Арон Гринглаз

Страдал, рыдал, исчез...

Посвящается светлой памяти Арона Гиляровича  ГРИНГЛАЗА. скончавшегося в 1991 г.

Воспоминания не дают покоя. И не с кем поделиться прошлым. Чаще всего я сам свой единственный собеседник. Остается доверить свои мысли бумаге.

Есть в жизни каждого из нас

Один такой заветный час, Когда пережитое

С такою силой оживет,

Что судорога грудь сведет И нет тебе покоя...

(САЯНОВ).

Моя участь — страшная участь. Мой путь был путем повседневного унижения, попрания человеческого достоинства, оскорбления духа. Я видел жизнь в мрачном свете и ждал от нее самого худшего.

Я родился в 1914 году в рабочем поселке Деревцы Осиповического района Белоруссии. Отец работал на лесопильном заводе, семья была большая — 9 человек. Никто мною не занимался, с детства я был предоставлен самому себе. С самых юных лет жизнь моя пошла с перекосом и со временем этот перекос постоянно усиливался. Меня преследовали несчастья.

Помню, что до конца 1918 года наша семья жила в деревянном бараке, сколоченном из досок. Окна на ночь закрывались, на сплошных полатях спали вповалку все вместе. Однажды воры открыли ставни и влезли к нам. Не понимаю, что можно было украсть в многолюдной нищей семье?

Однажды я подполз к печке, будучи малышом, и смотрел, как моя старшая сестра, которой было лет 13, вынула из лечи чугунок с кипятком. Я дернул ее за подол, она выронила на меня чугунок, облив кипящей водой. Так случилось мне первый раз побывать в когтях у смерти.

В 1918 году отец ушел в армию. Мы переехали в дом брата отца, который навсегда уехал из этих мест после того, как 'бандиты убили двух его взрослых сыновей. Запомнились мне белополяки в конфедератках, их бесчинства и их бегство под натиском красных войск. Свирепствовали голод, тиф, скарлатина. Ранней весной мать послала нас с братом в Дворновский двор выменять иголки на хлеб. Какой-то ху-

лиган остановил нас, отнял иголки и высыпал их в грязь. Мы с братом долго потом выискивали их в грязи. Помню, как в той же деревне мы вместо мамы крутили жернова и мололи гречневую муку для пасхальных лепешек. Затем мы переехали в Осиповичи, где отец стал сапожничать.

Я начал учиться в хедере, занимались мы по вечерам и эти занятия не очень поощрялись. Однажды, когда я поздно возвращался домой, на меня напал человек в белом саване. Это был, как потом оказалось, соседский парень, который решил меня попугать. От страха я потерял сознание. Кто знает, сколько времени я пролежал на снегу, прежде чем меня хватились.

Потом я учился в еврейской школе, после нее в белорусской и наконец в русской железнодорожной школе. Мне пришлось брать частные уроки по русскому языку, я до сих пор вспоминаю отчетливо свою учительницу Ольгу Дмитриевну. Она часто выпроваживала нас, учеников, так как мы мешали ей принимать гостей. Вместо занятий она давала нам по 15 копеек на пирожное, предупреждая, чтобы мы не говорили родителям, что занятия не состоялись.

В 1925 году я серьезно заболел и долго лежал в разных больницах города Минска. После бесплодных поисков причины болезни мой старший брат настоял на операции. Делавший операцию профессор Рубашов нашел у меня камни в печени. После их удаления я пошел на поправку и вернулся домой.

Зимой 1927 года у меня случился конфликт с отцом. Он вернулся с работы чем-то раздраженный и велел мне идти в булочную-пекарню к Смоловицким. Я в это время вместе с другими братьями и сестрами, сидя за столом, делал уроки. Одеваться и идти на ночь глядя, да еще и в сильный мороз мне не хотелось. Видя мое нежелание, отец рассвирипел и решил наказать меня за непослушание. Он погнался за мной, я выбежал за дверь и повис всем телом на задвижке, чтобы отец не мог открыть дверь. Тогда он выломал ее, сорвав с петель. Стыдясь, что меня увидят соседи, я побежал раздетый, утопая в сугробах снега, дворами и огородами и спрятался в сарае у сестры, жившей через двор от нашего дома.

