Евгений Александрович с рождения носил фамилию отца Александра Николаевича Грампа, хотя и фамилия, и отчество были придуманы им в годы конспиративной партийной работы на Северном Кавказе. От рождения осталось только имя, данное сыну родителями.

Дед Евгения Александровича — Иван Борисович Агаджанов, рабочий нефтяных промыслов в Баку. У него было 14 детей, из которых выжили три сына и дочь. Самый младший ребенок в семье — Араксия Ивановна Агаджанова. Ее воспитателем по сути стал брат Александр, — отец Евгения — разница в их возрасте составляла 17 лет. До самой смерти брата и его жены их связывали не только родственные, но и теплые дружеские отношения.

В 2000 г. Араксии Ивановне исполнилось 80 лет. Она пережила не только братьев, но и сына брата Александра Евгения Грампа (он умер в 1998 г.), урожденного Агаджанова. Или — Кливанс, ибо его мать американка, отказавшаяся от гражданства родной страны из любви к «русскому армянину» Александру Грампу.

Воспоминания о родителях сын начал писать в 1989 г. — сразу по возвращении из Америки, где впервые побывал в семье своих американских родственников. Родная сестра матери вручила племяннику ее письма из России в Америку — в семье не только бережно их хранили, но и опубликовали в американских газетах в 1930—1931 гг. Доброжелательный взгляд иностранки на молодую Советскую Россию рисует удивительно точную и яркую картину жизни страны в преддверии массовых политических репрессий.

Е. Грамп опубликовал свои воспоминания и письма матери в журнале «Согласие» в 1992 г. Журнал просуществовал очень недолго, его тираж в 5 тысяч экземпляров вряд ли позволил ознакомиться с этими документами эпохи широкому кругу читателей, интересующихся историей Норильска.

После смерти Е. Грампа в 1998 г. Араксия Ивановна Агаджанова передала семейный архив Грампа в «Мемориал».

Современную историю я познавала

не из книг и журналов. Я сама

жила в истории и была ее частью

Гертруда Кливанс,

из письма к родным

Псьма моей матери, которые она посылала 1930-1931 гг. из Москвы своим родителям в Америку, — основная часть этой публикации. Мне кажется, что читателям будет небезынтересно познакомиться с историей появления этих писем, с личностью и судьбой их автора, судьбой нашей семьи.

Моя мать Гертруда Яковлевна Кливанс родилась в 1907 г. на севере Соединенных Штатов, в городе Янгстауне, штат Огайо, в семье небогатого американского бизнесмена. В 1928 г. она окончила престижный женский Радклифф-колледж Гарвард-

ского университета по специальности «английская литература». До 1930 г. преподавала литературу в средней школе Янгстауна.

В июле 1930 г. с туристической группой на небольшом японском корабле «Arabia Maru» в городе Сиэтле началось ее кругосветное путешествие. После посещения Китая и Японии туристы направились во Владивосток, чтобы оттуда по морю продолжить свой путь.

На пароходе мама и ее спутники познакомились с советским военным атташе в Японии Виталием Примаковым, который возвращался в Москву. Под впечатлением его рассказов о Советской России у небольшой группы американских туристов появилась идея изменить маршрут и проехать через всю страну по Транссибирской магистрали на поезде «Владивосток — Москва», а затем через Германию вернуться в Штаты. Этот план был осуществлен: в сентябре моя мать оказалась в Москве.

Ее очень заинтересовала страна, и она решила задержаться на некоторое время в столице. С помощью Примакова устроилась на работу — преподавала английский язык группе советских инженеров, которым по заданию правительства предстояло на два года поехать в США для продолжения образования.

Мама прожила в Москве тогда почти год — с сентября 1930-го по июнь 1931-го, после чего вернулась в Америку. Одновременно с ней для учебы в аспирантуре американских университетов в Штаты приехали и ее недавние московские ученики, с которыми она уже была связана крепкой дружбой. Они продолжали встречаться и в Америке. Особо теплые отношения сложились у мамы с моим будущим отцом Александром Грампом, учившимся в аспирантуре университета имени Джона Пордью (город Лафейетт, штат Индиана). Постепенно их дружба перешла в любовь, и они решили стать мужем и женой.

К тому времени за плечами двадцативосьмилетнего А. Грампа (между прочим, всю жизнь мама называла его только по фамилии) была бурная комсомольская юность (Северный Кавказ, Москва) и пять лет учебы в Московском институте инженеров транспорта.

Много лет спустя, 14 июня 1957 г., отец сделал в дневнике такую запись: «Почему-то сегодня вспомнились первые откровенные беседы с Гертрудой. Это было в Кливленде, куда я приехал на воскресное свидание из Лафейетта, а она — из Янгстауна... По выражению лица и скромной улыбке я пытался тогда разгадать секрет ее обаяния, секрет чего-то неуловимо притягательного в ее облике. Но одно мне было совершенно ясно: я безоглядно и навсегда влюблен в нее.

О, эти прекрасные минуты! Они осчастливили меня на всю жизнь!

Прошло 25 лет с того дня, когда я поставил своей целью навсегда связать свою судьбу с Гертрудой. Еще не зная ее ответа, я почему-то был уверен в том, что она испытывает большое чувство по отношению ко мне, что у нее нет страха перед предстоящими житейскими трудностями, а есть твердое желание разделить со мной мою судьбу.

Много и долго я думал тогда о том, какую ответственность беру на себя: ведь из-за меня, простого советского инженера, она решилась оставить богатую Америку, расстаться с матерью, отцом, сестрами и братом, со многими родственниками и друзьями. Все это еще более усиливало мою любовь.

Не знаю, почему я вспомнил все это именно сегодня, когда наш сын защищал диплом в институте. Сейчас уже час ночи, я один в комнате, наедине со своими мыслями».

В 1933 г., получив степень магистра технических наук, отец вернулся в Россию. Вскоре к нему в Москву приехала мама. В том же году они поже-

нились, а в августе 1934-го на свет появился я. Жизнь молодой семьи складывалась благополучно и счастливо.

