От автора

Эту рукопись, посвященную моему трехлетнему пребыванию на острове Вайгач в качестве заключенного в период 1933-1936 годов, я преподношу в дар Ненецкому окружному краеведческому музею г. Нарьян-Мара. Прошло шестьдесят лет со дня моего прибытия на Вайгач. С течением времени многое выпало из памяти, но многое сохранилось отчетливо.

Тринадцатилетнее пребывание в Империи ГУЛАГа в роли заключенного с 1933 по 1945 г., а затем четырехлетняя ссылка, и вся моя дальнейшая работа в качестве вольнонаемного специалиста в той же системе, до выхода на пенсию, не смогли выветрить из моей памяти пережитое.

Слишком много фамилий, фактов, эпизодов хранятся еще в моей голове. Я вспоминаю их и в других своих рукописях о Соловецких лагерях и об Ухтпечлаге в Коми АССР в период 1933-1938 гг.

Я уже перевалил границу на девятый десяток. Жизнь недолговечна. Отчетливо вижу и свой скорый конец. Хочется оставить будущему поколению да и нашим современникам воспоминания о том, как осваивался Север. А открывали суровую Арктику не только прославленные полярники: ученые, зимовщики, моряки, радисты, летчики, но и другая безвестная категория людей, отдавшая свой подневольный рабский труд этой земле. Многие, очень многие так и не увидели свободу и навечно остались на Севере. Взять хотя бы Новую Землю, сведения о возвращении оттуда освободившихся не подтверждаются...

А сколько замечательных людей потеряла Арктика в

застенках ОГПУ-НКВД. Людей, преданных Родине, науке! Вспомним академика Визе, Лаврова, Самойлович и многих других, объявленных "врагами народа". Пострадали и известные наши полярники: профессор П.В. Виттенбург, геолог Урванцев, летчики Ф.Б. Фарих, Сущинский, В.М. Махоткин и многие другие. Немало из них оказались расстрелянными или погибли в лагерях. Все они теперь реабилитированы, и память о них осталась навеки.

От Кольского полуострова до берегов Берингова пролива возникали но указанию Сталина так называемые исправительно-трудовые лагеря, ставшие гигантской братской могилой невинных людей! Империя ГУЛАГа захватывала даже такие регионы, как Земля Франца Иосифа, остров Вайгач, острова Северной Земли, остров Врангеля, Певек и побережье вплоть до Берингова пролива. Пребывание заключенных во многих местах было строго засекречено.

Но гласность постепенно делает свое дело. Раскрываются вес тщательно скрываемые ранее тайны. Это нужно и для истории. Пусть в моей рукописи найдутся неизвестные доселе факты и фамилии некоторых людей, бывших одновременно со мной на Вайгаче в трагических тридцатых годах.

От всего сердца,

бывший политзаключенный

- вайгачанин Гурский К.П.

Крым. Ялта. 12 июля 1993 г.

Из истории освоения острова Вайгач и "Вайгачской экспедиции ОГПУ" в период 1930 -1936 годов.

Июль 1930 года. Еще скованы льдом просторы Ледовитого океана, но сквозь ледяные поля и нагромождения торосов к берегам пустынного полярного острова Вайгач пробивается караван судов из Архангельска.

Тяжелый путь пробивают ледоколы "Седов" и "Малыгин". За ними следуют пароходы "Мятель" и "Глеб Бокий", принадлежащие УСЛОНу (Управлению Соловецкого лагеря особого назначения).

Войдя в пролив Югорский шар, караван свернул в бухту Варнека, к юго-западной части острова. На малообитаемый остров из Соловков на пароходе "Глеб Бокий" был доставлен первый этап заключенных, контингент которых составляли осужденные по ст. 5 8 с различными пунктами и сроками (политзаключенные), уголовники - в основном воры, хулиганы, и "тридцатипятники", имевшие ранее судимость, а теперь осужденные на три года в целях профилактики. Кроме нескольких десятков заключенных (около сотни человек), в состав высаженного на берег десанта входила небольшая группа вольнонаемных специалистов и чекистов.

Это была первая группа участников экспедиции, направленная на Вайгач по заданию ОГПУ для освоения острова, поисков и разработок месторождений полезных ископаемых уже обнаруженных геологами.

Экспедицию возглавлял бывший начальник Соловецкого лагеря, заместитель Глеба Бокия - Федор Иванович Эйхманс, ответственный сотрудник высокого ранга с четырьмя ромбами в петлицах. Его заместителем был Ская Эдуард Петрович¹. Оба из бывших латышских стрелков.

В состав экспедиции входили опытные геологи, горные специалисты, инженеры, топографы - все заключенные.

Высадка людей, выгрузка продовольствия, лесоматериалов,

бревенчатых рубленных заранее маркированных домов, угля, тракторов, горючего и т.д. со стоявших на рейде посреди бухты пароходов производились прямо на лед, откуда санным путем доставлялись на берег, находившийся на расстоянии около трехсот метров. Работать приходилось вручную, пока лед был еще надежным - нужно было до таяния успеть перевезти на берег все грузы. На голом берегу забелело более десятка больших армейских палаток. Задымили железные печи. Топлива хватало. На берег выгружен большой запас угля. Одновременно началось строительство первых жилых домов - бараков и служебных зданий. Хорошо, что все они были заранее заготовлены на материке, теперь здесь восстановление и сборка осуществлялись быстрыми темпами. Люди работали самоотверженно, по десять- двенадцать часов. На невысоком бугре над бухтой и будущим поселком возвышался чум единственного аборигена - ненца Вылки с семьей. Вскоре весть о прибывших новоселах неведомыми путями распространилась среди редких ненецких чумов на побережье материка и Вайгаче. Из Хабарове - небольшого старинного поморского промыслового поселения, (давно заброшенного с оставшимися там остатками трех изб да крохотной убогой деревянной церквушки), в котором проживала в своем чуме семья ненца Якова Тарбурея (прим. ред. Тайбарея), примчалась собачья упряжка со старым охотником. С острова Колгуева на оленях до Варнека добрался ненец Михаиле, а из бухты Долгой, что на северной оконечности острова - женщина, Роза Охимова. Все ненецкие аборигены были единоличными охотниками и рыбаками. Летом с материка поступали пополнения людей, оборудования, продуктов и стройматериалов. К ноябрю 1930 года в поселке было построено пять зданий:

радиостанция, столовая, домик начальника экспедиции и его помощников, медпункт - и бараки.

В начале 1931 года на противоположном берегу бухты - на мысе Раздельном - был заложен рудник. Началась разработка свинцово-цинковой руды и была пущена в ход обогатительная фабрика. Руда на тачках доставлялась на берег, чтобы летом загрузить карбаса, перевозившие ее к стоявшим на рейде пароходам. Труд был тяжелым, ибо производился вручную. Только из карбасов руда поднималась на пароход лебедкой.

Начальником радиостанции экспедиции был Ковалев, опытный радист. Большую помощь ему оказал в сооружении начальник радиостанции Югорский шар Попов.

Весь поселок разместился вдоль береговой полосы на небольшой возвышенности. За поселком на невысокой сопке расположились радиостанция, дом начальника экспедиции, здание Управления и Оперчекотдела, казарма ВОХРа и неподалеку от нее на самом краю небольшой деревянный рубленный домик - карцер или следственный изолятор на 4 крохотных камеры.

Эйхманс был довольно энергичным администратором. Он умело организовал строительство поселка, быт и порядок. В поселке не было разграничения между заключенными и вольнонаемными. Все жили рядом, работали вместе и свободно общались. Не было никаких зон, запретов. Заключенные в любое свободное время могли по своему желанию совершать прогулки по окрестностям вместе с вольными без всякого специального разрешения или пропусков, организовывать состязания на лыжах.

В 1933 году в поселке был построен большой прекрасный клуб, в котором разместилась богатая библиотека с большим выбором редких книг, доставленных на Вайгач из хранилищ ОПТУ, большая часть которых, видимо, была конфискована у бывших владельцев...

Из Соловков на остров поступило в 1933 году новое пополнение заключенных для работ на руднике. Начальником рудника был Езеев. Горными десятниками или штейгерами были заключенные Егорченко, Оношко, Вербило. Запомнился и бригадир откатчиков Шевченко. Работали мы в руднике в три смены - по

шесть часов.

В летнее время на рудник мы добирались через бухту карбасами, ведомыми на буксире катерами. При сильном шторме, когда эта переправа становилась опасной, мы добирались до рудника пешком, вдоль берега вокруг бухты, проделав более двух километров. В зимнее время шли через бухту вдоль укрепленных в лед деревянных столбиков с натянутой на них проволокой, чтобы во время сильной пурги или поземки человек не отклонился в сторону и не погиб в сплошной снежной круговерти. При такой погоде человек не мог иной раз видеть идущего впереди на расстоянии одного метра.

К 1936 году поселок разросся. Заключенные специалисты еще в 1932 году за хорошую работу получили право вызова на Вайгач своих жен и детей. Им были созданы все условия для проживания и работы наравне с вольнонаемными.

К профессору Виттенбургу приехала жена из Ленинграда вместе с одиннадцатилетней дочерью. Жена его была принята на должность врача. С семьями жили инженер геолог Клыков К.Д., геолог Флеров, бывший комбриг РККА Константин Григорьевич Архангельский, топограф Переплетчиков, престарелый картограф Бух со своей женой.

Поселок был маленьким, и для детей были устроены специально два класса, в которых преподавали опытные учителя из состава заключенных, сообразуясь с программой занятий, знаниями и возрастом учеников в индивидуальном порядке.

Теперь я хочу коснуться вопроса о женском населении Вайгача. Кроме жен вольнонаемного состава и упомянутых заключенных, живших в отдельных квартирах в доме специалистов, женщин до 1935 года па острове не было.

Но летом 1935 года к нам прибыл первый и единственный этап с материка, доставивший около двадцати представительниц прекрасного пола, осужденных по разным статьям. Их тут же на берегу "расхватали" "респектабельные женихи" из заключенных. Не прошло и нескольких дней, как они были зарегистрированы в законном браке в третьем отделе и разместились в небольших

отдельных комнатках.

Я помню сейчас только двух женщин из этого этапа. Одна из них - Ксана, молодая "тридцатипятница" - красивая, изящная украинка из Харькова.

Вторая - Алла Амадсон, ленинградская эстонка, инженер -химик, осужденная по ст. 58.6 сроком на 10 лет.

Вскоре, после затопления рудника на Вайгаче, центр экспедиции перебазировался в Амдерму - новый поселок на материке, на побережье Карского моря, где был заложен рудник для разработки флюорита (плавикого шпата), так необходимого для металлургической промышленности. Это месторождение было открыто геологом Преображенским, умершим от инфаркта в забое рудника на Вайгаче в начале 1935 года. Все руководство по освоению района перешло к Главсевморпути, основавшему на базе экспедиции Вайгачский горнорудный комбинат, начальником которого был Храмов. Экспедиция снабжала комбинат рабочей силой из состава заключенных.

За поселком, напротив рудника, было построено большое двухэтажное здание Управления комбината, от поселка Амдермы до рудника выстроена лежневая дорога из леса, спасенного с затонувшего на Белом мысу эстонского парохода "Кенник", везшего груз экспортного леса в Европу осенью 1933 года. По лежневке добытый флюорит доставлялся двумя автомашинами на берег, где он концентрировался для погрузки на пароходы. Воды на Амдерме часто не хватало зимой, так как небольшая речушка Амдерма во время сильных морозов промерзала до дна. Для пополнения водных ресурсов рабочие выпиливали за поселком блоки уплотненного ветрами снега, на вагонетках подвозили к котельной, где в огромных емкостях снег перетапливался в пресную воду.

В 1934 году Дицкалн покинул Вайгач, передав дела прибывшему ему на смену Сидорову С.Ф. Жена же Дицкална -Галина Сергеевна - развелась с ним и вышла замуж за врача -хирурга из заключенных. Полещука Ивана Сергеевича.

Поселок на Амдерме разросся. В 1936 году в нем было несколько хороших бараков для заключенных, дома для специалистов

и вольного состава, большая хорошая двухэтажная столовая, клуб, магазин, котельная, баня, электростанция. На широкой береговой пойме устроен аэродром, на котором приземлялись самолеты из Архангельска, доставлявшие на Амдерму специалистов и начальство, а также почту. Ими управляли известные полярные летчики -Фарих и Сущинский. На этот аэродром совершили посадку тяжелых самолетов покорители Арктики: Герой Советского Союза Водопьянов и Махоткин - при перелете Москва - Земля Франца Иосифа зимой 1935-1936 года. Летом Амдерму посетила комиссия Главсевморпути во главе с Отто Юлиевичем Шмидтом - начальником Главсевморпути. В составе комиссии находились начальник политуправления Беренгавинов и его заместитель Илья Федорович Адамович. Пройдет полтора года и Беренгавинов будет расстрелян, как враг народа, а с Адамовичем, получившим 25 -летний срок, я встречусь под Ухтой, куда он попадет спецэтапом вместе с Григорием Филипповичем Ягодой - отцом палача, виновного в гибели многих сотен тысяч невинных людей...

На Амдерме наступило чудесное, небывалое для здешних мест лето 1936 года. Большей частью стояла ясная, тихая погода. Из Амдермы в различные уголки материковой полосы от Кары до речушки Каратаихи отправились полевые геологические и топографические партии для поисков рудных месторождений и топографических съемок. Я попал в партию под руководством опытного военного топографа Акулова Ивана Николаевича. Нашим заданием было провести съемку местности от Амдермы в сторону озера Тоинто. Партия состояла из 12 человек. Разместились мы в двух палатках в пяти километрах от поселка.

Работали спокойно до начала сентября.

В связи с убийством Выучейского - председателя Ненецкого окружного исполкома - мы внезапно получили распоряжение срочно прекратить все работы и немедленно возвратиться со всеми вещами и инструментом. Через несколько дней узнали о расформировании и ликвидации лагеря. Семнадцатого октября 1936 года весь контингент заключенных этапом на пароходе "'Красное знамя" был отправлен в Архангельск. Оттуда на барже

по Северной Двине и Вычегде до Усть-Выми, от которой нам пришлось сделать двухсот пятидесяти километровый пеший переход по трапу до Чибыо (будущий город Ухта). Так мы попали из Вайгача в столицу Ухтопечорских лагерей.

Бывшие вайгачане быстро рассеялись по многочисленным лагпунктам, начиная от Усть-Выми и кончая Воркутой. Многие из них погибли во время массового террора и расстрелов, учиненных спецуполномоченными из Москвы Кашкетиным и Григорошиным в 1937-1938 годах... Мой бывший начальник и друг - Акулов Иван Николаевич был вместе с 240 заключенными сожжен заживо в бараке на Ухтарке в апреле 1938 года . . .

В мае того же года там был уничтожен и мой одподелец Острономов Михаил.

Теперь хочу коснуться судеб некоторых лиц, упомянутых мною выше. Начну с основателя Вайгачской Экспедиции ОГПУ -Эйхманса Ф. И. После Вайгача, который он покинул в 1932 году, Федор Иванович в органах ОГПУ больше не работал. Он был направлен за границу по работе, связанной с разведкой. Посетил ряд стран, но в основном работал в Японии. В 1938 году был отозван и вскоре расстрелян на Лубянке.

В официальном сообщении семье Эйхманса говорится: "Эйхманс Федор Иванович осужден Военной коллегией и приговор приведен в исполнение в Москве..."

Появившееся позже в печати утверждения Ширяева и Розанова, что Эйхманс, якобы, расстрелян на Новой Земле или Вайгаче, не соответствуют действительности. Об этом мне сообщила дочь Эйхманса - Эльвира Федоровна. Его помощник по Вайгачу Э.П.Ская был также репрессирован, и жизнь его оборвалась в Ухтпечлаге ...

Судьба второго начальника экспедиции - Дицкална Александра Теодоровича (Федоровича), сменившего в 1932 году Эйхманса, оказалась более милостивой. Комдив органов ВЧК покинул Вайгач летом 1934 года, передав бразды правления С.В.Сидорову.

Дицкалн, старый заслуженный, дважды почетный чекист,

сын расстрелянного в 1906 году Теодора Яновича за революционную деятельность, состоявший в личной охране В.И. Ленина - он продолжал свою дальнейшую работу в органах НКВД. После Великой Отечественной войны перешел на новую работу. Переехав в Ригу, он грудился при Совете Министров Латвийской ССР, в Министерстве шоссейных дорог начальником спецчасти. В 1947 году комдив, руководящий сотрудник органов ВЧК СССР умер от раковой опухоли и с большими почестями был похоронен на кладбище им. Ян и са Райниса. Он избежал террора 1937-1938 годов и печальной участи многих своих сослуживцев, хотя в это время была арестована его сестра Эльза Теодоровна и, как ''враг народа", получила пятнадцатилетний срок, а муж ее был расстрелян. Горькая чаша миновала Дицкална.

Теперь коснусь судеб некоторых упомянутых выше бывших узников - "вайгачан".

Начну с Архангельского Константина Григорьевича, одного из первых, с кем я познакомился на Вайгаче. Это был высокообразованный бывший военный специалист в звании комбрига, человек, пользовавшийся доверием и уважением Дицкална. Он состоял при нем что-то вроде советника и делопроизводителя, работавшего одновременно по поручению начальника над историей Вайгачской экспедиции ОГТ1У. Им же в то время написаны две книги "Полярные будни" и ''Белый мыс", которые остались в фондах Экспедиции ОГПУ СССР и судьба их неизвестна². После Вайгача Архангельский несколько лет проработал в ГУЛАГе на Беломорканале. После освобождения переехал на Кавказ, устроившись на работу в Кавказском заповеднике. После 1945 года перебрался в Ригу, где и умер в октябре 1978 года.

У него имелось много материалов о Вайгаче и хороший альбом с фотографиями, но почти вес у него отобрали при отъезде с Вайгача. Правда, у его дочери Людмилы Константиновны сохранилась в одном экземпляре написанная им книга о своей жизни. Он счастливо избежал расправ с политзаключенными в 1937

году.

Профессор Виттенбург Павел Владимирович был доброжелательным, всегда готовым прийти на помощь каждому, кому было необходимо. В этом я убедился на своем примере. Когда я с ним познакомился, он, узнав о моем тяжелом моральном состоянии (получение срока по Белому мысу), пришел мне на помощь, предложив работу коллектора при геологическом отделе. У меня сохранилась память о Павле Владимировиче как о человеке хорошо воспитанном в старых понятиях этики, резко отличавшимся в среде менее культурных сослуживцев. Он отдал много сил освоению Арктики будучи в заключении и позже. После освобождения из заключения он посетил Вайгач дважды: в 1940 и 1941 годах, а в 1946 году - Амдерму. Им написана монография "РЗ'дные месторождения острова Вайгача и Амдермы", выпущенная в 1940 году. В 1936 - 1937 годах он возглавлял геологическую экспедицию на Таймырском полуострове. После Великой Отечественной войны вернулся в Ленинград, преподавал в Высшем Арктическом училище и в Ленинградском университете. Умер в 1968 году.

Геолог Преображенский - первооткрыватель Амдерминского флюоритового месторождения - умер на Вайгаче в 1935 году.

Геолог Флеров погиб на Вайгаче. Подробностей точно не знаю.

В одной из публикаций в газете "Известия" в 1989 или 1990 году я узнал, что наш известный опереточный певец Геральд Васильев родился в 1935 году на острове Вайгач. Отец его был геологом. Но я, к сожалению, такого геолога не помню...

Заканчивая свой короткий рассказ, хочу остановиться на ценном воспоминании.

Заключенные питались на Вайгаче с первых дней основания лагеря и до конца так, как на материке не питались вольные специалисты, заключенные в других же лагерях гибли от голода, как мухи. На Вайгаче мы имели трехразовое высококалорийное питание, в состав которого входили в большом количестве говядина, свинина, баранина. В столовой заключенный получал питание из трех блюд в таком количестве, сколько ему желалось. Отправляясь на работу, любой мог взять в столовой хлеба в

неограниченном количестве, а у столовой в тамоуре всегда стояла бочка с селедкой, открытая для всех. В магазине заключенный наравне с вольнонаемными имел право всегда купить не только колбасу, сыр, масло, шоколад, но и мужские костюмы, в которых посещали клуб. Я сам ходил в костюме, купленном на Вайгаче. Волосы у нас не стригли, мы ходили с прическами.

Дочь П.В. Виттенбурга Евгения Павловна, жившая с отцом и матерью на Вайгаче в те годы, вспоминает: "...Мы жили в доме специалистов, где отец получил две смежные комнаты, которые обставил с помощью заключенных столяров самой необходимой мебелью: три топчана, письменный стол, шкафчик для посуды, книжные полки, окна украшали белые занавески. Мама привезла с собой папины любимые картины. Стало очень уютно. Дом обогревался огромными кирпичными выбеленными печами, которые топил углем дневальный из заключенных - симпатичный пожилой человек из Харбина. В его обязанности входило протереть мокрой тряпкой во всех комнатах полы, покрытые линолеумом и носить воду, которая сливалась в большую бочку при входе в дом.

Как мне казалось, жизнь текла тихо и мирно. Родители с утра уходили на работу, возвращались в конце дня, а я по определенным дням посещала школу. Так как дети были разного возраста, то со мной одной занимались учителя - заключенные. Физикой и математикой - один, русским языком и литературой -другой, немецким языком - третий. Это были четвертый и пятый классы средней школы. Особенно мне запомнился учитель по литературе. Пожилой человек с теплотой относился ко мне (у него на воле, видимо, остались такие же дети). В результате, по возвращении в Ленинград, я поступила в тот же класс, который оставила уезжая, но он теперь уже был шестым..."

Одного из учителей я хорошо знал. Это был Андриенко. После Вайгача мы вместе очутились в Чибью. Он был очень угнетен своим положением политического с 58 статьей. Тревога за свою судьбу в 1937 году, когда особенно усилились репрессии против заключенных и массовый террор, и это сильно отразилось па его психике. В его воспаленном мозгу созрела мысль избавиться от политического клейма, получить новый срок по

любой бытовой или уголовной статье и этим избавиться от ст. 58. Он совершил кражу, получил новый добавочный срок, но остался тем же политическим, но вдобавок ко всему и вором... О дальнейшей судьбе незадачливого педагога мне ничего неизвестно. Тундра - царство вечной мерзлоты. С наступлением полярной короткой весны и лета верхний слой почвы оттаивает на небольшую глубину и заболачивается, превращаясь в липкую жижу. Поэтому по всей территории поселка, как Варнека, так и Амдермы сооружались дощатые тротуары.

Остров Вайгач - бухта Варнека, Амдерма.

1933-1936 годы.

В трюме грузового парохода "Красное знамя", куда нас загнали на Соловках, собралось 720 человек. Расположились в одном из пустовавших отсеков, выделенных для нашего этапа, прямо на холодном полу. Вполне понятно, что удобств никаких нам не положено. Но благо, что переброска нашего контингента происходила в летнее время и по расчетам высшего начальства, занимавшегося этапированием, путешествие мы смело могли бы перенести в летних шароварах из "чертовой кожи", в потрепанных, перелатанных телогрейках и в полуразвалившихся "чунях" - последней лагерной моде подобия обуви, выдумки какого -то умника из ГУЛАГа, изготовлявшейся из старых автомобильных покрышек, сшитых тонкой стальной проволокой. Паек в дорогу получили обычный, как положено в инструкции: селедку и хлеб.

Мест в трюме хватало с избытком. Я устроился в удобном местечке со своим другом по этапу и неудавшемуся побегу Леонидом Муниным, уже крепко ставшим на ноги после лечения у лагерных коновалов на Поповом острове и в Соловецком лагере. К нам присоединился Аршанинов, инженер строитель из Смоленска, человек старше нас лет на двадцать.

Вскоре, как водится, все перезнакомились друг с другом. Нашлись знакомые по предыдущим этапам и лагерям, даже земляки. Начались обычные воспоминания. Состав заключенных

в нашем этапе подобрался довольно разношерстный. "Контрики", осужденные по ст. 58, были преобладающим большинством. Потом следовали бытовики, осужденные за растрату, злоупотребления, взятки и халатность на работе. Несколько человек были из числа осужденных по Указу от 7.08.1932 года с заменой высшей меры наказания на десятилетний срок ИГЛ (исправительно-трудовой лагерь). За ними следовали уголовники - рецидивисты всех мастей, или, как в то время их называли «отрицаловкой»: убийцы, воры, бандиты, насильники, аферисты и им подобные. К ним относились и лица без определенных занятий и места жительства, ранее судимые, но попавшие сразу после освобождения под вновь придуманную ст. 35, задержанные при облавах и получившие по ней срок по три года, хотя и не совершившие на момент ареста никакого преступления. Их арестовали в целях профилактики. Такую же меру применили к женщинам, подозревавшимся в проституции и общении с уголовными элементами. Рецидивисты с ходу заняли отдаленный угол и с нашим братом не общались. Там это "кодло" по воровским законам резалось в самодельные карты, играя в "стос", "буру","очко"- излюбленные в уголовном мире. Хотя игра, как обычно, велась на "интерес", никаких эксцессов не было. К нашему великому удивлению, ни один из блатарей не пытался "качать свои права", отбирая у "контриков" полюбившуюся вещь и недоеденный кусок хлеба, не проигрывал их "шмоток" - жалких остатков былой одежды. Хотя мы все были настороже, хорошо зная о повадках и нравах "воров в законе", как называли себя представители преступного мира, никто из них не нарушал спокойствия в трюме.

Причину столь необычного поведения уголовников мы узнали позже, на Вайгаче. Оказывается, в этапе находились два крупных "пахана" - авторитетных вора в законе, давшие на Соловках, еще до посадки на пароход, "честное воровское слово" какому - го видному представителю ГУЛАГа, уважаемому блатными, что на этапе будет "мировой порядок и братва бузу поднимать не будет". Один из этих "паханов" был известный московский рецидивист Закржевский, от одного его взгляда любой урка

дрожал, как осиновый лист.

После захода по пути в Архангельск и кратковременной остановки в порту мы вновь тронулись в путь, по - прежнему в полном неведении, куда нас, бедненьких, везут...

Ночью разыгрался сильнейший шторм. Пароход наш словно щепку швыряло из стороны в сторону и нам крепко доставалось в полутемном трюме. Ходили как пьяные, сталкиваясь друг с другом и отделываясь синяками и шишками на лбу. При значительной бортовой качке нас беспрерывно перебрасывало от одного борта к другому. Свалила морская болезнь, поэтому мы предпочитали вповалку валяться на голом холодном железном полу и вставать только по надобности "до ветру". Доступ в матросский гальюн был для нас закрыт. Под туалет была приспособлена на скорую руку деревянная пристройка, открытая со всех сторон, огороженная только на метровую высоту досками, пришитыми к крепким стойкам. Вся конструкция, довольно шаткая, была выдвинута за корму на расстояние трех метров над бездной воды...

В ночь на третьи сутки шторм стал стихать. После Архангельска в трюме заметно похолодало. Один из вышедших на палубу в туалет сообщил, что в море плавают льдины. Ошарашенные услышанным, зеки принялись строить догадки и предположения, куда нас могла завести нелегкая?

Во второй половине дня кто-то крикнул, что справа показалась земля с безжизненными, пустынными, лишенными всякой привычной растительности, берегами. Прошло еще около часа. Пароход стал заметно снижать скорость. Раздался длинный басистый гудок. Застопорились машины. С грохотом спущена в море цепь с якорем. Мы интуитивно стали готовиться к высадке. Но только через час над нашей головой открылась настежь крышка люка и послышалась команда:

- Выходить всем с вещами наверх!