... Меня нашли полузамерзшего, внесли в избу к сестре и положили на печь отогреваться. Обида моя была так велика, а положение казалось таким безвыходным, что я решил, что не следует мне больше жить на свете. Ночью, когда все уснули, я нашел веревку, продел ее между досками потолка, сделал петлю и спустился с печи. Около печи стояла скамейка, а на ней ведра с водой. Когда я опустился с петлей на шее, моя нога попала в ведро с водой, я инстинктивно дер-

нулся и наделал шуму. Муж сестры вскочил и вынул меня из петли. Вернуться домой я не захотел, и пожив некоторое время у сестры, навсегда покинул отчий дом;

В 1928 году я поступил в Чаусскую профтехшколу металлистов. Там учили ремеслу кузнечному, слесарному и токарному.

В зиму 1929—30 годов директор школы Харкевич уехал в Царицын? на стройтельство тракторного завода и стал сманивать нас, учеников к себе на строительство. Так я очутился в Сталинграде. Но Харкевича там я не нашел, на бирже труда ни я, ни мои товарищи были не нужны. Нам выдавали талины стоимостью в 10 копеек для ночевки в ночлежке, которая превосходила все описанное Горьким в пьесе «На дне». И вот вместе с бездомными как я, несмотря на очень сильные морозы, мы оборудовали, под жилье бетонный заброшенный туалет. Тогда пришлось вступить в конфликт с милицией. Это побудило нас уехать в теплые края. Нас привлекал Кавказ, но мы успели доехать только до Разгуляевки. Там нас высадили, привели в комиссию ВЦИК по безнадзорности, откуда я бежал.

Я поступил в Кричевскую профтехшколу и окончил ее токарем по металлу: 3-го разряда в 1931 году. Меня направили на работу в город Мозырь. Там меня обокрали, я: уехал в Минск и поступил,, токарем на машиностроительный завод имена Кирова... Но было плохо с жильем, некоторое время я жил у родственников, но у них и без меня народу хватало и тогда я подался в Ленинград,

В Ленинграде я поселился у брата, жившего возле Нарвских ворот. Но кроме моих брата и сестры там жили еще двое, тоже брат и сестра. А тут еще я. Не понравилось мне все это и я уехал в Ростов-на-Дону, со мною вместе Петя Кузнецов и Яша Лянцман. В Ростове мы сняли чулан на троих и устроились на работу мы с Петей токарям и на судостроительный завод, а Яша на обувную фабрику. Жили мы коммуной, но скоро такая жизнь разладилась и мы с. Петей вернулись в Ленинград. Я, начал работать на «Красном путиловце» токарем во втором, механическом цеху. Мёня скоро заметили, писали в газете, премировали. По путевке комсомола я поступил на рабфак, а окончив его, сдал вступительные экзамены в Ленинградский Политехнический институт. Началась моя студенческая жизнь.

Жилось в те времена очень трудно: была карточная система и кислые щи и прогорклая каша в студенческой столовой. Из одежды у меня не было ничего, кроме подаренной мне одним товарищем военной гимнастерки, остальное было просто тряпьем. Частично выручала меня работа во время каникул, которые я никогда не использовал для отдыха.

В 1935 году арестовали одного из моих братьев, и тут началась новая бесконечная цепь моих несчастий: меня исключили из комсомола, начались, гонения. Весной .1936 года ко мне впервые пришли с обыском. Я ЗДД тогда в огромной коммунальной квартире в доме № 30 по Ковенскому переулку.

