Посвящается незабвенной памяти родителей и сестры.

…Нельзя, чтоб без следа…

М. Петровых

От автора

В 1960-х годах случай свёл меня в подмосковной Малаховке

с еврейским писателем и поэтом Самуилом Галкиным.

Он заинтересовался историей нашей семьи

и порекомендовал написать об этом рассказ,

который, по его мнению, мог быть не только интересен

современникам, но и полезен будущим поколениям, если

они пожелают узнать о жизни своих предков.

И вот, наконец, пришло время претворить этот совет

в реальность.

Следует учесть, что повествование, о котором идёт

речь, хоть и основано на реальных событиях и

воспоминаниях очевидцев, всё же не воспроизводит эти

события и даже имена отдельных их участников с

абсолютной документальной точностью.

Хорошо известно, что жертвами массовых политических репрессий

в Советском Союзе в период с 1922 по 1955 гг.

стали миллионы честных людей – различных по возрасту,

положению в обществе, профессиям, национальности.

Однако не только они сами, но и семьи всех, кому приклеивали ярлык

«врага народа», тоже подлежали «выкорчёвыванию» –

вплоть до малолетних детей.

О трагической судьбе одной такой еврейской семьи,

которая могла бы стать счастливой, но была разорена и

почти уничтожена в результате сталинских репрессий, и

рассказывается в этой книге.

Глава 1

В Белоруссии неподалеку от Могилёва на реке

Березине, впадающей в Днепр, есть город Бобруйск. Он

впервые упоминается в исторических документах в Х1V

веке, а в наше время превратился в современный

перспективный благоустроенный город с развитой

промышленностью, сетью общеобразовательных школ,

специальных учебных заведений, культурных и

развлекательных учреждений. В городе проживают более

200 тысяч человек, он является важным железнодорожным

узлом с двумя пассажирскими вокзалами и речным

грузопассажирским портом.

А в начале ХХ века это был заурядный

провинциальный городок в так называемой «черте

оседлости» Российской империи – так назывались

территории, где разрешалось селиться евреям. В Бобруйске

они составляли подавляющее большинство населения.

Это был город сапожников, портных, кузнецов,

лавочников. Многие работали грузчиками на железной

дороге или в речном порту. Среди разнообразных мелких

мастерских выделялись своими размерами мебельная и

щетинная фабрика, выпускавшая щётки и кисти.

Несколько десятков рабочих-евреев трудились на этих

предприятиях.

Одна из главных улиц города называлась Романовской.

В самом её начале располагался квартал двух- и

трёхэтажных домов с палисадниками и садиками. Здесь

обитали зажиточные или, по крайней мере,

благополучные еврейские семьи. А в конце той же самой

улицы, ближе к берегу Березины, селились бедняки. Место

это называлось «Пески». Здесь в окружении примитивных

огородов располагались убогие жилища тех, кого нельзя

было назвать благополучными. Однако независимо от

материального положения все еврейские семьи, за

небольшим исключением, строго соблюдали еврейские

религиозные обряды и бытовые традиции.

При синагоге действовала четырёхлетняя школа –

хедер, где детей обучали древнееврейскому языку, в

соответствии с писаниями Торы знакомили с историей

еврейского народа, а также с азами математики.

Образование детей бедняков этим чаще всего и

ограничивалось, а дети из зажиточных семей могли его

продолжить в частных русских школах и гимназиях, где

несмотря на то, что обучение было платным, приём

еврейских детей ограничивался строгой процентной

нормой.

На Песках, в небольшом стареньком деревянном доме,

проживала семья рабочего-грузчика Хаима Гершона. У

него было двое детей: дочь Ида, 1896 года рождения, и сын

Иосиф, тремя годами младше сестры. Жена Хаима умерла

от болезни, когда Иосифу было всего 5 лет.

Жили трудно. Недоедание, нищета и тяжкий труд

постоянно сопровождали существование Гершонов. Хаим

много и тяжело работал, чтобы обеспечить детям самое

необходимое: пищу и одежду. Все работы по дому и

хозяйству выполняли Ида и Иосиф. Они убирали дом,

готовили пищу, носили воду из колодца, заготавливали

дрова на зиму, ухаживали за огородом, солили огурцы и

квасили капусту, помогали отцу ремонтировать крышу и

полы в доме, содержать в порядке одежду и обувь.

Хаим умел и любил читать по-еврейски и по-русски.

Он был религиозен, но относился к религии, как и вообще

к жизни, с изрядной долей юмора. Именно юмор и

оптимизм главы семейства скрашивали их трудный быт и

вселяли надежды на перемены к лучшему. «Не унывайте,

дети, будет и на нашей улице праздник!» – частенько

подбадривал своих детей Хаим.

По субботам он по-еврейски рассказывал детям

эпизоды из истории своего народа: о его борьбе с врагами,

о героях Макковеях, Бар-Кохбе, царе Давиде… А в будни

по-русски читал Иде и Иосифу рассказы Толстого, Чехова,

Шолом-Алейхема, Короленко, а, устав читать и рассказы-

вать, принимался напевать еврейские песни.

Иосиф обожал эти «посиделки» с отцом и сестрой. Он

внимательно слушал рассказы Хаима и охотно пел вместе

с ним как по-еврейски, так и по-русски.

Ида выросла скромной, молчаливой, замкнутой, но

очень трудолюбивой и исполнительной. Она нигде не

училась и не умела читать, у неё не было подруг, а все

свои силы, старания и умения она посвящала домашним

делам, преданно обслуживая отца и брата, старательно

готовила им пищу, стирала, убирала и стала незаменимой

хозяйкой небогатого дома.

Иосиф резко отличался от своей сестры. Это был

рыжеватый, кудрявый, физически развитый, общительный

и весёлый мальчик, трудолюбивый и добрый. Условия

сурового быта формировали его характер и

способствовали воспитанию самостоятельности,

сообразительности, ловкости, смелости. Всё свободное

время Иосиф проводил со сверстниками на улице. Вместе

с ватагой мальчишек и девчонок носился по берегу реки,

прятался в развалинах старинной крепости, лазал по

деревьям.

Агрессивным драчуном он не был, но мог достойно

постоять за себя и своих друзей в случае необходимости.

Врождённое чувство справедливости не позволяло ему

равнодушно наблюдать, как обижают слабых, и обычно он

храбро вступался за них, нередко ввязываясь в серьёзные

потасовки. Многие ребята считали Иосифа своим

защитником, признавали его лидерство и сплачивались

вокруг него.

Время от времени русские и белорусские мальчишки,

подзадоренные взрослыми, устраивали налёты на бедные

еврейские кварталы. С криками «Бей жидов!» юные

антисемиты внезапно являлись на Пески, избивали детей и

взрослых, бросали камни в окна домов, орали, свистели…

Реакция Песков была неизменной: с боевым кличем

«Наших бьют!» еврейские мальчишки и девчонки из тех,

что похрабрее, тут же сбегались к месту происшествия, и

вскоре погромщики позорно улепётывали. Иосиф

непременно находился в первых рядах защитников своего

района и никогда не сомневался, что именно так и надо

поступать с обнаглевшими подонками. Но очень рано он

стал задумываться о глубинных причинах конфликтов

между разными нациями.

Отец доходчиво разъяснил сыну, что погромщики-

антисемиты, так же, как жулики и бандиты всех мастей, не

только не представляют русский и белорусский народы, но

сами являются отбросами общества. «Большинство народа

любой национальности составляют бедняки, рабочие и

крестьяне, и у всех них общие интересы – борьба за

лучшую жизнь», – наставлял Хаим.

Иосиф крепко усвоил эти первые уроки

интернационализма. Но по-настоящему серьёзно учиться в

детстве ему, увы, не пришлось. В семилетнем возрасте

мальчик начал посещать хедер, но древнееврейский язык,

молитвы и псалмы Торы, объяснения и толкования

еврейских бытовых обрядов его мало интересовали,

оставив слабый след в памяти. Когда Иосифу исполнилось

9, его зачислили в бесплатное училище для бедняков, где в

течение четырёх лет он учился читать и писать по-русски,

а также приобрёл элементарные математические знания.

В 13 лет Иосиф поступил в качестве ученика рабочего

на щетинную фабрику, которая принадлежала богатой

еврейской семье из Минска. По религиозным

соображениям хозяева предпочитали брать на работу

исключительно евреев, поэтому постепенно на фабрике

сложился сплочённый коллектив, который дружно

выступал против антисемитских выходок черносотенцев и

стал известен в городе как отряд еврейской самообороны.

Условия труда на фабрике были очень тяжёлыми:

трудоёмкие производственные операции сопровождались

образованием вредной волосяной пыли с высокой

влажностью и неприятными запахами. Иосиф стойко

переносил эти трудности, не хныкал, не жаловался,

внимательно наблюдая за работой опытных мастеров,

которые не отказывались поделиться советом с

любознательным пареньком. Через два года он уже мог

работать самостоятельно, и его заработок постепенно стал

превышать отцовский.

Рабочие относились к Иосифу по-дружески, как к

равному, надёжному и безотказному товарищу. Иосиф

никогда не отказывался помочь тем, кто в этом нуждался.

Равнодушие было ему совершенно чуждо – таким

характером наградила его судьба. У него были сильные,

умелые руки, светлая голова и добрая душа. Он помогал

многим сослуживцам ремонтировать крыши и колодцы,

заготавливать дрова, копать огороды, хоронить отошедших

в мир иной…

Работая, Иосиф частенько напевал еврейские песни. И

это не осталось незамеченным – его стали просить спеть в

подходящих ситуациях и, как правило, он делал это без

малейшего жеманства или cтеснения. Так постепенно при

упоминании его имени люди стали неизменно добавлять:

«Это тот Йошка, который поёт!»

Однажды управляющий фабрики решил снизить

расценки на производственные операции под предлогом

финансовых трудностей, переживаемых предприятием, что

грозило существенным уменьшением заработков рабочих.

Так Иосиф впервые узнал, что такое забастовка, и сразу

принял в ней активное участие.

Управляющий пригрозил уволить забастовщиков.

Некоторые из них заколебались: ведь они были основными

кормильцами своих семей. Но Иосиф так горячо убеждал

каждого не отступать, что ему поверили – никто не

вернулся на работу. Вмешались хозяева фабрики и, ко

всеобщему удивлению, разрешили конфликт в пользу

рабочих, а управляющему пришлось подать в отставку.

После этого случая авторитет Иосифа значительно вырос.

Несмотря на свой юный возраст, он постепенно

становился лидером рабочего коллектива. Бородатые евреи

с уважением прислушивались к его словам и часто лишь

одобрительно кивали головами в ответ.

А времена надвигались неспокойные. Царское

правительство безуспешно пыталось подавить

нарастающее революционное брожение особенно заметное

в городах. Революционеры, представлявшие различные

партии, организовывали бунты, забастовки, покушения на

министров, чиновников и даже самого царя. В ответ

монархисты и черносотенцы под лозунгом: «Бей жидов,

спасай Россию!» устраивали жестокие еврейские погромы.

В 1913 году в Киеве состоялся скандальный суд по

клеветническому обвинению еврея Бейлиса в ритуальном

убийстве русского мальчика. Этот процесс потряс

либеральную часть общества не только в России, но и во

всей Европе. И хотя суд присяжных, состоявший из

простых крестьян, полностью оправдал Бейлиса,

антисемиты и погромщики продолжали обвинять евреев во

всех бедах русского народа.

В среде еврейской молодёжи бурлили свои

революционные идеи. Наибольшей популярностью

пользовались две взаимоисключающие теории. Первая

утверждала, что евреи должны бороться за создание в

Палестине собственного еврейского «дома», т.е.

суверенного национального демократического

государства. Вторая теория гласила, что евреи обретут

счастье только в равноправной семье российских народов

и призывала к борьбе за свержение самодержавия и

построение справедливого социалистического общества

без богатых и бедных.

Лидеры сионизма – такие как Жаботинский – призывали

еврейскую молодёжь заниматься только насущными

проблемами собственного народа и оставить чуждое

евреям русское революционное движение. В то время как

евреи-коммунисты, последователи Плеханова, Мартова,

Ленина и Троцкого, убеждали еврейских юношей и

девушек не верить сионистам – мол, не в Палестине, а

именно в социалистической России евреи обретут

подлинную свободу и счастье. Братство, дружба,

равенство, интернационализм, всеобщее благополучие, –

все эти романтические лозунги кружили головы

большинства еврейских молодых людей, особенно

выходцев из бедных семей.

Один из служащих фабрики по фамилии Кашинский

время от времени заговаривал с пятнадцатилетним

Иосифом на эти темы и однажды пригласил его на

собрание нелегального кружка марксистов. Собрание

проходило под видом празднования дня рождения

Кашинского. В тот вечер Иосиф впервые услышал, что

рабочий класс – могильщик царизма и капитализма, и

самой историей ему предназначено изменить

существующий порядок: «кто был ничем, тот станет

всем!»

Подобные призывы, подкреплённые историческими

обоснованиями, были очень близки мироощущению юного

борца за справедливость. Иосиф стал постоянно посещать

кружок марксиста Кашинского, где в популярной форме,

довольно поверхностно и тенденциозно, обсуждались

труды Маркса, Энгельса, Плеханова, Каутского, Ленина.

Целенаправленная пропаганда постепенно сделала своё

дело: всем своим неискушённым и доверчивым существом

Иосиф проникся идеями и лозунгами большевизма,

искренне поверил в их справедливость и высокие цели. А

мысль о создании еврейского государства в Палестине,

еврейский образ жизни, религия и сионизм казались ему

теперь не только ничтожно мелкими и неверными, но даже

вредными и чуждыми простым трудовым людям.

Постепенно Иосиф становился сознательным,

бескорыстно преданным идейным сторонником и

последователем коммунистов-большевиков, уверенным,

что только эти люди действительно смогут создать самое

гуманное современное человеческое общество. Борьбе за

него и за всеобщее народное счастье молодому человеку

искренне хотелось посвятить всю свою жизнь!..

В то время на другом, удалённом от Песков участке

улицы Романовской, в собственном добротном

двухэтажном доме проживала семья мелкого торговца

Баруха Шведика. Его родители были религиозными

людьми и соответственно воспитали своего единственного

сына. Ежедневные молитвы, святость субботы,

тщательное соблюдение кашрута, посещение синагоги,

еврейские праздники, – все эти и другие обряды и обычаи

строго соблюдались в доме Шведиков.

Дом с полуподвальным помещением и подвалом был

построен дедом Баруха и достался ему по наследству.

Делами в семье заправляла мать Баруха – деспотичная,

умная, энергичная женщина, не допускавшая детских

шалостей и семейных скандалов, строго следившая за

порядком в доме. Барух любил, уважал и побаивался свою

мать, во всём следовал её советам и наставлениям и вырос

честным, добрым, но в то же время ленивым,

безынициативным и к тому же малограмотным человеком.

Его женили на почти не знакомой, красивой, печальной

и замкнутой девушке, которую мать подыскала где-то в

Витебской губернии. В 1898 году у них родилась дочь

Брайна.

На паях с компаньоном Барух Шведик держал

продовольственную лавку. В подвале дома Шведиков они

оборудовали небольшую колбасную мастерскую, сырьё

для которой закупали на рынке и у окрестных крестьян. Но

ни Барух, ни его компаньон не знали, как успешно вести

торговлю, и частенько лавка приносила им одни убытки.

Тогда колбасу из своей мастерской каждый из них

понемногу уносил домой, надеясь, что компаньон этого не

заметит.

Полуподвальное помещение сдавалось в аренду семье

портного. Квартирант не всегда имел возможность вовремя

заплатить за жильё, тем не менее, семья Шведик считалась

в Бобруйске благополучной и достаточно обеспеченной.

Восемь лет Брайна была у своих родителей единственным

ребёнком, затем родились сыновья Соломон, Хаим, дочь

Геня и ещё один сын Геннадий.

Брайна росла эмоциональной, впечатлительной и

наблюдательной девочкой. Мать, отец, бабушка и дедушка

очень любили и баловали её, но она относилась к ним по-

разному. На мать частенько обижалась за её холодность и

отчуждённость к отцу, которого очень любила за доброту,

сердечность, готовность во всём уступать и всё прощать.

Бабушку побаивалась и по возможности избегала.

Дедушка и вовсе казался Брайне странным и непонятным

за то, что ничего не делал дома, только молился или читал,

но требовал, чтобы все остальные члены семьи в это время

не мешали ему.

С пяти лет Брайна начала посещать хедер, где меламед

(учитель) обучал её древнееврейскому языку – ивриту, а

дочь учителя дополнительно, как бы между делом, научила

заодно и русскому. В восьмилетнем возрасте Брайну

приняли в приготовительный класс Бобруйской частной

русской гимназии М. Н. Ильинского. Началась серьёзная,

разносторонняя семилетняя учёба.

Брайна отличалась ответственным отношением ко всем

школьным заданиям, учителя отмечали её способности к

математике, языкам, истории. Из класса в класс она

переходила с похвальными грамотами, а перед

выпускными экзаменами считалась бесспорным

кандидатом на серебряную медаль. Но «еврейский образ

жизни» сыграл с ней злую шутку.

Государственный письменный экзамен по русскому

языку и литературе назначили на субботу. И Брайна

отказалась на него явиться, так как по субботам евреям

положено только отдыхать и молиться. Либеральный

директор гимназии разрешал еврейским гимназистам не

посещать занятия по субботам, но перенести на другой

день экзамен было не в его власти – председателем

экзаменационной комиссии был важный чиновник из

Минска. Именно он настоял, чтобы Брайне Шведик

выставили сниженную итоговую оценку в аттестате,

лишавшую её медали.

Утешая обиженную девушку, дедушка сказал: «Не

расстраивайся, Брайна: ведь знания они уже не могут у

тебя забрать, а это намного важнее аттестата!»

В мудрой справедливости этих слов Брайна потом не

раз убеждалась в жизни. Учась в русской гимназии, она

одновременно продолжала изучать древнееврейскую

культуру и язык. Особенно увлекали её проповеди

еврейских пророков против зла и несправедливости;

волновали и воодушевляли простые, понятные и полные

житейской мудрости призывы: «Не убий!», «Не укради!»,

«Возлюби ближнего, как самого себя!»

Сидя ранним утром с книжкой в руках на скамейке в

палисаднике возле своего дома, Брайна часто наблюдала,

как через двор торопливо проходит худой, бледный, бедно

одетый юноша. Это подмастерье портного направлялся к

входу в полуподвальное помещение.

Проходя мимо, он бросает беглый взгляд на

симпатичную девушку с длинными толстыми косами и

скрывается в доме. Брайна не сомневается, что юноша

несчастен, голоден и осуждает её за то, что она может

позволить себе читать, а он вынужден только работать.

Она чувствует какую-то свою вину перед ним за явную

несправедливость в их положении. Может быть, можно

как-то помочь ему? Она готова сделать для этого всё, что в

её силах.

Во дворе появляется жена портного – измождённая,

худая женщина с непричёсанной седой головой. Она

просит у матери Брайны несколько горчичников для мужа,

у которого случился приступ радикулита. Брайна знает,

что вся семья портного – он сам, его жена и малолетний

сын – больны. Врачи советуют им, прежде всего, сменить

климат, улучшить питание, иначе их состояние будет

только ухудшаться. И все понимают обречённость

несчастных, потому что никаких реальных возможностей

улучшить свою жизнь у этой семьи просто нет.

Подобные случаи – а их встречалось немало – вызывали

у Брайны тяжёлые раздумья и вопросы, на которые никто

из её окружения не мог ответить ясно и убедительно.

Почему так устроен мир, что одни люди живут богато – в

добротных домах, красиво одеваются, ездят в экипажах,

вкусно и сытно едят, учатся в гимназиях и университетах,

посещают театры, музеи, балы, лечатся в дорогих

клиниках и на фешенебельных курортах, а другим,

физиологически точно таким же людям, но родившимся

бедняками, предназначены лишь рабский труд, голод,

нищета, безграмотность, болезни, попрошайничество или

даже воровство, а затем тюрьма, преждевременная

старость и смерть?

Много других «почему?» и «зачем?» не давали покоя

юной Брайне. Русская литература, открывшая ей чудесный

мир новых ярких впечатлений, многое помогла понять,

осознать, оценить. В произведениях Пушкина,

Лермонтова, Толстого, Чернышевского, Добролюбова,

Некрасова, Короленко, Горького её до глубины души

восхищали благородство, преданность, честность и отвага

одних героев и глубоко возмущали коварство, жестокость

и предательство других. Она находила для себя в книгах

поучительные примеры для подражания, училась

разбираться в сложных и запутанных человеческих

отношениях, понимать, отчего так часто оказываются

рядом любовь и ненависть, дружба и предательство,

благородство и подлость.

Но необъяснимыми оставались истинные причины

того, почему человеческое сообщество вообще допускает,

чтобы так много зла совершалось в отношениях между

людьми. Откуда, например, берётся повсеместное

угнетение и унижение евреев или бесконечные большие и

малые войны, где тысячи незнакомых людей убивают и

калечат друг друга, даже не понимая толком, за что.

Размышляя об этом, Брайна всё чаще приходила к

убеждению, что одной из причин является невежество.

Культура во многом зависит от воспитания. И если с

детства прививать людям убеждение в необходимости

делать добро, помогать бедным и слабым, поступать

справедливо, проявлять терпимость, стараться понять друг

друга, то в недалёком будущем жизнь на Земле может

измениться к лучшему.

Придя к такому выводу, Брайна приняла твёрдое

решение посвятить себя воспитанию детей, стать

учительницей. И вскоре поступила в спецкласс гимназии,

где готовили воспитателей детей дошкольного возраста.

Среди гимназисток близких подруг у Брайны не было –

русские и белорусские девочки чурались евреек. Лучшим

другом в этот период стал двоюродный брат Берл, сын

тёти. Он был старше Брайны на два года и учился в

частной мужской гимназии. С ним было интересно

обсуждать произведения еврейских и русских писателей,

он знал много стихов, с большим чувством их

декламировал.

Постепенно вокруг Берла образовался небольшой

кружок единомышленников. Собираясь то в одном, то в

другом доме, они много читали, декламировали,

обсуждали злободневные статьи того времени: «Герой и

толпа», «Что такое прогресс» журналиста Михайловского,

пели еврейские песни, шутили, играли, – словом,

проводили свой досуг полезно и весело. Весной и летом

часто посещали берёзовую рощу на берегу Березины,

соседствовавшую со старинной заброшенной крепостью,

развалины которой были покрыты ярким ковром из трав и

цветов. Это были излюбленные места встреч и прогулок

городской молодёжи. Брайна тоже любила уединиться в

этой роще с книжкой. Отрываясь от чтения,

прислушивалась к нежному лопотанию берёзовых листьев,

пению птиц, наблюдала сквозь ветки деревьев за бегущими

по небу облаками. Радостно и спокойно было на душе у

девушки в этом чудесном уголке природы.

Однажды подруга Брайны Хана привела в их кружок

красивого еврейского парня по имени Марк. Он оказался

старше всех в компании, осмотревшись и освоившись,

объявил себя сионистом и вскоре увлёк молодёжь идеей

переселения в Палестину с целью возрождения еврейского

государства. Марк познакомил кружковцев со статьями

Теодора Герцля¹, убедил их приступить к изучению

проблем сельского хозяйства в условиях Палестины, чем,

по его мнению, и должны были в первую очередь заняться

переселенцы-евреи.

_________

¹ Биньямин Зеэв (Теодор) Герцль (1860-1904) – еврейский

политический и общественный деятель, адвокат, писатель, журналист,

основатель сионизма.

Зимой молодые люди изучали растительный мир

Палестины, приёмы обработки земли, новейшие

технологии сельскохозяйственного производства, а весной

приступили к практическим занятиям. На пустынном

берегу Березины они огородили участок земли площадью

около 300 квадратных метров, вскопали и удобрили землю,

засеяли ячмень, посадили картофель, огурцы, помидоры. В

засушливые дни поливали участок водой из Березины.

Растения бурно пошли в рост, но интерес к этой затее у

Брайны вскоре начисто пропал, так как Марк стал грубо и

цинично добиваться её близости. Это испугало и

возмутило её, она порвала с ним всяческие отношения, а

затем покинула и кружок, тем более что реальный переезд

в Палестину казался ей вопросом сомнительным и

неоднозначным.

С тех пор, как в семье Шведиков после длительного

перерыва стали снова появляться дети, Брайне пришлось

всё больше и больше помогать матери ухаживать за ними.

Это их сблизило, и постепенно отношения между

родителями открылись в ином свете. Осознав, что мать

никогда не любила своего мужа, чуждого ей по духу, и

представив себя на её месте, Брайна поняла, какие тяжёлые

душевные муки должна была постоянно переносить её

бедная мать, не видя для себя иного пути, кроме терпения.

Девушка прониклась глубоким сочувствием и уважением к

матери, однако возродить в себе ту необъяснимую,

естественную дочернюю любовь, какая бывает только в

детстве, Брайна уже не могла.

А прежняя любовь к отцу, преклонение перед его

честностью, простотой и добротой начали сменяться

приступами раздражения из-за его формального,

нескончаемого исполнения религиозных обрядов при

совершенно равнодушном отношении ко всему, что

происходит за стенами дома.

Такаяя обстановка всё больше тяготила Брайну, и она

решила, что ей пора начать работать. Было лето 1915 года.

Шла Первая мировая война, в Бобруйске находилось много

беженцев, открывались дополнительные сады и детские

летние площадки. На одной из них Брайне предложили

место помощницы воспитателя, она с радостью

согласилась.

Несколько месяцев интересной и успешной работы

укрепили её уверенность в том, что работа с детьми – её

правильный жизненный выбор и следует без колебаний

продолжить учёбу по специальности учителя.

На семейном совете решили, что Брайна поедет в Киев

и попытается поступить в широко известный

педагогический Фребелевский институт. В сентябре 1915

года она успешно прошла в нём конкурс аттестатов и была

зачислена студенткой факультета дошкольного

воспитания. Предстояло три года учёбы, и Брайна с

радостью предвкушала, что её ожидают интересные

лекции известных профессоров, самостоятельная работа в

библиотеках, общение с молодыми сверстниками и

долгожданный, полностью самостоятельный быт на

частной съёмной квартире. Так оно всё и случилось, но

продолжалось не три года, а лишь год с небольшим, после

чего учёба Брайны неожиданно прервалась.

В студенческой среде того времени бурлили

революционные настроения. Спонтанно возникали кружки

и ячейки различных партий и движений. То и дело в

аудиториях, коридорах, на улице, в общежитиях среди

молодёжи стихийно закипали политические споры и

диспуты. Это, безусловно, отвлекало от учёбы, но такая

жизнь казалась Брайне захватывающе интересной.

Особенно горячо и настойчиво пропагандировали свои

взгляды социалисты-революционеры, которых сокращённо

называли эсерами. Они призывали студентов

незамедлительно «идти в народ», просвещать крестьянские

массы, готовить их к грядущей революции и новой жизни

в условиях демократии. Наивную, эмоциональную,

романтичную Брайну завораживали азартные речи

партийных агитаторов, и когда в индивидуальной беседе

ей предложили вступить в партию эсеров, она быстро

согласилась. Результат такого решения вскоре негативно

отразился на её учёбе.

В сентябре 1916 года после летних каникул она

приступила к занятиям на втором курсе. А в ноябре её

вызвали в партийный комитет и объявили о серьёзном

поручении: на год оставить учёбу в институте и

отправиться в посёлок Почаевская Лавра вблизи города

Кременца в качестве учителя местной школы.

Планировалось, что через год её там сменит другой

присланный партией учитель, и она сможет вернуться в

Киев для продолжения учёбы. В настоящий момент в

Почаевской Лавре находился партийный товарищ Давид

Шульман, который дожен был помочь Брайне на первых

порах. На размышления дали 3 дня.

Всего 3 месяца назад Брайне исполнилось 18 лет,

однако морально она уже была готова к жертвам ради

человечества. Поэтому патийное поручение она

восприняла как важное и почётное и, вопреки

категорическим возражениям родителей, согласилась его

исполнить. Партийная ячейка выделила ей небольшую

сумму денег, снабдила удостоверением. В Киеве Брайна

закупила большую пачку карандашей, нашла несколько

учебников и с единственным полупустым чемоданом села

в поезд, направлявшийся в Кременец.

До самой Почаевской Лавры от станции пришлось

добираться пешком – хорошо ещё, что путь был не

слишком долгим. Но то, что в итоге увидела Брайна,

совершенно не соответствовало её ожиданиям. Дорога

привела её к воротам высокого забора, окружавшего

довольно большой участок. На нём возвышалась церковь,

виднелись мрачноватые монастырские здания и

хозяйственные постройки. Это и был мужской монастырь

Почаевская Лавра.

Напротив ворот располагалось длинное обшарпанное

двухэтажное казённое здание, а за ним в два ряда стояли

несколько деревенских домов с палисадниками, садами и

огородами.

Давид Шульман оказался младшим офицером

расположенной в посёлке воинской части, казарма которой

занимала первый и частично второй этаж упомянутого

казённого здания. Давид рассказал Брайне, что по

поручению своей партийной ячейки проводил

агитационную работу среди жителей посёлка, и люди

настойчиво просили помочь им найти учителя начальной

школы – в этом была большая нужда, так как с начала

войны школа не работала, многие дети росли

неграмотными. Давид обратился в партийный центр с

просьбой прислать учителя-мужчину, т.к. условия жизни и

работы в посёлке были нелёгкими. А из Киева вдруг

прислали юную девушку…

Давид сразу же условился с Брайной, что будет всем

представлять её своей двоюродной сестрой, что даст ему

возможность оказывать ей покровительство и защиту при

необходимости. Контора местной управы находилась на

втором этаже казарменного здания, а рядом с конторой два

помещения предназначались для школы: большая комната

служила классом, другая, маленькая – жильём учителя. С

помощью Давида все формальности с оформлением

документов были быстро улажены, Давид представил

Брайну командиру воинской части, тот любезно разрешил

ей за небольшую плату питаться в солдатской столовой, а

также распорядился выдать комплект постельного белья,

одеяло, подушку и чайник. На следующий день по

распоряжению управы помещение школы привели в

порядок, столы и скамейки вымыли и отремонтировали,

после чего сообщили жителям, что школа начинает

работать.

Правда, школьные учебники, тетради и письменные

принадлежности отсутствовали полностью. И немудрено:

Россия третий год участвовала в мировой войне на стороне

Антанты, и экономика страны, за исключением военной

промышленности, находилась в глубоком упадке. Повсюду

ощущалась нехватка продуктов питания, промтоваров, а

школьных товаров вообще не было ни в магазинах, ни на

складах. Давид обещал поискать что-то подходящее среди

армейских запасов и вскоре принёс неиспользованные

бланки и формуляры, обрезки обойной бумаги, краски,

перья, клей. Брайна достала из чемодана купленные в

Киеве карандаши – с этим уже можно было встречать

учеников. И они появились: 27 мальчиков и девочек в

возрасте от 7 до 13 лет.

Одни вовсе не знали букв, другие уже умели читать,

писать и считать. Старшие ребята, ранее посещавшие

школу, принесли учебники, тетради, ручки карандаши.

Настроение у детей было хорошее – они очень хотели

учиться, и Брайна с энтузиазмом принялась за дело. По

степени их подготовленности к учёбе сформировала три

группы, составила учебные программы и задания, и

поочерёдно занималась с каждой.

Дети оказались дисциплинированными, почти все

старательно выполняли задания, учёба успешно

продвигалась. Родители, довольные этим и общей

обстановкой в школе, поближе познакомившись с Брайной

и условиями её быта, договорились между собой снабжать

учительницу продуктами питания из своих хозяйств. А в

один из холодных декабрьских вечеров неожиданно

принесли ей валенки, добротный полушубок и меховую

шапку – всё не новое, но чистое и в хорошем состоянии.

Брайне эти вещи были очень кстати, но она согласилась

принять их лишь временно, на холодный период.

Обучать разнородный детский коллектив было сложно

и утомительно, и хотя отношение учеников и их родителей

помогало Брайне в работе, она понимала, что пользы от

таких примитивных занятий немного. Органы народного

образования никакой помощи не оказывали. Лишь

однажды приехал инспектор из Кременца, задал несколько

вопросов Брайне, поговорил с учениками, похвалил

учительницу за самоотверженность и, пожелав всем

дождаться лучших времён, укатил на бричке обратно в

город.

По вечерам Брайна запиралась в своей комнате,

готовилась к урокам или читала книги, но часто на неё

накатывали приступы тоски и сожаления о той жизни,

которой она пожертвовала ради пресловутого «служения

народу». Она всё больше сомневалась в пользе такого

служения, которое могла принести народу именно она,

студентка-недоучка. С этими невесёлыми мыслями Брайна

засыпала, но утром снова бодро включалась в работу,

утешая себя тем, что время летит быстро, и непременно

придёт день, когда она вернётся в институт.

Но этот день не пришел. И вернуться в Киев ей не было

суждено.

В конце февраля 1917 года в Петербурге произошла

революция. Царь Николай II отрекся от престола, было

создано Временное правительство, наступило смутное

время перемен. Всюду началась неразбериха в органах

власти, без конца возникали и исчезали разные советы и

комитеты, солдаты массово дезертировали с фронта,

создавая отряды и банды, которые под лозунгами о

независимости Украины нередко грабили и держали в

страхе местное население.

В Почаевской Лавре солдаты тоже бурно восприняли

наступление перемен. Командование перешло к

солдатскому комитету, который во всём игнорировал

указания прежнего начальства. Солдаты перестали

соблюдать воинскую дисциплину, участились повальные

пьянки, драки, избиения офицеров, дезертирство.

Брайна уже боялась ночевать в своей комнате и после

школьных занятий уходила до утра то в одну, то в другую

семью своих учеников. Вскоре и ученики стали пропускать

занятия, так как их родители побаивались, что дети могут

пострадать от распустившихся солдат.

Однако в целом учебный год закончился довольно

успешно. Старшие ребята освоили основы арифметики,

научились решать задачи, младшие уже сносно читали и

писали целые предложения.

Летом Брайна ходила по домам и индивидуально

занималась с отстающими учениками. Люди принимали её

радушно, часто заводили разговоры на политические темы,

но Брайна не считала для себя возможным убеждать их в

том, в чём и сама не была уверена, повторяя: «Я только

учительница».

В сентябре на занятия вернулось менее половины

детей, но Брайна продолжала работать. Она полагала, что

обязана сдержать своё обещание – отработать год и

дождаться замены. Год истекал в октябре. В начале этого

месяца Брайна отправила письмо в Киев, где написала об

окончании срока своей работы, но ответа не дождалась.

А 25 октября (по старому стилю) в Петербурге

произошёл большевистский переворот. Временное

правительство арестовали, и новая революционная власть

объявила о выходе России из войны. Германские войска

без сопротивления занимали обширные области Украины,

Белоруссии, Прибалтики. В Киеве Центральная Рада

(парламент Украины) провозгласила независимую

Украинскую народную республику и объявила о её

отделении от России.

В январе 1918 года Давид сообщил Брайне, что

Фребелевский институт закрыт, поэтому замену ей, скорее

всего, не пришлют, но она честно и до конца выполнила

порученное ей дело, о чём будет сказано в официальной

справке. Он настоятельно рекомендовал ей, не медля,

отправляться домой к родителям и там решать, что делать

дальше. Брайна так и поступила.

На железных дорогах царил беспорядок. Расписания

поездов отсутствовали, они ходили от случая к случаю, и

точное направление их движения часто было неизвестно.

На путь от Кременца до Бобруйска, который обычно

занимал немногим более двух суток, на этот раз Брайна

затратила втрое дольше. И когда, наконец, проводник

сообщил, что следующая станция – Березина (так

назывался один из двух вокзалов Бобруйска), Брайна не

могла сдержать слез радости.

Было начало 1918 года. Выйдя из вагона, Брайна

увидела на перроне военных в какой-то необычной форме.

Это был немецкий патруль – в Бобруйске квартировала

германская воинская часть. В городе ввели военное

положение, действовал комендантский час и после 9-ти

вечера появляться на улицах без пропуска было

запрещено.

Семья, родные и знакомые были страшно рады

возвращению Брайны. Все удивлялись, как ей удалось

здоровой и невредимой выйти из очень непростой

ситуации в такое опасное время. Родители просили Брайну

побыть несколько месяцев дома, отдохнуть, помочь матери

в уходе за братьями и сестричкой, пока обстановка в

стране если не успокоится, то хотя бы прояснится.

Брайна согласилась, ей действительно хотелось

отдохнуть от пережитого, почитать, пообщаться с

родными и знакомыми, да и матери нужно было помочь:

нелегко управляться в доме с четырьмя детьми, старшему

из которых, Соломону, было в ту пору 12 лет, а младшему,

Геннадию, всего четыре года.

Отец уже не занимался торговлей, так как торговать

было нечем, он служил теперь в лесной конторе, и его

заработка не хватало на содержание семьи. Продукты

присылали из Витебска родители матери.

Мать была очень рада, что Брайна согласилась помочь,

и попросила её больше внимания уделить старшим детям –

Соломону и Хаиму.

Мальчики резко отличались друг от друга и внешне, и

характерами. Соломон, добрый, общительный, весёлый,

беззаботный увалень с увенчанной кудрями большой

головой и чуть выпуклыми карими глазами, обладал

прекрасной памятью и хорошим голосом. Он любил петь и

представлять всевозможные смешные сценки и позы, над

которыми потешались дети и взрослые. Учеба давалась

ему легко, но учиться серьёзно он ленился. Хаим –

молчаливый, худощавый, замкнутый 9-летний мальчик –

не любил шумные игры, зато без лишних слов выполнял

просьбы и поручения, задавал много вопросов, а затем

подолгу размышлял над ответами. Оба брата были рады

общению с Брайной, с ней им было интересно.

Опираясь на свой опыт общения с детьми, Брайна

заинтересовала обоих мальчиков занимательными

арифметическими задачами, загадками, головоломками,

увлекательными историями, подвижными играми. До сих

пор никто не баловал их таким вниманием, поэтому они

души не чаяли в старшей сестре, не оставляя ей ни

минутки свободного времени. И через несколько месяцев

всё это понемногу стало надоедать Брайне. Ей снова

захотелось самостоятельности, жизнь под одной крышей с

родителями её никак не устраивала.

…Хаим, Соломон, Геннадий и Геня.. Трудна и трагична судьба всех этих детей. На

войне затерялись следы артиста Соломона. В бою под

Смоленском в 1942-м году погиб еврейский поэт Геннадий. На

стройке в Биробиджане в начале 30-х гг. ХХ века был убит

бандитами Хаим. Брайна в результате сталинских репрессий

потеряла горячо любимого мужа и сама провела 6 лет в

концлагере. Муж Гени, еврейский поэт Хаим Мальтинский,

вернувшийся с войны инвалидом, в 1948 году был

репрессирован по ложному обвинению, и Гене с тремя детьми

пришлось хлебнуть немало горя.

Глава 2

К тому времени, когда произошла февральская

революция 1917 года, Иосиф не просто подружился с

Кашинским, а привязался к нему всей душой. Он уважал

Кашинского, бывшего на 12 лет старше него, за житейскую

мудрость, обширные знания, общительный характер и

завидную физическую силу, которую тот укреплял

регулярными упражнениями.

Кашинский был холост, он жил в частном пансионе,

где снимал комнату. Иногда он приглашал Иосифа к себе,

но чаще сам посещал домик Гершонов, ему нравилось

беседовать с Иосифом и его отцом на разные темы. Мало-

помалу Иосиф узнал, что Кашинский – внук богатого

еврейского коммерсанта, семье которого за особые заслуги

перед царем и отечеством в прошлом веке было позволено,

в виде исключения, проживать в Петербурге.

