научно-технических, но и расчетов идеологических.

Володаровка - поселок недалеко от Щучинска. Жители поселка возмущаются: вблизи урановый рудник и лагерная зона, а степные ветры

напористы. Тучи пыли срываются с отвалов и разносятся по поселку. Жители пишут жалобы, потому что пыль с отвалов радиоактивна. Жалобы подшиваются к формулярам в Щучинском райотделении госбезопасности: Щучинск - секретный урановый край.

- Это все лагерники виноваты, - возмущалась жительница Володаровки, -ненавижу их. Работают в руднике, а породу валят на поверхность.

- Наверняка зонники тоже страдают от уранового излучения, - высказал предположение собеседник.

- Им так и надо: они заключенные.

Щучинск - это чистая зона по сравнению с Тобошарами, где умерли в урановых рудниках десятки тысяч людей, лишних в СССР.

В советском хозяйствовании давно уж стала всеобщей и постоянно действующей кампания за экономию отпущенных средств с одновременным повышением производительности труда. Главное в ней - презрительное отношение к работяге. Местный партиец, что хорошо усвоил задачи и цели этого социалистического мероприятия, может надеяться, что со временем выдвинется в руководители всесоюзного масштаба.

Строительство атомных предприятий ведется по общему советскому принципу: "без излишеств". Оболочки поглотительных стержней изготавливаются из алюминия вместо кадмия. Многотонная плита, через которую вводится в атомный котел поглотительные стержни, отливается на стройплощадке, а потом рабочие с помощью кувалды пробивают в плите тысячи отверстий для стержней.

Есть способ в считанные секунды обезвредить вышедший из повиновения атомный реактор. Он сбрасывается автоматически в шахту и задвигается бетонной крышкой, как только электронный датчик заметит неминуемую опасность. Это тот самый "саркофаг", который сотни рабочих, с опасностью для жизни, два месяца возводили на Чернобыльской атомной: шахты стоят дорого и признаны излишними.

Преступления принято совершать в темноте, поэтому весь СССР окутан мраком секретности. Это выгодная среда для тех, кто разрабатывает планы коммунистического переустройства мира, и для тех, кто исполняет этот дорогостоящий проект. Мало кто в Советском Союзе и за рубежом знает, какой ценой проводится всемирная социализация.

Секретность - многоцелевой прием: с помощью секретности можно замаскировать просчеты, сделать дутую карьеру, проталкивать прожектерские идеи. Воровать заграничные изобретения.

Для покрытия алюминиевых поверхностей нужны стойкие краски. Завод химических красителей был закуплен в Гамбурге, в ФРГ. Туда ездили куйбышевские специалисты, приучались работать на действующем заводе. Краски ядовиты в производстве, гамбургский завод расположен в лесу в тридцати километрах от города. Рабочие приезжают на работу в заводских автобусах, а после смены уезжают по домам.

В Куйбышеве купленный завод поставили рядом с заводом алюминиевых сплавов, чуть не в центре миллионной Самары. Он и поныне отравляет самарских жителей. Все заявления с просьбой убрать ядовитый завод куда-нибудь подальше, воспринимаются как враждебные и пересылаются в УКГБ Куйбышевской области для принятия мер воздействия на паникеров.

В 1984 году в городе Белове Кемеровской области произошло мрачное преступление, а преступники спокойно продвигаются по служебным лестницам. На запасных путях станции нечаянно была обнаружена цистерна с секретным грузом, ядовитой жидкостью, которая, испаряясь, превращается в газ голубоватого цвета.

Цистерна принадлежала секретному предприятию, передвигалась по железной дороге без сопроводительных документов. Станционные служащие ничего не знали о грузе, а завод-изготовитель забыл выделить охрану.

Осмотрщик составов подошел проверить краны. Из цистерны потекла прозрачная струйка. Парень упал мертвым, работавшие неподалеку путейцы-ремонтники, видевшие гибель осмотрщика, почуяв опасность, убежали в разные стороны.

Над цистерной беспрепятственно поднялось голубое облако. Оно росло и напитывалось ядом. Медленно сползало в низину на окраину Белово. Вся станция разбежалась, остановилось движение поездов. Никто не решался подойти к

страшной цистерне. Сотни жителей отравились в своих домах в одноэтажном пригороде. Тела погибших увозили по ночам на самосвалах неизвестно куда. Власти хранили гробовое молчание, местная газета ни словом не обмолвилась о катастрофе.

Не произошла бы беда, если бы ядовитый груз проходил по дороге с перевозочными бумагами. Кемеровскому управлению госбезопасности не понадобилось бы отбирать подписки "о неразглашении" у жителей Белове, побуждая тем самым номерной завод продолжать операции в том же роде.

В день Чернобыльской катастрофы агенты ГБ изъяли все счетчики радиоактивности на учреждениях и предприятиях Киева, разрешенные "для служебной надобности", чтобы по заведенному обычаю скрыть во что бы то ни стало это отрицательное явление в коммунистическом строительстве.

Председатель государственной комиссии по расследованию чернобыльского взрыва заявил по всесоюзной телесети, что он готов - для всеобщего успокоения -переночевать на раскладушке под боком у взорвавшегося атомного котла. Упорно он заменял тяжелое слово "катастрофа" безобидным словом "авария". Кто заставил его лгать? Он поступил по правилу всех партруководителей: скрытничать даже тогда, когда необходимо нужно сказать правду.

Чтобы скрыть размеры чернобыльского бедствия, пострадавших развезли по большим городам за исключением Киева и Минска. Детей помещали в особые детские дома, беременным женщинам делали сечения и удаляли плод. Облученным мужчинам выдавали удостоверения, что они прошли санобработку и могут существовать в коллективе.

Советский человек не приобретет в советском магазине простейший прибор, подобный авторучке в нагрудном кармане, - индивидуальный счетчик радийных частиц Гейгера, доступный всем обывателям некоммунистического мира -ангел-хранитель любого человека, существующего в прогрессивном двадцатом веке.

Когда-то давным-давно мир людей был осчастливлен великим открытием, во многом облегчившим человеческую деятельность. Жаль, что не дошло до современников имя изобретателя. Само изобретение имеет точное название: топографическая карта. Документ, необходимый для всякого желающего знать, в окружении каких объектов, естественных и рукотворных, он действует.

На топографической карте изображен каждый телеграфный столб. Тропинка и завод, железнодорожные станции, кабельные линии и линии электропередач. Рудники и аэродромы. Пригорки, болота и леса. Реки и мосты. Хутора и избушки лесников.

В Советском Союзе держать в руках топографические карты доводилось только геологам, топографам, армейским офицерам, но это не значит,что они могут рассматривать по своему усмотрению любой лист. Карты им выдаются под расписку и на определенную площадь или маршрут, с обязательной сдачей в спецотдел после использования. Крупные неприятности, вплоть до вызова в ГБ и заведения следственного дела ждут всякого, кто потерял топографическую карту с грифом "совершенно секретно". Можно купить топографическую карту любой площади СССР в любом киоске за границей. Ввоз топографических карт Советского Союза в Советский Союз строго запрещен.

ПАСПОРТНЫЙ РЕЖИМ

Можно без всяких карт поездить по стране, поезд довезет, или передвигаться способом землепроходцев. Поискать в тысячеверстных пространствах дело себе по душе: у каждого мужчины есть потребность оставить за земле свой след.

Нельзя, не положено. Идеологи красного строя считают, что передвижения советских людей должны быть до предела ограничены. Для удержания на своих местах всех граждан, желающих куда-нибудь податься, изобретен сложный механизм. Название ему - паспортный режим. Шагу не ступишь, пальцем не шевельнешь под гнетом паспортного режима.

В случае крайней необходимости переехать советский человек обязан подать заявление об увольнении с работы за четыре месяца до предполагаемого отъезда с указанием куда, зачем, на какой срок, а уж советские и партийные власти определят, соответствует ли переезд гражданина политике партии и строительству социализма в СССР. В случае положительного решения гражданин обязан получить открепительную запись в трудовой книжке и сняться с учета: партийного, военного, комсомольского, профсоюзного, пионерского, пенсионного, гулаговского, паспортного. Обязан заполнить листок убытия, в котором указывает новое местожительство, новое место работы, всех несовершенно- и совершеннолетних уезжающих вместе с ним.

После неукоснительного исполнения всех требуемых процедур адски измученному многодневной беготней гражданину или гражданке ставят в паспорт штамп: "выписан" - серенький или фиолетовый четырехугольник, имеющий чудесное свойство передвигать совгражданина с одного места на другое. Потный и счастливый, он бежит домой с радостной вестью: выписался. И охотно упускает из виду, что для продолжения существования в советском коллективе ему еще предстоит выбегать штамп: "прописан" на новом месте жительства, штамп "принят на работу" на новом месте работы и встать на учет...

Нелегко производственнику "откинуться" из коллектива. Еще трудней восстанавливать коллективные связи, но восстанавливать обязательно нужно в срок, определенный в положении о паспортах, иначе совгражданин будет объявлен уголовным преступником, органы на него подадут розыскной лист во всесоюзный розыск, а по обнаружении гражданин будет привлечен к уголовной ответственности по ст. 198. И помещен в ИТУ на срок от года до четырех или по крайней мере арестован на тридцать суток в спецприемник для выяснения личности и причин задержания в пути следования. Если у гражданина есть несовершеннолетние члены семейной ячейки, их запрут в детский спецприемник на тот же срок. Не надо думать, что передвижение советского гражданина - личное дело советского гражданина.

Никакая основательная причина не будет признана уважительной, если гражданин, указавший в листке выбытия "Луга", захочет прописаться в Оредеже -его не пропишут. И миллионы советских людей вынуждены существовать в теплопроводных колодцах, на чердаках и в подвалах, не в силах выполнить жесткие правила паспортного режима: уволенные со службы или с работы по статье, отпущенные из лагеря, ссыльные и высланные, потерявшие трудоспособность и выгнанные из заводских общежитии, да всех не перечислить, которых большевистская опература гонит в лагерь на окончательное исправление.

Мой приятель приехал к себе домой после отбытия десятилетнего срока заключения. У родителей - просторный дом в Геленджике, построенный по южным меркам. Родители на хотели затруднений для сына и загодя оформили дом в собственность Чеснокова-младшего. Как стремился он поскорей добраться до многокомнатного приюта с однометровой площади лагерных общежитии!

Геленджикская милиция отказалась прописывать моего приятеля в его собственном доме, нельзя: пограничная зона. Взамен прописки милицейские всучили моему приятелю подписку о срочном выезде за пределы пограничной зоны

в течение сорока восьми часов. Ездил в край, предлагал взятку, прямо так ему и сказали:

- Если бы уголовник, за благодарность прописали бы, а ты - не наш. Пошел молодой Чесноков в Геленджикское отделение ГБ. Любезно встретили, терпеливо выслушали. Посочувствовали:

- Что за произвол - не прописывают в собственном доме! Вы правильно сделали, что зашли к нам, если сможем - поможем. Только услуга за услугу, мы Вам прописку, Вы нам - сотрудничество внештатного осведомителя.

Не инвалид и не подкулачник, рабочий семейный человек, четверо детей. Несколько лет парень скитался по чужим углам. Так это еще повезло ему прописаться в Белореченске за благодарность: Краснодарский край - непрописной. А сколько их непрописных, режимных, закрытых, запретных, куда не только что с "портянкой", с партейной книжкой не сунешься - миллионы квадратных километров. Чукотка и Камчатка - запретная зона. Норильск и Таймыр - запретная зона. Приморский край - закрытый, Владивосток - режимный, то же Мурманск, Балтийск, Севастополь. Сахалин и Курилы - запретная зона. Красноярск, Новосибирск, Свердловск, Челябинск, Уфа, Куйбышев, Днепропетровск - закрытые города. Москва и Ленинград, а также все столицы союзных республик - закрытые города. Игарка, Тикси, Нарьян-Мар, Новая Земля, остров Врангеля - запретная зона. Калининградская область, Крымская область и Закарпатская область - непрописные. Харьков, Омск, Саратов, Кострома, Томск, Ленинабад - режимные города. Вдоль всей границы Советского Союза растянута петля пограничной полосы. В самых узких местах она не шире шестидесяти километров. Не убежишь от коллектива и на Крайний Север.

В прошлом году моя знакомая ездила отдыхать в Ейск - городок у Азовского моря. Ей удалось остановиться в частном домике, хозяйка которого давала приют "диким" отдыхающим за плату, два рубля за ночь с человека. Там же остановились две женщины с малолетними детьми.

Каждую ночь в дом стучалась милиция и заходила с осмотром. Проверяли документы. В постоянном напряжении отдыхала ни в чем не виноватая моя знакомая. Вернувшись домой с отдыха, она жаловалось подружкам, что и не загорела почти, потому что загар ложится только на расслабленное тело. Так поступает милиция с неорганизованными отдыхающими во всех приморских городах: чтобы не "расчувствовалась", поскорей убирались к месту прописки и принимались за работу.

- Никогда не поеду больше отдыхать в Ейск, - заявила моя знакомая. На это лето она намеревалась отдыхать в Севастополе. Отдохнула или нет? Спокойней всего выходит, если совчеловек отправился по личным делам, не вникая в тонкости паспортного режима. Не спрашивая разрешения и не выправляя открепительных документов. Если остановит милиционер - назвался местным, а паспорт не показывай - оставил дома. Однако далеко не каждый решается на это: советские люди приучены ходить в коммунистическом загоне и боятся голову высунуть за ограду. Власти этим очень довольны.

При Андропове было издано постановление, запрещающее гражданам выходить на улицы своего города без разрешения. Их останавливала милиция и дружинники в автобусах, в магазинах и на тротуарах. Требовали, чтобы задержанный соответствующей справкой подтвердил, он работает во вторую смену или в отпуске, он на больничном листе или отправился по служебной надобности и к концу рабочего дня вернется в свой микрорайон.

Существование заключенных в лагерных зонах определено изощренно-продуманным, научно обоснованным документом: "Приказ-20". Это толстая книга с раскладками, инструкциями, расчетами и схемами. И с грифом "Для служебного пользования", но если захочет зонник, может достать почитать. Все же полезней не читать. Прочитаешь и существовать не захочется.

Был у меня приятель - бывалый турист. Каждое лето он ездил со своими друзьями в турпоходы в Туву. Мог часами рассказывать о красотах Саянского горного края. О могучих лесах, чистых горных речках в скалистых берегах, о розовых закатах и холодных рассветах. Как печалит душу сизый дымок костра зажженного в самом сердце Азии.

Когда они приехали в тувинские горы в последний раз, они на беду себе узнали, что выбранный ими маршрут начинается в пограничной зоне. Прежние их маршруты также начинались в пограничной зоне, но тогда они не знали об этом.

Между туристами возник долгий спор: отправляться в поход без разрешения или получить пропуск? Мнения разделились. Парни были за то, чтобы отправиться, как и в прежние годы, ни у кого не спрашиваясь: есть опыт. Девки - за то, чтобы получить пропуск. Слабый пол в этом споре оказался в меньшинстве, но настоял на своем, и туристы отправились в штаб пограничного округа.

Там у всех у них проверили документы. Со всеми по очереди пограничный офицер провел беседу: давно ли приехали, на каком поезде, где остановились, расспросил об подробностях маршрута и откуда взяты подробности. Он уверял туристов, что на Алтае места еще красивей, и не согласятся ли туристы вместо Тувинской автономной республики отправиться в Алтайскую автономную область. Офицер полюбопытствовал, знают ли туристы местные обычаи и местный язык. Есть ли у них знакомые среди местных жителей и нет ли у них родственников за границей.

Две недели шла проверка. Наконец им выдали пропуск, один на всех, однако времени на турпоход почти не осталось. Оформленные в "туристическую группу", парни и девки так удручились проверкой, что намерились было, не воспользовавшись пропуском, сесть в поезд и уехать домой.

Выход подсказал знакомый вертолетчик. Он предложил подбросить туристов на вертолете к истокам горной речки, откуда начинался туристский маршрут. Все обрадовались такому обороту дела, весело погрузились в винтокрылую машину. Понеслись над горами. Парни шутили - девки пели.

Вертолет приземлился на цветущей полянке. Какой там был воздух! Целительный душистый, настоенный на хвое и разнотравье. Вдохнешь и сразу светлеет в голове, уходит из тела усталость. Они выгрузились, вертолет улетел. Внезапно их окружил целый отряд пограничников.

Туристы объясняли командиру отряда, что у них разрешение, совали ему в руки пропуск. Пограничник ничего не хотел слушать. До вечера одна половина пограничного отряда обыскивала снаряжение и карманы туристов. Другая половина пограничного отряда стояла кольцом вокруг туристической группы с автоматами наизготовку.

После "шмона" туристы объявили погранофицеру свое возмущение и намеренье жаловаться: такие приключения им не нужны, и они просят командира помочь им вернуться в город. Офицер развел руками, оправдываясь тем, что у него нет указания снять "группу" с маршрута. Неделю спускались туристы по облюбованной речке. Все дни кружил над ними пограничный вертолет. Это было в ста километрах от советско-монгольской границы.

ГЕРОСТРАТИЯ

Безысходно положение верующих в СССР. По конституции атеистического государства Церковь отделена от школы и от семьи. Конституция приговаривает Церковь к смерти от дряхлости. Приговор окончательный и не подлежит обжалованию. Если бы не кровавые "разборы" среди "красных", приговор давно бы уж был приведен в исполнение. На счастье верующих марксистская теория и практика враждуют между собой. Временами церковникам дают вздохнуть. Так было, например, во время войны с младшим братом большевиков - гитлеризмом. Церковь призывала тогда русских людей к самоотверженности ради спасения семьи и Отечества, что воодушевляло миллионы верующих. В то трудное для ленинских социалистов время идеологи уступили политикам. Все военные годы гремели в храмах глаголы постоять за матушку-Россию и Веру православную.

После войны Российская 'Церковь и другие вероисповедания снова оказались в цепких лапах опературы НКГБ. Верующих опять подвели к краю могилы. Жестокий разгром в православии произвел Н.С.Хрущев. При нем было уничтожено тысячи храмов.' Меры руководителей атеизма против верующих в хрущевский период правления КПСС, сравнимы с кровавыми расправами большевистских комиссаров в первые послеоктябрьские годы, когда многим священнослужителям пришлось до смерти пострадать за Веру в Бога.

Брежнев смягчил преследования за религиозные убеждения. В годы его правления Церковь с отчаянностью отползала от тьмы для нее выкопанной. То были годы соглашательства с властями ради выживания.

Наступили перестроечные времена. Как еще атеизм генсека-реформатора отразится на православии? Церковь, искалеченная семидесятилетним гнетом безбожников, ощупью ищет себе место в советской общности и не находит его. Борьба между верующими и атеистической властью ушла вглубь, ее замечает лишь изощренный глаз оперуполномоченного по делам Церкви и просветленный вероучитель.

Монастыри уничтожены. В нескольких существующих - запустение и завистливые разборы среди монахов о степени собственной святости, забыто духовное подвижничество, Некоторые монахи из окормляющих Церковь желают стяжать материальные блага, подражая партейным руководителям, забыты добродетели, потому что в мире атеизма для добрых дел совершенно не оставлено место.

Ереси экуменистов и сектантов. Научные ереси. Ограбления налогами и сверхналоговые ограбления, тайные убийства и заключения в лагеря убежденных верующих и прихожан. Страстные безбожники с партбилетами в кармане подрывают нравственное и телесное основание РПЦ, и нет конца подвохам и притеснениям ЦК КПСС.

Архиепископ Читинский и Иркутский Вениамин был окормителем русских приходов на Аляске. Он вернулся в СССР на подвиг служения Православию и был посажен на двадцать лет в концлагерь. Отбыл срок полностью. После освобождения служил в Иркутской епархии до кончины. Каждый мирянин мог зайти к владыке за помощью и духовной поддержкой в любое время дня и ночи и находил, что искал в душе этого смиренного служителя. Таких, как архиепископ Вениамин, сейчас немного, но ими удерживается зло мира, они духовное основание православного благочестия в стане атеистов. Злобствующие безбожники беспредельно ненавидят таких, как архиепископ Вениамин.

В Сосновку, в седьмую зону приезжал лектор-отлученец по фамилии Осипов. Он окончил Московскую духовную академию, отказался от служения и получил от советских властей должность директора Ленинградского музея атеизма. Разъезжая по лагерям, шмыгая красным носом, высмеивал таинства, заповеди и обряды Православия в своих антирелигиозных лекциях. Подрабатывал для своего тщеславия и для хлеба единого лишние рубли у своих новых собутыльников.

Выступал он сбивчиво, атеистические доказательства сводил к одному: "В общности диктатуры пролетариата бог не нужен, потому что партия и правительство

заботится о каждом советском человеке". Его спросили из зала, нужен ли Бог антисоветчику? Осипов не моргнул глазом: "Антисоветчикам бог не поможет, потому что все они - против власти, а всякая власть от Бога". Ответ вызвал веселое оживление в клубе-столовой, где проводилось лекционное мероприятие: все "слушатели" отбывали сроки наказания за противосоветскую деятельность.

Идеологи марксизма-ленинизма считают, что выгодней для них подрывать Церковь изнутри. Опермеры действенней, чем прямой запрет посещать храмы, хотя и эта мера с ликованием воспринялась бы все прогрессивной общественностью социалистического лагеря: "Хватит этим богодурам на стороны руками махать и вприсядку кланяться". Однако после запрета возможно сокровенное возрождение, с которым трудно будет справиться "новому государству". Подрыв достоинства Церкви более надежный прием: уменьшается приток молодых верующих, ослабляются усилия честных людей в защиту Веры. Настраиваются против Церкви сомневающиеся в Боге. Интернационалистам надо, чтобы Православие превратилось в сборище бессовестных стяжателей и изуверов, чтобы верующие растворились в безликой советской общности, - дело идет к этому.

Ни один священник, назначенный в приход епархией, не смеет приступать к своим духовным обязанностям без регистрации у епархиального оперуполномоченного по делам РПЦ - правительственного чиновника, безбожника, партийца, чекиста, сотрудника оперативного отдела УКГБ области. То же самое происходит с назначением архиереев.

Митрополит Новосибирский и Томский Гедеон взял себе в услужение нового секретаря, не согласовав выбор с уполномоченным и не испросив у него "благословения". Уполномоченный Лушников вызвал митрополита к себе в кабинет и сделал ему втык: "Церковный архипастырь не смеет брать себе служителя без предварительного согласования с уполномоченным".

Уполномоченные по делам Церкви сосредоточили в своих руках неограниченную власть. Стали беспредельными распорядителями во всех приходах. Оперативник укажет священнику, какой продолжительности должна быть служба, определяет подбор иконостаса, число крещений, венчаний, отпеваний. Он запрещает крестные ходы, колокольный звон. Без разрешения оперативника нельзя отремонтировать храм, ни построить подсобное помещение, ни внести в храм иконы. Он запрещает молебны в домах верующих и на кладбище. Уполномоченный по делам Церкви ставит свою печать на всех храмовых образах, на церковной утвари и на сосудах для священнодействия. "Сатанинова печать" - говорят верующие. Только священники, безропотно выполняющие все указания оперуполномоченного, могут рассчитывать на долгое служение.

Уполномоченный собирает вокруг себя актив из служек и членов "двадцатки", как лагерный "кум". По указанию уполномоченного актив изгонит из прихода священника, неугодного властям, потребует закрытия храма. За свое осведомительское сотрудничество с опером, актив получает церковные должности казначея, старосты, регента, пономаря. Ни один священник не смеет сказать проповедь, если она не просмотрена уполномоченным и не заверена его печатью.

Отчаянное положение верующих не только в Российской Православной Церкви, но и в любом другом вероисповедании из существующих по разрешению советской власти. Общины верующих, попавшие под запрет, - на особом положении: пятидесятники, катакомбовцы, тихоновцы, свидетели Иеговы, инициативные баптисты. Они существуют вопреки исполненному смертному приговору. Однако в запрещенных общинах отношения между верующими и общая духовная обстановка терпимей, чем у легалов: отсеялись шатуны и трусы, а те, что остались верны своей общине, готовы пострадать за Веру. Понятно, что все нелегалы - под постоянным гнетом большевистской опературы, КГБ не дремлет.

Издевательства, каким подвергают советских верующих атеисты-марксисты, сравнимы с адовыми муками и с мученичеством первых христиан. Вносится разлад в семьи, где правила Веры не всеми соблюдаются. Сын-комсомолец, по "совету" комсорга, высмеивает отца, заблудившегося во тьме предрассудков, внучка-пионерка дает уроки политграмоты бабке и деду. Стоит кому-либо из верующих заняться промыслом, сразу ползет молва - хапуга, шабашник. Глубоко верующий святоша, редко посещающий храм - маловер. Самых уважаемых верующих КГБ заключает в концлагеря.

На семнадцатом олпе Дубравлага отбывал свой четвертый срок осужденный Ершов - "истинно-православный христианин странствующий". Десятки лет он "странствовал" по тюрьмам и политзонам. Последний раз его посадили на десять лет за то, что копировал на пишущей машинке молитвы, и за пользование машинкой, не зарегистрированной в органах ГБ.

Стояло на дворе сухое лето 1971 года. Над поселком Озерным струилась торфяная пыль. Как-то душным вечером начальник 1-го участка 17-го олпа капитан Зиненко, вызвал Ершова "на беседу" на вахту. Старик уж едва ходил, правда, не терял светлости сознания. Он отправился на вызов, подпираясь палочкой.

- Почему заставляешь себя ждать? - спросил дряхлого зэ/ка начальник участка.

- Извините, как передали, сразу пошел.

- Почему борода?

- Верующий я, Вы знаете.

- Не положено, немедленно сбрить. Добровольно сбреешь, разрешу тебе истратить два рубля на ларек. Деньги на лицевом счете есть? Старик отказался бриться.

- Контролер, позвать сюда цируля с нулевкой, - приказал нач.участка.

На перепуганного белобородого старца надели наручники. Надзирало держал ему голову, пока парикмахер обстригал бороду. Ершов вернулся в барак помраченный. На вопросы зонников отвечал невпопад заплетающимся языком. Зэ/ки столпились вокруг него, придумывали способы протеста: не выйти на работу, объявить голодовку.

Ночью Ершова разбил паралич. Рано утром его погрузили в воронок и увезли на третий больничный олп в Барашево. Над торфяным болотистым мелколесьем всходило' багровое солнце. Через два дня старик умер в лагерной больничке. Капитан Зиненко за проведенную операцию по сбриванию бороды получил звание майора.

У Совета по делам религий есть излюбленный союзник: страх. Безотчетный, парализующий сознание, медленно и верно разобщающий верующих. Страх лазутчиком появляется среди единоверцев, вползает между супругами. Передается детям и внукам и сопутствует с ними всю жизнь. Подсказывает исподволь, что надо делать, чтобы не вызвать недовольство властей и насмешки окружающих. Не быть переведенным на" низкооплачиваемую работу, не потерять жилплощадь, тринадцатую зарплату, место в детсадике. Верующий боится быть осмеянным на профсоюзном собрании, на квалификационной комиссии. Как бы не поступал верующий, кто-нибудь из окружающих всегда найдет повод сделать колкое замечание: "Вот это верующий". Даже в лагере православные опасаются осенять себя крестным знамением в присутствии безбожников.

Страшно детям из религиозных семей ходить в школу и получать колотушки от своих соклассников. Часто дети верующих приходят домой в слезах и жалуются на преподавателей, ставящих низкие отметки за ответы, не соответствующие методикам Минобрава, а в школе, оправдываясь перед учителем, они сваливают вину на отца и мать. Приученный дома исполнять Закон Божий, ребенок обязан отвечать преподавателю и делать уроки как атеист. Утром, провожая своих детей в школу родители-верующие снимают с них нательные крестики.

"Нет песне, нет - пускай не существует

Прочь рифмы, прочь стихи - нелепости оне."

Струился душистый воздух. Привлекала светлая радужность далей, вдохновляющая бездонность голубого неба. Стояло над землей тихое теплое утро, что облагораживает сознание и вызывает чувства. В какой стране, тысячи лет назад, стояло перед лицом Земли это прекрасное утро, потупив взор, когда двуногое существо без перьев замерло в созерцательном восхищении и огляделось вокруг себя?

Никто не знает точно, где это произошло, но точно известно, что только одно утро понадобилось для сотворения человека, и с тех пор люди живут среди далей и неба, красота вдохновляет их на подвиги духа и чести. Они преклоняют колена перед престолами храмов, плачут, читая стихи, трепетно созерцают гармонии звука и света.

Умные прогрессисты гордятся научным виденьем, но если удастся им вытравить из человеческих душ ощущение того далекого утра, то исчезнет из сознания людей великое понятие из природной гармонии: Благородство.

Есть на свете люди, что каждой клеточкой мозга против красоты, страшатся и ненавидят красоту, хоть и трудно себе представить такого человека. Герострат не одинок. Не хватит силы, чтобы перечислить всех знаменитых ненавистников красоты: Солон, Робеспьер, Гальвеций, Маккиавелли, Дидро, Ницше, Маркс, Ленин... Они стремятся подавить чувства Надежды, Любви и Веры; стремятся оболгать весь мир и захватить власть над народом. Всегда они существовали в мире людей, но не имели средств в полный голос заявить о себе - наука обогатила их.

Основательная заявка на уничтожение всего прекрасного была оформлена устами Маркса: "Только научное веденье и больше никакого". Холодный математический расчет восставал против человеческого благородства: "Да здравствует обезьяноподобное существо без души". Не должно повториться прекрасное утро. Надо вытравить память о нем - красота, помеха для прогресса.

Непостижимая уму гармония мира стала отступать перед сплоченными колоннами цифири, миллионы Геростратов шествуют в производственных коллективах. По всей земле идет напряженное социалистическое соревнование: кто больше вырастит Геростратов: советские прогрессисты или китайские, а может быть, камбоджийские? Первенство в этом противочеловечном состязании прочно удерживают советские красные. Марксизм в Советском Союзе явился государственной идеологией, всеобщей и обязательной, научно обоснованной и единственно правильной.

В .бесправном состоянии существует искусство в социалистических странах, оно не нужно ни руководителям, ни подчиненным. Давно уж умный комиссар Луначарский сказал, что искусства в СССР - для пролетариата. Это новая формула красоты с ликованьем подхвачена всей прогрессивной общественностью мира: медная ложь красных идеологов придуманная с целью уничтожить художника способного существовать только для самого себя. Хрупкие художества в недоуменье столпились вокруг поникшего знамени красоты - они потеряли удел, где могли восторгаться прекрасным. Искусства в стране победившего пролетариата обречены на гибель.

В советской социалистической общности переделаны языки: русский, эстонский, казахский, бурятский... Пока что национальные по звучанию, они стали социалистическими по содержанию с предельной  марксистско-ленинской смысловой насыщенностью. Языки превратились в советский язык Из него убраны образы родства, красоты, чести, возвышенности. Речевые штампы преобладают в нем. Понятие "Бог" сделано ругательным и вычеркнуто из советского словаря.

В нескольких десятках слов, изобретенных советскими эсперантологами на иностранный лад и бесчисленное число раз всюду повторяемых, выражена прогрессивно   революционная   суть   мира   без   богатых   и   бедных: интернационализация, ликвидация, демократизация, коллективизация, гибридизация, эмансипация, прагаматизация, интеллектуализация, электрификация, индустриализация, химизация, мелиорация...

Материя - основа жизни. Дух - это газеты, журналы, телевизор, сочинения классиков пролетарского интернационализма. Слова, что в национальных языках имели основополагающий смысл: правый, свойство, вера, родство, естество, реакция, патриот, хозяин... теперь употребляются в отрицательном значении. Слова отрицательные сделались в советском эсперанто основательными: массы, коллективный, революционный, бесплатный, всеобщий, работник, равенство, зависть, безбожник, культурист...

В советский язык введены тысячи иностранных слов, осложняющих речевое общение: интересный, специальный, моральный... Советские антологи пытаются стереть смысловую границу, отдаляющую человека от животного: "свинья родила, собака умерла". Животным все равно, как о них говорят, - люди всегда выделяли себя из неразумной природы, опасаясь превратиться в скотов. Можно, конечно, называть детей зверенышами, мальчиков кобельками, девочек самочками или сучками - это будет соответствовать идеологии обесчеловечивания.

Советские люди объясняются горсткой слов. Постоянно слышатся какой-то, какая-то, какое-то, какие-то в тщетных попытках найти уточнения. Собеседники участливо поправляют один другого, если кто-нибудь из них употребит слово, уж упраздненное из советского обихода: "Не говорите отвесно, но вертикально, не говорите напрок, но в будущем году, не ужалила - укусила". Тредьяковский перевернулся бы в гробу от велеречия современных грамотеев.

На советский язык переведена вся русская и мировая литература. Кто бы ни был автор по национальности, жил ли он в древние или в средние века, давно умер или здравствует поныне, его произведение, попав в руки красным издателям, будет переведено на язык советского эсперанто, будь то художественный вымысел или исторический труд, книга философическая и богословская:

В академическом полном собрании произведений Гоголя, год издания 1963, есть книга: "Выбранные места из переписки с друзьями". Забавно распорядились с ней советские академики. Например, письма Гоголя Карамзину с традиционно изложенными в них взглядами на искусства, как на независимые от земных правителей проявления человеческого сознания, присутствуют в книге дореволюционного издания, а советскими издателями молча выброшены из "Выбранных мест". "Рассуждения о Божественной литургии" - объемистое произведение о пути Христа, на Голгофу - также изъято из "Выбранных мест". В примечании к книге о нем сказано: "Не представляет интереса для советского читателя".

Наступает время, когда возвышенные чувства и национальные, чувства прекрасного, добра и родства уже не удастся выразить словом. В усовершенствованном виде советское эсперанто будет иметь в своем словаре не больше пятисот слов: "Альтернативно плюралистическая интерференция, есть социальный процесс, территориально-комплексной проблемизации с позитивно-негативным, регионально-глобальным результатом. Благодарю за внимание.

БОЛЬШАЯ ЗОНА

В жилой секции отрядный начальник проводит политчас, читает передовую статью из "Правды". Лагерники расселись по койкам и заняты кто чем: глазеют в окна, играют в шашки, вокруг расположились болельщики, другие потихоньку курят в углу за печкой. На дальней шконке Ванюха привалился спиной к стене и похрапывает. Отрядному надоел храп - он отложил газету:

- Иванов! Ванюха просыпается.

- Встань, Иванов. Ванюха встает.

- Скажите нам, Иванов, кто такой Юрий Владимирович Андропов? Ванюха спросонья ничего не может понять, чешет затылок и глядит в потолок - вся секция любопытно на него поглядывает.

- "Хозяин", - наконец выдавливает из себя Ванюха.

- Какой хозяин? - начальник глядит удивленно.

-"Хозяин" лагеря.

- Какого лагеря?!

- Социалистического.

Лагерь - идеал коммунизма. С подъема и до отбоя шустрят по трудовым коллективам муравьи-производственники, все в одинаковых спецовках, хитроватые и заблатненные. Принимают на себя социалистические обязательства и забывают о них, "туфтово" перевыполняют производственные задания и торжественно обещают "не гнать туфту". Ходят строем на работу, на политзанятия, на строевую подготовку, в столовую и на физзарядку. И "выскакивают" из строя при первой возможности.

Вся советская общность, точней, "рабочий класс и колхозное крестьянство" берут пример с гулага. Вся рядовые члены вольных трудовых коллективов, в первую очередь те производственники, что прошли школу коммунизма ИТУ, ведут себя соответственно с правилами распорядка в этих закрытых "учреждениях". Выискивают в социалистической общности щелки, где бы можно было спрятаться от трудовой повинности, пренебрегая великим пролетарским лозунгом "Кто не работает - тот не ест".

Штурмовой отряд пролетариата - экспроприаторы цекистского ранга тем временем занимаются идеологическими разборками, например: "Можно ли построить коммунизм в отдельно взятой стране или его надо строить одновременно во всем мире". В разборках применяется не только оружие диалектическое, но и огнестрельное всех калибров.

Фраера и вольные хулиганы, а также "честное жулье", спешно переменили род занятий, бросили ножи и "остаповские комбинации", взяли в руки наганы и пошли в агенты уголовного розыска.

А что сделали красные руководители с честью всех пролетариев мира, с бродягами? Эти мудрые идеологи бездельников, вечные искатели справедливости там, где ее никогда не бывает, то есть в коллективистском образе существования, превращены в Советском Союзе в касту неприкасаемых и ущемлены до предела своими руководящими собратьями по классу. Советские бродяги давно забыли о философическом призвании - живут хлебом единым и боятся показываться на людях, чтобы не быть схваченными за локоть крепкой рукой упитанного милиционера. Советская власть делит их на "алкашей и тунеядцев" с последующим помещением в ЛТП, ВТП, ИТК и прочие исправительно-трудовые коллективы. Их предки - во главе с древним вождем Сократом - заслуженные ЧОНовцы и комбедовцы не ожидали подобной участи для своих потомков.

В Аркалыке, в одной секции со мной отбывал срок советский босяк. Отбывал десятый срок за бродяжничество, в общей сложности - семнадцать лет. Был большой изобретатель по части ничегонеделанья, умело отлынивал от работы. По целым дням он валялся на своей верхней шконке и мечтал вслух, куда поедет после освобождения и как трудно будет милиции поймать его еще раз. Видимо, приняв меня за своего, советовался со мной через всю секцию, не поднимая головы:

- Как ты думаешь, старый, где лучше всего сейчас бродягам, в Ташкенте или в Грузии?

Листал книжки Горького и удивлялся уменью автора описывать быт "золоторотцев". Как-то он прочитал рассказ "Лишние люди", мечтательно потянулся:

- Слышь, старый, житуха была у бывших горьких! Позавидуешь.

Привилегированной в стране Советов оказалась лишь прослойка босяков на страже советского кодекса: следователи, сыщики, судьи, прокуроры и стряпчие. Руководители советской Фемиды создали условия для процветания этих деятелей, выступивших изменнически против своих классовых собратий по простому правилу:

"Кто взят, тот обязательно будет осужден, для пополнения гулаговских коллективов - если не откупится".

Враждебные отношения лидеров пролетариата к рядовым пролетариата проявились давно, в то время, как начали распадаться коммуны. Батраки и незаможники, составляющие ядро этих коллективов, стояли горой за коммунальные столовые, и за коммунальные семьи. Распорядок дня коммуны возмущал их лишь в двух своих разделах: после завтрака и после обеда - рабочее время. С тех пор не удалось выработать такой распорядок дня, который восстановил бы единство руководителей и подчиненных.

Невиданное в обычном государстве явление возникло в советской общности - всеобщая преступность. Она запланирована идеологами прогрессивного строя и взращивается в соответствии с планом. Кропотливо и устремление создают большевики преступные отношения между советскими людьми, между советской общностью людей и государством. И не может быть иначе в стране, где безбожники против верующего, байстрюки против родовитого, жулики против имущественника. Где ложь против искренности, подлость против чести.

В Советском Союзе нет завода, откуда рабочие не выносили бы сырье и изделия, ни одной стройки, откуда не растаскивали бы доски, кирпичи, олифу, двери и рамы. Попробуй найти магазин, где тебя не обвесят и не обсчитают. Нет учреждения, где служащие не рассчитывали бы на "лапу". Семьдесят лет советские люди с младенчества и до старости, из радиопередач и из телевизионных, в кино, в школе, на работе и на политзанятиях усваивают научно обоснованные взгляды, как лживо и воровито вести себя.

Увлекает езда по большой дороге в кабине грузовика. Проносятся встречные машины, обдавая лицо бензиновой гарью. Можно глазеть на обочины и доверительно беседовать с шофером. Меня подобрал водитель-отгонщик. Он перегонял два грузовика своего автозавода к заказчику. Одна машина шла своим ходом, а другая, закрепленная передком в кузове передней, катилась за ней на задних колесах. Грузовики были новенькие, зеленые и пахучие, водитель был болтливый и хитрый малый. Он охотно согласился подвезти меня до Чангара за небольшую плату. Я ему был весьма благодарен после того, как целый день выстоял в очередях перед окошечками касс трех железнодорожных вокзалов и двух автовокзалов города Запорожья.

Отгонщик открыл у себя целую передвижную лавку запчастей повышенного спроса для всех марок автомашин, выпускаемых Горьковским автозаводом. С серьезностью, внушающей уважение, он уверял меня, что занят нужным общенародным делом, а рабочие автозавода охотно помогают ему. Скоро обнаружилось, что отгонщик говорит правду. Он сумел сбить на дороге целый коллектив покупателей и перекупщиков на всем пути следования. Его ждали на обочине отчаявшиеся автолюбители и сдержанные профессионалы, предварительно обегавши⁰ в поисках нужных деталей, ведомственные склады, автомагазины, станции автотехобслуживания и авторемонтные мастерские. Наконец, они решились наладить непосредственную связь с коллективом ГАЗа в лице моего водителя-отгонщика и получали от него все необходимые им запчасти повышенного спроса за умеренную плату.

Цены были вполне сходные, правда что неустойчивые, колебались "от и до", как и полагается в любой частной лавочке, где всегда удовлетворяется желание покупателя поторговаться. Например, комплект запальных свечей стоил от трех рублей до семи, карбюратор - от двадцати пяти до сорока, распределитель зажигания шел от пятнадцати до тридцати пяти. По той же цене сбывались масляные и водяные насосы, тормозные цилиндры и коллекторы. Недорого

распродавалась всякая мелкая шушера: ниппель, стеклоочистители (дворники), подшипники, вкладыши. Приходилось не жалеть денег за резину, за коробку передач, за коленчатый вал и за радиатор. Было заметно, что дорожные покупатели торговались больше по обычаю, платили охотно, отходили счастливые, поглаживая покупку так, как будто это было живое существо.

Мой приятель одно время служил в Грузии. Он рассказывал мне: если хочешь стать директором чаеразвесочной фабрики или председателем цитрусового колхоза, надо дать на лапу секретарю райкома компартии десять тысяч рублей. Директор мясокомбината стоил дороже. Хочешь стать секретарем райкома, преподнеси незаметно вышестоящему секретарю пятьдесят тысяч. Сколько стоила в социалистической Грузии должность секретаря автономной области и секретаря автономной республики, мой приятель не знал. Он заметил, что в последние годы ставки взяток подскочили в связи с увеличением количества претендентов и обесценивания денег.

Взятки - постоянное явление в СССР. Даже в Церкви для того, чтобы стать священником, надо дать взятку и немалую. Хочешь иметь высшее образование - дай "на лапу". Появилось желание служить в московских учреждениях - дай. Распределителю квартир - дай, председателю жилищного кооператива - дай. Дай за дачный участок, за гараж. Хочешь удобней устромться в советской общности - дай "на лапу" начальникам с красным партбилетом в левом нагрудном кармане.

Любопытно знать, как выплыло на всеобщее обозрение мошенничество в Узбекистане. Видимо, кто-то из крупных партруководителей в Москве посчитал себя обделенным. Первый секретарь Коммунистической партии Узбекистана товарищ Рашидов, стяжавший состояние в миллиард рублей, покончил с собой ради сохранения пролетарской автобиографии. Этим реабилитационным приемом воспользовались вслед за своим лидером десятки партийных товарищей в Узбекской ССР. В Москве застрелился министр внутренних дел Щелоков с супругой.

Идейные партжулики умеют подкупающе улыбаться с высоких трибун узбекским, ленинградским, грузинским, московским рабочим. Бия себя в грудь, грозятся всем недобитым буржуям вечно бороться за всемирное счастье трудящихся, за которое не пожалеют сил и даже своего собственного костюма, сшитого у парижского портного...

Преступность, как поветрие, распространилась в Советском Союзе и калечит всех. Часто наблюдаешь забавное явление. По просьбе парторга работяга выступит на собрании производственников цеха: "Не гнать туфту:, не заниматься приписками, не опаздывать на работу". Выкрикнет на головы слушателей: "Позор несунам". А через проходную вынесет карбюратор, привязанный промеж ног. Наскоро пропьет добычу. На следующий день опоздает на работу, прогонит туфту. Скажи ему, что не так поступает, как говорил с трибуны, он охотно возразит: "Все так делают".

Преступник появляется из пролетарских прослоек общества, еще в чреве матери. Римские правоведы, проходя по улице, умели указать пальцем на преступника или на рождающего преступников и не ошибались. Никто раньше не обольщался мнением, что ребенка, рожденного в уголовной семье, можно воспитать праведником, хотя все знают, что исключения возможны. Мало того, известно, что рожденный от мошенника не будет "бакланом", а пойдет по стопам предков. В любом уголовном своде четко определены типы преступников по характеру и склонностям, что позволяет агентам угрозыска легко вылавливать жулье и даже предотвращать преступления. Считается, что общность уголовников невелика в обычном государстве и ее можно ограничивать действиями полиции и противрпреступной политикой государства.

У руководителей "государств нового типа" свои представления о преступности, по их понятиям, собственника обязательно надо ограбить. Деятели диктатуры пролетариата семьдесят лет вбивают с мозги свои подчиненным, что имущественники - люди плохие. Красные идеологи избрали себе опорой "сословие" босяков, кому не нужно ничего - ни род, ни Бог, ни имущество. Пролетарский ум стал направляющим любого поступка в советской общности: хитрый, лживый, равнодушный, далекий от долга и чести. Тем отличается социализм от обычного образа существования, испытанного в тысячах лет. В традиционном государстве первые три сословия определяют законы и права: потому что вожди Отечества

обязаны дать больше хозяйственной свободы дворянству, крестьянству, мещанству - они ставленники этих сословий.

В новой общности людей слово "частник" стало ругательным. Проходимцы заняли собой все правительственные учреждения и клянутся в верности пролетариату, дают своим единомышленникам проявляться с помощью "куклы, фомки и обреза". Возникло, в советской общности положение невиданное -всеобщая преступность.

Чтобы укоренилось это положение, в шайку преступников включен весь советский коллектив и возникает опасность, что при определенных обстоятельствах шайка расхитит всю страну. Руководитель Коммунистической партии, неуклонно следующий по "генеральной линии", в недоумении останавливается на развилке пути с указателем: "Направо пойдешь - на гильотину попадешь; налево пойдешь - с голоду умрешь".

14 июня. КЛЕЩ-ДИВЕРСАНТ

Не идут литературные занятия, через силу взял в руки самописку. Устал, хоть бросай писанину, что, может быть, и сделаю попозже. Еще в начале литературных "трудов" придумал, как буду работать над рукописью. Напишу первый черновик до половины, а потом одновременно буду дописывать и переписывать набело в трех экземплярах. Купил копирку - тысячу листков, если не хватит - прикуплю.

Помучился неделю и выбросил все копии вместе с копиркой, оказалось, что на спальнике, в положении полулежа, под открытым небом, трудно проводить множительные работы. Еще вопрос: куда девать кучу размноженной писанины? Рюкзак - не самое удобное хранилище для рукописей. Больше подходит шкаф или ящик письменного стола, но где взять и куда поставить эти емкости? Обнаружилось также, что и во второй черновик втираются поправки, иногда длинные, как быть с копиями - тоже исправлять? Это мне не под силу: не надо торопиться с выходом на литературную сцену, кабы не попасть в мусорную корзину.

Необъяснимо, как листки моей рукописи умудряются меняться местами, наперекор указаниям в виде нумерации страниц и разделению на главы. А также отчеркиваниям и подчеркиваниям наперекор, и иным галочкам, звездочкам и прочим менее определенным пометкам, о которых, надо признаться часто, и сам забываешь. Особенную строптивость проявляют вставки, никакой дисциплины -замучился ставить их на место. Подует норд-ост - совсем беда! Вставки норовят разлететься в разные стороны, кустарники только их удерживают. Вот и работай тут с творческим накалом.

Одну исправленную главу искал полдня. Это можно себе представить, если писатель трудится в пятикомнатной квартире: у него есть возможность засунуть исписанные листки на диван или забыть в уборной. В условиях моего существования не хватит ума вообразить себе, куда могла деваться целая тетрадка. Ветер ее не унесет, черепаха не проглотит. Так и решил, что шакалята утащили для забавы, они вертелись поблизости и любопытно приглядывались ко всему моему имуществу. Только после всеобщего "шмона" удалось обнаружить беглянку. Для этого заглянул в сапоги, обшарил рукава шубейки и штанины запасных штанов. Тетрадка спряталась в ногах в спальнике. Как она туда попала?

Почерк свой разбираю плохо. Надо напрягать память, чтобы восстановить написанное. Неплохо бы заиметь пишущую машинку. Сиди, прислонясь спиной к стволу сосенки, и выстукивай лирические рулады. Все обыватели-соседи собрались бы послушать непонятный стрекот. Увы, в наличии имеется два стерженька с черной пастой, один с синей, о компьютере не стоит и мечтать.

Бумага мне не всякая подходит. Начал работу в тетрадках в линейку, но быстро вспухала рукопись. Тетрадки в клетку оказались самыми удобными: на странице вмещается строчек в полтора раза больше. Меньше весу в рюкзаке или по новому термину палаты мер и весов, меньше исписанный "массы". Когда отправлюсь в город, не забыть бы купить бумаги в клеточку. Черных стержней надо купить десяток.

У меня нет склонности пользоваться стирательной резинкой, удобней зачеркнуть и пиши дальше. Однако бывают досадные ошибки - стыдно признаваться. Книга, как известно, начинается с названия, то есть с первой страницы, хотя бывают исключения. Рассказывают, что один писатель, забыл его фамилию, начал свою книгу с конца в расчете на массового читателя и на весомый тираж. Это в СССР не прошло: редакторы и редактриссы запротестовали так дружно, что писателю пришлось уехать в Израиль.

Свою книгу я начал, не отвлекаясь от обычая. Впереди готовых к построению строк, наверху новенькой белой странички, поставил полководца: вывел крупными буквами "Не прописавшийся" и сразу заметил грубую ошибку, в первом слове, в названии еще ненаписанной книги. Такого убогого начала я не ожидал и не на шутку расстроился: легко ли зачеркивать первое написанное слово? Вымолвил свое любимое "удивляюсь", поглядел на зеленую хвою сосенок и съел кусок хлеба с

водой, тем и привел себя в писательскую норму. Так что книгу писать - не в балете плясать. Потом вырвал первый листок и написал: "Непрописавшийся".

В это лето поеду купаться на море. Глаза слезятся, надо промыть соленой водой, да и вообще таков обычай у писателей - отдыхать у морской волны. В конце июля выберусь на Азовское море. Знаю хорошее место на пустом берегу, как раз для бездомного, недалеко от Ново-Алексеевки. Соленая земля, соленый воздух, обжигающее солнце, о воде не надо и говорить: все болячки лечит. Что еще надо непрописанному? В Бетту не пустят. Знаю питьевую скважину недалеко от покинутой кошары. Захвачу с собой съестного - и загорай. День побыть на Сиваше -все равно что час посидеть нагишом в зарослях крапивы: целую неделю будет сползать кожа со спины и по всему телу. Сторонники научно обоснованных способов оздоровления не склонны останавливаться на Гнилом море. Скорые поезда без оглядки проносят их мимо.

Местные жители считают, что Азовские лиманы не хуже всесоюзных черноморских здравниц, "дикари" вроде меня того же мнения и поправляют на Сивашах свое здоровье единоличным способом. Вбивают в землю четыре кола, натягивают на них простыню. Тем и спасаются от солнца, ветра, клещей, комаров, гадюк и скорпионов. Каждый, кто выдержал полумесячную маяту на лиманных "водах", уверяет всех любопытствующих узнать о его здоровье, что поздоровел. Это правда. Сивашские воды целебны, все болезни, включенные в медицинский справочник, поддаются им. А также многие, не включенные в справочник. Нужна лишь выносливость, чтобы сделать благоприобретение. Поеду в конце июля, промою глаза и смою болячки от клещей. Ничего не стоит мне выдержать сивашские процедуры. Полмесяца - все равно что пятнадцать суток карцера.

Клещей в это лето много. Каждый день вышатываю из себя то одного, то пару: мелкие черненькие, чесучие, коричневые, величиной с клопа, жадные, насасываются кровью с горошину, болезненные серебристые и с вороненым отливом, разноцветные... Сколько этих сухоньких кровопийц присасывалось ко мне за пять лет скитаний. У всех общий признак независимо от величины и цвета - челюсти с мертвой хваткой, не разомкнешь железным прутом.

Обычно клещи заползают под одежду с рук, есть у них и иные пути: шея, ноги, поясница. Сразу не услышишь клеща, когда он вползает на тело, даже если привыкаешь к ним в течение пяти лет бездомных скитаний. Неслышно касаются кожи мохнатыми лапками и впиваются в самые уютные закоулки. Надо заметить, что клещи полезны не меньше пиявок, а вот с удалением - сложности. Клеща удаляют вышатываньем, послюнив подушечку указательного пальца, чтобы не натереть кожу. Вынутого клеща раздавить между ногтями больших пальцев, как вошь. Ранку смазать слюной.

Страшные байки рассказывают о кровожадности и коварстве клещей. Вот один рассказ, взятый из уст очевидца - директора передвижного зверинца, попавшего в автокатастрофу на горных дорогах Алтайского края. Машина, на которой ехал директор, перевернулась на повороте и скатилась под кручу вместе с директором, водителем и с бенгальским тигром. Руководитель и водитель сидели в кабине, бенгальский тигр сидел в кузове, в железной клетке.

Директор получил тяжелые увечья с переломом бедра и позвоночника и пенсионное удостоверение инвалида первой группы. Водитель и бенгальский тигр не пострадали. Явное несоответствие в объединенной судьбе трех живых существ вызвало разные кривотолки. Объяснение директора - моего попутчика в скором поезде Новокузнецк - Кисловодск, на котором бывший руководитель зверинца ехал на поправку здоровья:

- Клещ в меня впился за неделю до аварии. Понесло меня вместе с сотрудниками, с целью личного примера заготавливать корма для экспонатов. Мой завхоз так сразу и сказал: "Жди беды, Николай Петрович - эти клещи иностранной селекции, их рассеивают со спутников-диверсантов. Запрограммированы действовать следующим образом, что сперва все тело сковывает, потом разламывает. Лучшее средство от этих космических партизанов - спирт неразбавленный вовнутрь, принимать небольшими дозами, как очищающее. Я перед поездкой не принял, побоялся: ГАИ кругом, будь она неладна, а мой водитель принял и ни одной царапины. Лишили прав на полгода, только и всего!

Бывший директор затем перешел к обобщениям: сказал, что с тех пор он люто ненавидит господ - американских империалистов, и что единственно неотвратимое средство против них - атомная бомба:

- Вот это будет клещ, - заключил бывший директор передвижного зверинца.

- Верно, товарищ, - подтвердила его собеседница - воспитательница детского садика. - Мы своих детей не выпускаем гулять во двор, разрешаем им играть только на лестничной площадке, но они и туда заползут.

Погода не устанавливается или, точней сказать, установилась дождливая погода, которая и рядовому бездомному ни к чему, а бездомному писателю - тем более. Сплошная осень в июне. Работать с рукописью под дождем - явление чрезвычайное, по всему видно, оно будет для меня постоянным явлением

Между прочим, лето на широте Новороссийска начинается с середины апреля и продолжается до середины октября, на что и был расчет. Откуда берется столько воды? Не иначе, как из моря. Оттуда движутся тяжелые черные тучи, и почему-то все облегчаются над моей головой. Вчера с вечера похолодало, а сегодня с утра моросящие дождики один за другим. Не дождался, пока они все пройдут, прилег на волглый спальник под накидку и принялся за работу. Капельки сыплются на тетрадную страничку, стираю их ребром ладони, чтобы не проскальзывал шарик. Хоть бы ветер разогнал тучи? Надо одеть подштанники. Так дрожал здесь в середине марта, но тогда была надежда согреться в мае. Что ни говори, а надежда - явление основательное. Манит отрадой, что, может быть, в июле будет сухая погода.

Согрел бы меня сейчас кусок мяса. Сразу бы подбодрился. Нету мяса. Третий день сижу на болтушке и на сухарях. Такая диета не подходит человеку, занятому творческим трудом под открытым небом. Можно бы съездить в город за съестным, однако креплюсь и поеду девятнадцатого, идут несчастливые для меня дни: восемнадцатое число каждого месяца и ему предшествующие.

Не думал, что переписка черновика - такое утомительное дело, две-три странички за день. Если хочу уложиться в определенный срок: два месяца - и конец, надо быть расторопней. Сырая писанина все прибывает, можно сказать, идет валом, невзирая на непогоду и прочие естественные помехи. Обед исключил из своего обихода в начале занятий. От завтрака сам давно отвык, из этого полезное следствие - реже оправляюсь и реже хожу за водой и едой. Ужинать мне удобней, когда строчки превращаются в темные полосы. Ничего. Обжираться по четыре раза в день свойственно людям, решительно не представляющим себе, куда им девать свободное время.

Не проясняется голова. Кумар - наподобье как с похмелья, а на водку денег нету. Чифир не пью, потому что не развожу огня. Зажевать, что ли, пару щепоток чая для прояснения мозгов? От вялости - раздражительность. Только что обидел свою птичку-мухоловку. Она часто прыгает под моими руками и это меня развлекает, бывает, и капнет на мою страничку, тоже ничего. Она ведь не понимает, что под ней произведение не хуже, чем "Бесы" Достоевского. Раздосадованный погодой, отшугнул птичку пару раз, а в третий раз отбросил в сторону тыльной стороной ладони да сильно: забыл, что мухоловка непуганая. Птичка упала с распростертыми крылышками.

Происшествие меня огорчило. Сказал себе, если мухоловка погибнет, то пускай меня в наказание за это ужалит гадюка. Птичка оправилась вроде и прыгает в сторонке, боится приблизиться ко мне, и крошки от сухарей ее не привлекают. Гадюка пока что не появлялась, прячется под корнями кизилового деревца, выжидает.

Происшествие с мухоловкой подействовало на меня как встряска. Строчки потекли на странички, успевай тетрадку перелистывать. Еще черепаха зашла в гости развлечь меня. Хитрая. Подползает сзади, а я все равно слышу: черепахи не умеют подкрадываться бесшумно. Если бы не ее медлительность эта соседка всего бы меня обокрала. Колочу ее палкой, кто от этого больше страдает - палка или черепаха? Так треснул гостью по костяному горбу камнем, что камень разлетелся вдребезги. Черепаха зашипела недовольно, отползла в сторонку и заняла выжидательное положение. Пускай. В целом-то невредная особа.

Недавно возле меня появился проворный зверек. Не знаю, как называется: черным подведены глазки, спинка серая, брюшко чуть сжелта, хвост щеточкой,

цокает, как белка. Эти грызуны учиняют настоящий погром в моей ямке с припасами, не столько съедят, сколько испортят. Появляются, чуть стемнеет, и носятся вокруг меня всю ночь по кустарникам и сосенкам: моя сова их не берет. Применяю против них то же средство, что и против мышей - перевернутую кружку с приманкой на внутренней стороне донышка, поставленную краем на упор. Зверек идет под кружку охотно, хотя он и крупнее, чем мышь.

С утра собираюсь за водой. Сборов никаких и не надо - вставай и пошел, рюкзак с банками за спину. Прикрой вещи плащом и листочек положи сверху:

"Просьба ничего не трогать туристы из Новороссийска дядя Юра и Николай". На меня этот заговор действует - не надо ничего прятать. Не знаю, как воспримут его те, что наткнутся на мою стоянку, пока хожу в балку. Есть надежда, что никто не наткнется, редко проходят люди вблизи меня. Разве что шакал стащит черствую горбушку мимоходом, с тем мне разобраться легко. Неграмотный.

НЕИСПРАВИМЫЕ

Много разных начальников мозолят глаза заключенному в многолетних скитаниях по лагерным зонам и тюрьмам. Коварные, ехидные, нудные, идейные - они уходят из памяти, оставляя лишь след горечи в душе. Надолго, как все добрые люди, запоминаются простаки, то есть не лживые и не подлые. Бывают и такие среди лагерного начальства.

В политзоне на одиннадцатом олпе опекал наши инвалидные бригады отрядный начальник Булычев. У него была склонность покомандовать стариками и калеками, но не было время заниматься этим исправительным делом: личное хозяйство отвлекало его. Держал двух коров и разную мелкую живность для прокорма своей большой малолетней семьи, за что завистливые сослуживцы называли его "Кулак". Инвалиды дали ему прозвище: "Высшая мера".

Бывало, заскочит в общежитие и сразу в крик:

- Почему сидим на своих спальных местах? Хитроглазыи шнырь бойко докладывает:

- Так что, гражданин начальник, табуреток чету.

- Выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий. Где табуретки?

- Так что, гражданин капитан, табуретки вывезли в клуб-столовую в прошлом году, о чем Вам доложено в прошлом году.

- Выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий. Почему отдали без моего разрешения?

- Так что, гражданин капитан, по личному приказу заместителя начальника колонии.

- Выговор без занесения...

Изредка Булычев забегал в нашу секцию, чтобы передать распоряжения высших начальников, и делал это с забавной серьезностью, не сомневаясь в важности полученного приказа. Например:

- Выйти всем из барака, "хозяин" дал указание, чтобы снег растаял к первому апреля.

Инвалиды копошатся по секции, натягивая на себя второсрочное рванье и не понимая своей роли в столь важном природном мероприятии. На площадке у барака Булычев приказывает дневальному:

- Выдать всем по лопате и разбрасывать сугробы по сторонам. Шнырь бойко возражает:

- Гражданин капитан, у нас лопат всего одна со сломанным черенком.

- Почему мне об этом раньше не доложил?

- Забыл, гражданин капитан.

- Выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий. Зайти всем в барак и раздеться. Всегда вы меня подводите.

Как-то у меня с отрядным произошло забавное приключение. Инвалиды ходили на переборку картошки в хоззону. Мы с приятелем уговорились насчет того, как сделать нам личный запас. Приятель ушел на переборку, я остался в жилой зоне.

По нашему уговору приятель перекидывает картошки одну за другой на грядки за кухней. Я хожу и подбираю их в сумку. Неожиданно из-за угла кухни возникает Булычев и в следующее мгновение одна картошина с лету тресь его по голове, да сильно, так что фуражка слетела.

Начальник встал столбом и оценивающе поглядел на меня, ища виновника. Потом вытянул шею в сторону хоззоны, так, будто хотел заглянуть через забор:

- Кто там кидается сырыми картошками? Выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий.

Он нагнулся, поднял фуражку и отряхнул ее о колено, еще взглянул на меня, как на соучастника, что так и было.

- Это вам не булыжники, а ценный пищевой продукт. - Обеими руками он натянул фуражку на голову, будто опасался, кабы не слетела повторно, и "упылил" за угол кухни.

Запомнилась забавная сцена с Булычевым в главной роли. Как-то он не появлялся пару недель или больше. Явился неожиданно за час до отбоя. За окнами секции посвистывал сырой ветер и стояла темнота, инвалиды уж улеглись по своим местам и притушили свет. Лишь одна лампочка горела у дальней стены секции над столом. За столом сидел мой приятель Анохин и переписывал "Открытое письмо А.И.Солженицына 4 съезду писателей СССР". На всякий случай, для "отмазки", Анохин разложил под руками конверты со старыми письмами.

Булычев неслышно вошел в секцию, тихо прикрыл за собой дверь и на цыпочках двинулся по проходу к столу, инвалиды осторожно наблюдали за ним с нар. Анохин спрятал "Открытое письмо" под тетрадку и стал подписывать адрес на конверте. Он притворялся, что не заметил прихода отрядного начальника.

- Чем занимаемся, осужденный Анохин? Мой приятель поднял голову:

- Здравствуйте, гражданин капитан.

- Здравствуйте, осужденный Анохин, чем занимаемся?

- Гражданин начальник, письмо домой пишу.

- Это хорошо, домой писать надо.

- Гражданин капитан, разрешите дополнительное письмо домой написать: бабка умерла, брат женится.

- Это не положено, - раздумчиво возразил Булычев.

- Гражданин начальник, разрешите спросить, где вы были столь долгое время? Мы соскучились. - Анохин сыпал вопросы, желая сбить, с толку нежданного контролера.

- В Москве, - ответил Булычев важно, а в то время как раз свергли Н.С.Хрущева.

- Гражданин начальник, Вы принимали участье в антипартийном перевороте? Отрядный начальник задумался, глядя в угол. В секции стояла такая тишина, что можно бы услышать, как пролетела муха, если бы представление происходило летом.

- Осужденный Анохин, объявляю Вам выговор без занесения в карточку поощрений и взысканий.

- За что, гражданин начальник?

Отрядный еще задумался, ответил печально:

- За провокационный вопрос.

По секции ураган пронесся - грянул взрыв всеобщего хохота. Булычев сделал вид, что ничего не слышит. Не меняя задумчивого выражения на лице, он повернулся кругом и неторопливо пошел по проходу к выходу между спальными ярусами. Прихлопнул за собой входную дверь.

На девятнадцатом в Мордовии служил старшим надзирателем старший сержант дядя Вася. Он всю жизнь служил по разным зонам старшим сержантом, какой он был в молодости - опература знает. Ходили слухи, что расстреливал монашек Девеевского монастыря. Монашеские могилы на том месте, что засажено елочками недалеко от лагерного забора.

Дядя Вася охотно тянул ментовскую лямку. Дежурил внеочередь и за сослуживцев, никогда не брал отгула, заходил в лагерь просто так, поболтаться. В промзоне было весь день околачивается, высматривает, что бы спереть по мелочи. Зэ/ки его не боялись, знали, дядя Вася без корысти не донесет: вечный надсмотрщик. Далеко его заметишь по спотыкающейся походке. В целом мужик покладистый, если не дадут в руки автомат.

Мы познакомились в 1975 году. Как-то раз он с двумя помощниками тащил меня в ШИЗО, легонько подталкивал в спину. Беззлобно оправдывался на ходу:

- Виноваты мы, что ли? Если постановление - посадим, никуда не денешься. Приказ начальника - закон для подчиненного. Работа наша такая.

Перед тем, как запереть в камеру, лениво обыскал меня по карманам.

- Переодеть, может, в ШИЗОвское?

- Не надо, дядя Вася.

- Ладно, сиди в своей спецовке. Белье-то по сезону не положено, сними.

- Холодно, дядя Вася.

- Ладно, сиди в белье.

Тихо в ШИЗО, когда он дежурит - g камеры не залядывает. Сидит себе в надзорке, пьет вторяки, "Правду" читает. Попросится кто в дальняк, выпустит. Крикнет кто: "Дядя Вася дай кипятку" - даст. Лениво выговаривает: "В камере параша есть и нечего тебе оправляться-то, пайка карцерная". "Я тебе уже подавал воды, ты и пить-то не хочешь - объелся, что ли?"

Всегда он делал уборку перед сдачей. В коридоре, в сортире, в надзирательской. Не сам, ясно, выпускал карцерника, давал закурить, чтобы веселей работалось. От молодых контролеров требовал порядок.

Однажды дядя Вася заступил в ночь. Долго шаркал по коридору расстроенный. Бормотал себе под нос жалобы на сырую погоду и свой ревматизм. Клял дежурного, только что сдавшего смену, за то, что в чайнике одни нифеля. Мне удобно глядеть на него через камерный волчок, любопытно знать, что вывело гулаговского ветерана из стойкого душевного равновесия: "Коридор не вымыт, мусор не вынесен, двор не подметен, воды нету".

Вдруг старик воскликнул:

- Никому ничего не надо, никому ничего не надо! Мой приятель из камеры напротив сказал через дверь:

- Выпусти, дядя Вася - уборку сделаю.

- Не выпущу. Они не хотят убирать и я не буду. Бездельники. Увольняться буду. - Он подошел к камере моего приятеля, свернул цигарку, взял в рот, прикурил:

- Держи, - сунул ^цигарку в волчок. - Буду увольняться и все. Пускай без меня обходятся.

- Правильно, дядя Вася, - поддакнул мой приятель, вполне довольный таким оборотом дела. - Чего тебе, с ними, с козлами, нервы трепать?

Опература разделяет всех включенных на три разряда: "вставшие на путь исправления", "не вставшие на путь исправления", "неисправимые". Неисправимых подвергают жестким оперативным воздействиям - это лишние люди в советской социалистической общности - ее классовые враги. Термин "неисправим" соответствует в СССР международному термину "вне закона".

В концлагерях неисправимым - самая тяжелая работа и никаких поблажек. В тюрьмах, по указанию опера, их садят в камеры "выпрыгунчиков" и в камеры склонных к членовредительству, в "обиженки" и в "кум-хаты". В камеры горячие - на воспаление легких, и в камеры холодные - на чахотку. Так определено Великим Октябрем и продолжается до сих пор.

В семидесятом году опература вложила в мой формуляр оперативную справку - неисправим. До семьдесят восьмого - до конца срока - мне досталось от оперов: отсидел три года в крытой, два раза отсидел в ПКТ, три раза меня отправляли в управленческую больничку в двенадцатый корпус. Одиннадцать раз запирали на пятнадцать суток в карцер и в ШИЗО.

Вставшие на путь исправления перестали со мной здороваться. Остался узкий круг общения со своими лагерными приятелями. Летом семьдесят пятого освободились Вагин и Романов, осенью с девятнадцатого олпа часть политзеков была отправлена в Пермские лагеря: 35, 36 олпы. В основном молодежь. Там хорошо была поставлена трудоисправительная работа. В этот этап попали Карпанов и Заливако, мне осталось бродить по зоне одному. Пожилые осужденные, отбывавшие двадцатипятилетние сроки за войну, в основном жертвы постановления Верховного Совета СССР об отмене срока давности для военных преступников, смирились во своей участью. Они ежемесячно получали два рубля поощрительных на ларек в дополнение к гарантийной семирублевке, одну посылку в год, зарабатывали красные вымпелы и представления на снижение срока наказания, получали отказы и снова ждали досрочки до сердечного приступа. Зона затихла.

Лагерная столовка воспитывает коллективизм - наш четвертый отряд строем шагал на завтрак. Все встали шеренгами у столов, заготовщики распределяли пищу: бачок баланды на десятерых, десять паек хлеба и десять мисок с черпаком. По команде все сели и принялись за еду, по команде надо и встать из-за стола. Все торопливо двигают челюстями, чавкают. Скрип алюминиевых ложек об донышки алюминиевых мисок.

Редко получается съесть всем одновременно, а требуется по режимным правилам. Обычно по команде "встать" коллектив спешно отправляет последние ложки каши в рот, засовывает в карманы недоеденные куски хлеба, незаметно, не то отберут, надзирало и вязаные следят, чтобы из столовки пища не выносилась.

Все уж доели. Только мы вдвоем со стариком дожевывали беззубыми ртами. Напротив меня сидел член совета коллектива отряда - белорусский самостийник -недавно переведенный к нам в отряд для пополнения рядов СВП. Он сказал мне:

- Глотай скорей, тебя ждут. Расчувствовался, пидар. Зашумело в голове от обиды: редко бросаются в лагерях этим поганым словом.

- Дубина ты зеленая, Кумовник, - возразил я.

- Дурдомовец. - Он выхватил у меня миску, я ткнул его черенком ложки в лицо. Мы оба выскочили из-за стола и колотили один другого табуретками. Он моложе - мне доставалось больше, но гнев подбадривал. Теснил "члена" к дверям, пока тот не выскочил из столовки. Разгоряченный я погнался за ним.

На крыльце столкнулся с надзирателями.

- Стой Храмцов, чего буянишь!

Они схватили меня за руки. Толпились вокруг зонники, кричали:

- Храмцов не виноват, не он начал!

Надзиралы отвели меня в ШИЗО. Шел без сопротивления, не чуя вины. Обоюдная драка, он зачинщик, зона на моей стороне.

До проверки бегал по камере. Немного успокоился. Залез к решетке и глядел в зону. Ждал, что после проверки выпустят. Ничего серьезного, сколько бывает в заключении внезапных стремительных драк! Годы зонники существуют в постоянном напряжении, нос к носу. Ушли бригады на работу, прошла проверка. Никого больше не посадили, меня не выпустили.

В полдень появился ШИЗОвский шнырь с обедом. Раздавал жратву по камерам, медленно продвигаясь по коридору. Стоя у волчка мне все слышно, вот он подошел к моей двери открыл кормушку:

- Есть будешь?

В день закрытия пища не полагается, но бывает, и покормят, от надзирателя зависит.

- Не буду, Ваня. Что там со мной решают? Шнырь помедлил захлопнуть фортку.

- Активистов в штаб таскают в кабинет к Киселю и твой отрядный Хлевин там на "подхвате". Заявления на тебя заставляют писать: на работу не ходишь, на проверку не ходишь, на политзанятия не ходишь. - Он захлопнул фортку.

Поневоле задумаешься. Под замок посадили: бумажки собирают, по всему видно, опер с отрядным что-то затевают против меня. По заявлениям свидетелей могут отправить в крытую тюрьму или в психушку. Могут и срок подмотать, как неисправимому. Ясно, что пострадавший я, однако оперчасть умеет повернуть, как захочет до "объявки" включительно. Холуй обозвал "пинчом", а начальник изнасилует.

Наступил вечер, прошла пересменка. На дежурство в ШИЗО заступил дядя Вася. Тишина в камерах в коридоре зажегся свет, надо покричать в надзорку:

- Дежурный! - Молчание в ответ. - Дядя Вася, подойди к седьмой. - Молчание. - Сержант, оглох, что ли?

- Не сержант, а гражданин старший сержант, - донеслось из надзорки.

- Гражданин старший сержант, подойдите к седьмой.

- Незачем подходить.

- Да подойди, надо мне...

Зашаркали шаги по коридору, дядя Вася остановился у двери моей камеры:

- Говори.

- Что там со мной решили?

- Расстреляют как врага народа, больше ничего.

- Весь день сижу без постановления.

- Постановление напишем, бумага есть.

- На сколько суток?

- Ничего не знаю, ДПНКа придет - зачитает. На пять месяцев в ПКТ тебя посадят.

Старик ушаркал в надзирательскую комнату. Неужели правда? Но дядя Вася зря трепаться не будет. Перед отбоем мне объявили: "Водворяется в помещение камерного типа сроком на пять месяцев".

КОРПУС № 12

Гулаг подразделяется на отдельные лагерные управления.

В каждом лагуправлении есть управленческая больничка для зеков.

В каждой управленческой больничке есть психиатрическое отделение - двенадцатый корпус.

Смеркалось в бараке, но свет еще не зажигали: всем нравится следить, как сумрак вползает в дом, а дневные огорчения уходят со светом дня. В вечернем полумраке часто приходит на ум, что не надо споров и спешки. Ради чего вертеться? Пускай те, что гоняются за лагерными поблажками, хватают их на лету, как мыльные пузыри. Карцерной пайки никого не лишают. Давно уж, еще в первые лагерные годы, мне удалось усвоить норму поведения: не мечтать о досрочке и держаться в стороне от лагерного актива. Так легче выжить долгосрочнику.

В соседнем проходе двое зэков обсуждали вполголоса лагерные дела, сидя на койках друг напротив друга. Я стоял и глядел в окно на потускневший лес за обвитым колючей проволокой ограждением зоны и невольно прислушивался к разговору двух парней. Невзначай, а может быть, как ожидаемую, услышал важную для себя новость: что уволился "военрук". Понял, о ком речь.

Несколько месяцев служил в нашей зоне заместителем "хозяина" колонии по режиму и оперработе бывший военком из Рузаевского военкомата, за что-то снятый со своего комиссарского поста. При нем зона жила спокойно, а меня он поставил на военкоматский статус. Увидел шрам на лбу и сказал надзирателям, что пытались тащить меня в ШИЗО: "Этого не трогать - "белобилетник". Жаль, что его и от нас сняли, теперь начоперчасти Киселев погонит свою "поганку".

Внезапно резкая боль пронзила затылок, потемнело в глазах. Ударило, как молотком по голове. Явственно ощутились горячие струйки крови, стекавшие на шею и по спине. Невольно моя рука поднялась к затылку и приложилась к больному месту, но пальцы не почуяли липкой мокроты. Следующим движением поднес ладонь к глазам - крови не было. Оглянулся, нет ли кого за моей спиной, - никого нету. Негромко продолжали свой разговор двое зонников в соседнем проходе.

Постепенно боль в голове утихла. Еще постоял у окна, поглядел, как ветер раскачивает голые ветви тополя. Быстро темнело, зажгли свет в секции. Вспыхнули сторожевые огни вдоль "запретки". Стихли разговоры - отряд укладывался спать.

Настойчивый звон ввинчивался в уши, мои глаза открылись и глядели с недоуменьем. Производственники вскакивают с коек, торопливо натягивают на себя штаны - неужели подъем? Ощущение такое, будто я лег в постель минуту назад. Странно, куда провалилась ночь?

Коллектив выбегал вон на зарядку. Приподняв голову, я наблюдал, как выбегают в коридор последние бригадники. Вот так им суетиться весь день: строем на работу, на проверку, бегом на обед, на развод... ни минуты спокойной до самого отбоя. Так полагается по режимному распорядку дня, все годы лагерного срока -"скорей-скорей". И останется эта боязливая привычка спешить на всю жизнь.

Мне тоже положено бегать, но устал и не бегаю. В секцию зашли два надзирателя, сапожищами топают. От порога доносятся их голоса. Сейчас подойдут ко мне:

- Храмцов, вставай. - Они подходили по широкому проходу, один сказал, что-то вполголоса, другой хихикнул: - Слышь, персона. Подъем.

Притворялся спящим, лежал неподвижно, а сердце забилось неровно: не оставят в покое, сволочи! Что сегодня эти босяки против меня предпримут? Слышно, как контролеры подошли к моей койке: "Не оставят в покое". Сильная рука потрясла за плечо, потом одеяло слетело.

- Да что с ним няньчиться, бороду отрастил.

Рывок за предплечье выбросил меня на полы в проход. Теперь надо вскакивать, а то начнут утюжить сапогами и наставят синяков по всему телу железными подковками. С ихней бы силой землю пахать.

Надзиратели старались вытолкнуть меня в широкий проход. Нарушитель режима сопротивлялся, пытаясь уворачиваться от пинков и кулаков. Качнувшись от удара подколенку, я припал к полам и в это мгновение под руку попалось кое-что -мои собственные сапоги. Вскочил, зажав голенище в руке, ударил сапогом стоящего передо мной так, что форменная шапка съехала набекрень, повторно размахнулся. Контролер, стоявший сзади, перехватил удар, вырвал у меня сапог.

Резкая боль пронзила затылок. Горячие струйки крови ощутились явственно, потекли за шею и по спине. Замер, пораженный. Не ударом каблука по затылку, а сравнением. Вспомнил, что этот удар, во всех тонкостях, был предчувствован мной вчера у темнеющего окна. По месту и болезненности, по силе, по направлению горячих струек крови. Моя рука поднялась к затылку, прижалась к больному месту, потом перенеслась к глазам - вся ладонь была в кровяных сгустках.

Трое нас молча стояли в широком проходе. Между мной и надзиралами лежала упавшая тумбочка с раскрытой дверцей, алюминиевая кружка со звяком выкатилась из нее. Надзиратели, уставились на меня, я глядел на свою багряную ладонь и ярость ослепляла душу. Попалась на глаза табуретка, схватил ее за ножку. Контролеры отступили к двери, табуретка полетела им вслед, зацепила одного за плечо, ударилась об дверной косяк и разлетелась на части.

"Прапоры" выскочили в умывальник, слышно, как за ними захлопнулась дверь в барак, побежали жаловаться. Из репродуктора разносились по всей секции бодрые призывы: "Встать прямо, сохраняйте осанку, вперед-назад, раз-два". Посередь секции стаял разлохмаченный мужик с дикими глазами, босый, в окровавленной рубахе и в грязных кальсонах с развязанными завязками.

Когда производственники вернулись с зарядки, я сидел на своей шконке. Кровь из разбитого затылка все еще струилась. Под коленом - приличная ссадина. Посыпались вопросы:

- Юра, кто это тебя так? Мусора, да? За что? Чем ударили?

Один бригадник пытался перевязать мне голову полотенцем. Другой прижимал полотенце к затылку, чтобы плотней прилипло. Отвечал на вопросы невпопад, сидел и думал.

Понадобилось десять часов, и предчувствие проявилось. А когда сложилось в таинственных глубинах рока это кровавое для меня утреннее происшествие? Это не сиюминутный произвол надзирателей с чифиру или от "дури", если мне удалось ощутить удар с вечера.

Верю предчувствиям. Они предсказывают не зря, проникают в сознание неведомыми путями. Их не воспринять органами осязания: глазом, ухом, носом, языком. Таинственно и загодя, из неосязаемого мира, где тончайшими почутьями души определяется человек, существующий на Земле, приходит в сознание канва будущего действия, и лишь от тонкости чутья взаимодействующих лиц зависит, кто из них сумеет полней представить рисунок будущего действия. Чутье - не обманщик.

Трудно вообразить себе, что есть на свете сила, способная предотвратить предчувствованное. Только в оценке нравственного смысла происходящего действия волен человек. Предчувствие означает, что сложились обстоятельства поступка: чувство голода не появится, прежде чем появилась потребность в пище.

Через несколько минут в секцию зашел дежурный помощник начальника колонии.

- Вы где это так сильно разбились, Храмцов?

ДПНКа стоял надо мной и ждал ответа. Тянулось всеобщее молчание.

- Прапорщики его побили, гражданин начальник, - нехотя сказал кто-то из бригадников.

- А кто видел?

- Во время физзарядки.

- Не может быть, наши контролеры пальцем никого не тронут. Это он сам с койки упал, с ним это бывает. Переспал, наверно. Так, что ли, Храмцов? Вот и язык у него отнялся, - начальник оглядел столпившихся зэков и усмехнулся. - С ним это бывает.

Кто-то из окружающих угодливо подхихикнул, толпа хмуро молчала. Носком начищенного сапога начальник оттолкнул с прохода ножку от разбитой табуретки:

- За злоумышленную порчу казенного имущества, высчитаем с Вас, осужденный Храмцов, в пятикратном размере. На лицевом счете деньги есть? Из умывальника шнырь крикнул, чтобы разрядить обстановку.

- Строиться на завтрак.

Толпа производственников смешалась, ДПНКа пошел к двери.

По ухабистой дороге к Явасу мчался тюремный автомобиль, ветки деревьев скребли по крыше фургона. За решетчатой дверкой камеры два онемелые лица -зонники. У обоих перевязаны головы. Яркое солнце над березовой равниной, в фургоне, обитом железом, теплая полутьма.

Переезд от Лесного олпа до станции нелегок: двадцать километров. Дорога виляет по вырубкам, пробирается по лесной целине. Воронок валится в ухабы, подпрыгивает на кореньях. Конвоиры-молодежь гонят машину во всю мочь, чтобы успеть к вагонзаку. Им горя мало, сидят у кабинки, где не трясет, и скалят зубы.

Мало груза в воронке - легче дышится. В набитом до отказа кузове дышать нечем, пот с людей стекает в лужицы на железный полок камеры - зато не тряско. На это раз везли уголовника-бесконвойника и меня-политика. Ему в пьяной драке "вольняшки" проломили голову, и по указанию начальства его отправляли на ремонт в Дубравлаговскую больничку в Барашево, меня везли туда же. Парень морщился от боли на ухабах и разъяснял мне положение своих дел:

- Законвоируют "козлы", как ты думаешь, старый? Четыре месяца осталось до "звонка". А может быть, не законвоируют: четыре месяца осталось, как ты думаешь?

- Законвоируют, - возражаю я равнодушно, занятый своими заботами. Замечание "не в цвет" настраивает бесконвойника на самый горестный лад.

- Сукой мне последней быть, если я не дурак! "Стиры" меня соблазнили, а у меня, старый, шлюха - загляденье. Сам увидишь, если выйдет к поезду. Потерял я шлюху, - он вздохнул тяжело. - Деньги ей передал на сто пачек чая, пропали деньги.

Поддакивал бесконвойнику или возражал, а думал о себе: вроде бы нет ощущения беды, а ум мятется. Хорошо будет, если меня оставят в общей больничной зоне, но едва ли, опер Киселев на это не пойдет. Плохо будет, если запрут в двенадцатый корпус, в "дурдом".

Во всех гулаговских подразделениях выпало мне на долю побывать в разное время. Двенадцатый корпус - подразделение самое отвратительное: теснота в камерах и постоянное, до сердечной боли, напряжение в душе и в теле. Скорей всего, запрут в двенадцатый, стычку с прапорами спишут "на дурака". Думай, что лучше, новый срок за сопротивление лагадминистрации или дурколлектив?

Не удалось нам полюбоваться на шлюху бесконвойника, "верхушка" стояла на станции, и нас обоих бегом прогнали к тюремному вагону. Застучали под ногами железные колеса, понеслось за решетчатыми окошками мимо поезда мелколесье еловое и березовое. Через час конец пути - больничка.

В Барашево конвой не торопясь разгружал свой решетчатый вагон, поезд дальше не пойдет: здесь конец Дубравлаговской железнодорожной ветки. Прибывших зонников разгоняли по проволочным загонкам, по "мастям". Двоих "полосатиков" с десятого спеца и меня со строгого отвели в сторону и поставили вблизи вахтовых ворот.

За линией стояли россыпью деревянные избушки. Стлались над деревней дымки из печных труб и запахи навоза. От деревни доносился к зоне зовущий женский голос: "Зорька, Зорька" - хозяйка подзывала корову. Все лагерники устремили туда ищущие взгляды.