Поднявшись на палубу увидели, что наш пароход стоит посередине узкой бухты, с двух сторон зажатый невысокими холмистыми пустынными берегами. С правой стороны раскинулся поселочек с длинными бревенчатыми бараками. Их было не более

десятка с несколькими производственными и складскими зданиями. На вершине бугра над поселком маячил чум со стоящим рядом человеком в странной меховой одежде, как нам стало позже известно - оленьей малице...

На противоположном берегу возвышался деревянный шахтный копер³ и невысокий террикон. А вокруг была непривычная голая тундра без единого кустика или дерева. Небо

над нами нависло тяжелыми темно - свинцового цвета облаками.

От берега к пароходу направился катер с баржей па буксире и вскоре причалил к его борту. Спустили вниз сходни. Прозвучала команда: "Всем спускаться с вещами вниз!"

Вскоре мы высадились на каменистый берег, где столпилось немало зевак, встречающих нас. Хорошо, что день выдался довольно сносным, без дождя и ветра. Встречавшее нас местное начальство произвело по формулярам перекличку прибывших, тщательно сверив по занесенным данным. После нудной процедуры мы ожидали, что последует непременный шмон, но, к нашему изумлению, нас на этот раз избавили от позорного обыска и объявили, что мы можем идти обедать в столовую, находившуюся метрах в ста от места нашей высадки. Мы не заставили себя упрашивать вторично и со всех ног бросились выполнять столь приятное для нас приглашение. Голодный желудок, не видевший четверо суток горячей пищи, давал о себе знать довольно ощутимо. Войдя в столовую, мы остановились в изумлении. После предыдущих лагерных жутких пищеблоков нам показалось, что мы попали в какой-то рай или очутились на воле... Помещение было просторное и чисто выбеленное. На столах, застеленных чистыми

клеенками, стояли подносы с горками аккуратно нарезанного чудесного ароматного хлеба. В раздаточном окне дымились тарелки с первым блюдом. Оказалось, что здесь не требовались ни талоны, ни специальные жетоны. Пища выбиралась по вкусу едока. Хочешь - бери борщ, хочешь - наваристый гороховый суп с кусками ароматного мяса.

Мясо в борще и в супе! Да еще не в микроскопических дозах, как в обычных городских столовых на воле... Я, долго не раздумывая в выборе, схватил глубокую тарелку со своим любимым борщом. Это был чудесный настоящий украинский борщ! Но едва я поднес ложку ко рту, как сразу же обжег язык и губы. Борщ был покрыт золотистой пленкой настоящего жира, а я с детства не мог терпеть его. Пришлось жир собирать ложкой и выплескивать в пустую тарелку соседа. Съел я свой борщ, и аппетит разыгрался. Сосед же из местных зеков смеется и говорит:

- С голодухи бывает. Понимаю. Иди к окошку и бери смело еще тарелку. Тут нечего стесняться. Ешь, сколько душа пожелает!

Что ж, раз дают, то бери. Съел еще одну порцию борща. Подошел за вторым. Батюшки мои! Глазам своим не поверил! Настоящий мясной соус. Просто невероятно, что я в лагере и сейчас 1933 год, когда но всей стране свирепствует голод. Вспомнил Крым, Украину, мертвецов на улицах. Детей и женщин, роющихся на помойках еще полгода тому назад. Куда же это мы попали? Вся наша прибывшая братия только рты пораскрывала в недоумении. А тут еще и третье блюдо - компот! Ну, дальше ехать некуда. Живи и радуйся!

В тот же день прошли санобработку. Приятно помыться в бане по - человечески, когда тебя никто в шею не гонит с криком "скорей". Все получили новое обмундирование и настоящие сапоги. С радостью, помывшись в бане и переодевшись, после пребывания в зловонном трюме "Красного знамени" вздохнули свободно полной грудью. Поселили нас но разным баракам. Вместо обычных сплошных нар - вагонка, как в поезде. Матрасы, набитые не стружками, а сеном. Чистое постельное белье, толстые шерстяные одеяла. Как в хорошем санатории. Чудеса да и только!

Вечером распределили нас по бригадам с учетом специальности. Я попал в бригаду горняков, нежданно-негаданно превратившись в шахтера. Самолетов на Вариеке не было. Завтра можем отдыхать, а послезавтра на рудник!

Итак, в лагере Вайгачской экспедиции «особого назначения», таково официальное наименование нашего лагеря мне объяснили причину столь невиданного питания. Оказывается, паек согласован с руководством Главеевморпути, и рассчитан на рабочих арктических предприятий, в состав которых входил Вайгачский горно-рудный трест, обслуживающий Вайгачский лагерь.

* * * *

Мой первый день работы в руднике. Здесь идет добыча свинцово-цинковой руды. В мои обязанности входило - забирать в забое нагруженную железную вагонетку с породой и гнать ее по рельсам метров сто до небольшой площадки перед стволом шахты,

вываливать содержимое у основания ствола, и возвращаться в забой за новой вагонеткой. В забое вагонетки нагружали взорванной породой трое незнакомых парней. Путь мой с груженой вагонеткой не был утомителен. Сначала работа показалась мне не грудной, так как пока вагонетка грузилась, я отдыхал, но к концу смены моя спина и ноги дали о себе знать.

Работали на руднике в три смены. Первая смена начиналась ночью с двенадцати часов, вторая - с восьми утра, третья - с четырех часов вечера. Первая смена с полуночи до утра была самой трудной. В летнее время на работу мы добирались через бухту в вместительных карбасах на веслах. Возвращались тем же путем. Бухту пересекали за двадцать минут. При сильном ветре и волнах дольше. При штормовой погоде приходилось добираться до места работы вдоль бухты заболоченным берегом пешком в оба конца, на что уходил целый час в каждый конец.

На работе мы менялись: три дня на прогоне вагонеток, следующие три - на погрузке породы. Пятый же член нашего звена, стоявший у ствола, совковой лопатой грузил высыпанную из вагонетки породу на большой железный лист, в бадью, спускавшуюся с поверхности на стальном тросе. Как только бадья заполнялась, он давал сигнал электрическим звонком, и тогда она поднималась с породой наверх для разгрузки, потом она вновь спускалась вниз. Словом, техника была довольно примитивной.

Навигация в Арктике слишком короткая - около трех месяцев от силы. За это время нужно принять прибывшие на Варнек (так именовался наш поселок) грузы, увезти добытую за год руду на материк. Пристани в бухте Варнека не было, да ее и невозможно было построить из-за льдов. Поэтому все пароходы, прибывающие на остров, становились на якорь посреди бухты, а грузы доставлялись к месту разгрузки на баржах или шнягах. В момент погрузочно-разгрузочных работ все работы на берегу и даже в шахте прекращались, а люди перебрасывались на эти работы.

Лебедку на пароходе пришлось обслуживать мне. На карбасах почему-то товарищи доверяли управление рулем только мне. С этими обязанностями я справлялся без нареканий. Но иногда

приходилось становиться заправским грузчиком, таскать на спине тяжелые мешки с продуктами, ящики и даже тяжелейшие рогожные мешки с солью.

В случае ухудшения погоды мешки с мукой сбрасывались с парохода прямо в воду, откуда их волнами выбрасывало к берегу или их вылавливали с карбасов. Погрузка руды на пароход - более громоздкая и тяжелая работа. Руду на берегу нужно было погрузить на баржу вручную, а затем из баржи на пароход тем же способом. Люди выматывались до предела, пока пароход нагрузят рудой. Хорошо, что добытой за год руды хватало только на один пароход. В таких условиях погрузка шла медленно.

В случае невозможности разгрузки парохода из-за климатических условий в бухте, когда она внезапно оказывалась забитой льдами, пароход в нее не заходил и останавливался около берега при входе в пролив Югорский шар, напротив крохотного промыслового поселочка Хабарове, в 12 километрах от Варнека. Там все грузы разгружались на берегу, а позже перегружались на два наших мотобота или на баржу, которые буксир доставлял на Варнек. Если же с материка грузы не успевали до зимы перебросить на Варнек. то как только замерзал пролив, они переправлялись на базу тракторами на санях.

Мы прибыли на Вайгач 24 августа первым пароходом, а конец навигации наступал обычно в середине октября. Все зависело от ледовой обстановки. В эту осень навигация закончилась рано. Пришел из Архангельска пароход с грузом. Не успели разгрузить до половины, как поверхность бухты стала катастрофически покрываться "салом" и так же быстро превращаться в ледяную корку. Встревоженный капитан сообщил о создавшейся обстановке в Архангельск, откуда получил указание немедленно прекратить разгрузку и. не теряя ни минуты, сейчас же покинуть Вайгач ввиду опасности дальнейшего пребывания в этом бассейне. В Архангельске опасались дальнейшего промедления, грозившего приближением к району ледяных полей, двигавшихся со стороны Шпицбергена к югу Баренцева моря, а также внезапного похолодания и усиления морозов. И правда, до этого чистая бухта с

ночи начала покрываться салом - густым, слоем мельчайших льдинок со снегом, и движение водного транспорта между пароходом и берегом затруднилось. Катера сквозь "сало" продвигались с трудом. Получив строгое предписание из Архангельска, капитан тут же прекратил разгрузку, поднял якоря и на всех парах стремительно покинул бухту Варнека. Он не успел даже высадить с парохода бригаду наших заключенных грузчиков и увез их с собой в Архангельск.

Вскоре на наших глазах произошла трагедия...

Как только пароход стал готовиться к отплытию, от него отчалил катер с двумя нагруженными карбасами на буксире. На каждом из них находился рулевой. Катер едва успел отойти от парохода, как плотная масса воды на поверхности стала стремительно смерзаться с толстым покровом "сала", спаиваться с мелкими льдинками. С большим усилием катеру удалось продвинуться к берегу на несколько сот метров. Не доходя метров двести до спасительной береговой кромки, карбасы наглухо вмерзли в ледяную кашу. Маломощный катер не смог ни сдвинуть их, ни подойти к ним. Все попытки добраться к ним оказались тщетными. Вдобавок ко всему лопнул трос буксира, катер сам стал

вмерзать в лед. С берега была отдана катеру команда бросить карбасы и самому пытаться добраться до берега. Капитан катера выполнил ее, по сантиметрам взламывая лед, все же выбрался из ледяных объятий и достиг берега.

Оставленные на произвол судьбы люди на карбасах отчаянно кричали, взывая о помощи. На берегу собралось население всего нашего поселка в полном бессилии чем-либо помочь беднягам, попавшим в безвыходное положение, хотя и предпринимали все возможное, чтобы помочь погибающим. Бросали на тонкий лед доски, но они не выдерживали тяжести человека. Добросить же спасательную веревку до карбасов - слишком далеко. А короткий день уже клонился к концу, и стало быстро темнеть. Быстро надвигалась долгая полярная ночь. Мороз все усиливался. Мы уже едва различали бедных рулевых, пытавшихся вылезти из карбасов на лед, но он их не выдерживал, их ноги погружались в сплошное густое замерзшее месиво, и они вынуждены были опять влезать на карбасы. Одеты они были налегке, в одни телогрейки, теперь не спасавшие от мороза, так как изрядно промокли. Рулевые допустили ошибку, оставив на берегу ватные бушлаты. Наступила темная ночь. Долго до берега еще доносились отчаянные крики со стороны бухты. Но вот они стихли, и наступила тишина. Собравшиеся на берегу опустили головы, сняли шапки...

Утром мы увидели черневшие карбасы, неподвижно вмерзшие в застывшие воды бухты, а неподалеку от ближнего карбаса, метрах в десяти по направлению к берегу, темневшую голову и распластанные на льду руки одного из рулевых. Второго не было видно. Как предполагали на берегу, бедняги, замерзая, решили добраться по еще хрупкому льду до берега, но лед не выдержал их веса. Один из них, по-видимому, провалился в ледяную кашу и ушел с головой, а второй вмерз обессиленный. Его вырубили изо льда и похоронили, отдав последний долг.

Идя утром на работу в рудник, мы заходили в столовую, брали в хлеборезке буханку хлеба. В выставленной специально для рабочих около входа в столовую в тамбуре бочке, набирали сельдей иваси, чтобы подкрепиться на работе. Да и не только в

утренней смене, но в обеих других.

Я забыл упомянуть, что в наше "Красное знамя" была погружена партия промысловиков, больных цингой. Некоторые из них находились в таком состоянии, что сами не могли ходить, и их грузили на пароход на носилках. Жутко было смотреть на беззубые рты, черные пятна на теле, скрюченные ноги и руки. Оказывается, бедняги находились на какой-то отдаленной части южной оконечности Новой Земли, где занимались зимним промыслом - рыбной ловлей и охотой на морского зверя. Сказалось полное отсутствие овощей и фруктов в рационе и витаминов, не завезенных туда осенью прошлого года. Как выяснилось, они были обнаружены попавшими туда охотниками ненцами, сообщившими о трагедии нашему лагерному руководству, которое направило для их спасения мотобот "Силур".

Неподалеку от бухты Варнека, на северо-западной оконечности Вайгача, километрах в двадцати пяти-тридцати, если не ошибаюсь, находится так называемая бухта "Мертвецов". Здесь в начале двадцатых годов была высажена партия промысловиков с запасами продуктов, рассчитанных до следующей навигации. Но на следующий год из-за тяжелых климатических условий пароход не смог пробиться к ним, и все охотники погибли от цинги и голода, питаясь одной рыбой. Цинга победила истощенный организм, не привыкший к одной рыбе.

Пароход прибыл только в третью навигацию, обнаружив в избе останки погибших - жертв одной из многочисленных попыток покорения Арктики.

Поэтому в нашей столовой всегда на столах стояли глубокие блюда с проросшим горохом, как предохраняющее средство от цинги. В пищу в большом количестве добавляли лук. Раз в неделю мы лакомились винегретом. Опытные полярники предложили экспедиции хранить привезенный с материка свежий картофель не в теплом складе, а прикрытым на морозе брезентом. Зимой картофель специальным способом постепенно размораживали в нескольких водах, и он шел на кухню для приготовления пищи, слегка отдавая сладким привкусом. При таком хранении не

требовалось теплое овощехранилище, а на морозе он предохранялся от гниения. Завезенного картофеля с лихвой хватало до следующей навигации.

В поселке жили и вольные, и заключенные. Между ними в повседневной жизни не возникало разногласий и конфликтов. Не существовало ни малейших ограничений в общении. Только дома под жилье и столовые были разные. Заключенные пользовались одним магазином наравне с вольными. Ограничений в торговом ассортименте не было. Только продажа спиртных напитков заключенным воспрещалась. Я не помню, чтобы когда-нибудь кто-то из зеков напился и устроил дебош. Даже соревнования на лыжах проходили совместно с вольными. Заходить в гости к вольнонаемным не запрещалось. В поселке царили мир и спокойствие. Если кому-нибудь и хотелось покуражиться или подраться, то к его услугам на горке был изолятор-карцер. Как ни странно, на Варнеке отрицаловка вела себя на удивление мирно. Не было ни одного случая воровства в домах вольнонаемных или в магазине. Рецидивисты словно переродились...

Посередине поселка при нашем приезде шло усиленными темпами строительство большого двухэтажного клуба. Леса для строительства здесь хватало вдоволь. Дело в том, что в конце навигации осенью, неподалеку от бухты Варнека. в проливе Югорский шар в районе Белого мыса у юго-восточной оконечности Вайгача, на мель сел эстонский пароход "Кенник", везший на запад десять тысяч тонн экспортного первосортного леса. Команду парохода снял ледокол "Сибиряков" и доставил в Архангельск, Как утверждали в поселке, капитан парохода посадил "Кенник" на банку умышленно, по указанию владельца судна, чтобы получить за старую посудину довольно высокую страховку.

Катастрофа с "Кенником"' произошла через несколько дней после прибытия нашего этапа на Вайгач. Для спасения с "Кенника" дорогостоящего экспортного леса, брошенного бывшими владельцами, ценного оборудования, инвентаря и т.д. руководство экспедиции решило перебросить срочно на Белый мыс бригаду заключенных, и там на берегу построить пару бараков

для их проживания.

После поспешного бегства в Архангельск последнего парохода и прекращении навигации нас вернули обратно на рудник. Горный мастер Егорченко поставил меня на новую работу - наполнять бадью породой и отправлять ее на гора. Проработав несколько дней, я едва не погиб. И только случайность спасла меня от верной и мучительной гибели в последний момент.

Заканчивалась смена. Из забоя вышли мои напарники Острономов и Тржаско, а из соседнего забоя бурильщики и по лестницам поднялись наверх. Они оставили около меня перфораторные молотки и буры, которые я должен был отправить следом. Бадья поднималась тросом по стволу, отделенному от лестниц дощатой перегородкой до самого верха. Я уложил инструмент в бадью, поставил буры и принялся увязывать их веревкой в пучок, прикрепляя к дужке бадьи. Внезапно трос с бадьей стал подниматься, несмотря на то, что я не подавал сигнала к подъему. Рукав моего полушубка зацепился за дужку бадьи, и я почувствовал, что вместе с бадьей втягиваюсь в ствол. Ноги мои оторвались от пола. Я закричал во все горло, и когда рука моя была уже втянута в ствол, а голова оставалась по эту сторону, приближаясь к толстому поперечному брусу, в моей голове пронеслось "я погибаю..." Сейчас моя рука оторвется, а с ней и голова, и обезглавленное туловище рухнет вниз! И тут же, когда голова коснулась бревна и тесно прижала шапку - ушанку, я почувствовал, что подъем внезапно прекратился, и бадья со мной плавно опустилась на прежнее место. Отдышавшись и придя в себя от потрясения, я дал сигнал подъема, отправил бадью, а сам, взбешенный, стал быстро карабкаться вверх по лестнице. Взобравшись наверх в машинное отделение, сходу бросился к машинисту Ярошенко, работавшему на подъемнике. Рядом с ним стояли двое рабочих. Я накинулся на него, готовый избить, ударить первым попавшимся тяжелым предметом, ругался и кричал:

- Ты меня чуть не разорвал надвое! Я же тебе не давал сигнала на подъем! Смотри на мой порванный полушубок! Ты едва не оторвал мне голову и руку!

От драки меня удержали присутствующие работяги. Ярошенко, белый как мел, чуть не плача, сам напуганный до смерти, оправдывался, что ему, якобы, послышался данный мною сигнал, но когда он стал поднимать бадью, то интуитивно почувствовал что-то неладное и прекратил подъем. Хорошо, что Ярошенко был опытным механиком, и его чутье спасло меня от гибели.

Тяжелым путь был на работу в зимнее время, когда при сильной разбушевавшейся пурге или ветре с морозом мы вынуждены были проделывать пешком километр через бухту на мыс Раздельный и обратно до поселка. Особенно тяжело доставалось на первой смене с двенадцати часов ночи. Она нас сильно выматывала. Мы возвращались в поселок к девяти часам утра, мылись, завтракали и сразу же заваливались в постель, как убитые. Разбудят тебя в обед. Пообедаешь и снова в постель на боковую. Разбудят ужинать, а там уж не уснешь более. В одиннадцать часов одеваешься и выходишь на работу с тяжелой головой. Прошло около месяца, пока мы адаптировались к непривычным условиям и тяжелому труду горняка.

Какое чудесное северное сияние мы наблюдали на Вайгаче, когда по всему беспредельному, таинственному, жуткому небу происходит какое - то беспрерывное загадочное движение разных цветов и оттенков волн с быстрыми переливами. Возникает томящее чувство, что свет из космоса какой - то мертвый, неестественный, тревожный...

Однажды ко мне в барак заявился незнакомый коренастый человек. Спросил мою фамилию и представился:

- Капитан Николаенко, с Белого мыса. Я слышал о тебе, что ты мой земляк. Наш - ялтинский?

Я подтвердил, и мы познакомились. Оказалось, что Николаенко действительно мой земляк и на Черном море водил лучшие в те годы комфортабельные пароходы "Ильич" и "Ленин". Осужден, как "контрик" (термин "враг народа" еще не употреблялся). В разговоре выяснилось, что он хорошо знаком с моим дядей, ялтинским артистом Александром Брагиным. Он расспросил о моей работе, самочувствии и на прощание спросил:

- Хочешь, я заберу тебя к себе, на Белый мыс? Работенку подышу для тебя - в обиде не будешь! Лучше, чем под землей и безопасней!

Я согласился без колебаний. Он уехал, и больше живым я его не видел... Мог ли я тогда предположить, чем обернется для меня эта встреча с моим земляком!

Прошло три дня. На работу я должен был выходить в четыре часа дня, т.е. в третью смену. Утром, как положено, мы встали в семь часов, позавтракали, и каждый занялся своими делами. Кто за столом играет в шахматы, кто в домино, а кто на лыжах решил размяться и побродить вокруг поселка. Я занялся чтением какой-то книги. Вдруг слышим, что в поселке поднялось непонятное возбуждение, вроде переполоха. Вышли из барака. Что-то случилось. Говорят, что куда-то в спешке помчались на собаках вооруженные стрелки, а куда и зачем - толком никто не знал. Только часа через два стали известны некоторые подробности. Утром с Белого мыса прибежал паренек, заключенный, который сообщил, что во время пьянки у Николаенко прошлым вечером среди ее участников возникла драка. Они схватились за ружья и стали стрелять друг в друга. Погиб Николаенко и еще трое человек: повар Швец, воспитатель и радист - все заключенные. Преступники - двое молодых парней, таких же заключенных -держат под угрозой применения оружия остальных людей в бараке. Парнишке же под покровом темноты удалось незаметно выбраться из барака и прибежать на Варнек, сообщить начальству о разыгравшейся трагедии.

Остаток дня прошел в поселке в разноречивых слухах и всевозможных домыслах.

На следующий день в поселок доставили тела убитых, одели их в воинское обмундирование, уложили в обитые кумачом гробы и выставили на высоком постаменте в вестибюле достроенного клуба. А вдоль стен на длинных красных полотнищах большими белыми буквами выведено: "Позор и проклятие бандитско-терростической организации", "Проклятие презренным убийцам!", "Вечная слава погибшим жертвам!"...

Все приходящие сюда и стоявшие в скорбном молчании около гробов смотрели на эти полотнища и в недоумении спрашивали друг друга, откуда у нас тут в поселке появилась эта неведомая террористическая организация.

- Не было, так будет, - глубокомысленно высказался один из присутствующих. Его слова оказались пророческими. Он как в воду глядел...

Прошли еще сутки. На трети и день перед обедом состоялись скорбные похороны погибших. Хоронили их с воинскими почестями. Выстроившиеся вохровцы из состава наших бытовиков дачи залп в зимнее холодное небо, отсалютовав над братской могилой невинных жертв презренных контрреволюционных бандитов. Перед тем произнес небольшую речь сам начальник лагеря Диц-капн. После него выступил начальник третьего отдела Тимонтаев. Они говорили, что преступники, ярые враги советского народа, советской власти, от наказания не уйдут и получат по заслугам.

Мы слушали их выступления, не зная кто является врагами. Так как оба они намекнули, что в поселке находится большая группа врагов-террористов, все недоумевали, почему же до сих пор никто из них не арестован?

После похорон в три часа дня мы отправились на работу на рудник. Вернувшись в барак в первом часу ночи, дневальный рассказал нам. что в конце дня в поселок привели пойманных убийц. Один из них был некий Ануфриев, якобы, бывший воспитанник какой-то воинской части в Ленинграде, работавший у Николаенко водолазом. Осужден на десять лет по 58-й статье. Второй - Кулемин, бывший секретарь комсомольской организации одного из свердловских заводов, работавший там токарем. Осужден по 58-й статье на десять лет.

Теперь нам всем стали понятны слова Тимонтаева, когда он упоминал о банде. Ведь два человека - это организация. Но причем тут контрреволюционная организация, если прибывшие с Белого мыса рабочие, пораженные такими пышными похоронами, словно сговорившись, рассказывали о происходившей чуть ли не каждый вечер пьянке и скандалах у Николаенко. Что-то здесь непонятно.

Фамилии Ануфриева и Кулемина нам ничего не говорили.

Вернувшись с работы, помылись, поужинали, послушали дневального и улеглись спать. Только я погрузился в глубокий сон, как почувствовал, что кто-то крепко трясет меня за ногу. Приоткрываю глаза. Смотрю, в ногах стоит дневальный и рядом двое вооруженных вохровцев. Один из них прикладывает палец к губам, чтобы я молчал, и произносит шепотом:

- Вставай! Собирай свои монатки, постель и тихонько следуй за мной. Не разговаривать!

Что мне оставалось делать, если такое категорическое распоряжение. Завернув все в матрас и взвалив его на плечи, последовал за вохровцем, второй - следом за мной. У обоих я заметил в руках пистолеты на взводе. Ночь была морозная, на редкость тихая. Высоко в небе переливались яркие звезды. На улице не было ни одной живой души. Ведущий повел меня по мостику через заснеженный овраг. Пришли мимо вохровской казармы и вскоре остановились у небольшого одноэтажного домика, хорошо знакомого мне, как местный изолятор-карцер, называемый лагерниками "хитрым домиком" или, простите меня, "пердильником". Вохровец постучал, дверь тамбура открылась, и дежуривший вохровец впустил нас внутрь.

Я очутился в крохотном помещении не более шести метров в длину и столько же в ширину, разделенном посередине узким полутораметровым коридорчиком, по обеим сторонам которого размещались по две камеры. Дежурный открыл дверь в ближайшую камеру по правой стороне около входа. Едва я вошел туда, как увидел сидевшего на нижних нарах своего напарника по работе Мишу Острономова. Кроме него, в камере никого не было.

- А чего ты тут?- задал я глупый вопрос,- тебя почему посадили сюда?

Михаил только молча в недоумении пожал плечами.

- Да черт его знает почему? Разбудили и потащили прямо сюда безо всяких объяснений. Допытывался у стрелков, один из них знакомый, вместе в одной бригаде работали, так те гаркнули на меня, велели замолчать! Да и откуда им знать, велели доставить

сюда, они и выполнили свое дело. А за что, им не объясняли...

Пока мы раскладывали свои постели, слышим, что еще кого-то привели в "кандей". Открывается дверь в нашу камеру, и к нам вталкивают Тржаско. Не прошло и десяти минут, как нашу компанию дополнил Николай Ильинский. Вслед за ним появились двое незнакомых, как позже выяснилось - Февралев и Копейкин.

Одно время Ильинский спал рядом со мной. Февралева и Копейкина я видел только на погрузочно-разгрузочных работах, но с ними знаком не был. Один за другим в помещение изолятора вводили новых людей, но на этот раз их помещали в камеру напротив. По нашим подсчетам, в нее поместили шесть человек. Мы сидели и размышляли о причине нашего неожиданного ареста, не чувствуя за собой ни малейшей вины. Как-то не укладывалось в голове случившееся.

Дежурный надзиратель приоткрыл глазок в дверях и крикнул:

- Прекратить немедленно все громкие разговоры и ложиться спать!

