ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

1 июля 1938 года стало датой, разделившей историю нашей семьи на то, что было «до», и то, что было «после».

В этот день был арестован мой отец и муж автора предлагаемой книги воспоминаний — Иван Михайлович Тройский. Он был осужден на 15 лет заключения, плюс пять лет «поражения в правах», означавших ссылку. Потом, в течение долгих лет все воспоминания моих близких обязательно снабжались уточнениями — «это было до ареста» или «это было после ареста»...

В начале 30-х годов арестовали Николая Ивановича Федулова - дядю по отцу Ивана Михайловича. Тройский обращался к Калинину. Кто помог освободить Федулова из лагеря - теперь сказать трудно. Но освобождение пришло слишком поздно — по дороге домой у Николая Ивановича не выдержало сердце.

6 февраля 1937 года был арестован поэт Павел Николаевич Васильев, шурин Ивана Михайловича. Через многие годы мы узнали дату его гибели — он был расстрелян 16 июля 1937 года. Через год после ареста Павла «взяли» Елену Александровну Вялову - жену Павла, мамину младшую сестру. Она осталась жива, отсидев по лагерям восемь лет, и еще около десяти лет прожив в Казахстане, на поселении без права выезда с «места проживания».

После ареста мужа мама жила очень трудно. Но выстояла, выдержала, вырастила детей в любви к отцу, хотя нередки были в те годы случаи отказа от родства с арестованными. Высокий поступок декабристок, уехавших за мужьями в Сибирь, был бы для мамы желанным — она сочла бы за счастье жить рядом с мужем на Воркуте, но это было невозможно. Ждала, писала письма, посылала масляные и акварельные этюды, рисовала детей — ничего этого он не получил, передавали лишь письма. Он просил только одного - «пиши». Без родных, друзей, писем, книг — жить в неволе неимоверно трудно.

Прошли годы, и наступила радостная встреча.

Срок заключения Ивана Михайловича в Воркутинском ГУЛаге за-

кончился 4 апреля 1953 года. Он приехал в поселок Актас Карагандинской области, куда уже приехали мама и мы с сестрой. Это хоть и была ссылка с явкой в комендатуру каждые десять дней, но все же это уже была свобода.

Собралась семья. Жизнь наполнилась радостью встреч, новыми впечатлениями, навалившимися заботами. Отец уехал в Москву, был реабилитирован, получил квартиру, и уже в конце 1954 года мы собрались все вместе под одной крышей. Когда спадал поток дневных дел, сидя всей семьей за вечерним чаем, мы слушали рассказы отца и мамы о жизни, которая была до ареста. А там было много интересного, нового для нас, необычного, совершенно отличного от той жизни, которой мы жили без отца - в нужде, голоде, унижении. В своих рассказах отец и мама упоминали такие имена, что, порой, не верилось, что когда-то они так запросто могли общаться со столь известными людьми.

Но все это было правдой. С 1925 по 1934 год отец работал в газете «Известия ЦИК СССР и ВЦИК», так назывались в те годы нынешние «Известия». С 1928 года Тройский фактически был ее главным редактором. С 1931 по апрель 1937 года он работал главным редактором журнала «Новый мир». Его цепкая природная и натренированная память, несмотря на лагерную изоляцию в 15 лет, удержала много фактов, событий, дат, имен. Его рассказы были неистощимы. Ведь и до, и после лагерей, он встречался и дружил с писателями, поэтами, художниками, артистами, журналистами, архитекторами, композиторами, летчиками, учеными, политическими деятелями — со всеми теми, с кем он был связан и по роду службы, и чисто по-человечески.

Мама дополняла рассказы отца и, по-своему передавала виденное, рассказывала о той страшной атмосфере начала 30-х годов, когда начались аресты среди знакомых и близких — «души цепенели от страха. В окнах напротив, а жили в это время в Доме правительства, гасло одно окно, другое — шли аресты» — так говорила мама. Знакомые при встрече переходили на другую сторону улицы, чтобы не навлечь друг на друга беды, а чаще — осторожности ради.

Аресты, обыски, заключения и ссылки ломали жизни и судьбы людей. Сопутствующие им конфискации имущества, документов - зачастую губили документальную составляющую истории семьи, то, что наглядно свидетельствовало о связи поколений. Безвозвратно утрачивались фотографии, письма, дневники, записные книжки, аттестаты, дипломы...

После ареста отца мама была выселена из Москвы и уехала в деревню Долматово Ярославской области. Именно туда после приехали с обыском и конфисковали у мамы весь архив И.М.Гронского, а его

было «13 тюков», как написано в «Деле». Вообще, в период с 1917 по 1954 год была утрачена такая бездна документов, различных материалов, что, казалось, восстановить картину уничтоженного, погибшего невозможно. Только любовь, кропотливая работа и неустанный поиск помогают по крохам, с пробелами восстановить картину ушедшего времени.

В 1991 году вышла книга И.М.Тройского «Из прошлого» — интересная, насыщенная именами и событиями XX века. Я была ее составителем, и уже тогда чувствовала, что мамины мемуары не в меньшей степени достойны читательского внимания, ибо дают картину событий с другой стороны, увиденную другими глазами.

Благодарная память уносит меня к тем событиям и временам, которые пережила моя мама. К тому, что она видела за свою долгую девяностолетнюю жизнь. Вялова - ее девичья фамилия. Мама была человеком трудолюбивым, энергичным, жизнерадостным. В любое дело вкладывала душу, выдумку — рисовала ли, делала ли елочные украшения, карнавальный костюм Царевны-Лебедя или стенгазету с коллажем. В последние годы жизни, когда мама почти ослепла и не могла писать и читать, она много рассказывала о том, что было уже так далеко, что очевидцев кроме нее, наверное, и не осталось. Мама передала мне любовь к своим родителям, к живописной природе тех мест, где родилась, к тому, что окружало ее тогда. Я многое видела ее глазами - так ярко она умела рассказывать о своей жизни.

Мама родилась в небольшом городке Оса Пермской губернии на реке Каме в 1905 году. Ее дед, Иван Александрович Мокров был управляющим в имении Святой Ключ под Елабугой. Жизнь в городе, где река и масса речек служат средствами передвижения, во многом диктуют жизненный уклад и формируют характер. Сильная, первозданная красота Камы - одно из самых сильных детских воспоминаний мамы. Потом был, утопающий в вишневых садах, уютный Гороховец на Клязьме. Река была значительно меньше Камы, но судоходная. Большие белые двухпалубные пассажирские пароходы будоражили своими гудками уклад и тишину провинциального городка. Необозримые дали, весенний разлив Клязьмы, восходы, закаты, катанье на лодках... Мама училась рисовать, играла на пианино, а затем училась игре на скрипке в музыкальной школе, позже даже играла в городском симфоническом оркестре. Спустя многие годы мама с благодарностью вспоминала своего отца, Александра Алексеевича Вялова, который научил ее любить природу, землю, труд. Сохранила она в памяти и рассказы своей мамы - Елизаветы Ивановны Мокровой, в замужестве Вяловой.

Лидия Александровна вела дневник, писала отдельные маленькие

рассказы, сделала очень важные и интересные записи о деде, маме, отце, музыкальной школе и о многом другом - жизни с Иваном Михайловичем Тройским, о том, чему сама была свидетелем. Воспоминания местами так конкретны, что живо встают перед глазами. Крупицы мозаики рассказов дают панораму ушедшего времени.

Главные биографические данные отца и мамы мне были известны, но важны детали, подробности - события, хронология, имена, родственные связи, детали прошлой, чужой, но дорогой жизни, из которой через сто лет выросли мы. Далекая, незнакомая жизнь - она одновременно и наша. Гены деда, прадеда, бабушки бродят во мне, моих детях. Жизнь проходит быстро. С грустью понимаешь, что спросить, уточнить, определить дату, имя уже не у кого, ты опоздал...

Я поняла, что стала обладательницей уникальных семейных реликвий и обязана сохранить все, что накопила, чтобы оно опять не погибло. Должна оставить для себя, детей, внуков, племянников, других родственников, для всех, кому это будет интересно. Я систематизировала, обработала мамины записи, выстроила весь материал в хронологическом порядке...

Важно знать, кто был до меня, как его звали, чем занимался; что важное и примечательное было в той жизни. Интересна и ценна хроника любой семьи. Проходит время, и золотые россыпи воспоминаний зыбким мерцанием высвечивают перед нами жизнь уже далеких, но дорогих нам людей.

В первую часть воспоминаний включены, чудом уцелевшие, два письма и стихотворения Елизаветы Ивановны — моей бабушки, а также стихотворения гороховчан, записанные мамой и хранившиеся в ее архиве. Они — память любви. В них чистые, добрые чувства, свет которых можно почувствовать и через сто лет.

Во второй части воспоминаний впервые публикуется большая часть писем отца к маме из лагеря. В домашнем архиве хранятся эти свидетели пятнадцатилетней драмы. С 1939-42 годы только шесть, это открытки с этапа и телеграммы. Сколько их было спросить уже не у кого... Переписка наладилась с 1942 года. Больше всего — 36 писем - пришло в 1947 году: мама голодала на Ярославщине, отец верил в досрочное освобождение из воркутинского лагеря в честь 30-летия Октября.

Здесь же, во второй части, помещены письма старшего сына Игоря с фронта — он ушел на войну в конце 1942 года восемнадцати с половиной лет от роду, и вернулся в 1947. Написанные в сложнейших условиях — одни в неволе в бараке, другие, зачастую на коленке, под открытым небом или при свете цигарки — до сих пор волнуют и содержанием, и своим внешним видом - написанные на оберточной

бумаге карандашом или на типографском бланке с призывом защитить родную землю от захватчиков.

В книге помещены фотографии членов семьи, начиная с конца XIX века, которые удалось сохранить Ольге — маминой старшей сестре. Некоторые фотографии более позднего периода прошли через НКВД.

24 июля 2002 года

Уносит всех река забвения,

Но не дает о них забыть.

Ольга Григорьева

ГЛАВА 1. МОИ КОРНИ

ИВАН МОКРОВ

Мой прадед с материнской стороны — Александр Мокров, родился крепостным и жил в деревне под Елабугой, названия которой я не помни. Знаю только, что из тех же мест был родом известный художник Шишкин, с которым дед находился в каком-то родстве.

Прадед, по рассказам, был невысокого роста, сухощавый и, вероятно, недобрый. У нас на елке висел дед Мороз в красной шубе, высокой белой шапке и с сердитым лицом. Мама говорила, что он похож на ее деда. Я побаивалась этой игрушки.

Еще рассказывали, что помимо землепашества, прадед гнул дуги на продажу. Смекнув, что расписные дуги продаются быстрее, стал их разрисовывать красками. Сын Иван, глядя на работу отца, тоже попробовал себя в росписи, так у него дуги получились еще краше, чем у родителя! Местный богатый купец Стахеев, услыхав о способном подростке, поехал посмотреть его работу. Увидел - понравилась, тут же решил взять мальчика к себе, дабы определить на учение. Посадил в сани, укутал в тулуп, сам сел рядом. Повезли Ваню в Казань. Было ему тогда двенадцать лет.

Вообще Иван Григорьевич Стахеев сыграл большую роль в жизни нашей семьи. Он выучил моего деда по линии мамы, и дал образование моему отцу. Об этом расскажу.

Иван стал грамотным человеком, знающим и полевое дело, и садоводство, и скотоводство. Когда кончилось учение, Стахеев привез его в местечко Святой Ключ на берегу Камы под Елабугой. Была там сторожка лесника, а кругом - только дремучий лес: «Вот тебе место, хочу, чтобы здесь была разбита усадьба — барский дом с колоннадой и террасами, дом для управляющего, подсобные службы, фруктовый сад, скотный двор и все, что нужно. Должен быть разбит парк, дорожки его надо уст-

роить с таким расчетом, чтобы прогуливаться можно было долго, не уходя при этом далеко от дома. Вот тебе срок, постарайся в него уложиться».

Так у Ивана Александровича началась самостоятельная работа. Он стал и агрономом, и архитектором. Были присланы рабочие, которые споро взялись за дело. Лес был густой, ели стояли вековые - валили их, пилили, работали, не покладая рук, весело и с душой. Когда наступил день сдачи работ, на месте дикого леса все увидели сказку. Дом был необыкновенно красив, один балкон с ажурными перилами чего стоил. Кстати, паркеты в парадных комнатах дедушка чертил сам, соединяя древесину разных пород. Дорожки парка петляли вплотную одна к другой, но разделены были густым кустарником, образуя лабиринт. Фруктовый сад, ягодники, конный двор в расчете на добрых лошадей. Очень многое получилось на славу.

Если смотреть на усадьбу от Камы, то справа от барского дома стоял дом самого Ивана Александровича — бревенчатый, одноэтажный, я его хорошо помню. Открытая с двух сторон терраса заканчивалась лестницей в несколько ступеней. Внутри было очень уютно — столовая; комната дедушки, в ней стоял письменный стол и станок, вероятно, токарный, я была мала и не сумела понять.

Когда все так замечательно пошло на лад, Иван Александрович с разрешения хозяина и с благословения отца, женился. Работа шла полным ходом, да и в семье первое время все было дружно. В 1872 (?) году родилась дочь Елизавета, моя мама, а спустя два-три года сын — Валерий или Валерьян, сейчас уже не помню. С женой, однако, сложилось неудачно, и дедушка с ней очень скоро расстался — у Елизаветы от матери остались в памяти только коса в руку толщиной, да песни колыбельные. В чем была причина расставанья — она не знала, а сам дед по этому поводу никогда и ничего не говорил. После, правда, кто-то сказал, что бабушка, мол, будто выпивала. Но так ли это, теперь доподлинно никто уже не подтвердит — все это умерло вместе с ними.

Когда жена уехала, Лизе было пять, а Валерику еще меньше - ребят Иван Александрович оставил при себе. Началась новая жизнь. За детьми смотрела кухарка, а отец же до позднего вечера был то в поле, то на стройках. Помнится несколько эпизодов из маминых рассказов о Святом Ключе.

Маме было пять-шесть лет. Стояла поздняя осень. Вечер, солнце уже село. Дедушка сидел в комнате и шил белье для детей. Все, что они носили, он делал сам, кроме обуви. Лиза у отца была любимица, и он шил ей даже кукол с ручками, пальцы, в спичку толщиной. Одной из этих кукол позже играла даже я. Так вот, Лиза возилась на полу, попросилась выйти на горшок, дедушка открыл дверь на террасу. Лиза была на одном ее конце, а на другом поднялась собака. Мама спокойно пришла к деду и сказа-

ла: «Там собака». Дед бросил шитье, схватил ружье и бегом туда, но волка уже не было. Волки часто приходили к самому дому. У Стахеевых были мелкие дворняжки. Но с того случая дед завел себе настоящую собаку.

Приходили и лоси. Когда Валерику было уже лет двенадцать, он как-то сидел на мостках и удил рыбу, вдруг услышал, как за спиной что-то захрипело. Оглянулся — позади стояло что-то непонятное. Перепугавшись от неожиданности, он выронил удочку и сам свалился в Каму, а когда вынырнул и огляделся, то увидел лишь круп убегавшего лося. Оставалось только поймать удочку и выплыть на берег.

Как-то осенним вечером кухарка позвала Лизу на кухню. Она была не одна, за столом сидела женщина, наглухо повязанная черной шалью, и плакала. Лиза на ней даже взгляда толком не задержала, и кухарка быстро отправила ее в комнаты. Уже потом, когда Лиза стала взрослой, узнала от кухарки, что это была ее мать. Видела она ее и еще раз, тоже не зная, что перед ней родная мама — Лиза с Валерой играли около забора в парке Святого Ключа, а за оградой стояла женщина и неотрывно глядела на них. Грустная история...

Подошло время учебы. И мама, и дядя Валерий, как в свое время и их отец, отправились в Казань. Лизу Иван Александрович отдал в гимназию. Жить же определил в дом к одной немке. У той жили еще несколько девочек, и всех их хозяйка заставляла говорить дома только на ее языке. Таким образом, кроме французского, мама хорошо знала еще и немецкий. Валерий жил на другой квартире, где он учился — не знаю.

Однажды к Лизе пришел пожилой мужчина. Кто? Она не знала и не спросила. Вызвали ее в гостиную и оставили с ним. Он обнял ее за плечи и сказал: «Сегодня умерла твоя мама».

Развода у дедушки не было, и потому только после смерти первой жены Иван Александрович женился вторично. Взял в жены вдовствующую Прасковью Андриановну Подуруеву - сестру жены Стахеева. У них же и жили. Дедушка был рукодельный, он мог не только заплести дочери косу, но и сшить куклу. До сегодняшнего дня дожили несколько вещей, сделанных руками деда. Пенал-шкатулка: узорчатые стенки выпилены лобзиком, внутри обиты голубым шелком, простеганы крошечными бусинами, на крышке — выточенный из разбитого биллиардного шара, костяной вензель ОВ. Ольга Вялова - его любимица-внучка. Другая работа дедушки — выпиленный из фанеры крошечный резной шкафчик. Уцелел и альбом с фотографиями дедушки, а также другой альбом, который дедушка подарил все той же Оленьке Вяловой — моей старшей сестре.

Дед, Иван Александрович Мокров, прожил в Святом Ключе всю жизнь. Когда умер, ему было за шестьдесят. Его любили и уважали - и хозяин Стахеев и работники усадьбы. При большом стечении народа вынесли его на руках на пристань, погрузили на пароход, отвезли в Ела-

буту, там и похоронили. Мне было тогда года два-три, стало быть, это случилось в 1907 или 1908 году.

После смерти деда мы с мамой два раза были в Святом Ключе у бабы Паши, Прасковий Андриановны Подуруевой. Я была еще ребенком. Стояла весна. Подъехали. С парохода спустили шлюпку, мы пересели в нее, и нас подвезли к мосткам. Глинистый подъем, мама за руку вывела меня на берег. Прошли несколько шагов — из горы струился чистый ключ, выбивший довольно глубокую ямку, на дне лежали камешки. Рядом была икона Николая Чудотворца, блестевшая, как в золотом окладе. Струйка воды бежала из трубки, мама умылась сама, умыла меня, сбрызнула, перекрестила, и мы стали подниматься по лестнице. Шли медленно, не торопясь, мама все оглядывалась на Каму. Высокая, красной глины, гора вся в желтых деревьях. Вверху толстые-претолстые сосны с высокой кроной. Красно-оранжевые на солнце корни, как змеи спускались вниз с перелома горы. «Ух, как высоко!» - подумалось мне.

Наконец мы поднялись. Перед глазами открылась площадь, вдали стоял дом - длинный, светлый, с резными ажурными террасами на первом и втором этажах. Посреди площади бассейн, из которого поднимались три электрические лампочки; вечером они зажигались — красная, желтая, зеленая. Я рассматривала все, мне было очень интересно. Мама объяснила, что свет зажигается от батареи, по моему электричества тогда еще не было. Перед домом высажены акации и проложены дорожки, по ним гуляла жена Стахеева. У нее были больные ноги, и маршрут был таков, что всегда можно было быстро вернуться к дому. Мама меня везде провела, все показала.

Как-то вечером я увидела, как она разбирает рисунки и картинки в большой папке. Мама показала мне несколько карандашных рисунков Шишкина. Все это были уголки Святого Ключа. Шишкин дружил с одним из сыновей Стахеева и часто здесь бывал, был он, говорят, дружен и с дедом - Иваном Мокровым. Мама показала мне и дедовы эскизы многоцветных наборных паркетов в зале большого дома Стахеевых.

Милый моему сердцу Святой Ключ ныне носит название Красный Ключ, и в нем располагается Дом отдыха водников. Он мне мил потому, что его выстроил мой дед Иван Александрович Мокров. Всю свою опустошенную, одинокую жизнь он посвятил созданию этого имения, да детям — сыну Валерию и дочери Лизе, которую он любил самозабвенно, а потом перенес эту любовь на Ольгу, мою старшую сестру.

Как-то по дороге из Осы в Гороховец мы заехали с мамой в Елабугу побывать на могиле дедушки. Мне запомнилось, что мама долго стояла на коленях. Могила простая — бугорок в зелени и крест. Но, может, я и путаю. Мама прощалась со своей прошлой жизнью.

О семье дяди Валерия я знаю мало. Не было тесной связи между ним и

мамой. Один раз только, помню, он приезжал к нам в Осу, прожил целое лето и даже поставил несколько спектаклей. Вместе с мамой они ставили и играли классику на сцене любительского театра. Причем, дядя Валерий прекрасно играл, как профессионал. Бывало, соберутся в гостиной и говорят, а я не могу понять о чем. А они репетировали. Мама тогда много времени отдавала театру. И это несмотря на большую семью - двух дочерей и жившую с нами свекровь — бабу Соню, частично парализованную.

Дядя Валерий сгубил себе жизнь, может быть, тем, что не сумел сделать выбор в своих разносторонних способностях. Он прекрасно рисовал, много писал маслом. Помню, над диваном у нас висела довольно большая его картина в раме. На переднем плане камыши, видна Кама, а на берегу у костра стоит маленькая, четкая фигура в шляпе. Одиночество какое-то. И еще одну, помнится, подарил маме - охотники в лодке на озере, впереди на носу лодки лежат подстреленные утки. Очень хорошая была работа. Дядя Валера хорошо пел, у него был баритон, и они часто с мамой пели дуэтом, я это помню. И вот эта-то возможность проявить себя во многом не дала ему сосредоточиться на чем-то одном. А как он плясал! Как танцевал с мамой! На вечерах он был первый танцор, но и первый выпивоха. Я видела в Осе, когда он плясал «русскую» у нас на елке с какой-то «красивой тетей», в присутствии массы гостей.

Женился он на девушке из бедной семьи, видимо, недалекой. Жил с ней у дедушки в Святом Ключе на его иждивении. Тетя Маруся вообразила себя госпожой, заставляла горничную раздевать и одевать себя. Она была очень красива. Я помню ее уже в годах, зубов у нее уже не было, а губы были еще красные-красные, нос прямой, темно-серые глаза, темная шатенка, высокая, тонкая как змейка. Дед настоял, чтобы Валерий уехал и начал работать, и вот у этой-то «змейки» ежегодно «посыпались» ребята. Где уж там раздевать горничной, сама ходила в растерзанном халате с лялькой на руках, а за ней хвостом годовалый, двухгодовалый, и так человек до восьми. Валерий не вынес своего «счастья» и сбежал с проезжей труппой бродячих актеров, с которой они плавали на камских пароходах со спектаклями. Пропадал он подолгу, правда, регулярно высылал тете Марусе деньги. Когда возвращался, у тети Маруси на руках был очередной сын-грудник. Детей своих дядя Валерий очень любил.

В гражданскую войну, когда белые подступили к Воткинску, дядя Валерий и его старший сын Вадим были в Красной армии. И в бою за город, на площади, и тот и другой были изрублены белыми, буквально, на глазах у тети Маруси. Она не вынесла этого потрясения и вскоре умерла.

Мама окончила фельдшерские курсы. Отработала в Казани положенное время в кабинетах всех специальностей, вплоть до венерологического. Потом была трудная работа в роддоме. Затем практика в доме

слепых. По сей день у нас дома хранится небольшая аккуратная корзинка для рукоделия, которую плели слепые ребята — каждый из них изготавливал свою отдельную деталь. Наконец, навестив отца в Святом Ключе, она уехала работать фельдшерицей-акушеркой в село Афонасово, недалеко от Святого Ключа.

Помнится случай, рассказанный мамой. Она работала в больнице в Заинске, Оля в это время была маленькой и жила больше у деда в Святом Ключе. Свирепствовала оспа. Мама ездила делать прививки. Народ кругом был диковатый, и потому с ней посылали приставов, но мама категорически отказывалась от их сопровождения и ездила с добрым словом. Однажды она вела прием в больнице, вдруг врывается к ней татарка, крещеная: «Отвей! Что ты привила? Отвей!» Мама развернула ребенка, оспа у того привилась очень сильно. Но без прививки он бы точно погиб. Обработала, промыла ранки, забинтовала и сказала, когда снова прийти. «Иди спокойно, я отвила».

Мама была небольшого роста, ничего особенного собой не представляла - высокий открытый лоб, несколько грубоватый нос, неширокие губы, неровная кожа на лице, но роскошные каштановые волосы кольцо в кольцо, крупными локонами. Всегда ходила стриженой, и когда была курсисткой, и в замужестве.

Пришла весна 1897 года, пришла любовь - знакомство с Александром Алексеевичем Вяловым — моим отцом. Он был веселый, жизнерадостный человек. Лиза пришла к отцу и попросила благословить ее на брак. Иван Александрович был против, мотивировав отказ тем, что Александр, мол, несерьезен, много пьет. И тут его кроткая, послушная Лиза сказала: «Не благословишь, я так с ним жить буду». Ивану Александровичу ничего не оставалось, как благословить любимую дочь на брак, который был ему не по душе.

Женились. Папа в это время работал акцизным чиновником в Заинске, и его обязанностью была проверка правильности уплаты акциза в пользу государства с водки, табака, спичек. Он часто был в разъездах и действительно много пил. Позже, вспоминая, смеялся - «только из церковного колокола не пил». Здоров он был, как дуб. Мама была беременна Ольгой, и Иван Александрович очень переживал за нее. Эта семейная неурядица мешала ему работать. Старик Стахеев очень дорожил работой дедушки и, заметив неблагополучие в его семье и выяснив, в чем дело, вызвал моего отца:

— Хочешь учиться? Кем хочешь быть?

— Провизором.

— Тогда поезжай в Казань, поступай в университет, но условие - ни единой рюмки вина! Деньги на жизнь будешь получать от меня, но если будет выпита хоть одна рюмка, я содержать тебя не буду. Запомни. До-

говорились!?

— Да, — твердо сказал Вялов.

Отец принял все это с радостью, он мечтал быть провизором. Учиться раньше не было возможности — надо было содержать жену и мать. Отец с честью выдержал условие Стахеева - он успешно, с отличием, закончил химический факультет Казанского университета и стал провизором. Есть и фотография со значком на лацкане. Какое-то время отец работал фармацевтом у Феррейна в Москве.

Папа получил документы и уехал на работу в город Осу Пермской губернии, куда вскоре приехала Лиза с дочкой Олинькой, любимицей и баловницей деда Ивана Мокрова. Ольга родилась первой, за ней родился мальчик, но родился мертвым. Папа очень ждал сына. Когда Оле исполнилось семь лет, родилась я, и в 1909 году - Елена. В это же время к нам переехала бабушка Софья, папина мама. Интересно, родились 21 числа по старому стилю: мама - 21 февраля, Оля - 21 августа 1898 г. в Афонасово, я — 21 марта 1905 г. в г. Осе, Лена — 21 апреля 1909 г. тоже в Осе Пермской губернии.

В Осе мы поменяли три квартиры. Первую с аптекой, где папа работал провизором, помню смутно, я была маленькая. Остались в памяти прогулки с мамой и мои первые полеты - яркое зрелище. Во дворе лежало большое бревно с прикрепленной к нему доской. Вот на этой доске подпрыгивали две девушки и парень - аптекарские работники. Они так высоко подскакивали и неистово визжали, что мне тоже захотелось полетать. Поставили меня на доску и подкинули. От взлета перехватило дыхание, я почувствовала полет, воздух. Конечно, меня подстраховывали. А позже я узнала и «гигантские шаги» — летала на них, пока не позовут домой.

Позже переехали в большой дом — с огромным садом на берегу Осинки, чудесными цветниками, которые делал сам папа. Меня, пятилетнюю девочку, приучал ухаживать за грядкой — сажать, поливать, отличать культурное растение от сорняков. Я любила заглядывать в курятник, коровник — мы держали две коровы. В коровнике лежал большой камень с желобком, будто стеклянный - каменная соль предназначалась коровам, но мне тоже нравилось лизать его. Был у меня и свой зверинец — гусь с поврежденной ногой, его побили в стае, хромой щенок и дикий котенок. Когда котенок взбесился и сбежал, меня возили в Пермь на прививки — это я хорошо помню. Еще у меня был друг Вахлак — лохматый огромный пес, как сенбернар. Он сидел на веревке около ворот.

Сад для меня был, как лес. Тут мне была полная воля — малина, черная смородина, а дальше - огород. Можно было путешествовать, строить. Я была сама себе госпожа — нянька занималась с Леной.

Однажды я гуляла в саду на берегу Осинки, вижу летит клин журавлей. Мне было очень грустно. Я попросила: «Журавли-журавушки, возьмите меня с собой»... Не взяли, надолго отложили мой отлет.

Когда родилась Лена, мне исполнилось четыре года. Я хотела, чтобы ее назвали Галя, а вышло не по-моему, я это сильно переживала, и вечером в день крестин у меня поднялась температура до сорока градусов. Мама со мной возилась в ту ночь, всего я не помню, но чувство горя осталось. И все же Лену я очень-очень любила.

Папа растил меня на мальчишеский лад — поощрял все мои озорные, отчаянные выходки, вплоть до прыжка с раскрытым зонтом с высокого берега на песчаную отмель, в результате которого были сломаны ключица и рука. Мама была занята больше Ольгой, старшей сестрой, хотя меня очень любила. Я росла на свободе, как трава.

Особенно яркие впечатления остались от зимнего праздника Рождества — устраивались городские елки, делались визиты к знакомым. Интересна была Масленица. Нас, детей, одевали в шубы, закутывали в платки, лица мазали гусиным жиром, сажали в кошелку, укрывали с головой в тулупы — только одни носы выглядывали, и катали по городу. Прокатиться на тройке по Осе — это праздник, а там еще и гора крутая — визгу было!

К маме приходил сын хозяина дома и они вдвоем музицировали — он играл на скрипке, а мама аккомпанировала ему на пианино. На музыкальные вечера меня не выводили, но я потихоньку пробиралась в уголок и слушала. Скрипка мне очень нравилась, возможно, что эти вечера определили мое будущее — позже я сама пошла учиться в музыкальную школу.

В Осе я проучилась в первом классе гимназии, а летом мы навсегда уехали оттуда. Маме очень не хотелось покидать милый городок, там у нее была подруга и первая ее учительница Анна Михайловна. Она жила в маленьком доме на окраине Осы и весь ее дом и крыльцо утопали в цветах. Несколько раз мама брала меня с собой. В доме у нее было тихо, уединенно, спокойно, и у меня с детства сложилось впечатление, что счастье живет только в маленьких домиках.

А переехали мы потому, что весной 1913 года папа купил в Гороховце Владимирской губернии аптеку. Купил за четыре тысячи рублей в рассрочку на пять лет. Всей семьей мы переехали на новое место жительства. Папа был очень доволен своей покупкой. Климат здесь был мягче, вишня не только цвела, как в Осе, но и вызревала в прекрасные сочные ягоды. Детям, а нас уже было трое, здесь было лучше.

Красивейший городок на судоходной реке Клязьме, природа и архитектура дополняют друг друга. Любовь к нему все Вяловы пронесли через всю жизнь. Будто сейчас вижу перед собой незабываемый Гороховец, наш дом. Старинный, двухэтажный, на центральной площади, ему

уже тогда было две сотни лет. Жители по сей день называют его судоплатовским, по имени третьего хозяина. На первом этаже — аптека, там же жили два аптекарских помощника. На втором — жилые комнаты, где жили мы вшестером.

Я очень любила животных и еще в Святом Ключе часто прибегала во двор, где на хорде гоняли лошадей. Яркая картина — бегут кони, а хвосты и гривы летят по ветру. Все перед глазами, будто сейчас. Уже с тех пор мне очень хотелось проехаться верхом. Однажды я это проделала... на своей детской, в три полки, этажерке для книг. Села и с грохотом прогарцевала перед Леной. Это на втором этаже. В самый разгар скачки распахивается дверь и вбегает папа с вытаращенными глазами:

— Что здесь происходит?

— Скачу на лошади.

— Пожалуйста, прекрати, в аптеке штукатурка валится с потолка! — и пообещал дать покататься на лошади.

Езды на лошади, от папы, я так и не дождалась. Следующая моя верховая езда была на пойнтере папиного товарища. Собака была очень большой, прямо-таки лошадь, я только чуть отталкивалась ногами. Ну а следующие мои скачки были позорными — рыжий конь сбросил меня со спины. Но стоял он, не шелохнувшись, пока не подскочил перепуганный рыжий конюх. Мне, конечно, влетело.

Аптечные дела у папы в Гороховце шли хорошо. Он - выдумщик, энергичный, ему мало было одной аптеки. Вскоре он открыл на мамино имя писчебумажный магазин. Небольшой, но сделан он был со вкусом — огромные стеклянные витрины были уставлены финскими и японскими товарами. Помню, статуэтки - обнаженные женщины классической формы. В Финляндию отец иногда ездил сам, и всегда привозил что-нибудь для нас - детей. А однажды купил мне финские сани, на которых я любила кататься с горы от Никола-монастыря. В креслице сажала Лену, сама вставала сзади на полозья и отталкивалась от ямки, выбитой лошадью. Разгонялись так, что дух захватывало. Маме привез большую перламутровую раковину, с нарождавшейся жемчужиной, которую потом кто-то все же выковырнул. Была и другая раковина - крупная, витая, розовая. Из Японии папа получал большие, почти полированные, ящики с товаром, тщательно завернутым в черную сухую морскую траву. Я любила приложить к раковине ухо и слушать, как шумит море. Мама говорила: «Лида, это кровь у тебя в ушах шумит», но переубедить меня не могла.

Рядом был магазин Данилова, торговавший такими же товарами, как у нас. Надо было перебить у него покупателя, и папа решил наклеивать на промокашки маленькие картинки. Лист картинок стоил копей-

ки — затраты были, но в итоге был выигрыш. А потом придумал прикреплять промокашку к тетради, чтобы она не терялась, ребятишкам это нравилось, и они шли к нам в магазин.

Лена была отрадой, сердцем мамы. Она была слабенькой и каждую зиму умирала. Никогда не забуду, однажды ночью мама и папа вынесли меня на кровати в столовую к печке. Мама склонилась надо мной: «Лида, молись! Леночка умирает» и ушла. Я истово молилась, со слезами просила Бога не забирать Лену. Лена выжила.

Я была ребенком, может быть шести-семи лет, когда мама рассказала мне, что она знала революционеров, которые «боролись с царем». В небольшом деревянном сундучке, где хранилась всякая женская мелочь, она вдруг вынула дощечку сбоку ящичка, и там открылся тайничок. В нем лежала, как я потом узнала, запрещенная сказка Ершова «Конек-горбунок», переписанная от руки в тетрадь. Мама прочла ее мне, потом показала две толстые тетради и сказала: «Это ты сейчас не поймешь, прочтешь после, это выписки из сочинений Карла Маркса, о них никому говорить нельзя».

Маме было года двадцать три, когда она увлеклась учением Маркса. И когда уже мне было лет пятнадцать, она подарила мне свои тетради с выписками из его трудов. Я читала их, но ничего не понимала.

Позже, во время февральской революции мама брала меня с собой на собрания. Они проходили в гороховецком народном доме. Помню только шум, крики, махорочный дым, особый запах солдатских шинелей. Мне безумно хочется спать и скучно, я ничего не понимаю, и на сцене выступают не артисты, как прежде, а совсем не театральные люди. Мне не понравилось там, а мама шла домой оживленная, взволнованная.

Рассказывала она как-то об одной сходке в период студенчества. У нее на квартире выступал народник, был он в красной косоворотке, с длинными волосами. Звал за собой идти в народ — работать, но его холодно встретили.

1914 год. Лето. Жара. Беспокойная ночь — тучи комаров, которыми славился Гороховец, не дают сна. Раннее утро, чувствую это по слипающимся глазам, по неприятному вкусу в горле и во рту. Просыпаюсь от воя собаки, кричу: «Мама, прогони собаку». Подошла мама, уже одетая.

— Это не собака, женщина-крестьянка плачет. Она приехала в Гороховец проводить сына или мужа в поход. Немцы объявили нам войну.

Я подскочила к окну и увидела - сидит на ступеньке в лавку Судоплатова женщина, держит руками голову, качается и воет. Не плачет, нет - воет. Душу раздирает.

Гороховец. Год 1915 или 1916. Поздняя осень. Беспрерывный дождь. Холодно. Во дворе дома стояла какая-то воинская часть. Наказали солдата, поставили «под ружье». Стоял он, как потом узнала от мамы, три часа. Я бежала мимо него в огород, взглянула — лицо немолодое. Дождь хлещет по лицу, струями сливается, как с оконного стекла, за ворот шинели и гимнастерки. Я слышала, что папа несколько раз посылал узнать, стоит он или нет. Потом сам отнес ему стакан спирта.

В Гороховце мама окончательно бросила сцену, передав свои знания и опыт старшей дочери Ольге, которая уже в Москве на разных сценах продолжала мамино дело. Свою любовь к театру мама передала и нам с Леной. Все мы выступали на сцене в детских ролях взрослых спектаклей. Мама же вернулась к фельдшерско-акушерской практике, а потом работала в госпитале, ухаживала за ранеными. Госпиталь располагался в больнице, которая стоит в переулочке к дому Сапожниковых, а потом уходящий к длинной лестнице, и сосновой роще на горе. Дом купца Сапожникова и ворота перед ним — еще одна достопримечательность Гороховца, им более 300 лет.

Мы с Леной часто приходили в госпиталь помочь маме. Она готовила перевязочный материал, это было целое дело, целая фабрика. Мама надрезала широкую ленту на бинты и Лена бегала через весь коридор рвала на полосы, а потом люди сматывали в мотки и, уж, потом стерилизовали.

В госпитале мама устраивала раненым чтения, иногда читала свои стихи. Однажды приходит вечером, зима была, холодно. В маленькой комнатке на две койки, сидят человек шесть и все подобрали ноги на кровать. Мама удивилась. Оказалось, слушали «Вечера на хуторе близь Диканьки».

Мама с папой жили дружно, хотя папа любил поухаживать за женщинами, мама не ревновала, она занята была ребятами и работой. Папа занимался садоводством и цветоводством, к Рождеству и Пасхе выгонял тюльпаны и гиацинты, да такие, что люди ахали. Папа играл в карты, маме это не нравилось, но она отключалась, отдавая много времени театру. Был любительский театр, в котором она была костюмершей, работала не на зарплате.

В Гороховце мама ни с кем не сошлась. Странная она была, скрытная, замкнутая, одинокая в замужестве. Они с папой были два противоположных человека. Когда шел дождь, мама говорила: «Небо плачет — Русь гибнет».

«Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиды поют над тобой.

Замела, замела, схоронила

Все святое, родное пурга,

Ты слепая жестокая сила,

Вы, как смерть неживые, снега.

Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиды поют над тобой».

Ф.Чернов

...Мама была больна туберкулезом, умерла в 1923 г. под старый Новый год от скарлатины. Похоронена в Гороховце на Гребенской горе неподалеку от входа в Красную церковь (1872 (?) -1923).

ГЕРМАН ПЕРЛОВ

О моих родных со стороны отца я меньше знаю, чем со стороны матери.

Дед отца Герман Перлов, отчество не знаю, был богат, имел буксирные пароходы на Каме — перевозил зерно. Была и какая-то чаеразвесочная организация. Его как чаевика знала Россия. В имении в селе Архангельском под Ветлугой росли сын Иосиф и младшая дочь Софья — моя бабушка. Были и другие дети, но я о них ничего не знаю. Софья была любимицей, и ей разрешалось многое, что не разрешалось остальным детям. Например, молодежь хотела покататься на лодке, а ключи хранились у Германа. Только Сонюшка могла их попросить, остальные боялись.

Герман лежал больной. Соне нужны были ключи, она вошла в комнату и встала у изразцовой печи.

— Что, Сонечка, пришла? Погреться?

— Погреться, папенька. — Это в июле-то месяце у нетопленой печи.

— За ключами, небось?

Ну, и ключи были в руках у Сони...

Впоследствии Герман выдал дочь, мою бабку — Софью Германовну, замуж за своего служащего, капитана парохода Вялова Алексея.

Отец Алексея, значит мой прадед, Александр Валиев был из казанских татар и называли его «князь». Валиев принял православие, сделался Вялов; до крещения у него было официально три жены - гарем. Младшей жене было 16 лет, она была моложе его старших детей. После крещения венчался с одной, а тех двух все же сохранил, но в другом доме, помогал им. От какой жены родился мой дед Алексей Александрович, я не знаю.

Валиев торговал шелками - в лавочке или вразнос, не знаю. Сына

Алексея хотел направить по линии торговли, но тот не соглашался. Когда ему исполнилось 14 лет, отец уступил ему и поставил его «мальчиком» на стахеевский пароход. У Стахеева «бегунки» простые были, они таскали плоты с лесом, баржи с мукой. Алексей был матросом. Выучился, сдал экзамен и поступил капитаном на пароход Стахеева - возил грузы Германа Перлова. Однажды Алексей приехал с отчетом к старику Перлову. И вот там встретился с Соней, отсюда начинается их роман.

Она была крупная, белая, рано развитая физически, с высокой грудью, серыми, немного навыкате, острыми глазами; горбатым носом, быстрая, резвая, озорная, умница и властная, и было ей всего 14 лет. Он был намного старше. Чтобы вести ее под венец, Герману пришлось хлопотать о разрешении церкви. Не знаю, каков был мой дед, но бабушкины два фото помню, наверное, это были дагерротипы. На одной — Соня совсем юная, перед свадьбой, в широком белом платье до пола, с косой, толщиной в руку, свернутой вокруг головы.

Алексей Александрович умер довольно молодым от рака желудка. В 20 лет Софья осталась вдовой, с сыном Александром и дочерью Варварой. Варвара была старше папы на два года. Вышла замуж за дворянина, бывшего в генеральском чине, жила в Нижнем Новгороде. Вернусь к Софье. Оставшись вдовой с детьми на руках, не имея собственного дома, бабушка пошла экономкой к брату Иосифу в его имение, перешедшее к нему по наследству. Иосиф продолжал дело Перлова.

Бабка Софья была волевой женщиной, и если она желала людям худого, то все исполнялось. Моя мама ее боялась. Много я в детстве слышала об этом. Мне запомнилась одна история.

Бабушке было 28 лет, в имение к Иосифу приехал его друг лет на пять старше бабушки. Что было между ними я не знаю, но бабушка как будто полюбила его. Да и не мудрено, остаться в 20 лет вдовой, а в 28 лет полюбить впервые. Она ждала от него предложения, а он уехал, может быть, поиграв. Провожая его, стоя на пристани, махала платком и со светлой улыбкой говорила ему вслед: «Чтоб тебя паралич разбил». Это вместо прощальных слов. Через две недели его привезли обратно в имение разбитого параличом; бабушка не подошла к нему даже поздороваться. На этом все кончилось.

Сколько я себя помню, бабушка жила все время с нами, сначала в Осе, потом в Гороховце и только изредка выезжала в гости к дочери в Нижний Новгород. Незадолго перед ее смертью к нам в Гороховец приезжал Иосиф. Это был глубокий старик, красивый, горбоносый. Помню, они сидели по бокам окна в столовой и холодно, отчужденно о чем-то говорили.

Бабушка умерла в Нижнем Новгороде в 1915-16 году, зимой. Помню, мы с мамой ездили с ней прощаться.

* * *

Папа был на редкость веселый, бодрый, сильный человек. У женщин он имел успех до самой старости. Высокого роста, плотный блондин с чистыми голубыми глазами, хитро смешливыми, открытыми, широкой белозубой улыбкой и нежной белой кожей, которую мы, все три сестры, унаследовали.

Каким был папа? Озорным, жизнерадостным до старости, с «золотыми» руками. Достаточно вспомнить, как он отремонтировал крыло тропической бабочки из своей коллекции. Я видела как он это делал - поднимал полоской бумаги часть крыла, подклеивал его обычным клейстером, а руки у него были крупные. Он был и охотник и рыболов. У него был широкий диапазон всяких знаний, это уже к зрелым годам, и все самоучкой, а вот законченное образование он получил благодаря пароходчику и хлебнику Ивану Григорьевичу Стахееву.

Я помню, мне было лет восемь-девять, папа взял меня с собой в поездку в Муром по делам аптеки. Приплыли в Муром. Я переоделась и ждала папу. Он вошел - гордость и любовь вспыхнула во мне при виде его. В сером серебристом костюме, статный, подтянутый, с серебряными волосами «ежиком» на голове и блестящими голубыми глазами. «Вот какой красивый мой папа!» — подумалось мне. Мой старший сын Игорь похож на него.

В 1917-18 г.г. во время революции папу арестовали, как буржуя, с группой купцов. Аптека была конфискована государством, папа купил ее в рассрочку на пять лет, но до конца не успел расплатиться. Отсидел месяц или два в тюрьме. Я и мама носили ему туда пищу. По выходе из тюрьмы он ушел добровольцем в Красную Армию на фронт и с госпиталем уехал во Ржев.

Папа был на фронте, видимо, 1918-19 годы. Как-то пишет маме:

— Как вы живете?

— Трудно.

Прислал буханку хлеба большую, вот такую, как три теперешних, и книгу. Пишет: «Лиза, я случайно положил квитанцию в книжку, посмотри, ее номер на странице такой-то». Мама открывает, а там десять рублей, листает дальше — тридцать рублей... Оказывается, послал деньги, а про квитанции написал в письме, чтобы отвлечь внимание военной цензуры, деньги нельзя было посылать.