Будучи студентом Петербургского университета,

Кашинский сблизился с марксистами, вступил в РСДРП² и

принял активное участие в революционных событиях 1905

года, за что был арестован, осуждён и сослан в Белоруссию

под надзор полиции без права проживания в крупных

городах страны. Его отец упросил хозяина щетинной

фабрики, с которым был давно знаком, устроить сына, и

тот принял Кашинского на фабрику учётчиком-

контролером, взяв с него слово, что он будет вести себя

благонадёжно. С тех пор Кашинский вёл революционную

агитацию в нелегальном кружке, куда, соблюдая

осторожность, собирались надёжные, проверенные

товарищи.

_____

² РСДРП – Российская социал-демократическая рабочая партия,

существовавшая в 1898–1920-х годах. Основана в Российской

империи в марте 1898 года на съезде в Минске.

Горячие споры возникали, как правило, всякий раз,

когда речь заходила о теоретических обоснованиях

диктатуры пролетариата и экспроприации частной

собственности при построении социалистического

общества. Большинство спорщиков выражали большие

сомнения и опасения по поводу этих теорий и в

особенности их практического применения.

Кашинский же твёрдо, спокойно, доходчиво и нередко

с юмором отстаивал правоту большевистских взглядов,

ссылаясь на опыт французской революции и народные

восстания в других странах. Иосиф с юношеским

восторгом радовался победам Кашинского в спорах с теми,

кто рассуждал иначе, но острые возражения оппонентов и

его самого заставляли думать, сомневаться.

Кто и каким образом может гарантировать, что

диктатура пролетариата будет всегда справедливой, а

экспроприация коснётся лишь тех, чьё богатство нажито

нечестным путём?! Какие страшные последствия могут

вызвать в обществе действия некомпетентных,

недобросовестных или откровенно криминальных

личностей, дорвавшихся до власти в условиях диктатуры?

В ответ на эти сомнения Кашинский возражал всегда

одинаково: «Диктатура пролетариата – это власть

народных масс, которую будут коллегиально осуществлять

лучшие представители народа. В этом и заключается

гарантия справедливости, гуманности, неподкупности

власти, её заинтересованности в благополучии народа».

Обычно эти доводы Иосифа вполне удовлетворяли,

хотя червячок сомнений всё же оставался в глубине

сознания.

А вскоре события вынудили сторонников коммунистов

заняться другими, более срочными и важными

практическими делами. В результате февральской

революции в Минске был образован парламент –

Белорусская Рада, а сразу после Октябрьского переворота

возникло правительство Белорусской народной

республики, официально провозгласившее отделение

Белоруссии от России. Аналогичные заявления

опубликовали Украинская Центральная Рада, а также

правительства Польши и Финляндии.

Большевистское правительство России, захватившее

власть 25 октября (7-го ноября по новому стилю) 1917

года, было вынуждено признать независимость Польши и

Финляндии, так как эти страны имели достаточные для

отпора советской Красной Армии вооруженные силы.

Однако независимость Украины и Белоруссии

Советское правительство признавать не торопилось,

надеясь свергнуть слабые правительства этих территорий с

помощью революционных народных масс во главе с

большевиками, которые в местных Советах занимали

ведущие позиции. Красная Армия в нужный момент была

готова поддержать и закрепить эти политические акции.

Кашинский, который был членом РСДРП с 1905 года,

получил из центра директиву вести широкую агитацию

среди населения против отделения Белоруссии от России.

В начале февраля 1918 года в соответствии с условиями

Брестского мира Бобруйск заняли германские войска.

Немцы вели себя как оккупанты. Совет рабочих депутатов

был распущен, с 9-ти часов вечера действовал

комендантский час, улицы патрулировались солдатами.

Оккупанты открыто сотрудничали с управой, назначенной

националистическим Белорусским правительством и

местной полицией.

Белорусская Рада усилила пропаганду за отделение от

России. На предприятиях и площадях Бобруйска

проходили митинги, представители Рады призывали народ

на демонстрации в поддержку независимости Белоруссии.

Коммунисты и их сторонники выкриками, свистом и

шумом мешали этим выступлениям, а также

распространяли рукописные и печатные листовки с

призывами бойкотировать Раду, требовать передачи власти

Советам.

Вскоре после занятия города немцами Кашинский

сообщил, что временно покидает город по важному делу, а

по возвращении свяжется с Иосифом. В середине октября

от немецких солдат стало известно, что в Германии

назревают события, подобные российским: там тоже

проходят массовые выступления рабочих, демонстрации,

забастовки.

В начале ноября немцы организованно и деловито

погрузились в железнодорожные эшелоны и отбыли из

Бобруйска на родину. Вскоре стало известно, что 9 ноября

в Германии произошла революция, в результате которой

все территории, оккупированные германскими войсками

по условию Брестского мира, вновь стали советскими.

7-го ноября 1918 года в Бобруйске праздновали первую

годовщину Октябрьской революции. Уход немцев из

города и известия о революционных волнениях в Германии

придали празднику особую радостную атмосферу.

Молодежь украсила улицы и площади гирляндами

красных флажков, звездочек, лентами, плакатами. Сотни

людей вышли на улицы, украсив одежду красными

бантами. Звучали песни, стихийно возникали короткие

митинги. Иосиф и его товарищи тоже пели песни,

митинговали, шутили, веселились. На душе было светло и

радостно, верилось, что наступают хорошие, новые

времена.

В радостном возбуждении выйдя из дома праздничным

утром, Брайна была поражена обилием красного цвета: на

домах, заборах, деревьях краснели большие и маленькие

звездочки, колыхались флажки, алели слова и цифры на

плакатах и транспарантах.

Неожиданно ей вспомнился поразительно яркий сон,

увиденный в детстве и не забытый за прошедшие годы:

кто-то настойчиво и требовательно вызывает её из дома на

улицу. В сильном волнении она выходит на крыльцо,

поднимает голову и видит, как по небу навстречу друг

другу движутся огромные грозные массы: красная и

чёрная, но нельзя понять, тучи это или живая материя.

Сердце Брайны трепещет, она дрожит от страха перед

неизвестным явлением, а массы уже сошлись в

напряженной схватке. На всём видимом пространстве идёт

смертельная борьба между красной и чёрной силой. Где-то

побеждает красная, в других местах – чёрная. Но вот небо

всё больше краснеет и наконец заливается ярким цветом –

теперь можно различить, что вся красная масса состоит из

бесчисленного множества ярких красных звёздочек. И вот

теперь, 7-го ноября 1918 года, эти звёздочки из вещего

детского сна в самом деле краснеют на улицах города!

Брайна вместе со школьной подругой долго бродили по

улицам, заполненным празднично настроенными людьми,

слушали горячие речи ораторов. Брайне тоже хотелось

высказаться, но она стеснялась. Решили прогуляться до

рощи на берегу реки.

За рощей, у развалин крепости подруги увидели

большую группу молодежи. На каменном возвышении

находился оратор. Это был молодой крепкий парень со

светлой кудрявой головой. Его нельзя было признать

красивым, но в его глазах светился ум, а в движениях и

словах чувствовались уверенность и сила духа. Рядом с

ним стоял высокий красивый юноша с одухотворенным

лицом.

Подруга, жившая на Песках, сообщила Брайне, что

оратор – местный заводила Йошка Гершон, а рядом с ним

его закадычный друг Эля Каплан, который ухаживает за

Хавой Марголиной, их общей подругой. Брайна

прислушалась: Иосиф говорил, что Октябрьская

революция открыла для еврейской молодежи все дороги –

можно учиться, работать и жить так, как нравится

каждому, на благо народа, а не батрачить на богатеев-

капиталистов. Черты оседлости больше не существует,

евреи свободны, как все народы Советской России, и ехать

в Палестину теперь нет никакого смысла – всё, что евреи

надеялись обрести в Палестине, они получат здесь.

Речь Гершона понравилась Брайне, она даже хотела

публично высказаться в его поддержку, но дружные

одобрительные аплодисменты и выкрики молодёжи

показали, что большинство собравшихся и без неё

одобряют слова Иосифа.

Глава 3

Через несколько дней Кашинский вернулся в Бобруйск.

На встрече с Иосифом он сообщил, что получил

назначение на работу в Центральном аппарате вновь

образованной Компартии большевиков Белоруссии

(КП(б)Б). Ему поручили организовать в Бобруйске ячейку

Коммунистического союза молодёжи (КСМ) по аналогии с

уже действующими в некоторых российских городах. В

качестве руководителя ячейки Кашинский рекомендовал

Иосифа и поручился за него как за надёжного и

проверенного молодёжного лидера.

Это было настоящее, интересное и серьёзное дело, за

которое Иосиф взялся горячо и энергично. За два месяца

он и его друзья Эля Каплан, Пиня Золотин, Елена

Малышева под руководством Кашинского собрали

коллектив единомышленников, который стал первым в

Бобруйске, а, возможно, и во всей Белоруссии отрядом

Коммунистического союза молодежи. Большинство

комсомольцев были выходцами из еврейских семей.

В самом конце 1918 года отряды Красной Армии

изгнали из Минска Белорусскую Раду, и 1 января 1919-го

была официально провозглашена Белорусская Советская

Социалистическая республика.

Теперь комсомольцы могли действовать открыто и в

первую очередь занялись беспризорниками. После войны и

революции детская беспризорность была массовой. В

Бобруйске – на вокзалах, в порту, в заброшенных

строениях – ютились сотни мальчишек и девчонок,

потерявших своих родителей и родных. Многие из них

вынужденно занимались воровством и грабежами. Это

стало настоящей бедой для населения. Власти создали в

городе несколько детских домов и трудовых колоний, где

почти все первые вожатые, учителя, охранники и

воспитатели были из числа комсомольцев. Кроме борьбы с

беспризорностью они вместе с милицией патрулировали

по городу, выезжали в деревни на ликвидацию местных

банд грабителей, изучали военное дело, оружие, учились

стрелять, метать гранаты, посещали политзанятия.

На общем собрании городского совета КСМ Иосифа

избрали его секретарем. Это была уже вторая его выборная

должность: ещё раньше рабочие избрали его

председателем профсоюза кожевников. Доверие людей

Иосиф воспринимал без тени зазнайства и превосходства,

но с чувством большой ответственности. Он по-прежнему

оставался для своих товарищей простым, доступным,

веселым и свойским парнем. В 1919 году, в неполные 20

лет, его приняли в члены Коммунистической партии

большевиков. Для Иосифа это был сознательный выбор,

знаменательный рубеж в его жизни.

После ухода немцев из Бобруйска у родителей не

оставалось причин для удержания Брайны дома, а она

стремилась к практической самостоятельной деятельности

и в декабре1918 года начала работать воспитательницей

детского сада. Эта работа не только увлекала её, но и

просто нравилась. Было приятно вставать рано утром и,

вдыхая свежий морозный воздух, быстро шагать по

чистому скрипучему снегу через весь город в садик, чтобы

оказаться на месте раньше прихода родителей с детьми.

Брайна умела увлечь их играми, соревнованиями, чтением,

загадками, песнями, к каждому ребёнку относясь с

большим вниманием. Дети отвечали ей уважением и

любовью.

Так прошел 1919 год. Интерес к работе всё более

уступал желанию продолжить образование, познавать

новое, жить в гуще бурных событий. Всё чаще Брайна

думала о Москве. Ведь именно туда, в столицу, стремится

всё передовое, талантливое, новое! Там рождаются

современные революционные идеи, которые воплощаются

в искусстве, науке, литературе, просвещении! Поэтому

получать образование нужно только в Москве, тем более,

что там, в университете Шанявского, как стало известно

Брайне, действуют курсы дошкольных работников и

обучают самым передовым методам воспитания детей.

В феврале 1920 года в Бобруйск приехала погостить к

родственникам Фаня Гуревич, которая раньше училась

вместе с Брайной во Фребелевском институте. В Москве у

неё была квартира, и она согласилась, чтобы Брайна

пожила у неё, тем более, что Фаня работала

воспитательницей в круглосуточном детском саду и часто

ночевала на работе. Родители отговаривали Брайну,

ссылаясь на трудности и опасности московского быта, но

дочь настойчиво твердила, что уже взрослая и не пропадет,

а упускать дорогое время нельзя.

В Москве Брайну безо всякой волокиты зачислили на

курсы дошкольного воспитания. В этом ей помогла Фаня.

Она была хорошо знакома с руководительницей курсов

Шлягер и рекомендовала ей Брайну. Узнав, что Брайна

владеет стенографией, Шлягер сразу предложила ей

должность секретаря курсов.

Лекции самой Шлягер представляли собой обобщение

мирового опыта дошкольного воспитания детей,

изобиловали многочисленными практическими примерами

и рекомендациями. Преподавала она мастерски, занятия

проходили очень интересно. Брайна была в восторге от

такой замечательной учебы. Но в отношении бытовых

условий жизнь в Москве, действительно, состояла из

сплошных трудностей.

В стране продолжалась кровавая и разорительная

гражданская война, государственной системы снабжения

не существовало, в столице царили голод, холод и хаос.

Зимой в комнате Брайны не бывало больше 6-7 градусов

тепла. Девушка грела на кухне чайник и прикладывала его

на кровати к ногам, но часто и это не помогало, тогда она

одевалась, выходила на улицу и согревалась быстрой

ходьбой.

К тому же мучило постоянное чувство голода. В

университетской столовой по спискам на обед и после

занятий выдавали по кусочку хлеба, тарелку жиденькой

баланды, несколько ложек перловой каши или пюре из

подмороженной картошки. Но после такой трапезы есть

хотелось ещё сильнее.

После занятий Брайна шла в читальный зал

университета и проводила там время за книгами до

позднего вечера. В помещении было тепло, уютно, из него

так не хотелось выходить на холодный сырой ветер!

В один из таких вечеров Брайна, как обычно,

прижалась к теплой печке, греясь перед уходом. Пожилой

вахтер, проходя мимо, обратился к ней, расспросил, что да

как и посоветовал попытаться устроиться в студенческое

общежитие, где он подрабатывал истопником и знал, что

там всегда тепло.

Брайна немедленно туда направилась. Общежитием

управлял студенческий совет. Брайну внимательно

выслушали, посочувствовали, но с сожалением отказали

из-за отсутствия на тот момент свободных коек. Вдруг

одна из девушек по имени Рива заявила, что готова

принять Брайну в свою комнату и, пока не освободится

место, делить с ней постель. Так благополучно разрешился

вопрос с тёплым ночлегом, Брайна обрела подругу, а

вскоре нашлась и свободная кровать.

Через несколько дней после занятий Брайна зашла в

столовую, получила свой ломтик хлеба и порцию

форшмака из подпорченной серой картошки, который, тем

не менее, казался очень вкусным, быстро отправила в рот

всё до крошки и только тут заметила, что за ней

внимательно наблюдает девушка за соседним столиком. А

на столе у незнакомки, кроме форшмака, лежит много

хлеба, а ещё яйца, банка варенья, чай…

Глаза Брайны, помимо её воли, остановились на этом

желанном, но недосягаемом богатстве. А девушка просто и

доброжелательно обратилась к Брайне: «Товарищ, может

быть, вы хотите хлеба? Не стесняйтесь, прошу вас,

возьмите, пожалуйста!». И протянула Брайне несколько

ломтей хлеба, а затем предложила и чай с вареньем.

Брайна была поражена и глубоко тронута этой

необыкновенной по тем временам щедростью. Только тот,

кто испытывал длительный голод без надежды его

утолить, может по-настоящему оценить такой поступок!

Девушки познакомились, разговорились. Оказалось,

Лиза – так звали добрую незнакомку – живёт с бабушкой в

Подмосковье, а в Москве сняла комнату и хочет

устроиться на работу, чтобы одновременно готовиться к

поступлению в университет. Брайна посоветовала Лизе

устроиться в общежитие и жить вместе. Лиза с радостью

согласилась, Брайна и Рива поручились за неё, теперь их

стало уже трое в одной комнате. Но так продолжалось

недолго.

По решению властей университет имени Шанявского

был преобразован в Коммунистический университет имени

Свердлова, курсы, на которых занималась Брайна,

временно закрылись, и из общежития выселили всех

прежних жильцов.

Но подруги не унывали, они решили жить вскладчину

и подыскать одну на всех комнату. Вскоре её удалось

найти в большой коммунальной квартире, бывшие хозяева

которой бежали за границу, оставив всю мебель и

обстановку. В коридорах, шкафах, кладовых находились

их вещи в опечатанных мешках и ящиках.

Брайна нашла работу в детском саду на окраине города,

у Ривы работа тоже была, только Лиза никак не могла

устроиться, зато регулярно привозила от бабушки

деревенский хлеб, коржики, варенье, картошку, капусту, –

всё это шло на общий стол.

Пожилая женщина, которая сдала подругам одну из

своих двух смежных комнат, захаживала к ним вечером на

чай обменяться новостями о положении в стране и на

фронтах, где находились её муж и друг Ривы. Лиза

неплохо играла на балалайке, под её аккомпанемент

девушки напевали, развлекая жильцов большой квартиры.

Прошло несколько недель, и Брайна стала замечать, что

в квартире происходит что-то неладное. Соседи то и дело о

чем-то шушукаются, хозяйка не заходит вечером и

закрывает дверь в свою комнату, Лиза избегает встреч и

смотрит в сторону.

Брайна настойчиво потребовала объяснений у Ривы, и

та сообщила, что соседи обнаружили сорванные печати на

нескольких мешках и ящиках в коридоре. А у хозяйки из

потайного местечка в буфете пропала золотая цепочка с

медальоном. Самое неприятное, что Лиза неожиданно

высказала вслух подозрение в адрес Брайны, так как она

уходит из дому очень рано, когда многие еще спят.

Услыхав такое, Брайна испытала сильнейший нервный

шок, у неё перехватило дыхание, закружилась голова,

потемнело в глазах. Но, как только она пришла в себя,

стала размышлять и анализировать. Все её подозрения

сходились на Лизе. Медлить было нельзя.

Воспользовавшись тем, что Лизы не было дома, Брайна

в присутствии Ривы проверила все лизины вещи в шкафу,

а также её кровать и чемодан. Подозрение полностью

подтвердилось: в шкафу под ворохом белья обнаружилась

старинная книга в дорогом кожаном футляре, а в старой

обуви под кроватью нашли завернутую в рваный чулок

пропавшую хозяйкину цепочку с медальоном.

Когда появилась Лиза, Брайна вначале спокойно

обвинила её в воровстве, а затем, всё более и более

возбуждаясь, высказала всё, что думала о её подлом

поступке и черной неблагодарности, которой она ответила

на доброе отношение к ней. В конце этого обвинения и

сама Брайна истерически разрыдалась.

Лиза тоже не выдержала этой эмоциональной бури,

расплакалась и в слезах созналась, что вытаскивала ценные

вещи из опечатанных мешков и ящиков, а потом продавала

их на Сухаревском рынке. Никакой подмосковной

бабушки у неё, оказывается, нет, а продукты

приобретались на деньги, вырученные за ворованные

вещи.

Брайна тут же позвала хозяйку и соседей, предъявила

им найденные вещи, Лиза повторила своё признание,

покаялась и просила её простить, клянясь, что такое в её

жизни больше не повторится. Ей поверили, простили, в

милицию решили не сообщать, но предложили немедленно

покинуть квартиру, что она и сделала наутро. Однако

разоблачение Лизы заставило соседей относиться с

недоверием и к её прежним подругам. При встречах и

общении начали возникать неловкость и смущение. Стало

ясно, что место жительства придётся менять.

Фаня Гуревич, с которой Брайна не прерывала связь,

сообщила, что в подмосковном дачном поселке Малаховка

организуется еврейская детская трудовая колония, где

требуются воспитатели и педагоги со знанием еврейского

языка.

В те годы детская трудовая колония вовсе не была

учреждением для малолетних преступников или

беспризорников. Революционные педагоги всерьёз

увлеклись воспитанием нового поколения. Так молодой

талантливый учитель Борух Шварцман, революционный

романтик и антисионист, задумал на основе трудового

воспитания молодежи практически опровергнуть одно из

основных утверждений русских антисемитов о том, что

созидательный физический труд, особенно в сельском

хозяйстве, якобы чужд евреям, и они стремятся лишь

паразитировать в обществе с помощью ростовщичества и

нечестной торговли.

Шварцман получил разрешение властей организовать

учебно-трудовую колонию для детей из еврейских семей с

намерением воспитать в них стойкую привычку и

уважение к физическому труду, научить самым

необходимым приёмам и методам работы на земле, чтобы

таким образом дать им возможность стать в будущем

профессионалами сельского хозяйства. К тому же

Шварцман не сомневался, что это будет способствовать

сближению евреев с другими народами России.

Брайну охотно приняли в эту колонию на должность

воспитателя и секретаря педсовета с предоставлением

комнаты для жилья.

Колония располагалась в сосновой роще и занимала

несколько одно- и двухэтажных домов. В каждом

размещалась группа из 12-15 детей и подростков примерно

одного возраста. Колонии принадлежал большой участок

пахотной земли, где выращивали овощи и картофель, были

также делянки овса, ржи, гороха. Отдельный большой дом

служил столовой и клубом. На хозяйственном дворе

располагались небольшая конюшня, сараи, погреба.

Все колонисты, воспитатели и учителя во главе с

Барухом Шварцманом после небольшой зарядки и завтрака

с шести часов утра принимались за работу. Уборка

помещений, дворов, прилегающего участка леса, стирка,

мелкий ремонт помещений и мебели, уход за растениями,

обработка земли, заготовка дров и продуктов, работы на

кухне, в столовой, в конюшне, – всё это выполняли сами

воспитанники и их наставники. Дворников, уборщиц и

подсобных рабочих в колонии не было.

После обеда два с половиной часа отводилось на

школьные занятия. Брайне нравилась такая трудовая, четко

организованная жизнь. Дружная и полезная работа

большого коллектива радовала и вселяла надежду, что в

советской стране всё будет хорошо, что она станет

настоящей родиной для всех, в том числе и для евреев.

В конце недели проходили заседания педсовета, на

которых Брайна вела протоколы. В заседаниях участвовали

видные еврейские деятели культуры и искусства: писатели

Дер Нистер³, Давид Бергельсон⁴, Давид Гофштейн⁵,

Иехезкель Добрушин⁶, художник Марк Шагал⁷, музыкант

Юлий Энгель⁸. Эти и некоторые другие известные люди

были прикреплены к Малаховской колонии в том числе и

для улучшения продовольственного снабжения

собственных семей, в чём они в те нелёгкие годы очень

нуждались.

________

³ Дер Нистер (1884-1950), наст. имя и фамилия Пинхус Менделевич

Каганович – еврейский писатель.

⁴ Давид Бергельсон (1884-1952) – еврейский писатель, драматург.

⁵ Давид Гофштейн (1889-1952) – еврейский советский поэт и

переводчик.

⁶ Иехезкель Добрушин (1883-1953) – видный еврейский прозаик, поэт,

драматург, критик, театровед и публицист, профессор.

⁷ Марк Шагал (1887-1985) – русский и французский живописец,

график, театральный художник, иллюстратор, мастер монументальных

и прикладных видов искусства. Поэт, писавший на идише.

⁸ Юлий Энгель (1868-1927) – музыковед, переводчик, фольклорист,

композитор.

Мудрые консультанты давали много полезных советов

воспитателям. Они были готовы возглавить кружки по

изучению мировой литературы, культуры, искусства,

однако Шварцман не считал возможным тратить на это

время, предназначенное для трудового процесса. Тем не

менее с их помощью организовывались экскурсии в

Москву на разнообразные выставки, спектакли,

литературные диспуты, на которых Брайна иногда

выступала, т.к. много читала и могла высказать своё

мнение на литературные темы.

Летом 1920 года в Москве проходила Всероссийская

конференция работников трудовых колоний и детских

домов. Шварцман докладывал на ней о достигнутых

результатах, Брайна тоже выступила с небольшим

сообщением. После конференции собрались в фойе, пели

песни, шутили, веселились. Племянник писателя

Добрушина подвёл к Брайне незнакомого еврейского

парня, который представился Мотей Зоркиным. Зоркин

признался, что не первый день наблюдает за Брайной, ему

нравятся её выступления и то, как она поёт еврейские

песни. Он пишет стихи, и недавно один из них – «К

солнцу» – посвятил ей.

Брайна была приятно удивлена и немало смущена

таким вниманием. Ведь Мотя Зоркин – известный лидер

еврейской молодежи, один из организаторов комсомола,

политкомиссар Красной Армии, воевавший на фронтах

гражданской войны. И вдруг он посвящает ей свои стихи!

Мотя рассказал, что несколько дней назад был в бою с

белополяками на Украине, а сейчас его отозвали с фронта

в связи с подготовкой к 3-му общероссийскому съезду

комсомола. Он подробно расспросил Брайну о её работе в

Малаховке, очень удивился, что она ещё не вступила в

комсомол, и выразил надежду на скорую встречу.

Не прошло и недели, как Зоркин прибыл в Малаховку с

мандатом уполномоченного по проверке учебно-воспита-

тельной работы. Он поселился в том же доме, где жила

Брайна, и всем в колонии стало ясно, что у них роман.

Зоркин без промедления организовал ячейку РКСМ,

куда вступили все молодые сотрудники колонии, в том

числе и Брайна. Ознакомившись поближе с жизнью и

учебой колонистов, Зоркин выступил с жёсткой критикой

системы их воспитания. Он упрекал Шварцмана в

недооценке значения культуры и политического

просвещения, обвинил его в несоответствии новым

революционным принципам воспитания. Шварцман был

уязвлен и обижен, и это заметно отразилось на его

отношениях с ни в чем не повинной Брайной.

В начале октября 1920 года состоялся 3-й

Всероссийский съезд комсомола. В связи с тем, что

еврейская молодежь в то время составляла значительную

его часть, на съезде была образована еврейская секция

Центрального комитета, и Зоркин стал её секретарем. От

делегатов из Белоруссии стало известно, что Бобруйск

оккупирован белополяками, в городе действует

подпольный комсомольский комитет, и оккупанты

арестовывают и расстреливают коммунистов и

комсомольцев.

Брайну чрезвычайно взволновали эти известия. Тревога

и беспокойство за свою семью, подруг и знакомых лишили

её покоя, сна и аппетита. Напрасно Зоркин старался для её

успокоения рассуждать о том, что уже идут переговоры о

мире, что Бобруйск поляки наверняка вскоре оставят, так

как претендуют лишь на западные районы Белоруссии.

Брайна не могла успокоиться. В её растревоженном

воображении вновь и вновь возникали родные лица,

испуганные, растерянные, зовущие на помощь! «Если бы я

была там, им было бы легче, – думала Брайна. – Увижу ли

я их живыми и здоровыми?!» Нестерпимо хотелось знать,

что же на самом деле там происходит.

В связи с новым назначением Зоркин перебрался в

Москву. Не желая расставаться с Брайной, он настаивал,

чтобы она перешла на работу в секретариат еврейской

секции Центрального комитета комсомола. Брайне не

хотелось уходить из малаховской колонии, работа в ЦК её

совершенно не привлекала, но она любила и уважала

Зоркина и верила, что он лучше неё понимает, где она

сможет принести больше пользы.

И хотя Шварцман обещал через несколько месяцев

помочь Брайне поступить в пединститут, она приняла

деловое предложение Зоркина и в конце октября 1920 года

поселилась в общежитии ЦК комсомола, приступив к

работе в еврейской секции ЦК.

Глава 4

В конце августа 1920 года Бобруйск занял отряд

польской кавалерии под командованием генерала Галера.

Это случилось после неудачного наступления Красной

Армии на Варшаву. Советское правительство

рассчитывало таким образом вернуть объявившую о своей

независимости Польшу в состав России, но польская армия

во главе с маршалом Пилсудским не только отразила

натиск, но перешла в контрнаступление и оккупировала

часть Украины и Белоруссии.

Накануне вступления поляков в Бобруйск Кашинский

тайно встретился с Пиней Золотиным, Еленой Малышевой

и Иосифом и сообщил, что недавно созданный

подпольный партийный комитет назначил их руководящей

тройкой городской ячейки комсомола и теперь будет

направлять их действия во время белопольской оккупации.

Старшим в тройке назначался Золотин, который и по

возрасту был самым старшим, он закончил гимназию, знал

польский язык. Его заместителем стал Иосиф.

Эта назначение его глубоко взволновало. Иосифа

переполняло чувство благодарности и гордости за высокое

доверие, оказанное ему старшими товарищами-коммунистами.

Опасность? Иосиф понимал, что она

неизбежна, но в тот момент относился к ней как-то

отстраненно, легко, она не пугала, а только будоражила его

юношеский боевой пыл, усиливала восторженную

готовность к самоотверженной борьбе за Советскую

власть, за которую не жалко и жизнь отдать.

Поглядывая на Пиню и Елену, Иосиф чувствовал, что

они тоже глубоко взволнованы услышанным. Они были

ему понятны, близки и дороги, будто родные брат и сестра.

Пиня – высокий худощавый брюнет с лучезарным

взглядом больших карих глаз, доброй улыбкой на

открытом, симпатичном лице. Всегда внимательный и

доброжелательный, ищущий логику в событиях и

поступках, и вообще толковый парень – добрый,

решительный, смелый. Елена – невысокая, молчаливая,

неяркая девушка с решительным выражением на почти

ещё детском лице, серьёзным взглядом серых глаз, гладко

причесанными, будто прилизанными белокурыми

волосами. Она обладала твердым, целеустремлённым

характером и любое порученное дело обязательно

доводила до конца, каким бы сложным и трудным оно ни

было.

Эти трое молодых, честных и способных ребят, как и

тысячи других подобных им, могли бы заниматься только

добрыми, интересными для них человеческими делами,

родись они в мирной, просвещённой и свободной стране.

Но волею судьбы им было суждено родиться и жить в

еврейской «черте оседлости» отсталой и тёмной России, с

детства познать нужду, унижения, бесправие. Вот почему

их разум, воля, все устремления и надежды оказались

связаны с идеей мировой пролетарской революции,

которая, по их убеждению, принесла бы справедливость,

равенство, братство и благополучие всему человечеству.

Ради фанатичной преданности этой сказочной мечте они

готовы были пожертвовать даже своей молодой жизнью!

Сегодня, спустя почти столетие, можно лишь

изумляться тому, как чудовищно было искажено их

сознание, если свою ни с чем несравнимую единственную

жизнь на прекрасной планете Земля они были готовы

бросить, как полено, в костёр политических страстей,

возле которого всегда греют руки властолюбивые,

жестокие и наглые политиканы. Но молодые, горячие,

наивные комсомольцы того времени ни секунды не

сомневались: отдать жизнь ради идеи – естественный

поступок и достойный пример для подражания. Таково

было историческое время, и они являлись его лучшими

представителями.

С приходом поляков вернулись и все прежние,

отменённые Советской властью порядки. Трудовой народ,

успевший оценить другие условия жизни при Советах,

недовольно роптал, надеясь на их скорый возврат.

Крестьяне на рынке вполголоса рассказывали, что в

окрестных лесах появились партизаны, грозившие вскоре

показать полякам, кто хозяин на белорусской земле.

Польская политическая полиция (дефензива)

распространила объявление, в котором население города

предупреждалось, что за нападение на польских солдат, а

также вредительство, укрывательство партизан и

коммунистов будут расстреляны не только виновные, но и

их семьи; а те, кто будет помогать властям, напротив,

получат вознаграждение.

Время шло, но указания подпольного штаба

комсомольцам почему-то не поступали. Они решили, что

необходимо действовать самим. Вручную написали

несколько десятков листовок с призывом не сотрудничать

с оккупантами и сохранять верность Советской власти,

которая непременно вскоре возвратится.

Но как распространять эти листовки? Если расклеить

ночью на стенах и заборах, утром их сорвут агенты

полиции, и люди даже ничего толком не узнают. Тогда

придумали способ более опасный и отважный. Иосиф

заказал у знакомого пекаря партию бубликов. Елена,

одевшись потеплее, на бойком месте начала торговать

румяными свежими бубликами. Пиня и Иосиф

прогуливались неподалёку и, встретив хорошо знакомого

местного жителя, предупреждали его, сообщали пароль и

направляли к Елене. Та, услышав пароль, вместе с

бубликами вручала листовку, в конце которой была

просьба передать её другому человеку. За несколько часов

все листовки разошлись по рукам.

Но несколько из них всё же попали к полицейским, а от

них – к генералу Галеру. Увидев примитивные рукописные

бумажки, генерал решил, что это дело рук подростков.

Вызвал к себе раввина, ксендза, священника, директоров

школ, нескольких известных в городе граждан и приказал

провести беседы с целью урезонить молодежь и

одновременно предупредить о возможных репрессивных

мерах.

А комсомольцы вскоре получили депешу подпольного

комитета с одобрением их инициативы и адресом, где

спрятан ручной печатный станок, с помощью которого

следовало продолжать выпуск листовок. Но наиболее

важным заданием поручалось добывать сведения о планах

польского командования и передавать их партизанам.

Обсуждая его, подпольщики решили, что для его

выполнения, как только подвернётся подходящий случай,

необходимо поближе познакомиться с польскими

солдатами. И случай не заставил себя долго ждать.

Как-то утром, покупая молоко на рынке, Пиня попал в

облаву. Польские солдаты, проверив документы, привели

его в конюшню, где находилось более десятка лошадей, и

приказали вычистить помещение. Пиня, раздосадованный

тем, что жена волнуется, ожидая его с рынка, громко

возмущался по-польски, обращаясь к надзиравшему

солдату. Неожиданно солдат, закинув карабин за спину,

тоже взял лопату в руки и принялся помогать Пине

выгребать навоз и подстилку.

Они познакомились. Янек – так звали солдата – оказался

рабочим-слесарем из Белостока, беспартийным

сторонником коммунистов. Он служил денщиком у одного

из штабных офицеров и часто покупал для него продукты

на местном рынке. Там Янек стал встречаться с Пиней, они

подружились, и вскоре Янек согласился сообщать обо всём

важном, что удастся услышать.

Это была большая удача: выполняя свои ежедневные

служебные обязанности, Янек частенько мог узнавать из

разговоров офицеров о предстоящих действиях польских

отрядов. Наладив и освоив печатный станок, комсомольцы

изготовили несколько сотен листовок, где призывали

польских солдат повернуть оружие против своих

угнетателей: буржуев, панов, офицеров, и таким образом

приблизить мировую пролетарскую революцию.

С помощью Янека часть листовок оказалась в

солдатской казарме и даже в коридоре штаба. Генерал

Галер, злобно ругаясь и яростно стуча кулаком по столу,

требовал от жандармерии и контрразведки найти и

уничтожить подпольную типографию, арестовать всех, кто

имеет к ней какое-либо отношение.

Было решено провести в городе большую ночную

облаву. Накануне акции Янек успел предупредить об этом

Пиню. Печатный станок, который обычно на всякий

случай, в целях безопасности, переносили из одного места

в другое, в тот день находился в подвале дома, где жила

Елена со своей тетей. Перепрятать его уже не было

возможности. Тогда Елена предложила смелый и

остроумный выход. Станок разобрали, его части завалили

хламом и мусором в разных местах подвала, а шрифт

засунули под матрац кровати, где лежала Елена,

притворяясь больной. На дверях комнаты повесили листок

со словами: «Осторожно! Заразно! Тиф!».

Уловка сработала безотказно. Когда жандармы стали

стучать, требуя открыть дверь, к ним вышла тетя Елены и

со слезами умоляла забрать тифозную больную из дома в

больницу, так как она очень боится за своих детей.

Жандармы предпочли сами поскорее убраться восвояси

под предлогом, что сейчас им не до больных.

Однако облава не обошлась без трагических послед-

ствий. В сарае возле дома семьи Каганов скрывался

раненый партизан из отряда Левкова, коммунист Гендель –

дальний родственник Каганов. Какой-то доносчик из

местных жителей сообщил о нем в дефензиву.

Когда офицер и солдаты ворвались в сарай, Гендель

открыл по ним стрельбу из револьвера. Офицер и солдат

скончались на месте, ещё двое солдат получили ранения.

Жандармы сначала подожгли сарай, в котором ещё

оставался Гендель, затем и дом Каганов, а всю семью из 5

человек, в том числе престарелую мать и двоих детей –

Фаню пяти лет и трёхлетнюю Лизу – отвели на

скотобойню и зверски убили.

Были арестованы несколько человек, в их числе

оказался и комсомолец Гальперин. Это был физически и

духовно слабый юноша, после избиений на допросах он

согласился стать агентом полиции. Ему дали возможность

сбежать из заключения вместе с другими арестованными,

поэтому никто из знакомых не заподозрил, что он стал

провокатором.

Через некоторое время Пиня получил задание

обеспечить встречу одного из руководителей подполья с

местными железнодорожниками. Пиня, Елена и Иосиф

обследовали несколько возможных мест и решили, что

самым безопасным из них будет усадьба буквально по-

соседству с дефензивой. Здесь в собственном большом

доме проживал адвокат, активный сторонник советской

власти, у которого снимал квартиру польский

жандармский офицер. А в большом саду за домом

находился погреб, где обычно хранили запасы овощей,

солений и варений. Погреб был обширный, в нём легко

могли разместиться 10 человек, и пройти к нему

задворками можно было незаметно. Хозяин дома передал

Пине ключ от погреба и обещал для отвода глаз устроить

шумную вечеринку с постояльцем и его друзьями, а в

случае опасности прислать к подпольщикам сына.

В назначенное время надёжные комсомольцы (в числе

которых был и Гальперин) встречали в условленных

местах нужных людей и провожали их к погребу. Иосифу

поручили встретить руководителя. Им оказался

Кашинский, который прибыл в город, чтобы согласовать

детали предстоящего нападения на железнодорожную

станцию. Иосиф привел Кашинского на место встречи и

тут узнал, что один из важных участников совещания

отсутствует. Его должны были встретить на соседней

улице. Может быть, провожатый не явился по какой-то

причине? Иосиф, не медля, направился туда.

В условленном месте он увидел двух мирно

беседующих людей, как раз тех, кого и хотел найти.

Оказалось, что за ними увязался шпик, сидевший

невдалеке на скамейке и поглядывавший поверх газеты в

их сторону. От шпика нужно было как-то отделаться.

Мимо с вениками и сумками проходили люди,

направляясь в баню, расположенную на той же улице.

Иосифа осенило: «Идём все вместе в баню!» – предложил

он товарищам. Они купили билеты, прошли в предбанник

и начали неспешно раздеваться. Скоро здесь появился и

шпик. Он делал вид, что ожидает, пока освободится

шкафчик, а сам наблюдал, как все трое разделись и вошли

в мыльную. Через несколько минут шпик ушёл, парни

оделись, вышли и, убедившись, что «хвоста» за ними нет,

направились к погребу.

Совещание прошло без помех, его участники по

одному стали расходиться. И никто не заметил, как за

Кашинским скрытно последовал Гальперин.

Перед рассветом дом тяжело больной коммунистки

Бобровой, где заночевали Кашинский и сопровождавший

его Петров, окружил отряд жандармов. Всех троих

арестовали и сопроводили в тюрьму.

Известие об аресте Кашинского потрясло Иосифа. Этот

человек был для него старым другом, наставником,

примером во всём. Пиня тоже очень переживал. Он

горячился, придумывая различные варианты освобождения

арестованных товарищей.

Прежде всего, решили сообщить о случившемся в

партизанский отряд в надежде, что партизаны нападут на

тюрьму. Янек по просьбе Пини через своего друга,

служившего в охране тюрьмы, сообщил Кашинскому, что

партизаны знают об их аресте и сделают всё возможное

для их освобождения. Ответ Кашинского поразил всех, как

гром среди ясного неба. Гальперин, которого считали

надежным товарищем и убеждённым комсомольцем,

оказался провокатором. На очных ставках он опознал всех

арестованных и подробно рассказал о каждом

подпольщике всё, что знал.

Кашинский настоятельно потребовал, чтобы

комсомольский актив, в особенности руководители

подполья, немедленно покинули город, скрылись в не

занятых поляками деревнях или ушли к партизанам.