Что нам оставалось делать, если сон в голову не шел. Но приходится подчиняться приказу, ведь мы не в гостинице. Повздыхав, покряхтев, укладываемся, кто на нижних, кто на верхних нарах впритык друг к другу. Хорошо, что хоть разрешили взять с собой постельные принадлежности, а то бы валялись на голых нарах. В камере натоплено чрезмерно, мы поснимали с себя нижние рубахи, и одеялом укрываться не пришлось. Я выбрал себе местечко на верхних нарах, посередине, как раз под отдушиной для проветривания в стене под потолком. Ее всегда можно открыть, вынув широкую деревянную пробку, и впустить в душную камеру свежего воздуха. Печи были так накалены, что к ним невозможно было прикоснуться рукой. Кроме того, когда мои сожители по камере закуривали, то, как говорится, можно топор в воздухе вешать. Отдушина как раз кстати.

Проходит несколько дней в томительном ожидании. С раннего утра до поздней ночи у каждого из нас в уме только один навязчивый неотступный вопрос, почему меня запихнули в изолятор, в чем я провинился. Целые дни проводим в разговорах.

Вспоминаем волю, делимся мечтами, кто чем займется после выхода из лагеря. Затем переключаемся на женщин. Выясняется, что бывший студент Ильинский, несмотря на свои двадцать лет, ни разу не целовал девушку. Я умалчиваю, что тоже принадлежу к этой категории. Стыдно сознаваться в девственности в такие годы, хоть я и на год моложе Николая.

Тржаско - полная противоположность Ильинскому. Судя по его разглагольствованиям, это настоящий Дон Жуан, отпетый ловелас, хвастающийся своими многочисленными победами над представительницами прекрасного пола. Хотя низенький рост и не особо привлекательное личико с кнопкой-носиком в душе заставляет нас сомневаться в этих победах- наверняка присущее польским панам пустое бахвальство...

Мы, естественно, несмотря на все сомнения, с интересом и вниманием слушали его, как неискушенные еще в амурных похождениях. Острономов, человек имеющий опыт семейного человека, был намного скромнее Тржаско. Он рассказывал, что повздорил с женой, крепенько напился и в состоянии похмелья сел на велосипед, с пьяных глаз нарушив границу. Он проживал в пограничной полосе в Пыталово, принадлежавшего Латвии. Таким образом стал "шпионом". На все лады, скучая по жене и детишкам, ругал проклятое зелье... Все в камере, в том числе и не "контрики" Февралев и Коиейкин, с интересом и вниманием слушали воспоминания о прекрасных женщинах, будучи длительное время оторванными от их общества.

Начинаются воспоминания Февралева и Копейкина. Февралев интересный стройный высокий блондин лет под двадцать пять - беспрерывно ходил по узенькой двухметровой полоске у дверей, словно лев в клетке. Копейкин, московский вор, лет за тридцать, человек молчаливый. Он больше молчит, чем говорит. Слушает и как будто его разговор наш не интересует, но сам на ус мотает. Разговор с ним начинает Февралев, тоже москвич, карманник. Вспоминают своих старых "корешей" - братенников, каких-то Зинок, Машек разные похождения на воле и в тюрьмах и разные байки из "шикарной" уголовной жизни.

Потом они умолкают.

Как-то Ильинский говорит:

- Послушайте меня. Я расскажу вам об одном молодом человеке, решившем посмотреть белый свет. Куда только судьба его не забрасывала. Был моряком. Во время стоянки парохода в экзотическом Гонконге, в одном из портовых кабачков, иод влиянием полной невменяемости после подсыпанного в спиртное какой-то гадости, якобы подписал контракт о своем согласии служить во французском Иностранном Легионе и был насильно вывезен какими-то авантюристами агентами в Алжир, где ему и еще нескольким таким же неудачникам, завербованным проходимцами, пришлось усмирять арабских повстанцев под руководством свободолюбивого Абдель-Керима в борьбе за независимость Алжира. Ему удалось все же убежать из Легиона. Попал в Марокко. Там вновь устроился на пароход. Потерпел кораблекрушение в южных морях Тихого океана, попал с двумя моряками на необитаемый остров. Там его подобрал через три месяца японский пароход. И много занятных интересных эпизодов было рассказано Ильинским из жизни этого искателя приключений. Николай рассказывал, словно читал по книжке. Память у него была феноменальная. Его рассказ длился более трех часов. Этим он скрашивал часы нашего вынужденного безделья и отвлекал от назойливых тягостных дум.

Прошло пять суток пребывания в душной тесной камере. Печь топили так, что мы валялись на нарах в одном нижнем белье, вернее, в одних трусах. Тюремщики дров не жалели. Мы как бы очутились на непредвиденном отдыхе в этой чудесной камере. Ничего не делаем, на работу и прогулки нас не выводят, кормят два раза в день. Еду приносят из столовой. А снаружи что творится! Даже сквозь бревенчатые стены нашего домика ясно доносится, как беснуется там разыгравшаяся во всю силу пурга. Такой сильный мороз, что бревна трещат, хотя весна не за горами. Спим мы сколько угодно. Тюремного режима для нас нет. Удивительно! Ну чем не райская жизнь?...

Кто-то вошел в изолятор, и после короткого словесного

обмена с надзирателем в коридоре дверь камеры приоткрылась, заглянул дежурный и вызвал Ильинского. Захлопнул и закрыл дверь на замок. Слышим, как Ильинский с конвоиром покинул изолятор, и снова наступила тишина.

Минут через двадцать возвратился наш Николай, но его почему-то не впускают обратно в нашу камеру, а водворяют в камеру напротив. Надзиратель забирает постель Ильинского. Следующим вызывают меня. Сопровождающий - Бабак, молодой парень, с которым прошлой осенью работали вместе на разгрузке угля с парохода. Сейчас он служит в ВОХРе, шагает впереди меня, в руках держит револьвер. Позади незнакомый вохровец, так же с оружием в руке. Бабак предупредил меня, выходя из изолятора, чтобы я шел молча и не оглядывался по сторонам, руки держал позади на пояснице сомкнутыми. Идем по узкому деревянному тротуару, расчищенному от снега. Проходим мимо вохровской казармы. Сейчас глубокая ночь и там все спят. Что за мода у следователей - беспокоить по глухим ночам, когда порядочные люди в это время должны крепко спать и нежиться в мягкой постели под боком любящей жены. Все же собачья должность у этих служак! И как только бедненькие девушки соглашаются выходить за таких замуж? Я думаю, что хуже этой собачьей работы нет на свете...

Прошли мы казарму и ковыляем дальше. Метрах в ста от казармы здание Оперчекотдела, в котором властвует начальник третьего отдела, строгий, по-военному элегантный, всегда подтянутый, с гордо поднятой головой - Тимонтаев. Поднимаюсь по очищенной от снега деревянной в пять ступеней лестнице в здание. Бабак, соблюдая все тюремные правила конвоирования заключенного, с предосторожностью пропускает меня в глубь коридора, стучит в боковую дверь, прислушивается, приоткрывает ее и громко докладывает:

-   Гражданин следователь! Гурский по вашему приказанию доставлен!

-   Давай его сюда! - слышится чей-то приказной гортанный тон из кабинета.

Захожу внутрь. Крохотный кабинетик. Прямо напротив дверей небольшой стол, за ним на табуретке примостился небольшого роста человечек кавказской внешности. Лицо пухленькое, с тонкими черными усиками. Кивнув мне на табуретку между дверями и окном, жестом пригласил садиться. Долго рассматривал меня молча в упор, словно заморское чудо. Тоже одна из следовательских процедур, по-видимому, занесенная в какую-то неведомую мне инструкцию под определенным параграфом. Наконец, он отвел свой пристальный взгляд удава, взял чистый лист бумаги и стал оформлять протокол допроса. Получив от меня ответ на поставленные вопросы о моей личности, и убедившись, что я - это на самом деле я, он протянул мне ручку и велел расписаться в подтверждении правильности записанного следователем текста. Я расписался. Он взял другой лист, протянул мне и сказал:

- Прочти!

Я беру листок и читаю: "Постановление об аресте заключенного Гурского Константина Петровича, 1911 года рождения, осужденного Ленинградской тройкой ОПТУ в апреле 1933 года по ст. 58.6 сроком на 3 года. Арестован 12 мая 1934 года по обвинению по предъявленным статьям 58.8, 59.3, 82-17".

Я уставился на этот листок, как баран на новые ворота, не в силах что-либо осознать. Ведь мне предъявляют те же самые статьи, которые фигурировали на транспаранте над гробами Николаенко и тремя другими: террор, бандитизм, побег. Пункт 17 гласит соучастие. Вот она и та таинственная контрреволюционная банда презренных террористов, о которой говорил на кладбище Тимонтаев. Значит, я член этой банды? Что же это происходит? Создается против меня новое дело, да еще какое?! Ведь любая из этих статей может подвести под высшую меру. Ловко подстроено! По телу невольно пробежал холодок. Вот уж никак я не ожидал, что меня могут обвинить в лагере в соучастии какой-то организации. Если я соучастник, то где же ее главари? Кто они такие?

Следователь Эркенов сидел передо мной и молча изучал меня. Масленно поблескивали его черные, восточного типа холод-

ные глаза, не отражавшие никаких чувств. Я сидел, словно оглушенный, не в силах вымолвить слово.

- Ты долго намерен сидеть передо мной, словно истукан? - гаркнул Эркенов, выхватив у меня из рук постановление об аресте.

- Скажите мне, вы меня обвиняете в новых, несовершенных мною преступлениях? Вот передо мною фигурирует статья 82- побег. Когда же я его совершил?

Эркенов с ухмылкой отвечает:

- Не совершил. Но со своими соучастниками намеревался совершить!

Что за бред. Откуда он взял, что я собирался в побег. У меня и в мыслях не было такого. Последовал окрик:

- Ты что, уснул? Подписывай и убирайся вон!

-    Во-первых, вы, как следователь, нарушаете правила разговора со следственным. Никто вам не давал право тыкать, во- вторых, ничего подписывать не буду! - ответил я решительно, поднялся с табуретки и пошел к дверям.

-    Смотри-ка, как заговорил! Это почему же не будешь подписывать? - вкрадчивым голосом произнес Эркенов.

-  Потому что это все липа! Покажите мне моих соучастников, этих бандитов и террористов, что-то я их не знаю! - потребовал я.

-  Черт тебя побери! Ведь ты же с ними спишь на одних нарах, а врешь, что не знаешь! Слушай, Гурский! Ты на самом деле дурак или только притворяешься? Сидишь с ними в одном помещении, а мне задаешь такой глупый вопрос, душа моя любезная! Все! Раз говор окончен! Мы с тобой еще наговоримся, а сейчас подписывай и сматывайся отсюда в изолятор!

-Не буду!

- Тогда убирайся из кабинета, пока я добрый!

Бабак привел меня обратно в "хитрый домик". Вернувшись в камеру, я рассказал своим сокамерникам о милой беседе со следователем. Из камеры напротив вызвали к следователю какого-то Лобанова. Из наших никто такого не знал и даже никогда не слышал такой фамилии. Я подробно рассказал о предъявленном

мне обвинении, о разговоре со следователем, его словах, что со мной в камере сидят бандиты и террористы. Мои слова сначала заставили всех рассмеяться, а потом серьезно задуматься, и все стали с подозрением поглядывать друг на друга. Принялись строить всевозможные предположения. Пока мы думали-гадали, вернулся в камеру таинственный Лобанов. На этот раз из камеры вызвали Копейкина. От следователя он вернулся красный как рак. Человек с виду спокойный, уравновешенный, сейчас он дрожал от ярости! Сел на нары, тяжело дыша, и разразился потоком бранных проклятий и руганью в адрес Эркенова.

За ним надзиратель вывел Острономова.

- Черт побрал бы этого проклятого легавого кума! - воскликнул, немного успокоившись, Копейкин,- он и из меня сделал контрика - террориста и бандита! Когда я сказал ему, что он зря шьет мне явную липу, пусть покажет мне кого-либо из придуманных им моих соучастников, то он, гад, только рассмеялся мне в лицо и ответил, что, мол, скоро всех узнаешь!..

Вернулся в камеру Острономов. Его по-цыгански черные глаза забегали растерянно по нашим лицам, и он едва выдохнул:

- Принимайте, террористы и бандиты, и меня в вашу ком- палию! Кстати, кто тут среди нас главарь или руководитель?

Из камеры на сей раз вызвали Клыкова, переведенного к нам вместо Ильинского. После него пришла очередь Тржаско и Февралева. Всем им предъявили аналогичное обвинение. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Теперь все всполошились не на шутку. Поднялся такой возбужденный галдеж, что дежурный надзиратель вынужден был заглянуть в глазок и приказа! сейчас же замолчать.

Долго мы сидели молча, каждый погруженный в свои думы. Курцы беспрерывно тянули свои вонючие махорочные самокрутки, что мне пришлось открывать отдушину и проветривать нашу клетку. Все были погружены в глубокое раздумье, пытаясь разгадать подоплеку напасти, неожиданно обрушившейся на всех...

Не существует ли какая связь предъявленного нам обвинения с трагедией, разыгравшейся на неведомом нам Белом мысе? Над

разгадкой трудного вопроса усиленно заработало таинственное серое вещество в моей черепной коробке.

Я сидел на нарах, уставившись в тонкую жердевую перегородку с соседней камерой, в которой, как мы уже знали, сидел доставленный с побега один из убийц Николаенко -Ануфриев. VI словно осененный внезапной догадкой, я ткнул пальцем в перегородку и прошептал, перефразировав слова легендарного князя Игоря:

- Так вот где таится наша погибель!

Все недоуменно посмотрели на меня. А Острономов даже повертел пальцем около виска. Тут я подвинулся вплотную к перегородке. Услышав, что надзиратель вышел из коридора в тамбур за дровами, окликнул Ануфриева.

- Ануфриев! Скажи-ка откровенно, почему вы нас всех берете по своему делу, как соучастников?

Он тут же без промедления выпалил:

- Ребята! Поверьте мне! Ни я, ни Кулемин никого из вас не знаем и по делу не берем. Мы кашу заварили по пьянке вдвоем, за это сами отвечаем. А что вам шьет Тимонтаев с Эркеновым, разбирайтесь сами. Не будьте лопухами. Мы тут ни причем...

Этими словами сказано все. Ясно и понятно. Разговор наш прекратился, так как в коридоре послышался шум сваленных дров и голоса людей. Из нашей камеры в камеру напротив перевели Клыкова, а на его место поместили нового постояльца - Иванько, одного из пекарей варнековской пекарни, красивого молодого, лет чуть более двадцати, осужденного по бытовой статье. Мы обрадовались нежданному пополнению. Его приход вносил некоторое разнообразие в нашу среду. Новый человек мог доставить немало разных новостей, может быть и связанных с тайной нашего пребывания здесь.

- Все недоумевают о причине вашего ареста. Каких только версий не выдумывают. Кто-то распустил слух, что вы собирались взорвать рудник. Кто-то поговаривает о задуманном вами убийстве Дицкална и Тимонтаева, а некоторые связывают вас с Белым мысом. Даже пошел слух, что вы намеревались расправиться со

всеми вольнонаемными. Словом, никто ничего не знает, тут сам черт может ногу сломать...

Мы все рассмеялись от услышанного. В наших головах не укладывалось такое. Ну и ну! Придумают же злые языки такую несусветную чушь.

-   А что же, все-таки, произошло на этом проклятом Белом мысе. Какие подробности известны о разыгравшейся там трагедии? Эти двое сидят гут рядом, но в отдельных камерах в одиночку, как мыши в своих норах, их и не слышно. А переговариваться строго запрещено. Кто они такие, паскуды? - поинтересовался Острономов.

-   Как рассказывают ребята с Белого мыса, приходящие сюда, что гам только не вытворяли Николаенко с Ануфриевым после работы! Сколько они спирту попили, а спирт-то выдавался на всех работяг, промокших на работе. Вот еще этот Швец - махновский бандюга - задавал тон. Напьются и всю ночь горланят песни, работягам спать не дают. Кто-то высказал это Николаенко, так тот так обматюкал по-моряцки и даже по зубам хотел садануть, но промахнулся. Пили всю ночь, а незадолго перед утром схватились меж собой. Началась всеобщая драка с мордобоем. Воспитатель пытался утихомирить их. но куда там! Ануфриев схватил карабин и сходу влепил ему пулю в лоб. Радист кинулся к рации, чтобы сообщить на Варнек об этом, так его Кулемин свалил на месте. Тут Николаенко со Швецом кинулись на них, чтобы расправиться с Ануфриевым и Кулеминым, но те оказались более проворными. Ануфриев-то, по его рассказам, оказывается, в армии был первоклассным снайпером. Он и застрелил Николаенко. Попал прямо в сердце, а Кулемин двумя выстрелами прикончил Швеца. Когда убили воспитателя, то один паренек незаметно выскользнул из барака и побежал на Варнек. Пока он бегал. Ануфриев с Кулеминым загнали всех в барак. На складе сломали замок, загрузили сани продуктами и боеприпасами, двумя спальными мешками, впрягли лучшую лошадь и быстрехонько двинулись через пролив на материк, по направлению к хребту Северного Урала. Оперативники и вохровцы приехали с Варнека

поздно, но сразу кинулись в погоню. Они настигли убийц, когда те шли напрямую к Полярному Уралу, вершины которого были хорошо видны над тундрой. Во время перестрелки был убит вохровец. Преследование и перестрелка длились около двух суток. Удалось ранить в правую руку Кулемина. Отстреливался один Ануфриев, не желая сдаваться. Но усталость и бессонница взяли свое. Взяли их сонными только в конце вторых суток жесточайшей погони и перестрелки. Привезли на Варнек. Вы что, знаете их?

Мы ответили, что никто из нас ранее не слышал о них. Со своей стороны поинтересовались, за что Иванько попал в нашу компанию? Он ответил, что подрался с кем-то, за драку и получил пять суток карцера.

Прошло еще трое суток в ожидании вызова к следователю. Первым вызвали Копейкина. Когда тот вернулся, то опять разразился руганью, посылая тысячу проклятий на голову Эркенова. Но тут надзиратель выкликнул мою фамилию, и я покинул камеру, так и не успев узнать причины столь возбужденного состояния Копейкина.

Эркенов не ответил на мое приветствие. Мельком взглянув на меня, принялся что-то читать в лежавших перед ним бумагах и движением руки указал на табуретку. Минут пять мы сидели молча. Наконец он оторвался от бумаг.

- Приступим к делу? - спросил он.

- Вам виднее,- ответил я.

- Расскажи-ка, Гурский, когда у вас зародилась впервые мысль о побеге с Вайгача?

- Я не знаю, о каком побеге идет речь. Я, кажется, уже говорил вам в прошлый раз, что ни в какой побег я ни с кем не собирался!

- Не собирался? - притворно удивился Эркенов, высоко приподняв свои густые черные брови,- скажи-ка лучше, что не успел бежать! Хорошо, что мы вовремя успели опередить и сорвать ваш гнусный, преступный замысел.

Его глаза со злыми огоньками так и сверлили меня, не предвещая ничего хорошего.

- Я жду ответа! - потребовал он.

- Я повторяю, гражданин следователь, ни о каком побеге у меня ни с кем не было разговора. Да и зачем мне нужно бежать, если у меня срок всего три года. Из них я уже отсидел ровно год, с зачетами это составляет более двух лет. Значит, мне остается до освобождения всего около пяти месяцев. Если вам известно что-либо о моем вымышленном замысле бежать, то скажите мне сами об этом. Напомните.

-  Не спеши. Слишком ты прыткий. Когда найду нужным, тогда и напомню. Где и когда ты познакомился с Ануфриевым и Кулеминым?

-  Никогда с ними не встречался. О их существовании впервые услышал несколько дней тому назад в связи с Белым мысом.

-  Ты мне голову не крути! У меня имеются точные данные, что ты даже упрашивал Николаенко забрать тебя на Белый мыс. Для какой цели?

-  Никого я не упрашивал. Он сам нашел меня, как земляка, и я его увидел впервые. Соседи по бараку подтвердят, как мы встретились. Он - то и предложил мне перейти к нему на работу на Белый мыс. Вы меня арестовали без всяких на то оснований и теперь предъявляете необоснованные обвинения,- высказался я перед следователем.

Тот ответил мне ледяным тоном:

- Запомни, Гурский, ОПТУ никогда не арестовывает людей без всяких-доказательств. Для твоего ареста оснований имеется достаточно.

Несколько минут он сидел молча о чем-то раздумывая, затем сказал:

- Скажи откровенно, Гурский, неужели вы никогда на работе или в бараке не поднимали вопрос о возможности побега с Вайгача? Я согласен, у тебя, быть может, и не было никакого резона бежать, но кто-то, допустим, и интересовался таким вопросом, особенно человек с большим сроком.

Каким лицемерием нужно обладать, чтобы мне задавать подобные вопросы. Я с ненавистью смотрел ему в

глаза.

-   Я вам уже неоднократно твержу одно и то же, что ни с кем у меня не было таких разговоров.

-   Значит, продолжаешь упорствовать? Хорошо. К этому вопросу мы еще вернемся позже. Теперь ответь мне еще на один вопрос. Какие у тебя были отношения с Острономовым, Ильинским, Тржаско, Копейкиным, Клыковым, Чуриным, Лобановым и Февралевым?

-   С Ильинским, Острономовым, Тржаско я работаю в одной бригаде. С ними встретился впервые в руднике. Живем в одном бараке. Чурина, Лобанова и Клыкова не знаю, никогда с ними не встречался. Февралев и Копейкин живут в нашем бараке, но работают в другой бригаде. Между нами ничего общего нет.

Эркенов записал мой ответ. Он опять устремил на меня свой мрачный взгляд, словно гипнотизируя.

- Гурский! Довольно водить меня за нос. Давай-ка по-хорошему сознавайся. Последний раз спрашиваю тебя, учти это, все же был у тебя разговор о побеге с Острономовым?

Тут я не выдержал:

-   Ну сколько раз я буду вам отвечать: нет, нет, нет!

-   Гурский, еще раз предупреждаю, голоса не повышай! А вот Острономов, оказывается, умней тебя. Он сразу признался, что вы этот вопрос обсуждали еще в начале зимы, когда шли пешком на рудник.

Этого не могло быть, ибо на самом деле никогда у нас с ним не было разговора, затрагивавшего вопрос о побеге.

-   Тогда давайте мне очную ставку с Острономовым,- потребовал я.

-   Ты настаиваешь? - усмехнулся Эркенов.

-   Да, настаиваю, потому что все это ложь!

Эркенов вызвал стрелка и велел ему привести Острономова Я увидел в окно, что стрелок направился в сторону изолятора. Значит, через несколько минут у меня состоится очная ставка с Михаилом. Неужели он поддался на удочку Эркенова и оговорил меня? Нет, такого не могло быть!

Эркенов с деланной добродушной улыбкой обратился ко мне:

- Вот ты настаивал на очной ставке с Острономовым. Сейчас его приведут. Мне просто жаль тебя по-человечески. Как ты будешь смотреть ему в глаза, отрицать то, что подтвердил Острономов. Давай лучше обойдемся без Острономова. Ты, наверное, его жалеешь, а он тебя не пожалел, сразу сознался.

Я почувствовал в его словах явный подвох, провокацию.

- Гражданин следователь. Я вас не пойму. То вы уверяете, что Острономов, якобы, подтвердил вам, что я действительно имел с ним разговор о побеге, а теперь же, когда должна состояться очная ставка, вы почему-то стали жалеть меня!

В этот момент я увидел в окно, как Острономов в сопровождении конвоира стал подниматься на крыльцо. Стрелок постучал в дверь и доложил, что привел Острономова. Следователь попросил его обождать за дверьми.

- Даю тебе последний шанс, Гурский! - просящим тоном обратился ко мне Эркенов в надежде, что я клюну на его крючок. Пойми, тебе же будет легче! Что тут такого, что заключенные обсуждают вопрос о возможности побега из заключения? Но они ведь не совершают его. Это же не преступление, ты должен сам понимать. Ну, был у вас такой разговор, и ты просто забыл. Согласен со мной?

Я не мог больше вынести такого беспардонного, явно провокационного, нажима. В моей голове стремительно металась мысль: неужели Острономов мог пойти на подлость и дать такое показание? Нет, не может быть. Я решительно обратился к следователю:

- Меня не нужно уговаривать. Я не маленький. Побег вы уже предъявили всем нам без исключения. Заранее. Острономов уже тут. Приглашайте его в кабинет, и пусть он мне скажет...

Следователь не дал мне договорить. Куда делась его добродушная слащавая деланная улыбка и вкрадчивый голос, которым он только что пытался уговорить меня "признаться". Он, раскрасневшийся, вскочил со стула, матерясь, метая гром и молнии, и закричал:

- Вон из кабинета! Ты еще пожалеешь о своем упрямстве! Отвести его обратно в камеру! Острономова ко мне!

В коридоре я посмотрел на удивленного Острономова. Он явно ничего не понимал, услышав голос разъяренного Эркенова, выгонявшего меня из кабинета.

Это было только начало 1934 года. Пока еще не было слышно о допросах "с пристрастием" с помощниками-костоломами, с выстаиванием подследственного часами наверное без движения в кабинете следователя или в коридоре. Пока еще не применяли чудовищные пытки при допросах, не отбивали внутренности. Хотя бывали и такие случаи, но весьма редко, когда следователь в начале 1933 года прищемил в дверях пальцы одному человеку при допросе, размозжив кости...

Какофония безумия наступит после убийства Кирова в декабре 1934 года и личного указания Сталина о применении к "врагам народа" жестоких методов дознания, когда последуют невиданные в истории чудовищные репрессии против своего же народа. Как велика мера страдания, которая выпала на долю советского человека. Следователи проявят завидное патриотическое слепое рвение в своей работе с истинно "гуманной" целью: добиться всеми средствами "чистосердечного признания своей "вины" и "раскаяния" у фактически невинного человека.

Добивались этого всевозможными мерами, вплоть до гибели подследственного во время допроса "с пристрастием". Родным же сообщали, что тот скончался от сердечной недостаточности или 01 воспаления легких. Отпустить же подследственного, не найдя за ним признаков "преступлений", значит, навлечь на себя самого тяжкое обвинение в отсутствии бдительности и в пособничестве "врагам народа". Это грозило нерадивому следователи непредсказуемым и последствиями...

Я возвратился в свою камеру. Минут через десять заявило Михаил. Я спросил его при всех:

- Как, ты, Миша, мог сказать следователю такую ложь, что мы с тобой обсуждали возможность побега с Вайгача?

Острономов, глянув на меня подозрительно, в свою очередь

спросил:

- Точно такой же вопрос я хотел задать тебе. Ведь между нами никогда такого разговора не было. Эркенов уверял меня, что ты сознался. Того же требовал от меня...

Узнав подробности наших бесед со следователем, все в камере долго смеялись над незадачливым Эркеновым, потерпевшим неудачу с нами.

Вызовы к следователю то одного, то другого чередовались без перерыва не только днем, но и ночью. Не на шутку всех встревожили настойчивые вопросы следователя о связях и знакомстве с Ануфриевым или Кулеминым, хотя никто из нашей группы никого из них не знал.

Началась какая-то странная пертурбация среди нас. По указанию следователя мы перетасовывались по одиночке, перебрасываясь из одной камеры в другую. На следующий день возвращались обратно. Такая чехарда продолжалась несколько дней подряд. Одну ночь пришлось провести наедине с Ильинским в камере напротив, откуда все наши однодельцы заранее были переведены в нашу камеру, набившуюся и уплотненную сверх всякой нормы. Утром меня еще до завтрака перевели обратно. Ильинский остался там. На этот раз к нему перевели Тржаско, Клыкова, Февралева и Лобанова. Вскоре к ним подселили афериста Крылова, за какую-то провинность получившего десять суток. Когда он очутился в камере, то устроил настоящую истерику на весь изолятор.