Дезька-собака иногда притаскивал домой по кругу колбасы — это было в голодное время, конечно, мы ее ели.

В 1919-20 году ранней весной, перед Пасхой папа вернулся с фронта. Стал преподавать химию, биологию и физику в мужской гимназии. Она и сейчас стоит на подъеме в гору напротив Воскресенской церкви. Сей-

час в церкви находится спортивный клуб.

В 60-е годы я была с Леной в Гороховце, заходили в наш дом, где была аптека. Все было иное. Вдруг на стене увидела часы, висевшие у нас дома. Охватило странное чувство — нас здесь нет, а они есть...

Пошли с Леной гулять за реку, повстречали Киселева — председателя Гороховецкого исполкома. Случайно встретилась с ним в лесу, он узнал меня и первый подошел и заговорил. Он знал папу. Я спросила его: «Что, действительно, он был враг, что был посажен в тюрьму?» Киселев ответил - «Да, что вы! Хороший мужик был, но без всяких взглядов»...

Я помню, в царское время, к бабушке Софье приходил монах Мамонт из Знаменского монастыря, что за рекой Клязьмой. Бабушка не была религиозной. Папа, да и мама, в церковь не ходили и не исповедовались, и нас не посылали. Дома все же соблюдались православные традиции, мама знала молитвы и я иногда заставала ее на коленях перед иконой. Папа усаживал Мамонта напротив себя и начинался долгий разговор. Он читал ему выписки из Маркса, которые брал у мамы. Через десяток лет, когда у папы родился Лоллий, он сам стал учить его Закону божию.

Наступал новый 1923 год. Мама болела скарлатиной, была плохая, ее отвезли в больницу. Я не понимала, что это уже был конец. Папа попросил меня собрать Лену и самой идти в школу на маскарад. Лену я одела, не помню как, но идти на встречу Нового года отказалась, с папой ушла в больницу. Во сколько умерла мама, не знаю. Я так устала, что свернулась у нее в ногах и уснула. Вдруг будит папа: «Лида, проснись, мама умерла». Она даже не благословила меня, а надо было это сделать. Пришли домой. Папа аккуратно сказал Лене, она заплакала, забилась. На похороны из Москвы приехала Оля и Юрий. И они взяли меня с собой в Москву.

Папа женился вторично. Он в это время работал преподавателем в школе II ступени. Женился на учительнице той же школы — Марии Сергеевне Палкиной, преподававшей в начальных классах. С первого по третий класс была первая ступень, а с четвертого по седьмой класс -среднее образование II ступень, уже потом прибавили 8-9-10 классы.

Вот тут наша семья стала рассыпаться. Отношения Ольги, да и Лены, с Марией Сергеевной были холодные из-за того, что папа венчался с ней чуть ли не на седьмой, или девятый день после маминой смерти. Венчались поздно вечером в Красном Селе, без нас. Невеста была в темном платье. Через год у Марии Сергеевны родился сын Лоллий. Он был на год старше моего первого сына Игоря. У Лоллия были большие уши — это в бабушку Софью. Игорь родился 29 января 1924 года, то есть Лоллий родился в первой половине 1923 г.

Елена осталась с папой. Через год они переехали в Троице-Сергиеву Лавру, ныне Загорск. Живя в Загорске, папа работал в Военно-ветеринарной школе, преподавал химию, биологию. Мария Сергеевна вышла

замуж за папу из расчета. Она думала, что у нас «полные закрома», поскольку у папы были аптека и магазин. Да, были, но до октября 1917 года. После венца приехали домой, и первое, что сделала Мария Сергеевна - проверила сундуки. Сундуки - купеческие, солидные: два метра на 0.8 метра ширины и высоты, в них — иконы в серебряных окладах и кастрюли метровой длины для варки рыбы целиком. Больше ничего. Эта нищета потрясла Марию, отсюда начинается ее душевная болезнь. Ее ввело в заблуждение, что мы - три сестры были хорошо одеты. Мама в эту зиму, чувствуя свой конец, сшила нам всем новые зимние пальто, купила шапки, боты и т.д.

Мария Сергеевна вечерами ходила и что-то искала. Лена спросила ее:

— Что вы ищете?

— Узелок со счастьем — ответила она Лене. Лоллику был год, когда Мария Сергеевна отравилась своим же лекарством — люминалом, приняв его десять граммов. Буйным сумасшедшим его дают только три грамма.

Умерла. Похоронили в Загорске, в Лавре, могила не сохранилась.

Папа овдовел второй раз. Бесхозяйственность, грязь - не было дома. В материальном отношении жили бедно. Елена уходила утром в школу, приходила поздно вечером, болталась по подругам.

Из Загорска Военно-ветеринарная школа вскоре переехала в Ленинград. Лена училась в Гороховце в шестом классе, переехали в Загорск, ей пришлось поступать в тот же шестой класс. Программа была сложнее. Переехали в Ленинград, и опять ей пришлось учиться в шестом классе. Она взбунтовалась и заявила, что учиться больше не будет. Папа доказывал, просил, все безрезультатно. Как-то летом я приехала к ним с маленьким Игорем. Что-то мастерила из досок на кухне. Вошла Лена, спросила, что я делаю. Я ответила — «Тебе полати, чтобы ты лежала зиму-то». Это на нее неожиданно подействовало, вскоре она пошла в школу и с удовольствием училась.

Папа повстречал Маргариту Иосифовну Высоцкую, дочь обрусевшего немца, известного в прежнее время в России цветовода, женился на ней. Все преобразилось - был создан дом - чистота, порядок, уют, наладилось питание. Все стало нормально. Елена перестала бегать по подругам, а привязалась к дому. Лоллия взяла к себе в Шую сестра Марии Сергеевны Юлия. Благородная душа! У Маргариты родилась девочка Людмила и, не дожив до года, умерла. Маргарита страстно хотела ребенка, ей было лет 30, а папе к 60-ти. После этого родился сын Юрий, которого папа страстно ждал всю жизнь.

В 1933 году папа умер. А случилось так: папа с Маргаритой Иосифовной был в гостях у товарища. Играл, возился с его дочерью, шутил, смеялся. Пришли домой. Жили на проспекте Майорова. Он взбежал на чет-

вертый этаж. Маргарита тихо шла за ним, он ее подзадоривал, что «молодежь отстает». Вошел домой, сел на кровать, стал разуваться и тут попросил сердечных капель, сказал, что ему нехорошо. Маргарита пошла в столовую, вернулась, а папа уже мертвый лежал на полу. Похоронен на Волковом кладбище. К сожалению, не знаю, где его могила, архив тоже не может помочь, поскольку архивы кладбищ сохранились только с 1940 года. Остальное потеряно в годы Великой Отечественной войны. И, кроме того, на кладбище во время войны стояла артиллерийская батарея... Что осталось в том месте?

Юре исполнился только год, когда умер папа. Лоллика Маргарита к себе не взяла. Я рассудила, что он останется в той семье, где у него есть названая мать Юлия. У меня было трое детей, годовалая Ира и двое мальчиков, старший сын от первого брака.

Во время Отечественной войны Лоллий ушел добровольцем на фронт и погиб под Сталинградом. Об этом Юрий узнал уже в 50-е годы, когда запрашивал о Лоллике. Маргарита Иосифовна и Юра оставались во время блокады в Ленинграде. Юре было восемь лет, они спали вместе, чтобы было теплей. Утром проснулся, а мама не шевелится и холодная. Его взяли в детдом и эвакуировали. Юра знал адрес Юлии, написал ей. Юлия взяла его к себе и воспитывала. Кровного родства у них никакого нет. Он начал хулиганить, она отправила его в Ленинград к двоюродному брату. Юрий уважает, любит, посещает Юлию в Шуе.

ГЛАВА 2. ЮНОСТЬ. ГОРОХОВЕЦ

МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКОЛА, И ЧТО ОНА ЗНАЧИЛА В МОЕЙ ЖИЗНИ

Гороховец - не город, а сказка. Расположен он на глубокой, судоходной реке Клязьме с высоким правым берегом, покрытым вишневыми и яблоневыми садами. Когда все это цвело, город стоял, будто в снегу. Левый берег низкий, заливной. Клязьма разливалась на десять верст. Травы стояли высокие. Мне было лет девять. Мама была на покосе и я пошла к ней навстречу. Трава выше моего роста - и я в ней заблудилась. Страшно было.

Обстановка, в которой я росла - дома занятия музыкой, пианино, вышивание, это все труд мамы. В школе не обошлось без сложностей из-за озорства. Папа даже думал отдать меня в закрытое учебное заведение — мама не позволила. Так я, с грехом пополам, проучилась до пятого класса, когда мне исполнилось 14 лет.

В это время в Гороховце открывается музыкальная школа. Объявлен набор, это было летом 1919 года. Я с желанием пошла устраиваться в класс скрипки. «Уж на скрипке-то я вылью всю душу, что фортепиано - мертвый ящик, а скрипка может все передать» - думала я. Иду. Встречает меня организатор школы Любович Алексей Иванович. Мужчина среднего роста, скорее коренастый, крупные округлые руки, серые пронизывающие глаза за очками, длинные волосы, спереди с непокорным хохлом, который буйствовал во время его темпераментного дирижирования. Задает вопрос:

— На чем хотите играть?

— На скрипке.

— Покажите руки.

Мне было немного стыдно, руки у меня крупные. И сама крупная, мне всегда хотелось быть хрупкой, воздушной и для поэтичности — чахоточной, и чтобы руки были поменьше. Я развела пальцы и пока-

зала ладонь. Алексей Иванович посмотрел и дал мне «альт». Это та же скрипка, но с более низким набором струн. В оркестре я шла вторым альтом. Обучение далось легко - я училась на пианино, поэтому счет, ритм, понятие нот у меня уже было.

Занятия шли интересно. Алексей Иванович обучал грамоте и технике, потом раскрывал специальную тетрадь и давал разбирать, строго под его наблюдением, новые ноты. Это была партия для игры в оркестре. То же он делал и с другими учениками — готовил нас к общей сыгровке. Он мысленно формировал симфонический оркестр. В городе нашлось несколько музыкантов-любителей: И.П.Шумилов — скрипка, не помню, кто играл на виолончели, Ларина А.А. — пианистка с музыкальным образованием, два брата Никольских — оба скрипачи. Учитель пения тоже играл на скрипке. Одного из Никольских Алексей Иванович перевел на контрабас. Образовалось ядро оркестра, а нас — учеников, он добавлял. Так капля по капле, создавался первый и единственный симфонический оркестр во Владимирской области.

Наконец наступил вечер, когда Алексей Иванович собрал нас всех в зале. Сели на места, которые он указал, пока еще не понимая, что он задумал. Алексей Иванович объяснил, что будет сыгровка, то есть репетиция нашего будущего концерта. Встал за пульт, и тут началось. Конечно, и с ошибками, и с вынужденными паузами, но все прошло неплохо, он был доволен. И так почти ежедневно. Мы и учились, и играли. Потом был первый платный концерт, играли только классику. Начали с Глинки, Чайковского, Бородина, Верди, Листа, много из Визе «Кармен». Наша победа — Бетховен «Патетическая соната», которую Любович сам переложил для оркестра. Это было в конце второго года моей учебы. Мы много ездили по городам нашей области, помню, дали концерты в Коврове, Гусе-Хрустальном. Были во Владимире — областном центре, дали три концерта. Наши выступления имели успех, после них бывали танцы под духовой оркестр. Духовики были из нашего же оркестра, ими управлял брат Алексея Ивановича - Василий Иванович Любович.

До сих пор не могу слышать арию «Паяцев» — тогда случилось мое поражение. А было так. Я вышла на сцену - юная, ожидающая победы. Одета по тем временам хорошо, со вкусом, но в крашеной черной марлевой юбке. Подняла альт к плечу, раздались первые аккорды сопровождения. Я взглянула в зал и растерялась. Мгновение, и я, неловко поклонившись, ушла со сцены.

Но был и триумф во Владимире. Мы ехали с первым альтом, мой партнер заболел, по партитуре я несколько тактов вела одна. Волновалась ужасно, но исполнила без ошибок. Сошла со сцены, Алексей

Иванович при всех подошел ко мне обнял и поцеловал. «А я, — говорит, — немного волновался за тебя». Я же была совершенно мокрая от напряжения и волнения.

Помнится, мы готовили к постановке на сцене музыкальную картинку «Фарфоровые куранты», автора не знаю. Маркизу пела Шумилова Маруся, маркиза — Жукова-старшая. Костюмы были прекрасны. На сцене большие, белые с синим, часы. По бокам в изысканных позах сидят маркиз и маркиза, представляющие фарфоровые фигурки. На маркизе розовая атласная юбка, фижмы и кремовая кофта с красными розами, высокий белый парик. Маркиз в зеленом с серебром камзоле, кремовая грудь, чулки и туфли. Ярко освещена сцена. Постепенно наступает темнота. Маркиза пробуждается от сна, медленно расправляет костюм, расправляет банты на юбке и поет:

«Измялись банты, гаснет свет,

Звучат куранты, ах, менуэт!»

Оживает маркиз:

«Маркиза в зале. Извольте знать,

Вы обещали протанцевать».

Она, кокетливо:

«Совсем забыла, вот сюрприз!

Как это мило, месье маркиз».

Подает ему руку и они начинают танцевать менуэт, а в это время стрелка на часах медленно ползет к 12. Ровно в полночь появляется Некто в черном и останавливает всю сказку. Пара замирает, опять рассаживается на свои места. Вот коротко сюжет музыкальной картины. Это было прекрасно! Костюмы брали в Горьком. Это в Гороховце-то, где три тысячи жителей!

В эту зиму Алексей Иванович обратил на меня внимание, мы начали встречаться по вечерам, свободным от оркестровых репетиций. Встречались на горе у Никольского монастыря, над лесами и долами, которые расстилались под ногами до самого горизонта. Одинаково прекрасно было и в лунные вечера и в темные ночи, когда все небо было усыпано звездами.

Понимание музыки, грамоту - все это я получила от Алексея Ивановича. Сейчас я думаю, что ему нужен был внимательный слушатель. Он должен был выговориться, слушать самого себя для подтверждения вынашиваемых замыслов. Он говорил о музыке в общеобразовательном плане. Не рассказывал, а просто рассуждал. Как зачарованная сидела я, и чувствовала, что он — бог, а я — пигмей.

Боготворил Бетховена, много говорил о нем — о его жизни, его

трагической судьбе, его нововведениях в оркестр. При исполнении «Похоронного марша» Бетховена Алексей Иванович хотел за сценой ввести хор, у Бетховена он есть. Потом включил хор в 9-ю симфонию, что, безусловно, в провинции было достижением. В это время он работал над оркестровкой «Патетической сонаты», которую мы впоследствии исполняли на концертах. Разбирал такт за тактом, возражал себе, пояснял, какой инструмент должен вступить с новой фразой сонаты, и почему. До сих пор, когда я начинаю играть «Патетическую» на пианино, я слышу каждый такт нашего оркестра.

Наши прогулки с Алексеем Ивановичем вдохновили его — он написал вальс под названием «Велида», то есть Вялова Лида, который и подарил мне. Я была смущена, но и горда. Он любил меня как исполнительницу. Вальс этот имел большой успех, позднее он переименовал его в «Концертный вальс». О встречах наших никто не догадывался, хотя городок наш был мал, и все были на виду. В один прекрасный день Алексей Иванович подписал на моей альтовой партии этого вальса четверостишие:

Я люблю, отдыхая, ласкать

Золотистые косы твои.

И в любимых глазах читать

Отражение чистой любви,

Стихи соответствовали мелодике вальса. Их увидели товарищи, и пошла славушка. Алексей Иванович любил меня. Разговоры дошли до папы, он объяснился с Алексеем Ивановичем, и кончилось мое счастье. «Если с Лидией что случится, я из вас отбивную сделаю». Я слышала, как папа говорил это Любовичу у нас дома. Встречались, но ничего дурного у нас не было.

В начале осени у брата Василия Ивановича умер ребенок. Алексей Иванович в нем души не чаял, своих детей у него не было. Две ночи он провел на могиле этого ребенка. В результате появилась музыкальная миниатюра «На кладбище», эта пьеса вошла в репертуар оркестра.

Как-то придя на очередную репетицию, я зашла на квартиру Алексея Ивановича, он жил при школе. Он сидел за письменным столом, схватившись за голову. Растрепанные волосы, кругом разбросанные нотные записи. Оглянулся. «Садись. Вот дань моему малышу». Это была «Музыкальная картина», в основном бурная, с нотами отчаяния, к концу умиротворенная, но с неспокойными криками кукушки. На могиле ребенка были написаны стихи Алексея Ивановича. Вот несколько строк, что запомнились:

Все ты оставил, не взял ничего,

Оставил «каси» и «ку-ку» своего,

Оставил и папу и маму, и Коко (А.И.)

Последовав зову всесильного рока

…………………………….

Тебе — рай, блаженство,

Мне ж — горе одно.

Этой работой он снял скорбь утраты ребенка. Жизнь продолжалась и вскоре Алексей Иванович стал встречаться с Леночкой Бурминой. Этот год был плодотворным для Алексея Ивановича: оркестровка «Патетической», для этой работы нужно было не только знание, но и смелость чтобы взяться за работу над сонатой Бетховена, затем вальс «Велида», «Музыкальная картинка». Алексей Иванович много писал музыки, это были этюды. Ко многим стихам Пушкина и Лермонтова он написал музыку.

Наступило лето 1922 года. Школа окончена, музыкальная закрылась. Пришлось сдать скрипку, своей купить я не могла, не на что. Так с музыкой было покончено, о приобретении инструмента не было и речи, надо было искать пути к существованию. Собиралась после окончания школы ехать в Москву. Этой зимой я встречалась с Михаилом Зреловым. Мы с ним были на концерте оркестра в гимназии, и в конце вечера Алексей Иванович для танцев дал мой вальс. Началась музыка, мы с Михаилом закружились, проходя мимо Алексея Ивановича, я встретилась с ним глазами, он резко оборвал игру. Это был конец.

Алексей Иванович бросил свое дело, женился на Леночке Бурминой - пианистке нашего оркестра и уехал с ней на юг. История их любви такова.

Лена - моя подруга по школе. При постановке выпускного спектакля «Снегурочка» мы играли: она — Снегурочку, я — Весну. С тех пор началась наша дружба. Лена прекрасно играла на фортепиано, и мы с ней играли в четыре руки. Точек соприкосновения было достаточно, обе восторженные, обе влюбленные в музыку, в Алексея Ивановича — я в прошлом, она в настоящем. Как же она была хороша в этот период! Смоляные кудри кольцо в кольцо, черные без зрачков глаза, как две вишни, с ярким бликом, полуоткрытый маленький рот и восторженное, живое выражение лица.

Перед моим отъездом в Москву Лена Бурмина все говорила мне: «Ехать или не ехать из Гороховца? Я его люблю». Я же ответила: «Раз любишь, беги с ним». Ей было тогда около 15 лет, Алексею Ивановичу 30 и он был женат. Любович пришел к отцу Елены просить ее руки.

Отец Лены Николай Александрович Бурмин, предводитель дворянства, ответил, что за такие дела отдают под суд. Отец забыл, что Елена дочь армянки, что она уже женщина. Вскоре к Бурмину пришла жена Алексея Ивановича и просила увезти Елену, если он хочет ей добра. Лену увезли в Москву, отдали в консерваторию. Провожал и встречал ее с занятий брат Шура.

Но в один прекрасный день сестра Маруся с мужем собрались в баню, взяли с собой Лену. Вышли из подъезда, вдруг Лена увидела на другой стороне улицы Алексея Ивановича. Она поняла, что он приехал за ней. Пройдя несколько шагов, Лена ахнула, будто забыла сорочку, Маруся дала ей ключ и сказала — «Догоняй». Лена вернулась, вставила ключ в замок и побежала к Алексею Ивановичу, а он ее - на извозчика и к Борису Михайловичу Сорокину. Маруся возвратилась из бани, а Лены дома нет. Шура объехал всех знакомых, был и у Сорокиных. «Лена у вас?» «И не была». А она с Алексеем Ивановичем сидела в другой комнате.

Они уехали на юг, жили на берегу моря. Лена многое рассказала мне, когда мы в 30-е годы случайно встретились в Москве и стали опять бывать друг у друга. Ее сыну Юре тогда было лет пять. Алексей Иванович организовал семь человек музыкантов, давал концерты, Лена была у них пианисткой. Она говорила, что этот период жизни был сказкой - и любовь, и музыка, и ее 15 лет. Юность, преклонение перед Алексеем Ивановичем. Но он начал ревновать, у нее родился первенец - мертвый ребенок. Юра был вторым ребенком. Начались ссоры, расхождения, схождения. Лена уехала с Юрой от Алексея Ивановича только в одном платье, а Алексей Иванович запил. В конце концов она с ребенком бежит к отцу в Москву, устраивается на работу, вступает в партию, работает в военном учреждении, много мужчин, много предложений, но она была сыта одним замужеством и не сошлась ни с кем. Однажды вечером, вернувшись с работы, получила записку из больницы Склифосовского о том, что там находится Алексей Иванович Любович и просит ее прийти. Она не пошла. На этом конец. Она же умерла в 70-х годах от рака вскоре за братом Шурой, который тоже погиб от рака. Всю историю я слышала от самой Лены.

Партитуры, наброски, песни Алексея Ивановича — все это пропало.

В гороховецкий краеведческий музей я отдала фотографию Алексея Ивановича и магнитофонную запись вальса, исполненного на аккордеоне Борей Сорокиным.

ГОРОХОВЕЦКИЕ МАСТЕРА СЦЕНЫ

Узнала, что в музее в Гороховце выставлены портреты отцов города — Семенычева, Шорина, к сожалению, не знаю инициалов. Думаю, что нелишне было бы вспомнить людей культуры, которые подняли интерес к музыке, театру в нашем маленьком городе. Это были артисты театров Москвы. Во время гражданской войны в столице и больших городах были большие трудности с продовольствием, и они приезжали в провинцию подкормиться.

Анна Мартыновна Познякова - жила в Гороховце, была замужем за управляющим имением Иваном Акинфиевичем Позняковым. Она пела в Большом театре, и конкурировал с Неждановой. Ее заметил великий князь Николай. И от него у нее был старший сын Валентин.

В.М.Политковский - в будущем артист Большого театра, еще кто-то, фамилии не помню, отбирали поющую молодежь и работали с ней, а в результате ставили отдельные номера из опер, а иногда и целое действие. Так были даны: фрагмент из «Русалки» - сцена на дне, князя пел, кажется, Митя Ларин, и последняя картина из «Евгения Онегина».

Екатерину Карликову без конкурса приняли в театр Московской оперетты, у нее был высокий голос. Политковский звал ее в Большой театр, но она отказалась: «У меня ноги большие», да и Сергей Александрович Невский, ее муж, возражал.

Евдокия Козина - контральто.

Володя Шумилов по окончании Московской консерватории играл на фаготе в оркестре Большого театра, и дирижер Голованов без него не ставил «Пиковой дамы».

Его брат Ваня Шумилов был первой скрипкой в оркестре.

Была и труппа артистов любителей, которые старили сначала мелкие скетчи, а постепенно дошли до пьес. В 1914-16 годах, я помню, в первый раз увидела на сцене «Грозу» Островского и «Без вины виноватые» - они произвели неизгладимое впечатление! Труппа была большая, возглавлял ее сын врача Ивана Захаровича Быстрова Сергей Иванович. Позднее в ней принял горячее участие и хозяин аптеки Вялов Александр Алексеевич, мой отец, он уже был в годах. Он часто исполнял роли «благородных отцов», и, вообще, роли старшего возраста — в «Мещанах» Горького играл отца. Эту роль я век не забуду.

Елизавета Ивановна Вялова — моя мама, была бессменной костюмершей труппы. Костюмы не всегда удавалось выписать из Нижнего Новгорода, так что приходилось делать самим, даже сложные, например, к. «Снегурочке». Фотографию Вяловой Ольги Александ-

ровны в роли Снегурочки и ее подруги М.П.Шумиловой я передала в гороховецкий музей в конце 70-х начале 80-х, а они отдали их во Владимирский музей. Фотографии ценные, прекрасно сохранившиеся.

В 1918-19 годах приехали в Гороховец демобилизованные братья Лю-бовичи — моряк Алексей Иванович и Василий Иванович. Старший Алексей Иванович создал единственный во Владимирской губернии симфонический оркестр — полный, с тромбоном и контрабасом.

Это было время взлета культуры в Гороховце.

СИНЕЕ НЕБО С ВЕТКОЙ ЦВЕТУЩЕЙ ЯБЛОНИ

Опишу, как сумею, главную улицу Гороховца - «Большую», как она называлась раньше, а теперь Ленина. Последний раз пройдусь по родным местам.

Город, где прошло мое озорное мальчишеское детство, подруг у меня не было, а были только товарищи, с которыми я убегала за Клязьму. Наклоняли гибкие березки, влезали, как можно выше, и оттуда бросались вниз, не отпуская рук. И так не раз и не два. Или выламывали стояки из прясел потоньше и повыше, и с разбега, упершись концом шеста в землю, прыгали кто дальше. Я была прыгучая и не была последней.

Начну от гимназии (после революции стала называться «школа 2-й ступени» и имела 7 классов). Среднее образование в гимназии было 8 классов. Наискосок от школы располагалась почта - угловой дом, метров через 150 было мужское училище, а напротив него Благовещенский собор - самая большая церковь города. Затем открывается площадь, где по четвергам съезжался базар. Чего только там не было! Я любила зимние базары, они были разнообразнее, на нем было все, начиная с деревянных изделий; ложки, солонки, лопаты деревянные, всех размеров санки, вплоть до гробов.

С правой стороны площади стоял длинный кирпичный дом. Внизу в первом этаже были лавки: мучная, рыбная. Второй этаж занимала «городская дума», и три лавки, где продавали разное — куклы, тетради, селедку, шоколад. Дальше стоял опять кирпичный дом и опять магазины с обувью, мануфактурой. Этот дом был угловой, фасадом на площадь, а другой стеной он вел на «новую линию», так называлась новостройка — продолжение Гороховца. Удивительно красив был подъем в гору меж двух возвышенностей, поворот и ...кладбище. Там похоронена мама Вялова Елизавета Ивановна в девичестве Мокрова 21.4.1872 (?) — 13.1.1923 г. и сестра Ольга Александровна Вялова 21.8.1898 - 29.1.1965г.

В эту ночь я хотел бы рыдать

На могиле далекой,

Где лежит моя бедная мать,

В стороне от больших городов,

Посреди бесконечных лугов,

Под сосной на горе невысокой.

Так оно и есть на самом деле — и гора, и сосна, и безысходная тоска...

Но спустимся с горы и будем продолжать путь. Здесь, после этой дороги в гору, начинается сама Большая улица. В кирпичном доме на правой стороне, внизу магазин, наверху «Народный дом» с неплохой сценой, там ставились спектакли. Труппа была любительская, играли: Островского «Грозу», «Без вины виноватые», «Иудушку Голавлева», Горького «Мещане», ставились даже отрывки из опер - «Русалка», «Евгений Онегин», давались концерты симфонического оркестра, которым руководил А.И.Любович. Были просто танцевальные вечера. В святки устраивались маскарады. В них мы также принимали участие. Костюмы чаще привозили из Нижнего Новгорода. Через лестничную площадку была городская библиотека.

Дальше по улице идут небольшие деревянные жилые дома. Шли мы как-то с товарищем из музея, он вдруг подходит к невзрачному бревенчатому домику. Разводит руками крапиву, выросшую на углу под сточной трубой, и глазам открывается букет цветов, сделанных из жести. Неожиданная красота. Идем дальше.

Впереди сберкасса, а раньше тут был аптекарский магазин. Этот магазинчик был на мамино имя, а аптека - на имя отца. Магазинчик крошечный, уютный. В нем были — парфюмерия, бритвы, парикмахерские ножницы, писчебумажные товары, тетради. Помню, в тетрадь вкладывали лист промокашки с рельефной картинкой, они были и с почтовую марку, были и с ладонь. Делали это для привлечения покупателей, в соседних магазинчиках промокашки были простые. Двухэтажный деревянный дом военного начальника Федорова построен в виде русского терема. Резная деревянная отделка несколько странная — по фасаду размещены русалки. С дочерью Федорова, Мусей, мы вместе учились и дружили. Маленький мезонин с большим фигурным окном служил Мусе и спальней и рабочей комнатой. Дом примечателен. Дальше опять идут одноэтажные домушки с окнами, заполненными цветами: индийским жасмином, розами, цикламенами мелкими, на тонких стеблях. Мама называла их «пармскими фиалками».

И, наконец, мой «Храм» — музыкальная школа, куда всегда входила с замирающим сердцем. Одноэтажное бревенчатое здание с осевшим

правым углом, с большими, но низкими окнами в гостиной. Гуляющая по улице молодежь потихоньку влезала в них во время наших репетиций и сидела тихо-тихо. В большой комнате были сыгровки, затем гостиная с мягкой мебелью зеленого бархата и комната для теоретических занятий. Вот и вся музыкальная школа. Мы умудрялись заниматься на скрипках, а в соседней комнате шли занятия на духовых инструментах, нередко с барабанами. Но сколько подъема, сколько света! С воодушевлением отдавались простым занятиям все без исключения. У нас не было равнодушных. Вечера сыгровок оркестра затягивались до часа ночи. Так всеми способами Алексей Иванович приобщал население к музыке — любви и пониманию ее. Играли классику: Бетховена, Чайковского, Листа, Бородина, Шопена — какое богатство! Какой взлет! И какое получали удовлетворение, когда было разучено и сыграно, как требовал учитель. С концертами ездили в главный город области — Владимир и в Ковров.

В самом конце улицы, а до него недалеко, стоит узкий низкий длинный дом, в нем жила наш «соловей» Катя Карликова. Ее приняли в московскую оперетту, но муж не отпустил. Дом этот окружен высоченными тополями. Однажды мы с Окачкой Карликовой долго стояли и вспоминали ушедшее время. Сеял мелкий-мелкий дождь. Было очень тепло, и пахло юностью, моей юностью - тот же спокойный воздух, мягкий и вкусный.

Повернем назад. Идем по другой стороне мимо прелестного светло-зеленого домика за железной решеткой, с мушкой. Она очень хороша после мягкого снега. Это дом старовера Шорина, где он жил с красавицей женой и двумя маленькими дочерьми. Богатый дом. Они имели собственный выезд. Эта сторона улицы ничем особенно не отличалась. Только в конце ее стоял банк, и в особняке жили хозяева Семенычевы. Жили богато.

* * *

Важно одно: хоть однажды, хоть на миг, попасть в безбрежное море, увидеть над собой бесконечное небо. И что бы потом ни случилось, нет таких сил заставить тебя позабыть, что ты видел.

Милый, незабвенный мой Гороховец, вся любовь, вся благодарность тебе за синее небо с веткой цветущей яблони над головой, за белые облака, за белозубые счастливые улыбки.

Мой учитель, Любович Алексей Иванович, спасибо вам за счастливую, полную творческого вдохновения, беззаботную юность. Все это стало фундаментом для будущей жизни. В тяжелые времена, а их было достаточно, я твердо опиралась на то большое, что получила от вас в юности.

...Радости, счастья и удовлетворения я больше испытала в жизни, чем горя и ненастья.

Прошла долгая жизнь. Были - войны, революции, аресты. Множество переездов, и удивительно, что сохранились кое-какие семейные реликвии — два письма мамы, прядка волос, мундштук, палочка для набивки папирос, пепел папиросы, значок работника госпиталя. Все это сохранила сестра Ольга, она очень любила маму и... не была арестована.

* * *

Письмо мамы к Ольге:

«Милая моя! Прости, что долго не отвечала. Письмо твое получила давно, и уже Паша приехала и привезла от тебя печенье. Большое спасибо, все были очень довольны. У Паши с Яшей мир и любовь, и блаженство; только стыдно ей еще переходить (боится разговоров), а потому бывает пока по ночам. А тебе скучно теперь, милая, наверно, без него, все-таки человек был около, ведь Юрий целый день на службе, вот и приезжала бы пока одна, и осенью с Юрой, когда поспеют огороды. Нынче у нас земли масса. Когда только засеем все? Саша и Лида совсем не работают (про себя уже не говорю) все нанимает и скольких это миллионов стоит, но по крайней мере сам не мучается, раз есть возможность нанять. Кожи вышлю.

Дети заканчивают свое учение. У Лиды осталось только два экзамена, Еленка с переэкзаменовкой осенью. Лида сдает успешно.

Опять не отправила письма, хотелось написать побольше, да жизнь так однообразна, что не о чем. Комара вот ужасно много — просто съели. Как долго вас ждать до осени.

Ну, пока, до свидания, моя дорогая, целую тебя и Юру. Будьте счастливы.

Ваша мама

Р.S.:

Здравствуй дорогая Оля и Юра. Как вы там живете, хорошо или плохо? Здесь у нас жить ничего. Спасибо тебе за посылку. Мама спрятала ее на мои именины, я ведь именинница в субботу 21 мая. Учиться мы давно кончили. Были у нас экзамены. Я по всем сдала, только у меня русский хромал, и мне по нему переэкзаменовка, по грамматике. Но я все равно, наверно, буду учиться во второй ступени. Папа поговорит со Степаном Васильевичем Кривозубовым. Нюра Данилова осталась на 3-й год. Приезжайте скорей, здесь так хорошо, ...цветет сирень, вишенки уже большие. Пока, до свидания. Крепко целую тебя и Юру.

Лена

Приписка Елизаветы Ивановны:

Саша просит передать Юре, чтобы он книг не покупал. Как бы хорошо было, если бы ты приехала».

21 мая 1921 года. Яша — в 1913 году был взят в аптеку мальчиком в помощь папе.

* * *

А вот мамины стихотворения — «Мои вирши, прочитанные на нашем литературном вечере в госпитале» :

Метель

Воет, злится пурга, ничего впереди

Не видать, даже вехи пропали.

Кони еле идут, снег глаза им слепит.

Притомились в дороге - устали.

А метель все сильней, то заплачет порой

Как ребенок, то дико завоет,

То раздастся вдруг визг или хохот какой,

То как будто от боли застонет.

Снег крутится во мгле и метет все, метет,

И лицо, точно иглами, колет.

Ветер стихнет на миг, вновь опять налетит,

Закружит все вокруг и застонет.

Выбиваясь из сил, по сугробам бредя,

Уж дорогу давно потеряли.

Эх, родные! еще понатужьте себя,

Но измучились кони и встали.

Что же делать теперь? Ведь не здесь ночевать!

Как-нибудь отыскать бы дорогу;

Или, может, придется руками копать

Нам в снегу под санями берлогу.

Вот затихло на миг, издали как бы звон

Долетел — мы следим с напряженьем

И опять слышно звон, не обман то, не сон

Близко где-то отсюда селенье.

Кони сами пошли, видно чуют жилье,

Наконец и к дороге пробились.

Ну, родные, живей! Там найдете тепло.

Слава Богу! с дороги не сбились.

Наступление зимы

Вот выпал снег, зима настала снова…

Безмолвно все под снежной пеленой…

И дремлет лес в своем уборе новом,

Прикрывшийся блестящею фатой.

Отрадно здесь, как будто в старом храме:

Готов душой молиться без конца,

И в небесах, как будто в светлой раме,

Ты видишь все величие Творца.

Как хорошо здесь отдохнуть душою,

Забыть все зло, все позабыть во сне,

Поглубже в лес уйти тропой глухою,

Хотя на миг побыть наедине.

Не слышать шум толпы и криков злобы,

Больной душе и сердцу отдохнуть...

В глухом лесу, среди родной природы

Опять, как встарь свободнее вздохнуть.

Здесь лишь ручей, не скованный морозом,

Еще журчит между корней дерев,

Он говорит в тиши поникшим лозам:

Весна придет и жизнь настанет вновь.

* * *

А вот письмо мамы ко мне:

«Дорогая моя девочка! Прежде всего буду пенять тебе за все твои присланные вещи! Милая, сама не одета, а истратила на Лену. ао слез была тронута твоей посылкой. Чулки, синее платье. Смотри, чтобы больше ни-ни. Когда еще заработаешь опять на себя-то. Из синего сшила Лене для класса, а из этой прелестной материи Оля на другой же день сшила прелестное платьице, как раз к вечеру. За все, милая, спасибо. А вот я-то тебе ничего не посылаю. Не посылала письма тебе, все думала — вот Оля поедет. И надоело же тебе, наверное, возиться там. А теперь ведь ты одна, да с головными-то болями. Ты бы попробовала горячие компрессы класть на лоб, иногда помогают. Спрашиваешь о здоровье. Ведь уже не будешь здоровой, как прежде, а все понемножечку чахнешь. Знаешь, молодое растет, а старое — старится — закон природы. Только вот теперь я несколько утешилась — ты не покинешь Лену. Дай Бог, только тебе встать на ноги. Приезжай на Рождество-то, уж как-нибудь да приезжай. А ты спрашиваешь насовсем ли тебе приехать? Аля чего же? Около меня сидеть не нужно. А если тебе там хорошо, так зачем поедешь? А вообще-то, как захочешь, так и делай. Ведь ты наша дочка-то, не со спросом же будешь приезжать. А я соскучилась об тебе, увидеть бы. А подруги твои, кого спрошу, все скучают здесь без дела.

Ну, пока, до свидания, моя золотая. Крепко целую тебя и благословляю. Твоя мама.

Милая, скучаешь ты теперь, наверное, одна-то, ведь Юра уехал.

Ну, вот скоро Оля приедет, уж я за тебя беспокоюсь, как это во всей квартире одна. И боишься наверное».

Мама умерла под старый Новый год 13 января 1923 года. Письмо написано на бланке «Аптекарского и писчебумажного магазина Е.И.Вяловой» осенью 1922 года. Ветхий листок - память, привет мамы. Пасьянс «Маскарад», описание расклада.

Письма, фотографии с надписями, сделанные дедом, мамой, отцом... Это материально. Существует и воздействует.

* * *

Бушует ли в сердце тревога,

Усерднее Богу молись,

Проси утешенья у Бога

И больше, как можно, трудись.

Судьба ли тебя изобидит,

И горькую долю пошлет,

Работай, Бог труд твой увидит

И бедную душу спасет.

Когда не найдешь ты привета

И ласки у добрых людей,

Душа твоя будет согрета

Молитвою теплой твоей.

Проси утешенья у Бога

В минуту печали, забот.

И помни, что к Богу дорога

Всегда через горе ведет.

* * *

Давно заброшенный врагами

В темнице душной и сырой,

Терзается, гремя цепями,

В оковах узник молодой.

Он каждый час воспоминая,

Свою невесту, дом, отца

…………………….

Себе небесного Творца

...все кругом в темницу

Не (знает) бедный узник мой,

Что уж давно по милым лицам

В церквах поют за упокой.

ГЛАВА 3. В МОСКВЕ

МОЯ САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ

1922 год. Окончена школа. Как быть дальше? Дома нужда. Была еще жива, но болела мать. Я хотела быть детским психиатром и думала поступить на медицинские курсы или быть живописцем и поступить на художественные курсы. Ездили с папой в Нижний Новгород. Меня не приняли - мало лет! А было уже 17. Впереди никакой надежды на учебу. Работать негде. Меня отправили в Москву, думая, что там легче пробиться, но была безработица. В Москве Ольга и ее муж - Юрий Михайлович Есаулов, встретили хорошо. Юра был комиссаром телефонно-телеграфного полка. Жили в Сокольниках, в Матросской тишине. Первое, с чего я начала — пошла искать медицинские учреждения, куда бы меня приняли. Увидели, что папа был хозяином аптеки, «буржуем», дали «от ворот поворот». Итак, в медицинский меня не приняли.

Билась я много в поисках работы или учебы. Оля была примадонной полкового театра, а его художественным руководителем - Н.И.Богомолов, который потом сыграл начальника экспедиции в фильме «Семеро смелых», если не путаю название. Оля вовлекла меня в труппу, где я была на выходных ролях. В первый же месяц из своей зарплаты я пошла и купила на Сухаревке материю на платье и гребень с высокими зубьями для Лены. У нее были роскошные до пояса волосы.

Вначале страшно было выйти на сцену, но быстро привыкла. На «выходных» ролях нетрудно - на гороховецкой сцене я два раза играла «Весну» в «Снегурочке» Островского. Прожила я у сестры зиму и чувствовала, что я лишняя. Ехать к папе домой - там молодая мачеха, на 4-5 лет старше меня. Куда деться? В это время мне сделал предложение товарищ Юрия. Юре я во всем доверяла, он был исключительно порядочный человек, честный, прямой. Я сказала ему о предложении, на это он мне возразил: «Но ты же его не любишь!» Я ответила, что «буду честной женой, родится у меня сын, а чего же больше». И вышла за Кон-

стантина Левашова. В конце января 1924 года у меня родился первенец Игорь, в котором я души не чаяла. Жили на Огородной улице.

Игорь был маленький, моя хозяйка Леонила Ивановна помогла мне достать надомную работу — завертывать конфеты. Через железнодорожный переезд была кондитерская фабрика Абрикосова, и работниц на ней не хватало.

Ушла от Константина, когда Игорю было меньше двух лет.

Что произошло? Почему? Я опоздала на поезд из Коломны в Москву, который он ждал и встречал. Сын был болен желудком. Идти до вокзала надо было два километра полем, мелкой порослью, приходилось часто садиться, вот причина моего опоздания. Приехала на извозчике домой, мужа не нашла, раздела сына, сама не успела раздеться. Резко открылась дверь и влетел муж: «Где ты была?» Я объяснила ему, почему опоздала. Он был просто вне себя, я не понимала причины. Он подошел ко мне и ударил по левой щеке. Я была поражена — не вскрикнула, не заплакала. Он пришел в себя, объяснил, что опоздал на собрание из-за меня, поцеловал в лоб и ушел, сказав, что будет поздно. Хлопнула дверь. Я быстро одела сына, взяла нераскрытый чемодан и вышла из дома. На улице увидала своего извозчика, подошла к нему: «На вокзал». «Что так?» — спросил он, я промолчала, он тронул лошадь. Приехала в Коломну. Ночь. Игорь спит на руках, дотащилась до сестры. Открыл Юра. «Что случилось?» «Я к вам на совсем». Все объяснила. Ночью приехал муж, я спокойно сказала: «Уезжай, я больше не вернусь». Юра нашел мне небольшую работу - шить на машинке. Опять все пошло спокойно, гладко.

Изредка к Юрию приезжал из Москвы и останавливался у него Гронский. Он выступал с докладами на заводах. Во второй приезд он сделал мне предложение, но сначала спросил: «люблю ли я? Хочу ли я иметь детей? Что влечет больше — семья или работа?» Проговорили, просидели полночи, а наутро объявили Есауловым, что мы съезжаемся. Через неделю он приехал за мной, получил на Русаковском шоссе одну комнату в квартире, где жил еще инженер с женой и взрослым сыном. Иван Михайлович работал тогда заведующим экономическим отделом в газете «Известия».

С ИВАНОМ МИХАЙЛОВИЧЕМ

Жизнь пошла новая, интересная. Я широко открыла глаза. Часто собирались сотрудники экономического отдела «Известий», разговаривали, спорили. Я не все понимала, но Иван мне потом многое объяснял. Собирались иногда товарищи Ивана по Институту красной профессуры, где Иван учился в первом выпуске. Окончил его во втором выпу-

ске, так как на год был послан в Коломну секретарем укома.

Иван носил мне много книг, старался меня развивать. А у нас бывали люди интересные, разговоры для меня сложные. На этих собраниях я узнала много писателей, поэтов, художников. Первым был Городецкий с женой, потом Жаров, Павел Васильев и много-много других.

Городецкого Сергея Митрофановича и его жену - красавицу Нимфу Алексеевну писал Репин, и это, кажется, его единственная миниатюра. Я была свидетельницей поэтических состязаний Городецкого и Жарова. Одно из стихотворений, написанное на папиросной коробке, и сейчас хранится у Викторины Кригер. Здесь бывали художники Радимов, Кацман, Перельман, Иогансон, Бродский.

Особенно часто собирались вечером, а вернее, ночью. Газета выходила утром. Иван поздно кончал работу в «Известиях». Собирались часов в 10-11 вечера. Один вечер особенно запомнился мне. Были В.Куйбышев, И.Бродский, неизменная тройка - В.Перельман, Е.Кацман, П.Радимов, Городецкие, А.Жаров, жена наркома просвещения Ольга, кое-кто из работников редакции.

...У меня подходило время родов — я ездила по больницам, не могла найти место, где бы меня приняли рожать, везде были только абортарии. Иван тоже был озабочен положением вещей, поделился с Демьяном Бедным - «Куда везти жену? Неужели дома рожать будет?» Демьян на следующий день гулял с Иваном в Сокольниках и прочел стихотворение, которое иронизировало ненормальное положение вещей и начиналось оно с обращения к наркому здравоохранения: «Здравия желаю Николаю Александровичу Семашко!.. У моего друга есть премилая супруга», к сожалению, точного текста не помню, а смысл в том, что рожать негде, а аборты не только можно делать, но даже в поздние сроки... Не знаю, было ли опубликовано стихотворение, но вскоре меня приняли в больницу.