Однако комсомольцы решили рискнуть и остаться в городе

ещё на несколько дней, полагая, что могут оказаться

полезными при освобождении Кашинского и его

товарищей.

Теперь Пиня, Елена и Иосиф прятались в подвале

детского дома, в шутку называя себя настоящими

подпольщиками. Заведующую и воспитательницу Иосиф

знал с детства и полностью им доверял. Они сообщали

подпольщикам новости, снабжали едой и водой.

Через несколько суток стало известно, что все трое

коммунистов были расстреляны по приговору военного

трибунала.

После освобождения Бобруйска от белополяков один

хуторянин, случайно оказавшийся свидетелем этой казни,

рассказал, что видел, как в утреннем тумане под конвоем

шли от дороги к неглубокому оврагу двое мужчин,

поддерживая под руки женщину, и пели Интернационал.

Стоя у обрыва, Кашинский собрал все силы и крикнул

солдатам, что их обманом заставляют убивать таких же,

как они, рабочих, борящихся за лучшую жизнь для всех

народов. Было заметно, что карабины в руках солдат

дрожали и, когда по команде офицера они выстрелили, ни

одна пуля не попала в цель. Тогда офицер, дрожа от злобы

и возбуждения, сам в упор расстрелял коммунистов из

пистолета…

Печатный станок находился в подполье вместе с

комсомольцами. Узнав о гибели Кашинского и его

товарищей, они выпустили партию листовок, в которых

угрожали отомстить палачам и самому Галеру, призывали

народ к вооруженному сопротивлению и активной помощи

партизанам. С огромным риском удалось распространить

эти листовки по городу.

В ответ последовала новая волна облав и арестов.

Жандармы и солдаты обыскивали дом за домом от

чердаков до подвалов, в любую минуту могли нагрянуть и

в детский дом. Пиня приказал Иосифу и Елене, не мешкая,

вечером переправиться на лодке через Березину и

пробираться в лес к партизанам. Сам же решил уходить

вместе с женой и ребенком. Но дома его уже не первый

день поджидала засада. Пиню схватили, жестоко избили на

глазах жены и ребенка, а потом отвели в тюремную

камеру, где уже находились ранее арестованные

комсомольцы Блументаль и Голдштейн.

Расправа не заставила себя долго ждать. Через два дня

в кабинете начальника тюрьмы закрытый военно-полевой

суд под председательством генерала Галера за четверть

часа вынес всем троим комсомольцам смертный приговор.

Перед гибелью Пиня написал своей жене Двейре записку,

которую Янек передал ей уже после смерти Пини. Янек

рассказал, что Пиня мужественно и стойко вёл себя до

самого конца. Его последними словами были: «Умираю за

мировую революцию!»

Иосифу и Елене удалось добраться до партизанского

отряда, они участвовали в боевых операциях и вместе с

Красной Армией освобождали Белоруссию. Период

белопольской оккупации белорусских земель завершился в

марте 1921 года, после заключения советско-польского

мирного договора.

Вернувшись в Бобруйск, Иосиф навестил Двейру, и она

показала ему предсмертную записку Пини. На неровном

лоскутке серой бумаги корявыми буквами было

нацарапано: «Милая, дорогая Двейра! Я умираю честно за

идею социализма, а ты воспитай хорошо нашего ребенка.

Когда девочка вырастет, расскажи ей, что её отец стал

жертвой капиталистического строя. Успокой маму, и

передай мой привет всем друзьям. Я спокойно умираю, а

ты живи долго и будь здорова! Пиня Золотин».

Перечитывая эту послание, наполненное трагизмом

последних минут жизни Пини, Иосиф глубоко и безутешно

переживал гибель друга и в то же время восхищался и

гордился непреклонной силой его духа, непоколебимой

преданностью делу революции. Ему были близки и

понятны мотивы поведения Пини, беззаветного борца за

освобождение еврейского народа от угнетения, бесправия

и нужды, за создание в России справедливого

социалистического государства, в котором евреи наряду с

другими народами обретут свою достойную долю. Через

несколько лет в память о своём друге Иосиф написал

небольшую повесть для детей «Комсомолец Пинька». Она

была издана в Минске в 1935 году.

Эти юноши и девушки искренне верили, что как солдаты

революции они сражаются за Советскую власть, чтобы

построить общество свободы, равенства и братства всех людей.

Многим из них пришлось впоследствии горько разочароваться в

этих наивных надеждах.

Глава 5

В сентябре 1921 года намечалось проведение 4-го

Всероссийского съезда комсомола. В порядке подготовки к

этому событию в августе Зоркин организовал

общероссийский съезд еврейских секций комсомола.

Делегацию из Бобруйска на нём возглавил Иосиф. Он

выступил с сообщением о действиях подпольной

комсомольской ячейки в Бобруйске в период белопольской

оккупации, о борьбе и гибели своих товарищей. Его

слушали с большим вниманием и интересом. А после того,

как выяснилось, что Иосиф охотно и с большим чувством

исполняет популярные еврейские песни, он стал заметной

фигурой на съезде, делегаты в перерывах окружали его и с

воодушевлением одну за другой хором подхватывали

знакомые с детства мелодии.

Брайна на съезде не присутствовала, так как к этому

времени уже рассталась и с Мотей Зоркиным, и с работой

в ЦК комсомола. Так называемая руководящая работа, к

которой её привлек Зоркин – заседания, разработка

директив, запросы, отчеты, проверки, протоколы, – вся эта

суета совершенно не соответствовала характеру Брайны.

Она горько сожалела, что в своё время не посмела

решительно отказаться от предложения Зоркина, упустив

из-за этого возможность продолжения учебы в

пединституте. Какое-то время она стеснялась сказать об

этом самому Зоркину. Но произошедшие вскоре события

сами подтолкнули Брайну к решительному шагу.

В Харькове возник конфликт между руководителями

местного комсомола. Зоркин настоял, чтобы этим делом

занялась Брайна. Прибыв на место, она очутилась в омуте

грязных сплетен, интриг и доносов. Это состояние

оказалось для неё настолько нестерпимым и

отвратительнм, что Брайна ни в чём не стала разбираться,

самовольно вернулась в Москву, поссорилась с Зоркиным

и оставила работу в ЦК комсомола.

Как раз в это время для молодых педагогов были

организованы курсы воспитателей беспризорников, куда

приняли Брайну. В октябре перед слушателями этих

курсов выступил Зоркин с сообщением об итогах 4-го

съезда комсомола. Перед отъездом он встретился с

Брайной и в разговоре, между прочим, рассказал ей о

геройском парне из Бобруйска Йошке Гершоне, который

знает и чудесно исполняет все те же еврейские песни,

которые любит и она сама.

Брайна вспомнила, что однажды видела Йошку в

Бобруйске на празднике 7-го ноября, вспомнила своих

родных, друзей и знакомых, тихие тенистые улицы, речку

Березину, рощу, крепость… И ей нестерпимо захотелось

снова оказаться в этих знакомых с детства местах, среди

дорогих сердцу людей.

В конце октября 1921 года Брайна вернулась в

Бобруйск. Зоркин снабдил её рекомендательным письмом

ЦК комсомола, в котором подтверждался положительный

педагогический опыт Брайны «в революционном

воспитании и обучении детей». Это письмо имело

немаловажное значение при устройстве на работу.

Обстановка в доме родителей была тягостной. У отца

после увольнения из лесной конторы опустились руки, он

впал в апатию и перебивался случайными заработками,

оформляя крестьянам различные деловые бумаги и письма.

За это платили гроши, в доме ощущалась острая нехватка

продуктов, одежды, топлива. Престарелые дедушка с

бабушкой часто болели, нуждались в уходе и помощи.

Мать непрерывно хлопотала, что-то продавая и обменивая,

стараясь как-то накормить всех, залатать одежду,

отремонтировать обувь детям.

Ощутив по-настоящему бедственное положение семьи,

Брайна предложила отправить старших мальчиков в

Малаховскую трудовую колонию. Там, по крайней мере,

им будут обеспечены нормальные условия для жизни и

учёбы. Не видя иного выхода, мать скрепя сердце

согласилась на это. Брайна написала письмо в Малаховку,

и вскоре получила от Шварцмана положительный ответ.

Так 15-летний Соломон и 12-летний Хаим стали

малаховскими колонистами.

А Брайна устроилась на работу воспитательницей в

бобруйском детском доме, после чего материальное

положение семьи заметно улучшилось. Однако, уже

привыкнув к самостоятельности, Брайна чувствовала себя

в родительском доме неуютно и скованно, поэтому

выхлопотала себе служебное жилье – небольшую комнату

в административном здании детдома. Здесь она

чувствовала себя хозяйкой, в свободное от работы время

много читала, общалась с подругами.

Как-то во время прогулки Брайне повстречалась

хорошо знакомая по школьным годам Хава Марголина,

симпатичная, аккуратная, образованная девушка. Обе

обрадовались встрече, завязался интересный разговор обо

всём на свете. Хава разоткровенничалась и поведала

Брайне, что за ней ухаживают два известных в городе

парня, два закадычных друга, Эли Каплан и Йошка

Гершон. Эли – красивый, образованный, интересный

собеседник, но к практическим жизненным проблемам

относится несерьёзно, сводя их к шуткам-прибауткам. Он –

большой любитель вечеринок и вообще легко порхает по

жизни. Хава искренне влюблена в него, но не уверена в

ответном чувстве, хотя тот неоднократно клялся ей в

любви.

Йошка тоже признался ей в своих серьёзных

намерениях, но к нему она относится лишь по-дружески. В

то же время ей хочется удержать его, потому, что при всей

внешней непривлекательности и недостаточной

образованности Йошка, несомненно, очень умный,

веселый, тактичный и надежный парень, к тому же –

перспективный комсомольский руководитель.

«Если бы Эли был такой, как Йошка, то с ним можно

было бы без колебаний связать свою жизнь. Но если с

Элей ничего не получится, то к Йошке можно будет со

временем привыкнуть. А может быть, даже полюбить», –

рассуждала вслух Хава.

Эти мысли очень не понравились Брайне. Её неприятно

поразило откровенно потребительское отношение к таким

трепетным, самым сокровенным человеческим чувствам.

Стало даже почему-то обидно за Йошку Гершона, о

котором с таким восхищением и гордостью рассказывал ей

в Москве Мотя Зоркин. Брайна поинтересовалась, знает ли

Хава подробности участия Йошки в подпольной борьбе с

белополяками. В ответ на это Хава предложила просто

познакомить Брайну с Гершоном, чтобы та сама смогла

узнать у него всё, что её интересует. Брайна охотно

согласилась.

На следующий день в помещении детдома, где

работала Брайна, начинался ремонт. Утром она

разговаривала с рабочими, когда дверь распахнулась, и

вслед за Хавой вошел высокий, слегка сутулый,

широкоплечий парень с резко очерченным выразительным

лицом, обрамленным светлыми кудрявыми волосами. Это

и был Йошка Гершон.

В момент знакомства он с интересом внимательно

взглянул на Брайну, их взгляды встретились, и Брайну

неожиданно окатила светлая, тёплая волна необъяснимой

радости. Глаза Гершона просто светились умом,

вниманием и доброжелательным интересом. Коротко

расспросив Брайну о её работе и семье, Йошка тут же

принял активное участие в обсуждении предстоящего

ремонта, высказав несколько толковых практических

советов. Рабочие внимательно его выслушали и со многим

согласились.

Затем Йошка заявил, что у него есть неотложное дело в

другом еврейском детском доме, расположенном

неподалеку, и пригласил Брайну пройти туда вместе с ним

и Хавой. По дороге он рассказал Брайне о сути этого

важного дела.

Несколько дней назад в детский дом привезли

истерически рыдавшую девочку, непрерывно просившую

отпустить её к отцу. С трудом удалось выяснить, что её

заболевшего отца в тяжелом состоянии увезли с

железнодорожного вокзала санитары, а её саму отправили

в детдом. Девочка успокоилась лишь после того, как

Йошка твёрдо пообещал найти её отца.

Только на третий день ему удалось выяснить

местонахождение больного и сообщить ему, где находится

его дочь. Теперь Йошка спешил обрадовать девочку, что

отец скоро придёт за ней.

Как только ребята, игравшие во дворе, увидели

Гершона, они гурьбой бросились к нему, приветствуя на

еврейском языке: «Доброе утро, учитель Йошка!». Было

заметно, что дети искренне рады своему старшему другу и

наставнику. Гершон осмотрелся и направился к девочке

лет десяти, одиноко стоявшей у стены. Он наклонился к

ней и, ласково поглаживая по голове, сказал ей несколько

слов. Лицо девочки просияло, она молча обняла Гершона

со слезами радости на глазах. Не отпуская её от себя,

Йошка энергично выстроил в середине двора живой круг

из детей и взрослых. Взявшись за руки, этот хоровод,

возглавляемый запевалой-Йошкой, исполнил несколько

еврейских песен, двигаясь в ритме мелодий то в одну, то в

другую сторону.

В подходящий момент Гершон представил Брайну как

новую воспитательницу, прибывшую из Москвы, сообщив

по «секрету», что она тоже знает еврейские песни. Дети

зашумели, зааплодировали, и Брайна спела «Унтер а

клейне беймеле» («Под маленьким деревцом»). Песенка

понравилась, вновь раздались аплодисменты, и Гершон

хлопал громче всех.

Так состоялась первая встреча и знакомство Брайны

Шведик с Иосифом Гершоном. Теперь Йошка довольно

часто забегал к Брайне на работу, по-хозяйски проверял,

как идёт ремонт, обсуждал с ней текущие вопросы быта,

поведения и учёбы детей. Слушая его доводы, Брайна

нередко удивлялась его глубокому пониманию детской

психологии, природному педагогическому чутью,

тактичным и справедливым выводам. Эти беседы

производили на неё глубокое впечатление.

Иногда Йошка просил Брайну выручить его, оформить

протокол заседания исполкома союза кожевников, так как

постоянного секретаря у него не было. Присутствуя на

заседаниях, Брайна каждый раз удивлялась умению

Гершона создавать обстановку свободного, творческого и

в то же время сугубо делового обсуждения

производственных и общественных вопросов, в результате

чего обычно достигались такие решения, которыми бывали

довольны все или значительное большинство участников

заседаний. На восхищённые отзывы Брайны о его

организаторском таланте Йошка лишь скромно пожимал

плечами.

Как-то обсуждался вопрос, кому следует вручить

бесплатную семейную путевку в санаторий крымского

курорта Евпатории, присланную из Минска и

предназначенную для руководящего состава союза

кожевников. На путевку претендовали казначей и

инспектор отдела кадров. Мнения разделились, назревал

конфликт. Тогда Гершон попросил выслушать и обсудить

его мнение: «Этот санаторий – не просто место для отдыха

у моря, там лечат астму, так записано в путевке. В ваших

семьях нет, и пожелаем, чтобы никогда не было таких

больных, а позагорать на песке под солнышком не менее

приятно можно и у нас на Березине. Зато всем нам хорошо

известный, уважаемый товарищ Энтин и оба его сына –

астматики. Он – старый рабочий, сейчас бригадир, значит,

тоже относится к руководящему составу нашего союза.

Поэтому если мы предложим путевку ему, а также

выделим и деньги на дорогу из кассы взаимопомощи, это

будет по-советски справедливо, достойно и в полном

соответствии с указанием минского начальства".

Предложение одобрили единогласно, даже оба

первоначальных претендента одобрительно закивали. А

Брайна радовалась за Йошку и гордилась им, для неё он

олицетворял справедливую, народную Советскую власть!

Иногда по вечерам в выходные дни в комнате Брайны

собиралась компания друзей и знакомых: молодые

учителя, воспитатели, студенты, служащие. Вскладчину

устраивали скромное угощение, тут же за столом

возникали диспуты, декламировались стихи, исполнялись

песни под аккомпанемент гитары и мандолины. Отодвинув

в стороны стол и стулья, молодёжь танцевала или играла в

«испорченный телефон», «бутылочку», другие веселые

игры. Как-то Брайна пригласила Гершона на один из таких

вечеров, куда он пришел вместе со своим закадычным

другом, весёлым и разбитным красавцем Элей Капланом.

В компании, большинство которой составляли

сторонники сионистов, Йошке было не по себе, он

чувствовал их настороженное, отчуждённое и даже

опасливое отношение к себе, убеждённому коммунисту и

вожаку комсомольцев. Но Брайна – привлекательная,

умная, искренняя и добрая девушка – нравилась ему с их

первой встречи всё больше и больше, поэтому,

отказавшись от её повторных приглашений на домашние

вечеринки, он не упускал любой возможности встретиться

и пообщаться с ней лично, тем более, что и она ожидала

этих встреч, что было заметно. В отличие от Йошки, Эли

Каплан стал постоянно появляться на вечеринках у

Брайны, быстро завоевал популярность всей компании

анекдотами и шутками и воспринимался, как свой среди

своих.

Очень скоро стало заметно, что и он проявляет к

Брайне повышенный интерес. То и дело Каплан заводил с

ней разговор на тему о праве молодых людей на

«свободную любовь», прозрачно намекая на свою

готовность к такой связи. Брайна пробовала отшутиться,

но Эли настаивал, тогда она решительно заявила, что знает

о его отношениях с своей подругой Хавой Марголиной, и

пристыдила, сравнив с безответственным и

безнравственным ловеласом. При этом Брайна не

удержалась, чтобы не упомянуть Йошку Гершона в

качестве примера, достойного для подражания.

В ответ Каплан поспешил раскрыть Брайне «тайну»

непростых взаимоотношений между ним, Хавой и

Йошкой, состоящих в том, что этот «достойный

подражания» Йошка якобы безумно влюблен в Хаву,

преклоняется перед ней как перед высшим существом, а

Хава бессовестно пользуется этим и изводит Йошку

своими капризами и насмешками, позволяя ему ухаживать

за собой ради забавы.

Такие слова вначале тяжело подействовали на

настроение Брайны. Горько и обидно стало за те светлые

ожидания, которые у неё возникли после знакомства с

Йошкой, ведь с первых встреч она почувствовала, что он к

ней неравнодушен, да и сама испытывала к нему всё

возрастающую привязанность и уважение за его доброту,

справедливость, скромность и честность. Женская

интуиция подсказывала, что встреча с Гершоном не

случайна, что их свела судьба! Но неужели она так

жестоко ошиблась? Неужели для Йошки отношения

одновременно с ней и с Хавой – всего лишь любовная

интрижка?

Впрочем, откуда-то вдруг пришла уверенность, что

такого просто не может быть! Подлость, обман, унижение

несовместимы с человеком по имени Йошка Гершон! И

даже если что-либо подобное рассказу Эли происходило

между Йошкой и Хавой, то только до его знакомства с ней,

Брайной, а теперь всё это в прошлом. Скорей всего, Эли

хотел возбудить в ней недоверие к своему другу, чтобы

воспользоваться ситуацией в своих интересах.

Эли заметил, что Брайна начала сторониться его, но

продолжал захаживать к ней в гости, хотя и не так часто,

как прежде. Между тем, Хава, которой очень скоро стало

известно, что Эли явно ухаживает за Брайной, стала

больше внимания уделять Гершону и мешать их встречам

с Брайной, которая всё острей чувствовала постоянную

потребность видеть Йошку. Никогда ещё никто не

понимал её так глубоко, как он, не относился так чутко к

её заботам и сомнениям, ни с кем ей не бывало так легко,

уверенно, надёжно и радостно.

Несколько дней Йошка совсем не виделся с Брайной.

Её это беспокоило, хотелось поскорее выяснить, в чём

дело. Однажды вечером, когда Брайна уже собралась

уходить с работы домой, в детдом зашёл Эли и предложил

проводить её. Едва они направились к выходу, как дверь

распахнулась, и на пороге с радостной улыбкой на лице

появился Гершон. Он явно был в приподнятом настроении,

но увидев рядом с Брайной Каплана, мгновенно изменился,

сник, глаза его погрустнели. Коротко объяснив, что был в

Минске по делам, он спешно попрощался и вышел.

Брайна с горькой досадой ощутила, что из-за

присутствия Эли не состоялась такая нужная и желанная

для неё встреча. Она разволновалась и, придя домой, никак

не могла успокоиться. Нестерпимо хотелось увидеть

Йошку, поговорить с ним откровенно, по душам.

Она уже не сомневалась, что полюбила его, как

никогда никого не любила. Стать его женой, заботиться о

нём, помогать, быть всегда рядом – это и есть её счастье,

её судьба, главное событие её жизни! И не бывать тому,

чтобы Эли стал помехой между ними.

Как на крыльях помчалась Брайна на Пески, к дому

Гершонов, мимо дома своих родителей, даже не взглянув

на него. Вот уже виден небольшой домик, слабо

освещённый изнутри керосиновой лампой. Из дома

выходят двое. Это Йошка и Хава. Очнувшись, как ото сна,

потрясённая Брайна без сил опустилась на пенёк, так

кстати оказавшийся рядом. Сквозь кусты она видела, как

пройдя несколько шагов, после короткого разговора

Йошка вернулся в дом, а Хава быстро зашагала прочь.

Брайну осенило: она должна немедленно откровенно

поговорить с Хавой о Йошке, выяснить их

взаимоотношения, после чего станет понятно, что делать

дальше.

Она догнала Хаву возле её дома. Увидев Брайну, Хава

ничуть не удивилась и пригласила её в свою комнату.

Состоялся непростой, но откровенный разговор между

бывшими подругами. Брайна призналась, что глубоко и

сильно полюбила Гершона, готова навсегда связать с ним

свою судьбу и ей кажется, что это чувство взаимно. Тем не

менее, так как Хава раньше неё была знакома с Йошкой,

Брайна просит без интриг, честно и открыто рассказать,

каковы планы самой Хавы относительно Йошки. Если

Хава искренно любит его и хочет стать его женой, а Йошка

отвечает ей тем же, то Брайна не станет им мешать и даже

уедет в другой город, чтобы постараться со временем всё

забыть. По мнению Брайны, мучить и обманывать такого

человека, как Йошка, несправедливо, подло и недостойно

их обеих.

Брайна легко развеяла упреки Хавы по поводу

ухаживания Эли Каплана и успокоила её тем, что он ей

совершенно безразличен. В самом конце этого нелёгкого

разговора Хава сказала, что час назад Йошка тоже

признался ей, что ему нравится Брайна, и теперь она может

только позавидовать их взаимной любви. В конце концов,

Хава обещала подумать обо всём и дать ответ.

Вечером следующего дня, когда Брайна после работы

направилась домой, Йошка уже поджидал её в скверике

возле детского дома. Между ними произошло страстное

объяснение и признание в обоюдной любви.

Позже Брайна узнала, что Хава не только рассказала

Йошке об их откровенном разговоре, но даже пожелала им

обоим счастья и любви, а сама вскоре навсегда уехала в

Петроград.

А Брайна с Йошкой пришли в дом Гершонов и

объявили, что отныне будут жить вместе. Произошло это в

июне 1922 года. В небольшой комнате Йошки, где

размещались лишь кровать, кушетка, стол и два стула,

молодые влюбленные переживали ни с чем несравнимое

счастье духовной и физической близости, радость

обретения единственного и желанного спутника жизни.

Брайна временно оставила работу, все её чувства и

мысли без остатка сосредоточились на любимом, она

переживала состояние чудесного праздника, которое

овладело всем её существом. С трудом расставались они с

Йошкой каждое утро, когда он отправлялся на службу.

Они были по-настоящему счастливы.

Но не все одобряли их союз.

Хотя Советской властью были узаконены свободные

гражданские браки, и в таких крупных городах, как

Москва, Петроград они стали обычным явлением, в

еврейской среде Бобруйска известие о подобном союзе

Гершона и Брайны вызвало переполох и оживлённые

пересуды. Даже молодые друзья и подруги Брайны не

одобряли брак без хупы, раввина и свадьбы, а для её

родителей, дедушки и бабушки этот поступок и вовсе

представлялся недопустимым грехом.

Сначала родные потребовали, чтобы Брайна

опомнилась и прекратила позорную, скандальную связь.

Пробовали воздействовать на отца Йошки, но тот лишь

развёл руками, философски заметив, что времена

меняются, и молодые теперь понимают больше стариков.

Прошло несколько дней, родители стали умолять

Брайну хотя бы оформить брак в соответствии с

религиозными обрядами. Сколько ни пыталась объяснить

им Брайна, что старые порядки отменены и важно только

взаимное согласие самих молодых, родители продолжали

настаивать, чтобы Брайна и Йошка согласились хотя бы на

соответствующую браку молитву раввина в присутствии

10 евреев.

Йошка решительно от этого отказался, и Брайна его

искренно поддержала. Тогда бабушка Брайны решилась на

наивную хитрость. Как-то утром, едва Йошка вышел из

дому, в окошко осторожно постучала младшая сестра

Брайны Гиндочка. Она сказала, что бабушка очень больна

и просит Брайну срочно навестить её. Когда Брайна

присела у постели, бабушка слабым голосом

пожаловалась, что ей совсем худо, видно, жить осталось

немного, и её последняя просьба – чтобы Брайна и Йошка

всё-таки согласились на упрощённую процедуру

бракосочетания по еврейскому обычаю.

В комнате было полутемно, но Брайна всё же

разглядела, что бабушка вовсе не выглядит больной и уж

тем более – умирающей. Она пожелала ей скорейшего

выздоровления и постаралась убедить её в том, что и без

этой молитвы они с Йошкой счастливы и будут всегда

верны друг другу. Бабушке ничего не оставалось, как

подняться с кровати и самой помолиться о счастье внучки.

Брайна и Йошка оказались редкой, по-настоящему

счастливой парой. Большая взаимная любовь соединила

их, и с самого начала совместной жизни проявилось их

полное взаимопонимание не только по основным

жизненным проблемам, но даже в ежедневных бытовых

делах. Оба они ставили духовные ценности выше

материальных благ, оба отличались скромностью и

отсутствием личных амбиций. Характеры их сочетались

так гармонично, что не возникало никаких поводов для

противоречий, и вместо споров происходил уважительный

обмен мнениями, который в итоге ещё больше сближал их.

Когда Йошка утром отправлялся на работу, Брайна с

Идой занималась домашними делами, а вечером усердно

помогала мужу осваивать грамматику русского языка и

математику. Эти занятия приносили им большое

удовольствие, тем более, что они то и дело прерывались

жаркими объятиями и поцелуями.

В приливе нежности Йошка напевал Брайне то русские,

то еврейские песни. Особенно нравился ей русский

романс, в котором звучали такие волнующие слова:

Никогда я не был на Босфоре,

Но тебе поведаю о нем.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнем!

За семейным вечерним чаем Гершоны обсуждали

события, происходившие в стране и городе. Отец Йошки,

умудренный жизнью, пожилой еврей, обычно активно

участвовал в этих разговорах и упорно утверждал, что

Советская власть ошибается, стараясь одними призывами

и лозунгами добиваться успехов в производстве, потому

что все блага жизни создаются людьми,

заинтересованными в своём деле.

На что Йошка разъяснял отцу, что Советская власть

воспитывает в народе новое отношение к государству как к

своему общему дому, в котором все люди – от рядового

труженика до руководителя – являются родными братьями

и заботливыми хозяевами, поэтому все работают дружно,

хорошо и честно. В ответ старик недоверчиво покачивал

головой, а Брайна восхищалась зрелостью суждений мужа

и его глубокой верой в Советскую власть.

Иду такие разговоры вообще не интересовали, ибо

были ей малопонятны. Она либо хлопотала у стола, либо

сидела, сложив на коленях руки, молча и преданно

наблюдая за отцом и братом, которых бесконечно любила

и уважала.

Не зря говорят, что счастливые часов не наблюдают. С

тех пор, как Брайна стала женой Гершона, ей было недосуг

вспоминать об оставленной работе в детском доме. Но

спустя почти полгода напоминание об этом в один

прекрасный день само явилось в образе хорошо знакомой

и уважаемой Розы Александровны Горелик, неутомимого

энтузиаста и новатора в области дошкольного воспитания.

Впервые в Белоруссии она предложила организовать в

школах «нулевые группы», где детей семилетнего возраста

постепенно приучали бы к школьному режиму занятий,

чтобы в первом классе им было легче приспосабливаться к

новым условиям и требованиям.

Роза Александровна предложила Брайне вместе

претворять эту идею в одной из бобруйских школ. Брайна,

конечно, с восторгом согласилась, и следующие четыре

года с увлечением работала воспитателем нулевой группы

под руководством Розы Александровны.

Глава 6

В 1923 году 24-летнего Йошку Гершона назначили

заведующим организационным отделом Бобруйского

Окружного комитета компартии. Это была не только

партийная, но, фактически, руководящая государственная

должность, так как к этому времени партийные органы

овладели всей реальной властью в стране, отведя советам

народных депутатов лишь роль исполнителей своих

указаний и директив. За пять лет, прошедших после

Октябрьского переворота, вся внутренняя политика партии

претерпела коренные изменения, и всюду остро

требовались работники, способные не на словах, а на деле

руководить восстановлением и подъёмом экономики на

новый, более высокий уровень.

По воспоминаниям В.М.Молотова⁹, после захвата

власти большевики смутно представляли себе дальнейшие

действия в качестве руководителей страны. Первые три

дня после октябрьского переворота в прокуренном

кабинете Смольного Института, где располагался их штаб,

вожди революции ещё всерьёз обсуждали, каким образом

следует воплотить на практике теории о бесклассовом

обществе и отмене денег, какие меры могут

способствовать отмиранию государства и стимулированию

мировой революции.

____________

⁹ Вячеслав Михайлович Молотов (настоящая фамилия Скрябин; 1890-

1986) – российский революционер, советский политический и

государственный деятель. Один из высших руководителей ВКП(б) и

КПСС с 1921 по 1957 гг.

Но очень скоро им пришлось убедиться, что эти

фантастические кабинетные теории не соответствуют ни

реальным обстоятельствам, ни насущным нуждам и

настроению народных масс. А охватившая вскоре всю

страну гражданская война заставила не разрушать, а

укреплять государственные учреждения и денежную

систему, создавать армию, милицию и особую

репрессивную структуру, предназначенную для

подавления сопротивления свергнутых сословий –

Всероссийскую чрезвычайную комиссию (ВЧК¹⁰).

^{_________________}

¹⁰ Всероссийская Чрезвычайная Комиссия (ВЧК) по борьбе с

контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности была

образована 7 (20) декабря 1917 г. декретом Совета Народных

Комиссаров. В её задачи входили «пресечение и ликвидация

контрреволюционных и саботажнических действий по всей России, со

стороны кого бы они ни исходили», предание суду Революционных

трибуналов и выработка мер по борьбе с контрреволюцией и

саботажем.

В экономике большевики начали с того, что

осуществили так называемый «военный коммунизм». Они

национализировали промышленность, запретили частную

торговлю, обложили крестьян натуральным налогом –

продовольственной разверсткой, согласно которой они не

имели права торговать своей продукцией, а весь

выращенный урожай, за исключением минимально

необходимого запаса для пропитания семьи, изымался

вооруженными рабочими отрядами.

Но эти меры вовсе не спасали, а только усиливали

кризисное состояние экономики. После окончания

гражданской войны, в 1920 году, во многих губерниях

вспыхнули крестьянские восстания, вызванные

продразверсткой и репрессиями. Процветала и всё более

расширялась нелегальная торговля на чёрном рынке. В

начале 1921 года в Кронштадте, закрытом военном порту

на Балтике, восстали матросы, всегда считавшиеся верной

опорой большевиков.

В конце концов, Ленин осознал, что народ устал от

непрерывных лишений и бедствий, что нарастает всеобщее

недовольство, грозящее вообще смести новую

большевистскую власть. Постепенно пришло убеждение,

что только ненавистный капитализм с его частной

собственностью и торговлей в состоянии быстро вывести

страну из кризиса. И в феврале 1921 года на Х

общероссийском съезде партии Ленин объявил его

ошарашенным от неожиданности делегатам о переходе к

новой экономической политике (НЭП), означающей

отмену военного коммунизма и возврат к ограниченному

капитализму.

Ленин хитроумно замыслил НЭП как маневр,

временную передышку перед окончательным

уничтожением капитализма. Но рядовые партийные массы,

не понимая этого, негодовали и паниковали. Многие

руководители на местах пребывали в растерянности и

сомневались в правильности таких действий.

Не исключением был и Бобруйск, недавно оставленный

поляками. Поэтому партийное руководство города

обратило внимание на председателя союза кожевников

Гершона, который одним из первых начал практически

использовать НЭП для улучшения продовольственного

снабжения своих рабочих и служащих, ведь нехватка

продуктов питания была огромной проблемой населения

после освобождения города.

Ознакомившись с новыми директивами, Гершон со

своими помощниками оперативно отправился в деревни и

заключил там договоры о натуральном обмене

продовольствия на изделия предприятий, входящих в

союз: конскую сбрую, плуги, топоры, пилы, гвозди,

лесоматериалы и т.д. Дела пошли на лад, продукты

распределялись комиссией с учётом численности семей.

Настроение людей заметно улучшилось.

Такие действия как нельзя лучше соответствовали

новому курсу партии, и это определило дальнейшую

судьбу Йошки Гершона. Так началась его карьера

профессионального партийного деятеля.

Вскоре после нового назначения семья Гершонов

перебралась в двухкомнатную квартиру с ванной и

туалетом. И 24 марта 1924 года в этой квартире появился

третий член семьи – девочка, которую назвали Леной, в

честь умершего в январе того же года вождя мирового

пролетариата Владимира Ильича Ленина. А накануне

рождения Лены тяжело заболела и умерла бабушка

Брайны.

Главной заботой и обязанностью Йошки стало

практическое внедрение партийных директив на

предприятиях и в учреждениях. Особые затруднения

вызывал перевод государственных предприятий на

хозяйственный расчет, т.е. замену натуральной оплаты

денежной в соответствии с количеством и качеством труда.

Йошка заинтересованно и энергично занимался этими

вопросами: привлекал специалистов, советовался с

рабочими и инженерами. Вместе они находили

оптимальные решения.

Скоро выяснилось, что предприятия Бобруйского

округа раньше и успешнее других перешли на новые

условия труда и его оплаты. Это не осталось

незамеченным, и в 1926 году по рекомендации

влиятельного члена ЦК КП(б)Б Воронченко Гершона

перевели на аналогичную должность в Минский окружком

партии.

Воронченко много лет дружил с Кашинским, позже

расстрелянным белополяками в Бобруйске, до революции

часто гостил у него и тогда же познакомился с Гершоном.

С тех пор между ними сохранились добрые,

доверительные отношения. Он по-дружески опекал Йошку

в Минске, помогая освоиться в новой обстановке. Гершон

и здесь с полной самоотдачей, не считаясь со временем,

настойчиво принялся за порученное дело вместе с новыми

помощниками, используя накопленные в Бобруйске опыт и

знания. Вскоре его уже узнавали в лицо на многих заводах

и фабриках Минска, а результаты его работы стали

настолько заметны, что через два года Гершона избрали в

Центральный комитет партии Белоруссии и назначили

заместителем руководителя отдела транспорта и

промышленности.

Успешная карьера ничуть не изменила характер

Йошки. Зазнайство и амбициозность были ему чужды

всегда. Он оставался всё таким же простым, открытым,

скромным и общительным, как в комсомольской юности, и

по-прежнему был искренне предан коммунистическим

идеям. Сослуживцы и все, с кем ему приходилось даже

недолго сотрудничать, ценили его объективность,

честность, доброжелательность, самокритичность. Однако,

как обычно, не обошлось и без недоброжелателей,

затевавших интриги против недостаточно образованного

«выскочки» из провинции.

Однажды в ЦК партии была получена анонимка,

обвинявшая Гершона в использовании служебного

положения для получения им вне очереди квартиры,

предназначенной рядовому сотруднику с многочисленной

семьей. В действительности же Гершону даже не было

известно о наличии другого претендента на эту квартиру.

Он позвонил этому незнакомому человеку, извинился

за невольно причинённые волнения и после этого ещё

несколько месяцев продолжал жить с семьей в гостинице,

ожидая получения другой служебной квартиры.

Нередко Йошке приходилось заканчивать рабочий день

поздно вечером, на пределе всех своих физических и

душевных сил. И до чего же желанна и отрадна была для

него благодатная семейная обстановка, где его всегда

окружала любовь, сердечная забота, глубокое

заинтересованное понимание, добрый умный совет! Его

семья была по-настоящему счастливой, горячая любовь в

ней изо дня в день поддерживалась искренним уважением

и радостью от обычного будничного общения супругов.

Здесь не было места семейным недоразумениям, а

случавшиеся разногласия никогда не превращались в

оскорбительные ссоры, даже напротив – частенько

заканчивались шутливыми компромиссами, объятиями и

жаркими поцелуями.

Маленькая Леночка, за которой присматривала Ида,

стала дополнительным источником радости и веселья в

этой крепкой, дружной семье. Здесь Йошка мог полностью

расслабиться, отдохнуть телом и душой, поделиться

своими сомнениями и размышлениями, а наутро после

зарядки с новыми силами и хорошим настроением

приступать к непростым делам.

Брайна с увлечением работала в еврейской школе № 7 в

качестве воспитателя нулевой группы, а в 1927 году

поступила в Минский педагогический институт им.

Горького, чтобы по его окончании получить право

работать учителем старших классов.

В конце 20-х годов молодому, надёжному и к тому же

физически крепкому коммунисту Гершону была доверена

секретная миссия по установлению контактов с

нелегальными еврейскими марксистскими ячейками

Германии. С подложными документами Йошка дважды

выезжал заграницу. И если в первый раз всё обошлось

благополучно, поручение было успешно выполнено, то во

второй он едва не попал в лапы немецкой тайной полиции.

По пути к конспиративной квартире, где должна была

состояться заранее условленная встреча, его остановила

незнакомая девушка. Назвав пароль, она подхватила

Йошку под руку, отвела в ближайший сквер и

предупредила, что явка провалена провокатором, а в

квартире его поджидает полицейская засада. Матильда –

так звали незнакомку – помогла Йошке укрыться в

безопасном месте, а затем выехать за пределы Германии.

Позже Йошке пришлось подробно объясняться по этому

поводу в соответствующих органах на родине.

Наступил 1929 год. Из центрального партийного

аппарата Йошку перевели на должность секретаря

Плещенецкого райкома партии, и это не было

случайностью – пробил час российского крестьянства.

В конце 1929 года Сталин¹¹, сменивший Ленина на

посту руководителя страны, опубликовал статью «Год

великого перелома», где объявил очередной важнейшей

государственной задачей «ликвидацию кулачества как

класса». Согласно этой доктрине, самые способные,

трудолюбивые, хозяйственные, а потому и зажиточные

крестьяне – «кулаки» – объявлялись врагами советской

власти, подлежали раскулачиванию и дальнейшей высылке

вместе с семьями в бесплодные, малонаселённые северные

и восточные районы страны с крайне суровым климатом.

Сотни тысяч мужчин, женщин и детей в товарных вагонах

увозили от родных домов за тысячи километров. Многие

из них погибали уже в дороге, а чудом уцелевших в любое

время года, даже зимой, выгружали прямо в голой степи.

^{_____________________}

¹¹ Иосиф Виссарионович Сталин (наст. фамилия Джугашвили) (1879 –

1953) – российский революционер грузинского происхождения,

советский политический, государственный, военный и партийный

деятель, Генералиссимус Советского Союза (1945). С конца 1920-х –

начала 1930-х годов и до своей смерти в 1953 году Сталин был

лидером Советского государства.

Впрочем, и оставшимся на родине малоимущим

крестьянам – беднякам и середнякам – тоже надлежало

отказаться от владения землей и скотом, а вместо этого

«добровольно», а на самом деле принудительно, вступать в

коллективные хозяйства (колхозы) и превратиться в

сельских рабочих. Таким образом Советы воплощали в

жизнь ещё одну давнюю ленинскую идею об уничтожении

другого мелкобуржуазного класса – крестьянства.

