Из воспоминаний Ивана Владимировича Гренадерова

Это было 12 июня 1945 г. Прошел месяц с окончания войны. Утро выпало теплое, ясное. Я тогда был студентом второго курса Московского института инженеров железнодорожного транспорта. Мне было 19 лет. У нас началась зачетно-экзаменационная сессия. Я готовился к математике. Был один в комнате (нас вообще-то жило трое). Но товарищи были в институте, я — один. Постучали в дверь, заходят два молодых мужчины. Одному лет 25, второму -32. Вместе с комендантом. Спросили: я - такой-то? - Да. Коменданту говорят: спекулянт. Меня это возмутило: «Вы пришли в общежитие да еще вдруг такими словами бросаетесь!» — «Ладно, ничего, не сердитесь, пойдемте в институт с нами». — «Пойдемте».

Пришли в институт в кабинет начальника гражданской обороны. Щетинкин был, помню, такой. Он писал диплом в то время и одновременно такую должность там занимал. Думаю, Щетинкин сыграл не последнюю роль в нашей судьбе. Подождали. Потом один зашел, говорит: «Машина прибыла». Вышли — народу полно: студенты, как раз сессия. Подошла «Победа», сели и поехали в центральную тюрьму. Я несколько раз проходил мимо этого здания, на полтора этажа мраморными плитами выложенного. У меня почему-то такое мнение сложилось: почтамт, что ли, какой-то. Вот открываются двери этого «почтамта» — и меня туда завезли. Сначала посадили в бокс: такая каморка, примерно метр на метр.

Насколько же я был тогда неосведомлен и глуп! Я о Пугачеве когда-то фильм смотрел. Его везли в металлической клетке. Так у меня такая мысль появилась: сейчас такие камеры, как у меня, появились, чтобы человеку не было так оскорбительно. Его не в металлической клетке держат, а в такой вот камере. Меня там до вечера подержали. Потом перевели в камеру. А на следующий день меня вызвали на допрос. Следователь-майор говорит: «Признавайтесь в своей антисоветской деятельности. Вы обвиняетесь по статье 58-10, часть II». Месяц меня в этой тюрьме мурыжили. Побывал я и в камере на троих, и в одиночке, и в карцере...

Какие обвинения мне предъявляли? Во-первых, клевета на советскую действительность. Вспоминали такой случай. Был я в деревне в отпуске, видел, как плохо там живут, рассказывал ребятам. Вот это — клевета. Во-вторых, клевета на вождя. Я читал книгу Тарле «Наполеон». Читаю такую историю. Когда Наполеон собирался форсировать Ла-Манш, он получил сразу два известия: о том, что его эскадра потерпела поражение, и о том, что Австрия выступила против Франции и ее войска направились на Париж. Наполеон сказал, что если Австрии удобнее, чтобы ее на материке били, мы так и поступим. Свернул свой лагерь и расколотил Австрию. А незадолго до того, как я это прочитал, корреспонденты обратились к Сталину с вопросом, как он расценивает форсирование Ла-Манша союзниками. Сталин высказался примерно так: Наполеон позорно провалился с форсированием Ла-Манша, а вот союзники форсировали его удачно. Я оторвался от книги и говорю: как же так он говорит, что Наполеон позорно провалился? Во всяком случае, в описании этого события Тарле нет ничего позорного. Если бы он форсировал Ла-Манш, а Австрия захватила бы Францию, вот это был бы позор. Это — клевета на вождя, в том, что он не знает историю.

Наконец, восхваление врагов народа. По-видимому, один из жителей нашей комнаты был завербован и доносил о моих словах. И вот для проверки этого к нам и послали упомянутого Щетинкина. Он придет, поиграет на гитаре, споет. Нам лестно: мы еще второкурсники, а он уже диплом пишет и к нам заходит. Начинает он вести такие разговоры, что, дескать, сейчас рабочим тяжело, неделями не выходят из цехов. А что колхозникам, на трудодни они получили, зимой делать нечего: сидят на печке, поплевывают в потолок. А я-то только что оттуда, я-то знаю, как они «поплевывают в потолок»! А клевета-то на советскую действительность подтверждается. Он же спрашивает: «А знаешь, кто считается самым лучшим оратором двадцатого века?» — «Черт его знает!» Он говорит: «Троцкий». Я говорю: «Я тоже слышал, что он хорошим оратором был». Это уже восхваление врагов народа.

