Давно это было, многое позабыто, безвозвратно ушло из памяти. Поэтому я расскажу в своих воспоминаниях только то, что хорошо помню, избегая вымысла или домысла. Пусть некоторые эпизоды покажутся незначительными, зато все описанное - только правда.

А рассказать я хочу о периоде культа личности, о том, как это отразилось на нашей семье, какую роль годы культа сыграли в моей жизни и в жизни моих близких, родных, знакомых мне людей.

Наша семья - папа, мама и я - до войны жила в Самаре на улице Фрунзе, 151, рядом с филармонией. Дом этот, двухэтажный, деревянный, стоит и сейчас. Жили мы на втором этаже, помню деревянную лестницу, по которой, играя, я сбегала во двор и обратно. Помню и большой куст сирени во дворе.

Отец мой, Триннель Бертольд Вольдемарович, по национальности - немец, мама, Лидия Васильевна, - русская. Меня после рождения назвали Генриеттой, отчество и фамилию записали, естественно, по отцу.

У бабушки по линии папы и у дедушки было семеро детей - шесть сыновей и дочь. Жили они в Зубчаниновке, имели небольшой домик и приусадебный участок. Были они людьми, воспитанными на старых интеллигентных традициях. По воскресеньям и праздничным дням все собирались вместе, бабушка пекла любимый пирог папы - кух. Все были дружны между собой. С радостным волнением вспоминаю о том коротком периоде детства, ибо потом у меня его уже не было...

В начале тридцатых годов отца направили в Таджикистан, а именно - в Термез, на борьбу с басмачами. При налете басмачей папа, как и все мужчины, отбивал их атаки, а мама... Таджикские женщины надевали на нее свои платья, чадру и таким образом ее никто не трогал.

Когда в Таджикистане навели относительное спокойствие, родители вернулись домой, то есть в Самару. Но находиться в родном городе довелось недолго. В 1939 году папа вновь отправился в дорогу, на этот раз на подъем сельского хозяйства и не так далеко - в село Хорошенькое Красноярского района Куйбышевской области. Выезжая в поля, папа брал меня с собой. Это пребывание в деревне и составляет мое представление о ее жизни той поры.

Спустя некоторое время мы снова вернулись в Куйбышев и снова ненадолго. Увы, теперь оторвались от родного очага уже не по своему желанию. Впрочем, а раньше у нас его разве спрашивали?

В дождливый день октября сорок первого года к нам пришли из НКВД и объявили: в течение 24 часов будем выселены из города на три-четыре месяца, никаких вещей с собой не брать, только самое необходимое. И уехали мы с небольшими узелками, не имея даже зимних вещей, отсутствие которых мы почувствовали очень скоро. Вывозили нас тайно, ни с кем из знакомых мы не имели права перекинуться хотя бы несколькими словами.

Так были выпровожены из города все немецкие семьи. Затолкали в грузовые машины - и на вокзал. Там погрузили в товарные вагоны с печками-буржуйками. Вагоны были набиты битком, и когда поезд останавливался на станциях, люди бежали за кипяточком, спрашивая друг у друга: куда же нас везут? Одни молчали, другие лишь неопределенно пожимали плечами и разводили руки в стороны. Наконец, вот он, конечный пункт, тупик железной дороги, короче - Байконур, теперь известный всему миру. А тогда это был маленький казахский поселок с наспех построенными бараками. Нашу семью поселили в один из них, в комнату на четыре семьи - каждой семье по углу. Поскольку вещей ни у кого не было, нам и этого было предостаточно...

В феврале 1942 года папу вместе с другими мужчинами отправили в трудовую армию — на лесоразработки Урала. Названия поселков, где они находились - Сосьва, Лысьва и другие, - мы узнали много позже. Мой отец, до войны окончивший плановый институт и Высшую партийную школу, работал водовозом - развозил воду на кляче в бочке. Особенно это было трудно зимой: вода в бочке превращалась в лед. И ему приходилось с неимоверными трудностями превращать лед в воду.

Нам категорически была запрещена переписка и с теми, кто остался в Куйбышеве, и с мужчинами, взятыми в Трудармию, о которых (где они, что с ними?) мы и понятия не имели. Лишь через несколько лет стали просачиваться весточки, нелегально присланные под страхом наказания, или же это были сами трудармейцы, вернувшиеся инвалидами. Почти каждый вечер они рассказывали нам все новые и новые подробности о неимоверных муках и страданиях наших дорогих мужей, отцов, сыновей, братьев, сестер...

Прошло еще несколько томительных лет, пока, наконец, появилась возможность переписки. Из Куйбышева тетя Маня сообщила нам, что удалось продать наш резной круглый стол, деньги за который выслала гораздо позже, после соответствующего разрешения. Стали переписываться и с папой, с горечью узнали, что там, вдали, он живет с такой же высланной женщиной-немкой, и у них уже двое детей.