Исходя из занимаемой им должности, Гершону

неминуемо предстояло принять непосредственное участие

в этом зловещем историческом процессе. Однако судьбе

было угодно, чтобы он лично не запятнал свою совесть

откровенной несправедливостью. А его «везение» состояло

в том, что Плещенецкий район Минской области – это

лесной край, в котором сельское хозяйство ограничивалось

лишь небольшими участками малоплодородной

супесчаной почвы, и где крестьяне всегда собирали весьма

скромные урожаи зерновых, картофеля, льна. В небольших

местных деревеньках почти не встречались зажиточные

семьи, не говоря уже о богатых землевладельцах.

Эти объективные обстоятельства позволили

Плещенецкому райкому убедить вышестоящее начальство

вовсе отказаться от высылки людей за пределы

республики, ограничившись переселением лишь

нескольких несговорчивых семейств на отдаленные глухие

хутора. Такую тактику райкома партии поддержал даже

начальник районного ОГПУ¹², старый большевик из

интеллигентной польской семьи, осуждавший произвол и

незаконное насилие.

____________________

¹² ОГПУ – Объединённое государственное политическое управление

при Совете Народных Комиссаров СССР. Образовано15 ноября 1923

года после учреждения в 1922 году СССР – союза четырёх советских

республик. В 1934 году ОГПУ вошло в состав НКВД СССР как

Главное управление государственной безопасности (ГУГБ).

Однако злая деревенская голытьба, представители

недавно созданных властями «комитетов бедноты», то и

дело объявляла кулаками то одного, то другого своего

соседа, требуя их раскулачивания и высылки. Как правило,

после проверки выяснялось, что речь идёт всего лишь о

самостоятельных середняках, использующих труд только

членов своей собственной семьи, но которым завидуют

или за что-то мстят менее удачливые селяне.

Тем не менее, сигналы о «мягкотелости» секретаря

райкома Гершона доходили до вышестоящих властей и

накапливались там до поры до времени. От принятия

жёстких мер Йошку спасали успешные в целом итоги

коллективизации в возглавляемом им районе.

А когда вскоре в стране вспыхнули многочисленные

крестьянские бунты, вызванные этими насильственными

реформами, в программной статье «Головокружение от

успехов», как обычно, опубликованной в «Правде» 2 марта

1930 года и ставшей очередной важной государственной

директивой, Сталин был вынужден пожурить тех, кто

путал кулака с середняком и насильно загонял крестьян в

колхозы. В свете этого нового указания методы работы

Плещеницкого райкома выглядели чуть ли не

образцовыми, а на одном из собраний простодушный

оратор даже назвал Йошку «нашим Плещеницким

Сталиным».

Этот коренастый, плотного сложения, молодой

мужчина в полувоенном френче защитного цвета с

проницательным умным взглядом карих глаз,

рассудительный, деловитый, веселый и самокритичный, на

самом деле производил впечатление волевого,

убежденного и стойкого партийного лидера. Однако

душевное состояние Йошки не всегда соответствовало его

внешнему виду. Прежняя пылкая, почти фанатичная вера в

партию как единственно верного и бескорыстного

выразителя интересов простого народа колебалась под

влиянием реальных событий последних лет.

Первые разочарования принесло осознание того, что в

высшем руководстве партии идут не просто политические

споры, а постоянная жестокая борьба за руководящие

посты и власть. Такой вывод Йошка сделал после того, как

недавний вождь и символ революции Лев Троцкий был

исключен из ВКП(б), а затем и вовсе выслан из страны.

Следом начались какие-то странные, неубедительные,

непонятные судебные процессы над техническими

специалистами, в числе которых было немало старых

большевиков. Вызывал недоумение тот факт, что они сами

публично признавались в несостоявшемся вредительстве и

нераскрытых заговорах против советской власти.

Но особенно тяжелое впечатление производила

коллективизация деревни, проходившая как жестокая

массовая акция насильственного переустройства векового

уклада деревенской жизни под фиктивным прикрытием

добровольности. Теоретически привлекательная идея

коллективного труда счастливых, свободных от

эксплуатации людей в действительности обернулась горем,

слезами и гибелью миллионов¹³ мужчин, женщин,

стариков и детей.

^{__________________________}

¹³ Государственная дума Федерального Собрания Российской

Федерации пятого созыва 2 апреля 2008 года приняла специальное

ЗАЯВЛЕНИЕ о ПАМЯТИ ЖЕРТВ ГОЛОДА 30-Х ГОДОВ НА

ТЕРРИТОРИИ СССР, охватившего значительную часть территории

Советского Союза. В результате насильственной коллективизации во

многих регионах РСФСР (Поволжье, Центрально-Черноземной

области, на Северном Кавказе, Урале, в Крыму, части Западной

Сибири), а также в Казахстане, Украине и Белоруссии от голода и

болезней, связанных с недоеданием, в 1932-1933 годах погибло около

7 млн. человек.

Йошка ясно видел, что вместо борьбы с реальными

внешними врагами страны ГПУ постепенно перерождается

в орган устрашения своего собственного народа. Всё более

безудержно восхваляется мудрое руководство Сталина, а в

действительности народ, живя уже более десятилетия при

Советской власти, продолжает пребывать в бедноте,

голоде и страхе.

С таким грузом сомнений всё труднее, а порой и вовсе

невозможно было убеждать других в том, что партия ведёт

народ единственно верным путем к счастью и

процветанию, как того требовали директивы центра. Даже

Брайне, своему самому близкому человеку, Йошка не мог

высказать те мучительные сомнения, что накопились в его

душе, потому что она ждала ребенка, и её следовало

оберегать от излишних волнений.

Брайна, конечно же, чувствовала и понимала по

настроению, репликам и внешнему виду, что Йошке

приходится нелегко, что он обеспокоен обстановкой в

стране. В учительской среде тоже царило напряжение и

тревога. Но она всячески старалась, чтобы дома, в семье,

Йошка отвлекался от тяжелых размышлений, полноценно

отдыхал, успокаивался.

Чаще всего так и происходило: домашняя обстановка,

игры с Леной, общение с Брайной и Идой успокаивали,

улучшали настроение Йошки. Снова и снова ему хотелось

верить, что неприятные и необъяснимые события – лишь

издержки переходного периода, которые со временем

оправдаются будущим благополучием народа и

процветанием любимой страны. Поэтому не стоит тратить

силы и время на сомнения, надо честно и добросовестно

трудиться на своём месте – и это наиболее оправданное

поведение в такое сложное время.

Такой примитивный самообман временно приносил

желанное успокоение. Наряду с политическими событиями

продолжалась ведь и обычная человеческая жизнь. В конце

1930 года Брайна родила сына, которого назвали Кимом в

честь молодежной организации коммунистического

Интернационала. Йошка каждую свободную минуту

уделял малышу, нянчился и играл с ним, чем вызывал

ревность Лены, уже привыкшей всегда быть центром

внимания семьи. Для Брайны это был подходящий случай

применить свой немалый опыт воспитателя, которым она с

успехом воспользовалась.

Стали взрослыми братья и сестра Брайны. Старший,

Соломон Шведик, проявил заметные творческие

способности, и был принят в труппу Московского

государственного еврейского театра (ГОСЕТ) под

руководством выдающегося актёра Соломона Михоэлса¹⁴.

Младший, Геннадий, ещё в детском возрасте начал писать

стихи, которые печатались в местных газетах.

^{______________________}

¹⁴ Соломон Михайлович Михоэлс (настоящая фамилия – Вовси;

1890–1948) – советский театральный актёр и режиссёр, педагог,

общественный и политический деятель. С 1925-го года ведущий актер

и руководитель Московского государственного еврейского театра

(Московский ГОСЕТ). В феврале 1942 года, когда по инициативе

советского руководства для «вовлечения в борьбу с фашизмом

еврейских народных масс во всём мире» был создан Еврейский

антифашистский комитет (ЕАК), Михоэлс стал первым председателем

этого комитета.

В начале 1930-х годов в 17-летнем возрасте Геннадий

Шведик вместе с братом Хаимом уехал на Дальний

Восток, где зарождалась Еврейская автономная область,

чтобы нелегким трудом заработать путёвку для

поступления без конкурса на рабочий факультет (рабфак)

института. В те времена во всех советских ВУЗах

специально для подготовки кадров из рабочей молодежи

действовали рабфаки, поэтому братья работали на

стройках местных колхозов. Но однажды ночью Хаим был

убит неизвестными бандитами, которых немало было в тех

краях. Геннадий тяжело переживал гибель брата, с

которым был всегда очень близок.

Заработав желанную путевку, Геннадий вернулся в

Минск и поступил на литературный факультет

пединститута, где училась и младшая из детей Шведиков –

Геня. Геннадий и Геня частенько забегали к Гершонам, где

можно было рассчитывать на приготовленный Идой

вкусный обед, что в то непростое время всегда было кстати

для студентов.

Вскоре Геннадий женился по горячей взаимной любви

на обаятельной, общительной, веселой красавице Бете,

студентке химфака. Где бы ни появлялась эта счастливая

молодая пара, они повсюду обращали на себя внимание

своей яркой красотой.

В 1932 году Йошке неожиданно улыбнулась удача в

служебных делах. Народный комиссар (нарком)

просвещения Белоруссии Воронченко, хорошо знавший

деловые качества Гершона, предложил ему должность

своего заместителя. На возражения руководства, что

Йошка, мол, недостаточно образован, Воронченко заверил,

что именно Гершон сумеет обеспечить школы и учебные

заведения всем необходимым, чтобы тысячи белорусских

детей и взрослых получили хорошее образование. Так

Йошка стал заместителем наркома просвещения

республики.

Ему предстояло отвечать за своевременное

строительство и ремонт школьных зданий, а также за

материально-техническое обеспечение учебного процесса,

т.е. снабжение учебниками, наглядными пособиями,

приборами, мебелью, инвентарём, включая оборудование

для школьных столовых и буфетов. И снова ему

предстояло преодолеть немало трудностей, так как в этих

вопросах царили неразбериха, безответственность,

самоуправство.

Однако это не только не пугало Йошку, напотив – он

испытывал большое моральное удовлетворение от

активного участия в реальном и важном деле улучшения

условий учёбы в системе народного просвещения. Вокруг

него сплотился дружный коллектив энтузиастов, среди

которых своей преданностью делу особенно отличалась

секретарь Йошки Марья Ивановна Минкевич. Посещая

вместе с ней городские и деревенские школы, выслушивая

замечания в адрес руководства наркомата, Йошка

частенько в ответном слове самокритично и не без юмора

заявлял: «Виноват я и Марья Ивановна!» – фразу, ставшую

популярной среди общественности Минска.

Плодотворная деловая обстановка на службе

благотворно сказалась и на обстановке в семье. Исчезла

излишняя нервозность и напряженность. Вернулись

прежнее спокойствие, доброжелательность, снова

зазвучали еврейские песни и шутки.

Лена часто приводила домой компанию еврейских

девочек, своих школьных подруг, они лакомились

пирожками, приготовленными Идой, и с восхищением

слушали еврейские народные песни в исполнении такого

важного с виду, а на самом деле простого и веселого

Лениного папы. И по его просьбе обязательно пели все

вместе хором.

Много лет спустя одна из бывших школьных подруг

Лены рассказала, что в её памяти сохранилось

воспоминание о необыкновенно теплой и уютной

атмосфере Лениной семьи, об удивительно

доброжелательных, внимательных отношениях родителей

и детей, и это воспоминание всегда оставалось для неё

примером в собственной личной жизни.

Йошка и Брайна одинаково иронично относились к

рассуждениям о богатстве и роскоши, они предпочитали

скромность в обстановке квартиры, одежде, питании. Отец

мягко убеждал Лену, что неприлично и стыдно выделяться

среди одноклассников чем-либо, кроме знаний и

трудолюбия. Лена ему не противоречила, но иногда сердце

девочки не выдерживало искушения при виде красивых

вещей.

Однажды в обувном магазине появились заграничные

лакированные туфли, и Лена стала упрашивать родителей

купить их ей. Йошка настаивал, что это ненужное

излишество. Однако Брайна и даже молчаливая Ида встали

на сторону Лены. Видя это единство, четырёхлетний

рыжеголовый Ким, даже не понимая причину спора, влез к

отцу на колени и, обняв его за шею, провозгласил: «А я,

папочка, за тебъя!» Все рассмеялись, и Йошка, прижав

сына к груди, сказал: «Вот вам пример настоящей

бескорыстной дружбы!»

Это не было случайностью. Между отцом и сыном

возникли и крепли гармоничные, необыкновенно нежные,

даже несколько восторженные отношения, нарастало

чувство глубокой взаимной привязанности.

К 1933 году в СССР постепенно сформировались новые

отрасли промышленности: производство автомобилей и

тракторов, чёрная металлургия, возросла добыча

электроэнергии, нефтепродуктов, угля. Колхозники, судя

по официальным сообщениям, вырастили богатый урожай.

Прекратились массовые аресты и громкие судебные

процессы. Хотелось верить, что наступают, наконец,

долгожданные хорошие времена.

В семье Гершонов тоже радовались успехам друг

друга. Брайна получила диплом об окончании

пединститута и с энтузиазмом осваивала приёмы

преподавания в старших классах, Лена легко и успешно

училась, Ким забавлял всех попытками рифмовать свои

наблюдения, а Брайна аккуратно записывала их в альбом:

«Ида ушла за картошкой, а я остался один с кошкой»,

«Всюду, всюду тишина, только капает вода!»

Младший брат Брайны Геннадий Шведик в 1934 году

выпустил свой первый сборник стихов на еврейском языке.

Он назывался «Старт». Там были стихи о Белоруссии,

Дальнем Востоке, комсомоле, молодости, дружбе,

любви…

Глава 7

Однако хорошие времена закончились неожиданно и

слишком быстро. 1 декабря 1934 года в Ленинграде у

дверей своего кабинета в Смольном был застрелен первый

секретарь ленинградского обкома С.М. Киров, второй

после Сталина человек в компартии. И это громкое, но всё

же частное событие вдруг оказалось роковой чертой в

судьбе миллионов советских мужчин, женщин, детей.

Убийцей оказался молодой человек Леонид Николаев,

разочаровавшийся коммунист-неудачник, к тому же

ревновавший Кирова к своей жене. Но на допросах, под

пытками, его вынудили признаться, что он стрелял якобы

по заданию некоего троцкистско-зиновьевского центра,

действующего в стране и объединяющего тысячи

сторонников. Бывших вождей партии, соратников Ленина,

тут же начали арестовывать и заключать в тюрьму. По всей

стране происходили массовые аресты «троцкистов» и

«зиновьевцев». На допросах в НКВД, под пытками и

угрозами, почти все они признавались в своих враждебных

замыслах и принадлежности к некоему «единому центру».

Спустя годы, уже после распада Советского Союза,

видные историки и писатели сумели докопаться до

истинных причин репрессий 30-х годов. Стремясь к

установлению личной диктатуры, Сталин пришел к

убеждению в необходимости физического устранения всей

старой гвардии коммунистов, способных оказать ему

сопротивление. С этой целью он окружил себя

малообразованными, трусливыми, беспринципными, но

преданными и полностью послушными ему

«соратниками», чтобы с их помощью подчинить себе

мощный и хорошо организованный карательный аппарат

НКВД.

К концу 1934 года Сталин подготовился к выполнению

своего дьявольского замысла, и убийство Кирова, скорее

всего, задуманное и совершённое самим НКВД¹⁵, стало

удобным поводом для начала массовых репрессий. Чтобы

ввести в заблуждение собственный народ, а также

общественное мнение за рубежом, в застенках НКВД с

помощью жестоких пыток, шантажа, лжи и угроз

большинство арестованных всё же заставляли письменно

«признаваться» в несуществующих заговорах, преступных

замыслах против советской власти, руководителей партии

и правительства. Физически и морально сломленные люди

оговаривали самих себя и тех, кто был нужен

следователям, причём делали это не только в закрытых

кабинетах, но и публично, на судебных процессах, надеясь

таким образом спасти себя и своих близких.

^{_________________________}

¹⁵ В 1990 г. издательством «Прогресс» выпущена книга диссидента,

народного депутата СССР Р. А. Медведева «О Сталине и сталинизме»,

в которой автор, анализируя результаты голосования на XVII съезде

компартии, пишет: «Он (Сталин) почувствовал опасность для своего

положения и для своей власти, и эта опасность персонифицировалась

для него в лице С. М. Кирова и многих делегатов XVII съезда».

А большинство тех, кто оставался на свободе, охотно

верило этой гнусной лжи, напечатанной во всех советских

газетах, принимало её за правду и по призыву агитаторов

требовало на специальных собраниях, устраиваемых по

этому поводу повсеместно – от завода до школы,

«уничтожить предателей, как бешеных собак». Йошка и

Брайна, как и все, тоже верили официальным сообщениям.

Не только на собраниях, но и дома они искренне осуждали

разоблачённых врагов, возмущаясь их коварными

замыслами.

Прошло немного времени, и однажды самого Гершона

вызвали в управление НКВД. Следователь, предупредив,

что разговор конфиденциальный и разглашению не

подлежит, сосредоточился на биографии наркома

Воронченко. Уточнялись всевозможные даты их встреч,

фамилии свидетелей, высказывания самого наркома. По

характеру вопросов и намеков Гершон быстро осознал, что

Воронченко подозревают в принадлежности к троцкистам,

и ожидают от Йошки подтверждения этого.

Однако он без колебаний отверг все подозрения в

отношении человека, которого хорошо знал много лет и

уважал за честность и принципиальность. Следователь

упрекнул Йошку в нежелании помочь органам в их важной

работе, неодобрительно покачал головой и, прощаясь, ещё

раз строго наказал никому не сообщать о состоявшемся

разговоре.

Йошку это событие очень обеспокоило и насторожило.

Как в самом себе он был уверен, что коммунист с

дореволюционным стажем Воронченко абсолютно чист

перед партией и советской властью, и подозрения в его

измене или предательстве можно объяснить только грубой

провокацией. Выбрав подходящий момент, Йошка

рассказал наркому о беседе в НКВД. Воронченко заметно

встревожился, растерялся. Он поблагодарил Йошку, но всё

же упрекнул в несоблюдении требования о молчании.

С того дня прежняя откровенность и доверительность

наркома в отношениях со своим заместителем сменились

подозрительностью и отчужденностью. Это огорчало

Йошку, он пытался, но не мог понять причины возникшего

недоверия, пока, наконец, не пришёл к убеждению, что оно

кроется в том всеобщем страхе, который исходит от

громких судилищ в Москве над известными партийными и

государственными деятелями, многих из которых уже

приговорили к расстрелу.

В редких откровенных разговорах с Брайной Йошка

теперь высказывал убеждение, что в стране намеренно

происходит устрашение инакомыслящих для укрепления

авторитета Сталина в народных массах. Этому служит

также и всё возрастающее восхваление «гениального

вождя» в газетах, по радио и на многочисленных

собраниях, куда обязаны являться все рабочие, служащие

или учащиеся. Однако эти меры Йошка пытался объяснить

необходимостью сплочения народа вокруг партии для

успешного выполнения плана ускоренной

индустриализации страны.

Брайну тоже очень тревожили происходящие в стране

перемены, но за судьбу мужа, казалось, можно было не

беспокоиться. Ведь он – выходец из бедной рабочей семьи,

боролся за советскую власть в подполье, является одним из

первых организаторов белорусского комсомола,

преданный коммунист, никогда не состоявший ни в каких

фракциях. Ему нечего опасаться, к нему просто не может

быть никаких претензий!..

В начале 1936 года однажды вечером у подъезда дома

Йошку встретила незнакомая женщина и попросила

выслушать её по важному делу. Оказалось, она – дочь

главного бухгалтера Плещенецкого райсовета, которого

арестовали по анонимному обвинению во вредительстве.

Отцу удалось передать дочери записку, в которой он

писал, что стал жертвой клеветы и советовал обратиться за

помощью к Гершону, просить у него заступничества.

Йошка хорошо знал этого честного человека, но

отчётливо осознавал и опасность своего обращения в

НКВД при подобном обвинении. Чувство долга всё же

пересилило страх – он явился в НКВД и в письменном виде

поручился за лояльность арестованного, опровергая

доводы анонимщика. Гершона в Белоруссии знали, ему

поверили. Бухгалтера освободили, и его дети навсегда

сохранили добрую память о спасителе своего отца.

Но общая статистика арестов в Белоруссии явно не

удовлетворяла Сталина, и в начале 1937 года он назначил

наркомом внутренних дел республики М.Бермана –

ретивого исполнителя воли Хозяина, прошедшего

соответствующую выучку в Москве под руководством

руководителя ГПУ Генриха Ягоды.

Около двух месяцев Берман составлял и согласовывал

списки будущих жертв. Обстановка в Минске резко

изменилась, город наполнился тревожными слухами и

предчувствием беды. В начале мая Брайна обнаружила в

почтовом ящике записку, в которой белорусские

националисты угрожали скорой расправой коммунистам-

руководителям. Йошка передал записку в НКВД, но

никакой реакции не последовало. Зато неожиданно

начались массовые ночные аресты людей с одновременной

яростной кампанией в местных газетах их публичных

обвинений и разоблачений. В редакционных статьях

ежедневно клеймили позором изменников Родины,

шпионов, вредителей, называя фамилии известных и всеми

уважаемых партийных и государственных деятелей. Люди

молча читали эти сообщения, но никто не решался их

обсуждать или обмениваться мнениями. Страх перед

неизвестностью заставлял всех замыкаться в себе.

Ежедневно Гершон возвращался из Наркомпроса

озабоченным, сосредоточенным и молчаливым. На

расспросы Брайны он коротко отвечал, что НКВД раскрыл

и ликвидирует вражеский заговор, а честным людям

опасаться нечего. Впрочем, эти слова не приносили

успокоения, было заметно, что Йошка и сам в них

сомневается.

Между тем, в конце мая дети выехали на летний отдых:

Лена – в пионерский лагерь, Ким – на детсадовскую дачу.

Оба находились в лесу у деревни Дрозды, недалеко друг от

друга. Каждое воскресенье родители могли навещать

обоих своих детей.

Неожиданно с дач стали возвращаться семьи

руководящих работников – соседей Гершонов по 3-му

Дому Советов¹⁶ на улице Островского. Возвращались,

правда, только жены и дети, без мужей, арестованных

прямо на дачах. Повседневная жизнь с каждым днём всё

более походила на кошмарный сон, необъяснимый,

полный неотвратимых тревожных ожиданий. Короткие

газетные сообщения об арестах неизменно заканчивались

яростными призывами, звучавшими якобы от имени

возмущённого народа: «Выкорчевать! Выкорчевать!

Выкорчевать!»

____________

¹⁶ 3-й Дом советов в Минске (ныне – улица Богдановича, №23) –

пятиэтажное здание в духе конструктивизма, построенное в 1936 году

по особому проекту архитекторов А. Денисова и В. Вараксина. До

войны здесь жили семьи красных командиров и номенклатурные

работники.

Воскресным днём в середине июня Йошка и Брайна

поехали навестить детей. Сначала они направились к

Киму, но подоспели как раз к началу дневного сна.

Воспитательница посоветовала Брайне не лишать ребенка

отдыха, и сообщила, что, согласно новому распорядку,

отныне родители должны посещать детей только раз в две

недели. Йошка этого не слышал, узнав новость от Брайны

уже по дороге к лагерю Лены. Он тут же попросил шофера

вернуться. «Хочу с ним попрощаться, » – твёрдо сказал он,

и, несмотря на возражения Брайны, настоял на своём. Как

видно, предчувствие скорой разлуки уже поселилось в нём.

Ким спал у самого окна. Йошка постучал по стеклу,

мальчик проснулся и очень обрадовался, увидев отца. Он

открыл окно и оказался в крепких родных руках. Йошка

несколько раз подбросил сына над головой, крепко прижал

его к груди, попрощался и через окно вернул обратно в

кровать. Пока родители шли к машине, они видели в окне

сына, машущего им обеими руками.

В пионерском лагере все были в столовой, на обеде.

Лена всегда отличалась дисциплинированностью и не

захотела выйти из-за стола по просьбе Брайны, хотя

вожатый разрешил ей сделать это. А дожидаться конца

обеда у родителей не было времени, поэтому Лена так и не

попрощалась с отцом, о чём впоследствии всегда

вспоминала со слезами.

Предчувствие Йошку не обмануло. Его очередь на

Голгофу была уже на подходе.

26 июня, в два часа ночи, когда Йошка уже спал, а

Брайна ещё сидела за письменным столом, готовясь к

занятиям, зазвонил телефон и незнакомый мужской голос

спросил: «Йосиф Ефимович дома?». Брайна сразу даже не

поняла, о ком спрашивают: впервые она услышала, как

мужа называют по имени-отчеству. Обычно официально

обращались по фамилии – «товарищ Гершон».

Через несколько минут раздался стук в дверь, и Брайна

вдруг вспомнила о записке с угрозой. Разбудив мужа, она

сообщила ему о звонке и неизвестных, ожидающих за

дверью. «Не открывай сразу, они тебя застрелят!» –

твердила испуганная Брайна.

Йошка достал из тумбочки револьвер и подошёл к

двери. «Немедленно откройте, НКВД!» – раздалось за

дверью. Йошка открыл.

Один за другим в комнату быстро вошли трое в форме,

у первого в руке блеснул наган. Он выхватил из руки

Йошки оружие и грозно спросил: «Почему так долго не

открывали?». Пока Йошка и Брайна пытались объяснить

причину, незваные гости предъявили ордер на арест и

обыск и немедленно начали рыться в шкафах, столах,

просматривать книги, фотографии, бумаги. Йошка помогал

им, давая объяснения, отвечая на вопросы. Обыск

продолжался до утра, всё это время Брайна сидела, не

шевелясь и не сводя глаз, полных боли и ужаса, со своего

самого близкого человека на свете.

Наконец, прозвучала команда: «Собирайтесь, поедете с

нами. Из вещей можно взять только самое необходимое!».

Брайна подала мужу приготовленный Идой портфель со

сменой белья, одеждой и бутербродами и уговорила его

надеть плащ. Они обнялись, попрощались. Перед уходом

Йошка сказал: «Брайна, что бы ни говорили, ты знаешь: я

не враг Советской власти!» А затем добавил тихо, будто

про себя: «А дети, дети наши на даче… прощайте,

Леночка, Кимочка…». Поцеловав Иду, Йошка захватил

свободной рукой пачку книг и в сопровождении чекистов

спустился по лестнице к ожидавшей чёрной «Эмке».

Брайна с Идой вышли на балкон и в оцепенении смотрели,

как Йошка открыл дверцу машины, положил на сидение

книги, портфель и, пригнув голову, шагнул внутрь. Двое

сопровождающих сели по сторонам. Дверцы захлопнулись,

машина тронулась, и злая воля преступных политических

интриганов навсегда лишила дружную семью любимого

мужа, доброго, заботливого отца, преданного брата…

Судорожное оцепенение, в котором несколько

последних часов пребывала Брайна, разом оставило её.

Она упала на кушетку и в безутешном горе только плакала,

плакала, плакала… Рядом рыдала, стонала и причитала

Ида. Вот она – настоящая беда: неотвратимая,

необъяснимая, словно стихийное бедствие, землетрясение,

наводнение или страшный пожар. Но ведь это отнюдь не

стихия, а дело рук человеческих! За что?!.. Почему?!..

Зачем?!.. На это не было ни одного вразумительного

ответа. Только тупик, пропасть, пустота...

Спустя какое-то время женщины вспомнили, что не

положили в портфель Йошки папиросы, мыло, зубной

порошок. Побежали в комендатуру НКВД. Ответ был

жестким и грубым: «Никаких передач. Не положено!».

Нахлынули новые мучительные размышления. Ни на

минуту не оставляя мысли о том, как помочь дорогому

человеку выбраться из омута клеветы и страданий,

перебирая в уме тех, кто бы мог вступиться за Йошку,

Брайна остановилась на Воронченко.

И, как по волшебству, около 9 часов утра раздался

телефонный звонок. Нарком поинтересовался, почему

задерживается Гершон, ведь его уже ждут на заседании

бюро. Брайна ответила, что он не придёт, и больше ничего

не успела добавить – по её голосу Воронченко всё понял и

судорожно прервал разговор.

На следующий день газеты сообщили, что в Минске

разоблачён и арестован очередной шпион, изменник,

вредитель и враг народа – бывший замнаркома Гершон.

Газетная заметка снова заканчивалась страшными

призывами: «Выкорчевать! Выкорчевать!» И очень скоро

оставшимся на воле Гершонам предстояло узнать, что это

означает.

Соседи по дому, знакомые, сослуживцы уже на

следующий день после газетного сообщения стали

избегать встреч с Брайной и Идой. На улице, в трамвае, в

магазине иногда казалось, что даже вовсе незнакомые

люди бросали в их сторону настороженные, а то и

откровенно враждебные взгляды.

Так как Йошку арестовали за два дня до выдачи

зарплаты, а семья всегда существовала по советскому

принципу «от зарплаты до зарплаты», то, чтобы не

остаться без хлеба, не было другого выхода, кроме

обращения в Наркомпрос. Брайна позвонила Воронченко,

поздоровалась и вежливо спросила, как ей получить

зарплату мужа. В ответ нарком раздражённо отрубил:

«Изменникам родины мы зарплату не выдаем!». Тем не

менее, в конце следующего дня посыльный принес Брайне

пакет с деньгами. А через несколько дней после ареста

Гершона та же участь постигла и самого наркома

Воронченко…

Каждую ночь «черные вороны»¹⁷ увозили людей.

Казалось, в стране разверзлась бездна, поглощавшая

подряд одного за другим. Уцелевший сегодня проклинал

пропавшего, а назавтра сам бесследно исчезал в омуте

неизвестности.

Очень скоро все тюрьмы и подвалы НКВД оказались

переполненными, даже быстродействующие суды не

справлялись с вынесением приговоров, и тогда «мудрый

вождь» принял радикальное решение, полностью

соответствующее его бесчеловечной натуре. Теперь вместо

судов по указанию Сталина на местах были срочно

образованы так называемые «тройки»¹⁸, в которые обычно

входили руководитель местного органа НКВД, секретарь

партийного комитета и председатель местного совета

народных депутатов. И эта троица нередко малограмотных

и невежественных людей, не вникая в материалы

следствия, без участия представителей обвинения, защиты,

свидетелей и даже в отсутствие самих обвиняемых,

выслушивала очередные списки фамилий обреченных и

штамповала не подлежащие обжалованию расстрельные

приговоры с их немедленным исполнением. Требовалось

лишь, чтобы против фамилии каждой жертвы стояла

пометка о том, что обвиняемый в письменной форме

признал свою вину и собственноручно подписал протокол

допроса. Эти формальные «признания» и подписи к ним в

застенках НКВД самыми изуверскими способами

«обеспечивали» профессиональные следователи-палачи.

_______________

¹⁷ «Чёрный ворон» (а также ворон, воронок, чёрный воронок, чёрная

Маруся) – так с середины 1930-х годов жители СССР называли

закрытые чёрные служебные автомобили, предназначенные для

перевозки подозреваемых и арестованных органами НКВД. Позже

«воронки» перекрасили, спрятавшись за надписями на кузовах: «Пейте

шампанское», «Храните деньги в сберегательной кассе», «Продукты»,

«Колбасы» и др. Но все знали об их истином предназначении.

¹⁸ Республиканские, краевые и областные тройки НКВД –

внесудебные органы уголовного преследования, действовавшие в

СССР в 1937–1938 годах. Решения ими выносились заочно по

материалам дел, представляемым органами НКВД, а в некоторых

случаях и при отсутствии каких-либо материалов – по

представляемым спискам арестованных. Процедура рассмотрения дел

была свободной, протоколов не велось.

Йошку обвинили в предательстве в период

белопольской оккупации, а также в шпионаже в пользу

Германии и участии в троцкистско-зиновьевском

антисоветском заговоре. Его избивали, лишали сна,

доводили до обмороков бесконечными допросами, но он

всё никак не признавал абсурдных обвинений. А когда сил

у него уже почти не осталось, следователь пригрозил, что

теперь потребует ареста Брайны и будет допрашивать её.

Таким образом Йошку, как и тысячи других честных и

мужественных людей, чекисты ставили перед роковым

выбором: либо он подпишет признание и тем самым

оставит жену на свободе; либо не подпишет – и тогда

пусть пеняет на себя…

Это был отработанный, безотказно действовавший

приём НКВД. Истерзанного физически и морально Йошку

так ужаснула мысль об аресте Брайны, что он согласился

подписать признание – но только в том, что якобы

участвовал в троцкистско-зиновьевском антипартийном

блоке. При этом он потребовал, чтобы в протоколе

непременно было отмечено, что его жена к этому не

причастна и абсолютно ничего не знала.

Следователь согласился на это условие, ведь оно для

него почти ничего не значило. Зато Йошка, сам того не

ведая, подписал себе смертный приговор, хотя сразу после

«признания» допросы и истязания на несколько недель

прекратились.

В переполненной камере минской тюрьмы среди

знакомых и незнакомых бывших партийных деятелей не

затихали споры о причинах и следствиях массовых

арестов. Большинство сходилось на том, что некий

антисоветский заговор действительно существует, и их

аресты объясняются неизбежной и вполне простительной

спешкой при его ликвидации. Им хотелось верить и они

искренне верили, что скоро следователи во всём

разберутся и освободят их, надо лишь терпеливо

дождаться суда.

Несколько особняком в камере держалась небольшая

группа учёных, членов Академии наук, которые

неожиданно предположили, что всё происходящее

является хорошо подготовленными действиями по захвату

власти в стране небольшой группой авантюристов,

пробравшихся в руководство партии и фактически

управляющей государством. В таком случае, полагали

учёные, постоянное восхваление Сталина, создающее и

укрепляющее в умах людей мифический образ

гениального вождя партии и страны, есть ничто иное как

психологическая обработка населения, подготавливающая

народ к режиму абсолютной личной власти диктатора. В

таком случае массовые аресты коммунистов,

хозяйственных руководителей и рядовых активных

граждан, их абсурдные обвинения в несуществующих

преступлениях являются хорошо спланированным

упреждающим уничтожением реальных противников

будущего диктатора.

Эти ясные, логичные рассуждения убедительно

объясняли суть происходящего, и Йошка глубоко оценил

их правоту. Ведь раньше он и сам был близок к подобному

пониманию событий, не решался лишь сделать

окончательные выводы – уж слишком злодейскими они

ему казались.

В памяти всплывали горячие споры, кипевшие в

тайном марксистском кружке Кашинского накануне

революции – как раз по поводу диктатуры пролетариата и

возможных катастрофических для общества последствий

такой формы власти. Тогда большевики горячо убеждали

своих оппонентов, что диктатура, осуществляемая

Советами народных депутатов, надёжно гарантирует

коллегиальное руководство страной избранными народом

лучшими представителями всех слоев общества, что

полностью исключает возможность единоличной

диктатуры. И молодой, неискушенный жизнью Йошка

Гершон полностью доверял таким прогнозам.

Но с момента революции прошло всего 19 лет, и

реальная власть в стране полностью оказалась в руках

партии, в то время как Советы народных депутатов

превратились в её послушных марионеток. В таких

условиях руководитель партии действительно мог стать

претендентом на роль единоличного главы государства.

И всё же большинство сокамерников не соглашались с

подозрениями в адрес Сталина. Они уверяли, что он лично

либо ничего не знает о репрессиях, либо его специально

вводят в заблуждение. И как только он сам во всём

разберётся и поймёт, что происходит в партии и стране, то

быстро наведёт порядок и накажет виновных в массовых

незаконных арестах.

Йошка же испытывал досаду и горькую обиду,

вызванную запоздалым прозрением, наступившим лишь в

тюремной камере, где уже ничего нельзя было изменить.

Но разве смог бы он противостоять тотальному произволу,

даже находясь на свободе? Партийная дисциплина,

введённая ещё Лениным, требовала от коммунистов

неукоснительного исполнения всего, что диктовалось им

сверху. И большинство партийных работников, не

задумываясь, привычно подчинялось этому требованию,

тем более, что такое поведение всячески поощрялось и

способствовало успешной карьере. Любая попытка не то

что осуждать – даже всерьёз критиковать партийных

руководителей в последнее время расценивалась как

фракционная деятельность, несовместимая с пребыванием

в ВКП(б). Партийные съезды послушно штамповали

заранее подготовленные решения, усердно демонстрируя

преданность Сталину и его приближённым.

Бесконтрольность этих лидеров со стороны самой партии и

государства в целом, слепое подчинение им в итоге

привели к произволу, тотальному устранению

инакомыслящих и просто неугодных членов партии.

В юности Йошка примкнул к коммунистам только

потому, что искренне поверил в партию, провозгласившую

своей главной целью построение нового человеческого

общества, где жизнь каждого гражданина станет

достойной, интересной и счастливой. Сам он никогда не

стремился к власти, богатству, славе или карьере. Даже

сейчас, сидя в тюрьме, он не сожалел о своём юношеском

идейном выборе.

Зато сожалел и чувствовал себя виноватым за то, что

его родная партия из сплоченного коллектива

самоотверженных борцов за правду и свободу

превратилась в толпу запуганных обывателей, покорно и

трусливо наблюдающих за разгулом необоснованных

репрессий против своих же товарищей, многократно

испытанных в боях и труде. Его собственный арест,

принуждение к самооговору и признанию в надуманных,

несуществующих преступлениях явились для Йошки

неоспоримым трагическим доказательством того, что

развернувшиеся репрессии действительно ничем не

обоснованы, а вызваны преступными намерениями

высших руководителей партии и государства.

В результате клеветы и фальсификаций он, Йошка,

теперь тоже превращён в «изменника родины», о чём

официально объявлено в газетах. Следовательно, Брайна,

дети, Ида отныне – отверженная обществом семья «врага

народа». Как тяжело, как больно сознавать, что он стал

невольной причиной беды, в которой они все теперь

оказались! Так хотелось бы узнать о них хоть что-нибудь,

поддержать, успокоить… Но, увы, всякая связь с ними

прервана. Остаётся лишь ждать и надеяться, что так будет

не всегда, что по окончании следствия им разрешат

свидания, и эта мучительная неизвестность закончится.

Брайна, между тем, всё острее ощущала своё новое

положение жены «врага народа». Соседка, муж которой

был арестован ещё раньше Гершона, зашла как-то вечером

и стала убеждать последовать её примеру: письменно

отказаться от мужа – изменника родины и возвратить себе

девичью фамилию. За это ей, мол, обещали сохранить

квартиру и место работы.

Этот разговор нечаянно услышала Лена. Она уже была

ученицей 7-го класса, но всё же ещё недостаточно

взрослой, чтобы правильно оценить случившееся. Брайна

тут же серьезно поговорила с дочерью, разъяснив ей, что

отец – кристально честный, ни в чём не повинный человек,

ошибочно обвинённый в измене родины.

«Нет никакого сомнения, что он скоро будет оправдан

и вернётся домой, – убеждала Брайна дочку. – А то, что

советует соседка, равносильно предательству, а это –

самый отвратительный и позорный поступок человека.

Нам надо терпеливо сносить несправедливые обвинения и

упреки, имея в виду, что посторонние люди легко верят

тому, что написано в газетах».

Тем не менее, чтобы хоть на время оградить её от

бойкота соучеников, Лену пришлось перевести в другую

школу. С маленьким Кимом было проще: родные внушили

ему, что папа уехал в длительную командировку и

вернётся не скоро.

Вскоре от работы в обычной школе отстранили и

Брайну, правда, дав ей возможность преподавать на

полставки в вечерней школе рабочей молодежи.

Геннадия Шведика уволили из Академии наук после

того, как на общем собрании сотрудников отдела, где он

работал, ему было выражено политическое недоверие в

связи с арестом деверя.

