Вадим Гребенкин

РАДУГА ВО МГЛЕ

Наступил май. По судьбе я очутился на Сахалине, в южной его части в 1952 году. Страна грандиозно отметила майский праздник солидарности трудящихся всех стран. Наша страна под руководством «зодчего, созидателя, кормчего» и т. д. уверенно шла к «победе коммунизма». Везде фанфары, фейерверки, приемы в честь Генералиссимуса, верного ученика.., а следом отмечали и День победы — снова овации, парады, статьи, призывы!

В то время я окончил в Южно-Сахалинске курсы авиационных мотористов при городском обществе ДОСААФ и еще учился на курсах шоферов, но окончить их не успел, не по своей вине. Учился и в вечерней общеобразовательной школе в десятом классе, который. впрочем, тоже не успел окончить... Все вроде бы шло хорошо. Готовил себя к службе в армии. Но судьба распорядилась иначе. Я написал письмо на имя Сталина и стал ждать ответа. Ответ получил из Южно-Сахалинского обкома партии от тогдашнего секретаря обкома Родина, который вызывал меня на беседу.

Тот вечер, 12 мая 1952 года, был теплым, небо в звездах, ничто не предвещало беды. Я пришел на беседу, а после нее двое в штатской одежде пригласили меня в машину, якобы подвезти меня в Сахалинский обком комсомола (я в то время был активным комсомольцем) тоже на беседу. Но привезли меня в Сахалинское областное управление государственной безопасности во внутреннюю, подземную тюрьму.

В приемной тюрьмы обыскали. Отобрали ремень, шнурки, отрезали пуговицы, вытащили резинки и отправили меня в камеру, где сидели японские рыбаки, пойманные в наших территориальных водах. Затем сидел вместе с бывшими полицейскими, карателями, бургомистрами и прочей сволочью. Долго сидел. Не вызывали — психологически обрабатывали.

День и ночь горит электролампочка, глаза болят и слезятся. Режим соблюдается строго. Подъем в 6 утра, уборка, не спать, не читать, отбой в 22.00. Но однажды глубокой ночью меня впервые вызвал на допрос некий капитан Смирнов и обвинил по статье 58—10, ч. 1 УК РСФСР (1926 года издания) за контрреволюционность... Якобы в том письме Сталину я клеветал на существующий строй, даже призывал (?) к измене Родине. У меня глаза вылезли на лоб: всего ожидал, но не этого.

А приемы у следователя иезуитские: кричит, матерится. Стучит пистолетом по столу. Или войдешь в кабинет на допрос и сидишь по несколько часов, а следователь все время листает какие-то бумаги, перекладывает папки и т. д.

Но однажды следователь пошел на хитрость. Пиши, мол, заявление в военкомат — в армию возьмут. Я от чистого сердца написал, а оказалось, что это требовалось для почерковедческой экспертизы. Установили, что писал Сталину именно я. А кто же это отрицал? И смешно, и грешно.

Меня повезли на экспертизу в местный дурдом, к психиатру. Признали вменяемым и подсудным. Думаю: уж на суде-то все расскажу, меня поймут и оправдают. Но это оказалось иллюзией. Судили в июле 1952 года. Сахалинский областной суд — строже некуда. В судебном зале я один. Стража — человек пять. Свидетелей нет. Адвокат — для вида. Я его в зале суда только и увидел. Говорят лишь судья, прокурор. Адвокат что-то пропищал. Меня не слушали, обрывали. Показали снимки из газет: солдаты президента Трумэна стоят около гор отрубленных голов, а я, мол, «из той же шайки» и т. д. В общем, дали еще «курортный» срок — десять лет лишения свободы и три года поражения в правах с последующей ссылкой по статье 58—10, часть 1 УК РСФСР.

И снова в тюрьму, уже в камеру осужденных. Я, конечно, сразу написал кассацию. Сижу, жду у моря погоды. Несколько раз водили на прием к областному прокурору, но бесполезно: «Осужден правильно, враг народа и таких надо уничтожать. Моли Бога, что оставили еще в живых». И повезли меня в один из морозных дней 1952 года в исправительно-трудовой лагерь в поселке Воскресеновка на деревокомбинат, в северную часть острова Сахалин. Везли нас, человек 5—6, сначала поездом до конечной остановки «Поронайск», затем — несколько часов на автомашине до поселка Воскресеновка, где и был мой первый лагерь «фашистов», как нас звали там.