Отец работал (как всегда, очень напряженно) на ответственном посту в Наркомате путей сообщения, мама преподавала английский язык в одном из московских вузов. Мы жили в просторной благоустроенной квартире в центре Москвы.

Счастливая жизнь оборвалась внезапно: в августе 1937 г. отец был арестован и объявлен «врагом народа, участником правотроцкистской вредительской организации на транспорте». Маму тут же уволили с работы, почти все вещи были конфискованы. Из квартиры нас выселили сначала в полуразвалившийся барак на окраине Москвы, а чуть позже — и оттуда, прямо на улицу. Пришлось прописаться и снять угол в деревне Портновской по Белорусской дороге, недалеко от Кубинки.

Мама в то время еще имела американское гражданство и при желании могла бы вместе со мной уехать в Америку. Знакомые журналисты, корреспонденты американских газет, работавшие в Москве, неоднократно предлагали ей содействие в организации отъезда, но она твердо отклоняла все эти предложения. Более того, в 1938 г., то есть уже через год после ареста отца, мать добровольно отказалась от американского гражданства и приняла гражданство СССР.

Мама реально представляла последствия, к ко-

торым мог привести этот шаг, — ведь уже тогда вслед за мужьями арестовывались многие жены «врагов народа». Впоследствии нам приходилось встречать десятки женщин, которые в качестве так называемых ЧСИРов (член семьи изменника родины) провели долгие годы в лагерях Воркуты и Магадана. Тот факт, что моя мать никогда не была официально репрессирована,— просто игра случая, лотерея: все могло сложиться иначе.

Многие относились к поступку мамы как к сознательной жертве, как к подвигу. Наверное, они правы, но сама она так никогда не считала. Для нее это было естественное и единственно правильное решение. Более того, зная ее, я абсолютно уверен, что, несмотря ни на какие обстоятельства, вопрос о возвращении в Америку вообще не возникал, да и сама мысль об этом никогда не приходила ей в голову.

Конечно, я понимаю, что восторгаться поступками матери — хотя и закономерно, но, наверное, не совсем скромно, поэтому стараюсь писать о ней предельно объективно, не только как о матери, а как о неординарном человеке, которого я хорошо знал. Считаю ее не только незаурядной, но и в какой-то степени уникальной, выдающейся личностью. По своим моральным и нравственным качествам, отношению к людям, пониманию добра и зла она была человеком, намного опередившим свое время, человеком из сказочного «коммунистического далека», которое мы все должны и обязаны были «приближать» как можно скорее... Несмотря на свое «буржуазное» происхождение, она была, если можно так выразиться, гораздо «социалистичнее» (в серьезном понимании этого слова), чем многие из нас, родившиеся и выросшие в нашей «социалистической» стране. Именно поэтому везде и всегда люди любили, более того — боготворили ее, но не всегда понимали суть поступков и решений.

Но вернемся к нашему повествованию.

После ареста отца мама долгое время безуспешно пыталась найти работу. Наконец с большим трудом ей удалось временно устроиться в одном учреждении «иномашинисткой». Положение еще более осложнилось, когда началась война. Деревня Портновская, где мы некоторое время жили, уже осенью 1941 г. оказалась занятой немцами. Мы тогда едва успели уехать в Москву, даже не сумев забрать с собой оставшиеся после конфискации вещи.

Всю войну мы впятером (с родителями отца и его сестрой) ютились в малюсенькой комнатке большой коммунальной квартиры. На кроватях все не помещались, поэтому кто-то спал на столе, кто-то под столом. Первое время, когда объявляли воздушную тревогу, бегали ночью в бомбоубежище, потом привыкли, перестали. Наше с мамой положение усугублялось еще и тем, что в квартире мы жили фактически нелегально, без прописки: вздрагивали при каждом стуке в дверь. Нелегко приходилось и с хлебом насущным. Некоторое время, как записано в трудовой книжке, мама работала «мазальщицей» в коробочном цехе табачной фабрики «Ява». Относительное улучшение нашего положения наступило в 1943 г., когда активизировались отношения СССР с Соединенными Штатами, — ей удалось устроиться переводчицей в ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей).

Во время войны постоянную поддержку и помощь нам с мамой оказывали родственники отца, особенно его младший родной брат Сурен Иванович Агаджанов^¹. Это был прекрасный во всех отношениях человек. Человек необычайной судьбы и редкого мужества. В 1925 г. отец привез его в Москву из Нальчика, где тот служил подмастерьем у сапожника. После окончания рабфака благодаря природным организаторским способностям

он на редкость быстро прошел в столице путь от простого рабочего до руководителя крупного авиационного завода.

Узнав об аресте отца, он бесстрашно пошел на прием к Н.С. Хрущеву, тогдашнему секретарю МГК ВКП(б), и заявил, что ручается за брата и не верит в его виновность. По всем законам тех лет даже и без этого шага его карьера должна была — в лучшем случае — закончиться. Но этого не произошло: то время было еще и временем парадоксов. В дальнейшем он стал генералом, был награжден многими орденами, всю войну и после ее окончания работал директором крупнейших авиационных заводов страны. Несмотря на свое положение, он всегда поддерживал нас с матерью морально и, как мог, помогал. По меркам того времени подобное поведение можно без всяких скидок назвать героическим. Сверхнапряженная работа и жизнь сделали свое дело, не смогли не сказаться на здоровье: умер дядя Сережа, как я всегда его называл, в сорок семь лет от третьего инфаркта в подмосковном кремлевском санатории «Барвиха». Случилось это в декабре 52-го.

Отец после ареста последовательно проходил кошмарные этапы ГУЛАГа: очные ставки на Лубянке, допросы в Бутырках, одиночное заключение в Елецкой тюрьме. Вот одна из его дневниковых записей, относящаяся к 1938 г.: «В самые тяжелые для меня дни, на всех допросах, превозмогая неимоверные физические и нравственные страдания, я ни разу не сказал неправду. Ни семисуточный «конвейер», ни перевод в одиночку, ни лишение книг и передач, ни угрозы арестовать жену не сломили меня. Я был готов умереть, но не изменить своим взглядам».