- Выпустите меня! Я честный советский человек! Не желаю быть в одной камере с подлыми контриками, с проклятыми террористами! Я их ненавижу!

Февралей с Клыковым его быстро успокоили, он перестал говорить о террористах.

Во время этой чехарды одновременно с Крыловым к нам в камеру попал Закалинский Алексей, одесский рецидивист, сын бывшего черноморского капитана. В разговоре с ним выяснилось, что в детстве с отцом и матерью жил в Ялте и город знал прекрасно. Сидел он за подделку документов, хотя был и вором.

В минуту откровенности сознался, что когда-то даже принимал участие в изготовлении денежных знаков. У нас он пробыл трое суток в наказание за картежную игру на "интерес", что было категорически запрещено лагерным распорядком.

Меня больше на допрос Эркенов не вызывал. Разговор с ним я имел только по поводу 82-й статьи - побег. В отношении же двух других, т.е. 58-8 и 59-3, предъявленных мне, он даже не заикнулся.

Прошло еще несколько дней. И вновь стали по одному вызывать к Эркенову. Он объявил, что следствие закончено, в уведомлении об этом каждому давали расписываться. На мой вопрос, почему мне приписаны все три статьи, в то время как на моем допросе ставился вопрос только о побеге и не затрагивались статьи о бандитизме и терроре, указываемые в сегодняшнем уведомлении, следователь только усмехнулся:

- А не все ли равно тебе - одна или три статьи. При разборе твоего дела решат, какую статью оставить, какую отменить.

Я опять отказался подписывать.

- Не знаю, чего ты добиваешься своим отказом? Не согласен? Дело твое. Никому не жарко, не холодно расписался ты или нет.

Утром следующего дня я объявил голодовку, настаивая на своей невиновности по предъявленным мне статьям. Днем нас сводили в баню. Там мы впервые увидели Ануфриева с Кулеминым. В бане присутствовали двое охранников, зорко следившие за каждым движением моющихся. Ануфриев и Кулемин мылись в противоположном конце от нас. Нам было категорически запрещено разговаривать. Но Ануфриев это правило нарушил, объявив, что никого из нас они не знают и никого по делу не берут.

В тот же день после обеда у Ануфриева произошел конфликт с дежурным надзирателем. Согласно правилам, он и Кулемин имели разрешение на курение. При надобности они обращались к дежурным и от них получали по зажженной папиросе. К вечеру Ануфриев подошел к двери и попросил у надзирателя покурить. Тот что-то заартачился и отказал. Ануфриев стал настаивать. Дежурный потребовал, чтобы Ануфриев замолчат и немедленно отошел от дверей. Но тот, отойдя от дверей, как он сам сказал,

продолжал настаивать, прося папиросу, в противном случае требовал, чтобы надзиратель вызвал старшего. Тогда дежурный выстрелил в Ануфриева через глазок. Пуля попала в грудь. Теряя сознание, Ануфриев стал декламировать лермонтовскую "Сосну".

"На Севере диком стоит одиноко

Па голой вершине сосна.

И дремлет... качаясь... и снег...''

Не докончив последней строки, он упал без сознания. Мы ясно слышали разговор Ануфриева с надзирателем, выстрел, декламацию Ануфриева и его падение на пол. Надзиратель сообщил по телефону начальству о случившемся. В изолятор примчалось несколько человек с врачом Полещуком. Поднялся шум. Ануфриева перевязали и оставили в камере - рана оказалась не смертельной. Врач дважды в сутки наведывался к Ануфриеву и делал перевязку.

Я продолжал голодовку. Правда, первые три - четыре дня были для меня очень тяжелыми. Зато воду пил без ограничения. В последующие дни мною стали овладевать апатия и безразличие ко всему. Появились слабость и бессонница. Как ни уговаривали мои товарищи по камере прекратить бесполезную голодовку, я отказался.

Наступили девятые сутки голодовки. Я лежал на верхних нарах и. несмотря на глухую ночь, мучился от бессонницы. Все вокруг спали крепким сном. Я услышал, как в полночь пришла смена. Один дежурный сдал свое дежурство, другой принял. Снова наступила тишина. Прошло около часа после пересмены. Я услышал, как в изолятор вошли несколько человек и затеяли разговор.

-   Но как же я смогу пойти? У меня и сапог-то нет, а валенки промокнут. Ведь снег тает во всю...- шептал кто-то.

-   Ничего с тобой не станет! - доказывал другой, - это недолго продлится. Идти придется недалеко, тут же за бугром...

Меня почему-то насторожили эти донесшиеся до меня фразы. Я стал прислушиваться. Слух у меня обострился. Но тут вошел еще кто-то и громко закричал:

- Подъем! Ну-ка все подымайтесь и собирайтесь с вещами. Быстрее! Одевайтесь и готовьтесь к выходу!

И тут же во все двери камер забарабанили ногами.

Мы не заставили себя долго упрашивать, хотя мне было и тяжеловато спускаться с нар. Но в чем причина столь внезапного подъема в глухую ночь? Февралев не выдержал и крикнул:

- В чем дело? Зачем вы нас подняли?

Откликнулся кто-то из коридора:

-  Вас всех сейчас переведем в другое помещение. Здесь будет ремонт.

-  Какой ремонт? Какое другое помещение, когда кроме этого изолятора нет другого подходящего под тюрьму? Что вы нам мозги морочите? - посыпались реплики из двух камер.

- Замолчать сейчас же! - послышался суровый крик из коридора.

Прошло еще несколько минут в молчании. В коридоре опять послышалось какое-то движение. О чем-то тихо переговаривались вохровцы. Наконец открылась дверь в нашу камеру, и какой-то незнакомец в военной форме выкликнул Копейкина на выход. Когда тот взвалил постель на плечо и прихватил ложку с миской, то ему сказали:

- Посуду оставить здесь. Там тебе не потребуется...

Эта фраза почему-то сразу всех поразила. Копейкин спокойно вышел в коридор. Оттуда слышалась какая-то суета. По-видимому, его обыскали, а затем увели. Все стихло. Минут через пять слышим, что из камеры напротив вызвали Ильинского. Такая же процедура, как и с Копейкиным. Такой же перерыв. Потом вызывают на выход Ануфриева. Он, выходя из камеры, крикнул:

- Прощайте, братцы-кролики! Не поминайте лихом! Вас...

Но закончить фразу ему не дали. В коридоре послышался глухой шум, возня, стон. Опять недолгий перерыв. Пришли за Кулеминым. Только его вывели из изолятора, как прозвучала новая команда:

- Остальным немедленно спать! Никаких разговоров!

Кто-то из наших крикнул:

-   А нас почему не выводите?

Последовал ответ:

-   Для вас там пока места нет!

Мой матрас заброшен кем-то наверх на старое место. Туда же подсадили и меня. Все в камере находились в угнетенном состоянии. Поняли, почему и куда увели вызванных. Ануфриева с Кулеминым понятно. Кто-то выразил мысль, что, наверное, на Варнек прилетел самолет и их вывозят для суда на материк. Но эту версию тут же отвергли. Всех беспокоило другое. Почему с убийцами забрали Ильинского с Колейкиным. Ведь они никакого отношения к Белому мысу не имели! Я лежал и прислушивался к тихому разговору. Вдруг мы ясно услышали, как вплотную к изолятору подъехала телега, отчетливо слышен был скрип колес. Что это может быть? Кто-то высказал предположение, что, наверное, приехал ассенизатор чистить нашу уборную, стоявшую вплотную с тамбуром.

Я приподнялся и заглянул в отдушину. Едва вытащил затычку и бросил взгляд наружу, как сразу же буквально окаменел от увиденного. От изолятора удалялась повозка, запряженная парой лошадей. Ими правил вохровец. За подводой, шагах в пяти, следовали в одних шароварах и гимнастерках, со связанными отдельно позади руками, а затем вместе впритык друг к другу Ильинский и Копейкин. Они были без головных уборов. За ними, также в пяти шагах, в таком же положении следовали Ануфриев с Кулеминым. Вокруг них по сторонам шли несколько вохровцев. Позади шел наш лагерный врач, заключенный Иван Сергеевич Полещук, придерживая молодую жену Тимонтаева. Она слегка прихрамывала от полученной в детстве травмы, как рассказывали варнековские знатоки, прозвавшие ее хромоножкой. Шествие замыкал сам Тимонтаев верхом на белой лошади. Кавалькада проехала метрах в десяти от изолятора, поэтому я так отчетливо увидел все детали. Хорошо, что уже наступил полярный день, не было разницы во дне и ночи. Мой сосед Тржаско стал подталкивать меня и спрашивать, что такое я увидел? Я молча отодвинулся и

уступил ему место. Он глянул, ойкнул и сразу же застыл. Затем, присвистнув, уступил место Острономову, промолвив:

- Ну все! Царство им небесное!

В этот момент в глазок заглянул надзиратель. Увидев у отдушины Острономова, он сейчас же закричал, чтобы немедленно закрыли отдушину, пригрозив, если застанет кого у нее, то будет стрелять без предупреждения. Помня историю с Ануфриевым, мы не стали рисковать. Как оказалось, стрелявший в Ануфриева надзиратель не понес никакого наказания...

До утра в камере никто не смог уснуть. Всем стала ясна развязка, мы сидели, как пришибленные. Но что еще ожидало нас, оставшихся в камере? Весь день был впереди.

Но наступивший день прошел как обычно. Нас никто никуда не вызывал. Так же по расписанию приносили из столовой пищу. А на прошлой неделе нам даже принесли положенный сахарный паек - по девятьсот грамм на месяц и махорку. Только я все еще продолжал свою голодовку.

Наступил вечер. В полночь, как обычно, сменился надзиратель. И вскоре, как по расписанию, повторилось вчерашнее. В первом часу заявились вохровцы. Нас опять подняли на ноги. Мы приготовились к худшему. Прощались друг с другом. На всякий случай давали адреса, чтобы при плохом исходе уцелевший мог сообщить близким о нашей гибели...

Первым вызвали Острономова. Та же процедура, что и в прошлую ночь. Та же команда: посуду не брать! Тот же пятиминутный интервал, словно по хорошо разработанному сценарию. Опять пришли за новым кандидатом. На этот раз вызвали меня. Последний прощальный взгляд на оставшихся. Придется ли увидеться еще? Торопливое рукопожатие. Ободряющее напутствие. Надзиратель торопит выходить. Ложку с миской я уже сам не беру. После этого обоюдное "прощайте"... Я вышел в коридор. Дверь в камеру закрылась, и я очутился перед двумя вохровцами с пистолетами в руках. В одном из них я узнал Соловьева, бывшего студента-комсомольца, осужденного за растрату комсомольских взносов. С ним вместе работали при разгрузке "Сибирякова".

Хороший, начитанный, эрудированный парень, по уши влюбленный в поэзию Пушкина. Как он попал в охранники? Ведь незадолго до нашего ареста я встречался с ним в клубе, он в ВОХРе еще не был.

- Иди вперед и не вздумай оглядываться или смотреть по сторонам! - скомандовал он и пошел впереди. Его напарник следовал в нескольких шагах позади меня. Вышли мы из изолятора и пошли медленным шагом по знакомому дощатому тротуару, направляясь в сторону Онерчекотдела. Каким чудесным показался мне весенний воздух после душного, спертого в камере. Вокруг интенсивно таял снег, наступило полярное лето. Несмотря на час ночи, было светло. Немудрено, ведь кончилась тяжелая полярная ночь и солнце теперь не зайдет до осени.

Я шел медленно, едва передвигая ноги. Сказывалась девятидневная голодовка и слабость. Поравнялись с казармой ВОХРа. На крыльце и на деревянных ступенях сидели несколько вохровцев и курили. Один из них что-то неумело пиликал на гармошке. При нашем появлении стали внимательно разглядывать меня. Никто не обмолвился словом. Поворот вправо, и я перед зданием Оперчекотдела. Только мы подошли к углу дома, как на крыльце показалась чья-то фигура и послышался торопливый топот ног по тротуару. Селезнев обернулся и стремительно толкнул меня за угол, предупредив:

- Стоять смирно, не оглядываться! Застрелю на месте, без предупреждения!

По тротуару кто-то пробежал мимо, тяжело дыша. Я нарушил предупреждение Селезнева и быстро оглянулся, почему-то будучи уверен, что применять оружие в данной обстановке он не посмеет, увидел Острономова, свернувшего по тротуару направо и теперь бежавшего с постелью на плечах по мостику через овраг к лагерным баракам. Значит Миша жив, быстро промелькнуло в моем сознании. Селезнев выругался и повел меня в здание. Войдя внутрь, он велел сбросить на пол постель и пройти в конец коридора. Слева, в последнем кабинете, дверь была распахнута настежь. В дверном проеме кабинета поставлен стол, за которым я увидел моего соседа по бараку, бывшего старого юриста Игонина,

отбывавшего срок за какое-то служебное преступление. Когда меня арестовали, он работал рабочим на складе. За период следствия по нашему делу, по-видимому, его и забрали для работы в Оперчекотдел.

За его спиной стояли Эркенов, начальник 111-го отдела Тимонтаев со своей молодой женой, красивой хромоножкой, а позади еще двое неизвестных.

Я остановился перед столом. Игонин взял в руки небольшой листок, размером в половину тетрадного, и посмотрел на меня. Сколько настоящей человеческой боли и сочувствия я увидел в его добрых глазах, когда наши взгляды встретились. Он отвел взгляд и стал зачитывать напечатанный текст:

"По постановлению военной коллегии ПП ОГПУ СССР по делу экспедиции ОГПУ от И июня 1934 года, согласно статей 58-8, 59-3, 82-17. упомянутые подсудимые проговариваются:

1.   Ануфриев Николай Викторович..................... к высшей мере наказания

2.   Кулемин Павел Егорович                           ..... к высшей мере наказания

3.   Ильинский Николай Михайлович ...к высшей мере наказания

4.   Копейкин Михаил Григорьевич.................... к высшей мере наказания

5.   Острономов Михаил Тихонович... к замене ВМН 10-ю годами ИТЛ

6.   Тржаско Владислав Брониславович, к замене ВМН 10-ю годами ИТЛ

7.   Клыков Григорий Николаевич ...................... к 10 годам ИТЛ

8.   Гурский Константин Петрович....................... к 10 годам ИТЛ

9.   Февралев Аркадий Илларионович ...к 10 годам ИТЛ

10. Курин Иван Яковлевич.......................... к 10 годам ИТЛ

11. Лобанов Иван Иванович....................... к 10 годам ИТЛ

Игонин положил передо мной листок с приговором, протянул ручку:

- Распишись...

Я глянул на листок. Тогда мне показалось, что он представлял собой телеграмму, ибо напоминал бланк. В дальнейшем и мои однодельцы пришли к такому же выводу.

Ясно увидел подписи расстрелянных. Размашистая подпись Николая Ильинского, короткая, незаконченная из двух букв

Кулемина, простая Ануфриева и какая-то закорючка Копейкина. Неразборчивая Острономова. Поднял голову и встретился взглядом с Игониным.

Увидел смотревшего на меня в упор Эркенова.

- За что же вы мне дали 10 лет? Ведь я не совершал никакого преступления?! Ответьте мне!

Стоявший за Игониным Тимонтаев громко захохотал:

- Какой наглец! И еще у него хватает совести спрашивать, в чем его вина! Скажи спасибо, что тебя, паразита, не шлепнули!

Игонин вторично напомнил мне:

- Ты не расписался. Распишись, что с приговором ознакомлен.

В наш барак я возвращался медленно, качаясь от слабости. Кружилась голова. Осознав свое безысходное положение, не в силах более сдерживаться от охватившего меня негодования на Тимонтаева и Эркенова, так ловко состряпавших наше дело. Разнузданная пьянка на Белом мысу оказалась причиной, чтобы осудить невинных людей к расстрелу и десяти годам. Чисто сработано, нечего сказать! В голове все перемешалось. Мы в

камере строили разные предположения о причинах ареста, и нам было невдомек, что из нас сотворили опасных преступников - козлов отпущения.

У входа в барак меня встретили зеки. Один схватил мой матрас, двое подхватили под руки и повели внутрь. Смотрю, посреди барака длинный стол с разными закусками и даже бутылка водки. Миша сидит в окружении зеков и уплетает угощения, подкладываемые ему гостеприимными друзьями. В бараке, несмотря на глухую ночь, никто не спит. Он гудит, как растревоженный улей. Все столпились вокруг стола и слушают Михаила. Меня тут же усадили около него и принялись усердно потчевать. Я категорически отказался от вина и пищи, зная что щедрое угощение принесет мне тяжелые последствия после голодовки, выпил только две кружки крепкого чая со сгущенным молоком и двумя плитками печенья. Тут в барак вваливается Февралев, на чем свет ругая Эркенова и Тимонтаева. За ним постепенно один задругам появляются и все остальные члены нашей "бандитско-террористической контрреволюционной организации".

На диете я просидел 10 дней. Ни среди зеков, ни со стороны вольнонаемных я не видел враждебного взгляда, наоборот, всюду встречал сочувствие. Создавалось впечатление, что все знают о нашей истинной невиновности.

* * * * * *

Прошло два месяца, я работал на берегу. В нашу бригаду влился бывший вохровец Федоров, в чем-то провинившийся и переведенный на общие работы. Как-то раз в порыве откровенности, коснувшись трагедии Белого мыса, он рассказал:

- Нас в дивизионе ВОХРа информировал лично Тимонтаев, что им раскрыта опасная группа из контриков, задумавшая захватить летом остров, перебить охрану и вольнонаемных, посадить на первый пароход всех заключенных и удрать на запад. Он рассказывал, что все вы агенты международного империализма и шпионы. Ануфриев с Кулеминым были руководителями, но они

начали восстание раньше времени, не рассчитав свои силы, и на Белом мысу их никто не поддержал.

Теперь только нам стала понятна подоплека обвинения, о чем умалчивал на допросах следователь. Слова Федорова открыли нам истину.

Он рассказал, как расстреливали приговоренных. Их заставили встать на колени у заранее выкопанной вохровцами ямы. Жена Тимонтаева, красавица, комсомолка, считавшаяся лучшим снайпером, по собственному желанию выстрелами в затылок убила осужденных. Никто из них не проронил ни слова. У всех во рту был затолкан кляп. К месту казни они шли словно пьяные. Вохровцы подозревали, судя по бессмысленным глазам осужденных в пути следования, что перед расстрелом им в Оперчекотделе сделали уколы с крепкими наркотическими средствами. В Ильинского она стреляла дважды.

Так было состряпано начальником третьего отдела Тимонтаевым и его помощником следователем Эркеновым громкое дело Белого мыса, за которое они наверняка получили какие-то ордена. Шутка ли, раскрыта контрреволюционная организация. Чекисты спасли остров Вайгач от захвата бандитами, предотвратили массовые убийства вольнонаемных сотрудников и работников ОП1У, а гак же угон парохода за границу.

В выстроенном двухэтажном клубе на Варнеке оказалась довольно богатая библиотека с множеством ценных книг дореволюционных изданий: полное собрание Л.Н. Толстого, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, Д.Н. Мамина-Сибиряка, А.П.Чехова. В прекрасных переплетах Г.Гейне, Д. Байрон, В. Шекспир, А.Дюма, Мопассан, Вальтер Скотт, Жюль Верн, В.Гюго, А.Брем и т.д. Все удивлялись, как эти книги могли попасть на дикий Вайгач?

Но вот среди книг мне попалась недавно выпущенная под редакцией М.Горького книга "Беломорканал", соавторами которой являлись крупнейшие советские писатели того времени. Прекрасно изданная книга о заключенных - строителях Беломорканала с множеством иллюстраций. И вдруг, на одной из

фотографий я обнаруживаю себя. Будучи школьником в 1925 или 1926 году я был взят своим дядей, артистом, на Ялтинскую киностудию для съемок в одном из кинофильмов. Я играл мальчугана, сына одного из мастеровых начала этого века. В тот день мой отец, которого играл дядя, должен был получить деньги. Чтобы он не пропил их, мать посылает меня встретить его и привести домой, ни в коем случае не допуская его до кабака. Но отец, разгадав замысел матери, схватил меня за руку и утащил с собой в кабак. Там он усадил меня с собой, заказал водки и заставлял меня пить вместе с ним. Я отказываюсь, плачу, но отец насильно принуждает меня пить. За столом слева сидит молодая проститутка, напротив меня молодой парень из мастеровых. Этот кадр попал в книгу.

Суть напечатанной в "Беломорканале" фотографии из кадра фильма гласила, что детей с раннего возраста приучали пить с горя сами родители, чем в дальнейшем толкали их на путь преступлений. Такие малолетние преступники и попадали на "Беломорканал" и в другие лагеря.

Наступило полярное лето 1934 года, а вместе с ним и длинный полярный день без захода солнца. Стал интенсивнее таять снег. Зажурчали первые ручейки, заливая поверхность льда в бухте Варнека, в которой стояли вмерзшие в толщу льда два наших мотобота - "Селур" и "Вайгач".

В ближайшие дни ожидалось вспучивание льда и его подвижка, что грозило большой опасностью для вмерзших судов. Решено было вокруг них пробить лунки на определенном расстоянии, заложить аммонал и взорвать лед. Необходимо было разрушить его вокруг корпусов, чтобы дать мотоботам возможность свободного лавирования при движении льдов, выносимых из бухты в море. Дело происходило в первой половине выходного дня, и под лучами негреющего еще солнца на берегу столпились любопытные. На наших глазах на лед вышел старший подрывник рудника. Нагибаясь над каждой лункой, он закладывал в лед пакеты с аммоналом, подготавливая их для одновременного взрыва. Покончив с этим, принялся быстро зажигать бикфордовы

шнуры, перебегая от одной лунки к другой. Вот он наклонился е очередной раз, и вдруг произошел неожиданный взрыв. В небе взметнулся столб пламени, дыма, льда и воды. Когда он сел, о: подрывника и следа не осталось. Подбежав к месту взрыва, мы только увидели далеко рассеянные брызги крови и разорванные останки бедного подрывника.

Почти в эти же дни в нашем бараке произошла еще одна трагедия. Дело клонилось к концу дня. В бараке находилось около десятка человек. Мы сидели за столом, забивая очередного "козла" в домино. Напротив, на верхнем ярусе нар, играли в карты здоровяк Глущенко богатырского телосложения и какой-то небольшого роста плюгавенький парнишка из урок. Что у них там произошло, не знаю. Только мы услышали, как Глушенко крикнул "Не мухлюй, гад!" и дал по шее напарнику. Игра продолжалась еще несколько минут, и мы больше не обращали внимания на картежников. Вдруг видим, как с нар на пол соскакивает парнишка и бежит к выходу из барака. Вслед за ним устремляется богатырь Глущенко. В конце при выходе из барака было помещение сушилки. Парнишка не выбежал из барака на улицу, а вбежал е сушилку и закрыл на крюк довольно массивную дверь. Глущенкс подбежал к закрытой двери, навалился на нее и крикнул: "Открой по-хорошему, падла!" и тут же свалился навзничь. В сердце по самую рукоятку торчала финка. Врач объяснил, что Глущенкс бежал, можно сказать, уже мертвым по инерции. Такие случаи наблюдаются и во время боя, когда человек продолжает бежать даже со снесенным черепом.

В бухте бросил якорь первый пароход, прибывший в этом году и привезший на Вайгач новое пополнение из числа заключенных: несколько десятков мужчин и 12 женщин. Мой приятель Острономов пригласил меня прогуляться к месту высадки вновь прибывших. К высадившимся на берег женщинам устремились многочисленные женихи из нашей братии. Благо, что все женщины были молодые - от 18 до 30 лет. Когда прибывших красавиц инспектор УРЧ повел в предназначенный для них отдельный домик, то за ними увязался большой эскорт

поклонников прекрасного пола. Мы к этой процессии не примкнули.

Внимание Острономова привлек один из прибывших заключенных. Михаил сказал, что этот человек ему очень напоминает кого-то, с кем он, наверняка, встречался ранее. Он остановился около незнакомца и некоторое время пристально разглядывал его со стороны. Затем спросил:

- Вы, случайно, не Баранов?

Человек как-то вздрогнул и испуганно уставился на Михаила.

-   Да... я Баранов... А в чем дело?.. Откуда вы знаете меня? - промолвил он, растерянно глядя то на Острономова, то на меня.

-   Разве вы не узнаете меня? - спросил Михаил.

Баранов вглядывался в Острономова бегающими по сторонам глазами.

-   Лицо ваше, как будто знакомо, но не помню, где бы я мог встречаться с вами...

-   Где? - вскричал Михаил,- да в вашем кабинете, гражданин следователь! Вернее, бывший следователь! Вспомните, как вы с кулаками бросались на меня в Острове, приписывали мне шпионаж и обещали вышку! Сколько безвинных людей вы отправили в лагеря? Скольких приговорили к расстрелу? Что вы заработали на наших шкурах? За что же вас одели в арестантский бушлат?

Баранов испуганно смотрел по сторонам. Увидев неподалеку разговаривавших вохровцев, бросился к ним и что-то стал быстро говорить, оглядываясь на нас. Вохровцы его увели. Больше мы его не видели на Вайгаче. По-видимому, он добрался до Тимонтаева и добился отправки обратно на материк. Имелась инструкция, что бывших прокуроров, следователей и чекистов следует отделять от основной массы заключенных в отдельные лагеря, чтобы при разоблачении с ними не расправились зеки, ненавидевшие их.

Прибывшие заключенные женщины в течение нескольких дней повыходили замуж. В то время такие браки разрешались, и на Вайгаче для этого имелись все условия. Кроме того, тогда

распространился слух, что заключенных будут переводить в категорию колонизированных. Вместе с этим предусматривалось упразднение зачетов политическим, что являлось бы большим ударом для долгосрочников. Поэтому многие из них заранее уже подумывали о семье и подавали заявление на колонизацию. К некоторым заключенным специалистам с воли даже приехали жены по разрешению лагерной администрации. Позже, в 1935 году, вопрос о колонизации на Вайгаче отпал, а браки в лагерях с 1937 года были запрещены.

Уйдет пароход в Архангельск, и в поселке наступит некоторое затишье без повседневной суеты и нервотрепки при авралах. Все войдет в обычный ритм. Нашу бригаду разнорабочих начнут перебрасывать на хозяйственные или строительные работы. После получения нового срока в шахту больше я не попал. На работу мы не обижались. Одеты, обуты хорошо. Питание отличное, лучшего в лагере и желать нечего. В бараке чистота и порядок. Спим на чистом постельном белье под добротными шерстяными одеялами. Времени после работы хватает вдоволь для игры в шахматы, забить "козла" в домино, почитать занимательную книгу или совершить прогулку в тундру или вдоль берега угрюмого Карского моря.

Но словно злой рок, меня стала преследовать одна неприятность задругой.