«Торжественный» день — посвящение в рабочие лагеря «его величеством» начальником лагеря и его верной сворой. Знакомятся с делом, осматривают нас, как собак, смеются, глумятся... и распределяют по рабочим бригадам. Меня послали в бригаду ночной смены на пилораму, где работали осужденные крымские татары.

Я твердо решил добиваться полного оправдания, писать жалобы в высшие инстанции. Писал Ворошилову, Молотову, Сталину. Одновременно искал верных друзей по несчастью, чтобы идти с ними до конца. Я их нашел. Это уже покойный полковник Савелий Матвеевич Меркулов, из бедняков-казаков, коммунист, командир батальона, Федор Федорович Босых, сидевший за то, что порвал портрет Сталина (дали 10 лет). Юра Дурнов — за отказ от военной присяги, баптист (10 лет)...

Итак, я попал в ночную бригаду. Все спят днем. Страшный храп. Нары забиты людьми. Смрад, вонь, духота. Нашел бригадира, представился. И сразу заявил: «Работать не буду. Буду добиваться оправдания!» Бригадир усмехнулся, куда, мол, денешься. Говорит: «Пойдешь в ночь в парс с крымским татарином на пилораму. И весь разговор».

И началась моя борьба за выживание. На работу я не выходил. Пошли ссоры с бригадиром. Он начал жаловаться нарядчику, а тот — начальнику лагеря.

Посадили меня в изолятор на семь суток, где горячая пища через день, а пайка хлеба уменьшенная. Но ничего — выжил. Затем снова изолятор. Дошло до искусственного питания через трубочку с помощью медработников. Впрочем, врачом лагеря была жена начальника. Понятно, какая медицинская «помощь» оказывалась.

Иногда я выходил на объект работы, чтобы передохнуть, отлежавшись в котельной, в сушильной камере для досок, а то просто на солнце. Но это даром не проходило: снова наказания! Мне даже запрещали писать жалобы по делу (за что опять же в изолятор).

Были угрозы, избиения. Я снова стал оставаться в жилой зоне, а там шла своя жизнь — борьба за власть среди осужденных. За свои убеждения в «темную» был сильно избит и бывший полковник Меркулов. Потом отлеживался в санчасти. Его ненавидела «верхушка» осужденных в лице Цветкова, Шпакова и им подобных.

Уже после моей реабилитации С. М. Меркулов был тоже полностью реабилитирован, его восстановили в КПСС. Пусть земля ему будет пухом: недавно он с воинскими почестями был похоронен в городе Фролове Волгоградской области.

Не раз доставалось и моему другу по несчастью Федору Федоровичу Босых, который от избиений оглох, стал больным. Впоследствии тоже полностью реабилитирован.

По амнистии 1953 года из нашего лагеря «врагов народа» был освобожден всего один человек (он имел срок 5 лет лишения свободы). А мимо нашего лагеря машинами везли освобожденных «бытовиков». И они нам кричали: «Смерть вам, фашистам». Что из этого вышло — показано в фильме «Холодное лето 1953 года».

В лагере преследовали не только нас — еще не сломленных людей, но и верующих. Были среди нас баптисты, пятидесятники и адвентисты 7-го дня. Были и православные, и люди магометанской веры. Были бывшие настоятели приходов — отцы Иоанн, Серафим, Григорий и многие другие. Они не скрывали своей веры, молились, совершали обряды. Но чего все это им стоило — только Богу, видно, известно. Расскажу только то, что я знаю и видел сам.

У нас баптисты вечерами собирались в кружок, молились, пели. Но со сторожевой вышки лагеря раздавались выстрелы в воздух. Палили над головами верующих. Бежали к ним дежурные надзиратели, грубо разгоняли. Кто сопротивляется — крутят руки за спину, избивают. Тащат в изолятор и т. д.

Потом говорят нам: они, мол, готовились к побегу и просили, чтобы Бог им в этом помог... Все абсурдно и нелепо, жестоко. И за что наказывали, никто понять не мог. Позже от преследований и издевательств умерли при мне на Сахалине, в санчасти лагеря отцы Серафим и Иоанн, а один верующий повесился в больнице на Чукотке, где я лечился.

Но вернусь к себе. Писал множество жалоб, страдал за них. 5 марта 1953 года «великий кормчий» умирает, не приходя в сознание. Многие плачут. Неделю по радио звучат траурные мелодии. «Отца всех народов» кладут рядом с Лениным. Но ненадолго. Наступают «хрущевские времена» — временно «теплеет». Возвращают свободу, честное имя тысячам безвинно погибшим и еще живым репрессированным, а затем полностью реабилитируют осужденных по статье 58 УК РСФСР (1926 года издания).