Еще один момент. Как-то я читал выступление Мехлиса. Он говорит о Сталине в его присутствии: любимый, дорогой, великий и т. д. Я газету в сторону отложил и говорю: «Неужели ему не стыдно! Ведь это же явная лесть!» Это — клевета на руководителей партии и правительства, что они льстят вождю. Вот уже сколько грехов получается.

Вот следователь из меня выколачивал признание. А мне в чем признаваться? Никакой деятельностью не занимался... Но поскольку я вел себя, если так можно выра-

зиться, гордо, он меня в карцер и определял. Потому что дважды были такие случаи, что я говорю одно, а следователь пишет совсем другое и подсовывает мне подписывать. Я дважды рвал протокол. И, наверное, за это мне дали восемь лет, а моим подельникам по пять.

Вызвали меня из общей камеры. Захожу в кабинет. Капитан спрашивает: «Фамилия? Имя? Отчество? За антисоветскую агитацию и пропаганду приговаривается к восьми годам лишения свободы». Говорю: «И за это спасибо!» — «Распишитесь». На этом все кончилось. Это было Особое совещание. Никакого суда не было.

Оттуда меня отправили в Ульяновск. С месяц в совхозе картошку убирали. Потом - в Соликамск. Это было в декабре месяце. А тогда морозы были не в пример нынешним, за сорок градусов. А везли нас в грузовых вагонах. У нас была печка-буржуйка. И давали нам ведро угля на сутки. А нары были сделаны из сплавных досок. Только после сплава, обледеневших. На мне были надеты какой-то немыслимый бушлат, совсем драный, какого-нибудь третьего срока носки, шапка и тряпичные ботинки. Чтобы там нам не замерзнуть окончательно, нары эти почти что все сожгли. Остались на нарах только урки. А мы, все остальные, на полу. Прижмемся друг к другу, прикроемся чем могли...

Помню случай. Пересчитывали нас в дороге. Стоим мы. А конвоир одному из нас: «Что глаза вылупил?!» И как ему по лицу даст! А у него был скрученный из проволоки жгут. Тот сразу кровью залился...

Вот нас пригнали в Соликамск. Сначала я попал на командировку «Долгая». О ней ходили такие разговоры: «Командировка — Долгая, а жизнь на ней — короткая». На самом деле люди мёрли... Каждый день увозили. (Это зима 1945/46 г.) И побеги были. Но, если кто-то сбежал, утром он лежал около проходной, чтобы все видели, что это бесполезно.

Меня сразу определили на повал. Помню, было нас три человека: кроме меня, сын учителя сельского, десятилетку закончил, не работал и работать не хотел, и один парень, татарин. А нас предупредили: вот вам две недели на то, чтобы освоиться и специализироваться, половину нормы давать, а через две недели вы должны давать полную норму. А я глупыш был. Думаю, надо мускулатуру подготавливать, чтобы полную норму давать. Я пилю поперечной пилой с сыном учителя. Мы валим, я сучья обрубаю. А этот самый татарин целый день задом кверху: дует, никак костер не разожжет. Раз прошел, второй раз прошел с мастером. Потом вечером слышу про себя: этого парня надо убрать из этого звена, а то недолга будет его жизнь.

Вечером объявляют: кто хочет давать по шесть кубометров, дадим такого сучкоруба, что успевай только валить.

Там снегу очень много было. К каждому дереву нужно было подойти. Потом нужно было его окопать и валить. Это был очень тяжелый труд, неблагодарный. А весь контингент заключенных делился по категориям. Первая категория — это люди, которые могли выполнять любые работы. Вторая категория — это люди, которые могли работать на лесоповале. А третья - на подсобных работах (на дорожных и других). Четвертая группа - это уже доходяги. Мне дали третью категорию. И определили меня в дорожную бригаду. А я поначалу не захотел даже идти. Что мне — в эту бригаду, я уже тут как-то освоился. Бригадир мне говорит: я тебя не гоню, не неволю, как хочешь.