Прибыл к нам из Архангельска очередной пароход с грузом. Сейчас не помню, почему он не вошел в бухту Варнека, а стал на якорь при входе в пролив Югорский шар у края материка, где раскинулся крохотный поселочек промысловиков из 3-4 избушек - Хабарово. возникший еще в далекие времена какого-то столетия, о чем свидетельствовала сохранившаяся убогая деревянная церквушка. По-видимому, основателями этого захудалого селеньица на краю земли были архангельские или мезенские поморы, исконные первопроходцы и покорители арктических просторов и русского Севера. Там же стоял чум старого ненца Тарбурея. Главсевморпуть дал указание Вайгачскому руководству срубить в Хабарово добротную избу Тарбурею и его семье. Он

было заартачился, и не захотел покидать свой ветхий закопченный чум, но все же его с большим трудом удалось уговорить перейти в новое "культурное" и просторное жилье. Отпраздновали новоселье. Начальство преподнесло ему хорошие подарки: мебель, посуду. Около дома возвышался большой штабель специально для неге напиленных дров и куча угля, заготовленных на длительную полярную ночь. Но не прошло и недели, как старик со своей старухой покинули дом, перебравшись обратно в традиционный столь дорогой им родимый чум. Сети, нарты и остальные охотничьи атрибуты старик перетащил в опустевшее жилье и теперь с довольным видом сидел на камне у чума и дымил своей старой самодельной трубкой. Таким я увидел его впервые, таким он и глядит на меня с сохранившейся фотографии тех лет...

Вернусь к своему повествованию о выпавших на мою долю злоключениях. Как только пароход встал на стоянку напротив Хабарове, наши бригады грузчиков были срочно переброшены из Варнека через пролив в Хабарове, и мы сразу же приступили к разгрузке парохода. Все грузы доставлялись на берег с тем, чтобы позже зимой переправить их тракторами на остров. В основном прибывший груз состоял из продуктов и горючего.

Наступил перерыв. Обед был доставлен из нашей Варнековской столовой, после чего я решил отдохнуть. Воспользовавшись теплой солнечной погодой, я с удовольствием растянулся на штабеле бревен и закрыл глаза, предаваясь блаженному отдыху, наслаждаясь редким в Арктике кратковременным теплом. Минут через десять чувствую, что кто-то дергает меня за ногу. Открываю глаза и вижу перед собой молодого незнакомого парня, по внешности татарина приглашавшего меня жестами руки встать и следовать куда-то за ним. Чтобы я его не расспрашивал, он приложил к губам палец. Я не понимаю, зачем я ему потребовался да еще при такой секретности. Но любопытство берет верх над благоразумием, и я заинтересованный, слепо следую за ним. Этого парня я как будто не встречал на Варнеке. По-видимому, он из прибывших на Вайгач последним этапом на прошлой неделе. Быстро промелькнула

мысль, зачем я ему понадобился? Он остановился по другую сторону штабеля и показывает мне на запрятанный между бревнами скрытый ящик с шоколадными конфетами "Мишка на Севере", наполовину опорожненный, может быть, и им самим. Пока я стою в раздумье, как этот ящик попал сюда и зачем парень притащил к нему именно меня, а не кого-нибудь другого, как из-за штабеля выскакивает неведомо откуда взявшийся вохровец и смотрит то на нас, то на ящик. Не слушая наших оправданий, он заставляет нас вытащить ящик на свет божий и нести его к месту разгрузки. Там отдает принесенный трофей под расписку не то экспедитору, не то какому-то незнакомому снабженцу и вместе с ним составляет акт на похитителей, т.е. на меня и свалившегося на мою голову парнишку. От работы по разгрузке нас отстранили, а вскоре на катере доставили на Варнек, где сразу же водворили в знакомую камеру, из которой я только три месяца тому назад вышел с новым сроком и повышенным званием "бандита-террориста". На этот раз изолятор оказался пустым, и мы очутились в нем в качестве единственных постояльцев. Можно понять мое моральное состояние, когда я улегся на знакомое местечко, на этот раз на голые грубые доски без матраса, подушки и одеяла. В душе проклинал парнишку, ввязавшего меня в грязную историю с этими проклятыми конфетами. Просидели мы в этой камере двое суток. Ни меня, ни татарчонка никто не вызывал. От парнишки я не мог добиться, кто запрятал в штабель злополучный ящик. Он едва понимал русский язык, а все больше пытался заговорить со мной по-татарски. Оказывается, он был родом из какой-то глухой мордовской деревушки, имел срок 8 лет. За что, я не понял.

Я вытащил из отдушины затычку и наслаждался притоком свежего воздуха в нашу камеру, всю пропитанную вонью громоздкой зловонной параши. С тяжелым сердцем смотрел на бугор, за которым в мерзлой земле лежали расстрелянные бандитами остроумный, веселый Коля Ильинский и хмурый, замкнутый старый московский вор Копейкин, безвинно сложившие свои головы на краю земли по воле злой судьбы и

проходимцев Тимонтаева и Эркенова...

Наконец меня вызвали к следователю в сопровождении конвоира в знакомый Оперчекотдел. Я думал, что опять придется встретиться с ненавистным Эркеновым, от которого ничего хорошего ждать не приходилось. Но тут я ошибся.

В знакомом крохотном кабинетике вместо Эркенова сидел новый, видимо, недавно прибывший на Вайгач следователь, в хорошо подогнанной, аккуратной военной форме со знаками различия. Раньше я никогда не встречал его. Я поздоровался и, к моему великому удивлению, он ответил на приветствие, чего обычно нельзя было ожидать от сотрудников его же ранга, всячески с пренебрежением смотревших на подследственных, не затрудняя себя ответом, дабы не уронить свой престиж. Большинство следователей были настоящими держимордами. Этот следователь представился мне - Кротенберг. Он на удивление вежливо пригласил меня присесть и принялся за оформление протокола допроса. В этот момент в кабинет вошел Тимонтаев. Посмотрев на меня уничтожающим взглядом, обратился к Кротенбергу:

- Вот этот тип весной удосужился получить у меня 10 лет и, как видите, до сих пор не может угомониться! Ему захотелось шоколадных конфет! Откровенно говоря, жаль, что подлеца не расстреляли! Выкрутился сволочь. Ну на этот раз ему не удастся. Жаль, что я уезжаю. Очень жаль. Оформляйте его под 7-8 августа и не тяните резину!

Тимонтаев покинул кабинет, громко хлопнув дверьми. Меня, как громом, оглушили последние слова Тимонтаева. Ведь Указ от 7-8 августа 1932 года предусматривал самое суровое наказание, вплоть до расстрела! К высшей мере приговаривали даже одиноких матерей, имевших на руках нескольких малолетних детишек. Чтобы спасти их от голода, мать из-под снега выгребала оставшиеся после уборки урожая колоски, которые до весны сгнили бы, за что она подлежала наказанию по Указу, автором которого являлся лично "отец народов, мудрейший Иосиф Виссарионович!". Все это промелькнуло в моей голове после услышанного

напутствия Тимонтаева новому следователю... И это ожидало меня после недавней второй судимости...

Не буду описывать свою долгую откровенную беседу с Кротенбергом. Он на удивление тактично и внимательно слушал меня, записывая мои показания. Записывал фамилии моих товарищей по бригаде, на глазах у которых меня позвал паренек, а через несколько минут они увидели меня в сопровождении задержавшего нас вохровца. Разве мог я за несколько минут стащить где-то этот злополучный ящик и наполовину опорожнить неизвестно куда? Тем более, что наша бригада ящики с конфетами не разгружала.

Еще день мне пришлось немало понервничать в камере. Моего товарища по несчастью и непосредственного виновника ареста так же допрашивал Кротенберг. Парнишка, в свою очередь рассказал, что меня он не знает. Ящик он обнаружил случайно, когда зашел оправиться за штабель. Меня пригласил от доброго сердца.

Кротенберг взял показания у грузчиков, работавших со мной. Все подтвердили мои показания, что к хищению конфет я не причастен, так как все время находился в бригаде и никуда не отлучался. Этот груз находился в другом трюме, изолированном от нашего. На основании этого алиби Кротенберг дело против нас прекратил и выпустил из изолятора. Парнишку татарина я больше не встречал и дальнейшая судьба его мне не известна. Хотя я просидел в изоляторе всего несколько дней, но за это время мои нервы порядком были измотаны.

Тимонтаев, по-видимому, так и не узнал о своем поражении, и на этот раз ему не удалось осудить меня за расхищение государственного имущества и добиться серьезного наказания для меня, так как он вместе с Эркеновым покинул Вайгач на этом же пароходе, который мы разгружали.

Не прошло и двух недель, как мне вновь пришлось попасть в этот же изолятор. На вновь прибывшем пароходе, бросившим якорь в нашей бухте, находилось несколько транзитных пассажиров - полярников, направлявшихся на какие-то отдаленные зимовки

Главсевморпути. Я, как обычно, работал на лебедке, ни на минуту не отлучаясь от нее. Вдруг ко мне подходит какой-то оперативник с нашим бригадиром и заменяет меня другим человеком, не спрашивая ни о чем. Вопрос бригадира о причине снятия меня с работы, так же как и мой, остался повисшим в воздухе. Оперативник присоединяет меня к трем грузчикам из другой бригады и погружает на катер. Доставляет нас на берег, прямиком ведет в хорошо знакомый, такой «гостеприимный» изолятор. На все вопросы о причине задержания он виртуозно матерился. Часа через три в изоляторе появляется вохровец и ведет меня к Кротенбергу. Кротенберг и на этот раз встретил меня с доброжелательной улыбкой и приветливо поздоровался.

- Что-то вам, Гурский, не везет. Только недавно чуть не создали против вас дело по обвинению в расхищении, - а это довольно серьезное обвинение, - сегодня же вас задержали вновь по подозрению в краже имущества. Не задумали ли вы серьезно переквалифицироваться в профессионального вора?

Я растерялся от услышанного. Кротенберг посмотрел на меня и, увидев выражение моего изменившегося лица, поспешил успокоить:

- Ничего, Гурский, не расстраивайтесь и постарайтесь успокоиться. В жизни всякое случается, а тем более - в лагере. Дело в том, что на пароходе произошла дерзкая кража вещей в каюте полярников. Воры установлены, а вещи нашлись на пароходе у их сообщников. Их не успели вывезти на берег. Мне непонятна причина вашего задержания в данном случае. Произошла ошибка. Совершившие кражу от вашего участия категорически открещиваются. Оперативники же затруднились разобраться. Я еще разберусь в этом деле. Можете возвращаться к себе на работу и постарайтесь больше не попадать сюда. Всего хорошего. Вы свободны...

Меня оставили в поселке Варнек, переведя в другую бригаду. Пришлось переменить и место жительства - переселиться в соседний барак. Мне досталось место наверху двухъярусных нар типа вагонки. Как-то получилось, что нары были устроены в один

ряд вдоль стены и мне пришлось спать головой к голове с незнакомым мне доселе рабочим из другой бригады по фамилии Матяж,

Он был на несколько лет старше меня. Человек замкнутый, неразговорчивый, угрюмый, с большими печальными глазами, особенно бросавшимися любому увидевшему его. Он избегал общения с окружающими людьми как в бараке, так и на работе.

Я стал ловить на себе пронизывающий взгляд Матяжа. Вначале я не придавал этому особого значения. Мало ли куда и на кого может бессознательно смотреть человек, погруженный в раздумье. Но постепенно это стало раздражать меня.

Как-то вечером Матяж впервые подсел ко мне и поинтересовался, как я переживаю получение нового десятилетнего срока. Между нами завязался обычный разговор. Я объяснил ему, что, конечно, сильно удручен, но не теряю надежды на положительный исход при пересмотре своего дела. Если же последует отказ, то, по-видимому, придется поработать тут до конца срока, т.е. еще четыре года, исходя из получаемых на общих основаниях зачетов: год пребывания на Вайгаче засчитывался нам за два.

Матяж горько усмехнулся и спросил:

-   И ты веришь, что тебя освободят по пересмотру?

-   А почему бы и нет?- поинтересовался я.

-   Блажен, кто верует... До чего же ты наивный, Гурский. Не забывай, что на нас лежит Каинова печать - мы "контрики" и с этим проклятым клеймом будем ходить до конца жизни...

Разговор показался мне неприятным, и я прекратил его. Обычная беседа среди заключенных.

Прошло еще несколько дней. В это утро я почему-то проснулся задолго до подъема и лежал, не спеша вставать, предаваясь разнообразным размышлениям. Вскоре почувствовал на себе упорный, навязчивый взгляд Матяжа. На этот раз я не смог удержаться от охватившего меня раздражения и не в силах сдержать себя, обратился к нему в довольно грубой форме:

- Слушай, Матяж! Какого черта ты все время буравишь меня своими глазами? Ведь я не красная девица! Хватит! Прекрати свое

рассматривание. А если думаешь меня загипнотизировать, то учти, что гипнозу я не поддаюсь. Запомни мои слова, чтобы мы с тобой не поругались ...

Матяж посмотрел мне в глаза и сказал тихо-тихо:

- Давай, Гурский, решайся со мной...

Он произнес эти слова, не закончив фразы. Мне они непонятны. Переспрашиваю:

-   На что решаться? Что-то не пойму я тебя.

Матяж так же тихо шепчет:

-   Подумай сам, пока не поздно...

Мысли в моей голове быстро заработали в поисках сути сказанного Матяжем и разгадки смысла недосказанного. И мне невольно представилось, что Матяж решил бежать и в моем лице надеется найти должного партнера. Тут же мысль сменилась на другое: не провоцирует ли Матяж меня по заданию 3-го отдела? Неужели Оперчекотдел не отстал от меня и готовит новую провокацию? Такие случаи широко распространены в анналах лагерного мира. Меня взбесило его предложение и, более не сдерживаясь, я послал его к черту, спросив, не сошел ли он с ума? Матяж посмотрел на меня таким грустным взглядом, и столько тоски и боли было в его глазах, что мне невольно стало не по себе.

Позавтракав, мы вышли на работу. В это утро нашей бригаде выпало задание работать на лесоскладе. Матяж же со своей бригадой отправился на строительство барака.

Закончился трудовой день, и бригады вернулись в барак. Мы помылись, привели себя в порядок. Был разгар полярного лета, когда солнце почти не заходило за горизонт и тянулся долгий продолжительный арктический день. Я вышел из барака с намерением сходить в библиотеку и выбрать для чтения книгу. При выходе меня окликнул наш дневальный Сафонов:

-   Куда направился?

-   Решил пройтись до библиотеки, - ответил я.

-   Чего это ты поругался утром за завтраком с Матяжем?

Я решил не делиться с Сафоновым разговором с Матяжем и

отмахнулся от него.

-   А куда ты с ним направился в первой половине дня? Я посмотрел на него с недоумением.

-   Не понимаю твоего вопроса!

- Дело в том, - сказал Сафонов, - что в скалах на берегу у мыса был обнаружен труп Матяжа. Ходят разговоры, что кто-то видел тебя с Матяжем, направляющегося в сторону мыса.

В голове у меня завертелось, в глазах помутилось... Вот так история! Если по поселку пошли такие слухи про меня и Матяжа, значит нужно ожидать неминуемого ареста с минуты на минуту! Но ведь я ни в чем не виноват! С места работы я не отлучался ни на минуту, это может подтвердить мой напарник и бригадир, а после нелепого разговора с Матяжем я его не видел! Мне так захотелось закричать на весь поселок, что к смерти Матяжа я не причастен, не имею никакого отношения!

Тут я внезапно вспомнил, что несколько дней тому назад я случайно встретился с Игониным, теперь работающим следователем 3-го отдела. Это порядочный, честный человек, сыскавший мое уважение с первых дней нашего совместного проживания в одном бараке до моего ареста. Когда-то мы сидели по соседству на общих нарах, некоторое время работали на разгрузке пароходов и вели откровенные беседы. Не знаю, чем я заслужил его симпатию, но он проявлял ко мне отеческую заботу, узнав всю подноготную моей жизни. Он мне верил во всем. Я никогда не забуду его печальные глаза, слезы в них, когда он зачитывал мне приговор. Ему я доверял полностью. Он сам сознался мне при случайной встрече во время прогулки вдоль берега, что все наше дело было фальсифицировано руководством экспедиции, дабы отвести от себя ответственность за бесконтрольность режима на Белом мысу, за пьянки Николаенко и отсутствие там кого - либо из охраны, а так же за оружие у Николаенко! Позже он сам напишет мне кассацию в Москву...

Нужно немедленно бежать к нему! Это единственный выход для меня в данную минуту. На мое счастье Игонин оказался в кабинете один. Он не удивился моему приходу и, поздоровавшись

со мной, спросил:

- Ты чем-то сильно взволнован? Рассказывай, Костя, в чем дело?

Прожив рядом со мной около двух месяцев, он называл меня по имени, так как по годам был лет на двадцать пять старше меня, я же, естественно, обращался к нему по имени-отчеству. Я подробно рассказал ему о разговоре с дневальным, сообщившим мне о смерти Матяжа, о взаимоотношениях с ним и о загадочной фразе Матяжа, обращенной ко мне утром. В свою очередь поинтересовался, что же все-таки случилось с Матяжем?

Игонин покачал головой, посмотрел на меня и произнес:

- Костя, успокойся! Я занимаюсь Матяжем не первый день и знаю, что ты к нему не имеешь никакого отношения. Знаю, что ты работал в бригаде все время, ни на минуту не отлучаясь. Матяж же исчез в десятом часу. Кто-то явно напутал, приплел тебя, якобы шедшего и разговаривавшего с ним. На самом деле это был кочегар из котельной на берегу, встретившийся с ним. Между ними никакого разговора не было. Случайный свидетель ошибся. Кочегар рассказал про мимолетную встречу с Матяжем и про взгляд его, устремленный вперед и какой-то странный. На приветствие кочегара он не отозвался. Буду с тобой откровенным, но разговор должен остаться между нами.

Дело о смерти Матяжа, выяснение причины, толкнувшей его на этот шаг. поручено мне, и я не имею никакого права распространяться как следователь по этому вопросу, но, хорошо зная тебя и сочувствуя твоим переживаниям, надеясь на твое молчание, поделюсь с тобой кое-чем.

Смерть Матяжа, это не убийство, как предположили сначала. Дело в том, что Матяж действительно покончил с собой, по-видимому, во невменяемом состоянии. Неделю назад он пришел к Смирнову - начальнику лагеря и - стал просить у него револьвер, якобы отобранный у него при аресте. По имеющимся данным; Матяж до ареста, будучи секретарем комсомольской организаций у себя на селе где-то под Мелитополем, принимал в свое время участие в создании колхозов и раскулачивании своих односельчан.

Имел разрешение на ношение оружия. Сам он происходил из бедняцкой семьи. Не женат. Имеет мать, троих малолетних сестренок и подростка братишку. Отец, бывший буденовец, погиб в схватке с махновцами.

Матяжа арестовали по подозрению в подготовке террористического акта па какого-то районного деятеля. Осужден на десять лет как контрреволюционный террорист, враг народа. Матяж утверждал, что он осужден по ложному доносу, в чем я и не сомневаюсь.

Сейчас на Украине свирепствует сильнейший голод. Недавно он получил письмо от какой-то родственницы из Мелитополя, которая сообщила, что вся его семья, за исключением одной сестренки, вымерла с голоду. Это письмо сейчас у меня в папке. По-видимому, оно и повлияло на его психику. Смирнов после визита Матяжа вызвал врача и поручил ему обследовать его. Врач дал заключение, что Матяж находится в состоянии глубокой депрессии... Его намеревались отправить пароходом на материк для лечения, но он опередил всех. Мне поручено произвести расследование о причине его самоубийства, хотя все ясно. Он на скале нанес себе удар ножом в полость сердца, а затем свалился в море. Нож найден на скале со следами его пальцев.

Выслушав тебя, у меня создалась версия, что Матяж. вероятно, получив такое трагическое для него письмо, задумал совершить побег и приглашал тебя, как соучастника, зная о твоей трагедии. Он рассчитывал на твое согласие. Вторая версия: иногда кандидаты в самоубийцы подыскивают себе партнера для задуманного. Наверное, он и рассчитывал на тебя, решив, что и ты находишься морально в таком же состоянии. Трудно пока объяснить причину его поступка. Но тебя никто не думает винить в его гибели. Мы уже с Кротенбергом разобрались в этом вопросе и установили, что ты к этому не при частей. Сигнал о том, что тебя, якобы, видели вместе с Матяжем, оказался ложным, вернее, ошибочным.

Я знаю, что ты направил еще одно заявление в Москву о пересмотре приговора. Правильно сделал. Но каков будет результат,

пока судить трудно. Откровенно говоря, особенных надежд на пересмотр я не возлагаю, хорошо зная обстановку в отношении политических заключенных, особенно с твоими статьями. Вся же эта история с Белым мысом, довольно странная и запутанная, во многом заставила меня сомневаться в ее истинном освещении, представленным Дицкалном и Тимонтаевым. Тимонтаева отозвали с Дицкалном в Москву.

С тобой я беседую откровенно, потому что полностью доверяю тебе, но ничем со своей стороны не могу, к сожалению, помочь тебе. Я верю в твою невиновность. Верю в твою честность. И прошу, чтобы не единого слова из нашего разговора ты никому никогда не передал! Считай, что его между нами не было, и ты должен забыть обо всем сказанном мною в этом кабинете! Я верю в тебя. Желаю тебе успеха. Можешь идти спокойно и отдыхать. Прощай.

Мог ли я тогда подумать, что пройдёт три года после разговора с Игониным, и я услышу о трагической гибели этого замечательного, честного и доброго человека, бывшего чекиста, начавшего прозревать в политической действительности и правильности карательной политики, в чем он неоднократно осторожно высказывался в беседах со мной...

Он погиб от злодейской руки уголовника, воровским натренированным ударом в сердце самодельной финкой, выигранной в карты блатными. А может быть по иной причине, исходившей от сомневающегося в нем начальства за его справедливость и человечность...

Предвижу вполне резонные вопросы со стороны некоторых недоумевающих читателей: как могло случиться, что заключенный следователь, бывший чекист, мог проявить такое доверие ко мне, осужденному по политическим статьям, да еще каким!? Я не преувеличиваю своих отношений с Игониным. С первых же дней своего знакомства он глубоко заинтересовался моей биографией, вникал в мою жизнь, причину ареста. Не знаю почему, но он проникся ко мне неподдельным сочувствием и своего рода отцовским покровительством. Игонин был высокообразованным

и эрудированным юристом. Он получил срок за свое расхождение с руководством в вопросах советского хваленого правосудия, беззакония, необоснованных арестах и сомнительных процессах под руководством Стачина, Ягоды, Вышинского. Ему чудом удалось избежать расстрела за свои убеждения. Теперь стало известно, что в годы невиданного произвола погибло более двадцати тысяч чекистов, прокуроров, следователей - честных людей, по своим убеждениям не ставших палачами советских людей, безвинно уничтожаемых сталинскими опричниками. Я таких людей встречал в лагере и помимо Игонина...

Бывших юристов, следователей и чекистов подобия Игонина. осужденных к длительному сроку, привлекали в системе лагерей из-за нехватки вольнонаемных кадров к работе в следственных органах по уголовным делам рецидивистов. Но и уже в 1937 году в тех же лагерях началось их истребление...

На Вайгаче мне некоторое время пришлось работать с одним корейцем с Дальнего Востока. Его звали ан Елисей. Насколько мне известно из его рассказов и подтверждений дальневосточных авторитетных старожилов здесь же на Варнеке, во время гражданской войны на Дальнем Востоке Елисей со своим братом был организатором корейских партизанских отрядов, успешно сражавшихся с белогвардейцами и иностранными интервентами. Они были известными и популярными людьми, занимавшими большие должности в органах. Считались героями Дальнего Востока. В начале тридцатых годов оба были арестованы и осуждены на 10 лет. Попали на Вайгач. Работали на общих работах и на руднике. Брата Елисея забрали из шахты на работу в третий отдел, как и Игонина, в качестве следователя, но к политическим делам их не допускали. В начале 1938 года оба брата были уничтожены в Ухтпечлаге...

Этим же летом мне пришлось услышать об одном интересном эпизоде, имевшем место на Вайгаче в 1932 или 1933 году. Среди старожилов ходил рассказ, что прошлым летом с Вайгача бежал за границу некто Розенберг, работавший кладовщиком. Он был из Ленинграда, бывший инженер,

являвшийся якобы родным братом Альфреда Розенберга - идеолога Гитлера. Как известно, Альфред Розенберг был родом из прибалтийских немцев. Предполагали, что побег Розенберг совершил при помощи оленеводов-ненцев, переправивших его водным путем на один из иностранных пароходов, совершавших рейсы из Европы за лесом на Объ и Енисей. Правда это или

обычная "параша" - легенда, мне трудно утверждать, но о нем много говорили наши вайгачане и смаковали...

Иностранные пароходы проходили курсом из Баренцева в Карское море и обратно через узкий Югорский пролив, и охотникам - ненцам не представляло особой трудности за бутылку спирта на утлой байдарке перевезти человека к пароходу. Думается, для этого была заранее договоренность между заинтересованными лицами. Такая акция представляется вполне возможной, так как в описываемые мною годы в данных местах не было и понятия о пограничной службе.

Хочу остановиться еще на одном таинственном побеге из системы лагерей на Кольском полуострове в 1933 году. Когда наш этап прибыл из Ленинграда на Пин-озеро, где возводился силами лагеря "Нивагрес", то мы в первый же день своего пребывания услышали о дерзком побеге из лагеря за границу целой бригады заключенных лесорубов вместе с охранявшими их вохровцами из числа заключенных. Побегом в Финляндию якобы руководил некто Май-Маевский - племянник польского и царского генерала Май-Маевского, получившего в нашей стране печальную известность во время гражданской войны и войны с Польшей. Побег был вполне возможен, так как до границы с Финляндией в то время было всего не более тридцати километров. Слухи об этом побеге в лагере усиленно муссировались.

Я не могу утверждать, что такие побеги имели место. Если и имели, то они совершены до моего приезда в лагерь. Я не имею причин не доверять старожилам, на памяти которых эти побеги совершались. Пересказываю то, что мне пришлось услышать от них, хотя официально этих побегов не существовало...

В рудник я больше не попал. Там создалось катастрофическое положение. Один из наиболее богатых штреков, в котором мощность пласта была более полутора метров сплошной свинцово-цинковой руды, еще во время моей работы, там, на ночь моего ареста, стал медленно заливаться поступавшей из-под бухты водой, появившейся в забое после одного из взрывов.

Я, грузивший там породу и руду в вагонетки, был свидетелем

первого появления воды - забой уходил под воду. При мне же через несколько дней был установлен в забое насос для откачки воды. За последующие несколько месяцев, после моего ареста, дальнейшей проходки вглубь и интенсивных взрывов в забой мощным потоком прорвалась вода и создалась опасность затопления рудника. Установленные дополнительные более мощные насосы не могли преодолеть стихию. Хотя наши специалисты-геологи предупредили об опасности затопления рудника при первом же появлении воды в забое, из Москвы, куда своевременно было по радио направлено это сообщение, пришло нелепое распоряжение - продолжать дальнейшие работы в забое.

И вот наступил момент, когда на наших глазах погибал рудник! Последовало распоряжение: немедленно спасать из рудника все что возможно: оборудование, механизмы, вагонетки, рельсы и т.п. Через пару дней рудник был затоплен. Удивительно, что скорые на расправу московские деятели не обвинили во вредительстве ни одного заключенного геолога, маркшейдера, начальника рудника вольнонаемного Езеева, заключенных горных мастеров Егорченко. Вербило и Оношко. Осуждение невиновных людей в те годы во вредительстве было распространенным явлением. Достаточно вспомнить все нашумевшие процессы тех лет. И только в наше время, в восьмидесятых годах, стало достоверно известно, что все они были фальсифицированы. Это вынуждена была признать и ЦК КПСС и правительство.