Подошел контролер, выкликнул "Храмцов", поманил меня пальцем за собой и повел в бытовую больничную зону. Вся ясно, двенадцатого корпуса мне не миновать, он в углу больничной зоны для мужиков и жуликов. Это барак с решетками на окошках, обгороженный досчатым забором.

У внутреннего входа перед вахтой собрались любопытствующие больные: в нижнем белье, в халатах на голое тело или в подштанниках, а то и в одних трусах они встречали этап. Поджидали знакомых из уголовных исправительных зон, просили закурить и узнавали лагерные новости. Здесь все, кроме ссученных. Надзирало провел меня через толпу, отталкивая с пути тех, что не успевали посторониться.

Труден путь к освобождению, путь в противоположную сторону - на тот свет -не легче. Двенадцатый корпус в противоположную сторону. Не каждый зэ/ка проходит по всем исправительным ступеням ГУ ИТУ. Прошедший по всем может утверждать, что основательно изучил изобретенные идеологами марксизма способы "сотворения" нового человека.

Шагал за надзирателем с виду спокойно, а в душе собиралась тоска. Доводилось мне бывать здесь раньше, существование в лагдурдоме не райское. Видно, что Киселев придумал создать для строптивого производственника предельную "духоту" месяца на три.

Мы подошли к калитке, надзирало нажал кнопку звонка:

- Знаешь, что здесь, борода? - спросил он, оглянувшись, у него было простое деревенское лицо. Знаю, но промолчал, глядя в небо. Весенние облачка надвигались на солнце, ветерок холодил скулу. Послышались шаги за забором с колючей проволокой по гребню. Калитка со скрипом отворилась, на меня уставились пустые глаза санитара.

- Принимайте пополнение, - сказал контролер.

- Заходи, - сказал санитар, ясно, что его приглашение относилось ко мне. -Быстрей.

Прошел в узкий проем калитки и направился к крыльцу. Калитка захлопнулась.

- Стой, куды прешь!

Покорно останавливаюсь и жду, не оборачиваясь, пока санитар навешивает замок. Вдруг распахивается дверь в барак, как от удара ногой, на крыльце появляется мордатый детина, синий санитарский халат обтягивает плечи. Детина приглядывается к новичку, на лицо наплывает ухмылка:

- Здорово, контра...

Знакомый голос. Пригляделся к детине, и сразу полегчало на душе:

- Валек, здорово!

Детина ухмыляется, сходит по ступенькам и подает мне руку. Великая это честь для любого дурака, если служитель дурдома здоровается с ним за руку.

- Здравствуй, Валя, здравствуй, бычара! Ну, ты разожрался, я смотрю. Все еще здесь раздатчиком? Валек ухмыляется.

- Поднимай выше - старший санитар.

- Ух ты, высоко тебя занесло!

Свалилась гора с плеч: мой хороший знакомый, бытовик из восемнадцатой зоны, попавший в лагерь за "нанесение особо тяжких телесных повреждений из хулиганских побуждений" - старший дурдомовский санитар. Вот удача! У Киселя сразу бы запотели очки, если бы узнал. Уныния как не бывало.

- Валек, как "откинешься" сразу иди в психиатры: работка безнаказанная.

- Мазево, - соглашается Валек и ухмыляется.

Мы встречались в двенадцатом корпусе в прошлый мой заезд. Валек тогда находился под наблюдением Вити-Вити, но уж выдвинулся раздавать пищу и надеялся пробыть в той скромной должности до дня освобождения. В долгие дурдомовские часы по вечерам мы тогда беседовали о "политике". Он - сидя под дверью моей камеры, я - высунув голову из кормушки.

Он подкармливал меня: то чашку каши принесет, то кусок хлеба, а бывало, сунет кружку киселя или полкружки песку. И вот на тебе, первый начальник заведения, на двери которого прибит указатель "Корпус № 12". Мы стояли у крыльца, весело глядели друг на друга и делились воспоминаниями.

- Помнишь Валя, твой "Кардинал" залез в выгребную яму под сортир?

- Ага. Потом выскочил в зону, гонялся за "вязаными" и кричал: "Примите, бесы, помазанье".

- Ага, надзиралы за ним с баграми охотились.

- А как у тебя дурак ведро каши спер и сожрал в умывальнике?

- Ага, я из него все выдавил.

Мы смеялись. Подошел санитар от калитки, дружелюбно на меня поглядывал. Вышла на крыльцо медсестра дурдомовская, улыбалась:

- Храмцов опять к нам пожаловал.

- Здравствуйте, Светлана Михайловна, на побывку к вам отпустили.

Мы вместе пошли в барак.

- Сади его в третью, там одно место свободное, - сказала сестра старшому. Валек равнодушно возразил:

- В третью ему нельзя - антисоветчик и изменник, государственный преступник и шпион экстра-класса. - Он повел меня в одиночку. - Посадим Храмцова как особо опасного дурака.

- Батюшки! - испугалась сестра нам вслед. - Я не знала. Полчаса не прошло, а бородатый "строгач" с забинтованным затылком уж лежал на пружинной койке, на чистом матрасе и даже одеяло ему выдали почти что новое. Плюс больничный халат, стиранное нательное белье и отдельный номер. Стены одиночки отрешат меня от дурацких разборов и санитарского произвола. Вот что значит быть знакомым старшего дурдомовского санитара!

День в двенадцатом корпусе начинаетеся рано. Часов в пять санитары делают подъем. Дураки выносят параши, надо успеть сделать уборку до прихода сестры. В дальняк выпускают все камеры сразу, чтобы быстрей прошла оправка. По дурдомовским правилам это не полагается, но по утрам и вечерам санитары - сами себе хозяева. В дальняке примерные сцены:

- "Председатель", дай закурить.

- Откуда?

- Ты же мыл вчера полы в коридоре, что, тебе санитары не дали?

- На две цигарки, да три бычка достал в кабинете, из плевательницы, "беломоры", выкуренные до мундштуков.

- Тогда покурим.

-"Самозванец" забил.

- Эй, Гришка-юда, дашь пару разов дернуть? Ты, сука, не слышишь, тебе говорят.

-"Князь" забил.

- Эй, князь-ушкуйник, дашь раза дернуть?

"Князь" широкогрудый мужик в халате, разорванном подмышками и с синяком под глазом от кулака старшего санитара, лениво возражает:

- Как обращаешься к титулованной особе, падло?

- Извини, ваше высочество, оставь губы обжечь.

Долго над толчком не посидишь, заходят санитары и разгоняют всех по камерам, называются "палаты". Начинается утренняя уборка, ее делают дураки под присмотром санитаров. Самым старательным полагается поощрение - щепотка махорки на самокрутку.

Для меня уборка - спокойное время. Уйду к себе в одиночку, лягу, а то и засну до завтрака: психа-политика никто не эксплуатирует, старший санитар - мой кент.

Сестра появляется в десять и остается до пяти часов вечера, а нередко уходит раньше, перекладывая на санитаров часть своей работы. В середине дня Витя-Витя иногда забегает. Это местный психиатр Виктор Викторович - человек маленького роста в башмаках на высоком каблуке - страстный поклонник аминазина. Иных отклонений от психических норм у него не наблюдалось, хотя среди дураков ходят слухи, что психиатры - сами душевнобольные люди. Виктор Викторович неизменно уравновешен, охотно беседует со своими подопечными, даже шутит. Все жалобы внимательно выслушивает и делит на две неравные половины.

- Отправьте меня в зону, надоело здесь, - просит дурак.

- А что, у нас разве плохо? - На лице Вити-Вити недоумение. - Но в целом "идея здоровая". Симулировать не будешь.

Другой дурак просит бумаги жалобу написать.

- Нездоровая идея, - возражает психиатр, - у нас не пишут, карандаши запрещены, бумага не отпускается. Можете жаловаться устно мне или старшему санитару.

Нездоровых идей всегда больше, чем здоровых, поэтому в заведении Вити-Вити постоянная нехватка свободных мест.

Уколов боятся все. Самый страшный укол "сульфа" - это усмирительное средство. Сера в "четыре точки", в лопатки и в ягодицы укладывает любого буяна

пластом на несколько дней. Когда сестра впрыскивает сульфу, на лице у нее остервенение. Все процедуры проводятся в присутствии старшего санитара. Любое неповиновение пресекается кулаком, а вечером тем же способом разбирается на санитарском консилиуме.

Уколы мне Виктор Викторович не назначает на том основании, что, как он сам сказал: "Дураку-антисоветчику и аминазин не поможет". Сестра в отношении госпреступника поступает соответственно с начальником, сунет мне через кормушку в руку несколько пилюль разного цвета и размера и следует без остановки мимо моей камеры, не оскорбляя приказаньем: "Глотай на моих глазах и покажи рот". Что делать с таблетками, знает каждый дурак. Бросай в парашу.

Тычки, пинки и подзатыльники - мера принуждения, обычная в дурдоме, ни один дурак и не обидится, если его ткнут кулаком в бок и подгонят пинком под зад во исполнение требований Светланы и самих санитаров. Но если во время лечебных процедур медсестра скажет: "Распустили больных, невозможно работать" - то держись, дураки! Из всех окошек двенадцатого корпуса вырываются тогда в зону вопли и слезные мольбы о пощаде. Санитары, все четверо, ходят с палками и кочережками, из камеры в камеру и избивают всех подряд по чему попало. Самых строптивых раздевают догола и связывают.

Блажен солдат в восторге боя. Он отражает и наносит удары, он собрался воедино душой и телом - это совершенное орудие, отлаженное для брани. Нравственная мощь солдата передается и противнику и на поле битвы уже не избиения, а подвиги, не изверги - а герои.

Утопает сознание в смуте боли, когда лежишь беззащитный на каменных полах, весь раскрытый под ударами сапогов, и чуешь, как изощряют свою похоть истязатели: выбирая на теле, распластанном у их ног, самые болезненные места. Страшен самосуд дурдомовских санитаров без ответа: "За что"?

Уйти в свою одиночку, лечь на постель и не обращать внимания на хохот и матерщину, на вой и вопли: мало восприимчиво к чужому горю существо, вокруг которого долгие годы ходит та же беда.

Как-то поздно вечером санитары долго истязали больного. Он уж не просил пощады, а ревел, как обессиленный "шатун", раздираемый шакальей стаей. Весь дурдом со страхом прислушивался к животному реву. Мне надоела это бесконечная процедура: нервы не проволока.

Вышел из своего номера посмотреть, кого так пристрастно мучают: Валька после ухода главных не запирал мою одиночку.

Бородатый дурак не стеснял санитаров. То, что с ним здоровается за руку сам старший, а Витя-Витя нередко беседует с ним на отвлеченные темы, в дурдоме невелик козырь. Но все же парни, бывало, выходили из беспамятства, увидев перед собой "привилегированного психохроника". А дальше как получится: за всех и каждого свои бока подставлять не будешь. И самому вломят вусмерть за знакомство и отвлеченные беседы. Произвол правит в любой двенадцатом корпусе.

Делали "ласточку" в дальнем конце коридора. У стены под окном привязанный простынями к решетке висел "пациент" животом вниз, спина выгнулась, пятки уперлись в затылок. Тяжелая это мука. В изогнутом позвоночнике собирается нестерпимая боль, немногие выдерживают "ласточку", не теряя сознания.

Висевший оказался крепким малым, сознания не терял. Размеренно выдавливал из себя утробные стоны. Он недавно прибыл на лечение, чем-то не угодил санитарам и вот попал "на курс". Санитары стояли возле подвешенного и наслаждались страданьями парня.

- Снимите его!

Валька резко повернулся, сверкнул на меня дикими глазами.

- Хочешь тебя подвесим, как "полицай-карателя", и вообще проваливай!

- Изверги вы.

Старший санитар недоуменно глядел на неожиданного заступника.

- Это ты по-какому на нас лаешься? Говори прямо.

- Капээсесовцы.

Валькины глаза приобретали осмысленное выражение, он ухмыльнулся самодовольно. Санитары-помощники одобрительно захохотали и стали снимать мученика.

подвинулся на постели так, чтобы голова лежала поближе к заколоченной форточке, и стал медленно засыпать.

Лязг пробудил сознание. Мне показалось, упала на бок параша. Приподнял тяжелую голову посмотреть, что происходит: литовец стоит в проходе у параши и размахивает руками, будто ищет по сторонам, за что бы ухватиться. Чего это он? Вдруг "понас" начал валиться в проход, все еще забавно ощупывая пространство вокруг себя.

Не хотелось выбираться из постели. Не упади литовец на моих глазах, выпал бы нашим санитарам труд таскать нас всех троих утром в мертвецкую. Пересиливая неохоту, поднялся и вышел к двери. "Ох, как колотится кровь в голове до боли в висках!" Параша стояла открытая, крышка валялась на подлоге.

- Витас, - моя нога голой пяткой потолкала лежащего. Литовец не шевелился, надо наклониться и подергать за руку: - Витас, ты чего? - Никакого ответа.

Держать себя в склоненном положении оказалось нелегко, голова шла кругом.

- Витас!

Все ясно, "откидывается" "понас". Надо стучать в дверь. Потянулся за крышкой - закачалась камера. Только бы не растянуться рядом с литовцем. Шумело в ушах морским прибоем, мутные вихри застилали глаза. Похоже, наш дурдомовский ковчег попал в шторм. Поднял все же крышку с полов. Теперь надо выпрямиться, а крышку держать над головой. Плечом упереться в косяк двери, так.

Грохот железом по железу пошел по двенадцатому корпусу. Хорошо, поддать еще - усердно колотил крышкой от параши в обитую железом дверь камеры, угорелый дурак весь взопрел, кальсоны сползали с задницы. Никогда в жизни не приходилось мне делать такую изнурительную работу, мышцы, как вата, дыхание со свистом.

- Чего колотите, руки отломаю! - послышался за дверью сонный колькин голос.

- Коля, буди старшего, угорели мы все. Витас без сознания.

- Отойди от волчка. - Сонный колькин глаз заглянул в камеру, долго проворачивался в разные стороны. - Сейчас позову старшова.

Через пять минут подошел к камере Валек, отпер дверь, нюхнул.

- Да, угар у вас, - он приподнял литовца за плечи. - Что с ним делать-то?

- На воздух его, Валя, берите с Колей и на крыльцо тащите. Санитары утащили "понаса", я поплелся следом по коридору, морозный воздух уж катился под ноги. У распахнутой входной двери санитары укладывали Витаса головой на низенький порожек. Электрическая лампочка освещала бледное лицо лежащего, мы втроем глядели и ждали, что будет дальше. Увидели, как у литовца отвалилась челюсть и вывалился язык, длинный, как у собаки. Никогда не думал, что у людей такие длинные языки.

Прошло несколько минут и Витас пошевелился, холод пробирал его, он силился подняться - трое нас с любопытством наблюдали за оживлением, я встал поближе к дверному проему, хватал ртом воздух и силился вспомнить о чем-то важном - отравленные мозги оцепенели. Вспомнил наконец:

- Валя, "Сталиниста" мы забыли.

Валька исчез в нашей камере. Мы с Колькой глядели через дверь, как он трясет туляка за плечи.

- Эй, богохульник, поднимайся, если ты еще здесь! - звал санитар. "Сталинист" выглядел мертвецки пьяным. Старшой схватил его в охапку и утащил на крыльцо. Там уж литовец стоял на ногах, дрожа всем телом -освободилось место для восстановительных процедур, настала очередь туляка принимать воздушные ванны. У него тоже отвалилась челюсть и вывалился язык, такой же длинный, как и у Витаса. Умудренные опытом, мы ждали воскрешения.

- Ну и воняет от покойничков, - сказал Колька. - Завтра обоим, с утра, под дверью полы кипятком мыть.

Мы оглядели туляка и "лесного брата": у обоих были мокрые кальсоны. Три месяца в двенадцатом корпусе позади. Зима укрыла еловой лес белым кружевом. Клубились над больничными бараками дымы из печных труб, поднимались высоко в небо. По представлению Вити-Вити комиссия сделала

заключение к истории моей болезни. Готовились бумаги для отправки дурака-антисоветчика сразу после освобождения из лагеря в дом для психохроников.

В начале декабря 1977-го года я простился с Валентином, и тот же надзирало с простым деревенским лицом повел меня через зону к вахте. Поезд уж стоял за забором. После долгого сиденья взаперти привлекал простором лагерный четырехугольник, тесно заставленный бараками, под ногами похрустывал белый снег. Никого у вахты. Любопытные больные попрятались в бараки - холод не тетка. Режутся в картишки "под шалбана" и охотятся по процедуркам за "каликами" во избавление от больничной скуки.

Скоро прицепилося паровоз и потащился состав из трех вагонов по окоченевшим березнякам и ельникам. Через час будет Явас и пересадка в воронок, а через три часа встречусь с солагерниками на девятнадцатом олпе у Киселя, но недолго пробуду там: до конца срока мне оставалось чуть больше шести с половиной месяцев. Если считать с Нового Года. Предложили бы, согласился бы пробыть в корпусе № 12 до дня освобождения.

ЭТАП В ПРЕИСПОДНЮЮ

Отвык передвигаться по своей воле. Водили на работу под штыками, возили в "воронке" и в "Столыпине". На самолете летал с конвоирами. Есть еще одно средство передвижения заключенных - корабельные трюмы. Это прошло мимо меня: не сидел на Колыме, ни в Норильске.

В тот день, солнечный и жаркий, 18 июля 1978 года меня повезли на обыкновенном автобусе в сопровождении начальника отряда. Оправляли в интернат для психохроников. Гулаг выпускал вечного зэ/ка из своих ворот, однако главный "хозяин" оставался прежний - МВД. Все инвалидные дома в СССР подчинены двум владельцам: Министерству внутренних дел и Министерству социального обеспечения.

Мне выписали справку об освобождении. По-лагерному называется "портянка". Начальник спецчасти сказал мне: "Всего хорошего на свободе". Ему еще следовало пожать мне руку на прощание, но руки он мне почему-то не подал: хмурый вид неисправившегося освобожденного отвлек начальника от исполнения чувствительной обязанности. Что делать, не нашлось у меня ни малейшего повода улыбаться.

В последние полгода мне досталось от опературы: из двенадцатого корпуса в ШИЗО, из ШИЗО в Потьму на пересылку, из пересылки в ШИЗО, потом в больницу, из больницы на пересылку, потом в зону... За две недели до дня освобождения еще раз отправили на пересылку в Потьму. Что тут хотели выхитрить? Этапы выматывают силы, однако за двадцать пять лет скитаний по лагерям и тюрьмам этапов у меня было немало. Видно, что пришел срок выпускать, а не знали, куда девать.

В подобных положениях НОИ дает двойственный ответ: с "раскруткой" на особый или в интернат для психохроников. В Потьму повезли в наручниках. Выловили в зоне, защелкнули руки за спину и бросили в воронок. С пересылки повезли в Зубову Поляну в районную больницу. Мальчишки-конвоиры ворчали:

- Из-за тебя, старый, нам отдохнуть не пришлось.

В медкомиссии, кроме начальника медчасти нашей зоны, сидели две женщины, к ним я обратился с многословной просьбой не направлять в интернат для психохроников. Женщины терпеливо слушали и поглядывали на часы.

- Храмцов, - остановил меня наш лепило, - хватить выступать, все ясно, иди, решим, что с тобой делать.

Много справок на печатных бланках и на тетрадных листках настрочили разные начальники. Красивые печати и штампы, витиеватые подписи – НОИ¹. Раньше это проще делалось. Сунет оперативник наган в карман, выведет неисправимого в лесок за забором зоны и хлопнет чувств, никаких не изведав.

Явас - столица Дубравлага. Тут все "схвачено" лагерным начальством. Точней, все в руках начальника управления и его заместителя по режиму и оперработе и их жен: мебельный цех индивидуальных заказов, ателье мод, предприятия торговли и культуры, женсовет, местная милиция и поселковый совет. Средства передвижения.

Дубравлаговский поезд называется "теплушка". Мы с отрядным вышли из автобуса и пошли на станцию, к поезду из трех вагонов: первый - вагонзак, второй - для вольняшек, третий вагон - товарный. Вечный зэ/ка пошагал по привычке к "Столыпину", отрядный осадил меня за плечо. Сели в пассажирский вагон.

Ехали и молчали. Зоннику не о чем разговаривать с лагерным начальником и тому давно уж надоело выступать с поучительными собеседованиями, да и обстановка не та. В зоне начальник вызывает осужденного в свой кабинетик, Он бы сидел за столом в фуражке, зэка стоял бы перед ним с шапкой в руке.

Три года тому назад меня вызвали последний раз на беседу для ежегодной характеристики. Отрядный, не этот, что сидит рядом и глядит в вагонное окно, а другой из оперов, уставился на меня с равнодушным презрением: "Вы неправильно

¹ НОИ - см. "Новые гуртоправы".

ведете себя Храмцов, - он скривил губы. - Дам Вам положительный пример, - он назвал латышскую фамилию, - Каунинш отсидел двадцать три года, был активным общественником, передовым производственником, член совета отряда, награжден многими почетными грамотами и переходящими красными вымпелами, охотно посещал политзанятия, не имел ни одного взыскания и умер на своем рабочем месте".

На меня эта тирада не произвела впечатления, да еще схлопотал пятнадцать суток ШИЗО, пожелав оперу повторить трудовые подвиги примерного производственника. Больше меня не вызывали на собеседования.

Железная дорога от Потьмы к лагерям построена для Дубравлаговских нужд через низменные леса к городку Темники и к Саровскому монастырю. Так было. Теперь железный путь, дойдя до Барашево, поворачивает на Саров, ус на Темники зарос мелколесьем. В монастыре много лет действует секретное атомное исследовательское предприятие. Дубравлаг туда не касается, туда ходит особая теплушка по ночам. Местных жителей не подпускают в Саров. Водители, привозящие грузы, оставляют свои грузовики в тамбуре у ворот, тамбур закрывается и машина уходит за каменную ограду, а через короткое время возвращается в тамбур разгруженная. Один водитель-вольняшка, заезжавший в нашу зону, уверял, что видел в Сарове заключенных. Они выполняют работы в радийной среде и одеты в серые комбинезоны.

Дубравлаг называется так с 1949 года, когда Указом Президиума Верховного Совета СССР были образованы десятки спецлагуправлений по всей стране "для врагов народа и изменников Родины" и членов их семей. Номер хлорной известью на бушлате, куртке, на штанине и шапке; номер в формуляре. И на бирке на левой ноге, когда наступает пора "откинуться" на тот свет, отличали их.

До сорок девятого года на темниковской равнине действовали в том же направлении Темниковские лагеря особого назначения - УТЛОН. Они появились до Соловецких лагерей, сразу после "Великой Октябрьской" на месте зон для австрийских военнопленных, и скоро превзошли УСЛОН по размаху исправительных мероприятий по численности содержащегося в них "социально вредного элемента": много сатанинских расправ знает темниковская равнина.

На одиннадцатом олпе осужденные расчищали площадку для проверок, начали скапывать холм у вахты. На лопаты посыпались человечьи кости. Прибежал опер: "Кто позволил здесь копать? Прекратить и закопать, как было". Общие могилы в каждой зоне и вблизи за зонными частоколами.

Явасская теплушка ходит медленно. Останавливается у лагзон. Одних зэков разгружают, других - нагружают. Знакомые картины, мой глаз бездумно скользил по ним. Наконец-то, вот она - Потьма, Дубравлаговская узловая.

Мы с начальником вышли из вагона и отправились к главному вокзалу. Стояла жара, лежала на дороге тонкая пыль, я озирался по сторонам на ходу. Люди в поселке по-разному одеты, двигаются без строя и по разным направлениям. Нет конвоя, нет "вязаных". Это меня впечатляло, хоть и знал, что в концлагерях строительство социализма идет быстрей, чем за их пределами.

Солнце палило. Мы шли долго по пыльным деревенским улицам. Лаяли на нас собаки, сновали вокруг нас дети. Когда навстречу попадалась женщина, я смущенно опускал глаза. Если бы кто-нибудь из поселковых обывателей обратился ко мне с вопросом - не сумел бы ответить. На нас обоих вольная одежда, я "прикинутый" не хуже отрядного: прислали шмотки к освобождению, однако каждый встречный понимал, что рядом с лагерным начальником идет зонник. Шагал насупившись, чтобы скрыть неловкость, руки в карманах. Подавляя в себе желание взять руки за спину.

В душном вокзале полно ожидающих. Начальник поставил меня к стенке - не в том смысле - и побежал доставать билеты. Суета вокруг, непривычные разговоры отъезжающих. Стоял терпеливо. Выйти бы скорей на воздух! Видел, как отрядный прошел в отдалении со станционным служащим, объясняя ему что-то. Показывая свои красные "корочки", видимо, нелегко взять билеты. Каждый день из Потьмы уезжают десятки освобожденных и ихние родственники, приезжавшие встретить и на свидание, а летние поезда переполнены.

Отрядный вернулся довольный, он "выбил" два билета. У вокзала мы сели на зеленую скамейку под тополем. Проносились мимо наших глаз товарные составы, грохотали в уши. Редкая тень укрывала скамейку.

Разгуливали по перрону поезда. Женщины вызывающе смеялись и блестели голыми плечами. Есть среди них проститутки, улавливающие "откинувшихся". Хотелось посидеть подольше, поглазеть на нарядную толпу, но по радио объявили прибытие.

Вышли к поезду. Ждали у края перрона среди других отъезжающих, пока серо-зеленая вереница вагонов катилась мимо нас. Вон они с сумочками, с сеточками, а некоторые, как я с пустыми руками - освобожденные; нетрудно зэку угадать их среди других пассажиров. Фуражки надвинуты, чтобы скрыть нулевую стрижку, онемелые лица, в движениях неловкость и вызов. Сборная одежда наполовину лагерная, наполовину добытая у вольняшек или из посылки.

Удобно сидеть у вагонного окна и глядеть в знойную даль и на мятущиеся мимо кустарники и деревья. Начальник уселся напротив, он не знал, куда деть руки. Странно, в лагере он представлялся таким самоуверенным. Что-то ему хотелось сказать мне, он заикнулся о своей "работе", которая ему совсем не нравится:

- Не могу привыкнуть, приду домой из зоны - весь трясусь, а жена смеется:

'Ты как с похмелья".

Мне осталось молча выслушать заход, ври дальше. Он развернул свою папочку на столике:

- Не думайте, что мы отправляем вас в плохое место. Хороший инвалидный дом. Хорошо кормят и одевают. Оттуда можете поехать к родным и в гости к друзьям. Вот взгляните - направление, - отрядный показал мне листок с фотоснимком.

- Знаю, гражданин начальник, мне сказали в медчасти.

Отрядный кивнул и вместе с папочкой перебрался на боковое место за проход. Так лучше, не будет мозолить глаза. Боится, что ли, как бы не потерялся "освобожденный"? Любопытно знать, есть ли у этого мента пистолет и куда он положил мои деньги и "портянку"? Не забыть бы взять деньги, как приедем на место, раньше не отдаст.

В вагоне я почувствовал себя уверенней, пассажиры менялись. Одни выходили, другие входили. Едва ли кто из этих колхозников мог определить, что двое мужчин, один гладко выбритый, другой с бородой, сидящих поблизости один от другого, - лагерный начальник и заключенный.

На закате дня приехали в Рузаевку. Большая станция окружила нас, составы впритирку, паровозные гудки. Начальник пошел через вокзальную площадь, я плелся за ним устало, стараясь не отставать. Пахло мазутом и разогретым асфальтом, выхлопными газами и запыленной листвой. Мы пришли в гостинцу под названием "Юбилейная".

В Советском Союзе сколько хочешь юбилейных названий: кинотеатр "Юбилейный", спорткомплекс "Юбилейный". За немногие десятилетия страна победившего социализма отпраздновала множество пролетарских юбилеев.

В просторном вестибюле гостиницы еще хватало дневного света. Через широкие окна видна улица с пятиэтажными домами напротив. Катятся машины по черной мостовой. Пешеходы на тротуарах, мужчины шагают, женщины семенят. С левой стороны через улицу магазин манил яркостью витрины - я глядел на улицу и осторожно вокруг себя.

Огромный фикус стоял рядом в широкой кадке, толстокожие листья запылились. Из полуоткрытой двери ресторана исходили вкусные запахи. Бойкая администраторша, ладная и голенастая, вертелась у регистратуры, говорила всем одно и то же: "Мест нет". К моему огорчению, она сказала то же и моему сопровождающему. Он ей объяснял что-то, кивнул на меня, и показывал красную книжечку, молодица отрицательно вертела головой, надменно на меня взглянула.

Она знала повадки постояльцев. И как надо отказывать тем, что льстят, и тем, что хамят. Не слушала убедительных просьб и доводов, не обращала внимания на заигрыванья командировочных - досадливо отмахивалась от рядовых советских людей, ищущих ночлега: "Номеров нет". Обворожительно улыбалась, подавая ключи руководящим товарищам, для которых в любой гостинице всегда есть свободные места под названием "бронь".

Отрядный подошел ко мне и сказал, что поедет к приятелю, тот поможет выбить номер. Попросил меня не трогаться с места. Потянулись минуты ожидания, дрожали ноги. Голова распухла от впечатлений и ломило виски. Не заболеть бы. Присел на диванчик без спинки, посерело за окнами, в вестибюле зажегся свет.

Отрядный вернулся через час, веселый и под хмельком.

- Ты здесь? - Он опасался, что я куда-нибудь исчезну без него.

- Здесь. - Я опасался, что он куда-нибудь запропастится, тогда что мне делать?

Оказалось, что приятель отрядного выбил для нас номер по телефону. Администраторша записала нас в книгу постояльцев и подала ключ с улыбкой, как будто мы были бронированные:

- Пожалуйста, наверх, третий этаж.

Мы поднялись по лестнице и пошли по коридору, узкому и мрачноватому, наподобье тюремного, с двумя рядами нумерованных дверей. Тихо на этаже. В нашей комнате стояли две кровати, а за загородкой - укороченная ванна. Горячая вода не шла, а не мешало бы расслабиться. Холодная вода шла, я напился и пошел ложиться спать.

Пока раздевался, отрядный сидел на стуле в выжидательной позе, с ключом в руке, так держат ключ тюремные коридорные:

- Пойду, схожу к своему приятелю, - сказал он, - Вас закрою. - Он вышел из комнаты и запер дверь на два оборота.

Постель казалась волглой, но была чистая, сон не шел, пересматривались картины дня. Стемнело за окном. Наступила моя первая ночь "на свободе". Не слышно окриков: "Стой, кто идет?".

Крикливые голоса ввинчивались в уши. Проснулся и не понял, где нахожусь:

крупные перемены в жизни не сразу размещаются в сознании: "А-а, это номер гостиницы "Юбилейная". Прислушался. Один голос знакомый моего провожатого. Другой, на ментовской "фене", крикливо убеждал:

- Сукой буду, если через месяц не вотрешься в участковые, - жаргонил незнакомец. - Прокину о тебе "пахану" - и манечка. Ему "люди" нужны: полна контора "фраеров", на дело послать некого.

Мой начальник трубил в ответ:

- "Козел" я неломаный, полез в "малину" к фашистам - не зона, а кум-хата, буду к вам выпрыгивать.

Пьяные излияния чувств продолжались долго, я ждал, пока заглохнут. Вот разорались, босяки! Заголубела щель между неплотно сдвинутыми оконными занавесями, теперь уж не уснуть. Повернулся на правый бок, прикрыл одеялом ухо. Кто-то настойчиво тряс меня за плечо, открыл газа. Весь гостиничный номер было полон утренним светом. Надо мной склонился провожатый:

- Вставайте, скоро наш поезд.

Долго ли собраться с пустыми руками? Надернул на себя штаны, плеснул на лицо пригоршню воды, растер носовым платком. Готов. Мы вышли на улицу в прохладу утра и пересекли пустынную площадь в обратном направлении, от асфальта поднимался сырой запах смолы и выплыли из памяти детские впечатления: речные пристани на Каме и баржи с просмоленными боками.

В моей голове осталось от вчерашней усталости, но тело отдохнуло и шагалось бодро.

Отрядный тоже протрезвился, он привел меня в железнодорожную столовую. Эти столовки открыты круглые сутки, в них можно поесть недорого и спокойно. Взяли еду на подносы и насыщались за столиком у окошка, глядели, как паровоз-толкач передвигает вагоны. Начальник завел избитую тему:

- Не пойму я, Юрий Александрович, почему Вы отказываетесь от инвалидного дома?

- Не велико счастье существовать с дураками.

- Да это не психушка, вот послушайте, написано: "Интернат № 1".

- Для психохроников.

- Нету здесь таких слов, читайте.

Не стал читать, не мог обмануть меня мой лагерный приятель - регистратор в лагерной медчасти. Сейчас меня больше занимало, что впервые за долгие десятилетия ем из обыкновенной фаянсовой тарелки, а не зонной алюминиевой

чашки, пью из обыкновенного граненого стакана, а не из алюминиевой кружки. Перечень посуды, определенный для зэка приказом 20, короткий: кружка, чашка, ложка. Найдет "прапор" в тумбочке посуду сверх положенной - отберет. Еще забавляло то, что начальник, привыкший говорить "осужденный Храмцов", обращается теперь ко мне с величаньем.

Поезд Рузаевка - Саранск стоял в тупике, мы едва его нашли. Составленный из старых вагонов, довоенной постройки, он смахивал по виду на дубравлаговскую теплушку. Через раскрытую дверь мы вошли в пустой вагон. Полы в окурках, окна не протерты: видно, что принцип советского хозяйствования "никому ничего не надо" в полную силу действует на пригородном железнодорожном сообщении.

Перед самым отправлением в наше купе сел еще пассажир. Весь затасканный, без кепки, с половой в голове. Пустые бутылки из-под водки торчали из всех его карманов. Он что-то бормотал себе под нос и сразу полез на верхнюю полку. Ворочался там всю дорогу и храпел. Двадцать пять километров падали нам с отрядным под ноги пустые бутылки из-под водки.

В Саранске мы пошли к выходу, "пассажир" подобрал свою винную посуду и отправился за нами. У подножки стояла толстая тетя-проводница, они кричала:

- Ты опять в мой вагон залез, алкаш!

- Не шуми, тетка, мне некогда, - возразил наш попутчик и отправился восвояси.

Нам с отрядным осталось проехать шестьдесят километров до районного поселка Большие Березники. Желающих ехать в том направлении набралось на два автобуса, в наличии имелся один. Отрядный показал свою книжечку отправительнице, и нам продали билеты, из чего следует вывод - работники железнодорожного и автомобильного транспорта менее искушенно разбираются в карманной документации советских граждан, чем администрация гостиниц.

Автобус катился по дороге, пассажиры обсуждали суету большого города и что удалось выбегать в магазинах. Вспоминали спокойную обстановку своих деревенских домишек: до них уже недалеко. С любопытством я прислушивался к деревенским разговорам и ни о чем не думал. У начальника мои бумаги - пускай он думает. Ехать бы вот так, долго, весь день, а то и целую вечность, потому что нечего мне делать в заведении для психохроников.

Однако в автобусе стояла плотная духота, долго не выдержишь. Все пассажиры облегченно вздохнули на конечной остановке. Стоял полдень, деревенские избушки окружили нас, серые и белые в синих палисадниках и в зелени садов. Неподалеку две силосные башни обдавали поселок разогретой вонью.

Отрядный повел меня в милицию. В его папочке, кроме направления в дурдом, лежала еще бумага о взятии под надзор, которую он мне не показал. РОВД встретил нас прохладой и пустотой, все ушли на обед. Отрядный завел меня в кабинет начальника милиции, который обедал на своем рабочем месте, тот взглянул на меня искоса:

- Зачем приехал? - спросил он.

- Не знаю.

- Хорошо, идите, - согласился начальник.

Я вышел из кабинета, через минуту отрядный вышел. Мы оба пересекли улицу и остановились у железных ворот. Прочитали проржавевшую вывеску, прибитую к воротному столбу: "Дом-интернат". Отрядный толкнул железную калитку, она распахнулась в широкий двор. Зашли. Перед нами поднималась ржавая труба котельной. Слева за гривкой зелени виднелось желтое здание в два этажа.

- Вам кого? - На крылечке домика, похожего на караулку привратника, стояла баба в сером халате и любопытно нас разглядывала.

- Нам нужен директор инвалидного дома, - ответил начальник.

- Обычного типа или для дураков?

- Директор дома номер один.

- Это мы. А если вам нужен директор обычного типа, то он инвалидный дом номер два. Пойдете по улице вниз, перейдете мостик, повернете направо, потом мимо почты. Выйдите на шоссе к лесу, свернете на дорожку...

Я с надеждой вслушивался в объяснения тети: возможно, мы забрели не в те ворота. Начальник перебил словоохотливую бабу.

- Нам нужен интернат номер один. Баба вздохнула:

- Это мы. Заходите сюда. - Женщина раскрыла дверь в привратку. - Товарищ директор у себя, они только что пришли с обеда.

Мы зашли на крыльцо, к нам подбежала деваха в сером платье, стриженная под машинку. Замерла на месте и выпялила на нас глаза. Я взглянул на нее, деваха показала мне язык. Тетя в халате махнула на нее рукой:

- Пошла.

Не обманул меня регистратор насчет дома для психохроников, здесь их обитель.

Толстый мужчина - директор бегло просмотрел мои бумаги.

- В порядке. Отрядный сказал:

- Значит, я оставляю его у вас, до свидания, мне надо на автобус, - он заспешил к выходу.

- Гражданин начальник, у Вас. мои деньги.

- Ах да, совсем забыл.

Он вытащил бумажник, достал тонкую пачку десятирублевок - моих "кровных" двести восемьдесят.

- Отдать ему? - спросил у директора.

- Нет, дайте мне. - возразил директор. Начальник сдернул сверху один червонец.

- Возьму за столовую десятку и за прочие расходы.

Он вышел из кабинета. Директор интерната №1 прятал мои деньги в железный ящик в углу, наподобие сундука. Долго шарил в своем столе, ища ключ, запер ящик на висячий замок и положил ключ в карман. Можно догадаться, что железный ящик давно уж не использовался по прямому назначению - для хранения секретных документов и ценностей. Жаль, что мои рубли попали в его железную утробу, они полезней в моем собственном кармане.

- Когда Вам понадобятся деньги, я буду выдавать Вам понемножку, -успокоил директор, перехватив мой печальный взор. Он крикнул через дверь:

- Оля!

Зашла та женщина, с крыльца в сером халате. Директор сказал ей:

- Проводи "подопечного" в четвертую комнату, постель принеси и заправь. Тетя в сером халате пальцем поманила меня за собой и повела на второй этаж желтого дома. В комнате, куда мы зашли, стояли четыре койки, три заправленные, одна пустая. Тетя принесла постель, кинула на пустую койку:

- Тут наш общественник спал - председатель совета коллектива интерната, -болтала она, - умный был: заявление написать или письмо. Про политику все знал -недавно умер.

- Оля, а кто сейчас председатель?

- Ты откуда знаешь, как меня зовут? - удивилась тетя. - Выберем скоро: все председатели на этом месте спали, ты и будешь председателем. Я сама - член совета - только не из госопекаемых, а из обслуживающего персонала, нянька.

Вдруг из коридора понеслись пронзительные вопли, я спросил:

- Кого-то бьют?

- Нет, - возразила нянька Оля, - санитары подопечного хлещут резиновыми шлангами. Не больно.

- За что так?

- Не озорничай: у нас не положено озорничать.

- Сапогами пинают у вас?

- Бывает, пинают и сапогами, не озорничай...

- А "ласточку" делают?

Нянька засмеялась, открыто по-деревенски, обнажив зубы.

- Да ты откуда такой опытный?

Мне ее смех понравился, добрая тетя:

- Из лагеря я.

- А-а, тогда у нас быстро привыкнешь - выберем председателем. Что из дому сюда прибывают, тем здесь плохо, с теми "персоналу" одна морока, а такие, как ты, мне нравятся. Без мужа живу.

Нянька Оля наконец ушла. Уснуть бы, хватит впечатлений. Развернул постель, распахнул окно и лег. Задремал было, но скрипнула дверь, в комнату зашел дядя, весь искривленный, глядел на меня одним глазом, перегнувшись на бок. Покосился на открытое окно, подошел к моей постели и протянул руку:

- Митя-Ломаный.

Я приподнялся, подал ему свою руку:

- Юра.

- У нас окна раскрывать запрещено, - Ломаный правильно выговаривал слова.

- Запрещено?

- Да. Приказ директора.

Дядя уковылял в коридор, прихлопнув дверь. Через минуту забежала нянька Оля:

- Закрой окошко, Ломаный к директору пополз, ябедничать - он активист.

- У вас много таких?

- Весь коллектив сознательный, закрой окошко: сейчас санитары придут, - она убежала.

Скоро в комнате появился гражданин директор:

Как устроились? У нас эта комната для привилегированных общественников, просторная, светлая. Окна у нас открывать запрещается.

- Где мне узнать, что можно, а что нельзя?

- Санитары скажут...

Окно я не закрыл, на ужин не пошел, но долго не мог заснуть, чуял - начинается дурдомовское противостояние с "персоналом". Норов не переломить. Заходили в комнату люди с разными душевными и телесными изъянами - подопечные. Здоровались со мной за руку. Заглядывали в комнату женщины, тоже госопекаемые - все старухи, не заходили и не здоровались. На следующее утро, когда мы, четверо сокомнатников, вернулись с завтрака, окно оказалось закрытым, створки наглухо забиты гвоздями.

БЕЗ ВЕЩЕЙ

Вскоре после прибытия в Большие Березники мне удалось совершить самостоятельное путешествие. Оно началось 20 августа после того, как выяснил, можно ли покинуть дом-интернат с разрешения властей. Оказалось, есть два пути: первый - на кладбище, второй, если возьмут близкие родственники или жена. При условии излишней жилплощади.

Найти родных едва ли удастся: все мне известные, уже не существуют, а что касается жены... "Нездоровая идея" - тотчас заметил бы Витя-Витя с назначением уколов аминазина. А в целом нет тут ничего невероятного в том, что обнаружилась супруга с жилплощадью. Давно не виделись и почти что забыли друг друга, нечаянно встретились и пожелали воссоединиться на излишней жилплощади, чему тут удивляться.

Есть у меня приятель со склонностью рассматривать явления советской действительности с двух сторон. Идею о жене он отверг бы так: "Со стороны теоретической, это возможно, но с практической стороны, это "фуфло". Хорошо, что в Березниковском интернате не было того приятеля, склонного давать'практические советы, а сам я плохо разбираюсь в отношениях "между мужчиной и женщиной". Пошел выпрашивать у директора пятьдесят рублей из моих собственных двухсот восьмидесяти, запертых в железном сундуке.

- Для чего Вам деньги?

- Часы куплю.

- Часы стоят двадцать пять рублей.

- Возьму, какие подороже.

Рано утром я отправился в то время, как коллектив психохроников утянулся на завтрак. Путешествие без конвоя и сухого пайка, без пересыльной тюрьмы, где дают отдохнуть с дороги и кормят горячей пищей. Когда пролезал через дыру в заборе, разорвал штанину о гвоздь. Вышел к улице по бурьяну заброшенного участка. Проще бы выйти через ворота, но у меня еще не наладились отношения с дурдомовскими привратниками.

В пальто нараспашку пошагал по поселковой улице, день начинался жаркий, но ночи в конце августа бывают холодные. Осторожно озирался по сторонам и назад, не бегут ли за мной дурдомовские санитары. Собаки встречали меня неуверенным лаем, они чуяли, что человек в пальто и сам не знает, куда и зачем идет. На автобусную остановку, куда же еще.

Нет это не годится, там сразу увидят и вернут в интернат. Лучше будет выйти на дорогу до Саранска и айда пешком. Пустынно вокруг: все люди ушли в поля. Стояли в ряд тихие избушки, прикрывала их сверху запыленная зелень тополей. Ни окрика,, ни скрипа. Повернул к выезду из поселка, буду шагать, пока не нагонит автобус или грузовик, подниму руку и доеду до города.

Неожиданно обнаружилось, что и в этом намерении есть изъян: вдруг меня догонит красный новенький "Москвич" директора интерната, можно будет сказать, что пошел в Саранск покупать часы. Поверит. В интернате и не то бывает, но тогда срывается поездка в Москву. Повернул к кладбищу, хотя и видно, что не туда, куда надо. Шел, петляя меж могил, зеленой сенью манил меня лесок за кладбищенской оградой.

Вот где казалось спокойно и безопасно. Тут меня никто не остановит. Лес представился глухой тайгой - страной бездорожья и неизведанности. Зашел под зеленые своды; как давно я не был в лесу, десятилетья прошли! Как легко дышится! Такой воздух струился в горных садах Ливана в те древние годы Адама и Евы, живших без старости по тысяче лет. Любопытно знать, как это им удавалось в мире, не облагороженном социальным и научно-техническим прогрессом.

Петляла моя  поступь  между соснами  по солнечным  зайчикам, распространялся к земле смолистый дух. Сорока погналась за мной, белка зацокала, сердито свесив глазастую головку с сучка, а "откинувшийся" от подопечного коллектива психохроник все углублялся в лесную чащу, хотя ясно было, что с такой скоростью до Москвы не скоро доберешься.

Журчание привлекло слух. Повернул на звук, почуял освежающий запах воды и вышел к речке. Она текла бойко в гибких ивовых кустарниках. С протянутыми руками, как к старому другу, нечаянно встреченному после долгих лет разлуки, подошел я к ней. Сверкала перед глазами бугристая вода, не совсем, правда, чистая, где-то неподалеку водопой. Речные струйки шуршали в ивняках, булькали на перекатах. Присел на корточки у края бережка, опустил ладони в быстринку. Стоило повернуть в лес и встретиться с этой милой речкой.

Много таинственного хранят в себе лес, река, степь, горы, моря и даже пустыни - делай открытия в них. Сколько раз я любовался далями сквозь железную клетку вагонного окна. Выпущенный из лагеря похож на ребенка, первый раз отделившегося от двери дома. Все ново и небезопасно вокруг. Желтые цветки колеблются у забора, дворовая собака разлеглась в тени сарая. Сколько пугающего простора и хочется поскорей спрятаться за порог.

Дождик прошел по верхушкам леса и стали надоедать комары. Дождь несильный, пальто не промокло, он добавил яркости краскам, но комары портят любую картину. Хорошо, что их нет на поленовских пейзажах!

Лишь к сумеркам я выбрался из лесу. Солнце садилось за рыжим сжатым полем. Видно, как далеко у дымчатого перелеска пылит комбайн, а слева от меня расположилась деревушка. На пригорке, прямо перед глазами, зияла провалами окон церковь. Кирпичная почерневшая колокольня без креста поднялась высоко в небо. Летел когда-то на полями, деревней и речкой утешительный звон. Полетит ли еще когда-нибудь?

По моим прикидкам, идти придется вон туда, через поле к комбайну. Труден будет ночной поход. Хорошо, что набрал воды в банку. Широкая горловина закрыта капроновой крышкой, удобно, можно сунуть в карман пальто. Потемнело, небо прижималось к земле. Неужто опять пойдет дождь, этого не надо. Идти по ночному бездорожью под дождем - занятие малопривлекательное. Люди в избах буду спать до утра под баюкающий шум капель, а ты броди в новых полуботинках и в промокшем пальто.

Над деревней зажглись два фонаря, далеко они расточали в поля свой мертвенный свет. Отправился в путь и оглянулся - церковь во мраке стояла за моей спиной. Трудное дело - ходьба по сырой стерне. Постоянно надо перешагивать через глубокие вмятины комбайновых следов, а в них - черная вода. Неожиданно выяснилось, что первым делом надо попасть в комбайновый след обеими ногами, а дальше уж шагай беззаботно. Так и сделал нечаянно, провалился ногами в тину и поторопился выскочить на сухое место с плеском и чавканьем. Забавный вид у человека, попавшего в темноте в лужу. Он делает панические движения руками, ногами и всем телом, на лице у него отчаяние. Со стороны поглядеть, у бедняги есть все возможности стать утопленником. Хорошо, что темно и никто не видит.

По всему видно - туча, зацепившая меня своим крылом у речки, пролилась над сжатым полем. Всегда так бывает: стоит человеку уклониться с правильного пути и возникают бесконечные преграды. Сперва вроде все хорошо: лес, речка, а чем дальше, тем хуже. Дождь, бездорожье, сырая жнива и комбайновые следы. Настороженно озирался на темное небо, на котором ничего не видать. Может быть, в этот раз дождь пойдет на лес - туда ему и дорога. Остро ощущал свою беззащитность перед непогодой. Единственное убежище - копны соломы по всему полю.

Захотелось пить. Достал из кармана банку с водой. Напился и захотелось есть. Начни ублажать себя и налетают разные желания, как осы. Подошел к копне и сел: "Копна пахнет соломой" - пришло на ум. Это немножко развлекло: чем еще может пахнуть копна соломы? Если бы это была копна сена, тогда другое дело. Достал из кармана кусок хлеба и сжевал, слушая темноту. Вдали ухнул филин, может быть, в том покинутом храме.

Захотелось прилечь: в интернате уж объявили отбой. "Ломаный" донес дежурной медсестре, что меня нет на спальном месте, а мне надо идти дальше. Ноги устали, один полуботинок жмет, пожалуй, натру палец. Известно, что путник с мозолями на ногах превращается в страдальца. Поддался соблазну. Опрокинулся спиной на солому, по всему телу потекла сладкая истома. Любопытно знать, где конец этому полю.

В черной пустоте ночи, на копне пахучей пшеничной соломы под низким небом с невидимыми тучами, мне приснился знакомый сон. Впервые я видел его за месяц до освобождения: "Будто идет по осеннему лесу путник. Извилистая тропинка, все время надо вилять в блеклом кустарнике. Просветы появились впереди, скорей туда, напрямик. Ветки хватают за одежду, царапают руки. Путник вышел на откос, заросший полынью, и вдыхал горький запах. Внизу под откосом железнодорожные пути, пожухла травка между ржавых рельсов, гнилые шпалы. За линией видна, как в дымке, деревянная постройка с высокими окнами, выкрашенная в бледно-зеленый и бледно-розовый цвет: не то вокзал, не то храм. В неподвижной тишине, окружившей путника, слышится негромкий голос в оба уха, как бы напутствие: "С этой станции еще можно уехать, но только без вещей. Только без вещей".

Тогда в лагере я проснулся после слов: "Только без вещей". Сейчас тоже проснулся в ночном поле на копенке соломы. Зудели исцарапанные руки, пахло полынью, ветер поднялся, шуршали под ухом соломенные прядки. Удивительный сон. В лагере сон произвел на меня сильное впечатление, сейчас картина точно та же, те же негромкие слова. Когда выпускали из зоны, раздал все свои вещички: книжки, одежонку. Никому не нужное - сжег, теперь у меня только то, что на теле, - и снова предупреждающий сон. Как его толковать? В житейском смысле или в роковом - и мне следует навсегда остаться скитальцем.

Время, однако, прошло немало, знатоки потусторонних миров уверяют, что сновидения проникают в сознание в ранние утренние часы. Скоро начнет рассветать - недалеко ушел. Поднялся с мягкой копны, усталые мышцы плохо повиновались, не находя опоры. Отряхнулся по-собачьи и пошел дальше.

Вдали в сером мраке появилось черное пятнышко. Не поймешь что, постройка или дерево. Ветер легонько подталкивал в спину, мне это нравилось. Поднималось строение, росло во мраке. Постепенно появились очертания и захотелось ахнуть от изумления: передо мной стоял храм. Звонница уперлась в серое небо, чернели провалы окон. Это была та самая церковь, что разглядывал вечером, готовясь отправиться в путь.

Забавное приключение, говорят неудачники, можно сказать просто: заблудился, если принять во внимание натертый палец и облепленные грязью штанины. Взял разгон, можно сказать: так мне не добраться до Москвы и к Новому Году. Стало мутно рассветать, прошла первая вольная ночь. Напиться бы хоть из комбайнового следа, однако старинная сказка предупреждает не пить из копытца. Речка близко, заторопился к ней. Вот место, где отдыхал вчера, ничего не изменилось, будто и не уходил. Течет вода с таинственным предназначением поить все живое и неживое.

Надо разуться. Полуботинки, еще вчера новенькие, имели жалкий вид. Средний палец на левой ноге растерт до крови, носки не узнать по цвету, мазутное пятно на кепке: откуда оно взялось? Чистился и сохнул до обеда, хорошо, что солнце прогнало сырую мглу. Вычесывал полову из головы и из бороды, отминал грязь от штанов. Не мешало бы узнать, как бродяги сохраняют опрятный внешний вид и еще - где они берут пропитание?

Уснул на сухом бережке, а что делать: в кишках булькала вода. Солнце горячо прогревало меня всего, расслабляя после сырой ночи. Проснулся от того, что услышал голоса. На противоположной стороне речки пробежала стайка мальчишек с ужом в руке. Тени удлинились. Долго прислушивался к редким хлопкам вдали, опершись на локоть и выставив вперед бороду. Давно знакомое чудилось в хлопающих звуках, но не мог найти в памяти образ к ним. Вспомнил, услышав мычание коров в отдалении - это хлопки пастушьего бича, подгоняющего стадо. Нужна сила и ловкость в руках, если хочешь щелкнуть бичом. Мальчишкой я упражнялся в этом уменьи, получалось плохо: не хватало силы. Как далеки от меня теперешнего те годы! Целая жизнь прошла.

Стадо потянулось к деревне, над ним поднималось длинное пыльное облако: возвращался домой личный скот колхозников, пастух едва подгонял коров. Не так бы он обращался с коллективизированной скотиной, бегом на пастбище, бегом назад на скотный двор: "Без первого и без последнего".

Вечером звуки слышней, несколько раз донеслось до меня рокотание проходивших в отдалении грузовиков. Обнадеживающие звуки, вблизи деревни

проходит автодорога. Может быть, та, что мне нужна, выйду к ней и до утра дойду до Саранска. Солнце садилось медленно - чуть стемнело, я вышел на дорогу, перейдя речку вброд и по задам деревни. Не терпелось отправиться в путь.

Сразу ясно стало, что не та дорога, по которой мы приехали с отрядным: плохо укатана, нет покрытия. Всякий раз, как путник выходит на незнакомую дорогу, он решает одну и ту же задачу: в какую сторону идти? Вправо или влево. Мне тоже пришлось этим заняться. Недалеко серела дорожная развилка и стоял столб с указателем. Подошел к указателю, едва разобрал в темноте: "Асфальтовый завод -2 км". Это предприятие ничем меня не привлекло. Решил идти в правую сторону, чтобы не проходить через деревню. Звезды сияли на темном небе - вот он север, Саранск к северо-западу. Правильно, надо идти в правую сторону.

Едва пустился в путь, позади затрещал мотоциклетный движок. Поторопился сбежать под насыпь и прилечь. Мотоцикл прокатился мимо и свернул с дороги, на нем сидели два мужика - неужели меня заметили. Прячущийся человек часто принимает случайное стечение обстоятельств за умышленное. Сжался весь в бурьяне и ждал, что мотоциклисты повернут ко мне, но они отъехали в поле и остановились, движок заглох. Что им надо?

Смотрел, затаившись, как мужики подбирали в охапки пшеницу, сваленную в валки, и грузили на мотоцикл, скоро поднялась целая копна. Хотят спрятать машину, что ли? В это время двигатель завелся, и копна двинулась. Как уселись мужики, не видать: вся картина рисовалась в отдалении и во мраке, но смысл ее мне понятен. Медленно выбралась на дорогу шуршащая копна, проследовала, к деревне. Я пошел дальше и на ходу придумал надпись к картине: "Трудоночь". Шагалось легко, не то что вчера в мрачном поле. Прямо на крыльях летел, хотелось наверстать упущенное. Неожиданно впереди вспыхнули зеленые огоньки, нет сомнения, впереди на дороге деревня.

Это обстоятельство меня огорчило. Как теперь быть, оказался между двумя деревнями, как в западне? Остановился у околицы и повел совет с воображаемым попутчиком. Обсуждался один вопрос: идти в обход или по деревне? Воображаемый попутчик сразу предложил идти напрямую через деревню.

Я возразил: "Деревня вроде бы большая, нас могут остановить".

"Не бывает здесь больших деревень и никто нас на остановит, - настаивал воображаемый попутчик, - в обход мы уж ходили вчера весь день и всю ночь".

Воображаемый попутчик проявил свое упрямство, он всегда такой - поперек меня. Он вспомнил про натертый палец, указал на мазутное пятно на кепке и мы двинулись через деревню. Деревня оказалась большой, воображаемый попутчик стушевался и мне пришлось отдуваться одному, устал шагать по середине улицы. Меня сопровождал возбужденный собачий лай. Еще светились кое-где окошки в избах и жители слышали, что по деревне идет чужой.

Вышел наконец к перекрестку, вроде деревенской площади. Увидел сарайчик под фонарем. Над широкой дверью вывеска "Магазин". Нетрудно догадаться, что нахожусь в центре неведомого поселения. Где-то поблизости -сельсовет, колхозная контора и отделение связи. До следующей околицы идти столько же.

Надо отметить, что деревенские дворовые собаки днем проявляют больше настойчивости в охране частного владения и готовы схватить путника за ногу на самой середине улицы. Ночью деревенские собаки не склонны выскакивать из хозяйских дворов, что способствовало моему продвижению.

Тут произошло еще приключение. Впереди себя я услышал странные дребезжащие звуки, они быстро приближались. Внезапно передо мной возник человек в согнутом виде. Подобную стойку принимает вратарь, когда у его ворот складывается опасное положение. Не сразу разглядел, что передо мной парнишка на велосипеде. Приблизив свое лицо к моему, парень пытался узнать знакомого, ясно, что ему это не удалось.

- Куда идешь, старина? - Вопрос прозвучал бодро. Ночью, на середине улицы, неловко делать нравственные замечания, однако положение обязывало:

- Молодой человек, должен Вам заметить, к старшим следует обращаться на "Вы" и не следует задавать невежливых вопросов. Парень переменил голос, смутился.

- Извините, вижу, не наш - деревенский. Вы откуда?

- С асфальтового завода.

Вот где пригодился совершенно не нужный мне асфальтовый завод - на пустынной улице незнакомой деревни.

- Ясно, - сказал парнишка, - вижу, что Вы не наш. Я-то дружинник местный. Сегодня на ночном дежурстве. Так часов до двенадцати поболтаюсь и спать завалюсь. Зато завтра весь день свободен. Вы к кому идете?

- К женщине.

- А к какой?

- Поймите, молодой человек, что этого я Вам сказать не могу.

- Понятно, - согласился парень и хихикнул. - Скажите, сколько время?

- Около двенадцати.

- Тогда приятно Вам провести ночь, а я поеду поближе к дому.

Искренно пожелал дружиннику спокойного отдыха и мы расстались. Как только затихли за спиной дребезжащие звуки, я повернул в переулок и скоро погрузился в темноту полей. Вот забава. Дружинник-общественник охраняет покой своих односельчан. Это меня впечатлило до такой степени, что если бы в те минуты, как я шагал по избитому выпасу, передо мной возник бы пост милиции - это меня нисколько бы не удивило.

Не будь у меня мозоли на пальце, наверняка натер бы ее, пока добирался до лесной опушки. Лег между кустов и глядел на звездное небо. Слушал ночные шорохи - ветер шевелил вершину леса. Не заснул до рассвета: нестерпимо хотелось есть.

Взошло солнце, потеплело - срочно надо отыскивать пищу. Ясно, что в лесу ничего не найти, пойду в деревню к тому магазинчику на сельской площади. Куплю каких-нибудь хоть пряников. Дружинник сейчас спит или занят хозяйственными делами. Все колхозники в полях - некого опасаться. Выломал палку против собак и отправился.

Деревня представилась пустой, даже старух не видно. Магазин уж замаячил вдали, как меня привлекло оживление во дворе одной избы: передвигались чисто одетые женщины, старик сидел на ступеньке крыльца и курил "козью ножку". Похороны или что? Подошел к калитке:

- Внесите напиться.

Баба, уходя в дом, оглянулась.

- Заходите в избу, у нас поминки.

Вон оно что. Неплохо складываются мои дела: поминки мне подходят не хуже похорон, сейчас меня угостят до отвала. Вошел. В доме люди сидели за столом, человек десять, двое пожилых мужчин, остальные старухи. Мне освободили место и стали потчевать по обычаю. Какому голодному человеку может быть неприятен старинный обычай поминать усопших? Нажимал больше на негорячую пищу: в избе стояла духота. Насытился так, что прошиб пот.

Мне рассказали, что сорок дней тому назад умер дед-плотник, мастер, известный по всей округе, его память чествуют. Поминать полагается на третий день после смерти, на седьмой день, на двадцатый и на сороковой - сорочины. Дальше поминки пойдут раз в год в день смерти, не считая поминальных суббот и имянин - дня святого по святцам.

Накормленный сладким и кислым, я тоже немного рассказал о себе, так полагается. Все наперебой стали давать мне советы: "Не ходить через перекресток мимо магазина у сельсовета - это далеко. Идти к большой дороге напрямик, полевой тропкой мимо фермы до посадки. Так ближе, так федоровские ходят. За посадкой деревня Федоровка, а от нее до большака полверсты".

Сразу согласился, что мне лучше идти по тропке, и изъявил желание тотчас отправиться. Хозяйка засуетилась, нашла сумочку и положила в нее дополна булок и пирогов с яблоками, вручила мне.

Шагал по травянистой тропинке, помахивал сумочкой. Теплынь в полях, голубеет небо. Желудок полный и беззаботная легкость на душе. В руке запас еды -на неделю хватит. Много ли человеку надо: "Кусок хлеба, да вот это небо". Хотелось прилечь и вздремнуть после бессонной ночи.

В посадке, между акациями стояла жидкая тень. Вытянулся на пожухлой траве и уснул в пустоте полей, под боком придерживая сумку с едой. Пробудили

меня коровы, они паслись неподалеку и дружелюбно на меня поглядывали, помахивая хвостами. С детства милы мне эти чуткие и добродушные существа. Однако надо уходить - тени вытянулись - не то подойдет пастух и заведет бесконечный разговор о погоде.

Федоровка оказалась на виду. Пошел к ней по стежке. Уж смеркалось, как вдали обозначилась большая дорога: проносились по ней светлячки - огни автомашин. Недолгое время понадобилось мне найти ночлег, есть опыт. Свернул на сжатое поле и лег на копне пшеничной соломы. Завтра на попутке уеду в Саранск, оттуда в Москву. Кругом молчала теплая темнота.

В Большие Березники я вернулся через неделю. Не один, а с женщиной, которая назвалась моей женой. Мы познакомились в Москве. Она пожилая, одинокая и у нее излишняя жилплощадь. Наше появление в доме для психохроников произвело всеобщий переполох.

Суетились госопекаемые и "обслуживающий персонал". Оставленные мной вещички были немедленно возвращены в комнату № 4 с заколоченными створками окна. Принесли постель и даже заправили. Можно бы подумать, что мое недельное отсутствие никем не замечено.

Пока восстанавливалось положение интернированного, мы с Машей и директор дома-интерната № 1 беседовали в директорском кабинете. Мы заявили директору, что мы - муж и жена. Маша показала бумагу, удостоверяющую ее владелицей частного дома. Директор слушал нас, не показывая недоверия. Он посоветовал Маше тотчас отправиться в Саранск и хлопотать о. моем отчислении в Министерстве социального обеспечения Мордовской АССР. Меня его совет поразил: целое министерство будет заниматься моим отчислением из интерната? За месяц они справятся ли?

От себя директор написал бумагу, подписал и поставил печать. Бумага сразу приняла внушительный вид. Обычное явление в канцелярской практике СССР: всякое, даже самое ничтожное, дело может продвигаться лишь в ворохе заявлений, справок, разрешений, виз; со штампами, печатями, подписями и прочими бюрократическими ухищрениями. Как не вспомнить полковника Кокшарова из "Мертвых душ"!

Откладывать поездку в Саранск нельзя: назавтра выпадала суббота - Маша уехала собирать подписи и визы. Директор куда-то спешно исчез, не спросив, купил ли я часы. По дороге в комнату № 4 меня сопровождала процессия из любопытствующих дураков. Все они здоровались со мной за руку и рассаживались по койкам с намереньем выслушивать занимательные рассказы о моих скитаниях. Я вел себя, как диппредставитель, вернувшийся из заграничной командировки.

Пришли санитары и вышугнули всех в коридор, а сами развалились на постелях. Задавали мне вопросы, стараясь выбрать нужный тон. Один санитар предложил распить бутылочку в знак моего благополучного возвращения.

- Нас директор чуть не уволил из-за тебя.

Другой санитар сказал, что бутылки мало, и вообще, надо сперва побить хотя бы шлангом за самовольную отлучку, а потом уж все остальные дела - он был приверженец жестких мер: раньше служил в милиции.

Дал им пятерку на поллитра. Сказал, что больше не дам, и тем избавил себя от дальнейших вымогательств. Санитары побежали за водкой, а я прилег на постель: ноги гудели. "Как там Маша, хватит ли у нее силы обегать всех министерских начальников?"

Через минуту заглянула нянька Оля.

- Храмцов, к директору.

- А зачем?

- Не знаю, милиционер за тобой пришел, сидит, папиросы курит, окурки в угол бросает, иди скорей. Мне убирать.

Вот еще любопытствующие, им-то чего от меня надо? Поплелся в директорский кабинет. Человек в милицейской форме спросил у меня фамилию, имя, отчество - документы не спросил. Приказал мне:

- Пройдемте.

Далеко идти нам не понадобилось: отдел милиции располагался на противоположной стороне улицы. Там мне сказали, что пока я бродил по убранным

и неубранным полям и участвовал в поминках деда-плотника, на меня составили розыскной лист:

- Подождите в коридоре.

Скоро появился какой-то милицейский, поманил меня пальцем за собой. Куда еще? Кроме дома-интерната и ментконторы, здесь ни к кому и боком не подхожу. Оказалось, есть еще кому до меня дело. Повернули к домику под тополями. У входа можно прочитать вывеску: "Районная прокуратура". Присел на стул в прихожей возле столика с запыленными журналами и прислушивался к голосам, доносившимся из неплотно закрытой двери прокурорского кабинета. Прошло десять минут, из кабинета высунулась голова милицейского и поманила меня пальцем.

- Зайдите.

Мне дали прочитать бумагу - это было постановление о взятии под надзор милиции.

- Подпишите.

- Я не жулик.

- Подпишите.

- Я не буду жить в вашем районе, уеду завтра или послезавтра.

- Подпишите постан.овление.

- Меня отчисляют из дома-интерната.

- Подписывайте.

- Не подпишу.

Еще какое-то время шло перепирательство между мной и прокурором, хоть и ясно было, что никакое упрямство не помешает прокурору сделать подопечного еще и поднадзорным. С видом суровости прокурор объявил:

- По понедельникам Вы обязаны являться на отметку в милицию. Вам запрещено отлучаться из поселка и появляться в общественных местах. Вы обязаны впускать работников милиции к себе в дом в любое время для осмотра. Вам запрещено выходить из Вашего дома после восьми часов вечера и до шести часов утра. Ваша переписка будет проверяться. Подробности вам разъяснит проверяющий.

Медленно побрел по пыльной вечерней улице, растянулись по улице унылые тени. Все ясно и без подробностей. Глядел на верхушки тополей в отсветах заходящего солнца. Сцена в прокурорском кабинете меня обескуражила. Ладная бабенка, за руку тащившая за собой мальчугана, на которую я чуть было не наткнулся, сказала:

- Гляди, куды прешь, пьянь, залил шары, а еще с бородой!

Не знаю, как обстоят дела у других бородатых мужчин, а мне за свою бороду постоянно приходится получать разные ехидные замечания, цельный смысл коих представляется так: "Борода-то у него густая, а голова - пустая!" Пойти, что ли, выпить с санитарами?

Санитаров в нашей комнате не оказалось: они исчезли до следующего дежурства. Ломаный сказал, что пустую бутылку из-под водки он взял себе с их разрешения. Не раздеваясь, я завалился на койку - вот и уехал к жене. Маша там бегает, добивается, а меня в это время "интернируют" в пределах Больших Березников. Пролежал всю ночь не сомкнув глаз.

Утром мы с Машей обсудили положение дел. Она успела получить разрешение на отчисление меня из дурколлектива и вернулась поздно вечером на попутке. Решили, что не будем обращать внимание на надзор, уедем сразу, как мне выдадут паспорт. Она рассказала о своих хлопотах в Саранске и в моем воображении растаяло серое министерское здание с высоким гранитным соколом и мраморным вестибюлем. С башней и шпилем и с бронзовой вывеской у высоких дубовых дверей. Маша засмеялась:

- Нет, просто провинциальное отделение собеса в одноэтажном беленом домике.

Перед обедом опять пришел милиционер и повел меня в паспортный стол. Начальник паспортного стола объявил, что решено выдать мне паспорт и предложил заполнить стандартную справку. Нескоро справился с непривычным для меня делом, в графе "гражданство" написал "гражданин Соединенных Штатов Америки".

Начстола прочитал справку, удивился и пришел на меня поглядеть - явного протеста никто не высказал. У меня попросили два фотоснимка паспортного образца. Подумал было, что фотографирование для казенных нужд производится за казенный счет, как в тюрьме, но Маша сказала, нет - платит сам гражданин, переведенный с режима ИТУ на паспортный режим.

Мальчишка-фотограф быстро сделал свое дело и пообещал, что снимки будут готовы в понедельник. Моя названная жена возразила и сунула парнишке трехрублевку в карман куртки. Парень поправился: снимки будут готовы после обеда.

После обеда мои фотоснимки легли на стол начальника паспортного стола, но паспорт мне не выдали: "Придете в понедельник". Не знаю, в чем заключалась отсрочка. Может быть, мою стандартную справку возили показывать еще кому-нибудь в Саранск.

Все воскресенье мы с Машей прогуливались по поселку. Стоял жаркий день. Пыль из-под колес проходивших по улицам грузовиков поднималась высоко. Маша оказалась разговорчивой, охотно посвящала меня во все тонкости советской действительности и заговорила до того, что стало звенеть в ушах и рябить в глазах. На любой вопрос она давала мгновенный ответ, а потом минут десять шли разъяснения. Что делать, все женщины склонны тщеславиться своей осведомленностью. Охотно все выслушивал и поддакивал: много лет не представлялась мне возможность беседовать с дамой. На мой вопрос, будем ли мы в близких отношениях, Маша возразила:

- Нет, это фиктивка.

Поздно мы разошлись. Я отправился в интернат, она - в дом приезжих. Совсем забыл, что мне предписано возвращаться "домой" в восемь. Много лет струилось мое существование в заросших плесах и вот течение убыстрилось. Чуял, что скоро меня понесет по перекатам.

Рано утром еще до подъема я собрал в сумку кое-какие свои вещички, иные раздал подопечным. Подарил Ломаному пальто. На меня оно было широковато, а ему как раз. Маша по поводу этого действия заметила:

- Зимние вещи, Юра, надо раздавать весной.

С ней трудно не согласиться: известно, что еврейки - женщины практичные. Однако она ничего не знала о мое вещем сне.

В десять часов мы пошли в милицию. У Маши проверили документы и записали адрес, мне выдали паспорт и взяли за это два рубля. Засунул паспорт в карман и вспомнил, что в Древнем Риме гражданство стоило гораздо дороже. На этом все дела с милицией Больших Березников у нас закончились. Еще забежал за своими деньгами в директорском сундуке и вдобавок получил справку об отчислении, которая мне казалась ненужной. Однако не надо забывать, что от всех видов лагерного и тюремного режима, паспортный режим отличается обилием документации в карманах гражданина. Стоит пренебречь самой малой справчонкой и очутишься в лагерной зоне: теперь мне будут выдавать разные документы, открепительные и закрепительные, до марта 80 года.

МОЙ ДОМ - МОЯ КРЕПОСТЬ

Городок у Окской излучины на восточной окраине Калужской области. Одноэтажный, весь в зелени. С головой укрытый в приокских оврагах. Жители города гордятся тем, что в наполеоновское нашествие французские войска не нашли Тарусу. Может быть, это и на самом деле так. Таруса в стороне от сквозных путей. Два автодорожных выхода: в Серпухов - 40 км, и в Калугу - 60 км. Гитлеровцы, однако, Тарусу нашли, но не причинили ей вреда.

Сейчас тарусяне гордятся еще и тем, что в их городе жила Марина Цветаева, а совсем недавно не хотели и слышать о ней: действовал запрет на поэтессу. Ценители творчества Марины Ивановны положили памятный камень на то место, где стоял домик Цветаевой. Власти камень разбили и сбросили в реку, на месте дома залили танцплощадку.

В маленькой Тарусе немало памятных мест. На приокской круче похоронен живописец Борисов-Мусатов, прекрасный вид на речные дали открывается от могилы. На другой стороне Оки, ниже по течению, усадьба Поленово, где жил и творил великий русский живописец. В Тарусе умер Паустовский.

Вокруг городка местность пересеченная, со многими живописными пейзажами. Здесь пролегла Средне-Русская возвышенность. Старинные, издавна населенные русские пространства, они обезлюдили сейчас. Деревни вымирают, избы стоят полусгнившие с просевшими крышами. Целые деревушки скупают москвичи под дачи. Поля заросли кустарником, превратились в залежи. Осенью и зимой мертвая тишина на приокских косогорах.

Есть в окрестностях Тарусы старинные поместья графов Игнатьевых и князей Трубецких - о них не упоминают экскурсионные путеводители. В Игнатове инвалидный дом, парк разгорожен и истоптан скотиной. Недалеко от усадьбы -старый дуб, посаженный Петром Первым в память о гостеваньи у владельцев поместья, инвалидские шмыри льют под него помои. К стене поместного дома прибита дощечка: "Охраняется государством".

В Трубецком поместье не к чему привинтить дощечку - все разрушено. Усадьба снесена до основания, плиты кладбища разворочены трактором. Маячит о былом звонница поместного храма, сложенная из красного кирпича, храм обвалился, страшно зияют проемы окон. В приделе хозяйственники совхоза "Трубецкой" хранят корма для свинарника.

Много гнойных ран на земле российского центра - здесь вырваны русские корни.

Полтора года я просуществовал в Тарусе под надзором милиции в гнилом домишке на краю оврага. Долгими зимними вечерами топил печку; с ранней весны и до поздней осени бродил по лесистым окрестностям. Постановление о надзоре запрещало выходить за город, но лес подступал к окраинам, и никто не смог бы определить, в городе я еще или же в лесу, если бы это кому-нибудь понадобилось. Но никому не было дела, где слоняется политик-поднадзорный. Ходи на отметку раз в неделю, будь дома с вечера и до утра и не появляйся в "общественных местах".

За домом присматривали. Нет ли у меня приезжих. Через овраг напротив стояла дача, оттуда из мансарды подглядывали. Иногда врывались с осмотром. Несколько раз ломали входную дверь, пока ходил на отметку в милиции, не умели открыть замок. Всякий раз я спрашивал у Данилова - начальника Тарусского отделения ГБ: "Чего вам надо, скажите? Хоть бы отмычки сделали". Он тоже ничего не знал.

Раз органы вломились ко мне по ошибке, не разузнав, дома ли поднадзорный, а тот лежал на кровати, борода в потолок, только что пришел из магазина. Стоял пасмурный день, ветки кустарников облепил сырой снегопад. Хотел уж подниматься и растапливать печку, вдруг услышал приглушенные голоса под окошком и топот ног на крыльце. Выглянул в окно.

У моей двери стояли четверо. Двое в телогрейках, вооруженные; один топором, другой - ломом, оба из ДНД. Третий участковый в милицейской форме с папкой в руке, этот изредка наведывался ко мне с проверкой. Четвертый был в "фирменном" плаще и стоял чуть в сторонке, руки в карманах, местный опергебист. Он сказал что-то вполголоса: может быть: "Вперед, парни" или "Поехали" - махнул

разрешительно рукой. Дружинники приступили к дверям. Один засунул лезвие топора в створ и начал легонько нажимать на топорище, другой стоял подле, приставив лом к ноге, заметно, что этим парням не часто приходится ломать двери в чужих домах.

Из-за косяка удобно наблюдать за происходящим на крыльце, глядел с любопытством. Починять сломанные двери мне приходилось не раз, а вот как их ломают - еще не видел.

Послышался голос соседки, тревожно-крикливый:

- Что это вы делаете, в милицию позвоню! Участковый успокоил ее:

- Тетя Катя - это я, не видишь разве?

- Вижу что ты, - снизив тон, призналась соседка, голоса больше не подавала, ушла в свою половину и заперлась.

- Смелей, ребята, не девку обхаживаете, - подбодрил участковый неопытных взломщиков.

"Пойду, запру все двери", пришла мне в голову здоровая идея. Тихо вошел в холодную половину и запер на засов дверь, ведущую из летней кухни в коридор, она была сделана из сороковки и казалась способной выдержать любую осаду. Запер еще дверь из коридора в теплую кухню и дверь из теплой кухни в комнату. Вот это укрепился, надолго ли? Вспомнилась лагерная поговорка: "Против лома нет приема".

Через сетчатую оконную занавеску все действия взломщиков видны, как на ладони. Они решились приступить вплотную к делу. Вблизи калитки в мой дом стоял их автомобиль. Парни одновременно нажали, дверь треснула - выломался внутряной замок. Участковый подскочил, дернул за ручку, дверь раскрылась.

Видимо, у каждого человека появляется врожденная боязнь, когда он входит в чужой дом без разрешения хозяев. Дверь уже не удерживала штурмовиков, а они все еще топтались на крыльце. Человек в плаще первым шагнул в темный проем, за ним исчезли остальные. Дальнейшие их действия уж не видать, я растянулся на постели и слушал приглушенные голоса и топот ног. Самочувствие было тягостным: ломают мой дом - последний оплот. Что им надо? Что сделают со мной, когда ворвутся? После тяжелой работы им досадно будет увидеть владельца дома, спокойно лежащего на кровати; любопытно знать, как они справятся с толстой дверью - вся надежда на нее.

Оказалось, они справились неплохо. Вырубили среднюю доску, засунули руку в пролом и отодвинули кованую задвижку. Приступ продолжался, но теперь уж не отсидеться. Голоса штурмовиков стали слышней. Тонкую дверь из коридора в теплую кухню ничего не стоило выдавить нажатием плеча. Последняя дверь, тоже фанерная, встала между ними и мной.

- Тепло у него, - сказал участковый. Минуту они оставались на кухне. Надо подняться, неудобно все же встречать посетителей лежа. Выглянул в окошко, в проеме распахнутой калитки собрались розовощекие мальчишечьи рожицы. Нечаянно зацепил ногой откидной стул. Четверо за дверью затихли.

- Кто там? - по-хозяйски спросил участковый и не получил ответа. Дверь треснула.

Мы все стояли молча, я перед ними и они посередь комнаты. Минуту продолжалось взаимное разглядывание:

- Почему не открываете, когда к Вам стучатся? - сердито спросил участковый.

- Вы - взломщики.

- Мы при исполнении служебных обязанностей.

- Не оправдывайтесь, гражданин участковый, я на Вас в суд подам.

- А что мне перед тобой оправдываться? - удивился участковый. - Жалуйся хоть самому папе римскому. Поехали с нами в милицию за сопротивление исполнительной власти.

Пока шел вежливый обмен мнениями между участковым и владельцем дома, парни с ломом и топором стояли молча и ждали дальнейших указаний. Тот в фирменном плаще, обошел комнату приглядывался ко всему, сходил в мастерскую в холодной половине.                                                     

Не хотелось ехать в милицию. Но что может сделать хилый зонник против четырех плечистых мужиков? За руки за ноги они выволокли меня наружу и потащили к машине. Любопытствующие мальчишки сопровождали нашу унылую процессию, похожую на похоронную. Дом остался с сиротливо распахнутыми дверьми - моя крепость. Какая крепость устоит перед натиском союзных сил, милиции и ГБ?

Приехали в районный суд, человек в плаще исчез. Чтобы еще раз не утруждать парней, я своим ходом поднялся на второй этаж и сидел в ожидании, пока участковый вел переговоры в судейском кабинете.

- Заходите, - донеслось до меня. В комнате еще сидели люди, но никто не поднялся, все понимали, что приглашение к ним не относится.

Стремительно прошла "судебная процедура". Судья гнусаво зачитал мне свое решение: пятьдесят рублей штрафу за нарушение положения о надзоре.

- Гражданин судья, они у меня четыре двери сломали.

- Правильно и сделали, Вы - поднадзорный. Работники милиции могут входить в Ваш дом в любое время по мере служебной надобности, - бойко отразил мое заявление судья.

- А кто будет починять?

- Свободны. - Судья махнул рукой к двери, и я отправился восвояси заниматься ремонтом, довольный уж тем, что за сломанные органами двери меня лишь оштрафовали, а не посадили в тюрьму.

Забавный случай произошел со мной в тарусское поднадзорное время. Как-то раз вечером я лежал на своем досчатом топчане и готовился уснуть, натянув одеяло на ухо. Слышно, как под окошком ветер баюкающе постукивает полуоторванной доской. Вдруг раздался резкий стук в дверь. Минуту я выжидал, что это тоже ветер, но стук повторился настойчивей. Нет - это не доска. Кого несет ко мне через промозглую сырость? Проверяющий? Едва ли: он не станет утруждать себя в такую погоду, да и стучится он бесцеремонно, по-милицейски.

Ничего больше не удалось мне придумать в объяснение. Надернул штаны и пошел открывать двери. На крыльце, во мраке наступающей ненастной ночи, стояли две женщины, похожие на активисток:

- Мы из избирательной комиссии по выборам народных судей и народных заседателей.

Вот тебе на. Новость меня ошарашила. Размалеванные кличи "Все на выборы" давно уж мелькали перед моими глазами на всех тарусских улицах, но как-то до сих пор не приходило в голову, что это и меня касается. У лозунгов неопределенный смысл, например: "Земля - крестьянам", и мужики сразу побежали за наделами, чтобы стать, по крайней мере, зажиточными середняками. Что из этого вышло, знает всякий: уничтожены как класс вместе с наследниками.

В распахнутых дверях я стоял в растерянном виде и не находил, что ответить посетительницам. Наконец сказал любезно, так, будто меня уж выдвинули кандидатом:

- Заходите, - и поддернул штаны. Активистки войти в мой нетопленный дом отказались. В летней кухне они стали просматривать избирательные списки. Там, непонятно каким образом, оказалась и моя фамилия.

Я сказал, что голосовать не пойду.

- Почему?

Я сказал, что не советский, а вдобавок целиком и полностью против народных судей и народных заседателей. Активистки отметили как-то мой отказ в своих списках и ушли в недоумении.

Долго в эту ночь мои мозги вертелись на заданную тему. Дело в том, что меня однажды уж привлекали к участию в избирательной кампании и, странно получается, тоже на выборы народных судей и народных заседателей. Знамение рока, что ли? Поневоле задумаешься.

Впервые я попал в предвыборные списки еще мальчишкой и даже не знал, что получил право избирать и быть избранным. В тот памятный день из далекого отрочества меня позвали подработать в овечьей кошаре. Весь день сверкало апрельское солнце, весь день мы месили глину, таскали саманные кирпичи и строили бытовку.

Известно, что чабаны - отсталые люди, они только и знают уследить, как окотится овца, да глядеть поверх отары. На избирательные кампании и прочие идейно-политические мероприятия у них не хватает время.

Поздно вечером, в совершенно дремотном самочувствии, я вернулся домой и упал на лежанку, не раздеваясь. Вдруг постучали и дверь распахнулась. В мою

комнатушку вошли несколько женщин и двое мужчин. Зоотехник и председатель сельсовета, он светил фонариком.

- Где болтаешься весь день? - с порога спросил меня предсельсовета.

- На работе был.

- Какая работа, сегодня всенародный праздник - день выборов народных судей и народных заседателей.

Мне осталось промолчать в ответ: сообщенная новость ошарашивала своей неопределенностью - не мог понять, с какого боку подхожу к этому праздничному мероприятию.

- Почему не голосовал? Мы тебя ищем повсюду весь день. Весь сельсовет подвел. - Он светил мне в лицо электрическим лучом.

- Я не знал.

- Не знал. Балда, держи бюллетень.

Мне в руки сунули серый листочек и что-то на нем напечатано. Что делать с листочком? Я попросил ручку.

- Зачем тебе? - Вопрос звучал нетерпеливо, все глядели на меня сквозь сумрак.

- Что-то надо написать?

- Ничего не надо, без тебя записано. Опускай вот сюда.

Ко мне подошла женщина с тяжелым узлом волос на затылке. В руке у нее ящичек наподобье того, ' что висит у стенгазеты "За повышенный окот". Мне показалось, что ящичек выкрашен в красный цвет, надписи "Для заметок" на нем не было. Женщина указала пальцем на прорезь в крышке.

- Бросай.

Листочек опустился в ящичек, не сразу попав в прорезь:

- Все?

- Да, все, - возразил предсельсовета.

- Сами бы бросили.

- Не болтай, - возразил предсельсовета.

С тех далеких пор, незаметно для меня, зонника, проскользнули многие выборы: верховные, республиканские, местные и вот снова свалились на мою голову народные судьи и народные заседатели.