В январе 1938 г. решением военной коллегии Верховного суда СССР он был приговорен к 10 годам заключения и отправлен этапом на север Красноярского края, где десятки тысяч заключенных строили новый заполярный город Норильск.

В 1945 г. «за ударный труд во время войны» отец был досрочно освобожден из заключения и получил возможность работать в Норильске по вольному найму, но без права выезда на материк. Мама сразу же решила, что мы должны ехать к нему.

В январе 1946 г. мы тронулись в путь, который оказался более длительным, чем предполагалось. Достаточно сказать, что в Красноярске пришлось снять комнату и прожить там свыше трех месяцев (!) в ожидании места на самолет.

И вот наконец в апреле долгожданный авиарейс состоялся, и мы приземлились в поселке Дудинка, где тогда находился аэропорт Норильского комбината. Окоченевших (тогда еще летали не на пассажирских, а на транспортных самолетах), нас привезли в местную гостиницу, где мы с трудом пришли в себя. По предварительной договоренности отец должен был позвонить нам в эту гостиницу из Норильска. Как ни странно, в этот момент маму больше всего волновал вопрос о том, как она будет с ним разговаривать. Дело в том, что обычно они разговаривали с отцом на английском. Мама была почти уверена, что за эти долгие девять лет от его английского языка ничего не осталось. А как разговаривать с ним по-русски — она не могла себе представить. Никогда не забуду ее неподдельную радость, когда она услышала в телефонной трубке родной голос и английскую речь... До конца своих дней они разговаривали друг с другом только на английском.

Мое положение было еще сложнее. Когда отца арестовали, мне было всего три года, так что я его практически не помнил. По существу, предстояла встреча с совершенно незнакомым человеком. Хорошо хоть, что не надо было думать о том, на каком языке с ним разговаривать...

Кому-то это может показаться странным, но годы жизни нашей семьи в Норильске были счастливыми. Сначала мы жили в гостинице, потом получили неплохую двухкомнатную квартиру. Отец, как всегда, с полной самоотдачей работал на строительных объектах (теперь уже в качестве руководителя), мама преподавала английский язык в техникуме, я учился в школе. Конечно, нельзя забывать, что

рядом был 100-тысячный лагерь заключенных, что по дороге в школу мы ежедневно встречали бесконечные колонны зэков с номерами на одежде, которых под охраной конвоиров с собаками вели на работу. И нам, детям, приходилось слышать обращенное к зэкам знаменитое предупреждение охраны: «Шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения». Все это было, но тогда воспринималось как само собой разумеющееся.

Никакой явной дискриминации мы, дети так называемых бывших заключенных, в школе не испытывали. Помню только один такой случай. В четвертом классе нам объявили, что те, кто окончит учебный год с отличными оценками, летом будут отправлены в Артек. Я попал в число отличников, был включен в список, и только в самый последний момент, когда речь уже шла о приобретении билетов, мне вдруг сказали, что я не еду, и объяснили — по какой причине. Этот эпизод, как я считаю, положительно повлиял на мое еще детское восприятие жизни: с тех пор всякую несправедливость я стал считать нормой, а не наоборот.

После нашего переезда в Норильск мама перестала посылать письма родным в США и не сообщила своего нового адреса, опасаясь, что ее переписка с Америкой еще более осложнит и без того тяжелое положение нашей семьи.

После 1937 г. мама в течение почти десяти лет периодически посылала родителям немногословные письма, в которых писала, что все живы-здоровы, что все хорошо и т. п. В течение этих лет она не только ни разу не пожаловалась на свою жизнь и судьбу, но даже не намекнула на то, что отец был арестован и все эти годы они находились за тысячи километров друг от друга. Многим это трудно понять, да и мне в том числе, но для мамы, как я уже говорил, это было вполне естественным.

В Норильске родителей окружали интересные, близкие по духу люди, и я чувствовал, как многие

тянулись к ним. Вот как вспоминает о нашей семье живущая ныне во Владикавказе Л. Хабалова, которая приехала в Норильск в 1947 г. в качестве молодого специалиста-геолога и жила в одном с нами подъезде: «Таких людей, как Гертруда Яковлевна и Александр Николаевич, я больше никогда не встречала. У меня было ощущение, что, как от мощных «аккумуляторов», я на всю жизнь зарядилась от них энергией, любовью к людям. Так влияли они на всех, кто попадал в сферу их притяжения. В их доме легко дышалось, казалось, что становишься лучше, чище, добрее. Гертруда Яковлевна умела создать вокруг себя такую атмосферу, в которой прекрасно чувствовали себя прибалты и корейцы, русские и евреи, армяне и осетины. Это было проявление интернационализма в лучшем понимании этого слова» (Московская правда. 1989. 24 сент.).

Летом 1949 г. отец задумал довольно рискованное мероприятие — съездить в отпуск в Москву, чтобы повидать своих престарелых родителей. Риск состоял в том, что в его паспорте был пресловутый 39-й пункт, запрещавший проживание и пребывание в более или менее крупных городах и населенных пунктах, расположенных на железнодорожных и водных магистралях, и т. д. Тем не менее поездка состоялась, и все, слава Богу, закончилось благополучно. Помню, что в этой поездке больше всего поразил меня поступок дяди Сережи. Он не только не уклонился от встречи с опальным братом, но пригласил его к себе в Горький, где работал в то время директором авиационного завода, принимал его у себя дома и на директорской даче, знакомил со своими заместителями. А ведь это было еще при Сталине! Все это трудно представить даже теперь.

Родители всегда подчеркивали, что мужество, проявленное братом отца в тяжелые годы, было по крайней мере не меньшим, чем то, которое проявляли люди по другую сторону колючей проволоки.