8 октября 1927 г. у нас родился сын Вадим - мальчик, которого так ждал Иван. В первом браке у Ивана уже был сын Вадим. Его уморили в Доме матери и ребенка. Персонал из бывших графинь, баронесс - специально открывали окна, переохлаждали младенцев и морили голодом.

Через год из этой квартиры на Русаковском шоссе мы переехали на Палиху и там переезжали дважды. У Ивана был товарищ — Миша Лебедев. Он жил в квартире на первом этаже, в кухне у него был большой бак с водой для прачечной, расположенной под ним в цокольном этаже. Вода все время шумела, урчала, а дядя Миша страдал головными болями. Они появились у него после расстрела рабочих на реке Лене в 1912 году. Это он первый телеграфировал правительству о страшном событии.

На Палихе было три комнаты, собирались чаще, круг моих знакомых

расширился. Иван Михайлович по поручению партии и правительства занимался идеологической работой среди интеллигенции, вопросами искусства, в частности, живописи. Шла борьба реалистов и футуристов. Футуристы у нас не бывали, я их не помню. Был Бродский Исаак Израилевич, Кацман Евгений Александрович, Радимов Павел Александрович — чудесный пейзажист, Перельман Виктор Николаевич, Бакшеев Василий Николаевич, Иогансон Борис Владимирович. Шумные вечера, в которых я все понимала, так как с детства любила рисовать и не бросала это увлечение никогда. В 30-е годы училась в АХРРовской студии под руководством В.Н.Бакшеева и Б.В.Иогансона. Точно не помню когда, но училась два года. Видимо, до 1934 г., то есть до рождения Иры. Потом перевели в двухгодичный Институт повышения квалификации художников, проучилась год. Потом пришлось уехать из Москвы... Но это все было потом.

...А пока была весна 1928 года. Однажды пришел Иван и сказал, что мы вечером идем к Городецким. Я разволновалась, не хотела идти, боялась, как я пойду к поэту Городецкому, который был близко знаком с Блоком, Андреем Белым. Вечером мы были у Сергея Митрофановича. Гостей, кроме нас, не было. Их дочь Рогнеда, «Наечка», - тоненькая, изящная девушка с наивными глазами, в черном шелковом платье, покроя тургеневских времен, обронив носовой платок, поднимала, опустившись плавно, образовала вокруг себя целый вздувшийся круг. Ее тонкие руки и головка на бок, меня обворожили.

Околдовал меня и прием Сергея и Нимфы, его жены. Такой любезности, такого изысканного внимания, я, провинциалка, не видела, а только читала в романах. Так что головушка моя закружилась. В столовой полумрак. Над столом близ дивана высокая лампа, с накинутым, вместо абажура, темным, в розах, кашемировым платком. Разговоры о поэзии, чтение стихов Сергеем. Правда, меня они не тронули, да я и не поняла их, не восприняла как-то, но сидела с «открытыми глазами и ртом». Весенняя ночь подходила к концу, посветлело небо, во дворе послышались писк и возня птиц. Окна были открыты, благоухали цветущие кусты сирени. Я подошла к окну. Сергей Митрофанович сейчас же поспешил ко мне с диванной подушкой, положил ее на подоконник, стены чуть не метровые, помог мне сесть. Этот поэтичный вечер очаровал меня. Мы бывали у Городецких и после, как и они у нас, но такой сказки уже я не услышала и не увидела.

Однажды был неудачный вечер, со ссорой. Дело было так. Городецкий грубо поспорил у нас с В.В.Куйбышевым. Разговор шел о творчестве Чайковского. Городецкий сказал грубость. Валериан Владимирович встал и решительно сказал: «Иван, или я, или Городецкий». И Нимфа увезла Городецкого домой. Вот тут и произошел раз-

рыв в отношениях наших семей. После этого приходила к нам Ная, как бы мирить Ивана с отцом, но все это как-то не удалось. Вскоре Ная вышла замуж за шахматиста Рэти, какой он национальности, не знаю. Он приезжал на турнир в Москву, и Ная уехала с ним в кругосветное путешествие. Он вскоре умер и Рогнеда, попав в конце концов в Германию, еле выбралась оттуда при помощи Банквицера, друга Ивана.

Мы жили очень скромно, я бы даже сказала — стесненно. В столовой не было абажура, над столом висела стосвечовая лампа и я прикрепила к ней сверху половину листа ватмана, придав форму крыльев. Это у меня была «чайка». Одна из дам сказала мне: «Почему вы не купите абажур, а висит у вас просто лист бумаги?» «Ну какая же это бумага? Вы видите крылья? Это чайка! И сколько от нее света!» Дама посмотрела на меня, удивленно пожала плечами, а Бродский, тихо, глядя на меня, похлопал в ладоши.

Радимов, Кацман, Перельман и Иогансон были нашими частыми гостями. Здесь бывал адъютант Котовского Алексей Николаевич Гарри со своей эксцентричной, эффектной и всегда элегантно одетой женой Верой. Здесь часто, очень часто, как и позднее в Доме правительства, бывал Валериан Владимирович Куйбышев. Он приезжал не только для бесед с людьми творчества, но и просто для отдыха. Особенно он любил, когда пели Свароги.

Художник Василий Семенович Сварог часто бывал у нас с женой Ларисой. Он привозил гитару или банджо и вместе с Ларисой пел неаполитанские песни. Позднее он подарил Валериану Владимировичу коленный портрет Ларисы, чудесно написанный, в широкой манере: Лариса в темном платье с пестрым шарфом на плечах. Когда бывали Свароги, это были для меня праздники. Пение, разговоры о соцреализме, отрицание всего чуждого - формализма, натурализма и т.д.

В 1928 году Иван поехал в Германию по рабочим делам. Поездка включала посещение Выставки достижений печати, а также встречу и переговоры в Кельне с Алексеем Максимовичем Горьким, которого очень хотели вернуть на родину. Сохранилась открытка того времени.

«USSR. Moskou Москва, Палиха, 7, кв.103. Лидии Алекс. Гронской Вернулся из Кельна в Берлин. Устроился хорошо. Здоров вполне. Привет всем. Крепко целую тебя, Вадима и Игоря. 15/V. Иван.

Р.S. Лиденыш! Передай, пожалуйста, Черномордику, что все, что касается помещения наших экспонатов на выставке, мною сделано. Наш павильон еще не готов. Откроем его ровно 25/V.28 г. Если сумеешь, позвони Медведеву, что с объявлениями дело движется туго. Привет. Иван».

* * *

Однажды Иван дал мне листок со строками, обращенными ко мне. Стихотворение было написано на бланке. Теперь нет ни того телефона, ни площади Страстной, нет и монастыря.

ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР

газеты

«ИЗВЕСТИЯ ЦИК СССР и ВЦИК»

И.М.ГРОНСКИЙ

Адрес: Москва, Страстная площ.,

пр.им.Скворцова-Степанова, 5

ТЕЛЕФОН 4-22-44.

Сплетня — кривая старуха,

Уйди от любимой моей.

Не трогай своими руками

Одежд ее чистых покров (?)

Любимой чело омрачилось

И нежность глаза не струят,

Она вся в заботе, в тревоге,

Не хочет ни петь, ни играть,

И мнится ей: сплетня рукою

Костлявой и грязной своей

Разрушит наш замок волшебный,

Разлучит родную со мной.

Но нет, никогда не осилить

Старухе порывы любви,

Она, как весенние воды,

Как море, как вьюга бурлит.

Она расцветает зимою,

И холод ее не сковал,

Ее лепестки не завяли,

И ветер ее не сломал.

И.М.Г.

* * *

В 1931 году мы переехали с Палихи на улицу Серафимовича, 2 — в Дом правительства. А на Палихе - в одной из комнат стала жить Елена. Сюда же к ней пришел Павел Васильев и они жили гражданским браком. В Доме правительства, с известным кинотеатром «Ударник», из квартиры в квартиру мы с Иваном переезжали три раза. После ареста Ивана в 38 году меня временно выселили в коммунальную, а потом и вовсе из Москвы. А пока...

Самые большие вечера, на которых собиралось по 30-40 приглашенных, проходили в 1932-1936 годах. ЦК обязал Тройского сплотить творческую интеллигенцию — поддержать художников, писателей, поэтов.

Я училась в АХРРовской студии два года и потом год в институте по повышению квалификации художника, вначале у Темкина, потом Мир-ласа. Помню, приходил Иогансон, он одобрил мою работу, не зная, что это моя.

Как-то мы были с Иваном у Сварога, смотрели его картину «Яблочко»: идет конная часть красноармейцев, и в центре парень на лошади растянул гармонь. Многие придирались, что гармонь непомерно длинна. Эти споры равносильны тем, когда говорили, что у Сурикова Меньшиков не сможет встать из-за низкого потолка. Основное — настроение было передано. Чего же еще? Лица красноармейцев были освещены встающей зарей. В АХРРе мы писали маслом красноармейца в шинели, и я, не считаясь с натурой, на его лице сделала оранжевый отсвет. Мирлас, педагог по живописи, был недоволен и разнес меня.

— Откуда у вас пожарный цвет?

— Видимо, от свароговского «Яблочка»,- ответила я, прямо глядя в глаза. — Мирлас молча пошел дальше по рядам работ.

В восторге я была от работы Сварога «Пастушок»: мальчик, бедно одетый, стоит на лужке с кнутом, вверху голубое небо, внизу под ногами до горизонта зеленая трава, а в руках у него газета «Известия». Больше и добавлять ничего не надо. Удивительно, куда делись все его работы?

Много перебывало у нас художников. Помню Антонова — белокурый юноша, очень похожий на тех спортсменов, которых он изображал на своих работах. Мне кажется, что он был под влиянием Дейнеки. Вся молодежь подражала Дейнеке - та же плоскостная живопись, та же манера распределять, накладывать краску. Творчество Антонова прошло для меня как-то незаметно. После возвращения в Москву я его не видела.

* * *

Вместе с Черномордиками лето мы жили на даче в Толстопальцево, Перхушково по Киевской дороге в прекрасном двухэтажном барском доме, с мебелью. Лето выдалось дождливое. Смешанный лес — ольха, ели, березы, напоен влагой.

Приехал Иван, пошли гулять по лесу, забрались в чащобу. Вдруг раздалось тявканье. Вслед за собакой показался пожилой человек со светлыми-светлыми глазами и какой-то жалкой, виноватой улыбкой. Успокоил нас, что пес не кусается. Пошли вместе и вышли к его даче. Вошли на террасу — большой стол под белой скатертью, края закреплены специальными зажимами, самовар, хороший чайный сервиз и черные су-

харики на хлебнице. Время было еще довольно голодное. Пригласила к чаю полная, грузная женщина. После чая Василий Николаевич, наш новый знакомый, предложил посмотреть его картины. Все стены были увешаны работами. Так состоялось наше первое знакомство с Бакшеевым.

Материально реалисты жили в тяжелом положении — было засилье футуристов, формалистов и т.д. Тогда нуждались и литераторы, и художники. По указанию Сталина правительство выделило ответственному редактору «Известий» 400 академических пайков, потом еще 200, для поддержки творческой интеллигенции - художников, литераторов, артистов. Он многих тогда поддержал пайками. Дал и В.Н.Бакшееву.

Мой дорогой Василий Николаевич Бакшеев — учитель живописи по Институту повышения квалификации художников, он был у нас в Москве после возвращения Ивана из ссылки в 1954 году. До 1938 года бывал у нас на даче, но где — не помню. Мы писали с ним вместе этюд «Ручей». По окончании работы он указал мои ошибки. Редкий случай, что бы он сел писать с учеником. Обычно он уединялся на этюдах и никогда не показывал своей «кухни».

Помню такой случай. Был просмотр этюдов. У меня на голубо-зеленом фоне в обычном ведре стоял большой букет увядшей сирени. Я работала над ним долго, несколько дней, назвала «Ненужная». Бакшеев дал мне такой нагоняй — «Вы молодая женщина! Как это так, «ненужная»!

Подарил мне свой этюдник. А однажды мы с Леной Грековой, племянницей известного художника М.Грекова, были у Василия Николаевича в мастерской и он подарил мне «Окно» с дарственной надписью — раскрытое окно с белой занавеской, весенние солнечные краски. В тяжелое для моей семьи время я продала этот этюд в Ярославский музей, где он и сейчас выставлен. Лене же подарил этюд русской печи с углями, охваченными последним жаром.

После первой зимы обучения в Институте по повышению квалификации художников был выпускной просмотр работ. Нас, учащихся, на просмотр не допустили. Но все же кто-то из ребят спрятался за драпировкой, слушал все и передал потом нам. Закончили почти все, только 3-4 человека не были допущены на вторую зиму, в том числе и я. Смотрели мою работу, товарищ из Минпросвещения спросил: «Кто? Способный парень». Бакшеев возразил: «Это не парень, а женщина, мать двоих сыновей, Гронская». «Дочь того Гронского?» «Нет, жена». Тот помолчал, а потом отстранил работу. Это, конечно, было связано с «уходом» Ивана из «Известий».

* * *

...Вхожу в столовую - несу чай, водка тогда была не обязательна. За столом Кацман, Радимов, Перельман, был ли кто еще, не помню. Исаак

Израилевич Бродский подал заявление о вторичном вступлении в АХРР. Бродский в прошлом был членом АХРРа, но вышел, тогда многие покинули эту организацию. О причинах писать не буду, это дело историков, вышли тогда многие.

Так вот, расставляю тихо стаканы и слышу, Перельман говорит: «Мало написать заявление в АХРР, нужно чтобы Исаак Израилевич извинился». Смотрю на Бродского, у него на щеках желваки ходят, а лицо совершенно спокойное. Ну, я, конечно, не выдержала и говорю: «Да как же так! Зачем же Исааку Израилевичу извиняться? Это же Бродский!» «Ну, раз такой горячий адвокат у Исаака, придется послушаться» - с улыбкой сказал Иван, а Бродский благодарно и тепло посмотрел на меня. Я растаяла, в то время преклонялась перед его работами, особенно ранними женскими портретами. В студии АХРР спорили о том КТО: Репин или Штеренберг? Споры чуть не доходят до физических драк. Время было горячее. Формалисты наседали. Головы были молодые. Диспуты, собрания, художественные вечера, которые устраивало для нас правление в помещении на Волхонке, приглашая лучшие силы.

На одном из вечеров я слышала Доливо, он пел «Шотландскую застольную» Бетховена. Артист плотный, не особенно высокий, хромой, с палкой в руке, он сам мне напомнил Бетховена. Его одинокий, несчастный вид возбуждал сочувствие. Впечатление было огромное.

На вечера, экскурсии, этюды мы ездили, держась друг друга - Елена Терентьевна Грекова, Муся — Ноэмми Григорьевна Мильграм. Лена в настоящее время заслуженный деятель искусств. Позже Муся бросила живопись и поступила в Институт архитектуры, закончила его и работала рядовым архитектором в Одессе. Видела я снимок проектируемого ею здания, много колонн, но здание не стоит на колоннах, а колонны висят сверху, как макароны. Я ей об этом сказала, но она не согласилась со мной. «Это скорее влияние готики». А вот у меня все приземисто, даже мои «бабы» и мой проект беседки на скале у моря, — куполообразной из черного мрамора с синей искрой...

Все это ребячество, фантазерство.

* * *

Павла Александровича Радимова знала с 1927-28 г.г. Помню первую его встречу у нас с В.В.Куйбышевым. За столом, как обычно, были все три художника - Радимов, Кацман, Перельман. Валериан Владимирович спросил Радимова: «А вы чем занимаетесь? Кто вы?» Радимов ответил: «Поэт».

— Какой поэт?

— Крестьянский.

Валериан Владимирович наливает водки и подает Павлу Алек-

сандровичу. Радимов, не моргнув, выпивает и крякает.

— Вот теперь я вижу, действительно, крестьянский, - смеясь, говорит Валериан Владимирович.

Свой юбилей Павел Александрович отмечал в нашей квартире в Доме правительства, в бывшей квартире Стецкого. Ни с кем не согласовав, пригласил Рыкова, а потом об этом сказал Ивану Михайловичу. «Ты что, с ума сошел?» - спросил Иван, но Алексей Иванович Рыков сам не пришел. Он был в оппозиции и счел приход невозможным.

Какой это был год? Не помню. Я училась в АХРРе. Была знакома в это время с художниками. Радимов в это время жил там же - в алтаре церкви на Никольской, сейчас ул. 25 лет Октября. В церкви же у нас было ахрровское общежитие. Мне хотелось посмотреть картины Павла Александровича, и я зашла к нему как-то прямо после окончания занятий в студии. Была осень. День был серый, шел мелкий дождик.

Постучала, получив ответ, открыла дверь. Изумленная, остановилась на пороге. В глаза мне брызнуло солнце, яркая зелень расстилалась лужками, окаймлявшими водоемы и речки. Серые прокопченые стены церкви усиливали впечатление. Столько жизни было в его картинах - неподдельная радость жизни. Я высказала свое мнение — «До чего же у вас солнечно и весело!» Павел Александрович предложил сходить за вином — для меня это был диссонанс. Он думал, что я, как все, хотя бы как Ольга Бубнова. Я наотрез отказалась. Вдруг раздались торжественные аккорды «Патетической сонаты». В углу стоял рояль и Медведев Григорий Григорьевич, брат жены Радимова, учившийся в консерватории, сел и начал играть. Это было все, как сказка — яркая живопись, любимый композитор.

А сейчас от солнечного, жизнелюбивого Павла Александровича Радимова не осталось ничего. Мастерская, где он собрал не только свои лучшие вещи, но и Малявина, Фешина - была разграблена за несколько часов, пока его жена ходила в Хотьково. Не сохранилась и та коллекция старых церквей и монастырей, которую он создал.

Вернувшись с Иваном из ссылки, я встретилась с Григорием Григорьевичем Медведевым в Абрамцеве. Он лишился руки, рука-то была, но она почти не работала. Ему пришлось оставить музыку и он занялся живописью. Из-под его кисти выходили самостоятельные, ни на какие другие не похожие пейзажи. Отец его в свое время был художником, кажется, передвижником.

* * *

Год первого перелета самолета АНТ-9 в Европу, сделавшего 10 тысяч километров. Затем был наш полет. Летели по новостройкам: Москва-

Челябинск-Магнитка-Кузбасс. И мы пролетели больше. А было так.

Как-то я узнала от Ивана, что он летит на самолете. Попросилась с ним. Он отказал, мол, летит комиссия ЦК, и ему неудобно брать меня с собой. Комиссия направлялась с проверкой состояния новостроек. У Тройского секретарем летел Осинский, работник «Известий», у Стецкого, завагитпропом ЦК - Вейдеман. Утром позвонил Стецкий Алексей Иванович, попросил к телефону Ивана, я сказала: «Завидую вашему полету». «Завидуете? Чего же завидовать, летим с нами». Я поблагодарила его и побежала звать Ивана к телефону. Как бы между прочим сообщила, что я тоже лечу с ними. Иван на это ответил какой-то шуткой.

Сборы недолги — платье на себя, платье с собой.

Вечер провели вместе с Алексеем Гарри и его женой Верой где-то в писательском ресторане на бульваре недалеко от Страстной площади. Уже вставало солнышко. Утро было яркое, теплое. Алексей и Вера поехали проводить нас. Аэродром был на Ходынском поле. Нас ожидал большой АНТ-9. Теперь это не диво - лететь, а тогда было из ряда вон выходящее событие, особенно для меня. Летело две команды летчиков - военная и гражданская. Первое впечатление от взлета у меня было такое, будто не мы поднимаемся, а земля из-под ног падает вниз, хотелось невольно за что-нибудь уцепиться руками. Когда полетели, то увидела разницу между самолетом и поездом — больше понравилось ехать поездом, чем лететь. В поезде глядишь в окно — все неожиданно, все интересно, а тут видишь, положим, на горизонте церковь, пока подлетим, пока отлетим, все на глазах и никаких неожиданностей, кроме воздушных ям, которые были очень ощутительны и нравились — сердце падало и замирало. Когда мы отлетали от Москвы, я просила пилота сказать мне, когда будем пролетать над Гороховцем. Увидела на горе Никола-монастырь, Клязьму, Знаменский монастырь за рекой - все такое маленькое, со спичечный коробок.

Когда подлетали к Уралу, на нашем пути оказалась громадная грозовая туча. Со стороны она казалась большущей горой из светло-серых облаков. Мы попали под дождь, самолет стало бросать во все стороны, самочувствие резко ухудшилось. И все же было интересно смотреть, как дождевые капли на стекле бегут не сверху вниз, а поперек окна. При обходе тучи потеряли дорогу, пришлось ее снова искать — пилот летел по карте десятиверстке, ориентируясь по железным дорогам и населенным пунктам.

Первая остановка была в Свердловске; опустились, было душно, жарко, хотелось пить, но с аэродрома никуда не уходили. Аэродром представлял собой голое поле без вокзала, без какого-либо строения, спастись от жары или дождя было негде. Только вдали зеленела полоса

молодых березок. Все были измучены перелетом через Урал и потому молчали, не раздавалось шуток, как это было всю дорогу. Я уселась на камень не больше кирпича, колени к самому подбородку. Личный секретарь Стецкого Вейдеман много фотографировал и был подобран прекрасный альбом нашего полета. К сожалению, альбом взяли во время обыска в Долматово, погиб так же, как и весь архив Ивана.

Самолет заправили. Мы пошли на свои места. На кресле я нашла «букет» из молодой березки, с листочками не больше копейки. Это все наш пилот Цветков позаботился обо мне, ведь я одна женщина летела с ними. Измученная полетом, я уткнулась лицом в букет, устроилась поудобнее и уснула. Кто-то сказал, что пилоты не любят возить спящих - «как кули везешь!» — говорили они.

Подлетали к Магнитке, вдруг обнаружили, что подпилены тросы управления. А в Свердловске нам налили в баки бензин пополам с водой. Мотор выплеснул все масло, и нам незапланированно пришлось сесть. Все это не случайно. Пилот Цветков и еще кто-то, не помню, — асы — сели прямо на картофельное поле.

По возвращении из полета мы были приглашены к А.С. Новикову-Прибою на обед. «Гвоздем обеда» была дочь Джека Лондона - Джоан. Я вообще была ярой поклонницей Джека Лондона, да и до сих пор остаюсь ею, а тут его дочь! Высокая, стройная, коротко стриженый затылок «под мальчика», вьющиеся каштановые волосы, открытый смелый взгляд, кажется, серых глаз. Это не «Паола», но удивительно обаятельна. Мария Людвиговна, жена Алексея Силыча, занимавшаяся переводами, хорошо объяснялась на английском языке, знакомя нас, сказала: «Эта леди только что летала». Джоан спросила меня о впечатлениях. Я объяснилась с ней через Марию Людвиговну. За ужином она подняла бокал и заученно сказала: «Пэй до дна». Все встретили ее тост улыбками.

* * *

Был 1933 год. У нас дома собрались участники Каракумского пробега. Эль Регистан участвовал в этом пробеге. Возвратясь подарил мне браслет-трофей, взятый после схватки с басмачами. Браслет принадлежал младшей, любимой жене хана Хорезма.

Были на вечере и участники полета на стратостате во главе с Прокофьевым. Высоченный здоровяк, блондин, он увлекательно рассказывал о полете, о прыжках с парашютом. А я так мечтала спрыгнуть с парашютом, не из-за ощущений, а чтобы с гордостью носить на своей груди значок парашютиста. Вот тут я и пристала к Прокофьеву, чтобы он устроил мне прыжок. К прыжку допускали даже без осмотра врача. Он взглянул на меня широко открытыми глазами, сказал: « Хорошо. В

следующее воскресенье приезжайте на аэродром, я сам вас подниму и брошу». Вечер прошел не знаю как, я вся была поглощена будущим прыжком. И вот в следующее воскресение я встала чуть свет, приняла ванну, оделась во все свежее и собралась ехать на аэродром. Открывается дверь, входит Иван: «Ты куда?» «На аэродром». «Собирайся, мы сейчас со Стецким и Мухой едем в Морозовку». Он не хотел чтобы я ехала прыгать.

Я никогда не возражала, да и не смела возражать. Морозовка это однодневный дом отдыха Совнаркома и там я очень любила бывать. Старый дом Морозова, со вкусом отделан, уютный. Особенно мне нравилась библиотека: панели из мореного дуба, темные деревянные потолки, книжные шкафы, мягкая кожаная мебель. Очень уютно было забраться в угол дивана с книгой. Прекрасная биллиардная. Биллиардом я очень увлекалась и даже обыгрывала Ивана. Вернулись домой. Прошло еще одно воскресенье, опять я собралась, и опять не удалось поехать на аэродром. Так минуло много воскресений. И когда я была на третьем месяце беременности, Иван как-то вошел в мою комнату и с улыбкой сказал: «Ну, теперь можешь ехать на аэродром». На что я ему, тоже с улыбкой, ответила: «Нет, Иванушка, теперь прыгай сам». На этом мои увлечения авиацией кончились.

* * *

Строилась «Электросталь» под Москвой. В газетах были заметки, что она уже работает. Но до Ивана Михайловича дошли слухи, что не только не работает, но и не достроена. Он послал репортера Вишнякова узнать от рабочих и инженеров о состоянии дел строительства. Полностью подтвердились слухи о недостройке. Иван отдал распоряжение написать статью. Кто-то запретил, дал распоряжение — «Печатать нельзя, не ваше дело».

На Политбюро встал вопрос: пущена или нет «Электросталь»? Серго Орджоникидзе через Гронского вызвал Бориса Эммануиловича Вишнякова к себе на совещание. Там были «главки», из-за которых задерживалась стройка. Нападали на Вишнякова, обвиняли во лжи, дошло до того, что грозили лишить партийного билета. .«Чувствую, что все кончено» — рассказывал Вишняков. Все выговорились. Выступил Серго, поблагодарил Вишнякова: «Всегда так держитесь, спасибо!»

Через несколько дней Орджоникидзе и Гронский ездили на строительство. «Известия» взяли контроль над стройкой и вскоре «Электросталь» была пущена.

«Известия» были влиятельной и прибыльной газетой - на ее доходы установлены рубиновые звезды на башнях Кремля.

* * *

Своей дачи у нас не было и считалось неудобным иметь то, чего нет у других. Детей же у нас уже было трое и их надо было вывезти на лето .за город. Как-то одно лето мы жили на Сходне, на государственной даче. Там же в это лето жили семьи Радека и Бухарина.

А в это лето мы жили на даче в совхозе Подсолнечном. Дом с террасой был переделан из бани. Перед домом разбит цветник — я посадила рассаду, по углам вкопала горшки с цветущими розами. Дача стояла посреди поля клубники. Ягоды совхоз сдавал государству.

Иван, приезжая на дачу, почти всегда захватывал с собой товарищей по редакции. Часто навещал с Алексеем Ивановичем Стецким, они были друзья. В этот раз привез Сольца с женой. Сольц предупредил, что долго быть не сможет, так как у него билеты в Большой театр. Долго сидели за столом - шли бесконечные разговоры. Потом пошли гулять, вышли к озеру. Опять разговоры на политические темы. Жена Сольца взяла меня под руку и мы ушли в сторону — «У нас есть свои темы». Я была рада этому. Мужчины и мы увлеклись разговором, а когда взглянули на часы, то увидели, что времени до спектакля осталось в обрез, а дорога до Москвы неблизкая. Машина, правда, была хорошая - бьюик. Гладышев первоклассный шофер доставил Сольцев в театр вовремя. Они даже успели переодеться, но разбились горшки с розами, которые я дала с собой. Сольц очень похвалил шофера и сказал, что им пришлось держаться за ремни, чтобы не вылететь из машины.

* * *

НОВЫЙ МИР

Ежемесячный журнал

Редакция:

Москва, Пушкинская площ.,

проезд им.Скворцова-Степанова, 5.

Телефон 95-02

«Дорогая Лидаха! Сегодня приехать никак не смогу. Собираются вечером художники, и мне придется с ними мало-мало покалякатъ. В искусстве сейчас идет борьба. Формалисты вновь активизируются. Реалисты, как всегда, машут кулаками в воздухе и ждут, чтоб кто-нибудь дал отпор этим буржуазным жуликам. Лучшие из реалистов тянутся ко мне.

Отталкивать их — значит делать глупость, а глупости я делать не хочу. Поэтому тебе придется поскучать одной.

Завтра к тебе, кроме меня, нагрянет Грекова и Муся. Сии девицы хотят писать на Сходне этюды. Пусть стараются. Авось что-нибудь и выйдет у них.

Прости, что задержал Нюру. У меня заболела Полина. У нее что-то с брюхом стряслось. Был резкий приступ болей, от которых она, буквально, каталась по постели. Пришлось вызвать карету скорой помощи. Теперь она лежит в больнице. Врачи думали, что у нее аппендицит, но оказывается у нее какая-то другая дрянь. 13-го будут просвечивать желудочно-кишечный тракт и тогда, вероятно, выяснят, чем она больна.

Ну, вот и все мои новости, как у тебя дела идут - не спрашиваю. Завтра буду, узнаю. Целую тебя и весь выводок.

11.VI.35.»

У меня уже было трое детей.

* * *

«Дорогая, любимая Лидуша!

Сегодня нам не удастся увидеться. Решили ехать на Оку в 4 часа и поэтому машину с утра поставили на осмотр. Приеду к тебе только 14-го вечером, так примерно часов в семь-восемь и останусь ночевать.

Сегодня посылаю к тебе Нюру. Она привезет к тебе лекарство для Ирочки и клубнику, если достанет. У Ирочки ничего серьезного нет. Я видел анализ. Но легонькое осложнение на почечные лоханки все же она схватила. Дней через десять надо будет еще раз дать мочу на исследование, хотя я и убежден, что к тому времени от болезни не останется и следа. Деньги за квартиру (за май) внес. Внес так же и деньги за паек. Остальные долги (за квартиру) погашу из гонорара, который думаю получить за статью. Оную статью думаю закончить в следующую пятидневку. Идет она пока неплохо. Пишется сравнительно легко.

Ну вот и все мои дела. Крепко обнимаю и целую тебя и весь выводок, сиречь Ирину, Вадима и Игоря.

Привет. Иван.»

* * *

И вновь на бланке «Нового мира»:

«Лида! Вчера не мог приехать. Ждал Валентина, а он, оказывается, ночевал у Шуры Староверовой. Сегодня день у меня весь занят, так что соберусь к тебе только послезавтра. Бинт и пр. посылаю, лекарство привезу сам.

Крепко целую всех.

31.У11.35. Иван.»

* * *

Мы жили в бывшей квартире Стецкого, он въехал в нашу 144-ю, а мы в 18-ю в первом подъезде. Квартира на десятом этаже, очень просторная, с окнами на Москва-реку, под большим балконом.

Опять собралось много людей. «Гвоздем» вечера был Сергей Образцов. Он приехал с женой, привез кукол. Перед выступлением просил разрешения вымыть руки, я провела его в ванную, а там у нас «летали» десятки сверчков. Сергей Владимирович, увидев такое множество, сначала опешил, а потом начал смешно их ловить и прятать в спичечный коробок, чтобы развести дома.

Кто был из гостей, затрудняюсь сказать, так как были все те же и масса новых. Все внимание было уделено Образцову. Помню, пела кукла-бас, с вытягивающейся до бесконечности шеей, но фурор произвел романс «Мы только знакомы» с двумя собачками.

Белая болонка и дворняга лежали по углам ширмы, имитируя бывшую влюбленную пару, но по собачьему варианту.

* * *

Как-то мы были приглашены к Петру Петровичу Кончаловскому в мастерскую. Был осенний дождливый вечер. Люблю я такую погоду. Особенно приятно после слякоти очутиться в теплой комнате... Встретила нас низенькая полная женщина, черная, с веселыми круглыми глазами и очень маленькими розовыми ручками. Приветливо обняла меня за плечи и провела к столу. Столовая занимала угол под галереей, где хранились работы Петра Петровича. Стены были затянуты драпировкой, стоял рояль, кругом картины, и на большом мольберте тоже.

Петр Петрович очень колоритная фигура — крупный, мягкий, с улыбкой на полных губах. И картины, и манера письма соответствуют его наружности — сочные, смелые, уверенные мазки. Особенно я люблю его цветы. Сирень у него, безусловно, пахнет.

Гостей собралось немного — Городецкие, сын Петра Петровича Михаил, тоже художник, и мы с Иваном. Ольга Васильевна, жена Кончаловского, дочь Сурикова, лицом походила на отца. Сильна кровь Сурикова! Даже дети Натальи имеют большое сходство с Суриковым, и не только глазами. Ольга Васильевна была проста, мила и уютна за столом и в разговоре. Она заметила, что не любит больших сборищ, «в большой компании меньше общаешься друг с другом, а тут все вместе, все на глазах».

— Вот придет время и побегут по спине мурашки, вот тогда рюмка коньяка нужна — предложил Петр Петрович. Пили коньяк. За столом было очень интересно. Говорили об искусстве. Все мне было понятно и интересно. Политические же рассуждения мне были скучны. Нимфа Алексеевна, жена Городецкого, очень красивая, крупная женщина, не помню, чтобы вступала в разговор. На всех этих людей я смотрела широко раскрытыми глазами. Не знаю, не путаю ли, Петр Петрович запел «Не искушай меня без нужды» и я, осмелев, подпела ему. Он встрепенулся, весело посмотрел на меня, сел за рояль. И мы с ним - я,

сначала робея, а потом утвердившись, спели этот романс. Вообще все встречи были полны музыкой, пением, особенно, когда были Свароги. Сейчас таких встреч нет.

* * *

Как-то Исаак Израилевич Бродский прислал Ивану записку и приложил карандашный рисунок - портрет Д.Бедного: «Ваня, передай портрет Д.Бедного Николаю Богатому» (Н.Сокольскому) и подписался: Исаак Состоятельный.

* * *

В один из зимних вечеров у нас было сборище человек 30. Под конец вечера приехала Анна Ильинична Толстая, внучка Льва Николаевича. Это она пела ему любимые романсы и песни. Многие уже разъехались, не зная, что будет Анна Ильинична с гитарой. Она уселась поудобнее с ногами на тахте, начала перебирать струны. Пела задушевно. Не знаю, велик ли был голос, но пела с большим чувством — то тоска, то удаль вольно лились, радуя благодарную публику. Неподалеку Павел Васильев о чем-то горячо возражал собеседнику. «Ка-к вы мне-е меша-а-ете» пропела она Павлу.

* * *

Чьи-то кони стоят у окна,

Чьи-то кони, безумная тройка.

Эти кони — ложь, горе, тоска,

Понесут меня лихо и бойко...

* * *

Тройка мчится, тройка скачет,

Вьется снег из-под копыт,

Колокольчик звонко плачет,

То хохочет, то звенит...

Вспомнила это четверостишье вот по какому поводу. Была крутая зима. Иван решил провести свой отпуск в Спас-Клепиках. Подходил конец пребывания его там, и я решила приехать к нему на недельку. Погода стояла чудесная - с морозцем и с обильным снегопадом. Я была рада возможности передохнуть рядом с ним. Елки все белые, пушистые, с целыми подушками снега на лапах ветвей. Катанье на коньках на заливном катке, на санях с горы. Чудесные прогулки.

Но вот и конец отпуска. Пора домой. Едем не на Клепики, а на вокзал ширококолейной железной дороги.

Едем лошадьми - парой. Подали сани к крыльцу. На меня накинули тулуп, Иван тоже в тулупе. Езды, если не ошибаюсь, километров пятьдесят. Сели в сани - глубокие, плетеные из веток, с убитым для сиденья сеном. Взяли с собой ружье от волков. Я провалилась глубоко в сено. Иван обнял за плечи — «так теплее будет». Высоко в небе, почти над нами, круглая, как тарелка, блестящая светло-желтая луна, и все залито ровным светом. Ехали лесом, теневое кружево пробегает над головой, а в поле - такая лунность, что расправь руки ... и полетишь. Мне было хорошо! И я летела. Рассказала Ивану, а он: «Тулуп не пустит, тяжел» и плотнее обнял меня. А я и не жалела. Единственно чего я боялась - встречи с волками, но они так и не встретились. Может быть, их отпугивал колокольчик. Под его монотонный напев я слышала много мотивов и медленно уходила в дрему. Запомнилась эта поездка — столько я увидела красоты, поэзии. Тогда у меня было все — и молодость, и дети, и горячо любимый, близкий человек, учитель, руководитель.

* * *

Два раза в жизни я видела ХРАМ. Не церковь, а храм.

В 1936 году намечалось проведение Первой Всесоюзной выставки фотоискусства. Шла большая подготовка. Меня взяли секретарем директора выставки Ильи Яковлевича Свистунова. Началась переписка с авторами, присылка фотографий, просмотр их, обсуждение и отбор. Работы было очень много.

Через какое-то время мы переехали из здания Союзфото на Никольской в залы Музея изящных искусств, ныне Музей изобразительных искусств им А.С. Пушкина. Там я счастливо и интересно работала.

Окантовывали фотографии прямо в музее, задерживаться приходилось допоздна. Была зима. Домой возвращалась не через главный вход, а через служебный, минуя греческий дворик. Одна я боялась ходить по пустынным, без света, залам, поэтому меня кто-нибудь из работников Союзфото провожал. Идем, сначала все тихо и мертво, не ждешь жизни - и вот на пути греческий дворик со стеклянным потолком, через него льется в полную силу лунный свет морозной зимней ночи. Знаю, что на улице мороз, но взглянув на белые портики, облитые сверху донизу светом и затененные углы, забываю об этом. Все преображается. И чувствую себя жительницей этого мира и жду, и верю, что появятся живые существа... Сердце замирало. Я видела то, что не видел никто. Остановишься и смотришь - льющийся свет, не ровный, а какими-то волнами, наискосок освещает колонны, совершает чудо. Не могу описать, не могу передать.

Такой же восторг я испытала, но уже при других обстоятельствах.

...Это было после ареста Ивана и я жила с детьми в Любиме в 1941 году. То же лунное освещение, та же дымка света, но не среди колонн я, а среди высоченных столетних сосен-мачтовок и кругом искрится снег. Кроны пронизаны легчайшим лунным светом, а вокруг снег, снег, блестящий, переливающийся всеми цветами радуги. Рядом санки, за поясом топор, в руках пила-ножовка. На душе легко, восторженно.

Лес так же прекрасен и божественен, как и греческий дворик. В пятидесяти метрах дорога. От мороза пощелкивают деревья. И в этот звук вплетается постукивание лошадиных копыт. Бежит лошаденка, запряженная в розвальни, а на розвальнях свернувшаяся фигурка мужика... А душа-то полна озорства, восторга, лунный свет будоражит, грудь дышит полно. И решила я пугнуть его - когда он поравнялся со мной - я за-хо-хо-кала. Как же он вскочил, бедный, на колени, вмиг завертел вожжами, нахлестал лошаденку и был таков. А ведьма его не догнала потому, что не догоняла.

Это два храма.

Первый рассказ относится к 1936 году в Москве, а второй — к Любиму, к 1941-42 годам. Выходила в лес за дровами ночью, когда меньше всего можно было кого-то встретить...

* * *

В 1938 году я работала в театре им. К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко на реставрации попорченных декораций. Писала заново декорации к «Риголетто», «Кармен», «Мадам Анго». К «Буре» писала «задник».

Готовили к постановке «Риголетто» Верди. Сначала мне давали писать «сад в цвету» — с ним справилась легко. Потом взяли на письмо «задника» во всю сцену. Я писала мелкими мазками, голову коня и всадника писал художник, мне же выпало все остальное. Сделала, вышло прекрасно, как настоящий гобелен.

По окончании росписи декорации поздравляли всех сотрудников. Это был первый мой большой успех в живописи. Даже наш строгий художественный руководитель обнял меня за плечи и поздравил. Потом я работала на оформлении женских костюмов. Увлеклась, работать было интересно, я соединяла бархат с парчой, это было очень эффектно...

Неожиданно за кулисами встретила своих старых знакомых по гороховецкой сцене. Это Макеев Павел - артист, Онегина он пел до 50 лет! Встретила Володю Шумилова, фаготиста... В этом же театре я посмотрела балеты с участием Викторины Кригер...

Проработала я у «Немировича» недолго. Художественный руководитель был доволен моей последней работой. Но последняя она была потому, что однажды вечером ко мне пришел человек в «кожанке» по-

дал бумажку и потребовал освободить квартиру в 10-дневный срок. Иван был арестован, но я этого еще не знала. Бумажку я не подписала, а сказала, что выеду в пять дней. Собраться было непросто — трое детей. Четырнадцатилетний Игорь стал помощником, сразу повзрослел. Было семь комнат, устроенных, обжитых - надо было быстро собраться. Продала, что могла, взяла самое необходимое и уехала к свекрови в деревню Долматово Ярославской области... Об аресте Ивана расскажу чуть позже.

ГЛАВА 4. ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ. 30-Е ГОДЫ

ВИКТОРИНА КРИГЕР

С Викториной Владимировной Кригер я познакомилась, гораздо позднее, чем состоялось ее знакомство с Иваном Михайловичем. Много и часто я слышала от Ивана об этой большой артистке. Она вступала тогда в период расцвета своих творческих сил и организаторских способностей, блистала на сцене Большого театра. Я была ярой балетоманкой, знакомства этого ждала с нетерпением. Еще не зная, не видя ее, я уже была влюблена и преклонялась перед ней. И я счастлива, что не ошиблась, так как дружба моей семьи с семьей Кригер прошла через всю жизнь, захватив и времена полного благополучия и времена, полные несчастья и нищеты, но об этом позднее.

Как-то поздно вечером, часов в десять, позвонил по телефону Иван Михайлович и сказал, чтобы я была готова — он заедет за мной через 20 минут и мы поедем к Кригер. С трепетом, большим желанием и страхом я собиралась в этот дом. Меня страшила встреча со знаменитой балериной. Я не знала, как встретит она меня, окажусь ли я на высоте.

Каково же было мое удивление, когда меня встретили распростертыми объятиями — просто, сердечно, со смехом и шутками. С первых же минут я почувствовала себя, как дома, в груди растаяла напряженность, и все мне казались очень милыми, особенно Викторина. Она не была красавицей, не было у нее и глаз-звезд, как мне того хотелось, и рот у нее крупный с узкими губами. Но когда она начинала говорить, а говорила она в продолжение всего вечера, лицо ее загоралось таким неподдельным весельем, глаза блестели, рот улыбался, все это дополнялось ее остроумными репликами, ее хорошим озорством. Она была как ртуть, вся в движении.

Приведу выдержку из книги М.Чудновского «Викторина Кригер», вышедшей в 1964 году. «Яркие и темпераментные пляски Китри - Кри-

гер ассоциируются с густыми жирными мазками живописи — пурпурными, фиолетовыми, изумрудными. Эти краски отличаются не только сочностью, но и своеобразием колорита и чередования оттенков.

Обладая от природы колоссальным прыжком и необычайно крепкими пальцами (пуантами), Кригер умело использовала эти возможности своего танцевального дарования. Первое же появление балерины на сцене, когда она в три-четыре необычайных по силе и легкости прыжка «перекрывала» огромную сцену, захватывало зрителя, а изумительная огневая вариация с кастаньетами окончательно покоряла его.

... Музыкальная пауза. Китри-Кригер стремительно выбегает на сцену. Мгновенная и резкая остановка. Лицо балерины почти сурово. Встав в позу, она начинает играть кастаньетами, а потом, точно стрела, выпущенная из лука, летит (именно летит) в неудержимой пляске, почти не спускаясь с носков. В этом стремительном танце не только сила, не только страсть, но и неукротимая воля, торжество любви наперекор всему. Иногда вариация завершалась фуэте в бешеном темпе. Это один из наглядных примеров в творчестве Кригер плодотворного сочетания хореографических черт классического танца и народного характерного пляса».

Викторина Владимировна нам с Иваном преподнесла книгу с дарственной надписью: «Моим дорогим друзьям — чудесным людям Лидии Александровне и Ивану Михайловичу Тройским... Хоть мы и редко видимся, но мои мысли, мои сердечные чувства неизменно с вами! Любящая вас Викторина Кригер».

Между прочим, она лучше была в характерных танцах, а не в классике. Удивительно весело и содержательно проходили вечера у Викторины. Шутки, па-де-де из «Лебединого озера» с Чухновским, крутила она им, как хотела. Все засматривались на ее мазурку с Валерианой Владимировичем Куйбышевым. Он великолепно танцевал, тут уж она «слушалась» партнера. Конечно все это комиковалось, но глядя на нее, я уже не видела ее платья, туфель на высоком каблуке, передо мной была изящная фигурка в белой пачке. Все это чередовалось с серьезными разговорами об искусстве.

Помню банкет на квартире Викторины, устроенный в честь 100-го спектакля «Соперницы» в ее театре. На банкете Иван Михайлович сказал, что спектакль «Соперницы» был для театра Викторины то же, что в свое время «Чайка» Чехова для Художественного театра.

Викторина Владимировна вступала в партию и ее поручителем был Иван Михайлович, после чего она часто называла его «крестным отцом».

Надежда Ниловна, мать Викторины, в прошлом играла на сцене, а также писала пьесы и феерии для детей. Во времена нашего знакомства она уже отошла от театра и вся ее радость сосредоточилась на муже и дочери.