В Тарусе дальше списков дело не двинулось, избрание в народный суд состоялось без моего участья. Вечером в день выборов, помня давний опыт, я не ложился спать. Ждал, скоро придут. Присвистывал под окошком ветер, постукивал полуоторванной доской. Услышал шаги от калитки и пошел открывать - это те, две женщины-активистки.

Смотрел им в руки - красного ящичка для заметок с ними не было. Из чего, хочешь не хочешь, делай вывод: за годы моего вынужденного неучастья в избирательных празднествах, процедура выборов в Советском Союзе упростилась.

Одна из женщин напомнила мне:

- Вы сказали, что не русский и не пойдете голосовать. Можете проголосовать дома.

- Я сказал, не советский.

Мою поправку активистки пропустили мимо ушей.

- У нас в Тарусе все выбирают народных судей и народных заседателей: татары, армяне... я вот украинка, а голосовала.

- Не пойду.

- Голосуйте дома.

- А куда бросить?

- Мы сами бросим.

- Нет.

- Мы так и доложим, что Вы отказались.

Другая женщина, уходя к калитке, сказала с надеждой в голосе:

- На избирательном участке всем желающим избирателям колбасу дают по килограмму и по полкило сливочного масла.

- Не хочу, не надо.

Они ушли, оставив калитку настежь. Не пошел закрывать калитку. Запер входную дверь и раздумчиво оправился спать, придерживая рукой штаны. Попутно споткнулся большим пальцем ноги о порог толстой двери, которую так ловко открыли те два парня в телогрейках. Не мешало бы взять килограмм колбасы и полкило масла - однако не иссяк во мне упрямый ток. Любопытно знать, когда состоятся очередные выборы в народные судьи и в народные заседатели?

ГДЕ НЕ МОЛЯТСЯ ЗАУПОКОЙ

Пока недалеко от Тарусы, расскажу, как покупал дом. Постараюсь не делать в этой повести художественных отступлений и вводить в заблуждение читателей.

Начну с того, что мужа Орины Жолковской выслали из СССР. Она осталась в Москве. В то время я жил в их тарусском доме. Еще осенью мы уговорились, что куплю у нее дом за две с половиной тысячи рублей. Но возникли разные помехи со стороны местной власти: советская житейская норма: общежитие - частное владение затормаживает движение советской общности к пролетарскому идеалу.

Помехи устранила ГБ, предложившая Жолковской уехать за границу вместе с детьми. Орина прислала в Тарусу своих людей. Они вывезли из дому кое-какие вещи, заранее оговоренные. В тот день мне сказали, что дом мне продадут за тысячу пятьсот. Ясно, что мне не пришло в голову протестовать.

Через день приехал доверенный Орины Габович Женя оформить куплю-продажу. В день его приезда моя знакомая Лисовская подтвердила, что выслала мои деньги - тысячу пятьсот рублей - и этих денег на покупку дома хватит.

Габович сказал, что продает дом за две пятьсот и что Орина настаивает, чтобы налог за куплю-продажу заплатил я. Столько денег в наличии у меня не было. Сказал об этом доверенному. Габович посоветовал мне занять где-нибудь недостающие.

Необходимость вынудила возразить, что если он дорожит этими малыми деньгами, то я не буду покупать дом. Женя уступил и согласился, что двух тысяч трехсот хватит и на покупку дома и на налог.

Председатель горсовета запротестовал было, сказав: "Все дома в переулке Лесном идут на снос". Габович позвонил в Москву начальнику, ведавшему выдворением Орины, предгорсовета ответил в трубку московскому товарищу:

"Будет сделано", и мы немедленно получили все оформительные бумаги. В комнате Строкатовой я отдал Габовичу две тысячи сто рублей и стал владельцем собственного дома.

Радости от этого не испытал: поднадзорный, в пустом доме. Однако не забыл, как осенью 78 года бродил по щиколотку в грязи по темным тарусским улицам в отчаянных поисках жилья и прописки. Одна бабка сказала мне, что у нее милиция отобрала домовую книгу, чтобы бабка никого больше к себе не прописывала. Место есть, пятнадцать рублей в месяц, вдобавок к пенсии, кто же от такого откажется - но паспортный стол не отдает домовую книгу.

Другая бабка скорбно поджала губы. Жилец, у нее стоявший, пропил старинную кофемолку, которая хоть и не нужна, но память. И кирпичи пропил, приготовленные для починки печи. Слава Богу, что посадили его на лечение, как алкоголика.

Мои заверения, что непьющий и починю ей печку, не поколебали бабкиной подозрительности:

- Точь-в-точь он мне-то говорил, как ты, даже кирпичи привез, а оказался алкаш. Все мягко стелють. Вон соседкины жильцы ее самое чуть из дому не выжили, начали помои ей в комнату через порог лить. Ты уж к ней и не ходи, не пустит, а я еще подумаю.

Много дней клянчил и упрашивал по чужим домом, стремясь украсить свой паспорт штампом "прописан". Спасибо Орине - дала мне доверенность на прописку в переулке Лесном, хоть это и не было концом мытарств в поисках крыши.

С надеждой отправился в паспортный стол, какую отговорку найдут прописать в пустом доме: не скажут ведь, жиплощадь не позволяет? Нельзя там прописать, сказал мне начпаспортного стола, дом пустой и печати на доверенности нету.

- Что же мне делать?

Милиция придумала отправить меня в Калугу в спецприемник за нарушение паспортного режима, проживание без прописки. В камере спецприемника я отсидел беззаботно 25 суток. Камер теплая, нары крашеные. Полна камера бродяг и вшивых непрописанных. Дни проходили в хвастливой болтовне на бездомные темы, а тем

временем начальство, исписав пачку бумаги, сделало ворох запросов и получило ворох ответов в подтверждение моей легенды о месте рождения, судимости и освобождении. Все оказалось не выдуманным, никаких незаконный действий и "хвостов" не обнаружилось. Меня выпустили, посоветовав убираться куда-нибудь подальше от Калужской области.

Отправился в Тарусу. По пути сосчитал, сколько время мне удалось прожить на "советской свободе". С домом для психохроников и со спецприемником оказалось три месяца и неделя. Меня прописали в переулке Лесном в Оринином доме и взяли под надзор милиции. После таких мытарств шкуру с себя отдаст за любое жилье любой безродный отсидент.

В Тарусе у меня появилась надежда уехать за границу. Оформил доверенность на дом моему другу Виктору и стал ждать разрешения на выезд. Меня увезли из Тарусы в марте 80 года. В Калужскую следственную тюрьму и дали срок за нарушение надзора.

После суда Нина Лисовская просила мня подписать доверенность на уход за домом, составленную на Валю Машкову. Не подписал. В милиции, сразу после процедуры "народного суда", не до того было. Знал и Валино житейское правило:

"С паршивой овцы хоть шерсти клок". Боялся оказаться в разряде паршивых, чуял, что не дождется мой дом освобождения владельца, если попадет в Валины руки.

Прошли месяцы этапов. Из Кустанайской следственной тюрьмы меня отправили в Александровский дуринтернат. Вскоре по прибытии в Александровку пришло письмо от Лисовской, участливость Нины меня тронула. В письме была просьба дать доверенность Вале Машковой на продажу дома в переулке Лесном, чтобы дом не пропал.

Ответил Лисовской, написал теплое письмо о своем житье-бытье в дуринтернате на берегу степного Тобола. О доверенности не написал ничего. Гляжу сейчас на того простачка с двадцатипятилетним стажем ИТУ, склоненного над тетрадным листком в секции третьего корпуса для неходячих. Шел холод от незаклеенного окошка, степной напористый ветер налегал на обледенелые стекла. Нянька в соседней комнате матерно покрикивала на дураков, раздавая ужин.

Четыре письма пришло от Нины Лисовской с просьбой дать доверенность Вале Машковой. Понимал, неисправимый дурак, что им хочется продать мой дом, но не хватило ума понять, что они не отдадут мне деньги. Под конец написал Нине, что доверил дом Виктору, Она разыскала Поленова и он дал им доверенность на продажу дома в переулке Лесном.

"Познавайте в сравнении", уверяет древний мудрец. Это философическое мнение подтверждается в столкновениях с житейской действительностью, например: в поселке Александровка Кустанайской области и интернате для психохроников. Тамошний директор не имел ничего против открытых окон, но запрещал закрывать двери. Это правило казалось мне тягостным, Большие Березники представились из Александровки более привлекательными. В Березниковском дуринтернате двери закрывать разрешалось, а на ночь дверь комнаты разрешалось запирать на крючок.

В первый же день александровский директор объявил мне: не пользоваться своей посудой и не выходить в поселок.

- Если мне необходимо нужно, гражданин директор?

- Спросите у меня разрешения, а ко мне обращайтесь - товарищ директор. Через неделю я спросил:

- Можно сходить на почту, товарищ директор? За посылкой.

- Не разрешаю, посылку вам принесет культурница.

Понадобилось все упрямство в себе, чтобы закрывать дверь комнаты, если пишу письма или укладываюсь спать, через несколько минут дверь снова распахивалась. Открыванием двери занимался Дубак по поручению санитаров -детина, весь обросший шерстью - активист-общественник. Директор произвел его в привратники, и Дубак высокомерничал пред госопекаемыми и выслуживался перед обслугой.

Мне повезло познакомиться с дурдомовским истопником Колей. Он раньше тоже был подопечным, но в Александровку приехала его мать, купила землянку и взяла сына к себе. Коля не был круглым психом, складно выражался на языке

спортивных обозревателей. Наше знакомство состоялось в забавном происшествии.

Подопечных не учат грамоте. Кому надо написать и прочитать письмо - есть культурница. Как-то под вечер я сидел у окошка и надписывал адрес на конверте. В бараке тишина, подопечные уткнулись в ленкомнату глазеть в телевизор. Скрипнула дверь и в комнату зашел парень в грязной спецовке. Он поздоровался со мной за руку и представился:

- Коля-кочегар. Дайте листок бумаги и карандаш.

Писал он долго, прилегши животом к столику. Шепотом перечитывал написанное, два раза затачивал карандаш карманным ножиком. Мне удобно краем глаза наблюдать за усилиями кочегара. Что там будет, заявление на новые рукавицы? Минут через пятнадцать Коля выпрямился, вытер пот рукавом:

- Прочитайте, правильно написано? - парень протянул мне листок. Крупными буквами было выведено: "Люда, приходи в кочегарку в одинадцать. Я с нетерпеньем жду тебя. Коля" - это было послание к возлюбленной.

Его подружка попадалась мне на глаза - проворная бабенка лет сорока. Припадошная. Недавно она заимела нового друга, идиота из третьего корпуса, недавно переведенного из детского инвалидного дома, но прежней связи, видно, не разрывала.

- Неплохо написано.

Сдержанная похвала тронула кочегара. Парень самодовольно улыбнулся. Он вручил записку моему сокомнатнику:

- Передай Людке, - и добавил требовательно: - Да пошевеливайся, - так фигура обращается с пешкой, еще бы должность нешуточная - дурдомовский кочегар. Мне он пообещал: - В воскресенье пойдем с тобой на рыбалку.

- Договорились, - подтвердил я. Коля ушел, сказав в дверях "до свидания". Через несколько минут забежала в комнату Людка:

- Где он, Колька-то?

- Не знаю.

- Что он, дурак, пишет: "приходи в одинадцать"? Мой болван до двенадцати в телевизор пялится. Сама знаю, когда прийти, мне и Витьки хватает. Так и скажи Кольке - приду после двенадцати.

На рыбалку надо выходить рано, не то пропустишь утренний клев. С вечера я все приготовил и уговорился с Колей, где встретимся на берегу Тобола. Осталось дело за малым: разрешение. Увидел директора, уходящего к железным воротам, подбежал к нему:

- Товарищ директор, разрешите завтра сходить на рыбалку.

- Не разрешаю.

- Как же быть?

- Не знаю.

В самом деле, положение сложилось затруднительное. Не мог же директор вместо меня послать на рыбалку культурницу?

- Николай Васильевич, в таком случае я пойду на рыбалку без вашего разрешения.

- Посажу в клетку. - Директор скрылся за железными воротами. Утром меня разбудили, еще .солнце не взошло. Вскочил, умылся - в зоне пусто и холодно, небо румянилось за Тоболом. Минутное дело - достать удочку и побежал к железным воротам. Возле калитки стоял Дубак - наши отношения напряжены до предела, нельзя надеяться, что привратник выпустит меня из зоны добром.

- Не выходить! Директор приказал. - Привратник загородил собой калитку. Однако не время медлить, если спешишь на рыбалку. С размаху треснул Дубака толстым концом удилища по голове. Тот от неожиданности отскочил в сторону и мне удалось выбежать на поселковую улицу. Собака казаха-объездчика, дремавшая в прохладной пыли на середине дороги, заметив мою прыть вскочила, убежала в свой двор и залилась оттуда сердитым лаем.

Рыбачили мы до обеда. Длинное узкое озеро - старица Тобола - вначале выглядело темным, а потом посветлело под солнцем. Степь задышала теплом, высохла роса на травах и заструился над равниной запах пыльного сена. Рыба ловилась неплохо с утра - все караси. Мне довелось поймать самого большого в

нашем ведерке, у Коли рыба ловилась охотней. Снасть у меня плохая и место незнакомое. Ничего, и без корысти очень приятное занятие - рыбная ловля. В десятикилограммовой жестянке из-под повидла набралось у нас килограмма три золотистых рыбок, каждая в ладонь величиной.

Жарой наполнилась степь и мы прекратили ловлю. Коля взял весь улов к себе домой вместе с ведерком, я отправился в дурдом. Любопытно знать, какие исправительные меры предпримет против меня директор. Науськает на меня санитаров или вправду посадит в клетку? Клетка - это пустая комната с решеткой вместо двери.

Еще захотелось побродить по поселку, отягчал свою вину. Постоял в очереди в магазине, за леденцами. Поболтал о том о сем с двумя подопечными, копавшими могилу на кладбище. Это были крепкие мужики, припадошные. Их выпускали в поселок колоть дрова и копать могилы. Плату они выпросили вперед, успели сбегать в магазин за бутылкой и пребывали в самом благодушном настроении.

- Директор тебя ждет, санитаров посылал искать, - сообщили они мне.

Тоскливый вид у степного кладбища. Ни деревца, ни кустика, кружит ветер между могил. Подъехала бричка, интернатский мерин привычно остановился у ямы, в гробу парализованная, моя знакомая. Два месяца тому назад нас вместе привезли в интернат: меня из райотдела милиции, а ее из ближнего колхоза. Недолго она прожила под опекой собеса. Долго ли мне осталось существовать здесь?

Припадошные сдернули с гроба простыню и глядели на исхудавшее голое тело и в широко открытые глаза покойницы. Потом мужики сняли гроб, подтащили к яме и перевернули над могилой. Было слышно, как мертвая глухо брякнулась об песчаное дно. Мы заглянули в яму - из могильного полумрака покойница глядела на нас широко открытыми глазами. Ни плакальщиц, ни утешниц, ни родных, ни друзей. Ворона пролетела низко и каркнула уныло. Далеко за Тобол-реку развернулась высушенная солнцем степь. Парни сноровисто засыпали яму землей, поднялся над могилой пологий безымянный холмик. Через неделю степные ветры слизнут его. Пустой гроб поставили на бричку, кинули в него простыню. Развернулась привычно лошадь и побрела назад к интернатской мертвецкой. Я потихоньку пошел туда же - в дурдом.

Двенадцать лет колхозница скрывала у себя в доме парализованную сестру. С утра, перед тем, как уйти на работу, умывала и кормила, вечером, придя с работы, оправляла и перестилала постель. Уговорили деревенские бабы: "Целый день она у тебя одна-одинешенька - жалости в тебе нету. Отдай в инвалидный дом: там постоянный уход, в тепле, в сытости". Колхозница плакала, уходя к железным воротам. Чуяло сердце - недолго ее сестра проживет под опекой собеса.

У железных ворот стоял привратник, он хмуро глядел вдоль по улице, и на целлофановый кулечек в моей руке.

- Николаю Васильевичу доложено, - сообщил он бесстрастным тоном и распахнул передо мной калитку. Нет сомнения. Весь дурдом уж успел обсудить утреннее происшествие и осмотреть синяк на темени у привратника, пока я занимался рыбной ловлей и отпевал покойницу. Теперь подопечный коллектив ждет, что будет дальше.

Едва успел отойти от железных ворот, как из-за угла вещкаптерки выворачивается сам гражданин директор и идет прямо на меня. Чувство такое, как будто меня втолкнули в "кум-хату". Скажет директор: "Взять его" - и дурколлектив набросится на меня с кулаками и выкриками.

Мы встретились глаза в глаза.

- Здравствуйте, - сказал директор и прошел мимо, что вынудило меня оглянуться и посмотреть по сторонам, нет ли кого поблизости, удостоившегося приветствия гражданина директора. Никого нету. Две дуры сидят на крылечке вещкаптерки, Дубак готовится распахнуть калитку перед высоким начальством.

- Здравствуйте, Николай Васильевич! - послал я свое приветствие вдогонку директору.

Ясно, что директор интерната для психохроников может посадить подопечного в клетку. Прикажет санитарам - и сиди за решеткой на страх и на радость всем госопекаемым. Однако чтобы первый, по собственной воле

поздоровался с рядовым дураком директор интерната для психохроников - такого еще не бывало в истории Всесоюзного Министерства социального обеспечения.

Обстоятельства обязывали принять самоуверенный вид. Полчаса не пройдет, как об оказанной мне милости узнает вся зона: даже в третьем бараке, где мычат идиоты, пройдут обсуждения важного события. Теперь всякому понятно, что меня не посадят в клетку за "самовольную отлучку". Мало того: "Здравствуйте" директора надо понимать шире. Теперь мне можно выходить из интерната в любое время и куда захочу без директорского разрешения.

Поступившая уборщицей в контору смазливая девка улыбнулась мне, как санитару. Нянька из нашего барака принесла мне банку сметаны и долго разговаривала со мной у всех на виду, а санитары стали здороваться со мной за руку. Дубак стушевался и не подходил больше к дверям моей комнаты.

В двух бараках лежали неходячие в Александровском доме. Непривычный человек не мог выдержать и пару минут в любом из этих двух могильников: не потому что вонь сшибала с ног, чувство сострадания подавлялось отвращением при виде полуживых существ, полуголых и засранных. Едва ли эти раздавленные черви осознавали себя людьми.

Режим существования, разработанный для них гулаговскими учеными, ускорял телесный распад. Враги здоровой советской породы, они лежали на голых железных сетках кроватей, так сберегаются матрасы. Проволока продавливала их тела до костей. Няньки били их чем попало - ленивками, помойными ведрами - за то, что утруждают собой, и в поощрение тех, что уж приготовились отправиться в преисподнюю. Их почти не кормили и не поили, чтобы реже оправлялись, их пайки няньки утаскивали домой в виде "пищевых остатков" - этим занимается весь "персонал" дома-интерната, включая товарища директора. Полагается одна нянька на пятьдесят неходячих и полтора метра жилплощади на одного. Пара белья на шесть месяцев, одна простыня на два года, одеяло - на три: все сгнивает и растаскивается за несколько недель.

Живописное зрелище представляется, когда неходячих гонят в баню. Весь дуринтернат собирается посмотреть, как ползут на четвереньках и тащатся в обнимку, хватаясь один за другого, госопекаемые, голые и босые, невзирая на погоду и на время года. Ходячие устанавливают для них беговые дистанции, кто быстрей доползет, получает награду: пару затяжек из махорочной цигарки. Все выбракованное стадо хохочет и ревет, торопясь наперегонки преодолеть дистанцию и дотащиться до банных дверей, подгоняемое окриками и пинками привилегированных дураков. Для впечатляющего воспроизводства этого зрелища требуется талант выдающегося художника. Стирка производится по дурдомовскому способу: грязное белье и верхняя одежда сваливается в одну кучу и загружается в машину без разбора, выстиранные вещи выдаются, кому что достанется.

Мой знакомый Федька-идиот часто угощал меня морковками и огурцами. Он помогал кладовщице в подвале. Крепкий телом, нестарый мужик, охотно двигал кадушки с квашеной капустой, таскал на кухню мешки и кастрюли с картошкой и овощами. Он повредил колено о гвоздь, пошли струпья. Врача в интернате для психохроников не полагается, мы вместе с Федькой отправились в медкомнату к старшей медсестре - жене директора. Медсестра сказала:

- Нечем мазать, так заживет. У них вечно ссадины да гнойники: нам зеленку ведрами не дают.

Ухаживать за немощными - непосильная обуза в общности нового типа. Это лишние люди в СССР и так и воспринимаются всеми согражданами. Жалостливое отношение к страждущим, преступление. Несчастные подопечные, утешенные тем, что им выпало счастье жить при социализме, зачислены идеологами марксизма в "неисправимый социальный элемент", тормозящий "революционную эволюцию" новой общности людей.

В Советском Союзе число рожденных с душевными и телесными изъянами возросло в десятки раз по сравнению с дореволюционной Россией, где чтилось родство и Божество. Это итог политики ЦК КПСС по слиянию народов. В смешанных семьях часто рождаются уроды и дебилы. Совграждане придирчиво проверяют родословную выбранного щенка, опасаясь нарваться на помесь, и давно забыли о собственной родословной. Цветных в СССР больше, чем в США.

В Советском Союзе есть подопытные зоны, в которых "генные инженеры" трудятся над созданием нового человека коммунистического будущего. Там у подопытных изменяют человеческие свойства с целью изгнать из сознания "хомо советикуса" чувство Веры и родства. Причастность к красоте. Сырье для производства опытов доставляется из детдомов и интернатов для психохроников.

27 июня. ОСЕННИЕ ДУМЫ

Змея появилась. Посчитал, что это та, прошенная в наказание за мухоловку. Вчера вечером дважды натыкался пальцами на длинное холодное тело в сумерках, когда собирал ощупью разбросанные вокруг вещи, спеша спрятать их от теплого дождичка, внезапно налетевшего на мою стоянку. И еще в те мгновения, как ложил камень на дно кружки, чтобы попавшая под кружку мышка не выскочила до утра.

Отнесся к змее равнодушно, пускай жалит: сам просил. Все же лучше будет, если казнь произойдет днем. Яд надо высасывать, ранку прижигать - попробуй все противоядные меры произвести в темноте? Еще вопрос: куда ужалит? Попросил ужалить, а не уточнил, в какое место и в какое время. Ничего. За непредусмотрительность также полагается наказание. Саданет сонного между лопаток, а потом разбирайся, не много ли за облезлую пичугу. Надо быть осмотрительней в отношении змей. Гады ползают в теплые ночи, и жалости у них ни капельки.

Недавно пролезал через кустарники и получил укол в предплечье. Чего стоило сбросить с себя рюкзак и оголить плечо или хотя б ощупать? Подумал - колючка, хоть и видел, как коричневый хвостик утянулся в листву. Решил, что ящеричный хвост, потому что показался тонкий. После того три дня ходил с распухшим плечом, расцвеченным багровыми пятнами.

Сейчас пишу и отбиваюсь от синиц, они меня одолевают со всех сторон, наглянки несчастные. Не хочу, но придется избавляться от юрких соседок решительными способами. Носятся под самым моим носом и чвикают, обкапали все мои припасы и тетрадки. Понимаю, что у них свои дела, но и я не бездельничаю, а творчески работаю. Пускай переносят свои дела за предел добрососедских отношений. Приготовил пригоршню камешков и вичку - держись, синицы! Змея вот еще приползет, если не нажралась с вечера.

Безногие длинные хищники умеют ловко прятаться. Так, что сразу не заметит и опытный глаз. Растянется за деревом, прицелится из-под опавшего листочка, притворяясь замшелым камушком. Заметил змею, как солнце взошло, она прогуливалась под нижними ветками терновника. Это оказался уж: ярко-желтые щечки сразу бросались в глаза, хотя цвет не ужиный, а как у сизого полоза. Что ему надо в круге обитания гадюк? Легче определить змею по повадкам и по цельному виду. Сколько есть в мире цветовых оттенков - все встречаются на змеиных кожах.

Уж вел себя как дома. Переползал от кустика к кустику, выискивая корм, грациозно изгибался, поднимая головку к низким веткам. Открытое передвижение змеи вблизи человека - верный признак того, что она здесь не в первый раз. Видимо, приполз за мышами, а этих созданий полно вблизи моей стоянки. Не буду трогать ужика. Пускай гоняет мышей.

Все читатели считают, что написать книгу - плевое дело, садись и пиши или ложись и пиши, только времени нету. С этого и я начинал: лег и начал строчить, как из пулемета, однако скоро обнаружил, что в издательство вести рано. Главки, написанные месяц назад, стали такими, что хоть выбрасывай. Замучился выискивать в них смысл и строй.

Переписка удручает. Чего вроде проще: заглядывай в черновые наброски и строчи. Оказалось, вот тут-то и начинаются творческие муки: увязывать перевязывать, вставлять, изымать. А еще, как догадываюсь, будет правка после того, как составится цельный черновик. Правкой займусь "на зимних квартирах", там будет трудней работать, не разложишься с отдельными листиками.

Да, придет тоскливое время, поплывут тучи, цепляясь за верхушки моих сосенок, обреченных на гибель норд-остами - суховеями. Под ногой зашуршит желтая листва и заскулит ветер в терновниках, облитых долгим дождем - зеленое царство оголится и замрет до весны. А лесные обитатели станут подыскивать себе теплые убежища. Тогда отправлюсь и я искать крышу с дымком над печной трубой, как только в Центре России первые морозы начнут пощипывать носы, а мои приятели вернутся в свои дома со своих дач и из ведомственных и профсоюзных баз отдыха. Свалюсь на них, как снег на голову, со своим рюкзаком, набитым

исписанными тетрадками. Вот будет забава: "Явился с подарочком, ошалел совсем, старый хрыч". Ничего, не обижусь, хоть горшком называй, однако ясности ради замечу, что совсем не хрыч, и совсем-совсем не старый: побегай по горам в шестьдесят лет с "полной выкладкой" и помолодеешь до тридцати пяти.

Раньше у меня на все хватало терпения, а в последнее время заметил в себе отрицательное отношение к некоторым погодным явлениям. Нет, сперва все идет как надо, то есть текут талые потоки и зеленеют долины, повернутые к югу: весна. После наступает лето с жаркими днями и комарами, а там и осень с обилием плодов и ягод в садах и огородах, а мне, неимущему - алыча в балках и кизил на склонах. И вдруг зима. Не успеешь даже переодеться, как ударят морозы.

До сердечной боли устаю скитаться по чужим домам и хочется уйти куда-нибудь и отдохнуть, а куда, если лес стоит в снегах по пояс? Есть у меня способ существования в зимнем лесу. Сам его изобрел и сам придумал название: "Лечь в гроб". Название соответствует действительному положению.

Когда обнаруживается, что январь и февраль несравнимо длинней всех остальных месяцев года, надо собрать рюкзак и уехать на "шестьдесят шестой километр" или в Опалиху, на знакомое место и сколотить там из досок ящик метр шириной, два метра длиной и полметра высотой с плотной крышкой - это гроб. Закапывай его в снег и ложись. Лучше в спальнике: будет теплей, а на ноги валенки. Потом закрылся крышкой и лежи, как в могиле.

Пройдет десяток минут и в "гробу" потеплеет до того, что можно спать и не зябнуть. Если навалит сверху снегу, приподнять немного крышку, чтобы стало прохладней и суше. Придет охота размяться - крышку долой, из спальника - вон, шубейку на себя и блуждай среди заснеженных елок. Была бы еда и вода. Пожалуй, этот способ зимнего существования будет для меня основным после того, как милиция припугнет моих московских знакомых, тех, что пускают отогреться.

Визит работников охранных органов в частный дом настораживает любого советского человека. К чести моих приятелей, замечу, что многие из них решительно заявляют: они ничего не знают о Храмцове, и сыщики в форме или в цивильном пальто уходят без улова. Некоторые мои приятели отвечают по-иному:

"Да, заезжал, куда уехал - не знаем". Ответ тоже неплох. Были и такие: говорят, куда, когда и к кому уехал и адрес. Если небольшая часть моих знакомых вступит в доверительные беседы с органами - все мои зимние приюты окажутся закрытыми.

Стараюсь не говорить, откуда приехал и куда собираюсь поехать. Так спокойней для меня и полезней для моих знакомых. Однако резкий ответ "не скажу" оскорбителен для любого, желающего выяснить, чем занимается и куда направляется бездомный гость. Лучше без определенностей рассказать о себе и сделать "прокидку", и пускай всяк додумывает, как сумеет. Хорошее правило: не говорить лишнего. Не следует лгать. Безвредной лжи не бывает для тех, кто лжет. Прилежно слушай и не надо будет самому трепаться: покладистый слушатель приятен для всякого, кто "все знает" и торопится выступить. Задавай вопросы, если не хочешь трудиться над ответами. Доверяй проницательным и не оправдывайся перед подозрительными. Как-то пожилая женщина, моя знакомая, возразила на мое предложение починить пододеяльник: "Юра, как Вам трудно существовать". Меня удивила ее проницательность, но на стал распространяться о своих бедах.

В последние годы мне довелось столкнуться еще с препятствием к квартирам моих знакомых. Номерные замки в подъездах многоэтажных домов. Готовый взбежать по лестнице или заскочить в лифт, чувствуешь себя растерянно перед запертой дверью. Для себя придумал несколько способов открыть номерной замок. Самый простой: надо поискать кодовый номер на стенах тамбура. В укромном уголке можно обнаружить три тайные цифры, написанные карандашиком нетвердой старческой рукой. Второй способ - осмотреть облицовку замка: от частых нажатий остаются царапины ногтем по краям кнопочных гнезд и краска темнеет. Еще способ, пригодный в ночное время: кнопки можно угадать, нажимая на все подряд, нужные легче вдавливаются. Выявленные кнопки надо нажимать в разной очередности, пока не щелкнет дверной засов. Однажды в бедственном положении мне удалось вот так открыть входную дверь подъезда в полночное время и пройти к квартире моих приятелей.

Пишу, а вечер наступает - появились летающие светлячки. Причаровывают взор зеленоватые вспышки. Следишь за ними и можно догадаться, как будете

светлячок определять свой лет. Он то вспыхнет в листве кустарников, то в переплетении ветвей. Вначале жучки облетают меня стороной. Но скоро смелеют и летят прямо над спальником. Легко удается сбить светлячка ладонью. Упавший светлячок светит без миганий - всю ночь будут сиять вокруг меня зеленые бусинки. У одного светлячка хватило силы осветить ноготь мизинца. Собери жучков в пробирку и будет лампочка, привяжи к самописке и пиши всю ночь. Жаль, нету пробирки. Днем я разглядывал светлячков: головка красная, надкрылья черные, брюшко коричневое, задок желтый, задком он и светится. Сам жучок величиной с божью коровку, только потоньше и подлинней.

Три дня подряд шествуют через мою стоянку жирные гусеницы, мохнатые и колючие. С желтыми лапками и с двумя коричневыми полосами вдоль по длинной гибкой спине. Спешат все в одном направлении, ищут, куда бы спрятаться. Заползают в мой рюкзак, в карманы штанов. Сегодня стал сапоги одевать - отойти по большой нужде - слышу, в пальцы колет. Снял сапог посмотреть, что там. Ударил каблуком об землю и перевернул - ничего не выпало. Сунул руку в голенище и вытащил четыре симпатичных гусеницы. Нашли место, где заматываться в коконы! Попадают мне под локти и под бока - вот удел бездомного писателя - а цепкие, щелчком не собьешь. Есть еще гусеницы серенькие и поменьше. Та проползет по голой коже и сразу красная полоса. Как-то нечаянно раздавил одну такую пальцами за шиворотом, до вечера чувствовал жжение на шее.

Кончаю писать, уж плохо видно - пора ужинать. Не знаю, что делать с сырой писаниной, как ее обработать в доступный для прочтения черновик без зачеркиваний и вставок? Поправки не желают размещаться стройно и марают строчки. Часто не могу их прочитать при переписке. Такое улучшение рукописи может свести с ума любого нормального писателя. Хорошо бы достать машинку или хоть бы несколько стержней с черной пастой. Скоро пойду в город за хлебом - попытаюсь.

"ВЯЗАНЫЕ"

"В процессах запланированных ЦК КПСС и советским правительством мероприятий по слиянию народов возникают в советской общности общественно полезные прослойки."

Уголовная зона отличается от политической, где есть антисоветские и советские люди. Отбывающие в уголовной все сознают себя советскими, но не все являются таковыми. В понятие "уголовники" входят три "масти": воры, суки, мужики. Две первые масти или прослойки "общественно полезные", советские. Мужики - антисоветские, общественно-вредные. Первых и вторых в составе Гулага 20%, мужиков - 80%. Это горькие страдальцы, насильно загнанные в социализм - люди склонные к собственности, Вере, родству, наследованию. За их счет существует жулье, "вязаные" и лагерное начальство. Впрочем, то же самое происходит и в "Большой зоне".

"Мужики" называют себя бытовиками и не умеют толком объяснить, за что они очутились в лагере. Унес с кондитерской фабрики коробку шоколадных конфет, работая в ночную смену. Перекинул через забор мясокомбината телячью ляжку. За мешок комбикорма для своего поросенка, за охапку овсяной соломы для своей коровы сидят мужики. Есть среди них дельцы-подпольщики и шабашники - любители работать не задаром. В обычном государстве, то есть традиционном, этим людям предоставляется возможность проявлять свою предприимчивость. В СССР их запирают в исправительные зоны с идеологической целью - вытравить из них частнособственнические инстинкты.

Воры в лагере не работают. Так им полагается по воровскому уставу. Суки это - бывшие воры, они предали воровской обычай - ссучились, пошли на службу в опературу и обязаны работать, но если зона сучья - они бездельничают. Придуриваются лекальщиками, шнырями, поварами, завхозами по хитрому правилу всех проходимцев: "где бы не работать, лишь бы не работать". Они активисты, кумовники, члены СВП или "вязаные". Все "на крючке" у начальника оперчасти и у заместителя "хозяина" зоны по режиму и оперработе. Все обдирают работяг. Надо мужику выйти из локалки в баню или в санчасть - пачка сигарет локальщику. Пошел за отоваркой в ларек, пачка сигарет "вязаным", что правят очередь. Освобождение от работы - пачка чая санитару медчасти или нарядчику.

"Вязаные" промышляют и по жилым баракам. Идут по секции ватажкой, а руках блокнотики с карандашиками. Сидит мужик на спальном месте, записывают, доедает хлебную пайку с кипяточком, на карандаш его, прилег вздремнуть, попал туда же - в блокнотик и будить не станут. Кучу нарушений выискивает бойкий глаз вязаного и за все мужикам надо расплачиваться. Вычеркнут из блокнотика за пару пачек махорки, за баш. Не откупишься, передадут бумажку отрядному, а тот ларька лишит или в ШИЗО посадит на пять суток, если не откупишься. Однако куревом или чаем от начальника не отделаться: червонец или самое малое - пятерка.

Шестая Аркалыкская зона, в которой я отбывал за надзор, считалась сучьей. Сук было много - четверть к общему составу. Большинство из них - члены СВП. Они носили красные нарукавные "опаски" и назывались "вязаные". Ими командовал начальник оперчасти Агеев - умная сволочь.

На первых порах меня вязаные умело общипывали. Забегает в секцию, зыркнул по сторонам:

- Купи, старый, тумбочку.

- На что мне тумбочка?

- Ложку положить, кружку поставить, письмо написать.

- За сколько продаешь?

- Ты что, старый, цену не знаешь - пачка чая.

- Ладно, неси тумбочку.

- Придут мужики с работы, сразу принесу. Ты что, старый, за фуфлоча меня принял? Последней сукой мне быть, не обману.

Хватает вязаный мой чай и исчезает навсегда. Является другой:

- Купи, старый,валенки.

- Валенки мне нужны. За сколько.

- Пачуха чая. Ты что, старый, цену не знаешь?

- Неси валенки.

- Да вот они, у меня на ногах, совсем новые почти.

Вязаный снимает валенки, выхватывает чай из моих рук. Из окошка видно, как он бежит по снегу в размотавшихся портянках в свой барак.

Сижу довольный, разглядываю покупку. В самом деле, крепкие валенки, на зиму хватит. Заскакивает в секцию "воронок" из штаба. Глаза вертятся, как колеса:

- Старый, откуда у тебя валенки?

- Купил у Хмыря.

- Ах он сука - это мои валенки, он у мня их спер. Старый, ты человек, для тебя ничего не жалко. Давай пачку чая и валенки - твои.

- У меня больше нету чая.

- Ладно, давай пачку сигарет, только для тебя. Больше не подойду, пинчом мне быть!

- Я не курящий.

- Займи у кого-нибудь.

- Не у кого, все на работе.

Воронок исчезает вместе моими валенками.

Постепенно меня выучили не иметь дело с мелюзгой. О необходимых вещах стал договариваться с завбаней, с завкаптеркой, с завстоловой, завчитальней и с другими завами: этим заплатишь и хоть что-нибудь да возьмешь. При нужде им и пожаловаться можно, чтобы отшугнули саранчу.

Появились у меня бескорыстные заступники. Два парня - Смутьян и Черный. Дружки, оба "скрыпушники". Бывалые, хоть и молодые: у одного вторая "ходка", а у другого - третья. Назывались воры. И хоть в сучьей зоне ворам существовать нелегко, все же с жуликами вязаные не забываются, и мужики к ним относятся уважительно: воры сдерживают сучьий произвол. Ущемленный жулик берет нож и "мочит" обнаглевшего вязаного - это называется "завалить суку".

Кустари в лагерных зонах - прослойка увлеченных. Придя с работы, и в выходные дни, да и на работе, выбрав часок, сидят они по укромным уголкам, боясь попадаться на глаза "охре", и шьют, тачают, выпиливают, шлифуют. Список изделий длинный: портсигары, браслеты для наручных часов, шкатулки, шахматы, ножи с наборной рукояткой, зубы с присосками и штифтовые. Пластмассовые, из нержавейки и фарфоровые. Медальоны и нательные крестики, иконки и голые красавицы на полированных дощечках.

Один из моих жуликов был умелец. Он жил в нашей секции и работал в промзоне токарем. Он занимался кольцами. Самый придирчивый глаз не смог бы отличить его кольца от золотых, хоть и дураку ясно, из чего они делались - из бронзы. И сбывались "вольняшкам" по пять рублей за штуку. По желанию перекупщиков на изделие ставился знак достоинства - печать высшей пробы, но за дополнительную плату. Парень умел "делать деньги", как говорят в лагколлективах. Он часто приглашал меня выпить чифиру.

Еще одно обстоятельство возникло и стало мне покровительствовать. Не знаю откуда, в зону просочился слух, что бородатый дурак, попавший в бытовую зона за надзор, - агент ЦРУ, отбывший четвертак по 58-й. Видимо, опература пустила с целью поставить "прокладку". Такой заокеанской диковины еще не бывало в шестой зоне Аркалыкского УИТУ. Ко мне все стали относиться предупредительно, как к заслуженному госпреступнику, а вязаные здоровались за руку, предполагая во мне кумовника.

Как-то раз я пошел в ларек отоварить свою гарантийную пятерку, и стоял в очереди. Подморозило к вечеру, дул холодный ветер с Тургая. Под ногами вилась поземка, очередь не двигалась. Проскакивали вперед нагловатые парни - у каждого свой пароль. Сумерки сгущались, зажглись фонари на запретке - осталось плюнуть и идти в барак.

- Эй, старый, борода! - На крыльце ларька стоял главный "вязаный" -председатель СВП, он махал мне рукой призывно. - Что, козлы, - обратился

председатель к свои подчиненным, - не можете пропустить без очереди одного цэрэушника, - он показывал пальцем на мою заиндевевшую физиономию. - Видите, у него борода от холода трясется.

- Пропустим, - бодро откликнулись вязаные, правившие очередь, - если нет возражений, проходи, старый, ты у нас один.

Я сделал закупку без очереди, вышел довольный, сунул пачку сигарет главному сэвэписту.

- Старый, если кто тебя тронет, стукни, приму меры, - пообещал мне председатель секции внутреннего порядка, милостиво принимая мыт.

Меня тронули. В нашей секции "придуривался" "вязаный" по прозвищу Колода. Меня, как инвалида, он просил нередко воды принести, за кипятком сходить - моя помощь его устраивала. Просьбы постепенно превращались в приказания. Мальчики-производственники посмеивались:

- Кто у нас шнырь, старый или Колода?

Как-то раз в будний день мы вчетвером отправились на обед: Колода, локальщик по кличке Рука и еще один мужик, освобожденный от работы медчастью. Бригады на выезде, в столовке народу мало. За столом Колода сказал мне:

- Чего ведро не взял, старый, по пути за водой зашел бы?

- Ты сам почему не взял?

- Мне за бельем надо зайти, что, сука, руки отвалятся ведро воды принести?

- Ты сам сука.

Рука поддержал Колоду.

- Не возникай ты, фашист, пидар. Я возразил:

- Заткнись, гадина убогая, вторую руку отломят. Колода поддержал однорукого локальщика:

- Да педераст ты, пинч, опер говорил.

- Сам ты педераст, пинч, опер говорил, - в тон Колоде ответил я и получил от шныря удар кулаком в лоб. Эта резкость с его стороны вывела меня из равновесия. Плюнул дневальному в красную физиономию. Колода смешался, вытерся рукавом и пообещал:

- Придем с обеда - изобью тебя в умывальнике, как крысятника.

- Сам ты крысятник.

Однако основание задуматься есть, случайна выходка Колоды или опер Агеев пожелал применить против цэрэушника излюбленный оперативный прием и подвергнуть "объявке". Тем затруднить неисправимому общение с зоной и создать "духоту". Ему это легко сделать. Здесь в Аркалыке уголовная обстановка, в зоне легковерная молодежь. Все, как огня боятся опературы. В зоне четыре бригады педерастов, они живут отдельно, едят отдельно из чашек с дырочкой на боку. Будет плохо, если меня загонят к ним в общежитие. Склепать зонника оперативнику раз плюнуть и ходи с опущенной головой. Двадцать семь лет тюрем и лагерей позади, уж все мальчишки-зонники называют меня стариком, однако в СССР нет срока давности для "неисправимых".

Боль ударила в правое надбровье, в то место, куда вогнал пулю мой напарник в карельском березняке в 1953 году. Защемило сердце. Явственно ощутилось, что от виска за ухо и на правую скулу течет горячая струйка крови. Потрогал пальцами висок, крови не было. Взглянул на Колоду - шнырь торопливо чавкал.

После обеда меня позвали в библиотеку за заказными письмом. Поболтал там с библиотекарем - оказался незаурядный малый, сидел за подпольную сигаретную фабрику. Чифирнули мы с ним. Мягко пригревало сентябрьское солнце, припадая на больную ногу я отправился в свой барак - совсем забыл о Колодиной угрозе. Дверь локалки оказалась незапертой, так бывает, когда коллектив на работе. В коридоре барака пусто и прохладно.

Вдруг кто-то крепко обхватил меня сзади за пояс и приподнял от полу. Попробовал вырваться. Успел выдернуть одну руку и схватиться за трубу отопления. Спереди подскочил однорукий локальщик, удалось отпихнуть его ногой. Еще один подскочил, тот, освобожденный на "красный крест", отнимал трубу, за которую мне удобно держаться.

Упершись ногами в косяки двери, изо всех сил сопротивлялся попыткам парней затолкать меня в умывальник, однако без страха, не ожидая от них ничего серьезного. Ударят несколько раз, кое-что сумею им повернуть: опасный противник один - Колода; дохляк-локальщик не в счет, а мужик не будет вмешиваться в полную силу.

Им удалось затолкнуть меня в умывальник и повалить на цемент. Колода пнул меня сапогом в грудь и так ловко получилось, что мои руки сумели захватить его ногу, стоял на коленях в лужице грязной воды и с остервенением выворачивал колодину ступню. Шнырь забавно запрыгал вокруг меня на одной ножке, однако рано было праздновать победу. Шнырь рванулся, вырвался из моих рук и ударил меня носком сапога в лицо.

Удар оказался сильным. Из правого надбровья потекла кровь тонкой горячей струйкой за ухо и на скулу. Вскочил потрогал рукой рассеченное место - вся ладонь оказалась в кровавых сгустках. Противники растерялись, глядели на меня с недоумением. Мужик "на кресте" юркнул в коридор и исчез. Никто меня больше не удерживал, вышел из локалки в солнечную пустоту зоны. Решил - пожалуюсь "хозяину".

В штабе никого - обеденный перерыв. Присел на подоконник у-входной двери, кровь потеками застывала в бороде. Через запыленные стекла окна виднелась караульная вышка и обвитый колючей проволокой угол лагерного забора. Тоска.

Хлопнула входная дверь, передо мной очутились начоперчасти Агеев и нарядчик, оба уставились на меня. Опер спросил:

- Кто это Вас так, Храмцов?

- Ваш холуй Колодин.

Опер повернулся к нарядчику:

- Вызови Колоду в оперчасть. Заходите, - предложил он мне и прошел в кабинет. Мы оба сидели в ожидании: опер боком на стуле у стола, я на стуле у двери, как подследственный. Тянулось молчание. Из динамиков разнеслось всюду по зоне: "Осужденный Колодин, немедленно явиться в кабинет оперчасти".

Через пять минут в кабинет зашли двое: Колода и завхоз нашего отряда. Завхоз держал "мазу" за своего подчиненного:

- Гражданин капитан, этот цээрушник сам виноват, плюнул в лицо Колодину, к нему к фашисту всегда по-хорошему, а он... плюется. Ведро воды не принесет помочь дневальному. И везде возникает...

Агеев нетерпеливо махнул рукой на завхоза, тот замолчал. Оперативник обратился к шнырю:

- Колодин, ты ударил Храмцова?

- Гражданин капитан, он мне в лицо плюнул.

- Еще что?

- Гражданин капитан, он меня педерастом обозвал.

- А ты целка? Марш в ШИЗО! Пятнадцать суток.

- Гражданин капитан...

- Пошел вон, будешь возникать - "довешу".

Колода побрел в ШИЗО, а мы с завхозом пошли в отряд. Забегая к моим глазам, парень возбужденно пенял:

- В следующий раз, старина, если тебя Колода хоть мизинцем тронет - мне жалуйся. Я его пришибленным сделаю, опидарастю и на общие работы.

Он, видимо, не ожидал такого исхода.

В тот вечер я сидел в локалке - тянуло сухим теплом из степных далей. Солнце садилось за лагерным забором. Мимо меня, толкаясь в калитке локалки, ринулся в барак коллектив производственников, пришедший с работы. Парни незлобно гомонили: впереди приятные мероприятия - ужин, сон. После ужина можно заварить чайку или вторяки подмолодить, а потом растянись на "спальном месте" в блаженной истоме.

Ко мне подошли мои знакомые - скрыпушники. Они уж слышали о столкновении с Колодой. Осматривали перевязанный лоб и участливо расспрашивали:

- Сильно ударил?

-Да.

- Ты кому жаловался, Агееву?

- Ему.

- Правильно сделал: мужику на суку жаловаться можно. Кто еще был с Колодой?

- Рука и освобожденный от работы мужик. Парни подытожили:

- С лекальщиком надо кончать, он давно себе выпрашивает. Аида к мужику. Работяга растерялся, увидев нас троих, идущих к нему. Стал извиняться:

- Нечаянно впутался, ребята, никогда больше такого со мной не будет. Клянусь. Я мужик.

Мои знакомые ему выговаривали:

- Знай себя, мужик. Кому шестерить вздумал? Да Колода тебя с говном сожрет за досрочку!

Наутро было воскресенье, зона спала до семи: так положено в выходные дни. Я принес кипятку и сидел в локалке. Хорошо в дворике, тихо и пусто. Широкая степь перехлестывает через огневую зону с сторожевыми вышками, протекает сквозь заграждения из колючей проволоки. Запретная воля прикасается к душе. Без оглядки ушел бы в утреннюю дымку за горизонт и жил бы там век, не зная коллектива. Мимо прошел Рука-локальщик, подхватив культей свернутую постель. Хмуро взглянул на меня. Куда это он, спозаранку перебирается?

После проверки ко мне подсели на лавочку мои парни. Их рассказ был по-лагерному прост. Прошлой ночью бригадир коллектива педерастов Милка вылез в зону, зашел в будку однорукого локальщика, воткнул перед ним нож в столик:

"Спускай штаны, не то зарежу". Однорукий переселился в барак "пинчей". Это операция стоила моим знакомым две пачки чая. "Рука" мог не согласиться и попасть под нож, но цена осталась бы прежней.

Мы сидели до обеда на скамейке и трепались о разном. Смутьян рассказал о таежной зоне, где он отбывал вторую посадку.

Свистели над еловыми лесами морозные вьюги. Жрать было нечего, и зона озверела. Революцию начали суки с целью грабануть мужиков. Им удалось зарезать Ваню - комомподпоясанного, мужики смешались, потеряв своего предводителя. Что с работяг возьмешь - народ робкий.

Суки торжествовали, но жрать было нечего и воры заступились за мужиков. Начался второй революционный период, законный и завершился победой "воров в законе" под руководством Льва Самуилыча, опытного "экспроприатора" и специалиста по подделке драгоценных камней.

- Нужны ножи и портландцемент, - указал направление действий Самуилыч, остальное он взял на себя.

По задуманному плану загорелась каптерка личных вещей. Суки выскочили из бараков в одних подштанниках и кинулись спасать свое барахло, выигранное у мужиков во время козлячьей диктатуры.

- Мы налетели на них, как совы, если кто в белом ниже пояса - режь, - сказал Смутьян.

Борьба за правду завершилась в клубе-столовой: это была сучья крепость, у сук там был свой человек, завстоловой - фраер Колян по прозвищу Стойкий. Дело взял на себя Самуилыч. Он и Колян были подельниками по ограблению ювелирного магазина, а суки об этом не знали. Стойкий пропустил воров через подземный ход, точнее, открыл дверь своего кабинета с целью сохранить высокий пост при новой власти.

Резня было недолгой. Не ожидая нападения с тыла, суки растерялись. Воры швыряли им в глаза цемент и протыкали ослепленных холодным оружием. Бывшие единомышленники, предавшие идеалы преступного мира, оставив на поле боя двух зарезанных и несколько ослепших, выбежали по указанию начоперчасти, ихнего сторонника, за вахтовые ворота.

Жулики чествовали своего "пахана". По представлению Самуилыча они преподнесли золотые часы заместителю начальника по режиму и оперработе, который оказался на воровской стороне.

- Хороший был замнач, - рассудил стороны Смутьян. - Седой и справедливый, а начкумчасти - пропадло: клеймо ставить некуда, глаза так и бегают.

Мужики благодарили жуликов за избавление от сучьего беспредела. Они добровольно передали новой власти право половинить мужицкую зарплату и мужицкие посылки, до того незаконно присвоенное сучатами. Социальная справедливость была восстановлена.

Четыре месяца после столкновения с Колодой я обитал в его секции. Ни разу он не сказал мне резкого слова. Прохаживается, бывало, с заспанной рожей по проходу, покрикивает: "Выходите все, уборку буду заканчивать". Мужики, только что вернувшиеся с работы, утягиваются в коридор, томятся там, курят махорку.

Меня Колодины приказы не касаются. Сижу на своей шконке, приподниму только ноги, пока шнырь под ними подметает. Пришел он из ШИЗО бледный и тихий. Для "профилактики" надзиралы втолкнули его в камеру к ворам, пришлось ему выпрыгивать с синяками на боках. Однако дневальным он остался, скоро очухался и нагулял жирку. Вязаные ходят в столовку еще после ужина. Им повара по указанию Агеева оставляют сороковку каши на подкорм.

СВОЛОЧЬ СОВЕТСКАЯ

Есть много способов сломать блатную мелюзгу: пониженная пайка, ШИЗО, "прокладка, объявка, ломка", перевод на режим ПКТ. "раскрутка". Вот обобщенный способ, применяемый в сучьих зонах.

Вновь прибывших, прямо с этапа заводят в ШИЗО. Несколько часов они "отстаиваются" все вместе, пока их личные формуляры проверяет начальник спецчасти. После отстоя к этапной камере подходит контролер - старший смены и объявляет: "У нас сучья зона. Все выходи". Дверь камеры открывается, выходят суки и мужики. Воры и фраера из камеры не выходят и попадают под оперативную обработку. Их выводят к огневой полосе - лежат кучей лопаты и грабли. И стоят вязаные. Надзирало приказывает: "Разобрать всем инструмент и шагом марш рыхлить КСП".

Никто не берет лопаты. Вступают в дело вязаные. Кулаками и пинками, лопатами и граблями, они понуждают отказчиков выйти в запретку. Начинается "ломка", на ближней вышке устанавливается пулемет. Происходят сцены, которые все видели в кинокартинах о гитлеровских лагерях. Отказчиков запинывают до полусмерти и травят собаками. С жестокостью отступников вязаные набрасываются на бывших соратников. Далеко, к домикам охровского поселка разносится утробный рев и сатанинский хохот. Те, что не выдерживают избиений и берут лопаты, считаются сломанными, их запускают в жилую зону.

Стойким хуже. Вязаные хватают их за руки за ноги и с прибаутками: "В малину лети, мать твою..." закидывают через предзонник, на полосу запретки. Теперь отказчикам до вечера лежать в огневой. Приподними голову, и с вышки раздастся пулеметная очередь. Перед проверкой приходит контролер с вязаными, заходит в огневую и приказывает все подняться. Выводит жуликов из-под обстрела. Вязаные посмеиваясь, предлагают: "Кто отдохнул, разбирайте орудия труда и за работу".

Несломленных запирают в карцерную камеру. Каждому из них зачитывается постановление: "Пятнадцать суток за отказ от работы". Пройдет пятнадцатисуточный срок, подойдет к камере опер, спросит через дверь: "Кто выходит на работу? Нет желающих? Еще всем по пятнадцать суток". Сидят парнишки в холоде в голоде и в постоянном страхе, что зайдут после отбоя в камеру вязаные и будут "приводить в чувство", предварительно заковав в наручники. Некоторые не выдерживают издевательств и сдаются. Отправят ли отказчиков в другую зону и в какую - зависит от произвола опературы. Не раз и наблюдал "ломку" из камеры ПКТ, через переплеты решетки, на шестом олпе Аркалыкского УИТУ.

Брести в столовку вне строя опасно. Могут побить вязаные, а что делать:

болит давний прострел на ноге. Мальчишки-соотрядники убежали далеко вперед, не угонишься. Пожалуй, зря иду, баланды наверняка мне не достанется, а хлебную пайку шнырь все равно бы принес в барак. Затихал к вечеру поселок вблизи зоны. Охровцы укладывались спать. От глиноземного карьера доносилось натужное гуденье экскаватора.

Передвижение по зоне в одиночку, грубое нарушение режима, рассматривается опературой как подрыв коллективистских навыков и строго наказывается. Мне часто приходится ковылять в столовку одному. Конечно больная нога не оправдание для нарушителя, но вязаные не хотят вступать в спор с упрямым цэрэушником. Привыкли. Хмуро на меня поглядывают и безмолвно пропускают.

У двери клуба-столовой стоял начальник режима Полуянов и руководил прохождением бригад. Он не дурак выпить и часто являлся перед строем осужденных в приподнятом настроении. Еще издали подходя, видно, что начальник в обычном своем самочувствии, повышенном. Шинель расстегнута, глаза блестят.

Полуянов - неплохой начальник. По служебной обязанности ему полагается придираться ко всякому зоннику за любую мелочь, а он покладисто не замечает мелких нарушений. У меня с режимным установились нормальные отношения после того, как по его приказу парикмахер, когда вылавливали длинноволосиков, простриг

мне машинкой полосу от шеи, через подбородок и верхнюю губу и дальше ото лба к затылку, а я неделю разгуливал по зоне с этой модной стрижкой, возмущая тем сопляков-"прапоров" и восхищая мальчишек-соотрядников. В очередную кампанию борьбы с длинными волосами Полуянов приказал цирулю, искоса взглянув на меня:

- Этого обстричь полностью.

С тех пор у нас с ним терпимые взаимоотношения.

Казалось, и на этот раз все обойдется - позволит пройти, но вдруг режимный искоса взглянул на мою ковыляющую особь и стало ясно - не пропустит. Он запретительно вытянул руку.

- Куда?

- На ужин, - не останавливаясь, я двинулся к двери столовки.

- Почему без строя?

- Нога болит.

- Встать в строй, шагом марш.

Никакого строя поблизости нету, неопределенность приказа подбодрила меня продолжать движение. Резкий рывок за предплечье свалил меня на землю. Заныло колено. Вязаные, стоявшие рядом с начальником, угодливо захихикали и любопытно поглядывали, как у ихних сапогов ворочается обросший антисоветчик. Я поднялся, упираясь руками в землю и встал перед Полуяновым глаза в глаза. Сказал уныло:

- Сволочь советская.

Лицо начальника еще покраснело:

- Тебе сказано, не ходи без строя. Проходи в столовую, шагом марш. На следующий день, после утренней проверки, в то время, как зонники уходили по баракам и плац опустел, режимный начальник появилися в дверях штаба. Он махнул мне рукой призывно. Не хотелось выполнять необычно выраженный приказ. Если бы не нога, ускользнул бы среди мужиков. Нехотя подошел к Полуянову:

- Здравствуйте, гражданин начальник.

- Здравствуйте, осужденный Храмцов.

Дальше начальник собирался с мыслями. Минуту продолжалось молчаливое противостояние.

- Что это Вы, осужденный Храмцов, так на меня вчера сердито, сволочью меня назвали, - он прокашлялся и добавил, понизив голос, - советской, да еще при "вязаных".

- Вы свалили с ног меня, не стыдно так обращаться с инвалидом? Начальник согласился:

- Не спорю, по уважительной причине случилось. Выпивши был, на проводы вчера приглашали, не рассчитал. А как Вы на меня, тоже нельзя начсостав обзывать. Назвали бы просто "сволочь", никто бы не против, а так нельзя, осужденный Храмцов. Сволочь, - он понизил голос, - советская, да еще при вязаных!

Видно, что режимный поражен не оскорблением, а неслыханным сочетанием плохого слова с хорошим.

- Извините, гражданин начальник.

- Ладно, идите, - согласился начальник.

Он не составил на меня постановление в ШИЗО, он не наказывал по пустякам. Нередко выступал балагуром, чтобы замаскировать недостаток служебного рвенья.

Как-то раз в начале осени "хозяин" приказал режимному выловить всех кошек в зоне, их много расплодилось, потому что лагерная зона для кошек все равно, что заповедник для кроликов. В завтрак, в обед и в ужин мужики несут кошкам корм, хоть не изысканный, зато обильный: кашу, кусочки рыбы. Существуй и размножайся - все лето пищат котята под полами бараков.

Стоял теплый осенний неяркий день. Операция началась сразу после обеда. На сытых кошек, отдыхающих под забором промзоны, двинулся отряд вязаных во главе с начальником режима, подкрепленный двумя контролерами. Кошки почуяли беду и стали прятаться под кучу досок, сваленных у забора.

- Окружай, смелей! - кричал Полуянов своим подчиненным. Он, как полководец, стоял на верху кучи и подавал команды голосом и руками: - Куда прешь, ты сука! - кричал он вязаному. - Давай в обход. - Советовал надзирателю: -

Сержант, сними свою ментовскую фуражку и спрячь за пазуху под комбинезон: кошки всех контролеров по форме угадывают. - Кричал на нас: - Инвалиды, шагом марш по локалкам, - и отмахивался руками, будто от ос, - это вам не самодеятельность, а общественно-полезное мероприятие. Кошки под вашими ногами разбегаются.

Операция провалилась, кошки разбежались. Лишь одну удалось поймать вязаному, он стал героем дня. Всем показывал исцарапанные руки. Полуянов возбужденно всех уверял:

- Завтра принесу сетку, ни одна от меня не уйдет: я их повадки освоил. Он приказал сержанту вывезти доски за зону и "упылил" на вахту. Вязаный, поймавший кошку, все стоял с мешком в руке, не зная, что делать дальше. К нему подъехал безногий сапожник на своей коляске. Он отбывал срок за сожительницу, приконченную сапожным ножом за то, что пыталась спровадить своего "коротышку" в инвалидный дом в пользу любовника и завладеть квартирой. Сапожник предложил за кошку пачку сигарет. Вязаный колебался минуту, может быть, он ждал, не предложит ли кто пачку чая, но никто не предложил, и парень бросил мешок на землю. Неудачливая кошка выскочила из мешка и умчалась под барак.

Вопреки ожиданиям "сволочь советская" даром мне не прошла. Председатель СВП, тот самый, что обещал мне свою защиту, донес до опературы. Однажды в конце марта ко мне подбежал воронок из штаба:

- Иди, старый, к тебе приехали.

Только что прошел ужин, мы чифирили вдвоем с Черным, сидя на нижних койках, закопченная кружка стояла между нами в проходе на табуретке.

- Кто приехал?

- Не знаю, - воронок зыркнул на кружку. - Мужики дайте глотнуть, жажда. -Он сделал два больших глотка и оглянулся: - Голубые явились, две пары. В кабинете "хозяина" сидели четверо в гражданских костюмах:

- Здравствуйте, Юрий Александрович, садитесь, пожалуйста. Извините, что побеспокоили.

По любезному заходу видно, из какого ведомства эти четверо.

Мне была зачитана бумага с грифом управления ГБ Тургайской области. Бумага называлась: "Предупреждение". Суть бумаги была такова: числа, месяца, года, осужденный Храмцов обозвал начальника режима капитана Полуянова оскорбительным словом: "Сволочь советская". Осужденный Храмцов предупрежден впредь не позволять себе подобных антисоветских высказываний. Подпись осужденного.

От подписи я отказался, комитетчики не настаивали. Уж в дверях кабинета, видимо, главный из четырех, посоветовал мне отеческим тоном:

- Воздерживайтесь, Юрий Александрович от подобных выражений, здесь уголовная зона. Назвали бы Вы Полуянова просто "сволочь", мы не были бы против - зачем же так ехидно. Сволочь, - он понизил голос, - советская.

По пустынной линейке я возвращался в отряд, уж окна общежитии светились. Шел и думал. Недалеко позади то время, когда меня посадили бы на семь лет за такую антисоветчину, и ни один следователь не решился бы полностью выговорить оскорбление, нанесенное мной режимному начальнику, да и в приговоре написали бы неопределенно: "Допустил враждебные, антисоветские, особо дерзкие высказывания в адрес советского народа и социалистического государства". А сейчас всего лишь "предупреждение". Вырождается большевистский режим вопреки всем стараньям сохранить его навечно.

В секции мальчишки окружили меня, сочувственно галдели:

- Что этим от тебя надо, старый? Мы думали, тебя посадят. Они оказались правы. В середине апреля меня закрыли в ПКТ на шесть месяцев.

СПРОВАЖИВАЮЩИЙ

Советский человек обязан иметь при себе полный карман документов в подтверждение того, что он - советский человек. Не под силу перечислить их все: служебное удостоверение, удостоверение пенсионное, командировочное, ученический билет, билет члена комсомола, члена профсоюза, военный билет, свидетельство о рождении, трудовая книжка, приписное свидетельство, справка, отпущенного из лагеря, путевка едущего на лечение, комсомольская путевка, путевка "химика", путевка направленного по институтскому распределению и поднадзорного, пропуск на работу, допуск в спецхран. Партбилет члена КПСС...

Кроме перечисленных и многих других неперечисленных документов, соцчеловек обязан иметь паспорт с отметками о служебном и семейном положении, об общественной и национальной принадлежности, с фотоснимками, знаменующими собой разные возрастные этапы гражданина-предъявителя.

Ни одного шагу советский человек не может сделать без документов.

Уезжает - разрешение на выезд, листок убытия. Приезжает - разрешение на въезд, листок прибытия. Документальные доказательства о снятии с учета: военного профсоюзного, комсомольского, пионерского, партийного, пенсионного, гулаговского...

Весь набор документов, изобретенных советской властью за семьдесят лет большевизма, совершенно недействителен - это не больше, чем бумажный хлам, если у согражданина-предъявителя нет в паспорте штампа "прописан". Корочки, печати, подписи, бланки, водяные знаки, фотоснимки и прочие оформительные ухищрения, не значат ничего, если нет в паспорте штампа прописки. Непрописанный советский человек является уголовным преступником по ст. 198 УК за нарушение паспортного режима.

- Осужденный Храмцов! Вскакиваю с нар, метнулся к двери:

- Я в четвертой, гражданин капитан.

- Быстро собирайся с вещами.

Тотчас заскрежетали засовы, щелкнул замок, дверь приоткрылась, ДПНК заглянул.

Зэ/ку не надо много времени, чтобы собраться с вещами, особенно когда он сидит на карцерном режиме в ШИЗО - руки за спину выхожу в пустой коридор. Восемь последних суток мне выпало отсидеть по постановлению начальника оперчасти Агеева. Ему надо было оформить мне надзор, а может быть, ему еще что-то надо было - кто знает, что надо оперативнику? По его же постановлению -шесть месяцев ПКТ - я отбывал последние четыре с половиной месяца моего лагерного срока в камере лагерной тюрьмы. Сегодня мой день. День освобождения. Семь суток карцерных и полтора месяца из шести ПКТ "оставляю начальнику" - так говорят зонники.

До сих пор гадаю, для чего опературе понадобилось выписывать мне пэкэтэшное и ШИЗОвское постановления, выступающие за конец моего лагерного срока. Не иначе, они хотели "довесить" мне еще годика три по ст.84 как неисправимому и не довесили: в 6-ю ИТК назначили нового "хозяина" - это обстоятельство, нежданное-негаданное, поспособствовало мне избавиться от добавки.

Звенит подъем, иду один по дорожке к столовой. В зоне - расслабляющая полутьма и прохлада после камерной духоты и круглосуточного электрического света. Огромное небо вспучилось над головой, бледнеют звезды.

У столовки гомонят зэ/ки - начинается рабочий день, бригады производственников строем идут на завтрак под присмотром "вязаных". Так же строем они пойдут с завтрака в "локалку", из локалки строем на работу, на проверку - передвижение в зоне в одиночку - проступок наказуемый. В лагере нет человека, есть коллектив и его члены - производственники - рядовые великой армии труда, о которой мечтали Маркс и Ленин. Лагерь-казарма.

Вязаные по-оперативному называются "вставшие на путь исправления" и носят красные нарукавные повязки. Они правят строй работяг, окриками и пинками подгоняют отстающих, тормозят ретивых. Действует гулаговское правило: "Без первого и без последнего".

С опаской, чтобы не нарваться на контролера, захожу в столовку. Пища по "гарантийке" мне сегодня не полагается и пайку ШИЗОвский "шнырь" не отдаст, я ничей в зоне в этот день. В отряде нет места, в ШИЗО сам не пойду. В три часа после полудня меня выпустят из лагерных ворот на простор аркалыкских окраин. В "большую зону", как говорят лагерники.

Лагерные повара знают всех пэкэтэшников, повар улыбнулся мне через раздаточное окно:

- Оттянул БУР?

- Сегодня "откидываюсь".

- А-а, счастливо.

Он выглянул в зал, нет ли поблизости начальства, черпанул каши из язвенного бачка, залил постным маслом, торопливо сунул мне миску.

Есть не хотелось - необычное явление после пониженной нормы - ковырял угощение ложкой. Какая уж еда в день освобождения? Темно-серые колонны производственников пошли к вахтовым воротам. Постоял у края линейки, помахал на прощание знакомым. Пройдет развод, пройдет проверка, а затем мне нужно сходить в баню.

До десяти болтался у штаба. Чифирнул с библиотекарем и выяснил отношения с каптерщиком, не хотевшим принимать у меня одеяло, оно казалось ему очень уж коротким.

- Все лишнее пошло "на дрова".

- Ты из БУРа?

-Да.

- Так бы и сказал.

Опустела зона. Ветер поднялся, завихрил пыль на дорожках. Несколько раз я прошел через плац - место, где лагерные начальники проводят разные лагерные построения: обыски, проверки, строевую подготовку. По сторонам плаца поднялась реденькая пожухлая травка, пахла с детства знакомо - пропыленным сеном. Мне, выпущенном на краешек лета, эта казахстанская степная травка показалась родной до того, что захотелось наклониться и провести рукой по жестким былинкам. Так и сделал, трава ласково щекотнула мою ладонь.

Летом в шестой зоне Аркалыкского УИТУ заключенных не моют. Нет воды. С середины апреля и до середины октября - сухое время года. Выездные бригады моются на строительных площадках в самодельных времянках, бочка на четырех столбах. Все ходят завшивевшие.

В БУРе нету вшей: буровиков моют и обстирывает, хозлагобслуга не идет на обострения с ПКТ. Какому банщику охота живьем попасть в прожарку? Каптерщики выдают в ПКТ цельные бушлаты, куртки, шаровары, хоть всем известно, что на тряпках в камерах варят чифир. Лепило является в ПКТ по первому зову и не скупится на "калики". Баланда, сваренная по пониженной норме, сытней, чем гарантийная, каша густая и шнырь всегда навьючивает черпак.

В прошлую осень молодняк-буровик вылез в зону через решетку двери и проткнул хлебореза ножом для резки хлеба за то, что несколько дней подряд пэкэтэшные горбушки были с закалиной. Зимой было подобное происшествие с ночным поваром в главной роли. Перед отбоем буровская бригада вернулась с работы из промзоны. Мело на дворе, роились снежинки в свете фонарей, висевших на заборе вдоль КСП. "Мужики" зашли на кухню и спросили поесть. Ночной повар со сна не сразу разобрал, что от него хотят:

- Нету ничего, ребята, вечером вязаные все сожрали. Парни было пошли из кухни, бригадир увидел кастрюлю-сороковку на низенькой скамеечке. Подошел снял крышку - полная кастрюля каши.

- Что, козел, по черпаку каши пожалел буровикам?

- Не пожалел, ребята, неохота было раздавать.

- Зажралась, сука. Берите его мужики.

Не успел опомниться повар, схватили его, подняли на руки и пустили в котел с кипящей водой, головой вперед. Закрыли деревянной крышкой и ушли спать, Утром сменщики не могут найти ночного, оббегали всю клуб-столовую и секцию

ХЛО. Куда он делся? Подняли деревянную крышку, а из котла мясной дух поднимается и кирзовые сапоги торчат. Банщик сказал мне:

- Скоро придет завхоз зоны, с ним вымоешься. Завхоз-вязаный недовольно на меня покосился.

- Из БУРа? Ладно, мойся, спину мне потрешь.

Вымылся под душем, выстирал майку, трусы, носовой платок. Куртку и штаны стирать не стал: неудобно, все же, нагишом выходит из бани, хоть лагернику и не до приличий.

Солнце поднялось высоко, раскалилось. На куче изломанных шконок за штабом я развесил на просушку свои жалкие вещички. Сам прилег на ржавую сетку хотел вздремнуть на солнышке после бессонной ночи. Шелестели недалеко два чахлых тополька. Буро-зеленый бурьян колебался под стеной локалки, сколько кругом простора и света, после окошка, загороженного железным щитом и электролампочки в душнике над дверью камеры.

Не сумел уснуть. Ждал, когда вызовут, какой уж сон в день освобождения! Встал, походил вокруг железной кучи, одел свои высохшие тряпки, они пахли солнечным теплом. Время перевалите за полдень.

Вздрогнул услышав, как понеслось до зоне из громкоговорителей: "Осужденный Храмцов, явиться с вещами на КПП". Зовут на вахту. Пошел, руки в карманах, исполняя древнее правило бродяг-пифагорийцев: "Все свое на себе ношу".

Юркий казачонок, которого все зонники звали "Спроваживающий", его обязанность - сопровождать освобожденных на станцию и садить в поезд, чтобы не болтались по городу, - встретил меня у вахты и повел в бухгалтерию. Там мне отдали мои деньги и мой паспорт. Без прописки. Клонился к вечеру день 19 августа 1983 года. Я - свободный гражданин, а через трое суток, по положению о паспортах - уголовный преступник по ст. 198 УК за нарушение паспортного режима: проживание без прописки.

Железная дорога знакома мне с детских лет. С тех пор стали мощней паровозы, вагоны стали вместительней. Не надо теперь бегать за кипятком на станцию. Остальное, как и в первые послевоенные годы: пассажиры терпеливые, обслуга крикливая - колеса вертятся, а что еще надо?

- Я же сказала, не мешайте работать! - донеслось до меня из узенького кошечка кассы, обставленного со всех сторон заградительными приспособлениями с целью отражать натиск напористых проезжающих. Робко отошел в сторонку, прочитал предупредительную надпись: "Касса справок не дает". И еще одну надпись, в которой значилось, что вне очереди приобретают билеты Герои Советского Союза, Герои социалистического труда, депутаты Верховных Советов, Лица, награжденные почетным знаком "Пятьдесят лет в КПСС" и инвалиды Великой Отечественной войны. Ни в одну из перечисленных прослоек советской общности мне не втиснуться. Вспомнились к месту слова лагерной песенки: "А я простой советский заключенный, не коммунист и даже не еврей".

Усталость валила с ног: две ночи без сна. Одна в ШИЗО в ожидании освобождения, другая на станции "Есиль" в ожидании попутного поезда. Пригородный из Аркалыка пришел в "Есиль" поздно вечером, в вокзальчике полно проезжающих, негде сесть. На перронной скамейке прошла моя первая ночь на свободе. Рядом два молодца обменивались меж собой блатной скороговоркой. На дальнем краешке скамейки проститутка дремала, в животе у нее урчало.

В одном купе со мной от Аркалыка ехал милиционер. При посадке "спроваживающий" сказал ему несколько слов по-казахски, взглянув на меня. Одно слово мне удалось разобрать "ЦРУ". Милиционер оказался работником Есильского отдела милиции. Дважды он приводил свой отдел поглазеть на "диво", невиданное в Есильском районе. Поздно вечером - ночную смену и утром, видимо, тех, что заступили в день. Смены ходили вокруг меня и разглядывали с явным намереньем пощупать. Долго тянулась летняя ночь на маленькой станции, медленно румянился рассветный небосклон. Нервная дрожь встряхивала тело, пальцы сводила судорога. Лечь бы расслабиться и уснуть.

Все же удалось мне взять билет не до Москвы, а до Пензы. В Пензе мне нечего делать, однако несколько раз искренно сказал сердитой кассирше: "Большое

Вам спасибо, большое Вам спасибо". За то, что дала билет, обратив внимание на мою стриженную голову. За то, что не навязала купейный, а согласилась на плацкартный, за то, что место хоть и верхнее, но не боковое, за то, что хоть и не в Москву, а в том же направлении. Кассирша нетерпеливо слушала мои благодарности: все пассажиры были ее личные враги. Нашла нужным предупредить, что поезд опаздывает всего на тридцать минут, и крикнула мимо моего лица. - Говорите, следующий.

ЛИЧНЫЙ ПОКОЙ - ПРЕЖДЕ ВСЕГО

С билетом в руке я вышел на перрон за пятнадцать минут до прибытия поезда. Правду сказала кассирша: поезд пришел с опозданием всего на тридцать минут, мои глаза встречали его жадно. Замелькали перед глазами номера вагонов и онемелые лица проводниц.

Нетрудно заскочить в вагон без клади в руках. Прошел мимо толстой тети в железнодорожной форме, тетя оглядела меня подозрительно. В вагоне потная духота, как в этапной камере, но широкие окна и много света. Сдвинулись с места запыленные акации вокруг вокзала, промелькнули редкие проезжающие на низком перроне - кто куда, а мы в Пензу. Вот она моя полка у закрытого окна, не мешкал -вытянул на ней свое худое тело. Слушал, как подо мной возмущаются пассажиры, понижая голоса: что одна уборная заперта, а другая немытая, полы не подметены, стекла не протерты, вентиляция не работает.

Пожилой мужчина предлагал проводнице убрать казенные одеяла, сложенные на его боковушку, ему надо прилечь.

- А куда я их дену? - возражала толстуха. - Если бы зима, разобрали бы пассажиры: сейчас жарко - никто не берет.

Женщины из соседнего купе не знали, куда уложить свои вещи, рундуки под ними оказались загружены тяжелыми картонными ящиками, неизвестно чьими. Попавшие в последнее купе рядом с уборной чувствовали себя отверженными и тоже возмущались.

Проводница крикливо всех успокаивала:

- Замки сломаны, поэтому и не открываются окна, - говорила она двум парням, любителям свежего воздуха. - Всем не угодишь, одним душно, другим дует. Я сама задыхаюсь вторую неделю без напарницы.

- Все знают, что вонь из туалета, - голосила она в последнем купе, - вы не первые здесь, когда берете билеты, молчите, только бы уехать, а здесь возникаете. Переходите в купейный вагон с доплатой.

Проводница объяснила, что второй туалет неисправный и вообще слесарь у них пьющий, даже кипятильник ему починить некогда. Посоветовала женщинам с кладью:

- Под столик свои вещи поставьте, своим ногам место найдется... В какое мгновение я заснул, не заметил - ушли голоса. Тряский плацкартный вагон неслышно постукивал, несясь в пространстве. Мне приснился скуластый казах, завхоз шестой Аркалыкской. Он бегал за мной нагишом по бане и кричал:

"Спину не хочешь потереть, расчувствовался в ПКТ". Вдруг он надернул форменные штаны и голосом опера Агеева объявил: "Пятнадцать суток за отказ от работы".

Прошли душный день и прохладная ночь. Очнулся от сна, кода возник переполох в поездной бригаде. Проводницы побежали по проходу с бумагами, наша стала подметать вагон. Посоветовала дядьке, сидевшему за боковым столиком, пересесть на среднее место и снять шляпу. Крикнула по вагону:

- Второй туалет открыт, пользуйтесь.

Промелькнул поездной бригадир с озабоченным лицом. В вагоне появилися ревизор.

Он шел по проходу, приглядываясь к пассажирам, краснолицый, брюхатый с пьяными глазами:

- Чьи вещи наверху?

Только что дядька, пересевший с бокового места на среднее и снявший шляпу, помогал старухе-пассажирке заталкивать на багажную полку узел с постелью:

- Мои, батюшка, перина тама.

- Плати штраф, бабка, за негабаритность.

- Чего, батюшка, я ведь с билетом! И не сама я туды положила, вот спасибо человеку, это он.

Дядька без шляпы застенчиво улыбнулся, у него, как видно, было не в порядке с проездными документами.

- Плати штраф, бабка, - повторил ревизор, не обратив внимания на дядькину улыбку.

- Она колхозница, двадцать рублей пенсии получает, - возразил я. Ревизор круто повернулся ко мне, так что брюхо колыхнулось под тонкой светло-синей форменной рубашкой.

- Ваш билет.

- У проводницы.

- Документы есть?

Он оглядел меня вдоль по полке, понял, что перед ним лагерник, и пренебрежительно отвернулся. Быстро разделался с бабкой, сунул ей в кулачок квитанцию.

Потом ревизор и проводница долго ходили по вагону, считали места. Он выговаривал толстухе за мешки с грязным бельем и за то, что полы не вымыты. Проводница торопливо оправдывалась, ни разу не сбившись с угодливого тона. Наконец ревизор отбыл восвояси.

- Досталось Вам, - посочувствовал я проводнице. Она махнула рукой.

- Этот без пятерки не уйдет.

Успокаивающее развлечение - глядеть в вагонное окно, лежа на верхней полке. Проносились мимо деревья и кустарники, мелькали бетонные столбы подвески. Разворачивались зеленые перелески и желтые убранные поля: вчерашнему лагернику все внове. Глазел на людей у вокзалов, не похожих друг на друга, разно одетых. Женщины разгуливали по перронам, тщеславясь молодостью и нарядами. Мужчины пили пиво у киосков, не обращая внимания на милиционеров. Для отпущенного из зоны в краткосрочный отпуск - это люди из другого мира, где пока что есть личная собственность и даже семья.

В Пензе мне удалось взять билет до Рязани, на поезд, который шел из Баку или из Тифлиса. Проводник указал на верхнюю боковушку. Я расстелил матрас и лег. Не спал. Далеко ли ехать Пенза - Рязань? Подошел проводник.

- Бери постель.

- Не надо, мне недалеко.

- Ты куда едешь, постель не берешь?

- С вами до Рязани. Еще раз подошел:

- Тебе сейчас сходить, Ряжск.

- Мне до Рязани.

- Читай: Ряжск. - Он сунул мне под глаза доплату.

- Вы сами лучше читайте: доплачено до Рязани, Видите, Рязань - мягкий знак на конце.

- Это не мягкий знак, это Ряжск. Уходи в общий вагон, постель брать не хочешь.

Он высадил меня в Ряжске. Такой крепкий неизработанный горец, понадобился ему мой рубль за постель! Неохота мне было идти в общий вагон. Там тоже фартовый кавказец, объяснись с ним, ему пассажир с доплатой тоже ни к чему. Доехал до Рязани на рабочем.

Совсем стемнело, когда рязанская электричка, идущая к Москве, остановилась у площадки "Удельная". Смогу ли найти своего лагерного приятеля? Помню "Кривоколенная улица" и дом помню на вид, если бы днем - нашел бы сразу. Двухэтажный с двумя верандами одна над другой.

В лагере мы дружили, делились пайкой хлеба. В заключении легче дышится, если несколько человек тянут срок вместе, помогая друг другу. Теперь мой приятель - преуспевающий делец, церковный староста. Три года тому назад меня взяли недалеко от его дома. Аркалыкская зона начиналась в Удельной.

Едва ли Михаил донес на меня тогда. Скорей всего, сболтнул в райотделе какому-нибудь милицейскому покровителю, когда улаживал церковные дела, что у него незванный гость из лагеря.

Найти дом приятеля оказалось нелегко в переплетении темных деревенских улиц. Ночью все представляется по-другому, ночью я ни разу не был у Михаила. Дважды или трижды прошел по нужной мне улице. Огни в домах гасли, собаки

перестали лаять. Хотел уж вернуться к остановке электрички и пересидеть где-нибудь до утра.

Все же нашел дом за деревьями в стороне от улицы. А зачем мне это. Бродить по спящему поселку, стучаться в дверь, за которой никто меня не ждет. Просто не знал, куда податься с непривычки к скитальческой жизни, а еще надеялся: "Миша денег даст на освобождение, он богатый". Не собирался пенять ему, считал, что меня взяли не по его доносу.

Кнопка звонка ушла глубоко от резкого нажатия. Слышно, что у дома, стоящего уединенно, звякнул звонок, а может быть, в ушах зазвенело. Несколько раз нажал кнопку, приложился глазом к щели в заборе, ничего не видать,темно.

Вспыхнул свет у крыльца, надеждой трепыхнулось сердце. Сколько раз с той ночи в Удельной мне довелось ощущать этот трепет: "Дома, сейчас откроют, впустят, напоят чаем, дадут ночлег". По дорожке к воротам зашаркали шаги.

- Кто там? - Ольгин голос.

- Это Юра.

- Какой Юра?

Она не узнала меня по голосу. Щелкнул замок, калитка приоткрылась.

- Здравствуйте, Оля, не узнаете?

- Узнаю.

- Я только что приехал и негде переночевать.

- Михаила Петровича нет дома, а без него я Вас не пущу.

Калитка со стуком захлопнулась перед самым моим носом. Минуту оставался перед запертым входом, торопливо шарил в мозгах, искал нужное слово, как в сказке: "Сим-сим, открой дверь". Слово не нашлось. Свет у крыльца потух. Из темного двора настойчиво облаивал меня сторожевой пес. Надо уходить. Побрел к железнодорожной площадке, хоть и знал - до утра в Удельной не остановится ни один поезд.

Ночь оказалась прохладной. Возбужденный отказом дать ночлег, разогретый хождением по кривоколенным улицам, я не сразу почуял холод. Прилег в кустарнике у линии, глядел в черное небо, полное звезд, и задремал. Проснулся от того, что дрожал всем телом, а до утра далеко: созвездия поворачиваются медленно. Половину ночи бегал туда-сюда в узком проходе между кустами, руки в рукавах лагерной куртки. Мертвенно сиял над моей головой ковш Большой Медведицы.

Солнце клонилось к закату, Таруса затихала. По-вечернему запахла пыль на дороге. Автобус подвез меня к улице Пушкинской. Теперь осталось недалеко пройти к знакомому дому, куда мне надо. Оставил свой узел во дворе у входной двери, чтобы не тащиться по сеням, налегке пошел в прихожую. В доме стояла духота, в дальней комнате наяривало радио.

Какие-то люди выскочили навстречу, узнали, что перед ними лагерник и хочу напиться. "Да вот вина выпейте." Это оказались гости моего лагерного приятеля. От вина отказался - пришел по делу.

Выбежала из комнаты Валя, стрельнула в меня нагловатым взглядом.

- Иди сюда, - громко позвала, - Володя.

Она пошла на террасу. Втроем мы расселись на сломанных стульях, помолчали.

- Зачем приехал? - спросила Валя. Мне пришло в голову предположить, что беседа будет короткой.

- За деньгами.

- Деньги не отдам, - она глядела мне в глаза. - Деньги за твой дом Виктор подарил мне.

- Ценный подарок.

- Не ехидничай, это не твои деньги, напопрошайничал. Я их истратила на правозащитную деятельность.

- Ты сказала Виктору, что оставляешь деньги за мой дом у себя ко дню освобождения Володи.