«Норильское счастье» нашей семьи длилось не-

долго. В конце лета 1950 г. совершенно неожиданно появился приказ начальника комбината, согласно которому большое число так называемых «бывших заключенных» (в том числе и мой отец) было уволено «за невозможностью дальнейшего использования». Уволенные, естественно, теряли не только работу, но и жилье. Одновременно стали распространяться слухи о якобы предстоящих повторных арестах. В этих условиях многие решили, что надо как можно скорее вылететь в Красноярск, чтобы попытаться найти работу и жилье в каком-нибудь из окрестных поселков (в крупных городах «бывшим» жить было нельзя). Тогда в случае ареста у семьи вроде бы оставалась крыша над головой.

На семейном совете приняли решение: мы с отцом без всяких сборов немедленно вылетаем в Красноярск, а мама пока остается, чтобы позже двинуться в южном направлении на теплоходе, уже с вещами.

Так и сделали. Через несколько дней отец устроился на работу начальником строительного участка в небольшом горняцком поселке Ирша (недалеко от города Канска), получил там комнату. Спустя два месяца к нему из Норильска приехала мама. В Ирше и соседних поселках осело довольно много знакомых норильчан.

Когда мы прилетели в Красноярск (это был конец августа 1950 г.), прямо в аэропорту отец мне сказал: «Ситуация у нас крайне сложная и неопределенная: мама — в Норильске, я — здесь

без работы, жилья и нормального паспорта, в любой момент меня могут снова арестовать. А тебе надо где-то жить и учиться. Лети в Москву, сделай попытку как-нибудь закрепиться у бабушки».

Так я и сделал. Каким-то образом мне удалось «нелегально» прожить в Москве несколько месяцев и даже успешно окончить первую четверть девятого класса. Но с пропиской так ничего и не вышло. Не смог помочь и бесстрашный дядя Сережа. Сохранилась копия письма тогдашнего министра авиационной промышленности П.В. Дементьева руководителю московской милиции: «Прошу прописать Е.А. Грампа, племянника генерал-майора авиации Агаджанова С.И. ...» Но и это не помогло. Второго ноября я выехал к родителям в Иршу.

Между тем в Ирше и окрестных поселках начали развиваться драматические события. Слухи о повторных арестах скоро подтвердились. Бывших но-рильчан начали арестовывать и отправлять в красноярскую тюрьму. Причем делалось это без спешки, постепенно: сегодня забирали одного, через неделю другого, через месяц еще двоих и т.д. Стало ясно: арестовывают по мере того, как органам становятся известны новые адреса бывших политзаключенных, выехавших из Норильска. Постепенно стал понятен и сам механизм этой процедуры: арестованный проводил в красноярской тюрьме около трех месяцев в ожидании решения Особого Совещания из Москвы за подписью Берии, на основании которого он приговаривался к «вечной ссылке» в один из отдаленных и необжитых районов Красноярского края.

Складывалась парадоксальная ситуация: так как конечный результат был предопределен, все заранее обреченные на заклание, стремясь обрести какую-нибудь определенность, хотели, чтобы их арестовали как можно быстрее. Каждый, уходя утром на работу, надеялся, что сегодня наконец его арестуют. Некоторым не повезло: пришлось ждать очень долго...

Я приехал в Иршу в праздничный день — 7 ноября 1950 г., но отца уже там не застал: он был арестован прямо на работе за два дня до этого — 5 ноября и отправлен в красноярскую тюрьму. Мама рассказала, что у них в комнате на случай ареста всегда находилась небольшая котомка с НЗ, в которой она периодически обновляла скоропортящиеся продукты.

Впоследствии отец рассказывал, что пребывание в красноярской тюрьме по сравнению с прежними временами было более «спокойным». На допрос вызывали всего один раз и всем задавали один и тот же вопрос: «Продолжали ли вы все это время заниматься контрреволюционной деятельностью?» После отрицательного ответа просили расписаться. Последующие три месяца уходили на ожидание приговора из Москвы. Все это касалось, разумеется, не только бывших норильчан. Через красноярскую тюрьму прошли тысячи бывших политических заключенных, арестованных в разных регионах. Только позже стал ясен глобальный замысел этой операции, осуществлявшейся в масштабе всей страны: «отловить» всех оставшихся в живых бывших заключенных, которые уже отбыли в лагерях свой срок по 58-й статье, и направить их в «вечную ссылку» в отдаленные районы Сибири.

Когда отец сидел в тюрьме, мама несколько раз ездила к нему на свидания, возила передачи, ходила по кабинетам тюремного начальства, пытаясь «выхлопотать» не самый худший район для «вечной ссылки». Дело в том, что среди этих районов были такие, где просто невозможно было найти работу, и при отсутствии какой-либо помощи со стороны люди фактически были обречены на гибель. Помню, самым страшным считался Долгомостовский район: единственное, что там можно было делать, — это собирать смолу с деревьев...

Усилия мамы не пропали даром — в марте 1951 г. отца отправили этапом в Удерейский район (к северу от Ангары), где создавалась сеть геологоразведочных партий. Вскоре он устроился инженером

по строительству в небольшом поселке Ишимба, там уже жили человек двести ссыльных и несколько вольнонаемных начальников. Чтобы представить себе местоположение этого поселка, надо вообразить географическую карту бывшего СССР и мысленно определить его геометрический центр — это и есть точка в тайге, где расположена Ишимба. Добираться туда из Красноярска надо было так: водным путем по Енисею до поселка Стрелка, потом направо по Ангаре до поселка Мотыгино, а оттуда — по таежному бездорожью 100 километров строго на север.

Мы с мамой решили: как только я заканчиваю девятый класс и начинается летняя навигация по Енисею, отправляемся к отцу, в этот самый «геометрический центр» страны.

Заканчивая рассказ о жизни в Ирше, хочу поделиться одним наблюдением, которое, конечно, не претендует на какие-либо широкие обобщения. Итак, в небольшом поселке, где, подчеркиваю, не было никаких репрессированных и где практически все знали друг друга, средь бела дня у всех на виду по явно политическим мотивам арестовывается человек и отправляется в красноярскую тюрьму. Через несколько дней в поселок приезжает его сын и приступает к учебе в местной школе. Казалось, в обществе, где, как говорилось, «народ и партия едины», отношение ко мне должно быть совершенно однозначным.

