Родине чужою стать —

Страшнее горя не сыскать...

В конце лета 1937 года вернулась я из поселка Саблино, где проходила топографическую практику — ею заканчивался второй курс. Пришла домой, смотрю: дверь в квартиру опечатана. Почему?

Сорвала сургуч, вошла. Удивилась: все как будто на месте, а мой портрет и портрет Юза сняты со стены и поставлены на стол. Вечером заглянули соседи, сообщили: Юз арестован, по городу идет волна арестов — берут старых членов партии:

Нашей Юленьке было уже четыре годика, все дето она жила у Бабуни с Дедуней (родителей мужа) во флигелях за Варшавским вокзалом. Одной оставаться в квартире было очень жутко. К тому же тревожила неизвестность. И. я тут же написала гневное письмо в Большой дом, что на Литейном. В нем я возмущалась арестом мужа, члена партии с 1918 года, Называла японской охранкой работников Большого дома, которые хватают, не разбирая, преданных делу партия людей.

Вскоре меня пригласили туда для беседы.

Я сказала, что знаю Юза с самой лучшей стороны. Он — пример для меня, комсомолки, ничего плохого за ним не наблюдала, по его работе одни поощрения и. благодарности.

Мое возмущение арестом мужа, очевидно, ускорило и мой арест. 28 декабря 1937 года, вечером (не помню, откуда я вернулась), меня уже поджидали...

Привезли в Кресты. Камера битком набита. Стояли, прикасаясь друг к другу, всю ночь. Многие плакали. Утром вызывали по одной, снимали все украшения: у кого что было — серьги, брошки, кулоны, кольца,— и заводили в камеры. В нашей камере было уже человек тридцать. Ни коек, ни нар, ни скамеек. Мне показалось, что я попала к умалишенным и невольно попятилась — почти все махали какими-то тряпками. Было очень душно. Присмотревшись, увидела очередь к крану, женщины застирывали свои трусики над единственной раковиной в камере и сушили их, все время ими помахивая. Плачущих было совсем мало. Удивило, что никто не разговаривал друг с другом, все были заняты стиркой и сушкой.

К вечеру стали вызывать по одной. Кого вызывали — в камеру не возвращался.

Дошла очередь до меня, повели к следователю — совсем молодому человеку. Он предложил сесть и как-то застенчиво попросил подписать документ, в котором говорилось; что я достаточно изобличена как жена врага народа. Я говорю: а где доказательства, а он ничего не мог на это ответить. Я не стала подписывать. Отвели меня уже в другую камеру — большую и с большим числом народа — все женщины, конечно. Молодых мало, человек пять всего... Сидеть не на чем. Сидели намолу. На ночь укладывались, как селедки в бочке, не раздеваясь, все на один бочок. Кто ночью вставал на парашу (большой бак с крышкой), то место на полу «заплывало», и надо было или расталкивать спящих, или стоять до утра.

За три месяца сидения в тюрьме, узнала историю многих. Подружилась с Нилочкой, моего возраста. Всё как у всех: арестована за мужа, он — инженер-текстильщик, она — технолог, работали на одной из фабрик в Ленинграде. Вначале был взят муж, потом и она. А сама она из Минска, где живут ее сестры и мать, девочка пяти лет находится у сестры — была отвезена на лето.

Другие рассказывали, как детей отрывали от матерей и куда-то увозили. Я почему-то тогда вспоминала «Хижину дяди Тома» — там тоже всех членов семьи увозили в разные стороны. Навсегда.

Молодая женщина — Верочка Пиркер — беспрерывно рыдала и часто падала в обморок. Ее взяли с грудным ребенком. Рассказывала: когда ее уже усадили в машину, то предложили подняться в квартиру — захватить запас пеленок. Она пошла. А когда вернулась — ребенка уже не было.

