И. СЕМЕНОВ

И. САЛЬНИКОВ

ВОСЕМЬ ЛЕТ В УнжЛАГе

Анна Николаевна Хахулина родилась и выросла в Валдае. Учительствовать начала в поселке Лычково. Там же вышла замуж и родила дочку. Затем была переведена в деревню Лужно. Жизнь молодой учительницы начальных классов текла спокойно и размеренно до тех пор, пока не грянул гром среди ясного неба—арест мужа в июле 1937 года.

— Для меня это было огромной неожиданностью потому, что я была уверена, что никакой антизаконной деятельностью муж не занимался,— рассказывает Анна Николаевна,—зная то суровое время, я судорожно начала перебирать в памяти все, что хоть как-то могло повлиять на его арест. Вспоминалась недавняя поездка на праздник Вознесения в деревню Мелеча к родителям мужа. В доме его брата Якова Ивановича Солдатова собрались гости. Одним из них был Иван Миколихин, который уехал из деревни и нашел работу в Ленинграде. Муж рассказывал мне потом, что на застолье Иван говорил о расстреле Тухачевского и о том, какие противоречивые слухи ходят в связи с этим. За столом разгорелся спор... И вот, теперь, когда мужа забрали, вспомнился тот день и рассказ о Тухачевском. Больше своего супруга я никогда не видела, вероятно, он исчез в одном из северных лагерей.

Уверенная, что все случившееся—ошибка, и, разобравшись, мужа отпустят, Анна Николаевна обивала пороги райотдела НКВД, пытаясь выяснить причину его ареста. В августе 1937 года ее арестовали. «Взяли» всех тех, кто был в тот злополучный день в гостях у Якова Ивановича. Всего около 20 человек.

Хахулину привезли в Лычково, а оттуда с группой арестованных в Старую Руссу. В камеру набилось человек сорок, спали вповалку.

Начались ежедневные многочасовые допросы.

— Следователь по фамилии Пономарчук,— продолжает Анна Николаевна, — в течение двух месяцев задавал одни и те же вопросы: о неизвестной мне контрреволюционной деятельности, об организации и якобы данных мне поручениях. Однако при этом никогда не оскорблял, не повышал голоса, обращался на «вы». Видно было, что он сочувствует мне, 24-летней женщине. На одном из допросов появился начальник Лычковской милиции Пашкин. Он кричал, угрожал, размахивал пистолетом, заставляя подписать заготовленный им протокол, в котором я, Хахулина, признавалась в контрреволюционной деятельности.

Тогда мне казалось, что все уже кончено. Испуганная до смерти, уставшая, измученная, я была готова подписать эту галиматью, мне все стало глубоко безразлично. Я сломалась и, взяв ручку, уже хотела подписать этот протокол с чудовищной ложью. Случайно взглянув на моего следователя, я увидела в его глазах сожаление и упрек: «Зачем, ведь это твоя смерть». Я отшвырнула ручку и зарыдала, бормоча сквозь рыдания: «Не хочу и не могу на себя лгать». Пашкин выматерился и вышел, хлопнув дверью. Меня снова отправили в камеру. А спустя некоторое время вызвали с вещами во двор тюрьмы, где уже стояло в строю около трехсот заключенных. Началась процедура объявления приговоров. Ни статьи, ни основания для осуждения не указывалось, только фамилии и срок. Монотонный голос читавшего прерывал рыдания людей. Почти в самом конце прозвучало: «А. Н. Хахулина — 8 лет».

Из Старой Руссы меня отправили в Ленинград, в женскую тюрьму. При выезде из тюрьмы за машиной устремилась толпа ожидавших родственников. Мне удалось бросить треугольник с адресом мамы: г. Валдай, ул. Ленина, 18, Хахулиной. В письме я писала: «Мама, меня перевезли в Ленинград». Мама приехала в Ленинград и добилась свидания, на котором я смогла увидеть ее в последний раз. Но поговорить нам так и не удалось.

Через некоторое время меня переместили в лагерный пункт № 7 на реке Унже в Горьковской области. Таких пунктов в этом районе было более двадцати и в каждом, примерно, по 1000 человек. Объединение называлось УнжЛАГ и представляло из себя сотни и сотни километров колючей проволоки, бараков, караульных вышек, а самое главное—скопление людского горя.

Работали на лесоповале, жили в ужасных условиях. В январе 38-го произошел несчастный случай. Упало огромное дерево и вмяло меня в снег, а напарника убило насмерть. К счастью, поступило указание начальства о том, что наш лагерный пункт переоборудуют в больницу УнжЛАГа, и меня, как не пригодную для лесоповала, оставили работать там сестрой-хозяйкой.

Летом 1945 года на одном из построений начальник лагерного пункта зачитал приказ о моем освобождении. Радости не было предела. Я жила ожиданием долгожданной свободы. Мама к тому времени уже умерла, но оставалась в детдоме моя дочка. Жила предвкушением встречи с ней. Даже не подозревала, что мои злоключения на этом не закончились...

Меня под конвоем отправили в управление лагеря на станцию Сухобезводная. В одном из кабинетов состоялся разговор с сотрудником НКВД:

«Вы свободны, ваш срок закончился»,—объявил он мне.— «Я могу ехать домой?»— спросила я.— «Нет, выезд запрещен». — «Что же мне делать?» — «Устраивайтесь на работу здесь, на лесоповал. Открыт 24 лагерный пункт, можете работать там по вольному найму».

Снова отчаяние. Снова в лагерь, что хуже, чем лесоповал. После долгих восьми лет заключения, страданий и боли, я была вынуждена остаться здесь. Но тут помог случай. На станции Сухобезводной мне повстречался начальник лагерного пункта № 7. Он помог «выбить» направление на работу по вольному найму сестрой-хозяйкой на прежнее место.

Лишь в 1946 году, когда вышел специальный указ об освобождении, я смогла, наконец, попасть домой в Валдай и забрать из детдома дочку.

На работу устроиться бывшему «врагу народа» в родном Валдае было непросто. Все организации, куда бы я ни обращалась, отвечали отказом из-за судимости. В райкоме, райисполкоме, отделе НКВД отвечали однозначно: «Только лесоповал».

Пытался помочь мне один из старых знакомых, работавший директором школы на Острове, — Самуил Абрамович Ливенсон. Но в районе ничего не получилось, и я отправилась в Новгород.

В облоно также ожидал отказ. Несмотря на неприятности, грозившие всем, кто пытался помочь бывшим «зекам», на свой страх и риск, знакомые устроили меня работать в пионерлагерь. Но продолжаться это долго не могло, и я решила уехать.

После смерти Сталина я написала в Москву. В 1955 году получила справку о реабилитации. Тогда же переехала в Ленинград и работала в одной из сельских школ.

Сейчас Анна Николаевна на пенсии и живет в Валдае. Она — инвалид, страдает от болезни глаз и диабета.