Коснулось это и меня. В июне 1953 года мой приговор был отменен, а дело направлено на дополнительное следствие, где подтвердилась полная невиновность. И 15 мая 1954 года я был постановлением Верховного суда СССР реабилитирован и освобожден из-под стражи. Впрочем, до этого момента мне пришлось еще много пережить.

Нас стали собирать на новый этап, чтобы везти в другое место. Многих больных оставили в лагере. Но меня не оставили, хотя мой приговор уже был отменен. Это от меня скрыли, да и нежелателен был я моему начальству — вечный нарушитель режима и отказник от работы.

Посадив на машины, нас перевезли в город Александровск, на северный Сахалин. Несколько сотен человек поместили в пересыльную тюрьму. Туда также сотнями свозили уголовников, осужденных по ст. 59—3 и 136 (за бандитизм и убийство) УК РСФСР. Здесь я впервые столкнулся с преступным миром: «воры в законе», «ссученные воры» — иначе «суки», «цветные», «полуцветные», «шпана», «шестерки» и другие масти преступного мира. Держали их отдельно от нас, политических, «зоной». Но мы общались немного—встречались в кино, меняли одежду и обувь на деньги и продукты. Беседовали, узнавали друг друга. Здесь мы вскоре и узнали, что нас всех скоро повезут на Чукотку, в порт Певек.

Готовились мы в далекий путь. Было жутко: что нам готовили, останемся ли мы живы вообще? Погода стояла ненастная, была глубо-

кая осень. Ветры, дожди. Пришел день, и нас снова на машинах повезли в порт Александровск к пароходу «Кубань», который нас и повезет к неизвестным нам берегам. Вокруг — не счесть охраны, лающих собак. В трюмах холодно, полумрак, многоярусные нары. Одежонка наша ветхая. Харчей мало. Дали сухари, селедку, сахар. Вода бесплатная, но она лимитирована. На палубе установлены пулеметы, масса сторожевых постов, собак, на полу трюма вонь от «параш», вечная сырость.

Воровская братия держится отдельно. Иногда возникают конфликты, но решаются мирным путем. «Политические», надо сказать, не давали себя в обиду: один стоял за всех, а все — за одного. Это нас и спасло от резни. Ехали полмесяца. Слышали шум волн за бортом, скольжение о борт льдин и звуки ветров, штормов.

Сверху охрана объявила, что мы приехали в порт Певек и надо готовиться к выходу на берег. Выходим — солнце в зените. Полярный день! Льдины плывут, снег лежит. На берегу нас сортируют, как скот. Стоят натянутые палатки. В них нас загоняют на карантин и медкомиссию. Рука, нога есть — значит годен, ибо все больные должны были остаться на материке.

Пропускали в день сотнями. Потом «постатейно» сбивали в большие группы и отправляли в различные лагеря неизвестной нам Чукотки. Конвой был уже местный — из «ссученных воров», работающих на чекистов, и «самоохранников» (тех же осужденных, но только переодетых в форму чекистов и служивших им по письменному согласию). Они же стояли на вышках охраны запретных зон в лагерях.

Солдат срочной- службы было мало. Вот и творили там всякие беззакония. Был беспредел: «воры в законе» резали «ссученных воров» и наоборот, а гибли при этом простые мужики, работяги или, как их называли, «быдло и скот». Встречали они нас на берегу Чукотки грубо, пинали, обыскивали и лучшее забирали себе, а то и просто били. Но так они обращались со своим контингентом, уголовниками, а нас не трогали и даже были вежливы. Старались заискивать и заигрывать с нами.

Но и это у них не прошло. Все «уголовное» мы отвергали и держались вместе, дружно.

Вот только тут опять верующим доставалось. Срывали с них крестики с цепочкой, отнимали иконки и ломали, топтали их, разгоняли их собрания и грозили им всякими карами. Руководителем одной секты был у нас бывший работник посольства в Китае — отец Курбатов Моисей, много знавший и переживший. Я с ним дружил и много узнал об истоках религии. Ему вечно попадало, не раз сидел он в изоляторе. Но стойкий был борец за слово божие, и мы все его уважали, хоть во многом я был и не согласен с ним.

Просыпаешься утром в холодных палатках, рядом море, ягель и мелкий кустарник. Свет — как днем. Это нам ново. Спутали день с ночью. И нам, политическим, сообщили, что нас поведут пешком колоннами в поселок Велькумей, где расположены шахты по добыче урановой руды — касситерита. А идти надо километров десять с гаком. Идем дорогой между сопок, конвой подгоняет, ругается. Местных жителей — чукчей — почти не видим. Вдруг среди сопок, около дороги видим много железных крестов с номерами. Узнаем, что это безымянные могилы умерших заключенных. Представляете наше самочувствие? А конвой еще и говорит: «Всех вас это ждет здесь, смотрите!..» Мы и смотрели.