- Мне дали сто рублей из Солженицынского фонда, - возразил Валин муж.

- Виктор врать не будет. Он сказал мне, что вы отдадите, когда освобожусь, мои деньги или отдадите мне ваш дом на улице Ленина.

- Мы послали тебе доверенность на дом в Рождествено, - возразил Володя.

- Доверенность на шесть месяцев срок уже истек. Давайте деньги. Не требую четыре тысячи, ни половину, как требовал Виктор. Отдайте тысячу пятьсот.

- Ни копейки не получишь, - вскричала Валя. - Нам деньги самим нужны. На этот выпад у меня не нашлось, что возразить, повернулся к Валимому мужу. - Ты сейчас устроен, Володя, а я только что из лагерных ворот. Ты сам

"отсидент", знаешь, как трудны первые месяцы на свободе.

- Заткнись, страдалец! - кричала Валя. - Нашел благотворителей. Разговаривай с Виктором на эту тему. - Она распалялась, как прочищенный примус.

- Вы мошенники! - кричал я.

- А-а, он меня мошенницей назвал! - Валя вскочила. - Сейчас глаза выцарапаю. Вон из моего дома! А ты чего молчишь, твою жену оскорбляют! - Она подскочила к мужу, казалось, с тем же намерением - выцарапать глаза.

Я встал пошел, как велели, вон:

- Шкурники.

- Он меня шкурником назвал! - возмутился мой лагерный приятель. - Сейчас ему по шее дам. - Он вышел за мной на крылечко, по шее не дал, молча коробился у дверей.

Мне осталось взвалить свой узел на плечи и двинуться к калитке.

- Подавитесь вы моими деньгами.

Володя и Валя дважды отсидели в лагерях по ст.70. За "антисоветскую деятельность". Быстро разделались со мной эти обличители-правозащитники. Такой неотразимой бессовестности не приходилось мне видеть даже среди уголовников. Надеялся, едучи в Тарусу, в глаза глядя, обобрать не посмеют. Смелыми оказались.

Так я раздумывал, таща на спине свой узел по пустынной дороге. Поднимал пыль  лагерными  ботинками.  Тема для  раздумий  беспредельная:  что предпочтительней - честь или бесчестье, совесть или бессовестность? Глубокие мыслители разрабатывают тему тысячи лет каждый со своих позиций. Как видно, дело еще далеко не закончено.

Однако некогда задумываться о мелочности бытия: солнце садится, из-за горизонта, окаймленного частоколом дальнего леса, на небо выдвигается тяжелая туча. Нужно где-то отдохнуть. Усталость валила с ног. В животе пусто, с утра ничего не ел, можно сказать, с вечера, если не считать утреннего чая. Но еще больше мне хотелось напиться. Хорошо, что оказался на окраине Тарусы - место знакомое. Рядом слева от дороги стоял березняк, недалеко есть источник. Надо сворачивать под березовую сень - иного укрытия не найти.

В березняке установилась тишина, вечерняя, успокаивающая. Сухой сумрак уютился между стволами берез. Сразу нашелся укромный уголок в поселке. Теперь развязать свой узел и развернуть спальник. Похвалился перед собой своей догадливостью, которой у меня не было. Так уж водится, люди склонны хвастаться тем чего у них нету.

Одно мгновение нужно, чтобы расстелиться. Спальный мешок источал запах нового стеганого одеяла: "Молодец, догадался купить спальник". Теперь растянуться, расслабить мышцы и глядеть вверх, где баюкающе покачиваются верхушки берез, колеблемые вечерним ветерком.

По телу разливалась блаженная истома: мало надо усталому путнику! Прилег и думы уходят прочь, в голове один баюкающий звон. В поднадзорное время мне не раз приходилось бывать в этом березовом леске, кругом чисто и сухо, вода в овраге.

Посерело, мимо меня по коровьим тропкам пошло по домам стадо. Встречаться с пастухом не входило в мои намерения. Он прошел стороной с собачонкой и не заметил усталого путника. Сытые коровы тоже не обратили на меня внимания, хотя у коров слух и нюх тоньше, чем у собак.

Отлежался от усталости и сходил за водой с фляжкой. Пил много. Так что когда возвращался, вода булькала в пустых кишках. Едва нашел путь к своей стоянке: ночь меняет очертания, исчезают краски. Деревья темной стеной загородили все проходы. Ладно, что запомнил коровью тропку вблизи моего места. Спальный мешок, такой яркий при свете дня, лежал, переменив цвет, прижавшись к земле, будто хотел от меня спрятаться.

Вот когда захотелось есть, хоть и стыдно думать о еде откинувшемуся лагернику, дважды за три дня прогнанному от ворот. Что стоило купить булку и

жестянку рыбных консервов? Ладно, обойдусь. Без пищи может дольше существовать, чем без воды, даже верблюд, а бездомные еще выносливей.

Ночь прошла спокойно, к утру засияли звезды между верхушками берез, а в спальнике тепло и уютно. Первая ночь в спальном мешке. Не знал, что во многие месяцы и годы будут складываться ночи, проведенные мной в спальном мешке. Блажен тот человек, что изобрел спальник! Хорошо, что ночная туча прошла мимо. Вот было бы разочарований! Под дождем спальник намокает, как губка, если нет водонепроницаемой подстилки и накидки.

ЧСИР-ЧСВН¹, ОН ЖЕ ЧЛЕНОВРЕДИТЕЛЬ

Выгнанный из дома Машковой, я поехал на юг, потому что на юг улетали перелетные птицы. Самому непонятно, как оказался в городе Армавире или, точнее, в пригородном леске: у бездомного нет определенного направления в пути. Он может неожиданно для себя очутиться даже в Антарктиде, хотя это нежелательно.

На берегу Кубани, на возвышенном месте, вблизи переката, я развернул свой спальник и наслаждался день за днем солнечным теплом, которого так мало изливалось на меня в это лето. В тихие часы по утрам и вечерами доносился до меня гогот гусиных стай. Птицы улетали дальше на юг - за море, куда мне пролет запрещен. Ничего. На Северном Кавказе тоже тепло и будет тепло еще три месяца. Уговаривал себя не думать о дождливой осени и холодной зиме. И о прописке, однако бесправность состояния досаждала.

По пути на Кубань я заезжал к своему лагерному приятелю с намереньем прописаться у него или вблизи его. Приятель обрисовал мне положение дел с пропиской в Краснодарском крае. Рядовому советскому можно прописаться, если кто покупает дом или есть бронь на квартиру. Лагерников не прописывают невзирая на дом и бронь. Все ясно, "проколка" в этом благодатном краю мне не светит, а неплохо бы здесь зацепиться на зиму. Места, привлекательные для бездомных, теплые. Это замечалось еще до Тихорецкой: бесколлективных скитальцев здесь -море.

Однажды после теплого дня я лежал на спальнике и глядел в сереющее небо. Звезды еще не прорезались, и ни одно дуновение не касалось листвы акаций. стоящих вокруг меня. За тонкой стеной прибрежного мелколесья шумела Кубань. Так она шумит здесь давным-давно. Армавир, вставший на ее берегу - младенец по сравнению с рекой. Тысячи лет бурлят ее мутные воды на каменных перекатах под размытыми обрывами.

Вспомнился лагерный разговор. Возможно, судьба подсказала, а может быть, по житейскому произволу - одиночество побудило к воспоминаньям. Пуржил март в аркалыкской степи, бригады ушли на работу, прошла проверка в топоте надзирательских сапогов, тихое безлюдье в бараке, в секции - я да шнырь.

Мороз залезал под шконки из-под щелявых полов, струился от обледенелых окошек. Шнырь принес воды, затопил печку. Он сел на койку напротив меня, подняв обутые ноги на постель. Почесывая мизинцем лысину, вполголоса рассказывал о том, как впервые познакомился с исправительным учреждением Гулага.

Одиннадцатилетним мальчишкой он попал в бессрочную детскую колонию на трудовое воспитание за грехи своих родителей. Где отец и мать - он не знал, а ему сказали, что они плохие и лучше о них не вспоминать. В запретную даль отодвинулся от него двор со старыми черемухами, с дровенниками и курятниками, где допоздна можно было играть в "сыщики-разбойники". Навсегда остался в памяти уютный деревянный дом в Измайлове, шорохами и скрипами похожий на живое существо, где кормили вкусными пирожками и рассказывали вечерние сказки в полутемной комнате. Память - как колодец в ихнем дворе, где можно увидеть самого себя.

Его родных посадили как "врагов народа и изменников родины". За то, что отец "пропагандировал" патриотизм среди армейских командиров-сослуживцев, а на мать донесла уборщица начальной школы и, как оказалось - вовремя. Эта бдительная тетя заметила, что учительница преподает русский язык с антисоциалистическим уклоном и не отреклась от своего мужа.

Мальчуган был сыном своих родителей, из которого в естественных условиях вырастет потомок-враг. Его направили в детский перевоспитательный коллектив. Первая воспитательная беседа запомнилась пареньку на всю жизнь.

В пустую камеру зонного изолятора, куда новенького втолкнули вечером прямо с этапа, поутру зашли подростки в серых рубашках - рукава закатаны за

¹ ЧСИР, ЧСВН - оперативная пропись: «Член семьи изменника Родины. Член семьи врага народа».

локоть. С ними пришел дядя черноусый и встал у двери. Новичок заметил, что на дяде черные хромовые ботинки, начищенные до блеска. Мальчишки называли дядю "товарищ воспитатель". Впрочем, он ни во что не вмешивался.

Мальчишки ходили вокруг новенького, разглядывали, ощупывали.

- К нам прибыли?

- Да, к вам, вчера еще, - охотно отвечал новичок. - Вон там переспал в уголке.

- На голом полу?

-Да.

- Холодно было?

- Нет. Жестко только.

- Видите товарищ воспитатель, - кричали парнишки, - ему было жестко и никто об этом не подумал. Брат у тебя есть?

- Есть. Старший,- новенький застенчиво улыбнулся, - только я не знаю, где он..

- Он не знает, - кричали мальчишки, - товарищ воспитатель, скажите мальчику, где его брат. У нас тебе нравится?

- Еще не знаю.

- Он еще не знает, - кричали мальчишки, - он еще подумает. Сынок стряхни пыль с ушей. - Новичок провел пальцами за ушными раковинами, мальчишки захохотали. Дядя у двери ухмыльнулся в усы. - Ты нас держись, - кричали мальчишки, - мы активисты. Хочешь быть с нами?

- Хочу.

Внезапный удар кулаком в ухо свалил новенького на полы. Он сгоряча хотел вскочить - еще удар коленом в лицо.

- За что бьете парня! - крикнул один из подростков и вытолкнул новенького на середину комнаты. - Не бейте его! - кричали мальчишки-активисты. - Он новенький, он еще ничего не знает.

Удары сыпались со всех сторон по чему попало: кулаком, палкой, пинком. Всякий раз, как новенький падал на полы ему советовали: "Вставай, у нас лежачих бьют". Всякий раз, как новенький пытался встать, его снова валили под ноги мальчишек: "Лежать, сынок" - и хохот.

Падая, мальчик всякий раз видел начищенный ботинок воспитателя, он старался не отрывать просящего взгляда от начищенного ботинка. Носок ботинка размеренно поднимался и пристукивал по полу.

Наконец стихли возбужденные выкрики, подростки один за другим утянулись в коридор, воспитатель ушел за ними захлопнув дверь камеры. Новенький долго лежал ничком, прижавшись щекой к холодным полам. Из носу струилась кровь и не хотелось ее остановить. Болел бок и ныло колено. Капали слезы из глаз. Не потому что больно, а от горькой безутешной обиды, которую не объяснишь чужим людям!

Через час вернулся усатый дядя. За ним вошла женщина с онемелым лицом и с охапкой серой одежды в руках. Спросила "вши есть?", обстригла под машинку.

- Переодевайся в форму, нос-то утри: майку выпачкаешь. Воспитатель сказал:

- Пойдешь в первый отряд "красных дьяволят" имени пионера Абросимова. Передовой коллектив, не подведи ребят. - Он вывел новичка в солнечную тесноту лагерной зоны. - Вон туда иди, - подтолкнул в спину, - место тебе укажут.

Несколько лет просуществовать под "прессом бессрочки", на нервном пределе. Постоянно и ночью и днем готовым быть избитым и самому кого-нибудь избивать. Пусть научная медицина поставит диагноз бесконечным страданиям маленькой души.

ЧСИР-ЧСВН пережил голод и холод бессрочных лагерных лет. Радостный и не по летам повзрослевший, с трясущимися руками и перекошенными губами, он был освобожден в вольный производственный коллектив ФЗО, но рано было радоваться - перевоспитательная работа продолжалась.

Снова попал в Гулаг за драку в общаге. И еще один раз за то, что стащил кусок мяса в магазине - мелкое хищение социалистической собственности. Побывал в северных зонах - отбывал срок в Салехарде на 501 стройке.

Заполярный холод - остервеневший хищник. Шнырь рассказывал, что в ихней зоне за зиму сменилось три "контингента" заключенных. Дизентерия и цынга

косили людей в лагерных бушлатах. У лагерной опературы этот способ считался самым надежным для очистки зоны, чтобы принять новый этап и выполнить план прокладки дороги.

Делалось это просто. Несколько дней "мужики" не получали хлебных пайков. Хлеб наконец привозили под вечер за все прошедшие дни. Весь покрытый плесенью. Оголодавшие люди съедали его, а утром выстраивалась в очередь в дальняк. Пока "поносники" могли двигаться, их выгоняли на работу. Потом запирали в барак для умирающих, а оттуда один выход - в тундру. Трупы сваливали под насыпь.

Так было на всех отделениях и вблизи Воркуты и на самых отдаленных. Как в черные годы войны, чем больше командир угробит солдат, тем больше пополнения получит. "Двойная выгода", сказал бы Чарльз Пирс¹: коммунизм строится, собственники ликвидируются.

По замыслу Великих сталинских пятилеток дорога от Салехарда проектировалась пролечь через Обскую губу по тундре к Енисею, до пристани Ермакове. Смерть Сталина помешала осуществить грандиозный социальный и научно-технический проект. Сейчас от дороги не осталось и ржавого костыля: все утонуло в трясине вечной мерзлоты, вместе с ворохами человеческих костей. Работы были прекращены по объявлении амнистии узникам Указа от 4.6.47.

ЧСИР-ЧСВН остался жить. Скорбут уж валил с ног, осыпались зубы и парня посадили в карцер за невыполнение нормы выработки. Это конец. Немногим карцерникам удалось подняться в зону: у какого доходяги хватит силы выполнять норму на сто один процент, на пониженной пайке? Какой бригадир запишет "сто один" полуиздохшему - в бригаде есть шестерки и "законники", их надо кормить.

В карцерной камере стоял мороз, струился от окошка. Насупилась над тундрой черная заполярная ночь. Чтобы не замерзнуть, парень бегал по карцеру из последних сил. Два шага к двери, поворот, два шага к окошку - поворот. Что сделать, как выжить? Сознание леденила безысходность. "Мастырка" не поможет: мастырки не катят в северных зонах. За членовредительство разденут и заморозят.

Прошла смена надзора. Парень услышал голос знакомого зонника-самоохранника. Вместе вкалывали в карьере, а потом знакомый "свинтил" в охрану. Если приложить ухо к волчку, слышно, как самоохранник растапливает печку в надзорке.

Карцерник осторожно постучал в дверь чунем из автомобильной покрышки:

- Костька, Костька...

Самоохранник подошел к двери карцера.

- Что надо, говори.

- Костя, здорово.

- Ну, привет, еще что?

- Костя выпусти погреться, замерзаю.

- Не положено, - самоохранник ушел в надзорку. Слышно, как он подкидывает уголь в печку.

- Костя, Костя, подойди...

- Чего пристал, сказано тебе, - глаз самоохранника появился в волчке.

- Костя, мы же с тобой тачки гоняли в карьере.

- Ну и что?

- Выпусти погреться. Замерзаю я.

Самоохранник ничего не ответил, ушел от двери. Слышно, как звякнуло ведро, потянуло холодом из коридора: пошел за снегом для воды", - догадался карцерник. Несколько минут прошло. С морозным скрипом захлопнулась входная дверь. Самоохранник вернулся к карцеру и сказал тихо:

- Подожди. Смена пройдет, выпущу. Попозже.

Томительное тянулось ожидание. Карцерник весь сжался, до боли напряглись барабанные перепонки, вздрагивали веки: "Выпустит или не выпустит?". Послышались шаги в коридоре и позвякиванье ключей. Засовы громыхнули, а дальше повезло по-крупному.

- Выходи, погрейся, пока Шкуры нет. Недолго только.

¹ Чарльз Пирс - философ: «Прагматизм».

В надзоре стояла теплынь. Плита печки раскалилась докрасна. Карцерник встал к плите, расстегнул ватник, набирая тепло. По всему телу пошла неуемная дрожь.

- За что опустили? - спросил самоохранник.

- За невыработку.

- Все еще в раскопе вкалываешь?

- Там. Лом да кайло.

- Понятно, работенка для ударников.

Карцерник вытянул над плитой окоченевшие руки. Взять бы все тепло в охапку. Вдруг сильно постучали у калитки, самоохранник засуетился.

- Пошел скорей в камеру. Шкура идет. Пошел скорей... - Он отталкивал от плиты бывшего собригадника.

Понадобилось лишь мгновение пересилить инстинкт. В следующее мгновение карцерник качнулся на плиту, упер руки в раскаленное железо, налег. В нос ударил запах горелого мяса, ладони прилипли к плите.

- Чего делаешь, чего делаешь! - Самоохранник паниковал у печки. -Членовредительство! Ты знаешь, что мне за тебя будет, в кондее загнусь! - Он еще что-то выкрикивал обиженно, перебирая ключи торопливыми пальцами.

От обжигающей боли помутилось в голове, в глазах полыхало дымное зарево. Карцерник стоял перед охранником, покачиваясь, растопырив руки. Прохрипел:

- Скажи надзирателю, что ты послал меня за снегом для воды, когда ставил ведро на плиту, потерял сознание.

- А кто поверит, кто?

- Не знаю.

В надзорку зашел надзирало с лицом, избитым оспой:

- Что не открываешь? Этот зачем здесь? - Он глядел на карцерника.

- Послал доходягу за снегом для воды, ставил ведро на плиту и потерял сознание.

- Почему выпустил без меня?

- Воды не было, чай заварить, а я уголь долбил, печку растапливал. Эти козлы никогда не сдадут смену, как надо.

- Чай принес.

- Вон пачуха на столе.

- Ладно. Отведи этого в санчасть, а я тем временем купецкого заварю. Жажда.

"Лепило" бегло осмотрел сожженные ладони. Долго глядел в глаза карцернику, стоящему перед ним у стола. Парень выдержал взгляд. Если сейчас с языка врача сорвется роковое слово, тогда гибель. Самоохранник сказал, насупившись:

- Ставил ведро со снегом для воды на плиту и потерял сознание. Доходяга. Старший смены знает.

Лепило взял ручку, обмакнул. Стал писать на листочке бумаги. Тяжело и неровно забилось сердце от неприступной надежды: "Неужели повезло?".

- Когда уходит дрезина в Лабытланку? - спросил врач у самоохранника.

- Через час пойдет.

- Отправить этого в стационар. Ожог третьей степени.

Целый месяц парень пробыл в лагерной больничке. Съедал паек, не вылезая из постели. Спал много, как новорожденный. Просыпаясь, бездумно глядел в задымленный потолок. За досчатой стеной барака клубилась пургой окоченевшая тундра. Из больнички он попал на легкие работы.

Шнырь показал мне свои руки. На всю жизнь остались на ладонях фиолетовые рубцы, на всю жизнь. Если бы лепило произнес роковое слово "Членовредительство", парень еще до подъема замерз бы в решетчатой клетке для отказчиков, у вахты.

Проходили серые годы. Парень не смог найти брата. Узнал, что брата увели двое незнакомцев в сопровождении комсорга "первички", прямо с институтских занятий. Куда увели - никто не знает. Исчезло все родное в безликой пустоте. В старом измайловском доме, где членовредитель родился и рос, сейчас в коммуналках ютились чужие люди.

Когда парню пошел двадцать пятый год, он освободился в третий раз, не считая бессрочной малолетки. Куда деваться? Приехал в Москву. Целый день слонялся по Измайлову худой и длинный зонник в короткой лагерной спецовке. Вечером улегся в желтой лесозащитной полосе у железной дороги на ворохе опавшей листвы.

Сновали взад-вперед электрички. Люди спешили по своим делам: кто домой, другие за город на дачу. Ему, только что вынырнувшему из гулаговского омута, некуда было спешить. Лежал и думал, как удержаться на скользком бережку. Может быть, он глядел в закатное небо, на котором еще не прорезались звезды.

Потом он сел. Достал из кармана паспорт и справку об освобождении. Документы были хрустящие и новенькие, приятно пахли типографией и печатями. Они определяли лагернику непродолжительное существование на свободе, после чего последует неизбежно новый арест и новый срок. За нарушение паспортного режима или по иному поводу.

Парень достал сигареты, спички и закурил. Он положил паспорт на землю, поставив домиком. Засунул в домик справку об освобождении, свернув трубочкой. Посидел в последнем раздумий, попыхивая сигаретой, глядел, как сумрак сгущается в кустах. И сжег документы.

Ему исполнилось пятьдесят шесть лет в тот день, как мы беседовали, сидя на койках в холодной секции лагерного общежития. Чифирнули по этому поводу. Тридцать лет он просуществовал беспаспортно и беспрописно. Попался по неосторожности: все зиму жил у знакомого, намозолил глаза дворнику и тот донес на подозрительного жильца.

ЧСИР-ЧСВН умер в лагере от сердечного приступа через две недели после нашего разговора, когда до конца срока ему оставалось два месяца. В бригадное общежитие еще не заглядывал рассвет, не прозвенел подъем. Он лежал на своей шконке, до подбородка укрытый синим лагерным одеялом. Мартовские сугробы, наметенные степными казахстанскими ветрами, бугрились вдоль запретки, подсвеченные сторожевыми фонарями, а он так мечтал освободиться из зоны в теплую зелень лесов и полей и вдохнуть цвет измайловских черемух.

Мы сказали друг другу "прощай-прощай". Обменялись рукопожатием в те минуты, как санитары ввалились в секцию с носилками, чтобы утащить обезвреженного потомка врагов и изменников в зону, откуда уж не освобождаются. На глазах умирающего были слезы. Никто за всю долгую скитальческую жизнь дружески не пожал его обожженные руки.

Шумела Кубань. Я приподнялся порывисто и сел на спальнике, будто принял неотложное решение. Обшарил карманы, достал паспорт и справку об освобождении. Документы выглядели такими новенькими, пахли скипидаром и печатями. Развернул паспорт. С крупного фотоснимка пытливо глядел мне в глаза бородатый дядя.

Смеркалось в кустарниках. Слышней забурлила вода на перекатах. Тихо кругом и уютно, как дома. Прокатил мимо спальника мой сосед - еж, прошуршал сухими травинками, едва различимый под своим игольчатым панцирем. Каждый вечер этот зверек появляется вблизи на кормежку, и грызет хлебные корочки: мне, пусторотому зоннику, они не по зубам. Какой деспот приучил людей тщеславиться документальными доказательствами их естественного права существовать? Плыло розовое облачко высоко над головой. В закатном небе еще не прорезались звезды.

Надо положить паспорт на землю, домиком. Свернуть справку трубочкой. Жаль, нету сигареты, можно бы закурить. Долго не зажигались спички, отсыревшие в кармане рюкзака. Наконец одна вспыхнула с шипеньем.

Документы загорались медленно, с неохотой, вялым фиолетовым пламенем, будто надеялись, что их владелец не совершит крамолы, и давали мне время одуматься. Поджигал их, пока спичка не обожгла пальцы. Паспорт коробился, пускал синие дымки, "справила" поддавала жару. Через минуту осталась на земле сизая кучка пепла на кружочке обожженной травы. Все. Теперь можно спокойно ложиться спать: права состояния определились. Больше не надо думать о жилье и прописке.

ГЛУБИНКА

У меня есть пристань в Калининской области у приятелей. Они люди родовитые и образованные, знакомство с ними тешит мое мужицкое тщеславие. С Михаилом мы отбывали в одном лагере. Маргарите пришлось страдать за мужа "на свободе", она осталась с маленькой дочкой на руках, отверженная от социалистического коллектива. Следователь советовал ей: "У тебя отец -коммунист, а ты вышла замуж за врага народа. Очнись".

Рита ездила к мужу на свидание, выслушивала насмешки лагерных начальников. Ждала много лет, но не написала заявление о разводе и тем признала себя соучастницей мужа-антисоветчика.

В житейском смысле мало что изменилось в семье Молоствовых после того, как Михаил был выпущен из зоны по отбытии срока. Их не прописали в Ленинграде. Двадцать лет они скитались по деревням русской глубинки, жили по чужим углам. Так они и до сих пор существуют, приверженные коллективу по взглядам - Миша марксист, и не желая вступать в него.

Впервые я приехал к Молоствовым в декабре 83 года. Начиналась моя первая бездомная зима. У каждого непрописанного есть свой способ выжить "на воле": кто не нашел его вовремя, тот загнется под холодными осенними дождями или попадет за решетку, как нарушитель паспортного режима.

Вот мой способ: летнее время провожу под открытым небом в южных областях, долгие зимние месяцы скитаюсь по своим знакомым в Центральной России. Сейчас - привык. Тогда в первом бездонном декабре существование давалось нелегко. Изо всех сил отыскивал давние знакомства, гадал, кто пустит на недельку, кто хоть бы на ночь - согреться.

Сельские просторы широки. Разбросаны по ним утлые деревушки, а между ними - безлюдные версты, переметенные морозными ветрами. В городе у меня нашлись несколько приятелей и, казалось, их не хватит до весны. Решил по мере бомжовских возможностей осваивать сельскую местность, где моих знакомых набиралось не меньше.

Морозная ночь стояла над просторами тверскими и валдайскими. Поезд высадил меня на разъезде Еремково и умчался прочь в крутой поземке. До утра сидел в нетопленном вокзальчике, это впечатляет, если на плечах осенняя куртка, а на ногах летние ботинки. Пытался дремать, приклонившись головой на рюкзак, через каждые четверть часа вскакивал побегать по гулким полам. Не хотелось искать по полночной деревне, поднимать на ноги мохнатых дворовых собак. Есть много положительных свойств в человеческой душе: участье, храбрость, честь, скромность - терпение середь них воевода.

Высокий пятистенок покосился наперед, стоял в стороне от улицы. Очертились дали, заголубели снега, когда я подходил к нему. На мой стук скрипнула дверь в утробе избы и старческий голос ответил:

- Заходите, не заперто.

Прошел ощупью через темные сени, нащупал дверь в избу. Дома оказалась Мишина мама, она отогревала меня чаем. Участливо расспрашивала и удивлялась, как это мне удалось пересидеть ночь на станции.

- Спросили бы у любого, здесь все нас знают.

Укоризна в ее голосе меня успокоила насчет объяснений с молодыми хозяевами - не выгонят. Новое место привлекает к себе, я любопытно осматривался. Все по-деревенски, книг только много. На кровати лежит старик, оказалось, парализованный отец Михаила. Через раскрытую дверь в другую половину видна побеленная печка, дрова горкой сложены перед дверкой топки.

Предложил старушке - затоплю печь, она согласилась. Сидел бездумно, глядя на яркие языки пламени, облизывающие поленья, так застигнутые непогодой вдали от жилья усталые обовники-предки, грелись у костра. Потрескивали мне в лицо еловые дрова, рыжий кот подошел и потерся о лодыжку. Неизвестно, как сейчас деревенские относятся к странникам. Может быть, в деревне легче

существовать бездомным? Так же ли тесно связана крестьянская глубинка с революционной властью, как рабочий класс?

Телевизор в углу меня насторожил. Все советские охотно смотрятся в это мутное зерцало, не буду говорить хозяевам, что к ним приехал отверженный; скажу прописан у знакомого, живу у деда, летом работаю поденно, зимой отдыхаю. Все соответствовало действительному положению, кроме прописки, но о "проколке" надо сказать "да", если даже и не спросят. В пролетарском государстве советские люди не представляют беспрописного существования.

Посмотрим, как пойдет мой опыт найти укрытие в сгнивающих колхозных поселениях. Любопытно знать, сколько лет понадобилось бы коршуну-стервятнику облететь просторы лесов и степей, где тысячу лет пахало и страдовало сословье упрямых русских земледельцев. Многих из них сорвали с родных мест и унесли в ссылку на Уралмаш и Магнитогорскстрой и погубили октябрьские поветрия.

Помню, в мои мальчишечьи годы в нашей деревне принимали путников наперебой: "Иди к нам, у нас пиво сварено. Заходи к нам, у нас баня топится -вымоешься, заходи - исподнее выстираю". Просто жили раньше деревенские люди: молились Богу, знали сострадание, задавали путнику бесхитростные вопросы и сами отвечали на них.

Пришли хозяева. Мужчина с бородкой подпольщика и статная женщина с глазами, глядевшими прямо. Оббивали снег с валенок у порога, холодные с мороза. Глядел на них, назвал себя и отдал записку от Саши Истогиной. Мы разговорились, и выяснилось, что еремковские инакомыслящие такие же отверженные, как и другие мои знакомые. Правда, в первый день хозяйка спросила у меня, как бы невзначай, где прописан. Выпустил в ответ всю обойму успокоительных слов: прописан у знакомых в Белореченске, живу у деда...

- Везде плохо с жильем, - посочувствовала Рита и посоветовала: - В нашей округе много пустующих изб и недорого стоят.

Шли спокойные дни, проходили незаметно, я топил печи, колол дрова, читал книжки, носил воду. Попросту сказать, существовал в тепле в самой середине белоснежной зимы. Можно без содрогания глядеть, как день ото дня под окошками все выше поднимаются искристые сугробы.

У Михаила и Маргариты две дочери. Родители называют их: "ребенки". Таня старшая. Она заканчивала институт и приехала погостить к родным в те дни, как я у них остановился. Миловидная барышня, увлеченная рисованием - на ее пейзажах осенняя грусть. С Катей познакомился позже, в Питере. Она училась в последнем классе школы и жила у родственников, где и мне нашлось место погреться несколько ночей. Познакомился с тетрадкой ее стихотворений.

Древние мудрецы говорили, что стихотворчество - удел избранных Богом. Тысячелетия прошли тяжелой поступью легионов,  столетия  пронеслись кавалерийскими лавами, с тех пор, как поэты появились на земле. Вырастают воины и строители, поколения сменяют друг друга. Вырождаются народы и нарождаются вновь. Но неизменны верования, любовь и надежды и всегда среди них - Поэзия.

Две недели пролетели у распахнутой печки в доме Михаила. Касалось, лица, тугое тепло от раскаленных углей, прялись мысли. Может быть, мне удастся останавливаться у моих еремковских приятелей и в последующие зимы, коротать морозные ночи. "Опять январь и снова год по кругу. Трещат в печи еловые дрова". Перед отъездом Мишина мама Александра Павловна подарила мне зимнее пальто старого покроя, сшитое на годы, шерстяную кофту и шарф. Эти вещи спасали меня до весны.

Долго тянутся бездомные зимы. Раз за разом я появлялся в Еремково. Однажды нечаянно оказался там в начале мая. Молодой листвой шумел лес, наполнились талой водой озера. Рита сказала:

- Юра, помните Нину? Да Вы видели ее у нас, она одинокая. Вспомнил - та, что приезжала отмечать день рождения. Одинокие женщины склонны отмечать свой день рождения. Женщина невидная собой, лет пятидесяти.

Кажется,учительница.

- Да, - подтвердила Рита, - она хочет с тобой подружиться. Поперешны и привередливы одинокие женщины, особенно пожилые. У всех у них есть желание сблизиться с мужчиной, найти достойного избранника сердца. Но годы одиночества превращают желания в причудливую мечту до того, что не

найдется в мире избранник для пожилой одинокой женщины: этот не тот, тот не подойдет. Все реже встречаются мужчины на пути одиноких женщин, гусиным клином уносятся в даль одинокие весны.

Маргарита подтвердила мои сомнения и добавила:

- Все так. Съезди к Нине, Юра - она забросала меня вопросами о тебе. Это недалеко. Вот прочитай письмо.

Верно, Нина приглашает приехать, и можно предположить, не я первый получаю от нее приглашение. Любопытно знать, что приключилось с приглашенными прежде меня? Седоволосые крашеные горожанки в поисках спутников жизни практикуются давно без явных положительных итогов. А может быть, одинокие жительницы глубинки менее разборчивы, чем мещанки?

Знаю о себе: не молод, не умен, зонник, о богатстве и говорить нечего. Однако после лета наступает осень, круговорот природы, знакомый всем жителями средних широт. Бездомного настораживает первый холодный дождь и запахи опавшей листвы.

Рита подтвердила:

- Съезди к Нине, Юра, она моя подруга, у ней двухкомнатная квартира.

Поеду. Сейчас весна, под каждым кустом укрытие, но зима придет в свое время. Дорог теплый угол в метельном январе. За двадцать верст пойдешь к избе, заметенной под крышу с теплым дымком из печной трубы. Не беда, что непрописан и беспаспортный, обойдется. Живут же мужчины с женщинами без всяких разрешительных документов - встречались мне такие.

Рита послала телеграмму: "Можно ли приехать?". Пришла ответная: "Можно". Утро только что засинело в окошках - немолодой дядька отправился дружить с немолодой теткой. Впереди неблизкий путь.

Деревня просыпалась, стоял туман над озером. Улица пустынна. Какая-то баба перешла дорогу вдалеке, повизгивали на коромысле пустые ведра. Вот еще мне бестолковка, вынесло ее на улицу в такую рань: не могла принести воды с вечера.

У автобусной остановки еще встреча - пышная молодуха, будь она неладна. Похоже, местная доярка. Одним движением глаз она оглядела бородатого мужика от фуражки до носков ботинок.

Взъерошенный, довольно пожилой, однако еще неплохой. Переступила с ноги на ногу, пока перебирала в памяти всех пожилых людей, с которыми надо здороваться, и успокоилась, решив, что к остановке подошел пенсионер из дальней деревни.

Скоро автобус подкатил, обычный глубинный, скрипучий и весь облезлый. Высыпал кучку пассажиров, подобрал меня и доярку и пошел по лесным проселкам, опасно покачиваясь на выбоинах. Казалось, что на очередном ухабе машина завалится на бок или совсем рассыплется на запчасти, а дальше проезжающие будут вынуждены идти пешком. Однако все пассажиры находились в дремотном безразличьи, никто не бросал укоризненного взгляда в сторону водителя: транспортные средства, списанные в глубинку, проходят по тяжелым сельским дорогам в два раза больше тех сотен тысяч километров, определенных их конструкторами для пробега по междугородним шоссе.

Приятно глядеть на веселую зелень, подступающую к самым обочинам. Ветки касались ветровых стекол, мягко шуршали по крыше. Придумал для себя развлечение угадывать, что откроется за поворотом, но скоро это надоело: открывалась та же извилистая дорога с канавами, заросшими прошлогодним бурьяном.

Приехали в район. Многоэтажные дома поднялись вразброс среди серых деревенских избушек - жилища спесивых инопланетян. Узорные мачты электропередач понесли по лесным проселкам буйную силу, клокочущую в атомных котлах. Удомля.

С огорчением обнаружилось, что мне придется ждать до одиннадцати, если захочу отправиться дальше. День разгулялся, разогрелось солнце и вынудило снять плащ и сунуть его в сумку. Прошелся от нечего делать по разверченному поселку, привлекая своей бородой любопытные взгляды.

В три часа дня третий по счету автобус подвез меня к Торжокской автостанции. Кругом завалы из хозяйственных сумок и рюкзаков, картонных ящиков

и мешков. Через них едва пробрался к кассе. Неискушенный в поездках по сельским дорогам, я сделал предположение, что прилив окрестного населения в город Торжок произошел по причине субботнего дня: что так и было, но мне не пришло в голову сделать предположение об отливе. Занял последнее место в длинной очереди за билетами. Нашлось время подойти к расписанью - нужный мне автобус отправляется в 15.30. Хорошо.

Очередь двигалась медленно, распухала у окошечка. Все, кто правильно оценил транспортную обстановку, брали билеты приступом. Наконец-то вот она -касса, сунул в щелку рублевку:

- Один билет до Вишенья.

Из окошечка чуть донеслось до моего уха:

- Билетов нету.

Этот будничный ответ крайне меня озадачил.

- Как нет, а когда будут?

- Завтра.

Объяснение проезжающих с кассиршами всегда вызывает раздражение у стоящих за спиной. Кассирши тоже не всегда сохраняют спокойствие духа перед лицом взволнованных граждан, хотя защищены социально - бетонными стенами и узенькими смотровыми щелками. Десятки лет существует советский общественный транспорт, а советские пассажиры никак не могут привыкнуть к роковым словам:

"билетов нет". Слова преграждают путь надежней, чем рвы, выкопанные поперек дорог в коммунистической Камбодже.

Меня оттеснили от кассы. Сходил еще раз прочитать расписание, ничего утешительного не обнаружил. Задумчиво вышел на площадь перед автостанцией. Нагруженные покупками сельские жители осаждали автобусы - начался отлив. Сумею ли договориться с водителем?

Объявили посадку на Вишенье. Проезжающие ринулись к автобусу апельсинового цвета, для меня там нет места. Подошел потихоньку к водителю, обдумывая свое положение пассажира без проездного документа. Водитель полез в кабину, к нему обратился бородач с целлофановым кульком в руке:

- Товарищ, довезите до Вишенья, билеты не продают, я заплачу.

- Видишь? - Водитель махнул рукой себе за спину, где в кузов набились пассажиры с билетами.

- Утрясутся. Возьмите, пожалуйста, очень нужно. По делу.

- Не могу: запрещено брать на автостанции безбилетных. Отказ прозвучал обнадеживающе.

- Как же быть?

Он махнул рукой в сторону, где под развесистым тополем стояли два легковика.

- Таксисты, договаривайся с ними. Довезут до кладбища, там тебя подберу. Мы оба взглянули на часы. До отравления автобуса апельсинового цвета осталось три минуты. Бегу к таксистам, цепляясь целлофановой сумкой за встречных граждан.

- Товарищ, довезите до кладбища.

- Не могу, домой надо. Бегом к другой машине:

- Довезите до кладбища.

- Торопишься занять место?

-Да.

- Садись.

Плюхнулся на переднее сиденье, хлопнул дверкой.

- Только побыстрей, пожалуйста.

- А что случилось? - В вопросе таксиста звучало недоумение, похоже, что в городе Торжке спешить не принято.

- Надо успеть к автобусу на Вишенье, он там проходит у кладбища.

- Понятно, от меня не уйдет.

Понесся мимо глаз старинный городок, замелькали деревянные ворота и заборы с кущами зелени за ними. Вот кладбище, машина остановилась. Сунул два рубля водителю, выскочил на обочину. Таксист развернулся и уехал.

Тишина у кладбищенской ограды. Кресты поднимаются над зелеными холмиками могил. Кое-где видны плиты надгробий и столбики с красными звездами. Лежат здесь и те, что желали оставить вечную память о себе, и безродные безбожники, что жили, как перекати-поле. Хотел подойти к ограде за малой нуждой, неловкость удержала.

Вдали показался автобус апельсинового цвета, я поднял руку - водитель остановил машину. Едва удалось влезть в кузов, все стоящие на площадке у двери неодобрительно на меня поглядывали и неохотно сдвигались со своих мест. Никто, однако, не выразил решительного протеста, из чего следует вывод, деревенские пассажиры ведут себя в общественном транспорте терпимей, чем пассажиры-горожане.

День, между тем, клонился к вечеру. Будь это зимой, надо бы уж думать о ночлеге. Стоял у дороги душистый май, машина двигалась хоть и не быстро, но одолевала путь по расписанию, а впереди, на конце пути меня ждут. Неожиданная задержка и та не нарушила успокоенного самочувствия.

Лопнуло колесо. Водитель сразу все свалил на пассажиров: им бы только уехать, хоть на крыше, да еще вещей натащили - в грузовик не уложишь. Пассажиры виновато отмалчивались, несколько парней взялись помочь с колесом - деревенские механизаторы. Я вышел посмотреть на ремонтные работы и сходил к леску.

Солнце клонилось к верхушкам елей. На дорожной насыпи у автобуса переговаривались люди. Кругом плотная тишина низины. Комары набросились на меня со всех сторон, здесь их родина - в краю озер и болот.

Двинулись дальше. Постепенно народ сходил в придорожных деревушках. Осталось в автобусе несколько человек, мелькнул перед глазами покосившийся столбик с указателем: "Вишенье", автобус остановился на широкой деревенской улице. Сошла баба с мальчишкой и бородатый мужик в сером плаще.

Вблизи пятистенный дом с высоким крыльцом и красным флагом. На крыльце дома, под флагом, стоит подбоченясь здоровяк - мужик, ясно, что местная власть - предсельсовета. Он поглядел на меня, как на беглого каторжника.

Больше никого не видать. Столпились вокруг сельсовета понурые избушки, вечерняя заря отражается в мутных стеклах окошек. Может быть, Нина не получила мою телеграмму? Неуверенно двинулся вглубь незнакомой планеты по травянистой улице и тут услышал негромкое "Юра".

За углом сельсовета притаились две женщины, одна потолще, другая -потоньше, обе очень немолодые. Вглядывался, подходя к ним, и не мог определить, какая из них Нина. Обе казались незнакомые. Будет плохо, если Нина - та, толстая.

Нина оказалась не толстая. Она поздоровалась, и мне припомнился ее голос:

- Я получила Вашу телеграмму в полдень, - сказала она. Слова Нины меня насторожили. Какие могут быть оправдания? Хорошо, что получила и вышла встретить. Непонятно, зачем еще здесь вторая тетя.

- Пойдемте, - сказал я. Хотелось поскорей уйти от сельсовета и напиться чаю.

- Куда пойдем?

- К Вам домой, не стоять же здесь.

- Юра, ко мне нельзя.

- Как так? - У меня в эти мгновения был совершенно дурацкий вид. Толстуха сочувственно посмотрела мне в глаза и возразила своей знакомой:

- Нина, чего ты говоришь, человек устал с дороги. - Участливой оказалась и сразу стала привлекательной.

- Нельзя, - упрямо повторила Нина, - и можешь теперь уходить. Юра, пойдемте вон туда, к дереву, я Вам все объясню.

Толстуха ушла недовольная, оглянулась. Мы с Ниной пошли к дереву. Ох, как не хотелось мне идти к дереву, что она еще скажет? Отдохнул, называется. Нина стала давать объяснения: она не может привести к себе незнакомого мужчину, на нее тотчас напишут жалобу в районе.

- Вы заметили мужчину на крыльце - это председатель сельсовета. Оказалось, что у Нины учится дочь председателя, она неспособная, и учительница вынуждена ставить ей тройки. Отец кляузничает на Нину в район,

- Ставьте ей четверки, - попробовал я пошутить, получилось уныло. Слушал Минины оправдания и думал: может быть, пустит переночевать та, другая женщина? Похоже, она не занимается с дочкой предсельсовета.

- Нина, Вы давно уж совершеннолетняя, какое дело кому до Ваших знакомых?

- Здесь деревня, Юра, всякому до всякого есть дело - пойдут сплетни. Вот мы стоим и разговариваем, а на нас смотрят из всех окошек.

Я невольно оглядел окна ближних изб - никто не смотрел:

- Скажите любопытствующим, знакомый приехал помочь Вам с огородом.

- Не поверят, Юра, у меня нет огорода.

Бестолковые переговоры начинали злить меня. После полного дня в дороге так хотелось расслабиться, а вместо того надо говорить никчемные слова - они не доходят до Нининого сознания. Правда, что и ее слова входили в меня туго. Где-то поблизости мукали сытые коровы, расплывались по широкой деревенской улице длинные вечерние тени.

- Зачем Вы телеграфировали "приезжайте", морочили голову Рите и мне? Уж вечер, куда я денусь, где мне ночевать...

- Вы можете уехать в Торжок.

- На чем?

- На автобусе, что привез Вас сюда, он отправляется в шесть. Извините, все так неожиданно, телеграмма пришла только в полдень.

Дальше некогда было слушать. Ушла из тела усталость: автобус апельсинового цвета еще здесь и пойдет назад. Глянул на часы - стрелка подходила к шести.

- Всего доброго.

Кинулся бегом прочь от дерева, выскочил из-за угла сельсовета - автобус стоял и уже завелся. С налету я заскочил в него, дверь захлопнулась и мы тронулись в обратный путь. Плюхнулся на сиденье, вытер пот с лица: такая удача - автобус как будто ждал меня. Кроме меня не было ни одного пассажира. Говорят, что крупные удачи бывают после крупных неудач, если и дальше все пойдет, как надо - можно считать, что мне крупно повезло. Было бы хуже топать назад по дороге или ночевать вон в том симпатичном леске с ярко-зелеными лужайками и породистыми комарами.

- Успел по делу? - спросил водитель, подавая мне билет.

- Успел.

В семь часов вечера водитель автобуса и я остановились у Торжокской автостанции. Пустота на площади, ни машин, ни вещей, у кассы тоже никого. Куда теперь податься? Единственное знакомое место в городе - кладбище. Поехать, что ли, туда, переночую в кустарнике под оградой? Вдруг послышалось гуденье двигателя, мелькнула за окном ярко-красное пятно и на площади остановился красный междугородный автобус "Новгород - Калинин".

Выскочил опрометью из автостанции и побежал к нему. Поеду в Тверь, а оттуда в Москву. Прекрасная мысль, "здоровая идея" - сказал бы Витя-Витя. Обратился с вопросом к водителю:

- Можно с Вами уехать?

- Можно, пустой автобус, ступай, бери билет, запишу тебя в ведомость и отправимся.

Снова шуршит под резиновыми колесами стремительное Ленинградское шоссе. По нему я ехал сегодня от Вышнего Волочка. Дорога не загружена в этот вечерний час, мчимся, как на ракете. Сколько продолжается мой путь от Еремково, половину суток. Если успею на электричку, то в полночь буду в Москве. Пристроил себя к окну. Глазел на придорожные виды, откинувшись на высокую спинку кресла. Можно отдохнуть часок. Пускай торопятся современные люди: они умеют выискивать предлоги для спешки. Я-то не современный, мне-то - вот бы только узнать насчет московской электрички.

Впереди меня сидел молодой человек с бородкой. У него борода и у меня борода, к нему и надо обратиться с вопросом:

- Скажите, пожалуйста, не знаете ли Вы, в какое время пойдет ближайший электропоезд к Москве после того, как мы прибудем на Калининский железнодорожный вокзал?

Вопрос получился несколько усложненный, но молодой человек с бородкой прекрасно с ним справился.

- В восемь двадцать три, если не ошибаюсь.

- Спасибо.

Неплохо получается: девять двадцать три, десять двадцать три. Помнится, что от Твери до Москвы поезд идет два часа тридцать минут. Не поеду до Ленинградского, сойду в Ховрино - полчаса сберегаю и метро отпадает. В одиннадцать часов буду у своих приятелей.

Каким беспокойным обернулся для меня час езды в междугородном автобусе Новгород - Калинин! На конечную остановку к автовокзалу мы прибудем в восемь двадцать пять, но это дальше железнодорожного. Присел на переднее сиденье и осторожно "прокинул" водителю идею подъехать к привокзальной площади с некоторым опережением графика, чтобы успеть добежать до электрички.

Водителя моя идея увлекла.

- Попробую, раз надо.

Какой ямщик не любит быстрой езды? Вроде бы все ладно, а уж не сиделось спокойно: ненадежная стыковка с электричкой у меня получается. Чуть не каждую минуту поглядывал на свои часы. Сверил часы с электронными молодого человека, с часами водителя и еще одного пассажира.

Вдали задымили трубы большого города. Без десяти восемь мы подъехали к переезду, шлагбаум был закрыт. Медленно прокатывался поперек нашего пути длинный товарный состав. Шли томительные минуты, одна, вторая, третья... Видно было, что водитель тоже нервничает, он раз за разом поглядывал на шлагбаум, включил стеклоочиститель, хотя погода была ясная и стекло чистое. Ерзал на сиденье молодой человек с бородкой и поглядывал на свои современные часики -похоже, что моя идея заскочить на московскую электричку увлекла всех моих попутчиков.

Наконец брус подняли и мы въехали в город. Понестись бы со всей скоростью, но не разгонишься на городских улицах: перекрестки и красно-зеленые светофоры на каждом шагу. Восемь десять, восемь пятнадцать, восемь двадцать -автобус на площади железнодорожного вокзала. Выскочил, крикнул "спасибо" и бегом п подземному переходу, обойдусь без билета, только бы успеть. Пробегая мимо пригородных касс, краем глаза глянул на расписание: "К Москве: 20.32".

Резко замедлил ход, на душе сделалось легко и спокойно. Не годится волноваться из-за пустяков, пускай спешат современные люди. Подошел к кассе:

- Один билет до Ховрино, пожалуйста.

Спасибо молодому человеку с бородкой, он ошибся на десять минут в мою пользу.

Первые дождевые капли стучали по крышам электрички, когда я выскочил из вагона на площадке Ховрино. Половина одиннадцатого. Стемнело. Ярко освещенный электропоезд унесся к центру Москвы. Город еще не спал, глядел в темноту светлыми рядами окон многоэтажных домов. Подбежал к автобусной остановке, лишь успел сесть, как на Москву обрушился ливень или, сказать определенней, на тот район, по которому вез меня неторопливый вечерний автобус. Дождевые струи хлестали по пустым тротуарам, сбивали листву с уличных деревьев. Заблестели перекрестки, засверкали фонари.

Меня и тут не оставила удача. Только вышел у станции "Речной вокзал" -дождь прекратился. Будто там, наверху, завернули кран. Еще неслись под ноги потоки воды по бетонным плитам площади, а с неба ни капельки. Что еще надо запоздавшему человеку, чтобы пройти пешком последние пятнадцать минут пути?

Ноги несли меня чуть не бегом среди тысяч освещенных окон. Дышалось легко: очищенный дождем воздух сам вливался в легкие. Вот нужный дом. Было одиннадцать часов - мой палец нажал кнопку звонка. Вдруг уехали на дачу: суббота? Но тотчас послышался успокаивающий шорох в прихожей и дверь отворилась. Наконец-то достигнут причал, где можно напиться чаю и отдохнуть: долгое путешествие в глубь земли закончилось. Приятельница смеялась над моими похождениями.

ТЯЖЕЛЫЙ СЛУЧАЙ

Во второй половине осени, в середине самого унылого осеннего месяца ноября плохо греет сборная одежда. Я приехал в Ленинград и окунулся в туманную сырость. Хмуро и сумрачно на улицах, мутно светят фонари. То же самое и в Луге, где на несколько дней я остановился у своего приятеля.

Надо бы не выходить из дому, пока не привыкну к балтийской погоде, но дурака работа любит. Попросили вставить оконное стекло. Дело пустяковое, пошел в магазин, а когда возвращался с листом стекла под рукой, озябли ноги. Это плохой признак.

К вечеру почувствовал тяжесть в легких и дыхание стало тяжелым. Простудился, это ладно, не было бы хуже - вдруг воспаление, у меня нередко повторяется эта болезнь - наследство от лагеря. Хворому в положении бомжа - беда. Куда деваться с жаром в груди: бездомных в больницу не берут.

Чувствуешь себя виновато, заболев в чужом доме: все настораживаются, еще нас заразит. Предлагают вызвать "скорую помощь": у нас дети. Мои приятели отпаивали меня малиновым чаем, укрывали стегаными одеялами, не помогало. Понял - это не грипп.

Надо уезжать. В большом городе можно прикинуться "сухарем" или врачу отделения дать полсотни, чтобы положил на пару недель, однажды мне это удалось. Нелишнее здесь будет сказать, что бездомные болеют реже, чем домошняки. Боясь оказаться в беспомощном состоянии, они умеют пересилить болезнь.

Рано утром со своей заплечной сумой я пошел на вокзал. Стояла промозглая темень на улицах. Редкие прохожие торопились мимо меня, прячась за поднятыми капюшонами. Шагал сквозь изморось и чувствовал себя почти здоровым. Легко дышалось, это утешало - авось обойдется. Взял билет на электричку до Ленинграда и еще походил по платформе до отправления: надоело лежать под одеялами.

Электропоезд полетел к северной столице. Народу немного, печки включены. Что это я всполошился? Осилю болезнь. Не доезжая до Варшавского вокзала, сошел на площадке "Ленинский проспект". Дул ветер с Финского залива, низко летели сырые облака. Вдруг почувствовал слабость в коленях, по телу пошел озноб.

Надо бы сразу поехать к ленинградским знакомым, а по пути взять лекарство в аптеке, но еще в электричке надумал отправиться в Москву, там суше. Полпервого уселся на свое сиденье московского скорого, за окном струился холодный дождь. Все вагоны с сидячими местами, это и понятно, в девять вечера поезд закончит свой путь. А хорошо бы взять постель, лечь и согреться под одеялом.

Николаевская дорога старинная, укатанная - поезд летел. Сидеть бы у широкого окна, следить бы за мельканьем придорожных видов! Меня то знобило, то бросало в жар - какие уж виды. Откинул спинку сиденья, положил голову на изголовье. Глядел бездумно в белый потолок, тяжело стучало сердце в такт вагонным колесам.

Одна забота досаждала - Тверь. В Ленинграде я взял билет до Калинина с намереньем пересесть и доехать до Москвы на электричке. Теперь чуял, не хватит силы. Скорей к Москве, там есть где отлежаться. Плохо будет, если проводница запомнила меня.

К счастью, все обошлось. Поезд, едва остановившись, тронулся дальше, одна минута, вторая и сдвинулось с места приземистое вокзальное зданье. Не вспомнила проводница о пассажире до Калинина. Теперь нет забот: через два с половиной часа Москва, больше не остановимся нигде. Забыться бы - голова пылала.

Сидевшая рядом женщина подозрительно на меня косилась:

- Лицо у Вас красное, грипп наверно? - спросила она.

- Нет, не грипп, - возразил я.

- Кашель есть?

- Нету.

- Он и без кашля бывает. Суставы ломит?

- Не ломит.

- Он и не ломит бывает.

Тетя сняла с крючка свое пальто, сумки и пересела на свободное место через проход.

Потянулись московские пригороды в вечерних огнях, с трудом спустил свою котомку с багажной полки. В зимних скитаньях она не бывает у меня тяжелой, а сейчас рюкзак просто вырывался из рук, едва поборол желание ощупать - мой ли.

В другом конце вагона ехала стайка школьников, их везли на экскурсию. Среди них начался переполох: одна девчонка нашла кирпич в своей сумке.

- Это Мишка-дурак, он всегда что-нибудь придумает, - писклявила девчонка, - пожалуюсь Анне Петровне.

Все мальчишки и девчонки засуетились, кричали и смеялись, принялись перекладываться. "Что, если в мой рюкзак, какой-нибудь шутник положил два кирпича?"

Вышел на перрон, как пьяный, пошатываясь. Надо не отставать от других пассажиров и ступать твердо: московская милиция глазастая. Что, как примут за алкаша и возьмут в вытрезвитель? Вот будет забава! Перронные фонари приплясывали перед моими глазами, главное, не ошибиться дорогой. От трех вокзалов две линии метро: на Юго-Запад и Кольцевая, мне на нее, в голове все перепуталось.

В целом мне везло с болезнями. Не умер от чахотки, не мучился язвой, не подкараулил меня сердечный приступ, вот только воспаление легких, да и то не часто. "Лагерь вам не санаторий, - говорят всякому больному лагерные врачи, -существуйте, пока охота есть".

В метро не стал снимать рюкзак, присел на край сиденья. Слушал, как объявляют остановки, не пропустить бы "Белорусскую". Сознание растекалось, расплывались лица. Сидеть бы вот так долго, привалясь спиной к рюкзаку, и ни о чем не думать, но нельзя - пересадка. Едва поднялся перед остановкой, спасибо, парень подхватил сзади и подтолкнул к двери. Шел по переходу, как на вершину горы.

Снова летел поезд по бетонным трубам и, казалось, что прошли уж многие часы и я заехал далеко не в ту сторону, но наконец объявили "Речной вокзал". Вышел на пустынную площадь, залитую зеленым светом фонарей. Милиционер проводил меня ленивым взглядом.

Как шел к своим приятелям, не помню, но с дороги не сбился. В памяти стоял знакомый третий подъезд, а ноги сами отмечали вехи: спуск по ступенькам, поворот направо, дальше подъем к девятиэтажке мимо гаражей.

Ряды освещенных окон будят в сердце бесприютного щемящую тоску, но мне не до того было. Шагал, глядя под ноги подавшись телом вперед, глазеть по сторонам - своего рода развлеченье для бездельников. Мне нужен был один фонарь над дверью третьего подъезда.

Еще одну дверь, ведущую на нижнюю площадку лестницы, я упустил из виду. Вспомнил, чуть не стукнувшись в нее лбом. Вторая дверь в подъезд оказалась заперта, в тамбуре темно, но и так видно, в чем дело. Меня не пускал номерной замок.

Завыть от тоски - вот что захотелось мне больше всего в те мгновения. Стоял растерянный, рука ощупывала облицовку замка - вот он, а я не знаю кодовый номер. Кровь прихлынула к голове, зашумела в уши. Предзимняя слякоть на дворе, одиннадцать часов вечера, все обыватели ушли в свои квартиры - что делать? Куда деваться бездомному с воспалением в груди в ночном многомиллионном городе? Дрожащими пальцами я нажимал кнопки все подряд и понимал, что это ни к чему. Отчаянье охватывало. Буду бить в дверь ногами, пускай выйдет кто-нибудь.

Безвыходное положение часто собирает воедино чутье и рассудок. Не знаю как, заметил, что одна кнопка вдавливается в гнездо легче, чем остальные девять. Забегали по рядам кнопок озябшие пальцы, но уж не метались в панике. У них появилась цель: надо найти еще две кнопки менее тугие, и тогда дверь откроется. Я весь дрожал от нетерпенья, а пальцы двигались медленно, боясь ошибиться: цык, цык, цык, цык, цык...

Легкокрылые парусные корабли возвращаясь из заморского плавания отощавшие и жаждущие - их нет уж теперь - испытывали великую радость, заметил

впереди по курсу красную звездочку - огонь знакомого маяка, указывающий проход в тихую бухту. Не меньшую радость я испытал в мрачной тишине ночного подъезда, уловив напряженным ухом слабый щелчок - замок открылся.

Десять суток мне пришлось проваляться на постели моих приятелей, жар сушил тело. Температура поднималась от тридцати девяти до сорока одного. Повезло, что называется, заскочить в тепло. Мой приятель по образованию - врач, он нашел нужное лекарство. Первые два дня были самыми тяжелыми, глядел в окно, за которым пролетали снежинки и представлялось, что голые ветви клена за окном тянутся помахать мне в последний раз.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

Отрицательных примеров в бездомном существовании больше, чем положительных - это может подтвердить любой бомж.

Каждая последующая бездомная зима преподносит последующие отрицательные примеры, но справедливости ради надо заметить, что в меньших количествах, чем предшествовавшие зимы.

Чаще всего мне указывали на дверь в первую бездомную зиму: был плохо одет, неловок, говорит о себе больше, чем нужно, не понимал, кто пустит на несколько дней согреться, а кто совсем не пустит. Приезжал к знакомым без разбора и даже приезжал дважды к тем, у которых можно останавливаться только один раз. Не было опыта и выбора не было.

Однажды отправился к знакомой в Калинин, она одинокая, живет с матерью. Дважды она приезжала ко мне в Тарусу в поднадзорное мое время, решил повернуть ей один визит. Поехал с большой уверенностью остановиться на недельку - православный мир встречал Рождество.

Сразу нашел улицу, а дом долго не мог отыскать, оказалось, дом стоял в стороне от улицы. Раньше в советском интернационал-строительстве ставили кучно целые рабочие микрорайоны со школой, больницей, магазином, прачечной, родильным домом, домом для престарелых, с детским домом и мертвецкой. Рабочий микрорайон располагался неподалеку от завода - это считалось идеологически оправданным. С тех пор неразбериха в расположении и нумерации домов.

Начали застывать ноги, пока обнаружил нужный номер. Вот он - пятиэтажка "без архитектурных излишеств". Узкие ступени, узкая лестница. Взбежал на пятый этаж, позвонил. Моя знакомая открыла, не снимая цепочки и вглядывалась в лицо.

- Здравствуйте, Люда.

- Ой, здравствуй, Юра. Заходите.

Дверь распахнулась.

На душе стало празднично, когда оглядел прибранную однокомнатную квартирку. Хозяйки суетились вокруг меня, посадили за стол. Рождественский обед для бездомного - явление чрезвычайное, даже если без гуся. Зачем одиноким женщинам такое обилие? Достаточно курицы.

Меня участливо расспрашивали - я обо всем рассказывал: как освободился на конец лета и все еще не нашел жилья. На осторожный вопрос "где прописан" соврал, что у деда в Белореченске, живу у знакомого, снимаю угол, а в Москву приехал выхлопотать разрешение на выезд за границу.

В спокойной беседе прошел короткий день, мои глаза уж отыскивали местечко для ночного отдыха. Вечером Люда ушла в храм, она пела в церковном хоре. Людина мама предложила мне прилечь на кровать. Бездумно глядел на матовый плафон на потолке, сон не шел, появилось беспокойное чувство и отгоняло дремоту.

Людина мама сидела у стола и задавала мне вопросы, с умным видом выпуская слова. Рассказала, как долго ей пришлось стоять в очереди за квартирой. Сейчас я знаю - нечего искать приют у людей, много лет существовавших без собственного дома.

Скоро вопросы старухи насторожили меня: почему я в летних ботинках - на дворе рождественский мороз? Откуда у меня старомодное пальто с каракулевым воротником - такие сейчас и старики не носят? Отвечал, что нет денег купить теплую обувь, а пальто мне подарили, без него пропал бы.

- За что Вы сидели, за что Вас отправили в инвалидный дом?

- Посадили за нарушение надзора, инвалид второй группы, ранение в голову - вот шрам. - Я коснулся пальцами лба.

Она равнодушно повторила за мной:

- Ранение, надзор, шрам. - Заметно было, что она не понимает моих объяснений и выискивает в них лишь слова, возбуждающие ее мнительность.

Старуха снялась с места и подошла к столику с телефоном. Выдернула вилку из розетки.

- За нами так подслушивают: Люда ходит в храм и поет в хоре. Захотелось воскликнуть "удивляюсь", но сдержался и даже не изобразил

удивления на лице. Старуха вернулась на свое место и продолжала обобщать свои подозрения:

- Недавно искали какого-то по всему Калинину. Шпион он и грабитель, со шрамом на лбу. Страху было, мы всю ночь дрожали: вдруг к нам зайдет. Люда в храм ходит, - исподтишка она наблюдала за моим лицом.

- Удивляюсь.

Мне стало не по себе: догадался, что хитрая старуха подбирает повод выставить меня на улицу. Екнуло сердце: не оставят ночевать. За окном к тому времени потемнело, уходить, что ли, пока не уснул город?

Старуха говорила, умело пеленала меня в сеть из слов:

- В прошлом году моя старая приятельница приезжала к нам, хотела остаться ночевать, мы сказали ей: "Иди лучше в гостиницу, если паспорт с собой, у нас негде". В Калинине гостиниц много. Обиделась и не пишет.

"Когда же вернется Люда, одна надежда на нее". Краем уха слушал старухины кривотолки, а время шло, от окна тянуло холодом, мороз усиливался к ночи.

Она пришла полдевятого. С порога жалко улыбнулась мне, будто извинялась за то, что мне надо уходить. Неужели они еще днем успели договориться насчет меня? Она сняла вязаную красную шапочку, привычным движением поправила волосы. Ее глаза уходили от моих глаз.

Обе женщины уединились на кухне. Из-за плотно прикрытой двери до меня доносились лишь приглушенные голоса, да и не к чему вслушиваться, ясно и так -надо уходить. "Вперед", пока не обезлюдели улицы города Калинина, а я все не решался сдвинуться с места, сидел на кровати.

Минут через десять хозяйки вышли ко мне. Теперь говорила Люда, неуверенно, но настойчиво:

- Юра, мама говорит, что у Вас шрам на лице и пальто, какие сейчас не носят. А я так и не узнала Вас, Вы это или не Вы.

Прислушивался к ее слова безучастно, встал и пошел в прихожую. О чем это она? А, спрашивает, есть ли у меня паспорт.

- Люда, допустим, я предъявлю Вам паспорт, Вы оставите меня ночевать?

- Юра, мы никого не оставляем у себя на ночлег.

Людина мама вставила в розетку вилку телефона. Люда продолжала:

- В прошлом году к маме приехала ее старая приятельница...

- Знаю, ночевала на вокзале. - Я натягивал пальто.

- Мама Вам рассказывала? - Она еще говорила что-то, мне удалось разобрать: боимся, батюшка не благословляет.

- У него носки-то нестираные и пальто чужое, - сказала старуха. Шапку на голову, воротник застегнут, перчатки в руке:

- Всего доброго.

Выскочил на лестничную площадку и бегом вниз. Опасение, что позвонит по "02", подгоняло. Представилось в воображении такая сценка: у телефонного аппарата спорят двое, старуха и еще не старая женщина. Старуха держит в руке телефонную трубку, другая прижала ладонью телефонный диск. Одна говорит: "Надо позвонить в милицию". Другая шепчет: "Не надо, мама".

Не пошел сразу на улицу, а по снежным тропкам пробирался, чтобы не перехватили в случае чего. Два раза проваливался в снег и почувствовал у щиколоток холодную сырость. Дома вокруг меня засыпали, зажмурились многие окна. На трамвайной остановке никого.

Мороз схватил за бока. На больших круглых часах, висевших у перекрестка, черные стрелки показывали половину десятого. Пустынная улица, освещенная зеленым светом редких фонарей. Вот это встретил Рождество, попозже можно будет посмеяться, а сейчас не до того. Что, если не придет трамвай, я даже не знаю дороги на станцию.

Ветер не давал покоя. Неужто трудно поставить на остановке хоть легкое укрытие, хотя бы такси прошло заплачу рублевку, так и быть - горьки раздумья бездомного пляшущего на ночной морозной улице.

Трамвай пришел минут чрез пятнадцать. Ярко освещенный он казался весь наполнен теплом. Неудачливый рождественский гость шустро заскочил вовнутрь, в вагоне было холодно и пусто. Единственный пассажир сидел на заднем сиденье, надо обратиться к нему с вопросом.

- До вокзала далеко?

- Третья остановка.

Вокзал - заметное здание в окружении фонарей. Сияют высокие окна. Я выскочил из трамвая и побежал к билетным кассам со скоростью бегуна на короткие дистанции. Без секундомера можно определить, что получился классный забег. Кассирша удивленно повернулась на мой нетерпеливый стук.

- Когда электричка на Москву?

- Через пять минут последняя. - Она взглянула на часы: - Через четыре минуты.

Схватил билет, не дождался сдачи - и скорей на перрон, не сбавляя скорость. Какой-то станционный рабочий встретился на счастье:

- Где электричка на Москву?

- Вон стоит у конца перрона, торопись, сейчас отходит.

Кинулся со всей мочи, подбежал к последнему вагону. Заскочил в тамбур - с глухим стуком захлопнулись за моей спиной автоматические вагонные двери.

Совсем мало проезжающих - ночная электричка. Все расположились свободно, по одному на скамейке, лишь кучка мужиков-подсобников, возвращавшаяся с работы домой, резалась в карты на середине вагона. Мне пришло в голову разуться. Вытянул ноги в носках под сиденье напротив к печке. Слушал, как тепло размягчает онемевшие ступни. Два с половиной часа могу ни о чем не думать, если бы можно было не думать. Увы бездумный и бездомный, не одно и то же лицо. Смотреть бы вот так всю ночь в закиданное снегом окно, на мятущийся мимо поезда лес и в простор посадочных площадок. На ветер разметавшийся поземкой.

Редкие пассажиры входили торопливо на остановках, другие выходили и спешили прочь от линии в темноту переметенных тропинок, в тепло своих жилищ. Тяжело на душе. Оглядел вагон, ища таких же бездомных, как я, и не увидел ни одного. Электричка летела к Москве. Там в огромном многомиллионном городе никто меня не ждет. Сидел и думал, что скоро полночь и до утра придется томиться на вокзале: тягостное времяпрепровождение не только для бомжа.

По вагонам прошли два милиционера, не меня не посмотрели. Все же поскорей обулся, хотя известно, что в позднее время милиция не берет бездомных. Потянулись за окном многоэтажные дома едва проступающие из мрака, лишь окна лестничных площадок светились. Молчавший всю дорогу динамик прохрипел:

"Москва конечная".

Ходил бесцельно по вокзальным залам. Тяжелые люстры сияли с потолка. Все киоски закрыты, а не мешало бы съесть пару пирожков: с рождественского обеда прошло двенадцать напряженных часов. Огромные часы на стене зала показывали двадцать минут первого. От нечего делать прочитал надпись на стене, выложенную золотыми буквами. В ней навязчиво оповещалось всем проезжающим, что на Ленинградском вокзале города Москвы неоднократно был вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин. Большевистская власть не упускает случая напомнить о великом строителе СССР. Однако, на мой взгляд в надпись вкралась ошибка: в те времена, когда Ленин удостаивал посещением это огромное здание, оно наверняка еще не было построено, да и назывался вокзал по-другому. Любопытно знать, есть ли такая же надпись на московском вокзале города Ленинграда.

Исторические исследования надо, однако, на время отложить. В те минуты заботило больше, найдется ли для меня место, где бы пересидеть до утра. Пошел искать вверх по лестнице в зал для транзитных пассажиров - все занято. Нечаянно обнаружился еще один зал, поменьше. Вход туда не сразу бросался с глаза. В зале не было многолюдно, пустые сиденья манили к себе.

Стояла дремотная тишина среди чемоданов и дремлющих проезжающих. Милиция никого не трогала. По всему видно, что годовой план по отлову преступников милицейский участок Ленинградского вокзала выполнил досрочно: бойкое место.

Уселся на свободное сиденье, вытянул ноги в проход и примостил затылок на низкую спинку сиденья, но у вокзальных служащих есть способ расшевелить уставших путников. Только согрелся и сонливость одолела до того, что не хватало силы поднимать веки, пробудил шум голосов и шарканье ног - это пришли уборщицы и попросили всех убираться куда-нибудь.

Отправился кружить по вокзалу. Постоял перед доской объявлений об отправлении поездов. Поглядел на часы, стрелки показывали полвторого. Скучное занятие - поминутно глядеть на циферблат, от этого стрелки двигаются еще медленней.

Чтобы разогнать сон, вышел на привокзальную площадь. Пустынная, едва освещенная, она казалась огромной. По гулкому переходу отправился на Казанский вокзал, проезжего народу там оказалось еще больше. Люди сидели по всему пространству кассового зала, кто хотел - садились на вещи или прямо на каменные полы: один зал ожидания ремонтировали, в другой пускали только по "проездным документам". Ночь с седьмого на восьмое января показалась мне длинней самой длинной очереди за хлебом, в которых мне, мальчишке, приходилось выстаивать в военные годы. И еще одна ночь припомнилась на каменных полах кассового зала Казанского вокзала.

Это было в Кустанайской тюрьме в начале марта 1956 года. Мы назывались "крытники", что означает "попавшие в тюрьму за нарушение лагерного режима". Нас было семеро зонников в десятой камере на третьем этаже - все четвертачники по ст.58. У каждого по несколько лет отбытых и помногу лет впереди.

На утренней проверке в нашу камеру зашел дежурный корпусной - старшина Митин. Явно навеселе, с утра это с ним не каждый раз бывало. Вместе с ним зашли двое коридорных. Мы встали, как полагается перед начальством, только один лежал на своей шконке - он был болен.

- Чего разлегся, встать! - Митин сдернул одеяло с лежащего.

- Гражданин начальник, это хворый, жар у него.

- Встать.

Если бы строго исполнялись все правила исправительно-трудового режима ненадолго бы хватило у заключенных силы жить. Послабления вымогают зэ/ки - менты уступают, чтобы хватило силы служить. Я поднял одеяло и хотел укрыть больного.

- Отставить. - Митин вырвал одеяло из моих рук и отшвырнул меня к стенке кулаком в плечо. Толчок получился сильный. Ударился спиной и затылком об стену, в ушах зазвенело. Ясно, что надо было сдержаться, но молодость горяча. Подскочил к корпусному, повернул ему кулаком в морду. Из рассеченной губы начальника потекла кровь струйкой на небритый подбородок. Митин от неожиданности отступил, я двинулся на него.

В следующее мгновение меня ударили в бок и вытолкнули в коридор, в запальчивости совсем забыл о двух других надзиралах. Дверь нашей камеры захлопнулась. Меня швыряло от ударов сапогами под живот, в поясницу, под коленки. Меня сбили с ног и принялись утюжить по бокам и по спине, по груди и по голове. "Запинают" - мелькнуло в сознании. Когда менты избивают зэ/ка, надо кричать, иначе увлекутся и забьют до смерти.

- Убивают, убивают! - успел я крикнуть и задохнулся от удара сапогом под :дых.

В дверь нашей камеры начали бить крышкой от параши. Через минуту от тяжелых ударов тряслись все двери в нашем отделении, слышно пошли в дело шконки, как тараны. Нарастал приглушенный гул голосов: палачи, убийцы, капэссовцы, комуняки, гестаповцы. Слились воедино мои вопли, крики камерников, грохот окованных дверей.

Двое надзирателей схватили меня за ноги, бегом потащили по коридору и дальше вниз по лестнице на второй этаж в отделение к подследственным. Пересчитал затылком все бетонные ступеньки, не запомнил только, сколько их было.

Избитое тело затащили в санчасть, у меня прерывалось дыхание.

- Да не так его, - кричал "лепило" - начальник тюремной санчасти. - Посторонись, сейчас его на всю жизнь калекой сделаю.

Грузный, но, к моему счастью подпитый, он прыгнул мне на спину – боль пронзила позвоночник, сознание померкло.

Очнулся от холодных струек, они вились по затылку и по оголенному плечу - на меня лили воду, мой глаз глядел в щелку между половицами.

- Вставай.

Попытался встать, но не мог: стреляло болью в спину.

- Выпрямь его.

Сзади ударили сапогом в пояс. Упал и неловко лежал на боку. "Убьют"-мелькнуло в голове, в эту минуту в санчасть зашла медсестра, сделала большие глаза - это ослабило пыл разбушевавшихся тюремщиков. Надзиратели тем же способом, как вначале, потащили меня на первый этаж вниз по ступенькам, заволокли в карцер - дверь с лязгом захлопнулась.

Избитому зэ/ку все равно, где лежать, можно и на бетоне, если надоело жить. Кое-как поднялся, скрюченный, и сел на железную шконку. Поскуливал по-щенячьи и слушал в теле, где сильней болит. Загремели засовы: "Эх, рано поднялся". Дверь раскрылась и в камеру зашел надзирало с наручниками.

- Очухался? Давай руки, повернись. - Щелкнули замочки. - К шконке, может, его приковать?

Другой надзирало возразил от двери:

- Не надо, хватит с него: Митин никогда спокойно смену не примет. Надоело. Побить мужика ему все равно что опохмелиться.

Они ушли, грохнув дверью. Медленно тянулись часы, прошел день, наступила ночь. Слышно, как в прачечной на хоздворе женщины-зэчки затягивают вполголоса разные песни и обрывают на втором куплете. Окоченевший, я сидел на шконке, не находя силы встать и думал, что "откинусь" до утра. Ночь казалась бесконечной, руки в плечах выворачивали наручники так, что едва мог пересилить стон. Из разбитого окошка под потолком сыпался мне не голову морозный снежок.

К утру принудил себя подняться на ноги. Ковылял по карцеру от двери к окошку, от окошка к двери, пригнутый к полу, как старуха с кочергой, пока хватало сил. Садился кое-как в изнеможении на железо шконки со сдавленным стоном. Через силу снова поднимался, через пару минут чуял - спасение в движении. Молодость упряма.

На утренней проверке с меня сняли наручники. Замочки долго не открывались. Надзирало дергал то одну мою руку, то другую. Наконец он справился со своим делом и ушел, не сказав ни слова. Ощущение такое, будто парю в воздухе и наслаждаюсь парением, тело расслаблялось и, казалось, этому живительному расслаблению не будет конца. Никогда в жизни мне не довелось еще раз испытать это благостное самочувствие. Осторожно перенес руки наперед, пытался двигать онемевшими мышцами. Кулаки посинели и распухли, как мячи.

Пятнадцать суток в карцере Кустанайской тюрьмы дались мне нелегко. Днями и ночами ходил по камере, скривившись на правый бок, ложился на десяток минут на железные полосы койки, обессилев и снова шнырял туда-сюда.

Постепенно сходили синяки и ссадины с тела, ослабла боль в спине. Когда кончился карцерный срок и меня "подняли" на третий этаж в камеру №10, сокамерники не узнали сразу, кто вошел, всматривались в истощенное лицо с обтянутыми скулами и провалившимися глазами, пока я стоял у порожка двери.

За день до того, как меня выпустили из "кондея", донеслись ко мне сквозь частую решетку вопли из внутреннего двора. Полез посмотреть, что там происходит, встал ногами на шконку и дотянулся до окошка. Молил о пощаде парень лет двадцати, незнакомый мне. Он стоял голый, прикованный наручниками к воротам, видимо, бытовик. Надзиралы поливали его водой из пожарного брандсбойта.

Что делается во внутреннем дворе, видно только из карцеров. Тюрьма не видела, как истязают парнишку - тюрьма молчала. Мне видно, и тоже молчал: еще болело избитое тело. Парня обливали водой, пока он не повис на наручниках. Тюремщики называют эту муку: "Остудить пыл". Так можно убить связанного,

застынет сердце под струями ледяной воды, а на теле ни одного синяка, ни одной царапины.

Долгая ночь - тяжелые думы, но время не стоит на месте даже в кассовом зале Казанского вокзала. В шестом часу я присоединился к кучке приезжих, торопивших рассвет наподобье меня. Все мы переминались у запертых дверей в метро, все надеялись поскорей добраться до знакомых и отдохнуть. Мы бойко ринулись вниз, как только открылись стеклянные проходы, наши лица ласкал теплый ветерок подземки.

До десяти часов пришлось колесить в подземных поездах: в доме моего приятеля просыпаются поздно. Там мой рюкзак и надо заехать за ним, а лучше бы остаться у них на день и завалиться в теплую постель до завтрашнего утра.

Стоял ясный день, когда, поднявшись наверх, я уходил от станции метро "Сокол". Похрустывал снежок под ногами, белизна придорожных обочин слепила глаза. Поневоле мне пришлось передвигаться на повышенных скоростях в летних ботинках и нестиранных носках. Заскочил под крыльцо знакомого дома, мой звонок прозвучал глухо за запертой дверью. Несколько раз подряд озябший палец нажимал кнопку: "Гляделись в телевизор до полуночи и спят".

Послышались шаркающие шаги и дверь открылась.

- А, это ты Юра, заходи. - Приятель глядел на меня сонными глазами.

- Я за рюкзаком... - Слова вырвались неуверенные, звучали извинительней Совсем не то и не так надо было сказать: "Озяб, измучен, две последние ночи без сна". - Может быть, мой приятель догадается, как я устал, он стоял подле полураздетый, полусонный и глядел, как я медленно одеваю свой вещмешок.

- До свидания.

- До свидания, Юра, заезжай к нам снова.

Дверь захлопнулась. Зачем с моего языка сорвались извинительное: "За рюкзаком"?

Теперь скорее в автобус, в метро и на Казанский вокзал.

Ночные вокзальные бдения побуждают изучать расписания поездов - в час дня отходит пассажирский поезд в Ташкент, скорей к билетным кассам. Встал в очередь, на часах половина двенадцатого. Очередь двигается медленно - это знают все простые советские люди. Я нетерпеливо топтался приковав взгляд к окошечку кассы, невольно подталкивал стоящих впереди. Наконец сунул нос в заветную щелку.

- Один билет плацкартный на пассажирский до Ташкента, пожалуйста. На сегодня.

И как обухом по голове:

- Билетов нет.

- Как нет? - Стоял и растерянно глядел на кассиршу, сопротивляясь нажиму задних. Столько надежд рушилось в ту минуту в моем сознании: напиться жидкого вагонного чаю, выспаться в тепле на казенной постели. Кассирша смотрела на меня через стекло и видела, что перед ней пассажир, близкий к крушению. Предложила участливо:

- Берите на скорый, пока есть.

Я спросил о главном: когда отправляется скорый?

Тяжелым для меня был ее ответ:

- В двадцать два часа пятьдесят минут.

Сунул билет в карман, в голове толкалась одна дума: одиннадцать часов томительного ожидания, одиннадцать часов скитаний по чужому морозному городу.

Не одну сотню километров пронесли меня в тот день голубые поезда по грохочущим трубам подземки. Ездил с усталостью в теле, с болью в сердце, с головной болью. Глянув в измученное лицо бородача с рюкзаком, пассажиры уступали мне место.

Раза два поднимался на улицы отдохнуть от шума и подышать свежим воздухом. Переходил из магазина в магазин, чтобы вдохнуть тепла, ощупывал в кармане скомканные рубли. Через полчаса снова сидел в вагоне метропоезда и клевал носом. Вернулся на Казанский вокзал в десять часов вечера.

Затихала Москва на ночь. Тускло сияли звезды в морозном подсвеченном фонарями небе. Сразу пошел на перрон и ждал, нетерпеливо прохаживаясь, скоро ли подадут состав. В числе первых втиснулся в тамбур и прошел к своей полке, едва

замерла у перрона вереница вагонов. Вот оно, мое верхнее среднее место, заправлено и манит белизной. Пассажиры толклись в проходе, раскладывались, обменивались полками.

- Поезд тронется, соберу билеты и выдам постели, - объявила проводница. Я снял ботинки с холодных ног, разделся и залез в казенную постель.

- Кто еще будет чай? - донеслось до меня сквозь сон. Поднял голову с подушки и открыл глаза. Вагон был полон белого дневного света, за окном проплывали снежные поля.

- Мне два стакана, пожалуйста.

Надернул брюки, соскочил в проход, быстро обулся. Беседовали пассажиры за столиком. Позвякивали пустые стаканы из-под чая. Сходил оправился, плеснул в лицо две пригоршни воды, растер полотенцем. Странное явление - этот светлый день сразу за полночью.

Вот когда проявился голод. Доставал еду из рюкзака, пил чай пару за парой. Уминал вареную колбасу и копченую треску. Насытился наконец и полез за мелочью, пальцы нащупали какую-то бумажку. Любопытно, никаких бумажек в моих карманах не должно быть: некурящий и беспаспортный. Вытащил бумажку и разглядывал смущенно - это оказался билет на скорый поезд до Ташкента.

Проводница благосклонно выслушала мои объяснения:

- Проглядела, видно, Вас вчера, когда билеты собирала. А почему Вы залезли на свою полку, не подождав отправления? Устали, что ли?

- Устал.

Она взяла у меня билет и рубль за постель.

ВИКТОР

У меня есть друг - мы вместе тянули срок на седьмом отделении Дубравлага в Сосновке. Я проводил его на волю в мае 1965 года. Он отбывал за антисоветскую группу и вел себя в лагере, как не вставший на путь исправления.

После скитаний по вокзалам и ночевок у лагерных знакомых Виктор осел в Ярославле: точней сказать, получил работу, прописку и койку в общаге. На что еще может рассчитывать упрямый антисоветчик? Он приезжал ко мне в Тарусу в 1979 году. С тех пор мы не виделись четыре года, разгороженные Гулагом, один в большой зоне, другой - в малой. Я приехал к нему в декабре 1983 года. Начиналась моя первая бесприютная зима. Над окоченевшим пошехоньем свистел метельный ветер. Мой друг к тому времени уж два года жил в однокомнатной квартирке в многоэтажном доме. Наконец-то ему удалось избавиться от советской ночлежки.

Как говорит сам Виктор - произошло чудо. Случайно он познакомился с начальником оперативного отдела Ярославского управления госбезопасности Корниловым. Было ли это знакомство случайным также и для начальника отдела -неизвестно.

Охранитель социалистических устоев Корнилов и подрывник устоев Поленов нередко прогуливались по набережной Волги и беседовали о будущем коллективистском образе существования и о том, что отдельная квартира - это хорошо, а общежитие - плохо. Виктор, человек упрямый, всегда стоит на своем, марксистские идеи на дух не принимает. Едва ли начальник надеялся переменить его взгляды, но завербовать в осведомители надежды, видимо, не терял.

В практике советских распределителей жилья случай редкий, когда одинокий работяга получает отдельную квартиру, да еще в прошлом зонник, которому по всем инструкциям социдеологов полагается лишь спальное место в общежитии.

Чудо произошло от того, что в распределительную комиссию явился чекист в мундире подполковника со всеми регалиями, в сопровождении широкоплечего мужика в телогрейке подпоясанной веревкой. Корнилов посоветовал спесивым квартирораспределителям предоставить отдельную жилплощадь кадровому производственнику, чуть ли не передовику, на производственные достижения которого отрицательно влияют пьяные разборы несознательных бездомников в жилых комнатах и в бытовых помещениях общежития.