Владимир Александрович, отец Викторины, был артистом театра

Корша. На сцене я его не видела. У дочери он бывал почти всегда в сопровождении своей красавицы собаки-колли. С ним у меня завязался живой разговор о собаках. Надо сказать, что дома у меня в то время был целый зверинец — сенбернар Нелли, доберман Дик, черный кот Абраша и ежик. Я расхваливала ему свою Нелли, которую особенно любила. В пылу похвал я почувствовала, что Владимир Александрович многозначительно молчит, взглянула на него и увидела добрые, нежные глаза отца и широкую улыбку.

— Лидия Александровна, вам обязательно надо иметь сына.

Я замолчала, и вдруг звонкий голосок Викторины воскликнул: «Папочка, да у Лидии Александровны два сына». Он молча поцеловал мою руку.

В танце полностью раскрывался зажигательный темперамент Викторины. Помню в ее исполнении лезгинку на концерте в Большом театре на юбилее «Известий». На сцену выбегал «юноша» в лихо заломленной шапке, и начинался задорный, увлекательный танец, без трюкачества, чисто народный - замедленный, плавный полет, переходил через минуту в бешеный темп. И когда заканчивала танец, лукаво надвигала на глаза шапку. Буря аплодисментов и криков заглушала последние такты музыки.

Я уже жила в Любиме после событий 1938 года, изредка бывала в Москве. В один из приездов захотелось позвонить Викторине Владимировне. Надо сказать, что из всех домов Москвы я могла бывать тогда только в двух: это у врача Л.Я.Босика и врача Замкова Алексея Андреевича. Звоню Викторине. В ответ на мой звонок я услышала в трубке: «Приезжайте ко мне сегодня же».

Сердечно, с глубокой теплотой встретила меня Викторина. На ее вопросы я отвечала то, что знала об аресте Ивана Михайловича, у нее наворачивались слезы. Она мне сказала: «Где бы ни был Иван Михайлович, что бы с ним ни случилось, он для меня всегда был и будет самой светлой личностью». Я была ей очень благодарна за эти добрые слова, так как в то время перепадало мне их немного.

Илья Миронович, муж Викторины, не сидел с нами. На эти ее слова только окликнул «Викторина!» - как бы одергивая ее. Вся семья Кригер — Владимир Александрович, Надежда Ниловна и Викторина имели одну отличительную черту - приветливость, простоту и какое-то удивительное тепло. Попадая к ним, всегда чувствовала себя, как дома. Илья Миронович был администратором в театре Немировича-Данченко, где я работала в качестве декоратора-художника до ареста Ивана. Вспомнили многое. Жизнь продолжалась.

Уже после возвращения в Москву в 1954 году как-то сидели за столом у Бориса Григорьевича Чухновского. Разговор шел об итальянском искусстве эпохи Возрождения. Борис восхищался Микеланджело и сравнивал его по мощи с Бетховеном. Потом разговор перешел к современному ис-

кусству, конечно, к музыке, балету. Викторина хвалила Уланову. Я высказала свое мнение о «Бахчисарайском фонтане», что мне не понятна хищная поза в сцене в гареме, это никак не согласуется с характером Марии.

Довольно странна сцена в склепе «Ромео и Джульетта». Ромео поднимает Джульетту, несет ее, сажает на колени, целует. Викторина согласилась со мной, что она сама возражала сначала против такой постановки. Мне хотелось знать ее мнение о музыке Шостаковича, хотела, чтобы она убедила меня, что он пишет хорошо. Я не понимаю ее, не нахожу никакой логики и не люблю. «Что вы, Лидочка, ведь это же Шостакович!» Я почувствовала, что она или не понимает меня, или неискренна. Она очень хвалит ансамбль Моисеева.

Апрель 1961 г. Звонил Борис Чухновский с предложением послать Викторине поздравительную открытку к дню рождения. Послали очень теплую. Иван называет Викторину «великой», оно так и есть. Он считает, что это был расцвет искусства вообще — Анна Павлова, Екатерина Гельцер, Викторина Кригер. Кригер создала свой театр балета, внесла новые элементы и толкование некоторых па. Например, мужские прыжки, не просто полеты, она придала им смысл — в «Соперницах» они прыгают за платком, повешенном на дереве. Уланова, я считаю, конечно, слабее Кригер, хотя бы в толковании образов.

В конце 70-х годов Б.Г.Чухновский подарил Ивану Михайловичу самолетный прибор с надписью: «Этот прибор был установлен на самолете шведского летчика Лундборга, который вывез Нобиле с места катастрофы дирижабля «Италия». При вторичном полете Лундборг скапотировал и разбил самолет. Подойдя к «Красной палатке» ледокол «Красин» поднял со льда много разных обломков «трофеев» на память».

ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ВОБЛЫЙ

Я знала Виктора Михайловича Воблого. Это был сухой старик, высокий, прямой, с серыми глазами, с сильными надбровными дугами, с улыбкой на тонких губах, с большим резко очерченным подбородком. В прошлом он был предпринимателем. Цель его жизни — освоение Севера. Его мечта - продолжение Великого Северного пути, проведение железной дороги Сорока-Котлас-Дальний Восток. Он был энтузиаст. Осваивая Север, он не один раз терял целые состояния и не жалел ни сил, ни средств для осуществления своих устремлений.

Это было до революции — вместе с художником Борисовым, жившим в Котласе, он пригласил западных ученых в Россию для поиска полезных ископаемых. Этим специалистам были созданы все комфортные условия для работы, вплоть до ванной комнаты в поезде. Результаты

изысканий разместились в нескольких чемоданах, с указанием: что, где и на какой глубине найдено. Так были предсказаны Ухтинская нефть, сибирские алмазы, колымское золото. Недаром у нас в 20-х годах просили в концессию именно эти места в Сибири.

Архив Де Лабеля исчез. В Госплане находилось его предложение о соединении Великого Северного пути с Беринговым проливом. Он говорил, что Колыма — центр месторождений золота, а Аляска и Лена — крылья этого центра.

В 20-х годах Воблый был арестован и приговорен к расстрелу как шпион. Перед приговором он все же добился свидания с Дзержинским и рассказал ему о бесценных материалах, находящихся в чемоданах. Дзержинский затребовал материалы, оказалось, что работники ВЧК, куда-то отправляясь, имели нужду в чемоданах. Они их себе забрали, а содержимое ...сожгли.

Так погиб материал многолетнего труда и баснословной ценности. Воблого освободили и он получил охранную грамоту.

Впервые увидела Виктора Михайловича Воблого у нас на одном из вечеров. Я сидела около пианино, он подошел и начал перелистывать ноты. Увидел, что нет ни одного модного романса, фокстрота, оживленно начал разговор о музыке. Я узнала, что он был страстным поклонником Бетховена, в этом мы сошлись. Узнав, что я когда-то играла на скрипке, сказал, что скрипку любит в сопровождении рояля. Обещая подарить мне ноты «Крейцеровой сонаты», просил разучить ее. Это было в 30-х годах, и уже шли аресты. Его я уже больше не увидела, а вскоре и Иван Михайлович «уехал».

АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ ГОРЬКИЙ

Был ясный летний день, мы ехали на машине на дачу Горького. Я страшно волновалась. Увидеть Горького! Ведь это же одна из наших звезд, да самая большая. Отличное шоссе, въезд на дачу, из-за расступившихся деревьев открылся большой цветник и прекрасная дача с белыми колоннами. Здесь и встретил нас Алексей Максимович. Сели в плетеные кресла в тени деревьев и начался нескончаемый разговор. Я слушала и вдруг увидела, что на большой клумбе что-то шевелится, думала, что это кошка. Оказалось — две чудесные обезьянки, привезенные из Сорренто. Они играли в цветах и срывали семена резеды, лущили их и ели.

Вскоре из боковой темной аллеи показалась молодая женщина с ракеткой в руках. Белокурая пышная голова, тонкое лицо, лучистые глаза, возбужденная, улыбающаяся. Одета она была в светло-розовое платье и белые туфли, какая-то мерцающая вышла легкой походкой, как

будто не шла, а скользила. Подошла к нам. Это была Тимоша - жена Макса. До того она была хороша, женственна, что глаз не отвести. Следом за ней шел Алексей Толстой в светлом костюме, большой, тяжелый, также с ракеткой.

В тот вечер я впервые увидела Леонида Максимовича Леонова. О нем у меня не составилось никакого впечатления. Он сидел в качалке на террасе. Больше молчал, его нечистый выговор затруднял восприятие сказанного. После обеда все понемногу разошлись - кто ушел на биллиард, кто - в сад. За столом остались Иван, Горький и я. Долго сидели. Иван рассказывал о полете по новостройкам на АНТ-9, сказал, что и я летала с ним. Тогда Горький обратился ко мне и сказал: «Ну, я теперь буду звать вас «воздушная женщина».

У Ивана и Горького шел разговор о возвращении Бунина в Россию. Горький был за возвращение, Иван - резко против. Спор перешел почти в ссору. Присутствовать было очень неприятно.

Резкий спор за столом огорчал. Опустились глубокие сумерки, Алексей Максимович сказал: «Ну а теперь, костер». Всей компанией сошли заросшим обрывом к реке и там жгли костер. Разжигать стал Иван и долго не мог этого сделать, истратил много спичек, а пламени не было, костер только дымил. Тогда Алексей Максимович сказал: «Не так это делают, так бабы дрова в русскую печь кладут». Поднял стоймя поленья и костер запылал, осветив притихших «бродяг», а тьма вокруг стала как будто еще гуще. Костер угас, все поднялись и направились к даче. Вечер прошел чудесно. Подошли к машине, а уезжать так не хотелось, такой обаятельный был Горький, такой простой в общении. В тот вечер он не плакал, я видела его тогда и шутливого и злого в споре о Бунине, и добродушного.

Особенное обаяние его и его интеллигентность засветились после впечатления, оставшегося от Д. Бедного, у которого мы были в Кремле как раз накануне. Пришли днем «на обед». Чуть запоздали, семья уже сидела за столом, Демьян из-за большого живота сидел к столу боком, и когда поздоровался со мной за руку, конечно, не поднявшись со стула, хлопнул меня по заду и сказал: «Что же вы такую красавицу от меня прячете!?» Я была ошеломлена. Это поэт?!! Сын великого князя! И вот вам Горький, «босяк».

Когда возвращались в Москву, я сказала Ивану, что напрасно он спорит с Горьким, тем более, что у него уже все согласовано со Сталиным. Иван был очень усталый и, не объясняя мне почему, ответил: «Так надо». А через несколько дней у Горького собрались Сталин, Ворошилов, Молотов и Тройский. Горький стал жаловаться, конечно, шутя, на Ивана, что опять поссорились. Причина была в том, что в литературе было бы два центра, и неизвестно куда бы потянулись писатели — к

Алексею Максимовичу или к Бунину. Это Иван сказал Сталину, конечно, не за столом. «Мы с вами проводим один день в неделю у Алексея Максимовича, а тогда придется отдавать не один день, а несколько».

Еще раз я видела Горького у Артема Халатова. Людей было порядочно, но было скучно, разговор не был цельным, единым, просто салонный разговор «ни о чем». Иван видит, что Горький «повесил нос», решил доставить ему приятное, позвонил Марку Рейзену, предложил ему приехать к Халатову, сказал об этом Горькому. Алексей Максимович подошел ко мне, присел на диване и сказал: «Вот вы еще молодая, вы не слышали Федора. И как же можно после Шаляпина слушать еще какой-то бас! ?» Приехал Марк Осипович, спел несколько песен, в том числе и по просьбе Горького. Алексей Максимович потеплел, на глазах появились слезы, в общем он был очень доволен. Пение оживило вечер и все остались довольны.

НОВИКОВ-ПРИБОЙ

Алексей Силыч Новиков-Прибой был не только частым нашим гостем, но и большим другом Ивана Михайловича. Первый раз я увидела его у Бориса Пильняка. На вопрос Ивана Михайловича: «Как живешь, дружище?» Он ответил: «Хорошо. Нянчусь с детьми, а Мария Людвиговна зарабатывает переводами». Этого ответа было достаточно, чтобы Иван Михайлович начал действовать. Он знал, что заветной мечтой «Силыча», как его многие звали, было написание истории «Цусимы». Им были собраны фантастически громадные материалы, потом потеряны и вновь найдены. «Новый мир» выдал аванс писателю, и он получил возможность с головой уйти в работу.

Алексей Силыч — невысокий, плотный мужчина со светлыми серыми глазами, всегда вносил в компанию бодрость и шутки. Он был очень прост в отношении к людям, и во всем чувствовалась большая русская душа.

У нас Алексей Силыч познакомился с Куйбышевым, они понравились друг другу, а потом и близко сошлись. Алексей Силыч подарил Валериану Владимировичу свою «Цусиму» с дарственной надписью, послал ее в Кремль, где в то время работал Валериан Владимирович. Через некоторое время, при встрече Куйбышев серьезно и строго глядя на Алексея Силыча, сказал, что он виноват в срыве его доклада на Совете по Труду и Обороне (СТО). В первое мгновение Алексей Силыч даже растерялся. Валериан Владимирович без улыбки глядел ему прямо в глаза, потом увидел, что Силыч всегда такой находчивый и спокойный, не находит слов, Куйбышев громко рассмеялся. Он должен был готовиться к докладу на СТО, но в тот день получил «Цусиму». Открыл ее, начал просматривать, лег на диван и не вставал весь вечер и всю ночь, закон-

чил ее чтение, когда настало утро.

В 1934 году у Марии Людвиговны и у меня должны были родиться дети, мы обе очень хотели иметь дочерей. Я заранее назвала свою дочь Ириной. Алексей Силыч и Мария Людвиговна имя не могли подобрать. Алексей Силыч склонялся назвать будущую дочь Цусимой и спросил мнение Ивана Михайловича, я не удержалась и выразила свой восторг. Ведь как хорошо! У него была бы своя настоящая Цусима Новикова-Прибоя. Мария Людвиговна очень неодобрительно отнеслась к моим восторгам, а Иван Михайлович раскритиковал: Цусима — место поражения и давать дочери это имя не следует, есть очень много красивых русских имен. «Мы, — сказал он, — назовем свою дочь Аришкой». В результате этого совещания, действительно, обе родившиеся девочки были названы Иринами.

После возвращения из карагандинской ссылки мы были приглашены к Марии Людвиговне. К великому огорчению, Алексея Силыча с нами уже не было. Мы собрались на годовщину смерти Новикова-Прибоя. Ряды наши поредели. С каждым годом за стол садится все меньше и меньше нас, стариков. Перестал бывать Леонид Максимович Леонов. После смерти своей жены очень сдал Владимир Германович Лидин и тоже сидит дома. Трудно мне писать о посетителях Марии Людвиговны. Присутствует много каких-то старушек, а те, кого я привыкла видеть ушли в мир иной.

Бывал и бывает Иван Рахилло, неутомимый остряк и заводила.

Не было Низового - ближайшего друга Алексея Силыча, не было уже многих других. Стол вел неизменный тамада Александр Владимирович Перегудов. Сердечный, простой человек, застенчивый, как девушка. Когда он говорил о Новикове-Прибое, оживлялся, и чувствовалось, говорит от всей души, любит его. Силыч для него — не ушедший. Он убеждал: «Не будем грустить, Алексей Силыч не любил грусти, и в его память постараемся провести этот вечер, его вечер, с шутками и весельем, как будто он присутствует здесь».

Был там Юнга, он всегда смотрит на Ивана с любовью. Как-то он выступил со своим словом о работе «Нового мира». Вспомнил, как был на приеме у Ивана: «Прост, деловит, а теперь не попасть не только к редактору «Известий», но и в редакцию более мелких журналов».

ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ

Был вечер. Примостившись на диване, мы с Еленой занимались обычным женским делом — вышивкой, шитьем. Иван Михайлович был дома, и через приоткрытую дверь было слышно как он с кем-то говорит,

потом услышала чтение. Вошел Иван и говорит: «Девчонки, идите слушать, пришел поэт Павел Васильев, читает свои вещи». Мы пошли, я его увидела впервые, это был высокий ловкий парень с буйно-кудрявой головой, с сильными бровями, под которыми светились серые острые глаза. Скуластое лицо, нос с резко очерченными ноздрями и улыбающийся рот с приподнятыми углами.

Павел читал тогда «Песню о гибели казачьего войска». В то время у нас бывали поэты, я слышала многих, начиная с Андрея Белого и кончая Александром Жаровым. Вещи, которые они читали, были лучше или хуже, но когда я услышала Павла, он сразу обратил на себя внимание. Читал он просто, почти без жестикуляции, без завываний. Его стих - звучный, почти физически объемный, сразу остановил на себе внимание. Держался он тогда скромно. Я помню его скованную улыбку, может быть, оттого, что первые его стихотворения были забракованы. Позднее Иван Михайлович сказал мне, что нарочно так сделал. Павел большой талант, и он хотел заставить его тщательнее работать.

В эту же зиму мы отпраздновали свадьбу Елены с Павлом. Иван Михайлович с ним крепко сошелся. Павел с Еленой, хотя и имели свою комнату на Палихе, но часто жили у нас. У нас он и работал, пользуясь библиотекой Ивана. Иван Михайлович ходил тогда в русской рубашке и сапогах. Павел начал подражать ему, так же надевал рубашку и сапоги — наряд, который очень шел к нему. Очень часто Иван Михайлович с Павлом бывали у поэтов, писателей.

Однажды Иван был вечером у Луначарского, были Дейч и Алексей Толстой с женами. Речь зашла о Васильеве. По просьбе Анатолия Васильевича Иван позвонил домой и пригласил Павла: «Приезжай!» Павел приехал. Открыла ему Розенель, жена Луначарского, возгласом: «Паша приехал!», хотя видела его впервые, но много о нем слышала. У женщин он пользовался успехом, они «вешались ему на шею». Для него не было новостью восклицание Розенель. Не спросив его, что он будет пить, она налила полный стакан водки. Павел, обращаясь к Ивану, спросил: «Что пьете вы?» «Коньяк». Иван налил себе рюмку коньяка, Павел сделал тоже, как бы не видя стакана водки. Весь вечер Павел много читал и имел большой успех. После чтения стихов Туся Толстая что-то написала и передала Алексею Николаевичу Толстому. Алексей Николаевич подошел к Ивану, показал записку: «Ведь это Пушкин наших дней», сказал: «А может быть, и больше».

Иван очень дорожил Павлом и оберегал его от возможных неприятностей и в этот раз, как и всегда, увез Павла с собой.

* * *

2 февраля 1961 г. Сегодня позвонил Сергей Александрович Поделков и долго говорил с Иваном. Разговор был о вечере, посвященном 50-летию со дня рождения Павла Васильева, устроенном 31 января в Малом зале ЦДЛ.

Открыл вечер Санников, хорошо говорил о Павле. Напомнил о выступлении Горького против Павла, что «от хулиганства до фашизма один шаг». В перерыве Санников объяснил Ивану, что Союз журналистов обязал его упомянуть об этом. Выступали Городецкий, Ивнев, Повицкий, Островой, который назвал Павла гением. Городецкий говорил об образности языка, «Павла нужно изучать в школе». Все в один голос признавали «гений», «гениально». Это колоссальный успех Павла! Брешь пробита через 23 года после смерти. Вторично и так блестяще родиться! Зал был переполнен, начали в семь, кончили в двенадцать, и никто не хотел уходить, хотя многие стояли, не хватало мест.

Я отвлеклась. Поделков передал Ивану, что референт Дремов рассказал о том, что когда на правлении Союза писателей встал вопрос о восстановлении Павла в членах Союза писателей, Алексей Сурков выступил против: «Такого хулигана восстанавливать нельзя».

ЗАМКОВ

Когда состоялось знакомство с Алексеем Андреевичем Замковым? Все в те же, 30-е годы. Иван страдал фурункулами и как-то пожаловался Горькому. Алексей Максимович пообещал прислать врача. Назавтра врач был у нас. Это был Алексей Андреевич Замков — высокий мужчина, с залысинами на крупной голове, благородные черты лица, серые простые умные глаза, обращение крайне простое.

Осмотрел Ивана, сделал укол гравидана и через несколько часов фурункулы уже рассосались. С этого началось не только наше знакомство, но тесная дружба с Алексеем Андреевичем. Бывал он у нас каждый раз, когда кто-либо болел. Помню, у Игоря начался дифтерит, проходил в тяжелой форме. Я, конечно, была в панике, что потеряю первенца.

Приехал Алексей Андреевич, сделал укол гравидана, через пару часов стала резко снижаться температура, и налеты в горле уменьшились вполовину. К вечеру приехала машина с медсестрой, чтобы положить Игоря в детскую Боткинскую больницу. Он уже был в лучшем состоянии, и потому я спокойно отпустила его.

Алексей Андреевич часто звонил днем по телефону: «Красавица, ты дома? Я зайду». Приходит вымотанный, усталый. Просит покормить или

я сама предлагаю ему обед, нередко просто одно сало с хлебом и чай — питались скромно. Пообедает, отдохнет и отправляется дальше со своими уколами.

Много историй из своей практики рассказывал мне Алексей Андреевич — как приходилось приспосабливаться, чтобы лечить в деревне. Приходит однажды к нему женщина с болями, со спайками, на вид почти старуха. Ей нужна была гимнастика, но разве русская деревенская женщина будет ею заниматься? Подумал, подумал, посмотрел ей в глаза и спрашивает:

— А ты, тетка, грешила в молодости?

— Все грешны. — опустив глаза, произнесла она.

— Так вот от грехов и болит у тебя все. Каждое утро и каждый вечер молись, по 20 поклонов земных делай. Встань на колени, опустись, поклонись до земли, опять встань на ноги и опять до земли. Через месяц придешь.

— И что думаешь. Вылечил. А разве мог я заставить ее делать гимнастику. Ведь у нее были сплошные спайки.

Алексей Андреевич часто бывал у нас на вечеринках, а вот его жена Вера Игнатьевна Мухина, наш известный скульптор, бывала реже. Как-то Алексей Андреевич пришел один - собирались художники, писатели. Я спросила: «А почему без Веры Игнатьевны?»

— Ей идти не в чем, платья приличного нет.

Да, это было так. Один из первых скульпторов. Все мы одевались тогда очень скромно и просто. После этого Иван дал Алексею Андреевичу нашу заборную книжку в закрытый распределитель на Мясницкой улице. Алексей Андреевич был удивительно скромным человеком, он ни у кого ничего не просил, хотя был вхож к большим людям. Конечно, ему бы не отказали.

Замков был интересным рассказчиком, всесторонне образованным человеком. Он любил говорить со мной. И я с большим удовольствием и вниманием выслушивала его объяснения — медицина меня всегда очень интересовала. Приду, бывало, к нему со своими очередными горестями в особняк у Красных ворот, сейчас на его месте стоит высотное здание и метро «Лермонтовская», Алексей Андреевич вначале вел меня на антресоли, где у него размещались экспонаты, например, лягушка в спирту, и показывал мне действие гравидана на них. Потом уже расспрашивал о моем деле, а, может быть, он так меня отвлекал от моих огорчений.

В трудную минуту я всегда шла к нему. Так было и после ареста Ивана. Шла к нему, конечно, за помощью для ребят. Мы уже жили в Любиме. Ира, ей было лет 5-6, упала с печки и повредила позвоночник. У нее начал расти горб, и был он уже с грецкий орех. Собралась с ней и поехала к Замкову в Москву. Приехала, остановилась у Ольги на Малых кочках, ныне метро «Спортивная». И вот оттуда несла сонную Иру. Алексей Андрее-

вич принял меня часов в десять вечера. Поздно пришел, потому что делал обход больных, был у сына Микояна, который повредил ногу. Замков встретил меня в столовой — прямой, сложены руки, скорбные глаза и слова: «И тебя не минула чаша сия». Осмотрел Ирочку, сказал — «Обязательно давай тертую скорлупу яйца, молочную пищу. Пусть больше будет на воздухе, больше движения». А профессор Бом, знаменитость, советовал гипсовую кроватку на один-три года!

В Третьяковской галерее есть прекрасная работа Мухиной — голова Алексея Андреевича в мраморе. Это голова патриция.

ИГНАТИЙ НИКОЛАЕВИЧ КАЗАКОВ

Врач. Человек, стоявший на грани открытий, которые должны были произвести революцию в медицине — эндокринологии. Казаков лечил не больной орган, а заставлял работать его антагониста. Он был замечательный диагностик, от его взгляда ничто не ускользало, обращал внимание на цвет лица, глазных белков, влажность рук.

Игнатий Николаевич был среднего роста, плотный, подтянутый, черные волосы и темные глаза. Знакомство Ивана с ним состоялось в 1925-26 годах. Иван был болен — совершенно не мог работать, отказывала голова. У него было сильнейшее переутомление после учебы в ИКП. Он прошел обследование у лучших мировых знаменитостей, работавших в Кремлевской больнице. Диагноз - атрофия сердца. Предписаны полный покой года на два-три или поездки в экзотические страны — Японию, Италию, Индию. Ни того, ни другого Иван не мог себе позволить. Давид Израилевич Черномордик, работавший в «Известиях», рекомендовал ему обратиться к Казакову. Иван долго отказывался, говорил, что его смотрели «светила», но все же к Казакову поехал. Игнатий Николаевич занимался тогда частной практикой, принимал больных где-то в подвальном помещении.

Тщательно осмотрел и выслушал Ивана. Заявил, что Плетнев ошибся: «У вас маленькое спортивное сердце и никакой атрофии нет, в этом вы можете быть спокойны, болезнь ваша - результат страшного переутомления. Вы — большевики, народ волевой, вы волей заставляете работать перегруженный организм, и, в конце концов, он совершенно отказывается работать». «У вас, должно быть, сближенное кровяное давление» — предположил он. Измерил, чего не сделали врачи Кремлевки. Действительно, давление оказалось 105/95. Сделал каких-то четырнадцать анализов, назначил диету. Обещал через месяц «поставить на ноги». Иван подумал — «шарлатан». Кремлевские врачи не могли ничего сделать, а он через тридцать дней вернет здоровье! Поехал к своему прежнему

врачу Залкинду, измерил давление - оказалось именно таким, как у Казакова. Иван начал лечение уколами через день - лизатами.

Через месяц и двадцать дней Иван был здоров и последующие три года в отпуск не ездил. Мне тоже Игнатий Николаевич делал уколы - лечил щитовидную железу. Лечение было успешным.

Товарищ Ивана Петр Рожков - критик-публицист, лечился в Кремлевке в течение десяти лет от головной боли, ничто не помогало. По совету Ивана пошел к Казакову.

— Голова ваша ни при чем, у вас больна печень — после беседы и осмотра сказал Игнатий Николаевич. Петр тоже вначале встал на дыбы, что, мол, «шарлатан», но все же анализы прошел. Все это время питался у нас, чтобы соблюсти диету. Он тогда, кажется, разошелся с женой.

В результате лечения, уже до конца своей жизни он головными болями не мучился.

Был такой эпизод. Однажды мы с Игнатием Николаевичем сидели рядом в гостях. За столом уже было много людей. Он указал глазами на одного сидящего пожилого мужчину: «А ведь у него рак». Кажется, это был отец не то Бруно Ясенского, не то его жены. Я спросила: «Почему вы так полагаете?» «Цвет лица и еще некоторые показатели». Так и оказалось.

Позднее для Казакова, и с его помощью был создан институт. Он взял к себе туда больше ста больных гангреной, обреченных на ампутацию. Их отказывались лечить в других больницах. Игнатий Николаевич предложил свое лечение - уколы. Во время выздоровления кровь пробивалась через омертвелые конечности, больные испытывали сильнейшие боли. Иван в это время лежал у него в институте и слышал вопли больных. Игнатий Николаевич поставил их на ноги. Они ушли на своих ногах!

На одном из вечеров у нас Игнатий Николаевич рассказал интересную историю.

К нему в институт пришла девушка. С наступлением поры созревания у нее стали проявляться мужские черты - появились усы, борода, менялась психика. На вопрос Игнатия Николаевича кем же она хочет быть - мужчиной или женщиной, она ответила - мужчиной. Он начал работать над ней — усиливая одно и гася другое. Через некоторое время все было закончено — передо мной стоял юноша, сильный, красивый мужской красотой, все женское отпало. Единственно, с чем она трудно рассталась, — с прекрасными тяжелыми косами. Игнатий Николаевич сказал ей «остригите наголо», она просила оставить хотя бы длинную мужскую стрижку. «Нет, останется лазейка в прошлое, а прошлое начисто должно быть забыто»,

Девушка еще ходила в женском платье, у нее только начиналось лечение, появился перевес в мужскую сторону. Она пришла в ЗАГС с заявлением о смене имени на мужское «Игнатий» в честь Игнатия Нико-

лаевича. Работник ЗАГСа предлагает ей много женских имен, на которые она не соглашается, а объяснить в чем дело, не хочет. Только после вмешательства Казакова ей сменили имя.

Казакова арестовали. У Ивана был крупный разговор со Сталиным по поводу освобождения Игнатия Николаевича. Иван резко говорил со Сталиным. Звонил и Молотову, и Микояну, и Калинину — результата не добился. Казакову дали двадцать лет заключения.

Было еще два крупных разговора со Сталиным из-за Тухачевского, его имя написано на золотой доске Академии в Германии.

В 1948 году я жила в Советске. Как-то после работы шла вместе с зав.районо, разговорились, я упомянула фамилию Казакова. Мой собеседник рассказал, что он работал вольнонаемным на Колыме, организовывал поездки лагерного театра по районам. Ставили полностью оперы. В одном из лагерей рассказали о заключенном враче Казакове, как он совершил чудо - сумел восстановить и посадить за руль самолета разбившегося летчика. Тот, буквально, был «мешок с костями»?!

Вот какая судьба!

НЕ С УЛИЦЫ ЛИ ВЫ «КРАСНЫХ ЗОРЬ?»

Перелистывая томик Джека Лондона, моего любимого писателя, я нашла старую пожелтевшую театральную программу — 1936 год. Академический Большой театр. Шла «Чио-Чио-Сан». И сразу перед глазами встал синий-синий зимний, морозный вечер.

Я в серой меховой шубке, воротник покрылся инеем, ресницы тоже слипаются от инея. Иду от метро «Театральная» к колоннам Большого театра. Вы ждете меня. Теплая встреча, хотя расстались всего два часа назад. Вы мой начальник по работе. На первое действие мы опоздали, сидели в фойе. Никого не было, только в одном углу за своим столиком скучала продавщица конфет. Я привстала и быстро поцеловала вас в щеку. Вы улыбнулись и сказали: «Первый акт оперы самый лучший, может быть, мы дослушаем ее здесь?» Я возразила. Провожал домой пешком, тут уж я вся была покрыта инеем, да и Вы так же. В прихожей подошла к зеркалу, он еще не растаял...

За этой встречей вспомнились летние встречи на работе, в Музее изящных искусств. Было смешно, когда Вы дулись на меня целый день и не подходили, услыхав случайно, как Андреев, фотомастер из Серпухова, спросил меня: «Уж не из Ленинграда ли Вы? Не с улицы ли Вы «Красных зорь?» Или, когда директор зачитал на пятиминутке тех, кто едет с выставкой в Ленинград, и не назвал меня. Андреев во всеуслышанье заявил: «Ну, выставка без Лидии Александровны, что свадьба без музыки».

Какое чудесное, на подъеме, было время, впереди ожидалось только красивое. Что? Не знаю, просто впереди было светло.

Минули годы. Проходя Гоголевским бульваром, я останавливалась против нашей с Вами квартиры. Садилась на скамью, где мы вместе часто сидели. Мимо меня проходили люди, бежали ребятишки, чинно везли коляски со своими младенцами семнадцатилетние мамаши. А я была далеко. Взгляд скользил по стене дома, отделанного красным диким камнем, к третьему этажу. Вот наша квартира. Удлиненные окна и дверь на балкон, правое окно — спальня. Окна прилегают вплотную к стеклянной двери. Балкон с дверью - столовая, круглый стол покрыт розовой чайной скатертью, низко спускается коричневато-красный абажур. Мебели немного, самое необходимое - буфет, шесть стульев, в вазах цветы. Левое окно - Ваш кабинет, у окна письменный стол с настольной лампой под зеленым абажуром. Вы склонились над работой, и мне из моего уголка на мягком, кожаном диване, где я приютилась с ногами, хорошо видно Ваше лицо в три четверти и свет от камина. Потрескивают дрова. Помните, какие чудесные вечера мы просиживали у горящего камина с Вашими друзьями? Своих у меня не было — всех тогда мне заменили Вы. За бокалом вина или за чашкой кофе — какие разговоры, обсуждения работ, выливались в горячие споры, ведь это была пора ярой борьбы формалистов с реалистами по всему фронту искусства.

Все это прошло перед глазами.

Бульвар погружался в сумерки, а я сидела и неотрывно смотрела на наши окна. Наши окна. В столовой вспыхнул свет. Не Вы ли зажгли его? Действительность или мечта? Ведь я никогда не была в этой квартире, я никогда не видела этих комнат, а Вы знали их только по моим описаниям...

* * *

Год не помню. Была осень с заморозками утром и вечером. Иван, пользуясь морозцем, обычно домой шел пешком, но иногда приезжал на машине. Детей уложила спать, а сама бродила по комнатам. Пошла выбрать книгу для чтения, благо в этот день Корчагин, секретарь Ивана, привез подписку. Книги лежали на окне двумя стопками, сзади меня был письменный стол с настольной лампой, стекла окон приморожены и моя тень, только увеличенная, легла на стекло. Я отходила, подходила к окну, тень то вытягивалась, то сжималась, и вдруг щелчок. Я сразу даже не догадалась, что это был выстрел. Выстрел по тени предполагаемого Ивана. Пуля пробила два стекла идеально круглой дырочкой. Я оцепенела, но погасила лампу, опомнившись, пошла звонить Ивану и просила его не возвращаться пешком. «В чем дело?» Я рассказала. Он пришел домой, позвонил вниз в комендатуру. Пришли два парня, нашли пу-

лю, она врезалась в стену, а, посмотрев, через два пулевые отверстия, выяснили, что стреляли со второго или третьего этажа пустой квартиры арестованного. Кого? Не знаю.

* * *

Как-то Иван говорил, что возглавлять литературу, так же, как и другие виды искусства, должен не литератор или живописец, а партийный работник, организатор, что, мол, не надо отрывать от дела специалиста, он там, в своем творчестве нужнее.

Уходя из «Известий» Иван передал дела Н.И.Бухарину, он отметил, каких людей надо сохранить в редакции. Прошло немного времени, и Иван убедился, что Николай Иванович сделал все наоборот.

* * *

Был день 31 декабря. Вечером предстояла встреча Нового, 1938 года, но ожидания веселья не было. Весь день Иван ходил недовольный и раздражительный.

Встреча новогоднего вечера у нас в этом году отпала. Иван уже не был редактором не только «Известий», но и «Нового мира». Нас никто не пригласил, и мы не могли пригласить своих бывших друзей. Шли аресты.

Но я все же задумала отметить встречу Нового года. Была Муся, с которой мы вместе учились в Институте повышения квалификации, наш неизменный гость, посадила за стол Игоря и Вадима. Позвонила Берте Брайниной, это партийный товарищ Ивана, тихая, умная. Приготовила стол. Тогда все было очень скромно — водка, селедка, отварной картофель, сливочное масло, вот и все угощенье. Детям дала вместо вина подслащенный чайный гриб. И все же я хотела чтобы было все празднично, нарядно. Оделась в расклешенное зеленоватое пестрое платье, легкое, ласковое, Ивану оно нравилось. Зеленоватые туфли из змеиной кожи, подвилась, пышно причесалась, показалась Ивану. Он одобрил мой костюм. Стала ждать единственную гостью — Берту. Вот пришла и она, сели за стол. Пошутили, посмеялись, все шло хорошо. Подняли рюмки... Год ушел кошмарный, с потерей товарищей. Настроение за столом было невеселое. И все же Иван сказал тост, и была в нем такая деталь: «Следующий, новый 1939 год я приглашаю вас встретить на моей земле, которая лежит в архипелаге «Известий» за Полярным кругом». Севернее Новой Земли был остров Гронского. Теперь такого названия нет, так же как не стало пика Гронского на Памире.

Предсказание сбылось... Иван встречал Новый год за Полярным кругом в Воркутинском лагере.

ГЛАВА 5. ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ БЕЗ ИВАНА

АРЕСТ

В ночь на 1 июля 1938 года мне пришлось остаться на работе в театре Немировича-Данченко, он тогда давал представления в «Аквариуме» на Садовой. Я писала лозунги, которые завтра должны быть повешены. По-моему, был день подписки на заем. В этот же вечер нас пригласили к Берте на день рождения. Я предполагала работать всю ночь, и мы уговорились с Иваном, что он поедет к Берте один. Я, если освобожусь рано, приду, если поздно - то поеду прямо домой. Кончила работу около часа ночи, устала до безразличия ко всему. Не переодеваясь, в брюках и куртке, в то время в брюках женщины не ходили, села на трамвай и поехала домой. Жили мы в 1938 году в бывшей квартире Радека на 11 этаже. Мы с ним поменялись, он переехал на 10-й, а мы на 11-й этаж. Прекрасного расположения семикомнатная квартира, удивительно удобная.

Пришла домой, встретила меня овчарка Герта. Красавица, черная как смоль, ученая, я получила ее через Николая Михайловича Бирюкова из семьи какого-то арестованного, кого - не знаю. Дети с домработницей были в деревне у матери Ивана. Легла спать, уснула как убитая, встала бодрая, веселая, было воскресенье. Пошла к Ивану в кабинет, думала разбудить его или найти бодрствующим. Открываю дверь — постель пуста. Меня это не обеспокоило, так как было воскресенье. Я думала, что после Берты они на машинах уехали в лес или на дачу кого-нибудь из гостей. Конечно, было досадно, хотелось быть там, где он.

Весь день занималась своими делами, легла спать, думая, что он придет в ночь. Проснулась утром, а его опять нет. Я забеспокоилась, хотя об аресте не было и мысли. Звонок из «Известий»: «Где Гронский?» Иван в это время работал ответственным редактором во Всесоюзном издательстве архитектуры, но состоял в парторганизации «Известий». Через несколько часов опять тот же звонок, опять тот же вопрос.

Началось беспокойство.

Кончался месяц моей одинокой жизни в Москве. Я думала, что он в какой-нибудь секретной командировке. Ждала, что в конце месяца мне принесут зарплату. Прошел месяц, деньги не несут.

Муся Мильграм, моя подруга по АХРРу, обошла все морги, я несколько раз была в НКВД в справочной. Отвечали, что его там нет. Оказывается, он сидел без ордера на арест два с половиной месяца. Ивана арестовали в ночь на 1 июля, а ордер на арест был подписан 16 сентября.

А вышло вот как.

Гронского зачем-то разыскивали. Было 11 часов ночи, позвонили к Берте и вызвали Ивана в НКВД. Его бывало вызывали. С каким чувством он шел в этот раз, не знаю. Пришел. И остался там на пятнадцать лет...

В поисках Ивана, я пришла в НКВД. В справочной мне ответили: «Не задержан, не арестован...» Я отошла к окну и расплакалась — не могу найти. Подошла женщина: «Не плачьте! Возьмите 50 рублей, подойдите к окошку и попробуйте передать мужу». - «Но мне сказали, что его здесь нет». «Неважно, идите, сделайте, как я говорю». Подхожу к окошку, спрашиваю:

— Можно передать деньги Тройскому?

— Пожалуйста, 50 рублей.

Я обрадовалась, что, в конце концов нашла его. Тот посмотрел на меня и закрыл окошечко.

Через какое-то время открыл, принял деньги, и я была счастлива, что нашла Ивана живого. Через пару дней ко мне пришел комендант нашего дома с военным НКВДистом и сунул расписку о том, чтобы я в недельный срок освободила квартиру. Ходила отдавать квартплату, по такому случаю можно было бы и не платить. Говорю коменданту: «Где же Гронский?» Он закрыл глаза и, сморщив лицо, произнес: «Арестован». Мне не верилось, и я надеялась на слова Ивана, что «суд-то советский — разберется».

К этому времени я вызвала ребят домой, которые были в деревне у матери Ивана. С Нюрой-работницей пришлось расстаться. Игорю было 14 лет, он сразу у меня стал за взрослого - запаковывал вместе со мной вещи в тюки и ящики. Семь комнат, легко сказать. Временно, несколько дней, жили в другой квартире в двух комнатах. Была там еще одна женщина, тоже жена арестованного. Она все время плакала и звала ехать в Лефортово: «У меня муж там». Я не могла ехать с ней, нужно было в кратчайший срок выехать из Москвы. Продала книги, письменный стол, кресло, кровати, но многое осталось в квартире. За книгами приехали на машине, давали опись книг, какие купят. Но и деньги-то за них было непросто получить. С Ольгой пришла в магазин за деньгами, а их не дают. «У нас сейчас нет денег!» «Как так, мне же завтра уезжать!» От отчаяния расплакалась. Ольга пошла поговорила, объяснила ситуацию, выдали всю сумму - 14 тысяч. Много ли это? Да, много, я потом за четыре тыся-

чи нашу избушку перевезла из Долматово и поставила в Любиме.

В последний день мне хотелось проститься с Москвой; не была я привязана к ней, но впереди была неизвестность, наступали скорбные дни без мужа, без дома... Никому ненужные. До поздней ночи бродили мы с Николаем Михайловичем Бирюковым по Москве. Спасибо ему, он один из очень немногих, не отвернулся от меня, когда это все случилось. Были на Воробьевых горах. Почти дикий лес представляло собой это место. Оттуда видели зарево пожара над Москвой, в ту ночь горел Детский театр. Если не ошибаюсь, он был рядом с Большим театром, моим любимым театром, в котором я столько получила благородного, возвышенного, прекрасного.

Поскольку мы теперь были без квартиры, то я решила ехать к матери Ивана в деревню Долматово Ярославской области. Уезжали с приключениями.

Приехала на вокзал с детьми. Игорю 14 лет, Вадимке 10, и Ирочке четыре года, с нами ирландская овчарка. Собаку мне некому было оставить. На вокзале увидела, что люди неделями живут и не могут получить билет. Пришла в ужас — грудные дети, люди спали на полу под скамейками. Как быть? Ну ладно, думаю, устроюсь. Ни на что не надеялась. Вернулась обратно, чтобы заплатить за квартиру за последний месяц. В дверях встречаю нашего коменданта. Он спрашивает: «Лидия Александровна, как устроились?» Я объяснила, что ужасно, рассказала об обстановке на вокзале. — «Неделю придется жить в углу зала ожидания, даже сесть негде». Он выслушал и велел подождать. - «Я вам дам отношение». Сижу, жду, подходит, дает мне бумагу: «Прочтите». Читаю: «В 24 часа выселить из Москвы гражданку Тройскую с детьми и собакой». Я засмеялась, он в ответ улыбнулся. Этим все было сказано. Я поблагодарила его за такое отношение, оставила свой адрес на Долматово, на случай, если вдруг Иван вернется и не будет знать, где искать меня. Бодрой походкой отправилась на остановку трамвая и поехала к детям на вокзал.

Радостная подхожу к кассе, народ не пускает. - «Мы неделями здесь живем». Конечно, я не сказала, по какой причине мне велено выехать. Я показала бумажку, пропустили. Кассирша вызвала начальника, тот посмотрел на меня, выдали билеты, через два часа был поезд, и мы уехали.

Москва была пройденным этапом, и оставляла я ее без сожаления, не оглянувшись. Раз не было Ивана, раз я не имела права жить тут, то нечего было и жалеть. Провожали меня Муся, художница Вера Шувалова, и вдали у колонны стоял Н.М.Бирюков. Он не подошел, мы только обменялись взглядами.

Ночь в вагоне. Детей уложила на скамейке, сама села на чемодан, дремала, Герта устроилась рядом. Среди ночи подняла голову переменить положение и вдруг получила удар по затылку, и Гарькин голос:

«Спи, говорят, — спи!»

Он думал, что это встала Герта.

...Была трудная, долгая жизнь без Ивана. Работала и счетоводом, и лесорубом, и няней в госпитале, прачкой в детском доме, когда привезли из Ленинграда блокадных детей...

ЛЮБИМ

Наутро мы были на станции Любим. Встретила нас Анна Антоновна, мать Ивана Михайловича, словами: «И зачем ты сюда ехала? Осталась бы там, в Москве». Конечно, я ей была не нужна, а я ехала к ней, как к родной матери. Отсюда начинаются мои мытарства.

Итак, приехали в Долматово к матери. Я хотела работать в колхозе, а детей оставить на попечение свекрови. Она не согласилась и уехала на зиму к сыну Павлу в Ярославль. Я начала устраиваться. Определила Игоря в школу в Любиме. Провожала его «на постой» 29 августа, уходил на всю зиму. Через Анну Антоновну устроила его к знакомой на ночлег с питанием. Одела во все чистое, дала смену белья и платья. Сделала сверток из тоненького матрасика и одеяльца, перевязала веревкой и повесила через плечо. Первый раз отпускала я своего птенца от себя и то «благодаря» тому, что Иван был ТАМ. Спустился мой Игорь с горки, перешел мостик через ручей Скородумку, обернулся, помахал рукой и пошел... Высокий, стройный, гибкий, ловкий, в бушлатике; мелькнули ленточки бескозырки, и исчез за кустами первого поворота. Сердце заныло — еще одна разлука.

Вадим ходил в это время в школу в Язвицево, в двух верстах от Долматово, в ту самую школу, что кончил Иван. Шли дни, я ходила в Любим искать работу, а до Любима примерно восемь километров. Все понемногу устраивалось.