Бригада из .НКВД явилась ночью и, стала стучать ко мне в дверь. Так как я не сразу проснулся, они заподозрили неладное и начали искать меня у других жильцов, производя у них попутно обыск. Искали в чужих постелях и под кроватями. На рассвете они позвонили своему начальству, испрашивая разрешения; взломать .мою дверь. От удара в дверь с целью выломать ее я, по-видимому, и проснулся, я спросонья увидел человека, целившегося в меня из нагана. На меня .набросились с руганью, считая что я что-то прятал, в комнате учинили настоящий разгром. Искололи матрас и перевернули все, что можно было перевернуть. Но что можно было спрятать в моей конуре? Мне велели одеваться и следовать за .ними. Однако произошла какая-то заминка, мне непонятная. Может быть, им стало ясно, что слишком нелепо меня арестовывать,—не знаю. Только главный снова куда-то звонил, оттуда приехал начальник, всех обругал, выгнал из комнаты, сказал мне, что произошло недоразумение, сунул мои документы и ушел;

Я долго приходил в себя после пережитого нервного потрясения.

В январе 1937 года в Минске арестовали другого моего брата.

1 мая 1938 года утром ко мне зашел некто Александр Селиверстович Холявин. Познакомился я с ним в паротурбинном заводе имени Ленина во время моей преддипломной практики. Он начал рассказывать, что у него расстреляли брата, а его самого списали из училища имени Дзержинского. Зачем он так откровенничал? В те времена об этих подробностях своих биографий люди предпочитали умалчивать.

Погода в тот день была мерзопакостная—снег с дождем. В этот холод и эту слякоть не хотелось выходить на улицу. Тем не менее мы пошли прогуляться. Вышли на Невский уже свободный от демонстрантов, свернули на Садовую, дошли до Майорова и расстались. Я пошел к сестре, которая жила поблизости. Пообедав у сестры, я заторопился домой. Состояние было гнетущее.

Вскоре после моего возвращения ко мне пришел наш дворник, Петр, молодой симпатичный парень, погибший впоследствии на финской войне. Петр против обыкновения отказался зайти, потоптался у входа и ушел, явно смущенный. Следом за ним ворвалась бригада сотрудников НКВД и началась yже знакомая мне процедура. На сей раз после обыска меня

отвезли в отделение милиции на Мытнинскую, а оттуда, когда настала ночь, перевезли в тюрьму на Литейном.

Представьте мое состояние: всего месяц оставался до конца учебы и получения диплома! Моему отчаянию не было границ.

Меня доставили в подвальное помещение, в центре которого стоял большой стол. Возле стола здоровенный детина в черном фартуке сосредоточенно точил длинный нож. Мне велели раздеться догола, и детина длинным ножом срезал все пуговицы с моей одежды, крючки на брюках, осмотрел меня, заглядывая во все дырки, велел одеться и повел в камеру. Начались вызовы к следователю. В каких только грехах меня не обвиняли, какую только небылицу не инкриминировали, каких только бесчеловечных методов не применяли! .. Тут был и шпионаж в пользу Польши (а почему не Японии?), и терроризм. Следователь Широчин утверждал, что 1 мая 38 года я должен был втащить пулемет на Исаакиевский собор и стрелять оттуда по трибуне на Дворцовой площади, где в это время находился Калинин. Не хочется описывать методы, которыми пользовалось следствие, чтобы навязать мне эти выдуманные обвинения.

В ноябре 1938 года меня перевели в Кресты, где я просидел еще 7 месяцев в ужасных условиях. Я весь покрылся фурункулами, у меня началась цынга.

После XVIII съезда партии и осуждения Ежова начался пересмотр некоторых дел. В июне 1939 года меня вызвал следователь Ерохин и составил обстоятельный протокол моих показаний о следствии, которое вел Широчин. 11 августа 1939 года я был освобожден. Кончились мои мучения, длившиеся 15 с половиной месяцев.

Находясь в тюрьме, я старался пополнить багаж своих знаний. Каждый день кто-либо из моих сокамерников читал лекции по своей специальности. Так профессор Розенберг читал лекции по западно-европейской литературе, старый политкаторжанин Баруздин — о царских тюрьмах, директор Пролетарского завода Аристов — о паровозах, адмирал Никонов — о судостроении. Я занимался английским языком и много читал, благо была возможность пользоваться очень богатой библиотекой тюрьмы. Я прочитывал две-три книги в неделю. В Крестах практика чтения лекций специалистами тоже была в ходу. Бормасов вел у нас занятия по зоологии, Силла рассказывал о жизни и быте эстонцев, Иванов читал лекции по химии, Балагуров — по экономике железнодорожного транспорта и так далее.