Совет был с готовностью воспринят. Немедленно Виктор Семенович стал первым в многочисленных льготных и общих длинных очередях на получение жилья. Без проволочек написались разные оформительные бумаги. Мой друг получил в карман собственный ключ и заперся от коллектива в однокомнатном дворце на пятом этаже девятиэтажки, построенной "без архитектурных излишеств" для привилегированных неудачников.

Поезд из Москвы в Ярославль пришел в половине одиннадцатого вечера. Автобусы ходили редко. С переметенных поземкой темных ярославских улиц прохожие торопились уйти в свои дома. Мороз пощипывал за нос, пока я стоял в редкой толпе ожидающих автобус у края площади перед мраморным зданием Ярославского вокзала. Незнакомый город, но из писем Виктора я знал адрес и как проехать к нему и надеялся, что полночь не застанет меня на улице.

Автобус шел долго, минут тридцать. Сперва полный, он постепенно пустел. Вот наконец улица Урицкого, здесь мне сходить. Пошел пешком на улицу Блюхера в самый конец к пустырю. Дом, в котором квартира Виктора, поднялся надо мной темным утесом, лишь немногие окна светились. Тревожное чувство бесприютности охватывает путника на безлюдной улице среди спящих домов. Не умеряя прыти зашел в подъезд и поднялся на пятый этаж по узкой лестнице. Прошел по узкому коридору, стараясь не топать, чтобы не потревожить спящих за двумя рядами запертых дверей. В одном месте зацепился за детскую коляску, в другом - за деревянный ящик для картошки. Вот дверь, за которой обитает мой друг.

Волнуясь и тяжело дыша, я нажал кнопку звонка, палец вздрагивал, призывно зазвенело за дверью, но не слышно шагов. Подождал минуту, позвонил

еще - тишина в квартире. Третий мой звонок звучал долго и настойчиво. И безответно. Уныние охватило, сердце забилось тяжело.

Оставил кнопку. Стараясь не топать, вышел на лестничную площадку. Куда теперь? В раздумье опустился вниз по лестнице. Что делать бездомному ночью на улице в незнакомом городе? Летом бы на пустыре перетоптался до утра. Не оглядываясь, пошел от девятиэтажки, к которой так стремился пять минут тому назад. Чуть не бегом бежал по улице Блюхера к улице Урицкого. В морозном небе, едва прикрытом городскими дымами стояла глухая полночь.

На автобусной остановке никого. Фонарь излучал на меня мертвенный свет. Придет ли автобус, кто знает, а может быть, не придет до утра. Женщина в заиндевевшей шубке прошла мимо, опустив голову.

- Как добраться до железнодорожного вокзала?

Женщина не повернула головы, неопределенно показала рукой и заторопилась прочь. На мое счастье появилась широко шагавшая фигура на противоположной стороне улицы. Мужчина. Бегом пересек дорогу к нему навстречу:

- Как добраться до железнодорожного вокзала?

- До Московского или до Главного?

Несколько секунд я колебался, только что узнал, что в Ярославле два вокзала:

- Откуда идут поезда в Москву?

- Это Главный. Пошли скорей к троллейбусной линии, троллейбусы на стоянку уходят, может быть, остановим: я ремонтник в троллейбусном парке.

Мы вдвоем переминались на утоптанном снегу и притоптывали ногами. Тянулись минуты ожидания, вдали появился освещенный троллейбус. Мой добрый провожатый махнул рукой и машина остановилась, прокатившись далеко, парень обменялся несколькими словами с водителем, дверь открылась и я заскочил в пустой вагон. Сидел на заднем сиденьи сжав на груди руки, чтобы теплее было -троллейбус несся без остановки по пустынным улицам.

Недалеко от Главного, там, где троллейбусы сворачивают на ночную стоянку, водитель высадил меня. Топал пешком до вокзала, прикрывая нос перчаткой, все дороги загородила ночь. До утра просидел в пустом зале ожидания с высокими потолками и высокими арочными окнами. По стеклам разметались морозные узоры. Это так развлекает: смотреть на морозный узор оконного стекла, особенно в солнечный день из теплой комнаты. За окнами стояла ночь и узоры на вокзальных стеклах проступали смутно.

В углу зала расположились на ночлег цыгане. Сколько помню себя, недолюбливал этих вечных скитальцев - мошенников и попрошаек. Тогда в холоде Главного ярославского вокзала во мне пробудилось чувство общности с русскими переселенцами в размочаленных лаптях, что веками брели на Восток под шатрами тайги и по пустым равнинам. Если бы в ту ночь ко мне подошла цыганка и попросила бы денежку для своих курчавых ребятишек, спавших в углу в перинах, с готовностью дал бы ей двугривенный. Никто не подошел.

Полшестого утра меня повез тот самый автобус, что вез вчера к дому Виктора. Еще раз бегом с улицы Урицкого по улице Блюхера. Случай, по-видимому, соединил имена этих двух большевистских деятелей в пригороде Ярославля Брагино. Изменника Родины и искоренителя измены, уничтоженных своими единомышленниками в кровавые годы идеологических разборок между паханами и законниками.

На этот раз мне повезло, Виктор оказался дома и собирался на работу. Вчера он поздно вернулся от приятеля, видимо, через несколько минут после того, как я ушел от его двери. Хорошо, что мне пришло в голову приехать с утра пораньше, правда, попозже едва ли бы получилось после ночного сиденья на вокзале. Мы успели напиться чаю, я оттаивал, перестало дрожать в нутре. Виктор достал матрас, подушку и постелил мне:

- Отдыхай, захочешь вымыться - ванна действует. Он ушел на работу.

Впервые я услышал о Корнилове вечером, когда Виктор вернулся домой. С придыханиями, что у моего друга признак волнения, он сказал:

- Есть у меня знакомый, в КГБ работает, начальник отдела. Недавно спрашивал меня о тебе. Я ответил: "Не знаю, где Храмцов". Просил позвонить, если

ты заявишься. Обещал ему с условием: "Прежде спрошу у Храмцова, если он согласится".

Виктор вопросительно глядел мне в лицо.

Любопытно знать, как поступит Виктор, если не соглашусь, но не стал выяснять: до боли в сердце не хотелось уходить из тепла в морозную муть на ночь глядя:

- Звони.

Виктор ушел в магазин за покупками. Вернулся и сообщил со вздохом облегчения, что звонил знакомому гэбисту.

- Спрашивает меня: "Приезжать брать"? Отвечаю ему: "Зачем брать, Храмцов в Ярославле прописываться хочет".

Никто не приехал. Хорошо, что я не сказал Семеновичу о своем беспаспортном состоянии. Долго мы беседовали в тот вечер в теплой полутьме квартирки, вспоминали о лагерном прошлом. О моем доме, проданном Валентиной Машковой, пока я отбывал срок за надзор. Виктор рассказал мне о первой встрече с Корниловым.

В ремонтном цехе ЖБК проходило производственное собрание по случаю субботника  в  помощь  детям  Северного  Вьетнама.  Производственники расположились на своих рабочих местах в позах самых разных и смалили махорку. Краем уха вслушивались в призывы учетчицы - парторга цеха - помочь косоглазым ребятишкам братской страны. Она умела подпустить слезу.

Виктор Семенович Поленов слез со своего верстака и выдвинул нижнюю челюсть в сторону учетчицы:

-          На субботник не пойду, - сказал он и взял руки за спину.

Неожиданная  реакция на  прочувствованное  партвыступление  всех озадачила. Цех выжидательно затих, парторгша растерялась. Положение выправил начцеха, он подытожил мнения:

- Пойдут все до единого: у нас передовой коллектив. Через два дня, один из которых производственники называют "черная суббота", к верстаку Виктора Поленова подошел начальник цеха:

- Почему не был на субботнике в помощь детям Северного Вьетнама?

- Я не вьетнамец.

- Ты что, лучше других, а мы за тебя вкалывай?

- Вьетнамские дети в моем труд-договоре не записаны.

- Не развращай интернациональные чувства коллектива - не позволю. -Начальник поднес указательный палец правой руки к носу Поленова и помахал пальцем из стороны в сторону.

Виктор Семенович нахмурился, выдвинул вперед широкий лоб, согнул правую руку в локте, сжал в кулак, положил на сгиб правой ладонь левой руки, поднес кулак к носу начальника и помахал правой из стороны в сторону.

Гул цеха ослаб. Оба, начальник и подчиненный, ощутили, что все производственники украдкой наблюдают за их жестикуляцией.

- Отстраняю от работы, - выкрикнул начцеха и убежал в свою кабинку. Поленов уселся на верстак и углубился в чтение газеты "Ярославский рабочий". Перед обеденным перерывом Виктора позвали в кабинет "хозяина" ЖБК, на "ковер". Директор сидел за широким столом и оценивающе разглядывал производственника. Виктор сосредоточился на пробке стеклянного графина, стоящего на столе.

- Почему не выполняете указания начальника цеха?

- Суббота - выходной день.

- Почему машете кулаком перед лицом начальника цеха?

- Пускай он своему сыну пальцем грозит, сопляк.

- Извинитесь перед ним.

- Не за что извиняться.

- Поленов, не вынуждайте меня.

- Он начал, пускай извиняется, а я подумаю.

- Вы уволены, идите.

Мой друг вышел из директорского кабинета, оставив на ковре грязные следы от своих сапогов. Раскрашенная секретарша презрительно посмотрела ему вслед. На заходя в цех, мой друг пересек грязный двор и через дыру в заборе

отправился в общагу. Там подсел к своей тумбочке и написал заявление в нарсуд с просьбой привлечь администрацию комбината железобетонных конструкций к ответственности за необоснованное увольнение рабочего ремонтного цеха Поленова B.C.

Прошло полтора месяца, Виктор получил приглашение явиться в Ярославское управление ГБ. Солнце раскалило город горячими лучами, в просторном кабинете председателя облуправления успокаивающая затененность и прохлада. На окнах тяжелые занавеси темно-зеленого цвета.

Председатель в летнем костюме сидел за широким пустым столом, а на диване у стены сидел еще один начальник в мундире подполковника, облокотившись на валик. Хозяин кабинета приятно улыбался; вид у полковника был отсутствующий.

- Садитесь, Виктор Семенович, как Ваше здоровье? - Председатель взглянул на ноги Поленова в начищенных полуботинках. - А мне сообщили, Виктор Семенович, что Вы заходите к начальству только в грязных сапогах. Вот товарищ Корнилов уверяет...

- Сейчас сухо, да и не работаю сейчас.

- Уволились?

- Уволили.

- Как мне сообщили, Вы - добросовестный работник, в чем же дело?

- Не угодил начальству.

- Виктор Семенович, если Вас уволили необоснованно, подайте заявление в суд, там разберутся.

- Подал заявление.

- Правильно сделали, Виктор Семенович. У нас рабоче-крестьянская власть: интересы трудового человека наш народный суд обязан защитить. С производственниками цеха у Вас отношения хорошие?

- Трудовые.

- А с начальством отношения не очень?

- На банкеты не приглашают: я - работяга.

- А как относится к Вам парторг цеха?

- Хитрая баба.

Председатель расхохотался, начальник на диване усмехнулся и слегка кивнул в знак согласия. Дальше шел разговор об отношениях с сокомнатниками в общаге и о том, не проводит ли Виктор Семенович собеседований, например, на бытовые темы.

- Не выпиваете? - спросил председатель напоследок.

- Я не алкаш.

Главный чекист Ярославской области вытащил из-за стола генеральское брюхо и проводил до дверей своего кабинета бывшего антисоветчика Поленова B.C. Пожелал ему всего хорошего, Корнилов дал антисоветчику свой служебный телефон: "На всякий случай". Об интернациональном субботнике в помощь детям Северного Вьетнама разговору не было.

Через пару недель Виктора вызвали в народный суд. Директор ЖБК прислал в судебное заседание свою представительницу - парторга цеха. Начальник цеха заболел и не явился по уважительной причине. Разговора в суде о помощи детям Северного Вьетнама не было. Парторгша напирала на неприличный жест Поленова, изображенный на глазах всего цеха. Поленов признал, что его действие вызвано необходимостью ответить на унизительный жест начальника. Женщина-судья вынесла судебное решение: "Махать руками перед лицом друг друга в коллективе не позволено - это мелкое хулиганство" - с чем истец и ответчик согласились, к всеобщему удовлетворению в решении судьи было также записано: "Считать увольнение Поленова B.C. необоснованным, считать невыход Поленова B.C. на работу в течение двух месяцев вынужденным прогулом не по его вине и оплатить один месяц вынужденного прогула в размере среднемесячной зарплаты";

Появление Семеныча на его рабочем месте весь цех встретил с молчаливым одобрением. Ему кивали, махали руками. В бытовке жали руку, предлагали помощь и восторгались его рабочей принципиальностью. Со стороны казалось, будто Поленов прославил весь коллектив цеха ремонтников стахановскими достижениями^

получил за это медаль "За трудовое отличие" и теперь не прочь обмыть высокую награду, как полагается.

В тот вечер мы договорились до того, что надо поехать в Тарусу и потребовать деньги за мой дом, хотя ясно представлялось, ничего не сумеем мы выжать из Вали: мое появление у Машковой, с той же целью в первые дни после освобождения настраивало на унылый лад. Виктор, наоборот, настроился решительно. Ладно, съездим: в моем положении без денег - хоть в сугроб ныряй до весны.

Накануне отъезда в Москву Виктор, придя с работы, сказал, что звонил Корнилову и сообщил о наших намереньях. Опять Корнилов, ловко он втискивается между нами.

- Витя, ты не знаешь, как они поступят с тобой и со мной.

- Ничего не будет - ихний "понт". Просто он раньше просил звонить ему, если куда-то уезжаю, и я обещал.

- Ты поедешь сейчас не один.

Вышли мы из дому рано, торопливо скрипели ботинками по снежной тропинке, но опоздали к трамваю и пришлось долго ждать следующего, а дальше вошли в несчастливую струю - опоздали на автобус. Приехали на вокзал за пять минут до отправления прямого электропоезда на Москву и не смогли взять билет на него. Появилось ощущение, что поездка не складывается, самое время повернуть назад.

Купили билеты на поезд дальнего следования, что обошлось нам на два рубля дороже. Какой-то тип подвернулся, как только мы вошли в кассовый зал, знакомый Виктора, с японским транзистором. Он тянул нас в свой вагон, однако узнав, что мы взяли билеты на другой поезд, спешно куда-то исчез.

В Москве мы вышли из вагона в числе последних, шагали в редкой толпе пенсионеров и пассажиров с громоздкой кладью. Высокий перрон Ярославского вокзала обледенел. Надо глядеть под ноги. Бездомному милиционер бросается в глаза издали, даже на обледенелом перроне.

Я увидел его у фонарного столба, мент проворачивал взглядом проходивших мимо. Заметив нас с Виктором, направился навстречу. "Вот и попался", толкнулась в голову горькая мысль, "недолго просуществовал на беспаспортной свободе". Виктор шагал рядом со мной, о чем-то рассказывал, размахивая руками.

- Ваши документы.

Мой друг остановился, будто наскочил на фонарный столб, я попытался пройти мимо, хотя требование блюстителя порядка относилось к нам обоим. Рука милицейского вытянулась в сторону загораживая мне проход. В то же мгновение Виктор вытащил из кармана бумажник:

- Вот паспорт, пожалуйста, с пропиской, это военный билет, вот справка о том, что отпущен с работы, это заводской пропуск, это билеты от Ярославля до Москвы.

Милиционер неспешно просматривал бумаги, взглянул Виктору в лицо. Толпа приезжих схлынула. Остались на перроне мент, мужик в телогрейке, подпоясанной веревкой, и старик с окладистой бородой в пальто довоенного покроя с потертым каракулевым воротником. Старик терпеливо ожидал своего спутника

У меня все тряслось внутри, но сдерживал волнение. Милицейский вернул бумаги Виктору, покосился на меня хитрым глазом - вид у старика был спокойно-безразличный. Небрежно поднялась рука к форменной милицейской фуражке:

- Свободны.

На ночь мы остановились у знакомого, живущего в Теплом Стане. Разговорились вечером и знакомый согласился поехать в Тарусу вместе с нами. Однако утром он передумал, а за ним передумали и мы. Поездка не состоялась. На обратном пути в Ярославль мы с Виктором гадали: случайность ли то, что нас остановили на вокзальном перроне. Он не мог сказать утвердительно, я тоже сомневался.

Вернулись в квартирку Виктора. Он дал мне тысячу пятьсот рублей подъемных, как откинувшемуся. Это деньги помогли мне просуществовать зиму 1983-1984 года, самую трудную в моей жизни и самую холодную. Мне удалось найти спасение от морозов в вагонах поездов дальнего следования.

Недавно я заезжал к Виктору, он сказал мне, что его знакомый из "комитета" выпущен в отставку с одновременным назначением на высокий оперативный пост уполномоченного по делам Русской Православной Церкви в Ярославской епархии.

ДАЛЬНИЕ ПОЕЗДА

Жители страны, площадь которой составляют десятки миллионов квадратных километров, знают, что такое дальние поезда, если им довелось ездить с запада на восток или хотя бы с севера на юг, а также и в обратных направлениях. Дальние поезда - это скорость и удобства для пассажиров, уверяет МПС.

В исторические железнодорожные годы дальние поезда были многих типов и окрасок: экспрессы, курьерские, скорые, почтовые, "пятьсотвеселые"; желтые, синие, зеленые, коричневые. Стремление к единообразию - отличительная черта всех цивилизаций. Из многотипного многоцветия дальних поездов сегодня уцелели лишь скорые и пассажирские с единой шаровой окраской.

Кое-что я знал о дальних поездах еще с отроческого возраста. Зимой 1983-1984 года мне довелось узнать о них намного больше, особенно о тех, что принято называть пассажирскими. Два месяца подряд ехал на них день и ночь, делая короткие перерывы с целью пересадки. Если бы мой путь пролегал строго в одном направлении на запад или на север, мне выпала бы честь называться первым путешественником, объехавшим земной шар по железной дороге.

Дальние поезда отправляются обычно из больших городов в полдень или под вечер. Строго по расписанию. В пути следования они, бывает, стоят часами на маленьких станциях, так что иностранные туристы успевают уверить друг друга, что началась всеобщая забастовка объединенного профсоюза советских железнодорожников. После долгих простоев дальние поезда, как правило, мчатся с бешеной скоростью, и у транзитных пассажиров появляется нешуточная надежда, что они прибудут на пересадочную станцию вовремя и им не надо будет сидеть на вокзале лишние сутки.

Если пассажиры едут в Москву, их надежды сбываются. В Москву все поезда прибывают по расписанию, исключения подтверждают правило. Дальние поезда, идущие от Москвы, опаздывают прибытием на конечный пункт следования независимо от того, какой поезд: скорый или пассажирский. Таков обычай. Если есть необходимая нужда доехать до конечного пункта следования поезда вовремя -надо брать билет только на поезд, идущий в Москву.

Надо помнить, что железная дорога не несет ответственности за опоздание поездов, не возмещает опоздавшим проезжающим денежный ущерб, не компостирует им билеты и не бронирует им места в гостиницах и даже не извиняется перед ними. МПС изъяло из обращения само слово "опоздание", не услышишь теперь из вокзальных репродукторов "поезд опаздывает", но "поезд задерживается прибытием..." В среднем на пять часов.

Нелегко передвигаться в дальние края на опоздавшем поезде дальнего следования. Вагон-ресторан закрыт, чаю нет, уборная грязная, полы не вымыты... Отовсюду слышатся тягостные вздохи опаздывающих. Одни пассажиры поминутно поглядывают в окна и на часы, другие отчаянно валяются на скомканных постелях. У курящих кончились сигареты, пьющим нечем опохмелиться. Проводницы, привыкшие ко всем "удобствам" дальнего сообщения, никак не могут привыкнуть к опозданиям поездов, зло отмахиваются от назойливых вопросов: "Когда прибудем?" "На сколько опаздываем?"

- Пешком ходите.

- Пешком я давно уж бы дома чай пил, - уныло возражают пассажиры, ощущая себя жильцами высотного дома, застрявшими между этажами в отказавшем лифте.

Десятой доли нервной силы, истраченной людьми в опоздавших поездах, хватило бы для того, чтобы все поезда передвигались строго по расписанию. Полезно придумать соответствующий аккумулятор для подзарядки железнодорожного пассажирского транспорта. Кое-что уж делается в этом направлении прогрессивными изобретателями: построен автобус, в котором все пассажиры вертят педали, как у велосипеда. Когда надо не опоздать на работу или на футбольный матч, все усиленно нажимают на колеса, и машина двигается быстрей. По мнению изобретателя, педальное транспортное средство мало зависит

от бензоснабжения и от произвола водителя. Предназначается для коллективов коммунистического труда. Надо заметить, что бомж, попадающий в опоздавший поезд в зимнее время, не испытывает никаких отрицательных самочувствий.

Дальняя поездка всегда представляется привлекательной - незнакомые места, нечаянные встречи. Однако нужно иметь в виду, что поезд дальнего следования - не электричка. Следует брать с собой полуторный запас еды и питья, не забывать об одежде и о пересадках, но все постепенно налаживается. Вагон обнаружен, полки отысканы, вещи пристроены, постели, за несколько неумеренную плату, получены. Толстым женщинам с билетами на полки с четным номером надо уговорить мужчин поменяться местами: четные номера - верхние полки. Пассажирам, попавшим в первое или в последнее купе, неплохо будет перейти в середину вагона. Первое купе загружено казенными вещами и левыми грузами, в последнем купе - постоянное хлопанье дверей и вонь из уборной.

Не надо забывать, что из вагонных окон дует зимой и летом, потому что одна рама, и занявшим нижние полки женщинам лучше ложиться головой в проход или по ходу поезда. Желающим любоваться придорожными видами это едва ли удастся: оконные стекла заключены попарно вместе и их трудно протереть. Упасть с верхней полки в проход - явление обычное. На столик опасней, можно сломать позвоночник. Ремни безопасности и ограждения в дальних поездах не предусмотрены. Нет смысла возмущаться, если в вагоне духота: вытяжные устройства имеют малую тягу и часто неисправно действуют.

Не следует требовать услуг от проводницы, она этого не любит, нередко она одна на вагон, а то и на два. Пассажиры, что намерены сойти на промежуточных станциях, должны помнить об этом днем и ночью, чтобы вовремя сдать постель, успеть собрать свои вещи, не забыть взять свой билет, суметь выйти из вагона. Неприступность подножек обеспечивается броневой плитой, которую не каждый сумеет поднять.

Не надо брать с собой скоропортящуюся снедь: в вагонах дальних поездов нет холодильников. Не надо весить одежду на крючок у окна: одежда примерзнет к стенке, запылится или промокнет. Пересиливайте раздражение, если пассажир, уступивший вам нижнее место, садится на вашу постель: ему не вылежать на верхней полке несколько суток подряд.

Давно замечено, что пассажиры дальних поездов стремятся улучшить положение, определенное в их проездных документах. Бессмысленно требовать более удобного места или перевода в другой вагон, но есть смысл попросить об этом проводницу. Не надо забывать, что дополнительные удобства можно получить за дополнительные рубли. На железных дорогах бытует лозунг: "Удобства пассажиров за счет самих пассажиров". Если проезжающий сумеет избавиться от части неудобств, здесь не полностью перечисленных, поездка пройдет спокойно, а возвращение домой будет желанным и радостным.

Билеты стоят дорого, деньги уплывали. Общие вагоны пассажирских поездов подходили мне в ту зиму больше всего: билеты дешевле, поезда катятся медленней и за меньшую цену можно проехать на сутки больше. Всегда найдется место на средней полке. Вагонная духота угнетала, будила камерные воспоминания, а до весны - как до Луны. Постукивали под ногами вагонные колеса в бесконечном ритме, лениво разворачивались за вагонными окошками сугробистые поля.

Несколько раз съездил в Ташкент. Четверо суток туда, четверо суток обратно в Москву. Приезжал на конечную станцию с одним желанием подольше продержаться в городе. Хотя бы полсуток, а если хватит силы - то и сутки. В Москве это получалось проще: огромный город, метро, просторные вокзалы. До одурения носился по бетонным трубам подземки.

Питался вагонным чаем и припасом, что брал на конечных станциях, обычно в Москве. В других городах трудно купить даже самые простые продукты. Однажды половину дня проходил по магазинам Новосибирска и везде меня предупреждали: колбаса и масло только по талонам, по полкило в месяц.

Правда, и в тягостном состоянии можно заметить забавные сценки, если пробудится склонность видеть смешное. Однажды мне понадобилось переехать через Керченский пролив. В Джанкое взял билет на автобус и приехал в Керчь. Устал сидеть в узком кресле.

На керченском автовокзале оказалось просторно и мне захотелось подвигаться по залу. Прогуливался в широком проходе и не знал, что стрелки часов приближаются к роковой для меня отметке - пять минут шестого. В то мгновение, как я остановился у расписания загремел голос отправительницы: "Автобус Керчь-Новороссийск отправляется".

Вот тебе раз, размялся, так сказать. Выскочил из вокзала в последней надежде догнать, но не тут то было: ярко-красный междугородный автобус выкатывался с вокзальной площади. Какая досада! И для чего, спрашивается, объявлять отправление после отправления - это никому уж не может понадобиться; горьки сетования неудачливого пассажира.

Выяснил, что следующий автобус в нужном мне направлении пойдет утром. Осталась надежда на поезд. Поехал на железнодорожный вокзал. Без всякой разминки пошел к расписанию поездов и утешился. В семь вечера через пролив пойдет поезд дальнего следования Севастополь - Свердловск, с ним мне по пути. Бодро направился к билетной кассе:

- Один билет до Крымской, пожалуйста.

Кассирша сердито сверкнула на меня стеклами очков:

- Неграмотный или что?

Смутился, почуяв в вопросе подвох, никогда еще мое грошовое образование не было помехой при покупке железнодорожных билетов:

- Четыре класса, - возразил примирительно.

- Читай тогда.

На стеклянном окошечке кассы была приклеена бумажка: две строчки с пропущенными гласными буквами. Моей степени едва хватило разобрать, что поезд до Свердловска задерживается прибытием на десять часов. Сжал зубы, чтобы не расхохотаться. Кассирша из окошечка подозрительно наблюдала за превращениями на моем лице и высокомерно отвернулась - это означало "не смеяться надо, а плакать". Она не видела ничего забавного в том, что поезд, едва двинувшийся в дальний путь от теплого Черного моря за утопающий в снегах Урал, умудрился опоздать чуть ли не на полсуток.

Положение моих дел, однако, представлялось далеко не смешным -печальные дела. Кассирша не могла себе представить насколько она права, осуждая мой легкомысленный оптимизм. Всю ночь томиться на вокзале, ждать, когда сзади подойдет милиционер и ухватит за локоть. Невольно впитывать в набрякшие мозги ленивые байки проезжающих, а что, если поезд опоздает еще не пять-семь часов, пока дойдет до Керчи? У него еще есть возможность.

Огляделся по залу - все места заняты. Сняв рюкзак, встал к стене вблизи дивана, на краешке которого примостилась крупная тетя. Часы показывали половину седьмого. Да, выжать юмор из моего положения затруднительно даже коллективу Кукрыниксов. Заметил, что тетя поводит носом, будто принюхивается ко мне.

У бездомного нет нужды привлекать к себе внимание проезжающих. Мне пришлось сделать вид безразличия: чистоплюйка из благоустроенной коммуналки, а я, между прочим, совсем недавно вымылся в бане - двух недель не прошло. Так я мысленно оправдывался, а тетя ерзала на краешке отполированного многими задами дивана. Потом снялась и ушла из зала. Туда ей и дорога. Не мешкая, сел на освободившееся место и поставил рюкзак между ног. Оказался рядом с другой тетей, покрупнее первой.

Странное явление - эта тоже стала приглядываться и принюхиваться. Скоро и она снялась вслед за первой. Куда это они? Я тотчас сел на место второй тети и поставил рюкзак на краешек дивана. Неплохо все устраивается, между прочим. Вот бы этот дядька, в валенках, что сидит рядом, надумал куда-нибудь уйти, а мне бы тогда растянуться на диване.

Прилег головой на рюкзак, оставив ноги стоять на полу, и тут почуял гнилую вонь. Ясно теперь, кто моя благожелательница - это рыба, что утром купил в Джанкое. Быстро она завонялась! Ладно, мне ни к чему обращать внимание на пустяки, утром выброшу.

Удобней уложил голову и уснул.

Проснулся от того, что занемела поясница, приподнялся и огляделся. Дядька в валенках спокойно сидел возле меня, протухшая рыба не действовала на его обоняние. Ничего не поделаешь, не надо мечтать о собственной раскладушке в

толпе ожидающих ночного поезда, задержавшегося на десять часов. Взглянул на часы, половина одиннадцатого, ого, это называется "сбил кумар". Вышел на перрон подышать и приободриться, рюкзак оставил на вокзальном диване караулить место.

Никого на станционном перроне, ветер посвистывает в проводах. Недалеко от станции слышно плещут в невысокий берег волны Керченского пролива. Паровоз-толкач прокатился мимо меня, обдал запахом теплого мазута, пронзительно свистнул и укатил в даль. Сквозь морозную дымку в небе просвечивает месяц бледным пятном.

Проезжающие стали выстраиваться в очередь к кассе, когда я вернулся в зал ожидания. Мне тоже надо встать: в Советском Союзе очередь - явление запланированное. Не хочешь стоять, ничего тебе и не достанется, а взять билет на проходящий поезд - дело сложное. Часто бывает, первые возьмут, а остальные - жди следующего поезда.

На этот раз все взяли билеты и все были довольны, настроение ожидающих заметно улучшилось, а тут еще прозвучало приятное сообщение, что поезд прибудет не в четыре часа, как предполагалось, а в три. Замечательный агитприем, он применяется во всех прослойках единой социалистической общности: сперва истомить   советского   гражданина   напряженным   ожиданием,   например "коммунистического завтра", а потом объявить, что долгожданное счастье уже на подходе, и начинается всеобщее ликование. Н.С.Хрущев "прокинул", что коммунизм будет построен не для счастья будущих поколений, что мало привлекало безродные советские массы, а в 1984 году, то есть намного раньше, чем было запланировано, и все живущие в пролетарском государстве крупно обрадовались.

Перевалило за полночь, зал ожидания бодро жужжал. Одни пытались догадаться насколько поезд опоздает, пока дойдет до Краснодара, другие решались на более долговременные прогнозы. Высказывались также догадки сиюминутные: долго ли придется ждать паром, а вдруг пролив забило льдом.

Горячо жужжал угол, где расположились парни и девки в разноцветных спортивных костюмах: они опасались опоздать на зональные соревнования и тут вдруг появилась надежда успеть вовремя. Столько народу томилось всю ночь, чтобы ехать куда-то в ветреную даль, целая толпа! Простительно мне - бездомному, а этих граждан куда нелегкая несет?

Спортсмены и я - мы оказались в одном вагоне, С привычной быстротой они заняли все свободные места, - мне достался край нижней лавки. Присел на одну ягодицу, затолкав рюкзак на верхнюю полку поближе к вытяжной трубе. Сразу разморило в сонной полутьме теплого вагона. Спросил у проводницы о свободном месте.

- Смотри сам, на проходящие - билеты без мест.

Осмотрелся по сторонам, отовсюду на меня глядели пустые глаза спортсменов. Любопытно знать, как спортсмены воспримут мой рюкзак: как успокаивающее или как допинг? Снял вещмешок с верхней полки и поставил у своих ног.

Девчушка в джинсах, сидевшая напротив, сморщила носик:

- Какая вонь! - Она вскочила и убежала в другое купе. Парень, сидевший рядом, начал принюхиваться ко мне:

- От тебя, старый, так несет! Его приятель посоветовал:

- Спокойно, Толян, перед играми нервничать нельзя. Представь себе, что мы в туалете.

- Да ну тебя, - возразил сидевший рядом со мной, - пойдем к нашим, там места есть.

Они ушли, я растянулся на полке. Ай да рыбка, повторно меня выручила. Вот и не верь после этого сказкам. Усмехнулся про себя, засыпая: вспомнил смешной эпизод из книжки Дж.Джерома "Как Гаррис вез сыры для своего дядюшки".

В конце февраля 84 года я в последний раз сел в поезд дальнего следования Новокузнецк - Кисловодск. Три дня поглядывал в мутные вагонные окна и наконец обрадовался, как моряк, увидевший неподвижную темную полоску на зыбком морском горизонте. Мой поезд подходил к Армавиру, придорожные поля призывно чернели. Сквозь закрытые на зиму вагонные окна обоняние улавливало весенние запахи оттаявшей земли.

Вечером приехал в Майкоп на автобусе и сошел на остановке, воспользовавшись тем, что водитель остановился по просьбе женщины с чемоданом. Мне тоже незачем было ехать на автовокзал. Женщина попросила меня помочь ей поднести чемодан к подъезду пятиэтажки. Поднес, покачиваясь на ходу: совсем ослаб за последние недели. Женщина улыбчиво благодарила, и у меня появилась "нездоровая идея" попроситься на ночлег. Удержал себя от дерзкого намерения: не хотелось увидеть, как мгновенно погаснет улыбка на красивом утомленном лице и появится взамен жесткая онемелость: паспортный режим приучил советских обывателей не пускать посторонних в свои дома.

Троллейбус пришел не скоро. Темнело небо, дул порывистый ветер с гор. Повизгивал в голых ветках придорожных тополей. Мне необходимо выехать на пустырь за городом и лучше бы сделать это засветло. На пустыре у меня спрятан спальник, еще в осени. В старом блиндаже. Надо обязательно найти спальник, залезть в него и согреться. Иначе беда.

Долго вагон троллейбуса катился через весь город. Мелькали перед глазами тысячи освещенных окон, за ними тепло и уютно. Вот кольцо. Троллейбус покатил в обратный путь со всеми своими огнями, а мне идти пешком не меньше версты по сумрачным улицам окраины. Пошагал и почувствовал приятность в теле, залежавшемся на вагонных полках.

Кончилась череда темных домиков, слева засерел знакомый пустырь, тот самый. Летом здесь пасут скот, сержанты выводят сюда своих солдат на ученье. Удивляюсь, как тяжело жить ослабевшему человеку: мой сморщенный рюкзак гирями оттягивал плечи. На пустыре ветер вольно разгуливал, толкал в грудь и под бока. Под ногами похрустывали ледком мелкие лужицы. Вдруг не найду блиндаж?

Тихо, без паники. Блиндаж у подножья холма, облепленного садово-огородными участками, - холм чернел вдали передо мной, участков не видать: темно. Там еще есть овраг, к нему надо выходить. Странно, ноги не подчиняются, будто чужие. Раз за разом останавливался отдохнуть, садился на землю, не снимая рюкзака, так удобней сидеть - слушал ветер и ночные шорохи.

Долго не усидишь, ходьба все же согревает. Сжевал кусочек хлеба - кусок мяса кинуть бы в топку. Наткнулся на блиндаж неожиданно, забрел в кустарники над ним и вспомнил место. Минуту стоял на ступеньках входа, вслушивался в темноту. Блиндаж наполнен вселенским мраком, мрак колол глаза, пока входил в дверной проем и пробирался к противоположной стене. Посидеть и доставать спальник, если никто не сделал этого раньше меня. Сел, привалившись спиной к бетону, слушал шум крови в голове. Прикрыл уставшие глаза, однако не до утра же сидеть -окоченеешь. Пошел в угол, щупая стену.

Спальник оказался на месте - под обломками кирпичей, чуть отсырел. Неожиданно бурно обрадованный, будто после долгих блужданий вышел на протоптанную в снегу тропинку к собственному дому, я вытащил спальник и развернул. Потом неловко залез в мешок в своем толстом старомодном пальто и прилаживался боком лечь, где поровней. Прикрыл краем спальника голову, затих и выжидал. Появилась расслабленность и потеплело в теле. Тишина и темнота убаюкивали. Вытянулся и почувствовал себя уютно и удобно, не то что в вонючем грохочущем вагоне. Вяло пообещал себе больше не скитаться в дальних поездах: лучше ночевать в сугробе. Уснул, как дома на полатях.

Проснулся от яркого света, в блиндаж заглядывало солнце в проем входа. Пахло подтаявшим снегом. Осмотрел свое убежище, приподняв голову. На ступеньках входа лежал сугроб и слепил глаза белизной, тот самый, в котором уютней, чем в общем вагоне. Как по заказу: ветер с юга пригнал с гор сырые тучи и разразилась над Майкопом ночная пурга.

ЗОВУЩЕМУ - ОТЗОВИСЬ

Скорый поезд из Москвы пронесся сквозь ночь, прогрохотал колесами по железному мосту через Днепр и строго по расписанию, в пять часов утра, остановился у главного вокзала города Киева. Это меня огорчило.

Еще накануне, в Москве, у билетной кассы, меня не покидала надежда, что скорый опоздает часа на два, пока дойдет до Киева: сидеть на вокзале и ждать рассвета не входит в расчеты бездомного. Надежда не сбылась. Так поступают все поезда, когда у них есть полная возможность опоздать на два часа, а мне остается испытывать неудобства, возникающие у любого пассажира, сходящего с поезда среди ночи, и еще дополнительные, например, опасение остановить на себе хитрый глаз киевского милиционера.

Мрачноватый зал до отказа набит проезжающими. Едва нашел место на подоконнике для своей заплечной сумы. А до утра далеко, не меньше двух часов. За высокими вокзальными окнами стояла морозная темнота. Привокзальная площадь виднелась за мутными стеклами, свободная от всех средств передвижения, она казалась бескрайной в бледных отсветах фонарей. За площадью угадывался темный спуск, слева громады домов томились в ожидании рассвета.

Надоело стоять у окна. Толпа проезжающих медленно вращалась по залу, водоворотом в омуте, цепляла меня своим краем. Пойду потихоньку, пока доберусь до места, начет рассветать. Вышел, поеживаясь, из тепла, пересек площадь. Мои ботинки гулко застучали по промерзшему асфальту.

Не знаю, что об этом думают киевляне, а москвичи считают Киев южным городом. У петербуржцев на этот счет мнение еще более высокое - разница в десять градусов северной широты. Спускаясь в город, я обнаружил, что в Киеве те же сугробы, что и в Москве, или, пожалуй, чуть повыше. Видимо, в украинской столице раньше, чем в других местах Союза, началась кампания по увольнению дворников и сокращению штата снегоуборочных машин. И мороз хватает за нос так же сердито, как в Москве: на дворе январь, точней, 18 января 1986 года - Крещенский сочельник, канун праздника Крещения Христа на Иордане - москвичи об этом давно забыли. Помнят ли об этом киевляне - очевидцы крещения Руси.

Так раздумывал бездомный мужик с сумой за плечами, идя по темным киевским улицам чуть не ощупью. Мечтал на ходу о встрече с прохожим, чтобы расспросить о дороге. Никто не встретился: суббота, и те киевские жители, что в будние дни подымаются рано, боясь опоздать на работу, валяются в своих постелях на заслуженном отдыхе.

Все же мне удалось выйти куда надо без излишних блужданий, то есть к тому месту, откуда начинается киевский скоростной трамвай. Трамвай еще не ходил, я стоял на остановке и топал ногами. Ничего перетопчусь: утром ждать общественный транспорт куда приятней, чем вечером, а утро вот оно - на самой головой в черном небе, можно рукой достать.

Трамвай подошел с гулким лязгом, весь сияющий и совсем пустой. Я заскочил в его промерзшее нутро. Не знаю, какие ощущения испытывают в пустом трамвае люди, привыкшие ездить в собственной "Волге". Пассажир, что передвигается на иных видах транспорта, чувствует себя в пустом трамвае, как космонавт, нечаянно оказавшийся на самой окраине Галактики. Никто не толкает, не наступает на ногу, вселенский простор и возникает неразрешимый вопрос, на какое сиденье присесть.

Сперва я сел на заднее сиденье, потом пересел на середину вагона, затем появилось желание еще пересесть, но воспротивился ему: все сиденья холодные, а в моем теле давно уж ощущалась нехватка тепла. Никто не объявлял остановки, это в целом понятно, но как быть мне - чужаку, хоть бы один попутчик.

Скоростной трамвай между тем мчался своим путем, и я успокоился, прочитав сквозь продушинку на замерзшем стекле название трамвайной остановки: "Герои Севастополя". Та, что мне нужна, - трамвай набирал ход, торопясь к следующей остановке. Пустяки. Доеду до кольца и вернусь: все равно мой приятель

еще спит, если не ушел в храм. В самом деле, неудобно беспокоить собой людей так рано.

Холод от озябших ног, между тем, поднимался выше, но с этим ничего нельзя поделать - трамвай не отапливался. Часто натыкаюсь на это безобразное явление в зимние месяцы, а летом наоборот: во всем общественном транспорте невыносимая духота. Все борются за сбережение теплоносителей, а ты хоть погибай, в этой круглогодичной борьбе. По привычке я обругал себя за недогадливость. Надо было переться на этот скоростной! Спустился бы у вокзала в метро, катался бы в тепле - увы, здоровые идеи являются в мозги в последнюю очередь. Сидел одиноко, слушал перестук железных колес, глядел в проталинку и мечтал о лете, благодатном времени года.

Трамвай пошел в обратную сторону, на "Героях" я вышел - небо все еще черной глыбой нависало над головой. Теперь осталось сто метров пути до двери в квартиру моего лагерного приятеля, там согреюсь и напьюсь чаю. Вот длинный пятиэтажный дом на проспекте Комарова, можно сказать, "приехали".

Почти все окна длинного дома темные, спят еще люди. Шагал вдоль пятиэтажки и обрадовался: окна квартиры моего приятеля светились - "Лена поднялась, чтобы собрать дочку в школу". Взбежал по ступенькам на второй этаж, нажал кнопку звонка, прислушался - в квартире звучало радио.

За запертой дверью послышался шорох, сейчас откроют. Подождал немного и нажал кнопку еще раз. Теперь мой звонок звенел призывно - долго, он настойчиво звал хозяев - открывайте к вам пришли. Никакого ответа, затихло радио, но через смотровой глазок видно, что на кухне свет. Позвонил еще и еще, дверь оставалась запертой. Придется выйти на улицу и помахать рукой. Вышел, кричал под окном, махал рукой, окна приятеля светились, но никто не подошел, видно, как колеблется угол занавески за форточкой - это на кухне. Увидели меня, услышали, кто знает?

Опять побежал на второй этаж, звонил и стучал, ни шороха в квартире, заглянул в волчок - темно. Еще выбежал на улицу, света в нужной мне квартире не было. Поднялся по лестнице с усталостью в ногах, стоял тихо, квартира затаилась. Может быть, Владик еще не пришел с работы или ушел в храм, а жена у него такая, что не пустит и спросить "кто там" не подойдет.

Надо подождать до восьми, нет до полдевятого. Взглянул на часы, пятнадцать минут восьмого. В лестничном окне голубел рассвет. Пошел вниз прочь от двери вышел на гулкую улицу. Морозная тишина кругом, стоят длинноногие тополи, роняют иголочки инея. Где-то здесь станция метро, туда мне надо. Самое время войти в теплоту подземки после катания в трамвае. Правда, я немножко согрелся в суетливых попытках войти в владиков дом. Редкие прохожие двигались все в одну сторону.

Скоро предстал передо мной низкий серый павильон с надписью над входом: "Политехнична".

Вот где собралась теплынь, легкий ветерок из тоннеля чуть трогал ее. Подошел поезд и мужик с бородой и заплечной сумой с наслаждением уселся на теплое сиденье, вот где благодать для бездомного, не то что в промерзшем скоростном. Не меньше часа катался я в метро, согрел ноги. Когда поднялся наверх, сияло морозное утро.

Пошел не спеша к длинному дому, не хлопнул дверью подъезда. Тихо вышел на площадку второго этажа и прислушался. В Владиковой квартире звучало радио. Позвонил настойчиво - дверь не открылась. Спросили бы хоть: "Чего надо?". Приблизил губы к створу двери, крикнул:

- Владик, открой, это Храмцов Юра.

Тишина в квартире, смолкло радио. Побежал помахать под окнами, решился толкнуться в соседнюю квартиру: через межквартирные перегородки хрущовок все слышно. Выглянула из-за двери заспанная тетка, обратился к ней:

- Скажите, пожалуйста, не могу дозвониться к вашим соседям, Вы не знаете, дома они?

- Дома.

- Пожалуйста, позвоните им из Вашей квартиры.

- Мы с ними не общаемся.

- Скажите номер их телефона.

- Не знаю, - она захлопнула дверь перед самым моим носом.

Раздумывал минуту, что теперь делать. Не хотят впускать, так сказали бы через дверь: "Пошел вон". Сейчас и это мне полезно узнать, все же определенность, и можно сразу уехать на вокзал. Заглянул в глазок, видно, как кто-то прошел под дверью на кухню, темная тень в светлом четырехугольнике кухонной двери. Надо уходить, может быть, еще успею на поезд. Подошел под знакомые окна, постоял молча, глядя вверх. Занавеска на кухне сдвинута в сторону.

Расписание поездов Киевского вокзала не утешило: поезд, который мне нужен, отправился в Донецк в девять чесов утра. А следующий поезд в Донецк отправится в одиннадцать вечера. Приятное меня ждет времяпрепровождение, вполне достаточное для того, чтобы совершить экскурсионную прогулку под древнему Киеву - матери городов российских. Зря заходил к Владику во второй раз: сидел бы сейчас в светлом купе общего вагона, спокойно бы попивал чаек.

Осталось спуститься в метро. Носился по всем направлениям часа два. Сменялись возле меня праздные пассажиры, они ехали, кто в гости, кто за город на лыжную прогулку. Некоторые просто так болтались - на других поглядеть, себя показать. По магазинам пройтись. С этими людьми, сменяющими друг друга, ездить мне бессменно под Киевом до самой ночи.

Разморило в тепле, стало клонить ко сну, еще этот подземный грохот в виски. Надумал походить по свежему воздуху, поднялся наверх и удивился - это была станция Политехническая.

Вот странно. Пойти, что ли, постучаться еще? Сейчас у меня время есть: любопытно знать выстоят Владик и его домашние мой третий приступ. Раньше существовало доброе правило: "Стучащему - открывают". Пригревало солнце, подтаивал снег на пешеходных дорожках. Приятно шагать в сиянии дня, талый запах подбадривал. Стрелки часов сошлись на двенадцати. Однако усталость давала о себе знать, ноги волочились. Тощий рюкзак за моими плечами определенно потяжелел с тех пор, как мы сошли с ним в пять утра со скорого поезда Москва-Киев.

Сказать по правде, меня тянуло повернуть; не впустили дважды, не впустят и в третий раз. Мой приятель и в лагере был боязлив, а жена у него уборщица. Последнее  обстоятельство  меня  удручало  больше  всего.  С тетками, зарабатывающими на существование с тряпкой в руке, мне случалось сталкиваться и раньше - черствые существа. В лагере мы с Владиком делились пайкой хлеба, вместе молились Православному Богу. Что изменилось с тех лагерных пор? Неужели все дело в том, что я - бездомный, а у него двухкомнатная квартира со всеми удобствами, записанная на жену?

Страх, вот в чем дело. Вдруг узнает ГБ, что общается с лагерными дружками, а значит, не порвал с преступной антисоветчиной. Ильяков боится встречаться со мной. Поднялся на второй этаж, не стукнув каблуком. Приложил ухо к створу двери лагерного друга. В квартире звучало радио - Лена без репродуктора жить не может - на кухне слышались голоса. Сделал настойчивый звонок, и еще потрезвонил. Затихли голоса на кухне, смолкло радио. Я крикнул в створ двери:

- Откройте, Горэнерго. Постоял, подождал.

- Владик отзовись!

Какая низость - таиться за запертой дверью, неслись через мою голову нелестные раздумья, пока глаза изучали клетчатый рисунок на дерматиновой обивке двери. Уходить надо: ясно представлялась очередная оборонительная мера осажденных - звонок по "02".

Целый день скитался под городом. Пересаживался с одного направления метро на другое, с другого на третье, к вечеру разболелась голова. Молотком по наковальне отдавался в виски грохот подземных поездов. Больше ездил от центра к Дарнице, от Дарницы к центру: здесь на одном участке пути поезда выскакивали на поверхность, было меньше шума и попадал в вагоны свежий воздух. Полчаса в один конец, полчаса в другой. Большие круглые часы, висевшие на площадке станции "Пионерская", одни привлекали мою туристскую любознательность. Стало темнеть над Киевом. Засветились тысячи окон, наконец-то вечер. Полшестого, полседьмого - виски раскалывались. Полдевятого, полдесятого...

СТРАХ

Через десять часов поезд привез меня в Донецк. Крещение Господне. Донецк так же, как и Киев, утопал в снегу, но жители севере-русских деревень ни за что не признали бы за снег эти грязные кучи по сторонам дороги. В Донецке десятки химических предприятий, шахты. Дымные облака тянулись над городом, я стоял на вокзальной площади и ждал трамвая. Вот где могли бы развернуться деятели Всесоюзного добровольного общества охраны природы, если им позволят. Никто не позволит: общества охраны - по названию видно, организации реакционные, тормозят социальный и научно-технический прогресс.

Теперь надо ехать в Авдеевку. Разбитый пригородный автобус подошел с полным кузовом пассажиров общественного транспорта. Кое-как влез в него и мы отправились. Дуло от двери и опять зябли ноги. Вышел у Авдеевской железнодорожной площадки. Парень, торопившийся мимо, сказал:

- Где достать такую бороду? - Но заметив усталость в глазах бородача, шутку не продолжил. Я спросил у него, как выйти на нужную мне улицу:

- Все прямо, поворотов нету, - ответил парень.

Поплелся по середине дороги в указанном направлении, довольный тем, что можно будет согреться на ходу, редкие грузовики обгоняли меня. Скользко под ногами. Два раза упал на рюкзак. Где-то здесь поблизости живет мой лагерный приятель, адрес помню.

Он священник, служил в Улан-Удэ. Внезапно исчез из своего прихода и попытался перейти советско-чехословацкую границу. Ему удалось перейти рубеж, но след остался. Советские пограничники тотчас сообщили своим сопредельным товарищам о переходе особо опасного государственного преступника: взломщик, убийца и рецидивист.

Чехословаки подняли по тревоге все ближние воинские части и принялись прочесывать приграничные леса и Карпатские горы, ответственно сознавая важность порученного им дела: махрового злодея голыми руками не возьмешь. Мой лагерный приятель шел по дороге, мимо него проносились военные грузовики, наполненные солдатами. На него донес житель придорожной деревни, у которого о. Борис попросил кусок хлеба "Христа ради". Священних-перебежчик получил червонец исправительно-трудовых лагерей строгого режима и пять лет ссылки. "За измену Родине".

Не сразу я нашел нужный дом. Возникла передо мной сложная загадка, целых полчаса разгадывал ее. Нужная мне улица вдруг оборвалась на самом нужном мне месте и исчезла бесследно. Попадались на глаза: Пионерский переулок, Комсомольский переулок, улица Двадцати шести бакинских комиссаров и прочие навязчивые названия. Между ними, кругами, я ходил, как опытный сыщик, постепенно удаляясь от места пропажи.

Никто не знал, что мне делать. Одна бабушка посоветовала сочувственно, что у них есть переулок, который начинается в другом поселке. Это меня не утешило. Нужная мне улица называется Ясиноватская - что, если она начинается в Авдеевке, а заканчивается в Ясиноватой.

Пропажа все же обнаружилась. Оказалось, Ясиноватская улица незаметно ускользнула в улицу с другим названием, а через две сотни шагов резко свернула в сторону и пошла в измененном направлении, но с последующей нумераций домишек. Я нашел номер и открыл железную калитку во дворик, где стояла уединенно избушка моего лагерного приятеля.

Бориса не оказалось дома. Меня впустила его мама - хилая старушка. Назвался другом ее сына, старушка напоила меня чаем. Сидели у стола, я оттаивал в тепле. Борисова мама вязала и рассказывала историю о том, как ее родной брат выгнал ее из ее собственной квартиры в Ленинграде.

Мать и сын годы ссылки прожили в Томской области, пока у моего лагерного приятеля не кончился срок. Нелегкая жизнь у ссыльного чужака в глухом таежном поселке. Косые взгляды, уклончивые ответы. Отец Борис работал там в леспромхозе, на бирже и схватил астму. Он не выжил бы там без матери. Все это

время ленинградская квартира пустовала. Борисов дядя попросился поселиться в ней на время и сумел стать владельцем квартиры. Когда вернулись из ссылки сестра с сыном, он сказал им: "Пошли вон".

Слушал поучительный рассказ старушки невнимательно: избитая тема из советской действительности. Кивал в знак согласия и поглядывал на постель. Заметил, как Борисова мама скользнула холодным взглядом по неумытому лицу собеседника, мои ноги невольно спрятались под стол: ботинки у меня не по сезону. Тугие волны тепла расходились по кухне от раскаленной плиты, расслабляли. На постели спали четыре серые кошки. Во мне не проходила скованность, не решался сказать, что устал и хочу есть. Услышал, как захрустели шаги на снежной дорожке под окном - наконец-то Борис.

Он неторопливо вошел в дом, подпоясанный узким ремнем по телогрейке. Рыжая борода. Рыжая меховая шапка надвинута на большие уши. Он уставился на меня.

- Здравствуй, отец Борис.

Я встал.

Он глядел на меня молча, будто не узнавал, или придумывал, что ответить. Отошел к окну, встал там спиной ко мне. Знаю, как принимают незванных гостей: ласковый прием не для бездомных. Согреет, даст поесть, найдет место, где прилечь, и на этом большое спасибо. Скитальческий опыт научил меня разделять все оказываемые мне приемы на три категории: первая - встречают, вторая -терпят, третья - гонят. Первые две категории меня вполне устраивают.

- Зачем приехал? - Вопрос обдал меня холодом. Борис спрашивал, глядя в окно, казалось, он обращается к кому-то, стоящему снаружи дома.

- Так просто, отец Борис. Заехал повидаться, - мой ответ прозвучал с ложной бодростью.

- Я по тебе не соскучился.

Его ответ не охватывал цельности наших отношений, надо подождать, что он еще скажет, минуту тянулось молчание. В эти мгновения мне пришло в голову предположить, что я нарвался на прием третьей категории. Буду терпелив, пускай выговорится: он любит делать поучения. Может быть, расстроился в храме. Голос Бориса зазвучал со злостью:

- Зачем приехал, спрашиваю?

- Так просто, я тебе сказал.

- Что ты сказал - то ты сказал. Одевайся и уходи. - Голос Бориса срывался на крик. По всему видно, моему лагерному приятелю не хочется сдерживаться, а так неохота выходить на обледенелую дорогу. Плохо дело.

- Где ты живешь, где прописан, где твой паспорт, кто ты такой? Мне легче всего было ответить на последний вопрос:

- Ты меня знаешь, Борис, мы вместе "тянули" срок.

- Ничего не знаю, ничего не знаю, собирайся и уходи.

- Я устал, продрог и хочу есть. Он кинулся ко мне от окна.

- Уходи немедленно, я не могу принимать в своем доме неизвестно кого.

- Ты трус, отец Борис, - мои унылые слова взорвали его.

- Пошел вон, - он толкнул меня в бок к двери.

- Тише Боря, без рук.

Старушка молча поглядывала то на меня, то на своего сына. Пришло ли ей в голову, что вот так же ее брат выталкивал ее из квартиры в Ленинграде? Свойство рода перешло по наследству к ее сыну.

Мне осталось выйти в сени, там было темно и холодно. Борис выскочил следом, метнул мне под ноги рюкзак, шубу.

- Убирайся или я позвоню в милицию!

Нешуточная угроза, если принять во внимание то, как он мается с перепугу. Мне и самому хотелось поскорей уйти, но удерживал себя от спешки, одевался молча, застегивал пуговицы, размеренностью движений пытался унять волнение в груди.

- Скорей, скорей, - подгонял меня отец Борис. Он метался по темным сеням, у него дергались руки и голова. Похоже было, что если незванный гость не будет изгнан немедленно, то с бывшим изменником Родины произойдет сердечный удар.

Шапка на голове, сума за плечами. Повернулся к распахнутой двери в избу:

- Всего Вам доброго, Лидия Ивановна.

Борис оттолкнул меня, захлопнул дверь. Топтался передо мной, не зная, что еще сделать. Горечь переполнила душу, я взглянул в лицо отсидента-священника, хотелось поглубже взглянуть ему в глаза, но было темновато в сенцах. Заметил, как глаза моего лагерного друга ушли в сторону. С моего языка сорвались тяжелые слова:

- Ты мерзавец.

Слова выговорились веско. Удивляюсь, что в те минуты изгнания в морозную пустоту меня не покидало самообладание, чуял, что нервное напряжение в груди дошло до красной черты, за которой - взрыв.

Кто мог сказать Борису эти слова? Мы сидели в одной камере во Владимирском централе и в одной зоне на 19-ОЛПе. Вместе ели, вместе голодовали и зябли семь лет: Саша Романов, Михаил Капранов, Борис Заливако, Женя Вагин и я - мы дружили в лагере. Каждое утро и каждый вечер сходились потихоньку в дальнем углу зоны, на полчасика. Перекрестить лоб, сказать друг другу доброе утро или спокойной ночи. В воскресные и праздничные дни собирались в раздевалке или у бани за грубо сколоченным столиком, вкопанным в землю двумя ножками. Приносили скудное угощение, заваривали купецкий. Пели молитвы и псалмы, обсуждали лагерные дела и ход строительства коммунизма. Пели песни "Черный ворон" и "Ванинский порт". Надзиралы требовали от нас: "Разойдись" -иногда с угрозами, чаще с ленцой: в концзонах запрещены дружеские встречи, два человека, беседующие на лавочке или на завалинке барака, - преступная группа.

С тех пор во мне ничего не переменилось, остался таким, как был. Борода та же. А что переменилось в отце Борисе? Борода на месте. Показатель, обязывающий православного верующего к терпимости.

Крест на шее, а это значит - отрешенность от социалистической общности не нарушена. Власти не пустят его в советский коллектив при всем его желании. Просто Борис трусит снова оказаться в Гулаге, и страх побудил его совершить это безобразное представление передо мной.

- Дай пройти, - Борис посторонился, я двинулся к выходу. Вытер ноги о половичок у двери и переступил порог. Не оглядываясь, медленно, пошел к калитке и дальше вниз по улице. На душе ни горести, ни радости - пустота. У поворота виднелась автобусная остановка, хорошо бы доехать на автобусе до железнодорожной площадки. Постою подожду.

Вдруг неудержимая дрожь стала сострясать все тело. Дергались губы, щурились глаза, зубы позвякивали. Старался удержать себя в руках и не мог. Стоявшие рядом тетки с сумками поглядывали на меня с подозрительным любопытством. Тяжелыми были последние дни и вот уж трудно совладать с нервами. Пойду пешком. Одел рюкзак, поправил за спиной и побрел прочь от любопытных взглядов. Низкое морозное солнце светило в глаза. Ничего, что далеко идти, зато по дороге успокоюсь.

Уж смеркалось, когда трамвай высадил меня у вокзала в Донецке. На привокзальную площадь донеслось объявление о прибытии поезда Жданов -Москва. Дальше стало складываться забавное приключение с моим участием в главной роли. Поезд из Жданова подходил с опозданием, стоянка будет сокращена. Успею ли взять билет?

Перед глазами катилась вереница серо-зеленых вагонов, пролетал мелкий снежок. Пошел вдоль поезда, не заходя на вокзал: бездомнику со стажем известно -часто, бывает, уехать без билета легче, чем взять билет. Из вагонов выходили приехавшие, в вагоны торопливо карабкались отъезжающие. Возле плацкартного вагона стояли две проводницы, снежинки сыпались им на плечи.

- Девки, довезите до Москвы. Проводницы переглянулись:

- Заходите в вагон.

Одна пошла следом за мной и в тамбуре спросила:

- Сколько заплатите?

- Десять рублей.

Проводница показала мне место у бокового столика, поезд тронулся. Разделся и достал съестное: поужинаю и завалюсь спать. Не доезжая до^

Ясиноватой, меня позвали в купе проводников, обе девахи сидели там. Одна сказала, не та, что провожала в вагон, а другая:

- Десять рублей мало, повезем за тринадцать рублей.

Известный прием вагонных проводниц. Запустит безбилетника за десятку, а потом требуют дополнительные рубли. Непонятно только, почему за тринадцать, а не за четырнадцать. Чертова дюжина и на двоих не разделишь.

- Девчонки, не вымогайте, вы согласились за десять.

- Сейчас передумали - повезем за тринадцать.

Заупрямился. Не хотелось платить лишние три рубля, да еще рубль за постель потребуют. Середина зимы, до весны далеко и каждая рублевка на счету. Я возражал сердито, проводницы настаивали.

- Инвалид второй группы, не стыдно обдирать-то.

- Сходите в Ясиноватой: за червонец не повезем. Качнуло на стрелках, поезд подходил к станции. Надо соглашаться, не то и вправду высадят, но упрямство одолело. Торопливо оделся, схватил мешок:

- Вот шалавы.

Выскочил на перрон и пошел вдоль поезда. У соседнего вагона проводников не видать. Заторопился дальше. Увидел в двери тамбура парнишку в форме:

- Довези до Москвы.

- Недавно поступил, не знаю, как это делается.

Прошел мимо без промедления, под вагонами зашипели тормоза. Придется смеяться, если опоздавший поезд сейчас тронется. Еще увидел проводника, побежал к нему:

- Возьмите до Москвы.

Проводник оглядел безбилетника, обнадеживающий признак: хочет узнать с кем имеет дело. За свою внешность я спокоен - не вызывает подозрений.

- Сколько дашь?

- Десятку.

- Заходи в вагон, - вдогонку добавил, - в последнее купе. Захожу и гляжу - вагон купейный. Но мне-то все равно: за десять рублей я и в мягком поеду. В последнем купе, один пассажир дремал наверху. Двое внизу за столиком парень и женщина средних лет с распущенными волосами улыбчиво беседовали вполголоса. Радио чуть звучало, одно верхнее место свободно, заправлено и не смято. Поезд пошел дальше. Заглянул проводник:

- До Москвы?

-Да.

Занимай вот здесь, в Донецке пассажир сошел, он и не ложился: постель чистая. - Проводник исчез и больше не появлялся.

На следующий день, когда стали подъезжать к Москве, я заглянул к нему в купе, протянул червонец. И рубль за постель.

Проводник взял десятку, отверг рубль:

- Не надо.

ПРЕЗРЕННЫЙ БОМЖ

Соцграждане опасаются всего: домовых комитетов, уплотнительных комиссий, профкома, парткома, госприемки, нарконтроля, красного цвета - у всех перед всеми всеобщий страх. Неизвестно, то ли же самое положение существует в высших партийно-правительственных сферах, а что касается рядового советского человека, он с малых лет воспитан чувствовать себя преступником и неустанно ждет, что власти схватят его за руку: "Ага, попался". Манией преследования заражена вся советская социалистическая общность.

К середине каждой зимы я тоже начинаю замечать в себе маньяка от постоянных намеков: "У нас соседи склочные, у нас перегородки тонкие, мы недавно получили жилье - боимся; у нас коммуналка - все на виду и милиция приходит с проверками". Это означает - проваливай поскорей. Одна моя знакомая подытожила разные мнения:

- Я бы рада пустить тебя на несколько дней, да боюсь - лифтерша донесет.

Навязываемая роль преступника раздражает, а что мне делать? Паспорта нету, прописки нету, бездомный, безработный - нарушитель всех положений режима советского бытия - хоть в Грузию уезжай. Несколько зим подряд я уезжал отдыхать в Сибирь. Красноярск - город не курортный, но у меня там было место. Останавливался на месяц у своего лагерного приятеля. Он жил в четырехкомнатной квартире и не маньячил. Что еще желать бездомному в зимнее время?

В конце 1987 года с легким рюкзаком за плечами я отправился в Красноярск. Доехать без пересадки не получилось: зимой ни один поезд из Ленинграда не ходит в Восточную Сибирь. Ничего. Главное выбрать нужное направление. Две ночи и день катился по заметенным колеям скорый поезд Ленинград - Свердловск.

В одном из вагонов на средней полке лежал бородатый бездомный, отправившийся на отдых в Южно-сибирские края, а на верхней полке лежал его верный оруженосец - заплечный мешок. По сторонам горбился Урал с еловыми склонами и белыми вершинами, две ночи и день дуло из окошка. На конечную станцию мы прибыли утром - пересадка. Обычные заботы беспокоят всех проезжающих на пересадочных станциях: долго ли ждать попутного и удастся ли взять билет?

Все прояснилось на свердловском вокзале. Поезд в Хабаровск, с которым мне по пути, ожидался прибытием через два часа. И с билетами благополучно: у кассы короткая очередь. У меня хватило время выбежать на привокзальные улицы на полчасика, с определенным намерением выяснить, как обстоят дела с продовольственным снабжением в этом миллионном городе. Для скитальца продовольственная тема - вечная злободневность. Если в попутных магазинах нет вареной колбасы и бутербродного масла - что есть? От хлеба единого излишняя тяжесть в животе и в рюкзаке.

Свердловск, на мой взгляд, оказался заурядным городом, хоть и носит громкий титул "Столица Урала". Колбаса и масло только по талонам. Мороз, правда, свободный, уральский. Я забежал в несколько магазинов, чтобы согреть нос, и осматривал пустые полки с видом озадаченного покупателя. Проехался на трамвае, попутно заметив, что трамваи в Свердловске не отапливаются. Ничего не оставалось, как вернуться на вокзал.

Если предположить, что в уральской столице есть достопримечательности, то мне не удалось их увидеть. Твердо известно, что одна достопримечательность, на которую стоило бы взглянуть, уже не существует: дом купца Ипатова, где красные комиссары Голощекин, Войков и Юровский убили царя и его семью. Долгие годы на лицевой стороне этого печального дома красовалась памятная дощечка, возвещавшая о великом событии "красного террора". Сейчас нет дощечки и дома нет. Достопримечательность снесли по указанию идеологического отдела ЦК КПСС.

В Свердловске - прежнее название Екатеринбург - располагалась в 1918 году ставка Верховного Главнокомандующего белогвардейскими добровольческими силами России адмирала Алексея Александровича Колчака, после того, как

революционеры были изгнаны из города. Колчак не успел предотвратить преступление века. Комиссары Якоба Свердлова оказались проворней.

На вокзал я вернулся с озябшими ногами. Купил в вокзальном буфере десяток яиц и пяток булочек - хватит до Красноярска. Сразу вышел на перрон и стоял там в числе нетерпеливых проезжающих. Поезд из Москвы в Хабаровск притормаживал весь с крыш и до окон облепленный белым снегом, из открытых тамбуров валил морозный пар и теснились к подножкам приехавшие.

Приятно зайти с мороза в вагонную духоту, а впереди двое суток спокойного существования в тепле. Засунул рюкзак в рундук, напился чаю, взял постель и понеслись мимо моих глаз Шадринские степи, барабинские степи. Загрохотали железом мосты над замерзшим Иртышом и замерзшей Обью.

За Новосибирском нас окружила тайга. Увязшая в снегах, хмуро-зеленая. На тысячи верст развернулись лесные дали. "Страна будущего", сказал о Сибири норвежец Нансен и ошибся: это страна без будущего с участью Клондайка, если большевики не вымерзнут в России, как тараканы.

Красноярск встретил меня ранним утром, гулкий мороз наполнял его улицы. Жители спешили на работу, закрывшись воротниками, грузовики проносились с громыханьем. Я стоял на троллейбусной остановке и усердно приплясывал, чтоб не озябли ноги. Чувствовал себя возбужденно, выскочил из теплого вагона в самую середину необъятной Азии. Не терпелось уединиться.

Наконец подкатил троллейбус и появилась надежда доехать до места без обмороженного носа, хотя в троллейбусах города Красноярска, как оказалось, не теплей, чем в трамваях города Свердловска.

Когда подходишь к дверям дома, где тебя не ждут, два вопроса заботят:

дома ли? пустят ли? Хорошо, если есть поблизости другие знакомые. В Красноярске только в одном доме могу рассчитывать на прием, но по опыту прежних зим можно не сомневаться, что дверь откроется и меня впустят. Хотя год - время немалое, а у своих приятелей я не был ровно год.

Нередко некоторые мои приятели, ошарашенные прибытием бездомного гостя, советуют: "Юра, ты бы хоть по телефону предупредил". Наученный горьким опытом, с готовностью соглашаюсь: "Да, надо бы мне позвонить прежде, а потом ехать", - а приезжаю все равно внезапно, не желая заблаговременно получить наспех придуманный телефонный отказ. Вот он знакомый девятиэтажный дом. Подняться на восьмой этаж, повернуть направо, нажать кнопку звонка у номера 147.

Дверь открылась:

- Ох, Юра приехал, заходи скорей - такой холод.

Приятно окунуться в уютную теплоту частного жилья. Никто не был удивлен, ни раздасадован моим приездом. Хозяина не было дома, но Галина приветливо улыбалась, а для бездомного много значит доброе расположение хозяйки дома. В одно мгновение с моих плеч соскользнул вещмешок, так носильщик сбрасывает надоевшую ношу. Разделся вымыл руки и пошел на кухню пить чай. Гулкий город и сибирский мороз остались за длинными оконными занавесями. Катится где-то дальше на восток пассажирский поезд Москва - Хабаровск, но нету уж среди его пассажиров бородача с рюкзаком: мое путешествие в Сибирь закончилось.

Танюшка выбежала из комнат, младшая дочка Михаила и Галины. Меня она сразу узнала и застенчиво обрадовалась.

- Дядя Юра, а я умею писать по-печатному. - Танюшка протянула мне листок, исписанный огромными разноцветными буквами. Все в листке понятно до последней буквы, не беда, что все "я" повернуты лапками назад. По себе знаю, писать "я" лапкой назад гораздо удобней, тем более, когда ты в шестилетнем возрасте.

Мы пили чай и смеялись. Галя слушала мои рассказы о дорожных приключениях и озарялась глазами, хорошо, когда у собеседников веселые лица. Попытки приехавшего говорить о себе в жалостливом тоне, вызывают на лица слушателей лишь маску сочувствия, как перед нищим, просящим милостыню. Полезней поделиться слухами или рассказать свежий анекдот - люди охотно пьют из малых источников. В моей душе возникло чувство общности с владельцами дома, будто я приехал к родственникам. Танюшка залезла ко мне на колени.

Мы с ней - давние приятели. Еще в первый мой заезд к Михаилу у нас с Танюшкой произошло чрезвычайное приключение, после чего мы стали лучше понимать друг друга. Ей в то время исполнилось четыре с половиной года.

Как-то раз Михаил и Галина ушли из дому, а их старшая дочь Оля еще не вернулась из школы. Мы с Танюшкой остались вдвоем и прилаживали ремешки к детским лыжам. Девочка предложила мне послушать сказку о прекрасном принце и включила проигрыватель. Увлекшись работой, я слушал сказку и не смотрел, что делает девочка.

Внезапная вспышка осветила комнату. Поднял голову и увидел: в руках в Танюшки дымились провода.

- Брось!

В следующее мгновение произошла еще вспышка прямо между пальцами у Танюшки, треснул электрический разряд. Девочка бросила провода на палас и заплакала. Ее карие глазки потемнели, широко с испугом глядели на меня. Запахло горелой резиной.

Подскочил к Танюшке. Одна ее ладошка была обожжена между большим пальцем и указательным. Дымилось платьице на животе. Не передать мою растерянность. Потащил ребенка на кухню и смазал ожоги постным маслом. Танюшка плакала навзрыд, а я не знал, куда ушли отец и мать и как позвонить им. Танюшка тоже не знала, оправдывалась передо мной, что она маленькая и потому не знает.

Безвыходность положения ошеломляла. Ругал себя последними словами:

сукой, козлом и покрепче, но это мало помогало. Вспомнил, что Галя занимается два дня в неделю в клубе ветеранов, где-то поблизости от дома. Оказалось, что Танюшка знает где и может показать. Наскоро одел девочку, запер квартиру ключом, который нашла Танюшка, и мы спустились на лифте в снежную пустоту между многоэтажными домами, на тропку между сугробами. Дома уставились на нас бельмами заледенелых окон.

Тропинка довела нас до клуба - Галины там не было:

- Уехала на совещание по обмену опытом работы с ветеранами, - объяснила мне с величавой серьезностью заведующая клубом.

И раньше возбуждали во мне раздражительность слеты и семинары, заседания и совещания. Теперь захотелось по-лагерному послать на три буквы с и краткой на конце всех выдумщиков этой бесконечной говорильни.

Все же я немножко успокоился в клубе ветеранов. Танюшка держалась стойко, лишь изредка всхлипывала. Болтала с толстой заведующей - начальницей Галины, рассказывала, как обожглась и что ей теперь будет от папы. Начальница догадалась позвонить в "скорую", а меня послала за теплыми штанами для Танюшки.

В Красноярске, как оказалось, "скорая помощь" не заставляет долго ждать себя. Пока я бегал за штанами, они приехали, смазали танюшкины ожоги и укатили восвояси. Мы вернулись домой, попутно прокатились несколько раз на лифте. Танюшка порой передергивалась от боли, но была веселой. Любовалась своей забинтованной рукой и мне показывала. Мы болтали о недавнем происшествии с проводами. Девочка уверяла меня, что ей крепко попадет от папы за то, что взяла провод-удлинитель и нарушила запрет не брать, и что папа любит ее меньше, чем эту воображалу-Олю, зато мама любит ее больше всех.

Общая беда подружила нас. Только я приезжал к Михаилу, мы с Танюшкой вспоминаем о той беде, не упуская подробностей: как Танюшка всем показывала забинтованную ладошку и приговаривала: "Варежка, белая варежка", как я суетился по квартире с телефонной книжкой в руке и искал танюшкину одежду в ящике для постельного белья.

Галя вздохнула:

- Растут дети, Оля уж в шестом классе.

Она рассказала о перемене в ихнем быту. Вернулся с Тихого океана сын -моряк-радист. Женился. Живет с молодухой в квартире Михаила.

Эта новость меня не обрадовала. Не потому, что я против молодоженов, просто давно уж стало привычным мне подсчитывать, на сколько дней стесню собой приятелей, давших приют. Лучше сразу по прибытии определить, на какое время

остановиться под гостеприимной крышей, а под конец добавить денька три-два. Тотчас поделился своими опасениями с хозяйкой. Галя успокоила:

- Дима завтра отправляется в Москву, в гости: у него долгий отпуск.

Прибежала из школы Оля. Улыбалась. Принялась тараторить о своих школьных делах: как в школе готовятся наряжать елку и какие игрушки она сделает своими руками и как сама нарядится. Она больше любит вырезать из бумаги, а вынуждена больше клеить, потому что все хотят вырезать, а она - дочка священника, и за ней ревниво надзирает весь класс - шестой "Б".

Пришел со службы Михаил. Чернобородый, с широкой лысиной и благополучным брюшком. Бывший политзэ/ка. Мы с ним отбывали в одной зоне, потом я попал в крытую, после трех лет тюрьмы меня вернули в ту же лагерную зону и мы встретились снова.

Тогда в лагерях еще не было локалок. Мы уединились за столиком между бараками и обменивались свежими новостями с пересылки и тем, что переменилось на девятнадцатом олпе за три года. Вокруг нас, по моим камерным представлениям, простирался широкий мир, теплый и воздушный после сырой тюремной тесноты. Михаил "подогрел" меня банкой меда. К нему на свидание и с передачей приезжала Галина.

Прошли для Михаил трудные лагерные годы. По всем советским житейским показателям он обеспеченный человек. Добился священнического сана, а это при всем желании нелегко сделать бывшему антисоциалисту. Не задается, знается со всеми лагерными знакомыми. Помнит, как мы делали вкусные салаты из бурьяна: лопух и крапива, мышиный горошек и полынь с молочаем. Многие прочие травы с виду совсем не съедобные использовались для приготовления зеленых блюд нашим ученым кухмистером Сашей Романовым. Михаил предпочитал готовить жаркое из опенок, собранных в промзоне; распахнув дверку топки под кухонным котлом в кочегарке лагстоловой. Закопченная миска с оплавленными краями служила сковородкой. Можно сидеть на осиновой плахе, глядеть в огонь и ни о чем не думать: готовить грибы - дело долгое. Напоследок мы отваривали вторяки в жестянке с проволочным держаком и с громким названием "Самовар". Дымная кочегарка представлялась нам такой уютной вдали от лагерной суеты.

Наступало Рождество Христово. Вечером накануне я пошел в церковь, где служил Михаил, на всенощную, хоть и без большой охоты: где собирается толпа советских людей, там всегда "тихушники", а у меня нет желания попадаться им на глаза. Верующих собралось - полный храм. Рождество Христа один из трех самых многочтимых праздников в Православии.

Верующие стояли чинно перед ликами Христа и Богоматери с ощущением приподнятости над житейской суетой. Окруженный со всех сторон просветленными лицами прихожан я почувствовал себя причастником торжества. Наблюдал, как колеблется жаркое пламя свечей и легко выстоял длинную предрождественскую службу. Даже отдохнул от дум.

Редко бываю в храме, однако, нет сомнения, Вера в Бога - неспроста. В лагере мне доводилось испытывать на себе сладостное чувство отрешенности от режимного гнета. Чувство это посещало душу в самые отчаянные часы в дурдоме или в карцере. Возвышало над ничтожной зонной суетой заслужить досрочку или дополнительные котловые. Изгоняло из сознания расчетливую душу не "вздернуться" ли, чем мучиться бесконечно. Память о чудесном чувстве врезалась в душу глубоко. Сейчас маячит перед глазами старость, прошло время бурных потрясений, но чувство проподнятости над злободневным мне дорого и сейчас.

Служба кончилась, потухали свечи. Верующие повернулись к входным дверям и пошли из храма. Вместе со всеми я вышел на паперть - за церковной оградой стояла призрачная темнота. От зеленых уличных фонарей упирались в небо туманные лучи. Мороз. Ноги скоро несли меня к Качинскому мосту.

Одно происшествие позабавило на коротком пути к дому Михаила. Часто витаю думами в облаках, даже если иду по многолюдной улице. Не раз нетерпеливые водители и вагоновожатые резким скрипом тормозов понуждали меня опуститься на землю. В привычном своем раздумчивом состоянии я шагал из храма, не помню уж, куда меня унесла мысленная стихия. Правда, что над городом стояла звездная полночь и нечего опасаться столкновения с средствами передвижения.

Дойдя до знакомого дома, я зашел в знакомый подъезд и на лифте, поднялся на восьмой этаж. Повернул направо и остановился у двери с номером 147. Рука поднялась к звонку, но палец не сделал нажатия. Мне подумалось, что поступаю не так, как следует. Вспомнил, что на двери Михайловой квартиры прибит номерок, написанный от руки на фанерной дощечке. У номерка перед моими глазами все приметы фабричного изготовления: обливной, выпуклый, овальный.

Миша мог заменить номерок. Мне пришло в голову посмотреть себе под ноги: у Гали под дверью всегда лежит плетеный коврик - нету коврика. Под дверью, возле которой я стоял, как дурак, с поднятой рукой, лежала резиновая штампованная обтирка.

Галя могла убрать коврик. Я оглядел дверь, обитую коричневым дерматином и вспомнил, что на двери квартиры Михаила обивка черная. Могли прийти рабочие и сделать новую обивку.

Эти рассудительные предположения вполне мне годились, если бы в голове не застрял недоуменный вопрос: "Когда все это успели сделать"? Ответить на него не удалось, рука опустилась, глаза обвели площадку.

Гулкая пустота на лестничной площадке. Тусклая лампочка освещает еще три двери. Есть полная уверенность, что ни одна из них не ведет в нужную мне квартиру. В раздумье стал спускаться вниз, озираясь на площадках, спустился на первый этаж и там заметил. В Мишином подъезде располагалась контора утильсырья, о чем предупреждала вывеска "Вторчермет" - золотыми буквами на черном зеркальном стекле а на дверях кабинетов висели эмалированные дощечки:

"Посторонним вход запрещен", "Без стука - не входить".

Не видно вывески, ни дощечек. Стремительный отъезд конторы Вторчермета не влазил ни в какие ворота. Случись это днем, не побоялся бы выговора и заглянул бы узнать, тут ли еще чиновные собиратели железного лома. Ночь избавила меня от этой нездоровой идеи. Оставался единственный выход из затруднительного положения - входная дверь в подъезд.

Вышел на улицу и тут только все прояснилось. Детский игровой городок, расположенный прямо перед домом Михаила, виднелся в ста метрах в стороне. Передвинуть детский городок трудней, чем заменить номерок и коврик, заново обить дверь и перевезти вторчерметовскую контору. Отправился к детскому городку и скоро уж входил в нужную мне квартиру. Выяснилось, что дом, в который я забрел, - точная копия дома моих приятелей, за исключением самодельного номерка на двери.

Тринадцатого января в квартиру моих приятелей пришли два агента уголовного розыска. В руках у них было подметное письмо, в котором говорилось о бородатом дядьке, что живет без прописки в доме священника. Письмо было подписано: "Зоркий глаз".

В нормальном обществе анонимки воспринимаются с брезгливостью всеми, кто их получает. По советскому кодексу анонимкам полагается давать ход расследования. Должностные лица в Советском Союзе обязаны воспринимать подметные заявления даже серьезней, чем заявления с подписью.

Миша и Галя долго уверяли сыщиков, что в их доме нет посторонних людей. Я сидел в дальней комнате и с тяжестью в сердце ждал конца переговоров. Ясно, что на меня кто-то донес, а кто - узнай попробуй: в квартиру священника приходит много народу. Соседка и две старушки-верующие, помогавшие в храме давно меня знали; видели меня подруги Галины, еще одна женщина-фотограф и один священник, сослуживец Михаила...

Отвратительное явление советской действительности: советские люди с малых лет приучены сотрудничать с оперативными органами, охотно занимаются доносами и даже ставят памятники, например: пионер Павлик Морозов и комиссар Анастас Микоян. Большевистская власть поощряет всех подчиненных подглядывать друг за другом - анонимная эпистолярщина бурно расцвела в Советском Союзе. Советские не знают простого житейского правила, выведенного из тысячелетнего опыта общения: донос унижает доносчика.

Сыщики ушли наконец, и я заторопился собираться к отъезду. Что еще оставалось делать, предчувствие подсказывало - попался. Поехал на вокзал. Со мной еще увязались две бабуси, те, что часто бывали в доме Михаила, верующие:

- Юра, мы хотим убедиться, что Вы благополучно уехали.

У окошечка кассы коробился "топтун". Он прислушивался к моим переговорам с кассиршей, тоскливо стало на душе. Лишь успел взять билет и спуститься в нижний зал, откуда выход к поездам, как увидел краем глаза, ко мне направились двое. Один в милицейской форме, другой - в штатском.

- Ваши документы.

Я сказал, что забыл дома.

- Пройдемте с нами.

Старушки попытались защитить меня, кричали:

- Мы его знаем.

Одна втиснулась в привокзальный милицейский участок, ее вытолкнули.

С унылым видом я сидел в комнатке участка, пахло камерой. Прокричали вокзальные громкоговорители о прибытии поезда Хабаровск - Москва, пассажиров просят пройти на посадку. Показал дежурному начальнику свой билет, он отмахнулся. Скоро объявят о том, что поезд Хабаровск - Москва отправляется - он уйдет без меня.

Стали составлять протокол задержания, никто не задавал мне назойливых вопросов. Дежурный записывал все "со слов". Сверял мои ответы с обрывком фототелетайпной ленты: "прокидка", может быть. Ладно, не стоит волноваться.

Короток зимний день. Уже потемнело, как меня вывели из участка, на привокзальную площадь. Шел понуро, сгорбленный под рюкзаком. Мертвенным светом фонарей были освещены сугробы в привокзальном садике. Легко сказать, не волнуйся. За плечами много лет тюремно-лагерного прозябания, а менты сумеют подбросить еще годика три.

Милиционер привел меня в КПЗ ЛОКа - железнодорожная милиция и сам запер в камеру. Там уж сидел один задержанный молодняк, лежал на нарах, и я лег, подстелив шубу. Волнения дня утомили, а в камере тепло и тихо. Слабо шипит батарея отопления, баюкает. Думал сразу уснуть, но тот, что лежал рядом, стал расспрашивать о том о сем - неохотно отвечал ему. Какой-то босяк-химик. Он рассказал пару анекдотов и попросил подарить штаны. Дарить штаны я отказался. Химик стал переговариваться с босячками, сидевшими в соседней камере. Утром нас вызвали к прокурору и объявили, что как задержанных без документов, нас посадят в спецприемник на тридцать суток "для выяснения личности". Так поступает милиция со всеми, кто не носит в кармане бумажник с документальными подтверждениями своего существования.