Между тем и мои товарищи по школе, и учителя, и соседи, и знакомые все эти месяцы относились ко мне не просто хорошо, а, я бы сказал, прекрасно. Более того, я стал как бы местной достопримечательностью — не знаю, правда, то ли из-за ареста отца, то ли потому, что я целую четверть отучился аж в московской школе. Знаю только, что уже в то время я пришел к глубокому убеждению: пусть не все, но по крайней мере многие так называемые простые люди уже тогда не верили всем этим бредням про «врагов народа».

После окончания учебного года мы со всем своим скарбом двинулись в Красноярск, там пересели на небольшой пароходик и поплыли вверх по Енисею. Эта часть путешествия тоже была незабываемым кошмаром, но главные приключения ждали нас впереди. Когда мы плыли уже по Ангаре, наше суденышко по вине пьяного штурмана ночью налетело на пороги (подводные камни), получило пробоину и начало тонуть. Правда, все закончилось благополучно (мы не утонули), но во время спасательных работ мама серьезно повредила надкостницу на правой ноге. В суматохе мы не придали этому значения и продолжили свое путешествие (а, собственно, что нам еще оставалось?).

В поселке Мотыгино мы встретились с друзьями отца, которые снарядили нас в дальний путь, теперь уже по суше. Первую его половину, 50 километров, миновали более-менее благополучно — проехали на попутном грузовике. А вот дальше начались приключения. Несмотря на летнее время, дорога на этом участке представляла собой сплошное грязное месиво, поэтому передвигаться приходилось весьма оригинальным способом: со всем своим скарбом мы разместились на толстом металлическом листе, который был прицеплен к трактору. Так предстояло «проехать» 50 километров...

Когда три четверти пути остались позади, состояние мамы резко ухудшилось: распухшая нога нестерпимо болела, поднялась температура. Это случилось недалеко от последнего населенного пункта на нашем пути, поселка Кировска (и там был свой Кировск!). В нем, к счастью, оказалась маленькая медсанчасть, где маме пришлось пролежать... целых два месяца.

И вот наконец мы все трое в Ишимбе: тут вместе с родителями я прожил до осени 1951 г., а потом уехал в районный центр, поселок Южно-Енисейск, в 50 километрах от Ишимбы, где была единственная в округе школа-десятилетка. Там я снимал комнату у

прекрасной женщины Ады Куприс, которая еще в молодости была выслана из Литвы в Сибирь. Сейчас она живет в «ближнем зарубежье» — Паневежисе; мы поддерживаем с ней теплые отношения и поныне. Она с горькой иронией вспоминает, как я старательно заучивал тогда Маяковского: «И жизнь хороша, и жить хорошо!» — на нее это почему-то произвело неизгладимое впечатление...

Учась в десятом классе, я довольно часто бывал у родителей. Иногда добирался до них на попутных грузовиках, а в бездорожье — пешком, с попутчиками по безлюдным таежным дорогам: двенадцать часов (50 километров) туда и через день — двенадцать часов (50 километров) обратно. Сейчас мне самому это кажется невероятным, но все это было, было...

Как бы парадоксально это ни звучало, должен заметить, что, несмотря на бытовые и прочие трудности, годы, проведенные родителями в «вечной ссылке», в Ишимбе, тоже в какой-то степени были счастливыми. Жили там дружно, одной семьей, и даже, я сказал бы, весело. Снова, как и в Норильске, родителей окружали интересные, замечательные люди со всех концов света. Мы как-то подсчитали, что в этом маленьком поселке оказались люди двадцати одной национальности. Не припомню разве что негров...

Здесь родители познакомились с теми, кто остался верными, близкими друзьями до конца жизни, — Давидом Мироновичем Бацером, Львом Исааковичем Брагинским, Ириной Калистратовной Гогуа, семьей Куприсов. Мама, как всегда, много читала: здесь были люди, которые из одной ссылки в другую перевозили с собой самое ценное — ящики уникальных книг.

К весне начались мои «приключения» в школе. Получалось так, что по всем предметам у меня выходили отличные отметки, и вроде бы надо было готовить представление в крайоно на присуждение медали.

Тут надо кое-что пояснить. Одни мои товарищи по школе были детьми коренных местных жителей (меньшинство), другие — детьми ссыльных. Последние или еще маленькими детьми были высланы сюда с семьями, или родились уже здесь. Так или иначе, но по своему статусу они сами считались ссыльными со всеми вытекающими отсюда последствиями. Когда им исполнялось шестнадцать, они не получали паспорта, им не разрешалось выезжать за пределы данного района, дважды в месяц они были обязаны отмечаться у местного коменданта. О том, чтобы после окончания школы поехать в какой-нибудь город и попытаться поступить в институт, не могло идти и речи.

Таким образом, как поступать со «ссыльными» детьми, школьному начальству было ясно. А вот опыта обращения с такими, как я (ведь мы с мамой приехали к ссыльному отцу добровольно), у него попросту не было. Этим и объяснялась волокита, связанная с представлением меня к медали. С одной стороны, начальству хотелось, чтобы школа имела своего медалиста, с другой — оно боялось, как бы из этого чего не вышло.

Началось с того, что еще в середине учебного года директор школы попросил, чтобы мой отец (!) представил ему свою подробную автобиографию. В конце года по моему «делу» неоднократно заседал педсовет, но так и не смог решить вопрос, можно ли представить к медали выпускника школы, у которого ссыльный отец. Так как вопрос являлся политическим, а не педагогическим, его решили передать на рассмотрение в райком партии. Там после длительного обсуждения наконец было принято вполне демократическое решение: да, можно. А речь-то шла всего-навсего о том, посылать ли документы в далекий Красноярск или нет!