Сидела как-то вечером в горнице, это вторая комната рядом с кухней, было уже совсем темно. Вдруг из леса от Вахромейки ударили фары машины. Она быстро направлялась к нам. Я вскочила, выбежала на крыльцо. Ведь это Иван! Ведь это за мной! Машина ближе, ближе и, не замедляя хода, проехала в Надеево. Так погасла первая надежда...

В конце сентября я собралась в Москву для передачи денег. Принимали 50 рублей. Пришла на вокзал в Любим, сижу в зале ожидания. Была уже осень, ночи холодные. Поезд отходил в два часа ночи. Сижу, дремлю. Подходит немолодой мужчина в шинели «Можно вас на минутку?» «Пожалуйста». Встаю и иду за ним. «Я должен вас задержать. Сдайте билет». Иду к кассе - не принимают. Тогда иду с ним через служебный вход — приказал принять. Выходим из вокзала, стоит малень-

кая машина, не знаю, «газик» или «эмочка» и трогательная картина — вместо фар — «летучая мышь». В первый раз еду с таким «шиком». Приезжаем в здание НКВД. Смирнов, начальник НКВД, ушел к себе в кабинет, а заместитель, который меня задержал, сидел со мной в комнате и разговаривал. Расспрашивал, но ничего не записывал, просто ему было интересно слушать рассказ о совершенно иной жизни. Начало брезжить. Позвали женщину, она сделала обыск моего чемодана и меня лично - заставила расстегнуть платье, пояс, вплоть до сорочки, ощупала меня. Затем меня опять посалили в машину и мы поехали...Куда?

(Из Дела №21016 Тройского Ивана Михайловича, л. 8,9. 22 сентября 1938 г. следователь Матусов из НКВД на Лубянке послал распоряжение «произвести обыск у жены арестованного нами бывшего редактора «Известий», о результатах сообщить нам». Ордер №32 на обыск от 30 сентября 1938 года.)

Город спит, серый рассвет, улицы пустынны, проезжаем дом, в котором спит Гаря. Боже мой! Да не арест ли это? Увижу ли еще сына? Тех бабка не бросит, а этот?! И такое смятение поднялось, заметалась душа, что же делать? Впереди тюрьма? Хотелось закричать - «Гарька!» И тут голос Смирнова: «Поезжай на Вахромейку». Я поняла, едем в Долматово. Дорога ужасная. Колеи такой глубины, что в некоторых местах днищем задевали. Вот и Долматово. Подъехали к дому, вышли. Попросила их подождать, убрала Герту. Встретила обеспокоенная Анна Антоновна, я объяснила, что приехали с обыском. Вошли в дом, спросили, есть ли оружие. Взяли прекрасное тульское охотничье ружье и большой кинжал — подарки Ивану от оружейников и Павла Радимова. Кинжал - старинное оружие курдов, которым Иван очень дорожил. Он имел большую художественную ценность. У Радимова вообще было ценнейшее музейное оружие.

Начали обыск. Смирнов сидел, обыск вел его заместитель. Хотел открыть чемодан, я сказала: — «не трогайте, тут мое белье», и он отошел. «Какие есть бумаги?» Я показала, увидел, что много. «Ну, я здесь просматривать не буду, придется мне взять туда с собой». По своей глупости и неведению отдала весь архив своими руками! Взяли 2-3 мешка рукописей, ящик с документами, письмами, записками, мою тетрадь с хроникой встреч в Доме правительства, альбом фотографий похорон Скворцова-Степанова. Было сделано три альбома - «Известиям», семье Скворцовых и Тройскому.

Взяли книги с автографами.

«Суд-то советский - разберется». - отвечал Иван на мой вопрос «А вдруг тебя арестуют?» В архиве была папка с письмами Б.Шоу, Р.Роллана, Сталина, Горького, Калинина. Передавая, просила: «Аккуратнее с этой папкой, в ней важная переписка». Почему все отдала? Думала, прочтут — увидят, какой у меня Иван и отпустят.

И канули в годы и Иван, и архив.

На запрос в марте-апреле 1994 г. в Ярославскую контрразведку ответили: «В архивных фондах УФСК РФ по Ярославской области сведения об интересующих Вас материалах, к сожалению, не сохранились»

Уезжая, Смирнов спросил:

Есть ли обиды на производящих обыск?

— Нет.

Сказала ему, что думала, что это Иван едет, когда увидела машину в нашу сторону. Смирнов пояснил, что они ездили в Надеево, то ли с арестом, то ли с обыском.

Уехали. За остальным архивом прислали машину только назавтра. Я села на кровать совершенно опустошенная и потеряла сознание. Проспала до поздней ночи. Мама разбудила меня, спросив, поеду ли я в Москву к Ивану? Быстро надела пальто, вышла из дома. Уже была ночь, мать проводила меня на разъезд в Жарок.

Не могу сказать точно, когда это было, вероятно весной 1939 года, Иван сидел уже 10 месяцев, я поехала на передачу. Пришла в Прокуратуру на Пушкинской улице узнать, что и как с Иваном. Отправляют из одного кабинета в другой, а там - в третий, оттуда дальше и потом опять приходишь в первый, где уже был.

Во дворе стояли столы, а к ним длинные очереди, люди подходили и справлялись об арестованных. В конце концов, и я подошла — мне отвечают что осужден на 15 лет с правом переписки.

— Радуйтесь. А мне сказали 10 лет без права переписки.

Видим идет мужчина в унтах, меховой шапке, меховой куртке, народ удивляется, уже тепло было.

— Откуда вы?

— С севера. — Оказывается, освобожденный.

— А зачем же вы сюда пришли?!

— А пришел спросить - за что же я сидел. — Это я сама слышала.

— Уходите отсюда скорее, пока вы еще раз не сели!

Чем дело кончилось, я не знаю.

Я написала письмо Сталину о пересмотре дела. Получила из Военной прокуратуры ответ на другой же день! Вот как там работали! На одном из сохранившихся ответов текст: «Ваше заявление на имя Комиссара внутренних дел Союза СССР т. Л.П.Берия переслано на распоряжение прокуратуры СССР 26.ХI.1939 г. за 2103172, куда Вам и надлежит обращаться за ответом».

Я измучилась, ожидая вестей. Бедная Анна Антоновна, мать Ивана, как она мучилась неизвестностью, но держалась, молчала. Она была удивительной женщиной, настоящей русской - тактичной, выдержанной, внутренне интеллигентной. Только иной раз скажет: «Лида, пога-

дай на картах, где Ваня, что с ним?» «Мама, да я не умею гадать». «А ты раскинь карты, я сама посмотрю». И вот я раскидываю, вижу, что она делается спокойнее. Потом и без ее просьбы начинаю раскладывать. Говорю все, что могу выдумать - где он, что он думает о нас, ну, конечно, — скоро ему дорога, и так далее. Смотрю, она успокаивается, потом мне говорит: «Как хорошо гадаешь, а говорила, не умеешь».

Вскоре я устроилась на работу счетоводом в препаршивую строительную артель «Любимец» и переехала с ребятами в Любим. Сняла комнату в Останкове на другом берегу Обноры. Жили у Настасьи Ивановны Смирновой, мальчики ходили в школу. Ира была на попечении Смирновой. Вадим учился у Татьяны Александровны Надежиной, первой учительницы Ивана, которая тогда учительствовала в Язвицево. Через двадцать лет в 1967 году мы с Иваном и Сергеем Морозовым были в Любиме на каком-то торжественном сборе города. Зашли к ней, она жила в маленьком домике. Жила на пенсии. Выглядела она не дряхлой старухой, хотя на 20 лет была старше Ивана, ей в ту пору было за 80 лет. Иван в те дни был избран почетным гражданином города Любима.

Подходил Новый 1939 год. Утром я сделала для детей рабочих утренник с кукольным театром. Привлекла молодого рабочего и Игоря. Утренник проходил в конторе и прошел очень хорошо. Сделала им кукольный театр - и кукол, и большой красный занавес-штору привезла из Москвы.

Спустились сумерки. Мальчиков отправила в школу на новогодний вечер, Иру уложила спать. Стала убирать комнату, чтобы занять себя хоть чем-нибудь. Не думала я, что так одиноко буду чувствовать себя в этот вечер. Вот и близится полночь. Сказала Настасье Ивановне, что пойду в стройконтору. Накинула серую шубку и ушла. В конторе жили сторожиха и уборщица Дуся с двумя детьми, муж ее тоже был в заключении, но по другой причине. Она уже спала, я разбудила ее, говорю:

— Давай Новый год встречать!

—А как его встречать?

Послала за вином и закуской в трактир. Сама стала приготавливать стол — сдвинула два конторских стола, накрыла красным занавесом, из бумаги сделала тарелочки — два прибора, себе и ей. Дуська принесла четвертинку водки и для меня «сухого» вина, закусок. Что это было за вино?! Не знаю, во всяком случае, оно скорее походило на уксус, но это было не важно. Сели за стол в половине двенадцатого, вдруг стук в дверь, открываем - председатель артели.

— Что это у вас?

— Новый год встречаем!

Ему захотелось встречать с нами. Дуся погнала его за вином и закуской. Он быстро сбегал, только сели, подняли бокалы-стаканы, опять стук. Открываем - председатель ревизионной комиссии.

— Что это у вас?

— Новый год встречаем!

Повторение истории с председателем. Наконец, в полночь подняли бокалы и выпили вино. Поздравили друг друга с Новым годом. Опять стук в дверь. Я услышала мужской голос:

— Здесь Гронская?

Вот тут я струхнула. Думаю — арест. Это последний Новый год на свободе. Оказалось, телеграмма. Почтальон был в Останкове, оттуда его послали сюда. Телеграмма была от Николая Михайловича Бирюкова такого содержания:

«Любим. Стройартель «Любимец». Любимице артели Гронской. Поздравляю. Желаю. И т.д.»

Не знал он, сколько радости принесла мне эта маленькая бумажка, как я была глубоко благодарна.

Весной мы переехали на новую квартиру. Я сняла домик с комнатой 3x3 и кухней 1x1 метр, но при доме был прекрасный большой огород. Дом этот стоял на живописной, зеленой улице Шмидта. Улица в колдобинах с травой по обочине, и только с одной стороны щербатые доски убогого тротуара, а осенью еще и тьма. Одним концом улица упиралась в площадь, а другим в поле. Бегу, бывало, с работы домой, жадно ищу голубой «бьюик» Ивана, в котором он должен был приехать за мной. День, два..., а «бьюика» все нет и нет.

Это было поздней осенью, я была на работе, случайно взглянула в окно, смотрю - идет мать, высокая, худая, с палкой в руке, усталая, идет широким мужицким шагом.

Я выскочила навстречу.

— Письмо от Вани.

Это была ПЕРВАЯ за год весточка.

Открытка

«Дорогая мама! Верховным судом я осужден к заключению в лагере. В настоящее время нахожусь в Котласе. Сообщи адрес Лиды и напиши о здоровье детей. Будет хорошо, если ты немедленно подтвердишь телеграммой получение письма и перешлешь мне, но только быстро, что-либо из теплых вещей и белья (пальто, белье, полотенце, портянки и, если возможно, какие-либо сапоги).

Крепко обнимаю тебя, жену и детей. Желаю вам всем здоровья.

Иван.

6.VI.1939. г.Котлас Архангельской обл. Перевалочная база НКВД».

Пронеслись годы... Стою на платформе Северной железной дороги. Мимо пронесется поезд Москва — Котлас — Воркута, Москва — Ар-

хангельск. Всегда сожмется сердце, к горлу подступит ком, слезы обожгут глаза...

Анне Антоновне пришли две открытки — Иван сообщил, что он осужден на 15 лет. Спрашивает: где дети, что со мной? Все перевернулось в душе! Как же так? Ведь суд-то советский!? Разберется! Значит - сволочь, изменник! Как же все это связать? Уложить?

Потом пришло письмо и мне. Он писал, что лишен всего, плюс пятнадцать лет заключения, потом еще пять лет поражения в правах. Написал, что я свободна и могу распоряжаться своей жизнью. Опять раздумье: не мог написать такого письма. Я ответила, что жду и буду тебя ждать, когда бы ты ни вернулся.

Открытка

14.VI.1939 г.

«Получил твою телеграмму. Спасибо, родная, за весточку. Рад, что ты и дети, и мама живы и здоровы. Знаю, что жить тебе трудно, еще труднее воспитывать детей. Но ты ведь у меня молодец и с трудностями справишься - в этом я уверен. Детей воспитаешь хорошо, т.е. советскими патриотами и большевиками. Я лично глубоко убежден в том, что мы еще будем жить вместе всей семьей и будем жить хорошо. Я верил и верю в мудрость партии, в мудрость Сталина. Клеветники вроде [...] не могут сбить партию, и им не удаешься обмануть ее. Партия разберется во всем, в том числе и в моем деле. Пока же я твердо решил работать, и буду работать так же хорошо, как работал на свободе.

Крепко вас всех обнимаю и целую. Иван».

Открытка

16.VI.1939г.

«Дорогая Лида! Сегодня назначен на этап. Как только придем на место — сразу же напишу, возможно, что удаешься писать с дороги. Если же будет перерыв в письмах — не беспокойся. Письма от тебя до сих пор не получил. Жду с нетерпением. Возможно, что получу сегодня-завтра, т.е. до отъезда. Посылок и денег не посылай. Вообще обо мне не беспокойся. Думай о себе, о детях, о маме. Убежден, что все мы увидимся и будем жить вместе и хорошо.

Люблю и целую тебя и ребят, и маму. Иван».

Обратный адрес: г.Котлас, Архангельской обл. Перевалочная база НКВД СССР Тройский И.М.

А позже пришло письмо. Удивительно то - как оно дошло? Скорее всего, его переслали через верные руки — иначе его бы не пропустила цензура.

Письмо

17.VI.1939Г.

«Дорогая, любимая Лида! Вот уже год, как я расстался с тобой; расстался, увы, не по своему желанию, а потому что оклеветан своим бывшим другом — [...], был арестован НКВД.

Следствие по моему делу началось 1 июля, т.е. в день ареста, и продолжалось до 24 апреля. Меня обвинили в принадлежности к нелегальной антисоветской организации правых и во вредительстве в литературе. Моя упорная и, более чем, активная борьба с правыми, о которой, кстати сказать, прекрасно известно ЦК партии, следователем была просто зачеркнута, точно так же, как и борьба с враждебными элементами в искусстве. Следователь стремился только к одному - во что бы то ни стало доказать мою, якобы, принадлежность к организации правых и уже вытекающее отсюда вредительство. Другими словами, следователь шил, и притом белыми нитками, явно липовое дело против меня. Были использованы всевозможные меры воздействия, для того чтобы сломать волю, дезорганизовать психику и тем самым привести в такое состояние, когда человек может подписать и даже написать все, что от него потребуют. На некоторое время удавалось сломать и меня, но только на некоторое время. Оправившись, я отказывался от тех идиотских показаний, которые вынужден был дать на себя в результате трехмесячного нажима, т.е. я отказался от лживых, вынужденных показаний о принадлежности к организации правых, организации, с которой я боролся на свободе, в тюрьме и здесь на этапе, организации, которую я ненавижу так же, как и все другие контрреволюционные организации.

Последующее следствие шло более или менее нормально. Я опровергал одно обвинение за другим и подписывал отрицательные протоколы, т.е. протоколы, в которых ни по одному предъявленному мне обвинению я не признал себя виновным. Причем тут же надо заметить, что никаких объективных материалов, подкрепляющих обвинения следователя, он мне не предъявил да и не мог предъявить. Потому что их нет, а нет их потому, что я никогда не занимался никакой контрреволюционной работой, всегда был и оставался крепким большевиком.

На суд я пошел с формулой: «виновным себя не признал». На суде я повторил эту формулу, опроверг показания [...] и, однако, получил 15 лет трудовых исправительных лагерей + 5 лет поражения в правах + конфискация лично мне принадлежащего имущества. Такова история моего дела, таков его итог. Сейчас я иду в лагерь. Убежден, что партия, советская власть и новое руководство НКВД разберутся в моем деле и я буду в конечном счете реабилитирован. Конечно, на некоторое время мы будем разлучены. Насколько? — не знаю. Ты, разумеется, можешь реагировать на мой арест и мое осуждение так, как найдешь нужным. Жизнь

свою, моя родная, устраивай так, как сочтешь это необходимым. О себе могу сказать одно; я люблю тебя сейчас больше, чем когда бы то ни было раньше. Ты дорога и близка мне, как никогда. Но я в лагере, а ты на свободе. Я лишен прав и опозорен. Ты свободная гражданка СССР. Этим сказано все. Решай свою судьбу так, как считаешь нужным и возможным, и я приму любое твое решение. Но прошу написать мне о твоем решении. И еще прошу: воспитай детей, сбереги их. Когда будешь писать мне, напиши подробно обо всем. Прежде всего сообщи о получении этого моего письма, затем о своем положении (как живешь, каково твое материальное положение) и подробно о своем здоровье и здоровье детей. Как живет Ирочка? Где она? Как здоровье Вадима? Как он учится? Где Игорь? Как поживает мама? Одним словом, пиши обо всем подробно.

Скоро мы уходим отсюда. В письмах моих будет, видимо, некоторый перерыв, но как только я приду на место — сейчас же напишу тебе, а пока крепко обнимаю тебя, детей и маму. Всех вас крепко целую и желаю здоровья.

Твой Иван».

...Тут уже стало ясно будущее. Пятнадцать лет впереди - одной выдержать, выстоять, сохранить физически детей, сохранить их любовь и уважение к отцу. И я это сделала. Если семья позднее распалась, то этому были иные причины.

Жаль, я не спросила потом Ивана о том как же, через кого он передал из лагеря такое письмо. Цензура его не пропустила бы.

* * *

Игорь окончил 7 классов и пошел работать — надо было зарабатывать на жизнь. Работал в кузнице с Голиковым, Курковым. В Любиме было три кузницы - колхоза «Вперед», Леспромхоза, и еще какая-то. Стояли они все как бы в кучке и от них расходились дороги. Что делали? Коней ковали — они были передвижной силой; бороны, плуги делали, ремонтировали что придется.

Анна Антоновна отдала сарай-курятник, перевезли в Любим. Нанимали плотников, построили дом. Перед нами дома Пахомовых, Морозовых, тети Шуры. Победствовали, поголодали. Дядя Ваня, Тольки Бурова отец, приносил конину с салотопки. Что такое салотопка?! Дохлятину вываривали на мыло, она была на опушке леса, тут недалеко от Заучья.

Позднее, мы перебрались из Любима в Ростов-ярославский (Великий) - здесь была работа по специальности художника, я надеялась на хороший заработок. Нужна была рекомендация для работы в Финифтяной артели. Ее технология - единственная в мире. Через сестру Ольгу

обратилась к Иогансону, и он, без оговорки, не прячась, дал мне рекомендацию. Такую же справку дал и мой учитель по АХРРу В.Н.Бакшеев. Жили в Ростове на территории монастыря неподалеку от Кремля, пробыли там чуть больше года. Наша избушка оказалась под угрозой - ее хотели отнять у нас. Вернулись в Любим.

Потекла любимская жизнь, мальчики учились, Ира сидела дома запертая, так как ее в детсад не принимали, как дочь заключенного. Уходила на работу, запирала ее на замок, оставляла завтрак и обед. Когда только приходили мальчики, выпускали ее во двор. Но Ира не всегда играла одна, когда наступали весна, лето, к ней приходила подружка, и в щель под дверью они играли в куклы - одна во дворе, другая в сенях.

Мишка, мишка, как не стыдно!

Вылезай из-под комода...

Ты меня не любишь, видно?

Это что еще за мода...

Как ты смел удрать без спроса?

На кого ты стал похож?

На несчастного барбоса за которым гнался еж...

Весь в пылинках, паутинках

Со скорлупкой на носу...

Так рисуют на картинках

Только чертика в лесу.

Целый день тебя искала -

В детской, в кухне, кладовой,

Слезы локтем вытирала

И качала головой...

В коридоре полетела ,-

Вот царапка на губе...

Хочешь супу? Я не ела -

Все оставила тебе.

Мишка-миш, мохнатый мишка!

Мой лохматенький малыш!

Жили-были кот и мышка...

Не шалили! Слышишь, миш?

Извинись. Скажи: не буду

Под камоды залезать.

Я куплю тебе верблюда

И зеленую кровать.

Самый мой любимый бантик

Повяжу тебе на грудь:

Будешь милый, будешь франтик,

Только ты послушным будь...

Что молчишь? Возьмем-ка щетку –

Надо все соринки снять,

Чтоб скорей тебя, уродку,

Я могла расцеловать.

Саша Черный

Сколько же их было читано-перечитано: стихов, сказок, сколько перепето песен, придумано историй... Помнят ли они?

Игорь лет в 15 поехал в Ярославль, работал на Автозаводе, потом поехал в Москву. Работал в Метровесе, помогла устроиться Ольга, она там работала. Делали весы, деревянные метры. Работал учеником слесаря, жил в общежитии в Крюкове в частном доме, за Сходней. Завод снял дом для учеников, там они и жили. Час с лишним ездил на электричке на работу. Иногда приезжал к Ольге, она жила в коммунальной квартире на Малых Кочках.

* * *

Вспомнился зимний вечер, мне было лет пять-шесть. Это было в Осе. За чайным столом сидит мама, задумалась о чем-то; подперла голову рукой, в пальцах дымится папироса. Над столом спускается большая лампа в чугунной литой оправе, абажур из бахромы красного и белого стекляруса и бисера. Свет мягко освещает низ комнаты, верх в полутьме, за окнами синий, почти черный бархат. Я беру куклу Настю, ее шил дед Иван Мокров для Оли. Длинное несуразное создание с картонной головой в аршин и со ступней в пять сантиметров. Ставлю в угол, где потемнее, два стула, загораживаюсь - это у меня маленькая избушка. За стенами воет ветер, метет метель, издали из леса подходят волки. Они тоже воют, и я уже не могу разобрать, где волки, а где ветер. Я — Машенька крепко прижимаю к сердцу дочку, и мы так переживаем страшную ночь, сидя на полу в уголке из стульев. И смутно потом сознаю, как мама берет меня на руки и несет в постель. Мама совсем маленькая - не знаю, было ли в ней 150 см, но очень стройная, с тонкой талией.

Не эта ли детская игра помогла мне легче перенести страшные бурные ночи поздней осени. Дожди, сырость, в пазы меж бревен дуло, свистело. Картина безрадостная - жили на окраине Любима, между двух кладбищ. Я была с Ирой одна. Мальчики были на военной службе. Холодно на улице, холодно в избе. Лягу с ней на печь, прижму к себе, обовью руками все тельце и шепчу все хорошее. И о «серебряных крыльях»... она все это забыла, а жаль.

СЕРЕБРЯНЫЕ КРЫЛЬЯ

В Любиме мне приходилось иногда уходить и вечером на работу, со своей работой счетовода я не справлялась, такой запущенной я ее приняла. Платили мало - слезы, а не зарплата. В один из вечеров Ира упала с русской печи, повредила шейный позвонок. Через год примерно начала страдать болями. Я кинулась в Москву к Босику - через МОНИКИ обследовали. Диагноз - поврежден позвонок, в будущем горб. Чувства свои не описываю. Возила к Бому, велел положить в гипс. Приехала вся в слезах к Замкову, он сказал: «Дура, плакать нечего, никакой гипсовой постели, пусть гуляет, давай гравидан, корми яичной скорлупой, размельченной в пудру». Три года все это делала, а скорлупу покупала или давали в яслях, детсаду. Но все же, Иру готовила и к уродству. Придумала, что у людей вообще иногда бывают серебряные крылья, на которых они поднимаются выше своих собратьев, а у горбатых они вырастают еще больше. Однажды она увидела горбатую девочку, спросила: «И я такая же буду?» Сердце перевернулось, особенно, когда она сузила плечики и сгорбилась. «И серебряные крылья у меня уже не вырастут?» «Вырастут, родная, еще больше, еще пышнее и красивее» — был мой ответ, а сердце разрывалось от бессилия и боли.

* * *

Когда вернулись из Ростова в Любим — началась ВОЙНА. Игорь ушел на трудовой фронт - рыл противотанковые рвы, а потом его призвали в армию. Дальше - на фронт. Еще одна разлука. Сохранилось немного писем и открыток от Игоря с фронта:

«31.8.1942 г.

Здравствуй, Дорогая Мамуся!

Почему пил не отвечаешь на мои письма, я и не знаю, на что подумать. Сегодня я дневалю в казарме, и есть свободное время написать, не торопясь, письмо. Как хоть вы живете? Как дело с питанием, едите ли картошку или все на траве? Как у тебя дела с работой? Где Водя, что он делает? Я жив и здоров чего и вам желаю. Целую вас. Игорь».

«16.9.1942 г. Ярославль.

Здравствуйте, мои дорогие Мама, Водя и сестренка Аришка. Мамуся, вчера получил от тебя письмо и телеграмму, где ты писала, что послала мне открытку (письмо) отца, но я этого письма не получил. Я с 1 сентября находился в колхозе на работах под Тутаевым, и вот вчера

пришли походом, это 30 километров. Нас пока еще не обмундировали, но завтра обещают кое-что дать. Мы находимся вместе с Алексеем Андреевым и спим рядом. Мне сказали, что будто ты приходила в казармы, правда ли это? Если будешь в Ярославле, то заходи ко мне. Я нахожусь около Сенной, вход в казармы с улицы Свободы. Спросишь в проходной, и меня вызовут. Если ты поедешь, то посуши побольше табачку, а то я свой весь выкурил и «стреляю». Сходи к Андреевым, может, кто поедет к Алексею - там передадут. Как у тебя дела на работе? Как дома? Как с дровами? Как с огородом? Как и что делает Водя, сколько получает хлеба? Ходит и нравится ли Аришке в школе? Я сейчас заступаю на дежурство в ночь. Опиши подробней. Крепко целую вас.

Игорь».

23.2.1943 г. Полевая почта 1649, часть 308

Здравствуй, моя дорогая мамочка и сестренка.

Шлю я вам свой фронтовой привет. Прости меня, что я так долго не писал, ты знаешь, нет возможности сесть и написать письма. Очень переживаю сейчас морально и физически весь этот грохот боя, кругом лежит земля и сталь. Как вы живете, как здоровье? Я пока жив и здоров. Напиши мой адрес тете Леле, а то у меня нет возможности, еле урвал время написать тебе. За меня не беспокойся. Разобьем немца и увидимся. Пока до свидания. Крепко целую вас. Твой Игорь.

Мой адрес: 1649 полевая почта 308. Левашов».

На лицевой стороне листка нарисован боец со словами Сталина: «Мы можем и должны очистить советскую землю от гитлеровской нечисти».

12.3.1943 г.

«Здравствуй, моя милая Мамочка и Аришка!!!

Шлю я вам свой сердечный привет и желаю вам самого лучшего в вашей жизни. Сообщаю, что я жив и здоров, живу по-старому, со своим командиром. Как живете вы, мои дорогие? Как ваше здоровье. Как чувствует себя Аришка? Береги ты себя, знай, что ты мое сердце, Мамуся. Прости меня и не ругай: тебе я признаюсь, что только ты меня и держишь на ногах, если бы тебя не было, то и я бы пропал, а пропал бы в том смысле, что я не был бы таким, как сейчас, а я сам не знаю, что бы со мной тогда было. Мамочка, как живет наш Вадимка, если он учится хорошо, то передай ему, чтобы он учился и работал еще лучше, а я ему даю слово, что буду еще сильнее уничтожать врага, чтобы вам жилось вольготней. Ты знаешь, наш враг коварен, он сейчас, отступая, уничтожает все деревни, а с населением расправляется, как не знай с кем, много я видел, что наделал немец, а ведь было время, что

не верилось. Мама, есть ли что от папы?

Ну пока до свидания. Крепко, крепко целую вас. Ваш Игорь Левашов.

Мама, если увидишь Риту, спроси ее, почему она не пишет и не думает ли вообще писать мне, отругай ее. Всем привет».

9.9.1943 г. Полевая почта 20798-Д

«Здравствуй, моя дорогая Мамочка.

Шлю я тебе свой горячий привет и сообщаю, что лежу в госпитале, меня ранило 7.9.43 утром, только начался бой. Знаешь, кукушка подстрелила в левую грудь, пуля прошла удачно между 10 и 11 ребром навылет. Ты знаешь, когда ранил, то еле ушел с поля боя, никак не выпускает. Ну, желаю вам самого лучшего, а главное — здоровья. Крепко целую вас.

Твой Игорь Левашов».

На открытке рисунок с текстом — «Спасти жизнь советского воина и восстановить его силы для новой борьбы и победы - вот задача наших медицинских и санитарных работников».

Как жена арестованного, я была неудобным работником и поэтому на одном месте долго не удерживалась. Однажды, в поисках работы пришла в детский дом, заведующий отказал. Вышла от него и разревелась. Голодная, униженная, нет сил держаться, дома девятилетняя Ира, тоже голодная. Подошла женщина, мы не были знакомы, спросила в чем дело? Пошла к заведующему, отстояла, поручилась за меня. Мы сдружились с Татьяной Павловной Непран, моей новой знакомой. Поверяли друг другу многое. Татьяна Павловна была человеком сдержанным, даже можно сказать — суровым, но мы с ней очень близко сошлись. Дружили семьями долгие годы и потом, когда разъехались по разным городам.

ПОСЛЕДНЯЯ ГОЛОВКА СЕЛЕДКИ

В этот день в госпитале раненым на завтрак давали отварной картофель и хороший кусок селедки. Спинка была в два пальца толщиной. Я принесла последние грязные тарелки на пищеблок. Дежурный из раненых указал мне на ведро, предложил: «Возьми, если надо». Я посмотрела, на что он мне указывал, и обомлела. Целое эмалированное ведро селедочных головок, обрезаны не под самые жабры, а с «мясом». Я поблагодарила. Сложила в мешок, с которым не расставалась всю войну, таскала в нем свою личную работу на ночные дежурства. Дома был целый праздник, по головке дала Ирине и Светлане, и они занялись. Это было самое голодное время года — кислая капуста уже кончилась, а в картофельной яме в подполе уже ничего не осталось, открылся земляной пол,

усыпанный отпавшими ростками. В одном углу была жалкая кучка картофеля. Сидели в основном уже только на пайке хлеба, иногда была кринка молока. Молоко выменивали на хлеб, и были бесконечные щи: сегодня из крапивы, завтра из лебеды, послезавтра из клевера. Особенно ощущалось отсутствие кислой капусты. Светлане, бывало, дам лист от кислого кочана, и она сидит и сосет его, ей еще года не было. Как-то я попробовала после нее, взяла в рот, это был просто пергамент — без соли, без кислоты, все - высосано.

Однажды ко мне приехала из Москвы Ольга. Вот это был праздник! Мы жили душа в душу, не могли наглядеться друг на друга. С собой привезла крупяной паек, и я могла ее кормить не одной травой. Дни отпуска пролетели и вот наступил день отъезда. Радость ведь быстро кончается. Поезд уходит в два часа ночи. Чем провожать? Продукты кончились. Вечером полезла в подпол, нашла последнюю головку селедки, только одну, только одну! Остаток крупы со столовую ложку. Сварила ей суп, ела она одна. Я сказала, что мы ее не дождались и съели свою порцию. «Сыта?» — «Сыта». Шли на станцию с керосиновой лампой «летучей мышью». Проводы были грустные.

* * *

...Потом был Советск (Тильзит) Калининградской области. Четыре года как кончилась война. Женился после войны старший сын Игорь. Ушел на фронт 18-летним мальчишкой в 1942 году, а демобилизовался в 1947 году, три ранения, одно - тяжелое, ранен был в горло, под сердце и в колено, но остался жив, не изуродован. Женился Вадим... Но продолжу рассказ по порядку...

ГЛАВА 6. СНОВА ВМЕСТЕ

В КАЗАХСТАНЕ

До освобождения Ивана оставалось еще несколько лет. Настало мирное время, но голодное. От недоедания руки покрылись нарывами.

Игорь демобилизовался из армии осенью 1947 года и уехал вместе с женой в Пруссию, приехал в Тильзит - нынешний Советск, туда же позвал и меня с Ирой и Светланой. И мы опять тронулись в путь. Всей семьей мы жили в одном дворе, но в разных домах, Вадим тоже женился. Там мягкий климат, все хорошо растет, картофель в два кулака, но невкусный, свиней везут чуть ли не на двух подводах. А на Ярославщине картошки нам едва хватало до нового урожая, да и то при очень строгой экономии. Надо было думать, где будем жить после освобождения Ивана, в апреле 1953 года. В Пруссию ему не дали бы выезд из-за приграничной зоны, а высылка, ссылка, возможна была только в Казахстан или в Красноярский край.

Написала письмо сестре Елене в Казахстан. Она уже отсидела за расстрелянного мужа — Павла Васильева, жила там как вольная, хотя и без права выезда. Спрашиваю можно ли приехать к ней? Получила утвердительный ответ. Осенью 1950 года я с Ирой и Светланой была у нее в поселке Актас Карагандинской области. Она жила с Левой Марковым в небольшом уютном домике в две комнаты с кухней. Там жили до Рождества. От заводоуправления, куда я устроилась, дали жилье в общежитии — две маленькие комнатки по четыре метра и такой же кухней. Все стало на свои места, я ждала мужа.

Наступил срок освобождения - 1 апреля. Ивана нет и вестей от него нет... Конечно, я нервничала и переживала, почему его нет. Оказалось, что «освободили» его 3-4 апреля и везли этапом, как арестанта, из тюрьмы в тюрьму до самой Караганды. И там был еще ночь или две. С конвоиром на машине довезли до базара, где был городской автобус, высадили махнув рукой в сторону Актаса и уехали.

Выпустили. Это было 22 апреля 1953 года.

На свободе! Иван Михайлович огляделся. Сел в автобус и поехал в Актас. К семье, ко мне. Я в это время была на работе и ничего не знала. Ко мне пришла Елена и сказала, что Иван находится где-то в Караганде, надо поехать к нему. «Зайдем домой, захватим что-нибудь и поедем». По мере приближения к дому волнение возрастало. Елена предположила: «А может Иван Михайлович уже здесь!?» Я была напряжена как струна. Вошла в комнату, он стоял лицом ко мне, только тихо сказал: «Не плачь». Но слез и не было, а только комок в горле. Какая встреча после пятнадцати лет!

Иван Михайлович получил вечную ссылку с еженедельной отметкой в комендатуре и без права выхода за территорию поселка.

Написала письмо Игорю, что отец вернулся, Игорь жил тогда недалеко — в Петропавловске. Он взял расчет, продал дом, который сам с Лидией выстроил, уволился и с женой и сыном приехал к нам, какое-то время работал в шахте. Иван поступил на работу, но как ссыльный получал только половину оклада.

...Как-то в газете я увидела, что празднуется 80-летие В.Н.Бакшеева. Вместе с Иваном послали ему поздравление, в ответ получили пригласительный билет на его юбилей. Приехать было невозможно, но все же было очень приятно, что восстанавливалась нить с прошлым на будущее.

Жизнь с Иваном приобрела другие краски.

В поселке было решено поставить фрагменты спектаклей. Взялись за это с душой. Играли пьесу Чехова «Медведь» и Островского «Без вины виноватые». Участие приняли и Лена, и Лева, и я.

Но я не играла, а делала декорацию. Для последнего действия в парке мне дали три краски: синьку, мел и яркую желтую. Как писать зелень? Синька с желтой дают грязь. И я написала осенний желтый клен, а на левой стороне беседку с картины Налбандяна «Ленин в Горках». Колонны наклеила из бумаги и разбила угол сцены, написав траву и кусты. Когда дали занавес, сначала была тишина, я думала: «Ну, все — провал». И вдруг гром аплодисментов. Вызывали оформителя, то был мой триумф. Я была счастлива.

Я нес песней победной

К берегу пристала,

Но хоть раз в той жизни серой

Торжество я знала.

Иван ходил отмечаться в комендатуре, но больших строгостей не было. К нему прекрасно относились все, кого он знал. Даже парторг Виктор Григорьевич Шишканов приглашал его на партсобрания, тем самым

оказывая уважение и доверие. Иван ему был очень благодарен за это. Иван был великолепный рассказчик. Кто-то иной раз и сомневался в том, что Тройский знал таких людей, каких упоминал в своих разговорах — Сталин, Молотов, Микоян, Чкалов, Тухачевский, Горький и так далее. Улыбались на его слова, что через год он уедет в Москву... Отсюда, мол, еще никто не уезжал.

Зимой он написал письма в ЦК, КПК и их отвезла Ира. Она их передала в приемные и ждала ответа.

МОСКВА

В конце апреля 1954 г. Иван Михайлович уехал в Москву... А получилось вот как. В Актасе пришел к нему комендант и спросил: «Иван Михайлович, почему вы не едете?» - «Куда?» - «Вас давно вызывает Москва, поезжайте в Караганду в НКВД». Иван думал, что это новый арест и просил меня проводить его. Оказалось, действительно, пришел вызов в Москву на пересмотр дела. Бумаги присланы еще в марте. Иван уехал, а я продолжала работать, ждала, когда можно будет ехать. В конце мая, начале июня со Светланой уехала в Москву. Ира еще раньше уехала к подруге в Советск.

В Москве Иван Михайлович пришел в комиссию КПК. Встретил там старых знакомых. Они ему говорят: «Ваня, ты сам все понимаешь! Будешь заполнять новую партийную анкету, не пиши про арест. Пропусти. Все! Ничего не было».

Арестован был неправильно. Сидел 15 лет ни за что. Дали справку о реабилитации. Но не было жилья, не было работы. Предлагали, будто бы, вернуть квартиру в Доме правительства, но там же жили люди.

Месяца два с половиной втроем жили у сестры Оли на Малых кочках. Потом дал приют на своей даче в Абрамцеве товарищ Ивана скульптор Сослан Дафаевич Тавасиев - прожили у него больше двух месяцев. Спасибо ему!

В конце октября 1954 года мы получили четырехкомнатную квартиру в красных домах на Юго-Западе. Там собралась наша большая семья — два сына с женами и детьми, две дочери. Итого нас стало одиннадцать человек. Семья большая и разношерстная. Очень нуждались. Сыновья работали на заводе, заработки были маленькие, жены сидели дома с детьми.

Иван несколько месяцев ходил без работы, наконец, дали место младшего научного сотрудника в Институте мировой литературы им. Горького АН СССР. Я устроилась в художественную мастерскую по росписи платков и шарфов на крепдешине, взяли меня на работу сразу, без волокиты... Проработала на них недолго — года полтора, работала на дому,

всегда с уксусной эссенцией - травила не только себя, но и всю семью.

Восстанавливались старые связи с художниками. Обещал приехать к нам Василий Николаевич Бакшеев. Однажды я поехала за ним. Ему было уже за 80 лет. Прежде всего Василий Николаевич повел меня в мастерскую и показал работы, в том числе и свою последнюю «Закат». Он им восхищался, а я увидела тусклые, погасшие краски. Он этого уже не видел, не чувствовал.

Вышли из мастерской, Василий Николаевич посадил меня в машину, галантно подал руку, а потом сел сам. Ехали мимо Парка культуры и отдыха им.Горького. Василий Николаевич восхищался решеткой парка. Спрашивает: «Нравится вам?» Я ответила, что всем хороша, лишь не хватает «мушек», то есть каких-то точек на самой решетке. Без них, мне кажется, она неустойчива, кайма по верхнему краю перевешивает и ограда может опрокинуться. Он засмеялся и, помолчав, ответил: «А может быть, вы и правы».

Приехали к нам домой, и я была свидетельницей, больше чем нежной, встречи Василия Николаевича с Иван Михайловичем. Бакшеев, со слезами на глазах, вспомнил о знаменитом собрании в 1932 году, когда Иван в первый раз заговорил о соцреализме. Ивана спросили из зала, что такое соцреализм, он ответил: «Это Рембрандт, Рубенс и Репин, поставленные на службу революции». После чего художники предложили создать общество «Три Р» - Рембрандт, Рубенс, Репин, Иван отклонил это. Очень много говорили о живописи. Василий Николаевич очень хвалил Иогансона за направленность его работ, за цвет, колорит. Недоволен он был только освещением лица хозяина завода «На старом Уральском заводе», говоря, что это сценичное, надуманное освещение. А мне оно нравится, даже, если оно надуманное. А разве не могло быть второго источника света? Злые языки говорят, что в этом хозяине он изобразил Александра Герасимова, с которым был в то время в натянутых отношениях. Надо сказать правду, что в личных отношениях Герасимов чванлив, грубоват, хотя ведь не это главное, главное — работа.

* * *

Лето 1954 ездили в Абрамцево к друзьям Ивана. Страшно было видеть, как изменились люди за эти 16 лет, начиная с наружности и кончая внутренним содержанием. Иван вернулся из лагеря, здоровый физически, подтянутый, сохранивший и убеждения, и прямоту свою, способный работать без конца, способный бороться. Короче говоря, тот же, не растерявший в лагере самого себя.

Иван с Кацманом пришли в Академию Художеств. Встретили Герасимова Александра — протянул Ивану два пальца. Встретились в

кабинете с Иогансоном и Дейнекой, с ними особенно близкого знакомства не было, хотя они и бывали у нас в Доме правительства. Оба бросились к Ивану. Ведь возвращение оттуда было СОБЫТИЕМ.

* * *

Февраль 1955 г. Наслаждаюсь чтением. Иван, наголодавшись литературой за 15 лет, подписался на все, на что было возможно. Читаю «Былое и думы» Герцена. Как глубоко трогают некоторые мысли и детали. Турин и... Актас.

Вот уже 8 месяцев как мы в Москве. Много встреч. Много хорошего и много тяжелого. За год столько перемен, возвращение Ивана, почти год ссылки в Казахстане, неожиданный и долгожданный вызов в Москву. Мой переезд, съезд всех детей домой, радость встреч и тяжесть нужды и полуголодного существования. Несмотря ни на что, все трое мужчин работают.

* * *

В 30-е годы Стефания Арнольдовна Уншлихт ввела Кацмана в Кремль и дала ему возможность работать в своей мастерской. Но позже он не пустил ее на порог мастерской. Да и Ирину, когда она приехала к нему в конце 1953 г. с письмом от Ивана из Караганды, тоже дальше прихожей не впустил. Побоялся.

...Однажды Кацман передал Ивану 1000 рублей денег и сказал, что их просил передать Иогансон, но не велел говорить от кого. Мы нуждались, залезли в долги.

Кацман произвел на меня впечатление ожиревшего Зевса, самоуспокоенный и, какой-то остановившийся в своих стремлениях. В творчестве его я не нашла перемен, те же затертые портреты, та же статика. Другие художники - Богородский, Радимов, поразили меня своим законченным мастерством, огромным шагом вперед в смысле техники. Невольно вспоминаются встречи на Палихе - Кацман, Перельман, Радимов. Сколько разговоров, сколько споров об искусстве. Как-то мы с Иваном зимой сидели у Кацмана, кроме нас были Перельман, Лактионов и еще один искусствовед, фамилию не помню. Иван читал свою статью о выставке. Потом пригласили к столу. Было и вино. Разговор в основном вел Иван, Кацман в конце вечера сказал: «Давно так хорошо не сидели, не говорили, почаще бы так собираться».

Перельман остался все тем же милым добрым «филистером». Как трогательно он встретил меня в Абрамцеве. Я, может быть, потому так близко к сердцу принимаю все это, что за эти 16 лет уж очень много унижений, упреков, оскорблений пришлось перенести. Человеком перестала себя чувствовать. Жизнь наносила удар за ударом, и ты стерта, ты не

человек. Благодарна я Перельману за слова, какими он встретил меня. Постепенно выпрямляешь спину, постепенно поднимаешь голову.

...Были у Чухновского. Тоже жалкое какое-то впечатление произвел он на меня. Он сказал: «Не был арестован, но жизни не вижу». Где-то преподает. Зато Алексеев, бывший штурман Чухновского, отрадное явление - умница. Работает, мыслит, сейчас летает на реактивных самолетах — испытывает. Весь вечер у Ивана с Алексеевым шла горячая беседа обо всем. Понятно, первая встреча после такого перерыва.

...У нас был Гарри. Вот кого я не ожидала встретить в таком прекрасном состоянии. В прошлом адъютант Котовского; прошел тюрьмы, ссылки, переломаны ребра, был приговорен к смертной казни - остался морально здоровый, это что-то значит. Не работает, ходит в «неграх», какой позор для нанимателей. Написал свой роман, обещают печатать и все тянут. Хотелось бы мне прочесть его. Такой же блестящий, остроумный и едкий. Люблю я его слушать.

...Были у А.И.Лактионова. Его картине «Письмо с фронта» присуждена Сталинская премия. Я высказала свое мнение, что не правдоподобна она — кругом так безмятежно, светло и радостно. Не было так, не видел он, как получали эти письма. Не видел, как читали их с трепетом, дрожью в руках и со слезами радости на глазах. Я бывала в семьях своих соседей - простых людей. И везде и всюду мать, жена, читали эти письма, как святыню. Все освещалось этими письмами. Александр Иванович только с удивлением смотрел на меня и говорил: «Может быть, я не так сделал». Впечатление он на меня произвел недалекого, не работающего над собой, уткнувшегося только в свое мастерство художника, а мысли-то нет, нет «картины». Потом на выставке увидела его «Портрет жены», за мастерство в этой вещи я простила ему «Письмо». Дома видела много его вещей и его шедевр, автопортрет — в какой-то дерюге, с платком на голове, не то пират, не то грузчик с Волги. Остановилась перед ним — вот это работа! Изумителен портрет Бродского, больного, перед смертью.