Через несколько дней после моего освобождения ко мне явился Холявин. Откуда он узнал о моем возвращении? Он

принес мне материалы моей дипломной работы, которые хранились на заводе имени Ленина. Я включился в работу и в октябре защитил диплом: На заводе я получил путевку в санаторий в Крыму, а вернувшись из Крыма, я получил направление на Ижорский завод, где мне предложили место начальника энергохозяйства завода. Я отказался, так как боялся взять на себя слишком большую ответственность. Я устроился на завод имени Жданова, где стал выполнять самостоятельную работу по разработке пароструйной эжекторной установки повышенной производительности для отсоса воздуха и несконденсировавшегося пара из конденсаторов главных турбин судна. 6 ноября 1940 года успешно закончились стендовые испытания моей установки.

Тут я заметил, что за мной установлена слежка. Как-то  раз, задержавшись на работе, я прошел вблизи стола, за которым работала жена главного конструктора проекта Кирикова. Она не заметила моего приближения и продолжала что-то писать в толстой амбарной книге. Я различил свою фамилию...

— Чем я заслужил ваше внимание? — тихо спросил я. Она вздрогнула и захлопнула книгу. Неловко засмеялась:

— Я пишу сценарий.

Были и другие случаи слежки.

В 1940 году я сдал экзамены в аспирантуру кораблестроительного института и женился. Кроме того, я подрабатывал  чтением курса паровых турбин и котлов в судостроительном техникуме при заводе. Жизнь вроде бы налаживалась. Но вот 6 ноября 1940 года меня арестовали прямо на работе. И повторились ужасы следствия, тюрем, пересылок, карцеров, лагерей, ссылки. Длилось это не год и не два, а почти 17 лет! Почти половину зрелой человеческой жизни я пробыл на немыслимой каторге, где царила грубость и злоба и предпринималось все для того, чтобы человек достиг такой степени отупения, когда теряется человеческая сущность и выступает звериная. Я жил в постоянном соседстве со смертью, и не раз удивлялся тому, насколько велики у человека запасы физической прочности, если он способен выдержать столько невзгод и лишений. Осталась боль от ушедшей бесплодно молодости.

Трагедия пребывания в заключении усугублялась отсутствием переписки с родными. Как стало известно позже, основания для беспокойства о их судьбе были оправданы: в 1941 году от рук фашистов погибли мои родители; старший брат, сестры со своими семьями и почти все родные и близкие.

Немного о следствии. Вел его следователь Виноградов.

Он понуждал меня к клевете на себя, будто я состою в террористической организации. Была проведена кроме всего прочего психиатрическая экспертиза. После двухнедельного пребывания в психлечебнице меня доставили в кабинет, где сидело много специалистов-психиатров. Раскинувшись на диване, присутствовал там и Виноградов. Меня попросили что-нибудь спеть, но я заявил, что я не певец и петь не стану. Тогда мне велели рассказать свою биографию. После этого ; меня вернули в тюрьму.

После пяти месяцев следствия военный прокурор Ленинградского военного округа объявил мне под расписку, что мое дело превращено за отсутствием состава преступления. Тем не менее следователь Виноградов заявил мне, что из этого дома на свободу не выходят. Через некоторое время мне было предъявлено новое обвинение—в контрреволюционной агитации. У Виноградова существовало убеждение, что нет такого человека, чья жизнь в результате взбалтывания, не дала бы некоего криминального осадка. При существующем беззаконии такая позиция срабатывала безотказно: был бы человек, а статья найдется. Моя полная невиновность приводила Виноградова в исступление, чего только он не изобретал, чтобы раздобыть улики против меня: запугивал свидетелей угрозой ареста; моего родного брата под страхом репрессий заставил подписать показания против меня. В тот день, когда он добился этой подписи, Виноградов бегал по кабинету, махал перед моим лицом протокольным листом и с саркастической улыбкой спрашивал меня:

— Знаешь, кто на тебя дал показания?