Менее чем через два месяца после ареста Гершона,

Брайне в категорической форме предложили освободить

служебную квартиру и переселиться на улицу Островского

в старый двухэтажный дом, до революции

принадлежавший купцу средней руки. Хорошо знавший

Йошку комендант элитного третьего Дома Советов,

тщательно скрывая свое сочувствие, всё же помог Брайне

погрузить вещи в машину, прибывшую из

правительственного гаража. И семья Гершонов, словно по

воле злого волшебника, вдруг очутилась в тёмной,

запущенной, неуютной комнатушке площадью не более 9-

ти квадратных метров, с единственным небольшим окном

и пятнами сырости на стенах на первом этаже небольшого

кирпичного дома, где ютились семьи рабочих хлебозавода.

Его высокая дымящая труба виднелась невдалеке.

Убогость нового жилища, с потолка которого в

дополнение ко всему капля за каплей сочилась вода,

ужаснула и ещё более усугубила состояние отчаяния,

безысходности и уныния.

Именно в это время нежданно-негаданно из Москвы

прибыл младший брат Брайны Соломон Шведик. Бодрый,

веселый, неунывающий актёр быстро поднял всем

настроение и оживил надежду на благополучный исход

дела Гершона. «Такая явная несправедливость долго

продолжаться не может, – заявил он уверенно. – Скоро

органы во всём разберутся, и Йошка вернется. Вы же

должны пока держаться и помогать друг другу. Радуйтесь

хотя бы тому, что вы все вместе, » – так Соломон утешал

Брайну и остальных, сознавая в душе, что на самом деле

положение Йошки хуже некуда.

Используя свои связи и знакомства, Соломон добился

приёма у одного из влиятельных руководителей НКВД

Белоруссии, и вместе с Брайной они рассказали ему всю

историю жизни Гершона и просили помочь освободить

невинного человека. Но в ответ услышали привычную

отговорку: «Успокойтесь, разберемся. И невиновных

непременно освободим». Несолоно хлебавши, брат с

сестрой вернулись обратно: ждать и надеяться на лучшее.

Соломон вскоре возвратился в Москву.

Наступил октябрь – месяц, в котором дело Гершона

намечалось к рассмотрению военной коллегией

Верховного суда республики. По заверению следователя,

за признание, к которому он принудил Йошку, следовало

ожидать приговор лишь к нескольким годам исправитель-

но-трудовых лагерей, не считая, разумеется, расставания с

партбилетом. Йошка же в глубине души надеялся на

объективный пересмотр во время суда всего нелепого

обвинения и своего полного оправдания.

Но он не мог даже предположить, что его судьба

зависит вовсе не от суда, что его фамилия уже значится в

списке, переданном на рассмотрение пресловутой

«тройке», и тем более не мог знать, что уже включён в

число тех, для кого заранее запланировано

«окончательное» решение без права обжалования, с

немедленным исполнением приговора.

29 октября 1937 года в одном из кабинетов минского

наркомата внутренних дел трое вышколенных

временщиков, послушных исполнителей дьявольского

плана, в будничной обстановке нарочито внимательно и

спокойно прослушали очередной перечень знакомых и

незнакомых фамилий, затем заученно, с показным

единодушием расписались, утверждая коллективную

«высшую меру» и, сдерживая непроизвольное волнение,

поспешно разъехались по домам, стараясь не думать о тех,

кого они только что лишили права на жизнь. Совесть

энкаведэшников была почти спокойна, оправданием для

них служила уверенность, что они исполняют волю

мудрого вождя, а значит, волю всей партии. И уже на

следующий день, 30 октября, расстрельная команда

завершила это ужасающее злодеяние.

Для подобных расстрелов было выбрано

расположенное неподалёку от Минска урочище

«Куропаты», получившее такое название по названию

белых цветов, которые весной цвели там повсеместно.

Участок старого соснового бора величиной около 15

гектаров, огороженный трёхметровым забором с колючей

проволокой наверху, охранялся собаками и часовыми. От

Логойского тракта к Куропатам даже специально

проложили для этого гравийную дорогу.

Случайные очевидцы одной из таких расстрельных

акций много лет спустя рассказывали белорусским

правозащитникам о том, что видели и запомнили навсегда:

«Раскрылись большие ворота в высоком заборе, куда одна

за другой въехали легковая «Эмка», а за нею три закрытых

грузовика, которые в народе называли «черными

воронами». Все машины выстроились у глубокой ямы

метров 5 длиной и 3 шириной. Из «Эмки» вышли четверо

военных в фуражках и гимнастерках, перепоясанных

ремнями, в галифе и сапогах. Двое с револьверами в руках

стали по краям ямы, двое других подошли к первому

грузовику. Дверь открылась, оттуда один за другим вышли

5 или 6 человек со связанными за спиной руками. Их

выстроили вдоль края ямы.

Затем военные стали развязывать людям руки и тут же

стрелять в их головы сзади. Казнённые падали в яму.

После этого выводили следующую партию, и всё

повторялось. Некоторые из жертв кричали, умоляя не

убивать их, но большинство молчали и, казалось, вообще

плохо понимали, что происходит. Двоих самых последних

пленников заставили лопатами присыпать яму песком,

после чего тоже застрелили».

Уже в постсоветские годы группа белорусских

активистов во главе с известным правозащитником

Зеноном Позняком¹⁹ произвела исследования захоронений

в Куропатах, записала рассказы очевидцев и определила,

что за период с 1937-го по 1941-й год там было

расстреляно не менее 250 тысяч жертв сталинских

репрессий.

^________

¹⁹ Зенон Позняк – белорусский политик и общественный деятель,

фотограф, археолог и искусствовед. Один из основателей

«Мартиролога Беларуси» (1988). Первый, кто открыл общественности

правду о преступлениях в Куропатах.

Родные и близкие репрессированных долгие годы, а

порой и десятилетия ничего не знали об этих

скоропалительных приговорах и массовых убийствах

невинных людей.

Жёны, дети и другие родственники, оставшиеся

верными арестованным «врагам народа», не упускали ни

малейшей возможности узнать хоть какие-нибудь сведения

о своих близких в прокуратуре, НКВД или тюрьме. Они

безропотно сносили грубость и унижения со стороны

сотрудников карательных органов, которые в зависимости

от своего настроения то возрождали какие-то надежды, то

отмахивались от несчастных просителей, как от

назойливых мух.

Но постепенно в народе стали просачиваться слухи о

загадочных, словно написанных под одну копирку,

приговорах: 10 лет без права переписки с высылкой в

неизвестные дальние края. После чего жёны и близкие

родственники с ещё большей настойчивостью,

преодолевая страх, оскорбления и всевозможные запреты,

бросились выяснять местонахождение осуждённых,

добиваться разрешений на свидания с ними, передачу им

посылок.

Такие действия будоражили общественное мнение,

вызывали повышенный интерес к личностям

репрессированных и зарождали сомнения в правомерности

массовых арестов. Это тоже становилось опасным для

властей и, по их мнению, требовало дальнейшего

расширения репрессий вплоть до окончательного

«выкорчевывания враждебных гнезд».

5 июля 1937 года Политбюро ЦК КПСС приняло

секретное постановление о семьях «врагов народа»,

согласно которому жён осуждённых и их детей старше 15

лет следовало безо всяких судебных разбирательств

изолировать в исправительно-трудовых лагерях сроком на

8 лет, а детей младшего возраста отдавать на

государственное воспитание в специальные детские дома.

В октябре в Минске стало известно о первых арестах

жён «врагов народа». Узнав об этом, Брайна поняла, что и

ей не миновать этой участи и начала заранее готовиться к

неизбежному. Приготовила сумку и первым положила туда

специально купленное бумазейное платье без пуговиц,

дабы избежать процедуры обрезания пуговиц в тюрьме.

2 ноября Брайна была на приеме у следователя НКВД,

и он сообщил ей, что Иосиф Хаимович Гершон осуждён на

пресловутые «10 лет исправительно-трудовых лагерей без

права переписки». Появилась слабая надежда хотя бы со

временем узнать, где он будет отбывать свой срок, поехать

туда, попытаться помочь ему, чем только возможно…

Не ожидала Брайна лишь одного: что ей самой

оставалось провести на свободе только три дня. В ночь с 5-

го на 6-е ноября раздался стук в окно, и она услышала

знакомое: «Откройте, НКВД!». Вошли двое мужчин в

военной форме и женщина-понятая. Предъявили ордер на

обыск и арест «жены врага народа Гершон Брони

Борисовны».

В маленькой комнате не было свободного места, куда

можно было бы складывать просмотренные чекистами

вещи. Пришлось освободить кровать, где спали валетом

Лена и Ким. Лена спросонья очень испугалась. Она ещё не

совсем пришла в себя после ареста отца, и вот у неё уже

отнимают мать! Панический ужас от навалившейся беды и

непредсказуемого будущего охватил её, она истерически

зарыдала. Ида и Брайна, сами обливаясь слезами, как

могли успокаивали её.

Один из военных перестал рыться в вещах, присел

около Лены на корточки и принялся уверять её, что, в

конце концов, всё выяснится, надо только надеяться,

верить и держаться. Его слова неожиданно подействовали,

Лена стала успокаиваться, а семилетний Ким

заинтересовался формой и знаками отличия военного,

догадался, что он пограничник. Они разговорились и

познакомились. Пограничник продолжил обыск,

одновременно рассказывая о своей службе и о собаках,

помогающих задерживать нарушителей. Ким был

счастлив, что познакомился с настоящим пограничником,

и не обращал внимания на странную обстановку вокруг.

Брайна неподвижно сидела на стуле и, глядя на своих

детей, напряжённо думала о них. Куда забросит их чья-то

недобрая воля? Что ожидает их, таких доверчивых и

беззащитных, с позорным клеймом «детей врага народа»?

Какие испытания, трудности и переживания им предстоят?

Кто поможет им в трудную минуту, кто поддержит,

успокоит? Увидит ли она их когда-нибудь или они

расстаются сейчас навсегда?

Жалко было смотреть и на несчастную Иду. Она

никогда не интересовалась политикой, но была твёрдо

уверена, что Йошка и Брайна – невинные жертвы

клеветников-антисемитов, поэтому Б-г поможет им, всё в

итоге закончится благополучно. На самом же деле ей,

сестре «врага народа», предстояла горемычная судьба

немолодой, одинокой, отверженной обществом женщины.

Обыск закончился к утру абсолютно безрезультатно:

как ни старались чекисты, приходилось уходить с пустыми

руками, но машина где-то задерживалась.

Ким заявил, что хочет есть. Накануне Ида испекла

пирожки к приближавшемуся празднику 7-ое ноября. Все,

в том числе чекисты, сели за стол, выпили по стакану чая с

пирожками и похвалили Иду за её кулинарное мастерство.

Оставшиеся пирожки Ида запаковала в сумку Брайне.

Едва сдержавая слезы, мать сказала Киму, что сейчас

уедет к папе, но скоро они вместе вернутся домой. Лене

она ещё и ещё раз твердила, чтобы та ни при каких

обстоятельствах не расставалась с Кимом и при первой же

возможности письменно или устно сообщила обо всём, что

с ними произойдет.

Около 9 часов утра со двора раздался сигнал

подъехавшей машины. В голове у Брайны помутилось, с

полубезумным выражением широко открытых глаз, на

негнущихся ногах в сопровождении чекистов она вышла

во двор, где столпились любопытные соседи. Ида и Лена,

идя следом, плакали навзрыд. Глядя на них, заревел и Ким.

Чекисты, не мешкая, усадили внутрь Брайну, разместились

сами, машина выкатилась со двора и уже через несколько

минут въехала на территорию минской тюрьмы на улице

Володарского.

Когда открылась дверь приёмного помещения, Брайна

увидела целую толпу женщин, большинство из которых

были ей знакомы. Узнав Брайну, они оживленно загалдели:

«Наконец-то! А мы уж решили, что про тебя забыли или,

может быть, ты даже успела уехать!»

Оказалось, этой ночью в тюрьму привезли больше 70-

ти жен «изменников». Женщины уже успели наплакаться и

обменяться своими горькими предчувствиями, они устали

и проголодались. Праздничные Идины пирожки оказались

как нельзя кстати. Не успела Брайна узнать у своих

знакомых о событиях прошедшей ночи, как надзиратели

занялись их «спецобработкой»: обрезали пуговицы,

аннулировали острые предметы, проверяли вещи. Затем

всех распределили по камерам.

Брайну поместили в четырехместную камеру вместе с

хорошо знакомыми женщинами, что во многом облегчило

новые суровые условия тюремной жизни. Всех волновали

одни и те же вопросы: «Что происходит? Что будет с

нами? Где сейчас наши мужья, дети, родственники?»

Сколько ни думай об этом, сколько ни говори, но

понимания ситуации, а с ним хоть какого-то облегчения не

приходит.

По ночам гремели засовы, двери камеры отворялись,

конвойный вызывал на очередной допрос кого-либо из

женщин. Нередко это была Брайна. Следователь упорно

добивался от неё признания в том, что она является

сообщницей своего мужа, врага и изменника Родины, и

требовал, чтобы она сообщила известные ей факты о его

преступных действиях, связях и сообщниках.

Брайна не только полностью отрицала эти

измышления, но приводила всё новые и новые примеры

его патриотизма, преданности комсомолу и партии, его

честности и бескорыстности. Это бесило следователя:

«Ваш муж шпион, враг, изменник, вы это хорошо знаете,

но злонамеренно отрицаете и этим продолжаете ему

содействовать! Это вам даром не пройдет!»

В ответ Брайна наивно ссылалась на то, что сама

находится в тюрьме, не зная за собой вины, что это очень

легко проверить, следовательно, и Йошка незаконно

обвинён по непроверенному доносу какого-нибудь

клеветника. На это следователь лишь тупо повторял

прежние обвинения. Наконец, на очередном допросе

следователь положил перед Брайной чистый лист бумаги,

чернильницу, ручку и велел изложить всю правду о муже,

предупредив об ответственности за дачу ложных

показаний.

Коротко описав биографию Йошки, Брайна в

заключение отвергла все обвинения в его адрес, объяснив

их наветом или трагической ошибкой. Больше на допросы

её не вызывали.

Глава 8

Тем временем, уже через три часа после ареста Брайны,

6-го ноября после полудня, за Леной и Кимом пришел

посыльный, захватил чемодан с их вещами, заранее

приготовленный Брайной, и вместе с Идой отвел детей в

детский приемник на улице Немиге. Это было закрытое

учреждение с решетками на окнах и строгим персоналом, а

также проходной, где постоянно дежурил вахтер. В здании

было предусмотрено всё необходимое для содержания

детей: спальни для мальчиков и девочек, учебные и

игровые комнаты, столовая, ванная с титанами для

подогрева воды; во дворе находилась огороженная

площадка для прогулок.

После свободной домашней обстановки режим

детского приемника подействовал на Лену и Кима

угнетающе. Детей в приемнике было немного.

Большинство из них составляли беспризорники и

малолетние воришки, часть из которых ежедневно куда-то

выбывала, а на их место поступали другие.

Но и таких детей, как Лена и Ким, постепенно

становилось всё больше. Они познакомились со своими

ровесниками, сестрой и братом Инной и Володей

Саприцкими. Именно от Володи Ким впервые услышал,

что его родители вовсе не в командировке, а в тюрьме.

Озадаченный, он обратился к сестре, и ей пришлось

осторожно, в доступной форме, объяснить брату, что

произошло, как к этому следует относиться и как вести

себя в дальнейшем, чтобы избегать неприятных разговоров

на эту тему.

Самым удобным, считала Лена, на вопрос о родителях

ссылаться на незнание, и Ким запомнил этот совет

навсегда. Хотя смириться с ним ему было непросто уже

хотя бы потому, что приходилось выдавать неправду за

истину. «Не могло же такое случиться на самом деле, –

размышлял Ким, – чтобы хорошие, добрые, самые лучшие

на всем свете папа и мама, с которыми было так хорошо

жить дома, вдруг стали врагами и оказались в тюрьме. Мы

же знаем, что никакие они не враги, они такие же, как мы,

а мы ведь не враги. Родители не делали ничего плохого, и

об этом знают много других людей. Поэтому маму и папу

должны скоро отпустить, и они сразу приедут за нами.

Ведь не может неправда быть сильнее правды! Так всегда

говорил папа. Но если я стану утверждать, что не знаю, кто

мои родители, только потому, что их плохие люди ни за

что посадили в тюрьму, это означает, что неправда иногда

может быть нужнее и сильнее правды. Лена уверена, что

правда о родителях принесет нам с ней только вред!»

Так детское сознание Кима усваивало первые уроки

реальной советской политической грамоты, фальшивость

которой с течением времени многократно подтвердилась

его жизненным опытом.

День проходил за днём, но только одна Ида навещала

детей с неизменными гостинцами. Ей повезло устроиться

уборщицей на хлебозаводе, этим она обеспечила себя не

только небольшим постоянным заработком, но главное –

за ней осталась комната Гершонов, угроза выселения

миновала, а это было куда больше, чем удача.

В начале декабря пришло распоряжение об отправке в

специальный детдом на Украине группы из 7 детей. В ней

оказались Гершоны и Саприцкие. Все четверо собрали

свои нехитрые пожитки, отправились вместе с

сопровождающими на вокзал и погрузились в поезд

Москва-Киев. Паровоз загудел, застучали колеса, навсегда

увозя детей от родного дома в неизвестную новую жизнь,

без родителей и родных. Беззаботное детство разом

кончилось, наступила пора вынужденной ранней

самостоятельной борьбы за существование.

На следующий день поезд подошел к станции Шпола.

Это и был их пункт назначения. Прибывших уже

поджидали две конные повозки.

Через час с небольшим они подъехали к небольшому

селу с названием «Дарьевка», а оттуда по узкой грунтовой

дорожке направились к небольшому лесному массиву,

расположенному невдалеке. Когда повозки проехали по

мосту через ров и оказались в гуще деревьев, стало ясно,

что это вовсе не лесок, а старый заброшенный парк, в

котором ещё сохранились остатки скульптур, беседки,

мостики, дорожки. На обширной поляне посредине парка

возвышался несколько обветшалый, но всё ещё красивый

двухэтажный дом с колоннами, большими окнами и

длинным балконом. Вокруг располагались несколько

одноэтажных зданий. Даже унылая дождливая погода и по-

осеннему голые деревья не могли испортить впечатления

красоты и торжественности этого чудесного уголка

природы, который неожиданно предстал перед глазами

вновьприбывших. Когда-то, до революции, это была

усадьба знатного и богатого украинского магната,

разорённая, но чудом уцелевшая во времена гражданской

войны.

После знакомства и регистрации директор детского

дома ознакомил новичков с основными и подсобными

помещениями и постройками. В главном корпусе первый

этаж занимали учебные классы, библиотека, клуб,

санчасть. Второй этаж, разделенный на две части, был

отведен под спальни с раздельными санузлами и

большими умывальными помещениями для мальчиков и

девочек. Столовая и кухня располагались в отдельном

корпусе. Там же находились канцелярия, кабинет

директора, склады. Напротив главного корпуса, на краю

поляны, виднелись хозяйственные постройки: конюшня,

свинарник, курятник, сараи.

Упомянул директор и о бане, а также огороде и садах,

урожай которых поступает в столовую и используется для

обеспечения воспитанников едой. Вначале было

непонятно, о каких воспитанниках идёт речь, но из

дальнейшего разговора выяснилось, что ещё совсем

недавно здесь была детская трудовая колония для

беспризорников и трудных подростков. Всё подсобное

хозяйство под руководством взрослых обслуживалось

самими колонистами. Почти всех их теперь перевели в

другие места, а колонию переименовали в специальный

детский дом, сохранив при этом прежний коллектив

воспитателей и обслуживающего персонала.

После бани, медицинского осмотра и обеда новеньких

разместили по палатам. Лена поселилась в уютной,

светлой, хорошо обставленной комнате вместе с четырьмя

другими девочками-старшеклассницами. Киму досталось

место в большом помещении с выходом на балкон, где

стояло попарно больше трёх десятков кроватей с одной

тумбочкой и одним проходом на каждую пару. В течении

нескольких дней в этой спальне разместилось около

тридцати мальчиков в возрасте от семи до десяти лет.

Вместе с ними, якобы для поддержания порядка, поселили

шестерых бывших колонистов, подростков лет по 13-15.

Это была сплоченная группа во главе с вожаком по

фамилии Гринько, которого они называли «Гриня».

Началась детдомовская жизнь, подчинённая строгому

распорядку. Помимо школьных занятий детям ежедневно

полагалось два часа посвящать полезному физическому

труду. Это правило соблюдалось неукоснительно, только

виды труда менялись в зависимости от времени года и

нужд детского дома.

Как-то на прополке овощей Ким сорвал вместо

сорняков несколько стебельков моркови и тут же получил

строгое замечание. В оправдание он заявил, что всегда жил

в городе и потому с деревенской работой не знаком.

Воспитательница переглянулась со своей подругой, и Ким

услышал, как она сказала: «Ишь, вражьи дети, ничего-то

они не умеют, ничего-то не знают! Но мы вас отучим от

барских привычек!». Не поняв в тот момент, как это к нему

относится, Ким явственно ощутил враждебность этих слов,

и они навсегда запечатлелись в его памяти.

Кормили в детдоме неплохо, четыре раза в день. Но

при этом полдник, когда дети получали что-нибудь особо

вкусное – фрукты, булочки с джемом, компот, а иногда

даже несколько конфет – часто использовался в

воспитательных целях. Именно во время полдника

провинившихся в чём-либо не пускали в столовую, а

вместо этого направляли в кабинет директора на

«проработку». А там порой не ограничивались только

строгими словами, но для большей доходчивости

чувствительно прикладывались гибким прутиком к

мягкому месту.

Через несколько дней после того, как в спальне Кима

больше не осталось свободных кроватей, произошло

знаменательное событие, усложнившее его существование.

В тот вечер дежурный воспитатель, обычно сидевший

после отбоя в коридоре, куда-то отлучился. Гриня

выставил в коридоре своего подручного из числа

подростков для объявления тревоги при необходимости, а

затем включил свет и громко скомандовал: «Всем

подняться и встать у своих кроватей! Мы будем играть в

интересную игру, и для этого нам нужно познакомиться

поближе. Сейчас каждый из вас должен назвать свое имя,

национальность и место, откуда прибыл сюда. Мы всех

запишем, а потом я расскажу, как будем играть».

Дети начали галдеть, выполняя приказание, а

помощники Грини обходили ряды с карандашом и бумагой

в руках. Ким кричал, подпрыгивая, как все вокруг: «Я

еврей Ким из Минска!».

Когда перепись закончилась, Гриня приказал всем

замолчать и продолжил свою речь. Он сообщил малышам,

что отныне в детдоме для них будут действовать две

власти: власть директора и воспитателей, которую он

назвал властью «легавых», и власть подпольная, «блатных

пацанов». Приказания «легавых» каждый из мальчишек,

как сумеет, может вообще не выполнять, увиливать от них

или выполнять частично, но всё, что потребуют «пацаны»,

выполнить нужно обязательно – это блатной закон. И

каждого его нарушителя ждет суровое наказание.

«Пацанами» Гриня провозгласил себя и свою группу из

шести бывших колонистов. Все они, по его словам,

заслужили это звание тем, что знакомы с блатными

порядками, отбывая свой срок в колонии. Остальные

жильцы этой «хаты» являются «жлобами» и обязаны

подчиняться «пацанам». Из «жлобов» в «пацаны» со

временем могут перейти русские, украинцы, белорусы и

нацмены (т.е. представители национальных меньшинств),

которые своими делами докажут, что достойны этого. Все

правила этой «игры», заключил Гриня, являются строго

секретными, и тот, кто выдаст тайну «легавым» или

любому постороннему человеку, будет считаться

предателем – «сексотом», которому не будет покоя ни

днём, ни ночью.

Поначалу Киму даже понравилось участвовать в такой

необычной, таинственной игре, но так как ему были не

совсем понятны правила перехода из «жлобов» в

«пацаны», он решился задать Грине уточняющий вопрос:

почему тот не упомянул евреев среди других «жлобов».

«Жиды никогда не будут «пацанами!», – резко

отреагировал Гриня, и, как по команде, вдруг оживились и

загалдели остальные «пацаны». Кривляясь и нарочито

картавя, они наперебой выкрикивали оскорбления в адрес

евреев-жидов, обзывая их продажными иудами, жадными,

хитрыми, злыми, ненасытными кровопийцами, трусами и

предателями, т.е. не людьми, а ненасытными паразитами,

которых надо давить безо всякой жалости и сожаления.

Ким просто опешил от этого неожиданного яростного

потока злобных, обидных и пугающих выражений,

впервые обрушившихся на него только за то, что его

угораздило родиться в еврейской семье. Он чувствовал

глубокую обиду и унижение от этих гнусных оскорблений

не только за себя, но и за своих родителей, родственников,

знакомых, совершенно не понимая, почему их

национальность вызывает такую ненависть, клевету, злобу.

Сосед Кима по койке оказался более осведомленным

мальчиком. Шёпотом он сообщил Киму, что, по мнению

его мамы, плохие, неграмотные и недостойные люди

просто завидуют евреям, поэтому от злости выдумывают

про них всякие глупости. Мама мальчика советовала ему

твёрдо знать и помнить, что они говорят неправду, и

держаться от них подальше. Правда, на вопрос Кима, что

именно вызывает зависть таких людей к евреям, сосед

ответить не смог.

Теперь, когда стало ясно, кто такой Гриня и его друзья,

предложенная ими игра в «пацанов и жлобов» потеряла

всякую привлекательность. Однако страх перед группой

грубых и сильных старших мальчишек заставил малышей

подчиниться их власти. А она проявилась уже на

следующее утро после провозглашения Гриней новых

порядков в подпольном мальчишеском сообществе.

Все «пацаны» выбрали себе из числа «жлобов»

помощников, которые отныне были обязаны каждое утро

после подъёма застилать им кровати и убирать вместо них

помещение, когда по официальному графику,

составленному воспитателем, наступала их очередь.

Ежедневно три очередных малолетних «жлоба»

должны были приносить Грине «дань» – самую лакомую

часть своего полдника для вечернего пира, который Гриня

регулярно устраивал для своих приближенных. После пира

«пацаны» обычно заставляли кого-либо из начитанных

«жлобов» развлекать их сказками и другими занятными

историями. Или затевали между собой обмен скабрезными

анекдотами на интимные или антиеврейские темы,

изобилующие нецензурными выражениями.

Случаи малейшего неповиновения «жлобов» карались

оперативно и жестоко, без снисхождения. Одним из

наиболее легких наказаний считалась «тёмная», когда

ночью спящую жертву накрывали одеялом и колотили как

попало в несколько рук, заглушая её крики подушкой.

Куда более серьезной и «зрелищной» карой был

«велосипед». Когда «приговорённый» засыпал, между

пальцами ног ему закладывали скомканные бумажки или

ватку и поджигали их. Несчастный во сне начинал дёргать

ногами под дружный смех наблюдавших за этим палачей.

Обычно такая экзекуция заканчивалась для жертвы

ожогами первой или второй степени.

Иногда садистская фантазия «пацанов» разыгрывалась

вплоть до применения изощрённых пыток, таких,

например, как лишение сна, когда мучители, сменяя друг

друга, не позволяли заснуть провинившемуся «жлобу»,

доводя его почти до обморочного состояния. Или

заставляли очередную жертву часами держать руки

поднятыми вверх. Во всех случаях процедура наказания

обязательно заканчивалась клятвой наказанного никогда

больше не нарушать «законы блатных пацанов» и никому

не рассказывать о том, как с ним поступили.

Страх перед опасностью попасть в число очередных

жертв заставлял запуганных детей задабривать своих

угнетателей лестью и различными подношениями, приучал

к угодничеству и двуличию, парализуя желание

протестовать. По этой причине и Ким боялся рассказывать

Лене о том, что происходит в их спальне по ночам, но от

внимания сестры всё же не ускользнули напряженность и

нервозность в его поведении.

Обеспокоенная Лена стала чаще приглашать брата в

свою комнату, старалась его подбодрить и развеселить.

Киму доставляли особую душевную радость минуты,

проведенные в обществе Лены и её подруг. Сидя на

диванчике, он увлечённо вслушивался в их разговоры о

школе, прочитанных книгах, писателях, поэтах,

кинофильмах, артистах. Яркие, интересные высказывания

лениных подруг вызывали желание самому учиться и

читать как можно больше, чтобы судить обо всём на свете

так же, как эти умные девушки.

Ленина компания из пяти одноклассниц была на

редкость дружной и сплоченной. Воспитанные, умные,

начитанные, они хорошо ладили между собой, проявляя

такт и терпимость в быту, помогая в учебе, утешая и

поддерживая друг друга. Все они успешно учились в

выпускном 7-м классе, активно участвовали в

самодеятельности, были на хорошем счету у дирекции. У

четырех из них тут же, в детдоме, были младшие братья:

три первоклассника и один пятиклассник.

Ким дружил с одним из них – Володей Саприцким.

Они сидели в классе за одной партой, оба очень любили

читать книги, гулять по парку, им нравилось наблюдать за

изменениями в природе, слушать пение птиц. Часто без

свидетелей они обсуждали судьбу своих родителей и

вынужденные взаимоотношения с «пацанами».

В начале марта неожиданно, без предупреждения,

племянников проведала тетя Геня. Опасаясь

нежелательных последствий из-за общения с опасными

родственниками, за что уже поплатился своим местом

работы дядя Геннадий, она не известила о своем визите

дирекцию детдома, а незаметно прошла пешком из

Дарьевки в парк и попросила гуляющих там детей вызвать

Лену.

То-то было удивления и радости от этой неожиданной

и такой желанной встречи! О судьбе своей сестры и её

мужа Йошки Гершона Геня, увы, ничего нового не знала.

Она просто была очень рада увидеть Лену и Кима живыми

и здоровыми, передала им приветы и самые лучшие

пожелания от всех родственников, оставила большой пакет

с гостинцами и заторопилась обратно в Шполу, чтобы

успеть на попутный поезд.

Приближалось время отбоя, раскрывать хорошо

упакованную посылку было уже некогда. Лена хотела

незаметно пронести её в комнату, накрыв плащом, но кто-

то всё же выследил её. После отбоя Гриня вызвал Кима в

свой угол и бесцеремонно заявил, что «пацаны» знают о

посылке и решили ее «слямзить». Киму поручалось завтра

же узнать, что находится в посылке и где её прячет Лена.

«Если поможешь нам, получишь свою долю, а если

«слегавишь», – пригрозил Гриня, – получишь всё, что

положено сексоту». Нахальство и подлость такого

предложения возмутили Кима, но угроза была нешуточная,

поэтому пришлось дать Грине своё согласие,

одновременно приняв твёрдое решение во что бы то ни

стало спасти от него посылку.

На другой день в школе он попросил Володю вызвать

Лену в парк на большой перемене и коротко сообщил ей о

готовящейся краже и своей вынужденной роли в этом деле,

что больше всего удивило и встревожило Лену. Она

попросила объяснений. Пришлось рассказать ей всё о

тайнах «пацанов», взяв с неё клятву о молчании.

Оказалось, Лена и её подруги уже кое-что знали об этом,

но она не ожидала, что всё настолько серьезно.

Когда вечером Ким зашел в комнату Лены якобы для

разведки, девушки ознакомили его с планом обмана

наглых воришек. Почти все сладости были заранее

извлечены из посылки и хорошенько спрятаны. Остались

лишь два небольших кулька с леденцами и печеньем. В

освободившуюся коробку уложили бывшие в

употреблении обувь, юбки, жакеты. Киму поручили

доложить Грине, что в посылке оказалась в основном

одежда, а лакомств совсем немного. Рассудили, что это

сообщение обезопасит Кима от подозрений и

нежелательных последствий, а кража, если и состоится, то

потери будут минимальными, так как подержанные вещи

воров вряд ли заинтересуют.

Обеспокоенные и возмущённые тем, что малыши, в том

числе их братья, страдают от диктата наглых колонистов,

девушки решили при первом же удобном случае привлечь

внимание персонала к тому, что творится в младшей

группе мальчиков, а Киму поручили регулярно сообщать

им о действиях колонистов.

Вечером Гриня получил от Кима сведения о посылке и

месте её хранения. На следующий день во время обеда

кража совершилась, но из коробки исчезли только

сладости. Лена сообщила об этом воспитателю, тот

пытался отыскать пропажу, но тщетно.

Поздно ночью Кима разбудили. Оказалось, Гриня

выделил ему долю: немного леденцов и печенья. «Доля

твоя малая, потому что в натуре там были одни тряпки, а

полезного всего два кулька, да и то почти пустые. А ты,

хоть и жидок, но жлоб правильный, всё было, как ты

сказал!»

Шайку Грини удалось провести, команда Лены

торжествовала. Авторитет Кима у «пацанов» вырос, он мог

больше не опасаться стать объектом их ночных

развлечений. А месяца два спустя диктатуре «пацанов» и

вовсе настал конец. Но произошло это не само собой, а в

результате драматического события, в котором приняла

участие и команда Лены.

Один из «жлобов», мальчишка лет 9-ти, не сумел

вынести с полдника то, что в тот день был якобы обязан

отдать Грине. Дежурный воспитатель заметил это и

заставил мальчика съесть припрятанное у него на глазах.

Ночью штрафнику устроили «велосипед». На этот раз

исполнители перестарались, т.к. силой удерживали

проснувшегося мальчика на кровати, не давая ему

сбросить горящие между пальцами ног фитили. В

результате сильного ожога на ногах образовались волдыри,

поднялась температура, пострадавшего поместили в

санчасть. На вопросы врача мальчик невразумительно

лепетал, что попал ногами в костёр, когда хотел его

перепрыгнуть.

В санчасти производили уборку две подруги Лены.

Через Кима и Лену им стала известна настоящая причина

ожога, и они по секрету рассказали об этом врачу. Врач

доложил директору, и тому не составило большого труда

добиться полного подробного признания несчастного

мальчика.

Всю группу бывших колонистов перевели на первый

этаж, а для охраны малышей было решено установить у их

комнаты постоянный пост ночного дежурного. Пока

подыскивали человека на это место, вернулся из санчасти

подлечившийся главный герой происшествия.

Следующей же ночью после его возвращения в спальне

появились все «пацаны» во главе с Гриней. Они проникли

через балкон, забравшись на него по водосточной трубе.

Заперев дверь табуреткой, подростки разбудили спавших

детей, велели всем подняться и не раскрывать рта.

Гриня объявил, что «жлоб», раскрывший «легавым»

тайну общества «блатных пацанов», объявляется «сексо-

том» и сейчас у всех на глазах получит то, что ему за это

полагается. «Пацаны» уложили «сексота» вместе с

матрацем на пол и дружно помочились на него.

Затем два «пацана» с помощью полотенца стали

медленно сдавливать ему шею. Когда мальчишка на

мгновение потерял сознание, петлю ослабили, и он пришел

в себя. По команде Грини этот прием повторялся трижды.

Дети с ужасом наблюдали за происходящим. «Сексот» не

кричал, он только тихо плакал, всхлипывал и хрипел. Но

когда его стали заставлять есть землю из какой-то грязной

миски, мальчишка не выдержал и зарыдал во весь голос. И

тогда сразу хором заревели, закричали, завыли дикими

голосами все подневольные зрители этой пытки.

«Пацаны» не на шутку перепугались – такого эффекта

они не ожидали. Гурьбой, как крысы, кинулись они на

балкон и вмиг исчезли. На крик, который, возможно,

услышали даже в Дарьевке, сбежались все находившиеся

поблизости сотрудники детдома. То, что они увидели и

услышали от детей, оказалось для них полной

неожиданностью.

«Пацаны» всю ночь прятались в парке. Утром их

привели и закрыли, как арестантов, в одном из складских

помещений. Через несколько дней четверых, что

помладше, куда-то отправили, но Гриня и ещё двое

бывших колонистов остались в качестве подсобных

рабочих на хозяйственном дворе.

В главном корпусе они больше не появлялись, но

временами продолжали по старой памяти заставлять

послушных им «жлобов» красть в садах яблоки и орехи, а

на окрестных колхозных полях – горох, земляные груши

или молодую картошку. Не забывали «пацаны» и собирать

с малышей дань праздничными лакомствами. Так

продолжалось более двух лет, пока однажды в драке Гриня

не ударил ножом пионервожатого. Сразу после этого

случая он скрылся и в детдоме больше не появлялся.

После ликвидации режима «блатных пацанов»

обстановка в комнате младших школьников стала обычной

для разношерстного мальчишеского сообщества: были и

горячие споры, и короткие стычки, и хныканье, и слезы

обиженных, и спонтанные всеобщие бои подушками,

сопровождаемые взрывами необъяснимого веселья. Но при

этом никто больше не опасался проснуться от ударов или

ожогов. Дети стали веселее выглядеть и лучше учиться.

А Лену, несмотря на школьные успехи и поддержку

верных подруг, постоянно тяготила неизвестность о судьбе

родителей и собственное вынужденное бездействие.

Впрочем, все девушки в её комнате были точно в таком же

положении. Никто не знал даже, куда можно обращаться с

подобными вопросами.

В редких коротких письмах тети Гени по-прежнему

были лишь приветы от родных, ненавязчивые добрые

советы, иногда Лена обнаруживала там рубль-другой, но

никаких желанных вестей о родителях. Тоскуя по ним,

уединившись, дети вспоминали свои поступки и слова из

прежней жизни, капризы, даже грубости, и Лена, обняв

Кима, неизменно повторяла, как заклинание: «Мы с тобой

должны очень, очень сильно желать, чтобы наши папочка

и мамочка в этом году вернулись домой и забрали нас

отсюда! Мы с тобой больше никогда, никогда не огорчим

их своим поведением, будем послушными, станем им во

всём помогать, только бы они приехали за нами!»

Дети продолжали искренне верить, что их родители

арестованы по ошибке; у них не было ни малейшего

основания предполагать, что отца уже вовсе нет на этом

свете, а мама сейчас далеко-далеко, за колючей

проволокой.

Начиная с осени 1937 года во вновь организованом

специальном Дарьевском детском доме Шполянского района

Киевской области находилось более 150 детей «врагов народа»

в возрасте от 7 до 14 лет, прибывших из разных уголков страны.

Соответственно подготовленные учителя, воспитатели, и

обслуживающий персонал настойчиво внедряли в детей чувство

веры в советскую власть, любви и преданности вождю народов

товарищу Сталину и при этом не забывали повторять

официальную формулу «дети за родителей не отвечают»,

полагая, что воспитанники нуждаются в подобном утешении.

Дети не сомневались, что их родители невиновны и арестованы

по ошибке. Но они также понимали, что об этом следует

молчать.

Глава 9

Прошло полтора месяца с тех пор, как Брайна попала в

тюремную камеру. За это время ни одна из арестованных

не получила вестей о своем муже и детях, и это было

самым тяжелым испытанием для всех них. Женщины

давно выплакали свои слезы, в камере то и дело только

раздавалось: «За что нам это? За что?..»

Во второй половине декабря сокамерниц стали

вызывать поодиночке в кабинет начальника тюрьмы и

объявлять им приговоры, вынесенные неизвестно кем, без

суда и следствия. Почти всем назначили по 8 лет исправи-

тельно-трудовых лагерей, лишь очень немногим – по 5.

Поздним вечером 31 декабря 1937 года, когда

миллионы людей за праздничными столами готовились

встретить новый 1938 год, из ворот минской тюрьмы один

за другим выехало несколько крытых грузовиков –

«черных воронов». Они направились к грузовой

железнодорожной станции. Там уже стояли наготове

несколько товарных вагонов, оборудованных

двухъярусными нарами и железными печками-

«буржуйками». При свете автомобильных фар начальник

конвоя называл фамилии по списку и распределял в

каждый вагон по 20 женщин. Как только вагон заполнялся,

дверь задвигалась и закрывалась снаружи на щеколды.

Размещение по нарам происходило в темноте,

освещение в вагоне отсутствовало. Но в печке тлел огонёк,

а рядом стояло ведро с углем, что было очень кстати, т.к.