Доставили в лагерь и сразу работа в шахтах в три смены — день и ночь. Правда, питание было хорошее — шахтерское. Но оптимизма — нуль. Видно Аляску — наших соседей, Америку. Ну, а для меня и моего Феди Босых вновь пошли «круги адовых мучений»; в шахту работать идти отказался, в библиотеку и табельщиком на шахту — отказался. Вновь пишу жалобы во все высокие инстанции, не зная о том, что мой приговор уже отменен.

Снова на «ковер» к начальнику лагеря и, конечно, финал — опять изолятор на многие, многие сутки. Хорошо, что врачом в лагере была пожилая, добрая женщина. Она меня выручила и послала лечиться в больницу, а заодно и зубы подлечить. Спасибо ей за доброту и понимание.

Вот тут я и увидел самое страшное, что творилось в лагерях уголовников. К нашему лагерю подъехала машина с конвоем, чтобы забрать нас двоих в больницу в поселке Певек. Дойдя до нее, я увидел, что половина кузова закрыта брезентом, а из-под него виднеется рука человека. Я отпрянул в сторону, но остановил крик конвоя: «Куда, фашист, идешь, быстро лезь в машину, не то пристрелю, как собаку». Побелев, залез в кузов и пока ехал несколько километров до больницы, по кузову из-под брезента катались из угла в угол головы, ноги, руки, части туловищ, разрубленных кем-то уголовников. Мало того, везли и две железные бочки, набитые частями тел людей. А сколько таких бочек, а то и трупов, заваленных камнями, находили в лагерях уголовников, коими правили «воры в законе» и их окружение — сволочи и садисты. Наиболее обиженных уголовников переводили в наш лагерь — они мужественно выступали против беспредела и беззакония.

Было и такое. Пришел в нашу жилую зону уголовник, судимый по статье 136 за убийство. Просит написать ему жалобу в Верховный суд. Я и С. М. Меркулов, мой крестный отец, сказали ему: «Расскажи о своем деле, о чем писать?» И услышали то, чему трудно поверить.

Однажды, сильно где-то выпив, он с дружками пришел к себе домой и стал настойчиво просить старую мать достать им еще спиртного. Она отказалась. И когда она по лестнице стала спускаться в погреб, то он накинул на шею матери веревку и со своими дружками задушил ее. Тогда мы ему сказали: «Моли Бога, что остался жив...» Но закончу о поездке в больницу для заключенных Чукотки. Так вот, части тел человеческих машина завезла во двор больницы. Сгрузили их на землю, как мусор, а затем «медбратья» — санитары из уголовников — на носилках перенесли их в морг. Обычная работа.

Решил я скорей залечить зубы, а врач-стоматолог — наш, «политический». Когда-то кончил институт, в годы учебы был сталинским| стипендиатом. Затем за отличную учебу его послали в Америку. Вернувшись оттуда, он стал расхваливать в кругу своих друзей в ресторане американский образ жизни. И результат — 25 лет лишения свободы, затем ссылка...

А мое здоровье стало еще хуже. Особенно шалило сердце, беспокоил ревматизм ног, смена климата сказывалась. Но старался держаться: обстановка в стране резко менялась в лучшую сторону. Везли меня обратно в лагерь на машине. За что такая честь? Встретила администрация не злобно. Оказалось, что пришло в лагерь сообщение об отмене моего приговора и начале ведения нового следствия. Значит теперь я подследственный. Мой крестный отец С. М. Меркулов уже стал завхозом шахты, пользовался правом бесконвойного передвижения в пределах поселка Велькумей, а Босых Федор где-то что-то делал и, конечно, ждал меня. Ну, а я теперь ходил «королем». Вскоре вызвали меня к следователю, провели заново допросы и все отправили «вверх» для окончательного решения. Весь наш лагерь притаился, ждали моего финала. Ибо это был тогда первый случай пересмотра «политического» дела.