На волокиту ушло слишком много времени, и я понял: дальнейшее ожидание бессмысленно. Обратился к дирекции школы: «Не надо мне никакой

медали, дайте любой аттестат, иначе я просто никуда не успею». И мне выдали на руки весьма оригинальный аттестат (я его храню до сих пор): естественно, без золотой или серебряной каемки, но зато по всем предметам были поставлены отличные оценки. Кстати, медаль (серебряную) я все-таки получил, но уже учась на третьем курсе института...

Получив наконец в руки долгожданный документ, я отправился в Ишимбу, пробыл там несколько дней, попрощался с родителями и однажды рано утром с небольшим рюкзаком за плечами по грязной таежной дороге начал свой долгий путь в Москву. Признаюсь, невеселыми были в этот момент «мои мысли, мои скакуны...».

...Вскоре после приезда в Москву я увиделся с дядей Сережей. Это был конец лета 1952 г., наша встреча была одной из последних. Запомнил его слова: «В твоем положении главное — поступить в институт, в какой — не имеет принципиального значения. Но никогда не забывай: твой отец ни в чем не виноват. Во всех анкетах пиши только правду».

Конечно, дядя был для меня самым большим авторитетом, но по молодости лет я, наверное, слишком прямолинейно воспринял его напутствие. Очевидно, несмотря на свой довольно длительный околоГУЛАГовский опыт, я в некоторой степени все еще оставался наивным мальчиком.

Начал я с того, что пошел (между прочим, исключительно по своей собственной инициативе) в Московский институт инженеров транспорта (МИИТ) имени И.В. Сталина — тот самый, который когда-то окончил мой отец и где одно время (в 30-е годы) он был директором. Мне казалось, что там остались еще люди, которые помнили его и которые смогут оказать мне какое-то содействие. Они и в самом деле сразу обнаружились. И шепотом, боязливо оглядываясь по сторонам, произнесли какие-то хорошие слова о моем отце, но тут же посоветовали: «Уноси, парень, отсюда ноги, и как можно быстрее».

На следующий день я пошел в приемную комиссию недалеко от МИИТа расположенного Станкоинструментального института, тоже имени И.В. Сталина. Протянув председателю комиссии свой нестандартного вида аттестат, сказал: «Мой отец репрессирован с 1937 года и в настоящее время находится в вечной ссылке в Сибири. Мать моя — американка. Если вы таких не принимаете, скажите об этом сразу, я пойду тогда в другой институт». Надо заметить, что в то время многие мои сверстники, товарищи по несчастью, старались, мягко говоря, не афишировать своего «происхождения». Наверное, поэтому мое откровенное заявление повергло членов приемной комиссии и всех присутствующих в состояние шока. Председатель невнятно произнес: «Как вы могли подумать! Мы ведь живем в демократическом государстве...»

Документы мои были приняты, я успешно сдал вступительные экзамены и вскоре был зачислен на первый курс технологического факультета.

Учеба на первом курсе совпала с драматическими событиями в истории страны. До сих пор поражаюсь, какими быстрыми темпами изменялась обстановка (во всяком случае, в Москве) после смерти Сталина.

Как-то в мае, проходя по улице Кирова, я зашел в приемную военной коллегии Верховного суда СССР и сказал, что хотел бы подать заявление с просьбой о пересмотре дела моего отца. В приемной практи-

чески не было посетителей (очевидно, тогда еще немногие решались туда зайти), и мне без всякой волокиты назначили дату приема.

Через несколько дней я сидел перед полковником КГБ, который держал в руках пухлую папку — дело отца. На всю жизнь запомнил зловещую надпись в правом верхнем ее углу: «Хранить вечно». Наш «разговор» свелся к его единственной фразе: «Заявление я принимаю, дело вашего отца будет обязательно пересмотрено, но поймите нас правильно: таких дел у нас тысячи, и на это уйдет очень много времени».

Сама обстановка в военной коллегии, тон, каким это было сказано, и другие приметы наступающей «оттепели» лишний раз убедили меня в том, что гигантская система ГУЛАГа скоро начнет рушиться, что это лишь вопрос времени. А ведь после смерти Сталина прошло всего два месяца!..

Летние каникулы я решил провести не на берегу Черного моря (был такой вариант), а у родителей в Ишимбе (наверное, я все-таки был неплохим сыном!). Узнав о моих планах, ко мне обратилась с просьбой Ада Куприс, у которой я жил в свое время в Южно-Енисейске и которая теперь вместе со своим мужем Алексом жила в Ишимбе. Просьба состояла в том, чтобы я привез с собой их 13-летнего сына Римаса, которого, в случае моего согласия, родственники должны были доставить из Литвы в Москву. Дело в том, что, когда в 1940 г. Ада была выслана в Казахстан, у нее на руках был грудной сын. Когда он немного подрос, к ней в ссылку приехал ее брат и забрал сына в Литву. С тех пор мать и сын больше не виделись.

Вскоре Римаса привезли в Москву, и через несколько дней мы двинулись по хорошо знакомому мне маршруту через всю страну в далекую Ишимбу.

Наше путешествие — это целая эпопея, но особенно запомнился мне один эпизод.

На конечном этапе нашего пути последние 25 ки-

лометров (от Кировска до Ишимбы) предстояло идти пешком. Предварительно по радиотелефону мы договорились с отцом Римаса, что тот выйдет нам навстречу. На всю жизнь запомнилась мне эта встреча... С противоположных концов небольшой лесной поляны, высоко подняв руки над головой, навстречу друг другу бежали два рыдающих человека — отец и сын, которые до этого никогда не видели друг друга. Я тоже в тот момент не мог сдержать слез...

К тому времени в районах «вечной ссылки», в том числе и в Ишимбе, все оставалось практически без перемен. И хотя совсем недавно по радио было передано сообщение об аресте Берии, почти все смирились со своей участью и не ждали каких-либо изменений в своей судьбе.