А мама тем временем работала на шахте Байконура (их было в поселке пять) пробщицей (брала пробы угля). Работала в основном по ночам. Легко ли было ходить по степи от шахты к шахте в кромешной тьме, проваливаясь в снежные сугробы, ямы? Однажды, взяв пробу на одной шахте и идя к другой, мама вдруг увидела в темноте горящие глаза целой стаи волков. От внезапного испуга свалилась в какую-то канаву, закричала. Заключенные на шахте рабочие ее услышали, подняли шум, стали бренчать лопатами. Волки, подвывая, скрылись в степи. Трясясь от страха, мама добежала до шахты, Отдышавшись, проклиная все на свете, двинулась дальше: нужно было жить самой, растить дочь - меня. И мама шла, шла... Шла еще много лет.

Зарабатывала она мало, едва сводили концы с концами. Ели непропеченный хлеб, который получали по карточкам, по карточкам же нам выдавали и

другие продукты. Если бы не казахи... Покупали у них сусликов, они нас и спасли от голодной смерти, ведь другого мяса мы не видели. А есть сусликов нам показал пример врач-немец (не взятый в Трудармию по возрасту) Христиан Васильевич. Для нас он был всем - спасителем, советчиком, лекарем... И взрослые, и дети его очень любили, уважали.

Здесь же, в Байконуре, я пошла в первый класс. Моя первая учительница -тоже из высланных, немка Ирина Францевна Кон - человек доброй души, отзывчивого сердца. Нас, ребятишек, она многому научила, мне в этом отношении повезло, многое, полученное от нее, пригодилось в жизни. Главное -быть патриотами Отчизны. В 1943 году мы разучивали с ней Гимн Советского Союза, патриотические песни.

Дорогая моя столица, золотая моя Москва...

У нас, детей, не было обиды, что мы оказались на задворках своей родины, патриотами оставались и тогда, когда все сталинисты скорбели по поводу смерти вождя. Мы тоже плакали и думали, что без него пропадем. Но тут я забежала вперед...

Школы как таковой в Байконуре не было, в одной комнате занимались по два класса одновременно с одной учительницей. В тринадцать лет я окончила четвертый класс. В пятый идти было некому - детей мало.

Жили по-прежнему трудно. Я носила круглый год брезентовые ботиночки, домой приходила как на колотушках. У меня было одно фланелевое платьице. Зимой надевала мамино старое демисезонное пальто, которое доходило мне до щиколоток... Хорошо еще, что к той поре мы заимели в бараке комнату, разумеется без удобств. Правда, со временем у нас появилась мебель - стол, железная кровать, две табуретки. Спали мы с мамой сперва на одной кровати,

обнявшись и одновременно поворачиваясь с бока на бок. Когда я подросла, стали спать «валетом».

Рано утром я ходила в магазин отоваривать карточки. Были большие очереди, стоять приходилось по несколько часов. Получив очередной кусок черного хлеба, мы с мамой его тут же съедали. Еще мама варила супы с добавлением какой-либо крупки, они были жидкие, одна вода - разве утолишь голод? Выручали высокие байконурские скалы. Мы часто лазили по ним, разыскивая птичьи гнезда, принося домой яйца - голубые и бежевые в крапинку, на лугах рвали дикий чеснок, собирали паслен - всем этим и питались. Мы - это мои друзья детства Юра Артемов, Нюра Ковалева, сестры Аля и Клара Конкель.

Летом было тепло, все жители поселка спали на улице, перед своим бараком. Вечером выносили матрацы, раскладывали их на землю. Однажды, проснувшись, мама увидела ползущую ко мне змею, успела ее отбросить. Там водилось много этой нечисти, особенно тарантулов и скорпионов.

В нашем бараке ни у кого не было часов, кроме одной пожилой женщины, Александры Дмитриевны. Помню, по ночам женщины стучались к ней, спрашивая время, чтобы не опоздать на работу, словом, спали в полглаза. А бедная Александра Дмитриевна, видимо, не спала вообще, но не сердилась, всегда всем отвечала, никому не отказывала.

Когда у мамы вечера от работы были свободны, она брала в руки гитару и пела, а пела мама хорошо. Чаще всего старинные романсы, русские народные песни. Сначала пела одна, потом, когда подросла я, пели в два голоса. К нам приходили соседи по бараку со своими табуретками, случалось, что набиралась полная комната. После песен все начинали вспоминать о своей жизни до войны, мечтали о возвращении в Куйбышев. И ждали, ждали снятия с нас ограничения, чтобы поскорее уехать.

И вот о чем еще хочется рассказать - как восполнялись пробелы в нашем образовании. В поселке жили сестры-старушки, фармацевты, как и мы «лишенки». Благодаря им в Байконуре была открыта аптека. Мы с моей двоюродной сестрой Лорой приходили в аптеку к этим сестрам, и они учили нас музыке, пению, постановке голоса, выискивали у нас зачатки каких-то талантов. Я пела первым голосом, Лора вторым. Сестры были терпеливы, занимались с нами добросовестно, упорно. Ведь должны же мы когда-то вернуться в родной город на Волге!