декабрьский холод пробирал не на шутку. На площадках

вагонных тамбуров разместились тепло одетые

вооружённые охранники, около полуночи поезд тронулся.

Женщины были подавлены: им не сообщили, куда их

везут, они не знали, что их ждёт в конце пути, были

измучены непрерывным беспокойством за судьбу детей и

мужей, о которых им так ничего и не было известно.

Многие находились в состоянии депрессии.

Подобно пережившим природную катастрофу они

почти смирились со своей участью: лишь с горечью и

печалью вспоминали о своих семьях, работе, доме, обо

всём дорогом, но, увы, безвозвратно потерянном в их

жизни. Будущее казалось им беспросветным.

Брайна старалась не поддаваться унынию сама и

всячески ободряла других, убеждая запастись терпением,

не терять веру в лучшие времена и надежду на встречу с

родными. Многие женщины жадно прислушивались к этим

душеспасительным словам.

Поезд часто останавливался в пути и подолгу стоял на

каких-то станциях. На некоторых из них пустые вагоны

заполнялись новыми партиями женщин и подростков.

Утром и днём на остановках охранники открывали двери и

подавали еду: хлеб, сахар, консервы, воду. Туалетом

служило отверстие в полу вагона, пользоваться которым

полагалось только на перегонах.

По ночам, лежа на нарах, Брайна подолгу не могла

заснуть и под перестук вагонных колёс мучительно

размышляла, стараясь найти хоть какое-нибудь логичное

объяснение событиям, подобно смерчу разметавшим всё,

что ещё совсем недавно составляло радость, счастье и

смысл её жизни.

Прежняя уверенность, что арест Йошки можно

объяснить злостной клеветой или случайной ошибкой,

исчезла. Ведь прошло уже больше полугода – а этого

времени более чем достаточно для проверки и исправления

столь серьезной оплошности. Поэтому арест её самой мог

означать только то, что обвинения против Йошки

оставались в силе. Ужасно было сознавать, что его,

честного, благородного, бескорыстного рыцаря революции

обвиняют в измене Родине, которой он по-настоящему

искренне предан, и доказал это всей своей жизнью. Трудно

придумать для Йошки более нелепое, бессмысленное и

беспросветно глупое обвинение!

И в то же время Брайна была далека от мысли, что

страшные, необъяснимые массовые репрессии происходят

согласно преступному указанию Сталина, «великого вождя

народов», которому она вместе со всеми уже привыкла

полностью верить и поклоняться как непогрешимому

гению.

Но как бы ни было тяжело, унизительно, обидно и

жутко сознавать, что её, честную учительницу, везут в

вагоне для скота как бесправную рабыню в неведомые

края на восемь бесконечно долгих лет, всё это становилось

второстепенным, стоило лишь представить, какие горькие

душевные переживания испытывает сейчас её горячо

любимый Йошка под гнётом чудовищной лжи и грубо

сфабрикованных обвинений. Как следует это понимать?

Чем объяснить? За что это всё? Снова и снова крутились в

голове Брайны одни и те же вопросы, на которые не было

ответа. А мысли переключались на другую бередящую

душу боль – детей.

Поезд мчится, колёса ритмично постукивают на стыках

рельс, и в этом перестуке Брайна легко улавливает фразу,

которая не выходит из её головы:

Где – вы – де – точ – ки

Сей – час?

Жду – я вес – точ – ку

От – вас.

Через месяц такого пути, в начале февраля 1938 года,

эшелон с арестантами прибыл в Акмолинск, небольшой

заштатный городок среди необозримых степей Казахстана.

Стояла холодная ветреная погода, морозный воздух

обжигал лицо и мгновенно выдувал тепло из жалкой

одежды узников, вызывая неудержимую дрожь во всём

теле. Женщины, среди которых были даже несколько

кормящих матерей с грудными детьми, помогая друг

другу, взобрались в кузовы открытых грузовиков, улеглись

на солому, прячась от пронизывающего ветра, и

отправились к конечному месту своего назначения.

Им оказался женский концлагерь под условным

названием «26-й поселок, почтовый ящик №12»

(впоследствии известный под аббревиатурой АЛЖИР –

Акмолинский лагерь жён изменников родины),

состоявший из более чем двух десятков жилых бараков,

нескольких вспомогательных и подсобных зданий,

швейной фабрики, выпускавшей одежду для заключенных

и для продажи населению, а также больницы и пищеблока.

Вся эта территория была огорожена двумя рядами колючей

проволоки со сторожевыми вышками, равномерно

расположенными по периметру. Раньше в этом лагере

содержали политических заключённых, и лишь недавно он

стал женским, в связи с чем его начали расширять и

достраивать. В числе новых объектов появились даже

детские ясли-сад.

Новоприбывших встретили несколько энергичных,

распорядительных женщин. Они тоже были

заключёнными, прибывшими в этот лагерь из Москвы на

несколько дней раньше. Теперь их назначили встречать

новичков и помогать им в устройстве на первых порах.

Нормальное человеческое обращение вместо злых

окриков конвоиров стало приятной неожиданностью для

измученных долгой дорогой женщин. Новеньких

распределили по баракам, накормили обедом. После

длительной сухомятки горячие щи из свежей капусты

показались им давно забытой, почти домашней едой.

Староста барака, немолодая женщина из политических

заключённых, отбывающая свой срок уже не первый год,

ознакомила новичков с лагерными порядками. Они были

простыми и жёсткими. Основной официальный принцип

лагерной жизни: «Кто не работает, тот не ест». В

соответствии с ним, величина дневного пайка напрямую

зависит от выполнения нормы на рабочем месте. Кому

повезёт устроиться работать по своей профессии, тот

сравнительно легко будет выполнять норму и,

следовательно, обеспечит себе сносное существование.

Непрофессионалы же попадают в команду разнорабочих,

им нелегко придётся зарабатывать свой хлеб. В данный

момент в лагере требовались строители, медработники,

швеи, вышивальщицы, портные, сапожники, агрономы.

Эти сведения не обнадёжили Брайну. Единственным

местом, где она могла бы проявить свои навыки и знания,

мог стать детский сад, но он ещё только строился. Поэтому

вероятность неизбежного зачисления в бригаду

разнорабочих усугубляла и без того безрадостное

настроение. Утром, накануне предстоящей процедуры

распределения, растроенная Брайна брела из столовой в

барак, размышляя о других возможных вариантах своего

трудоустройства. Навстречу ей по дорожке шёл мужчина –

судя по одежде, вольнонаемный служащий. Когда он

приблизился, Брайна неожиданно узнала одного из старых

знакомых по Бобруйску. Мужчина, узнав Брайну, тоже

остолбенел от изумления: «Вы ведь жена Гершона.

Неужели и Йошку посадили?» Получив утвердительный

ответ, он сдержанно посочувствовал, а затем

поинтересовался положением Брайны в лагере и коротко

рассказал о себе.

Оказалось, он был арестован как бывший активный

меньшевик, отсидел свой пятилетний срок в этом лагере, а

теперь вышел на свободу и даже приглашён на должность

временно исполняющего обязанности заместителя

начальника лагеря по снабжению. Узнав от Брайны, что

вместе с ней прибыло ещё несколько бывших

бобруйчанок, он обещал подобрать землячкам подходящие

рабочие места.

Какая неожиданная удача! Брайна ликовала, она не

могла поверить, что это случилось на самом деле да ещё

так своевременно!

В тот же день был составлен список женщин,

прибывших из Белоруссии, и вскоре все они были

устроены либо по своей специальности, либо на такие

места, где не требовалась твёрдая норма выработки:

рабочими в прачечной и на складах, уборщицами в

столовой, на кухне, в административных помещениях или

мастерских.

Когда в соответствии со списком наступила очередь

Брайны, и она явилась в комендатуру за назначением,

новоявленный покровитель усадил её напротив себя,

справился о здоровье, пожелал держаться и не терять

надежды и сообщил, что для неё ему удалось подыскать и

вовсе «блатное» местечко. Её работа будет заключаться в

раздаче заключённым дневной нормы хлеба по талонам,

которые они получают в своих рабочих командах.

Должность называется «хлеборезка», входит в состав

рабочей команды пищеблока, и требует исключительной

честности, порядочности и неподкупности. Иначе на этом

месте не удержаться, оно на виду у всех – и заключённых,

и начальства. У него самого нет ни малейшего сомнения,

что Брайна полностью соответствует этим требованиям,

поэтому он вдвойне доволен своим выбором.

Среди заключённых рабочее место, доставшееся

Брайне, ценилось как одно из наиболее желанных и

привилегированных, тем не менее, и там трудовой процесс

был весьма напряжённым и утомительным.

Хлебный паёк с указанием его веса выдавался по

предъявленному талону строго в собственные руки

каждому заключённому. Бригадиры имели право

уменьшать паёк тем, кто не выполнял рабочие нормы

выработки. Занятым на особо тяжёлых работах полагалась

увеличенная норма хлеба. Такое разнообразие порций

требовало повышенного внимания и дополнительных

затрат времени на заготовку пайков. Каждый день утром

надо было быстро выдать сотни различных пайков,

поэтому их основная подготовка производилась ночью,

утром шло лишь дополнительное уточнение. Все мелкие

кусочки и даже крошки использовались в довесках, потому

что пекарня, выдавая хлеб, почти не учитывала его

усушку.

В группе хлеборезок трудилось шесть женщин во главе

со старшей. Это была дружная команда честных и

добросовестных работниц, Брайна легко наладила со всеми

хорошие отношения.

Сегодня, спустя годы, многим кажется удивительным и

нелогичным, что даже в специальном концлагере для

«членов семей изменников Родины» («чесеир», как их

теперь всюду сокращённо называли) насильно загнанные

за колючую проволоку женщины, принуждённые оставить

свои прежние профессии и стать столярами, малярами,

швеями, сапожниками, уборщицами или чернорабочими,

продолжали проявлять в труде лучшие качества свободных

людей, добросовестность, взаимовыручку. На самом деле,

объяснение этому феномену простое. Почти все они

действительно были из числа лучших, самых способных и

трудолюбивых, поэтому даже в подневольных условиях

работали творчески, не жалея сил, стараясь любое дело

исполнить как можно качественнее, твёрдо веря, что таким

образом, даже находясь в концлагере, они приносят пользу

своей Родине. К тому же в глубине души у многих жила

надежда, что самоотверженный труд послужит

дополнительным доказательством их верности и

преданности стране, партии, Сталину.

Так прошло более полутора лет лагерной жизни.

Земляк-бобруйчанин, оказавший покровительство Брайне

и другим землячкам, уволился и уехал. А она продолжала

работу «хлеборезки»: научилась быстро разбираться в

талонах, скрупулезно взвешивать каждую пайку, тактично

обращалась со всеми, даже самыми отъявленными

грубиянами. Поэтому заключённые и начальство

относились к Брайне доброжелательно, доверительно, и

это несколько скрашивало унизительные условия лагерных

будней.

Однако моральное самочувствие по-прежнему

оставалось тяжёлым. Продолжался запрет на переписку с

родными. Эта изуверская пытка непрерывно, день за днем,

месяц за месяцем подвергала невыносимым душевным

страданиям матерей и жён, мучительно тосковавшим по

своим детям и мужьям, о судьбе которых им ничего не

сообщали без каких либо объяснений.

Среди жестокого, бездушного и сурового лагерного

начальства, к счастью, оказался один сострадательный и

справедливый человек, заместитель начальника лагеря по

политической части Мишин, которого по аналогии с

успокоительным лекарством заключённые прозвали между

собой Валерьяном Валерьяновичем. Если выдавалось хоть

немного свободного времени, лагерницы выстаивали

длинные очереди, чтобы облегчить душу откровенным

разговором с замполитом, услышать от него слова

надежды. До поры до времени Брайна обходилась без

подобного рода утешений, но настал момент, когда и ей

пришлось обратиться к Мишину в надежде найти защиту

от клеветы.

Нормальная рабочая обстановка в группе хлеборезок

сохранялась до тех пор, пока там по чьей-то протекции не

появилась смазливая, грубая и бесцеремонная эстонка

Эльза. Не прошло и месяца, как она лестью и

подношениями расположила к себе старосту группы

Марапулис, тоже бывшую жительницу Прибалтики. Их

оскорбительные намёки, грязные сплетни, антисемитские

высказывания и анекдоты вскоре вызвали раскол и

отчуждение среди остальных работниц. Вдобавок к этой

нездоровой обстановке вдруг обнаружились случаи

недовеса пайков и общей недостачи хлеба. Возникло

подозрение, будто кто-то из хлеборезок утаивает

отоваренные хлебные талоны и передаёт их своим

знакомым. Эльза, недолго думая, взвалила вину за это на

Брайну, обосновав свою уверенность тем, что у неё много

подруг, а всем хорошо известно, что еврейская религия

обязывает помогать единоверцам.

В том, что Брайна способна на такое, Марапулис

поначалу сомневалась, но Эльза настаивала на своём, и

тогда они решили провести внезапную проверку. Однажды

после ночной смены, когда ничего не подозревавшая

Брайна крепко спала в бараке, Марапулис с Эльзой

обыскали её хлебный мешочек, висевший на гвоздике у

изголовья кровати. Но кроме кусочка хлеба и собственного

талона Брайны там, конечно, ничего не оказалось.

Проснувшись и узнав о тайной проверке, Брайна

поняла, что именно её подозревают в краже хлеба.

Возмущённая до глубины души этим наглым обвинением,

она кинулась на поиски Марапулис и вскоре нашла её в

обществе Эльзы. Брайна потребовала объяснений, и Эльза,

не желая признать свою ложь, глядя куда-то в сторону,

промямлила, что сама видела, как Брайна исподтишка

передавала талон одной из своих подруг.

Ни от кого, даже от злокозненной Эльзы, Брайна не

ожидала такого обвинения, у неё мгновенно перехватило

дыхание, подкосились ноги. Едва владея собой, она

вернулась к работе, но слёзы обиды и отчаяния душили её.

В лагере, среди оклеветанных людей, она снова оказалась

жертвой навета! Сознавать это было нестерпимо больно. К

тому же ей стало казаться, что если на сей раз она не

сумеет защитить себя, её дети в детдоме тоже пострадают

от клеветников.

Необходимо было разоблачить Эльзу. Но как?

Неожиданно возникла идея рассказать обо всём

Мишину. В сильнейшем возбуждении, всё ещё заливаясь

слезами, она поспешила в комендатуру. Перед дверью

замполита, как обычно, стояла очередь из лагерниц, но

Брайна безо всяких объяснений обошла её и ворвалась в

кабинет. Взглянув на Брайну, Мишин сразу понял, что в

этот момент она нуждается в нём больше других. Подав

Брайне стакан воды и усадив напротив себя, он попросил

её не торопясь, подробно рассказать о случившемся.

Она снова залилась слезами, и сами собой посыпались

полные горечи слова о многочисленных переживаниях и

обидах – незаслуженных, несправедливых, нестерпимых. И

лишь в самом конце спонтанной исповеди она рассказала о

клеветническом обвинении в краже хлеба.

Мишин не перебивая внимательно выслушал

сбивчивую речь Брайны и заявил, что немедленно

приступит к разбирательству. Он распорядился перенести

приём остальных посетителей на другой день и тут же

вызвал к себе Марапулис и Эльзу.

Брайна сидела в коридоре, когда в комендатуре

появилась Эльза. Увидев Брайну, она побледнела и

спросила: «Как мне себя вести, что говорить?». «Это твоё

дело, но лучше бы ты сказала правду», – ответила Брайна.

Затем в себя кабинете Мишин усадил Эльзу и Брайну

лицом к лицу, Марапулис ожидала в стороне. Замполит

приказал Эльзе рассказать, в чём она обвиняет Брайну с

указанием точных фактов и фамилий всех замешанных в

этом деле лиц. Услышав столь жёсткие требования, Эльза

стала путаться, что-то неуверенно мямлить о своих

подозрениях и выводах. Мишин резко прервал её: «Кому

конкретно Гершон передала хлебный талон? Назовите

фамилию!» Опустив глаза и запинаясь, Эльза хрипло

отвечала: «Фамилии назвать не могу, но не зря же все её

еврейские подруги крутятся вокруг неё». «А что вы на это

скажете, Гершон?» – обратился Мишин к Брайне. «Могу

только сказать, что эти обвинения – грязная ложь и

клевета!» – едва сдерживая рыдания, ответила Брайна.

Несколько минут Мишин молчал, затем, обращаясь к

Эльзе, твёрдо заявил: «Вы оклеветали Гершон только

потому, что она еврейка! Я снимаю вас с работы

хлеборезки, а Гершон продолжит там трудиться. Вы,

Марапулис, завтра же проведёте в пищеблоке собрание и

объявите всем о моём решении». После этого замполит

вызвал дежурного врача, поручив ему проверить состояние

здоровья Брайны и оказать ей необходимую помощь.

Позже всё случившееся подробно обсуждалось в

бараках и улучшило настроение многим женщинам, ведь

им так хотелось верить, что если даже в лагерном

руководстве есть люди, подобные Мишину, то

справедливость, несмотря ни на что, восторжествует на

белом свете и в их собственной судьбе.

Как могли, женщины пытались скрасить свою

однообразную, монотонную лагерную жизнь. Они

организовали было художественную самодеятельность, но

редкие концерты в клубе не столько развлекали и

отвлекали их, сколько усиливали тоску по всему, с чем их

разлучили. А переписка с теми, кто остался на воле, по-

прежнему была запрещена.

Между тем, политическая ситуация в стране начала

понемногу смягчаться. Малограмотного, недалёкого и

жестокого наркома внутренних дел Ежова,

безоговорочного и ревностного исполнителя

спланированных Сталиным массовых репрессий, в конце

1938 года сменил не менее жестокий и циничный, но более

опытный и хитрый политический интриган Лаврентий

Берия, также бывший доверенным лицом Сталина.

В официальной печати даже появились сведения о том,

что прежнее руководство НКВД допускало незаконные

аресты, отдельные случаи превышения власти и

применения недозволенных методов допроса. В марте 1939

года на очередном съезде партии Сталин прямо высказался

о серьёзных ошибках НКВД: мол, в стране незаконно

репрессировано большое количество невиновных граждан,

о чём Политбюро и ему лично, якобы, стало известно лишь

в последнее время, и теперь принимаются срочные меры

по исправлению обнаруженных нарушений.

На самом же деле чекисты просто выполнили

задуманный Сталиным разгром старой ленинской гвардии,

физически устранив прежних активных партийных

деятелей, на смену которым пришли другие, беззаветно

преданные новому вождю молодые партийцы. И это

означало, что пришла пора «прятать концы в воду», т.е.

расправиться с теми, кто осуществлял предыдущие

массовые репрессии.

Этим и занялся новый нарком Лаврентий Берия²⁰, для

начала вдруг одновременно освободив из концлагерей

сотни тысяч чудом уцелевших узников. Полностью

подчинённая властям государственная пресса восторженно

приветствовала «мудрые указания великого вождя».

__________________

²⁰ 25 ноября 1938 года Берия был назначен наркомом внутренних дел

СССР. С его приходом на пост главы НКВД масштабы репрессий

сократились. В 1939–1940 годах было освобождено примерно 150–

200 тыс. человек, не осуждённых в 1937–1938 годах; также на

свободу вышла часть осуждённых и отправленных в лагеря.

Отныне советские люди повсюду продолжительными

аплодисментами и приветственными возгласами встречали

и провожали его стоя. Авторитет руководителя страны

окончательно переродился в персональный культ Сталина.

Однако членам семей «врагов народа» никакие

послабления не предназначались, и в лагере, где

находилась Брайна, по-прежнему сохранялся строгий

запрет на переписку с родными и знакомыми. Два года

пребывания за колючей проволокой при полном неведении

о судьбе своей семьи и детей серьёзно подорвали психику

эмоциональной и впечатлительной Брайны. Временами её

охватывало ощущение нереальности всего происходящего,

наваливалась глубокая апатия. Спасали лишь верные

подруги по несчастью, оказывая Брайне «скорую

психологическую помощь» то уговорами, то шутками, а то

и крепкими нецензурными выражениями или даже

чувствительными пощёчинами.

Глава 10

Глубокой осенью 1939 года Мишин, наконец, сообщил

Брайне, что ей разрешена переписка с родственниками – но

не более одного письма в месяц – и назвал адрес детского

дома, где находились её дети. За долгое время это был

первый по-настоящему счастливый день в жизни Брайны!

Она немедленно отправила детям первую весточку.

Недели через три из Дарьевки пришло ответное письмо

Кима и Лены, полное восторженных восклицаний,

ласковых слов, вопросов, добрых пожеланий и

многократно повторённой надежды на встречу.

Слезы безудержно лились из глаз Брайны, когда она

читала покаянные признания Лены о том, что только

теперь она осознала, каким счастьем было просто жить

дома, в своей семье, вместе с умными, заботливыми,

любящими родителями. И как она сожалеет, что по

глупости не ценила этого, капризничала без повода и

порой даже обижала своих самых родных на свете людей!

Горячо и наивно девочка обещала впредь, когда семья

снова соберется вместе, вести себя иначе: уважать

родителей, заботиться о них, быть терпимой и тактичной

со всеми родными и окружающими.

Сердце Брайны переполнялось сочувствием, любовью

и благодарностью к своей дорогой доченьке. Как хотелось

прижать её к своему сердцу, успокоить!

Лена подробно описывала, как они с Кимом попали в

детский дом, как теперь живут, учатся, работают. Затем с

искренним восторгом переходила к описанию того, как

дети готовятся к встрече 22-й годовщины Октябрьской

революции, какую любовь и благодарность за своё

счастливое детство они испытывают к великому и

мудрому вождю – товарищу Сталину. Под воздействием

официальной пропаганды девочка совершенно не замечала

кощунственного значения своих слов. Она с гордостью

сообщала матери, что стихи о Сталине её собственного,

лениного, сочинения поместили в школьной стенгазете:

«Он человек с головою ученого,

с руками рабочего-трудовика,

носит одежду простого солдата,

нет у народов любимей отца!»

Совершенно не догадываясь, Лена адресовала эти

восторженные слова именно тому, по чьей милости была

так грубо исковеркана её собственная судьба, судьба всех

её близких и ещё великого множества порядочных и ни в

чём неповинных советских людей. В незрелых, наивных

детских строках отразилось повсеместно царившее в те

годы в СССР преклонение перед «великим вождём всех

народов» – практически воплощённым богочеловеком.

В бараке, где жила Брайна, это письмо стало первой

весточкой с воли, прервавшей долгую, мучительную

неизвестность, к тому же весточкой от детей, за которых у

каждой женщины сердце болело больше всего. Знакомые и

незнакомые солагерницы со слезами на глазах читали и

перечитывали письмо Лены и Кима, укреплявшее в них

надежду на долгожданные добрые вести и от собственных

родных. Многие матери подруг, о которых упоминала

Лена, находились в том же лагере, что и Брайна, для них

это письмо стало не меньшей радостью.

Даже стихотворение, посвящённое вождю, было

воспринято среди жён «врагов народа» с пониманием и

одобрением. Брайна неоднократно выслушивала от них

похвалу Лене за её патриотизм, преданность делу

коммунизма и советской власти. Несчастные женщины,

репрессированные и униженные, верили, что Сталин

ничего не знал о кошмаре, творившемся по всей стране, и

что на самом деле некие «враги», пробравшиеся в НКВД,

расправились с их мужьями, а потом и с ними самими. А

если кто-то из солагерниц не разделял этого мнения и

думал иначе, они предпочитали молчать: за реальное

понимание происходящего легко было схлопотать

дополнительный лагерный срок.

С началом переписки повеселела и Лена: воспрянула

надежда на скорый пересмотр нелепых обвинений её

родителей, на полное и справедливое их оправдание, на

возвращение в Минск, в прежнюю, такую желанную,

нормальную жизнь.

Но прошел ещё целый год, а всё оставалось по

прежнему: мама в том же лагере, об отце вообще ни слуху,

ни духу! Лена всё серьезнее задумывалась о причинах

того, что произошло с её семьей, тщетно пытаясь найти

объяснение этому. Как-то в школе, прямо во время урока,

эти размышления спонтанно нахлынули на неё, захватили,

и вскоре появилось новое стихотворение «Маме».

Ты теперь не со мной,

Ты теперь далеко,

Почему это так, я не знаю.

Ты ж чиста, как кристалл,

СССР ты верна,

В этом я весь народ уверяю!

Так любила страну

И работу свою!

Как старалась, детей обучая,

Чтобы жизненный путь их

Был честен и чист!

Всем удачи и счастья желая!

А теперь почему-то

Ты там, далеко,

Почему это так, я не знаю,

Что стране изменить

Ты никак не могла,

Головою своей отвечаю!

В бараке у Брайны это стихотворение пошло по рукам,

подруги по несчастью, едва сдерживая горькие слезы, его

неоднократно переписывали, заучивали наизусть. Вскоре

кто-то подобрал к лениным стихам подходящий мотив –

так родилась новая лагерная песня, присоединившяся ко

множеству других баллад о любви, разлуке, верности и

надежде, созданных на стихи узников и чудом

передаваемых из одних мест заключения в другие, а также

из неволи – на свободу.

С каждым новым письмом дочери самочувствие и

настроение Брайны постепенно улучшалось. Искренние

послания Лены, полные любви и нежности, дополненные

трогательными каракулями и рисунками Кима, стали тем

спасительным стимулом, в котором так нуждалась

истерзанная невзгодами душа матери. Добавила радости и

неожиданно прибывшая из Минска, от Иды, посылка, в

которой оказались очень нужные теплые вещи, мыло,

сахар. К ним прилагался адрес и короткая записка от

сестры Гени.

Начавшаяся переписка с родными вскоре овладела

всеми помыслами Брайны, приглушив горестные

переживания, связанные с лагерным бытом. Ожило и

окрепло убеждение, что смысл её жизни состоит в том,

чтобы выстоять, выжить в заключении, а затем вновь

соединиться с детьми, найти Йошку и сделать всё

возможное, чтобы помочь ему!

Лена так подробно и красочно описывала место, где

находился их детский дом, что перед сном, лёжа с

закрытыми глазами на нарах, Брайна отчетливо

представляла, как она приезжает в Шполу, затем

направляется в Дарьевку, проходит сквозь запущенный

парк к старому особняку, поднимается на второй этаж и

среди других детей отыскивает глазами Лену и Кима. Она

радостно кидается вперёд обнять их, но не успевает: всё

вмиг исчезает, как мираж… И снова в её жизни только

лагерь, барак, бесконечные серые тоскливые будни…

В ответных письмах детям Брайна не упоминала ни о

суровых условиях, в которых находилась, ни о своих

душевных переживаниях, так как не сомневалась, что

бдительная цензура – все письма с воли и на волю

тщательно перлюстрировались – всё равно не пропустит

«клевету на советские порядки», а в наказание переписку

могут снова запретить.

Да и детей огорчать не хотелось. Её, преданную и

заботливую мать, к тому же профессионального педагога,

угнетало чувство вины за то, что она не принимает участия

в их воспитании. Поэтому, как только с началом переписки

появилась хоть небольшая возможность для этого, она

стала настойчиво привлекать внимание Лены и Кима к

вечным темам добра и зла, регулярно обсуждала с ними

хорошие и дурные качества людей, ссылаясь на

прочитанные ранее книги и новые советские кинофильмы,

которые изредка демонстрировали в лагерном клубе.

Анализируя поведение литературных и киногероев, их

положительные или отрицательные поступки, Брайна

обязательно интересовалась мнением своих детей и таким

образом ненавязчиво старалась влиять на их образ

мышления, воспитывать в них доброту, порядочность,

честность. А по их искренним ответам глубже узнавала,

какими они стали за два года вынужденной разлуки. Лена с

интересом обсуждала с мамой эти жизненно важные

проблемы, беседовала о них с Кимом и с радостью

отмечала, что все они – единомышленники.

Брайна постоянно просила детей больше писать ей об

их жизни – учёбе, быте, труде, увлечениях. Эти

подробности были очень важны для неё: всё, что сообщала

Лена, приносило облегчение и радость. Брайна могла быть

спокойной за взаимоотношения своих детей – они никогда

не ссорились, были дружны и привязаны друг к другу.

Лена преданно заботилась о брате, всегда была готова

помочь ему советом и делом. Комната, где она жила с

подругами, стала для Кима надёжным приютом и

убежищем от слишком агрессивных порой и буйных

мальчишеских затей. Учёба в школе обоим давалась легко,

из класса в класс дети Брайны переходили с неизменными

похвальными грамотами.

Оба очень любили читать, хотя относились к чтению

по-разному. Лена подбирала книги в соответствии со

школьной программой или по рекомендации

библиотекаря. Читала не торопясь, долго размышляя,

делая выписки.

Ким же читал запоем всё, что попадало ему в руки:

сказки, приключения, фантастику, романы, рассказы,

повести... К чтению он приобщился в 9 лет. И сразу

неожиданно для себя открыл в книгах огромный,

разнообразный, необыкновенно привлекательный мир.

Чтение стало не просто увлечением, а настоящей страстью

мальчика.

Очень большое внимание в детском доме уделяли

трудовому воспитанию. Работать должны были все

воспитанники без исключения – от мала до велика. Каждый

день начинался с уборки помещений. По субботам к тому

же протирали окна, выносили во двор и вытряхивали

одеяла, подушки, матрацы. После занятий в школе

приводили в порядок классы, работали в огородах, садах,

зимой очищали от снега все проезды и дорожки. Старшие

дети дежурили на кухне и в столовой, ухаживали за

животными на скотном дворе.

Во время летних каникул детдомовцы работали на

полях и огородах соседнего колхоза, собирали оставшиеся

после жатвы колосья зерновых, убирали овощи, картофель,

свёклу. Об обязанности трудиться им твердили и на

уроках, и на пионерских собраниях, и в ходе

воспитательных бесед, где постоянно прославлялся

свободный, радостный труд сознательного, активного

советского человека, хозяина своей земли, строителя

коммунизма.

Лена очень серьезно относилась к этим призывам,

старалась любое порученное ей дело выполнять тщательно

и добросовестно. Не отказывалась даже от уборки

свинарника, неизменно вызывавшей тошноту. «Я не имею

морального права отказываться, если и такая работа

необходима в нашем обществе», – рассуждала девочка в

письме маме. Брайна одновременно и жалела, и одобряла

свою благородную, искреннюю дочку.

Как только предоставлялась возможность, Лена и Ким

старались порадовать друг друга какими-либо подарками.

В дни дежурства Лены на кухне Ким подходил туда в

условленное время, и Лена выносила ему либо аппетитную

мозговую косточку с изрядным количеством мяса на ней,

либо запечённую в духовке, сладкую, как мёд, сахарную

свёклу.

Летом в садах маленький Ким нередко исполнял роль

живого пугала: с помощью трещотки и метлы на длинной

палке отгонял прожоливых птиц от созревающих вишен,

яблонь и груш. В такие дни он снабжал Лену и её подруг

самыми лучшими сочными плодами.

Осенью 1940 года у Лены впервые появилась сердечная

тайна – она познакомилась с молодым человеком,

студентом Киевского пединститута.

А произошло это так.

В детском доме существовала традиция – ежегодно в

конце августа, перед началом нового учебного года,

проводить праздничный «Пионерский костер». Для этого

весь коллектив детского дома в предвечернее время

собирался на большой поляне перед заранее заготовленной

высокой пирамидой из сухих жердей и хвороста. Директор

выступал с докладом об итогах летнего периода, о задачах

на предстоящий учебный год, затем отличившихся

пионеров награждали грамотами и подарками, после чего

под дружные аплодисменты зажигали костер. Сухие ветки

быстро разгорались, и огонь стремительно взлетал на

верхушку пирамиды, вызывая восторженные крики

детворы. Вскоре горящая пирамида рушилась, взметая

снопы искр под новый взрыв восторга присутствующих.

Когда огонь успокаивался, начиналось выступление

художественной самодеятельности: декламация, песни,

танцы, спортивные номера. Обычно такой праздник

продолжался больше двух часов и заканчивался чаепитием

с конфетами и печеньем.

В 1940 году на традиционный костёр пригласили

гостей из пионерского лагеря для детей

железнодорожников, располагавшегося по-соседству с

детским домом. Вожатыми в лагере были студенты из

Киева. В ходе концерта Лена исполняла песню «В далёкий

край товарищ улетает…» из кинофильма «Истребители»,

совсем недавно вышедшего на экраны. Исполнение всем

понравилась, Лене много хлопали, кричали «Бис!».

Потом к ней подошёл один из приглашённых

пионервожатых, сказал, что очень любит эту песню, и

похвалил Лену за эмоциональное и душевное исполнение.

Лене, конечно, было приятно услышать добрые слова от

взрослого симпатичного парня. Они познакомились.

Юноша оказался студентом последнего курса

Киевского пединститута Вениамином Кушнировым. После

первого знакомства и до закрытия лагеря они ещё

несколько раз встречались с Леной, бродили по дорожкам

парка, много и откровенно беседовали.

Веня удивлял Лену серьезными суждениями о жизни,

литературе, искусстве. Так же, как и Лена, он был

высокого мнения о кинофильме «Истребители» и игре в

нём артиста Марка Бернеса. А вот о герое книги «Как

закалялась сталь», которую Лена прочла три раза и всё не

могла ею нахвалиться, отозвался суховато, назвав Павку

Корчагина плодом фантазии кабинетного романтика

революции, хотя и признал, что книга получилась

интересной.

Молодые люди доверительно рассказали друг другу и о

своих судьбах. Родители Вени были партийными

деятелями в Ленинграде. После убийства Кирова, когда в

городе начались аресты, они спешно переправили 14-

летнего сына в Ростов, к тётке, одинокой беспартийной

учительнице, при этом строго-настрого наказав не

подавать никаких знаков о себе и не обращаться к ним до

тех пор, пока сами не объявятся. Через некоторое время

ленинградские знакомые сообщили тётке, что родителей

Вени арестовали, и с тех пор уже 6 лет, как о них ничего не

известно.

Когда пришло время получать паспорт, тётке удалось

договориться, чтобы Вениамина записали русским и к

еврейской фамилии Кушнир добавили окончание «ов». Так

он стал Кушнировым и теперь благодаря этим поправкам

благополучно заканчивал пединститут, намереваясь потом

преподавать в сельской школе под Ростовом. Вениамин

надеялся, что так он обеспечит себе возможность более-

менее спокойно жить и работать.

Беседы с Веней заставляли и Лену задуматься о своем

будущем. Она перешла в выпускной 10 класс, в

следующем, 1941 году, ей предстояло получить паспорт,

аттестат зрелости и, покинув детский дом, начать

самостоятельную жизнь.

То, что для приобретения хорошей специальности

необходимо будет продолжить образование в институте,

сомнений у Лены не вызывало. Она также понимала, что

ей придётся совмещать учёбу с работой, чтобы иметь

средства на жизнь. Посоветовавшись с родными – Брайной,

Геней, Соломоном, Идой, Лена пришла к выводу, что

лучше всего будет вернуться в Минск и поступить в

тамошний университет или пединститут. В Минске она

будет жить вместе с Идой, родные помогут устроиться на

работу, а позже она заберёт из детдома Кима, чтобы вместе

дожидаться возвращения мамы.

Такой план казался вполне осуществимым, и Лена

среди прочего сообщила о нём Вене Кушнирову, с

которым теперь регулярно переписывалась по его просьбе.

В ответ Веня неожиданно предложил Лене вместе с Кимом

приехать к нему, обещая помочь с учебой, работой и

жильём. Он признался, что Лена ему нравится, и выражал

надежду, что в будущем, если она даст согласие, они

соединят свои судьбы.

Лена, хоть и была польщена таким предложением, тем

более, что Веня тоже произвёл на неё хорошее

впечатление, однако твёрдо ответила, что пока не готова

принять его, и поэтому отклоняет, а как в дальнейшем

сложатся отношения между ними, мол, покажет будущее.

Наступил 1941 год. Обстановка в мире день ото дня

становилась всё напряжённее. Фашистская Германия уже

захватила многие страны Европы, в том числе Францию,

воевала с Англией, из разных источников поступали

многочисленные предупреждения и о планах нападения

Гитлера на Советский Союз. Но Сталин упрямо

отказывался им верить, считая их провокациями, и

тормозил принятие необходимых оборонительных

действий.

Из репродукторов по-прежнему звучали бравурные

песни и речи, прославляющие мощь непобедимой Красной

Армии, а в кинофильме «Если завтра война» славная

советская конница с шашками наголо преследовала и

громила врага на его собственной территории.

Шапкозакидательское настроение царило и в народе.

Поэтому Лена, как и большинство советских людей,

строила свои планы, рассчитывая исключительно на

мирное будущее.

Меж тем, страшная война была уже у самого порога.

Глава 11

Тяжелые удары судьбы и вызванные ими глубокие

душевные потрясения не могли не сказаться на

чувствительной натуре Брайны.

В 1940-м, третьем году заключения, здоровье Брайны

пошатнулось. Нервы совсем сдали, появились внезапные

приступы слабости и головокружения, в кистях рук часто

возникала изнурительная ломота. Врачи лагерной санчасти

хоть и оказывали экстренную помощь при обострениях,

лечить болезнь по-настоящему просто не имели

возможности. Боль в руках усиливалась, становилось всё

труднее удерживать нож при резке хлеба, в результате

после нескольких замечаний начальства Брайну отчислили

из хлеборезки. Теперь она числилась разнорабочей, и её

надлежало использовать везде, где потребуются

дополнительные руки.

Вначале она попала на швейную фабрику, где должна

была вышивать узоры на женских платьях. Работа эта

требовала навыков, которых у Брайны не было, а без них

норма обязательной выработки была недостижимой. К

тому же держать иголку в больных руках оказалось ещё

труднее, чем нож, поэтому очень скоро её и тут признали

непригодной.

После этого Брайне доверили должность дворника и

одновременно связной. Она находилась при комендатуре,

отвечала за чистоту прилегающего участка, а когда

требовалось кого-то вызвать или передать что-либо,

отставляла в сторону метлу и отправлялась по назначению.

Но и в этой должности долго работать не пришлось.

В середине 1940 года специальный женский лагерь, где

находилась Брайна, начали расформировывать. Женщин

этапами отправляли в другие места заключения. Брайна

попала в группу, отправлявшуюся в большой лагерный

центр «Бурма», расположенный на окраине города

Караганда.

От железнодорожной станции колонна заключенных в

окружении вооруженной охраны проследовала по

городским улицам. Население высыпало из домов

поглазеть на «преступников». Сзади и по сторонам

пристроились мальчишки. Они дразнились, кидались в

арестанток камешками – было стыдно, горько, обидно…

Районный лагерный центр «Бурма» располагался на

обширной территории и состоял из нескольких не

изолированных друг от друга участков, в каждом из

которых в мужских и женских бараках содержались

уголовники вместе с политическими. Лишь один участок

для самых опасных преступников, так называемая

«подконвойка», был огорожен от остальных колючей

проволокой. Туда и поместили вновь прибывший этап.

Встретили женщин не только неприветливо, но явно

враждебно. Оскорбления, угрозы, грязная ругань так и

сыпались со всех сторон. Позже Брайна случайно узнала,

что такой прием был специально оганизован

администрацией лагеря, заранее предупредившей «своих»

зеков о прибытии жён «изменников Родины и врагов

народа». Отныне этим несчастным, безвинно осуждённым,

в основном образованным, интеллигентным женщинам,

предстояло находиться среди настоящих преступниц –

проституток, воровок, мошенниц и убийц с их привычным

сквернословием, подлостью и ложью.

В первую же ночь на новом месте у Брайны украли

теплые носки. Их так ловко стянули с ног во время сна, что

она даже не почувствовала. Обворованы были и многие

другие женщины – кто больше, кто меньше. Искать

пропажу, заявлять об этом было не только бесполезно, но и

небезопасно. Прослыть доносчиком – значило навсегда

обречь себя на изощренные издевательства или побои

блатной мафии, верховодившей в каждом бараке.