Воронок остановился возле заведения для бомжей, нас высадили. Парня, что просил подарить штаны, меня и двух бомжовок, молоденьких, лет по шестнадцати. Женщина выдерживает скитальческую жизнь, когда молода и хороша собой. В привлекательности ее средства к существованию. Она выискивает командировочных, знакомится с ними, пьет с ними. Ведет их на ночлег к какой-нибудь знакомой бабке. Обчищает карманы своих клиентов, когда они засыпают. Спецприемник - это несколько грязных камер с нарами, два кабинета дознавателей и кабинет начальника спецприемника. Уборная, кочегарка, ленкомната: ни одно советское учреждение не обходится без ленкомнаты. В камерах задержанные без документов, в основном бездомные, есть и бродяги, но мало - те умеют устраиваться так, чтобы не попадать в руки милиции. Разница между бездомным и бродягой в том, что бродяга не заботится о постоянном жительстве и прописке. Имеет места, где зимовать и добывать пропитание. Бездомным трудней. Они в шорах паспортного режима. Стремясь легализоваться на советской свободе, они вынуждают себя обращаться в милицию за трудоустройством и часто попадают в лагерь.

Парень-химик отслужил в армии и поступил на работу на Уфимский моторный завод. Трудно ли с молодой силой выстоять восемь часов у токарного станка, и два раза в день проехаться в переполненном автобусе через весь миллионный город. Ему и его жене, "предоставили" комнату в молодежном общежитии - одну на две семьи. У парня родился сын, другая пара тоже ждала маленького.

Сложно уживаться двум семьям в одной комнате, даже если это молодые семьи. Постоянно нос к носу, как в камере спецприемника. Ухитрялись ходить на работу в разные смены, чтобы не надоедать друг другу. Во всех комнатах общаги жили по две семьи бомжей, а в некоторых по три.

Все общежитийцы стояли в очереди за квартирой, по подсчетам опытных жильцов общаги надо стоять не меньше пятнадцати лет. Огромный завод союзного значения испытывал нехватку рабочих рук, кое-как перебивался химиками, имел деньги, но выбить разрешение центра на строительство жилья для своих работяг не мог: не положено по планам социалистического строительства. "Стройте дворцы культуры и спортивно-оздоровительные комплексы" - говорили местным товарищам опытные идеологи из Центра.

Стиснутые молодые семьи, да и не молодые уже, находились в постоянных отношениях враждебности между собой: мелочные споры на кухне из-за поставленной лишней кастрюльки, в коридоре из-за детской коляски, в умывальнике из-за крана и стирки. В комнатах еще больше поводов для ссор: включенный или выключенный репродуктор, закрытая или открытая форточка, брошенная на полы детская игрушка - о втором ребенке никто и не мечтал.

Токарь пырнул своего сокомнатника резцом в пьяной драке и получил два года по ст.206, за хулиганство. Отсидел в лагере и потерял все социальные блага: работу, жену и комнату в общежитии. Пошел скитаться по свету, попал под суд за нарушение паспортного режима и в лагерь, а потом на химию. Убежал и теперь ему корячится два года по 198 ст.

Следователи спецприемника называются дознаватели. Сложных дел у них нету. "Откуда приехал? Почему без документов? Где получал паспорт? Почему не работаешь?" Вот вопросы, что задают дознаватели своим подследственным. Задержанные отвечают, как сумеют; никто не настаивает на точности ответов. Главное занятие дознавателей - делать запросы в паспортный стол, где бомж получал паспорт, и в картотеку МУРа.

Бездомных в СССР много. Бездомные - дешевая рабсила для всех шараг. Набирай бомжей - и нет хлопот: не надо обеспечивать жилплощадью, платить отпускные, полевые, северные; не полагается больничный лист, бомжи не знают, что такое выходной и восьмичасовой рабочий день, профсоюз их не замечает, собес - тоже, бомжи работают весь сезон на лесоустройке, сборщиками смолы, в геологических экспедициях, на шпатовых разработках... Руководство предприятий, где сезонность непреодолима, как наступление времен года, берет бездомного, если у него есть хоть какая-то справчонка, а в конец сезона бомжа увольняют, нередко без расчета.

Бездомные наводняют собой все режимные города, закрытые края и области, запретные зоны и окрестности номерных предприятий. В местностях с секретным режимом, куда полноправным советским гражданам въезд запрещен, бомжам легче найти работу.

Ветераны этой трудармии заканчивают свое существование под забором: в дома престарелых их не берут - туда только с рабочим стажем, а бездомному не собрать справки, подтверждающие, что он трудился всю жизнь. Престарелый бомж может рассчитывать на пенсию 16 руб. Если сумеет получить паспорт и найти угол для прописки: ни к какому боку он не подходит к коллективизированной советской общности.

В камере, куда меня втолкнули, полно бездомных. Все - вповалку на нарах, телогрейки и куртки под боком. Обувь свалена в проходе у нар, в основном летние полуботинки. На телах одежда, которая никогда не снимается: рубахи летних цветов - зеленые, красные, синие; майки, летние штаны. Казалось, что эти люди попали в камеру спецприемника прямо из знойного лета, а на дворе стоял Восточно-Сибирский январь. На меня в шубе и в меховой шапке в утепленных сапогах все посмотрели, как на подпольного предпринимателя.

Стояла теплая духота в камере. На решетку окошка наварен железный щит, иссверленный отверстиями с мизинец величиной. Вся публика раскинулась в полураздетом виде и переваривала только что полученный обед. Один парень, деревенский механизатор, стоял в проходе у нар, камера лениво допрашивала его:

- Говоришь, тебя посадили, а жену выпустили, а за что?

- У меня документов не было.

- С тобой все ясно, жена - красавица.

- Нет, колхозница.

- Сколько разов замужем?

- Первый раз.                                                    

- Дети есть?

- Есть.

- Чьи?

- Мои.

- Это произвол. За что же ее выпустили, советский закон им этого не простит? - удивляется камера.

- Беременная она, - пробует догадаться механизатор.

- Документы, что беременная, у нее были?

- И так видно.

- На каком месяце?

- Не знаю.

- Почему у сменщика не спросил?

- Я один работаю, в две смены. Камера дружно хохочет:

- Где ты теперь ее найдешь, свою бабу?

- Дома в колхозе.

- А если ее тама нету?

- У тещи найду. - Тракторист расстегнул промасленную телогрейку, торопясь улавливать летевшие к нему вопросы. Он забавно переминался с ноги на ногу, вертел головой.

Открылась дверь и мне принесли чашку баланды и кусок хлеба. Предупредили для чего-то, что в день поступления задержанного пища не полагается. Сказал "спасибо" и охотно съел все, что дали: полтора суток натощак. Растянулся на нарах с полным желудком, до завтрашнего обеда можно существовать.

Кормят в спецприемнике один раз в день. Под каким номером идет норма питания, не помню. В советской общности много научно-обоснованных норм питания, всех не упомнишь. Например, в лагере девять: гарантийная, пониженная (для филонов), дополнительная (для передовиков), карцерная, ПКТ, больничная -стационарная, больничная-рабочая, бессолевая, гробовая (для умирающих). Каждый советский производственник, хоть вольный, хоть заключенный, накормлен по норме. Есть нормы солдатские, офицерские, заводские, ИТРовские, нормы питания для больниц и родильных домов, для домов престарелых и для домов отдыха.

Это называется "потреблять по потребности", когда нормы потребления на поселок, город, область, автономную республику или союзную израсходованы - в магазинах шаром покати.

Мой дознаватель был специалист по водворению в ЛТП. Он уговаривал меня признаться, что я - алкаш.

- По глазам видно и нос красный, - уверял он меня.

Назвать себя алкашом я отказался и дознаватель раздумчиво заметил:

- Куда же мне тебя девать?

На третий день в спецприемнике меня побили охранники. За то, что не хотел сбривать бороду. Схватили в коридоре, пинали под коленки и выворачивали руки. Отпихивался от них изо всех сил, но что может сделать пожилой человек против четырех краснорожих мужиков? Подбежал сбоку начальник приемника, сгибом локтя из-за спины перехватил мне горло:

- С одним не справитесь, - укорил он своих подчиненных. В груди все сжималось от удушья, в горле хрипело. Силился вздохнуть и не

мог, волочась за начальником каблуками по полу. Меня втащили в умывальник и толкнули на заплеванные полы:

- Брейся.

Поднялся на ноги, перед глазами плавали темные пятна. Легкие разрывались, стараясь схватить побольше воздуха. Охранники глядели на меня выжидательно:

- Брейся или задавлю, - предложил на выбор начспецприемника. Взъерошенный я глядел в раскрасневшееся лицо начальника, возразил придушенно:

- Сволочь советская.

Начальник недоуменно хмыкнул, будто услышал что-то по-иностранному, неслыханное сочетание плохого слова с хорошим остудило его пыл, выпученные глаза вошли в глазницы. Подумав немного, он ответил примирительно:

- А ты что, лучше? Сам сволочь. Иди в камеру, одевайся. Стану я нервы портить из-за твоей бороды.

Я одел шубу, и нас четверых посадили в воронок и повезли на фотографирование для паспорта. Парня-химика, того самого бесштанника и двух бомжовок, тех самых красоток.

К концу моего месячного срока заключения, как-то перед обедом, когда бомжи уж прислушивались к движению бачков и звяканью мисок в коридоре, меня вызвали из камеры и завели в ленкомнату. Посередь комнаты стоял человек в сером пальто с черным цигейковым воротником. На столике у окна лежала его кроличья шапка коричневого цвета. Человек выглядел немолодым, он вежливо поздоровался со мной, назвав по имени-отчеству, и предложил садиться.

По служебным манерам сразу угадывалось, из какого ведомства этот чиновник. Он показал мне красную книжечку: "Комитет государственной безопасности СССР. Красноярское краевое управление". Назвался старшим следователем Губаревым. Он сел к столику, я оглядел комнату. Забранное решеткой окно, на стенах графики перевыполнения семилетки ,и еще какой-то пятилетки. Криво висит рамка для стенгазеты с названием, выпиленным из фанеры:

"Трудовые будни". По всему видно, что давно не горела просветительская работа в этом агиточаге.

Пару минут тянулось молчание, после чего следователь вздохнул так, будто сожалеет, что вынужден приступить к своим обязанностям, и спросил, зачем я приехал в Красноярск и откуда. Эти два вопроса мне уж задавал дознаватель спецприемника - удалось справиться с ними без труда.

Гражданин Губарев моими ответами не удовлетворился. Он заметил с таинственным видом, что Красноярск - закрытый город, в нем предприятия всесоюзного оборонного значения и беспаспортным непрописанным людям, да вдобавок к тому - с антисоветским прошлым в Красноярске делать нечего:

- Вы ездили на Правый Берег к девятому номерному объекту? -полюбопытствовал Губарев. - Не занимаетесь шпионской деятельностью?

Шпионской деятельностью я не занимался, на Правом Берегу не бывал. О номерном предприятии - гордости всех красноярцев - читал в научно-популярном журнале в 1953 году еще в то время, как жил в Западной Германии, о чем и сообщил следователю. Мои ответы вызвали на лице Губарева участливое сожаление, но он не предложил мне сделать чистосердечное признание и даже не спросил, как называется научно-популярный журнал.

Стоит заметить, что следователь вел себя покладисто, свои вопросы не повторял, мои ответы на бумагу не записывал: дважды попросил говорить погромче. Мы побеседовали еще на отвлеченные темы из области атомной энергетики, как, казалось, выходящие за рамки его познаний. Еще служебное любопытство Губарева влекли мои красноярские приятели. Он доверительно сообщил мне, что они все судимые и лучше бы не с ними не знаться. Напомнил следователю, что и я - тоже судим и поэтому о моих приятелях говорить отказываюсь: приятели - это не преступление даже в Советском Союзе.

Гражданин Губарев согласился, что верно, знакомые - личное дело советского гражданина, после чего заторопился уходить, попеняв мне на малую разговорчивость. На прощание пожелал мне поскорей уехать из закрытого города Красноярска.

Меня вернули в камеру. Съел остывшую похлебку и растянулся на нарах ладони под голову. Глядел в грязный потолок и думал: вымываются цементирующие частички из советского монолита наперекор всем научно обоснованным расчетам его незыбленности. Даже следователи "чрезвычайки" знаменитые своей нахрап истостью сумели перестроиться. Неотвратимый временной поток уносит из советской социалистической общности молекулы пролетарского единства.

Стоял морозный солнечный день середины февраля. Я съел свою последнюю похлебку, отдал хлебную пайку соседу по нарам и очутился на закопченных красноярских улицах. После тридцатисуточной духоты и одноразового питания шел, как пьяный, а куда идти? На вокзал нельзя: в спецприемнике у меня

взяли подписку о немедленном выезде из краевого центра в течение 24 часов и объявили, что мне выдадут паспорт через несколько дней. Эти две режимные меры плохо состыковывались. Мое недоумение начальник приемника прояснил так:

"Ничего, придете к нам восемнадцатого, а милиции на глаза не попадайтесь".

Отправился к Мише и Гале. Открыл мне Дима, больше дома не было никого. Зашел в тепло квартиры, просторной и светлой - это обстоятельство остро ощущалось после камеры для бомжей. Долго стоял у окна, глядел в солнечную даль и на заснеженные обрывы за Качей. Высоко над ними поднялась колокольня белого храма - в этом храме служит Михаил. Видно, как по дороге в гору от мест ползут грузовики и автобусы, маленькие, как муравьи. Замутненная дымами синяя высь, раздумья наплывают в сознание. Видно, никогда больше не бывать мне в этом приветливом доме. В этом большом и не голодном городе на Енисее: уеду сразу, как только мне выдадут паспорт.

Неожиданно появилась надежда прописаться в Кемчуге, недалеко от Красноярска, в избе приятеля Галины; избу подарил приятелю его знакомый. Старый домишко, ни на кого не оформленный, и неизвестно, как ко мне отнесется местная контора. Растянутая возможность существовать в пустой избе в зимнее время может привлечь лишь бездомного, я вспомнил тарусский опыт и сказал, что согласен.

Галя позвонила своему приятелю, он приехал и мы переговорили обо всем. Уговорились ехать в Кемчуг сразу, как только получу "вид". Галин приятель согласился проводить меня туда, хоть и без большой охоты, это понятно. Устраивать на жительство бездомного в промерзшей насквозь бесхозной хибаре - кому это может понравиться?

18 февраля мне выдали паспорт в линейном отделе милиции. Со штампом "выписан". Рано утром следующего дня мы встретились с Сережей на троллейбусной остановке вблизи вокзала. Пошли к пригородным кассам. Помня совет начспецприемника не попадаться на глаза ментам я уговорил своего провожатого не появляться в помещениях вокзала, хотя было морозно. Ждали электричку у пригородной платформы. Поблизости от нас околачивались два "топтуна", видимо, из ведомства гражданина Губарева, они проводили нас с Сережей к вагону, но в поезд не сели. Стояли, ждали, пока уедем.

Электропоезд тащился долго, хотя дорога накатанная, двухколейная:

Великий сибирский путь к Тихому океану.

В Кемчуге Сережа показал мне домишко, а сам пошел вперед вверх по склону, я тащился за ним следом. Едва хватило силы вылезть на крутизну. Ветер толкал в бок, рюкзак с продуктами валил на спину. Подошел к избушке и дышал, как загнанная лошадь.

При ближнем осмотре изба оказалась жалкой лачугой, вокруг наметены сугробы. Она стояла высоко над низиной, по которой пролегала железная дорога и обдувалась всеми ветрами. Таежные дали привлекали взор. Сережа сказал, что двери были настежь, а замки сломаны - и правда, в сенцы и в кухоньку намело снегу.

Не ожидал дворца, однако не думал, что все так плохо. В недоумении я стоял посередь избы и озирался: задняя стена готова вывалиться наружу, между бревнами щели - рука пролезет, дверь из кухни в комнату снята, вынуты два стекла в окошках, раскололась надвое печка. Сережа предположил, что осенью в избе обитали бродяги, я с ним согласился и подумал, что и соседи заглядывали в избу не раз, ища поживы.

Попытался скрыть разочарование, морозный вечер уже придвинулся к окошкам. Прокопали проход к дровеннику, дров там не было. Однако надо что-то предпринимать, чтобы не замерзнуть. Собрали палки, раскололи сучковатую тюльку, изрубили приставную лесенку и растопили печь.

Дрова разгорелись бойко. Загудело пламя в трубе, от плиты пошло тепло. Мы стояли оба спиной к плите и грелись, два незнакомых человека. Сережа помог мне занавесить старым одеялом дверной проем из кухни в комнату, чтобы тепло не расходилось далеко. Смеркалось, долина и железная дорога уж не видны в сумерках.

Сереже надо было уезжать в город, я пошел с ним - проводить до станции. Спустились по склону, постояли на посадочной площадке в ожидании, отвернувшись

от ветра. Электричка подошла, сверкая огнями, и умчалась через минуту. Бородатый мужик остался один на пустой платформе. Старуха прошла мимо, шаркая валенками, взглянула на незнакомца из-под угла надвинутого платка.

Зашел в магазинчик у линии - хлеба не было. Купил электроплиту. Совсем стемнело, пока возвратился в избушку. Ветер посвистывал, завивал на склоне колкие снежинки. У соседнего дома скулила на холоде собака, затаенное безлюдье кругом. Прошмыгнул в избушку чуть не крадучись, постоял в раздумье посередь кухни. Безликая темнота окружила, лишь печка источала тепло. Труба только плохо закрывалась. Надо бы уехать с Сережей, а куда? В Красноярск нельзя: посадят в зону на год за нарушение подписки.

Занялся электроплиткой. Вставил вилку в розетку - диск зарумянился. Это хорошо, выходит, что проводка уцелела. Если поставить плитку под койку, матрас нагреется и будет тепло спать. Расстелил по матрасу старое стеганое одеяло поверх шубы, залез в постель, как в нору, не раздеваясь, ногами вперед. Шапку положил в голова. Началась рукопашная один на один с красноярским морозом.

Прошли четыре ночи. Вскакивал, как только начинало хлюпать в носу, одевал наощупь шубу, шапку, сапоги. Бегал по кухоньке взад-вперед, руки в рукавах шубы. Чуть не прожег матрас. В светлое время выискивал дровишки и глядел, как на запад уносятся быстрые поезда. Прошло четверо суток. Все это время я подсчитывал, когда на юге Восточной Сибири начинается весна. Получалось все одно и то же: на два месяца позже, чем на Северном Кавказе. Дрова кончились, все, что можно было изрубить, сгорело.

Рано утром я уложил рюкзак, оделся, вышел на крылечко и поглядел в даль. Занимался ясный день без ветра, над поселком Кемчуг висела сизая дымка из печных труб. Не звякнув засовом, запер дверь, чтобы соседи не услышали, пальцы прилипали к железу. Спустился к станции, ходьба немножко согрела меня. Неплохо все же - шуба на плечах у бездомного.

Основался внизу, захотелось взглянуть на избушку в последний раз. Она как будто караулила мой прощальный взгляд, глядела вниз окошками из-под угла крыши, пригорюнилась одинокая старушка без дымка над трубой. Четверо суток она давала приют бездомному, такая же скиталица по чужим людям, как и тот, что уходит от нее в снежные сибирские хляби.

9 июля. ИЗМЕННИКИ-ГЕРОИ

Через Новороссийск ввозится пшеница, вывозится - лес. Город растянут по Цемесской долине, повернутой к югу, и припадает к Новороссийской бухте. Разросся из турецкой крепости Суджук и стал бы крупным курортом, если бы не два неблагоприятных обстоятельства - цементный завод и порт. Цементная пыль рассеивается по всей округе, портовые причалы и улицы города патрулируют четыре ведомства: пограничники, таможенники, комитетчики и милиция. Все же наплыв советских рядовых отпускников бывает велик в летние месяцы. Тому способствует книжка Л.И.Брежнева "Малая земля".

Вчера ездил в Новороссийск за съестным. Колбасы не купил: обыватели говорят, что отдыхающие всю сожрали. Взял килограмм бутербродного масла. Московские хозяйки еще не знают, что это такое, однако в провинции это пищевое средство распространилось широко. Неизвестно, из чего оно изготовлено, на бирке предостерегающая надпись: "Хранить не больше десяти суток".

Хлеба тоже не удалось взять. Говорят, сломался хлебозавод и так каждое лето. С наездом всякого рода отдыхающих истощаются запланированные городу потребительские продукты, склады закрываются на переучет, предприятия общественного питания останавливаются на ремонт за исключением завода прохладительных напитков. Местные власти приняли решение просить правительство СССР присвоить Новороссийску статус закрытого города.

Черных стержней не нашел. Непонятно, чем пишут городские грамотеи? Отдыхающих много. Их сразу заметишь по белой коже и по открытой одежде, а в Новороссийске и купанья хорошего нету, одна испачканная мазутом коса, да и по ней слоняются типы из перечисленных выше ведомств. Выкинул пять рублей за кеды: они подходят к моему рюкзаку и удобны в дальних походах в теплое время года, хоть на равнине, хоть в горах. В конце июля напишу книжку и поеду купаться в Ейск, как турист-дикарь. Будет у меня отпуск после усиленных занятий изящной словесностью. Азовское море - не то что Черноморский Содом, знаменитый спесивыми брюхатниками и брюхатницами. Азовское море - вполне заурядная лужа, но там меньше грязи на пляжах и вода чище.

При Брежневе новороссийская Малая Земля превратилась во всесоюзную агитплощадку стараньями угодливых советников честолюбивого генсека. Колонны междугородних автобусов, наполненные пионерами и пионервожатыми, каждый день потоком мчатся в Новороссийск по горным дорогам в сопровождении патрульных машин ГАИ. Сейчас имя Брежнева убрано со всех малоземельских памятников, а баржу, из которой Леонид Ильич высадился во главе десантников, сорвали с вечного причала и сдали в Вторчермет, из чего можно сделать предположение, что Малоземельский десант не пережил своего бравого комиссара.

Русь не тщеславна. У нее нет склонности ставить памятники героям на каждом перекрестке, как например, у итальянцев или у греков. Много крупных событий русской истории кануло в забытье: Азовское сиденье в окружении янычаров, противостояние Скопина-Шуйского шведам, разрыв зависимых отношений с татаро-монголами, оборона Смоленска, битва у Желтых вод... Никто не знает Дионисия, Мамонова, Сагайдачного. Памятник Минину и Пожарскому поставлен через десять лет после бескорыстного подвига этих двух упрямых русичей.

Большевистские руководители торопятся увековечить себя, недобрая примета: Залп Авроры, Пулеметная тачанка, "Молодая Гвардия", Брестская крепость, Лейтенант Шмидт, "Малая Земля" - все это дутыши с сомнительным происхождением.

Двадцать лет каторжно-трудовых работ получили красноармейцы Брестской крепости за то, что замешкались с обмотками. В полночь 22 июня они услышали грохот кованых сапогов обновленного Вермахта, в который раз уже и не в последний еще двинувшегося в очередной "Дранг нах Остен".

Крепость не могла сопротивляться гитлеровцам: это был памятник истории без военного оборудования и снаряжения. По роковой случайности в Брестской

крепости был расквартирован красноармейский полк, два года тому назад вместе с братской гитлеровской армией освобождавший Польшу от шляхтичей и польских националистов. Командиры красного полка вначале и не знали, что на них движется враг, и охотно сдались братьям по классу. Попали в гитлеровские лагеря, а после победы те, что выжили и вернулись в СССР, были заключены в сталинские лагеря.

При Хрущеве брестских изменников освободили, тех, что выжили, и возвели в противоположную крайность - в ранг героев, доблестных защитников Родины. Только под душным покрывалом всеобщего ничегоневедения возможны подобные издевательства над простыми людьми.

"Молодая Гвардия". Зеленые мальчишки, наивные романтики и мелкие жулики - где они сейчас? Кто за границей, а некоторые прячутся в Советском Союзе, боясь быть схваченными и посаженными в лагерь. За этих мальчишек, не поймешь героев или изменников, был осужден к двадцати пяти годам концлагерей и тюрем бургомистр Краснодона Стаценко и к пятнадцати годам - начальник краснодонской полиции Орлов.

Послевоенная судьба Орлова замысловата. Он был вытеснен из советской страны вместе с немецкими армиями. Жил в Западной Германии, а потом переехал в США. Там наладил собственное дело, занялся доставкой на дом молочных продуктов. Имел гараж и два ярких красно-желтых грузовика, на которых нанятые им рабочие развозили по утрам сметану, молоко, творог, простоквашу, заказанные с вечера домашними хозяйками.

Мы сидели в 91-й камере 1-го спецкорпуса, Орлов показывал нам цветные фотоснимки своего заокеанского существования: дом в два этажа, легковой автомобиль, жена, сынишка... К несчастью, старший его сын остался в СССР. С помощью всезнающих товарищей с Лубянской площади сын нашел отца. Завязалась переписка. Сын писал старшему Орлову, отец отвечал своему потомку. Выяснилось, что отец живет вполне благополучно, а сын бедствует. В письмах они договорились до того, что отец приедет повидаться и помочь.

Орлов-старший прибыл из Америки на пароходе через Ленинградский порт. Привез кучу вещей и подарков в сундуках. У бесквартирного сына сразу появился собственный дом где-то вблизи Краснодона. В этом доме вместе с сыном пока что жил и отец, обдумывая план, как вывезти из-за океана жену и младшего наследника.

Однажды у их дома остановилась серая "Волга". Приехавшие вежливо предложили Орлову отправиться с ними в область для выполнения мелких формальностей, необходимых для восстановления советского гражданства. Дальше полицейский начальник города Краснодона - мелкий американский предприниматель - передвигался только под конвоем. Оборвались родственные связи, старший сын, секретарь первичной комсомольской организации, уже не мог продолжать общение с отцом - изменником Родины.

В долгих камерных беседах вполголоса Орлов уверял нас, что никакого комсомольского подполья в городе Краснодоне не было. Он взял в тюремной библиотеке книжку Фадеева "Молодая Гвардия", просматривал ее страница за страницей и усмехался про себя. Он не узнавал мест действий героев романа, никогда не слышал многие из приведенных автором фамилий борцов-антифашистов: героический Краснодон спокойно жил до конца войны.

- Это смешная книжка, - заключил Орлов, - у писателя сильное воображение.

Он вспомнил, что в камеру райотдела полиции запирали нескольких парнишек, занимавшихся мелким воровством из немецких военных грузовиков. Их не судили, отправили на работу в Германию по настоянию немецкого коменданта.

Орлов умирал у нас на глазах. Последние дни он часто и надолго задумывался. Уж не мог съесть тюремного пайка, исхудал. Потухли глаза, осунулось пожелтевшее лицо. С подъема разложит свои американские разноцветные фотокарточки по всей постели и сидит над ними целый день. Рассматривает, перекладывает с места на место. Выйдет на прогулку и сразу просится: "Ребята, пойдем в камеру, холодно". "Старый, не выходи, не мешай другим дышать", -упрекали его сокамерники, но выводящий не хотел оставлять старика одного в камере. Общее мнение было: "Скоро американец дуба даст".

Сердечный приступ произошел ночью. Мы вся камера проснулись. Попеременно колотили в тяжелую дверь крышкой от бачка: Старый "откидывается".

Ночью камеру могут открыть только в присутствии дежурного помощника начальника тюрьмы. Коридорный заглядывал в волчок и требовал:

- Прекратите стучать!

- Старому плохо, вызовите врача!

- Пускай терпит до утра.

- Да он умирает!

- Завтра сактируем.

- Скотина, вызывай врача!

После долгих препирательств на матерном жаргоне и нешуточных угроз перевести всю камеру на карцерный режим, коридорный все же позвонил начальству. Пришел дежурняк-помощник с медсестрой. Женщина зашла к нам, щупала пульс, боязливо озираясь. Мы все стояли молча, полураздетые. Тянуло холодом из коридора, в восемьдесят пятой карцерной скулил идиот Васька-Ишак. Наш старый лежал неподвижно, глаза остеклянели.

- Его надо в санчасть, - сказала сестра, и посмотрела на начальника. Тот махнул рукой разрешительно: - Ладно, несите.

Мы положили старика на одеяло, разостланное на полу, укрыли телогрейками. Взялись вдвоем за углы и по лестницам и коридорам вынесли умирающего на тюремный двор. Мороз в черном небе, снег похрустывает под ботинками. Настойчиво светил нам в глаза прожектор со сторожевой вышки у третьего корпуса. Сестра шла впереди, начальник за нами. Недалеко нести, второй больничный рядом с первым. Занесли старого в пустую камер, положили на сетчатую койку, одели свои телогрейки:

- Держись старина.

Дежурный проводил нас на место. Орлов умер перед рассветом. На утренней проверке к нам в камеру зашел старший смены и собрал в кучку вещички и фотоснимки. "Молодая Гвардия" оказалась роковой для незадачливого "американца".

Стаценко посадили в 1944-м году как врага народа. Во Владимирской тюрьме ГУ НКГБ - КГБ для особо опасных контрреволюционеров старик отсидел пятнадцать лет. Отбывать оставшийся "червонец" старика перевезли в лагерь. Чуть живого, обвисшего от долгого сидения без света и воздуха. По всему телу - гнилые коричневые пятна. В советских тюрьмах окна закрыты железными жалюзями, в камерах круглосуточно электрический свет.

Стаценко знал о "Молодой Гвардии" больше, чем простак Орлов. Он сказал, что хлопцы, попавшие за озорство в интендантских складах в руки местной полиции, были затем переданы в распоряжение Абвера и отправлены в Неметчину. Некоторые из них, в том числе и Олег Кошевой, были завербованы немецкой военной разведкой на обучение в разведывательную школу Абвера - "Цеппелин". Стаценко так же, как и Орлов, утверждал, что организованного подполья молодежи в Краснодоне не было.

Много ли изменщиков с "Малой Земли" попало в руки Смерша? Этот трагический эпизод Мировой войны между гитлеровцами и ленинцами представляется мелким в кровавой буре, поднятой красными претендентами на мировое господство. Об малоземельском десанте скажут свое слово историки. Известно, что главные командиры и политработники во главе с Брежневым благополучно эвакуировались на "Большую Землю" на самолетах. Солдаты сдались: для них иного выхода не нашлось.

В междугородном автобусе Новороссийск - Минеральные Воды наши места оказались рядом. Он кадровый военный - майор. Разговорились от нечего делать: путь далек. Мнение майора, что десант в Новороссийск - преступление генштабистов поразило меня своей широтой, в целом-то несвойственной советским военным среднего ранга. Вполне возможно, что генштабисты ничего не знали о новороссийском десанте, а вот комиссарам в проницательности взгляда не откажешь. Одним махом они попытались очистить Северный Кавказ от своих бывших идейных собратий, облаченных в мышиного цвета мундиры Вермахта, и утереть нос ненавистным командармам Красной Армии. С тех пор комиссарское десантирование в тылы врага продолжается десятки лет на малоземельском полигоне.

В то время, как проходила высадка морских пехотинцев на пустынный берег Цемесской бухты, гитлеровцы господствовали на всем Северном Кавказе от Тамани до Грозного. Немцам в то время удалось продвинуться далеко на восток от Краснодара, через который проходили пути сообщения с Новороссийском. Германское командование могло подвезти любые подкрепления, чтобы отстоять Новороссийский порт.

Сразу после высадки чуть стало рассветать, немцы блокировали десант и стали расстреливать его из орудий с моря и с возвышенностей. Прорваться в город по берегу бухты морским пехотинцам было не под силу - идея о совместных действиях десанта и войск, оборонявших Сухумское шоссе, оказалась высосанной из пальца. Гористое побережие с одной стороны и морская гладь - с другой, какой соединенный маневр можно было произвести в этой узости?

Малочисленные войска, оборонявшие побережье Черного моря к востоку от Новороссийска, не имели силы пробиться на помощь десанту. Они решали трудную стратегическую задачу с теми разнозначными составляющими: препятствовать противнику высадиться на побережье, отражать постоянные попытки немцев продвинуться между горами и морем, оборонять перевалы. Как можно винить в гибели десанта офицеров и солдат стоявших насмерть на Сухумском шоссе? Малая Земля - это памятник солдатам, выброшенным на верную гибель. Сколько таких памятников на советской земле!

Спасск - инвалидная зона Песчлага. Там отбывал заключение седоволосый человек по фамилии Колесников. Запомнился он зэ/кам по белому халату и искусству отрезать, сшивать, вправлять и делать вырезки - хирург-профессор. Издыхающие от ножевых ран после кровавых межусобиц суки и воры под ножом хирурга нарождались сызнова в лагерной больничке.

Угнетало зноем лето 1957 года. Над Карагандинской степью гуляли сухие ветры. После жаркого дня мы - несколько зонников - уединились на лавочке под акацией у стены 12-го корпуса и беседовали в вечерней прохладе. Он был членом государственной комиссии, расследовавшей, по поручению советского правительства, преступления в сыром лесу близ Катыни в Смоленской области.

Колесников высказал особое мнение, когда ему предложили подписать акт расследования, вменявший катынские расстрелы в вину гестаповцам, и с высокого поста главного хирурга военного госпиталя был отправлен в Песчлаг по приговору ОСО за измену Родине. Стал главврачом хирургического отделения управленческой лагбольницы.

Возможно, что искусного хирурга удручил резкий поворот судьбы, однако все заключенные были довольны его принципиальностью и охотно у него лечились:

Колесников считал, что полномочная советская комиссия сделала неверное заключение о том, будто польские националисты убиты СС и гестапо. Видимо, он -как хирург - умел различить стиль работы органов госбезопасности Союза социалистических республик от стиля работы органов госбезопасности социалистической Германии.

Колесникова не освободили в 1956 году, когда по лагерю "шустрила" другая полномочная комиссия, выпускавшая из зон заключенных за военные преступления. Профессора оставили "до особого распоряжения". К нему обращались за медпомощью местные начальники и гулаговские руководители.

Колесников искал собеседников, чтобы рассказать о том, как советская Катынская комиссия пыталась слить кровавый поток, нечаянно вытекший из Катынского леса, с потоками крови, выпущенных из жил народов гитлеровскими оперативниками. На лавочке под акациями Колесников рассказывал подробно о технологии убийств и количестве застреленных. Газовых камер и крематориев не было. Польских патриотов было убито двенадцать тысяч, их убивали из стрелкового оружия в спину и в затылок, докалывали штыками, добивали прикладами. Окрестные жители слышали хлопки наганов и треск автоматных очередей.

Два свидетеля катынских убийств отбыли двадцатипятилетний срок по ст. 58 во Владимирской тюрьме для врагов народа и изменников Родины за преступления НКГБ. Они знали, кто расстреливал поляков, - другой вины у них не было. Фамилия одного Меньшагин. Во "Владимирке" отсидел двадцать пять лет также лесник обхода, в котором производились расстрелы. Как и Колесников, они пытались рассказывать сокамерникам о Катыни.

СЧАСТЛИВЧИК

В атаку! Приказ, пробуждающий звериную ярость и безысходное отчаяние. Парень бежал с длинной винтовкой в руках в редкой цепи наступающей роты, не глядел по сторонам, пропускал мимо ушей редкие хлопки выстрелов. Стремился со всеми к линии вражеских окопов.

Взрыв снаряда отвлек от цели, мягким ударом толкнуло в темя. "В воронку, -пришло на ум, - два снаряда в одно место не попадают." Выронив винтовку, парень на четвереньках заполз в свежеразвороченную яму, желтый дымок еще не рассеялся над ней. Где рота - нет силы заставить себя выглянуть - он сжался на дне воронки, пока не услышал немецкую речь: длинноногий немец глядел сверху на советского солдатика, свернувшегося калачиком.

Кажется, немец сказал "хенде хох", что по-русски означает "руки вверх". Глупо стоять на дне ямы с поднятыми руками. Увидел бы парня в этом положении военрук из военкомата, что преподавал новобранцам приемы штыкового боя и строевую подготовку! Оказалось, что плен - это совсем не стыдно, если черным зрачком уперлось тебе в глаза дуло гитлеровского автомата.

Мой приятель - политзэ/ка с пылающими чахоточными глазами, двадцатидевятилетний старичок - мужик из-под Вологды - не спеша продолжал свой рассказ от немецкого города Линдау. Далеко на краю южного небосклона виднелись синие Швейцарские Альпы, золотила осень перелески. Выжить в гитлеровском лагере для военнопленных - непросто.

Моему приятелю посчастливилось пять месяцев продержаться в зоне, где каждый день умирали от истощения по полдюжине мальчишек в изодранных солдатских шинелях, никому не нужных сыновей и внуков коллективизированного российского крестьянства. Большевики объявили их изменниками Родины, из СССР им не оказывалось никакой помощи. Гитлеровские социалисты также считали советских военнопленных своими идейными противниками и обращались с ними с пролетарской жестокостью. Долго ли выживешь на брюквенной похлебке?

Моему приятелю повезло. В одной зоне с советскими, отгороженные от них забором из колючей проволоки, содержались пленные французы и англичане. Завидно отличались они от оголодавших русских союзников, - розовощекие, жизнерадостные. Им оказывал необходимую помощь западный Красный Крест, им слали посылки и письма родственники. Они занимались спортивными упражнениями и были довольны своей судьбой. Бывало, они перебрасывали советским пачки с галетами и курево.

Мой приятель помахал как-то одному рыжему верзиле, что часто выламывался на физзарядке у проволочного забора, и стал получать от него "подогрев" в вечерние сумерки. Парень старался не пропустить милостыню, но не всегда удавалось: другие успевали схватить, а то и охрана с вышки отпугивала от свертка пулеметной очередью и забирала себе, как трофей.

Парень ослаб. Одно вологодское упрямство только удерживало на белом свете, а смерть угнетала все безжалостней. Не избежать участи тысяч пленников, закопанных в длинных ямах в сосновом леску за лагерным ограждением. Моему приятелю повезло: к могильникам выводили на работу присыпать землей свежесваленные трупы. От этих безымянных могил предусмотрительно, по-немецки, с запасом выкопанных, парень ушел в иной мир...

Решение созрело накануне, в те мгновения, как конвоир убил военнопленного короткой автоматной очередью за то, что тот отошел в сторону и хотел сломить гриб. Треснули несколько выстрелов и оборвалась мертвящая день и ночь мечта наесться досыта. Немец укоризненно качал головой. Он снял домашние серо-зеленые варежки, вынул складной ножик, сам срезал гриб и показал пленным, как это надо делать. Он поднял гриб в руке, поздний крепкий, с розовой аппетитной шляпкой, чтобы все видели. Потом положил гриб в подсумок и велел двум пленникам оттащить убитого в яму.

Как просто - был человек и нету. И не надо вставать по звонку "подъем", до боли напрягая ссохшиеся мышцы. Не надо изнывать на ветру в длинной очереди за

похлебкой и приваливаться незаметно плечом к нарам, чтобы не покачнуться на глазах у охранников, когда они по утрам проходят по баракам, выискивая ослабевших.

В ту последнюю ночь мой приятель не смог заснуть. Он побывал дома в дедовской избе с узким оконцами, полежал на теплых полатях. Поиграл с сестренками в горнице, устланной половиками, повидался в отцом, где-то канувшем на войне, и обнял на прощание мать, все просившую не оставлять ее без кормильца. Скрылась из виду деревня за воротом, огибающим березовый перелесок.

Утром он сам напросился на работу к могильникам. Стоял у вахтовых ворот и глядел через проволоку на конвоира, того самого. Брели из зоны исхудавшие доходяги, руки в рукавах шинелей, растянулись по дороге к ямам. Сырая дымка стояла над землей, занавесила дальние горы. Оттуда тянуло холодом и запахом снега.

Конвоир не подгонял работяг. Плелся сзади, свесив к животу руки в серо-зеленых варежках. Автомат висел на шее. Немец повторял себе под нос все одно слово: "Давай, давай", видно, что единственное русское слово, которое он знал. "Давай, давай". Он уселся на пенек вблизи ямы руки под полами шинели. "Давай, давай". Военнопленные приступили к работе.

"Не хочется думать о смерти, поверьте", запуталась в мозгах строчка из бодрой комсомольской песенки, когда мой приятель пошел в сторону от ямы. Он шагал неторопливо, прямо перед конвоиром. Если бы на руке у парня висела корзинка, можно бы подумать, что пленник отправился в лес за грибами.

Молча глядел конвоир, не поднимаясь с пенька. Проводил уходящего недоуменным взглядом. Пленные распрямились от работы, глядели вслед своему, вспыхнули глаза на посеревших лицах.

Сердце замирало, ждало до боли, что вот сейчас, на следующем шаге толкнут в спину тупые пули автоматной очереди и все будет кончено. Автоматной очереди не было. Тишина безвременья окружила со всех сторон. Парень беспрепятственно ушел в лесной полумрак. Из-за медных столов сосен, заступающих след, донеслось до него отголоском бормотание конвоира: "Давай, давай. Давай, давай".

Несколько ночей мой приятель бродил по чужой земле в окрестностях Линдау, на ходу умирал с голоду, но уж не думал о смерти: она не взяла его у края могилы. Начались дожди осени 1944 года, сырость принизывала тощее тело. Ныли суставы, как у старика. Он кружил по пустым огородам, выискивая картошки и морковки. Держался одного направления - спиной к ветру.

Как-то перед темнотой парню посчастливилось найти брюкву величиной с детскую голову, брюква затаилась в бурьяне у межи. Жадно вырвал, кое-как очистил, омыл в сырой траве и съел, присев на сырую межевую бровку. И почувствовал прилив силы.

Всю ночью беглый пленник брел под рассеянным дождем, подгоняемый северным ветром. Парню чудилась таинственная черта, за которой смерть, наступающая на пятки, уж не сможет преследовать его.

Нелегко ослабевшему переходить кустарниковые низины, залитые сизым туманом. Он натыкался на межевые ограды, обходил темные хутора. Там спят немецкие солдатки, охраняемые голосистыми псами. Липкая грязь набилась в худые ботинки, хлюпала под пальцами. Посерело восточное небо, потянуло водной сыростью навстречу. Может быть, озеро впереди? Ничего не видно, не слышно: болели барабанные перепонки, куриная слепота зашоривала глаза.

Речка встретилась на пути. Переходить или идти вдоль по берегу? Уставшим ногам тяжелы крутые склоны, но уж больно настойчиво перегораживал путь речной поток, слева излучина уводила путника назад, справа чернели строения и слышался лай собаки. Мой приятель спустился к воде. Пошел вброд наискосок через отмели и перекаты. Ладонью зачерпнул глоток и выпил. Плескались у пояса холодные струи, ширился по небу пасмурный рассвет.

Парень перебрел речку и полез на противоположный берег, соскальзывали ботинки по сырой траве. Надо подниматься, так, чтобы не сорваться с крутизны и не скатиться вниз. Дыхание сушило грудь, манил вверх подлесок, разросшийся по краю склона, там в мелколесье можно залечь на день.

Негромкое слово прозвучало, как взрывы в утренней тишине: едва парень зашел под древесную сень.

- Хальт.

Бесшумно опадали листья с красных кленов. Парень споткнулся, как от выстрела в грудь и замер. Двое военных стояли в кустах - карабины за спиной - и любопытно глядели на беглого пленника. Можно предположить, что они наблюдали за его беспомощными попытками вскарабкаться на кручу, но парню не было стыдно.

По знаку военных "вперед" мой приятель побрел по травянистой тропке в сторону от реки, немцы шли следом - карабины за спиной. Приноравливались к ходу беглеца, о чем-то переговаривались меж собой вполголоса. Увязавшаяся за ними весело чвикала стайка любопытных синиц. Тишина кругом. "Провожают к краю могилы", - пришла в голову равнодушная мысль, будто не о себе. Отупленный ночными переходами и голодом, мой приятель упустил мгновение заметить, что стрелка его судьбы круто повернулась к отметке "жить".

Как зверь, полуиздохший с голоду, парень глядел на белый хлеб, на масло и ветчину, варенье и сыр, когда его угощали чаем в низеньком домике полицейского дозора. На возвышенном берегу у речки моего приятеля задержал швейцарский пограничный патруль.

Швейцарское правительство с большими предосторожностями принимало перебежчиков из гитлеровского рейха, опасаясь озлоблять германского соседа и местных социалистов. Советский военнопленный не вызвал у швейцарских властей боязливых подозрений, моего приятеля переодели в гражданский костюм и не мешкая отправили подальше от границы, в Цюрих.

Перемены совершались, как во сне. Светлые осенние деревушки мелькали за ветровыми стеклами легковика. Шуршали полуоблетевшие клены по сторонам дороги. Убаюкивали. Шорох опавшей листвы под резиновыми шинами и полный желудок, распространявший тепло по всему телу. Предупредительные провожающие наперебой угощали русского сигаретами, бутербродами и горячим кофе из термоса. Похлопывали по плечу, приговаривая: "Хорошо, товарищ, хорошо". Представлялось, что от всего, что неделю назад было безысходным - приютившаяся смерть под боком на нарах и вонючие пасти могильников, - парень отдалился на тысячи верст.

Его поселили на третьем этаже маленькой гостиницы. В маленькой теплой комнатке. Он глядел на красные черепичные крыши и на высокие печные трубы, такие точно, как на картинках в сказках братьев Гримм. Пожилая сказочная женщина в чепце приносила ему еду четыре раза в день и всегда удивлялась глазами и восклицаньями, возвращаясь за посудой; тарелки и чашки блестели, как вымытые -ни одной капли, ни хлебной крошки на подносе не оставлял странный постоялец, не знавший ни одного слова по-немецки¹. В вечерние часы мой приятель спускался во дворик гостиницы и удивлялся тишине и ярко освещенным окнам.

Однажды перед вечером в дверь постучали. В номер зашел прилично одетый буржуазный господин, выхоленным видом похожий на английских джентельменов из "Пиквикского клуба". С ним вместе был знакомый полицейский, один из тех, что сопровождали от границы. Коверкая русские слова, господин предложил:

- Не хочет ли товарищ поселиться в частном доме?

Мой приятель согласился, что, да - он хочет, но вымолвил эти слова неуверенно, с душевным смятением: его беспокоило присутствие полицейского. В те далекие первые швейцарские дни он боялся, боялся... Особенно когда комнатка наполнялась ночной темнотой. С содроганием прислушивался к скрипам на лестнице: ждал, что закончится немыслимое счастье, придут, посадят в машину, привезут назад к речке и вытолкают в Германию.

Они вдвоем сели в открытый легковик. Полицейский остался на тротуаре, что успокаивало. Несколько минут машина катилась по чистым мощеным улицам. Попадались на пути степенные люди, одетые, будто на похороны, видно, что вышедшие на вечернюю прогулку. Нарядные детишки играли на бульваре у озера. Наступил уютный час после заката солнца, располагающий к отдыху - этот ухоженный европейский город не знал войны.

¹ Население швейцарских кантонов, сопредельных с Германией и Австрией разговаривает на немецком языке.

Мой приятель облегченно вздохнул: автомобиль остановился у белого дома с арочными окнами первого этажа и с широкой верандой на втором. Дом стоял в саду, отступив от улицы.

- Это нам где жить, - сказал господин, как только они вышли из машины.

Выбежали на крыльцо две женщины в розовых косынках. В широких синих глазах у обеих - смятение и любопытство. Та, что постарше и понарядней, принялась о чем-то выговаривать господину, как потом узнал мой приятель, она оспаривала мнение мужа поселить русского в жилых комнатах второго этажа: это опасно, кто знает, на что способны люди, убежавшие из тюрьмы. Другая - белая и молоденькая - во все глаза глядела на существо в обвислом костюме, стоящее у их дома. Видно, что иностранец еще не старик, но уж больно хилый. На онемевшем лице нет жизни, провалились щеки, обтянуты скулы. Пусто в никуда глядят глаза из ям глазниц.

Статной и гибкой она была - белая барышня из белого дома, а безмолвный иностранец ни разу не взглянул на нее, безучастно ожидая конца переговоров. Если бы девочку спросили, сколько лет этому человеку, она могла бы ответить "сорок" или даже "пятьдесят", но ни за что не угадала бы его возраст: ему недавно исполнилось семнадцать с половиной лет.

До конца войны мой приятель жил в гостеприимном доме на окраине Цюриха. Первые дни выходил лишь в сад покормить белку и пошуршать на дорожках опавшими листьями. После того, как освоился и окреп, стал бродить по городским улицам, не заходя далеко. Дом принадлежал учителю местной гимназии. Многокомнатный, обставленный диковинными шкалами и буфетами и прочими невиданными изделиями из стекла и полированного дерева, весь перегруженный книгами в диковинных переплетах и кипами газет и журналов, дом казался парню диковинным дворцом. Жили во дворце трое: хозяин, хозяйка и их младшая дочка, чуть постарше моего приятеля.

Девочка, сперва робко, а потом все настойчивей учила русского говорить по-немецки, ей нравилось разговаривать с русским по-немецки. Уловив со стороны их долгие беседы, каждый бы почуял, к чему это может привести; а человек, склонный к философическим выводам, обязательно задал бы себе вопрос: если это не начало отношений между мужчиной и женщиной, то тогда что же это такое?

Однажды мать девочки застала своего постояльца в комнате дочери. Молодые люди сидели в обнимку на кровати. Женщина сделала вид, что ничего необычного не происходит, или ничего не заметила: прошла мимо, остановилась на середине комнаты, зачем-то заглянула в платяной шкаф и молча вышла.

Предполагалось обычное продолжение. Молодой человек, отъевшийся на обильных швейцарских хлебах, влюбляется в цветущую швейцарку. Она ясно что, отвечает ему полной взаимностью. Молодой человек женится и навсегда находит покой в белом доме. Все пошло бы точно так - но кончилась война. Мой приятель получил письмо из советского посольства в Берне. Смысл письма был волнующий:

"Родина-мать зовет". Всю ночь парень слушал полноводные плески Шексны, обонял запахи лугового разнотравья. Пятнистые стволы берез рябили в глаза всю ночь.

Участливый хозяин и его жена, давно уж поселившая своего жильца в комнатах второго этажа, наперебой уговаривали парня: "Не езди, оставайся с нами", - что следовало понимать, с их дочерью, которая в подтверждение ихних слов подбадривала русского порывистым взглядом. "Оставайся, - говорили хозяин и хозяйка, - тебя в России посадят за побег на двадцать лет в тюрьму, ты не умер у гитлеровцев: тебе повезло. У сталинцов тебе не повезет".

В слезах, с растрепанными волосами барышня выбежала на улицу в ту минуту, как русский садился в черный посольский лимузин - круглощекий молодой человек "прикинутый" по последней европейской моде. Девочка схватила его за руку, через щель приспущенного бокового стекла, долго не хотела выпускать своего возлюбленного.

- Я вернусь, я вернусь, - говорил мой приятель, и не для того, чтобы успокоить свою любимую, а надеялся, что так и произойдет вскоре. Навеки запомнилась ему горькая минута расставания.

Барышню наконец увели в дом, луповатоглазый вылощенный посольский оперативник сел рядом. Машина тронулась, и полетела навстречу дорога-аллея, овевала пахучей зеленью и поезжай хоть до самой своей избы - везде тебя будете

встречать сияющий мирный май. Радостно мчаться вперед, если знаешь, что позади, за зелеными поворотами, что кружат машину, есть женщина - первая любимая, что плачет и ждет.

Мой приятель попал сперва в Потстдам, в военную тюрьму. Там он оставил свой заграничный вид и кожаный чемодан. Через месяц, переодетый в солдатскую робу без погонов, он в числе подобных прочих, был перевезен в товарном составе в фильтрационный лагерь в Картусберезе.

Начало следующего долгого этапа, прошло в камере, переполненной возвращенцами, в томительной надежде, что все обойдется и его отпустят пахать и сеять. Ни одного подтверждающего примера тому не было среди сокамерников, и надежда меркла.

Ему даже не дали поглядеть в глаза судьям. Через форточку камерной двери сунули в руку приговор особого совещания (ОСО), с юридическими вывихами напечатанный на пишущей машинке, на листочке оберточной бумаги, величиной с ладонь: "Двадцать лет КТР (каторжно-трудовые работы) за измену Родине, выразившуюся в сдаче в плен и в злонамеренном переходе в нейтральную страну с целью передачи сведений враждебных советскому народу и социалистическому государству".

Мой приятель рассказывал, как их везли в Свердловские ИТЛ, да что пересказывать об этом! Так же, как сотни тысяч, других прочих "катээровцев", как особоопасных преступников, под охраной автоматчиков.

Лесоповал быстро выматывает силы, и если хочешь дожить до весны, есть два способа в таежных лагерях: "мастырка" и БУР. "Саморуб" исключается, "саморуб" на лесоповале не пройдет. Сколько их, дураков-саморубов, лежат в чахлом мелколесье вдоль железной дороги на Ивдель.

Мой приятель ослаб. Казалось, не избежать участи тысяч зонников, закопанных по вырубкам, в окрестностях лагзоны. В душу вкралось отчаянье, картины германского плена представились наяву. Цинга подбиралась, выворачивала ступни, от бесплодных дум болела голова. Попробовать что ли, еще раз тот прием, испытанный в лагере для военнопленных, как выведут на работу в оцепление?

Рядом с моим приятелем на нарах лежал зэ/ка бытовик, земляк-вологодчанин. Спокойный широкоскулый мужик, "оттянувший" на общих работах весь свой срок. Как и все, под машинку стриженный, он уж целый месяц не снимал шапку, проходил по зоне так, чтобы не ломать шапку перед начальством: отращивал волосы. Через неделю он пойдет без конвоя по санной дорожке на ближний разъезд с прической на голове. "Звонок".

До полуночи земляки шептались - мой приятель и сосед по нарам. Тяжело дышал барак, измученный "котловыми" и лесоповалом. Остывала "коммунарка" в проходе между нарами - печка, сделанная из железной бочки. Перед ней сидел ночной шнырь на вязанке поленьев и спал, уткнув голову в колени. Коптилка коптила в носы, в зоне не было электричества. Холодная духота скапливалась на верхних нарах и под потолком, двое парней шептались, притиснутые друг к другу. Под конец мой приятель спросил едва слышно, губами в ухо:

- Стукнешь оперативнику? - И с замиранием ждал ответа. Тянулась минута. Сосед лежал неподвижно и, казалось, уснул. Наконец одними губами он выдохнул в ухо своему земляку тяжелое слово:

- Стукну.

Утром сосед по нарам совершил духовный подвиг. В столовке, в то время, как они оба хлебали баланду привалившись к чашкам, он из колен в колени передал моему приятелю свою дневную пайку хлеба. Это означало, что сосед будет вкалывать голодный весь день, но это не главное - на что он согласился... Мой приятель переправил пайку за пазуху, где уже лежала его "кровная". Два "костыля" -целое богатство. Хотелось отломить хоть маленькую корочку, мой приятель пересилил себя: нельзя, надо не меньше двух паек, иначе не поверят, да и стыдно перед земляком.

День проходил в тягостном ожидании вечера. Мой приятель обрубал сучья, а ели ложились одна за другой, поднимая снежные всплески: вальщик-латыш работал за ударный котел. Ноги не находили опоры в глубоком снегу, топор вываливался из рук, вот что значит "пахать" на голодное брюхо. Мой приятель выбирал мгновения распрямиться в спине и перевести дух - "бугор" заметил и пригрозил отнять

"гарантийку". Неподалеку сосед по нарам помахивал топором, к тому бригадир не подошел: с тем все ясно - "откидывается".

Вечерело. Мой приятель выбрал минутку переложить две пайки в сумочку из мешковины, где уж лежали самодельный ножик из обломка полотна лучовки и десяток спичек в свертке бересты. Незаметно он наблюдал за зонниками и за конвоиром, не отрываясь от работы, выбирал время. Работяги начали кучковаться у места съема, у костра, "охра" готовилась выстраивать колонну. Парень успел сунуть сумку в снег у пенька и воткнул в пенек свой топор. Вроде бы никто не заметил.

Ходко брела толпа серых бушлатов в зону, конвоиры не подгоняли: рабочий скот охотно идет в стойло. Мой приятель не смог скрыть возбуждение, назирало, делавший шмон у вахты, взглянул в лицо зонника и спросил лениво:

- Именинник, что ли?

- Голова болит.

Прошел ужин. Барак улегся на нары, затих в тепле. Темнота подступила к окошкам. На обледенелых стеклах отсветы сторожевых костров из-за "баркаса" зоны. Слышно, как воют сторожевые псы на морозе. Скоро самоохранники пойдут запирать бараки - соседа по нарам все еще нет.

За полчаса до отбоя в секцию зашли два надзирателя, выкликнули фамилию:

- Пименов!

- Здесь, - откликнулся мой приятель, приподымаясь с нар, неровно и тяжело забилось сердце: сдержал обещание земляк, не испугался. Теперь дело за начальством.

В кабинете начальника оперчасти горела керосиновая лампа-"молния". Было натоплено и по-домашнему тикали ходики. Начальник сидел за столом в распахнутом полушубке. Он долго с прищуром глядел в глаза зэ/ку, мой приятель стоял у двери, шапка в руке, запахнул прожженную полу бушлата.

- Твое? - опер поднял над столом сумку из мешковины. Парень потупился, тихо признался:

- Мое.

- Что в ней?

- Две пайки хлеба, ножик, спички...

- В Швейцарию собрался? - "Кум" взял сумку за нижний угол и перевернул. Горбушки аппетитно стукнулись о столешницу, звякнул ножик. - Раскручу за саботаж¹, - пообещал оперативник.

Зонник молча замер у входа. Надзирало, тот самый, что делал шмон у вахты, сказал угодливо:

- Я этого на съеме заметил, глаза блестят, губы порозовели. Опер барабанил пальцами по крышке стола:

- В каком городе там жил? - спросил он моего приятеля не по делу.

- В Цюрихе.

- Хорошо живут буржуи?

- Ага.

- Поехал бы туда снова, если бы отпустили?

- Поехал бы.

- Видишь, какой ты фашист.

- У меня там невеста.

Опер барабанил пальцами, тикали ходики. Может быть, воображению начальника представилась сытая Швейцария. Потом он спросил: "Куда тебя посадить, в "кондей" или в БУР?" Видно, короткая беседа на отвлеченные темы переменила его намерения.

- В БУР, - охотно выбрал зонник, - пайки отдайте мне, гражданин начальник, если можно.

- Не положено, - возразил опер, - тебе еще и нож отдать. - Он помолчал: - Ешь здесь, при мне. Только быстро, некогда мне с тобой - жена ждет. - Опер пододвинул горбушки к краю стола. - За пять минут сожрешь, получишь шесть месяцев БУРа и доживешь до весны; не успеешь за пять минут - выпишу тебе пятнадцать суток холодной и "загнешься". Давай, мни до отбоя, засекаю время.

¹ Побегушникам, туфтачам и отказчикам от работы лагопература добавляла срок по ст.58/14 - 25 лет ИТЛ за саботаж.

- С водичкой, гражданин начальник.

- Нету воды. - "Кум" покосился на пустой графин на столе и заключил: - Мни всухомятку до десяти, засекаю время.

Время. Оно то течет, как заилившаяся речка, замирая на плесах, то стремительно, как луч света. Первый "костыль" проскочил легко. Сколько в жизни этих незаметных пятиминуток, и вот самая главная, которую бы растянуть подольше: потому что ставка велика.

Вторая пайка шла медленно, куски застревали в горле. Желудок, привыкший к недоеданию, протестовал до боли. Зонник остервенело дробил корки цинготными зубами сглатывая кровь, сочившуюся из десен. Мякиш вдавливал в горло не жуя -если бы кружку воды! Опер и надзирало любопытно наблюдали за состязанием, один из-за стола, другой со скамейки у двери.

В животе появилась резь, желудок надулся под бушлатом и грозил вывернуться изо рта. Качался маятник: тик, так, тик, так. У вахты ударили в рельс -отбой - минутная стрелка встала дыбом. Куда девать последний кусок с полкулака величиной? Парень перемнулся с ноги на ногу, зыркнул по сторонам и затолкал кусок за щеку поближе к горлу.

- Все, гражданин начальник. Опер подошел:

- Покажи рукава, расстегнись. - Он хлопнул ладонью по карману бушлата, заглянул в шапку.

- Покажи рот - это что? - Он хлопнул ладонью по вздутой щеке.

- Мигом проглочу, гражданин капитан!

- Не хитри: здесь тебе не Швейцария. Опер обратился к надзирателю:

- Сержант, закрой этого в четвертую.

Они шли по пустынной зоне. Надзиратель впереди, мой приятель следом, руки в рукавах бушлата. Сияла луна в морозном небе, до боли в сердце беспокоил назойливый вопрос: "Четвертая - БУР или карцер? БУР или карцер"? Вот барак усиленного режима, квадратные зарешеченные окошки чернеют в ряд, но там сидят не только шестимесячники, а и пятнадцатисуточники. Одни в тепле, другие в холоде. Охранник и зонник оба зашли в коридор, едва освещенный "летучей мышью". Гулкая тишина, как в мертвецкой. Надзирало отпер камерную дверь, звякнул по скобе ключом, подтолкнул зонника вперед. Мой приятель шагнул в плотную темноту камеры - в лицо пахнуло теплом.

"Шесть месяцев БУРа за попытку уйти в побег" записали в постановлении. Вот чем кончилась эта затея с земляком. Всю зиму в тепле. Развод в десять, съем -в три: потому что "отрицаловка". Топоры не выдают, лучки тоже. Весь короткий рабочий день грейся у костра, никто не отгонит. Пищу приносят в камеры, в метель и в пургу на работу не выводят. Разве это не счастье для отощавшего цинготника?

Через пять дней освободился сосед по нарам. Видно из окошка БУРа, как земляк шустро пошагал на вахту. Хотелось крикнуть: "Всего доброго", помахать через решетку рукой. Не помахал и не крикнул. Молча, от всей души пожелал вологодчанину счастливого освобождения. Не каждый бытовик захочет запятнать себя доносчиком-стукачом ради полудохлого мужика, изменника Родины.

Однажды в камер БУРа, где устроился на зиму мой приятель, посадили десяток лагерников прямо с этапа. Они отказались заходить в зону и требовали отправки в воровской ОЛП. Называли себя жуликами. Они удобно расположились на нижних нарах в переднем углу и вынудили мужиков потесниться на верхних. Несколько шумных дней прошло. Жулики варили жженку и мужиков угощали. Мужички подметали камеру, выносили парашу, их выпускали топить печку.

Как-то раз БУР не вывели на работу, стояло за решетчатым окошком мглистое утро. Мело по крышам барака, снегопад вертелся над зоной. Камера затихла после раздачи пищи. Мужики залезли на верхние нары и дремали, пригревшись друг возле друга. Внизу блатняки резались в самодельные карты в глухом углу, недоступные глазу охранника.

В середине дня забегали по коридору надзиратели, загремели засовы. Дверь камеры распахнулась и белыми клубами потек под нары холод. В камеру зашел начальник оперчасти в полушубке нараспашку, со свитой самоохранников.

Мужики соскочили с нар, встали перед опером. Жулики расселись на корточки по краю нар, как воробьи на проводе: им не полагается вставать перед лагерным начальством. Оперативник заметил моего приятеля:

- Существуешь, швейцарец?

- Да, гражданин начальник.

- На работу ходишь?

- Хожу, гражданин начальник.

- Ладно, искупай вину, - оперативник оглядел камеру и обратился к сидевшим на корточках: - Значит, воры. Работать будете?

- Начальник, тебе же сказали, - последовал равнодушный ответ.

- Чего сказали? - оперативник подошел к ближнему крайнему блатняку. -Пойдешь на работу?

- Иди ты начальник, в рот тебя... - Парень не поднял головы и не переменил лозы.

Мгновенно опер выдернул наган из кармана полушубка, треснул выстрел, глухо толкнулся в стены камеры. Блатняк опрокинулся на спину, в мертвой тишине мертво стукнулся об доски нар его затылок.

Начальник шагнул к следующему:

- Пойдешь на работу?

- Пойду, гражданин начальник, пойду, пойду...

- Вылетай в зону.

Блатняк выскочил в коридор БУРа, забыв на нарах свою телогрейку.

Опер еще шагнул по ряду:

- Пойдешь на работу?

- Пойду, гражданин начальник, хочу работать. - Глаза блатняка молили о пощаде.

- Вылетай в зону. Все вылетай в зону!

Толкаясь плечами в дверях, парни стали ломиться из камеры. Один остался сидеть на корточках на краю нар. Оперативник подошел к нему.

- Пойдешь на работу?

- Иди ты, начальник, в рот тебя...

На минуту в камере затаилась старуха-смерть и ждала в недоумении. Мужики-буровики оцепенели, свита оперативника замерла у дверей. Разносилось по камере дыхание парня, сидевшего на корточках, тяжелое, свистящее. Двое пылали в страстном противоборстве: один стоял с наганом в руке, в распахнутом полушубке, другой сидел на корточках на краю нар под накинутым на плечи лагерным бушлатом.

Прошла минута. Оперативник сунул наган в карман полушубка и пошел к двери:

- Этого отправим в воровскую зону.

Свистели над русскими равнинами долгие метели, грохотали ливни. Много еще зим и лет моему приятелю определено было судьбой цепляться за жизнь по зонам Ивдельлага. В 1949-м его этапировали в Песчлаг. В 1952-м году на Восточном в Караганде он заболел чахоткой и был этапирован в инвалидную зону в Спасск, раскинувшуюся в глухой степи. Причалил, как казалось, намертво к последней пристани. Оставался последний этап: на слепой белой кобыле в песчаную низину, заросшую карагандником, где раньше английские концессионеры ссыпали отплавленные медные шлаки. На зэ/ковское кладбище.

Ничто не вечно в дольнем мире: умер Сталин.

Об этом историческом событии объявил на проверке начальник культурно-воспитательной части зоны перед строем инвалидов. У начальника были красные глаза, видно, перепил с горя. Он изображал на лице вселенский траур.

Мой приятель отнесся к событию несоответственно. Он высказал в лицо политвоспитателю особое мнение:

- Слава Богу.

А начальник не нашелся, что ответить, и даже не посадил "мужика" на пятнадцать суток. Всеобщая растерянность воцарилась в зоне - предвестник начала крупных перемен.

Через пару недель моего приятеля перевели из общей секции в больничку в тубовское отделение. Выписали чахоточный паек и лекарство под названием "паек", которое хоть и не вылечивало, однако не давало умереть.

- Живи, недоморыш, тебе повезло, - сказал на обходе главный "лепило" с определенностью, свойственной лагерным эскулапам. Парень ответил доктору синим взглядом, полным неистраченной радости.

В последний раз норовистый вологодчанин устроился в ШИЗО за то, что отказался снимать номера со своей одежды. Мы сидели вдвоем в общей камере и трепались о разном, лежа на верхних нарах под бетонным потолком, один - только что начавший свой бесконечный лагерный срок, желтый цыпленок. Другой -зачерствевший зонник, добивший свой первый "червонец". За камерным окошком шелестел ветерком июнь 1955 года.

Дверь отперлась без стука, надзирало заглянул:

- Пименов, на вот новую спецовку, переоденься: "хозяин" приказал, - он протягивал в камеру куртку и штаны.

- Не буду переодеваться.

- Переодевайся и пойдешь в зону. Приказ всем снять номера, все с радостью снимали, а ты, как дурак, уперся...

- Не сниму, я - номер.

- Ладно, пойдем. Начальство вызывает. Парень ушел, махнув мне рукой:

- Вернусь, чифирнем.

Из окошка видно, как надзирало ведет "каээровца" к серому бараку штаба, шагая рядом. Тысячелетнее синее небо опрокинулось над пыльным поселком. Видно из. окошка камеры, как дети лагерных начальников бегают по улице, скоро они вырастут и заступят на смену.

Любопытно посмотреть, что "охра" будет делать с "швейцарцем" в надзоре. В наручники закуют или просто руки заломят: номер на колене оторвут вместе с штаниной, шапку сдернут, а номер на спине снимут вместе с курткой?

Шли часы. Я поглядывал на дорожку от штаба, потянуло вечерней сыростью через решетку окошка. Меня манила к себе заварка в обрывке газеты, втиснутая в щель между досками нар. "Заварить, что ли, не дожидаясь сокамерника? Нет подожду, куда он провалился?"

Мой приятель уж не вернулся больше в камеру ШИЗО. В штабе ему вручили серую бумажку величиной с ладонь и две машинописные строчки на ней с юридическими вывихами, сочиненные, похоже, тем самым прокурором, что "оформлял" парня на двадцать каторжных лет: "Главная военная прокуратура... Освободить за отсутствием состава преступления".

ЕЖЕВИКА

Его звали Сашок. Он был крепок собой и нетороплив. Скучно глядели в пространство блекло-голубые глаза на тонкогубом чуть вздутом лице. Сашок ни с кем не общался. Целыми вечерами он ходил туда-сюда по короткой дорожке между запреткой и баней.

Сразу, как мы познакомились, он объявил, что состоит на учете в лагерной оперчасти, мне пришло на ум - хочет похвастаться. Не стал выяснять подробности, желая его успокоить: оперчасть учитывает по-разному - парень не походил на стукача.

Так бывает. Люди, причастные к преступным делам, ищут надежного слушателя, который не донесет, а слушатель, во исполнение просьбы "Только никому не сказывай", вынужден давать обещание: "Попу не открою!" - иначе не получится откровенного разговора.

Мы прогуливались у бани туда-сюда вдоль запретки. Наступал осенний вечер, с торфяных болот потянуло пряной сыростью. Чуя, что "приколол" меня, Сашок увлекся своими служебными приключениями:

В 1946 году он служил в опервойсках, что проводили облавы и засылали истребительные группы против групп бендеровцев. На оперативном жаргоне эти действия назывались "охота на сходняков". Воинская часть, в которой служил Сашок была расквартирована в районе Львов - Перемышль. Стояло жаркое лето. На занятиях - пыль под сапогами и промокшие от пота гимнастерки. В казарме духота -до полуночи не уснешь. Целыми днями хочется пить и спрятаться в тень, даже младшие сержанты и те ослабили свою требовательность.

Поневоле удивило то, что в самую жару Сашка и его земляка - сослуживца по взводу вызвали в кабинет командира полка. Первым зашел Сашок и увидел в кабинете своего командира роты. На диване сидел майор - начальник оперотдела дивизии в ладно сшитом мундире: с этим типом Сашку уж приходилось иметь дело. Догадался, что подбираются люди на очередное оперативное задание.

Оперативник участливо расспросил сержанта, как служится, давно ли был в отпуске, как живут родные, где потерял родных? Он всегда с этого начинал. Потом опер намекнул, что готовится опасная операция против самостийников, где придется действовать самостоятельно и хладнокровно, и не хочет ли сержант участвовать в ней. Если не хочет, пускай так и скажет - дело добровольное. Сашок изъявил желание участвовать и был отпущен из кабинета с приказанием никуда не отлучаться из расположения части. Вторым на прием пошел его сослуживец.

Утром ротный вызвал обоих и приказал приготовиться к заданию: получить боевые патроны, сухой паек, плащпалатки. Проверить личное оружие. Все, что нужно, они получили и проверили до полудня, а потом сходили на обед и валялись на койках в ожидании дальнейших приказаний.

В час послеобеденного отдыха Сашок заметил, что солдаты третьего взвода их роты отправились в полковой автопарк с помкомвзвода во главе. Попытался догадаться зачем и не смог; он не был любопытным - придет время, начальники сами скажут. Решил, что третий взвод готовится к операции.

Через полчаса Сашка и его приятеля позвали туда же, в гараж, в помещение мехмастерской. Там стоял военный американский грузовик с брезентовым верхом над кузовом. По указанию ротного оба парня полезли в кузов и сели на боковую скамейку, автоматы ППШ на коленях. Сидели молча и прислушивались. Под крышей мастерской пронзительно чирикали воробьи.

Несколько минут прошло и к ним под брезентовый тент полезли люди в гуцульской одежде. Еще не привыкший к душной полутьме, Сашок не сразу разобрал, кто это такие - это были переодетые солдаты третьего взвода ихней роты. Вполголоса гомоня, они принялись рассаживаться по скамейкам. Машина завелась, выехала из расположения части и понеслась в поля. Виляла за грузовиком пыльная дорога, тянулся следом пыльный хвост. Около часа солдаты тряслись в кузове.

Замелькали по сторонам домики районного местечка, машина не остановилась, пошла прочь от поселка, а потом круто свернула в лес прямо через придорожную канаву. Началась небыстрая езда, баюкающая, грузовик мягко катился по старой просеке, покачиваясь на кореньях. Сучья скребли по тенту - видно, что скоро конец пути.

Остановились в подлеске вблизи просеки, машину обступили заросли ежевики. Ротный приказал вылезать Сашку и его напарнику:

- Остальным сидеть по местам.

Мальчишка, старший лейтенант, он умело играл роль требовательного начальника.

Втроем они шли через тихий лес. Ротный устремленно шагал впереди, плащ-палатка летела за ним. Сашок и его сослуживец поспевали следом. Таинственная лесная сень настораживала, хотелось взять в руки оружие, но приказа не было и парни повесили автоматы за спину. Шли молча в прохладе под деревьями, стараясь не наступать на сухие сучки. Далекой представлялась казарма с ее вечным многолюдьем, над головами парней лениво покачивались верхушки сосен.

По бездорожью пробирались минут пятнадцать. Потом вышли на лесную тропинку, хорошо протоптанную, а через сотню метров свернули с тропинки. В четырех десятках шагов от тропы разросся густой молодой ельник, манил уютной зеленью. Ротный остановился. У его ног чернел недавно выкопанный двойной окоп обложен дерном по брустверу. Из окопа поднимались запахи раскопанной земли и разорванных кореньев.

- Садитесь, ребята, - обратился к подчиненным командир не по-уставному, он сел у окопа, подстелив под зад полу плащ-палатки, и солдаты сели. Он говорил, они слушали.

Их задача заключалась в следующем: "Рано утром пойдут по тропе из местечка на станцию два человека в гуцульских свитках, с вещмешками. У одного из них будет в руках связка книг, другой - в очках с бородкой клинышком. Враги народа - "сходняки", приказ - ликвидировать".

- Ясно,парни?

- Так точно, товарищ старший лейтенант.

- До утра можете дремать по очереди, разговаривать полушепотом. По лесу не ходить, смотрите, чтобы с тропинки вас не увидели. Станет рассветать - обоим в окоп и приготовиться к выполнению задания. Сержант берет себе того, что с книжками. Очкарик менее опасен - он второму номеру. Целиться спокойно, стрелять метко и одновременно по выстрелу сержанта. Не промахнитесь.

- Товарищ старший лейтенант, мы оба - ворошиловские стрелки, - напомнил Сашок, - значкисты.

Ротный заставил их залезть в окоп и примериться, указал направление:

- Когда подойдут вон к той корявой сосне.

Парни приладились к брустверу, вылезли, отряхнулись. Начальник ушел. Издали донесся хруст ветки под его сапогом и все стихло. Солдаты остались без надзора и сразу вздохнули вольней. Они жевали сухой паек, принюхивались к запахам кореньев. Успокаивающе шумел лес. Завтра в этот окоп им же, может быть, придется закапывать еще двух врагов. "Бендеровская саранча - сколько их кругом". Но это завтра, а сейчас можно ни о чем не беспокоиться: место неопасное, вблизи райцентра.

Сашок с напарником лежали на плащ-палатках, глядели в сереющее небо: хорошо, когда существуешь сам по себе, никаких команд, ни построений, а впереди целая спокойная ночь, теплая и душистая. Вечерело. Прошли по тропинке три женщины, видимо, со станции в местечко. Пугливо озирались. Напарник спросил у Сашка вполголоса, так, от нечего делать:

- Как считаешь, литеру знакомы те двое?

- Спроси у литера, - лениво ответил Сашок.

- Местечковые они?

- Не знаю.

- За что их оперативник приговорил?

- Спроси у оперативника.

- За что тебе "лычки" дали? - еще спросил второй номер.

- За это и дали.

О чем думал в тот вечер Сашок? О демобилизации, о том, что неплохо бы заехать к жене брата, убитого на войне, и что завтра можно будет весь день дрыхнуть в казарме, пока все потеют на занятиях. Ночь прошла в настороженной дремоте - кабы не проспать.

Утро наступило, зазеленели елки. Солдаты заняли свои места в окопе. Уходили из лесу ночные тени, зашуршали верхушки деревьев. Сашок только начал сворачивать цигарку, как появились на тропе те двое. Они шли друг за другом, оба открытые для одновременной стрельбы. С книгами - первый, за ним шел очкарик с бородкой. Идущий впереди, что-то рассказывал, идущий сзади, ухмылялся.

- Приготовиться, - шепнул своему подчиненному сержант. Путники поравнялись с корявой сосной.

Второй номер придвинул свои губы к уху командира:

- Саша, пропустим их...

- Ты что, хлюп, испугался? Бери на прицел.

- Не испугался я, Саша...

- Бери на прицел! - Сержант ткнул подчиненного локтем в бок.

Две короткие очереди треснули одна за другой, прозвучали гулко в утреннем лесу. С надрывом вскрикнула сорока, со станции донесся гудок паровоза. Сашок сразу понял, что попал точно в цель: его бендеровец выронил из руки связку книг и обмяк. В следующую секунду опрокинулся на спину и затих. Вещмешок оказался помехой, и убитый лежал, выгнувшись и запрокинув голову, ясно, что с ним все кончено.

Напарник промазал. Намеренно или нет, кто знает? Очкарик метнулся в сторону, потерял очки. Вроде бы пуля зацепила его, но он бежал шустро и прямо на охотников. Напарник дал еще очередь - опять мимо. В спешке такое бывает, не целишься, как надо, про мушку забудешь. Сашок прицелился с упора, коротко ударил по бегущему. Очкарик ткнулся в землю, но сию минуту стал приподниматься:

"Живучий, гад".

Из елочек выбежал ротный с пистолетом в руке.

- В чем дело, стрельбу подняли? Бендеровец увидел советского офицера:

- Товарищ, товарищ, - звал он срывающимся голосом. - Бандиты! - И силился подняться.

Литер подбежал к нему, встал боком к лежащему, прицелился с вытянутой руки, сжав губы. Треснул пистолетный выстрел - голова очкарика уткнулась в траву. Операция закончилась, солдаты выскочили из окопа.

- Моя вина, - оправдывался второй номер, - моя вина, товарищ старший лейтенант.

- Молчать, - приказал ротный, - осмотритесь, все ли взяли, и пошли быстро. Они шли по лесу так же, как и вчера. Впереди устремленно шагал командир. Сашок и его приятель едва поспевали за ним. Низкие лучи восходящего солнца ниспадали светлой пылью, рассеянные кронами медных сосен. Росные травы липли к сапогам и путались под ногами.

Тот самый грузовик "студер" с зеленым брезентовым верхом стоял на том самом месте, затаившись в зеленой чаще у края старой просеки. В зарослях ежевики, облепленных лилово-черными ягодами, бродили "гуцулы" из третьего взвода с синими губами и обжирались: везет же людям! Сашок на ходу схватил несколько ягодок и отправил в рот.

- Всем в кузов, быстро, - отдал приказ литер и все кучно заскочили под зеленый брезентовый тент. Машина тронулась и медленно выбиралась из лесу, покачиваясь на неровностях вчерашнего следа, скоро грузовик выбрался на дорогу и понесся. Замелькали по сторонам домики районного местечка, запылила из-под колес проселочная дорога.

Через час "студер" с зеленым тентом вернулся в расположение части и закатился в мехмастерскую. Третий взвод занялся переодеванием, заталкивая в мешки гуцульские шаровары и свитки. Сашок с напарником прямо пошли в казарму.

Ротный выглянул из канцелярии, поправил пятерней шевелюру. Махнул парням:

- Зайдите.

Он сел за стол и пристально глядел на сержанта:

- В чем была заминка? - Он ждал ответа.

- Затвор заело вон у него, - Сашок отмахнул рукой на второго номера.

- Стрелки ворошиловские, опозорили меня перед всем полком. Чтобы никому ни слова, ясно! Стрелки ворошиловские, мать вашу ниже пупа...

- Так точно, товарищ старший лейтенант, - отразил выпад начальника сержант.

В казарме Сашок узнал, что солдаты третьего взвода всю ночь проторчали у машины. Вечером сходили два раза к тропинке с оружием в руках. Местные жители проходили со станции в местечко, переодетые солдаты появлялись перед ними в отдаленье, гуськом переходили тропинку и входили в лес. Еще утром сходили к тропе, разделившись на две группы: вот все их дела. Никому из них не выдавалось ни одного боевого патрона к трофейному оружию.

На следующий день сверхсрочник-старшина, зав. полковым продскладом, и Сашок в помощь ему, поехали за продуктами в местечко. Погрузка задерживалась -кого-то ждали. Солдаты-грузчики слонялись вокруг машины, курили махорку. Старшина-сверхсрочник исчез к своей коханке.

Сашку захотелось пройтись по поселку, просто так. Он шел по теневой стороне улицы, где-то здесь жили те двое. Улица тянулась к центру местечка. Он увидел толпу жителей на поселковой площади перед райкомом. Подошел и встал сзади, любопытствуя узнать, что происходит: так бывает в сплетении судеб.

Люди стояли тихо, все повернувшись в одну сторону. "Представление или собрание единоличников, пожелавших вступить в колхоз?" Впереди толпы виднелся грузовик с опущенными бортами кузова. На него вылезали местечковые активисты, выкрикивали на головы собравшихся веские слова, смысл выкриков был: "Отомстим бендеровским бандитам за наших товарищей".

Острое любопытство кольнуло в душу, погнало Сашка вперед. Он протиснулся к машине и встал в первом ряду. Два гроба, выкрашенные в красный цвет, стояли на площадке кузова, на крышках, не до верху надвинутых, лежали цветы.

Чутье подтолкнуло сержанта заглянуть в лица покойников. Вдруг он ощутил, что на него смотрят со стороны, невольно повернулся к кучке районных руководителей, стоящих вблизи кабины, и встретился с тяжелым взглядом из-под козырька кепки-восьмиклинки. На Сашка уставился начальник оперотдела дивизии, одетый в ушитую спецовку сельского механизатора. Сашок повернулся и стал протискиваться назад, хоть и мог обогнуть толпу у дверей райкома.

Затихала зона, зажглись вдоль запретки сторожевые огни, Мы с Сашком поеживались в летних лагерных куртках и невольно убыстряли шаг. От вахты понеслись над бараками и к деревне лязгающие звуки - удары молотом в висячий обрезок рельса. Отбой. Заглядывая мне в глаза, Сашок доверительно сказал:

- Чтобы язык отсох, ежели вру, вот те крест, - он перекрестился неумело. - В красных гробах лежали те, наши двое, убитые на лесной тропинке у корявой сосны.

"МАМКА"

На оперативном жаргоне забастовка называется "волынка". Много кровавых расправ учинила большевистская опература над стачечниками в номерных бушлатах в Норильске, в Воркуте, на Колыме. Окраины социалистического "государства" в послевоенные годы стихийно озарялись забастовками гулаговских производственников, заключенных по ст.58. Бастовали ОЛПы, "кусты", целые спецлагуправления. Оперативники умело расправлялись с волынщиками, морили зоны голодом, расстреливали зачинщиков и "не вставших на путь исправления", тусовали зоны.

В 1954 году началось крупное возмущение в Степлаге, в поселке Кенгир, вблизи города Джезказгана. Раскалялся май в горнорудном крае, горячие ветры сушили степь. Сорок два дня держались забастовщики третьей кенгирской зоны. Они образовали забастовочный совет во главе с Кузнецовым. Отказывались вести переговоры с местным начальством и требовали приезда московских гулаговских руководителей. Забастовка перекинулась на рудничные зоны в Джезды. Требования были: улучшить питание и отменить сухое бурение шпуров. Кенгирские стачечники захватили хоззону и объединились с женской зоной. Начальство отключило зоны от электричества и водопровода, волынщики и волынщицы наслаждались свободой в кольце войск МВД.

По железной дороге, связывающей город с Карагандой, в Джезказган был доставлен танковый полк из Акмолинска. Спешно разгрузился. Среди вольных кенгирских граждан поползли слухи, что заключенных врагов народа будут давить танками: потому что все они "силикозники" и не могут трудиться производительно. В рудники пошлют местных жителей.

Начался спешный отъезд населения джезказганского района в другие районы, хотя выбор был невелик: лагерные зоны стояли чуть не в каждом ауле карагандинской степи. Джезказганский райком компартии приказал руководству рудников не увольнять вольняшек, а райотделу милиции - никого не выписывать. Паника среди местных жителей усилилась: раздавят, а потом доказывай, что ты не силикозник. Жители стали разбегаться в степь без всяких открепительных документов с бидончиками воды в руках.

Танки окружили лагерные зоны. Через громкоговорители лагерные начальники уговаривали "врагов народа" прекратить "волынку", тогда они получат хлеб и воду. В нескольких местах танки проломили лагерные ограждения - было объявлено, что через проломы может выбежать любой зонник и ему ничего не будет. Уговоры не помогали - стачка продолжалась.

На сороковой день прилетели московские начальники, разговаривать с "изменниками" они не пожелали. Началась операция подавления. На вышках и на площадках между вышками охрана установила пулеметы. Операцией командовал начальник оперативного управления Гулага генерал Деревянко. Он объявил через мегафон, что зона будет уничтожена, один выход - проломы в заборе.

Зонники спрятались в бараках и земляных укрытиях. Над степным поселком будто замерло горячее солнце. Напряженность достигла предела, стихнул лай сторожевых псов, танковые двигатели ревели за "баркасом". Распахнулись вахтовые ворота. В зону одна за другой поползли серо-зеленые черепахи. Танки тяжело пролезали сквозь бараки в тучах пыли, разметывали укрытия. Толпы заключенных, мужчины и женщины, побежали в проломы - их расстреливали со сторожевых вышек. Везде по зоне валялись разметанные тела в кровавых лужах. Оцепенел поселок. Двести тридцать лагерников были застрелены и задавлены, сотни ранены.