После этого он поведал мне, что я, якобы, выступил с критикой указа Верховного Совета от 26 июня 1940 года и не пошел на митинг, состоявшийся по поводу издания указа, на заводе им. Жданова. Следователь заставил свидетеля Берзона подписать протокол об этом моем проступке, разоблачавшем мою контрреволюционную деятельность. Были по моему «делу» свидетели, которых я вообще не знал и в первый раз видел. Боясь, что на суде они могут от своих показаний отказаться, Виноградов лично явился на заседание суда. Я выразил протест по поводу присутствия следователя и попросил удалить его из зала. Суд, конечно, отказался выполнить мое законное требование. Учитывая отсутствие в моем деле объективных доказательств, выдвинутых против меня обвинений, Виноградов вставил в обвинительное заключение, что я, будто бы, ранее состоял в террористической организации. Это обвинительное заключение было. утверждено подписью впоследствии расстрелянного начальника управления внутренних дел Гоглидзе.

Суд приговорил меня к 8 годам ИТЛ и 3 годам ссылки. В связи с начавшейся войной слушание дела по кассационной жалобе не состоялось.

Начало войны застало меня во внутренней тюрьме дома на Литейном. Уже две недели, как она шла,, я видел из окна камеры аэростаты, охранников в противогазах, но считал, что это учения. О том, что мы воюем, я узнал 7 июля 1941 года, когда уже под бомбежкой меня отправили этапом в Свердловскую пересыльную тюрьму. Добирались мы до нее голодные, грязные, в духоте и тесноте. В Свердловской тюрьме для начала меня посадили в карцер, представлявший железобетонный ледяной колодец, по стенам которого текла вода, на полу которого тоже стояла ледяная вода. Там был круглый табурет на трех железных ножках, вделанных в пол. Изобретатель этого колодца заслуживает особого проклятия! Думаю, что я бы в нем скончался, но через три дня меня включили в этап на Севураллаг. Когда мы прибыли в Сосьву, в зону нас не пустили, а после ночевки "под открытым небом отправили пешком на 86-ой лагпункт.

Условия работы и жизни были невыносимыми. Питание состояло из баланды, в которой плавали картофельные очистки, и пайки хлеба из непросеянного ячменя без соли. Работали мы на лесоповале, добавить к этому переходы с рабочих участков до барака при отсутствии теплой одежды и возможности просушиться, ведь кругом были болота!—и станет понятно, почему начался великий мор. Люди валили лес, а лес валил людей.

Меня спас случай: в моем звене из трех человек один, Володя Зарубин, студент 3-го курса Ленинградского арктического института, ушел в побег. Вскоре его поймали, а нас с напарником, Василием Кузьминым, повели в качестве свидетелей в Сосьву. Условия работы в Сосьве оказались лучше. Основная работа шла в мастерских. Так как я был токарем-разрядником, я решил сделать все для того, чтобы остаться при мастерских. Мне задали экзамен: на французском станке XIX века, предназначенном для обточки длинных валов, выточить 10 футорок заданного размера и нарезать на них резьбу. Собрав все свои способности и остаток сил дистрофика, я сделал все, как полагалось. Мастером цеха был уголовник Гришка Запорожец. Он разбросал по цеху мои футорки и стал издеваться надо мной:

— Тоже мне токарь!.. Слесарь и аптекарь..

Он распорядился отправить меня обратно на лесоповал, На 86-ой лагпункт. Это была смерть. Но случаю снова угодно было вмешаться: начальником цеха оказался вольнонаемный Бородулин, ставший невольным свидетелем Гришкиных изде-

вательств. Он сам осмотрел детали, отменил решение мастера и велел мне выходить на работу в цех. В этом цехе я проработал всю зиму.