На следующий день пошел в эту бригаду - снег чистить с УЖД. Так я, когда пошел, понял: и здесь по-разному можно работать. И здесь работают не все одинаково. Так вот, меня направили в бригаду дорожных строителей. Я, наверное, месяца три там был. Но почему-то, когда весна подходила, я поплыл, поплыл, как говорится, — похудел здорово. А тут как-то еще поднялся утром. Позавтракали. Прилег до развода. И чувствую: у меня голова кружится и как будто температура. Я пошел к врачу. Смерили — 39 градусов. Меня от работы освободили. Говорит: «Вечером приди». А я ни подняться не могу, ни дышать: вся грудь болит. Пришел вечером в медпункт. А врач был тоже заключенный. Мы с ним разговорились, я ему рассказал свою историю. Э, говорит, у нас с тобой судьбы одинаковые. Он тоже был студентом медицинского института, с четвертого курса ушел добровольцем на фронт. Он всю войну был в полевом лазарете. А когда война кончилась, его тоже по 58-й статье. Говорит: пока я жив, ты не умрешь! Он меня положил в стационар. Я был такой худой и неделю не мог ничего есть. У меня тогда определили дистрофию четвертой степени. А это такое истощение, когда уже происходят необратимые процессы в организме. На мое счастье, этот процесс не был слишком долгим.

Нас, доходяг, собрали и с этой Долгой отправили на 21-й километр. Нас врач встретил и говорит: кого вы привели, их надо в стационар класть, а вы на работу привели.

Когда я был на командировке «21-й километр», меня определили коновозчиком. А потом обратно — с 21-го на Долгую. Там я был бригадиром дорожной бригады, потом комплексной бригады (валили и вывозили лес). Я сделал таким образом: один день только два человека на вывозку, а все остальные - на лесоповале. Мы за этот день валили на три дня. Потом три дня вывозили, сколько полагалось

по плану, но не больше, и получали пайку. А потом через три дня — та же история.

Раз меня придавило...

Тут в Соликамске организовали курсы мастеров лесозаготовок. Меня послали на эти курсы. Расконвоировали. На них я оказался самым грамотным человеком. У нас, правда, был один юрист. Но он в технике ничего не понимал. А я все-таки два курса института закончил.

На этих курсах я подружился с преподавателем. Старший инженер-транспортник Александр Васильевич Триппель, немец. Тогда немцы были на правах интернированных. Умница был. Он у нас транспортное освоение вел и основы геодезии. А я геодезию в институте прошел, практика у нас была. Я ему понравился.

Меня вначале отправили на Сим. А Александр Васильевич в это время был в отпуске. Он написал мне две бумажки. Одну начальнику Симского НТО. Это был друг его, немец. Он написал: «Эрвин, если помнишь своего Сашу, то сделай для этого человека все, что он будет просить». Вторую — инженеру-транспортнику: «Эргард, если хочешь уехать оттуда, готовь этого человека на свое место».

Когда я туда приехал, они меня назначили помощником технорука. А я в то время в лесе так здорово стал разбираться, что, стоило мне только посмотреть на дерево, я мог сразу сказать, какая кубатура, какие можно будет бревна выпилить, какие у дерева пороки. Всю древесину знал назубок. Все Госты знал назубок: на пиловочник, на авиационную древесину, на фанеру и т. д. А там все надо было подбирать достаточно строго. Я организовал технический кабинет, вел занятия с мастерами и бригадирами. Я пробыл там, наверное, месяца полтора. А потом пришла телефонограмма о моей отправке в Соликамск, для того чтобы отправить на Мысью инженером-транспортником. А Мысья был режимным лагпунктом. Строгий режим. Там были самые отпетые. Их запирали на ночь. А Александр Васильевич говорит: «Что тебе делать на Мысье, поедешь в Кушмангорт». Дал мне денег на дорогу. Он знал каждого из руководства отделения. Каждому дал характеристику. Объяснил, как с каждым надо будет поступать, как себя вести. И эти его характеристики, как я убедился, были просто отличные. А это очень много значило...