Когда танки, возбужденно рыча, укатили назад, через вахту, в зону зашли краснопогонники войск МВД с оружием. Они ухмылялись пьяно на учиненную расправу и забрасывали убитых в запретку за руки за ноги: перед "операцией" им выдали по двести граммов. Московский оператор заснял на кинопленку валявшиеся у проломов в заборе трупы, для показа высшим партийным товарищам в Центральном Комитете КПСС. Кенгирская волынка была подавлена. В зоны привезли уголовников из Карлага и вербованных. Местные жители вздохнули с

облегчением: "Так им и надо, изменникам и фашистам - силикозникам проклятым". Мужчин  и женщин,  участвовавших  в  стачке,  растусовали  по зонам спецлагуправлений и по "крытым". Забастовочный совет заковали в наручники и отправили в спецвагоне в Верхне-Уральский централ. Там умер Кузнецов. Никто не знает, где успокоились остальные: в отвалах колымских золотых приисков, в Тобошарских урановых рудниках или под шпалами строящихся заполярных железных дорог. А может быть, сгорели без пламени в атомном взрыве на Новой Земле.

Человек в сером лагерном бушлате с отличительными номерами на шапке, на штанине и на бушлате, завернутый в кокон из колючей проволоки - отверженный славянин, прибалт или кавказец - подневольный член социалистической общности. Где встанешь ты бронзовым изваянием в память миллионов соотечественников, замученных большевистской опературой?

На лагерном жаргоне "мамка" - это лагерница, родившая в зоне. Как умудряются забеременеть зэ/чки, отгороженные от мира частоколами, обвитыми колючей проволокой, с предостерегающими указателями: "Стой, стреляю"? Вопрос непростой, есть много способов. Надзирало, бывает, запустит в камеру к мужчинам на полчасика за полстольника или сам не побрезгует. Бывает, в вагон/заке сближаются мужчина и женщина: мальчишки-конвоиры сведут в тройняке за червонец. Лагерники-мужчины делают иногда ремонтные работы в женской зоне: там можно выискать несколько скрытных минут.

Не всякая ляжет по первому зову, поэтому предварительное знакомство не помешает, но в силу обстоятельств должно проходить стремительно. В тюрьме через унитаз переговорились, в управленческой лагбольнице перекликнулись через огневую, на пересылке, когда оказались в соседних прогулочных двориках: термины обычные: "Где живете, как зовут, сколько Вам лет, как Вы хорошо поете, какие у Вас красивые волосы, глаза какие, голубые или карие? Позвольте Вас проводить до дому". Насчет проводов прихлестнулось по обычаю - в заключении проводы исключаются.

Дальше все зависит от почина мужчины: он укажет, что должна сделать женщина, если хочет оказаться рядом с ним. Попроситься на работу, притвориться больной. В записке определяется место и время, записка перелетает, привязанная к камешку, или перетягивается "конем", или доставляется на назначению в кармане придурка. Половые отношения в заключении могут вырастать, как бурьян на поле, оставленном под пары, что вызывает негодование у строителей нового мира, потому что замедляются планы рассевания "культуры нового человека".

Если непосредственное сближение с зонником невозможно, зонница предлагает любимому зарядить ее на расстоянии. Способ разработан в советских концлагерях, незапатентован и может быть использован в любой стране социалистического лагеря. Способ прост и надежен при условии незамедлительной последовательности действий. Семя передается по назначению в пузырьке с плотной пробкой. Пузырек заворачивается в тряпку, намоченную в горячей воде, поверху целлофановый кулек. "Посылочка" идет через шныря или перебрасывается. Само собой понятно, что женщина должна быть готова.

Лагерницы пользуются любой возможностью забеременеть. Это для них избавление от тяжелой работы с семи месяцев беременности и пока младенец не вырастет до году. А что будет с ребенком дальше - кто знает?

"Мамка" забеременела в Кенгире во время "волынки". Родила в Долинке, в карлаговской больничке. Окутались зеленой дымкой акации, бирюзовая травка пробилась под стеной барака, где содержались кормящие женщины. Хорошо! Не надо ходить в грязной лагерной робе и каждое утро томиться у ворот промзоны, ожидая вызова на работу. В бараке у "мамок" было тепло, их неплохо кормили - она поправилась и похорошела с маленьким на руках.

Есть гулаговское правило. Когда малышам-зонникам исполнится год, лагерные власти отбирают их от "мамок" и отправляют в детдом для младенцев. Весной приехала в Долинку медсестра из детского дома, она принимала маленьких. Молодая, разговорчивая, статная, с черными волосами, развитыми по плечам. Зонницы охотно беседовали с ней. Медсестра успокаивала "мамок", что все будет хорошо: так и делается всегда - нельзя оставлять невинного ребенка в лагере отбывать срок вместе с матерью. После освобождения всякая, какая захочет,

приедет в детдом и возьмет своего малыша, а еще слышно, что будет амнистия для женщин.

Мамка записала адрес детского дома для младенцев, детишек увезли сперва в Караганду, а оттуда на самолете дальше. Ночами в секции швейниц она мечтала, как, свободная, приедет за своим сыном. Она будет в цветастом легком платье, он подрастет за время разлуки и будет тянуть к ней свои ручонки.

"Мамка" освободилась в мае 1957-го и, не заезжая домой, отправилась разыскивать своего родного. Сошла с поезда ранним утро в незнакомом городе и, глазея по сторонам, пошла по адресу. Сады клубились, пахло цветом сиреней и акаций - тысячеликая Россия затаилась за досчатыми заборами.

Детдом утопал в зелени яблонь, одноэтажный, белый. Через скрипнувшую калитку мамка зашла во дворик, поднялась на крылечко. Сердце учащенно билось. Ей сказали:

- Вашего малыша у нас нет.

- Как это нет? - Она совала бумажку с адресом в руки заведующей, объясняла торопливо и путано - упрашивала отдать ей сынишку. Вставала на колени:

- Где искать, у кого узнать, скажите?

Никто ничего не знал.

Стена встала перед мамкой - не пробить лбом. Она пошла прочь из детдома, размазывая ладошками слезы по неумело накрашенному лицу. В калитке столкнулась с женщиной и замерла, глядя в лицо незнакомки. Черные волосы рассыпаны по плечам, статная, завидная собой. "Мамка" уперлась руками в косяки калитки, загородила проход - она узнала. Это была та медсестра, что приезжала в лагуправленческую больничку отбирать младенцев. Две женщины замерли, стоя в проеме входа.

- Где мой ребенок? Я хорошо помню, это ты забрала его у меня в Долинке. Говори - я тебе сейчас глаза выцарапаю. Вот адрес.

Черноволосая женщина не вошла в детдом. Она повернулась и пошла по тротуару, сделав мамке знак головой, чтобы та следовала за ней. Несколько минут женщины шли молча рядом, сталкиваясь плечами. Мимо спешили прохожие, грузовики катились по пахучей асфальтовой мостовой. Черноволосая вдруг придвинула свою голову и сказал в ухо "мамке":

- Ваш ребенок погиб. Зонница замерла на месте.

- Как это... - Она растерянно заглядывала в глаза медсестре. - Этого не может быть, Вы врете. Он у меня такой здоровенький: до года грудью кормила. Медсестра не стала спорить.

- Он погиб вместе со всеми: двадцать три младенца погибли в тот раз. Каждому маленькому доктор сделал укол перед вылетом и они один за другим умирали в самолете. Больше я ничего не знаю. Не рассказывайте никому то, что я сказала Вам, не то будет худо нам обеим.

Черноволосая всхлипнула и пошла прочь, оставив лагерницу стоять на тротуаре. Мамка ошарашенно глядела вслед, пока гибкая фигурка не скрылась за поворотом. Шуршали автомашины по мостовой, сновали мимо прохожие - ничем не загороженное широкое разноцветное и зеленое майское утро, теплое и душистое, окружало "мамку" со всех сторон.

Молодой человек участливо заглянул в заплаканные глаза молодой женщине, стоящей посередь тротуара:

- Я помогу Вам, что произошло? "Мамка" отрицательно потрясла головой:

- Мне никто, никто не сможет помочь.

Сгоняя ладошкой слезы с накрашенных щек, она побрела на вокзал, не зная, что попала со своим малышом под операцию, на оперативном жаргоне называемую "подчистка".

ЧЕТВЕРО В ЧЕРНОМ...

От Берлина к Нюрнбергу проложена прекрасная бетонная дорога - автобан. Дорогу построил Гитлерюгенд, что в переводе на советский язык означает Гитлеровский комсомол. Много славных дел у Гитлерюгенда. Он поднимал целину и боролся за урожай. Штурмовал пережитки и предрассудки, окультуривал природу и отсталых бауэров, внедряя в последних ликбез, коллективизм и научный атеизм.

Гитлерюгенд стоял на страже общественного порядка в бригадах содействия полиции. Немецкие бюргеры боялись выглядывать из окошек своих домов, когда по улицам грохочущим маршем, с рукавами, закатанными за локоть, проходит Гитлерюгенд, распевая во все горло молодежные вариации на тему:

"Дойчляндубералесс".

Удивительные времена проносились в ту пору над новой Германией, рассчитанные красными идеологами на тысячи лет. Глубоко врезались в умы последователей "Майн Кампф" - руководящего теоретического труда для практического немецкого социализма. Великое учение о великом предназначении всемирного пролетариата под руководством Третьего Рейха распространялось по Европе тяжелой поступью штурмовых колонн. О тех прелестных днях с восторгом вспоминают тогдашние немецкие комсомольцы, давно переросшие в ветеранов.

Немыслимым казалось сопротивление гитлеризму: он создал идеальную диктатуру и готовился распространить ее на весь мир, получая помощь и поддержку от французских и американских банкиров, от большевистских и сионистских руководителей, от деятелей интернациональных организаций. С 1932 года и по 1939 год кулаки военизированной Германии наливались бронированной мощью. В те годы погибли лучшие сыны немецкой нации, как враги красного знамени, как изменники "делу рабочего класса". Единственный выход оставался им.

В 1934 году в городке Дахау был "учрежден" концлагерь для лишних людей по образцу большевистских Соловков. Сколько нумерованных существ уничтожено в Дахау за короткий период "нового порядка"? Лагерь Дахау - первый из сотен лагерей смерти, построенных по расчетам руководящих "партгеноссе", где немецкий пролетариат очищался от реакционной заразы.

Спокойно жил городок. Лишь портили воздух трубы крематория, через которые покинули любимый Фатерленд 420 тысяч немецких патриотов, ненужных в Новом Рейхе: крестьяне, рабочие, дельцы, священники, художники и аристократы -они прошли через концлагерь и рассеялись вместе с потомством в воздушном пространстве коллективизированного Дойчленда. По идеологическим выкладкам творцов новой общности немецких людей, потомство уничтоженных подлежало уничтожению.

Немногим противникам "господствующей расы" удалось спрятаться от преследований. Беглецов находили в горах, в охотничьих избушках, в сопредельных странах и за океаном: нигде не было спасения от Гестапо. Гитлеровская опература выслеживала и уничтожала беженцев по молчаливому согласию правительств тех стран, где эти несчастные пытались найти себе убежище. Других тайно переправляли в Германию и казнили в оперподвалах. Верным гражданам показывали за небольшую плату сотни кинолент на боевиковую тему: "Граница на замке", верных граждан обязывали документально оформлять каждый свой шаг по строгим правилам паспортного режима.

По автобану Берлин - Нюрнберг мчался черный легковой автомобиль. Немцы эту машину называют "мерседес-бенц", а работники авторекламы добавляют: быстроходный и простой в управлении, удобный и дорогой автомобиль для генералов и государственных деятелей.

В машине сидели трое в гражданских костюмах: водитель - русоволосый парень, рядом с ним господин средних лет с проседью в волосах, стриженных бобриком, на заднем сидении дремал молодой человек спортивной внешности. Ехали молча, "мерседес" мчался в сверкающем потоке "фольксвагенов", "бьюиков", "олимпий", "шевроле". Господин средних лет глядел в боковое окошко, улавливая взглядом проносившиеся виды: поля, речки, фольварки, перелески. Он приспустил

стекло и в машину залетал тугой свежий ветерок. Только что прошумел теплый дождик, засияло солнце и все придорожные картины выглядели помолодевшими.

Езда по бетонке, где нет встречного движения, - одно удовольствие, водитель без напряжения вел машину, чуть откинувшись на спинку сидения. В такое светлое утро можно и остановиться ненадолго, съехать на обочину, выйти из машины и размяться, пройтись по ярко-зеленой траве. Возможно, у господина средних лет появилось такое желание. Он оторвал взгляд от окошка и чуть повернул лицо к водителю:

- Притормаживай, Коля и переходи в средний ряд. - Эти негромкие слова, полусовет-полуприказание, прозвучали на чистом русском языке.

Поток машин уплотнился, водитель "мерседеса" сбавил ход. Господин средних лет выставил на переднее ветровое стекло пропуск Союзной военной комендатуры - автомобильный поток стал переливаться через контрольно-пропускной пост на границе между Германиями Панкова и Бонна. Некоторые машины задерживались на минуту у полосатой пограничной будки.

Вялый полицейский скользнул взглядом по черному "мерседесу" и махнул рукой разрешительно, сильная машина без остановки прошла за шлагбаум и стала прибавлять ходу. Замелькали по сторонам те же придорожные картины: поля, рощи, фольварки, обрызганные недавним дождиком - но это была уж другая страна.

Господин средних лет снял со стекла пропуск союзнической комендатуры, не торопясь, переменил пиджак и галстук. Причесался по-иному. Его спутники никак не отметили переезд за рубеж, будто и не заметили. Похоже было, что это им не впервой.

В Германии нет длинных расстояний. Там все располагается поблизости, как и в любом западноевропейском государстве. От Нюрнберга до Мюнхена два часа быстрой езды. Старинный баварский город неохотно поглощал в себя .современные средства передвижения: автопробки на узких улицах, трамваи и светофоры удерживали нетерпеливых водителей. Приходилось то и дело притормаживать, проскакивать слева. Черный "мерседес" долго пробирался к центру. Заметно было, что господину средних лет задержки не по душе. Несколько раз он показал своему шоферу, где удобней проехать.

Наконец автомобиль остановился у галереи современной живописи. Здесь была просторная стоянка, мало машин и людей. Господин средних лет бегло осмотрел себя в обзорное зеркало, открыл дверцу и вышел из машины. В светлосером пиджаке, в галстуке в широкую серую клетку, коротко стриженный и статный, он выглядел вполне по-европейски. Ничего не сказав своим спутникам, он пошел по тротуару, сдерживая шаг. Водитель и молодой человек остались сидеть в легковике.

Время тянулась. Солнце то исчезало в облаках, то появлялось, краски в витринах то расцветали, то вяли. В "мерседесе" ждали господина средних лет и молчали. Молодой человек спортивного вида первый увидел начальника:

- Идет, - сказал он, водитель кивнул. Господин средних лет подходил торопливым шагом, он открыл дверцу и сел на свое место.

- Внимание, парни.

Водитель сделал внимательное лицо, молодой спортивный человек попытался вытянуться перед господином средних лет, насколько это возможно в сидячем положении.

- Минут через тридцать вы увидите меня на той стороне улицы, Коля, как только я окажусь вровень с вами трогаешься и останавливаешь машину вон там, у перекрестка.

- Товарищ майор, там знак - остановка запрещена.

- Остановишься, ничего.

- Слушаюсь.

- Ты, сержант, свое дело знаешь.

- Так точно.

- Будьте внимательны, - предупредил господин средних лет и ушел. Время тянулось. Проносились мимо редкие автомобили, прохожие сновали туда-сюда. Шум города стал глуше: солнце перевалило за полдень. Стало душно в машине, ожидание возбуждало. Водитель ерзал на сиденье, безразличный молодой человек дважды посмотрел на свои наручные часы. Похоже приближалось время его "дела". Оба выжидательно глядели вдоль по улице.

- Идут, - сказал молодой человек. На той стороне улицы показались двое мужчин, шагавших рядом. - Трогай.

Водитель кивнул и нажал на стартер, "мерседес" выкатился на проезжую часть чуть не под нос проходившей мимо машины и покатил по противоположной стороне.

- Стой! - скомандовал молодой человек а роскошный легковик остановился вблизи перекрестка. Повернувшись в поясе, сидевшие в машине, глядели через заднее стекло на подходившего начальника. Рядом с ним шел незнакомый господин, что-то увлеченно разъяснял с улыбкой, взмахивал рукой. Вот они поравнялись с черным "мерседесом".

Спортивный молодой человек бесшумно открыл дверцу и выскочил на тротуар. Его "дело" заняло одно мгновение. Едва ли кто из редких прохожих услышал, как щелкнул наручник на запястье незнакомого господина - собеседника господина средних лет. Тот, однако, не остался безучастным, он рванулся в сторону и крикнул:

- Помогите!

Господин средних лет встал перед ним:

- Уголовная полиция, в машину, быстро.

- Помогите, помогите! - кричал незнакомец, свободной рукой пытаясь отбиться от напавших.

Господин средних лет выдернул из кармана носовой платок, прижал к лицу своего недавнего собеседника. Тот сразу обмяк и посерел. Молодой человек подхватил его под руки и сунул в машину. По всему видно, что беседа с несговорчивым незнакомцем так увлекла господина средних лет, что он решился, невзирая ни на что, продолжить собеседование в другом месте.

Остановилась проходившая мимо женщина:

- Вас ист?

Остановился прохожий мужчина.

Господин средних лет достал из кармашка пиджака служебную карточку в целлофановой обкладке, показал сперва женщине, затем мужчине:

- Милитари полис.

- Явол, - сказал прохожий. Женщина молча пошла дальше.

В следующее мгновение "мерседес" рванул с места и завернул за угол. Понесся, с креном на поворотах из одной улицы в другую, из переулка в переулок, запутывая след, выехал на окраину Мюнхена и помчался по дороге на Нюрнберг.

Если бы это кому-нибудь понадобилось, тот мог бы увидеть черный "мерседес" на границе между двумя Германиями вечером того же дня у пропускного пункта. Господин средних лет еще раз переоделся и выставил на переднее стекло пропуск Союзной военной комендатуры. Полицейский скользнул глазами по шикарной черной машине и разрешительно махнул рукой - "мерседес" без остановки проследовал в Восточную Германию.

Полетела под колеса машины бетонная лента автобана, построенного Гитлерюгендом, замелькали по сторонам дороги темнеющие придорожные виды. К Потсдаму подъезжали при свете фар, на Липовом бульваре прогуливались влюбленные немецкие пары. Город расслабленно шумел в ночи. Столица Группы советских войск в Германии укладывалась спать.

Медленно распахнулись широкие ворота военной тюрьмы, пропуская вовнутрь черный "мерседес" с тремя оперативниками. Гулко простучали по гранитной брусчатке тюремного двора шаги четверых, приехавших на автомобиле для генералов и государственных деятелей. Незнакомого господина - собеседника господина средних лет - проводили в тюремный подвал.

В шестьдесят восьмом году на одиннадцатом олпе в Явасе отбывал срок парень, до ареста служивший в оперативном управлении Группы советских войск в Германии, был водителем. Поездка на черном "мерседесе" - один из его рассказов. Парень оказался покладистым собеседником, трепался без рисовки. На обычный в лагере вопрос: "Коля, за что ты схлопотал срок?" - ответил просто:

- Хотел убежать на Запад.

В зоне не принято удивляться. Недоверие выражается лишь словом: "бывает". Проверенный "компетентными органами" советский человек, участвовавший в захвате и в переброске в советскую зону оккупации беглецов из

Советского Союза, сам надумал пойти по опасному пути перебежчиков, знал последствия, если поймают: пятнадцать лет концлагеря за "измену Родине".

- Бывает.

После ужина - подходящее время для доверительных бесед. Темнело снаружи, в общаге полумрак. Ветер посвистывал в голых ветках тополя, укоренившегося под окошком барака. У двери в секцию шнырь звякал бачком, заливая кипяток. Вокруг закопченной кружки в "купецким" собрались любители поболтать о былом.

- У тебя пятнашка, Коля?

- Нет, я сдался. Избили меня до полусмерти мои сослуживцы в комендатуре, но это пустяки. Потом осудили на тринадцать лет, а Петьку они сделали "паровозом".

- Твой подельник?

- Ага.

- Здесь отбывает?

- Нет.

Над Потсдамом стоял теплый летний вечер, ночь как бы не решалась его потеснить. Они втроем ходили в патруле по сумрачному городу. Уютная полутьма скапливалась под уличными деревьями, на Липовом бульваре прогуливались влюбленные немецкие пары. Старшина - старший патруля - остановился поболтать сз знакомой молодицей. Два курносых парня с комсомольскими значками пошли вперед, автоматы на груди. Шагали в ногу к остановке берлинской электрички. Потом на платформе переминались в ожидании поезда и вместе с немецкими пассажирами вошли в вагон.

Через весь Берлин проходит линия раздела. Сделай один шаг - и ты в ином мире, что расположился вон там за темной водой канала. Совсем стемнело - парни стали переправляться через канал. Одежда на голове, автоматы в левой руке. Теплая волна ласково толкала в грудь, кустарники на том берегу приближались.

Парни торопливо натягивали на себя подмокшую одежду, отмахиваясь от комаров, и тут произошла беда. На них наткнулся восточно-берлинский пограничный наряд: не вовремя обнаружилось, что они переплыли канал не в том месте, где надо, разберись в темноте, попробуй.

- Стой, руки вверх! - прозвучал грозный окрик со стороны.

Сообщник Коли оказался решительный парень. Он только что натянул сапог на правую ногу и нащупывал второй - автомат попал под руку. Мгновенье - и полетела длинная очередь на окрик из темноты.

Оба убегали по кустарникам с автоматами в руках: сообщник в одном сапоге - впереди. Коля за ним - босиком. Босому бежать удобней, в одном сапоге бежать неловко, но скорость у обоих была одинаковая - преследователи не отставали.

Внезапно перед убегавшими поднялся темный дом серой глыбой, с провалом входа. Не было время раздумывать, и парни заскочили вовнутрь и затаились. Темень, запахи плесени, пугающая тишина заброшенного жилья. Ощупью они поднялись наверх по скрипучим ступенькам. Уселись в пустой комнате в старых креслах. Шевельнешься - и в нос лезет тонкая пыль и хочется громко чихнуть, но обстоятельства вынуждали сдерживаться. Шепотом парни обсуждали свое положение: что делать дальше и что не мешало бы поесть. Решили все заботы отложить до утра. Слышались вокруг дома приглушенные голоса и повизгивала собака.

Рассвет начался, а мальчишки так и не сомкнули глаз - коротки ночи в июле. Скоро зелень травы проступила на низине перед домом, из окошек видны дальние дымы большого города. Уверенный голос, усиленный мегафоном, прозвучал из кустов:

- Внимание, Иванов и Григорьев, сдавайтесь. Вы окружены! Парни не откликнулись.

- Что будем делать? - шепотом спросил Коля.

- Не будем сдаваться, - вполголоса ответил его сообщник. Они сидели в креслах и осторожно выглядывали через низкие подоконники. В кустарниках слышались голоса "ловцов". Колин сообщник был решительный парень. Он вскинул автомат и послал в кусты короткую очередь. Из кустов в ответ

длинно плеснули автоматными очередями по окнам. Осыпались с треском оконные стекла, пули рикошетили по комнате, поднимая пыль.

Коля выскользнул из кресла и растянулся на полах. Снизу вверх взглянул на своего товарища. Тот спокойно сидел с автоматом на коленях, чуть откинул голову на высокую спинку кресла.

- Что будем делать? Возьмут они нас, их много. - Приподнявшись на локтях парень ждал ответа.

Товарищ молчал, и оттуда из кустов не доносилось ни звука, будто наступило безвременье. В верхних переплетах окна розовел восход, искрился на щебенке стекла на подоконнике. Бывший классный водитель оперативного "мерседеса" лежал на пыльных полах и думал, глядя в заревое небо, а что, если это последний восход для них обоих? Он вздрогнул внезапно.

В тишине захламленной комнаты послышался настораживающий звук. Звук то усиливался до вялого шуршания, то разрывался на всплески, похожие на мягкую капель. Неотвратимое, как рок и до ужаса таинственное придвинулось со всех сторон, давило на глаза и в уши. Тело мгновенно покрылось холодным потом. Захотелось завопить оглушающе-пронзительно. Парень явственно почуял, как смерть дохнула холодом ему в лицо.

- Что это Петя, слышишь? - обратился парень к своему сообщнику. - Течет где-то, что ли?

Сообщник молчал, откинувшись на спинку. Рубиновые капельки, подсвеченные восходом, струились из его кресла по ложбинке, где спинка соединена с сиденьем, и мягко плюхались на пыльный паркет.

Коля вскочил с полу:

- Петька, что чего? Петя! Ранили, да? Подожди, сейчас посмотрю. Парень взял своего товарища за плечо, повернул к подлокотнику обмякшее тело. В углублении кресла густо всплеснулась кровавая лужа.

- Петя, Петька...

Парень подскочил к окну, в ширь зеленой низины понесся отчаянный вопль:

- Убили-и-и! Что делаете? Убили Григорьева!

От кустарников ответил в окна комнаты усиленный мегафоном голос:

- Иванов и Григорьев, сдавайтесь. Вы окружены.

ДЫМНЫЕ ПРИВИДЕНИЯ

Мой приятель служил в Советской Армии на Дальнем Востоке. По вероисповеданию он баптист. Из той общины, что называются "инициативники", отказываются брать в руки оружие и регистрироваться в райисполкомах. Парень считал, служба в армии укрепила его религиозные убеждения. Все же следует заметить, что армейские замполиты резко против подобных явлений в Советской армии: защитница атеистических идеалов - не то место, где поощряется вера в Бога.

Мой приятель рассказывал, как по приказу командира роты моему приятелю весили на шею автомат и по нескольку суток он ходил с автоматом на шее на все построения: на физзарядку, в столовую, на строевую подготовку, на боевую подготовку, на политзанятия и даже спал с ним в постели, не желая по правилам своей Веры прикасаться к оружию. •

Первые месяцы службы сержанты обеспечивали его с избытком нарядами вне очереди, то есть заставляли парня чистить солдатские дальняки, вычерпывать выгребные ямы, мыть раковины в умывальниках, опорожнять мусорные ящики, тем внушая упрямому новобранцу основной постулат марксизма: "Там, где было бог - теперь член". Первые месяцы служба давалась нелегко.

А потом парень привык к гонениям, не желая поступиться совестью, хотя каждому ясно, что спать в обнимку с личным автоматическим оружием не так приятно, как с женщиной. Солдаты оценили его упертость и стали относиться к баптисту уважительно, а некоторые даже завидовали. Еще бы! Все топают на ученья с полной выкладкой, а баптист шагает налегке. Все преодолевают препятствия, наступают и окапываются, а он сидит в тени под деревом.

Понятно, бывали случаи, что таскал и минометную плиту, и пулеметный станок, если эти орудийные опоры привязывали ему на спину, однако справедливости ради надо заметить, что по мере прохождения службы подобные насилия над волей баптиста происходили все реже. Так уж устроен мир, что боевые командиры, даже красноармейские, склонны вспоминать о Боге в те мгновения, когда надо победить смерть на поле битвы: ревностный баптист не производил на своих начальников отталкивающего впечатления. И вообще офицерам скоро надоело возиться с солдатом-боговерующим, а за ними и сержанты махнули рукой на упрямого святошу. Обстановка улучшилась до того, что парень оказался в привилегированном положении, и стал беспрепятственно разгуливать по расположению части и по офицерскому городку, где помогал офицерским женам делать уборку в квартирах.

Как-то раз военный патруль задержал парня в поселке и привел к дежурному по полку. Офицер исподлобья взглянул на полковую достопримечательность:

- Зачем этого сюда?

- Солдат без увольнительной, товарищ капитан.

- Это не солдат, а баптист. Отпустить. Я из-за него со супругой полковника ссориться не намерен.

Мой приятель едва не оказался на Кубе: вместе с солдатами его роты парня послали исполнять "интернациональный долг", хотя понятия "баптист" и "интернационалист" не равномысленны. Баптист мог бы отказаться от "долга", но во-первых, неизвестно есть ли против подобных операций соответствующий запретительный пункт в правилах баптистской веры, а во-вторых, вся подготовка к отправке на Кубу и погрузка в сухогруз проходили в секретном направлении не только рядовых, но и непосредственных начальников.

Как великую тайну, словоохотливый ротный сообщил сержантам об учениях совместно с морской пехотой и десантировании на океанский остров. Едва ли литер говорил одно, а думал другое: он любил похвастаться своей осведомленностью перед своими подчиненными.

В Находке моего приятеля и солдат роты нарядили в гражданские костюмы в каком-то старом сарае. Брюки широкие и короткие, пиджаки широкие с короткими рукавами. Ночью по улицам переодетые солдаты брели в порт серой толпой, ротный

расспрашивал у встречных жителей о дороге. По другим улицам так же шли переодетые толпы.

Мнения находкинских граждан по поводу необычного ночного шествия разделились: одни считали, что парней отправляют на Чукотку строить подземные аэродромы, вторые были уверены в том, что переодетых солдат десантируют на Алеутские острова для поддержки правительства самопровозглашенной Алеутской социалистической республики. Под утро все роты и взводы утянулись в трюмы сухогруза.

Началась многодневная качка на океанских волнах. Мальчишки переносили качку по-разному: одни уплетали дополнительные порции и добавки и не отказывались от лишнего ломтя хлеба и ложки песку; другие лежали пластом на нарах со страдальческими лицами и чувствовали себя наподобье рыб, выброшенных на берег.

Мой приятель оказался среди плавающих, и даже пополнел за время путешествия в трюме - "нажрал брюхо". Так что широкие штаны сделались как раз впору. Он в числе первых выскакивал на палубу по ночам по большой нужде. Черная зыбкая пустыня простиралась вокруг ярко освещенного парохода, сырой ветер приятно холодил лицо.

Какой бывает над океаном день, неизвестно. Их не выпускали в светлое время, а однажды парням не разрешили выйти на палубу и ночью. Ротный спустился в трюм и заговорщически сообщил, надвинув шляпу на глаза:

- Потерпите, подплываем к Кубе. Скоро причалим. Оправляйтесь в парашу. Парни терпели прислушиваясь к странному гулу, исходящему с палубы. Гул внезапно как бы обрушивался на палубу и оглушал весь пароход, а потом гул стремительно удалялся. Похоже, там наверху проводятся автогонки.

Баптист вместе со всеми прислушивался, однако на вопрос сослуживцев о вмешательстве потусторонних сил в дела совдесанта смог ответить определенно. На короткое время в трюме потухли электролампочки и мальчишки оказались в подземельной темноте, судовая команда топала над головой. Что происходит там в сиянии дня, может быть, пароход тонет? Ладонь, приложенная к железной переборке, не чуяла дрожания корпуса судна, качка сделалась тряской. Спустился в трюм ротный и объявил, надвинув шляпу на глаза:

- Стоим у Кубы.

Солдаты нетерпеливо ждали выгрузки, но этого не произошло. Они не увидели чернявых гологрудых кубинок, о которых хвастался кок, кормивший солдат крупяными концентратами. Сухогруз не подошел к причалу Гаванского порта: пронырливое ЦРУ обнаружило в кубинских джунглях двадцать ракет среднего радиуса действия с атомными зарядами. Откуда взялась это современная военная техника на застрявшем в пасти Мексиканского залива маленьком острове, знаменитым лишь сахарным тростником и домами терпимости?

ЦРУ сумело ответить на этот вопрос. Вблизи кубинских берегов путь советскому каравану, в составе которого следовал пароход с баптистом-интернационалистом, загородили американские военные корабли-ракетоносцы и требовали досмотра. Синезвездные самолеты носились над палубами сухогрузов и кораблями охранения, оглушая ревом своих турбин. Караван остановился. Началась знаменитая блокада Кубы.

В Советском Союзе и в Соединенных Штатах Америки была объявлена "готовность № 1", что означает начало войны. Двое суток летчики советских и американских стратегических бомбардировщиков и наряды ракетчиков оставались на своих местах в кабинах и на пультах запуска. Были отведены в сторону чугунные плиты, прикрывавшие жерла ракетных шахт. Америка в тот раз не уступила, в те душные предгрозовые дни Н.С.Хрущев объявил миру, что советское правительство приняло решение убрать с Кубы атомные ракеты средней дальности действия.

Мой приятель едва не сгорел в лесном пожаре. Полыхала тайга на десятки верст вокруг расположения части. Баптист и солдаты его роты были вывезены в лес на рубку огнезаградительных просек и валили деревья с рассвета до заката.

Вначале все чувствовали себя безопасно, но пожар не стоит на месте, огненные вихри стремительны. Они летят по верхушкам сосен, скачут через просеки... огонь окружал роту. От дыма болели глаза, затруднялось дыхание. После тяжелой дневной работы с пилами и топорами усталость одолевала, а уснуть

невозможно: душил кашель, чудилась неодолимая стремительность огня. Ротный уверял солдат, что нечего бояться, тайга - это не Куба. Солдаты уныло кивали на баптиста: нам чего, пускай другие боятся. У нашего святого знакомых на небе полно, заступятся. Все были потные и чумазые, как кочегары, ротный вытирал лицо пилоткой и подбадривал подчиненных: "Тяжело в учении - легко в бою", - о чем все и без него знали.

- Мы вкалывали, как грешники в аду, - подытожил баптист положение дел и добавил, что жаль, нету в баптистских правилах запрета выезжать на тушение таежных пожаров.

Вихрь огня налетел с неожиданной стороны, вдоль по просеке и едва не пожрал людей, крылом распространяясь к стоянке грузовиков. Жестом, похожим на ленинский, то есть рукой с зажатой в ней пилоткой, ротный показал выход из окружения; солдаты спешно погрузились в машины, чтобы переехать в безопасное место. Взвивались вокруг палящие смерчи, вековые ели вспыхивали от верхушки до комля и валились на землю в снопах искр с грохотом, похожим на беспорядочную пальбу гаубичной батареи.

Двое парней не успели заскочить в грузовики. Мой приятель и его знакомый. Парни кинулись наутек, к ручью, спины им обжигало жаркое дыхание пожара, оба считали, что попались. На их счастье переменился ветер, огненная лавина пошла чуть в сторону. Мальчишки нечаянно успели выбежать в болотистую низину, заросшую редким мелколесьем. Теперь пожар уходил вдаль, а парни убегали в противоположную сторону, прислушиваясь к гулу и грохоту огня: у каждого, выскочившего из огненной ловушки, есть одно желание: оказаться как можно дальше от испепеляющих языков разбушевавшегося чудовища.

Наконец они остановились в изнеможении, их обступила со всех сторон тайга, посеревшая от дыма. Тишина, ветерок гуляет по верхушкам елей. Парни стояли, не зная, куда податься, и осматривались. В одном месте заметили просветы и пошли туда. Лес редел на глазах. Вдруг в мелколесье вблизи опушки они чуть не наткнулись на ограду из колючей проволоки, столбы ограждения уходили в чащу. За проволокой - поляна.

Парни замерли в недоумении: колючий проволочный забор представлялся неожиданным после того, как они бегали наперегонки с огнем. Беспокойно заколотились сердца. Куда их вынесли ноги? Если поблизости люди, то они помогут заблудившимся солдатам, но почему запретная ограда в глухой тайге? Может быть, это военный объект? Вид забора из колючей проволоки настораживает любого советского человека: что запретное там?

Парни на четвереньках подобрались поближе к проволоке и им открылась вся поляна - никого не видать на ней. Два длинных широких бугра расположились в линию на середине поляны, заросли крапивой и малинником. Отчего бугры на ровном месте? Это не природа распорядилась. В проеме между буграми бросались в глаза две черные железные двери в бетонных нишах, под один бугор и под другой. Наверняка двери вели в подвалы.

Ни звука кругом, на поляне легкая пелена дыма. "Уходить, что ли?" Парни шепотом обменивались мнениями и уж хотели лезть под проволоку. В эти мгновения донесся до них железный лязг. Парни распластались на земле: лязг исходил от подвалов. Открылась железная дверь под бугор с правой руки. Немного погодя открылась дверь левого подвала. Мальчишки ждали с замираньем. Прошла минута - из подвалов вышли двое в военной форме с офицерскими погонами. Стояли в ожидании, всяк у своей двери. Обменялись несколькими тихими словами.

Послышался тонкий перезвон. Непонятны были его происхождение и исход. Парни лежали и вслушивались. Видно, как из правого подвала поднялась фигура человека в сером комбинезоне, будто выплыла из глубины подземелья; медленно двигалась по дорожке к левому подвалу. За ней выплывали еще фигуры, третья, четвертая, пятая... Металлический перезвон становился слышней по мере того, как из подвала поднимались еще и еще серые люди. У всех онемелые серые лица, и казалось со стороны, будто серые комбинезоны не имеют под собой плоти. Безмолвно, на равном расстоянии комбинезоны проходили в дверям левого подвала и опускались в него. Парни на опушке с ужасом разглядели, что на шее у каждого серого железный ошейник, а вся серая вереница комбинезонов скована за ошейники цепью - она и источала перезвон.

Видение представилось пострашней лесного пожара. Затаив дыхание, баптист и его знакомый глядели и слушали. Любопытно знать, что будет, если парней заметят те двое в офицерских погонах? Убьют или посадят в подвал? Вспомнились страшные детские рассказы в темной комнате о работорговцах, но это происходило давно и в других дальних странах. Ясно, что глубокую тайну, хоть и непонятную, парни подглядели на таежной полянке. Что происходит в этих подвалах, окруженных таежной пустыней и колючей проволокой? Здесь на десятки верст вокруг нет никакого жилья.

Вереница серых, скованных одной цепью людей, между тем, медленно проходила по дорожке. Сколько их: сорок, семьдесят или сто? Время тянулось бесконечно. Серые едва шевелили ногами и ни звука не доносилось от них, кроме позванивания цепи. Наконец последние комбинезоны опустились в глубину левого подвала. Ушли под землю те двое в офицерской форме, не заметив затаившихся солдат. Железные двери с лязгом захлопнулись. На поляне установилось гнетущее безмолвие. Парни с опаской посмотрели вверх, услышав над собой шорох ветра в верхушках елей.

Не сговариваясь, они стали отползать от проволочного забора, стараясь не хрустнуть ни одной веточкой. Едва поляна скрылась из виду, солдаты вскочили и кинулись прочь наутек, расталкивая плечами еловый подлесок. Со стороны их скаканья и повороты представлялись так, будто за парнями гонятся вооруженные охотники за рабами. На такой скорости парням наверняка удалось бы убежать от любого таежного пожара.

Усталость прогнала боязнь. Обессилив себя до предела, парни остановились, дышали часто и глядели глаза в глаза. Рукавом гимнастерки мой приятель обтер пот с веснущатого лица, его знакомый облизал толстые губы. Колыхалась ряска дыма между елями, путался между вершинками легкий ветер.

- Как ты думаешь, что там было на поляне? - спросил моего приятеля его знакомый и глядел вопросительно.

- Привидения, - ответил баптист.

- Так много?

- Да их там полные подвалы.

- Откуда привидения в горящей тайге?

- Дымные привидения, и не надо об этом никому болтать.

- Не верится мне что-то, - возразил знакомый, - но ясно, что тебе видней. Парни побрели по дымному лесу куда-нибудь, иногда кричали и эхо откликалось им. Поздно вечером наткнулись на солдат ихней роты, посланных на поиски. Еще вместе поблуждали часа три в темноте. На рассвете вышли к новой ротной стоянке и получили устный выговор от ротного командира ни за что. За неумение определяться в сложной обстановке. Будничный солдатский быт окружил их и прогнал страхи, кашевар растапливал походную кухню. Поднималось над тайгой дымное солнце - парни никому не рассказали о дымных призраках на таинственной поляне.

ПРККА И ОГПУ

"Государственная безопасность" и Советская армия находятся в постоянных взаимоотношениях враждебности. Военные по врожденным свойствам офицерского корпуса, исходящим от сословной принадлежности к дворянству и крестьянству, во всех странах являются выразителями чаяний национально-патриотических сил. ЧК -организация с пролетарско-интернациональными свойствами.

Декрет об образовании Красной армии, подписанный Ульяновым-Лениным, был документом, опасным для большевиков: армия могла выйти из подчинения ЦК ВКП(б). Опасения интернационалистов видны в самом названии: "Пролетарская, рабоче-крестьянская, Красная".

Что оставалось делать? Со всех сторон на красных захватчиков наступали отряды белых добровольцев. Немцы продвигались в глубь страны. "Чрезвычайка" была бессильна противостоять вооруженному противнику. Красная армия появилась на свет и принялась расправляться со всеми контрреволюционерами: отец пошел против сына, брат - на брата.

Если опыт красноармейского строительства пойдет удачно, защита РСФСР от многоголовых львов, орлов и драконов будет обеспечена. А со временем армейский строй можно будет распространить на всю советскую социалистическую общность. Марксистов привлекала стройность и послушность армейской машины, легкость управления ей: "Приказ - исполнение".

Представлялось, что армейские подразделения обойдутся без такого пустяка, .как национального самосознание. Один из создателей армии Страны Советов, Троцкий изобрел узду для кадровых армейских командиров - военный комиссариат. Комиссары стали надсмотрщиками за военоначальниками.

Троцкий создал Пролетарскую Красную армию, но не смог создать пролетарский патриотизм: потому что сырья для такого патриотизма в природе не существует. Корыстный расчет безродного проходимца-комиссара - совсем не то, что горячая самоотверженность боевого командира, готового на защиту Веры и Отечества.

Упразднение единоначалия руководства в армейских подразделениях привело, уж в первые годы советской власти, к столкновению между военоначальниками и политработниками. В те первые послеоктябрьские времена, началось кровавое противоборство между армией и органами Главного политического управления.

Красная армия оказалась намного патриотичней, чем предполагали прорабы марксизма. Понадобилось опутать армию тайной сетью стукачей и провокаторов, провести упережающие расстрелы и чистки в ней, чтобы поставить вооруженные силы СССР в стойло, пока они не потребуются для лихих кавалерийских атак на бастионы старого мира. Честь и бесчестье вступили в затяжную борьбу, она продолжается и теперь: с одной стороны, защитники Отечества, с другой -уничтожающие Отечество.

После бегства из Союза Льва Троцкого, сделавшего в политической игре со Сталиным ставку на армию, в застенках ЧК погибли лучшие советские полководцы. Поставив на карту ОГПУ, Сталин выиграл, и в буквальном смысле обстриг наголо десятки тысяч военных руководителей в местах заключения, лишив тем самым армию "самсоновой силы". Органы торжествовали над военными в оперподвалах и в концлагерях. Интернационал крупно победил в СССР в те годы с 1936-го по 1939-й.

Тому способствовала личная несклонность Сталина к военным делам. Он умел действовать исподтишка, был прекрасный интриган и плохой военный командир. После самодеятельного выступления против австрийцев, в роли полководца, закончившегося неудачей, схлопотав строгий выговор от Троцкого, Сталин охладел к армейским делам и заключил вечный союз с чекистами. Тридцать лет он управлял социалистической общностью людей с помощью верного союзника.

Армия в кровавые годы борьбы за чистоту марксизма-ленинизма существовала в жалком состоянии. Всякий приказ командира брался под сомнение комиссаром, вплоть до отмены приказа и ареста командира. Армия лежала,

обесчещенная, у ног большевистской опературы. По всем пролетарским показателям, она представляла собой отвратительное скопище изменников Родины.

Военные действия в Польше и в Финляндии показали полную небоеспособность армии страны Советов. Безволие ее офицерского корпуса, не имевшего даже воинских званий. Слабостью Красной армии воспользовался друг и соратник Иосифа Сталина - Адольф Гитлер. Обезглавленные комиссарами вооруженные силы Союза советских социалистических республик вступили в войну с социалистической Германией. Неотвратимо столкнулись между собой два красных брата в диспуте на интернациональную тему: какой социализм будет владычествовать над миром, сталинский или гитлеровский? Произошло крушение не первое уже, но самое крупное в истории марксизма, - крушение пролетарского единства. 22 июня 1941 года явилось началом "особых отношений" внутри всемирного братства.

Договор о братской дружбе и взаимопомощи, подписанный Молотовым и Риббентропом, закреплял раздел Европы. Советский Союз получал русскую Прибалтику, половину Польши, Финляндию и часть Румынии. Гитлеровская Германия проявила повышенный аппетит: в ее утробу попадали Франция, страны Бенилюкса, Венгрия, Румыния, Чехословакия, Норвегия.

Обновленный вермахт ретиво взялся за-дело - победы следовали одна за другой. "Новая Германия" бесилась от военных восторгов. Дела восточного брата шли с меньшим успехом: преградой оказалась Финляндия. После того, как предложение финского правительства заключить Прибалтийский военный союз было отвергнут в Эстонии, Литве и Латвии, финны решились в одиночку сопротивляться большевистскому соседу и выстояли. Всемирный интернационализм был побежден маленьким финляндским патриотизмом.

Позорное поражение огромного социалистического чудовища оказалось роковым для Красной армии: Гитлер пересмотрел свои мнения о мощи большевистских вооруженных сил. Его генералы разработали план ускоренного захвата СССР - "План "Б". Мечта германцев захватить "восточные пространства" оказалась близкой к осуществлению. Вторжение новой Германии в пределы своего идейного союзника произошло на два года раньше, чем предполагалось.

Для Красной армии "блицкриг" вермахта предстал разгромом. Она погибла в первые недели войны. Второпях сформированные, необученные, руководимые перепуганными выдвиженцами, назначенными по идейным соображениям взамен расстрелянных кадровиков, советские воинские соединения, едва успев выдвинуться к линии фронта, сминались утюгами бронированных гитлеровских дивизий.

В Москве представляли себе, что рано или поздно два "новых государства"¹ начнут войну между собой: двум всемирным хищникам не ужиться в маленькой Европе. Однако сталинисты считали, что будет лучше, если война за мир произойдет попозже. Политика дружеских улыбок и братских объятий все усиливалась с советской стороны.

С апреля 41 года из разных стран неслись в СССР полноводные потоки разведдонесений советской агентуры о крупных передвижениях гитлеровских войск в восточном направлении. В Москве началась паника, однако ничего нельзя уж было предпринять за два оставшиеся месяца - страна увязла в социалистических "перестройках". Советские руководители воевали с собственными народами, они отдали безопасность страны в руки "гэпэушникам" в серых шляпах и черных кожаных пальто.

Сталин делал вид, что не верит ни одному поклепу на германских товарищей, независимо от источника. Англичане передали в Москву данные о разделах "Плана "Б", касающиеся действий вермахта со второй половины июня по двадцатое ноября сорок первого года в западно-европейской части СССР с захватом Москвы и Киева на двух основных направлениях. Сталинисты объявили англичан провокаторами. Органы ГПУ взяли под свой контроль Главное разведывательное управление Красной армии и советские кадровые генералы узнали о войне в своих постелях.

¹ Платон. "Новое государство".

Легко бороться с внутренними врагами, разобщенными, часто не подозревающими, что они враги. Другое дело - гитлеровское бронированное чудовище с густой щетиной из пушек и пулеметов. Как только начались военные действия от Балтийского до Черного моря, "органы" скромно отошли в сторонку, предоставив право армейским офицерам распахнутой грудью преграждать путь гитлеровцам. Сами занялись выявлением изменников Родины в солдатских обмотках и засылкой в тылы врага диверсионных групп, в то время как Красная армия, лишенная их стараньями нравственной силы, устилала пути своего отступления миллионами трупов русских мужиков в солдатских шинелях.

В пожаре, бушевавшем четыре года, расплачиваясь немедленно за каждый стратегический промах гибелью тысяч офицеров и сотнями тысяч солдат, создавалась, вопреки идеологии бесчестья, в соответствии с тысячелетним обычаем, армия защитников Отечества. С крайним напряжением она разгромила гитлеризм, взяла Берлин, отдав победе все силы. Не было бы перенапряжения, навечно оставившего роковой след в жилах народа, если бы дело безопасности государства держали в своих руках военные спецы, а не проходимцы из ОГПУ. Партийное руководство и госбезопасность виновны в том, что советские вооруженные силы понесли потери в четыре раза большие, чем Германский вермахт.

Окончилась война и тотчас в' соответствии с марксизмом-ленинизмом стали устанавливаться отношения между советской армией и органами госбезопасности. Немедленно все советские люди узнали о великих подвигах Кузнецова и Медведева. До последнего времени никто не знал о том, сколько советские необученные офицеры, наскоро произведенные из сержантов, положили необученных солдат под гусеницы танковых армий Гудериана, Паулюса и Манштейна. Никто не вспомнит русских мальчишек и девчонок, что зачахли на уральских заводах, вынашивая на своих руках знаменитые "тридцать-четверки", которые без напряжения сил могли быть построены в предвоенные годы, если бы не застилал глаза большевистских руководителей красный утопический туман.

После капитуляции гитлеровской Германии ОГПУ срочно взялось за "чистку" ударной группы советских войск, оккупировавших Восточную Германию. Умудренных военным опытом, закаленных в боях офицеров отстраняли от должностей, садили в концлагеря или отправляли служить в глухие сибирские гарнизоны: не избежал этой издевательской участи и Жуков,' его "назначили" командующим Уральского военного округа.

В охраняемых автоматчиками товарных эшелонах возвращались из германских лагерей советские военнопленные и попадали в советские концлагеря за измену Родине. Армию, которая хлебнула патриотизма и стала влиять на политику интернационалистов, надо было срочно поставить в стойло. Ленинский ЦК понимал, что медлить нельзя, может произойти военный переворот. Марксисты видели в военоначальниках Отечественной войны своих классовых врагов и торопились расправиться с ними, пока не поздно.

Все же то, чего тридцать лет боялись красные комиссары, произошло. Вскоре после смерти Сталина, неожиданно для вездесущих "органов", армия нашла в себе волю взять власть в стране в свои руки. Военный переворот.

Танковые соединения по приказу Г.К.Жукова заняли подступы к Москве, танки взяли под прицел своих пушек Главное управление госбезопасности - знаменитую Лубянку-2. Партийный руководитель органов Л.Берия был застрелен армейскими офицерами на заседании Политбюро.

Началось в СССР правление Жукова и Хрущева. Армия торжествовала победу над коварным врагом. Главные чины министерства ГБ были казнены:

Абакумов, Игнатьев, Рюмин... Сотни гэбистов были осуждены в заключение, тысячи были отстранены от должности "Чрезвычайка" перестала существовать как самостоятельное министерство.

Были освобождены из спецлагуправлений и спецтюрем сотни тысяч узников ОГПУ - те, кому посчастливилось выжить. Щупальцы органов потеряли гибкость, казалось, что марксизму в России приходит конец. Так бы и случилось, если бы в то время надежды снимались с постаментов не только памятники Сталину, но также бы и памятники Ленину. Этого не произошло. В борьбе со сталинизмом Хрущев не

решился на коренную оздоровительную меру, не оказался от социалистических идей. Он стал окружать себя советниками из института марксизма-ленинизма.

Вынырнула из небытья госбезопасность со скромным названием: "Комитет". Советские люди, сделавшие было вздох облечения, снова почуяли пальцы "органов" на своих горлах. Размявшая было мышцы страна снова окоченела. Хрущев согласился на смещение Жукова с должности военного министра - предал своего верного сообщника. Генералы уступили партийному руководству, и "комитетчики" занялись подробным изучением генеральских родословных. Разборки дошли и до самого Хрущева: обнаружилось, что его прадеды были сельские богатей. Хрущев был свергнут с поста Генсека и отправлен под домашний арест в Петрово-Дальнее, где и скончался.

Все же удар, нанесенный армией по органам госбезопасности, оказался таким сокрушительным, что понадобилось двадцать лет правления Л.Брежнева, чтобы ЧК пришла в себя. Восстановить свое звание избранной защитницы марксизма в советской общности она уж не смогла, несмотря на то, что генсек-комиссар постепенно возвышал чекистов. При Леониде Ильиче Главное управление ГБ снова получило министерские полномочия, а руководитель органов выдвинулся в члены Политбюро. После смерти Брежнева у Юрия Владимировича Андропова хватило сил потеснить своего партсоперника Черненко и сделаться Генеральным Секретарем и Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Явление не частое в мировой политической практике, когда предводитель "ордена рыцарей плаща и кинжала" становится главой великого государства. Однако и при Андропове органы не успели занять подобающее им место в социалистической общности, подняться до высшей степени оперативного произвола.

Советская армия задыхается в дымовой завесе секретности. Советские офицеры не имеют цельного представления о своих вооруженных силах. Им дают представление об армиях предполагаемого противника, сведения о собственной армии для них совершенно секретны. Даже о расположении стройбатов и о видах работ ими выполняемых ничего не известно советскому кадровику. Советская армия знает о себе только по слухам: количество дивизий, названия и нумерация, перевооружения, передвижения и гарнизоны, ударные войска и зоны особой бдительности, базы и противовоздушная оборона, ракетно-ядерная мощь, ремонтные подразделения и склады, национальный и сословный состав офицерского корпуса, перемещения по службе и еще многое, что нужно знать серьезному кадровому офицеру по служебной обязанности, он узнает из изустных пересказов наподобье старинных охотничьих. Секретность - верный способ ослабить сплоченность офицерского корпуса.

Все советские военные заражены душевной болезнью, которая называется "шпиономания". В первое послевоенное десятилетие в комендатурах Группы советских войск в Германии, в ленкомнатах, стояли ящики, сбитые из толстых необструганных досок, в ящиках - радиоприемники. Отдушина выпилена перед репродуктором. Шкала настройки и рычажки переключателей под висячим замком. Надо настроить приемник - ключ в кармане у замполита. Солдаты спрашивали, офицеры отвечали, зачем это.

Западные шпионские радиостанции распространяют лживые сообщения о советских войсках в Германии, о их численности и о поступающем вооружении, клевещут, будто советские солдаты получают плохую военную подготовку и устаревшую материальную часть. Будто советские военные вынуждены существовать и обучаться в охраняемых зонах за высокими заборами, как заключенные.

Солдат возмущали клеветнические выпады западных радиодиверсантов несмотря на то, что они весь срок службы существовали и обучались в охраняемых зонах за высокими заборами, носили на стрельбище в чехлах автомат Калашникова, скопированный с американского М-2, стреляли в присутствии особиста. Потерянная гильза от унитарного патрона весила 15 суток гауптвахты.

Мой приятель служил на Чукотке двадцать пять лет спустя. Он рассказывал, что особисты их гарнизона бесцеремонно входили в офицерские квартиры и конфисковывали выдвижные антенны, стремясь воспрепятствовать просмотру телепередач с Аляски: потому что американские и канадские телесети дают в своих программах извращенные сведения о военных объектах на Чукотке. На одном таком

объекте служил мой приятель в подразделении охраны. Солдаты и офицеры были приучены полушепотом говорить об "объекте", чтобы шпион не услышал. "Объект" -операционная база атомных подлодок в бухте Провидения - был известен всему миру.

В Советской Армии уничтожено понятие об офицерской чести. Офицеру вменяется в обязанность быть хитрым, кляузным, терпеливо выслушивать поучения замполитов и глядеть на свою службу, как на работу. В Советской Армии не употребляются термины "честь имею, честь мундира, защита чести, честь Отечества". Проявившие себя действовать патриотично военоначальники берутся на учет в особом отделе, им мешают продвигаться по службе, переводят в вспомогательные войска. Чувство чести, чувство долга опасны для большевистских комиссаров и безжалостно изгоняются из душ командного состава. Главное "качество" советского офицера - марксистско-ленинская закалка.

Можно представить себе, какое топтание на месте или скакание из стороны в сторону перед лицом врага произойдет в воинском соединении, если все советские офицеры будут поступать по указанию политработника и начальника особого отдела. Советским генералам тяжко. Они отдуваются и помышляют сбросить с себя гнет КПСС. Советская Армия под неусыпной опекой политорганов ведет себя, как собака, которую натравливают на зверя, но не снимают намордника. Такое положение - всеобщее в социалистических странах и в странах народной демократии; нравственное достоинство, офицерская честь преследуются в армиях, отторгнутых от Бога и национальной принадлежности.

Советскую армию отягчает всеобщая воинская повинность и малый призывной возраст. Офицеров захлестывают волны новобранцев в солдатских шинелях не по росту и с наивными детскими глазами. Как вложить в сознание маленьким солдатам, только что шагнувшим из детства в отрочество, основы военного искусства? Им по крайней мере надо еще два года оставаться под родительской опекой, тогда командир не чувствовал бы себя в роли учительницы общеобразовательной школы. Солдатики-недоростки едва осиливают курс молодого бойца, а потом равнодушно ждут демобилизации, ничем не увлеченные в армии. Конечно, по мнению "красных", можно отдавать за одного немецкого солдата четырех советских, если представится такая возможность. Не в силах преодолеть неразвитость своих питомцев, офицер машет на них рукой и заботится лишь об учебно-уставной и политической отчетности.

Советская   Армия   приучена   совершать   карательные  экспедиции, безнравственные с точки зрения любого царского офицера. Там, где пасует опература политорганов и "пятая колонна", для их спасения и поддержки направляются кадровые войска: вторжение в Венгрию - октябрь, ноябрь 56-го -Советская Армия заливает кровью Будапешт и изгоняет из Венгрии сотни тысяч венгерских граждан. Навеки запомнились венграм боевые действия дружественной армии в братской стране. Год 68-й - вторжение в Чехословакию, с целью свергнуть руководство коммуниста Дубчека, неугодившего чем-то советским коммунистам.

Вторжение в Афганистан - 79-й. Большевистская опература действовала в этой стране неумело и бестолково. Приобщить афганцев к социалистическому лагерю не удавалось, полный провал был близок. Советские ставленники в Кабуле убивали друг друга с неотвратимой очередностью - руководство Брежнева соблазнилось возможностью послать в Афганистан советские войска.

Представлялось, что дробовики афганских националистов не устоят против ракет, вертолетов и бронетранспортеров. Привлекал пример Чехословакии, хорошо рассчитанный в Генеральном штабе Советской Армии: неглупые люди генштабисты, что такое военный расчет, они знают. Были подсчитаны все хозяйственные и людские возможности Афганистана и сколько времени понадобится советским генералам для разгрома моджахеддинов. Нескольких месяцев хватало вполне.

Стремительное вторжение советских войск в афганские пределы началось в последних числах декабря 79 года, с тех пор прошли девять военных лет, а маленькая страна сопротивляется и нет конца войне.

Есть на свете сила, не подающаяся математическому расчету, с ней всегда считались государственные деятели прежних времен. Это нравственная мощь

солдата. Готовность к самопожертвованию ради семьи, Веры и Отечества. Силу духа Афганистана не смогли рассчитать в Генеральном штабе Советской Армии.

Были отброшены как досадная мелочь международные договоры о нейтралитете, подписанные с афганцами царским правительством России и подтвержденные советским правительством. Не вспомнили, что Великие Моголы не сумели покорить Афганистан; и о том, что недолго над непокорной страной развевался непобедимый "Юнион-Джек". Не случайно Российская Империя установила на афганской границе предел своим завоеваниям в Азии.

Правда, что история ничему не научила красных захватчиков и Советская Армия застряла в горных проходах "Осиного Гнезда", имея, кроме совершенного вооружения, непобедимое учение марксизма-ленинизма, где сказано, как надо расправляться с упертыми националистами.

Советский народ ничего не знал о готовящейся войне, о ней намекнули ему, между прочим, советские пропагандисты, как о мелочном происшествии, уже после вторжения. Переброска и накапливание войск тщательно скрывалась от всего мира. В Советском Союзе на этот счет ходит побайка:

"Поздно вечером Картер звонит Брежневу по "красному телефону":

- Господин Брежнев, мои советники уверяют меня, что советские войска сосредоточились в районах Кушки и Термеза для вторжения в Афганистан. Правда ли это?

Брежнев отвечает:

- Мистер Картер, это злонамеренная ложь с целью подрыва международной политики разрядки, к которой мы с Вами оба привержены. Вы знаете, что у советского народа долговременные дружественные отношения с нашим добрым соседом - Афганистаном, но мы никогда прежде не вмешивались во внутренние дела этой суверенной страны, не будем мы этого делать и впредь.

Картер:

- Спасибо, господин Брежнев, Вы убедили меня. Брежнев:

- Не за что, мистер Картер, спите спокойно.

Рано утром советские бронетанковые дивизии перешли афганскую границу и повели наступление на Кабул".

В ответ вожди афганского народа объявили Газават - священную войну против безбожников. Все способные носить оружие мусульмане были возведены в достоинство воинов Пророка. Они защищают свою землю прадедов с той же непреклонной самоотверженностью, как и в прежние времена.

"Таится Кандагар ночной,

В казарме ходит часовой -

Я в горькой думе задохнулся:

Весь день шел бой за перевал,

Хромой душман в меня стрелял и промахнулся.

И промахнулся.

А за моей спиной сидят Солдаты, как и я - солдат:

При чем тут, спрашиваю, жалость?

Я колесом подмял его

И от душмана от того - пятно осталось.

Пятно осталось.

Послушен бронетранспортер,

Он всех нас вынес на простор

Из черной каменной воронки...

В бою том друг был ранен мой,

Он взял письмо мое с собой - моей девчонке.

Моей девчонке.

Друг тем обрадованный был,

Что в госпиталь отправлен, в тыл. Письмом взмахнул от самолета:

- Не вздумай окопаться здесь,

К твоей кудрявой пропуск есть - смекай пехота.

Смекай пехота.

Он все продумал наперед:

Как тихо он в свой дом войдет

Под густоцветьем белых вишен.

Как мама радостно заплачет,

Отец в усы слезинку спрячет - шаги заслышав.

Шаги заслышав.

Вот так и я шагнуть бы мог,

Через дубовый наш порог -

Удача другу подмигнула.

Не спится. В думах ночь летит,

А самолет его был сбит возле Кабула.

Возле Кабула".

В горькой афганской войне погибли десятки тысяч советских мальчишек. Они оплаканы сотней тысяч матерей, сестер, жен и дочерей. "Самиздат" размножил письмо советских женщин Генеральному секретарю КПСС Горбачеву. Оно называется: "Верните наших парней из Афганистана". Нельзя читать это письмо без слез.

Всемирный захват - непосильная задача для любой армии: она боеспособна, лишь когда защищает национальные пределы своего народа и своего государства. Железные римские легионы истощили мощь Древнего Рима, пытаясь захватить мир. Когда перейден Рубикон, в армии рушатся все нравственные силы. Если Советская Армия двинется на всемирный захват, она вынуждена будет снять со своих знамен лозунг "За нашу советскую Родину" и заменить его партийным кличем "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Это будет конец Советской Армии.

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ

Стратегический бомбардировщик дальнего действия нелегко, с подвываньями, взбирался в глубокое утреннее небо. Зеленая Винница укатывалась за горизонт: сады, красные черепичные крыши домов, разноцветные блестки автомашин на улицах, асфальтово-черные прямые линии дорог - уютный южный город. Ласкает ухо певучий малороссийский говор, привлекают взгляд полногрудые молодицы с шаловливым блеском темных турчанских глаз. Приятно пройтись по вечерним улицам городской окраины, пахучие сирени и акации клубятся под окошками хат. А какие здесь бодрящие рассветы!

Командир бомбардировщика следил за набором высоты и за исчезающим городом. Скользил привычным взглядом по приборам, роями облепившим пилотскую кабину: сложны механизмы и системы тяжелого бомбардировщика, от слаженной их работы зависит боеспособность воздушного линкора.

Двигатели завыли с ровной натугой, самолет взял нужную высоту и пошел в горизонтальном полете. Капитан Слипенко проверил высоту и курс, взглянул на шкалу радиоответчика и включил автопилот. Все в порядке. Попискивают пеленгаторы: вцепились в бомбардировщик рамки радаров на наземных станциях слежения. Средства противовоздушной обороны Юго-Запада, Центра и Юго-Востока европейской территории Союза взяли атомный бомбардировщик под свой строгий контроль. Все в порядке.

Слипенко вопросительно взглянул на второго пилота. Тот сделал своему командиру знак - ладонь к щеке, что означало "теперь можно отдохнуть", и расслабленно откинулся на спинку пилотского кресла. Слипенко бросил последний взгляд на отодвигающийся город. Улицы и сады погрузились в дымку, не видно уж южной окраины. Там остался беленый домик со сливовым двориком, белые сирени под окошками. Командир вспомнил на досуге часы, предшествовавшие взлету.

Было рано. Чуть заглядывало утро в окошки хаты, в то время, как раздался у входной двери настойчивый звонок. По привычке капитан Слипенко проснулся мгновенно, осторожно выскочил из постели, но жена услышала:

- Кто это?

- Откуда я знаю?

Он пошел открывать, на ходу поправляя черные растрепанные волосы. В прихожую ввалился командир эскадрильи.

- Коля, быстро собирайся, - сказал посетитель с порога, забыв поздороваться.

Глядя в встревоженное лицо начальника, Слипенко спросил:

- Война?

- Нет.

- Полет?

- Да. На предельную дальность с возвращением на базу.

- Почему же не предупредили хотя бы с вечера?

- Не знаю. Спросишь у полковника.

- Но самолет не подготовлен.

- Все готово, собирайся.

- Что же случилось, товарищ майор?

- Ничего, что ты мне выговариваешь? Я сам узнал о твоем полете час тому назад. Машину подготовили ночью. Я только что от комполка.

Бывали и раньше секретные вылеты. К ним готовились потихоньку, строили догадки - такой ошеломляющей внезапности не припомнить. Николай Слипенко -военный летчик первого класса, командир бомбардировщика дальнего действия, способного нести атомную бомбу, торопливо одевался, бегло отмечая пальцами соответствия мундира уставным требованиям. Он чуял, что надвигается "дело", в котором ему и его экипажу отведена особая роль.

- Ребята знают?

- За ними поехали, встретитесь на поле.

Вышла жена, стягивая поясом цветастый халатик.

- Что случилось? - Она тревожно поглядывала на мужа и на его начальника.

- Ничего особенного, - сказал комэска, - служба, извините. Николай сказал:

- Не волнуйся, Тася, я вернусь завтра.

Вот и все. Торопливо вышли к машине, Слипенко помахал жене, стоящей на крылечке:

- Поцелуй за меня девочек.

Автомобиль понесся. Город неохотно вставал после короткой ночи, дремали, роняя пух, густолистые тополи по сторонам улицы. Заспанные дворники подметали тротуары.

У самолета их ждал сам командир полка. Такого тоже не смог припомнить Николай Слипенко. Полковник развернул перед капитаном карту маршрута. Стал объяснять полетные данные, подробней, чем полагалось. Говорил без обычной для него самоуверенности, за которую заработал среди подчиненных прозвище "Индюк".

Слипенко бегло просматривал данные:

- Это что за отметка, товарищ полковник?

- Точка "икс" - цель вашего полета. Имейте в виду, полет строго автономный. Бортовая рация работает только на прием. Ваши позывные во время полета "две тысячи ноль семнадцать", ясно?

- Так точно.

- Возьмите пакет, вскроете его вот здесь, - комполка ткнул жирным пальцем в то место на карте, где линия маршрута пересекалась с прерывистой линией Северного Полярного Круга. - В полете с генерального курса не отклоняться, никаких действий в системе бомбометания не производить.

- Слушаюсь.

- Заправка горючим предельная, машина в полном порядке. Счастливого пути.

- Спасибо.

Полковник оставался стоять у своей "волги", пока запускали двигатели, разогревались, запрашивали взлет. Пустынно летное поле. Боевые машины дремали на стоянках, повесив носы. В турбинных потоках стлалась к земле отягченная росой трава. Взлет. Четырехтурбинная громадина тяжело покатилась по бетонной полосе, с силой втискиваясь в тугой утренний воздух. Вот уж ощущается стремление машины вверх, вот уже не слышно земли. Самолет поднимался, поджимая под брюхо тяжелые колеса.

- Кэп, - обратился к Слипенко второй пилот, - "Индюк" готов был нас под зад подтолкнуть. - Он сделал соответствующий жест коленом, не вставая с пилотского кресла.

- Ага, видел, - Слипенко взглянул на часы. - Уложились вовремя, девять часов. - Он задумался о разном: девочки проснулись, жена готовит завтрак, самолет на генеральном курсе, таинственный полет начался, надо бы потрепаться о том, о сем с руководителем полетов, но бортовая рация работает только на прием. Дичь какая-то, вылетели со своего аэродрома, как кукушата. Сам "Индюк" все это придумал или его научили? А что, если вскрыть пакет сейчас, не ожидая подлета к Полярному Кругу?

Николай улыбнулся саму себе: придет же в голову шальная мысль... Он отличный военный летчик, на хорошем счету у командования - и такое легкомыслие в голове, как у мальчишки-первокурсника: "Если бы об этих твоих мыслях узнал командир ударного, краснознаменного, орденоносного, бомбардировочного полка, так заботливо провожавший тебя на выполнение ответственнейшего секретнейшего, чуть ли не боевого задания. Индюк надутый - намекнул бы хоть, в чем дело. Вот парни вопросительно поглядывают, а что я им скажу?"

Начались спокойные часы полета. Можно позавтракать, сыграть партию в шахматы с радистом. Командир знал, его самолет не иголка в стоге сена. Полет глухой, но безопасный. Радиоответчик неустанно подает кодированный сигнал-пропуск всем наземным средствам слежения. Земля знает - высоко в небе летит свой.

Не знал командир и не знала земля, что летящий высоко в небе стратегический бомбардировщик Николая Слипенко, кодовый номер 2017, будет

немедленно сбит, если отклонится на полградуса от генерального курса на Архангельск.

Все же время полета проходило необычно, будто в тягостном ожидании конца, хотя впереди по курсу растянулись тысячи километров. Не был спокоен командир, настороженно вели себя подчиненные. Может быть, парни сумели разузнать кое-что о секретном полете еще на базе? Спросить, что ли? Неудобно получится, так, будто начальник знает меньше своих подчиненных.

В целом-то все шло по-уставному. Экипаж занимался своими делами, показывал выучку. Под крылом самолета тянулись то гряды облаков, освещенные солнцем, то освещенные солнцем земные дали. Вначале высоким южным, потом солнцем средних широт. Тянулись часы.

Слипенко развернул маршрутку. Вот она отметка "икс", а кругом полярная пустыня до самого Северного Полюса. Никогда еще Слипенко и его экипаж не выполняли полет на предельную дальность: дальние полеты - редкость в учебной практике их полка. Командир долго и бездумно глядел вниз. Плыла под самолетом холодная земля - леса, леса, с голубыми бусинками озер, с светлыми ниточками речек, с серыми пятнышками деревушек. Вот оно Полярье, надвигается в свой черед, томительно жданное командиром и экипажем. Где-то здесь прочерчена небрежно воображаемая линия Северного Полярного Круга.

Заработала рация. Впервые за долгие часы полета.

- Борт 2017, борт 2017! Вы приближаетесь к отметке "икс", командиру .вскрыть пакет и взять управление кораблем в свои руки.

- Что там за пакет еще? - спросил второй пилот.

- Черт его знает, сейчас посмотрим. - Слипенко сорвал печати с плотной обертки, старался не волноваться, а пальцы вздрагивали.

Приказ был коротким и определенным: "Произвести бомбометание в точке "икс"

Далее шли данные о подходе к позиции, выходе из зоны бомбового удара, обратный курс и короткая приписка в конце: "Уничтожая тысячи, вы спасаете миллионы".

Не очень ясно. Какие тысячи уничтожаем, какие миллионы спасаем? Ладно, потом разберемся. Слипенко поудобней уселся в пилотском кресле. Разобраться все же хотелось немедленно: точка "икс" на Новой Земле - это не открытый океан, а воздушное пространство Советского Союза. Выходит, в брюхе бомбовоза улеглась бомба, которую надо выкинуть на этот заполярный остров, похожий на сардельку. В приказе не сказано, какая бомба, какой мощности заряд. Представляется по всему, что бомба атомная. Учебная или боевая? Проклятая секретность, никогда ничего не скажут определенно. Поневоле задумаешься.

Данные о высоте и об уходе с места удара также ничего не проясняют. С малой высоты атомные бомбы не сбрасывают, на малой высоте с места атомной бомбардировки не уходят. Можно, конечно, если проявить солидарность и вместе с уничтоженным "противником" отправиться на тот свет. Почему сказано "уничтожая тысячи"? Тысячи кроликов, может быть, а живут кролики на Новой Земле?

Под крылом самолета потянулось холодное море, чернеют заводья, сияют льды. Хорошая летная погода, в кабине стало прохладно. Капитан Слипенко весь подобрался, увидев, как из белой пустоты к самолету начали приближаться черные обрывы Новой Земли. Наступал ответственный миг, может быть, роковой. Ушли мысли: до таинственной отметки "икс" - двести километров.

- Борт, приготовиться к выполнению задания. - Слипенко не решился сказать боевого или учебного. Он не знал, что задание, которое они выполняют, называется оперативным.

- Борт, приготовиться к бомбометанию.

Какая прекрасная погода, прозрачный воздух. Все, что внизу под самолетом, высвечено, как на ладони, под солнечными лучами.

Что это? Из-за горизонта появился поселок, стал вырисоваться. Из приземистых бараков, окруженных проволочным забором, выбегают люди. Они машут руками, подкидывают в воздух шапки - много серых людей. Похоже, лагерная зона.

Не раз доводилось капитану Слипенко пролетать над "учреждениями" Гулага. С высоты, в дневное время, они смотрятся, как скотные дворы, а по ночам светятся четырехугольниками сторожевых огней.

Очередная команда замерла на губах командира. Слипенко прикрыл ладонью лицо, и перед глазами замелькали картины далекой южной Винницы. Оттуда из зеленого теплого города, две его милые девочки смотрели на отца пристально и с укором. Новая Земля - это наша советская земля, люди, что выбежали из бараков навстречу самолету, - наши, советские люди.

Велика скорость атомного бомбардировщика. Пронесся внизу поселок, и опять под крылом самолета белая пелена снега и черные пятна скал. Никогда еще Слипенко не выходил в точку бомбового удара в таком смятении чувств. Хоть стреляйся. Но в приказе ясно сказано "произвести бомбометание" и дана отметка: она - это поселок внизу.

Послушная воле командира, сделала широкий разворот грозная летательная машина, хитро оборудованная для совершения массовых убийств. Снова впереди по курсу тот самый поселок с лагерной зоной, залитый светом полярного солнца: "Уничтожая тысячи, вы спасаете миллионы".

Не видел и не слышал капитан Слипенко, но почувствовал, каждой клеточкой своего существа почувствовал, как рванулся в чистое небо тугой, пепельно-дымный взрыв с того места, где только что радостно глядели вверх безликие существа-люди.

"Эх, мало высоты, мало". Бомбардировщик встал на крыло и метнулся в сторону. Всем своим поведением он угрожал, что сейчас перевернется и рухнет вниз на скалы. Взрывная волна ворвалась в кабину летчиков. Пронеслась по всему самолету, выворачивая ему внутренности: все беззвучно трещало и лопалось в неприглушенном реве двигателей. Встречный вихрь вдавил Слипенку в спинку пилотского кресла - еще мгновение и четырехтурбинная громадина с ревом развалится на куски.

Вот где проявилась отличная выучка командира: ему удалось смирить самолет. Медленно, словно досадуя на свою покорность, бомбардировщик выравнялся и понуро пошел в сторону материка. Николай оглядел своих ребят. Все были бледные, все смотрели на своего командира.

- Мы, кажется, кого-то угробили там, кэп? - сказал второй пилот и указал пальцем вниз, губы у него вздрагивали.

Слипенко отрешенно махнул рукой:

- Мы точно выполнили приказ.

Тайное оперативное действие не было похоронено в точке "икс". Оно проявилось вопреки расчетам: поздно вечером стратегический бомбардировщик кодовый номер 2017 сумел приземлиться на запасном аэродроме. Спустился на землю подстреленным ястребом, опасно теряя скорость. Завалившись на крыло, протащился двести метров по ВПП и замер поперек полосы. "Скорая помощь" увезла весь экипаж в военный госпиталь.

На следующий день радиостанции Канады и Аляски передали оповещение о том, что в районе Карского моря в воздушном пространстве СССР произведен атомный взрыв. В ответ ТАСС был уполномочен заявить следующее: "Сообщение западных пропагандистов об атомном взрыве, якобы имевшем место в полярной области Советского Союза, - злонамеренная ложь с целью подрыва курса советского правительства на сосуществование и добрососедские отношения".

Экипаж капитана Слипенко получил дозу облучения, близкую к смертельной, и был исключен из списков личного состава советских ВВС. Так начинался атомный полигон на Новой Земле¹.

¹ Это не выдумка. Оперативное действие, описанное под заголовком "Последний полет", произошло в действительности. Здесь определенно обозначено место вылета и точка "икс". Мне довелось услышать об этом цивилизованном преступлении от солагерника в 1969 году. Его брат участвовал в полете на борту бомбардировщика, выведенного здесь под номером 2017. Ю.Х.

17 июля. ТРАКТАТ В ЗАЩИТУ КРЫШИ

Вчера ездил в город за съестным. Но об этом потом: мне пришло в голову сказать несколько слов о крыше. Обычно люди, живущие в собственных домах или хотя бы в коммунальных квартирах, не склонны рассуждать о крыше даже в дождливую погоду. У существующего под открытым небо иное положение.

С детских лет мне вбивали в голову, что колесо - величайшее изобретение человеческого ума: без колеса не было бы прогресса, который так любит все прогрессивное человечество. Не спорю. Колесо - вещь сугубо полезная, даже вне зависимости от прогресса. С железной шиной или резиновой, со спицами или без, с осью, ступицей и колесной мазью. Люди всех сословий, а также и пролетарии тысячи лет подкрепляют разными доказательствами, всеобщее положительное мнение о колесе, так что никому и в голову не придет возразить.

В это лето мне представилась возможность опытным путем установить, что для успешного существования человечества необходима крыша. Крыша встала на первое место в длинном ряду изобретений. Без крыши люди не продвинулись бы дальше дарвинистской обезьяны и ни одна цивилизация не осчастливила бы своим появлением прогрессивно мыслящих граждан нашей планеты. А что особенно горько сознавать: в мире до сих пор не появился бы ни один выдающийся писатель и вымерла бы в полном соответствии с эволюцией и законом социального развития армия директоров издательств и их заместителей, главных редакторов и их заместителей, редакторов отделов и их заместителей, просто редакторов и ответственных секретарей и их заместителей.

Так же вымерли бы подразделения правщиков, рецензентов, типографов и прочих работников печатного слова. Дело к тому и шло, пока опытным путем не удалось установить, что крыша значительно важнее колеса. Если бы меня попросили написать трактат в защиту крыши - отказался бы лишь потому, что по горло занят в жанре воспоминаний.

Самое неприятное бытовое действие для существующего под открытым небом - умывание под дождем. Мой приятель как-то сказал, что сознательное двуногое существо не имеет права называть себя человеком, если умывается не каждый день. Верное определение. Если бы мой приятель побыл со мной под дождевыми тучами хотя бы недельку, его взгляд на права человека сделался бы еще углубленней.

Мало приятного ощущать крупные капли, когда, срываясь с веток, они плюхаются вам на голую спину, а ведь для того, чтобы испытать эти малоприятные ощущения, надо вылезть из-под накидки, снять шубейку и нижнюю рубаху. Перед выходом в город за съестным вымылся под дождем. Жди, когда он перестанет, а выглядеть бездомным на городских улицах мне не хочется. Умытое лицо обязательно нужно мне два раза в месяц или один раз в десять дней. А также вымытые по локоть руки, шея и ключицы: вдруг жаркая погода и понадобится расстегнуть ворот рубахи и завернуть рукава.

Еще в первый год скитаний отказался от полотенца, в кармане вещмешка ношу обмылок, забыл уж, сколько лет им пользуюсь. Вытираюсь носовым платком, насколько его хватает, а дальше высыхаю на ветру или на солнце, когда оно есть. Воды на умывание трачу не больше кружки.

Делаю так: набираю воды в рот, потом сливаю воду в ладонь, а с нее на лицо и на шею. Узнай об этих ухищрениях мой приятель, любопытно знать, в какую разновидность живых существ он определил бы меня.

Рано утром двинулся в город. До самой дороги лес обдавал меня крупными брызгами: дождь словно затаился, чтобы подкараулить в узких местах, где всегда можно зацепиться за ветку. Пока добрался до края леса - промок хоть выжми, что и делал в кустах у дороги, переодеваясь. Выжал рубаху, шаровары, носки: пока буду ходить по магазинам и возвращаться к себе в лес, высохнут в рюкзаке.

Заскочил в автобус через заднюю дверь, народу, как всегда, полно. Послал к кабине гривенник и глядел, как он двигается туда и в обратном направлении, уже в виде билета за проезд, из рук в руки. Уж потянулся взять билет, а девчонка,

стоявшая впереди, сунула мой билет в кармашек своих джинсов и шепчет своей подружке:

- Хоть один билет на двоих у нас будет.

Ладно, пускай берут, им нужней, доеду безбилетником, в кармане есть еще гривенник, но у девчонки в джинсах есть подружка.

Снабженцы подставили мне ножку. Нигде не смог купить черных стерженьков, в два магазина заходил - нету. Вот и занимайся писательским трудом в сплошном писчебумажном дефиците, а у меня накопилась целая охапка исписанной бумаги, которую надо переписывать. Купил зеленых, хоть они мне не нужны, продавщица посоветовала: "Берите какие есть: скоро никаких не будет". Неотчетливые строчки получаются, когда пишешь разноцветными стержнями, зрение надо напрягать, оттого устает голова. Раньше не замечал этого, красный, зеленый, синий цвет - все вроде бы одинаково. Написать два письма в месяц в лагере и целую книгу за лето, да еще под открытым небом - не одно и то же.

С полным рюкзаком продуктов зашел еще в овощную лавку. Там стояла очередь за помидорами. Взял бы помидоров, но куда положить: пока донесу -раздавятся. Луку не было, на полках стояли высокие жестянки без наклеек. Продавщица ответила "сливовое повидло". То, что мне надо, повидло любое возьму: дешево и сладко.

- Дайте две банки.

Толстая тетя, стоящая в помидорной очереди у самого прилавка, возразила:

- В порядке очереди, я тоже тороплюсь к зубному врачу.

- Вы стоите за весовым товаром, а мне штучный, - дернуло меня за язык оправдываться. Очередь тревожно зажужжала. Начинаясь с головы, жужжание распространялось к хвосту очереди по мере того, как последние покупатели успевали "получить информацию и заинтересоваться проблемой".

- Пускай постоит, мы тоже стоим. Отрастил бороду, а удостоверение не показывает.

Продавщица подала мне две банки, забыла дать сдачу, двадцать копеек. Не стал напоминать, поскорей отошел от прилавка, чтобы не накалять потребительскую обстановку. Жужжание продолжалось все время, пока я укладывал покупку в рюкзак и входил из магазина. Слышались отдельные выкрики подать жалобную книгу. Похоже, что коллектив помидорной очереди в полном составе торопился к зубному врачу.

Постоянно наблюдаю явление, меня раньше раздражавшее, пока не заметил в нем юмористический росток. Когда притаскиваю на свою стоянку полный рюкзак съестного, у меня появляются разные вкусные вещи - относительно вкусные, о чем нетрудно догадаться, если помнить, что автор, представившийся в этой книге -бездомный. Сразу принимаюсь за то, что повкусней: за халву, за булки и за сметану: коллективистская лагерная привычка съедать не откладывая.

Местные мыши принимаются жрать то же, что и я, конечно из моих запасов. Они в упор не замечают черный хлеб, китовое мясо. А могли бы заметить, хоть в роли признательных приживалок. Куда там - у мышей признательность начисто отсутствует.

Как только у меня остается одна сухая горбушка и пригоршня песку - не знаю, куда спрятать эти жалкие крохи. Противные длиннохвостые грызуны находят их всюду, под камнями, на веревке между деревьями, и пожирают с такой жадностью, будто никогда не ели ничего слаще.

ГРАЖДАНЕ МИРА

В современном мире четко обозначился идейный раздел: Вера и веденье, реакция и прогресс, правые и левые (Матф. 25-32, 33). Раздел проходит в каждом народе, в каждом государстве. Загляни в седую даль прошлого и там тот же раздел:

Вера и ведение, реакция и прогресс, правые и левые. Прогресс стремится обезличить народы, переделать природу. Реакция, по мере сил, защищает Отечество и естество.

Определись - и окажется, что с одной стороны, с правой, стоят: Вера, честь, нация, религия, род, природа, искусства, крестьянство, дворянство, семья, человечность, монархия, частная собственность, наследование, национальный характер, обычаи, расы. С другой стороны, с левой, стоят: наука, революция, урбанизм, безверие, безродье, культуризм, равенство, социализм, коммунизм, коллектив, интернационал, демократизм, масонство, эмансипация.

Обычно крен влево уравновешивается креном вправо: всякий народ стремится жить по велению национальной души, оберегает свою целостность. Это -залог существования на Земле. Однако не всегда единокровные обитают в пределе, отведенном им Богом. Есть в мире народы-скитальцы, не склонные жить на родной почве: они неуживчивы в родной среде и их национальной душе ближе существование в рассеянии: цыгане, армяне, евреи, ассирийцы, греки, татары. Целостность этих народов мало заметна со стороны, но каждый цыган знает, что значит термин "цыганские дела", армянин знает свои "армянские дела", еврей знает "еврейские дела" - независимо от того, где эти нации кочуют: в Румынии или в Персии, в Советском Союзе или в Соединенных Штатах Америки.