И вот однажды, после завтрака, состоявшего из чего-то совсем не вкусного и противного, стали вызывать в коридор. Первой вышла женщина лет тридцати пяти. Она нам рассказывала, что ее муж простой рабочий, слесарь или токарь, не помню, у них два мальчика, школьники, и когда за ней пришли, то мальчики в нее вцепились, и их отрывали от нее. Так вот, когда после вызова она к нам вернулась, на ней лица не было, она не могла произнести ни слова, а глаза выражали ужас.

За нею вызывали и других. И все

возвращались с искаженными от ужаса лицами. У всех был такой приговор: «Достаточно изобличена как жена врага народа...» И — кому восемь лет лагерей, кому пять, кому и десять.

Вызвали меня.

В коридоре за столиком сидят трое мужчин. Один из них зачитывает: Людмила Ивановна Грановская 1915 года рождения, студентка географического факультета Ленинградского государственного университета, достаточно изобличена как жена врага народа — Юзефа Доминиковича Лось-Лосева... Осуждена Военным трибуналом на пять лет исправительно-трудовых лагерей... Дело обжалованию не подлежит... Сдать в архив...»

В камере стоял стон... Несколько раз приходили надзиратели, кричали: «Прекратить!» Или стучали в дверь. Несколько женщин лежали без сознания. А в камере ничего не было, кроме воды из-под крана. Большинство из нас печалилось о детях, об их судьбе. Куда они попали? Мужей своих никто ни в чем не обвинял. После вынесения приговора, как-то ночью, нас очень грубо разбудили и предложили приготовиться к выезду. Погрузили в машины, на которых было написано «Хлеб», буквально затолкали до невозможной тесноты. А я все удивлялась: откуда такая жестокость?

Проехали немного, несколько женщин от духоты потеряли сознание, мы стали кричать и стучать. Машину остановили. Конвоиры вытаскивали обморочных и укладывали их прямо на дорогу. Свежий воздух их оживлял... Потом — опять духота и, наконец, остановка и погрузка в вагоны для перевозки скота, но вагоны с нарами, а на площадке перед дверями в полу небольшое отверстие, сантиметров 12-15, не больше, для естественных надобностей; На нарах — по двое (худеньким еще ничего, а тем, кто покрупнее,— уж больно тесно).

Вскоре состав тронулся. Кормили селедкой и хлебом и ставили ведро воды. Утомительная дорога — потеряли счет Дням. Куда нас везут, никто не знал. Наконец на рассвете остановка и выгрузка. Видим — станция «Потьма». Значит, это Мордовская Республика. Здесь отбывают свои сроки раскулаченные.

На подводы укладываем вещички — кто что прихватил при аресте.

И вот затем такая картина.

Лесная дорога, по ней тянется цепочка женщин разного возраста, за ними несколько подвод с вещами, спереди, сзади и по бокам — конвой из молодых солдат; гусеница кажется бесконечной: ведь как-никак целый железнодорожный состав.

Шли долго, были привалы, ели хлеб. Очень хотелось пить. Если надо было присесть, то не стесняясь тут же, в толпе женщин… К вечеру подошли к высокому забору — наверное, в три человеческих роста. Ворота раскрылись и «проглотили» всю массу живых существ.

За забором мы увидели громадные деревянные бараки — очень длинные, одноэтажные. Тут нас распределили: в первый (налево от ворот) поселили москвичек, ленинградок, киевлянок, минчанок и еще кого-то, не помню, из каких городов. Во второй барак (он стоял параллельно первому, метрах в 30 от него) поселили одних грузинок, от ворот направо тянулись еще два барака, один за другим, в один из них заселили женщин из других городов, а во втором была кухня и большая столовая, за этим бараком был еще барак — поменьше, где была баня. Между баней и столовой-стоял большой колодец с воротом, по веревке опускалась в него большая деревянная бадья, тут же у колодца — два желоба, один — к столовой, другой — и бане. В жёлоба выливалась вода из бадьи. Все здесь было, как в XVII веке,— топорно, неуклюже, грубо и очень тяжело. За грузинским бараком стоял еще барак, но не такой большой, как три первых, и он был пустой. Нас, женщин, привезли сюда, что-то около пяти тысяч. Это было целое женское государство со своим самоуправлением — в каждом отделении барака была избранная нами староста, она назначала ежедневно группу женщин для работы в столовой, в бане, в прачечной и по уборке помещений. Повара-профессионалы (среди нас такие были) работали посменно. Были в врачи, артистки, певицы и даже балерины. Нам разрешили в пустующем бараке организовать медсанчасть.