Когда началось распределение новоприбывших по

рабочим местам, Брайна, пересилив опасения и сомнения,

отрекомендовалась в качестве опытной хлеборезки с более

чем двухгодичным стажем. К счастью, на одном из

участков срочно требовалась хлеборезка в связи с

внезапной серьезной болезнью предыдущей работницы.

Но, так как такое место очень высоко ценилось, кадровик,

распределявший людей, решил повременить с назначением

Брайны, чтобы убедиться в отсутствии другой, возможно,

более подходящей кандидатуры.

Брайну отправили обратно в подконвойку, несколько

дней она занималась уборкой барака в ожидании своей

участи, почти не надеясь на удачу. Но госпожа удача на

сей раз улыбнулась Брайне. Её перевели на центральный

участок, где находились пищеблок, пекарня, баня, клуб,

ремонтные мастерские и склад. Начальство не допускало

туда матерых уголовников, опасаясь за сохранность

материалов и продовольствия, поэтому здесь работали в

основном заключенные-специалисты. Они-то ежедневно и

получали из рук Брайны свой хлебный паек.

Поселили её в женском бараке, где большинство

составляли политические заключённые. Это была ещё одна

удача, т.к. там соблюдались относительно спокойные

условия проживания и особенно ночного отдыха. Условия

работы оказались несколько легче, чем в Акмолинске.

Здесь Брайна была в хлеборезке одна, сама себе хозяйка.

Она должна была ежедневно получить в пекарне около

30 буханок хлеба, развесить их на пайки и раздать

работающим на участке зекам в соответствии с

предъявленными ими талонами. Кроме того Брайна

распределяла по другим участкам обеденные талоны. Хотя

приступы общей слабости повторялись, а боль в руках не

проходила, Брайна не подавала вида, терпела и успешно

справлялась с работой, отчётливо сознавая, что только

счастливая случайность спасла её от несравнимо более

тяжелой, опасной и унизительной участи.

Вначале заключенные отнеслись к новой хлеборезке с

недоверием и подозрительностью. Они не сомневались,

что она будет так же, как её предшественница, наживаться

за их счет. В первое время Брайна слышала в свой адрес

только грубости, упрёки и угрозы. Почти каждый требовал

заново взвесить пайку у него на глазах. И каково же было

удивление людей, когда они убеждались, что вес хлеба

оказывался даже чуточку больше нормы!

Это являлось личным достижением Брайны.

За счет особо тщательного оберегания хлеба от

высыхания ей удавалось с пользой для каждого

заключённого использовать тот небольшой допустимый

перевес на усушку, который законно полагался при

получении свежего хлеба в пекарне. Никто из

заключённых не мог себе даже представить, что пайка

самой Брайны при этом частенько состояла из мелких

хлебных обрезков и крошек и, на всякий непредвиденный

случай, она забирала её в последнюю очередь.

Заключённые же были уверены, что у неё всегда можно

было раздобыть хлеб. Поэтому то одни, то другие

подкарауливали Брайну в укромных местах и предлагали в

обмен на хлеб тёплые вещи, мыло, чай, однако встречали

категорический отказ даже начинать разговор на эту тему.

Так мало-помалу среди зеков распространилось мнение,

что хлеборезка Брайна просто помешана на честности,

ведёт себя как «собака на сене», и никакие «гешефты» с

ней не сделаешь. Такое мнение ещё более окрепло после

уж вовсе непостижимого для них поступка Брайны.

Это случилось в один из обычных рабочих дней.

Брайна заканчивала развеску своих пайков, как вдруг

обнаружила, что на полке остаётся ещё несколько целых

буханок хлеба. Она изумилась, ужаснулась, бросилась

проверять весы, пайки, сверять разнарядку, считать

талоны… Всё оказалось в порядке, как обычно, но на

полке, тем не менее, красовались шесть лишних буханок.

Не раздумывая, Брайна бросилась в пекарню и заявила

об этом. Оказалось, весовщица перепутала гири и не

заметила, что выдала Брайне бОльший вес, чем

полагалось. Вся бригада пекарей могла от этого серьёзно

пострадать и была искренне благодарна Брайне за её

бдительность и честность. С тех пор, отпуская Брайне

хлеб, весовщица не забывала прибавить ей «на усушку»

небольшую дополнительную порцию.

А вот в бараке никто из заключённых товарок не

только не одобрил поступка Брайны, но и счёл его

большой глупостью, сожалея о бездарно упущенной ею

возможности помочь себе и другим.

Постепенно Брайна освоилась настолько, что знала по

имени каждого своего «клиента» и наизусть помнила вес

положенной ему пайки. А заключенные, убедившись, что

Брайна никогда не обвешивает, никому не оказывает

предпочтения и всегда выдает хлеб вовремя, перестали

ругаться и грубить, а иногда даже не скупились на слова

благодарности и похвалы.

В конце рабочего дня, подведя итоги для отчета и убрав

помещение, Брайна могла позволить себе спокойно

перечитать письма Лены, которые хранились здесь же в

укромном месте. Содержательные, интересные письма,

наполненные искренней теплотой дочерней любви,

заботой, сочувствием и светлыми мечтами о желанной

встрече, являлись для Брайны среди мрачной лагерной

обстановки бесценным и спасительным средством

утешения. Они ободряли, поддерживали, укрепляли

надежду на возвращение в семью, в столь желанную

нормальную человеческую жизнь.

Временами Брайна ухитрялась даже выкроить время

для чтения художественной литературы из скудной

лагерной библиотеки. Забывая в эти минуты обо всём, она

радостно погружалась в горячо любимый с детства

чудесный мир книг, из которого так нелегко было потом

опять возвращаться в лагерную действительность.

Иногда воскресными вечерами в клубе

демонстрировались советские кинофильмы, о которых с

похвалой отзывалась в своих письмах Лена:

«Истребители», «Девушка спешит на свидание»,

«Подкидыш», «Учитель». Брайна старалась не пропустить

их и, глядя на экран, живо представляла своих детей в

клубе детского дома на сеансе того же фильма – ей

казалось, что они снова рядом с ней, снова вместе… Эта

иллюзия ненадолго вызывала сладкое чувство

умиротворения.

Серые лагерные будни тянулись день за днём. Весной

1941 года Брайна неожиданно встретилась в пекарне с

Мишиным, бывшим заместителем начальника

Акмолинского лагеря, порядочность которого она

запомнила навсегда.

Мишин прибыл в Бурму по служебным делам и зашёл

в пекарню познакомиться с организацией тамошнего

производства. Брайна бросилась к нему навстречу, как к

родному человеку, коротко напомнила о себе, ещё раз

горячо поблагодарила за проявленную им чуткость и

справедливость. Мишин был явно тронут этим искренним

порывом, но холодно, ровным голосом ответил, что лишь

выполнял свои обязанности, тут же повернулся к

сопровождающим и продолжил обход.

Такое поведение не на шутку огорчило Брайну. Она

ожидала, что её кумир если не посочувствует, то хотя бы

скажет доброе слово. Увы, пришлось разочароваться и в

том единственном представителе лагерного персонала,

которого она до этой минуты считала порядочным

человеком.

Наступило лето. В конце июня до заключенных

докатилась весть о том, что Германия всё же напала на

Советский Союз. Новость встретили довольно спокойно –

издалека казалось, что Красная Армия легко одолеет

фашистов и война будет недолгой. Но в июле неожиданно

снова была полностью запрещена переписка для всех

заключённых. По инерции какое-то время письма с воли

ещё продолжали поступать, но с каждым днём они

становились всё тревожнее и тревожнее.

Глава 12

Война началась ночью 22 июня 1941 года, и Минск

оказался в числе первых атакованных фашистами городов.

В четыре часа утра десятки немецких самолетов обрушили

на спящий город сотни бомб.

Геня, разбуженная взрывами, ещё не полностью очнув-

шись от сна, схватила на руки свою трехмесячную дочку

Раю и бросилась из дома на улицу. Там творилось что-то

невообразимое: гремели взрывы, рушились и горели дома,

люди в панике метались, ища спасения от бомб и

пулеметов, в страшных позах лежали неподвижные тела,

кричали раненные. Какой-то военный настойчиво

призывал всех спускаться в подвал.

Геня последовала его совету. В подвале было тесно,

темно, душно. Плакали дети. Со всех сторон слышалось:

«Война… немцы… наши…». В последующие дни налеты

повторялись. Немцы бомбили железнодорожную станцию,

казармы воинских частей, государственные учреждения,

доставалось и жилым кварталам. Город был объят

пожарами. Было много жертв.

Геня очень волновалась за своего мужа, молодого

журналиста, буквально за два дня до начала войны

выехавшего по делам в Брест. Если бы он вернулся, они бы

вместе решили, что делать. На третий день в комнату на

улице Немиге, где проживала семья Гени, забежал её брат

поэт Геннадий. Он сообщил, что союз писателей, в

котором он состоял, получил указание властей срочно

эвакуировать писателей и их семьи. Для этого на товарной

станции уже подготовлено несколько пассажирских

вагонов.

Геннадию и его жене выделили два места в одном из

этих вагонов. Поезд отправится завтра рано утром, пока

неизвестно куда. От военных стало известно, что немцы

быстро продвигаются к Минску, и маловероятно, что их

смогут остановить. Геннадий считал, что в этой обстановке

нельзя ждать ни одного дня – Гене необходимо сегодня же

уезжать на восток вместе с Раей и Идой. С собой нужно

взять только документы, деньги, самую необходимую

одежду и немного провианта. При этом он отдал Гене свой

вещмешок, в который, по его мнению, должно было

поместиться всё её имущество. Больше он ничем не мог

помочь своей сестре.

Геня отчётливо сознавала опасность промедления. Ещё

до начала войны она знала, что фашисты в Германии и

завоёванных странах репрессируют евреев. Не теряя

времени, быстро собравшись и оставив на видном месте

записку для мужа, Геня заперла комнату и вместе с дочкой

отправилась на улицу Островского, где застала Иду

сидящей на кровати в полной растерянности. Но Геня

умела, когда нужно, быть настойчивой и убедительной.

Вскоре обе женщины с заплечными мешками и

ребенком на руках направились на железнодорожную

станцию, надеясь выехать на восток первым же эшелоном.

Ида была нездорова, она прихрамывала и тяжело дышала.

На привокзальной площади стояли, сидели, суетились

люди с чемоданами и узлами. С первого взгляда было

заметно, что они встревожены, что тут царит неразбериха.

С трудом протиснувшись на перрон, женщины увидели

ужасную картину почти полностью разрушенной станции:

разбитые вагоны и платформы, торчащие искорёженные

рельсы, дымящиеся воронки, горящие обломки

станционных сооружений. Бригада рабочих в спешке

приводила в порядок наименее пострадавшие пути. Было

ясно, что выехать отсюда не удастся.

Женщины растерялись, их надежды на спасение

рушились. В этот момент на подоконник большого окна

взобрался офицер и рукой призвал всех к вниманию. Люди

сгрудились вокруг. От имени военного коменданта

станции офицер заявил, что эвакуация гражданского

населения со станции Минск в ближайшие несколько дней

производиться не будет, поэтому людям следует

самостоятельно направляться на другие крупные

железнодорожные узлы.

Люди вокруг оживлённо обменивались мнениями. Геня

услышала, как солидный мужчина в форме убеждал свою

собеседницу в необходимости, не откладывая ни минуты,

нанять подводу и ехать в Борисов, куда, как ему известно,

уже отправлено несколько пустых эшелонов для эвакуации

населения. «На днях немцы могут быть здесь!» – услышала

Геня, и эти слова заставили её принять бесповоротное

решение немедленно направиться в Борисов,

расположенный примерно в 60 километрах от Минска в

сторону Москвы.

На попутный транспорт надежд почти не было, и

слабая, болезненная Ида, для которой пеший переход был

непосилен, с горьким сожалением рассталась с Геней и

маленькой Раей, пожелав им удачи. Она вернулась в свою

комнатушку растревоженная, испуганная, одинокая,

надеясь только на милосердного Б-га.

К утру следующего дня Геня добралась до Борисова,

пройдя почти весь путь пешком, держась рукой за

попутную перегруженную телегу, в которую хозяева

разрешали ей время от времени положить ребенка.

На здешнем вокзале тоже толпился народ с вещами,

ожидая, когда подадут очередной состав под погрузку, а на

путях стоял готовый к отправке эшелон. Геня с Раей на

руках обходила вагон за вагоном, упрашивая людей

пустить их, наконец, какие-то сердобольные женщины

сжалились и за руки втащили Геню с ребенком внутрь. Так

они очутились в поезде, отправлявшийся в далекий

Ташкент.

Дня через три после её отъезда в Минск вошли

немецкие танки, но об этом Геня узнала намного позже. А

во время долгого и нелёгкого пути в эвакуацию она часто

думала об Иде, ей хотелось верить, что Красная Армия

остановит немцев, и Ида успеет спастись.

Но несчастной беззащитной Иде довелось испить до

дна горькую чашу унижений, страданий, смертельного

ужаса и безвыходной обреченности, уготованную евреям

немецкими фашистами и их белорусскими

приспешниками. Одно из первых распоряжений новой

власти обязывало всех евреев под страхом смерти

постоянно носить на верхней одежде нашитые спереди и

сзади желтые метки, а также немедленно переселиться в

специально отведённый для них участок города –

огороженное колючей проволокой гетто, состоящее из

нескольких уцелевших улиц, примыкавших к Юбилейной

площади. Здесь же располагался марионеточный орган

еврейского самоуправления – «юденрат». Он вёл учёт

жителей гетто, под контролем эсэсовцев размещал

переселенцев, формировал из работоспособных мужчин и

женщин рабочие бригады, которые использовались

немцами при очистке улиц, ремонте домов, городских

коммуникаций и железной дороги.

В гетто действовали жестокие порядки: евреям

запрещалось ходить по тротуарам, собираться даже в

небольшие группы, громко разговаривать, пользоваться

освещением в тёмное время суток, выходить из дома в

сумерки. При любом нарушении этих порядков патрули

открывали стрельбу, и каждый день их жертвами

становились дети, женщины, старики.

Дом, в котором жила Ида, находился в пределах гетто,

совсем близко от Юбилейной площади, поэтому ей не

пришлось никуда переезжать, но к ней подселили семью из

четырех человек: пожилую женщину с дочкой и двумя

внучками. Стало тесно, но Ида быстро нашла общий язык

с новыми жильцами и предоставила в их распоряжение всё

свое небогатое имущество. Они, в свою очередь, делились

с Идой скудным пропитанием, которое с опаской для

жизни удавалось выменять на одежду и другие ходовые

товары у спекулянтов, регулярно торговавших в укромных

местах у проволочного заграждения.

Ида выходила за ворота своего дома только в самых

крайних случаях. Она страшно боялась рыскающих по

улицам злобных эсэсовцев с их жуткими черепами на

рукавах и вечно пьяных белорусских полицаев, ощущая

себя перед ними беспомощной и беззащитной жертвой.

Кто кроме Всевышнего мог защитить или хоть немного

утешить немолодую слабую женщину в нечеловеческих

условиях гетто?!.. К нему, милосердному, всевидящему,

ежедневно обращалась Ида с молитвой о своём спасении и

спасении дорогих для неё людей: Йошки, Брайны, Гени,

детей: «Барух, ота адонай…».

В Бобруйске из семьи Шведиков к началу войны

оставалась только семидесятилетняя мать Брайны.

Больные пожилые евреи, которые по разным причинам не

смогли эвакуироваться, предвидя приход немцев,

успокаивали себя и других воспоминаниями о довольно

сносном поведении германских солдат во время

предыдущей оккупации ими Бобруйска в 1918 году. Но

немецких фашистов они себе не представляли.

Сразу после захвата города они запретили евреям

ходить по тротуарам и приказали носить желтые звезды.

Затем их вынудили покинуть свои жилища и собраться в

нескольких выделенных для них домах. Все, кто не смог

или не успел туда перебраться в назначенный срок, были

зверски убиты полицаями. А через несколько дней пришёл

черед остальных. Как скот, по эстакаде, людей загоняли в

грузовики и вывозили в деревню Каменку, где советских

военнопленных заставили вырыть две огромные ямы. В

невменяемом состоянии, под злобную ругань и избиение

полицаев, несчастные жертвы покорно раздевались и

брели под пули палачей…

Глава 13

Узнав о начале войны, обитатели детского дома сперва

потешались над немцами, которым теперь якобы

предстояло испробовать на своей шкуре несокрушимую

мощь Красной Армии. Но уже через неделю среди

сотрудников пошли разговоры о возможной эвакуации

вглубь страны.

Чуть ли не каждый день, не веря своим глазам, дети и

взрослые наблюдали, как группы самолетов с крестами на

крыльях в строгом порядке, как на параде,

беспрепятственно летят на восток, а потом возвращаются

обратно. Все одинаково недоумевали, почему в небе нет

наших, советских, самолетов? И находили утешение в том,

что «там» знают, как нужно действовать, значит, так надо!

Иногда со стороны Шполы доносились глухие взрывы,

там полыхали пожары, поднимались столбы дыма.

Становилось страшно, особенно с наступлением темноты,

но днём опять хотелось верить, что «наши» вот-вот

покажут немцам, «где раки зимуют»!

Между тем из Киева пришло указание временно

вывезти детей в Харьков и разместить там в одном из

пригородных пионерлагерей. Директор попытался

организовать переезд по железной дороге с ближайшей

станции, но оказалось, что пассажирские поезда через

Шполу уже не ходили, а товарных вагонов, оборудованных

для перевозки людей, на станции не нашлось. Удалось

лишь договориться, что на узловой станции Смела,

расположенной в 50 километрах от Шполы, будет

подготовлено для детдома несколько товарных вагонов.

После двухдневных сборов утром 11 июля необычный

караван выступил в пеший поход на Смелу. Две конные

повозки и две большие телеги, запряжённые волами и

нагруженные одеждой, одеялами и провиантом, в

окружении полутора сотен детей и подростков в возрасте

от 10 до 17 лет, а также несколько воспитателей и

учителей во главе с директором двигались в облаках пыли

по просёлочной дороге.

Лена и Ким шли рядом, держась за руки. Лена была

очень озабочена неопределённым положением, в котором

оказалась из-за нападения немцев. В мае она успешно

закончила десятилетку, в начале июня получила аттестат и

паспорт, надеясь в середине июля прибыть в Минск и

подать документы для поступления в пединститут. Лена

даже успела отправить на адрес Иды посылку со своей

одеждой и обувью, но война исковеркала все планы.

Судя по радиосообщениям, фашисты уже неоднократно

бомбили Минск, поэтому ехать туда было опасно и

бессмысленно. Лена понимала, что в такой сложной

обстановке ей не следует отрываться от коллектива

детдома и оставлять Кима. Поэтому вместе со всеми она

решила добраться до Харькова, а там в зависимости от

обстановки будет виднее, как поступить дальше. Все ещё

верилось, что к тому времени немцев непременно

прогонят, восстановится порядок, и можно будет

продолжать действовать так, как было задумано раньше.

На ночлег остановились в деревне, километрах в десяти

от Смелы. Рано утром директор и завхоз оседлали лошадей

и поскакали на станцию уточнять время и место погрузки

детдомовцев в вагоны. Вся колонна быстро приготовилась

к движению, но разведчики долго не возвращались, а когда

вернулись, рассказали о полной неразберихе на станции.

Оказалось, ни о каких вагонах для детдома никто ничего

не знает. Встал вопрос: возвращаться ли обратно в Шполу

или продолжать двигаться дальше в направлении

Харькова, по пути пытаясь сесть в попутный эшелон.

Мнения разошлись, но директор настоял на продолжении

похода.

Обойдя стороной Смелу, караван направился к городу

Черкассы, чтобы там попытаться переправиться через

Днепр. В этих местах он так широко разливается во время

весеннего половодья, что перебраться на другой берег

непросто. Но в Черкассах находился старый действующий

деревянный мост, широко известный в округе своей более

чем четырехкилометровой протяжённостью. У въезда на

мост цепочка красноармейцев сдерживала поток беженцев,

пропуская идущие навстречу воинские части: пехоту,

артиллерию, кавалерию. Пешком проходить по мосту не

разрешалось, и военные, воспользовавшись тем, что у

моста скопилось много телег, рассадили на них

детдомовцев, даже не спрашивая согласия хозяев. Повозки

двигались еле-еле, часто останавливаясь из-за того, что

мост оказался загруженным до отказа.

Когда Лена и Ким находились уже рядом с желанным

берегом, вдруг завыла сирена воздушной тревоги, и на

горизонте показались немецкие самолеты. Их было не

меньше двух десятков. Подлетая к мосту, они выстроились

в линию и по одному стали пикировать, сбрасывая на мост

бомбы. Началась паника: крики, плач, ржание лошадей,

мычание коров, пронзительный свист и взрывы бомб,

грохот зениток, треск пулеметов, – всё слилось в одну

адскую какофонию.

Во время прямых попаданий бомб было жутко видеть

взлетающие вверх тела людей, животных, обломки телег…

Испуганная, бледная Лена крепко держала Кима за руку.

Как и многие другие, они попытались было пробраться

вперед, но это оказалось невозможно: впереди была

непроходимая преграда из плотно сбившихся телег,

лошадей и коров. Детям не оставалось ничего иного, кроме

как спрятаться под ближайшую телегу. Дрожа от страха,

они утешали друг друга, что этот ужас скоро закончится.

Какой бы бесконечной ни казалась бомбежка, но она

действительно наконец закончилась. Вражеские самолеты

улетели, неразбериха, толкотня, крики ещё продолжались,

но движение по мосту постепенно возобновилось. У съезда

с него дежурили сотрудники детдома, направляя детей к

небольшому перелеску недалеко от дороги. За деревьями

находилось небольшое озерцо, на берегах которого

собралось уже немало народу; люди умывались, коровы

пили воду.

Детдомовцы группировались вокруг двух конных

повозок, возле которых хлопотали директор и другие

сотрудники. Детей собирали долго. И часа через два на

горизонте показалась новая группа немецких самолетов.

Снова возникла паника. Директор, надрываясь, приказал

лечь на землю, но многие бросились в воду. «Там вас

поглушат, как рыбу!» – кричал директор, но мало кто его

слышал.

Когда налёт кончился, сделали перекличку. Оказалось,

отсутствует более двадцати детей. Две телеги с

имуществом, запряжённые волами, почему-то не

переправились вместе со всеми, но ждать и искать их не

стали – нужно было срочно покидать опасное место.

Из Черкасс по главному магистральному шоссе на

восток тянулся непрерывный поток беженцев, который

неизбежно тормозил бы движение детской колонны.

Большую опасность представляла и немецкая авиация,

которая всё светлое время суток хозяйничала в небе.

Учитывая эти обстоятельства, директор решил вести детей

проселочными дорогами от села к селу, считая этот путь

более удобным и безопасным, хотя и более долгим.

Где-то ему удалось раздобыть подробную карту

местности с названиями деревень и дорожной сетью. Эта

карта помогла успешно пройти намеченный путь без

слепого блуждания в паутине сельских дорог.

Сделав выбор в пользу такого маршрута, директор

очень надеялся на помощь сельских жителей и не ошибся.

Жалея обездоленных детей, крестьяне в большинстве

случаев тепло и сердечно относились к ним, кормили,

давали приют на ночь, некоторые на своих телегах даже

подвозили их на несколько километров вперёд.

По жёсткому графику движения, составленному

директором, для спасения надо было ежедневно проходить

по 30-35 километров. Через каждые 10-12 километров

устраивали привал. Во время второго, самого длительного,

каждый получал ломоть хлеба и кружку молока из

постоянного запаса, регулярно пополняемого по пути.

На последнем привале обычно приходилось поджидать

отставших ослабевших ребят и размещать их на двух

собственных повозках. Когда, наконец, караван достигал

очередного конечного пункта, где заранее высланный

передовой отряд, состоящий из сотрудников и старших

воспитанников, уже позаботился о горячей пище и ночлеге

для всего коллектива, наступал ежедневный маленький

праздник.

А рано утром следующего дня, как правило,

позавтракав у хлебосольных хозяев, чем бог послал, дети

собирались в условленном месте и шагали дальше. За

первые дни многие натёрли ноги, но быстро избавились от

этого недуга после того, как по совету бывалых людей

стали применять для лечения мочу.

Обувь, часто нуждавшуюся в ремонте, приводили в

порядок сами её владельцы под руководством одного из

учителей, ответственного за сапожный инструмент и

материалы.

Если на пути встречалась река, порядок движения

изменялся: два-три часа отводились на купание и стирку.

Так день за днём отряд беженцев продвигался всё ближе к

Харькову. От надежды на проезд по железной дороге

пришлось полностью отказаться. Никто из взрослых в

точности не знал, какова реальная военная обстановка, где

находятся немцы, и как действует Красная Армия.

Иногда откуда-то со стороны доносилась орудийная и

пулеметная стрельба, были видны вдали пикирующие

самолеты, и это уже никого не пугало – лишь заставляло

ускорять движение. Но стоило только далеко впереди или

сзади показаться приближавшемуся самолету, как

раздавались истошные крики «воздух!», и все моментально

рассыпались по сторонам, прячась в придорожных кустах

и посевах.

Лена в этих случаях вовремя оказывалась рядом с

Кимом, и её рука крепко прижимала его к земле, пока

немецкий летчик, выпустив несколько пулеметных

очередей, не убирался восвояси.

В начале августа колонна детского дома проходила

через большое село, расположенное в 70 километрах от

Харькова. В это время на сельской площади вокруг

полевой кухни расположилась на обед небольшая

советская воинская часть. Увидев усталых детей,

бредущих по пыльной дороге, командир предложил

директору покормить их.

Устроили привал, повар сварил полный котел пшенной

каши, разложил её по кастрюлям, дети расселись вокруг

них и под сочувственные шутки красноармейцев

заработали ложками.

Ким заметил, что Лена с подругами о чём-то

оживлённо беседуют с командиром части, затем к

разговору подключился директор детдома. Было заметно,

что разговор серьёзный, и действительно оказалось, что

Лена со своей одноклассницей Наташей Цаплинской с

разрешения директора упросили командира части подвезти

их до Харькова на своих автомашинах.

Лена объяснила Киму, что очень опасается пропустить

целый год учебы в институте из-за опоздания с подачей

документов. И Наташа очень кстати предложила, пока не

поздно, попытаться поступить в один из харьковских

институтов, а позже, когда обстоятельства позволят,

перевестись в Минск.

В Харькове у Наташи были родственники, и она

заверила Лену, что они разрешат ей первое время пожить у

них. Это предложение привлекало Лену ещё и тем, что,

учась в Харькове, она не порывала бы связь с Кимом, так

как предполагалось, что детский дом разместится где-то

поблизости.

«Срок приема документов в институт истекает, мне

нельзя терять ни дня, поэтому нам придется ненадолго

расстаться, – объяснила Лена Киму. – Но как только

детдом получит постоянное место в Харькове, девочки мне

сообщат, и я сразу же приеду, так что, не беспокойся и не

волнуйся!».

Что мог возразить на это десятилетний мальчик? Ему

было грустно расставаться с заботливой и доброй сестрой,

но он понял, что это важно для неёе, и верил, что разлука

будет недолгой. Они обнялись, Лена поцеловала рыжую

голову брата. Они расставались, не подозревая, что

встретиться им больше не суждено…

На третий день после отъезда Лены детдомовская

колонна, наконец, достигла пригорода Харькова и

расположилась в сквере рядом с конечной остановкой

одного из городских трамваев. Директор поспешил в центр

города заявить об их прибытии и получить дальнейшие

указания.

Харьков отнюдь не выглядел спокойным тыловым

городом. То и дело в полном снаряжении куда-то

направлялись воинские подразделения, катились тяжелые

орудия в конных упряжках. Впервые дети увидели здесь

несколько танков. А в сумерках завыли сирены воздушной

тревоги, в лучах прожекторов замелькали силуэты

самолётов, зенитки открыли по ним частый огонь, где-то

вдалеке послышались взрывы бомб, показались языки

пламени. Война и здесь уже правила свой бал!

Вечером возвратился директор. Все столпились вокруг

него. Он коротко объявил, что в связи изменившейся

военной обстановкой детдом будет эвакуирован по

железной дороге вглубь страны, и в ближайшие день-два

согласуют место назначения, выделят вагоны, и можно

будет отправляться в путь. А пока в связи с возможностью

отстать и потеряться всем строго-настрого запрещалось

отлучаться даже ненадолго.

Ким очень встревожился. Он живо представлял, как

будет волноваться Лена, не зная, куда подевался детдом и

где находится её брат. Ведь она была уверена, что в

Харькове они встретятся. Поэтому он должен срочно

найти и предупредить её! Эта мысль полностью захватила

мальчика. Он не сомневался, что кто-нибудь из подруг

Лены знает, где её можно найти и согласится поехать

вместе с ним. Казалось, на это не потребуется много

времени, тем более, что можно воспользоваться трамваем.

Но никто не решился нарушить запрет и самовольно

отлучиться в город вместе с Кимом. Не удалось отыскать и

адрес родственников Наташи. Выяснилось лишь, что

непосредственно перед отъездом девочки решили подавать

документы в Автодорожный институт.

Узнав об этом, Ким сам туда направился, наивно

полагая, что в институте ему помогут найти сестру. Одна

из старших девочек проводила Кима до трамвая,

попросила кондуктора подсказать, как лучше добраться до

нужного места, высыпала в его карман несколько мелких

монет и строго наказала в любом случае до вечера

вернуться обратно.

Трамвай был уже в центре города, когда вдруг снова

завыли сирены воздушной тревоги. Трамвай остановился,

кондуктор закричал, чтобы все немедленно покинули

вагон. В дверях образовались пробки. Ким барахтался в

толпе, когда какая-то женщина истошно закричала, что у

неё украли кошелек, и тут же крепкий мужчина схватил

его за плечо и поинтересовался, с кем он едет и куда.

Ответ его явно не удовлетворил, он вышел вместе с Кимом

и подвёл его к постовому милиционеру.

«Этот мальчик говорит, что он из детдома и ищет

сестру, а в трамвае у женщины только что украли

кошелек», – заявил мужчина. «Разберёмся!» – ответил

милиционер и, больше ни о чём не спрашивая, быстро

отвёл Кима в отделение милиции, расположенное почти

напротив остановившегося трамвая. Дежурному он заявил,

что привёл бездомного мальчишку, который подозревается

в воровстве. Дежурный, поглощенный какими-то делами,

не отрываясь от телефона, протянул пришедшему ключ и

махнул рукой по направлению к двери в конце коридора.

Несколько шагов по коридору, щелчок замка в двери, и

Ким оказался один в пустой камере.

Всё произошло так неожиданно и быстро, что Ким

несколько минут не мог прийти в себя от потрясения и

растерянности. Наконец собрался с духом и постучал в

дверь раз, другой, третий. Никто не отозвался на стук. К

стенам камеры были прикреплены три небольшие

откидные полки. В полном отчаянии Ким свалился на одну

из них. Мысли о Лене, детдоме, своём положении роились

в его голове, но постепенно усталость взяла своё, и

мальчик незаметно уснул. Проснулся от грубого толчка. В

камере появились трое подростков лет по 16-17. Один из

них стащил Кима с полки, обшарил его карманы, забрал

деньги, снял с его головы кепку и, влепив чувствительный

щелчок в лоб, объявил, что эта полка – его законное место.

Остальные две заняли его приятели.

Едва Ким устроился в уголке на полу, как в камеру

вошли два милиционера и без всяких объяснений стали

избивать всех задержанных. Несколько тумаков досталось

и Киму. Не столько от боли, сколько от страха и обиды, он

громко заревел. Детский плач, видимо, удивил

экзекуторов, один из них обратил внимание на ревущего

мальчишку и поинтересовался, как тот здесь оказался. Ким

объяснил, и милиционер ему поверил.

Он вывел Кима из камеры, попросив дежурного

покормить пацана и помочь ему. Дежурный, недавно

сменивший предыдущего, как оказалось, даже не знал, что

в камере находился малолетка. Он предложил Киму чай,

бутерброды, а сам начал наводить справки о Дарьевском

детдоме. Ким весьма кстати вспомнил, что директор утром

отправился по делам в обком партии, и милиционер стал

вежливо и учтиво обзванивать его отделы. Один за другим

звучали неутешительные ответы, но добросовестный

служака не отступал, и маленькое чудо свершилось!

Директор, заканчивавший оформление документов,

связанных с эвакуацией, в одном из отделов обкома

услышал, как секретарша в телефонном разговоре

упомянула Дарьевский детдом и поинтересовался, в чём

дело. Он тут же подтвердил личность Кима и заверил, что

обязательно заедет за ним.

Никогда и никого в жизни Ким не ожидал с таким

нетерпением и навсегда запомнил тот счастливый момент,

когда его спаситель появился в отделении милиции!

Выяснив причину самовольной отлучки, директор не стал

отчитывать Кима, даже выразил сожаление, что из-за

нехватки времени не имеет возможности разыскать и

забрать с собой обеих девушек, которым, наверняка,

теперь будет совсем не до учебы, когда немецкие войска

рвутся к Харькову, а из срочно города эвакуируются все

государственные предприятия и учреждения. После этих

слов директора тревога Кима за судьбу сестры только

возросла, но поделать он уже ничего не мог.

На следующий день коллектив детского дома,

сократившийся во время 700-километрового пешего

перехода почти на 50 человек, погрузился на станции в три

товарных вагона, оборудованных нарами, и, простояв в

тупике ещё сутки, проследовал по маршруту Харьков –

Саратов.

В конце августа, по прибытии в пункт назначения,

беженцев распределили по разным детским домам

Саратовской области. Ким в составе небольшой группы

получил направление в город Петровск. Перед отъездом

одна из подруг Лены, выполняя заранее полученное от неё

поручение, вручила Киму спичечный коробок, в котором

находилась небольшая фотокарточка Брайны и адрес

Акмолинского лагеря. «Ты должен написать маме письмо,

когда устроишься. Она будет знать твой адрес, сообщит

его Лене, и вы потом сможете встретиться. Запомни: от

тебя теперь зависит судьба всей семьи!» – наставляла Кима

девушка. И этот последний, прощальный знак внимания

заботливой сестры впоследствии действительно сыграл

свою судьбоносную роль.

…Петровский детский дом внешне разительно

отличался от Дарьевского. Он располагался на

обособленном участке города и состоял из пары десятков

зданий, большинство из которых представляло собой

небольшие жилые дома деревенского типа. Среди них

своими размерами и конструкциями выделялись лишь

здания дирекции, пищеблока и клуба. Несколько в стороне

находился «хоздвор» – группа хозяйственных и складских

построек.

На вновьприбывших сразу стали составлять анкеты,

распределяя их по возрастным и учебным группам. Но тут

выяснилось, что личные дела многих детей, в том числе

Кима, отсутствуют – при эвакуации почти весь архив

Дарьевского детдома был утерян. Женщина, оформлявшая

анкету Кима, задавала вопросы и с его слов одну за другой

заполняла графы анкеты. Памятуя наставление Лены, на

вопрос о родителях Ким ответил, что ему о них ничего не

известно. Тогда сотрудница доверительно посоветовала

ему, воспользовавшись неразберихой, изменить свои

анкетные данные: «неблагозвучную», по её мнению,

фамилию Гершон сменить на Ершов, а в графе

национальность вместо «еврей» написать «русский».

«Когда вырастешь, получишь паспорт, и придёт время

устраиваться на работу, поймёшь, как это будет важно», –

внушала опытная чиновница.

Ким и сам уже не раз имел возможность убедиться, что

окружающие, как взрослые, так и дети, сторонятся,

поносят и обижают евреев без всяких причин, просто за их

национальность. Лена объясняла, что это происходит из-за

недостатка культуры, образования и плохого воспитания

людей. Но эти объяснения не приносили успокоения, и

несправедливо обиженный часто сожалел, что родился

евреем, а не русским.

Однако очутившись перед возможностью совершить

для себя «спасительный» переворот, Ким вдруг остро

ощутил недопустимость такого поступка: ведь таким

образом он, по сути, должен был отказаться от своей

семьи, предать родителей и Лену – самых дорогих для него

людей на свете! Даже в свои 10 лет он был в состоянии

осознать это и без колебаний ответил, что не согласен.

Женщина не стала настаивать и внесла в анкету подлинные

данные.

Его зачислили в группу четвероклассников. Так в конце

августа 1941 года в Петровске начался новый этап

детдомовской жизни Кима, но теперь уже без постоянной

заботливой поддержки родного человека, преданной

сестры. Его определили на постоянное место в одном из

жилых домов. Комендант проводил его туда, указал койку

и познакомил с воспитательницей по имени Евгения

Агафангеловна.

Дом состоял из двух помещений: прихожей и спальни.

У входа размещались несколько примитивных

умывальников, а на стене вешалка для одежды – длинная

доска с крючками. Несколько грубо изготовленных столов

и лавок занимали остальную площадь. На одном столе

стояли два ведра с питьевой водой и железные кружки. В

спальне вдоль стен 15 кроватей расставлены таким

образом, что один проход с тумбочкой приходился на две

кровати. Центральное место в доме занимала печка с

чугунной плитой. Почти вся она вместе с топкой

находилась в спальне, только тыльная сторона выступала в

прихожую. Туалет – дощатая будка с двусторонними

входами – находился во дворе.

В этом доме размещалась группа из 12 учеников

третьего и четвертого классов, а также два

старшеклассника, ответственные за порядок, и взрослый

парень-инвалид лет 20-ти из бывших воспитанников по

кличке «Культяпый», которого из жалости оставили при

детдоме в качестве разнорабочего. В детстве он отморозил

себе ноги, обе ступни были наполовину ампутированы,

ходил он в специальных протезных ботинках, но

физически это был крепкий, очень сильный юноша.

«Культяпый» втёрся в доверие к воспитательнице,

подчинил себе старшеклассников и, действуя по принципу

кнута и пряника, единолично властвовал в маленьком

мальчишеском коллективе. Своими повадками

«Культяпый» остро напомнил Киму Гриню из Дарьевского

детдома, о котором он уже почти забыл. А здесь снова из-

за своей национальности сразу попал в число

отверженных. «Жидёнок, да еще рыжий!» – при первой же

встрече с Кимом провозгласил «Культяпый», и эти

прозвища он и его окружение с тех пор употребляли

постоянно.

Ким старался избегать встреч с «Культяпым» и его

подручными. Днём сделать это было нетрудно, но вечером,

после ужина, когда все собирались в доме, ему часто

приходилось терпеть подзатыльники и молча выслушивать

незаслуженные оскорбления, потому что при малейшей

попытке защититься или возразить подручные затевали

перебранку, быстро переходящую в групповое избиение.

При этом сам «Культяпый», явно наслаждаясь такими

сценами, лишь наблюдал и подбадривал своих вассалов.

Выручало Кима чтение книг, ставшее для него

любимым занятием, приносившим ни с чем несравнимую

радость и удовольствие. Он восхищался честными,

добрыми, мужественными литературными героями, их

справедливыми поступками и втайне мечтал о счастливой

встрече с таким человеком, который стал бы для него

старшим другом и надёжным защитником от нападений

«Культяпого» и его братвы.

Согласно установленному распорядку, ежедневно

после обеда два часа отводилось «общественно-полезному

труду». В это время воспитанники занимались уборкой

помещений и территории, разнообразными работами на

хозяйственном дворе. Однажды понадобились помощники

столяру, и Ким попал в их число. С тех пор он стал

постоянно посещать столярную мастерскую. Ему было

приятно находиться в окружении пахнущих сосновой

смолой досок и брусков, нравилось наблюдать за

красивыми то размашистыми, то скупыми движениями

пожилого опытного мастера, в руках которого

незатейливые инструменты превращали грубую заготовку

в изящную привлекательную деталь. С большой охотой

Ким осваивал азы столярного мастерства, и пришел час,

когда он испытал радость «творца» своей первой

табуретки!