Цыганские, еврейские, армянские "дела" - это способ существования в чужеродной среде, уменье жать, где не сеяли. Яркий пример тому - еврейский народ: Египет, Вавилон, Рим. После того, как еврейское государство разделилось на Иудею и Израиль, евреи покинули свой национальный очаг и расселились по чужбине, стали "незванными гостями" во многих странах. Реакционность иудейского народа ушла глубоко в тайники национальной души, а прогрессивные идеи ради обеспеченного куска хлеба бурно проявлялись, внедряясь в пролетарские умы чужих народов.

Потакая своему уму, изворотливому и практичному, евреи сочинили "себе на благо" много прогрессивных теорий, как они считали, универсально пригодных им для проживания в инородных обществах. Явились организаторами многих левых политических партий во многих странах мира. То же произошло и в приоктябрьской России: Бунда - еврейский рабочий союз, Еврейская социалистическая партия, Еврейская социал-демократическая рабочая партия объединились и образовали РСДРП - партию Ленина.

Руководители первых лет приоктябрьской социал-демократии были социалисты-евреи. Они родились и выросли в России. С детства научились плавать в русском море рассеянным косяком. Они прекрасно знали русский национальный характер: свойственная евреям склонность гнушаться помогала им со стороны глядеть на положение российских дел. Последовательные и стойкие шовинисты во всем, что касается еврейства, соблюдая свой религиозный закон и национальные обычаи, евреи со знаньем дела расшатывали закон и обычаи россиян, понимая в том свою выгоду пришельцев.

Русская среда доверчива, мало сплочена, упряма, незлопамятна -благоприятна для существования чужаков. Еще одна национальная склонность русских людей способствовала мутить воду незванным спасителям человечества. Бунтарство.

Вся российская история полна примерами проявления этой склонности. Россия не знала рабства в отличие от многих европейских и азиатских стран, где в рабов превращали собственных соплеменников. Крепостное право и Православие защищало простой люд от произвола крупных владельцев. Каждый помещик чуял, что не следует превращать в раба русского мужика - своего единоверца и мелкого

собственника. Лопнет терпение и во весь рост поднимется упрямый бунтарь, озверевший и неукротимый. Запылает со всех углов дворянское гнездо.

Русские бунтари уходили на окраины Московии, в низовья Дона и Днепра, на Хопер и Яик, на Кубань и Терек, не желая повиноваться. Наполняли собой казачество, составляли разбойные шайки Заруцкого, Разина и Пугачева. Шли переселенцами за тысячи верст, распевая песни о вольной волюшке. Их бунтарской склонностью усилилась Русь, распространилась на два материка.

Русское правительство умело использовало бунтарскую силу русского народа, расширяло этой необузданностью пределы государства, охраняло границы, заселяло пустынные области, ни копейки не тратя из государственной казны на эти великие дела.

Одного явления опасались вожди Государства. Это явление много раз расшатывало устои России и обрушивало великие беды на дворянство и на крестьянство. Смута. Не раз русские цари в пояс кланялись своему народу, пораженные явлением российской смуты.

Большевистские руководители знали, что такое смута. Надеялись на нее, рассеивали ее лживым словом и бесчестным поступком: Гражданская война полыхала четыре года. Подняв смуту, "красные" положили на лопатки огромную страну и получили все, о чем мечтали. Шинкари и ростовщики, портные и перекупщики стали комиссарами и чекистами, потомственными революционерами и прогрессивными учеными, цензорами и знатоками русского языка, гонителями Православия, дворянства и крестьянства. Как по взмаху колдовской палочки, они очутились в верхах советской общности и удобно расположились там. Сбывалась, казалось, мечта древних водителей Израиля стать властелинами интернационализированного человечества. Казалось, что для этого надо лишь умело действовать пером и наганом.

Нет ничего вечного на земле. Основы марксизма еще назывались незыблемыми, а у евреев уж стали отбирать власть в двух первых социалистических государствах, созданных еврейским прогрессивным гением: в сталинской России и в гитлеровской Германии. Машина, придуманная марксистами для пожирания народов, начала пожирать и еврейский народ. Интернационализм оказался опасным орудием для всякого национализма.

Еврейские реакционеры еще в конце прошлого века почуяли роковую хватку прогрессивных идей на своих горлах и отвергли идеологию слияния народов. Первый еврейский деятель написал программную книгу. Федор Вениаминович Герцль, "Еврейское государство". Мечта сбылась вопреки тысячелетнему опыту скитаний по всему миру, Израиль существует.

В Владимирском централе мне довелось сидеть с молодым евреем-правозащитником. Он был марксистом чистейшей воды и старался не испачкаться в русофобстве и анархо-синдикализме. Нетерпеливо, день за днем, он отмечал на стене карандашиком дни и месяцы оставшегося срока, надеясь сразу, как только выпустят на волю, получить вызов и уехать в Израиль. Как-то раз мы разговорились. На мой вопрос, сохранит ли парень свои марксистские взгляды в национальном государстве, еврей-правозащитник посмотрел мне в глаза и ответил самоуверенно, как они умеют: "В Израиле марксизм не нужен".

Для захвата и удержания в своих руках власти интернационалисты используют способ, издавна отлаженный в еврейской диаспоре. Все- население Земли они поделили на две неравные части. Первая часть: мы, марксисты, вооруженные научной единственно правильной идеологией. Вторая часть: наши враги. Все, кто не мы, - наши враги. Встали дыбом народы, защищая свое право существовать, столкнулись в кровавых раздорах Вера и веденье.

Борьба националистов с "гражданами мира" ведется весь двадцатый век и ей не видно конца. Африка, Америка, Индия, Юго-Восточная Азия, Передний Восток, Западная Европа, Россия и Китай - это лишь география невиданных ранее столкновений между защитниками Отечества и пролетариатом, между верующими и безбожниками. Главные силы интернационалистов сосредоточены не на поле боя, а в коммунистических и "рабочих" партиях, в социалистических, коммунистических и прочих интернационалах, в тайных обществах типа "красных бригад" и социалистов-революционеров и в масонских ложах. Много в современно мире, обезображенном социальным и научно-техническим прогрессом, народилось тщеславных ублюдков,

страстно жаждущих беспредельной власти по марксистской формуле: Мы и наши враги".

Русские первые подняли знамя национальной чести против бесчестных проходимцев, оставляющих после себя, как цыганы, лишь кучи мусора, но не патриоты победили в Гражданской войне. Благородство белых добровольцев не осилило дьяволизма красных комиссаров. Десятки миллионов русских людей простых и родовитых были уничтожены на российских просторах. Ни столбика с красной звездочкой, ни православного креста. Бессовестная идея встала над растоптанной совестью с наганом в руке. Гитлеризм, маоизм, ленинизм, сталинизм - слова, приводящие в оцепенение. В их звучание с ужасом вслушивались русские, немцы, евреи, китайцы.

Революционеры - сборище преступников. Вся родовая православная Россия была враждебна революционерам. Они стремились ограбить и уничтожить ее. Пуля, выпущена комиссаром в толпу, всегда попадала в цель. Сейчас в мире десятки социалистических и народно-демократических республик. Везде социалистическое строительство ведется одним и тем же способом: "Мы - и наши враги". Тем же способом марксисты намерены захватить весь мир, ясно, что так, как они мечтают не произойдет, а если? Тогда в Англии найдутся лейбористы и скажут, что английские патриоты за то и уничтожены - за патриотизм и измену Родине. У каждого народа есть свои врожденные особенности. Революционеры готовы убить каждый народ за его особенности, как убивали русских за склонность к бунтарству. И нет на Земле нации, которую не постигла бы участь уничтожения, если коммунизм распространится всемирно.

Народность - вечная преграда безродному образу существования. Победив в Гражданской войне, большевики стали уничтожать народность: Православие, обычаи, частную собственность, сословия, и художества.

Подрубали корень народа в оперподвалах, в ссылках и концлагерях, прячась за лживыми лозунгами, оправдываясь "враждебным окружением". Сейчас в советской общности немало людей, что смешивают воедино понятия "русский" и "советский". Они ошибаются в корне или сознательно мутят воду. Русского народа сейчас нет. Есть общность советских производственников и ихних руководителей -общность рабов и рабовладельцев.

Молодой еврей из Владимирской крытой, тот, что с нетерпением ждал часа отбытия в Израиль, на вопрос "Может ли возродиться русский народ?" ответил притчей: "Правил миром великий и богатый восточный властелин. Много жен он взял себе из всех народов. Много земель, скота, рабов и красавиц-наложниц было у него.

Служил властелину, в числе прочих, строптивый русич. Он дерзил своему господину, ходил потихоньку к его женам. Властелин приказал оскопить слугу и посадить в яму. Ночью одна из жен властелина решилась спасти несчастного. В темноте она прокралась к яме и опустила в яму шест:

- Скорей вылезай, мы убежим и будем жить вольно своим родом на родной земле.

Из ямы строптивый русич ответил девичьим голосом;

- Уже поздно.

ИВАНОВИЧИ

"Пространства наших стран измерьте, Поймите славу наших дел:

И чувствам собственным поверьте –

Не вам разрушить наш предел".

Обстоятельства способствовали большевикам захватить власть. Отстранение от Главнокомандования русской армии вел. кн. Николая Николаевича, отречение от престола е.и.в. Николая Александровича, интриги попутчиков большевизма демократов Керенского раскололи правительство, ошеломили дворянство, внесли разлад в русский генералитет, упразднили законы и монархический строй. Как могло произойти, что страна, напрягавшая всю мощь в вооруженном противостоянии с Германией, произвела внутри себя, почти добровольно, разрушение основ тысячелетней государственности?

Война потрясла российское общество? Нет. Мало ли войн знала Россия, когда захватчик вторгался в самое сердце страны? Может быть, подрыв устоев совершила диверсионная команда В.И.Ульянова, засланная в Россию Вильгельмовским генеральным штабом со смешной агитпрограммой свободы, равенства, братства?

Нет вопроса. Явления, подобные тому, что произошло в России в октябрьские годы, знакомы русским историкам. Вспучивались не раз в прошлом из темного мира подонков и описаны в историчэских трудах. Крушение монархии и следствие того - беспредел в полной мере проявили себя во временных рамках с 1590 года по 1612 год. То было время, радостное смутьянам и самозванцам - чрево великих бед.

В 1917 году крушение монархического строя также явилось началом народных бедствий. Вынырнули честолюбивые самозванцы и тотчас повели себя, как Годуновы и Лжедмитрии, Шемяки и Левенвольды. "Народные депутаты", неискушенные в делах управления страной возомнили, всяк себя атаманами. Намеренно или по неведенью, они подводили мины под российский государственный порядок. Освобожденные от присяги служения Государю и Отечеству, болтуны и мошенники, казнокрады и самолюбцы ошеломили Россию витиеватыми речами, в которых, несмотря на то, к какой демократической партии принадлежал депутат, всегда было много посулов и мало здравого смысла.

Распоряжение временного правительства и законодательные акты Учредительного Собрания представлялись неосновательны и противоречивы, забурлила половодьем российская глубинка. Всеобщее затмение нашло на умы. Военные и священники, за честь себе считавшие тяготы служения Православию, Государю и Отечеству, были поставлены перед невозможностью исполнить свой долг. Безвластием воспользовались большевистские комиссары и "совершили" Октябрьский переворот. Наступало время крови.

Подкинуто в умы советским людям мнение, что дооктябрьское российское общество прогнило и поэтому распалось. Не было этого. Знали свое дело заводчики и дельцы, умело торговали купцы, процветала благотворительность, ценилась офицерская честь, творили великие художники и поэты, богатели и укоренялись крестьяне, истово молились верующие в храмах и монастырях. Жила сытая страна с прочным родовым и сословным укладом. Губернские и земские суды руководствовались в судопроизводстве испытанным и подробным законодательством, учитывающим права состояния всех слоев и прослоек российского общества: "Полное собрание законов Российской империи" - 125 томов. "Свод законов Российской империи" - 38 томов. Для того, чтобы уничтожить устои России, большевикам понадобилось уничтожить половину населения страны.

"Вопрос решен, итог не важен:

За Русь и Честь, Царя и Веру,

Идти им вместе триста сажен -

Не прикасаясь к револьверу".

Поставила заслон страстям красных проходимцев сила немногочисленная, плохо организованная, но стойкая чувством русского патриотизма. Она подняла над смутившейся страной белое знамя российского правопорядка: Белая Гвардия. Отчаянно сопротивлялись белые добровольцы большевистским комиссарам и пролетарским дивизиям. Пошатнулся интернациональный принцип: "Все, что существует на Земле, не имеет права существовать". Сошлись в кровавом споре извечные враги, охранители и разрушители России: Колчак, Деникин, Врангель -правые. Ленин, Свердлов, Троцкий - левые.

Белая Гвардия не смогла отразить вторжения красных идей. Большевики умело распространяли в умах простонародья свои лживые обещания: "Земля - крестьянам". "Фабрики - рабочим". Скрывали свои цели, убивали Честь и Веру. Ложь победила, - печально, но факт. Началось ограбление и уничтожение крестьян, дворян, мещан.

Образец это кровавой оргии, рассчитанной на десятилетия и стоившей жизни десяткам миллионов людей, ни в чем не повинных, положило преступление в Екатеринбурге, помеченное 16 июня 1918 года: убийство Николая Романова и его семьи, организованное Председателем ВЦИК - Свердловым по указанию Ленина. Белое знамя, веками сплачивающее Русь - поникло, но большевикам не удалось втоптать его в грязь.

Белая Гвардия осталась в памяти всех русичей как светлый пример неукротимости русского духа, взращенного великими собирателями Руси Владимиром Равноапостольным, Ярославом Мудрым, Владимиром Мономахом, Антонием и Феодосием Печерскими, Александром Невским, Иоанном Калитой, Святителями Алексием и Петром, Сергием Радонежским и Дмитрием Донским, Василием Темным, Даниилом Галицким, Иоанном Третьим, Патриархом Гермогеном, Козьмой Мининым и Дмитрием Пожарским, Гетманом Богданом Хмельницким, Гетманом Иваном Скоропадским, Костомаровым, Державиным, Жуковским и Карамзиным, Петром Первым и Николаем Первым, Ломоносовым, Румянцевым, Головиным, Меньшиковым, братьями Орловыми, Спиридовым, Сковородой и Леонтьевым, Глинкой, Невельским и Муравьевым-Амурским, Сергеем Соловьевым, Гоголем, Достоевским, Аракчеевым, Столыпиным, Александром Вторым и Александром Третьим. Кутузовым и Багратионом, Милорадовичем, Макаровым и Скобелевым, Прежвальским и Семеновым-Тяньшанским, Колчаком, Деникиным и Врангелем... Не хватило силы и времени у большевиков отменить всех радетелей и подвижников русской земли. Миллионы и миллионы потомков унаследовали в своих жилы кровь лучших сынов России. Жива Белая Гвардия. Она прорастает травами на полях, напитывает национальной стойкостью души наследников и продолжателей и прояснит в сознании россиян глубину смысла русского клича: "За Веру, Царя и Отечество".

Предки Руси Малой Великой и Белой - зачинатели русской государственности, вероучители и родоначальники, сумели глубоко укоренить свое потомство в почву Отчизны. Семьдесят лет глумления большевистских комиссаров над народной памятью - доказательство тому, что: "Еще Россия не сказала свои последние слова". Выжили обреченные на гибель марксизмом славянские народы и чуют себя, и повторят своих прадедов. Окрепнут и разовьются корни изуродованного родственного древа, зашумит крона под бурями. Возродится монархический государственный строй, где монарх - отец большой семьи, которая называется русский народ.

Восточный ветер перелетает через каменный Урал и бушует над Доном, раскинувшимся излучинами в сухих степях. Западный ветер гуляет по низинам Полесья, шумит в Карпатах и над возвышенностями Среднерусскими. Велика страна - нет преград ветрам, сталкиваются снеговые заряды с ливневыми тучами над равнинами и горами великого евразийского государства. Пронестись над пространствами от Сихотэ-Алиня и до Валдая, от Дуная и до Курильской гряды не под силу ни одному российскому ветру.

У людей, живущих в просторах равнин и гор, упрямства больше. Тысячу лет они продвигаются с Запада на Восток, с Севера на Юг и в обратных направлениях

Сколько изношено кацапских лаптей и хохлацких чоботов, пролито пота, оплакано смертей, на немерянных воротах российского бездорожья!

Издавна началось расселение русского народа. Возбудили его буйные князья Киевской Руси: им тесно казалось на Днепре. Поспорив меж собой об уделах пару столетий, они обнаружили, что пустынные земли излечивают от споров, и нет нужды глядеть друг на друга исподлобья, когда у самого бока - непаханные степи и нетронутые леса. Что произошло бы с Русью, разгороженной удельными оградами? Она погибла бы под напором страстных завоевателей, набегавших со всех сторон света! Упрямство русского мужика и радушье русского аристократа не устояли бы перед безмерной корыстью чужеземных захватчиков.

Распространяться в безлюдные пространства - вот трудный путь выживания, указанный прапрадедами своим праправнукам - туда, где солнце всходит. На Восток уходили помещики и землепашцы, вероучители, княжеские дружины и ополченцы, слободчане и посадские. Чтобы не попасть в плен к ордынцам, не быть проданными в Туретчину, сохранить Православную Веру от папистов; чтобы спесивые поляки не охолопили, расчетливые немцы не превратили в арбайтеров. Уходили и возвращались в силах.

Противостояние с ордой было нудным и долгим. От ордынских произволов в намерениях и поступках страдали и инородцы и русичи, однако жадные татаро-монгольские кочевники сделались более покладистыми в отношениях с восточными славянам после того, как Русь определилась на восточном направлении. Выяснилось, что имея в тылу Урал и Сибирь, удается успешней сопротивляться и беспределу азиатов и рассчитанным вторжениями западных завоевателей. Россия приобрела возможность отступать хоть на тысячи верст, избавляясь от разгрома.

Русских дворян и русских крестьян винят в том, что они создали Великую Империю: есть чему завидовать деклараторам всемирного сообщества под игом интернационального правительства. Однако не захватнические действия и расчеты наподобье Варшавского договора и НАТО, и не гений Александра Македонского и Бабура образовали государственность, невиданную во всемирном историческом прошлом, а всего лишь стремление выжить вопреки обреченности на гибель. Русские распространялись на незаселенные земли, где находили "основатели империи" убежище и жалкий приют. Там, в лесах и в пустынях выращивали они своих детей и внуков, копили силы против врагов и не мизинцем не затронули быта малых народов, живущих по соседству. Какой захватчик сможет повторить это многовековое оборонительное действие "ради Матушки России и Православной Веры"?

"В современном мире нет условий для противостояния между людьми" - вот формула, придуманная "левыми" для захвата человечества, это вранье подкидывается всем народам. Что касается "подданных Двухглавого Орла" - захватчиков они видели и в древности, и современных. Половцы и Чингис-хан, японцы, Наполеон, германцы, Гитлер, турки и шведы... Вечное противостояние перед Западом и перед Востоком знает Россия и будет так всегда, пока жив русский народ - преграда захватчикам из Европы и из Азии. Строители интернационализма •и "граждане мира" брызжут ядом со своих языков, едва услышат о русской сплоченности.

Советские левые подарят Алтайский край монголам, Сибирь и Дальний Восток отдадут якутам и чукчам. Они помогут присоединить к эстонцам зырянов, пермяков и вотяков, а также несколько чухонских округов за Уралом, а для округления счета присоединят Великолукскую и Псковскую области, Ленинградскую и Архангельскую области, не говоря ничего уж об Карельской АССР.

Ненавистники России - защитники всемирной свободы и равенства отдадут цыганам, этим бездомным скитальцам, Одессу и Черновцы, Николаев, Херсон и Елисаветград - пожалуйста, берите и создавайте Великую Цыганскую Республику. Неясно лишь, что будут делать цыганы с таким громоздким подарком: в кибитку не уложить, на базаре не продать. Да неважно. Главное, легче будет сливать Восток и Запад, а русских, после того, как все будет разделено и слито, надо будет изгнать на льдины Ледовитого океана, используя положительный пример эстонцев, выселявших в 1918 году псковичей на лед Чудского озера за то, что эти русские люди жили в Русской Прибалтике тысячу лет, еще в те времена, когда и слова "эстонец" не существовало. Ограбленные и раздетые беженцы толпами замерзали

на чудских льдинах или проваливались в полыньи. До весны из-подо льда скалили зубы покойники, а деятели "Великой Эстонии" радовались, что приобрели доброхотов-дарителей в лице красных комиссаров и наконец-то со стороны москалей им ничего не грозит. Только через двадцать один год они уяснили себе, что пока русских фоняков уничтожат наполовину, от эстонцев и вони не останется. Видимо, эстонские шовинисты поздно взялись за изучение толстых книжек в красных переплетах, где содержатся классические советы против упертых националистов.

Любопытно знать, как поступят кайсацкие кочевники, убежавшие из Китая с "мигрантами" областей: Семиреченской, Усть-Каменогорской, Семипалатинской, Павлодарской, Омской, Карагандинской, Целиноградской, Кустанайской, Челябинской, Курганской, Петропавловской, Актюбинской, Гурьевской, Уральской, Саратовской, Астраханской, Волгоградской? Куда девать из так называемого Казахстана и прилегающих к нему областей русское население, построившее города в пустыне, заводы и шахты, проложившее каналы и дороги, распахавшее степи, излечившее кыргыз-кайсаков от чахотки и сифилиса, выучившее их счету и письму? Надо выяснить, есть ли в пространствах Западно-Сибирских степей достаточно обширные замерзающие водоемы. Кстати заметить, что кыргыз-кайсацкие кочевые орды перебрались в российские пределы из Уйгурии по благому разрешению русского царя, спасаясь от гибели, и клятвенно обещали служить России и платить дань за аренду степных пастбищ.

Вторжение Азии в российские пределы продолжается уж не одно столетие - живы идеи Чингис-хана и Навуходоносора дотла уничтожить яфетов. Современное тихое расселение семитской расы среди русских - часть древней программы захвата Европы.

Еще потомки великого князя Даниила Галицкого, забыв его призывы к всерусскому единству, подбодренные ксендзами-миссионерами, шляхтичами и германскими рыцарями, ищут, как бы присоединить к Западной Украине Краснодарский и Ствропольский края, Белгородскую, Курскую, Липецкую, Воронежскую, Брянскую, Орловскую области и "Зеленый Клин" в Приморском крае. Не говоря уж ничего о Правобережной и Левобережной Малороссии, Слободчине, Донбассе и областях Новороссийских. "Схидням" помогают интернациональные мастера по слиянию и разделению народов.

23 июля. НОЙ, МУЗЫ И ДОСРОЧКА

Разбивались волны Всемирного потопа о вершины гор. Носились над вздыбленными водами штормовые ветры. Низвергались ливневые потоки из черных туч, пронизанных молниями. Попробуй нарисовать картину разбушевавшихся стихий, обязавших себя избавиться от излишней живой плоти.

Утлый ковчег плыл по грозовому океану. Им управлял бородатый старец Ной, пожелавший во что бы то ни стало спасти свое потомство и имущество. Счастье выпало одно на всех, укрывшихся в ковчеге: им удалось причалить к вершине горы. Некоторые знатоки наидревнейшей истории человеческого рода, уверяют, что это была вершина горы Арарат.

Постепенно иссякали небесные хляби и закрывались земные жерла. Водные стихии вошли в свои берега, зазеленели степи и леса первозданной планеты. Ной передал своим сыновьям Симу, Хаму и Яфету три материка, оказавшиеся в безраздельной собственности патриарха, по одному на каждого, в качестве свадебного подарка. Семиты расселились по Азии, хамиты - по Африке, яфеты - по Европе. Так образовались три человеческие расы, чтобы размножаться в своих пределах: желтые, черные, белые - и до сих взаимодействуют и сталкиваются, не смешаться им и не разделиться. Не раз гнойники цивилизации вспучивались из их тел, сотни народов они породили из себя, и так будет до нового потопа.

Кругом море воды. На своем спальнике, я, как Ной, лежу на вершине горы, окруженной морскими волнами. Волн пока что не видно, но очередной всемирный потоп начался - нет сомнения. Правда, что непосредственно мне он не грозит, лежу на горе. Это обстоятельство вызывает у меня чувство облегчения, испытанное в свое время прапрапрадедом современных людей, капитаном первого океанского лайнера, выброшенным волей судеб на верхушку Арарата.

Невероятная сырость вокруг меня, а туман содержит столько влаги, что можно захлебнуться. По моим прикидкам, с земли поднимается столько же воды, сколько сбрасывается с небес, что в целом-то соответствует естественному закону о кругообороте, однако и положительное явление угнетает, если происходит сразу и в одном месте.

Еще беда - гниют мои съестные припасы, а мыши просто озверели. И в хорошую погоду они не дают мне спуску, совершая опустошительные набеги по ночам, а на днях все мыши со всем своим приплодом переселились в мою ямку-кладовку, выкопали в ней норы и считают, что неплохо устроились: не надо бегать на кормежку по дождю. С детства считаю кошек порядочными животными, сейчас убедился, что если бы не кошки - мыши изгрызли бы весь мир. Длиннохвостые грызуны вынуждают самозванного писателя отправиться за продуктами на несколько дней раньше, чем предполагалось, а легко ли это по такой погоде?

Куда девались знаменитые новороссийские норд-осты? Не надо ломать деревья и срывать крыши; мог бы порядочный северо-восточный ветер разогнать тучи над моей головой. Уж двое суток - сеяные дожди, туманы и ливневые грозы вперемежку, будто испытывают мое терпение, а легко ли существовать в волглом спальнике и в сырой одежде? Вчера молния так грохнула над самым моим ухом, что в голове зазвенело и земля задрожала. Захотелось присесть, что и сделал бы, если бы не лежал под накидкой.

Удивляюсь, как можно в до предела осложненных погодных условиях заниматься изящной словесностью, но это ладно. Надумал бы я стать живописцем или композитором - сложности удесятерились бы. Надо заметить, однако, к слову, что у служителей искусств повышается приспособляемость к естественным помехам, когда они берут в руки перо, кисть или садятся за рояль. Не о том речь, чтобы мне причислиться к ним, просто хочу сказать, что любой из них, то есть из служителей, при крайней необходимости мог бы найти подходящее местечко вблизи меня, вон под той густолапой сосной.

Все дело в том, что искусство - не наука. Ученый требует просторных лабораторий и многоэтажных институтов, потому что "совершает открытия для всего человечества", хотя всякому известно - это лишь откровенное вранье. Напротив, служитель искусств творит для собственного удовольствия, о чем не

стесняется объявлять громогласно и на весь мир - даже когда пишет по заказу. Вот почему можно себе представить служителя искусств в творческом накале под проливным дождем.

Он стоит на коленях на своем спальнике. Одной рукой он придерживает над головой накидку, чтобы ее не унес ветер. Локтем он упирается в землю, пытаясь сохранить полулежачее положение. Ноги он пытается спрятать под низ накидки, чтобы не намокли штаны. Голову он пробует засунуть подмышку. Второй рукой, вооруженной самопиской, он отгоняет всепогодных комаров. За ухом у него карандаш, бородой он стирает с листка дождевые капли, чтобы не проскальзывал шарик. Всем остальным, что у него еще не занято борьбой с разбушевавшейся природой, он творит. Дождевые струйки, стекающие за ворот рубахи, пробуждают в нем дополнительные творческие токи.

Такая манера создавать произведения искусства была основной в Древнем мире и даже в мрачное Средневековье творили именно так. Не обязательно под дырявой накидкой, но обязательно в стесненном положении. Музы - своенравные существа. Начни только служитель давать им доказательства своей любви, и тотчас эти воображалы станут изощряться в прихотях до того, что посадят беднягу в одиночку на хлеб и на воду, пошлют на дуэль или на эшафот, или придумают ему испытание в окрестностях Новороссийска под проливным дождем и наоборот -соблазнительницы не склонны оказывать знаки внимания деятелям соцреализма, существующим в пятикомнатных московских квартирах и в персональных дачах в Переделкино - Мичуринце - занятых окультуриванием классики и авангардом.

Сегодня ночью, под шум дождя и шорохи сырого леса мне приснился сон. Будто в нашу девятнадцатую зону приехал народный суд по снижению сроков наказания долгосрочникам-четвертачникам. Вызывают старичков зэ/ков одного за другим в кабинет "хозяина". Старички волнуются, переминаются в очереди у кабинетных дверей. Спрашивают выходящих оттуда:

- Ну, что?

- Отказали.

- Сколько тебе до "четвертака" осталось тянуть?

- Три года.

- А мне всего два, может, выпустят.

Очередь движется ходко, там работают быстро: "отказать, отказать, отказать". Тяжкое преступление, не сняты нарушения режима, не встал на путь исправления, не участвует в лагерной самодеятельности.

Вдруг вижу себя перед судьями, но не у красного стола, а сбоку у окна, как бы зашедшего посмотреть. Прокурор глядит на меня юркими глазами, на хитрое лицо наплывает усмешка. Он опускает вниз большой палец:

- Отказать.

- Меня не представляли, гражданин начальник.

- Отказать.

Со стороны слышится крик моего приятеля отца Феодосия - тоже четвертачника - умершего в лагерной больничке:

- Не издевайтесь над старыми людьми, подонки! Женщина-судья вскакивает с криком:

- Вывести, наказать хулигана! Надзирало берет Феодосия за локоть:

- Пойдем старина, тебе все равно.

Ожидающие своей очереди подбегают, подталкивают Феодосия к выходу:

- Мы еще не прошли.

Феодосии выходит и тотчас возвращается в монашеской рясе и с сумкой из зеленой обивочной ткани. Женщина-судья берет сумку и переворачивает. На красный стол вываливается сверток новых байковых портянок, новые лагерные ботинки с кирзовым верхом, новая спецовка и новая фуражка лагерного образца в целлофановом кульке.

Судья поясняет прокурору:

- Это от того осталось, которому мы не отказали, на свободу обновки припас, а сам "загнулся" на вахте от инфаркта. Вот и выпускай таких. Прокурор кивает в ответ:

- Отказать.

БАБСТВО

Отношения между полами приняли противоестественный вид. Красные идеологи поставили "прокладки" между родителями, между родителями и детьми, между родственниками: "эмансипация". Женскую половину советского народа стали называть "сильный пол", "прекрасный пол". Болтуньи и хитруньи, неумехи и бестолковки научились указывать мужчинам, что надо делать и как надо понимать, оттого постоянные споры в семье, в роду, между мужем и женой.

Школяров приучили глядеть свысока на своих "предков, выживших из ума". Советская семья превращена в эмансипированный коллектив. Отец - работник, обязанный добывать житейские блага, а растрачивать есть кому: вся наличность и сбережения в руках жены, неспособной к материальному расчету. Советские законы ни к чему не обязывают женщину, обычаи забыты, Вера ослабла.

Разводы, аборты, свобода в половых отношениях, отрешение мужчины от главенства - так работает советский цех воспроизводства населения. Бесчисленное количество раз совграждане могут расписываться как супружеская пара и бесчисленное количество раз разводиться. Покинутые дети переполнили детдомовские коллективы. Несчастные потомки безродных кобелей и сучек, обкраденные души, вырастут они манкуртами, выродками, выблядками, ублюдками, неспособными продолжить род. Будут всю жизнь страдать в чужом для них мире, не зная отцовской любви и материнской ласки.

Страшен смысл слов: безотцовщина, отчим, мачеха, пасынок, падчерица, сирота, беспризорник, детдомовец, колонист. В каждом этом слове - смертный приговор детям за легкомысленное поведение их родителей: потому что весь род отвечает за разврат и кровосмешение, правнуки за прадедов, внуки и сыновья за отцов и дедов, вплоть до полного вырождения.

Свободной любовью восторгались все классики марксизма. Эмансипация и феминизм - их верные союзники в деле развращения народов и рас. Примелькавшаяся сатира: безвольный муж и волевая жена - наставница глупого супруга, ни разу от мужа не. рожавшая, по-научному воспитывающая своего единственного ребенка - забыла от кого.

Цель бракосочетания - дети. Пять, семь, но не меньше трех: один ребенок растет избалованным потребителем, двое вырастут любимчиками. Трое детей рано понимают, что значит родство, и охотно усваивают наставления отца и матери.

Потомство - продолжение рода, залог земного бессмертия. Большевикам не удалось выкорчевать русский род: Рюриковичи, Ольговичи, Ярославичи, Мономаховичи, - кто не знает этих прославленных зачинателей Руси, какой русский не поклонится их благородству и чести? Бессмертие на Земле, о котором сейчас так много говорят хитрецы-ученые, изобретая элексир вечной молодости, в том и состоит, чтобы оставить жить за себя себе подобных и родителям остаться жить в них. И если люди умирают бесплодными, то непонятно тогда, зачем они появились на свет? Ближе всего этот вопрос к женщине. Если тело совершенно и нет монашеского обета, женщина обязана вступать в брак и быть матерью детей своего мужа. Это требование естества: нарушь его и исчезнет Вера и Отечество, расы, народы и человечество...

Нельзя сделать из женщины мужчину, однако эта истина давно устарела в СССР. Марксисты пытаются, и возникает невероятная путаница и неразбериха в отношениях между полами. Кто красивей - мужчина или женщина? Кто выделяется среди сограждан умом, статью, чутьем, силой, отвагой - мужчина или женщина? Кто рассудительней, последовательней, честней - мужчина или женщина? Кто богаче житейским опытом, уменьем действовать, защищаться и предпринимать - мужчина или женщина?

Не моргнув глазом, любая безгрудая феминистка, не умеющая гвоздя вбить и камень кинуть, самоуверенно ответит: "Женщина". И будет с пеной у рта отстаивать это роковое для нее мнение, обрекающее ее на вечные споры, заражающее манией превосходства, влекущее к разводам и одиночеству: потому что забыла уяснить себе, что всегда, везде и во всем самец превосходит самку.

Целое столетие, с тех пор, как была изобретена эмансипация, красные идеологи и их холуи - пропагандисты, внедряют в сознание советских людей: "В коллективе не должно быть родных и родоначальников. Понятия Иванов Григорий Петрович, Иванова Наталья Григорьевна не нужны в социалистической общности. Пережиточно и предрассудочно звучат эти уточнения рода и тезоименитства. Проще сказать: "Ж-917 принесла тройню и врет, что от разных самцов". Страшные потери нравственные и физиологические несет народ, в котором деды и отцы устранены от воспитания своих детей.

Поступки женщин переменчивы, как апрельская погода, мнения чужие. Все, что надо знать совженщине, ей "прокидывают" через телевизор. Советы агитаторов смелей избавляться от все обязанностей, домашних и супружеских, воспринимаются с полной доверчивостью всеми советскими бабами. Ленинская ложь "Каждая кухарка будет управлять государством" накрепко усвоена торговками и уборщицами, хоть еще с древнейших времен известно, что женщина плавает в политике, как топор. Смешно видеть, как совженщины ловко носят маску превосходства. Свойственная всем женщинам онемелость лица усилилась в советское время.

Между домашними - споры и разлад, если семья существует по мнению женщины. Ссоры между мужчиной и женщиной заканчиваются всегда одинаково: сама не сделает и мужчине даст по рукам. Оспаривать мнение мужчины - любимое развлечение советской женщины. Красные агитки о том, что советская женщина эволюционирует до мужчины и превзойдет его - лживы: непреодолимы половые различия. Мужчина всегда производитель, женщина - потребительница, даже если она освобождена от обязанности рожать детей.

"Создатели" советской общности людей поставили мужа и отца в положение недотепы-простофили. Он до того дошел, что пытается спорить с телекомментатором - человеком образованным, умным и вообще симпатичным. Хорошо, что теперь есть управа на т.н. "первородца" - милиция. Когда он начинает выкрикивать: "Я вас родил, вы обязаны меня слушаться", надо скоренько бежать в райотдел внутренних дел жаловаться. Так и делают жена и дети, когда муж и отец берет ремень с определенным намерением, а после неделю не сядешь на диван.

Вот один такой бедняга. Он получил от народного суда год исправительно-трудовых лагерей усиленного режима за то, что "с особой дерзостью пнул телевизор", так было записано в обвинительном постановлении. Дело простое. Поздно вечером отец семейства отгонял от телеприемника сына и дочь, чтобы отправлялись спать. Мать покровительственно возразила:

- Пускай до конца посмотрят: не треснут. Такой интересный "ералаш".

Глава семьи пришел в бешенство, что и раньше с ним бывало в чрезвычайных семейных обстоятельствах. Носком кирзового сапога он ударил по переключателю - переключатель улетел в потолок, телевизор потух. Жена накинула на себя шубейку и побежала жаловаться в милицию.

Там женщину участливо выслушали, называя по имени-отчеству, и посоветовали написать заявление. Через два месяца несчастного семьянина прямо с рабочего места, из кабины трактора, увели в суд и приговорили к году лишения свободы за злостное хулиганство в семье.

Жена возразила:

- Товарищи судьи, я несогласная.

- Можем дать ему два года, - предложила судья. Жена кричала:

- Да что же это я, дура, наделала! Кто теперь за скотиной-то будет ухаживать? Дайте ему, как "декабристу", пятнадцать суток, а телевизор я его заставлю новый купить.

Советские эмансипаторы стремятся внушить сыновьям: "Не будьте похожими на отцов". Заставляют матерей играть не присущую им заглавную роль в семейных делах. Отделенные от семейных дел деды и бабки не в силах пересилить навязанную Минобразованием и Минздравом всеобщую пренебреженность к отцовству. Испытанные в тысячелетиях принципы "Домостроя": "отец - глава семьи", "жена да убоится мужа своего", "наказывай детей в младости - будут утешением в старости" - отменены в советских семейных коллективах.

Незамужняя дочь где-то подхватила семя, делает аборт и никогда уж не сможет родить здорового ребенка. Немало страданий она нанесет своему будущему мужу, если сумеет выйти замуж. На всю жизнь сделает несчастными своих уродцев-детей, если они у нее будут. Мать говорит: "Правильно сделала, кто тебя с ребенком возьмет". Отец глухо молчит... Сын женился по своему выбору и оказался на потаскушке-сыкухе. Мать в слезы: ее гениальный ребенок попал в руки распутнице. Отец глухо молчит, ему не видать внуков и правнуков.

В советской общности советским людям вбито в головы научно-обоснованное мнение ленинизма: все вопросы вступления в брак должны решаться в комсомольских организациях. Комсорг лучше знает, когда и с кем его парням и девкам рожать детей и создавать неполные и смешанные семьи. Предки в отношении выбора ненадежны. Часто поступают как закоренелые родоначальники, невзирая на прогрессивные взгляды и партпринадлежность, чуть дело коснется их собственных потомков. Вспоминают о прошлом и о сословной принадлежности, прилежно рассматривают семейные альбомы и мечтают пополнить их своими продолжателями. Такие пережитки недопустимы в интернациональной общности людей и должны решительно пресекаться во имя счастья будущих "генераций".

Жутко вспомнить, каким унижениям подвергалась в дореволюционной России особа женского пола, "прекратившая беременность" - убийца родного существа в собственной утробе. Ее называли испорченной бабенкой болтливые соседки, уверяя друг друга, что из сотен способов избавиться от плода нет ни одного безвредного, а дальше шли иные обидные слова: "блядь", "ковырялка", "сука", "потаскуха", и уверения в том, что женщина, познавшая мужчину до замужества, будет заниматься подобными познаниями всю жизнь. А она, может быть, всего-то несколько раз легла под знакомого комсорга, не желая обидеть его. К различным срокам наказания надо приговаривать тех, что укоряют женщину в распутстве, это некультурно и тормозит процесс эмансипации¹.

В половых отношениях не уравнять женщину и мужчину. Муж хочет, чтобы родился его ребенок, а не байстрюк, нагулянные дети не нужны в семье. Мужчины однолюбы, они меньше склонны менять женщин: все женщины одинаковы. Женщины всю жизнь заглядываются на чужих мужчин: все мужчины разные.

Раньше не было принято брать в жены испорченную девку. После первой супружеской ночи вывешивались во дворе женихова дома простыни с пятнами крови, и все сельчане и соседи видели, что у молодухи промеж ног все в порядке. Брак расторгался, если оказывалось, что невеста не донесла цельность до замужества.

До революции разведенная женщина не смела вторично выйти замуж. Существовало жесткое правило: "На разведенной не женись". Мужчине разрешалось жениться во второй раз в исключительных случаях: жена не имеет способности к деторождению, или пошла о рукам, или ушла в монастырь, или неизлечимо больна, однако мужчина обязательно женился на девке одного с ним сословия, народа, расы и Веры, желая рожать своих детей в чистом сосуде. Вот до чего стеснены были брачные отношения при старом режиме. Зато не рождались уроды и недоумки.

Строители интернационала навязали советским женщинам мнение, будто они, занимаясь семейными делами, не находят времени для проявления себя в делах общественных. Опять ложь, и всякая женщина понимает это, оставшись без детей и внуков. Тяжелый удел женщины - одиночество на старость лет.

Основное предназначение женщины - рожать. Она не нужна, если не мать. Нет оправдания женщине, не желающей иметь детей, она преступница, кем бы ни была. Художница, редактриса, врачеватель, поэтесса, раскрасавица-актриса, умница-культурница в первую очередь должна быть матерью детей своего мужа. Все общественные дела, на которые у нее не хватит времени, за нее сделает мужчина. Мастер на все руки, способный отличить политику от механики, ножовку от напильника, ефрейтора от бруствера. Тогда не надо будет женщине требовать уважения к себе, раздавая пощечины направо и налево.

¹ "Эмансипация" (освобождение женщины). Макс Нордау (Симон Зонефельд) Сионский мудрец. Один из основателей Всемирной сионистской организации.

Наркошницы и проститутки, грабительницы и бомжовки, женоложницы, мошенницы и убийцы, алкашки и кругляшки, поумневшие до того, что ложатся под клещи и расплождают подкидышей интернационального разлива. Все они ищут уважительного отношения к себе со стороны мужчин. Сетуют на дурака-мужа, с которым вынуждена развестись в пользу умного любовника. Отказываются утруждать себя беременностью. Попадают в венерический диспансер с проваленным носом. Снимайте перед ними шляпу.

ЛЮДИ ОДНОЙ СУДЬБЫ

Советские инакомыслящие уверяют друг друга, что советские люди не верят партруководителям-комунякам, а поддакивают им лишь из опасения быть наказанными. Это неправда. Советские безгранично доверяют своим "старшим товарищам" и пойдут за ними в огонь и в воду. Особенное доверие советской власти оказывает женская половина советского народа: не зря на красных агитплакатах женщина рисуется чуть повыше и чуть впереди мужчины.

В те дни, как выслали из РСФСР А.И.Солженицына, в "Литературной газете" появилась статья "Продавшийся". Моя приятельница рассказала о поступке своей знакомой, родители которой умерли в концлагере, а сама она много лет провела в заключении. Эта исстрадавшаяся пожилая женщина вырезала статью из газеты и надписала собственноручно над заголовком: "Негодяй, застрелить тебя мало". Потом старуха прикрепила вырезку на стену своей комнатушки, моя приятельница спросила:

- Что плохого сделал этот писатель? Старуха ответила зло: '

- Вот из-за таких, как этот, я страдаю всю жизнь.

Моя приятельница - немолодая. Она пережила блокаду Ленинграда, потеряла на войне мужа. Она искренне верующий человек. Как-то раз мы с ней беседовали о Вере: что действующих храмов осталось мало, что милиция не допускает в храмы молодежь. Она рассказала мне, как священник Никольского собора избил верующего за малое приношение, тяжело вздохнула:

- Как хорошо бы мы жили, если бы не этот Рейган. Невольно с моих губ сорвалось излюбленное восклицание:

- Удивляюсь!

Советский человек не будет копаться в речах руководящих партийцев, выискивая там, что верно, а что обманно. Все, сказанное Генсеком и его Политбюро, - истина. В этом убеждены все советские люди. Может ли вызывать у совгражданина сомнение принцип советского хозяйствования, предложенный Л.И.Брежневым: "Экономика должна быть экономной"? Или какое недоверие в советских людях может возбудить заявление М.С.Горбачева о "социалистическом предпринимательстве"?

Во все времена советской власти истекают из уст партруководства слова, близкие уму всякого советского человека. Только заговорит советский оратор, как из памяти слушателей тотчас выплывает продолжение речи и окончание. Получается даже приятно для слушателей, будто они потихоньку подсказывают руководству свои мысли и желания, а руководство сию минуту подтверждает их. Этому приему -исподтишка подсказывать родной партии - советские пропагандисты учат советских людей с раннего детства.

Советские люди советовали Сталину расправляться с кулачеством и клеймили позором троцкистско-бухаринскую банду. Советские подсказывали Хрущеву, как надо бороться с преступниками-сталинистами и с "культом личности". Советский простой человек решительно требовал, засучив рукава, искоренять волюнтаристские начинания Хрущева, конечно, не в одиночку, а вместе с Л.И.Брежневым. В последнее время оказалось, что советские люди возмущены застойными явлениями брежневской эпохи строительства коммунизма и лозунгом "Кадры надо беречь". Они вместе с М.С.Горбачевым взялись за перестройку рядов.

Молодой кандидат в члены КПСС заверяет своих будущих парттоварищей:

- Буду всегда неуклонно следовать по генеральной линии партии. Старший товарищ задает коварный вопрос:

- Как Вы поступите, если генеральная линия начнет искривляться?

- Буду искривляться вместе с генеральной линией.

Советские люди пойдут за партией всюду, как овцы за козлом, и будут радоваться, что наконец-то определен единственно правильный путь. Партия поведет их на химизацию, электрификацию, мелиорацию, коллективизацию, индустриализацию, социализацию, демократизацию, культуризацию. Они

"подскажут" партии, как надо поднимать сельское хозяйство Нечерноземья, а хозяйство Черноземья - опускать. Как надо выполнять "продовольственную программу". С партией, советские люди пойдут на прорыв "капиталистического окружения", на оказание "интернациональной помощи всем "угнетенным народам" и на строительство Большого Каракумского канала. Они за то, чтобы партия переселила всех колхозников в агрогорода и подняла их культурный уровень. Все реки страны им захочется повернуть вспять, если они заметят намек к тому в речи партийного руководителя: "Партия и народ - едины".

Советские люди не пойдут за партией, лишь когда не будет партии и некому будет морочить им голову. Тогда они останутся на свете жалкими существами, как жалок бывает раб, потерявший своего господина. "СЛАВА КПСС" - кличи, вычерченные двухметровыми буквами на заводских корпусах и по откосам железных дорог - слова искренней признательности советских людей родной партии.

Во Владимирской крытой - камера голодающих в втором спецкорпусе. В камере уж сидели двое уголовников, когда старшина-корпусной затолкнул туда третьего голодающего - меня. Один из уголовников голодовал три недели и держался бодро. Другой начал голодовку четыре с половиной месяца тому назад и лежал пластом на матрасе, брошенном на шконку. Был похож на возмущенный скелет и требовал пересмотра своего следственного дела. .

Проголодавший три недели коротко расспросил меня и стал рассказывать о своих скитаньях по лагерям, у него была склонность поплакаться:

- При Сталине сидел, при Хрущеве сидел, и этот козел посадил - Ильич второй.

- При Ильиче Первом не сидел?

- Нет. При товарище Ленине меня еще не сделали. Да он бы меня и не посадил. Ленин был человек, он босяков любил.

- Мог бы расстрелять.

- Нет, товарищ Ленин меня бы не расстрелял: он босяков любил. Тот, что голодовал четыре с половиной месяца, с трудом приподнялся на локоть. Он уставился на меня поблекшими глазами, сказал глухо:

- Ты, фашист, ты Ленина не трогай - "шнифт выну", - и обессиленно упал на свой матрас.

Преступная оппозиция большевистскому режиму - советские инакомыслящие. На каждом из них клеймо: отщепенец, оппортунист, враг народа, космополит, фашист. Комитет государственной безопасности держит их всех за горло. Разобщены советские инакомыслящие. Они спорят друг с другом: социал-демократы и анархисты с марксистами и маоистами. Часто их инакомыслие запутано в тонкостях теоретического "краснокнижья" или их привлекает чревоугодье Перуна перед подвижничеством Христа. Некоторые из инакомыслящих пытаются вступить в спор с партией, потому что, по их мнению, им назначено содержание, не соответствующее их пролетарским потребностям. Бывает и так, что едва оказавшись в числе протестующих правозащитников, "диссидент" шарахается назад, перепуганный предостерегающим окриком чекиста.

Молодой человек с отличием окончил школу и поступил в институт. Там быстро продвинулся по партийной линии за изворотливость ума и стал секретарем комсомольской "первички". На беду себе он углубился в "Капитал" и сделал разбор основного труда марксистской теории под заголовком: "Обращение к международному рабочему классу".

В этом документе, кроме правильных положений, старательно списанных "с Коммунистического Манифеста", было одно неправильное, придуманное самим комсомольским вожаком. Молодой большевик заявил, что Иосифа Виссарионовича Сталина - последовательного марксиста и стойкого ленинца - окружили враги, изменники и предатели. И хотя "органы" ведут героическую борьбу с ревизионистским окружением, оно с каждым годом становится все многочисленней, а в послевоенные годы особенно усилилось. Враги рвутся к власти и уж заняли высокие посты и разрушают дело рабочего класса. Парень назвал по имени дюжину особо опасных преступников - деятелей цекистского ранга - в том числе Хрущев, Каганович, Буденный.

Документ был отослан лично товарищу Сталину - молодого человека взяли прямо с занятий. На Лубянке его долго расспрашивали о Буденном, требовали

обличающих данных. Комсомольский секретарь не смог дать никакого "компромата" кроме: "Комсомольская интуиция подсказывает". Интуицию к делу не подшили, что, возможно, и спасло от бед лихого конного партизана.

Комсомольского вожака посадили в лагерь на десять лет "за антисоветскую деятельность, выразившуюся в злонамеренном распространении клеветнических слухов и измышлений в адрес видных руководителей партии и правительства". Вместе с вожаком попали на скамью подсудимых: несколько рядовых институтских комсомольцев, читавших "Обращение". Антисоветская группа была освобождена через несколько лет, уже при Хрущеве, а недаьу/й'ина реабилитирована.

Комсомольский секретарь первым получил справку о реабилитации из прокуратуры. На сером листочке, на пишущей машинке, было написано с грамматическими и юридическими ошибками: "Реабилитирован со снятием судимости".

Молодого человека, который уж успел поседеть за принципиальность, чуть не хватил сердечный удар от счастья. Он кричал: "Я был прав". Он сделал много фотокопий со справки и разослал всем своим подельникам и бывшим институтским товарищам. С гордостью он показывал справку каждому встречному знакомому; знакомые жалостливо на него глядели, ликуя сердцем, что они-то не реабилитированные, а настоящие советские люди.

Горька судьба инакомыслящих, попавших "на оперконтроль". Их преследуют оперотделы всю их короткую жизнь в лагере, в ссылке и в вольных производственных коллективах. В психушках и в инвалидных домах. Гонимые всюду, с истерзанными душами, удрученные предательством бывших друзей, они в звании "вечного зэ/ка" идут на крайние меры протеста: погибают в смертельных голодовках, взрывают себя у мавзолея Ленину.

В 1961 году гулаговские руководители начали переводить лагеря политических заключенных с общего режима на строгий и особый. Заключенные протестовали, отказывались подчиняться режиму содержания, что у советских политзэ/ка называется "встать на статус". Они объявляли забастовки, выходили в "огневую" с плакатом на груди "Убейте меня" и их расстреливали с караульных вышек.

На десятом спецолпе латыш Ян Сусей, в прошлом преподаватель гимназии, а по-новому "зэ/ка полосатик", отказался одеть полосатую робу заключенного особого режима. Раздетого надзиралы затолкали его в карцер, кинули вслед полосатую куртку и полосатые штаны. Два ШИЗОвских срока - тридцать суток -"полосатик" просидел в камере, где замерзала параша, и умер, но не переоделся в "форму" особо опасных преступников.

На седьмом олпе Дубравлага Толя Ромашов вышел в огневую полосу у караульной вышки. Мальчишка-часовой не решался стрелять в него, кричал: "Не лезь, убью!". Ромашов втащил в запретку доску, взобрался по ней на забор, обвитый колючей проволокой. Солдат на вышке позвонил в караульное помещение. Толя стоял на заборе, когда приехавший на мотоцикле караульный начальник убил его выстрелом из нагана, подбежав к ограждению с внешней стороны. Тело Ромашова повалилось вниз, зацепилось ногой за колючую проволоку и повисло на заборе с внутренней стороны.

Лагерники сбегались, собрались у запретки тихой толпой. Ворона пролетела низко с призывным карканьем. Пришел надзирало с лесенкой, выпутывал, посмеиваясь, из колючки ногу убитого. Зэ/ки молча наблюдали за его усилиями через предзонник.

- Шапки снять, - сказал кто-то негромко, серая толпа обнажила головы. Тело глухо брякнулось на взбороненную землю запретки. Сиял вокруг ярко-зеленый май, голубело небо.

Замучен в писхушнике замечательный русский поэт Валентин Соколов, "вечный зэ/ка". Десятки лет он выносил на себе издевательства лагопературы за свои стихотворные произведения. Тетрадки с его стихами "подкумки" разыскивали по баракам, отбирали и сжигали. Поэта запирали в ШИЗО, Валя писал на стенах камер свои рифмованные протесты. Контролеры замазывали "писанину" известкой, а лагерники подновляли гвоздиком, горелой спичкой. Мы познакомились на одиннадцатом олпе в Явасе, вместе чифирили. Валя читал мне свои стихи:

Я где-то на кривых,

Продленных в область чуда,

Я в пальцах неживых

Твоих, Иуда.

Я голову свою подам

На золотом подносе

Покрытым пылью городам

Тебе, осень,

Тебе, осень

Роняющая плоды,

Желтая, догоняющая, оставляющая следы.

Как возвеличить поэта в черный век угнетения искусств? Вечная тема выплывает, как черный парус из поэзии Валентина Соколова, служитель искусств и ученый - Моцарт и Сальери. Великодушный кормчий красоты и жадный морской пират.

В Советском Союзе сальеристов - море. Чем значительней поэт, тем бесстыдней нагромождается на его творения гнет, холодных, как кирпичи, томов "поэтологических исследований". Не избежать этого и Вале Соколову. Будут строить свое благополучие на его выстраданном стихотворчестве потомки его мучителей.

Сильно у Соколова чувство Отечества. Нигде он не отрекается от русского народа. Прошедший по всем кругам ада, он предсказывает скорый конец СССР и верит в будущее России, прекрасно понимая, что стоит ему запеть "Интернационал", и ему удалось бы "закосить" досрочку.

Знаю я, что без огня

Не бывает света

Голубой высокий свет

За собой ведет меня.

И приду я к той стене

Где лежат твои сыны.

Кто-то вырвет автомат

Из-за спины -

Твоим сыном честным чистым

Дай мне встретить этот выстрел.

Поэзия национальна, как, впрочем, и все искусства. Пролетарское рифмоплетство лишь для агиток: вот строчка о Маяковском:

Вас разложили

По розовым полочкам,

Вас изучают почтенные критики.

Сыплют в корыта

В корытцы, в корытики

Этаким стильненьким комсомолочкам.

Незаметно и глубоко были растусованы большевиками представления о положительном и отрицательном непереходящем и революционном о благородстве и коллективизме искусстве и культуризме. Злободневность торжествует. Даже уборщицы из овощных лавок изъявляют желание приобрести крылья, если это не по дорогой цене, и стать буревестницами.

Принято считать, что служители искусств и священнослужители ликвидированы Сталиным. Это заблуждение или "подтусовка". Главный ликвидатор -марксизм-ленинизм. Оргия уничтожения искусств продолжается семьдесят лет и не прекратится, пока красные перестройщики будут повторять социализм "с человеческим лицом". Волк и в овечьей шкуре - волк.

Тема любви своеобразна в поэзии Валентина з/к.

Я к ним иду,

Я их еда.

Следы зубов

На сердце острых.

Ночное солнце

Простых и пестрых

С улыбкой входит в города.

Их миллионы

В миллионах,

Веселых кукол

Таким смешных.

Мои иконы

Мой неба купол

Мой светлый жребий -

Меж темных их.

"В исправительных учреждениях" преследуют за строчку из молитвы. Верующие зонники крестят лоб, натянув одеяло на голову. Прячут от атеистов слезы умиления в дни религиозных праздников. Осенить себя крестным знамением в лагерной столовке - равно духовному подвигу. Коршун безбожья кружит над концентрационными зонами. Валентин Соколов и в Богославии на поэтической высоте:

-          Что такое истина? –

Спросил Господь вслух.

- Это цветы и листья

В скрюченных пальцах старух.

Это в пергаментах скрученных

Дух голубых веков.

В мучениках, мученицах

Свет горит высоко!

Свет любви озаряющей

И одаряющей нас, -

Нас, господа и товарищи,

В разности наций и рас.

Погиб на лагерном спецу для политзэ/ков в Пермской области замечательный украинский поэт Василь Стус. В Дубравлаге, в больничке в Барашево мы вместе чифирили, он читал мне свои вирши:

Уже София из глаз исчезла -

Кустом сирени отполыхала.

Ты шла за мною, но не успела,

Тот дальний грохот не услыхала.

"Поэзия концлагерей неискушенна в ритмах и в образах, в ней мало утонченности", сетуют советские поэтологи. Обратитесь с жалобой своим партейным наставникам.

Двадцать лет опература мучила писателя Владимира Буковского. Мы вместе сидели в 1-м спецкорпусе Владимирского централа ГУ НКГБ в 84-й камере зимой 1973-го года. При мне Володю отправили в лагерь по отбытии тюремного срока, а через полгода вернули в крытую в 1-й спецкорпус. Володе "выпало счастье" быть обмененному на чилийского коммуниста Корвалана и удалось исполнить свои литературные замыслы: "Построить замок" - книга о самоотвержении от мира красных подонков.

Американские пацифисты с увлечением рукоплескали стойкому борцу за мир доктору Халмеру, устроившему у стен Белого дома смертельную голодовку протеста против американских "першингов" и крылатых ракет. Пацифист ежедневно выступал перед телевизионными камерами всех телевещателей мира. Руководители государств Западной Европы и Америки присылали ему пространные адреса, фондисты-благотворители переводили на его счет скромные пожертвования на поправку здоровья.

В это же самое время, на этой же самой Земле, опутанной радиоволнами и телеграфными проводами, наводненной печатным словом и прочим лицемерием; в другой стране так же, как и Америка, неустанно декларирующей свободу слова и мир во всем мире; в Чистопольской тюрьме для политзэков, в карцерной камере, под усиленной охраной опературы умирал в смертельной голодовке "вечный зэ/ка" -известный писатель, правозащитник Анатолий Марченко. Книга "Мои показания" -его "компромат".

Толя вместе с Халмером объявил голодовку протеста - протестующий американец ничего не знал о своем русском сподвижнике. Советская опература сделала все, стремясь скрыть от мира подвиг чести советского мученика. Марченко

протестовал не против советских ракет СС-20. Он требовал слишком многого, по мнению большевистских руководителей: право на Веру, на патриотизм, потомство и частную собственность для всех советских людей. Анатолий Марченко умер в голодовке.

Не отставать и не забегать вперед - установка во всем советском хозяйствовании. На девятнадцатом олпе Дубравлага действовал завод, изготовлявший футляры для телевизоров. Крошечное предприятие в старых бараках. Станки собраны зонниками-рационализаторами из дореволюционного лома. Во всем остальном предприятие было социалистическим: план, НОТ, мощный управленческий аппарат, соцсоревнование.

Заводские начальники постоянно бились над решением трудной задачи -точно в срок выполнить месячное производственное задание. Ни раньше, ни позже -ни меньше, ни больше. Всякому понятно, что это не так просто сделать, но начальники проявляли уйму изворотливости и решали "трудную задачу", чтобы в следующем месяце заняться тем же делом.

В начале каждого месяца завод работал в замедленном режиме. Браковщики приводили повышенную выработку к научно обоснованной с помощью огромной кучи выбракованных деталей, куча постепенно поднималась до потолка цеха. Часть рабочих переводили на склад готовой продукции грузчиками, где они до середины месяца слонялись без дела.

Потом наступали горячие деньки: весь коллектив включался в соревнование за перевыполнение месячного плана и принимал на себя повышенные социалистические обязательства. Выбракованная куча пускалась в сборку. Браковщики исчезали на "склад готовой продукции, рабочие места не пустовали, выходные дни отменялись. Месячный план перевыполнялся на сто один процент. Начальники получали премии за сбережения в фонде зарплаты и за сэкономленное сырье.

Заводской рационализатор - зэ/ка изобрел машину для шлифовки деревянных поверхностей. За месяц работы производственник выполнил на своей машине десять месячных норм с высоким качеством. Пришла комиссия, удивлялась и расспрашивала. Финчасть отказалась выплачивать зарплату за десять норм:

"туфта". Браковщики потихоньку выбросили машину на свалку. Изобретатель был переведен из цеха на склад готовой продукции учетчиком.

Начальники Уралмаша тут усмехнутся: у них все так же, только размах шире. Если предприятия займутся перевыполнением запланированного объема производства - произойдет переход от общественного хозяйствования к частному. Этого, по мнению большевиков, никак нельзя допускать. Страшно подумать, чем тогда будут заниматься конторы, управления, главки, объединения. Даже Госплан и Госснаб окажутся безработными.

Мой приятель отбывал срок на строительстве железной дороги от Воркуты к Салехарду. Там лагерное начальство придумало идеальный агитприем для внедрения в сознание зонных производственных коллективов основ советского хозяйствования. По обеим сторонам входа в лагерную столовку стояли стоймя два гроба. Один гроб сбит из горбылей и выкрашен в черный цвет, другой гроб сбит из обструганных досок и выкрашен в красный цвет. На черном гробе написано: "Для филонов", на красном - "Для ударников".

Тех производственников, что торопились выработать "ударный котел", самоохранники осаждали палками в середину производственной колонны, отстающих филонов подгоняли пинками в кучу. Эти коммунальные действия на оперативном жаргоне называются: "На работу, как на праздник".

Ленин бредил коммуной - это был его конек. "Коммуна - высшая форма человеческой деятельности", эту идею большевики вбивают в головы своим рабам-производственникам вот уж семьдесят лет. В первые годы советской власти комсомолки и комсомольцы, демонстрируя свою отверженность от личной собственности, нагишом разгуливали по улицам городов и деревень с красными лозунгами наискосок через груди: "Кто куда, а я - в коммуну". Тогдашние руководители большевистской демократии обещали коммунарам двухчасовой рабочий день и выходные через день, потому что усиленный труд отупляет ум пролетария.

В.И.Ленин умер шестьдесят пять лет тому назад, он видел коммуны и восторгался ими. Он много писал на излюбленную тему. Однако на посту Предсовнаркома он потянулся к НЭПу. Разочаровался Владимир Ильич в коммуне или тут проявилась в очередной раз повышенная изворотливость судебного стряпчего - пока не выяснено. Институт марксизма-ленинизма не сделал выводов по этому вопросу, и это крупное упущение институтских теоретиков: потому что до сих пор об нэпмановских событиях всяк толкует, как ему вздумается. Неприступные ценители догмы изображают двойственность в словах и поступках Ильича как стратегические подножки классовому врагу; реформаторы договариваются до того, что будто бы Ленин успел разочароваться в коммуне. Со стороны Вождь всемирного пролетариата выглядит как паникер среди произведенной им разрухи, нечаянно забывший про свои бестолковые путеводные книги. Марксизм-ленинизм осуществился в сталинизме. Говорят, что не будь Иосифа Виссарионовича, а будь на его месте другой коммунист умеренного толка, то не произошли бы избиения крестьян, дворян, мещан - ложны эти разговоры. Разбойная теория, заключенная в красные книги, вырвалась на практический простор, и понадобился жестокий атаман для шайки. Во всех социалистических странах выдвигались свои Сталины и соревновались друг с другом в пролетарской нетерпимости к имущественникам и верующим. Сталин был предопределен марксизмом.

Он не имел в себе адвокатской изворотливости, обладал свойствами "пахана", твердо соблюдающего уголовный закон. Он оказался последовательным исполнителем идеологии, осудившей на смерть старый мир. Сталинизм - это ленинизм в действии. Были выложены крестьянство и предпринимательство; вырваны с корнем дворянство и священство. Неимущие были согнаны в производственные коллективы - коммуна торжествовала в городе и в деревне.

С тех пор вертится, все ускоряя бег, карусель планов и перевыполнений под названием социалистические пятилетки. В многоэтажном штабе Госплана идет усидчивая работа плановиков - шестьдесят лет экономика приносится в жертву марксизму: коммунистическая партия - наш рулевой. Одетый в рабочие спецовки СССР   представляется   партруководству   совершенным   производственным механизмом. Огромный опыт "социалистического предпринимательства" накоплен в архивах ЦК КПСС.

ЛЖЕСВИДЕТЕЛИ

Советская интеллигенция - понятие слитное: деятели культуры, актеры и ученые, сотрудники комитета госбезопасности, Цекисты, цензоры и партсекретари. Пропагандисты, инженеры и журналисты, служащие Минобраза и Минздрава. Также и среди церковников и служителей искусств есть склонность встать в ряды советской интеллигенции.

Советские интеллигенты - верные пособники партии. Не было бы их - не было бы пролетарской власти. Все способы укрепления социалистического строя СССР изобретены в хитрых умах советских интеллигентов. Это аристократы без чести, рыцари лжи. ЦК КПСС заботится о советской интеллигенции, по заслугам наделяет ее житейскими благами. В партии есть понятие "номенклатура" -партийные и советские деятели под опекой. Советские интеллигенты номенклатура. Простите, не считающие себя таковыми, вы не правы.

Горько видеть, что образованные советские люди, ясно сознающие рабовладельческий строй "нового государства", добровольно приняли на себя обязанность надсмотрщиков за рабами и гордятся этим. Бывает, что власти отстраняют интеллигента от служебных обязанностей на идеологическом фронте за идейные промахи и самовольную корысть. Изгнанник безутешен. Долгие годы он вымаливает себе прощение и рад-радехонек, когда ему наконец вернут красный билет советского интеллектуала.

Можно оправдать в покорности невольника, закованного в железы. Продавшие себя в рабство - все преступники против человечности. За повышенный оклад, за персональную "волгу", за квартиру в академгородке или за дачу в Переделкино они готовы свидетельствовать ложно по первому требованию КПСС. Как "стукачи" лагерного опера, они осаждают свое партруководство предложениями, как хитрее сделать, чтобы советские производственники работали побольше, получали поменьше и радовались музыкальному звону наручников, на которых на радость всему прогрессивному человечеству выбито клеймо: "Сделано в СССР".

Понятна угодливость советских ученых. Они поднялись на свет из "реакционной тьмы" и гнушаются своими темными предками и национальными обычаями. Партийные лидеры образовали их ум, и ученые продают его партийным лидерам. Так бы они торговали и в Америке, только выручали бы больше.

Когда-то в России существовало понятие "свободные художники". Смысл жизни этих поклонников прекрасного состоял в том, чтобы обличать несовершенства дольнего мира: белый снег за ослепительную белизну, темную ночь за непроницаемую черноту, бедных за нищету, сильных за неукротимую силу, богатых за страсть к богатству. Они обличали тиранов за кровожадность, милостивых за всепрощение. Она знали цену своему первородству и были уважаемы и царями и простолюдинами.

Большевистские руководители изъяли художников из обращения, вынули душу из народного тела. Тех, что продали свою свободу, коллективизировали в Союз писателей, в Союз живописцев, в Союз композиторов, не говоря уж ничего об Союзе журналистов. Недорого обошлась покупка - за чашку чечевичной похлебки. "Творческие союзы" стали "кумовниками" ПВЧ в "Большой зоне".

Культуризм - извращение религий и искусств, отрицание национального характера и обычаев, отрешение от естества и нравственности. Деятель культуры все знает об Отечестве, но не приобщится к народу, родившему его. Он умеет говорить о праведности, но не станет праведником: слово Бог ему трудно выговаривать. Деятель культуры всю жизнь свидетельствует ложно. Вольнодумство, его конек. Экуменизм и сектантство - его ереси. Комиксы, трактовки и прочие шутовские осовременивания классики - мутные воды, в которых культурист ловит рыбку.

Есть на Земле природа и божество, царство животных и царство растений. Художества и государственность, недра и небесная твердь. Сословия и расы. Врачевание, просвещение, военное искусство и история. Культуристы извращают

все, что существует на земле. Даже хлебопашца и помещика они стремятся окультурить.

Служителей искусств, верующих, историков, собственников, марксисты расстреливают. Культуристов называют социально близкими. За что такая честь? Рядом с храмом Бога большевики строят "Дворец культуры", где атеисты издеваются над Православием и национальными обычаями. Культуризм и Содом - одно и то же.

Наука - бог культурного человека. Мир бесчувствия - его мечта. Бездна страстей - его бытие. Культуристы глухи к прошлому и не видят будущего. Они дерзкие пособники "строителей "нового мира". Культуристы "несут культуры в массы".

Неотразимые попприемы применяют большевики против советских людей. Клички и имена заслуженных "интеров" и красные термины мелькают перед глазами всюду. Они на уличных указателях, в названиях заводов и пароходов. Пролетарские названия роятся в городах, разлетаются по деревням. Везде увидишь улицу Клары Цеткин и Розы Люксембург. Карл Либкнехт и Луначарский намозолили глаза с детских лет.

Сколько полагается на средний город памятников и бюстов Ленину? Точно неизвестно. Изваяния Вождю обязательны у райкомов, горкомов, обкомов, крайкомов, респкомов. То же" и у комсомольских комитетов. Перед пионерскими организациями полагаются памятники и бюсты Володе Ульянову и Павлику Морозову. Тот же порядок соблюдался неукоснительно и в отношении памятников и бюстов Сталину, пока Хрущев не отменил этого Вождя.

Пролетарских названий и терминов всегда оказывается меньше, чем улиц и переулков. Придуман выход из затруднительного положения. Были включены в список революционеров Пушкин, Лермонтов, Петр Первый, декабристы. Парижская коммуна и Емельян Пугачев. В каждом городе полагается не меньше трех Октябрьских улиц, две Первомайские, две Комсомольские, одна Пионерская улица и два Пионерских переулка. Например, в Ленинграде десять Советских улиц: 1-я Советская, 2-я Советская, 3-я, 4-я и т.д.

Названия сотен советских городов начинаются с Ленин... Если понадобится отказаться от прежнего пролетарского названия, то ему на смену придумывается новое пролетарское: метрополитен имени Кагановича - метрополитен имени Ленина. Завод имени Сталина - завод имени Лихачева. После смерти Л.И.Брежнева площадь Урицкого в Киеве была переименована в площадь Брежнева, но ненадолго:

Андропов вернул площади прежнее название, обидевшись за своего соратника. Умер Андропов. Черненко обиделся за своего подопечного и площадь Урицкого переименовали в площадь Бреженва. Умер Черненко и площадь Брежнева в Киеве переименовали, никто не догадается как: в площадь Урицкого.

"Смеяться, право, не грешно" - но никто не смеется: советские люди давно привыкли к чехарде в пролетарских названиях. Целыми днями они передвигаются с бывшей улицы имени Сталина на улицу Ленина, с бывшей улицы Троцкого и Бухарина на улицу имени Свердлова, а с нее на бывшую Бакунинскую улицу и на проспект Маркса, с улицы бывшей Сталинской конституции на улицу Ленинской конституции или на улицу 1905 года, а также на Ленинградское шоссе и на Ленинский проспект. Едут на метро имени Ленина, в библиотеку имени Ленина и на завод Ленинского комсомола. На ходу читают "Ленинский путь" и "Ленинградский рабочий". После работы они идут отдохнуть в кинотеатр "Октябрь", смотреть картину "Ленин в Октябре" и никто не смеется.

Пропаганда изнуряет сознание советского человека. Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС - всесоюзное ведомство со многими местными подразделениями. Это самый многочисленный отдел Центрального Комитета, в нем заняты десятки тысяч профессионалов и сотни тысяч полуштатников.

Все периодические печатные издания, все радиопередачи и телевизионные, эстрада, спектакли и прочие зрелищные представления, сочинения классиков марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма и примкнутых к ним авторов, популярные произведения научно-технические и антирелигиозные, агитплакаты и песни-агитки - вал пропагандистской продукции.

Издательства, редакции, театры, цирки, кино и телестудии, творческие союзы, исторические и научные общества, Госкомкино, Госкомиздат,

Госкомтелерадио, Минкульт - опекаются Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС. В высших учебных заведениях Советского Союза готовятся пропагандистские кадры.

Надзирает за плановой и сверхплановой агитпродукцией и за ее идеологической насыщенностью мощный оперативный орган - Главлит. Во всех подразделениях "агитпропа" есть его оперативные уполномоченные. Оперативник-главлитчик уберет с газетной полосы статью, остановит передачу по радиоволнам, отменит выпуск живописных и музыкальных произведений, поэтических и прозаических - по своему усмотрению, без объяснения причин.

Умный советский потребитель агитпропа и не подозревает, что все движения актеров, слова радиообозревателя, газетные строчки и фотоснимки много раз отредактированы с идеологической склонностью служащими Отдела пропаганды и агитации и утверждены уполномоченным Главлита, прежде чем попасть в глаза и уши советского человека.

Бесперебойно и неустанно, в будни и в праздники, днем и ночью, с полным напряжением дьявольского ума, вот уже семьдесят лет гонит "поганку" пропагандистская машина большевизма. По указанию пропагандистского отдела, в соответствии с идеологией марксизма-ленинизма,вносятся исправления и производятся изъятия во всех произведениях религии, искусства и словесности независимо от того, когда, где и кем он созданы. Идеологический отдел ЦК, совместно с отделом пропаганды и агитации составили многотомные списки произведений  всемирной  классики,  запрещенных  в  Советском  Союзе. Исправляются Пушкин и Гоголь; запрещены "Правила хорошего тона", "Домострой" и "Поваренная книга".

Различна нацеленность пропаганды: для партийных деятелей и рядовых партийцев, для ученых со степенями и просто ученых, для военных высшего комсостава и просто военных, для служителей искусств и священнослужителей, для вольных производственников и для гулаговцев. Пропаганда разделяется: по злободневности: первая тема, вторая тема, третья; по качеству: золотая, серебряная, медная.

Главные пропагандистские усилия определены Идеологическим отделом ЦК:

подавление нравственности, подавление родового национального чувства, религиозного чувства, чувства добра и чувства красоты. Человечные чувства не нужны в советской социалистической общности: все члены коллектива должны существовать в страстях и по интеллектуальному расчету.

С целью усиления воздействий агитипропа на потребителя, большевистские пропагандисты внушают всем советским людям "Вы - Умные". Эта медная агитложь воспринимается всеми "объектами" пропаганды с большим доверием: у всякого человека есть склонность красоваться своим умом.

Однако объявление "Я - умен" часто беспричинно. Умственных способностей не перечесть и никогда они с одинаковой силой не проявляются в мозгу одного человека: память, соображение, воображение, рассуждение, склонность к хитрым расчетам, склонность к целостным расчетам, способность к самопознанию, способность познавать других, уяснение закономерностей... Тьмы и тьмы людей всю жизнь барахтаются в умственном болоте, отказавшись признавать верховенство почутий.

Ум - подсобник. От того, какие чувства преимущественно воспринимаются душой человека от рождения, хочет он того или нет, зависит поведение: праведник, мученик, мучитель, сострадательный, чистосердечный, мелочный, черствый, щедрый, страстный, двурушник, совестливый, подхалим, двуличный, храбрый, ехидный, завистливый, чуткий, занудный, коварный, наглый, трусливый, жестокий, простой, хитрый... Если в душе человека, по его судьбе, больше оседают отрицательные почутия - злой человек. Воспринимающей по своей судьбе больше положительных почутий - добрый человек. Ум с одинаковым подобострастием прислуживает и доброму и злому. Что возвышает разумное существо в его помыслах и поступках, а что унижает? Этот вопрос не к советским людям: оторванные от прошлого, живущие мгновением, они не задумываются о будущем.

История - память народов. Советский доктор исторических наук позавидовал бы дореволюционным русским людям, послушав их поэтические предания старины, если бы в душе доктора сохранилось великое качество ощущать прошлое. В

многотомных исторических трудах запечатлевалось многовековое бытие страны, необходимое для будущего. События народные воспевались в былинах и сказах, оживали в живописных полотнах и в изваяниях. В музыкальных произведениях. История враждебна красным. Прошлое подвергается осуждению и осмеянию Отделом пропаганды и агитации ЦК. Советские люди превращены в "не помнящих родства" Владленов и Октябрин.

Строители мира атеизма и безродья ведут непрерывную кампанию против верующих, стремятся вытравить из них чувства Добрые. Миллионными тиражами издает отдел пропаганды и агитации книжки богоненавистнического содержания: например, "Библия для верующих и неверующих" Ярославского.

Никому не избавиться от пропаганды, всяк подвергается ее растлевающему воздействию. Дети и взрослые, умные и простые. Каждый советский человек, невзирая на его умственные способности и взгляды, занимаемую должность или социальную принадлежность, обязан хлебать из поганых пропагандистских котлов.

Вот рассказ очевидца. Он русин, родился и вырос в Карпатах, в светлой долине среди зеленых гор. Жить бы ему вечно в горном небе. Русин поступил в школу механизаторов. Там впервые приобщился к пропагандистским "дарам". Когда приехал домой на каникулы, родная деревня показалась оторванной от мира.

Предложил своим сельским приятелям провести по деревне радио. Предложение понравилось всем жителям, в том числе' и вислоусому гуцулу -председателю колхоза: правление изыскало средства на покупку радиоприемника. Вкопали столбы, натянули провода. Привезли из города репродукторы с черными картонными рупорами и наподобие воронок. В хатах зазвучало радио.

Летом деревенские жители приходят домой только пообедать да переночевать: много работы на горных покосах, на фермах. В деревне одни старухи копаются в огородах. У русина-механизатора бабка хлопотала по хозяйству, седая, сутулая, но еще подвижная - простое безобидное существо.

Скоро домашние заметили, что старушка прислушивается к черной воронке. Приставит ладошку к уху и слушает витийство "Коминтерна". Прошла неделя. Однажды вся семья собралась на обед. Сидели за столом, устало молчали. Размеренно тикали ходики. За распахнутым окошком кудахтала курица. Бабка таскала чашки, ложки, резала хлеб... По радио пошли последние известия.

Старуха вошла в горницу с чугунком в руках, прихваченным кухонным рушником. Неожиданно она остановилась посередь избы и повернула ухо к репродуктору. Прислушивалась, забавно склонив на бок седую голову. Домашние из-за стола любопытно наблюдали за ней. Проходили минуты, из черной воронки все витийствовал вкрадчивый голос диктора. Вдруг доброе бабкино лицо искривилось злобной гримасой и она сердито вымолвила:

- Прокляти мериканци, все лезуть и лезуть.

Сидевшие за столом дружно захохотали.

Единое, обязательное, всеобщее научно обоснованное воспитание - способ принудить советских людей к единообразному поведению. Все учебно-воспитательные учреждения СССР стремятся образовать своих воспитанников в "коммунистическом духе". Преподавание в советской школе ведется строго по методикам Минобраза. Само изобретение НОВ, НОТ, НОИ раскрывает замысел изобретателей научного воспитания сформировать производственные коллективы.

Одинаковость - цель всеобуча. Начинается всеобуч с раннего детства. Дети без отца и из смешанных семей - лучшее сырье для советских воспитателей. В советских детдомах и в трудовых воспитательных колониях девчонки и мальчишки с упоением распевают: "Отец наш - Ленин, а мать - Надежда Крупская, а дядя наш - Калинин Михаил".

Вырастут дети, встанут в трудовой строй в рабочих спецовках. Пропагандисты и агитаторы всю жизнь будут подливать в их головы мутную водичку: "Рабы - не мы, мы - не рабы", а если проявится чувство рода в сознании производственника, тогда уж нет иного способа перевоспитать отступника. Лишь заключение в лагерь, в психбольницу и этап на тот свет.

В СССР запрещено семейное воспитание: потому что родители принимают во внимание сословную принадлежность и вероисповедание, родовые склонности к искусствам, к предпринимательству, военному делу и по способностям рода наставляют своих чад. Это отдаляет всемирную интернационализацию. Учредители

всеобщего обязательного воспитания не спрашивают отца и мать, хотят ли они отдать своего ребенка в советскую школу. Они обязаны. Если будут противиться, детей отберут от них и поместят в детскую бессрочную воспитательную колонию.

Оказалось, однако, что единство мнения и поступка подрывает не только силы наций. Семьдесят лет социалистического строительства в России, показали, что противоборство марксизма с человеческой природой растлевает и общность интернационалистов, заражает ее спидом равнодушья: "Никому ничего не надо". Цель красных идеологов - равенство - оказалась недостижимой. Само естество восстает против хитрых методик Минобраза.

Одинокая женщина пожаловалась учительнице, что она очень хочет воспитать свою дочку в "коммунистическом духе", но девочка такая непослушная, трудно с ней: берет пример с бабки.

- Поместите девочку в детский дом.

Женщина возразила, что это преступно для матери - отдавать ребенка в чужие руки.

- Из детдома выходят отличные советские люди, их обучают преподаватели с высшим образованием.

Женщина возразила, что детдомовцы - отторгнутая плоть: они все одинаковые, а мать хочет, чтобы ребенок походил на нее. Женщина добавила в раздумье, что, конечно, коммунистическое воспитание - великая сила.

Издавна считалось, что врачевание - профессия свободная. Попробует пусть советский врач заикнуться об этом, он потеряет должность и будет вынужден пойти работать в жековскую котельную кочегаром. Советский врач - чиновник и нет у него желания менять стетоскоп на совковую лопату ради гиппократовских принципов.

Советская медицина всеобща, обязательна и научно обоснована. В советском здравоохранении 80 процентов врачей - женщины - верный признак того, что комиссары Минздрава дано уж накинули узду на советских медиков и шевельнуть пальцем самостоятельно врачу не положено. Часто слышишь, как советский "лепило" на настоятельную просьбу оказать срочную помощь больному, отвечает: "Мое рабочее время кончилось". И ей наплевать, что кто-то там умрет, она тоже не каторжная, а в ближнем магазине дают хорошие яблоки, надо успеть занять очередь.

Поведение советского врача на "рабочем месте" рассчитано жестко. Сколько за день принять больных, скольких положить в больницу или освободить по больничному листу. Скольких больных отправить на тот свет. Суть минздравовских методик - поменьше заниматься пациентами, чтобы отбить у отказчиков-симулянтов охоту ложиться на больничную койку. Врач не выдает бюллетеней больше, чем определено на день, в крайнем случае, он может сказать больному доверительно, так, чтобы никто не услышал: "Приходите завтра пораньше". Врачу запрещено оставлять больного на больничной койке дольше определенного инструкциями срока, даже если больной при смерти: "Выписывать".

Всеми способами советский врач обязан делать больного советского человека трудоспособным. О том, чтобы сделать больного здоровым, речи нет: нравственные основы врачевания упразднены Минздравом. "Клятву Гиппократа", тысячи лет вдохновлявшую врачевателей всего мира, не знают советские медики.

Советский врач не смеет практиковать способами классического лечебного искусства, а только научно обоснованными разработками. Скорее ставить больного производственника в трудовой строй - первейшая обязанность советского медика. Все традиционные способы лечения трудных болезней объявлены устаревшими. Рак, порха, чахотка, лишаи, болезни сердца, болезни горла освирепели в социалистических странах.

Мой приятель и его жена - советские люди. У их ребенка вспучилась грыжа. Мой приятель и его жена преклоняются перед советской медициной - они понесли дочку в больницу.

- Резать, - сказал врач.

Мать вздрогнула и прижала ребенка к груди, отец нахмурился. Супруги вернулись домой с дочкой на руках и переругались. Мать кричала, что она знает одного старичка - фельдшера, он на пенсии и умеет вправлять грыжу. Отец кричал, что он не желает своего собственного ребенка отдавать в руки шарлатана, какого-то старорежимного коновала; весь вечер шла супружеская перепалка. Наташа, однако,

настояла на своем и в рассветной полутьме потащила дочку к знакомому врачевателю.

Старичок испугался, задрожал дряблыми щеками. Он отнекивался от женщины тем, что отсидел лагерный срок, за то, что лечил больных народными средствами, и не хочет, да, не хочет, на старость лет попадать в тюрьму. Упросила все же женщина, пообещала - она никому не скажет. Старый фельдшер согласился ради знакомства.

Две недели в комнатке отверженного врачевателя существовали беспрописно мама и дочка. Боялись показываться на глаза соседям. Спали на койке старика, под старым одеялом, а он сам - на полу. За это время разрыв зарубцевался и счастливая мать утащила ребенка домой, на радостях сунув пятьдесят рублей в карман опального медика. Папа тоже был рад узнать, что все благополучно кончилось. По поводу полусотенной он заметил наставительно:

"Советская медицина - бесплатная".