* * *

Иван собирается писать рецензию на книгу Перегудова «В те далекие годы». Сказал Александру Владимировичу, учитель Левки — народник. Александр Владимирович схватился за это и сказал, что на днях же сядет писать вторую часть, одним словом, разговор об этой вещи зарядил Перегудова на дальнейшую работу.

* * *

Книга о Модорове подходит к концу. Сегодня у них опять встреча, как жаль мне, что из-за гриппа не смогла съездить к нему ни разу. Кац-

ман отзывается об этой работе Ивана чуть ли не восторженно и говорит, что «монографию обо мне может написать только Иван Михайлович». Иван очень хвалит дочку Модорова, ей только 17-18 лет, она вдумчивая, много читает, учится в специальной художественной школе.

* * *

4 марта 1955 г. Вчера Иван был у В.Н.Бакшеева, там же был Григорьев, я не ездила из-за своего гайморита, это во-первых, а во-вторых, не в чем ехать.

Бакшеев вспоминал свои студенческие годы, учился он у Поленова. Племянник Верещагина был на одном курсе с Василием Николаевичем. И вот однажды Поленов поставил чучело волка на фоне белой материи, Василий Николаевич сел поближе, чувствует, что у него не выходит то, что он видит — нет бархатистости шерсти. Упорно работал, добиваясь правдивости передачи. В это время пришел Верещагин, подошел к племяннику, сделал указание. Затем остановился сзади Василия Николаевича, тот растерялся и не знал, как быть — встать и приветствовать или продолжать работу, а пока он думал Верещагин уже прошел. Василий Николаевич страшно жалел, что не встал и не заговорил. «Ведь мы тогда очень застенчивые были. Хотя бы голос Верещагина услышать, услышать его мнение, совет». После перерыва в занятиях племянник Верещагина вошел в мастерскую и громко, чтобы слышали все, сказал: «Бакшеев, дядя просил передать вам, что вы на верном пути».

Василий Николаевич при встрече с Репиным говорил о Верещагине, выразил свое мнение, что он большой художник. Репин, как всегда, экспансивно набросился: «Не большой, а гений!»

Заговорили о «Неизвестной» Крамского — интересно замечание Бакшеева, «Крамской удержался от маленького мазка, после которого это лицо из притягивающего стало бы слащавым и вульгарным».

О Всесоюзной выставке Василий Николаевич отозвался — «плохая». Я с ним согласна. Все картины на одно лицо, не знаешь, где начинается Петров, где кончается Сидоров. Ругал Соколова-Скаля за театральность, Решетников расстроил. Сегодня Иван поехал к Модорову.

* * *

13 марта 1955 г. Вчера Иван был у Кацмана. Собрались: Кацман, Перельман, Богородский, Герасимов, Тихомиров, Лебедев из Третьяковки и Иван. Обсуждали журнал, посвященный АХРРу. Уже была намечена программа, Лебедев назначен редактором, а Иван его заместителем. Все высказались. Иван взял слово, разнес всю программу. Говорил, что она бескостна, позиция слабая, АХРР нужно вести от исходной точки, от передвижников, начало соцреализма было не в 30-е годы, а раньше —

при капитализме. Ярошенко, Касаткин — вот первые художники этого направления.

— Почему их не поднимаете, нельзя АХРР вести от училища ваяния и зодчества. Жалобы на Иогансона неправильны, если он «шатается», то нужно бороться за него. Если Иогансон выступил с защитой Кончаловского, надо его поправить. Надо бороться за него не только с врагами, но и с ним самим. А вы ничего не делаете. Шатания были и у больших художников. Репин разве не уехал от нас? Горький разве не выступал против? А Шаляпин? Иогансон - гениальный художник нашего времени, и он останется в истории живописи.

Пронесся шумок, Герасимов напомнил о своих портретах. Иван не ответил на реплику Герасимова, напрашивавшегося на комплимент. Иван сказал, что предисловие должно быть написано Герасимовым. В редколлегию необходимо ввести Иогансона.

Все согласились. Иван прочел свою статью о выставке - она тоже не прозвучала. Он как-то серо похвалил всех, не выдвинув никого, это не статья Стасова, где одни летели вниз, другие мощно поднимались вверх. Тихомиров подошел к Ивану прощаться и поздравил с блестящим выступлением, с его мнением об Иогансоне он вполне согласен. Лебедев просил Ивана о встрече, разговоре вдвоем. Герасимов — грубоват. Интересно, будет ли он у нас? В скором времени должны собраться художники, я думаю, что приедет, хотя, вообще, это разрыв. Иван хочет отказаться от редактирования этого журнала. Я бы хотела этого.

* * *

Вечером к нам приехала Людмила Ивановна Кедрина и привезла с собой поэта Маркова Алексея Яковлевича. Этот вечер останется в моей памяти так же, как вечера художников, поэтов, писателей, музыкантов у нас до 1938 года. Алексей Яковлевич читал свои стихи. Прочитал «Безверие». Суть его такова — перед церковью крестится старая актриса, а молодежь — девушки, парни насмехаются над ней по этому поводу, смеются потому, что полная пустота, безверие. Поэт заканчивает словами, что лучше вера во что-нибудь, чем безверие. Прочел «Сикстинскую мадонну». Сильная, объемная вещь, так же как и «Безверие». Но чего-то я не понимаю» Иван заинтересовался Марковым — безусловно талантливый поэт.

Алексей Яковлевич говорил о жутком настроении среди литераторов. Рассказал, как Тендряков приходил к нему и на упрек за водку, просил еще выпить, чтобы забыться, так как по штампу писать не хочет, а что идет от души - не печатают.

Алексей Яковлевич говорил о Дункан и Есенине: «Ему недоставало теплых ладоней». Образно и поэтично.

Иван обещал хлопотать о квартире для него, ведь семь человек живет на 20 метрах.

Павел Васильев восстановлен в членах Союза писателей благодаря содействию Молотова. Сурков месяц назад в литературном институте говорил, что Павел Васильев - хулиган, а на собрании в Союзе писателей — диаметрально противоположное.

Алексей Яковлевич рассказал, мельком, о гибели их семьи. Отобрали хлеб, грозил голод. Отец семейства нарочно отравил всех угаром. Алеша как-то спасся.

Алексей Яковлевич воспитывался в детдоме.

* * *

Однажды мы с Иваном были на одном из вечеров в Институте мировой литературы Горького. Был там и Городецкий. Был он очень стар, и походил на Россинанта, и ничего от прежнего у него не осталось. Встретились и разошлись.

* * *

Жена Лебедева Андрея Константиновича как-то вспоминала, что она и жена Сысоева решили проверить своих мужей. Обе семьи жили тогда у Третьяковской галереи и дружили. Мужья сказали, что ушли к Тройскому. Уже светало. Они собрались и пошли к Дому правительства. Квартира наша была освещена. Они ушли успокоенные. У Ивана собирались Лебедев, Сысоев, Власов Федор, Меликадзе — шли беседы, работа по искусству. Это была его группа, как говорили «школа Гронского». После ареста Ивана не пострадал никто.

* * *

17 августа 1961 г. Иван получил пригласительный билет на юбилей — 80-летие Александра Михайловича Герасимова. Мы приехали, когда уже было много гостей, но чувствовалось, кого-то еще ждут. Я поняла — Ворошилова, так как Герасимов считал его своим другом. Я сидела с искусствоведом Тихомировым и его женой, очень милые старики, допотопные интеллигенты. Она - очень живая, остроумная, и чувствовалось, что когда-то была блестящей женщиной. Я боялась, что не смогу разговаривать.

Вошел Ворошилов. Меня поразил его вид: цветущий, свежий, бодрый, розовое лицо, в сером костюме, а ведь ему 80 лет! Герасимов против него совсем старик. Из крупного, плотного мужчины, за последние годы он превратился в высохшего, маленького.

При появлении Ворошилова все как-то мгновенно встали с мест и двинулись навстречу ему. Все здоровались за руку, с почтительными

поклонами. Сразу прошли к столам. Чуждым мне показался «английский обычай»: погасили свет и официант внес пирог с 80 зажженными свечами. Этот фокус не для юбилея Герасимова, русского в корне, сына прасола, разве наши обычаи хуже? Почему английский? Тамадой был художник Налбандян.

Первым поздравлял Ворошилов. Я ждала, что же он скажет?

— Мы с сыночком ехали сейчас в машине и слушали музыку, и вся эта музыка была из каких-то ноющих звуков, под которую даже плясать нельзя. Вот какую музыку вы пропускаете - сказал он, обращаясь к заместителю министра культуры Кузнецову. После этих слов он обратился с поздравительной речью к Герасимову. Сказал, что реализм победил, что все «формализмы и идиотизмы» - низложены. Вот и вся его речь. Я слушала его с удивлением, но ничего яркого он не сказал.

Выступил маршал Еременко, вернее, читал по записке. У Кузнецова была яркая речь. Очень короткая у Вучетича. Прочел два отрывка из пьес артист Художественного театра Жильцов. Неудачно выбрал отрывок из Пугачева, но читал блестяще. Иван попросил у Налбандяна слово, тот сказал — «Через одного». Выступает один, два, три, затем дает слово какой-то женщине, которая просто жмет руку Герасимову. Все выступления, кроме Вучетича, были бесцветные, пустые, делались поклоны Ворошилову, повторялось без конца слово «идиотизм». Иван сидел напряженный. Наконец получил слово. В выступлении сказал о предстоящем XXII съезде, связал с искусством, поднял художников-реалистов. Это была речь коммуниста, в противовес беззубой, обывательской речи Ворошилова. Я знала, что он будет говорить хорошо, так как видела его состояние напряженности и собранности. Слушали все с большим вниманием, а Вучетич только восторженно кивал головой. Когда Иван кончил говорить, многие бросились к нему, поздравили с блестящей речью. Подошел Манизер, Еременко, Кузнецов сказал, что с большим удовольствием слушал его выступление. Герасимов уехал с семьей Ворошилова. К Ивану подошел Сысоев. Поздоровались, долго не мог узнать, это была наша первая встреча после 20-летнего перерыва. Мне неприятно было смотреть на него за его бездушную, формальную встречу с Иваном в Академии художеств после тюрьмы, лагерей.

* * *

12 ноября 1961 г. Вчера мы с Иваном были у Николая Платоновича Липатова - было что-то вроде новоселья. Пришли Иконников с женой, моряк — капитан дальнего плавания, старик 70 лет, но ему больше 55 не дашь. Иван и тот оконфузился, назвав его «юношей», когда же узнал, что ему 70, переменил тон. Был Измайлов с женой, это председатель Центрбалта. Он в Октябрьскую революцию командовал Балтийским

флотом. Ему около 70, высокий, грузный, с несколько апатичным лицом и маленькими глазками. Он рассказал о своем разговоре по телефону из Кронштадта с Лениным в Смольном. Знаменитый разговор, когда Ленин просил поближе подвести корабли к Петрограду, на что Измайлов ответил, что «все будет сделано, но близко не подведет, иначе «нас возьмут голыми руками». Говорил и весь горел: «Умирать буду и не забуду этого разговора, весь дословно запечатлелся». Это «отец» Дыбенко, он сидел и в царской тюрьме, и в 30-е годы.

* * *

Мы были в гостях у Курилко, художника Большого театра. Кроме нас с Иваном были приглашены А.К.Лебедев, А.И.Лактионов, художница, медсестра, работавшая с известным хирургом Юдиным. Смотрели картины — безукоризнено написаны. Содержание — «мистика», сказал на ухо Ивану Андрей Константинович. Много интересных разговоров, воспоминаний.

Курилко много рассказывал и вспомнил такой эпизод. Он как-то ехал в поезде, услышал пение моряков — пели частушки, в том числе и нецензурные, мотив захватил Курилко. А в то время задумывались о создании советского балета. Курилко напел Глиэру мотив «Яблочка», услышанный в поезде. Глиэр выслушал, ушел, через некоторое время вернулся, опять просил напеть; в конечном итоге, этот мотив был введен в балет «Красный мак» и пользовался большим успехом. Мне, кажется, что «Яблочко» можно поставить в ряд с «Камаринской» Глинки.

Дирекция Большого театра отказала в постановке «Красного мака», мотивируя тем, что новый зритель не поймет балет. Тогда Глиэр, Курилко и Гельцер решили выступать на предприятиях с балетом. Выступления прошли с успехом. Билеты были проданы на год вперед.

* * *

29 февраля 1964. Вечер у Модорова, его 74-летие. Дочь Модорова Наташа вышла замуж за штангиста, олимпийского чемпиона Юрия Власова. Кроме них были Азгур с женой. Вначале пришли в мастерскую — чудесные портреты. Семашко, старых большевиков. Много хороших работ. С холста упоительно пахли розы.

...Вчера - 5 марта 1964 была вечером Петрушанская Анна Петровна. Читала воспоминания о Горьком периода, когда он был в Сорренто. Очень интересно, живо, непосредственно. Я так же, как она, восприняла первую встречу свою с Горьким в Красково. Сказала об этом ей. Анне Петровне было приятно, тон взят верно. Она и я - одного года рождения.

Сильное впечатление произвело описание церкви Св. Себастьяна. С другой стороны церкви — вход в кабачок «Вниз по матушке — по Волге».

Анна Петровна дружила с сыном Горького Максом.

Оказывается, Алексей Максимович давал всем прозвища. Анна Петровна не сказала, какое же было у нее. А мое — «воздушная женщина» — это после полета на АНТ-9 по новостройкам страны.

* * *

Октябрь 1964 г. Как-то Иван вместе с Людмилой Ивановной Кедриной был у поэта Игоря Ивановича Кобзева. Разговор, конечно, коснулся репрессий, лагерей. На Кобзева встреча с Иваном произвела сильное впечатление. Особенно интересным ему показался рассказ Ивана Михайловича о его побеге из царской тюрьмы в Иркутске, который подготовили партийные товарищи, чтобы скрыться от жандармов. Иван должен был разыграть роль молодожена и поселиться с «новобрачной» в гостинице. Роль молодой «жены» исполняла товарищ по партии — курсистка Вера Граусберг. Кобзев написал стихотворение «В отеле «Модерн». И еще одно стихотворение он посвятил ему — «Вернувшимся». Поэты всегда немного украшают действительность.

«В отеле «Модерн»

И.М.Г.

Иркутская полночь штыками мерцала.

Папахи. Погоны. Жандармский кант...

В ту ночь из глухой одиночки централа

Бежал политический арестант.

Прохожих хватали на улицах прямо,

Тащили силком из подвальных скверн;

А он под ручку с нарядною дамой

Прошел донжуаном в отель «Модерн».

Та дама (теперь уже это не тайна)

Была курсисткой, которой ЦеКа

Доверил сказочное заданье:

Стать «женою» бежавшего большевика!

Они и знакомы-то прежде не были,

Их свел друг с другом партийный пароль.

Но конспирация строго требовала

Правдиво играть непривычную роль.

Они поселились на две недели,

Покуда не стихнет сыскная метель,

В супружеском номере в пышном отеле,

В котором была лишь одна постель.

У нее был жених, у него — жена, настоящая.

Но пусть бы посмел кто-нибудь ревновать! –

Они оставались просто товарищами,

Которых трудно шпикам разгадать.

Всяческим снобам, с мозгами куцыми

Во сне не увидеть такой красоты.

То были витязи Революции!

Люди ленинской чистоты!

Их образ встает предо мной из рассказов

Последних подпольщиков-большевиков.

И что тут стихи?! Это надо алмазом

По золоту высечь, на веки веков!

И.Кобзев

24 октября 1964 г. В Доме литераторов был вечер, посвященный 50-летию Никитинских субботников. Вечер прошел хорошо. Иван выступал, остался недоволен - выступление не удалось. Снимали для телевидения.

* * *

Непростительно то, что Павел Александрович Радимов ушел из нашего искусства. Все его лучшие, им отобранные вещи пропали, украдены. Ушло, как говорят, за границу. Мы с Иваном были на его выставке в Абрамцеве. Я увидела его «Букет» - по краскам это была не его работа, но и его - скорбная, темная, с трагическими тенями. Так я ее восприняла. Спрашиваю — «Что это?» - «Да это Павел Александрович в войну писал, — ответила мне Матрена Филипповна, его жена. — Молча страдал за родину, и переживания его отразились на цветовой гамме букета».

* * *

2 апреля 1977 г. Страшно писать. У Ивана рак гортани. Ничего не описываю. Назначили облучение. Сейчас прошли первые десять сеансов и его отпустили домой. Сегодня днем были Сергей Иосифович Морозов и Андрей Алексеевич Бочков - земляки Ивана. Морозов с Иваном Михайловичем был на Воркуте. Не успели уехать Морозов и Бочков, как приехали А.К.Лебедев, М.М.Музалевский - коллекционер и художник Е.М.Фролов. Должен был приехать Ю.П.Власов.

* * *

3 апреля 1982 г., в мой день рождения я была вознаграждена - приехала в гости Анна Петровна Петрушанская. В прошлом - она разведчица, была в Италии и Америке. В Италии тесно была связана с Горьким и дружила с его сыном. С Анной Петровной приехала ее близкая знакомая - Елена Павловна Федорова, из рода князей Волконских - порода видна. Воспитанна, умна, много знает и по истории, и по литературе. Иван рассказывал очень живо, интересно.

Он вспомнил о своих последних встречах с Маяковским, о той полосе самоубийств и покушений — Есенин, Маяковский. Хотел покончить с жизнью Демьян Бедный... Ефремов, секретарь Демьяна Бедного пришел к Ивану и предупредил его о настроениях и намерении Демьяна. - «Нужно уследить, уберечь человека». Городецкий прислал записку Ивану: «Я буду мертв, когда ты будешь читать эту записку». Иван рассказывал очень живо, интересно. Светлана все это записала на магнитофон. Говорили о смерти Петра I, страшная история.

Потом Елена Павловна рассказывала свои мытарства с постройкой дачи — получением земли, стройкой, рассказывала с юмором. Вечер просидели в живой беседе. Елена Павловна заметила, что телевизор разлучает людей.

— Недавно провели чудесный вечер без вина, без телевизора... — в разговорах, в общении у своей подруги.

...Только теперь, придя к концу своей жизни, как странно... оглянешься и не верится, — какие удивительные люди прошли через нее, оставили свой след!...

* * *

17 января 1988 г. Кажется, я полюбила свои бессонные ночи. Все видится таким мирным, кругом тишина, нет суеты. Не надо бежать кому-то что-то делать, кормить, шить, спешить по хозяйственным делам.

Сейчас вяжу кофту, называется она «ночи безумные, ночи бессонные». Я ее вяжу только ночью. Кстати, я не люблю этот романс, хотя поет его Козловский. Чуждо мне его содержание. По натуре я не «домашняя курочка», но люблю семью, люблю домашний порядок, тепло, уют. Люблю «Патетическую сонату» моего любимого Бетховена. Как совмещается?

Чем дороги бессонные ночи? Тем, что я спокойна в них, ничто не волнует, на душе штиль. Как хорошо! Мне кажется, что ночью я набираюсь сил душевных на день.

* * *

Любимой чело омрачилось,

И нежность глаза не струят.

Она вся в заботе, тревоге,

Не хочет ни петь, ни играть.

* * *

Исполнился 1992 год.

В какую я даль забрела.

На солнечной этой планете

Еще мне найдутся дела.

И сердце пока не устало,

И руки как прежде горят.

Для счастия надо так мало

Работа и любящий взгляд.

* * *

16 августа 1992 г.

Ты, гроза господня,

Не буди ребенка.

Пронеситесь, тучи черные,

Сторонкой.

Вот гроза стихает,

Тучи улетают.

Матери молитва

Сон твой охраняет.

* * *

...Если сердце твое изнывает в тревоге,

Обливается кровью в груди,

Отыщи подорожник на дальней дороге,

И по ней потихоньку пойди.

Ты возьми в свои руки усталые посох

И ступай потихоньку в поля,

Где в высокой траве и сверкающих росах

Отдыхает родная земля...

Там едва колея пробивается в поле,

Ветер тихо шумит в камышах

По дороге далекой, в молчанье, на воле,

Ты забудешь и горе и страх.

ГЛАВА 7. ВСПОМНИЛОСЬ — ЛЕПЕСТКИ ПАМЯТИ

Эти короткие эпизоды записаны мной за мамой, когда она почти ослепла и не могла ни читать, ни писать. Память ее все возвращалась и возвращалась к былому, дополняя все новыми и новыми подробностями, как бы уточняя уже написанное. Все эпизоды расположены в хронологическом порядке, а даты относятся к моменту воспоминаний - С.Г.

* * *

Однажды мы с папой были в Казани. Он зашел к ювелиру Нурову, с которым они дружили. Я увидела в витрине маленькую красивую кошечку — она мне очень понравилась, и я попросила папу купить мне ее для куклы. Папа не соглашался... Оказывается, она стоила 25 рублей и сделана была из горного хрусталя, матовая, будто пушистая, и глазки два изумруда.

* * *

Мама разделила все золотые вещи на нас трех сестер.

Была витая из четырех колечек золотая цепь, почти до колен, подарок папы.

...Ольга свою золотую цепочку и крест спрятала в спинку кровати, отвернула шарик и бросила туда, потом привернула. Это было, когда ходили по домам и отбирали золотые вещи. Тогда же мама не отдала мешочек муки, так и сказала — «Не дам, у меня маленькая девочка, она больна».

У меня был крестильный крест на золотой цепочке, сантиметров 5-6 с распятым Христом. Сделан из цветной эмали, голубое опаясание, лик хорошо, выразительно написан; продала, когда болел Игорь, я еще тогда была с Константином.

Дедушка подарил маме два заказных золотых литых простых браслета. Самодельный золотой литой браслет ломали в торгсине — не поверили, что литой.

Нитка топазов до пояса — круглые, ограненные.

Серебряная сумочка — величиной чуть больше ладони. Подарил Константин. Кольцо в кольцо, с висюльками, на вздержной цепочке, тоже серебряной. Продала за валенки для Вадима.

Были папины крупные золотые запонки, эмаль с анютиными глазками.

Бабушка Софья подарила мне свое обручальное толстое кольцо 94-й или 96-й пробы. Все это спустила в голодное время.

Папа купил маме брошь. Александрит окружен мелкими бриллиантами, по концам броши по меленькому александриту. При огне камни горят - бордо, а днем - зеленые.

Розовые кораллы бабы Паши остались у нас дома, а золотые застежки пошли на хлеб.

Баба Паша подарила Ольге свой браслет — перекрещенные два листа с крупным бриллиантом.

Из Финляндии папа привез большую перламутровую раковину.

Был серебряный портсигар — наследство от мамы. Константин выгравировал на нем день рождения Игоря.

9 ноября 1992 г.

* * *

Плетеной корзинке для рукоделия около ста лет, она подарена моей маме еще до замужества, когда она заканчивала медицинские курсы и работала в доме слепых. Были там ребята разного возраста — от 10 до 17 лет. Мама привязалась к ним - читала, беседовала с ними. Они плели разные корзины и что-то вроде блюда из какого-то корешка. И вот, когда мама уходила, кончив учебу, то ребята поднесли ей эту корзину собственной работы. Мама ею очень дорожила.

Большая шкатулка с муаровой обивкой для золотых и серебряных вещей была подарена маме ее отцом Иваном Мокровым. Шкатулка была куплена. В ней же мама хранила и топазовые бусы.

Серебряный (?) браслет с сердоликами подарен Эль-Регистаном. А история такова.

В начале 30-х годов был организован пробег автомашин через Кара-Кумы. Туда же ездил и сотрудник «Известий» поэт Эль-Регистан. Пробег был очень тяжелый, люди и машины вымотаны, но прошли путь с успехом. Было столкновение с басмачами. В конце концов они столкнулись с ханом Хорезма. Была схватка, взяли в плен семью хана, в которой была 15-летняя жена хана, носившая на руке этот браслет. Все это было взято как трофеи. Трофеи были распределены между участниками пробега. Эль-Регистан получил этот браслет и по возвращении в Москву принес его мне вместе с письмом, в котором описывал всю эту историю. Письмо было мною положено в архив Ивана Михайловича, а архив пропал...

3 июля 1993 г.

* * *

Вспомнила стихотворение из детства, его мне читала мама.

Ночью в колыбель младенца

Месяц луч свой заронил.

Отчего так светит месяц?

Робко он меня спросил.

«День-деньской устало солнце

И сказал ему Господь:

«Ляг, усни и за тобою

Все задремлет, все уснет».

И взмолилось солнце брату:

«Брат мой, месяц золотой,

Ты возьми фонарь и ночью

Обойди весь край земной.

Кто-то молится, кто плачет,

Кто мешает людям спать,

Все разведай, а поутру

Приходи и дай мне знать».

Солнце спит, а месяц ходит,

Сторожит земной покой,

Завтра рано-рано утром

Постучится брат меньшой.

Тук-тук-тук. Откроет двери.

«Солнце, встань, грачи летят,

Петухи давно пропели,

И к заутрене звонят».

Солнце встанет, солнце спросит:

«Что, голубчик, братец мой,

Как тебя Господь Бог носит?

Что ты бледен? Что с тобой?»

И начнет рассказ свой месяц.

Кто и как себя ведет,

Если ночь была спокойна,

Солнце весело взойдет.

Если нет, взойдет в тумане,

Ветер дунет, дождь пойдет.

В сад гулять не выйдет няня

И тебя не поведет».

И детям своим рассказывала его много-много раз. А потом нарисовала в альбом целую серию картинок к нему, где-то дома лежит.

* * *

... на могиле дедушки мама упала на колени и долго молилась... Похоронен в Елабуге при большом стечении людей. Достойно. Может быть, могила и сохранилась.

2 февраля 1995 г.

* * *

Из Голландии папе присылали и он привозил сам из Финляндии луковицы тюльпанов и гиацинтов. Выгонял очень крупные цветы. Еще помню, как он подкрашивал сирень — ставил ее в питательный и красящий раствор и придавал такой оттенок, какого никто в Гороховце не имел.

Папа выписывал много журналов: для Лены «Светлячок», для меня «Золотое детство», для Оли — журнал мод. Маме и себе — «Мир искусства», «Хозяйка», иллюстрированный журнал «Искра», «Отечественные записки», «Охотничий журнал», газету «Русское слово», что-то по цветоводству.

Мы получали приложение к «Светлячку». Из этого приложения папа вырезал, и склеил нам игрушечную усадьбу. Собачья будка была в ней сантиметровой величины. Куда бы папа ни ездил, отовсюду привозил какую-нибудь самоделку, а не игрушку.

У меня был ящичек, я разделила его на три комнаты, прорезала окна, видела как делал папа.

Был чудесный клей «Синдитикон», очень крепкий. Мама склеила статуэтку, у которой отбилась ручка.

Папа привез Оле из Финляндии обнаженную женскую фигурку, а мне деревянную ласточку, в размахе крылья примерно 20 см.

Богатое детство было - впечатлениями, занятиями, а вот своим детям не сумела дать...

5 февраля 1995 г.

* * *

С мамой плавали на Святой ключ, один раз без Лены, другой раз с ней. Плыли на пароходе из Осы до Казани, потом до Елабуги. Очень хорошо помню Святой ключ. Из Гороховца с папой плавали до Мурома.

12 февраля 1995г.

* * *

Это было в Осе. Мне было шесть лет, но я до сих пор помню это редчайшее явление в природе — в 1911 году наблюдала комету Галлея, ее

появление у нас бывает один раз в 75 лет.

В Осе, во время ледохода, мама брала меня с собой и мы, кажется, на дилижансе отправлялись на дамбу смотреть ледоход по Каме.

Папа был ярый картежник, часто пропадал в Осинском клубе.

14 марта 1993 г.

* * *

Однажды в Гороховце я колом разбила большое окно в аптеке — шалили, прыгали с мальчишками и я не рассчитала, думала, что промахнусь. Папа ни слова не сказал.

* * *

Папа с отличием закончил провизорские курсы в Казанском университете.

Он сам составлял рецепты мазей. Одна была очень хорошей от экземы. К сожалению, рецепт утерян, но составляющие помню. В нее входили — окись цинка, белая ртутная мазь, борная кислота в порошке, борецус в порошке, нафталан, ланолин, олеум прованс, ментол и еще что-то. Папа хотел, чтобы я продолжила его дело.

* * *

Когда мы с папой плыли куда-нибудь на пароходе, обязательно шли обедать, папе всегда подавали солянку с кусочками льда, а мне консоме - бульон с гренками.

* * *

Как-то мы с мамой шли по набережной Клязьмы, и вдруг из раскрытого окна большого каменного дома раздались звуки пианино, приятный голос запел:

Вот вспыхнуло утро, румянятся воды!

Над озером быстрая чайка летит.

Ей много простора, ей много свободы.

Луч солнца у чайки крыло серебрит.

Так девушка чудная чайкой прелестной

Над озером чудным (?) спокойно жила,

А в душу вошел к ней чужой, неизвестный,

Она ему сердце свое отдала.

Как чайке, охотник, шутя и играя,

Он юное сердце навеки разбил,

Навеки разбита вся жизнь молодая,

Нет веры, нет жизни, нет счастья, нет сил!

И стали мы с мамой звать этот дом — «Чайкин дом».

6 декабря 1994г.

* * *

В Гороховце на Крещение все шли на реку. Во льду был вырублен крест, и батюшка святил воду.

* * *

На Святки в Гороховце в гимназии устраивались маскарадные вечера. Под духовой оркестр были танцы. Оркестр обычно сидел в коридоре, а не в зале с танцующими... Все это ушло.

17 января 1993г.

* * *

Анна Антоновна несколько раз ходила к Ивану пешком из Долматово в Ярославль — это около 90 верст.

март 1994 г.

* * *

В Доме правительства было несколько фотографий большого формата 13x18,18x24, на которых Иван снят с Троцким. Лев Давидович в 1924 году приезжал в Коломну и участвовал в митинге на паровозостроительном заводе.

* * *

В 1928 году у нас гостила Анна Антоновна. Я оставила 9-месячного Вадима на нее и нашего детского врача Босика. Мы с Иваном уехали отдыхать.

11 июня 1995 г.

* * *

От деда Мокрова получила немало - его творческие способности передались мне. Я училась в АХРРовской студии, у В.Н.Бакшеева, работала художником-декоратором в музыкальном театре им.Станиславского и Немировича-Данченко.

6 февраля 1994 г.

* * *

Наевшись с мясом пирожков,

Уснул спокойно Пэ Рожков.

Так сочинил про себя Петр Рожков. Он приезжал к нам на дачу на Сходню. С Иваном всегда кто-нибудь приезжал.

Наша дача было против дома Радека. Дом в несколько комнат — кабинет, столовая, спальня и кухня. Потом одно лето жили в бухаринской даче. В 1929-30 году жили лето в Серебряном бору, Иван приезжал после совещаний, и все вместе вповалку они спали на сене.

3 апреля 1993 г.

* * *

Начинала работать в Союзфото раза три. Союзфото - первый адрес, не помню, потом оно располагалось на Никольской улице и в Музее изящных искусств. Как то фотовыставка выезжала в Парк культуры Горького. Это был день, посвященный фотолюбителям — давали консультации. На фотографии, что находится у Ирины, мы с Николаем Михайловичем Бирюковым.

* * *

Мой папа приезжал ко мне в Москву из Ленинграда, ездил с нами на дачу в Подсолнечное.

Он просил одеть Лоллика, купить ему кое-что из одежды. Я «да-да», а потом забыла. Никогда не могла себе этого простить. Лоллий погиб под Сталинградом. Ему было около 19 лет.

* * *

В котельной «Известий» бросали в топку уголь и чуть не бросили бомбу. Увидели ее только в последний момент. Сообщили Тройскому, он сообщил Ягоде.

27 октября 1986 г.

* * *

Однажды Иван Михайлович Москвин говорит Тройскому:

— Иван Михайлович, за что вы на меня обиделись? — Да не обиделся, с чего вы взяли?

— Ну, как же, а почему же меня вчера к себе не позвали, когда у вас гости были?

— Не было гостей. Лидия была одна в доме и чего-то побоялась, везде включила свет.

* * *

Борис Григорьевич Чухновский после спасения экипажа итальянского дирижабля «Нобиле» был очень популярен, но оставался скромным, стеснительным, как девушка, до конца жизни. Много летал на севере. Однажды привез и подарил Ивану шкуру белого медведя. Эта шкура была в Доме правительства, потом в Любиме. Долго ее

сохранить не удалось, так как она не была выделана.

март 1987 г.

* * *

Светлана слушала пластинку с романсами в исполнении Тамары Церетели, а мне вспомнилось:

Был юбилей «Известий» в Большом театре, какой не помню. Выступали артисты, должна была петь Тамара Церетели. В ложу к Ивану пришла директор театра Малиновская и сказала, что Церетели выступать не будет: «На сцене Большого театра цыгане еще не пели».

Великолепное контральто Тамары Церетели, манера исполнения, трактовка песен и романсов была горячо принята московской публикой. Она пела в Малом зале консерватории, ее сравнивали с «божественной» Варей Паниной. Иван знал, что она несла высокое искусство. Сказал: «Тамара будет петь». Произошла словесная стычка. Церетели пела.

Иван слышал Плевицкую, Вяльцеву, Панину, Раисову.

4 июля 1992 г.

* * *

Понедельник. Жарко. + 29° в тени. Сидим в кухне, обедаем. По небу ходят пуховые облака с поддонами, какие люблю. Вдруг брызнул дождь. Озорничает Илья!

И, темня у тополей вершины,

На передней туче, вижу я,

Восседает, засучив штанины,

Свесив ноги босые, Илья...

Это Павел Васильев!

У меня был нарисован Илья, сидящий по пояс в облаках, вот так оттопырены пальцы. Демьян Бедный увидел и попросил себе эту картинку.

31 августа 1992 г.

* * *

В Доме Правительства висел вышитый мной холст с Ванькой и Танькой по Билибину. Исаак Бродский увидел, попросил: «Лидия Александровна, можно мне это взять?» Я, было, смутилась, но мне было приятно, что Бродский оценил кустарное мастерство. Известный сюжет у плетня, он так или иначе жил в нашем доме был вышит аппликацией или нарисован на доске.

* * *

К Валериану Владимировичу Куйбышеву я очень хорошо относилась, почти как к Замкову Алексею Андреевичу.

4 декабря 1994 г.

* * *

Однажды на вечеринке в Доме правительства я и Андрей Белый плясали русского.

Воблый обещал мне подарить скрипку.

* * *

Кто-то сказал Ивану, что Анна Ильинична Толстая очень нуждается и намеревается петь в ресторане, чтобы заработать на жизнь. Ей выделили академический паек.

* * *

В Доме Правительства на 11-м этаже на нашем большом балконе, к большим праздникам — 1 Мая и Октябрю ставили огромный портрет Сталина. Клишин, наш лифтер, говорил, что за этот портрет было заплачено 500 рублей.

11 июня 1990 г.

* * *

Дежурные по подъезду - Клишин, душа-человек, хороший, лет 35, и Толстов — очень неприятный человек. Наверняка, они были работниками НКВД. Толстов вытащил Вадима из фонтана, куда тот упал вместе с велосипедом. Спас. Вытащил за шиворот. Глубина была хорошая, шапочка плавала.

* * *

Как-то идем с Ирой через мост, она показывает на портрет Сталина на нашем балконе и говорит: «Папа». За нами шел мужчина, услышал и говорил — «Хорошего себе папу выбрала». Отец тоже носил усы, потому она и ошиблась.

11 июля 1990 г.

* * *

Павел работал допоздна, утром спал долго. Елена сидела со мной. Ира бегала по квартире. Нашла насос от велосипеда, на котором Игорь ездил на Сходню. Ира зашла в библиотеку, а на кушетке спал Павел. Размахивала насосом и попала Павлу по голове. Он вскочил, спросонья ничего не понял, рассердился. Увидел улыбающуюся Иру. Заулыбался

сам, смягчился, все было кончено мирно. Ира говорит, что это был не Павел, а Куйбышев... Может, я и ошиблась.

* * *

Я безумно любила Иру и никуда от нее не отлучалась. Иван пошел на встречу Нового года к Вере Руфовне, жене Демьяна Бедного. Я села красить Ирочкину кровать голубой краской. Вдруг Иван возвращается и говорит: «Вера Руфовна отослала меня за тобой. Идем вместе». Я быстро оделась и мы пошли. В этом же доме, в соседнем подъезде(?). Была только семья. С новой женой Демьян жил в особняке. Как-то видела ее — кожаное пальто, шлем летный и из-под него — белые локоны. Зачем она ему нужна была? Семью разбил.

* * *

Исаак Бродский подарил Ивану рисунок-портрет Ворошилова, который печатался в «Известиях» к юбилею Клима Ворошилова. Портрет отдали в окантовку. К сожалению, «мастера» отрезали подпись автора, она не умещалась у них в рамку. Полоску с подписью вернули вместе с окантованным портретом. А портрет я, наверное, в войну продала в Ярославский художественный музей. Дома в альбоме хранится только автограф И.И.Бродского.

После ареста Ивана пришлось продать картины, их было довольно много. Морские пейзажи крымского берега старого мастера, кажется, Богаевского. Японские гравюры Хокусая - привезенные и подаренные Б.Пильняком. Пришлось продать овальную картину мастерской В.С.Сварога. Говорили, что он ее выкупил. Радимовскую «Избушку ведьмы в Абрамцево», карандашный рисунок И.Бродского «Ленин в Смольном», этюд В.Бакшеева «Окно». Все это продала в Ярославский музей, когда осталась одна без Ивана.

1 сентября 1992 г.

* * *

Иван уже был арестован. Заболел Вадим. Я позвонила Алексею Андреевичу Замкову. Он сказал — приезжай. Я приехала. Мухина и Замков жили в то время в особняке у Красных ворот, на его месте сейчас стоит высотное здание. Вошла, на глазах, конечно, появились слезы.

— Алексей Андреевич, вы знаете, Иван взят.

— Я знаю. И тебя не минула чаша сия.

Потом мы говорили о Вадиме. Он дал ампулы с гравиданом. Я спросила: «Их надо колоть? «Нет, будешь давать по...», в точности не помню. Был очень человечный. У нас в доме был своим человеком, приходил запросто. С его женой Верой Игнатьевной Мухиной не было столь теплых отно-

шений, да и, кажется, она несколько ревновала Алексея Андреевича.

7 марша 1992 г.

* * *

Когда арестовали Ивана, и меня выселяли из квартиры, пришлось уйти из театра, где я счастливо работала. Старик-маляр, работавший раньше с Коровиным, переживал за меня. Подошел, обнял и вручил коробку с красками — стеклянные чашечки с гуашью. У него просили эти краски продать, но он никому не отдавал. К сожалению, его фамилию я не помню, но знаю, что он готовил холсты.

6 февраля 1994г.

* * *

Получила открытку от Ивана с этапа, чтобы прислала теплую куртку и белье. Это в мае-июне 1939 года. Собрала посылку, вшила подкладку в пальто, послала. Месяца через два или позже, посылка пришла обратно. Посылала на Воркуту свои рисунки, контурные портреты детей, он ничего не получил.

конец апреля 1990 г.

* * *

Вещий сон об Иване, а накануне и не думала о нем.

Вижу, будто стою на берегу широкой-широкой реки, а по реке идут льдины, выплывают одна из-под другой. И на одной льдине, которая вынырнула из-под воды, стоят две мужские фигуры с шестами. Один — Иван, другого не знаю. И вдруг льдина разбивается и тонет. И выходит на мою сторону, только далеко-далеко, с шестом Иван, а второй утонул. Вечером с теткой Ариной встретилась, рассказала. Она говорит: вещий сон - выйдет Иван, только далеко-далеко.

Вот Иван и плыл 15 лет.

19 мая 1993 г.

* * *

В Любим во время войны из блокадного Ленинграда привезли детей, жили в интернате. Проработала я в нем больше года. Тяжелое время, бедные дети, что они перенесли! Они не только оголодали, одичали, некоторые после всего пережитого — мочились. На воскресенье забирала к себе мальчонку и девочку.

В Любиме впервые увидела северное сияние, пошла разбудила Татьяну Павловну Непран, она позвала всю старшую группу детского дома.

* * *

Работала в госпитале санитаркой. Однажды раненый из одной палаты подзывает: «Вот возьмешь три тарелки супа, я спрятал под кроватью». Я несу, а другой раненый просит — «Дай», а сам уже свою тарелку съел. Я говорю: «Мне сыну. Ты уже съел». И отнесла детям.

В конторе паек был 400 граммов хлеба, а в госпитале, кроме пайка, я могла пользоваться остатками еды раненых.

Бывало, налью кипятку, хлеба накрошу, посолю и хлебаю.

1 мая 1995 г.

* * *

Был однажды случай, когда я хотела перелезть через загородку за хлебом — украсть. Бог уберег! Кошмар.

Госпиталь уезжал в другое место. Начальник Курочкин звал работать с госпиталем дальше. Он ценил мою работу санитарки - в трудовой книжке есть благодарность.

* * *

Однажды пришла на дежурство со Светланой, ей года не было. А ребенка куда деть? «Отдай дежурной». Взял какой-то раненый - «У меня дома дочка такая же». Положил рядом с собой на подушку, накормил пряником.

Тогда же в госпитале сшила Светлане одеяльце с аппликацией - двумя гусенятами около тарелки. Кто-то увидел — удивился, что так красиво можно сделать.

* * *

Медсестра Аня как-то говорит мне: «Пойдемте, я наберу шприц». Я не поняла — зачем я нужна? «Там в двери стоит цыганка с ребенком на руках». Оказывается, в этой палате умерла цыганка, и у медсестры появились галлюцинации.

* * *

Это было в детском саду, в ясельной группе. Пришла со Светланой, она маленькая, в пеленках еще была. Отдала уборщице, она положила к печке около бака с водой, чтобы потеплее было. Девчонка стала брать воду и ошпарила. Облила лобик и глазки, два дня мазала маслом — постного масла мне дали тут же в кухне. Уже у большенькой, года в три, разошлись глазки, стала немного косить, потом прошло.

* * *

Во время войны. Кормиться было нечем. Хорошо, что меня на работу на лесоразработки взял Борисов. Сильно поддержал, так бы не выжили.

Работала лето, осень, до зимы. Борисов выписывал распиленный мною лес на своего сына и на себя, а деньги давал мне. Пришлось пойти на это потому, что я была жена арестованного.

* * *

Любим — маленький городок, работать негде. Однажды Соболев-мельник на Некрасихе позвал: «Масло выбираю, приходи, а взамен — сдашь грибы». Я обрадовалась. Светлане полгода, взяла ее на перевязку, крепкую - солдатскую, повесила спереди. Пришла. «Грибов надо много, что ж ты с ребенком пришла? Ну, что ж делать! Бери все грибы - пойдут на солонину. Есть хочешь? Поди, нарой картошки, свари или поджарь». Я пошла в поле, открыла дерн, первая пахота, а там лежат рядком, как поросята штук 5-6». Поела и пошла в лес. Я в фуфайке с большой корзиной, за спиной боковуша. Взошла на горку, посмотрела вниз — желтенькие, желтенькие — лисички, сухие грузди. Светлану положила на фуфайку, простынку привязала к ветке, чтобы не потерять. Стала набирать гриб за грибом. Много собрала, хорошо. Ночевала в ночевочной, там еще старик с мальчиком был. Еще набрала рано утром. Дал три литра масла. «А это на девчонку!» и пол-литра масла дал еще, на Светлану. Это было осенью 1943 года.

5 августа 1994г.

* * *

В Актасе, до возвращения Ивана, подошел работник НКВД.

— Вы больше не будете работать, я вас увольняю.

— Никуда я не уйду.

— Что это вы так уверены?

— Я не занимаюсь никакими секретными делами, - отстаивала я себя. Станислава Яновна позвала работать управдомом, и я перешла к ней.

* * *

Лидии относился к Тройскому хорошо, с уважением. С Леоновым всегда было как-то непросто.

По приезде из Актаса Иван хотел наладить старые связи, хотел дать знать людям, что он жив. Приехал! Здесь! Относились к этому по-разному. Это после стольких-то испытаний!

8 января 1995 г.

* * *

Ольга, как папа, была увлекающейся натурой. Ей было уже 60 лет, она была влюблена, как в юности. Переживала свою последнюю любовь до слез. Это ее строки:

Под легкий стук мотора

Летим мы вглядываясь во тьму...

Который же мне, который?

Семнадцатый? Нет, не пойму.

Нежною пылью река обдает нас.

И мчимся, и мчимся во мглу...

Влажно лицо. Что это - слезы?

Ах, я опять не пойму.

* * *

Плохо себя чувствую, вышла к обеду, вспомнила сон или явь, увиденный примерно месяц назад. Очень хорошо видела фотографию дедушки Ивана Мокрова.

Поклялась бы, что видела ее перед собой, а не во сне. Фотография коричневых тонов, размером с книжку, и мамину фотографию, где она в крестьянском платье с подругой. Лицо мамы повернуто... Я долго горячо молилась, просила прощения у мамы, просила дедушку, чтобы он сказал маме, чтобы она простила меня... Вдруг увидела, что дедушка улыбнулся мне, а мама на фотографии повернула голову в мою сторону, - не движение увидела, а положение головы.