И когда от однообразной пищи многие заболели цингой, по просьбе наших врачей, небольшой группе женщин разрешили под конвоем, конечно, выходить за ворота и собирать хвою сосны. Ее настаивали и перед обедом давали по столовой ложке. В столовую ходили в несколько смен (уже не помню, сколько было смен), кормили нас по нескольку месяцев одним и тем же. Продукты в лагерь завозились не чаще двух раз в год. После того, как мы полгода ели ячневую кашу, нас стали кормить соей. Грузинки плакали и пели в столовой: «Яша, вернись — я все прощу...». Часто мы, лежа на нарах, вслух рассказывали друг другу о разных вкусных блюдах и рецептах их приготовления. Наши места с Нилочкой были рядом, и на всякие дежурства мы всегда ходили вместе.

Одна пожилая женщина — жена дипломата, пианистка, помню ее фамилию — Доленга, нарисовала на дощечке ноты-клавиши — как у рояля, и учила нас музыкальной грамоте. А еще одна, тоже пожилая,— работник Коминтерна, учила играть в шахматы. Свободного времени было много — мы только обслуживали са-

ми себя. Помню, с Нилой играли в серсо, кто-то из побывавших в Англии научил нас этой игре, а сделали ее сами — это две палки, метра полтора длиной и несколько колечек, диаметром 12—14 сантиметров, палками посылая кружочки друг к другу, кружочки надо было ловить палкой.

Писем никто не получал. «Без права переписки». И вот однажды раскрылись огромные ворота, и въехала телега с продуктами для столовой. В телегу была запряжена лошадь, а рядом трусил жеребёнок. Грузинки, как увидели, так начали плакать, рвать на себе волосы, биться головой о стены. «Где наши дети? Что с ними?» За грузинками принялись рыдать и все остальные, а было нас пять тысяч, и стоял стон, да такой силы!..

Прибежало начальство. Начали угрожать... Обещали разрешить писать детям, обещали работу, чтобы мы от безделья не посходили с ума. На следующий день был установлен посреди площадки между бараками высокий шест с репродуктором, и мы слушали радио. Теперь мы были в курсе всех событий, и всё удивлялись: почему о таких массовых арестах и ссылках ничего не говорят... Но плакать стали меньше. Мы даже запели:

Мы приехали сюда отбывать свои года,

Кому, восемь, кому пять — ничего здесь не понять!..

Больше всего нас тронули такие строчки:

Родине чужою стать — страшнее горя, сыскать…

Других каких-то строчек из песен вспомнить не могу; а песен было много — среди нас ведь были очень талантливые женщины — артистки, писательницы, корреспондентки, врачи, музыканты...

Вскоре нам дали работу — вышивать мужские и женские сорочки. Нашлись мастерицы — научили вышивать и крестом, и гладью. У нас организовался вышивальный цех — филиал какой-то фабрики. Меньше стало плача и жалоб, работа занимала всех.

Вскоре пришли и первые ответы от детей. Ответы, конечно, вызывали горькие слезы. Человек десять молодых, красивых женщин сошли с ума. Одну грузинку вытащили из колодца. Многие пытались покончить с собой... Как-то на поверке, а это уже было в1940 году, нам приказали приготовиться к выезду и перевезли из Потьминских болот в Карельские леса, в лагерь, где обитали и женщины и мужчины. Там нас водили на работу.

Зима. 18 градусов мороза. Мы идем по тропке среди снегов, надо строить канал; вначале — снять слой снега, потом кирками и лопатами копать мерзлую землю, кувалдой и клиньями вгрызаться в нее и разбивать крупные комки, лопатами насыпать землю на носилки и выносить на берега строящегося канала и разравнивать, а уплотнять — тяжелой деревянной трамбовкой. Механизации — никакой. Кирка, лопата, кувалда, клинья, носилки, трамбовка — вот наши инструменты.