И вдруг в наш дом пришла беда. Спеша с работы домой, мама побежала по скользкому льду, поскользнувшись, упала, получила сотрясение мозга, и ее увезли в больницу. Я, холодная, голодная, ходила к ней, но меня не пускали - маме нельзя было волноваться. И тогда я начала молиться. От горя, от безысходности. Вставала на колени в угол комнаты и молилась, молилась. Конечно, я не знала никаких молитв, я просто просила Бога, чтобы мама осталась жить. Скажу три-четыре слова, крещусь и кланяюсь до пола.

— Господи, помоги моей маме выздороветь, — крещусь и кланяюсь.

— Господи, сделай, чтобы моя мама поправилась, - крещусь и кланяюсь. Повторялось это несколько раз в день. Я давала обещания быть послушной, никогда не расстраивать маму, обещала все, только бы мама выздоровела. И вот, наконец, настал день, когда мама действительно поправилась и ее выписали из больницы.

Как жить дальше? Я получала иждивенческий паек, мама - рабочую карточку. Рабочим давали больше, иждивенцам - меньше. Решили, что мне нужно идти куда-то работать, но ведь мне было 13 лет, и я ничего еще не умела делать. Стали думать, стали искать, куда бы устроиться.

Работу нашли в больнице, главным врачом в которой был фельдшер Юстин Викторович Ролик. Видя, что перед ним ребенок, понимая, что у меня нет ни паспорта, ни какого-либо документа об образовании, он спросил: согласна ли я мыть полы в палатах? Как не согласиться, это же кусок хлеба!

Позже Юстин Викторович сам взялся обучать меня сестринскому делу. Я быстро осваивала технику постановки банок, перевязок, компрессов (в больнице лежали и терапевтические, и хирургические, и гинекологические, и даже инфекционные больные), другие процедуры. Много времени уходило на изучение латыни и прописей. Когда я все освоила, без промедления сдала экзамены. После этого мне стали доверять работу медицинской сестры, суточные дежурства одной, без врача. Юстин Викторович по-отечески опекал меня, помогал словом и делом.

Так проходили дни за днями, недели, месяцы, годы. Когда мне исполнилось 16 лет, меня вызвали в милицию и выдали уже готовый паспорт, где в графе национальность стояло - немка. Мне было обидно, ибо я не знала ни одного слова по-немецки. Мама - русская, и окружали нас в основном русские женщины, у которых мужья были немцами. Но паспортистка швырнула мне паспорт в лицо и сказала, что второй паспорт не выдается. Весь трагизм этого я полностью ощутила в Барнауле, куда мы собирались с мамой к отцу. К тому времени с ним наладилась переписка, и он звал нас к себе. На это нужно было разрешение КГБ. Начались совместные хлопоты, с одной стороны хлопотал папа, с другой - мама. Наконец разрешение пришло, и мы в сопровождении сотрудника КГБ прибыли в Барнаул к папе. Увы, жизнь у родителей после стольких лет разлуки не наладилась, и они разошлись. Мама вернулась к своей прежней фамилии, я же оставалась на фамилии отца.

В Барнауле я закончила среднюю школу и предприняла попытку поступить в фельдшерско-акушерскую школу. Хорошо сдав вступительные экзамены, я стала искать себя в списках поступивших. И не нашла. Думая, что это недоразумение, поговорила с преподавателями, те сказали:

— Ты не прошла по конкурсу, приходи на следующий год.

Но на следующий год повторилось то же самое. Я не могла поверить, что опять не прошла по конкурсу, так как сдала все предметы без единой тройки. Пошла к завучу школы Якову Ивановичу Санникову. Расспросив меня обо всем, он сказал:

— Пока ты будешь носить фамилию и национальность отца, двери учебных заведений для тебя будут закрыты.

Спасибо ему, что он был так откровенен со мной. Кстати, шел 1952 год.

Мы с мамой написали письмо Сталину. И надо же: страну облетела весть о его болезни, а затем и смерти. После похорон вождя отправили письмо на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР Шверника. Месяца через три пришел ответ, но не нам, а в адрес КГБ, куда нас с мамой и

пригласили. Резолюция Шверника гласила: «Как члену семьи немца - отказать». А ведь я и просила-то всего фамилию отца поменять на фамилию мамы, да изменить национальность с немки на русскую.

— Что же, дочка, будем делать?

— А давай, мама, обратимся к Ворошилову.

На сей раз ответ оказался положительным. Климент Ефремович дал команду поменять мне все, что я прошу. Фамилию и национальность я взяла мамины, а имя мы с ней придумали — Ирина.

Теперь хождение по мукам вроде бы подходило к концу, ветер, как говорится, подул в мои паруса. Я беспрепятственно поступила и благополучно окончила медицинское училище. А еще через три года стала студенткой историко-филологического факультета педагогического института, из стен которого вышла в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году. К несчастью, никому из моих близких и родных не довелось получить не только высшего, но даже и среднего образования. И не потому, что они не хотели этого или не могли, а потому, что такова была наша советская действительность. Да, да, действительность, когда-то продиктованная вождем всех времен и всех народов...