В каждом чувстве сердца

Ты живешь незримым

Тайным бытием,

И горит повсюду

На делах моих

Свет твоих советов

Просьб и ласк твоих.

19 июля 1992 г.

* * *

Сейчас Светлана прочитала статью Коновалова об Иване в «Народной газете» за 5 ноября 1994 г. «Редактор Тройский». Как немного написано. Такая длинная жизнь...

ПРИЛОЖЕНИЕ

Среди маминых бумаг встретились листки со стихами известных поэтов, романсов, стихами гороховчан. Она много знала их с юности на память. В конце жизни, помню, читала мне, упиваясь их высотой и чистотой чувств. В1973 году мама и тетя Лена жили на известинской даче в Красной Пахре, и записали по памяти тетрадочку романсов. Жанр романса считался упадочным, чуждым новой социалистической идеологии, исполнялся нечасто. Нотные сборники выпускались редко. - С.Г.

* * *

Помолись за меня,

Не забудь, что по мне панихид не служили.

В час тоски приходи отдохнуть

Над поросшей травою могиле.

Над могилою слезы пролей,

Расскажи позабытому в мире,

Сколько тяжких, безрадостных дней

Провела ты на жизненном пире.

Ведь, кто умер, так свято любя,

Тот и в гробе любить не устанет

И из гроба, услыша тебя,

Перед лоном Всевышнего встанет.

И упав на колени пред Ним

Он испросит тебе всепрощенья,

И найдешь на могиле моей

Прежним мукам минуту забвенья.

Е.И.Вялова

* * *

Посвящено Леле (Оле) Вяловой

Как грустно без тебя, как хочется опять

С тобою утонуть в цветочном ярком поле

Из васильков, из рук венки тебе сплетать

И вовсе позабыть об этой грусти, горе...

Как хочется идти безбрежными лугами

Вперед, вперед... Куда? Ах, ну, не все ль равно?

Куда глаза глядят... Лишь было бы одно...

Была бы ты со мной, с лазурью и цветами.

Как хочется, устав от блеска и от зноя,

Присесть для отдыха, и трепетно любя,

Дышать и жить средь знойного покоя,

Среди цветов и трав... Как грустно без тебя.

И.П.Шумилов

* * *

Жене — Верусе Станкевич

Над могилой моей, после смерти моей,

Пусть бы песни весной напевал соловей,

Посади мне березку, не надо креста.

Хорошо бы и солнце горячей струей,

Сквозь оконце могилы, луч бросило свой.

Не забудь — тяжела, не нужна мне плита,

Ты ведь знаешь, люблю я туманы полей,

Я люблю тихий шепот весенних дождей, -

Так глубокую яму не рой.

И не надо над ней ни холма, ни камней,

Лишь цветы посади ты рукою своей,

Их корням я отдам прах истлеющий мой

И весной, когда ты на могилу придешь

И на память цветы молодые сорвешь,

Ты поймешь тогда тайну мою,

Ты поймешь, что бессмертным и вечным я был,

Свои слезы все в запах цветов перелил

И вошел тихо в душу твою.

И.П.Шумилов

* * *

Белые, бледные, нежно душистые,

Грезят ночные цветы.

С лаской волшебной луна серебристая

Шлет им привет с высоты.

Силой волшебною, силой чудесною

Эти цветы расцвели,

В них сочетались с отрадой небесною

Грешные чары земли.

Трудно дышать, эта ночь опьяненная

Сладкой истомой полна,

Знойным дыханьем цветов напоенная

Душу волнует она.

Шепчут цветы свои речи беззвучные,

Тайны неведомой ждут,

Вплоть до рассвета с луной неразлучные

Грезят они и цветут.

* * *

Последняя свеча на елке догорела,

Из-за угла вошла немая мгла.

Ты подошла к роялю и несмело

По клавишам рукою провела.

В пустынной комнате таинственно и грустно

Лилась мелодия, как греза о весне.

... и замирала трепетно во мгле.

Под елкой Арлекин измятый, несуразный,

Гримасничал усталостью больной.

И мне казался он ошибкой безобразной

Над нашей верою, над нашею мечтой.

Прошли года, желанья умирали,

Жизнь шла знакомой лентою картин,

Но не было любви, мы гордые устали,

И понял я тогда, что прав был Арлекин.

* * *

Я видел сон, что ты мне улыбалась,

Меня коснулась прядь твоих кудрей,

И, как дитя, к моей груди прижалась,

И, как дитя, ты замерла на ней.

Доверчиво ко мне на грудь

Свою головку ты склонила,

Я тихо прошептал: «люблю»,

Ты тихо так же повторила.

И думал я, что не живу,

Что вдаль душа моя стремится.

Увы, не может наяву

Мой этот сон осуществиться.

Судьбой обижен я,

Один лишь в жизни холод изведал я,

Но ты со мной, и стал я сердцем молод,

Зажглась душа неведомым огнем.

Проснулся я, и нет волшебной сказки,

Тебя здесь нет, во мне бунтует кровь,

Хочу уснуть, что б встретить снова ласки,

Чтоб быть с тобой и не проснуться вновь.

* * *

Зачем обещан был мне ясный, светлый день,

И без плаща тобой я послан был в дорогу?

Затем ли, что бы туч грозовых злая тень

Затмила образ твой, в душе тая тревогу.

Мне мало, коль твой взгляд осушит сквозь туман

След на лице моем, омоченном грозою,

На что лекарство мне, полезное для ран,

Но все ж бессильное пред скорбью и тоскою.

Н.М.Б. август 1936

* * *

Эту «Колыбельную» мне пела мама...

Убаюкай, родная, больную меня,

Убаюкай, как в детстве, лаская.

Мне изнывшее сердце, родная,

Убаюкай, крестом осеня.

Головой утомленной склонилась бы я,

Засыпают цветы ночью темной.

Отдыхает и путник бездомный.

Ах, баюкай, как в детстве, меня.

Непогодой запугана птичка твоя,

Тяжела ты мне, жизнь молодая,

Ах, зачем я любила, родная?

Убаюкай, крестом осеня.

* * *

Нет, я петь и в слезах не устану,

Улыбнусь и в ненастную ночь,

Без надежды надеяться стану.

Жить хочу! Прочь «курносая»! Прочь!!!

Дома бережно хранятся письма Ивана Михайловича из лагеря - материальные свидетели, пятнадцатилетней разлуки. Эта связующая нить давала силу и веру. Всего сохранилось 134 письма, из них только 6 писем и телеграмм относятся к 1939-42 г.г. В 1947г. пришло больше всего - 36 писем.

В лагере ожидали больших перемен - освобождения. В связи с окончанием войны и 30-летием Октябрьской революции ждали амнистии. На воле: Большой земле, жили надеждой. Перемены были. К худшему. Тройского и многих других политических заключенных перевели в режимный лагерь, каторжанский - «номер на шапке, колене, спине». На воле тогда едва пережили голод.

Маме удалось сохранить письма Ивана Михайловича, В них трагедия 30-40-х годов, которая затронула миллионы людей. Каждый ее переживал по-своему: кого-то она сломила, кто-то, не выдержав испытаний, погиб в неволе. Немногим, к ним относится и наш отец - Иван Михайлович, удалось пережить ужас тех лет. Он вернулся из лагеря убежденный в правоте и справедливости своего дела. Он не предал своих идеалов, не сломился, остался сильным, верным, надежным.

Вниманию читателя предлагается часть этих писем. Первые письма, с этапа из Воркуты, помещены в главе 5. - С.Г.

ПИСЬМА ИВАНА МИХАИЛОВИЧА ГРОНСКОГО ИЗ ЛАГЕРЯ

10.9.1944 г. В Любим,

ул. Набережная р. Учи, 24

Лидия, родная моя! Твое последнее письмо и пересланное тобой письмо Вадика, показывают, что вы переживаете самые тяжелые дни. Нужда и голод свалили вас, и вы оба лежите, прикованные к постели. Как вы справитесь с болезнью, и как вы выберетесь из нужды, я не знаю. Война явно идет к концу. Фашистская Германия разбита. Подручные Гитлера бегут, как мыши с тонущего корабля. Капитулировала Румыния. За ней капитулировала Финляндия. Капитулировала после дол-

гих колебаний Болгария. Наши войска стоят на границе Германии. Войска союзников взяли Мец, Седан, Льеж и вступили на территорию Люксембурга, т.е. тоже подошли к границе с Германией. Сейчас уже не дни, а часы отделяют нас от двойного и последнего удара по логовищу фашистского зверя, который будет нанесен одновременно с Запада и Востока. Не подлежит сомнению, что в ближайшие недели Германия будет раздавлена и капитулирует. К празднику годовщины Октября война с Германией будет победоносно окончена. А конец войны с Германией будет, надо полагать, и концом наших испытаний. Как видишь, продержаться надо еще немного, месяц-два — не более, а там будет легче. Поэтому надо мобилизовать всю волю, все силы, все средства для того, чтобы продержаться, выстоять и победить. Все, что зависит от меня я, разумеется, сделаю. 15 августа я послал тебе 100 рублей, 5 сентября по телеграфу я послал тебе еще 400 рублей. Эти деньги тебя немного поддержат. Думаю, что эту маленькую помощь я могу оказывать тебе более или менее регулярно. Тебя попрошу о получении денег немедленно сообщить, чтобы я знал, как долго они идут, т.е. через сколько дней после отсылки ты их получаешь.

Теперь о твоей болезни. Ты пишешь о начавшемся процессе распада крови. Это, Лида, цинга. Болезнь дрянная, но не опасная. Цингой я болел, и несколько раз, и вылечивался довольно легко. Что надо делать для преодоления болезни? Во-первых, ни в коем случае не валяться в постели, больше двигаться. Полезно заниматься гимнастикой, обтираться прохладной водой хотя бы до пояса. Во-вторых, больше есть сырых овощей — картофель, морковь, ботву от свеклы. Картофель и морковь надо есть в сыром виде, нечищеными, вместе с кожурой, т.к. витамины, в частности витамин С, находится в кожуре и в подкожном слое, который при чистке овощей обычно удаляется. В-третьих, принимать гравидан. Это наиболее радикальное средство от подобного рода болезни. Если ты эти указания выполнишь, то через две-три недели будешь здоровой.

Болезнь Вадика безусловно опасная, но мне кажется, что ты ее преувеличиваешь. Воспаление легких не обязательно переходит в туберкулез. Это бывает, но сравнительно редко. Правда, Вадик истощен. Это несколько усложняет и осложняет дело, но, мне кажется, до туберкулеза не дойдет. Вот пока и все. Пиши мне чаще. Подробно напиши о Вадике. Как обстоит дело у Игоря (с ногой)? Здоровы ли девочки? Передай Аришке, чтоб она себя берегла, не болела. Крепко целую. Твой Иван.

(Гравидан - медикаментозное средство, разработанное доктором А.А.Замковым, которым он лечил многие заболевания, в том числе нарывы, воспаления, эпилепсию и др. Позже у Вадима проявилась открытая форма туберкулеза. Игорь на фронте получил тяжелое ранение в шею и колено - С.Г.)

8.10.1944 г. В Любим

Лидуська! Вот уже полтора месяца не получаю от тебя писем. Последним было твое тревожное письмо, в котором ты сообщала мне о тяжелой болезни Вадика (воспаление легких) и своей. Ты писала о том, что у тебя начался процесс распада крови и о том, что произведенное переливание крови тебе не помогло.

Убежден, что за это время ты писала мне и писала много, но писем твоих я не получил и не получаю.

Причина, по-видимому, кроется в нашем почтаре. Это двоюродный брат Бориса Корнилова, но Борис хотя и пьяница, но человек честный и бесспорно талантливый, а этот, с позволения сказать, его братец - и пьяница, и бесталанный, и жулик, да еще какой!

Через него я послал тебе деньги — 100 руб. 15/VIII и 400 руб. 5/IХ. Боюсь, что ты их не получила и не получишь. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему он не передает мне твоих писем.

Для того, чтоб проверить все это, я попрошу тебя послать мне одно письмо по следующему адресу: г.Воркута КОМИ АССР почт. ящ. 223/2 Аре. Вас. Попову.

Крепко целую тебя и детей, твой Иван.

* * *

24.10.1944 г. В Любим

Родная моя!

Получил твою телеграмму, из которой узнал, что ты получила деньги, но не по второму, как ты пишешь, а по третьему переводу. Вчера послал тебе еще 1000 руб. Получение этих денег подтверди письмом (на телеграмму тратиться не следует). Вот, если получишь первые два перевода (100 + 400), обязательно подтверди телеграммой.

Напиши подробно о своем здоровье, а также о здоровье Вадика (как он перенес воспаление, оправился ли, и что он теперь делает), Аришки и Светланы. Удалось ли Таре сохранить ногу и где он?

Аришке скажи, что она не права в своих сомнения относительно моего возвращения. Права ты. Да, я вернусь. Вернусь к тебе, к Аришке и ко всему нашему «колхозу». Крепко обнимаю и целую тебя и детей. Береги себя — свое здоровье. Иван.

Пиши по адресу: г.Воркута, до востребования, Зимакову П.В.

28.11.1944 г. В Любим

Моя Родная, моя любимая Аришенька! Сегодня получил твое письмо от 10/Х1. Спасибо, мое солнышко, за внимание. Ты пишешь, что давно не получала от меня писем. Охотно верю, моя дочурка. Но, увы, поделать ничего не могу, я писал и пишу тебе довольно часто. И если ты не получаешь - виновата в этом почта. Постараюсь сделать так, чтобы ты получала мои письма более аккуратно.

Ты пишешь, что у вас наступили заморозки — первые предвестники зимы. У нас зима уже установилась. Стоят холодные дни. Дует пронизывающий северный ветер. Небо довольно часто полыхает северными сияниями. Скоро наступит полярная ночь. Солнце еще появляется, но подняться высоко оно уже не может. Между прочим, оно сейчас особенно красиво. Представь себе огромный красный шар. Выглянет из-за горизонта, окрасит землю в красноватые цвета, поиграет яркими ослепительными лучами и скроется вновь. Скоро солнце исчезнет совсем. Вновь появится оно только в январе. Зима кончается у нас в июне. Из этого ты можешь заключить, что зима у нас довольно продолжительная, а лето очень короткое.

У вас лето наступает раньше. Но все же до него еще далеко. Поэтому, дочурка, запасайся силами на зиму, береги себя и береги маму. Слушайся ее, она у нас умная и плохому не научит, помогай ей, чем можешь, но сильно все же не утомляйся. Это, дочурка, последняя тяжелая зима. Ее надо пережить, а там будет легче. Думаю, что летом мы уже вместе будем и заживем всей нашей большой и дружной семьей. Как ты знаешь, я поддерживаю вас в вашей трудной жизни. Буду поддерживать и дальше. Знаю, что поддержка эта мизерная, но все же кое-что она вам дает.

Ну вот и все, что я хотел сказать тебе, моя родная, моя любимая дочурка. Передай от меня привет, обними и поцелуй маму, Сашеньку и, если увидишь, Вадика.

Твой отец Иван

(В раннем детстве называли меня Сашенькой - С.Г.)

* * *

12.12.1944 г. В Любим

Родная и любимая Лидка!

Получил от тебя письмо от 18/ХI, в котором ты пишешь относительно переезда на Кавказ. Боюсь, Лида, что весь план твоего переселения расстроился. Миша уехал. Где он, и что с ним - я не знаю. Гавр. Максим, ничего не пишет. Видимо, он против переезда. Выводы ты сделаешь сама. Разумеется, если Миша или его отец напишут тебе и предложат тебе переехать к ним - переезжай, не задумываясь.

Знаю, что и ты и дети хотите переехать. Я, как ты знаешь, тоже стою за переезд, но ехать без приглашения нельзя, это ты сама великолепно понимаешь. Знаю, Лидуся, что тебе тяжело работать в лесу, очень тяжело, но, увы, пока надо тянуть. Трудно будет прожить зиму (холода), но это последняя тяжелая зима. Следующую зиму, убежден, мы будем жить вместе и твои лишения кончатся.

Получил фотокарточку Гари. Какой славный парень вырос! Я рад за него и горжусь им. Ты пишешь, что картофеля тебе хватит на декабрь, а там «ни-ни». Вероятно, ты получила уже 600 р. Не знаю, сколько на них можно купить картошки, но, полагаю, что какой-то, пусть небольшой, запас ее ты можешь приобрести. На днях вышлю еще 800-1000 руб. Купи на них картошки и, вообще, продуктов. Во всяком случае, ты пока можешь рассчитывать на мою помощь. Она, как ты видишь, мизерная, но это, Лида, все, что я могу сейчас для тебя сделать. Передай Аришке, что на днях я послал ей письмо. Если она еще не получила его, то на днях должна получить. Пусть на меня не сердится. Свою стрекозу я по-прежнему люблю также крепко, как и раньше, и жду — не дождусь того дня, когда могу увидеться с тобой и с Аришкой, чтоб обнять вас и снять с вас заботу о пропитании.

Лидуська, солнышко мое! Прочитал я в газетах, что в Ростове вновь налаживается производство худож. игрушек. Подумай, может быть, тебе удастся вновь заняться этим делом. Это было бы неплохо.

Ну, родная моя, пока, кончаю это письмо. Пиши мне подробно о себе, лучше заказными письмами. Напиши, как у тебя устраивается с продуктами.

Обнимаю и крепко целую тебя, твой Ив. Передай от меня привет и поцелуй детям.

* * *

2.2.1945 г. В Любим

Родная моя, любимая!

Вот уже месяц, как от тебя нет ни строчки. Не случилось ли с тобой чего-либо? Здорова ли ты и дети? Как поживает Вадик? Последнее его письмо страшно меня обеспокоило. Дотянет ли он до лета? Очень тебя прошу написать мне о нем все, что знаешь, все что видишь. То, что он плох, я знаю. Но теперь у него с квартирой наладилось. Поэтому здоровье должно постепенно улучшаться. Наблюдаешь ли ты это улучшение? Как дела обстоят у тебя? Поправилась ли ты хоть немного? Прошли или нет нарывы, опухоли, цинга? Как питаешься? Знаю, что тебе очень трудно. Но зима, Лидочка, идет к концу. Еще месяц-два надо продержаться. Продержаться любой ценой, любыми средствами.

Война идет к концу. Победа не за горами. А с окончанием войны изменится и наше положение. Мы вновь будем вместе, моя любимая. Как я жду этого дня. Я живу встречей с тобой и детьми. С думами о тебе я встаю и с мечтой о встрече с тобой ложусь спать. Я люблю тебя сейчас больше, чем когда-либо раньше. Ты стала ближе, дороже, роднее.

Крепко, крепко целую тебя, мое солнышко. Обнимаю детей.

Твой Иван.

* * *

16.2.1945 г. В Любим

Лидусенька, любимая!

Получил твое письмо от 20/I.45 г., в котором ты жалуешься на мое молчание. Поверь, что я в этом не виноват. Пишу тебе довольно часто, но, видимо, письма мои не доходят.

Обо мне не беспокойся. Работаю я в тепле. Сыт, обут, одет. Чувствую себя хорошо. Здоров. Живу надеждой на встречу с тобой и детьми. Думаю, что это будет скоро. Ведь война идет к концу. Наши войска находятся в 60-70 км от Берлина. Еще один хороший удар, и Германия рассыплется. Знаю, родная моя, что тебе тяжело ждать, но пойми, что и мне нелегко. Я делаю все, чтоб хоть в какой-то мере облегчить твое положение, но больше ничего, к сожалению, сделать не могу. Кончится война, изменится мое положение (а в этом я убежден), тогда я взвалю на себя всю тяжесть и ты, солнышко мое, отдохнешь, а пока, Лидусенька, надо держаться. Осталось немного. Крепко обнимаю тебя и детей.

Твой и только твой Иван.

* * *

1.4.1945г. В Любим

Родная, любимая, солнышко мое!

Сегодня получил твое письмо, датированное 20/3. Рад, что все вы живы. Это - главное. Вадик поправится. Мальчик истощен и надорван. Отсюда все его болезни. Но зима подходит к концу. Трудности тоже понемногу преодолеваются. С каждым месяцем становится лучше. Страна идет в гору. На юге уже весна. Развертываются полевые работы. Фронт сева постепенно охватывает одну область за другой. Скоро посевная кампания развернется по всему Советскому Союзу. Временно окулированные земли Украины, Кубани, Сев. Кавказа, Поволжья, Центрально-черноземной области, Крыма, Белоруссии и Молдавии возвращены Советскому Союзу. Эти богатые, плодородные земли отныне и навсегда будут кормить советский народ. Это значит, что страна будет иметь хлеб, сахар,

крупы, мясо и др. продукты. Трудностям, недостатку продуктов, голоду приходит конец. Победы на фронте являются одновременно и победами в тылу, на фронте хозяйства. Они возвещают возвращение прежнего изобилия. Поэтому, мне думается, и Вадик, и ты летом поправитесь от болезней и нужды и вновь заживете полной и счастливой жизнью. Держались вы долго и мужественно. Теперь осталось продержаться немного, каких-нибудь два, от силы, три месяца. Думаю, что вы вытянете.

Теперь главное, Лидуся, огород. Надо сделать все, чтоб засадить его полностью. Не хватает картофеля на семена — надо купить. В конце апреля я пришлю тебе еще немного денег. Употреби их на семена. Надо посадить картофель, капусту, свеклу, морковь, лук, помидоры. Рассаду помидоров можно вырастить в комнате в ящиках. Если с огородом ты справишься, то зиму голодать не будешь. Это сейчас главная задача, и ты должна ее решить. В предпоследнем письме ты жалуешься на опухоли и нарывы. Это, Лида, следствие истощения. Улучшится питание, пройдут и эти болезни. Главное — не унывай. Теперь все пойдет к лучшему. Я лично верю, что после войны мы все соберемся вместе. Этой надеждой я живу. Думаю, что она и тебе дает силы для борьбы с лишениями.

Представляешь себе, родная, как будет хорошо, когда мы вновь будем с тобой вместе, когда я смогу снять с тебя заботу о доме, о детях, когда я смогу мою Лидку прижать к себе и согреть ее, отдать ей всю мою силу, все мое тепло.

Ну, Лидусенька, желаю тебе здоровья и успехов. Поцелуй за меня детей, передай Аришке, чтоб она берегла себя, и Вадику - чтоб он держался крепче.

Крепко тебя целую.

Твой и только твой Иван.

* * *

18.4.1945 г.

Аришенька, дорогая!

Получил от тебя письмо. Если бы ты знала, сколько радости оно доставило мне.

Ты пишешь, дочурка, что у вас начинается весна. Сейчас, вероятно, уже вскрываются ручьи и даже реки; земля освобождается от снега; скоро покажется первая травка.

У нас пока еще стоит зима, хотя уже начинают выпадать теплые дни. Настоящая весна у нас наступит позже, примерно в мае, а снег сойдет только в июне. Зимой у нас стоит полярная ночь. В конце января показывается солнце. Сейчас оно светит вовсю, добросовестно. В два часа ночи уже рассветает, а в семь вечера начинает темнеть. Скоро ночи у

нас не будет совсем. Круглые сутки будет светить солнце.

А солнце здесь, Аришенька, яркое, хотя греет довольно плохо, но зато дает много света.

Вот так идут дела здесь у нас. А как вы поживаете? Ты, Саша, Вадик, мама? Получаете ли письма от Гари? Здоров ли он? Очень прошу тебя, дочурка, беречь маму, заботиться о ней. Мне пишут, что мама совсем больная. Надо ее как-то поддержать и подправить.

Ну, дочурка, до свидания.

Обнимаю тебя. Твой отец Иван.

* * *

22.5.1945 г. В Любим

Родная моя, любимая Лидка!

Не писал тебе целую вечность. Было много работы. Письма откладывал на ночь. Приходила ночь, а с ней усталость. Остальное, думаю, понятно. Теперь - легче.

Странное дело: чем больше я работаю, тем лучше себя чувствую. Здоров я, как вол. Все у меня в порядке. Осталась только тревога за вас, мои дорогие, мои любимые. Но, думаю, что с наступлением лета у вас дела пойдут к лучшему.

Война теперь ушла в прошлое. Победа завоевана. Да еще какая победа! История мало знает примеров такой всеобъемлющей победы. Сейчас перед нашим народом открываются замечательные, поистине беспримерные, возможности. Вот тебе результат правильной, мудрой и трижды гениальной политики партии и государства. Теперь ты можешь сказать любимским «пророкам», что они со всей их поросячьей «мудростью» блестяще провалились, нападая на твой оптимизм. Думаю, что это доставит тебе удовольствие и удовлетворение.

Письма твои я получил. Хорошие, милые письма, они радуют и бодрят. Чувствую твою любовь, твою теплоту, твою нежность. С какой радостью я их распечатываю. Верь, Лидуська, — как настала победа, так настанет и день нашей встречи.

Гаря жив. Скоро, скоро ты будешь встречать нашего милого чудо-богатыря. За Вадика не бойся. Операция по удалению опухоли от удара несложная и пройдет легко. Рад за девочек. Они, пишешь ты, здоровы. Это - хорошо.

Теперь у тебя страдная пора - посадка огорода. Хотя жизнь с каждым днем будет легче и лучше, огород все же надо засадить. Зимой овощи пригодятся.

В своих письмах ты жалуешься на сердце. Это результат истощения. Для того, чтобы его вылечить — надо бросить курение. Знаю, что это

трудно, но сделать это надо. Летом чаще купайся, но не подолгу. Полезно солнце. Но тоже в меру.

Ты жалуешься на одиночество. Но в этом виновата ты сама. Бежать от людей не следует, особенно, если это хорошие, культурные, подлинно советские люди. Не вредно и встряхнуться, повеселиться. Нельзя же все время сидеть одной с тяжелыми думами, заботами, в одиночестве. Помни, что мы встретимся и, возможно, скоро. А я хочу видеть тебя не развалиной, а здоровым, бодрым и веселым человеком. Одним словом, моей милой, хорошей, бодрой Лидкой, какой я сохранил тебя в своем сознании. Напиши, как поживает Ленка. Нельзя ли устроить ее переезд к тебе? Все же легче было бы тебе справляться с домом и оравой наших милых огольцов.

Ну, Лидусенька, пока желаю тебе успеха, крепко целую тебя и детей.

Твой Иван

Адрес мой: г. Воркута КОМИ АССР почт. ящ. 223/2.

* * *

7.6.1945 г. В Любим

Лидусенька, родная моя!

Давно нет от тебя писем. Нет писем и от детей. Живы ли вы? Здоровы ли?

На днях получил письмо от Оли. Она пишет, что ты и Аришка больны туберкулезом. Верно ли это? Как далеко зашел процесс?

Сейчас наступило лето. Теперь придется много работать на огороде. Работу надо организовать так, чтоб не надорвать, не угробить себя. Ведь самое трудное, самое тяжелое время уже пережито. Сейчас положение будет улучшаться буквально с каждым днем. Страна находится сейчас на крутом подъеме к расцвету благосостояния, к богатству, изобилию и благополучию. Будет обидно, если ты и Аришка сдадите в такое время, свалитесь, не найдете сил справиться с болезнями и нуждой.

Оля явно впадает в панику. Ее письмо показывает, что она не знает моей Лидки. Что касается меня, я верю в твой ум, твою деловитость, в твою стойкость. Убежден, что ты победишь, как победила нужду в труднейшие дни войны.

Напиши все, что знаешь о Таре. Знаю, что он участвовал во взятии Варшавы и Берлина. Где он сейчас? Поздравь его с новой наградой. Передай ему мой привет и скажи, что я горжусь им, моим славным богатырем. От него я уже давно не имею писем. Адреса его не знаю, поэтому не пишу. Как только получу от него письмо, сразу же напишу.

Напиши как прошла операция у Вадика. Поправился ли он? Где он, что поделывает, как чувствует себя?

Одним словом, напиши мне обо всем подробно. А главное - не падай духом, не унывай, постарайся отвлечь себя от тяжелых дум, встряхнись, помни, что все образуется, встанет на место, и мы тоже все будем вместе. Обо мне не беспокойся. Чувствую я себя хорошо. На здоровье не могу пожаловаться. Гнетет вот только разлука с вами, мои дорогие, но верю, что скоро все это утрясется, а тогда мы вновь заживем всей нашей семьей дружно и хорошо.

Вот, Лидусенька, пока и все у меня. Крепко целую тебя и детей. Желаю всем вам успеха и, главное, здоровья.

Твой Иван.

* * *

4.2.1946 г. В Любим

Лидусенька, родная моя!

Неужели ты всерьез поверила в возможность моего ухода от тебя и от детей. Неужели твоя умная голова могла породить такое нелепое, скажу больше — глупое предположение? Мысли о возможности моего ухода, это нелепое и глупое предположение, вероятно, кем-то подсказано тебе, ведь так, не правда, ли?

Да, я немного увлекся. Это верно. Но ведь увлечение прошло. Об этом я написал в первом же письме, посвященном этой злополучной теме. Женщины этой здесь нет. Она далеко. Но даже, если бы она и появилась на моем горизонте, я прошел бы мимо, не подав ей руки. Повторяю, с ней у меня кончено и кончено навсегда, прочно.

Мне кажется, что тебя кто-то накручивает; убеждает, что наша жизнь поломана, что встречи не будет. Если это так, то знай, что это самая злостная клевета. Я живу надеждой на встречу с тобой и детьми; я верю в возможность нашего счастья, большого счастья, Лидусенька, и оно придет, убежден, что придет, и придет скоро. Прочитав твое последнее письмо - нервное, тяжелое, в котором явно проскальзывает недоверие ко мне, я набросал стихотворный ответ. Не знаю, понравится ли тебе этот мой опус.

Любимая, жена моя, подруга!

Прими привет и сердца страстный зов.

Пусть клевета и недруга, и друга

Тебя не тронет, как бывало, вновь.

Тебя люблю я так же, как и прежде,

И жертвенник в крови тебе одной горит.

Скажи, в ночной тиши, когда смежаешь вежды,

Ужели сердце ничего тебе не говорит?

Часы бегут бесстрастной вереницей,

Вот ночь глухая властвует кругом,

А я не сплю. Тобой одной - зарницей,

Нарушен сон и отнят мой покой.

Знай, что я живу тобой, думаю о тебе, мечтаю о тебе, о встрече с тобой. Люблю тебя дико, сильнее, чем раньше. Знай и брось все и всякие сомнения, что бы там тебе не напевали кумушки. Береги себя, береги детей, знай, что мы, по-видимому, скоро будем все вместе. Со своей стороны, я понемногу буду помогать тебе. Скоро переведу немного денег. Как-нибудь до встречи дотянем. Ну, до свидания, любимая моя. Поцелуй за меня детей.

Твой и только твой Иван.

* * *

26.3.1946г. В Любим

Лидусенька! Получил несколько твоих писем и, в частности, твое письмо с фотокарточкой. Да, досталось тебе за эти годы! Изменилась ты основательно, но это нисколько не изменило моего отношения к тебе, больше того — ты стала еще ближе, еще милее.

Итак, вслед за Игорем, в армию ушел Вадим. Теперь у тебя остались только дочурки. Знаю, что это ты переживаешь тяжело. Но, родная, придется тебе потерпеть еще немного. Быть может, совсем немного. А там вернется Игорь, а может быть - я. Конец бывает всему. Будет конец и нашей разлуке. Скоро ли — я не знаю, но будет. Важно сейчас не падать духом, крепиться. До преодоления нужды теперь уже недалеко. Скоро будут отменены карточки. Снабжение, бесспорно, улучшится. Жить станет легче. Прости, что я мало тебе помогаю. Больше пока не могу. Думаю, все же, что скоро и это наладится. Чувствую себя по-прежнему хорошо (физически), но страшно тоскую по тебе, детям. Живу думами о вас и надеждами на встречу.

Ирочка интересовалась в письме - кончилась ли у нас полярная ночь. Да, кончилась 21.2. Появилось солнце. Сейчас оно светит вовсю. Чувствуется приближение весны. Днем на солнце даже чуть-чуть подтаивает. Правда, настоящая весна наступит позднее, примерно в мае.

Ну вот, родная моя, и все пока, что я хотел тебе написать. Крепко тебя целую. Обними и расцелуй за меня детей. Твой Иван.

4.7.1946г. В Любим

Лидка, родная моя! Получил сегодня от тебя письмо, помеченное 14 мая. Тяжелое письмо. Чувствую, что надо объясниться. Прежде всего, ты не права. Не права во всем.

Первое: ты остаешься и останешься для меня тем, чем ты была всегда. Женой, которую я люблю так же сильно, как и раньше, как всегда, лучшим другом и верным товарищем.

Второе: никто и ничто, никакая сила не может заставить меня отказаться от тебя, от детей, от семьи. Я жил и живу надеждой на скорое свидание, на нашу совместную жизнь.

Третье: живу я один, никакой женщины у меня нет, и до встречи с тобой не будет, а с тобой я надеюсь увидеться скоро.

Четвертое: карточку твою я берегу, как самое дорогое, что я имею пока от тебя. Ты пережила тяжелые времена нужды и голода. Это я знаю. Понятно, поэтому, что ты так плохо выглядишь. Но неужели ты думаешь, что я люблю тебя только за внешнюю красоту? Как мало ты меня знаешь! Очень тебе советую выкинуть из головы думы о карточке, внешнем виде и пр. чепухе. Писал я тебе за последнее время, действительно, мало, но это произошло потому, что я имел основание думать, что скоро тебя увижу. По-видимому, это так и будет. И будет скоро.

Надо бы помочь тебе. Но, Лидусенька, сделать этого не могу. Ничего, абсолютно ничего у меня нет. Придется тебе немного потерпеть, немного подтянуться — это последний раз, а там будем вместе, и общими силами мы как-нибудь справимся с нуждой и с голодом.

Страна сейчас идет в гору. Еще немного и страна войдет в эпоху величайшего расцвета, когда даже самому отсталому и тупому человеку будут ясны преимущества социализма. Порукой тому партия, Сталин. Разве партия не подготовила страну к войне? Разве партия и Сталин не выиграли эту величайшую из войн? Где же основания думать, что партия и Сталин не добьются подъема хозяйства страны, ее расцвета. Мне думается, что партия и Сталин добьются закрепления победы, одержанной в войне, и обеспечат величайший расцвет страны. В это я всегда верил и сейчас верю больше, чем когда-либо раньше. Поэтому, Лидуська, не унывай. Все будет хорошо, все наладится.

Крепко тебя целую. Твой Иван. Поцелуй за меня детей.

* * *

6.8.1946г. В Любим

Лидуська, родная моя! В чем дело? Пишу тебе часто — два-три письма на каждое твое послание... и вдруг - «не получаю писем, почему ты молчишь?» Тут, видимо, пошаливает наша замечательная почта. Но ни-

чего, это дело мы как-нибудь наладим и вероятно скоро.

Знаю, что ты пережила тяжелые недели. Хотелось бы помочь тебе, да — увы, нечем. Сейчас поспела или поспевает картошка. Понимаю, что одной картошки недостаточно, но это все же поддержка и не маленькая. Читаю и перечитываю твои письма, и буквально разрывается сердце. Хотелось бы быть с вами, помочь вам, работать и еще раз работать, творить, создавать нужные вещи и народу, и партии, но, увы, видимо, это неосуществимая мечта. Прошел тут слух об отмене приговора по моему «делу», прошел, да и канул. А это признак плохой. Если было решение и потом отменено - это значит конец. Второй раз подобное решение, если и принимается, то спустя много-много времени. А это много-много времени надо прожить. Невольно встает вопрос: проживешь ли?

Обидно. Сидишь ни за что. Ведь ты знаешь мою работу, мои настроения, мои убеждения. Здесь я такой же, как и на воле, не изменился нисколько. Живешь среди врагов, среди всякой сволочи. Один, без друзей, без близких, без товарищей. Тяжело! Письмо получилось тяжелым. Прости, настроение такое.

Береги себя. Помни, что на твоих руках дети. Ты им нужна. Ну, пока, моя любимая.

Крепко обнимаю и целую тебя твой Иван

* * *

28.8.1946 г. В Любим

Лидка, любимая, что это ты вдруг замолчала? Вот уже два месяца, как я не знаю о тебе ничего. Последнее письмо, полученное от тебя, было помечено 6 июня. Правда, в этом письме ты предупреждала, что будешь писать редко. Я понимаю тебя. Огород требует от тебя много времени и усилий. Это главное. Но все же, мне кажется, ты могла бы выбрать несколько минут, что бы написать мне несколько строк.

У меня по-прежнему нового ничего. На днях подал еще одно заявление с просьбой о пересмотре дела и об отмене приговора суда. Теперь буду ждать ответа, хотя, откровенно говоря, я потерял веру в благоприятный исход этого очередного ходатайства. По-видимому, наших заявлений никто, кроме канцелярских крыс, не читает. Если бы заявления были прочитаны теми, кому они адресованы, результат был бы другим. Но эти люди загружены другой, достаточно важной работой, и им, по-видимому, не до нас.

Как поживаешь ты? Как дела с огородом? Уродилось ли что?

Аришке передай от меня привет и скажи ей, что я на нее сердит. Обещала она писать мне и почему-то не пишет. Получила ли она мое

письмо, в котором я поздравляю ее с днем рождения?

Ну, родная моя, крепко целую тебя и детей - твой Иван.

* * *

11.9.1946г. В Любим

Лидусенька, любимая! Вот уже три месяца, как я не имею от тебя никаких известий. Живы ли вы? Здоровы ли? Как живете? Увы, я не знаю. Последнее твое письмо было помечено 6/VI, с тех пор - ни звука.

Разумеется, я понимаю и знаю, что сейчас у тебя горячая страда — огород. Но все же, мне кажется, ты могла бы найти несколько минут для того, чтоб написать хотя бы коротенькое письмо. Наконец, если тебе некогда — это могла сделать Ариша. Учти, что я беспокоюсь, и изволь написать как можно скорее. У меня пока все идет по-старому. Работы много - и это хорошо. Личной жизни никакой. На здоровье пожаловаться не могу. Материально обеспечен, то есть другими словами — сыт. Настроение? Жду, жду и жду. Надеюсь и жду. Внимательно слежу за событиями. Возмущен позицией и поведением этой сволочи, сиречь, англоамериканскими рабовладельцами. Положим, для меня их поведение не является неожиданным. Я не думал только, что они дойдут до такой наглости и жульничества. Об Англии и США у нас сложилось неправильное представление, как о государствах демократических. Это жандармы современного мира, государства, которые все больше и больше становятся фашистскими. С ними нам придется еще драться. Это для меня ясно. Весь вопрос только в том — когда. Нам выгодно эту драку, поскольку она неизбежна, оттянуть. Но если они ее развяжут — будут разбиты. Я в этом не сомневаюсь. Англичане и американцы мало каши ели, чтоб драться с нами. Если б ты знала, как я ненавижу эту господскую сволочь! Ведь, если бы не угроза нападения этих рабовладельцев на СССР, поверь, мы давно были бы с тобой вместе.

Ну, Лидусенька, всего тебе хорошего. Пиши. Крепко тебя целую, твой Иван.

Передай Аришке, что я жду от нее письма. Крепко ее обнимаю и желаю ей здоровья и еще раз здоровья. Ив.

Мой адрес: Воркута КОМИ АССР Почт.ящ. 223/2.

* * *

4.11.1946г. В Любим

Лидусенька, любимая!

Получил от тебя целую пачку писем. Наиболее важным является последнее письмо, в котором ты пишешь о неурожае картофеля на огороде

и о своем намерении пойти на работу в лес по погрузке дров. Думаю, что это самое плохое из всех решений, какие ты могла принять. Работа в лесу при твоем здоровье может кончится плохо. Эта работа должна быть исключена. Она теперь не по тебе. Надо искать другую работу, которая не требовала бы большого физического напряжения. Мне кажется, Лидусенька, что ты немного поддалась панике. Разумеется, неурожай создает новое и притом довольно тяжелое положение, но разве ты не выходила из трудных положений, к тому же казавшихся абсолютно безвыходными. Выйдешь и на этот раз, только не падай духом — это самое главное.

Кое-чем, вероятно, смогу я помочь. Кое-чем поможет Гаря и, возможно, сестры. Так что общими силами и на этот раз из трудностей вылезем. Надо вылезти. Ведь это уже последние трудности (их породил неурожай). Если хочешь, это последний перевал. Его надо осилить для того, чтобы выйти в долину изобилия и воспользоваться ее благами.

Не понял я твоих замечаний о Вадике. Что с ним еще стряслось, какое несчастье? В предыдущих письмах ты говорила о его болезни, о том, что он лежал в госпитале. Напиши, чем он болел, и, вообще, в каком состоянии его здоровье. Все же я думаю, что Красная Армия поставит его на ноги, позволит преодолеть последствия истощения.

Рад за девочек. Хорошо, что они здоровы. Немного, еще немного потерпите, мои родные, а там будет легче. Страна явно идет в гору. Трудности преодолеваются и будут скоро преодолены. Это для меня ясно. Да к тому же скоро кто-либо из нас вернется — либо Игорь будет демобилизован, либо меня освободят, либо то и другое вместе.

Ну, крепко целую тебя и детей. Твой Иван.

* * *

21.11.1946 г. В Любим

Лидусенька, родная моя! Получил от тебя несколько писем, одно, что называется, тяжелее другого. Надо бы сразу же ответить и хотя бы этим немного поддержать тебя, но, как назло, было страшно много работы и это обстоятельство помешало мне выполнить свое благое намерение. Делаю это с опозданием. Думаю, ты меня ругать не будешь.

Но к делу.

В предыдущем письме я уже говорил тебе, что категорически возражаю против твоего желания пойти на лесозаготовки. С твоим здоровьем, с твоим больным сердцем браться за эту работу нельзя. Надо придумать что-либо другое. Между прочим, почему бы тебе не заняться живописью. Попробуй, напиши два-три пейзажа (они у тебя удаются) и продай на базаре. Авось, пойдет. Вот тебе и заработок. А спрос на произведения искусств имеется везде. Думаю, что немного сумею и я помочь.

На днях перешлю тебе руб. 200-300. Эту сумму я смогу пересылать тебе ежемесячно. В этом деле мне помогут мои друзья. Что с Вадиком? Из твоего письма я, к сожалению, не мог понять ничего. Одно ясно - с ним что-то стряслось, а что именно, неясно. Напиши подробно.

Страшно рад за Ирочку. Если за этот год здоровье ее не сдаст — все будет в порядке. Неурожай много испортил. Если бы в этом году был хороший урожай, представляешь, как все расцвело бы. Но ничего. За неурожайным годом у нас идут обычно годы высоких урожаев. Так, вероятно, будет и на этот раз. Во всяком случае, ты не унывай. Скоро семья понемногу начнет собираться. Первым, по всей вероятности, вернется Игорь. Если не ошибаюсь, он должен быть демобилизован. Затем должны вернуться Ленка и ее благоверный Павел. Кстати, где он, и что с ним? Его стихов я что-то не вижу ни в газетах, ни в журналах, а они должны бы уже появиться.

Ну, родная, крепись. Крепко целую тебя и девочек. Твой Иван.

(Игорь вернется в Любим в 1947 г. Елена после лагеря останется на поселении в Актасе в Казахстане, Павла Васильева расстреляли на рассвете 16 июля 1937 г. - С.Г.)

* * *

1.12.1946 г. В Любим

Лидка, родная моя! Получил твое письмо, написанное накануне праздника Окт.револ. С удовольствием прочитал его несколько раз. Уж больно живо описываешь ты «концерт» на гармошках, устроенный девочкам. Да, Лидуська, и этот 9-й Октябрь мы встретим, увы, не вместе.

За последние дни я очень много думал о твоих попытках устроиться на работу в лесозаготовительные организации и пришел к твердому решению, что делать этого ни в коем случае не надо...

* * *

(без даты) В Любим

Дорогая моя дочурка, солнышко мое! Твое письмо получил. Большое, большое спасибо тебе за него. Ты пишешь, что часто играешь с мамой на гитаре и поешь песни. Это хорошо. Песни поют добрые, хорошие, честные люди. Наш народ создал замечательные песни. Он любит их и гордится ими. Эти песни - широкие и беспредельные, как наша великая родина; они могучие, как наши леса и реки; они красивые и радостные, как наши необозримые луга и степи, покрытые разноцветными цветами.

Я видел, как утром пробуждаются Цветы.

Вот ландыши. Они торопливо умываются росой и робко выглядывают из-под зеленых листьев, под которыми они спали ночью; своими нежными головками они приветствуют солнце.

В низине, собравшись толпой, прихорашиваются незабудки. Своими лукавыми глазенками они всматриваются в трепещущие синеватые утренние дали.

А там дальше фиалки, распустив лепестки, слушают песни соловья, приветствующего рождение солнца, рождение дня.

Много цветов в наших лугах, много птиц в наших лесах, много солнца в наших просторах и много хороших людей на нашей земле. Поэтому и песни у нас такие хорошие. Нигде нет таких песен, как у нас, нигде нет другой такой страны, как наша.

Я рад, что ты любишь песни. Это показывает, что ты любишь природу своей страны, свой народ, свою родину.

Хорошая ты растешь у меня, дочурка!