Днем привозили обед: хлеб, суп и какую-нибудь кашу, чаще соевую. Кто не вырабатывал нормы — оставался без обеда. К вечеру падали без сознания не только женщины. Нилочка, с которой мы не расставались, упала в первый же день, и ее увезли на телеге, на которой возили еду. Потом ее перевели в бухгалтерию (у нее было слабое сердце), а мне пришлось строить этот канал, ведь была я спортсменкой — на воле занималась греблей и лыжами, состояла в университетской сборной по баскетболу.

Однажды был такой случай: мужчина выполнил норму, а при подходе к лагерю, после работы, упал замертво. Мы всегда были голодными, а мужчины почему-то ели соль, которой в столовой не ограничивали. Мужчины страдали больше женщин.

Один каторжник (так мы называли друг друга) приловчился отнимать еду у женщин — у тех, что нобеззащитнее. Однажды он и у меня отнял миску с супом и порцию хлеба. Это увидел стражник. Мальчишку (ему было не больше девятнадцати) посадили в карцер, а через несколько дней состоялся суд. На суде спрашивали: у кого этот парень отнимал еду. Многие отвечали невразумительно, очевидно боялись, а я ответила так: если человек отнимает хлеб и суп, значит, сильно голоден — лучше кормите. Парню срока не прибавили, его только предупредили. По дороге домой, в бараки (нас вели под конвоем), парень этот стал на колени и поцеловал подол моей юбки. Стражники даже не заругали. Потом, помню, часто бывало: когда мы получали пищу, многие женщины отдавали долю своей порции хлеба этому парнишке, да и другим молодым ребятам.

Весной нас, женщин, перевезли в город Сегежу, и определили на работу на Сегежский бумажно-целлюлозный комбинат. Я с некоторыми ленинградками попала в конструкторский отдел. Я ведь после учебы на заводе «Красный Путиловец» какое-то время работала цеховым конструктором. Нас в отделе было две Нины и две Людмилы, а Нилочку мою определили в центральную бухгалтерию комбината. Встречались мы с нею только после работы, в бараке.

Было в отделе еще два парня — художник и копировщик. Олег и Миша. Тоже ЗК. И их, как и нас, приводили в уводили под конвоем.

Одна. Нина вычерчивала строительные чертежи каждого цеха комбината, а я в них «вписывала» станки и все, что должно быть в цехах. Я ходила по цехам, вымеряла, сравнивала с проектом. Другая Нина копировала, размножала сделанные нами чертежи. Миша придумывал штампы и приспособления для изготовления нужных комбинату деталей, Олег выполнял самое сложное — чертежи цехов в аксонометрии, а Людмилка, моя тезка, их копировала. Начальником отдела был молодой инженер — Павел Иванович, очень хороший человек. Относился он к нам без всякого предубеждения — не как к членам семей врагов народа.

Павел Иванович давал нам задания, проверял исполнение, и разговаривал он с нами по-человечески.

Все мы были молоды: мне только стукнуло 22, моей тезке — 24, а Нинам — одной 23, другой 25. Парням было по 20 лет, они еще не были женатыми, они были взяты за отцов, а мы — за своих мужей, о которых ничего не знали. Разговаривая друг с другом, мы без конца, удивлялись: за что это нас?..

И вот однажды возвращалась я из цеха, и вдруг вижу на площадке лестницы наших девчонок: стоят в обнимку и плачут... Спрашиваю, в чем дело. Война! И присоединяюсь к ним.

Вскоре нашего Павла Ивановича мобилизовали. Сегежу начали бомбить.

Помню, как мы спешно в лагерном. Дворе рыли траншеи, и однажды, при очередной бомбежке, выбежали из барака с Нилочкиным красным одеялом (ей при аресте предложили его взять) и улеглись в траншею, накрывшись им. Пусть попадет в нас бомба — обидно жить на свете: наши заявления о посылке на фронт не приняли...