Немало бревен, досок, кирпича, тяжелых мешков, ящиков с продуктами и оборудованием пришлось мне переносить на своих плечах за короткий период летней навигации. За это время сменилось начальство лагеря. Новым начальником Вайгачской экспедиции ОГПУ стал Сидоров, прибывший из Москвы на смену Дицкалну.

Перед концом навигации лагерная администрация стала готовить список заключенных, у которых подходил к концу срок заключения. Оставлять их. на Вайгаче дальше по закону нельзя было, и их надлежало вывезти на материк. И тут у меня возникло непреодолимое желание во что бы то ни стало распрощаться с

Вайгачом и вырваться на материк. Вайгач принес мне столько горя и душевных страданий. Я решил проситься на внешний этап, в любой лагерь. Но не успел. Меня срочно, прямо с работы, вызвали в барак, велели забрать свои жалкие "шмотки" и тут же отправили на пароход, следовавший в Амдерму.

Прибыв туда, мы, в количестве около трех десятков человек, разместились в новом, только выстроенном бараке. Так как меня не покидала мысль, во что бы то ни стало распрощаться с вайгачским лагерем, то через несколько дней я решил направиться к начальнику Амдермы Смирнову. Он занимал на берегу небольшой двухкомнатный домик, срубленный из свежих бревен. Как мне рассказали, доступ к нему был всегда свободен, чем я и решил без промедления воспользоваться.

Смирнов жил один. Одна из комнат служила ему кабинетом, в котором он вел прием. Я объяснил ему причину своего посещения и обратился с просьбой отправить меня на материк. Он стал меня подробно расспрашивать, что заставило меня обратиться к нему с такой просьбой. Пришлось рассказать о своем деле, о новом сроке, о том, как мне морально тяжело дальнейшее пребывание здесь. Смирнов слушал меня на удивление внимательно, изредка уточняя кое-что в моем повествовании. Он уделил мне много внимания, более подробно коснулся трагедии Белого мыса. Затем обратился ко мне:

- Представляете ли вы, Гурский, условия в лагерях на материке, куда так стремитесь? Скажите, долго ли вы протяните на лесозаготовках или в каменных карьерах? Думаю, что более пяти-семи месяцев вам не выдержать. Буду с вами откровенен. Здесь вы получаете трехразовое питание по высшей заполярной категории. Сравните его с питанием на Соловках, откуда вы прибыли. Сейчас вы выглядите так. что покажи вас за пределами Вайгача, как вы выражаетесь - на воле, голову даю на отсечение, поверьте мне, никто не скажет, что вы - заключенный. Сейчас вы ничем не отличаетесь от любого нашего вольнонаемного. Сколько лет вам осталось до конца срока? Девять? Хорошо... Вы получаете на Вайгаче хороший зачет: год вам зачитывается за два. Значит,

согласно логике, через четыре с половиной года вы выйдете на волю. Какая разница сейчас у нас между вольными и заключенными? Почти никакой! Я имею в виду условия жизни здесь. Вольнонаемный приезжает сюда по договору на три года. Он имеет право выехать отсюда в любое время. Вы этого права не имеете. Он зарабатывает здесь длинные рубли. Вы за хорошую работу получаете премиальные, на материке их не получали бы. Здесь вы работаете 8 часов, на материке и 12 и 14. Знаете ли вы об условиях жизни заключенных на материке? Нет? Так что ваше намерение выехать на материк я не приветствую, ради вашего же блага. И советую, если вы дорожите своей жизнью и хотите дожить до своего освобождения, выбросьте из горячей головы свою сумасбродную идею. Подумайте о сказанном мною и завтра зайдите ко мне в это же время.

Весь остаток дня я думал о беседе со Смирновым и меня раздирали противоречия. Так хотелось покинуть поскорее суровый Север, с его длинной полярной ночью, морозами, чудовищными ветрами и пургой. Подумал о веских убедительных словах Смирнова, по-видимому, человека гуманного и здравомыслящего, о лагерях на материке. Вспомнил Попов остров, Соловки, доходяг, костлявые желтые трупы и пришел к убеждению, что в словах Смирнова немало истины. Он в своих трезвых рассуждениях прав! Много еще в моих мыслях возникало сомнений из многочисленных писем, получаемых окружающими меня солагерниками с воли, в которых описывался голод на Украине и во многих других местах Советского Союза, даже в Средней Азии. Удивительно, как такие письма пропускала лагерная цензура? Хотя были у нас и такие заключенные, которые получали письма из Канады и Польши. На свои письма, посланные родным в Америку, я получал аккуратно ответы на все без всяких цензурных помарок...

Вспомнил я рассказы некоторых вольнонаемных, недавно прибывших на Вайгач, о голоде во многих городах и районах страны и даже в деревнях! На следующий день я был у Смирнова. Он одобрил мое решение остаться на Амдерме, поинтересовался, какое у меня образование, поднял телефонную трубку и куда-то

позвонил:

- Михаил Николаевич! К вам сейчас зайдет Гурский, поговорите с ним и устройте его на работу у вас по вашему усмотрению!

Затем, обращаясь ко мне, сказал:

- Идите сейчас в управление к главному инженеру Ливанову. Он решит, куда вас устроить на подходящую работу.

Если бы человек мог предугадать свою судьбу, будущее! Но, к сожалению, он еще слишком далек от этого. Мог бы я тогда подумать, что разговор со Смирновым решит мою дальнейшую судьбу. Благодаря ему, я остался в живых, пережив долгие годы на Севере, в Ухтпечлаге всех своих однодельцев и многих, многих знакомых друзей по лагерю. Правда, в одном Смирнов ошибся: я освободился не через четыре с половиной года, а только через десять лет после нашего разговора, а потом прошел еще четырехлетнюю ссылку в Коми АССР. Все мои однодельцы по Белому мысу погибнут в проклятые 1937-38 годы!

Ливанов - крупный инженер, старый русский специалист, осужденный по 58-й статье сроком на десять лет, на Вайгаче работал с первых дней основания Вайгачской экспедиции ОГПУ. Он основывал рудник и поселок-лагерь Варнек, затем был переброшен на пустынный берег Карского моря, где начал создавать поселок Амдерму и флюоритовый рудник. Проживал он со своей женой, приехавшей к нему по специальному разрешению ОГПУ в 1931 году.

Ливанов встретил меня довольно приветливо. После пятнадцатиминутной беседы, узнав, что я знаком с чертежными работами, он определил меня в геологический отдел чертежником.

С того дня я попал в новую для меня благоприятную обстановку, распрощавшись с общими работами. Перевели меня из общего барака в общежитие специалистов. Полностью сменили обмундирование на новое. Работа моя заключалась в вычерчивании буровых колонок, согласно описания кернов коллекторами, добытых при разведочном бурении на буровых. Работа мне не особенно пришлась по душе из-за своего

однообразия.

В коллективе геологов меня встретили хорошо, считая жертвой фальсифицированного дела, созданного Тимонтаевым. Особенно тепло ко мне относился мой непосредственный начальник геолог Алексей Алексеевич Музылев. В геологическом отделе на стене висела огромная геологическая карта Советского Союза, подготовленная Музылевым еще задолго до ареста...

Многие фамилии геологов за долгие годы испарились из моей памяти. Помню только геологов Полозова, Беленкова, Беляева, старшего маркшейдера Буха, который также, как и Ливанов, проживал со своей старушкой-женой, приехавшей к нему из Москвы. Хорошие отношения у меня сложились с инженером геодезистом Иваном Николаевичем Акуловым, сыгравшим большую роль в моей жизни. Благодаря ему я остался жив, пройдя последующий длинный путь в лагере. Об этом расскажу позже.

На Амдерме открылись курсы для заключенных с целью создания в лагере необходимых кадров: электриков, мотористов, проходчиков для работ в забое, бурильщиков, радистов, строителы1ых десятников. Акулову было поручено подготовить три человека для работы маркшейдерами. Так как еще по институту я был знаком с теодолитом и нивелиром, то Акулов пригласил на курсы и меня.

Работая в геологическом отделе, я заинтересовался геологией. В свободное время я любил бродить по тундре в окрестностях Амдермы и подбирать привлекающие меня образцы некоторых камней. Однажды в русле речушки Амдермы я обнаружил почти полутораметровый отпечаток доисторической рыбины, которым особенно заинтересовался Полозов, и она попала в наш музей.

В одну из прогулок по тундре мне случайно пришлось встретиться с Музылевым, оказавшимся таким же любителем природы. Мы вместе бродили вдоль берега угрюмого студеного Карского моря или по тундре, разглядывая редкие дары, выброшенные волнами на пустынные отмели. Но больше всего нас привлекала тундра, когда в короткое полярное лето она

покрывалась живописным ковром арктических маков, незабудок, колокольчиков, одуванчиков, лютиков, ромашек и каких-то неизвестных нам цветов. Не было у них того благоухания, аромата, присущего их родственникам на юге. За период кратковременного тепла здешняя флора утратила свои природные свойства. Жалкие, едва успевшие подняться над чуть растаявшим грунтом, полевые цветы быстро погибали, и облик тундры стремительно становился до того серым и печальным, таким угнетающим, что неособенно радовал взор человека, навеивая щемящую тоску по солнечному югу, воздуху, насыщенному ароматом цветов, по зелени разнообразных деревьев - не чета здешним карликовым уродцам: березкам и ивам, стелющимся в десятке сантиметров по земле и высотой не более 15-20 сантиметров.

В один из таких дней, когда на редкость для Арктики была чудесная солнечная погода, мы отправились с ним в тундру после работы. Музылев шагал рядом, пристально вглядываясь в обнажившиеся породы - сказывалась врожденная влюбленность старого профессионала - геолога. Тогда он поведал мне историю своего ареста. Постараюсь воспроизвести ее словами рассказчика.

-   Работал я в Москве заместителем начальника Главного Управления геологии СССР. Однажды находился я в своем кабинете, разговаривая с одним приехавшим с периферии геологом. Зазвонил телефон на столе. Поднимаю трубку и узнаю голос начальника Управления:

-   Алексей Алексеевич! Прошу зайти сейчас вас ко мне по весьма срочному неотложному вопросу.

Не доходя до дверей его кабинета вижу, как оттуда выходят двое неизвестных в военной форме. Захожу. Мой начальник встает и приветливо здоровается со мной, предлагая присаживаться поближе к нему. Он придвигает к себе папку с бумагами и обращается ко мне:

- Алексей Алексеевич! Буду с вами откровенным. Сейчас ко мне заходили двое руководящих работников из системы ОГПУ Им срочно нужны специалисты геологи на спецсроки. Поинтересовались нашими кадрами и изъявили желание получить

у нас несколько специалистов. Я хотел бы предварительно посоветоваться с вами, кого мы можем отпустить с наименьшим ущербом для нашего Управления? Мы тут предварительно наметили некоторых кандидатов, но мне хотелось бы узнать и ваше мнение.

Я беру в руки списки всех сотрудников Управления. Обращаю внимание, что первой в списке, как обычно, фамилия начальника, на этот раз отсутствует. Вижу, против моей фамилии галочку, нанесенную красным карандашом. Пробегаю глазами по списку. Такие же галочки проставлены еще против пятнадцати человек. Мое удивление тут же перешло в некоторое подозрение. Но я держусь спокойно, не показываю перед начальником возникшего неприятного чувства. Тем временем он внимательно наблюдает за моей реакцией. Посмотрев в упор на него, спокойно спрашиваю:

- Не понимаю, что значат эти галочки? Одна против моей фамилии.

Мой уважаемый шеф смешался, отвел глаза в сторону, как бы что-то разглядывая на полу:

- Вы, Алексей Алексеевич, не волнуйтесь. Это всего лишь предварительная наметка. Галочки проставлял один из представителей О ГПУ при разборе всех наших сотрудников. Просматривая списки, он произвольно против вашей фамилии поставил галочку. Со своей стороны, я категорически запротестовал о включении вас в число отбираемых ими кандидатов. Как же мы можем обойтись без вас, дорогой Алексей Алексеевич? Да вы не обращайте внимания на эту мелочь. Даю вам честное слово! Поверьте мне! Я просто забыл стереть галочку. Я сейчас же сотру ее на ваших глазах, Алексей Алексеевич!

Он схватил резинку и принялся нервно стирать злополучную пометку.

- Хорошо,- отвечаю, я вам верю. Но позвольте поинтересоваться, почему в данном списке отсутствует ваша фамилия? Вы - начальник Управления, я же ваш первый заместитель. А тут почему-то первой фигурирует моя фамилия, в то время когда

первой должна стоять ваша. Чем это объяснить?

Начальник нервно заерзал в своем кресле.

- Господи! Алексей Алексеевич! Ну зачем же обращать внимание на такую мелочь? Я попросил секретаршу отпечатать списки наших сотрудников, она, видимо, забыла включить мою фамилию. Я не понимаю, почему вы так странно встревожились. Все это ерунда. Давайте лучше, дорогой Алексей Алексеевич, просмотрим списки и обсудим каждую кандидатуру детально. И он гут же красным карандашом стал подчеркивать фамилии кандидатов, отмеченных галочкой. Мне подумалось, что и галочки отмечены его же рукой.

Но он не успокоил мои подозрения. Наоборот, его явно лживые успокаивающие слова, блудливо бегающие по сторонам глаза, укрепили меня в зародившейся мысли, что он ведет со мной далеко не честную игру, что-то юлит и скрывает правду от меня. У меня появилось ощущение, что он сам встревожен, но пытается скрыть свое беспокойство. Странно. За все проработанные с ним годы, я знал его, как человека уравновешенного, спокойного. Досидел я до конца обсуждения списка кандидатов на таинственные стройки ОГПУ и вернулся к себе в кабинет, раздумывая о всем случившимся и о странном поведении начальника, о том, с какой поспешностью он проводил на этот раз меня из своего кабинета.

Может быть, он знал, что начинает в действительности отбор специалистов представителями ОГПУ.

Как и многие мои коллеги и знакомые, я знал о внезапных и таинственных арестах и исчезновении некоторых знакомых, видных крупных специалистов. Часть их очутилась при странных обстоятельствах на строительстве каких-то крупных засекреченных объектов, как Беломорканал. О судьбе других до сих пор ничего неизвестно.

Наверное, дав "вербовщикам" слово молчания, он этим хотел предупредить, что ждет меня.

Вернувшись домой, я не стал ничего рассказывать своей жене, хотя уже за столом она заметила в моем состоянии что-то

необычное. Чтобы не расстраивать ее, я сослался на головную боль и удалился в свой кабинет, попросив жену приготовить мне смену белья, полотенце, мыло, зубной порошок с щеткой и немного еды. Она всполошилась:

-     Алеша! Разве ты куда уезжаешь?

Что мне оставалось делать? Поделиться своими опасениями? Нет! Это убьет ее! Может быть, я и ошибаюсь сам, поддавшись необоснованному подозрению. Может быть, и преждевременно, как мальчишка, поддался панике? Нужно что-то придумать. Хотя я никогда в жизни не лгал, здесь же мне пришлось отступиться от этого правила, и я решил успокоить ее.

- Да, дорогая моя, наверно мне придется выехать в командировку на неопределенное время. Но вопрос - когда, еще не решен. Могу выехать в любой момент. Это от меня не зависит. Ты же, дорогая, не волнуйся и ложись спать. Мне же следует привести в порядок некоторые бумаги...

Что и говорить о бессонной ночи с мучившими меня кошмарами. Едва я с трудом смежу глаза, как от малейшего шороха или стука в доме вздрагиваю и вскакиваю. Хорошо, что с женой мы спим раздельно. Утром я встал с головной болью. Пронесло, Господи! Вздохнул я свободно. Значит, зря я беспокоился, переживал, опасения мои были напрасны...

Я позавтракал и стал одеваться. Слышу, к подъезду подъехала моя служебная машина и шофер просигналил, давая знать о своем прибытии. Я оделся и направился к машине. Жена, как обычно, провожала меня. Только я собрался сесть в машину, как вплотную припарковалась машина с тремя пассажирами. Один из них чуть ли не на ходу выскочил наружу и спросил:

-   Простите, если не ошибаюсь, вы товарищ Музылев?

-   Да, вы не ошиблись. Я Музылев. А в чем дело?

Он подошел ко мне вплотную и, оглянувшись на стоявшую у подъезда жену, тихо произнес:

- Вам придется проехать с нами минут на десять- пятнадцать. Свою машину можете отпустить. На работу мы вас подвезем сами.

Я с первой же минуты их появления понял мгновенно, кто эти люди. Значит, мои опасения сбылись. Понял окончательно и роль своего начальника в этой операции. Значит, они специально приехали за мной.

Тогда я обратился к жене, к счастью не слышавшей последней фразы оперативника, с просьбой принести мой чемоданчик, приготовленный мною заранее. Пригласивший меня сесть в машину посмотрел на меня и спросил:

- Какой там еще чемоданчик?

Я ответил, что приготовил его в свою командировку. Он меня понял и обратился к жене, что никакого чемоданчика мне не нужно, так как сегодня в командировку я не поеду. Жена стояла растерянная, ничего не понимая.

Буквально через несколько минут мы были уже на Лубянке. Три месяца провел в переполненной до отказа камере. Нелепое обвинение в антисоветской деятельности, ничем не подкрепленное постановление тройки ОГПУ "на пять лет ИТЛ". За что? И по сей день толком ничего не знаю, в чем состояло мое ''преступление", ибо кроме формального опроса при поступлении на Лубянку, никакому допросу о моем "деле" я не подвергался. О своем "преступлении" узнал только из приговора...

Так по разнарядке я и попал на Вайгач. На Лубянке и в пути следования, в этапах мне пришлось встретить еще несколько геологов, помеченных в списке красной галочкой. Мы убедились, что наш "уважаемый" начальничек знал заранее о нашем предстоящем аресте, заранее санкционировав у себя в кабинете.

Эта откровенная беседа с Музылевым мне вспомнилась через несколько лет, когда будучи в Ухтинском лагере, мне пришлось встретиться с одним бывшим руководящим партийным работником Свердловской области - Воводиным, насколько мне помнится, осужденным по шаблону "враг народа". В момент доверительной беседы он мне поведал, что из Москвы в органы НКВД поступали секретные указания на аресты людей. Подробно указывалось сколько в распоряжение НКВД требуется доставить врачей, инженеров, бухгалтеров, плотников, шоферов, экономистов,

электриков, трактористов и т.п. Сколько мужчин и женщин. Заказ на людей - кандидатов для рабского труда в Архипелаге ГУЛАГа областью распределялся на районы. Весь процесс арестов органами НКВД на местах осуществлялся строго по указанию свыше. О методах спецорганов пополнять лагеря подневольной массой людей путем разнарядок было сказано на XX съезде. Упоминается это и сейчас на страницах нашей печати...

В 1947 году мне пришлось быть проездом в Москве. Вспомнив Музылева, я решил навестить и выяснить его дальнейшую судьбу, зная, что он должен был освободиться где-то в тридцать седьмом году, если ему не был добавлен срок, как тогда практиковалось в лагерях. Обратился в Москве в упомянутое Главное Управление геологии. В отделе кадров мне сообщили, что Музылев умер несколько лет тому назад.

Позже, в одной из геологических контор на Воркуте, мне пришлось увидеть на стене огромную геологическую карту СССР, составленную Музылевым, точно такую же, как в геологическом отделе Амдермы.

Как-то на Амдерму приехал с Варнека Павел Владимирович Виттенбург, отбывавший десятилетний срок. Виттенбург - профессор, геолог-географ, много лет до этого проработавший в Арктике и хорошо знакомый с Вайгачем и Амдермой, по разрешению руководства Вайгачской экспедиции проживал на Вайгаче с женой и дочерьми.

Не знаю, чем я мог привлечь к себе внимание Павла Владимировича. Может быть, он знал мое "причастие" к Белому мысу, посочувствовал мне, как сыну. Он узнал о моем хобби рыскать в свободное время по тундре в поисках интересных экспонатов. Часто приглашал сопровождать его в прогулках после работы. Как-то раз он завел разговор о моем будущем, о том, кем я буду после освобождения из лагеря? Он посоветовал мне серьезно заняться геологией, изучать ее по учебникам и практической работе в геологическом отделе, начиная с коллектора. Обещал оказать свое покровительство.

Но судьба определила мне иное назначение. На Амдерме

Виттенбург пробыл короткое время и вскоре он покинул ее со своими дочерьми, поражавшими амдерминцев ежедневным купанием в студеном Баренцевом море и с удовольствием нежившихся под лучами едва теплого полярного солнца на плавающих льдинах.

Благородному пожеланию выдающегося ученого в отношении меня не суждено было сбыться. Геологом я не стал...

Через некоторое время после его отъезда, меня перевели чертежником в Проектный отдел, испытывавший большой недостаток в кадрах. Как не сопротивлялся этому Музылев, он должен был подчиниться приказу и отпустить меня.

В Проектном отделе работало около десяти-двенадцати человек проектировщиков, конструкторов и сметчиков. Руководил отделом инженер Ковальский. Все были заключенные. Занимали они обширную вместительную комнату. Вторая крохотная комнатка с трудом вмещала трех человек, корпевших за столами над своей работой. При входе в нее, в углу примостился сметчик Васильев Борис Николаевич, бывший комбриг, участник гражданской войны, до ареста служивший не то в Генеральном штабе РККА, не то в Политуправлении. Человек крупного телосложения, он едва умещался в своем углу. Вторую половину комнатушки занимали два стола, поставленных впритык друг к другу, и тесно зажатых с трех сторон стенами. Вся комнатушка была размером три на три метра. За одним столом восседала интересная особа довольно привлекательной внешности, с прической, лет под тридцать, не более - Алла Адамсон, прибывшая с женским этапом в прошлом году. Стол напротив Аллы достался мне.

Помню фамилии некоторых наших сотрудников: Жданов Николай Борисович- седовласый красавец. Евстегнеев, Сапрунов Василий Емельянович, бывший депутат Моссовета, Воронин Борис. Борис Заболотный, сметчик Бурда. Коллектив проектировщиков принял меня тепло и мы быстро сдружились.

Борис Заболотный дружил и проживал в отдельной "кабинке" вместе с прорабом Абдусалимом Эфендеевым. Оба молодые

инженеры, почти мои сверстники, года на два старше меня... Вторым прорабом Амдермы был Смирнов.

Общение с внешним миром очень редкое. Летом, в период почти двухмесячной неполной навигации, прибудут к нам из Архангельска три - четыре парохода и взбудоражат наш "тихий омут". Привезут грузы, несколько пассажиров - вольнонаемных (я не говорю о заключенных) специалистов или сотрудников ОГПУ. Погрузят добытую руду. Прозвучит длинный прощальный гудок последнего парохода, исчезнет на дальнем горизонте его силуэт. И опять на долгие десять месяцев наш, оторванный от всего мира, крохотный поселочек останется, как говорится, забытый богом и людьми.

Наступит долгая угнетающая зима, с ее продолжительной полярной ночью, бесконечными сполохами северного сияния, с его разноцветными переливами по всему небу. Красивая, но в то же время жуткая, леденящая сердце картина мертвого света. Возьмут верх жгучие морозы, от которых по ночам далеко, словно выстрелы, разносится треск лопающихся бревен в барачных стенах. Забеснуется невиданная по своей ярости многодневная пурга с сильнейшими, сногсшибательными ветрами, когда в одном метре от себя ничего не видно и на работу или в столовую нужно выходить, держась за натянутую на столбиках проволоку... Горе тому, кто оторвется от проволоки и сойдет со спасательной тропы...

Налетит внезапно ураган, поснимает со стропилами крыши, как это случилось на Амдерме у двухэтажного здания Горного комбината, отнесет метров на сто в сторону и бережно опустит на снег или превратит в груду древесного хлама. Не пощадит и рабочие бараки...

Промерзнет до дна наша мелкая речушка Амдерма, и начнут работяги пилить ручными пилами уплотненный ветрами девственный снег на толстые блоки, доставлять вагонетками к котельной и растапливать на пресную воду, так необходимую для питья, приготовления пищи, для бани, электростанции и технических нужд.

Занесет снегом деревянную лежневку - единственную дорогу от берега к руднику, построенную из спасенного с "Кенника" экспортного леса. Хотя расстояние - то всего около полутора километров, но снегом ее занесет так, что брошенным на аврал по очистке ее от снега всем жителям поселка, как вольнонаемным, так и заключенным приходится жарко, пока прокопают в толще снега туннель для автомобильного и бесперебойного движения по вывозе руды на берег. Высота снежного тоннеля иногда превышала 3 метра. Всю работу по содержанию дороги можно было производить только вручную. Бульдозеров в то время еще не было.

Раз в месяц с материка на Лмдерму прилетал хрупкий самолет, управляемый известным летчиком Ф. Б. Фарихом, совершавшим редкие рейсы с почтой или "важными" пассажирами. Или на песчаную косу опустится самолетик такого же полярного летчика Сущинского. Привезут зимовщикам дорогую весточку от родных и близких, доставят в Управление служебную почту, газеты, журналы, из которых мы узнаем все новости, узнаем, что творится в нашей, столь далекой от нас обширной родимой стране и за ее пределами. Хотя наш поселок был полностью радиофицирован, но и велик был интерес у всех воочию полистать газеты и журналы, посмотреть иллюстрации.

Прилетел к нам как-то Фарих из Москвы, где в то время свирепствовала жесточайшая эпидемия гриппа. Почту и посылки раздали по назначению на руки, а на следующий день в поселке появились больные - несколько десятков человек. На третий - около пятисот. На четвертый - все население Амдермы, около тысячи двухсот человек! Все лежали с температурой. Остановились работы в руднике. Заболели и сами медики. Повара работали у своих плит, не взирая на высокую температуру. Все в поселке было парализовано зимой 1935-36 года. Больные медики безотказно, как и подобает наследникам Гиппократа, самоотверженно ухаживали за больными. Смертельных случаев счастливо избежали...

Той же зимой известные полярные летчики М. Водопьянов и Махоткин совершали на своих самолетах перелет Москва-

Амдерма-Земля Франца Иосифа... Совершив промежуточную посадку на Амдерме, они были вынуждены задержаться у нас на несколько дней из-за неблагоприятных метеорологических условий.

В эти же дни из Москвы на Амдерму вылетел самолет Фариха с несколькими пассажирами. На Амдерме было получено указание подготовиться к встрече. Из Нарьян-Мара сообщили, что самолет Фариха вылетел на Амдерму. На аэродроме, на берегу моря зажгли костры и там беспрерывно дежурили люди. Погода стояла тихая, безветренная, но с низкой облачностью. Прошло определенное время. Самолет Фариха должен был давно совершить посадку, но связь с ним почему-то прекратилась. Вдруг Амдерма получила сообщение с зимовки Кара, находившейся в 160 километрах восточнее Амдермы, что в районе зимовки кружил чей-то самолет, взявший курс в сторону Амдермы. Связаться по радио с самолетом радисту Кары не удалось. Прошло еще некоторое время, и всем стало ясно, что с самолетом что-то случилось. Распространился слух, что некоторые люди ясно слышали звук летевшего самолета, но из-за низкой густой облачности увидеть его не удалось. На ноги было поднято все население Амдермы. К утру до рассвета созданы поисковые группы на лыжах. Едва забрезжил рассвет, люди устремились вдоль берега по тундре в сторону Кары, тщательно осматривая местность. Руководство Комбината и лагеря обратились с просьбой к Водопьянову поднять в воздух свой самолет и помочь в поисках исчезнувшего Фариха. К всеобщему возмущению Водопьянов категорически отказался от полета, мотивируя свой отказ тем, что не имеет права рисковать своим самолетом, В этом отказе была некоторая доля правды, наверное согласованная с Москвой.