До свидания, моя радость, мое солнышко, моя голубоглазая незабудка. Крепко целую.

Твой папа.

* * *

14.1.1947 г. В Любим

Лидуська, родная! Получил от тебя очередное письмо, в котором нашел долгожданную фотокарточку. Вот это подарок. Целыми часами я рассматривал близкие и дорогие мне лица. Больше всего поразила Аришка. Как она выросла! Какая замечательная и умная у нее мордашка!

Письмо твое, откровенно говоря, меня насмешило. Ты упорно хочешь «сгладить» впечатление от той маленькой фотокарточки, на которой, как ты сама выразилась, ты выглядишь старухой. Глупышка ты моя милая. Неужели ты думаешь, что я не понимаю, что тяжелые годы нужды не прошли даром, не отразившись на тебе. И неужели ты думаешь, что мое отношение к тебе определяется только тем, как ты выглядишь. Я люблю тебя такой, какая ты есть. Для меня дорого то, что в годы испытаний ты показала себя стойкой, способной преодолевать всякие трудности, не падающей духом, настоящей советской женщиной, сумевшей без меня, в трудных условиях вырастить и воспитать детей. Все это для меня дороже всего. А то, что ты немного постарела и стала немного менее красивой — это пустяки, о которых ты и думать не должна.

С твоими замечаниями о живописи согласиться не могу. Сразу, разумеется, успеха ты иметь не будешь. Первые работы, быть может, пойдут, действительно, за 5-10 руб. Несмотря на столь мизерную цену, де-

лать их надо хорошо, так, как ты делала бы их для себя. Потом, спустя некоторое время, люди оценят твое искусство и ты будешь вспоминать о 5-10 рубл. гонораре, как о курьезе. Вспомни биографии... Ван-Гога и многих других художников, и ты поймешь, что мой совет — реальность, самый надежный и верный путь, на который ты должна встать.

Вадим меня тревожит. На него явно влияет среда. Нужно чаще писать ему. На днях я через тебя напишу ему письмо. Пусть пишет ему Ольга. Надо его поддержать и повлиять на него. Мы должны сделать его образцовым солдатом - это наш долг.

Напиши, получила ли ты второй перевод.

Крепко целую твой Иван.

Ты пишешь о красках. Краски может выслать Гаря, он же может прислать и бумаги. Иван.

* * *

Милая дочурка!

Получил твое замечательное и на редкость умное письмо, показывающее, что ты действительно выросла и стала большой и умной девочкой.

Ты пишешь о себе: «большая, а толку мало». Вот с этим я не согласен. Знаю, что учишься ты неважно, что ведешь себя в школе плохо. Знаю все это. Знаю и думаю, что все это временно, преходяще, что ты сама подтянешь себя и будешь примерной ученицей и по учебе, и по поведению. Неправда ли, ведь так, дочурка?

А учиться тебе надо. После окончания десятилетки пойдешь в университет или в консерваторию. Но это еще мы обсудим с тобой. Время у нас есть.

Спасибо тебе за карточку. Как бы я хотел расцеловать не карточку, а тебя, моя славная, моя любимая дочурка.

Желаю тебе успехов в учебе, крепко целую твой отец Иван.

* * *

29.1.1947 г. В Любим

Лидуська, родная! Получил твое письмо и письмо Вадика и Ольги. Что и говорить, парень находится в тяжелом депрессивном состоянии. Это результат напряжения предыдущих лет. Ребенком он должен был работать за двоих взрослых, работать и голодать. Результат — сильнейшее истощение организма и, в частности, нервной системы. Такое состояние присуще не только Вадиму, Тысячи и тысячи ребят на заводах и фабриках ковали победу, жертвуя всем, в том числе и своим здоровьем. Великая война, Лидуся, потребовала великих жертв. Если бы народ

не пошел на жертвы, мы не имели бы победы. А победа одержана большая. Поэтому жертвы принесены не напрасно.

Могла ли ты облегчить положение? Нет, не могла. Ты сама все эти годы жила в условиях жуткого голода и лишений, боролась со смертью, спасала детей, сплошь и рядом жертвуя собой. В общем потоке великого героизма народа есть и твоя капля. Этим ты законно можешь гордиться.

Чем можно сейчас помочь Вадиму?

Мне кажется, надо вдохнуть в него веру в свои силы. Кто-то ему наболтал, что у него туберкулез, которого, кстати сказать, у него нет. Будет хорошо, если ты и Ольга докажете ему и убедите его в том, что у него нет никакого туберкулеза. Простое затемнение в легких еще не туберкулез. С подобного рода затемнениями я жил всю жизнь и, как ты знаешь, чувствовал себя неплохо. Проживет и Вадим. Надо только, чтоб он не впадал в панику и боролся за свое здоровье. Питание у него сейчас неплохое. В армии кормят хорошо. Если он займется физкультурой, спортом, отвлечется от мрачных дум - у него все будет в порядке. Поэтому ты не нервничай, не волнуйся, все будет в порядке. Пиши почаще ему письма. Подбадривай его. Со своей стороны я тоже поддержу его. Общими силами мы вытянем его, обязательно вытянем.

Ну, пока, моя любимая женушка. Крепко тебя целую.

Твой Иван.

* * *

7.4.1947 г. В Любим

Милая дочурка!

Получил твое хорошее, теплое письмо. Не понимаю, почему ты не получаешь моих писем. Пишу я довольно часто. Во всяком случае письма мои ты будешь получать аккуратно.

Вадиму я напишу. Но он теперь, если я не ошибаюсь, в Москве, а не в Любиме.

Знаю, Ирочка, что положение у вас тяжелое. Мама мне уже писала, что картошка подходит к концу, и вы вынуждены питаться почти исключительно одним хлебом. У меня тоже сейчас нет ни копейки. Поэтому помочь вам смогу только в конце апреля, не раньше. Придется вам как-то изворачиваться самим. Надо найти какой-то выход из положения.

Это последние трудные месяцы, и их надо прожить. Во второй половине года положение резко улучшится, и вам больше уже не придется голодать. Поэтому держись сама и поддержи маму. Вы много пережили, много страдали, теперь осталось пройти последний участок этого трудного пути. Убежден, что моя милая дочурка и моя замечательная жена сумеют преодолеть эти последние трудности.

Ну, крепитесь, мои дорогие и бесконечно любимые. Крепко целую тебя и маму. Твой отец Иван.

* * *

17.4.1947 г. В Любим

Лидусенька, родная! Получил вчера от тебя письмо, - тяжелое, но правдивое.

Хожу, как очумелый. Хотелось бы помочь тебе, но как я ни считаю свои капиталы, увы, больше ста руб. наскрести не могу. Эти сто пересылаю тебе. Понимаю, что это ничтожно мало, что это капля в море, — но что будешь делать - больше нет и взять пока негде. Вадим меня возмущает. В тяжелых условиях он оказался тряпкой, не мужчиной, а какой-то кисейной барышней. Мне стыдно за него. Потеря козы - это дополнительный удар. Протянете ли вы до июля?

...В крайнем случае обратись за помощью к знакомым: к Викторине, Герасимову, Сысоеву, Готлоберу, одним словом, ко всем моим друзьям. В долгу я не останусь. Расплачусь в свое время.

Постарайся засадить огород. Это будет хорошим подспорьем зимой. Теперь о твоем приезде. Я был бы безумно счастлив, если бы тебе удалось приехать сюда. Но, Лидуська, поездка - это дорогое и тяжелое предприятие. Обдумай, стоит ли сейчас его предпринимать. Не лучше ли будет пока отложить встречу, а деньги использовать для подготовки к зиме: запастись на зиму продуктами, одеждой и т.д. А потом, я все же крепко рассчитываю на освобождение и на встречу с тобой дома, в Любиме.

Ну, вот пока и все, моя любимая женушка. Хочу, безумно хочу, чтоб ты вышла победительницей и из этого испытания.

Крепко целую тебя, детей, твой Иван.

(Викторина - В.В.Кригер, балерина Большого театра, худ.руководитель коллектива «Московский художественный балет». Герасимов - А.М.Герасинов - нар.художник СССР, Сысоев - П.П.Сысоев - искусствовед, возглавивший впоследствии Академию Художеств, один из «учеников школы Тройского», Готлобер - Д.А.Готлобер - приятель И.М.Гронского, близко знаком с А.И.Микояном. — С.Г.)

* * *

5.7.1947 г. В Любим

Лидуська, милая! Получил от тебя целую пачку писем. Постепенно отвечу на все. Сейчас же ограничиваюсь только несколькими, наиболее волнующими, меня вопросами.

В одном из писем ты пишешь, что наступившие холода погубили

всходы картофеля и ты опасаешься, что он погиб безвозвратно. Правда, в другом письме ты пишешь, что у вас наступило потепление, и на огороде появились дружные всходы. Тон этого второго письма определенно оптимистический, из чего я заключаю, что положение на огороде, в частности, с картофелем, выправилось. Так как от урожая на огороде зависит ваше благополучие, я хотел бы знать более подробно о судьбе высаженного тобой картофеля.

В нескольких письмах ты пишешь о потере козы. Да, это потеря большая. Если бы у вас была коза - вы были бы с молоком. А оно, как-никак, подспорье, да и, пожалуй, не маленькое.

Потерю козы ты переживаешь болезненно, больше того — эта потеря свалила тебя, окончательно подорвав твои силы.

Мне думается, Лида, что дело это поправимое. В течение ближайшего месяца я переведу тебе 500-600 руб., что, с уже переведенными деньгами, даст тебе возможность вновь обзавестись козой и, таким образом, восполнить эту потерю.

Прочитал письма Вадима. Он бодрится, но положение у него тяжелое. Дистрофию, разумеется, можно преодолеть, но для этого необходимо более или менее сносное питание. Пока Вадим его не имеет. Но с осени положение с питанием значительно улучшится, и я думаю, что он сумеет выбраться из трудностей своими силами. Во всяком случае, я переслал ему сто руб. Это, разумеется, слабая поддержка, но в его настоящем положении и это хлеб.

Несколько месяцев назад я просил Ольгу выслать мне кое-какие книги, в частности, «Эстетику» Гегеля и «Эстетические отношения искусства и действительности» Чернышевского. На покупку книг я переслал ей 200 руб. Ни книг, ни писем от Ольги я не имею. Узнай, пожалуйста, что случилось, почему она не выполнила мою просьбу.

По твоей просьбе посылаю письмо Таре. Так же, как и ты, я думаю, что он поступил правильно. В другом месте он скорее найдет себе работу и сможет создать условия для учебы, а учиться ему необходимо. Рад за Аришку. Ей во что бы то ни стало надо дать законченное среднее образование, а затем и законченное высшее образование.

Это мы можем и должны сделать.

Ну вот пока и все, моя славная женушка. Крепко целую тебя и детей.

Твой Иван.

* * *

13.7.1947 г. В Любим

Родная моя! Получил два твоих письма — от 25 и 27 июня. Собирался тебе написать, в частности, о Вадиме и вдруг... 10.7 получаю от него

записку, со станции Воркута, в которой он пишет, что приехал сюда и просит помочь ему устроиться на работу.

Устроил пока его у своих знакомых, передал ему белье, гимнастерку, брюки, кепку, тапочки, немного денег (90 руб.) и кое-что из питания. Стал хлопотать о свидании. Разрешение мне дали быстро. Вадима, еще до свидания со мной, сводили в баню. Вымылся он и ко мне пришел чистый, сытый и веселый. Страшно рад встрече, а я рад еще больше. Проговорили мы два с половиной часа.

О нем скажу тебе одно: хороший, очень хороший вырос парень. Политически и морально — это кремень, что меня страшно обрадовало.

Да, ты воспитала прекрасного сына, которым мы оба законно можем гордиться.

На работу он пока еще не устроился. Пусть пока отдыхает. Дорога была у него тяжелая. В пути он вынужден был продать костюм и белье. Но это пустяки. Важно, что он добрался.

Питается он сейчас хорошо. Поправится быстро. Да, собственно, и поправляться-то ему не от чего. Надо просто подкормиться, и все будет в порядке. Рассказал он о тебе, о твоем здоровье.

За время нашей беседы он раз двадцать говорил о необходимости помочь тебе и, возможно, скорее. В этом я с ним согласен. Как только он поступит на работу, сразу же будет тебе помогать. На его помощь ты можешь крепко рассчитывать. Но вот что: постарайся, как можно скорее, выслать ему справку о том, что Ирочка является ученицей такого-то класса и т.д., это необходимо для пересылки посылок, которые он тебе будет высылать регулярно.

Думаю, что помощь с его стороны будет солидной и, главное, — реальной.

Таким образом, у тебя теперь одной заботой меньше. Вадим уже не будет обузой, а, наоборот, помощником. Остается обеспечить тебя и дочурок, а это уже легче. Овощей тебе хватит... Хлебом ты будешь обеспечена (карточки будут отменены). Если купишь козу, то будет у тебя и молоко. Сена козе можно купить. Правда, я не знаю цен на сено. Но, вероятно, цена не очень высокая. Козе надо сена едва ли больше 15 фунтов в день или 11 пудов в месяц. Прикинь, сколько это будет стоить, и напиши мне или Вадиму, лучше - мне. Мы это дело обмозгуем и спланируем. В общем, постараемся сделать так, чтобы могла жить нормально, без нужды и поправляться, а поправиться тебе необходимо.

Ну, вот, Лидусенька, пока и все.

Об устройстве Вадима напишу сразу же. О нем не беспокойся. Не беспокойся и обо мне. У нас все в порядке.

Крепко целую тебя и дочурок. Твой Иван.

25.7.1947 г. В Любим

Лидуська, родная! Получил твое письмо от 14.7.1947 и в нем письмо от Ольги к тебе.

Да, трудновато вам приходится.

...Самое главное сейчас — восстановить здоровье.

Для этого нужно улучшить питание. Мне кажется, что сделать это можно. В конце июня с моего личного счета (чувствуешь, как громко звучит) я просил перевести тебе последние триста руб. Эти деньги тебе переведены, и ты, вероятно, их уже получила. Вчера я получил от Вадима записку, в которой он пишет о том, что переслал тебе 160 руб.

Сегодня мне сообщили, что послана организованная мною посылка, в которой ты должна получить: 2 кгр. крупы овсяной, 2 кгр. пшена, 2 кгр. сахара и 2 кгр. рас. масла и 1,5 кгр. муки белой. Сегодня я сдал для перевода тебе 250 руб. денег.

Все это, вместе взятое, на август тебя обеспечит, а в августе мы с Вадимом сумеем переслать тебе еще одну-две посылки и немного денег. Если это нам удастся, то и сентябрь у тебя будет обеспечен.

Поддерживать тебя будет теперь значительно легче. Вадим из обузы, из нахлебника превратился в помощника. Пока я еще не могу сказать, насколько велика будет его помощь, но то, что она будет, можешь в этом не сомневаться. На лето он пока обеспечен всем необходимым. Я дал ему кожаные русские сапоги, тапочки, две новые гимнастерки, две пары белья, двое брюк, одни, правда, старые, телогрейку, кепку, носки и портянки.

Питанием он тоже обеспечен, а с 1.8 будет иметь карточку продовольственную. О нем можешь не беспокоиться. Он теперь на моем попечении. Поскольку Вадим будет помогать, а, быть может, немного поможет и Игорь, то втроем мы как-нибудь вас прокормим и, думаю, что прокормим неплохо.

Ты пишешь о своих планах переезда. Намечаешь Дулево, Ленинград или Воркуту. Как бы ни хотелось мне видеть тебя и дочурок, все же я высказываюсь против Воркуты.

Жить здесь можно. Жизнь здесь относительно дешевая. Но есть два обстоятельства, которые вынуждают меня высказаться против твоего переезда сюда, это, во-первых, климат, чрезвычайно вредный для сердечников (частая смена атмосферного давления) и, во-вторых, чрезмерно большое количество блатных обоего пола, с присущими этой категории нравами. Я очень не хотел бы, чтоб наши дети общались с этой публикой. Остальное, надеюсь, поймешь ты сама. А потом мне вообще кажется, ты немного рановато подняла вопрос о переезде. Подождем до ноября, а там видно будет.

Ну, вот пока и все, что я хотел сказать тебе. Ольге передай, что я на нее не обижаюсь (я знаю, что такое нужда). Книг всех мне сейчас не на-

до. Пусть пока она перешлет Чернышевского — «Эстетические отношения искусства к действительности». Ирочку поздравь с днем рождения. Ей я пишу отдельно.

Крепко целую тебя и детей. Твой Иван.

* * *

6.8.1947 г. В Любим

Лидуська, родная моя! Получил сегодня от тебя два письма — от 19 и 24 июля. Постараюсь ответить на них откровенно и подробно.

1. О Вадиме. Вадим приехал сюда почти раздетым и, естественно, голодным. В дороге он распродал все, что ты дала ему, и все, что он взял сам из дома. С трудом одел и обул его. Долго не удавалось устроить его на работу. Наконец, удалось и это. Теперь он работает. Сколько получает — я пока еще не знаю. Виделся с ним всего лишь один раз. На днях выясню все подробно и напишу тебе. Но уже сейчас могу тебе сказать, что он сыт, не голодает, и поэтому о нем ты можешь не беспокоиться.

2. О твоем переезде. Сейчас у нас повсеместно идет сокращение. Поэтому устроиться здесь на работу так же трудно, как и у вас. Кроме того, я жду ноября, праздника, амнистии. Разговоров очень много, надежд — еще больше. По-видимому, и разговоры, и надежды на этот раз реальны. В случае освобождения - я отсюда уеду. Во-первых, нет смысла оставаться, во-вторых, никого не оставляют здесь. Понятно. Отсюда вывод: план переезда сюда надо оставить, как нереальный. Ты спросишь: как же быть? В этом письме посылаю записку моего приятеля к жене. Быть может, она сумеет тебя устроить. Не дожидаясь результатов, напиши Перегудову в Дулево и попроси его помочь тебе устроиться там и на работе, и с квартирой. Если оба варианта эти не вытанцуются — будем придумывать что-нибудь еще. Не беспокойся — придумаем.

3. Об урожае и питании. Плохо, что твои надежды на урожай не оправдались, хотя, мне кажется, судить еще рано. Картофель еще подрастет, а при поливе выправится и все остальное. Но, допустим, что урожай все же будет плохой, что овощей ты снимешь недостаточно. Значит ли это, что все кончено, что выхода нет? Нет, не значит. Одну посылку Вадим тебе послал, вторая подготовлена, за ней пойдет третья и т.д. Собранные тобой овощи плюс посылки Вадима, и ты вышла из положения. По плану ты должна получить три посылки в месяц. Это с Вадимом твердо установлено. Поэтому я прошу тебя аккуратно сообщать мне все, что ты получишь от Вадима. Это мне необходимо, чтоб знать, все ли тебе Вадим пересылает, так сказать, для контроля над ним, а контроль делу не повредит.

В июне тебе послана Вадимом посылка и 160 руб. денег, мною 250 руб. Сообщи, получила ли ты посланные Вадимом. До 10.8 Вадим дол-

жен выслать вторую посылку, примерно такую же, как и первая. Как только он вышлет посылку - я тебе сразу же напишу.

4.   О письмах Вадима. Я не знал, что он так мало тебе пишет. Не беспокойся, я заставлю его писать чаще и больше.

5.   Мне думается, Лида, что трудности все уже позади, сейчас у тебя будет лучше. И это улучшение будет нарастать. Важно только, чтоб ты поправилась. Что касается меня, то я крепко рассчитываю на встречу с тобой еще в этом году. Поэтому тебе важно продержаться до ноября.

Ты хорошо сделала, что устроила дочерей. Авось, хоть немного они поправятся, а там мы их поддержим. Ну, не унывай, моя любимая. Крепко целую тебя и детей. Твой Иван. (Встреча родителей состоится только 22 апреля 1953 года - С.Г.)

* * *

8.8.1947 г. В Любим

Лидуська, родная моя!

Еще и еще раз продумал два твои письма. Я вполне согласен с тобой в том, что в Любиме тебе оставаться нечего. Сколько ты ни бейся, сносных условий существования, видимо, там не создашь. Надо переезжать. Было бы, разумеется, неплохо устроиться здесь, но к сожалению, это опять будет постройка на песке. Дело в том, что здесь не разрешают жить членам семьи, а без разрешения жить — это значит все время ждать, что вот-вот предложат выехать отсюда. Сама понимаешь, что это уже не житье.

Посоветовавшись с друзьями, мы решили переселить тебя в другие места — либо в Ростов, либо в Кричев (Белоруссия). Письмо в Ростов я пересылаю через тебя (ты перешлешь его по адресу: г.Ростов-на-Дону, Социалистическая ул. д. 86, Щербаковой Марии Ивановне для Полины Даниловны Товель). По второму адресу мы написали отсюда и сейчас ждем ответа. Так или иначе, ты будешь переселена еще до зимы. До этого времени, т.е. до письма от меня, дом не продавай.

Как у тебя с огородом? Поправилось дело или нет?

Получила ли посылку? На днях Вадим перешлет тебе вторую. Все уже приготовлено. Осталось упаковать и отослать. Сообщения Вадима об отсылке посылки я еще не имею. Как только получу, сейчас же сообщу тебе. Дней через 7-10 пошлю тебе денег, вероятно, руб. 200-300.

Вадим работает, но я его не вижу. Говорят, что поправился и выглядит на редкость хорошо.

Здесь усиленно говорят о предстоящей амнистии. Судя по всему, амнистия будет.

Ну, пока всего доброго. Крепко целую тебя и детей. Твой Иван.

Лида! По этому адресу пошли две справки. Тебе будут пересланы продовольств. посылки. Сделай это обязательно, а то без справок не принимают на почте.

* * *

27.8.1947 г. В Любим

Лидуська, милая! Получил вчера твое замечательное письмо от 8 августа, а сегодня письмо от Игоря. Отвечаю раньше тебе.

Пока, Лидусенька, я не могу твердо сказать, где и как тебе придется проводить зиму.

Кроме письма Товеля, которое ты, вероятно, уже получила и в котором, как ты, вероятно, знаешь, поставлен вопрос о твоем переезде в Ростов, написано и послано письмо в Белоруссию, в г.Кричев Могилевской области. Ответы на эти два письма в конце сентября покажут, насколько реален план переселения в эти места. Кроме того, к праздникам мы ждем амнистии. По моим расчетам, она должна быть широкой, так что, возможно, и я получу возможность двигаться. Если же, паче чаяния, меня оставят на Воркуте, что не исключено, тебе придется перебираться сюда. Но это в том случае, если это «Оставление» будет длительным, скажем, не меньше, чем на два-три года. Если же задержаться здесь придется, к примеру, на год, переезжать не придется. Как видишь, все стоит под знаком вопроса. Но уже сейчас ясно, что в Любиме тебе долго жить не придется.

Вадим понемногу поправляется. Выглядит он значительно лучше. Но все же климат на нем сказывается. Появились у него боли в легких, в области ранения, но прошли. Ничего серьезного в этом нет. Он и сам это понимает.

Работает он хорошо. Можешь за него не беспокоиться. Радует меня его забота о доме, о тебе, о сестрах. Рассказал ему о том, что из первой посылки вытащили сахар. Это страшно его огорчило. Ведь сахара было не меньше 2 кгр., и посылали мы его и белую муку ко дню рождения Ирочки. Думали создать ей праздник. Обидно, что вы не получили этого подарка.

Вторую посылку ты должна уже получить. Она и по весу больше и по содержимому лучше. Вадим вложил в нее значительную часть своего пайка. Напиши подробно, что из посланного дошло. Сейчас Вадим собирает тебе третью посылку. На это дело я дал ему денег. Это из тех, что я скопил для тебя. Поэтому денег ты получишь меньше, но зато у тебя будут продукты, а это, мне кажется, ценнее.

Напиши, как у тебя обстоят дела с урожаем. Что уродилось и сколько сняла картофеля. Если урожай получился более или менее сносный — все будет хорошо. Свои овощи плюс наши посылки дадут возмож-

ность просуществовать. Много даст и отмена карточной системы, особенно, если ты будешь жить не в Любиме. Мне кажется, Лидуська, что твои дела пойдут в гору. Голодать, во всяком случае, не придется.

Радует меня урожай. По сообщениям газет и радио - урожай повсеместно хороший. Хлебозаготовки идут хорошо. Страна будет с хлебом.

Между прочим, газеты пишут о значительном падении цен на колхозных базарах. Думаю, что у вас цены идут вниз, особенно на овощи.

Ну вот, пока и все, Лидуська. Крепко, крепко целую тебя, Ирочку и Сашу. Твой Иван.

* * *

5.10.1947 г. В Советск, ул. Тимирязева, 36

Милый мой сын, мой дорогой Гарик!

Давно получил от тебя хорошее, теплое, родное письмо. Хотел сразу же ответить. Но, увы, отвечаю, как видишь, только сейчас — примерно через месяц после получения письма. Было много работы, да и здоровье слегка «подгуляло». Сказалась старая, больше того - застарелая цинга. Но, пожалуйста, не тревожься. Ничего ни страшного, ни опасного нет. Такого рода болезни я преодолеваю легко. Организм у меня железный, и я могу смело на него положиться. Не подведет.

Ты спрашиваешь о Вадиме. Я недоволен им. Самостоятельно существовать он пока не может. Нужен поводырь, нужна нянька. Это, разумеется, плохо. Хотелось бы, чтоб он был самостоятельным, волевым человеком, способным крепко стоять на ногах. Убежден, что это в свое время придет, а пока приходится им заниматься и заниматься много.

От мамы письма я получаю часто. Положение у нее тяжелое. Если бы не ты и не твоя помощь — она едва ли справилась бы с трудностями.

К сожалению, трудности еще не преодолены, и успокаиваться мы еще не можем. Но все же самое страшное уже позади и больше никогда не вернется. Самое главное сейчас состоит в том, чтоб маму поставить на ноги, другими словами, «капитально отремонтировать». Она пишет мне о том, что ты посылаешь ей посылки с продовольствием. Вот это для нее сейчас все, что ей надо.

Она упорно рвется приехать ко мне. Увы, это пока исключено. Надо ждать ноября, праздников. Я верю, они кое-что принесут. Быть может даже освобождение. Ты прекрасно понимаешь, что если бы это случилось - все вопросы были бы решены.

Теперь о тебе. Основное, на чем ты должен сосредоточить все свое внимание - это среднее образование. Ты должен его получить во что бы то ни стало, любой ценой, любыми усилиями. Возможности для этого у тебя есть и притом довольно большие. Что это за возможности?

Во-первых, вечерние школы. У вас, по-видимому, они имеются. Если же их нет, поставь перед партийной организацией вопрос о создании таких школ, по крайней мере, для членов партии. Во-вторых, система заочного обучения. Это дело у нас поставлено неплохо. Тебе надо подать заявление, обзавестись книгами и упорно, систематически изо дня в день работать. Рядом у тебя прекрасный консультант - твоя жена.

Начни эту работу немедленно, сегодня же. Не откладывай в долгий ящик. Возможно, тебя будут пугать всякого рода трудностями: дескать, нет условий и т.д. Не бойся этого, не обращай внимания на условия. Благоприятных условий не бывает. Они создаются. И ты должен их создать. Если же я освобожусь, а это возможно, я первым делом соберу вас всех и заставлю работать над собой. Талантов у вас всех, хоть отбавляй, а вот использовать их вы не можете.

Когда мы будем вместе, а вместе мы будем, мы попробуем сотни возможностей и все же найдем себя. Запомни это. Сейчас ты начни подготовительную работу — борьбу за среднее образование, а остальное мы сделаем вместе.

Ну, вот пока и все. Передавай от меня большой привет Лиде.

Крепко целую тебя - твой отец Иван.

(Лида - жена Игоря. После фронта и демобилизации из армии Игорь женился на Лидии Ефимовне Сильченко - С.Г.)

* * *

25.11.1947 г. В Советск

Милый Гарик!

Давно, очень давно не получал писем от мамы. Она хотела переезжать к тебе. Видимо, этим и объясняется ее молчание. Если она у тебя — передай ей это письмо, адресованное и тебе, и ей одновременно. Получил ли деньги — 350 руб., напиши. Я послал их из расчета, что мама у тебя. Передай привет Лиде. Крепко обнимаю тебя твой отец. Иван.

Милая Лида!

Ты намеревалась 15.11 переехать к Игорю. Учитывая это обстоятельство, я на Любим не посылал писем примерно с 25.10. Но так как ты неожиданно замолчала, то я теряюсь в догадках. Пишу пока в Советск, а там видно будет.

Как ты, вероятно, уже знаешь, наши надежды на амнистию рухнули. Амнистии нет, и в ближайшее время не будет. Во всяком случае, надежд на нее у меня нет никаких. Реальным является срок, конец срока, а до него еще далеко. Вот так обстоят дела. Если переехала в Советск — пи-

ши как устроилась, как здоровье? Небось дорога тебя совсем доконала. Устроилась ли Ирочка в школу? Как она себя чувствует? Жду от тебя письма. Целую тебя и детей. Твой Иван.

* * *

10.3.1948 г. В Советск

Милая дочурка! После долгого перерыва получил твое письмо. Итак, вы в Советске. Теперь кроме Вадима и меня, наша семья собралась под одной кровлей. Это, бесспорно, большое достижение, так как, находясь вместе, вам будет легче жить и исподволь налаживать благосостояние семьи.

Мама уже писала мне, что она и ты довольно тяжело перенесли перемену климата. Но это, Ирочка, явление временное. К климату вы быстро привыкнете, освоитесь с ним и перестанете чувствовать разницу между Любимом и Советском.

В свое время я на себе испытал перемену климата, да к тому же значительно более резкую, чем вы, но как говорят, быстро привык к новому климату и чувствую себя неплохо.

А климат у нас, скажу тебе прямо, — отвратительный. Воркута, в переводе с языка коми, это — долина ветров. Тишина, безветрие в наших краях явление довольно редкое. Постоянно, во все времена года у нас дует ветер, чаще всего - холодный. Это и понятно. Ведь кругом нас лежат необозримые просторы тундры, а тундра это болотистая, местами топкая, безлесная местность. Рельеф местности - сильно пересеченный, гористый. Земля покрыта кустарником. Карликовая береза, ельник и ивняк. Это «вековые» деревья, но за целые века они выросли, поднялись над землей на высоту 30-50 сантиметров. Понятно, что эта растительность никак не может мешать ветру в его шатаниях по тундре. А ветер у нас солидный. Зимою он часто достигает 30-35 метров в секунду и порождает пургу, когда огромные массы снега приходят в движение, и воздух превращается в белую, мутную, почти непроницаемую пелену. Месяцами, когда у нас особенно пуржит, являются март, апрель и май. У вас весна, а у нас пурга. К счастью, у нас не бывает больших холодов. Редко, редко температура падает ниже 40, а чаще всего она колеблется между 10 и 30 по Цельсию. Зимой у нас стоит круглосуточная ночь, летом - круглосуточный день, 21 января показалось солнце. Сейчас у нас нормальное чередование дня и ночи. Дни стоят холодные, но солнечные, ослепительно яркие. Кругом снега. Под солнцем они буквально горят. Но эти серебристые просторы, в своей красоте, содержат коварства. Если долго смотреть на эти просторы, начинают болеть глаза.

Хороши у нас утра и вечера. Небо буквально горит — оно все залито

багрянцем. Такое красивое небо в России не увидишь. Но хватит о природе. Поговорим лучше о твоих делах. Мама пишет, что у тебя что-то не клеится с учебой. Скажу откровенно, меня это страшно огорчает. Мне хотелось, чтоб моя дочь училась лучше всех. Понимаю, что это трудно. Всякий успех покупается большой и напряженной работой. Но тебе природа дала большой и живой ум. Следовательно, если ты приложишь побольше усилия, прилежания и настойчивости — работа у тебя пойдет и учиться ты будешь хорошо. На учебе я настаиваю неспроста. Мне хотелось бы видеть тебя всесторонне образованным человеком, способным принести своему народу наибольшую пользу.

На этом пока кончаю письмо и жду от тебя ответа, в котором ты, надеюсь, сообщишь мне свои школьные отметки.

Крепко, крепко тебя целую, твой отец Иван.

* * *

17.6.1948 г. В Советск

Лидуська, родная!

Получил сегодня твое письмо от 1.5.48 г. Это второе письмо после перерыва. Будет хорошо, если письма вновь будут доставлять аккуратно, а то без писем, согласись, мало-мало скучновато. Из письма узнал о приезде в ваши края Вадима. Наконец-то он решил перебраться! Это хорошо. По крайней мере, теперь вы все вместе, под одной кровлей. Надо полагать, что жить вам будет легче. Все же три члена семьи работают.

Вадим, по-видимому, будет зарабатывать хорошо. Во-первых, он обладает высокой квалификацией, а во-вторых, надо прямо сказать, он старательный и толковый работник. Здесь, например, он на всех произвел прекрасное впечатление. По-прежнему тревожит меня Ирочка. Судя по письмам — это умная и волевая девочка, отдающая отчет в своих поступках. Следовательно, она должна хорошо учиться. Почему получается наоборот, понять не могу.

В ее годы я жадно глотал книги. Меня все интересовало, все меня касалось. Помню, усталый, измочаленный на работе (а в ее годы я работал по 16-19 часов в сутки), я бежал к знакомым за какой-нибудь книгой, и если мне удавалось ее получить, я торжествовал. Часто, очень часто, я просиживал за книгой до утра, и без сна шел на работу, чтоб заработать ничтожные гроши, которых едва-едва хватало на нищенское существование. Так я учился, так воспитывал себя, готовил себя к жизни. И как я был счастлив, когда обнаруживал, что мои знания расширяются, что постепенно я постигаю мир, законы его развития.

У Ирочки другие условия и другие возможности, более благоприятные и более широкие. Эти благоприятные условия надо использовать до

дна; во что бы то ни стало ей необходимо получить среднее образование. Это как минимум. А там мы с ней договоримся о дальнейшей учебе. Ирочка должна знать, что сейчас человечество вступает в самую интересную эпоху своего существования, в эпоху величайших открытий и изобретений, которые сделают жизнь людей сказочно интересной и глубоко содержательной. Да и сами люди изменятся. При коммунизме они будут могущественны перед лицом природы и прекрасны, как боги.

Творить настоящее — это значит готовить будущее. Но для активного участия в жизни, в создании будущего, нужны знания, знания и еще раз знания. Человек ближайшего будущего будет одновременно рабочим и ученым, философом и поэтом, математиком и артистом, спортсменом и художником. Над неучами будут смеяться. Талантливых людей будут воспевать, их будут венчать славой и почетом. Но талант сам по себе не приходит готовым. Он делается, формируется в результате большой работы над собой, ибо талант — это знание плюс трудолюбие и дисциплина.

Если Ирочка не хочет, чтоб над ней смеялись, когда она вырастет, пусть добросовестно занимается в школе, накапливает знания, всеми способами пусть развивает себя и, тем самым, совершенствует свое дарование, свои таланты, а они у нее есть, это - бесспорно.

Но пока хватит об этом. Думаю, что Ирочка и без моих слов знает, что ей надо много и настойчиво работать над собой.

Скажу несколько слов о себе.

Пытаюсь организовать работу над эстетикой, но, увы, нет книг. Напиши, осталось ли что-либо от моей библиотеки. Купить книги ты не можешь. Это я знаю. Но нельзя ли для этой цели использовать Мусю. Она кое-что могла бы сделать. Напиши ей об этом. Я писать не могу: у меня нет ее адреса. Авось, общими усилиями мы что-нибудь и сделаем.

Ну пока, до следующего письма. Крепко целую тебя и детей.

Твой Иван.

* * *

23.10.1948 г. В Советск

Милая Лидуська!

Пишу тебе всего несколько строк. Подробное письмо пришлю уже с нового места и сообщу тебе свой новый адрес. Как там устроюсь — пока не знаю, да и знать не могу. Быть может, будет немного похуже и потруднее. Но меня это сильно не пугает: воспитывался я в большевистской партии, большевиком остался, а большевиков трудности не пугают.

С перепиской, конечно, будет труднее. Письма от меня получать будешь, возможно, не часто, возможно, даже очень редко, но все же полу-

чать будешь. Тебя прошу о двух вещах: береги себя и береги детей. Мы еще увидимся. Страна строит коммунизм. Бурно идет вперед. Положение народа улучшается с каждым месяцем. Отсюда вывод: создаются реальные предпосылки к нашему, то есть моему, и мне подобных, освобождению. Думаю, что наше правительство займется нашей судьбой и займется скоро. Поэтому не унывай и не падай духом. Все будет хорошо.

Крепко, крепко целую тебя и детей. Всегда твой Иван.

Посылаю свои фотографии. Так я выгляжу теперь.

Иван.

(Отец был переведен в режимный лагерь, где были более жесткие условия содержания, чем в обычном лагере; степеней «свободы» стало еще меньше: передвижение по лагерю не разрешалось, до работы и после нее заключенные запирались в бараке; перекличка проводилась два раза в день; переписка была ограничена, из лагеря разрешалось послать на волю два письма в год, письма в лагерь также ограничивались. У заключенного непременно вводились номера; так называемая «латка» нашивалась на ушанку, на спину и колено - С.Г.)

* * *

10.1.1949г. В Советск

Дорогая Лидуська!

Писем от тебя пока не имею, да, собственно, и рано еще: мое письмо с новым адресом ты либо только получила, либо получишь на днях.

Скажу прямо: меня больше всего сейчас беспокоит судьба Ирочки. Перелом кости, да еще в таком месте, как пятка, может кончиться очень плохо. В этом деле самое главное — отношение врачей. Если они подойдут к делу не формально и бездушно, все будет в порядке; если же снебрежничают, одна нога у Ирочки будет короче другой, а для девушки это далеко немаловажно. Ну, да, положим, тебе об этом можно не говорить. Ты сама прекрасно понимаешь, какое это имеет значение. Поэтому, когда будешь писать мне, напиши подробно о том, как идет лечение, и останутся ли какие-либо последствия перелома. Что об этом говорят врачи?

Давно не имею писем от сыновей. Как они поживают? Сколько зарабатывают и помогают ли тебе и сестренкам?

У меня пока ничего нового нет. На условия жизни и на здоровье пожаловаться не могу. Плохо только одно: нет табаку и книг. Думаю, что нужные книги я получу от Муси. Три штуки я уже получил. Что же касается табаку, было бы неплохо, если бы вы все вместе соорудили мне посылку и прислали в ней табаку-самосаду да покрепче и два полотенца, а то мне нечем вытираться. Отдельно от посылки я просил бы выслать мне следующие учебники: русского языка, немецкого языка и ма-

тематики (арифметики, алгебры и геометрии). За 11 лет я все перезабыл и сейчас хочу кое-что повторить и восстановить.

Вот пока и все, моя любимая, что я хотел тебе написать. Крепко целую тебя и детей. Твой Иван.

Адрес мой: Коми АССР, г.Воркута, почт.ящ. 223/ХI-р. (р - режимный лагерь - С.Г.)

Пиши чаще и больше, особенно о себе.

* * *

15.11.1949 г.

Дорогая Лида!

Посылку твою получил еще в апреле, а телеграмму в июне. Больше от тебя за это время ничего не получал.

Знаю, что мое молчание тебя беспокоит. Об этом красноречиво говорит твоя телеграмма. Но, Лида, ничего поделать тут я не могу. Нам разрешается писать два письма в год. Одно я уже послал. Это — второе. Следовательно, в текущем году писем от меня больше не жди и, пожалуйста, не нервничай. Следующее письмо я пошлю тебе только в мае будущего года. Но ты и дети можете писать мне сколько угодно. Получение писем не ограничено. Пиши мне о себе, о детях, о внуках: как живете, что у вас нового. Обязательно напиши чем, точнее, с кем можно поздравить Вадима: сын у него или дочь? Чувствую себя неплохо, но, к сожалению, начинает пошаливать сердце.

Будет хорошо, если вы всей семьей будете мне, время от времени, высылать посылки, скажем, одну в два месяца. Посылай мне жир (сало-шпиг), сахар и табак (махорку), желательно самосад — он крепче. Если сможешь, вышли теплые носки, пару коробок зубного порошка и зубную щетку, да штуки четыре носовых платков и пару простых черных карандашей.

В последнем (апрельском) письме ты спрашиваешь о конце срока. Увы, до конца срока еще далеко. Точная дата конца моего срока 1 апреля 1953 года. Как видишь, еще более трех лет.

Ну, вот пока и все, моя родная.

Поцелуй за меня внуков и детей.

Передай от меня Ире, Ваде и Таре, что я жду от них писем.

Крепко обнимаю и целую тебя — твой Иван.

23.3.1950 г. В Советск

Лидуська, родная моя!

Получил вчера твое письмо, в котором ты отвечаешь на мое письмо, адресованное Ирочке. В нем ты жалуешься на мое невнимание к тебе, выраженное в том, что в письме Ирочке я ничего не пишу тебе. Из этого ты делаешь заключение о том, что это не случайно, что ты больше никому не нужна, а отсюда крайне тяжелый, более того — мрачный тон твоего письма.

Прочитал я твое письмо и, откровенно говоря, рассмеялся. Глупышка ты моя, милая, разве можно доходить, точнее, доводить себя до такой подозрительности, таких нелепых предположений. Выбрось все это из головы, выбрось немедленно и забудь думать об этой чертовщине. Ты нужна и мне, и детям, и сама себе. Запомни это и глупостей больше не говори и не городи. Они никому, в том числе, и тебе не нужны.

Ирочку надо было поддержать, направить, указать ей, как надо заниматься, на что в первую очередь обращать внимание в учебе и т.д. Это я и сделал в своем письме. Кроме того, все мои письма, адресованные тебе, Ирочке, Таре и Вадиму обращены не только к адресату, но ко всем вам вместе, ко всей семье. Ну, а теперь разреши мне поздравить тебя с двадцатипятилетием нашего брака. Юбилей неплохой, и я надеюсь, что ты надлежащим образом отметишь его в кругу семьи; в состав которой я включаю и Леночку с ее мужем.

Проследи, пожалуйста, за лечением руки Ирочки. Это очень важно. Поцелуй за меня всех домашних: Ирочку, Сашу и Леночку с ее мужем.

Напиши Таре, что посылку его я получил. Если он будет посылать еще, пусть к тому, что он обычно посылает, добавит зубной порошок, зубную щетку, конверты с марками и открытки.

Крепко целую. Всегда твой Иван.

* * *

28.7.1950 г. В Советск

Милая Лида! Давно, очень давно не получаю от тебя абсолютно никаких известий и, естественно, беспокоюсь. Все ли в порядке у вас? Все ли живы? Пиши подробно обо всем. Прежде всего, пиши о своем здоровье. Мне кажется, что оно у тебя совсем плохо... и ты это скрываешь от меня. Поправилась ли Саша? Как обстоит дело с ее устройством в балетную школу? Напиши еще раз Викторине и скажи, что она большой поросенок. Саше она должна помочь, тем более, что это легко сделать. Куда поступила Ирочка? Пожалуй, ты права, ей лучше устроиться в Педтехникум, а там, когда она его окончит, видно будет. Ва-

диму передай от меня, чтоб он не прыгал с места на место. Парень он умный, получил прекрасное производственное обучение, следовательно, он должен совершенствоваться, повышать свою квалификацию и одновременно учиться. Это единственный путь развития, и другого пути у него нет.

Игоря надо заставить учиться. Пусть он возьмет себя в руки и засядет за книги. Парень он умный, волевой, накопил большой опыт в жизни, маловато только знаний, их надо приобрести.

Скажи ребятам, чтоб они не только сами учились, но и втащили в учебу своих жен. Прежде всего, надо пристрастить их к чтению, а потом все само пойдет.

Кстати, обрати внимание на развитие Ирочки. Пусть она как можно больше читает; книги подбирай сама - ты их знаешь.

Посылку твою (маленькую, но дорогую для меня) получил. Послал тебе открытку. Напиши, получила ли ее. Если соберетесь посылать посылку, пошлите махорки, 2-3 тетради и карандаш простой, черный.

Крепко вас всех обнимаю и целую. Ваш Иван.

* * *

2.4.1952 г. Караганда, пос. Актас, общежитие

Моя милая и любимая Светланочка!

Получил от тебя, детка, милое, хорошее письмо. Рад, что ты здорова, что хорошо учишься и любишь маму.

Маму и Ирочку надо, доченька, любить, а маме, кроме того, надо и помогать. Ведь она работает и, разумеется, устает. Помогая маме, ты и сама научишься работать и вести хозяйство. Сейчас твое хозяйство состоит из кукол и мишки. Народ это баловной, бесхозяйственный, но я думаю, что ты его уже наладила и ведешь его хорошо. Теперь по-немно-гу ты будешь расширять свою деятельность, включившись в дела мамы, помогая ей по хозяйству. А мне, Светланочка, почаще пиши. Знай, что твой папа любит тебя.

Крепко целую — твой папа.

(До освобождения оставался еще год. Ах, как тяжело было ждать -дни тянулись нескончаемо долго. Письма приходили редко и почтальон Потий, которого я каждый день спрашивала о письме, неизменно говорил - «Пишут». Было видно, что он подозревает меня в большой выдумке: к нам, никто никогда не напишет, да и никто не приедет.

Наступил 1953 год. 22 апреля. ОН - Иван Михайлович Гронский вернулся. Долгожданный, милый, дорогой, любимый. — С.Г.)