Через некоторое время узнали, что Сегежский эшелон с мобилизованными мужчинами разбомблен. Кто остался в живых — неизвестно. Очень жаль было Павла Ивановича. Он как-то рассказал нашей Нине (строителю) историю своей женитьбы. Воспитывался он в семье старообрядцев. Родители Павла сами выбрали ему невесту из такой же семьи. Женился Павел но настоянию родителей, жену свою не любил и после работы домой не торопился...

Наша Нина и Павел приглянулись друг другу. Прощаясь с нею, Павел Иванович сказал, что если останется жив, будет ее искать.

К осени 1942 года нас женщин ЗК однажды вечером погрузили в длинный эшелон и повезли по какой-то качающейся железной дороге — говорили, что ее наспех построили. Ехали мы долго — больше месяца. Мы решили, что нас хотят сберечь: ведь война переоценивает все и получилось. Выгрузили нас в сорока километрах от города Караганды. Где — Карелия, а где — Казахская республика!.. Стали нас распределять. Тут не обошлось без драматических сцен: некоторые женщины так сдружились, что расставания травмировали до обмороков. Наши конвоиры буквально отдирали женщин друг от друга и волоком тащили в разные стороны. Потом нас партиями повели в баню, там, при обнаружении вшей, стригли наголо.

В бане командовал старичок. По его сигналу все намыливались, набрав воду в тазы. Воды было мало — ее явно экономили.

По команде старичка воду и брали. Старичок в сером халате ходил между нами — голыми женщинами — похлопывая по плечам или по заду, подгонял наше мытье. После бани нас повели куда-то, многие не могли идти, и их загоняли в какой-то сарай. Шли долго, некоторые стали, падать. Конвоиры покрикивали, грозили.

К вечеру увидели огоньки — это был участок сельскохозяйственного института, где проводились разные опыты с растениями. Поселили нас в бараках, дали чаю и хлеба. Началась новая жизнь. Эта сельскохозяйственная опытная станция находилась вблизи села Долинка Карагандинской области. Руководили ею опытные агрономы, тоже ЗК, как и все мы. Отношение к нам с их стороны было человеческое — никаких окриков или приказов.

Весной — посадки, летом — окучивание, прополка, осенью — уборка урожая, а зимой — снегозадержание.

Помню, Нилочке в поле зимою стало, плохо, так агроном, молодой мужчина, вел ее до самого барака — у Нилочки слабое сердце, и ее обычно от тяжелых работ освобождали.

Как-то на одной из вечерних проверок нас пересчитывали не только стражники, но и целая толпа молодых мужчин. Улегшись на свои нары (всегда верхние) мы пошептались — этим мужикам повезло, идет война, каждый на учете, а здесь они пасут женщин — неужели это такое важное государственное дело. Вот какую ценность мы представляем!

После проверки многих вызвали из барака и куда-то увезли. Вернулись вызванные лишь под утро, и многие из них так плакали, что жутко было слушать, но никто из них ничего не сказал. В баню они почему-то с нами отказывались ходить. У одной из них, что спала на нарах подо мной, я увидела страшные синяки на шее, и на груди, и мне стало страшно...

Вскоре меня вызвали в контору и объявили, что переводят работать в группу топографов, так как в моих документах значится, что я студентка геолого-почвен-

но-географического факультета Ленинградского государственного университета и полностью закончила курс топографии. Для меня это было приятной неожиданностью. Я с удовольствием собрала свои пожитки — штопаное белье, старые-престарые платья и пальто. Попрощалась с Нилочкой и другими подругами. Нилочка к тому времени занимала высокий пост — она выписывала и привозила продукты для всего лагеря, и у нее было несколько помощников. Виделись мы с нею редко.

Шло лето 1942 года.

Опорная база топографов располагалась тоже на территории сельхозстанции с отдельным помещением для камеральных работ. Группа состояла из пяти мужчин и из меня, единственной женщины. Начальником был Спиридон Алексеевич, мужчина лет сорока пяти, строгий и требовательный.