Хорошо, что дело шло к весне, полярный день значительно увеличивался. Близился вечер, а поиски положительных результатов не давали. Начинало темнеть. Люди стали постепенно возвращаться в поселок. И вот в группе, следовавшей вдоль берега, кто-то заметил на горизонте, в торосах замершего моря темные фигуры, пробивающиеся к берегу. Это оказались пассажиры с самолета Фариха.

Оказалось, что у Фариха вышла из строя рация после вылета из Нарьян-Мара. В непорядке оказались навигационные приборы и он сбился с курса. Ориентацию удалось восстановить только над Карой, откуда он взял курс на Амдерму. Но тут внезапно закончилось горючее. Фарих понял, что до Амдермы ему не долететь, и ему пришлось совершить вынужденную посадку на подвернувшейся чистой льдине, свободной от торосов.

Самолет при посадке на льдину не пострадал. К нему на собачьих упряжках в канистрах было доставлено горючее добровольцами, и на следующий день Фарих опустился на амдерминский аэродром. Так благополучно для Фариха и пассажиров закончился неудачный перелет, обошедшийся без человеческих жертв.

Хочу поведать читателям еще об одном эпизоде, затрагивающем Водопьянова и Фариха в дни обоюдного их пребывания на Амдерме.

В лагере на Амдерме находился бывший военный летчик Лойко. Когда-то во время первой мировой войны Лойко и Фарих

добровольцами записались в одно и то же военное летное училище. Совместно по окончании его воевали в воздухе против немцев. Началась гражданская война. Фарих тут же примкнул к Советам, воевал на разных фронтах "красным летчиком". Лойко же остался верен данной им ранее воинской присяге, воевал против Советов. Белые потерпели поражение, и Лойко с остатками белой армии очутился в Польше. Там он был принят в польскую военную авиацию с другими летчиками. В начале тридцатых годов ностальгия по родине довела его до критической точки. Поверив в широко разрекламированную советским правительством амнистию, он решительно порвал с белоэмиграцией и на польском военном самолете, перелетев границу, опустился на советскую территорию. Вопреки амнистии был приговорен к десяти годам лагерей.

Тут же в Амдерме произошла встреча двух бывших друзей. Фарих оказался тактичным, умным человеком, между старыми фронтовыми друзьями не возникло никаких политических антипатий...

К приему Водопьянова была подготовлена специальная посадочная полоса на песчаном берегу моря, глубоко вклинившимся в тундру. Аэродром был временный, совершенно не предназначенный для приема столь тяжелых самолетов. Лойко, как бывший летчик, назначенный ответственным за подготовку аэродрома, узнал о перелете буквально за несколько часов до прилета Водопьянова с Махоткиньш, конечно, никак не мог организовать посадочную полосу, несмотря на все принятые им меры. На Амдерме не росли деревья, которыми он смог бы оконтурить границы полосы. Кто-то из начальства отдал распоряжение - границу обозначить пустыми бочками из - под горючего. Но сильнейший ветер их угнал в тундру, словно птичьи перышки. На скорую руку соорудили костры, но и от них толку не было. Низкая облачность, поземка и сильный ветер - все было против Лойко. Послышался шум приближавшихся самолетов. Костры едва успели зажигать, обливая их соляркой. Но они тут же затухали. Водопьянов, покружившись некоторое время, рискнул

совершить посадку. Выйдя из самолета, он подбежал к Лойко и, угрожая оружием, заставил его лечь на взлетную полосу с раскинутыми в стороны распластанными руками. С Лойко тут же сильный ветер сорвал ушанку и унес ее куда-то в тундру. Изображенный им посадочно - взлетный знак "Т" послужил Махотки ну для благополучной посадки.

У Лойко произошел сердечный приступ. Кроме того к утру поднялась высокая температура. Врачи признали у него крупозное воспаление легких. На следующий день, придя в себя, Лойко перерезал себе бритвой горло... Спасти его не удалось...

Прилетевший через два дня Фарих. узнав о гибели Лойко, имел с Водопьяновым крупный скандал, как рассказывали очевидцы. Между ними возник серьезный конфликт из-за гибели Лойко. Может быть этот эпизод и сыграл какую-то негативную роль при аресте Фариха через три года, когда он был осужден, как "враг народа".

Водопьянов оставил у амдерминцев, как вольных, так и заключенных, плохое мнение о себе поступком с Лойко. своим высокомерием, пренебрежением к людям и хулиганским поведением. Человек он далеко не скромный...

Тяжелую чашу развязанного произвола пришлось до конца испить и второму полярному летчику, всеми уважаемому Сушинскому, также обвиненному в 1938 году во всевозможных "антисоветских" преступлениях вместе с большой группой летчиков, под нечеловеческими пытками "третьей степени" вынужденного "признаться" во всех грехах, приписанных инициативными следственными органами. Он был расстрелян. Позже - реабилитирован. Еще одна жертва среди энтузиастов -полярников...

В эту зиму пурга была до того сильной, что дважды пришлось прекратить выход людей из поселка на работу. Территория Амдермы была огорожена деревянными столбиками с натянутой поверху проволокой, чтобы человек не мог случайно пересечь зону и удалиться в тундру. Тогда же на Амдерме погиб наш врач, вышедший из своего барака в столовую. Его труп обнаружили

местные собаки только весной, когда стал подтаивать снежный покров. Ураганный ветер, по-видимому, унес его в тундру, на расстояние около четырехсот метров от зданий, где он, выбившись из сил, замерз, будучи легко одетым...

В то же время Амдерму решил проведать исконный хозяин Арктики - белый медведь, неведомо какими путями нашедший путь к нашему поселку из сплошных торосов Ледовитого океана. Видимо, его привлекли аппетитные запахи, исходившие из нашей столовой, и он решительно направился к ней по широкой пустынной улице, не обращая внимания на незнакомую обстановку. Белый медведь очень любопытен. Но на его беду до столовой он не успел добраться, хотя до нее от берега и было всего около двухсот метров. Его увидели наши поселковые лайки, яростно залаявшие и бросившиеся на пришельца. Поднятые на ноги возникшей свалкой вохровцы и охотники, схватив свои ружья, бросились на помощь собакам. Несколькими меткими выстрелами с незадачливым косолапым все было покончено. Тут же его освежевали, шкуру забрали счастливчики, а мясо отдали в столовую на общее питание, часть выделили бдительным лайкам. Но разве сравнить свинину или говядину с мясом белого медведя, отдававшим тяжелым рыбьим запахом. Словом, все посетители столовой единодушно отказались от столь неприятного деликатеса, и мясо решили отдать собакам.

Из окна нашей крохотной комнатушки-чертежной был виден мыс Местный, вдававшийся на горизонте в Карское море... На вершине мыса маячила высокая геодезическая пирамида. В этом районе нередки были миражи, что поражало всех, столкнувшихся с этим явлением в Арктике. Это было неожиданностью для проходивших в свое время в школе, что миражи бывают только в пустынях или на море в жарких странах. Странно было видеть миражи здесь, далеко за Полярным кругом, когда в воздухе над мысом внезапно появляется другой, в перевернутом виде, с такой же пирамидой, вершины которых соприкасались друг с другом. А над ними, еще выше - точно такое же явление.

В пустынном мрачном море задолго до появления шедшего

еще далеко за горизонтом парохода, в небе появлялось его изображение в двух-трех ярусах. И только спустя два-три часа на горизонте появлялся первый признак приближавшегося парохода - густое облако черного дыма, а затем постепенно вырисовывались и контуры самого парохода.

Вернулась на свое рабочее место Аллочка Адамсон, выздоровевшая после воспаления легких. Оказывается, у нее был роман с молодым инженером Абдусалимом Эфиидеевым, прорабом-строителем, проживавшим совместно с Борисом Заболотным.

Сейчас Эфиндеев занимался строительством узкоколейки по береговой полосе от Амдермы в сторону мыса Местного. У Аллы как будто с Абдусалимом завязалась крепкая дружба. Она оказалась единственной женщиной из прошлогоднего этапа, до сих пор не вышедшей замуж. В хорошую погоду после работы молодая парочка уходила на прогулку в окрестности Амдермы. Это не запрещалось лагерной администрацией.

Заявится к нам иной раз, а эти посещения были ежедневными, да еще и по несколько раз в день, оформит свои производственные дела по различным строительным объектам, заглянет в нашу комнатушку. Аллочка таким нежным голоском обратится к нему:

- Абдусалимчик, миленький! Мне что-то захотелось шоколада. Принеси мне "Мишку на Севере", мои любимые конфеты. Если будут орехи, прихвати и их, пожалуйста...

И Абдусалим. сломя голову, устремляется в магазин беспрекословно исполнять капризы возлюбленной, коими и мы считали их. Все наши сотрудники проектного отдела ожидали, что вот-вот Абдусалимчик и Аллочка распишутся. Но все получилось иначе, чем мы предполагали...

Однажды утром, сразу же после завтрака, я направился в контору до начала занятий. Мне требовалось срочно выполнить одну работу. Там еще никого не было, но в чертежной я застал Заболотного. Он стоял у окна и что-то внимательно наблюдал на улице. Я поинтересовался о причине его заинтересованности.

- Что ты так внимательно там рассматриваешь? Что

интересного увидел?

Борис подозвал меня поближе и сказал:

- Аллочка сейчас пошла с Ковальским в Оперчекотдел регистрироваться. Скоро должны возвращаться.

Я ему не поверил. Его слова мне показались слишком неправдоподобными. Но все же услышанное заинтриговало меня, и я подошел к окну.

-   Борис! Не разыгрываешь ли ты меня с утра? Как же это так? Знает ли Абдусалим об этом?

-   Ничего он еще не знает. Я узнал о регистрации совершенно случайно полчаса тому назад. О предстоящем бракосочетании мне сообщила машинистка из Управления Оксана, близкая подруга Аллы. Конечно, я не сразу поверил ей, но заметил, как Алла под ручку с Ковальским направилась с торжественным видом в Оперчекотдел. Там и регистрируют новобрачных из числа заключенных, ведь на Амдерме поселкового ЗАГСа нет. Поэтому- то я и решил занять в вашей комнате наблюдательный пост, чтобы лично убедиться в правдивости.

Постепенно в контору стали стекаться и остальные сотрудники. Кто усаживался за свои рабочие места, углубляясь в чертежи и логарифмические линейки, кто еще "тянул резину", пользуясь отсутствием начальника, в клубах табачного дыма точа лясы.

Втиснулся в нашу крохотную комнатушку Борис Николаевич и занял за арифмометром свое место в левом углу. Разложил перед собой кипу смет. Он чем-то напоминал легендарного Котовского, такой же высокий, широкоплечий, крупный, с такой же чисто выбритой головой. Он всегда был по-военному подтянут, в аккуратно пригнанной комсоставской коверкотовой гимнастерке, но теперь уже не украшенной четырьмя ромбами...

Он с подозрением глянул на нас и спросил:

- Вам что, ребятки, делать нечего или решили полюбоваться природой?

Тут из-за угла Оперчекотдела показался Ковальский с тесно прижавшейся к нему Аллочкой. Мы с Борисом понимающе

переглянулись и уселись на свои места. Вот открывается дверь, и в отдел входят наши молодожены. Ковальский, поздоровавшись, усаживается в свое кресло в углу. Аллочка проскальзывает в свой уголок. На лице блуждает блаженная улыбка, и она что-то мурлычит себе под нос, какую-то мелодию без слов.

Столы Аллы и Ковальского расположены так удачно но диагонали в противоположных углах обеих комнат, что через открытый дверной проем они постоянно видят друг друга. Никто еще, кроме нас с Борисом, не знает о браке уважаемого Ковальского и вечно веселой, смешливой Аллочки. Мы с Заболотным храним молчание.

Аллочка торжествует. Я ловлю ее беспрерывный ласкающий взгляд, устремленный сквозь проем на Ковальского. Она не может отвести сияющих глаз от своего, богом данного, лысого, лет на двадцать с лишним старше муженька.

Часа через два в конторе появляется с рулоном чертежей улыбающийся Эфендеев. Приветливо поздоровавшись со всеми, он несколько минут рассматривает с Ковальским чертеж, что-то согласовывая, затем он передает какие-то чертежи инженеру Евстигнееву, а затем направляется в нашу чертежную. Подходит к Алле. Спрашивает ее о самочувствии, перекинувшись с ней парочкой ничего не значащих фраз, удаляется. По его лицу и поведению видно, что он ничего не знает о случившемся -предательстве его возлюбленной и коварстве Ковальского.

Аллочка продолжает что-то тихо напевать про себя и нет-нет встретится взглядом с Ковальским и счастливо улыбнется. Взгляд ее на Ковальского проходит под углом, в полуметре от моего лица. Она находится на вершине блаженства и торжествует победу над Ковальским. Наши столы стоят впритык друг к другу, а спины упираются в стены. Васильев сидит в углу слева от нас. Его от Аллы разделяет только небольшая чугунная печка, труба из которой с небольшим коленом выходит в окно. Печь нам необходима в зимнее время, когда в нашей комнатушке бывает очень холодно при сильных морозах, а кирпичная печь на противоположной стороне не в состоянии донести до нас свое тепло.

Прошло еще около часу после ухода Абдусалима. Вдруг он

снова появился в отделе. Не останавливаясь у проектировщиков, с ходу направляется к Алле. Останавливается у ее стола и между ними завязывается тихий разговор. Абдусалим что-то говорит ей, а она, словно не обращая на него внимания, напевает: ...Сердце! Тебе не хочется покоя. Сердце! Так хорошо на свете жить. Сердце! Как хорошо, что ты такое, Спасибо сердце, что ты умеешь так любить... Тут Алла прерывает песенку и громким шёпотом бросает Абдусалиму, наклонившемуся над ней:

- Ходите... Я вам не могу запретить приходить сюда...

Я сразу же обратил внимание на ее обращение к нему на этот раз на "вы". Дальнейшего разговора я не слышал. Эфиндеев настойчиво шепчет ей, что-то горячо доказывая. Алла продолжает мурлыкать о сердце. Вдруг у нее вырывается громкая фраза:

- Я не нуждаюсь, чтобы меня кто-то любил!

Не успела она произнести эту фразу, как одновременно раздалось громкое восклицание Эфиндеева:

- Ах, так?

И на всю контору разнесся пронзительный истошный крик Аллочки. Я поднимаю глаза от чертежной доски и вижу, как Абдусалим обхватив левой рукой Аллу за шею, запрокинул ее голову к стенке, а правую руку с большим ножом занес высоко над Аллой, направляя нож ей в грудь. Но, по-видимому. Васильев уже наблюдал за ним и успел заметить движение Абдусалима, достававшего откуда-то нож, он нырнул под трубу печки, мешавшую ему сразу же предотвратить удар. Из-за своей грузности и тесноты он не сумел мгновенно схватить Эфиндеева за руку. Ему только удалось вцепиться в рукав его телогрейки и этим смягчить стремительный взмах ножа, направленного в грудь Аллы. И все же удар достиг своей цели.

Васильев мгновенно переменил положение руки и схватив Эфиндеева за руку, крикнул мне:

- Костя! Вырви у него нож!

Я подскочил к Абдусалиму, но он сам спокойно протянул мне

нож и взглянув на Аллу, лежавшую без сознания на стуле и залившую кровью чертежную доску с чертежом, произнес:

- Так сучке и нужно! Добилась своего...

В большой комнате у входа в чертежную столпились проектировщики, но не отважились зайти. Никто не понял, что тут произошло. Васильев громко крикнул:

- Эфиндеев зарезал Аллу! Звоните скорее в Оперчекотдел и врачу!

Но Абдусалим так же спокойно ответил:

- Можете не звонить! Я сам иду туда. Дайте мне дорогу!

Все молча расступились перед ним, освобождая ему проход...

Сапрунов бросился к телефону и вызвал врача, объяснив, что случилось. Ковальский продолжал сидеть за столом, белый как мел, словно парализованный...

Прибежал врач с медсестрой, сделал ей укол и перевязал грудь. Алла оставалась без сознания. Евстигнеев с Заболотным унесли ее на носилках в стационар. Эфиндеев сам явился в Оперчекотдел, сознался в совершенном преступлении, и его тут же посадили в местный крохотный изолятор.

Состояние бедной Аллы было тяжелое. Если бы не вмешательство Васильева, смягчившего смертельный удар, то она была бы убита сразу. Около месяца пролежала в больнице. Руководство лагеря выделило Ковальскому небольшую комнатку в доме вольнонаемных специалистов, где проживали семейные специалисты из заключенных: старички Бух, Ливанов и еще кто-то. Туда Ковальский и перевез Аллу. В этой комнатушке она прожила еще около месяца и скончалась. Врачебное заключение гласило, что рана была опасная, но не смертельная, а в результате перенесенного шока у нее атрофировались мышцы желудка. Пищу организм отвергал. Искусственное питание не помогло. Алла превратилась в худющего, истощенного до крайности, человека. А до печальной развязки она была пухленькой, молодой, красивой и жизнерадостной женщиной.

Алла - инженер-химик, ленинградка эстонского происхождения. Арестована по стандартному обвинению в

шпионаже, приговорена к десяти годам лагерей. В Ленинграде осталась малолетняя дочь у приютившей ее старшей сестры Аллы.

Эфиндеев - молодой инженер из Махачкалы, осужденный на десять лет по постановлению от 7-8 августа 1932 года (расхищение государственного имущества). За убийство Аллы срок ему вновь был повышен до десяти лет, перечеркнув просиженные годы.

В 1946 году, находясь в Ухте, я случайно встретился с Борисом Заболотным. Он мне рассказал, что будучи в командировке в Княж-погосте (ныне пос. Железнодорожный) он увидел там Эфиндеева. Абдусалим освободился, стал работать в лагере в качестве начальника какого-то строительства, и ему присвоили звание капитана. Ходил он в военной форме со знаками различия на погонах...

На Амдерму прилетел из Москвы прокурор по надзору Царев. К нему на прием бросились многие наши лагерники, которых он принимал безотказно. Рассказывали, что он вежливый, спокойный и внимательный на редкость человек, не чета многим иным из того же круга.

Решил и я обратится к нему по своему делу. Это происходило в 1935 году. Хотя еще осенью прошлого года я направил в Москву свое заявление о пересмотре, ответа до сих пор не получил.

За это время в жизни политических заключенных произошли большие перемены. После убийства Кирова в декабре прошлого года последовали по всему Союзу массовые аресты, процессы, разгул произвола... Результаты сказались и на политзаключенных. Вышло постановление, что осужденным по 58-й статье, особенно по пунктам более тяжелым, дела не пересматривать и в приеме кассаций отказывать.

Обратиться к Цареву заставило меня письмо от бывшего нашего дневального Сенно, полученное мною три дня тому назад.

Юлиус Сенно, бывший участник штурма Зимнего дворца в 1917 году, затем чекист, осужденный за какое-то мелкое хозяйственное упущение, освободился из лагеря и осенью прошлого, 1934-го года покинул Вайгач. Письмо на мое имя мне

пришло из Горького. Я не знаю сейчас, но как-то вышло так, что мы, совершенно разные по годам и интересам люди, вдруг быстро сошлись и подружились. К этому нас подтолкнул один случай в начале зимы 1933-го года в бухте Варнека на Вайгаче.

Как я уже упоминал ранее, рудник, в котором мы работали, находился на противоположном берегу бухты, куда мы добирались на карбасах и катерах в период навигации, когда бухта была свободна от льда. Бывало так, что в штормовую погоду катер не решался пересекать бухту с людьми. Тогда мы, невзирая на предостережения, брались за весла и наперекор разбушевавшейся стихии, устремлялись к противоположному берегу. Молодость брала верх над безрассудным риском. Минут через тридцать напряженной борьбы мы уже спускались в шахту. Менее решительные не рисковали на такое путешествие и отправлялись пешком вокруг бухты. Такой безопасный переход был тяжелым и утомительным. Берег на всем протяжении был сильно заболоченный, почва глинистая, раскисшая, и ноги в тяжелых сапогах приходилось с трудом вытаскивать из густой вязкой жижи. Да еще и нагромождения прибрежных валунов затрудняли ходьбу. Поэтому, более отчаянные, в основном молодежь, предпочитали добираться до противоположного берега на карбасах. Рулевым почему-то доверяли быть мне, наверное, как бывшему летчику...

Самый тяжелый период был, когда бухта начинала замерзать с наступлением зимы, или весной, в период таяния льда.

Тогда поневоле всем приходилось совершать тяжелое пешее путешествие вокруг бухты вдоль берега. Но едва появлялась уверенность, что лед уже вполне сможет выдержать тяжесть человека, как тут же сразу находились смельчаки для перехода по льду. Нас, первых решившихся на переход, оказалось четыре человека. Закончилась наша утренняя смена, работали мы с двенадцати часов ночи, вышли мы на поверхность и принялись запасаться подходящими жердями и обломками досок. Держа их под мышками, мы осторожно, с небольшими интервалами, ступили на хрупкий лед, предательски иногда трещавший под ногами. Он трескался только у берега. Чуть отойдя от берега, обнаружили, что

дальше в бухте он оказался более крепким. Мы продвигались вперед цепочкой с большой предосторожностью, зорко смотря под ноги и на лед, готовые в любой момент прийти на помощь попавшему в беду. Так мы благополучно пересекли бухту и приблизились к нашему берегу, на котором собрались ротозеи, встречавшие нас разными восклицаниями и репликами. Я шел первым, за мной Острономов, потом Сенно, переведенный несколько дней тому назад на рудник. Последним, завершая шествие, следовал Тржаско. Мы с Острономовым вышли на берег благополучно. Но Сенно не повезло. Лед под ним стал стремительно трещать и покрываться водой. Он растерялся. Я крикнул ему, чтобы он ложился на лед, вытянув вперед доски. Но Сенно замешкался и стал проваливаться в образовавшуюся полынью. Я бросился к нему с досками. Острономов последовал моему примеру. Мы легли на лед и стали подползать к Сенно. Расстояние до него было около пяти метров. Острономов успел подбросить барахтавшемуся в воде Сенно жерди, а сам из предосторожности лег на лед. С трудом я подполз к Сенно и схватил его за руку. Острономов держал меня за ноги. Лед стал ломаться и подо мной, но все же благодаря Острономову и бросившимся к нам на помощь зевакам с берега, нам всем удалось благополучно выйти на берег.

Уже отогреваясь в бараке, Сенно нас горячо поблагодарил:

- Спасибо вам, ребята! Если бы не вы, был бы я на том свете. Век вас не забуду!

Не для всех нас это непредвиденное купание в ледяной воде прошло без последствий. Сенно заболел воспалением легких. После выздоровления его назначили дневальным нашего барака. При нем меня с Острономовым и Тржаско арестовали через полгода в связи с Бельм мысом.

Теперь же он прислал мне довольно загадочное письмо из Горького. Оно у меня не сохранилось, но текст остался глубоко в моей памяти и по сей день.

"Костя, здравствуй! После своего освобождения я вернулся обратно в Горький. Сейчас работаю на заводе. Часто вспоминаю тебя и Острономова. Это и заставило меня написать тебе письмо.

Меня мучает совесть, что в вашем деле пришлось сыграть некоторую неприглядную роль, в частности, в твоем. Меня вынудили дать против тебя ложное показание. Я долго пытался сопротивляться, не давая согласие на ложь. Но все же вынужден был подписаться под протоколом дознания, что якобы слышал имевшийся у тебя с Острономовым разговор о замышлявшем побеге. Я никогда не пошел бы на этот шаг, но тогда я попал в безвыходное положение, иного выхода для меня не было. В противном случае это могло обернуться для меня более печальным исходом. Меня грозили расстрелять с Ануфриевым и Кулеминым, как соучастника. Я никогда бы рядом не сел с теми людьми в туалет, которые насильно заставили меня совершить этот постыдный поступок. Я никогда не забываю, что именно тебе и Острономову я обязан своей жизнью. Прошу тебя, немедленно напиши обо всем в Москву, настаивай на пересмотре своего дела. Можешь смело указать на меня, как свидетеля. Я все подтвержу следственным органам. Мой адрес............................................... Ю. Сенно. 1935 год."

Не буду сейчас описывать, как сильно поразило меня это письмо с исповедью Сенно, признавшего свою вину и его смелость сознаться теперь в своем поступке. Я поразился его мужеству написать такое письмо, раскрывая провокационные действия следователя, за что мог сильно пострадать. Удивительно, как только это письмо дошло до меня. По-видимому, цензура в лагере отсутствовала, так как в письмах никогда не замечали следов цензурных проверок.

С этим письмом я направился к Цареву.

Беседа с ним была продолжительной. Он интересовался многими деталями нашего дела. Расспрашивал подробно об Эркенове, о выстреле надзирателя в Ануфриева, делал какие-то записи в своем блокноте. По всему видно было, что он вполне сочувственно отнесся ко мне и к моим однодельцам. Письмо от Сенно он перечитал дважды.

Затем обратился ко мне:

- Я не могу гарантировать, что нам удастся добиться пересмотра вашего дела. Говорю вам откровенно, у вас слишком

тяжелые статьи и срок. Подобные дела сейчас не рассматриваются, но все же попытаться следует. Дело ваше слишком запутано. Письмо Сенно должно оказать влияние на пересмотр обвинения в отношении к вам. Но, повторяю, я не могу вас обнадеживать, что удастся добиться пересмотра. Я постараюсь помочь вам в силу своих возможностей. Письмо приложите к заявлению и принесите мне.

У меня создалось приятное впечатление об этом человеке, о его по-настоящему человеческом разговоре. Видно было, что Царев не потерял лицо честного порядочного человека, хотя и принадлежал по ходу своей службы к среде коварных, лживых, бесчеловечных и жестоких садистов - палачей - сотрудников зловещего ОГПУ-НКВД.

Если я не получил ответа на свою кассацию, посланную в Москву еще в прошлом году, то на этот раз, через три месяца после вручения моего заявления с письмом Сенно Цареву, мне пришел официальный ответ:

"Согласно постановлению ОГПУ от 1932 года ваше дело пересмотру не подлежит."

Вот так номер! Я осужден по делу Белого мыса в июне 1934 года, а ОГПУ, словно предвидела его еще в 1932-м, подвело постановление вперед, заранее, авансом!

Выходит, что Царев, уже давно покинувший Амдерму, был прав, предвидя, что навряд ли что выйдет положительного у меня с пересмотром.

Только позже я узнал от Игонина, что я чуть было не влип в более опасную ситуацию, посылая заявление о пересмотре. Обстановка в стране сильно изменилась в худшую сторону. После убийства Кирова в декабре 1934 года в стране начался большой террор, чудовищные фальсифицированные процессы, казни невинных людей. Пошло по стране гулять изречение мудрого человека: "Лес рубят - щепки летят". Вдобавок ко всему стало известно и второе: "Лучше уничтожить 10 невинных, чем упустить одного виновного!"

Мы, оторванные от материка, затерянные на глухой окраине

безлюдного Севера, не ведали того, что режим в лагерях в отношении заключенных круто изменился е начала этого года.