Приехал я вечером, переночевал, пошел к начальнику отделения. Файерштейн был, Павел Евсеевич. Еврей. Но умнейший еврей. Младший лейтенант. Я ему отдал бумаги. Посмотрел он на них без особого интереса: мальчишка, 58-я статья. Звонит Александру Васильевичу, говорит:

«Ну, удружил ты мне! Что я с ним делать-то буду? С этим мальчишкой?» А тот ему так сказал: «Во-первых, у меня других нет. А во-вторых, я все-таки отвечаю с Вами наравне за транспортное освоение. А в-третьих, подождите, еще хвалить будете».

А я хоть и курсы закончил, хоть в геодезии разбирался, но не сказать, что уже был в этих делах специалистом. Поэтому я днем в лесу пропадал, а ночью я сидел над книжками. Я назубок выучил все технические условия. Люди потом удивлялись: откуда он все это знает?..

По совету Александра Васильевича, я, когда приезжал в отделение, всегда заходил к Файерштейну и ему докладывал: в этой делянке леса остается столько, этого леса хватит до такого-то числа, переходить будут в такую-то делянку, надо будет все готовить...

При мне сократилось дорожное строительство в два с половиной раза. Я делал таким образом. Я считал, сколько там есть. Знал, что все равно выпрашивать будут, поэтому я немного меньше указывал. Когда приезжал на лагпункт, мастера ко мне: Ваня, паршивый лес, надо будет дорогу подновить. Хорошо, я пишу: лимит увеличивается на столько-то. Принимали мои бумаги без всяких разговоров...

Однажды там было так называемое Кровавое воскресенье. Это было в день пуска канала «Волга-Дон». Наверное, 1951 г. Тогда объявили рекордным днем. Вечером с нижнего склада ведут людей под конвоем на головную командировку (КОЛП, Кушмангорт). А перед командировкой был загончик, огражденный колючей проволокой. Через этот коридор проходят, а их в это время обыскивают. Но люди-то стараются побыстрей пройти, около коридора много их столпилось. Команда: «Отойти отсюда!» Но это не один человек, сразу не отойти. И дали команду стрелять. Прямо по людям начали палить с вышки... Одного насмерть убили, а второго ранили. Тут, конечно, заключенные взбеленились. Раненого сразу забрали в стационар. А убитого не отдают: «Не подходи, не дадим, пусть едет сюда начальник лагеря». Тогда Тарасюк, по-моему, был. И, наверное, часа три с половиной не подпускали никого к трупу. Там собралось все кушмангортское начальство. Только благодаря оперуполномоченному Пономареву (его уважали) удалось труп унести. За ночь прилетел сюда заместитель начальника Усоллага подполковник Хорошев. Он когда-то был в кремлевской охране. В чем-то там провинился, и его сюда, в Усоллаг, заместителем начальника. Утром всех вывели на площадь. Он сказал, что меры будут приняты, разберемся, виновные будут наказаны. Правда, троим из охранников, вроде, по году дали. Но как раз амнистия была, и их освободили.

И так я был там до апреля 1953 г. Срок закончился. Все восемь лет отсидел за минусом пятидесяти трех дней. Это у меня зачеты были. Зачеты практиковались два раза,

как-то кусочками было. А в основном не было этих зачетов...

Я там пришел к убеждению, что одно из преступлений Сталина — это создание лагерных охранников. Это было целое племя. Которые на людей смотрели, как, например, я сейчас смотрю на дерево. Может, даже мне срубить дерево сложнее, чем ему убить человека. Тогда такая была психология, что они передовой отряд. Гордились, что туда не любых ставят, а только передовых и лучших...

Те, кто режим соблюдал и работал, тем еще ничего... Но если кто работать не хотел, тех в карцер сажали. Там и били в карцере. Все было.