Весной, руководство управления Севураллага, совершая обход лагеря, посетило и наш цех. Мною заинтересовался начальник производственного управления Досталь, спросил меня, какое у меня образование и записал мою фамилию. Через некоторое время меня назначили техническим руководителем строящегося центрального предприятия Севураллага, которое должно было обеспечивать капитальный ремонт тракторов и автомашин для вывоза леса и изготавливать оборудование и механизмы для облегчения трудоемких работ по вывозке и обработке леса. Сам я разработал и изготовил автомат для изготовления необходимых строительству гвоздей. Руководство лагеря ходатайствовало перед министерством внутренних дел о снижении мне срока. Срок был действительно снижен—на 1 год.

... В годы войны, когда запчастей для ремонта автопарка мы не получали, особенно интенсивно заработала изобретательская мысль. Сработанные поршни тракторов мы восстанавливали, поместив их в горячо протопленную русскую печь. За одну ночь они «вырастали» до нужного диаметра и выбирали увеличенные зазоры в цилиндрах. Когда отсутствие «обуви» у автомашин стало грозить остановкой парка, мы начали изготовлять деревянные колодки, которые вставляли в покрышки и таким образом продлевали срок работы машины. Для замены поршневых колец тракторов УТЗ пошли использованные гильзы цилиндров УТЗ, специально обработанные для придания упругости. И так далее, всех наших ухищрений не перечислишь.

А затем этапом меня перевели в Отраднинский ОЛП, откуда знакомый начальник Корочкин взял меня в Сосьву заведовать энергохозяйством. Я восстановил локомобили электростанций, мельницы шпалорезки. Но недолго пришлось мне работать спокойно: случился конфликт с начальником производства Лоладзе. Меня посадили в карцер, в котором был такое количество клопой, что уму непостижимо. От них не было спасения, борьба с ними была бесполезна. Я пытался очистить от них нары и сделать вокруг своего места водяное кольцо, но тогда они забирались на потолок и падали от туда дождем. Раздавленные, они испускали жуткое зловоние.

... Когда окончилась война, наш лагерь расформировали меня отправили на строительство комбината в другой лагерь, где я работал трактористом на тракторе ЧТЗ. Это была адская работа, так как из-за отсутствия необходимого трактор

жидкого горючего его переоборудовали для работы на древесных чурках с газогенератором ДГ-11. А из-за отсутствия смазки, в картер заливали смолу, которая при уральских морозах в кратчайшее время превращалась в камень.

Позднее меня перевели на работу по восстановлению, наладке и пуску локомобиля ЛАНЦ, доставленного из Германии. Когда наладка была закончена, меня оставили машинистом локомобиля. Но длилось это недолго: в августе 1946 года на меня, как на специалиста, прибыл спецнаряд из 4-го спецотдела НКВД. И отправили меня спецконвоем через Свердловскую пересыльную тюрьму в Москву.

В Бутырке, куда я попал, условия были настолько тяжелы, что вскоре; я. перестал., двигаться и меня, как дистрофика, перевели в тяжелом состоянии в тюремную больницу. Каким-то чудом я выжил, и по решению начальника 4-го спецотдела НКВД Кутепова этапом был отправлен в Ленинград. Так в 1946 году я попал в ОКБ 196. Коллектив ОКБ состоял из выдающихся специалистов-конструкторов, ученых и профессоров: Патшеля, Гойкиса, членкора А.Н. Журавского и других. Условия были несравнимы с лагерными и я начал быстро поправляться и приходить в себя, Моя работа касалась разработок энергетических установок кораблей.

После грязных лагерных и тюремных нар меня поразили койки с чистым постельным бельем. Кормили в рабочей столовой. Вечером, после окончания работы разрешались прогулки на территории завода, а днем даже на площадке на берегу Невы. В сопровождении конвоира, переодетого в гражданскую Одежду, разрешалось при необходимости посещать научно-исследовательские институты.