И вот в этой обстановке приезжаю из Москвы я и начинаю настойчиво убеждать всех в том, что в недалеком будущем «оковы тяжкие падут», все обретут свободу и т. п. Меня даже возили по окрестным поселкам, чтобы, как говорится, из первых уст люди могли услышать эти невероятные пророчества.

Должен сказать, что многие (в том числе и мама) скептически отнеслись к этим моим предсказаниям. Пожалуй, единственным исключением был отец. Но дело в том, что он всегда, подчеркиваю, всегда, даже в самые страшные времена, твердо и уверенно говорил, что в конце концов справедливость восторжествует, жертвы произвола будут реабилитированы, все будет названо своими именами и поставлено на свои места. Надо сказать, что в той обстановке представить себе, что бесконечная спираль репрессий может быть раскручена в «обратном» направлении, было просто невозможно. Поэтому окружающие обычно относились к оптимистическим высказываниям отца как к фантазиям, не придавая им серьезного значения.

Таким образом, наши прогнозы имели разные основания: мой основывался на некоторых конкретных фактах и ощущениях, которые я «привез» из Москвы, его — на глубоком идейном убеждении.

Так или иначе, наши прогнозы, к счастью, осуществились, но, как говорится, пальма первенства в этом вопросе безусловно принадлежит отцу.

Я пробыл у родителей около двух месяцев и в конце августа отправился в обратный путь, еще раз выразив твердую уверенность, что скоро мы встретимся в Москве.

Так оно и случилось. В 1954 г. институт «вечной ссылки» был ликвидирован, ссыльным стали выдавать паспорта, и они получили возможность передвигаться по стране.

Как только отец получил паспорт, родители приехали в Москву, где судьба подарила им еще 30 лет счастливой совместной жизни.

Отец вскоре был полностью реабилитирован. Нам возвратили нашу прежнюю квартиру, ту самую, в которой он был арестован и из которой нас с мамой выселили в 1937 г. О других таких прецедентах (возвращение в прежнюю квартиру) я не слышал, но это объясняется просто случайным стечением обстоятельств.

Дело в том, что до 1937 г. наша семья занимала второй этаж небольшого двухэтажного дома, расположенного во дворе МИИТа. Это была как бы ведомственная директорская квартира. К тому времени, когда отец вернулся в Москву, в этом доме уже давно никто не жил: там размещалась какая-то институтская контора. Никакого законодательства об обеспечении жильем реабилитированных тогда еще не существовало. И вот руководители МИИТа, помнившие отца, по собственной инициативе перевели контору в другое место, выдали нам ключи от этой бывшей конторы и помогли переоборудовать ее под жилье. Потом, правда, некоторые институтские начальники попытались это дело переиграть, но поезд, как говорится, уже ушел. Мы прожили в этой квартире 15 лет.

После реабилитации отец нашел в себе силы вернуться к своей прежней специальности и в те-

чение многих лет был доцентом Московского института инженеров железнодорожного транспорта. Одновременно до конца своих дней он активно занимался общественной деятельностью. Мама все эти годы сотрудничала в качестве переводчика и редактора с Внешторгиздатом. Родители старались наверстать упущенное: каждое лето много путешествовали по стране, часто бывали в театрах, консерватории...

Между тем мамины родственники в Америке (отец, брат, сестры), с которыми она так внезапно прекратила переписку, все эти годы предпринимали многочисленные, но безуспешные попытки найти ее. Они искали Гертруду Кливанс через Госдепартамент США, советское посольство в Вашингтоне, американское посольство в Москве, Красный Крест, Организацию Объединенных Наций...

В начале 50-х годов младшая сестра мамы попыталась хоть что-то разузнать о ее судьбе через тогдашнего представителя СССР в ООН В.В. Кузнецова. Родные вспомнили, что Кузнецов прекрасно знал моих родителей. Дело в том, что в 1930 г., как и мой отец, он был маминым учеником на курсах английского языка в Москве, а во время учебы в США (1931-1933 гг.) неоднократно встречался с ней и даже бывал в гостях в ее доме в Янгстауне. К сожалению, длинное письмо маминой сестры на имя В.В. Кузнецова (копия его сохранилась) осталось без ответа^¹.

Родные нашли маму только в 1964 г., спустя 10 лет после возвращения родителей из Сибири в Москву и через 17 лет после того, как мама перестала им писать.

А произошло это самым неожиданным образом. На очередной запрос американскому посольству в Москве пришел такой ответ: «По официальным каналам ничего выяснить не удается, так как советские органы практически не оказывают нам содействия в поиске лиц, которые не являются гражданами США. Но... в телефонном справочнике Москвы 1960 года приводится адрес А.Н. Грампа. Попробуйте написать по этому адресу, может быть, это и есть муж Вашей дочери, которую Вы разыскиваете...»

О том, как была возобновлена переписка с Америкой, можно было бы написать рассказ с детективным сюжетом. Скажу только одно: радость была обоюдной и безмерной, родные мамы к этому времени были почти уверены, что ее давно нет в живых; мама же была счастлива узнать, что еще жив отец, которому в то время было уже под девяносто.

Меня часто спрашивают: почему мама после возвращения в Москву сама не пыталась возобновить связь со своими родственниками в Америке? Ответ, как я думаю, прост: все дело в принципах, которых она всегда придерживалась в своей жизни. Дело в том, что все эти годы я работал в так называемом почтовом ящике, и она прекрасно понимала, что переписка с Америкой, мягко говоря, ничего хорошего мне, как ее сыну, не сулит.

В 1966 г. мама получила от своих родных приглашение приехать на два месяца в Америку, чтобы увидеться после 33 лет разлуки. Мама сначала никак не соглашалась на поездку: не хотела на столь длительный срок оставлять отца. Но в итоге нам удалось ее уговорить. Потом долго пришлось «уговаривать» ОВИР, который, конечно, сначала ответил отказом. Сохранилась копия заявления, направленного моим отцом на имя начальника 2-го Главного управления КГБ. В нем, в частности, говорилось: «Отцу моей жены уже исполнилось 87 лет. Вполне

естественно его желание перед смертью увидеться с дочерью, которую он не видел более 30 лет. В самые страшные годы репрессий моя жена всем своим поведением доказала беспредельную верность и преданность не только мне, как мужу, но и своей второй Родине. В этих обстоятельствах мне представляется чудовищным отказ ОВИРа УКГБ гор. Москвы в разрешении моей жене на выезд в США для свидания с родными. Повторяю: всей своей жизнью она подтвердила, что заслуживает полного политического доверия».