На Долгой каждый день люди мёрли. А в мои обязанности, когда был статистиком у нарядчика, входило составлять акт, когда люди умирали. Причем в шести экземплярах акт составлялся. И на этих актах должны быть его пальцы. Человек умрет, ко мне бегут: идите, смотрите. Я вначале на самом деле их пальцы печатал. Но они же костенеют, и я свои туда! Проходило!

Я остался жить только благодаря добрым людям. Я мог высчитать день своей смерти с математической точностью. Но благодаря людям я все-таки остался жить. Первый был Иван Иванович Дураков, мастер железной дороги. Он оказался моим земляком. Когда он узнал, что я земляк да еще в железнодорожном институте учился, он стал меня выделять. В мои обязанности входило приготовить обед, который сухим пайком давали на бригаду, и поддерживать огонь в кострах у охранников и у него. Второй Александр Александрович Ерошкин. Это врач. Если бы не он, я бы давно на том свете был. Александр Васильевич Триппель. Жаль, он умер, 54 года ему было. Кандидат наук. Когда я освободился, сразу к нему пришел. Он заблаговременно договорился, что я приду в Гидроспецлес инженером-изыскателем. В Соликамске. Сами жили они в никудышных условиях. Да я еще жил у них, дней, наверное, десять. Да и он же меня направил инженером-транспортником в такое место.

Осужденным по политическим и бытовым статьям поначалу очень трудно было сосуществовать с блатными. Потому что все были доходягами. Потом люди стали немножко поправляться. Года через полтора после войны стали чуть получше кормить. Вместо гнилой брюквы стали крупу, лапшу готовить. Люди стали немного силу чувствовать. А то отнимали. Если посылку кому пришлют, отнимут. Одежду отнимали. У меня тоже костюмишко был серый — отняли. Да еще с боем отняли. Их собралось человек пять. Я к стенке спиной прислонился: не подходите, говорю, загрызу! Набросились, избили, отобрали. А когда люди почувствовали силу, они стали давать им отпор. Первыми были такими чеченцы. Их

было человек 12—14 на командировке. Дружные были. Как-то один получил посылку, у него отобрали блатные. Они возмутились и пошли шерстить урок. Их поддержали остальные. Они тогда в один барак заскочили, забаррикадировались. Им говорят; выходите, а то или барак подожжем, или крышу обрушим, но вам уже не жить. Тут сразу охрана прибежала. Сделали им коридор, и они по одному из барака выходили. Их на другие командировки отправили. После этого стало получше, поспокойнее.

Когда люди были на грани жизни и смерти, урки особо безжалостны были. Это была главная опора надзирателей. Они им делали поблажки. Надзиратели им приносили еду, даже водку. Урки поддерживали дисциплину. Сами они не работали, а работающие записывали на них норму...

Наша зона была чисто мужская, а были и женские. 21-я командировка была женская. И была еще командировка Восточная. Там лес не валили. Там было подсобное хозяйство.

У начальства поселок был при командировках, несколько поодаль. Жили они с семьями. Правда, у охранников жизнь тоже не сахар была. Они тоже такие же, можно сказать, заключенные.

Постельных принадлежностей поначалу не было. Спали так. Я стелил то, что на мне было, и бушлатом накрывался. А ботинки - под голову. Чтоб не украли. Да и подушек-то не было. Потом, когда я был уже инженером-транспортником, я спал уже в постели, у нас были и матрасы, и одеяла были, и подушки были...

А вот еще была какая история. На одной командировке не стало врача. В чем-то провинился, его перевели на другую. Самым старшим медицинским работником остался санинструктор, в обязанности которого входило следить за чистотой бараков и т.п. И вот он ведет прием. Но ведь черт его знает, какое лекарство надо давать! Он был летчик по специальности. Так он кирпичом лечил! Кирпич натрет немного, настоит. Сам кирпич убирал, а воду эту давал. И был при нем такой случай: одному урки пырнули в живот. Привезли его с распластанным животом. Что делать? Так он все кишки в живот сложил и ниткой зашил. Потом отправили беднягу в отделение, где он и умер...