К сожалению, руководили шарагами типа нашего ОКБ ограниченные люди, никакого отношения не имеющие к сфере деятельности своих подопечных. Вообще же шараги были созданы 4-ым спецотделом МВД СССР и были призваны разрабатывать современную технику и технологию для различных отраслей народного хозяйства; авиации, судостроения, реактивной техники и так далее. В шарагах работали такие ученые, как Туполев, Королев, Стечкин, Страхович, Келлер, Нинблат, не считая уже названных. Отбирали специалистов 1,шараги высокопоставленные чины: генерал Кравченко, Кутепов и другие. Структура шараг подробно описана зеком авиационной шараги Кербером. Вместе с профессорами Гойкисом и Ивановым я был однажды командирован в конструкторское бюро профессора Страховича. Эта чисто творческая Командировка была мне очень полезна, так как дала возможность ознакомиться с самой передовой реактивной техникой. » тому же я знал Константина Ивановича Страховича по ин-

статуту, где он до своего ареста преподавал газодинамику, а я был слушателем его курса. Страхович оказал нам большую помощь в разработке газотурбинной установки для торпедных катеров.

... 6 ноября 1947 года кончился срок моего заключения ц я был освобожден. Оставались 3 года поражения в правах, в течение которых я не имел права проживать в Ленинграде. По ходатайству 4-го спецотдела МВД я получил право проживать в Ленинграде до окончания разработки газотурбинной установки, которой я был занят. 14 июля 1950 года срок разрешения истек и меня выселили из Ленинграда. Началась переписка с министерством судостроительной промышленности. Результатом ее было то, что удовлетворить мое ходатайство о прописке МВД отказалось. Так получилось, что я поступил на работу в ОКБ-8 в поселке Ладане Черниговской области. Поселился я там в заводском общежитии. Мне обещали, что если я налажу работу вакуумной системы на пожарных автомобилях, выпускаемых Заводом, мне предоставят комнату.

Я горячо взялся за дело и 25 октября 1950 года, счастливо закончив разработку моей системы, опробовал ее на опытных образцах и оформил в БРИЗё. В феврале 1951 года моя вакуумная система была представлена межведомственной комиссии ГУПО МВД СССР и приняла ее к установке на серийных пожарных машинах.

И тут на меня поступил донос от имени генерала, профессора Волкова, который утверждал, что я присвоил себе его изобретение 1945 года. Благодарение Богу, руководство завода разобралось в этой кляузе и ответило профессору Волкову, что изобретение Гринглаза не имеет ничего общего с предложениями, выдвинутыми в свое время Волковым. Вся эта история так подействовала на меня, что я решил навсегда покончить с изобретательством. Но как известно, битому неймется, и вот в августе 1951 года я подал в БРИЗ предложение за № 162 по техническому усовершенствованию систем охлаждения двигателей ЗИС 120 и 121 при работе в стационарных условиях, при повышенной температуре воздуха. Мое предложение было принято межведомственной комиссией и внедрено на выпускаемых автомашинах ПМЗ-9 и 10. Но моя победа обернулась очередными неприятностями. Все мной описываемое происходило в благословенном 1952 году, в раз гар кампании антисемитизма. Потому дело о получении мной вознаграждения невероятно затянулось, а кроме того, мои дальнейшие рационализаторские предложения, сулившие большие экономические выгоды, попросту замалчивались Вообще же вопрос о моих изобретениях — отдельный.

Очередной удар настиг меня 27 февраля 1954 года. Дело в том, чти в январе этого года я обратился с ходатайством в Е Президиум Верховного Совета СССР. Я писал, подтверждая свои слова документами, что пошел седьмой год с момента окончания срока, все это время я честно трудился, не покладая рук, и хотел бы получить право нормально проживать вместе со своей семьей,^¹ которой продолжительное раздельное проживание наносит непоправимый вред, лишая меня возможности воспитывать собственного ребенка. Я просил снять с меня груз прошлого, в котором я нимало не был повинен, так как не снятая судимость омрачала жизнь мою и моей семьи.

И вот в ответ на это ходатайство 27 февраля 1954 году я получил отказ: моя просьба была оставлена без удовлетворения. А ведь в 54 году уже осуждался «культ личности», уже осуждались незаконные репрессии! Только в феврале 1955 года после рассмотрения моего дела в прокуратуре СССР и в Верховном суде я был полностью реабилитирован. Я вернулся в Ленинград и начался новый виток моей жизни, где все надо было делать с нуля: и жилье добывать, и работу.

