Наша семья попала под выселение в один день со всеми. Было нас всего двое: моя мама Горяева Ользята Бадмаевна и я в возрасте пяти лет. Мать по-русски не знала ни одного слова, поэтому, как она позже рассказывала, не могла понять: почему военные на рассвете ворвались к нам, чего от нас хотят? А солдаты были вооружены винтовками, штыки блестят. Потом привели одного калмыка, он матери перевел на калмыцкий язык слова одного из них. Оказалось, что выселяют. Мать собрала в один узел все, что смогла взять. Так что выехали из дома практически в том, во что были одеты...

Сначала нас привезли в Ульяновский район Омской области. Что потом случилось, почему снова нас погнали дальше, не знаю. Привезли в Салехард. Нас сразу оставили здесь при рыбоконсервном комбинате. От города его отделяла речка. Шайтанка она называлась.

Мама сразу устроилась на комбинат разнорабочей. Ведь мы были абсолютно без ничего: ни одежды, ни денег, ни еды. Полная нищета. На родине у нас все было: дом, свой двор, скотина, одежда, обувь на все сезоны. Мать в колхозе работала. Одним словом, было, где жить, что одевать и кушать. Не бедствовали. А тут в один миг все потеряли, да еще оказались в чужом краю.

От маминой работы достатка не прибавилось, была мало-мальская поддержка и только. А тут произошел такой случай, который у некоторых вызвал недоумение. Было это осенью 1944 года. Некоторые подростки осиротели по пути в Сибирь, другие вскоре после приезда туда. И остались они на всем белом свете без никого и без ничего. Одевались во всякое рванье, ели где что раздобудут. Для работы были еще малы. Вот и стали беспризорничать. А было их довольно много, а со дня на день ударят морозы. Ночевали они, где придется. Видно, кому-то стало жаль этих детей, решили отправить в детский дом. Собрали, погрузили на пароход, который уходил вверх по течению. Оказалось, что он последний. Вот-вот река станет. Я был на пристани и наблюдал. Вижу, бежит со всех ног моя мать. Откуда только у нее силы взялись. Не обращая ни на кого внимания, проскочила на пароход, выискала одного подростка. Набросила на него свою фуфайку-робу, так как подросток-оборвыш, как и все другие, на холодном ветру окоченел. Обхватила его, причитая: "Не дам сгинуть, не дам сгинуть",- только по-калмыцки, конечно. Пытались у нее мальчика отнять, чтобы отправить со всеми. Но мама отбилась от всех и привела его к нам. Это был Гена, сын маминых знакомых, оставшийся сиротой.

Одни маму журили: "Зачем тебе лишний рот? Будет обузой, совсем еще маленький". Другие упрекали, что подростка лишила безбедной жизни, что в детдоме Гена

был бы одет, обут, накормлен и в тепле. Не знаю, насколько последние были правы, и как у Гены сложилась бы жизнь, окажись он в детском доме. Одно известно, что там у детей жизнь была далеко не беспечной. Многие не вынесли той жизни. Правда и то, что наша жизнь тоже была не мед. Но мама Гену записала на нашу фамилию, и мы с ним росли, как родные братья. Ни одного дня теперь Гена себя не чувствовал сиротой. У него были мать и я - брат. Думаю, что это было важнее всего другого, в том числе и чуть большей сытости, которая, возможно, была в детском доме.

Мы же в первое время материально бедствовали. Приходилось ходить и собирать после разгрузки рыбы рыбные отходы. Промывали их и готовили еду. Зимой такого уже не было, сезонное было это дело.

После уборки картофеля как-то мы с Геной пошли выискивать, что там на поле осталось. После сильного дождя клубни обнаруживались легко. Земля с них смывалась, и были они заметны на расстоянии. Так вот, огородный сторож стал в нас стрелять из ружья крупной солью. Гене он попал в ухо. Часть соли в ушной раковине застряла надолго. Только после возвращения из Сибири жена Гены удалила кристаллики соли.

Не все, конечно, жили так трудно. Припоминается такое. Рядом с нашим бараком был приличный рубленый дом. Жили в нем три брата - калмыки. Они были взрослые, работали. Видимо, хорошо зарабатывали. Жили состоятельно. Зимой мы с Геной, когда мать уходила на работу, садились у окна и сторожили. Стекла обмерзали толстым слоем льда, поэтому мы по очереди дули на него и выдували маленькое отверстие, чтобы через него наблюдать за соседним двором. Как только соседи выбрасывали картофельные очистки, выскакивали и бежали что есть мочи, чтобы успеть их подобрать, пока не примерзнут. Так и подкармливались.

Из них сейчас никого в живых нет...

В первый класс я пошел в 1947 году. Гена учился старше классом. Ходили мы в разные смены. Одежды приличной не было. Так мы несколько лет пользовались для школы одной одеждой. Когда Гена в первой смене учился, я часто опаздывал на первый урок: приходилось ждать, когда он придет с занятий. Однажды, учительница спрашивает: "Гаряев, почему часто опаздываешь на занятия?". Отвечаю: "Ходил на речку за льдом, потом растаивал и варил матери чай". Оно так, и бывало, все это я делал. Но опаздывал не по этой причине. Истинная причина, конечно, потом раскрылась. Учительница больше не допытывалась.

После шестого класса учебу пришлось оставить и идти на заработки. Пошел в лесотарный цех рыбоконсервного комбината. Работал сколотчиком. Изготавливали ящики для консервов. До совершеннолетия работал по четыре часа в день. Норма 30 ящиков, бывало, давал и вдвое больше. В цехе было 27 сколотчиков. Работали весело, хотя люди были разные. Стал зарабатывать, и жизнь полегчала. Гена тоже работал. У него работа была тяжелее. Зимой он был в бригаде заготовщиков льда, летом - на разгрузке судов-рыбовозов.

В школьные годы я увлекся лыжами и каждое воскресенье участвовал в соревнованиях. Потом стал играть и в футбол. Как в работе, так и в спорте стал показывать хорошие результаты. Там и там получал грамоты, премии. Все, что пережили в первые несколько лет, стало забываться, но сознание того, что живем по-прежнему бесправные, угнетало. Поэтому, когда представилась возможность выехать на родину, мы задерживаться не стали...

Теперь у меня два сына и дочь. Иногда в семье вспоминаем те кошмарные годы. Пусть никогда такое не повторится ни с одним народом.