И вот настал праздник на моей улице. Снова весна, май 1954 года. Я сидел на нарах жилой секции, вбегает дневальный — дежурный штаба администрации лагеря и кричит на всю секцию: «Гребенкин, срочно иди в штаб!» Я его прогнал из секции и подумал: хотят опять, видно, посадить в изолятор, как бывало. Но буквально следом заходит начальник спецчасти лагеря и объявляет, что постановлением Верховного суда страны я полностью реабилитирован и теперь — свободный человек. Все ахнули, а я стоял как вкопанный, словно все это происходило во сне. Все быстро оформили в штабе колонии. Да и что мне было оформлять? Денег на лицевом счету не было, одет был кое-как. Кое-что товарищи по несчастью пособирали, посадили в легковую машину и повезли в управление исправительно-трудовых лагерей Чукотки к его

начальнику, полковнику Варшапчику. Выдали мне быстро «чистые» документы, справку о полной реабилитации, пожелали доброго пути и здоровья. Вывели из управления — иди на все четыре стороны — вольный казак!

А в выданной мне справке о моей полной реабилитации было написано (привожу текст справки дословно): «Гребенкин Вадим Федорович был арестован прокуратурой Сахалинской области 15 мая 1952 года по обвинению по статье 58—10, части первой УК РСФСР (редакции 1926 г.) и приговорен Сахалинским областным судом к 10 годам лишения свободы и к трем годам поражения в правах, с последующей высылкой. Постановлением прокуратуры Сахалинской области от 23 апреля 1954 года дело по обвинению прекращено за недоказанностью обвинения на основании статьи 204, п. «б» У К РСФСР (1926 г.). Освобожден из-под стражи 12 мая 1954 года. Таким образом. Вы находились под следствием с 15 мая 1952 года по 12 мая 1954 года».

Был «под следствием»? Спрашивается, за что же меня месяцами держали в темном, сыром крысином изоляторе лагеря? Доводили до крайности, вводили искусственно питание, поскольку я почти был на том свете — в состоянии клинической смерти? Здоровье подорвано, куча болезней. Издевательства, избиения. В любой момент мог быть убит. И это называется «находился под следствием».

Итак, 12 мая 1954 года я был еще на Чукотке. В кармане копейки. Жить негде. Аэродром под охраной пограничников. Вылета ют люди на материк по особым пропускам. Или жди навигации, а море еще покрыто толстым слоем льда. Я тут же снова пошел к начальнику управления лагерей Чукотки полковнику Варшавчику и стал требовать отправки самолетом на материк: «Дайте денег на билет и на дорогу как полностью реабилитированному».

Варшавчик предлагает мне, чтобы я пошел работать в его роскошный дом-коттедж дневальным, а точнее — лакеем: рубить дрова, топить печи, мыть полы, убирать. Мол, потом накопишь денег и уедешь пароходом в навигацию. Меня это взбесило: «За кого вы меня принимаете. Я не уголовник и требую справедливости».

Обращался я в советские и партийные органы Чукотки. Бесполезно! Ночевал неделями где попало. Но на мое счастье приехала высокая комиссия из Москвы по разбору дел осужденных «политических». Возглавлял ее генерал-лейтенант Никулочкин. Я сразу пошел к нему, сразу он и принял. И я вместе с ним, под охраной его конвоя пошел к полковнику Варшавчику.

Меня оставили в приемной. Что там было, я не знаю, но вылетает из кабинета красный полковник Варшавчик и говорит мне: «Сейчас

тебе дадут билет на самолет, денег на дорогу и ... ехайте домой, на материк». Следом вышел из кабинета генерал-лейтенант Никулочкин, пожелал мне счастливого пути и успехов в дальнейшей жизни. А я был еще молодой. На следующий день я поехал прощаться в поселок Велькумей, где наш лагерь, уже бывший для меня. В столовой поселка собралось много осужденных бесконвойных и, как всегда, начальство лагеря, уже не опасное для меня. Все улыбались! Добрые пожелания произносили, еще немного денег дали на дорогу. И вечером на машине меня отвезли снова в поселок Певек, в гостиницу аэропорта.

Утром вручили билет, пропуск для въезда на материк, при посадке в самолет пограничный наряд даже не смотрел мои документ: они все уже знали обо мне. Офицер наряда даже пожелал счастливого пути. И я на «Дугласе» покинул обетованную землю.

Приземлился в Хабаровске. Увидел памятник Ленину, парк культуры и отдыха на берегу батюшки-реки Амура. Магазины, выставки, музеи. Иду по городу, а мне все улыбаются. Потом поездом «Хабаровск—Москва», в мягком вагоне я двинул к столице белокаменной, воспетой в песне «Дорогая моя столица, золотая моя Москва...». Правильно говорят, в пути вспоминается многое. За чашкой чая, за беседой. Но это уже воспоминания, а жизнь продолжается, и жить надо. И живем.