Должен сказать, что в моей жизни неизменно действовал закон максимальной подлости, то есть, если исход дела мог быть хорошим или плохим, я мог не сомневаться, что для меня он будет обязательно и непременно только плохим. Слишком много дурного выпало на мою долю в жизни, я не находил в себе сил верить в светлое и на что-то благоприятное надеяться. Я не понимал, для чего творился этот разбой среди бела дня, когда полезных специалистов по чьей-то прихоти изгоняли, оставляя без места, не давали возможности завершить начатое, мешали и вставляли палки в колеса. Вред государству был от этого огромный. Я был постоянно в положении изгоя. Жуткое чувство унижения, оплеванности, бессилия человека перед шайкой подлецов сталкивали меня на обочину жизни. Никому в этом государстве не были нужны ни мой полувековой опыт, ни моя эрудиция. Когда мне исполнилось 60 лет, руководство института, где я тогда работал, устроило мне чествование с произнесением большого количества слов, которые были всегда только словами. То было лицемерие, в действительности я никому не был нужен. Я ненавидел себя самого и мир вокруг, но не был в силах что-либо изменить. Гадостный ад душевной пустоты и отчаяния не украшал моей жизни. Измученный тупой повседневностью, я чувствовал, что меня тошнит от досады и озлоблялся все больше. А озлобленность не полезна душе.

С наступлением старости начали преследовать болезни — затяжные, неизлечимые, последствия тюрем, лагерей, ссылки, суровой борьбы за выживание. Иногда я не понимал, что больше нуждается во врачевании — мое тело или мой дух. Губила меня не только грубая сила государственного деспотизма, но всеобщее торжество зла и немилосердия вообще.

Чувство горькой униженности сопровождало меня всю жизнь. И хотелось спросить: за что же жизнь так калечила меня? Все пошло прахом. Я оказался бессильным против эпидемии вражды. Секретарь парторганизации института, Суворов К. П., дивясь моей неуемной работоспособности, вопрошал:

— Чего это он так старается?

Чиновник пониже, Терещенко В. П., раздражался, глядя на меня, и говорил так:

— Подумаешь — делает. Это он для души.

Между тем, работа была для Меня лучшим отдыхом, а безделье тяготило невероятно. Я стыжусь и боюсь праздности. Кроме того, работа всегда помогала отвлечься от забот.

И сейчас впереди ничего, кроме отчаяния. И хотя я освободился от челночной жизни между хомутом и стойлом, я хорошо понимаю: продолжать творчески работать, значит— воевать с ничтожествами, не выносящими чужой инициативы. А сил для борьбы у меня больше нет. Остаются пустота и бессилие, вынужденная бездеятельность оборачивается духовной опустошенностью, исчезновением интереса к окружающему, отказу воспринимать жизнь. Утешают книги, они—это беседа с мудрыми людьми прошлого, ученые и поучительные беседы. Я заболел жадностью к книгам, каждое новое приобретение лишь усиливало мою ненасытность.

Еще одно утешение—садоводство. Это идеальный вид физической тренировки. В саду всегда полно дел.

Что же сказать еще? Я .прожил большую и сложную жизнь. Но так и не постиг, для чего нужна была учиненная людям великая травля, какую пользу и кому это приносило. .Осталась вечная обида за попранное достоинство, за унизительное ощущение бессилия перед властительной тупостью, наглостью, хамством. На каких весах можно все это взвесить? Незаживающие душевные раны и глумление нелюдей. Я прожил жизнь с клеймом нечистого, потому от меня постоянно желали избавиться, хотя бы и во вред делу. Самый опасный и преступный вид расточительства, это небрежение людьми их способностями и талантами. Это подлая, злая выдумка — будто нет незаменимых. Они есть! Каждый из нас незаменим, каждый единствен. Поймут ли это когда-нибудь в нашем государстве? ..