Заканчивалось лето 1935 года. Изредка я получал из Крыма короткие весточки от своих родственников. Писали о тяжелой жизни.

Прошли годы. И теперь, перебирая в памяти минувшее, я удивляюсь, что на Вайгаче мы жили, словно в другом государстве. Жили свободно, без обязательного для заключенных сурового лагерного режима, без унизительного шмона, проверок, ограничений в передвижении. Имели право обзавестись мужем или женой. Пригласить к себе с родины жену. Получать за свои работы "премиальные", за которые могли купить себе в ларьке что-то из деликатесов или промтоваров. Я купил костюм, в котором посещал клуб, не пропуская ни одного спектакля, ни одной постановки или концерта. Любители - музыканты обзавелись собственными гитарами и балалайками. Мы имели одинаковое право с вольнонаемными фотографироваться у фотографа. По сей день у меня сохранилась фотография, заснятая в 1935 году на Лмдерме, и несколько групповых фотографий заключенных горняков, геологов и артистов нашего клуба во главе с Вацлавом Яновичем Дворжецким.

Иногда начальство нас поощряло за хорошую работу, за досрочное выполнение важного задания даже спиртными напитками. За работу в геологическом отделе меня премировали бутылкой "Кюрасо", а к первому мая каждый работник проектного отдела получил по бутылке "Бенедектина". Когда теперь я делюсь со своими друзьями, бывшими репрессированными, о порядках в Вайгаче ком лагере, то всегда встречаю полное недоверие, мне говорят: "ври, но не завирайся!"

Посещение вольнонаемных не возбранялось. На удивление смиренно держали себя мелкая шпана и заядлые уголовники. Как-то обходилось без краж, скандалов и драк в поселке. Если блатные и подерутся, то тихо, чинно у себя в бараке, как говорится "без выноса мусора наружу".

Сколько в стране народа пересажали за "связь с заграницей".

Мы же, в частности я, имел переписку с родными в Америке. Китаец Ван-лен-дю получал письма из Китая. Не дай бог в то время указать в анкетах, что у тебя имеется за границей кто-то из родственников, даже если эти родственники покинули Россию еще в первом десятилетии нашего века, задолго до революции.

* * * *

Короткое лето пролетело быстро и незаметно. Давно ушел последний пароход, и тундра покрылась белым снежным покровом. Трещали жестокие морозы, свирепствовала бешеная пурга с сильнейшими ветрами. Появились в поселке первые жертвы зимы с отмороженными щеками и носами. Этой зимой, идя из поселка на рудник, я отморозил правую щеку, хотя укрывал ее заботливо. Не помогла меховая ушанка и меховой воротник полушубка. И до осени следующего года мне пришлось ходить с круглым темным пятном на щеке величиной с медный пятак. Следы обморожения носили многие, особенно работавшие на свежем воздухе, в том числе и вохровцы.

Месяца через три, после получения ответа из Москвы, я написал письмо в Горький - Юлиусу Сенно. Ответа от него не получил. Второе письмо отправленное ему, вернулось на Амдерму с отметкой "не проживает". Наверно, его постигла кара после получения моей кассации, когда прочли его письмо.

Как долго тянется продолжительная полярная зима с бесконечной ночью. Едва - едва на горизонте появится чуть заметная светлая полоска, промелькнет короткий рассвет и тут же начнет вновь темнеть. Как отрицательно влияет на человеческий организм этот довольно неприятный период года. До чего надоедает однообразие пустынной тундры под белым снежным покровом...

Я как - то быстро акклиматизировался, и на меня ни длинная ночь, ни круглосуточный свет особого влияния не оказывали. Я просто не замечал гнета. Другие переносили с трудом, но все же привыкали к Арктике. Правда, был у нас случай, когда утром при выходе на работу бурильщик, без всякой на то

причины, зарезал своего друга помбурилыдика, до последней минуты мирно беседуя с ним. Всадив нож в сердце бедного парня, побежал на рудник, где и повесился на перекладине деревянной лестницы. Врачи объяснили его поступок помешательством. Ранее он сетовал, что тяжело переносит полярный день... Может, и в истории с Матяжем на него дополнительно повлияла тяжелая адаптация к полярным условиям...

Если летом нас донимали песцы, облезлые, с грязно-серым мехом, нахальные до крайности, ничуть не боявшиеся человека - они стаей копошились около кухни на помойке, купаясь в кухонных отбросах, проскальзывали в бараки, прятались под нары, стремясь всегда стащить при первом удобном случае что-то из съестного, то теперь с приближением зимы быстро исчезали в тундре. Словно интуитивно понимая, что летом они никому не нужны, но зимой, как только выпадал первый снег, мех становился ослепительно белым, а у иных даже с голубым оттенком. В это время открывался охотничий сезон и песцы, словно по команде, исчезали в спасательной тундре.

Я часто любил летом удаляться из поселка в хорошую солнечную погоду по вечерам в тундру отдыхать на небольшом бугре, метрах в четырехстах от поселка. Он возвышался над берегом и весь был изрыт песцами, с множеством нор. Я садился на валун, обратив лицо к едва теплому полярному светилу, невольно представляя себя на чудесном пляже Южного берега Крыма. При виде меня из нор принимались постепенно выползать наружу встревоженные любопытные песцы, такие обшарпанные и жалкие в период линьки. Они, растянувшись на земле, также наслаждались теплом, лежали вокруг меня и время от времени тявкали как собаки или скулили по-щенячьи, ничуть не смущаясь моего присутствия.

Я уже упоминал выше о различных кружках на Вайгаче и Амдерме, где желающие могли приобрести необходимую специальность или повысить свою квалификацию. Курсы радистов закончил бывший член нашей бригады горняков на Варнеке Алешин. Молодой парень, не глупый, начитанный, осужденный

по бытовой статье, бывший студент какого-то техникума. По окончании курсов его направили на зимовку в Кару, где он проработал около полугода, как вдруг по Амдерме разнеслась весть, что на Каре радист застрелил жену начальника зимовки, забаррикадировался в своей рубке и не допускает близко к себе никого из зимовщиков, угрожая применить оружие. Это сообщение передал на Амдерму сам Алешин и просил срочно выслать на Кару вохровцсв, чтобы забрать его, ибо. в противном случае может разыграться кровавая трагедия. Руководство лагеря срочно на собачьих упряжках послало на Кару трех вооруженных человек, которые через несколько дней привезли на Амдерму Алешина и труп молоденькой, красивой девушки. Алешина поместили в изолятор, и через некоторое время он получил добавочный срок за умышленное убийство. Выйдя из изолятора, стал работать на общих работах. При встрече он мне рассказал, что убитая, приходя к нему в радиорубку, всячески с ним заигрывала, но когда он отвечал ей взаимностью, то она всячески издевалась над ним, насмехалась, называла уродом из-за его косоглазия. Он не допускал ее в рубку, но она все же вламывалась к нему и продолжала издеваться. И вот настал момент когда он, выведенный из себя, схватил карабин, находившийся в рубке, и застрелил ее.

Закончилась моя третья зима в Арктике. Уже наступила весна. На здоровье я не жаловался и даже ни разу не простужался. Невольно задавался вопросом, сколько же таких зим мне придется пережить еще в Заполярье. Много свободного времени у меня уходило на изучение геодезии. Кружком руководил Акулов, занимавший должность старшего геодезиста при геологическом отделе. Я изучил основы геодезии, работы с инструментом и заслужил его похвалу. Я не мог тогда подумать, что благодаря ему и геодезии, которая станет моек будущей специальностью в лагере и на воле, пройду через кошмары лагерного ада и, оставшись чудом в живых, проживу еще много лет после своего освобождения, когда уже по достоверным данным из вайгачан никого не останется в живых...

Стаял последний снег в тундре, и она запестрела своими жалкими полярными цветами. Как-то ко мне подошел Акулов и между нами завязался разговор. Он справился о моей работе, затем предложил поехать с ним в тундру на летний полевой период. Дело в том. что в районе Амдермы предстояло проделать большую работу по геодезической съемке и Акулову поручено, как начальнику полевой партии, набрать состав рабочих и техника. На эту должность он пригласил меня. Сейчас готовится картографический материал, имеющийся в распоряжении геологического отдела, очень скудный, далеко неточный.

Я, долго не раздумывая, тут же дал свое согласие. Меня очень привлекла такая перспектива - работа на свежем воздухе, в постоянном движении, не то, что сидеть в полутемной комнатушке и портить свои глаза за чертежной доской.

В тот же день Иван Николаевич оформил меня техником полевой партии и своим заместителем. В нее вошли восемь человек рабочих и повар. Мне поручили получить три палатки, раскладушки, постельные принадлежности (матрасы и спальные мешки), необходимый рабочий и геодезический инструмент; повару - кухонную посуду, печь и продукты.

Поваром к нам назначили Капустина, ранее до ареста работавшего шеф-поваром одного из крупнейших столичных ресторанов. Мастер своего дела, он был непревзойденным кулинаром. Все продукты выбирал, получал и доставлял на место сам. Не согрешу, если скажу, что увидел бы кто из вольных жителей того времени России или Украины продукты, полученные Капустиным, он не поверил бы своим глазам. На телегу погрузили баранью и внушительную часть свиной туши, ящик сливочного и бидон растительного масла, мешок белой муки, чай, сгущенное и сухое молоко, макароны, рис, сахар. И это было выписано нам, заключенным, да еще в памятном 1936 году, когда на воле люди жили впроголодь. ОГПУ-НКВД - всесильная организация, для которой не существовало никаких ограничений и преград...

Я получил указание взять в Оперчекотделе два карабина с боеприпасами. Услышав такое, я не поверил своим ушам! Мне,

политзаключенному, с такими тяжелыми статьями и сроком, гласившими, что я - шпион, бандит, террорист, да вдобавок ко всему дважды беглец, вдруг доверяют оружие! Но меня заверили, что опасаться нечего. Оружие мне выдано на партию по указанию начальника Оперчекотдела Кротенберга для возможной самозащиты в тундре, на случай непредвиденной неожиданности.

До получения оружия я сначала недоумевал, к чему нам оружие, если мы со своими палатками стояли от Амдермы всего в пяти километрах. Но Акулов меня успокоил, что ружья нам потребуются при охоте на полярных куропаток и гусей, в изобилии кишевших в тундре, хотя, по правде говоря, и без гусей у нас еды хватало вдоволь, а ружья так и пролежали у нас без надобности весь сезон, не было среди нас заядлых охотников или любителей охоты, а зря убивать птиц никто не хотел.

Гусей в тундре было видимо-невидимо. Идешь по траве, а они выскакивают прямо из - под ног. Иной раз проходишь в сантиметрах сорока от гусыни в гнезде на яйцах и видишь, как она сидит, притаившись, вытянув по земле длинную шею, и внимательно следит за тобой черными бусинками настороженных глаз... Проходишь мимо нее, словно не замечая, чтобы не спугнуть, тихо предупредив следующих за тобой. Никто из наших рабочих не бросался на гусынь, не сворачивал им головы, не подбивал на гнезде беззащитную птицу. Не было среди нас проявлений жестокости браконьеров такой необъяснимой и непонятной в своем стремлении, как можно больше убить и уничтожить любых представителей животного мира, даже без особой надобности.

Как только молодое потомство вылупилось из яиц, многочисленные пушистые шарики густо рассеялись по тундре. Мы подобрали несколько разрозненных птенцов, неведомо как отбившихся от матери-гусыни и очутившихся в бедственном одиночестве, соорудили около палаток небольшую загородку и пустили туда малышей. Они привыкли к нам с первых же дней. Мы их кормили вдоволь, брали в руки. Через несколько дней они стали ручными, и мы разобрали загородку, выпустив их на волю. Гусята держались около палаток, никуда не стремясь от них

удалиться. Если и убегали недалеко, то, услышав клекот ястреба или завидев его парящим в небе, стремглав бросались к палаткам - надежной защите. Там они преспокойно устраивались внутри около печки, тихо переговариваясь о чем-то на своем таинственном птичьем языке. Оставались в палатках и на ночь.

Возвращаемся мы с работы, а они, завидев нас, бегут навстречу, гогочут и, переваливаясь с боку на бок, путаются между ног. доставляя нам неописуемое удовольствие. Иной раз лежишь на раскладушке и смотришь, как пытается взлететь подрастающий гусенок. Взлетит или с твоей помощью взберется на грудь, уляжется и о чем-то лопочет, временами клювом нежно щиплет подбородок, щеки. уши. Просто не веришь своим глазам, как птица может привыкнуть к человеку.

С наступлением осени, они стали проявлять беспокойство. Странно было, что они превратившись во взрослых особей, не пытались улететь от нас на свободу или присоединиться к своим собратьям. Вот на юг потянулись первые стаи пернатых, и в один день наши питомцы, не выдержав зова предков и улетавших на юг сородичей, словно по команде заметались и, похлопав крыльями, устремились в небо, где и присоединились к стае. Мы все смотрели на их отлет с двояким чувством. И жалко было расставаться с нашими питомцами, и в то же время радостно за них. Беспокоило только сомнение, выдержат ли они перелет, к которому не были подготовлены.

Работали мы все с увлечением по 12 часов с перерывом на обед. Перерыв по общему согласию длился час. Палатка была расположена в центре полигона, так что от нее мы не удалялись. В процессе работ нас никто не заставлял трудиться по столько часов, но все были заинтересованы в перевыполнении плана, так как за это да еще в полевых условиях нам полагалась значительная денежная премия. Зарплату получали вольнонаемные, мы же -премиальные...

Коллектив наш подобрался из хороших добросовестных рабочих. Мы все находили для себя удовольствие в работе. Отдыхали в любое время по общему усмотрению, делая

кратковременные перекуры, учитывая, что нам следует иметь запас выполненной работы на случай непогоды, иной раз затяжной, то лк из-за тумана, то ли из-за дождя. Правда, непогода засчитывалась в нашей работе, как актированные дни.

Однажды, проснувшись утром, мы увидели, что находимся в гуще густого дыма. Даже дышать было трудновато. Мы все недоумевали, откуда мог взяться такой дым? Что могло гореть в голой тундре, когда до ближайших лесов было не менее четырехсот километров. Но все же работ не прекращали, занимаясь установкой реперов, измерениями лентой.

Дней через пять дым рассеялся, а проезжавшие мимо оленеводы - ненцы со своими стадами сообщили, что в районе реки Печоры свирепствуют большие лесные пожары. Казалось просто невероятным, как на такое большое расстояние мог доноситься дым, не уходя в высшие слои атмосферы? Хочу заметить, что попав в шестидесятых годах в северные регионы Печоры, мне пришлось с большим трудом перебираться многие километры через бурелом и мертвый лес на месте бывших пожаров...

В окрестностях Амдермы, в тундре было немало небольших речушек или ручьев, мы даже затруднялись в точном определении их числа, в которых буквально кишела рыба. Дело в том, что эти небольшие речушки представляли по своему течению целую цепочку ям глубиной до полутора метров, при такой же ширине, а по длине достигали трех, а иногда и пяти метров. При интенсивном таянии снегов, при высоком подъеме воды, эти ямы превращались в одно целое. Но когда вода убывала, ямы изолировались друг от друга. Перемычки между ними оказывались выше уровня воды, и в них концентрировалось множество омулей, хариусов и гольцов. Вода убывала, оставшись только в глубоких ямах, в которых была рыба, не успевшая уплыть с водой во время разлива, размножалась, заполняя ямы. Рыболовством никто не занимался. Правда при Амдерме имелась бригада рыболовов, промышлявшая на озере Тоинто, неподалеку от Амдермы. Рыба шла на нужды общественного питания. Если в поселке и были любители-

рыболовы, то это лишь несколько одиночек, случайных любителей свежей рыбы. А рыбы в этих ямах было столько, что хоть ведром черпай ее оттуда, хоть вынимай самодельной острогой. Этим способом пользовались и мы.

В бригаду рыболовов на Тоинто, состоявшую из пяти человек, попал и мой друг Михаил Острономов. Выловленная ими рыба вносила разнообразие в питании полярников.

К нашему удивлению мы в нескольких местах набрели на многочисленные россыпи полярных грибов, тех же маслят, подосиновиков и подберезовиков, о существовании которых мы и не подозревали.

Работая с Акуловым, я узнал о его судьбе. Он был преподавателем в какой-то военной академии. Происходил из старой аристократической семьи, связанной с революционной деятельностью. Отец его, бывший ссыльный большевик, был близко знаком с Лениным еще задолго до революции.

Брат Ивана Николаевича - бывший военный атташе в Италии - влюбился там в молодую итальянку и стал невозвращенцем, т. е. изменником Родины. Из-за него и пострадал Акулов, как брат предателя, получив 8 лет ИТЛ. Отец же его умер еще в двадцатых годах.

В лагере на Амдерме в среде вольнонаемных и заключенных Акулов пользовался большим авторитетом, как хороший знаток марксизма-ленинизма. Лагерное начальство и вольнонаемные - члены партии, обращались к Акулову с просьбой читать лекции по истории партии. Он был прекрасным музыкантом. Помимо пианино, он виртуозно играл на гитаре и мандолине. Руководил музыкальным кружком, обучал желающих играть на струнных инструментах.

Акулов был на редкость образованным и эрудированным человеком, несмотря на свои еще довольно молодые годы, и в среде академической вольнонаемной и заключенной интеллигенции, пользовался большим уважением. При отличном знании французского, английского и немецкого языков, он обладал исключительнейшей памятью в вопросах истории, свободно

разбирался в вопросах философии.

Кто мог тогда подумать, что через полтора года он погибнет в специально подожженном кашкетинскими чекистами бараке на спецпункте уничтожения на Ухтарке в Коми АССР.

Первым пароходом на Амдерму прибыла комиссия Главсевморпути, совершавшая инспекционную поездку по некоторым зимовкам. Во главе комиссии был известный всем полярный исследователь - академик Отто Юльевич Шмидт, с большой группой ученых и руководителей Главсевморпути. В их числе находился начальник Политуправления Главсевморпути Беренганов, его заместитель Адамович И.Ф. и другие. На Амдерме пробыли несколько дней. Шмидт О.Ю. в клубе сделал доклад об Арктике, большое внимание уделил Вайгачу и Амдерме.

Прошло недели две после их посещения Амдермы. Ходивший в поселок рабочий Степанов Василий принес нам довольно неприятную новость:

'"В поселке творится какая-то неразбериха. Ночью был убит Выучейский!"

Посыпались недоуменные вопросы:

-   Кто такой Выучейский? Откуда он взялся на Амдерме?

-   Говорят, что ненец из Нарьян-Мара. Председатель Ненецкого окружного исполкома. Был на Каре. Заехал на Амдерму, откуда намеревался на нашем мотоботе "Вайгач" отправиться в Хабарове, а оттуда до Нарьян-Мара. Убили его на боте, где капитан Берггольц. Выучейского привезли в поселок. Убийца - какой-то Яковенко³ - застрелился сам на боте после убийства Выучейского и перестрелки с Берггольцем. Вся команда во главе с капитаном арестована. Но в поселке сильный переполох. Ведь это большой террористический акт со стороны заключенных против члена правительства!

Проходит еще три дня. К нам из поселка приехал нарочный с приказом Акулову немедленно прекратить все работы и со всем имуществом прибыть на Амдерму.

Приказ есть приказ. Его нужно исполнять безоговорочно.

Погрузили мы все наши палатки, инвентарь, инструмент и все остальное на подводу. Капустин, не теряя времени, взяв в напарники Степанова, успел напечь для каждого из нас по наволочке хрустящего хвороста, которым щедро наградил наш коллектив. Оставшиеся банки со сгущеным молоком, яичный порошок, банки с мясными консервами, чай и сахар, разделили поровну. По прибытию на Амдерму мы получили указание сдать на склад весь инвентарь и остатки продуктов. Сдали остатки муки, мяса, соль, крупу, остальное поделённое между нами было списано без всяких недоразумений.

Акулов со мной засел за камеральную обработку полевых материалов. Из бухты Варнека, из Хабарова, из окрестностей Кары и Каратаихи на материк стали прибывать срочно отозванные геологи, бурильщики и рабочие из нолевых партий, производивших разведку полезных ископаемых в этих районах. Пришли рыбаки с озера Тоинто. Все недоумевали, что происходит? Создалась напряженная обстановка среди заключенных. По поселку стали муссировать всевозможные, порой нелепейшие слухи и вымыслы.

Прошло пять дней, как мы вернулись на Амдерму. Вечером всем объявили, чтобы на следующий день никто из бараков не выходил. С вечера вокруг поселка появилось оцепление из вохровцсв. Ночью на рейде бросил якорь пароход, прибывший из Архангельска. На Амдерму он пришел порожняком, так как на разгрузку никого из грузчиков на него не посылали. Утром в столовую на завтрак нас повели в сопровождении вохровцев, правда, не вооруженных. Часа через два в бараке появилась лагерная администрация. На скорую руку началась инвентаризация. На каждого записали имевшееся на нем казенное имущество: одежду и обувь. Тогда же выяснилось, что из Москвы поступило распоряжение о ликвидации нашего лагеря и вывозе всех заключенных на материк. Правда, о ликвидации лагеря слух распространился еще пару дней назад, так как многие наиболее дальновидные, кто как мог, запаслись продуктами из магазина и буханками хлеба из хлеборезки в столовой, где хлеб отпускался без нормы. Опорожнили бочку с иваси. Мы с Акуловым, как и наши рабочие, имели хороший запас продуктов. Пройдя обязательный

обыск (шмон), нас стали партиями переправлять на пароход, где мы разместились в таком же пустом холодном трюме, как и три года назад, когда добирались на Вайгач этапом из Соловков.

Не обошлось тут и без забавных курьезов. Некоторые зеки, у которых срок подходил к концу, решительно заявили администрации, что никуда из Амдермы не поедут, так как им до освобождения оставались считанные недели или месяцы и они хотели бы остаться на Амдерме работать по вольному найму после освобождения. Но их не стали слушать. Тогда трое из них решили спрятаться, чтобы избежать этапирования. Что с ними стало, мы не знаем, так как на пароход они не попали.

"Женатиков" разъединили, обещав отправить женщин следующим пароходом. Судьба их так же осталась неизвестной.

Еще до отплытия парохода в Архангельск, мы узнали некоторые подробности гибели Въгучейского.

Совершая свою служебную поездку по северу Ненецкого округа, к которому относилась и Амдерма с Вайгачом, он после посещения Кары прибыл на Амдерму. Приезд его остался незамеченным заключенными, поэтому подробностей о его посещении Амдермы никто не знал или не обращал внимания. Для возвращения в Нарьян-Мар решено было отправить его на мотоботе "Вайгач", совершавшем местные рейсы вдоль побережья на объекты, входившие в ведение лагеря. Берггольц предоставил ему место в своей крохотной каюте.

В команде, состоявшей полностью из заключенных, был матрос Яковенко, бывший украинский студент, человек довольно самолюбивый, любитель игры на бандуре и украинских песен. Как рассказывали жившие с ним в бараке, он сам смастерил себе хорошую бандуру, с которой не расставался и на мотоботе. Чем-то он не пришелся капитану, между ними возникла большая неприязнь. Берггольц, человек самолюбивый, гордый и грубый, с довольно тяжелым характером, до революции был командиром миноносца, ярый монархист, родом из прибалтийских немцев. Он принадлежал к ток плеяде царских офицеров - приверженцем мордобития, ненавидевших матросов. Бывший аристократ, крупный помещик, кичившийся своим дворянским

происхождением и презрением к подчиненным, не забывший своих старых замашек по службе в царское время, он иногда занимался рукоприкладством и на мотоботе. Тут у него начался конфликт с не терпевшим несправедливости и грубости Яковенко.

Что произошло между ними, никто не знал, но стало известно, что перед отплытием "Вайтача" в рейс с Выучейским, между Берггольцем и Яковенко был крупный разговор, и они крепко повздорили.

По словам очевидцев - матросов, когда "Вайгач" покинул Амдерму и вышел в море, Яковенко взял мелкокалиберную винтовку и, выйдя на палубу, принялся стрелять в кружившихся над суденышком чаек. К нему подошел Берггольц. Остановился и что-то сказал Яковенко. Тот коротко ответил. Тогда Берггольц на виду у одного из матросов ударил Яковенко по лицу, повернулся и отправился к себе в каюту, вход в которую находился на противоположной стороне.

Яковенко, оправившись от неожиданности, сказал:

- Ну, ладно, сволочь! Я тебе покажу!

Он зарядил ружье и подошел к иллюминатору каюты спустя несколько минут. Увидев в сумраке каюты сидевшего в кресле Берггольца, он прицелился и выстрелил. После выстрела сидевший свесился с кресла. Яковенко воскликнул, обращаясь к матросу:

- Ну вот, слава Богу, одним подлецом стало меньше на свете, хотя я за него получу довесок.

В этот момент из каюты прогремел выстрел. В окне показалась голова Берггольца. живого Берггольца, оскалившего рот. Яковенко воскликнул:

- О, Боже! Как же я ошибся!

Следующий выстрел, уже капитана, угодил в мочевой пузырь. Теряя сознание, Яковенко приставил ружье к подбородку, выстрелил и тут же свалился на палубу с размозженной головой...

Как оказалось, Яковенко застрелил не Берпхэльца, своего врага, а Выучейского, мирно отдыхавшего в кресле капитана. Берггольц, покинув Яковенко и пройдя на противоположную сторону каюты, остановился на мгновение у дверей, осматривая горизонт. Услышав выстрел Яковенко, капитан вбежал в каюту и увидев убитого,

бросился к нему, схватил его пистолет (Выучейский, согласно занимаемой должности, имел при себе оружие), подбежал к окну и стал стрелять в Яковенко.

Не ручаюсь за достоверность, но я рассказываю все выше изложенное со слов одного из матросов, встретившегося мне случайно через три года на ОЛПе Крутая в Ухтижмлаге.

Выучейский был убит случайно Яковенко, принявшим его за Берггольца.

После гибели Выучейского, вся команда "Вайгача", во главе с Берггольцем была арестована и вывезена на нашем пароходе, в изолированном от нас отсеке, в Архангельск. Берггольца якобы расстреляли, матросы оправданы. Свидетель же матрос получил 10 лет за невмешательство.

Где правда, где вымысел, я не ручаюсь. Официальная версия: Выучейский Иван Павлович, член ВЦИК, в 1936 году погиб от рук врага Советской власти.

С глубоким сожалением мы покидали Амдерму, прощаясь с суровым заполярным краем, оставшимся для многих из нас суровым, чудесным оазисом среди многочисленных лагерей ОГПУ. Пройдет не один десяток лет, многое выветрится из памяти, но воспоминания о Вайгаче, об Амдерме навечно останутся в памяти бывшего молодого комсомольца по иронии судьбы, ставшего политзаключенным и "врагом народа" на долгие годы.

Думал ли я тогда, покидая Амдерму в 1936 году, что ровно через пятьдесят лет. будучи реабилитированным, прилечу туда из Архангельска на самолете специально посмотреть знакомые места. И как я был разочарован, увидев современную Амдерму, такую грязную, хаотичную, захламленную грудами пустых бочек из-под горючего, негодных автомобильных покрышек и остатков вышедшей из строя техники, разбросанных по всей территории, по обочинам улиц! Во что превратили чистый, некогда образцовый поселок несколько властвующих здесь ведомств! А ведь Амдерма так нравилась когда-то Отто Юльевичу Шмидту. Так он выразился в своем выступлении в клубе при посещении Амдермы в 1936 году...