В связи с возможной поездкой мамы в Америку меня вызвали в КГБ. О посещении этой организации тоже можно было бы написать немало. Во время длительного разговора я упрямо повторял: «Зная свою мать, я абсолютно уверен в том, что ее поездка в Америку не может нанести никакого ущерба нашей стране».

В конце концов разрешение было получено и поездка состоялась.

Мама пробыла в Америке 60 дней, но душой и сердцем все это время она оставалась с нами. За два месяца мы получили от нее 50 писем — она писала почти каждый день. Это была счастливая и сказочная поездка. Всей своей нелегкой жизнью она заслужила этот подарок судьбы.

Уверен, что, несмотря на все выпавшие на ее долю тяготы и лишения, мама прожила интересную и счастливую жизнь. Особенно это относится к последнему, московскому периоду. Здесь она наконец обрела покой и относительное благополучие, познала радость общения с любимым внуком, как всегда, была окружена многочисленными друзьями, которые относились к ней с искренней любовью. Самыми близкими были, конечно, те, кто разделил с нами судьбу в Норильске, Ирше, Ишимбе. Трогательные отношения сложились у нее с уцелевшими соратницами отца по далекой комсомольской юности.

Она их называла «олд^¹ комсомолками», они ее — «наша декабристка».

Благодаря любви и стараниям мамы отец и в 80 лет не превратился в старика. Он продолжал с утра до вечера работать, всегда был бодр, оптимистичен и жизнерадостен. Но все в этой жизни, увы, когда-нибудь кончается.

Отец умер, как и желал того всегда, мгновенно, как говорится, на полном ходу. Однажды, между какими-то двумя заседаниями, он зашел домой, прилег на кушетку немного отдохнуть, вскрикнул... и скончался. Мама позвонила мне на работу, я тут же приехал. Помню ее слова: «Вся жизнь — и одна минута...» Это было в марте 1983 г.

После смерти отца мама прожила два года. Она умерла 1 февраля 1985 г. от рака легких в возрасте 78 лет.

Родители похоронены рядом на Ваганьковском кладбище в Москве.

Любимым увлечением мамы было чтение. В любых обстоятельствах она читала и перечитывала массу книг на русском и английском. Знатоки удивлялись, насколько хорошо она знала и глубоко понимала русскую литературу XIX в. (Толстого, Чехова, Достоевского, Салтыкова-Щедрина).

По отзывам многих, мама хорошо владела пером (разумеется, писала на английском), но, к сожалению, не оставила после себя абсолютно никаких воспоминаний, дневников, записей. Страшный обыск 37-го оставил у нее неизгладимое впечатление. На всю жизнь запомнил слова мамы: «Я всегда стараюсь уничтожать все лишние бумаги. Если еще раз суждено пережить обыск, пусть он будет хотя бы не таким длительным».

Моей попытке записать ее воспоминания на магнитофонную пленку помешала какая-то «высшая сила». Летом 1984 г. я наконец уговорил ее начать

делать такие записи. В один из дней поставил на журнальный столик магнитофон, приготовил стопку кассет, придвинул два удобных кресла и предложил приступить к делу. И вдруг она говорит: «Я себя так плохо чувствую, что сделать этого не могу». Я пишу «вдруг», потому что до этого она практически никогда не болела и на здоровье не жаловалась. Именно в тот день впервые появились симптомы страшной болезни, от которой она умерла через шесть месяцев... Мой замысел так и остался неосуществленным.

Казалось, абсолютно никаких воспоминаний человек не оставил. Но, очевидно, не зря говорится, что рукописи не горят. Жизнь иногда преподносит сюрпризы.

В 1989 г., через четыре года после смерти мамы, я получил приглашение от ее сестры (той самой, которая «переписывалась» с В.В. Кузнецовым) приехать к ней в гости в Америку. Уже не существовало более «железного занавеса», а экономический — еще не появился, так что поездка состоялась. Я впервые увидел своих американских родственников, которые многие годы воспринимались мною как нечто мифическое, нереальное.

В первый же день тетя не без гордости сообщила мне, что сохранила все мамины письма, которые та присылала в Америку, начиная с момента ее отъезда в кругосветное путешествие в 1930 г. Особенно меня заинтересовали те, которые мама присылала из Москвы в 1930-1931 гг., когда она впервые оказалась в России. Мой интерес к ним еще более возрос, когда мне показали сохранившиеся пожелтевшие экземпляры местной газеты «Youngstown Vindicator», где, как оказалось, эти письма регулярно публиковались в 1930—1931 гг. Сохранились также экземпляры американских газет 1931 г., где были опубликованы интервью, в которых мама после своего возвращения в Америку делилась своими впечатлениями о России. Письма и интервью молодой американки, прожившей в России почти год, цели-

ком занимали первые страницы газетных номеров и преподносились как репортажи из «горячей точки планеты» под крупными заголовками: «Россия восхищает девушку из Янгстауна», «Зима приносит тяжелые испытания москвичам», «Девушка из Янгстауна пересекает Кавказский хребет», «Американская учительница возвращается в Америку и рассказывает о советской России» и т. п.

Все эти газеты я привез с собой в Москву, но руки до них долго не доходили. Наконец летом прошлого года во время отпуска я решил перевести опубликованные в этих газетах письма мамы на русский язык. Конечно, они представляли для меня прежде всего личный интерес: у меня было ощущение, что я провел с самым близким мне человеком не только дни, которые я занимался переводом, но и тот далекий год, прожитый мамой в Москве 60 лет назад...

Итак, Москва, 1930-й ...