Воспитанники детдома учились в городской школе,

расположенной в центре. Путь до неё от детдома занимал

не менее получаса. Чтобы не опоздать на занятия, а перед

этим успеть умыться и позавтракать, мальчишкам нужно

было подниматься очень рано. А это не простая задача! С

ролью будильника успешно справлялась Евгения

Агафангеловна. Рано утром в спальне раздавался голос

воспитательницы: «Дин-дон-дон, дин-дон-дон. От

Советского информбюро!.. В последний час…» По этому

сигналу все просыпались и ещё лежа в кроватях несколько

минут выслушивали сообщение о положении дел на

фронтах.

Увы, вести были неутешительными. Немцы упорно

продолжали наступать. В конце октября Красная Армия

оставила Харьков. Это известие встревожило Кима, но

ненадолго: он был уверен, что Лена вовремя оттуда

эвакуировалась – ничего другого он и представить себе не

мог. В начале сентября он отправил Брайне письмо, в

котором не забыл напомнить, чтобы она сообщила Лене

его новый адрес. Однако время шло, а ответных писем ни

от матери, ни от сестры не было.

Глава 14

В лагерь «Бурма» сообщения о положении на фронтах

доходили нерегулярно и с опозданием. Война почти не

отразилась на лагерных порядках, но запрет переписки

трагически осложнил душевные переживания тех

заключенных, родственники которых оказались в зоне

военных действий. У Брайны было более чем достаточно

причин для волнений. С тех пор, как стало известно о

захвате немцами Минска и Бобруйска, беспокойство за

судьбы матери, сестры, братьев, Иды всё сильнее

овладевало всеми её мыслями.

Тревожные письма приходили от Лены из Харькова.

Она убедилась, что совершила большую ошибку, когда

покинула коллектив детского дома. И хотя, стараясь не

расстраивать маму, пыталась подтрунивать над своим

неопределенным положением, Брайна чувствовала за её

нарочито бодрыми словами растерянность, тревогу и страх

своей неопытной, беззащитной доченьки, неожиданно

оказавшейся в условиях тяжелой нужды и реальной

опасности. Лена с огромным нетерпением ждала ответных

писем мамы и умоляла её поторопиться, но Брайна была

лишена такой возможности, а сердце матери трепетало в

предчувствии беды!

В Харькове поначалу всё у Лены складывалось как

нельзя лучше. Вместе с Наташей она успела подать

документы в приёмную комиссию Автодорожного

института, и в связи с отсутствием конкурса их обеих без

проволочек зачислили в студенты, выдали студенческие

билеты, обещали обеспечить стипендией и предоставить

место в общежитии.

Начало занятий было назначено на 10 сентября, а пока

девушкам предложили за небольшую плату поработать на

уборке учебных корпусов. Для Лены это предложение

оказалось весьма кстати, так как её небольшой денежный

запас был уже на исходе. А через несколько дней Лене

предложили поселиться в частном доме, где институт

арендовал комнату для своих студентов. Она была рада

перебраться в общежитие из квартиры наташиных

родственников, где ей было неловко и неуютно.

Дом, в котором её поселили вместе с тремя новыми

студентками, был окружен большим красивым садом. На

деревьях зрели яблоки, груши, сливы. Хозяйка дома

дружелюбно отнеслась к квартиранткам, девушки тоже

быстро поладили между собой, и Лена с хорошим

настроением ожидала начала занятий, продолжая

подрабатывать мытьем полов и окон в кабинетах и

аудиториях института. Занятая этой работой, она

несколько дней не виделась с Наташей, а встретив, узнала,

что коллектив их бывшего детдома находился в Харькове

три дня, а затем отправился по железной дороге в Саратов.

Наташа успела повидаться со своей сестрой на

товарной станции и там видела Кима, который выглядел

вполне благополучно, но поговорить с ним ей не удалось.

Обо всём этом Лена написала Брайне, и очень сожалела,

что упустила возможность передать ему свой адрес.

Несмотря на всё более тревожную обстановку, в

первых числах сентября начались занятия в институте.

Между тем, немецкие самолеты ежедневно бомбили город,

где-то вдали всё чаще слышалась артиллерийская

канонада. В аудитории явилась лишь небольшая часть

студентов. Рядом с куцым расписанием занятий вывесили

объявление о том, что стипендия в первом семестре

выплачиваться не будет. Многие кафедры и кабинеты

были закрыты. Прошел слух, что часть профессоров и

преподавателей уже выехали из города, а другие готовятся

к отъезду.

Через несколько дней вместо лекции состоялось общее

собрание, на котором представитель дирекции объявил,

что институт временно прекращает свою деятельность из-

за опасности бомбёжек. При этом оратор уверял, что нет

никаких оснований для паники, как нет и необходимости

покидать город, и выражал уверенность, что в ближайшее

время Красная Армия под руководством

коммунистической партии и гениального вождя товарища

Сталина успешно завершит разгром немецко-фашистских

захватчиков, бомбежки прекратятся, и институт

возобновит свой обычный режим работы.

Но эти формальные заверения не могли успокоить

Лену. К такому неожиданному повороту событий она не

была готова и растерялась. Рушились её прежние планы и

надежды, связанные с учебой и проживанием в Харькове.

Интуитивно она предчувствовала надвигающуюся

опасность, и инстинкт самосохранения подсказывал, пока

не поздно, перебираться подальше от линии фронта в

безопасные районы страны. Но ей, одинокой девушке,

почти подростку, без средств, без родных и друзей было

страшно наобум отправиться в неизвестность, где её никто

не ждёт, не знает, не приютит. Как никогда раньше ей был

необходим в эти дни толковый, разумный,

доброжелательный совет матери, самого родного и

преданного человека, но от неё с начала войны не было

никаких вестей. Лена терялась в догадках о причинах

необычно затянувшегося молчания Брайны, а та, в свою

очередь, горевала до изнеможения, лишённая возможности

поддержать советом и добрым словом нуждающуюся в её

помощи дочь.

Мучительные размышления Лены завершились тем,

что из опасения оказаться без крова и средств к

существованию в чужих краях она решила остаться в

Харькове и дожидаться возвращения нормальных условий

жизни и учебы. Такому решению в немалой степени

способствовали ежедневные заверения по радио, что город

никогда не будет сдан врагу, а также пример Наташи и её

родственников, не помышлявших об отъезде.

Как и большинство одурманенных официальной

пропагандой советских людей, Лена искренне верила в те

дни, что беспорядки, вызванные войной, продолжатся

недолго: наверняка великим и мудрым Сталиным все

грядущие события предусмотрены заранее, полная победа

легендарной Красной Армии над фашистами близка, и

вскоре она дождется её вместе с сотнями тысяч

харьковчан!

Окончательно решив остаться, Лена стала искать

работу на заводах, фабриках, в учреждениях. Вопреки её

ожиданиям, это оказалось непросто. Везде требовались

специалисты, а семнадцатилетней девушке со школьным

аттестатом всюду отказывали. Между тем, нужда всё

крепче затягивала свою петлю. До предела износилась

единственная пара обуви – летние босоножки; весь

гардероб состоял всего из двух легких платьев и короткого

осеннего пальтишка. Денег хватало только на хлеб и

молоко, а теперь, после закрытия института, нужно было

самой платить и за квартиру.

В конце концов, Лена была вынуждена обратиться в

большой ресторан, где требовались официантки, хотя

именно эта работа ей не нравилась и казалась

унизительной. Заработок официанток в ресторане был

небольшим, зато бесплатно полагалось приличное

питание. С первой же зарплаты Лена приобрела на рынке

подержанные, но крепкие туфли, платье, внесла свой взнос

за квартиру. Она повеселела, дела пошли на поправку,

даже регулярные бомбежки казались уже не такими

опасными, как раньше.

Но в конце октября пришла настоящая беда:

нежданная, страшная, непоправимая. После ожесточённых

боёв в город вошли немецкие войска. Смертельная

ловушка захлопнулась. На несколько дней жизнь в городе

замерла. Затем объявилась новая власть и городская

управа, созданная оккупантами. По радио, в газетах, на

щитах для объявлений распространялись устрашающие

распоряжения о новых порядках, за неподчинение

которым грозил расстрел.

Одним из первых приказов все домовладельцы вместе с

уполномоченными управы обязаны были в кратчайший

срок произвести регистрацию всех проживающих в городе

лиц с обязательным указанием их национальности и

вероисповедания. Евреев, которых официально начали

именовать не иначе как жидами, следовало вносить в

отдельные списки на специально предназначенной для

этого бумаге жёлтого цвета. Жидам запрещалось

пользоваться городским транспортом, передвигаться по

тротуарам, на верхней одежде спереди и сзади им

предписывалось носить отличительные жёлтые метки

определенного размера.

На трамвайных остановках, в витринах магазинов, на

афишных тумбах появились плакаты и карикатуры,

обвиняющие евреев в самых невероятных преступлениях.

Для Лены всё, что происходило в городе после прихода

фашистов, было настолько неестественным, что казалось

каким-то кошмарным наваждением. Она никак не могла

взять себя в руки, сосредоточиться и обдумать, как ей

следует поступать в этой страшной обстановке.

Испуганная, растерянная, несчастная и одинокая, Лена

отсиживалась в своей комнате, где её однажды застала

хозяйка дома, решительно заявив, что Лена ради своего

спасения должна скрыть свое еврейское происхождение.

Она посоветовала Лене, пользуясь тем, что соседи знают о

ней только то, что она студентка из детдома и внешне не

выглядит типичной еврейкой, аккуратно исправить в

студенческом билете фамилию Гершон на Герман, после

чего смело утверждать, что она русская. Паспорт

следовало надежно спрятать в подполье до лучших времен,

а везде, где потребуется, предъявлять только студенческий

билет. На вопросы о паспорте или свидетельстве о

рождении заявлять, что незадолго перед приходом новой

власти свидетельство было сдано в милицию для

оформления паспорта, в результате и паспорт не был

получен, и свидетельство пропало.

Лена с глубокой благодарностью последовала советам

своей спасительницы и даже воспряла духом. Хозяйка

зарегистрировала Лену в районной управе в качестве

русской студентки и посоветовала ей не сидеть дома, а

подыскать работу там, где ей будет спокойнее и

безопаснее. Лена возвратилась на прежнее место в

ресторан, где уже были новые хозяева и новые порядки, но

её приняли без обычной волокиты, так как персонал её

помнил и относился дружелюбно. Ресторан часто

посещали немецкие офицеры, чиновники, местные

полицаи. Обслуживая их, Лена никак не могла справиться

с волнением и страхом. Это доводило её к концу смены до

изнеможения. Но и после работы, в своей комнате, не было

покоя от постоянного ощущения опасности, обречённости,

безысходности. Вновь и вновь, обливаясь слезами, горько

сожалела Лена о своих поспешных, недальновидных

действиях, приведших её в западню, из которой она не

видела выхода. В безнадёжной тоске она обращалась с

мольбой о спасении к провидению, к образам своих

родителей и родных, образу великого и мудрого вождя и

учителя Сталина.

Глава 15

Петровск находился на расстоянии сотен километров

от линии фронта, и был недосягаем для немецкой авиации.

Видимо, это, а также наличие железнодорожной станции с

первых дней войны сделало город довольно значительной

базой снабжения фронта. Здесь на заводе, эвакуированном

с Украины, выпускались боеприпасы, на швейной фабрике

шили армейское обмундирование, на консервном заводе

изготавливали продовольственные полуфабрикаты для

солдатских кухонь, а в большом местном госпитале

лечились и набирались сил раненые красноармейцы и

командиры.

На предприятиях большинство работников составляли

местные женщины и подростки, мужья, братья и отцы

которых находились в действующей Армии. Тыловики

самоотверженно трудились в три смены, не жалея сил и не

просто подчиняясь жёстким военным порядкам и

дисциплине, но и потому, что официальный

патриотический призыв: «Все для фронта, все для

победы!» совпадал с их сокровенным желанием помочь

своим мужчинам поскорее победить врага и вернуться

домой. Ради этого они безропотно примирились с тем, что

из свободной продажи в магазинах начисто исчезли

продовольственные и промышленные товары и за хлебом,

солью, крупой, керосином, мылом, которые теперь

продавались по спискам в строго ограниченном количест-

ве, приходилось простаивать в многочасовых очередях.

Основными продуктами питания становились картошка и

капуста, выращенные на собственных огородах.

В детском доме осложнения военной обстановки

наиболее заметно отразились на рационе питания. В

августе, когда Ким прибыл в Петровск, хлеб на обеденные

столы ещё выставлялся на больших тарелках, и каждому

доставалось по два, а то и по три ломтя; еда была сытная,

желающим предлагалась добавка. А в сентябре хлеба на

завтрак, обед и ужин стали выдавать уже по одному

небольшому и слишком тонкому кусочку, за которым

навсегда закрепилось название «пайка». Мясо, и в лучшие

времена бывшее редкостью, теперь вовсе исчезло из

рациона, его место заняла постная рыба без вкуса и

названия. Сахарин заменил сахар, супы становились все

жиже, порции каши – уменьшались.

Воспитатели разъясняли детям, что хлеб и другие

продукты отправляются красноармейцам на фронт, чтобы

они могли успешно воевать с фашистами, а в тылу всем

надо привыкнуть есть меньше, и любой сможет этого

добиться, если проявит терпение. Каждый детдомовец,

конечно, был согласен потерпеть, чтобы помочь родной

Красной Армии, и хотя никому из детей не удавалось

заглушить постоянное чувство голода, тем не менее, никто

открыто не жаловался и не хныкал по этому поводу.

Особенно сильно голод давал о себе знать в конце дня,

перед ужином, когда заканчивались дневные дела и

обязанности, а время, как назло, тянулось нескончаемо

долго. К счастью, Кима выручало его увлечение книгами.

За интересным чтением время пролетало незаметно. По

просьбе ребят он иногда читал им вслух или рассказывал о

прочитаном, так вокруг него постепенно образовался

небольшой постоянный кружок слушателей. Однажды

Киму пришлось даже отдать свою обеденную пайку хлеба,

чтобы ему уступили очередь в библиотеке на книгу

«Всадник без головы». Когда кто-то из участников

«кружка» узнал об этом, ребята тотчас возместили Киму

жертву, отломив по кусочку от своих паек.

Наступил главный праздник советского народа – 7-е

ноября – очередная годовщина Октябрьской революции.

Среди праздничных мероприятий – собрания, концерта

самодеятельности и кинофильма «Чапаев» – для

детдомовцев самым привлекательным, конечно, стал

праздничный обед. Их ожидала увеличенная пайка хлеба,

настоящий густой вкусный борщ с мясом, картофельное

пюре с персональным кусочком сливочного масла, кружка

компота. А в довершение этого почти сказочного пира,

каждый получил подарок – грубый бумажный пакет, в

котором притаились пачка печенья, десяток карамелек,

яблоко и завернутая в фольгу плитка щербета (сладкого

желеобразного вещества, похожего на мармелад).

Радостное настроение царило в столовой у всех, кроме

группы, подвластной «Культяпому». Причина была в том,

что «Культяпый», провозгласивший себя «паханом»

детдома, потребовал от каждого праздничного подарка

всех его жильцов свою «долю».

Согласно нелегально действовавшим правилам

детдомовского быта, неизвестно кем и когда

установленным, «пахан» имел на это право, а каждого

нарушителя ожидало жестокое коллективное наказание.

Поэтому, как бы ни было жалко расставаться с желанным

лакомством, пришлось и Киму предоставить

«Культяпому» возможность выбрать что-либо из своего

пакета. Но когда негодяй с довольной ухмылкой извлёк из

пакета щербет – самое ценное из того, что там находилось,

при этом ещё и приговаривая: «Чтоб вам, жидам,

неповадно было!», Киму стало обидно и горько. Слезы

непроизвольно покатились из его глаз. Чувствуя себя

несчастным и одиноким, он в который раз безнадёжно

пытался найти ответ на вопрос, почему и за что такие, как

«Культяпый», ненавидят его и вообще всех евреев,

которые никогда и ничем им не мешали. Почему? За что?

Глава 16

На протяжении сотен лет евреи, подвергаясь погромам,

грабежам, гонениям со стороны тёмных сил человечества,

обращаются с этими словами к небу или просто в никуда,

тогда как за этими бедами всегда стоят невежество и

мракобесие конкретных людей.

В те же самые часы, когда «Культяпый» в Петровске

всего лишь до слёз обидел Кима, в минском гетто

происходила невиданная по жестокости массовая расправа

фашистов над беззащитными людьми. «Почему? За что?» –

в смертельном ужасе вопрошали сотни мужчин, женщин и

детей у расстрельных ям, где их хладнокровно убивали те,

кого они никогда и ничем не задевали.

Именно в праздничный день 7 ноября эсэсовцы вместе

с белорусскими полицаями осуществили в минском гетто

первую акцию по «окончательному решению» еврейского

вопроса. Недалеко от ограды гетто были заблаговременно

подготовлены большие глубокие ямы.

Для проведения операции поголовного уничтожения

евреев выбрали участок улицы Островского,

примыкающий с двух сторон к бездействующей церкви. В

непосредственной близости от неё стоял кирпичный дом, в

котором ещё кое-как существовала больная, обессиленная

Ида.

На рассвете всех проживавших в этом районе мужчин,

женщин и детей, независимо от их возраста и физического

состояния, выгнали на улицу, избивая дубинками,

прикладами, ногами. Образовалась давка, со всех сторон

неслись крики «За что? Куда нас гонят?», плач, стоны,

ругань. Дети искали родителей, родственники – друг друга.

Один из полицаев сунул в руки молодому мужчине

красный флаг со словами: «Сегодня же ваш праздник, так

празднуйте!», тот машинально поднял флаг над головой и

тут же упал, прошитый пулями, обливаясь кровью.

Когда все намеченные дома опустели, полицаи погнали

людей во двор хлебозавода, заставляя их тащить на руках

больных и инвалидов. Заметив в оцеплении немецкого

офицера, те из несчастных, у кого были немецкие справки,

обращались к нему с просьбами о спасении, и очень

немногих, в основном медработников, по его приказу

вывели из толпы и загнали в пустующий цех завода.

Чудом уцелевшие рассказали впоследствии, что

видели, как во двор въехали несколько грузовиков,

полицаи затолкали в них всех, кто не мог самостоятельно

передвигаться, а также женщин с маленькими детьми.

Остальных кое-как построили в колонну и погнали

прямиком к ямам, на дне которых уже лежали ранее

привезённые на машинах трупы. Потрясенных, онемевших

от ужаса людей пьяные полицаи и эсэсовцы живьем

сбрасывали в ямы, а затем открывали огонь из винтовок и

пистолетов по живой, ворочающейся и кричащей людской

массе. Когда движение в ямах затихло, палачи расплескали

по поверхности несколько ведер горючего и подожгли…

Много лет спустя уцелевшие узники Минского гетто в

своих свидетельских показаниях рассказали об этом

чудовищном злодеянии, жертвой которого, вероятно, стала

и несчастная, безобидная, трудолюбивая, добрая и

преданная Ида, сестра Йошки Гершона. Мир праху её!

Весь ноябрь и начало декабря 1941 года Лена прожила

в напряжении, но без особых происшествий, продолжая

работать в ресторане и остальное время проводя дома. В

середине ноября, поздно вечером, заявился с проверкой

участковый полицай. Это был пожилой человек с

повадками бывшего служащего домоуправления. Он

довольно спокойно и мирно поговорил с хозяйкой дома,

квартирантками, проверил документы и домовую книгу.

Внимательно выслушал спокойные объяснения Лены по

поводу отсутствия у неё паспорта, задал несколько

вопросов о детском доме, родителях, кое-что записал и

удалился. Лене показалось, что никаких подозрений у него

не возникло, тем не менее, несколько дней после этого

визита она волновалась, ожидая каких-либо последствий.

Однако, обошлось. Так продолжалось до 14 декабря – дня

рождения Кима.

Утром, собираясь на работу, Лена думала о брате,

родителях, вспоминала, как чудесно они отмечали этот

день в Минске, а затем в детском доме. Выйдя из дому, она

обратила внимание, что у афишной тумбы несколько

человек оживлённо обсуждают новое объявление.

Это был приказ немецкого коменданта, согласно

которому всё еврейское население города под угрозой

расстрела было обязано в двухдневный срок переселиться

за пределы города, в заброшенные бараки бывшего

рабочего поселка строителей тракторного завода.

Следующие два дня тысячные толпы людей с пожитками,

детьми, стариками, больными двигались по улицам за

город, оставляя по пути за собой десятки трупов умерших,

убитых, замерзших. Стоя среди горожан на тротуаре и

наблюдая своими глазами этот жуткий исход, Лена никак

не могла осознать, что всё это происходит на самом деле, а

не в кошмарном сне…

Почти теряя сознание, она еле добралась до своей

кровати, повалилась без сил и только плакала, плакала… В

городе сразу стали распространять объявления о розыске

жидов, скрывающихся по подложным документам, и

призывы к населению доносить властям о таких случаях.

Через несколько дней хозяйка вручила своим

квартиранткам повестки с требованием явиться в управу

на перерегистрацию со всеми имеющимися документами.

К назначенному часу все четыре девушки пришли в

управу. Через полуоткрытую дверь Лена разглядела, что в

кабинете, помимо местного чиновника, находится

немецкий офицер в эсэсовской форме. Это было

неожиданно, и она испугалась. Чиновник вызывал девушек

по одной. Когда подошла очередь Лены, она заметно

волновалась. А через несколько минут ожидавшие в

коридоре подруги услышали, как немец громко и четко

выговорил: «Ду бист юде!» (ты – еврейка).

Когда следующая девушка вошла в кабинет, Лены там

не было. И в коридоре она больше не появилась.

Вернувшиеся домой квартирантки рассказали хозяйке о

том, что произошло, и та некоторое время опасалась

возможных репрессий со стороны властей, но их не

последовало. Женщина не сомневалась, что Лену, как и

других обнаруженных евреев, отправили в общий лагерь.

В последние дни и часы своей слишком короткой

жизни Лене довелось испытать жестокие мучения и

издевательства, которые фашистские выродки применяли к

своим жертвам в Харьковском лагере смерти. Годы спустя

от чудом уцелевших бывших узников стало известно, что

там творилось. Бывший поселок строителей тракторного

завода состоял из нескольких десятков подлежащих сносу

бараков без окон и дверей, без водопровода, канализации,

отопления.

В эти трущобы, где в лучшие времена проживало не

более 60-70 человек, фашисты без разбору затолкали по

нескольку сотен мужчин, женщин, детей, среди которых

было немало стариков, инвалидов, больных. Покидать

бараки запрещалось под угрозой смерти. По естественным

надобностям или за водой выпускали только тех, кто мог

за это заплатить. Ежедневно от голода, холода и болезней

здесь гибли десятки людей. Среди трупов, испражнений,

стонов и плача, в жуткой тесноте, без воды и пищи, на

морозном сквозняке мучились и страдали ни в чем не

повинные, очень разные, рождённые для счастья мирные

люди, обреченные гитлеровцами на погибель в угоду

бредовой расовой «теории» ненормального фюрера.

Вместе с ними в этом ледяном аду мучилась и страдала

Лена – ещё одна невинная жертва Гитлера.

В пяти километрах от лагеря, в конце узкого оврага,

известного как Дробицкий Яр, были вырыты длинные

глубокие траншеи. С 27 декабря туда начали подвозить на

машинах, а затем приводить пешком под конвоем

партиями по 500-600 человек узников лагеря. На подходе

ко рвам их заставляли раздеваться, гнали под пулеметы и

автоматы палачей. Оставшиеся вещи жертв деловито

собирали и вывозили на склад для сортировки. Таким

образом за две недели в конце декабря 1941 – начале

января 1942 года было замучено и убито более 16 тысяч

евреев города Харькова.

В этом массовом злодейском преступлении оборвалась,

не успев расцвести, жизнь юной, романтичной,

добросердечной Лены, заботливой и преданной дочери

Йошки и Брайны.

Глава 17

Запрет на переписку с родными под предлогом

военного положения обернулся для Брайны

дополнительной моральной пыткой. В письмах Лены из

Харькова Брайна с глубокой душевной болью ощущала её

растерянность, сомнения, тревогу, страх, понимала, что её

дорогая доченька очень нуждается в добром материнском

участии, мудром совете и ждёт этого с нетерпением и

надеждой. Если бы не этот дурацкий запрет, она бы

убедила Лену не оставлять детдом и Кима в такое

неспокойное время, отложить поступление в институт до

следующего года, когда обстановка в стране прояснится.

Однако, по недоброму стечению обстоятельств, в

поистине судьбоносный момент жизни дочери Брайна

была полностью лишена возможности хоть чем-то помочь

ей, и это причиняло матери глубокие страдания, терзавшие

сердце и душу, лишавшие покоя и сна. Всё чаще

приходилось Брайне обращаться в медсанчасть по поводу

болей в груди и руках, приступов слабости.

После захвата Харькова немцами письма от Лены

перестали приходить. Тяжёлое предчувствие завладело

Брайной, как ни старалась она утешать себя надеждой, что

Лене удалось вовремя уехать, спастись, и вскоре она даст

знать о себе. Жуткие, страшные картины возникали в

воображении Брайны наяву и неоднократно повторялись в

снах. Юная, беззащитная девочка в фашистском аду среди

убийц, погромщиков, насильников! И рядом никого из

родных, друзей, кто бы помог, поддержал, защитил!..

Ужас, ужас!.. Горькие, безутешные слёзы градом льются

из глаз, опускаются руки, но заключённые ждут свои

пайки, и нужно работать, резать, взвешивать, раздавать

хлеб!..

Не зря говорится, что беда не приходит одна. До

Брайны дошли слухи, что на её место хлеборезки есть

претендентки из числа фавориток администрации. Это не

удивило Брайну. По мере того, как в связи с военным

положением ухудшился рацион питания заключенных, это

рабочее место приобретало в их среде всё большую

ценность. Вскоре красивая гречанка, пользовавшаяся

расположением начальника участка, была назначена

старшей хлеборезкой, Брайне же отводилась при ней роль

подсобницы. Неопытная, неумелая, неловкая новая

хлеборезка явно не справлялась со своими обязанностями

и к тому же не доверяла Брайне, боясь подвоха с её

стороны.

Заключенные стали подолгу простаивать в очереди за

пайкой, чего при Брайне никогда не бывало. Посыпались

жалобы, нагрянула проверка, и Брайне пришлось вновь

заняться своим делом, но ненадолго. Скоро вместо

гречанки появилась молодая, энергичная, деловая

женщина, которой покровительствовал начальник охраны

лагеря. Ей не потребовалось много времени для освоения в

новой должности, а честную, бескорыстную Брайну,

вызывавшую у неё антипатию и насмешки, перевели на

сельскохозяйственный участок. По странному совпадению

он назывался Дарьевка, так же, как деревня, рядом с

которой на Украине в детском доме находились до войны

её дети.

Отделение «Дарьевка» – довольно крупное

сельскохозяйственное предприятие, где на больших,

хорошо обработанных участках земли выращивали

картофель, капусту, морковь, свеклу, лук и горох, было

подсобным хозяйством многотысячного концлагеря

«Бурма». Его продукция составляла значительную часть

рациона питания не только заключенных, но и охраны, а

также вольнонаемного персонала.

В небольших теплицах для начальства и заезжих

инспекторов зрели огурцы, помидоры, салат. В складском

секторе, состоящем из нескольких овощехранилищ,

погребов и сараев, собранный урожай сохранялся

несколько месяцев и постепенно вывозился на пищеблоки

Бурмы. На скотном дворе содержались рабочие волы и

лошади. Весь производственный коллектив подсобного

хозяйства: рабочие, агрономы, зоотехники, инженеры

состоял из отбывающих свой срок заключенных, которые

размещались в мужском и женском бараках, огражденных

колючей проволокой. К женскому бараку примыкала кухня

и медпункт. Комендатура и охрана располагались в

кирпичном доме у входных ворот.

Брайну перевели в Дарьевку весной 1942 года и

зачислили в бригаду огородников. Всю весну и лето вместе

с такими же подневольными работягами она тяжело

трудилась в поле с утра до вечера, в холод и жару, под

дождем и пронизывающим ветром, испытывая при этом

состояние глубокой душевной депрессии из-за постоянной

тревоги за детей и родных.

К концу лета болезнь Брайны резко обострилась. К

мучительным болям и опухолям рук и ног добавились

незаживающие язвы, возникавшие по всему телу. Брайну

поместили в общелагерную больницу, где работало немало

хороших опытных врачей из числа заключенных. Когда

Брайне стало немного лучше, её выписали из больницы,

снабдив справкой о нежелательности использования на

физически тяжелых работах. С такой справкой её нельзя

было вернуть на прежнее место в Дарьевку, поэтому она

осталась в Бурме в качестве разнорабочей.

Через несколько дней для Брайны нашлось место

уборщицы в одном из лагерных пищеблоков. В перерывах

между завтраком, обедом и ужином она выметала шваброй

мусор, в изобилии остающийся на полу после посещения

зэков. По лагерной оценке условий труда работа

уборщицы не считалась тяжелой, но для Брайны, руки

которой не только постоянно болели, но и плохо

повиновались, она оказалась непосильной. В конце

рабочего дня боль в руках и спине становилась настолько

нестерпимой, что если швабра как назло выпадала из

опухших, скрюченных пальцев, то иногда нагнуться и

поднять её Брайна уже не могла, и ей приходилось

обращаться за помощью. Её и без того нездоровый

организм не выдержал, болезнь обострилась, опять на теле

появились язвы, и Брайна снова оказалась в спасительной

больнице.

В один из вечеров декабря 1942 года, сидя на

больничной койке, Брайна рассеянно наблюдала через

окно за разыгравшейся вьюгой, а в голове, как обычно в

последнее время, теснились мысли о детях, Йошке,

родных…

Неожиданно медсестра, разносившая прибывшую

почту, назвала её фамилию и протянула самодельный

треугольный конверт, сложенный из тетрадного листа

бумаги в клеточку. Сразу бросился в глаза перечеркнутый

жирной чертой адрес Акмолинского лагеря, над которым

красным карандашом была приписана переадресовка на

Бурму, а внизу таким же красным цветом подчеркнута

фамилия отправителя – Гершон К.И.

Не веря своим глазам, дрожащими от волнения руками,

Брайна развернула конверт. Это было письмо от Кима,

которое он отправил по прежнему адресу ещё в сентябре

1941 года! Почти полтора года письмо блуждало по

почтовым лабиринтам лагерей. Ким писал, что находится в

Петровском детдоме, что очень беспокоится о Лене, и

просит срочно сообщить ей его адрес, что скучает и «ждёт

ответа, как соловей лета!».

Эти несколько строчек детских каракуль разбередили

душу измученной болезнью и постоянными волнениями

Брайны. Заливаясь слезами, она снова и снова

перечитывала незамысловатые фразы, радуясь за надёжное

положение Кима и одновременно горько сожалея, что

Лена, которая могла бы быть вместе с ним, оказалась в

одиночестве и неизвестности.

Брайна убедила себя, что затянувшееся молчание Лены

вызвано её эвакуацией в одно из отдалённых мест страны,

откуда, с учётом военного положения, почта приходит с

большим опозданием. К тому же Брайна допускала, что

письмо Лены, посланное по устаревшему адресу, может не

только надолго задержаться, но и вовсе безвозвратно

затеряться в лагерных канцеляриях.

Поэтому письмо Кима, которое с тем же устаревшим

адресом всё же успешно преодолело многомесячные

блуждания, придавало ей уверенность в том, что раньше

или позже и письма Лены дойдут до неё так же, как тот

невзрачный с виду, но бесконечно дорогой и желанный

треугольник! Брайна хорошо понимала, насколько её ответ

важен для самочувствия Кима как подтверждение, что он

по-прежнему не одинок на свете, и представляла, с каким

нетерпением он ожидает это письмо! Но запрет на

переписку заключенных всё ещё продолжал действовать, и

оставалось только сквозь слёзы чертыхаться и проклинать

тупость и жестокость тех, кто придумал это изощренное

издевательство над и без того бесправными, беззащитными

людьми.

Как только здоровье Брайны несколько поправилось, и

раны зарубцевались, её выписали из больницы, подтвердив

справку о непригодности к тяжелому труду. Она тут же

была зачислена в отряд по снегозадержанию, который

сформировали в лагере по договоренности с соседним

совхозом. Совхозные агрономы предполагали, что снег,

накопленный на полях зимой, обильно увлажнит почву

при весеннем таянии, а это в условиях засушливого

климата Казахстана заметно улучшит показатели будущего

урожая.

В этот отряд зачисляли заключённых, не занятых на

других работах, а также всех слабых здоровьем, потому

что у начальства бытовало мнение, будто снегозадержание

никак не может относиться к тяжелым работам, ведь сам

по себе снег – материал легкий, и трудиться на лоне

природы приятнее, чем в зоне. Однако заключённые

относились к этой работе как к одной из самых

нежелательных и трудных из-за слишком долгого

пребывания на морозе.

В связи с тем, что снегозадержателям ежедневно

предстояла проверка перед выходом из зоны к месту

работы, утром их будили раньше всех, чтобы они успели

до построения получить свою хлебную пайку и

позавтракать. Плохо отдохнувшие за ночь люди с трудом

отходили от сна, кряхтя, бурча, чертыхаясь, одевались,

кое-как умывались и в сумерках по утреннему морозу

ковыляли в пищеблок. Получив пайку, второпях проглотив

несколько ложек перловой каши, выпив кружку

неизвестно чем заваренного чая, ничуть не насытившись, а

лишь раздразнив аппетит, спешили на построение, боясь

опоздать к перекличке.

После проверки отряд, окружённый конвоем, покидал

зону и направлялся на один из заранее намеченных

участков, расположенных от зоны на расстоянии от двух

до четырех километров. На поле, покрытом слоем снега,

люди выстраивались у одного края в несколько рядов и,

постепенно продвигаясь к противоположному краю,

сгребали лопатами снег, образуя в разных направлениях

продолговатые холмики, при этом уплотняя снег

прихлопыванием лопатами.

Вначале работа спорится, все работают дружно,

напряженно. День разгорается, солнце поднимается всё

выше в безоблачном небе, мягко освещая до самого

горизонта неоглядные казахстанские просторы, на

первозданной белизне которых местами ярко выделяются

густые рыжие космы зарослей камыша. В солнечных лучах

снежные холмики, только что вылепленные людьми,

сверкают, как серебряные слитки, придавая сказочный вид

пейзажу. Живые картины природы ненадого вытесняют из

сознания подневольных зэков тяжёлые мысли.

Красота и гармоничность окружающей природы

действовала успокаивающе не только на Брайну. Она

замечала то на одних, то на других изможденных лицах

усталых, казалось, ко всему безразличных людей

выражение умиротворенности и тихой радости, когда они

ненадолго прекращали сгребать снег и оглядывали

окрестности, опершись на лопаты. Иногда их взгляды

пересекались, и они дружески, ободряюще улыбались друг

другу. Эти безмолвные короткие проявления морального

единства и взаимопонимания почти незнакомых людей,

попавших в одну и ту же беду, облегчали душевное

состояние Брайны и навсегда запечатлелись в её памяти.

Однако часа через три рабочая обстановка на поле

заметно менялась. Силы полуголодных, усталых людей

быстро иссякали. Всё чаще и чаще они прекращали

сгребать снег, нетерпеливо поглядывая в сторону конвоя в

ожидании команды на перерыв.

Наконец, раздаётся долгожданная команда.

Обессиленные зэки валятся на холодную, как лёд, землю,

достают из мешков и грызут замёрзшие кусочки хлеба под

громкий хохот конвойных, смакующих у костра похабные

анекдоты. Им в полушубках, меховых шапках и валенках

не страшны мороз и ветер. Заключённых же никак не

спасают от холода заношенные ватные штаны, телогрейки

и шапки на «рыбьем» меху. В парусиновых ботинках

отчаянно мерзнут ноги, обмотанные тряпьем, коченеют

руки в самодельных рукавицах поверх заштопанных

перчаток. Не проходит и часа, как раздается команда

продолжать работу. Люди поднимают лопаты и гребут,

гребут, стараясь хоть как-то согреться. Но работа не

согревает, да и сил больше нет.

Холод усиливается, каждый борется с ним, как может:

люди стучат ногами, хлопают, как крыльями, руками,

толкаются, подпрыгивают… Конвой грубой руганью и

матерщиной заставляет заключённых возобновить работу,

но ненадолго, затем снова повторяются напрасные

попытки борьбы с холодом. Кажется, не будет конца этим

мучениям, но когда терпение зэков почти кончается,

звучит команда к построению, и отряд отправляется в

обратный путь. Некоторые заключённые ослабли

настолько, что просят помощи, и более стойкие товарищи

по несчастью поддерживают их.

Мороз и ветер крепчают с каждой минутой, и когда

вдали в наступающей темноте проступают огоньки зоны,

все рады ей, как родному дому! Замёрзшие, голодные зеки

вваливаются в столовую, где их ожидает хоть и не сытная,

без кусочка хлеба, но, по крайней мере, тёплая еда, после

которой неодолимо клонит ко сну. В полусонном

состоянии люди бредут в бараки и без сил падают на нары.

Одни так и засыпают, не раздеваясь, другим помогают их

сердобольные земляки, раньше вернувшиеся с других

работ.

Мигом пролетают ночные часы, ранним утром звук

сигнального рельса снова заставляет подняться на

каторжную работу. Лишь иногда мороз и ветер настолько

сильны, что работа в открытом поле становится очевидно

опасной для жизни. Тогда звучит команда: «До особого

распоряжения!». Для заключенных это редкая удача –

возможность подольше отдохнуть, привести в порядок

ветхую одежду и обувь…

Ослабленный болезнями организм Брайны не

выдержал жестокого испытания холодом. Она снова

попала в больницу с воспалением лёгких и ангиной.

Обострилась и сирингомиелия. В конце концов, врачебная

комиссия была вынуждена признать Брайну инвалидом.

Незадолго перед этим ей исполнилось 44 года, а до

желанного освобождения оставалось ещё больше двух лет.

Нежданно-негаданно, впервые за всё время

заключения, Брайна получила письмо от Розы

Александровны Горелик. Верная, преданная старшая

подруга и наставница Брайны по дошкольному

воспитанию детей была частым и желанным гостем в

дружной семье Гершонов в лучшие времена, а после

ареста Йошки е раз морально и материально помогала

Брайне, рискуя поплатиться за это собственным

благополучием.

Когда началась война, Роза Александровна

эвакуировалась из Минска в Куйбышев. Каким-то чудом

ей удалось разыскать Геню, которая с дочкой Раечкой

жила в Ташкенте и работала в детском доме. От Гени она

узнала, что связь с Брайной в начале войны прервалась.

Лишь при помощи благодарных родителей своих

воспитанников, Розе Александровне с большим трудом

удалось получить в органах МВД новый адрес Брайны, и

она поспешила сообщить ей всё, что знала, о её родных,

понимая, как это важно для Брайны.

От Гени Розе Александровне стало известно, что

Геннадий с женой Бетей благополучно эвакуировались в

узбекский город Наманган, а в 1942 году он добровольцем

ушёл на фронт. Брайна была рада добрым вестям о брате и

сестре и благодарна Розе Александровне, которая в конце

письма выразила готовность выслать Брайне посылку с

нужными вещами, как только получит от неё ответ. Но

писать письма Брайне всё ещё было запрещено, хотя

посылка была бы для неё более чем необходима.

Поздней весной 1943 года Брайну выписали из

больницы и снова направили в подсобное хозяйство

Дарьевка, подыскав подходящее рабочее место для

женщины-инвалида. Её назначили ночным сторожем и

поручили охранять огород со складом овощей от

заключённых, которые, пользуясь относительно

свободным режимом содержания в Дарьевке, по ночам

пытались поживиться свежими овощами.

Когда Брайна попыталась возразить, что по своему

физическому состоянию не сможет совладать не только с

мужчиной, но даже с женщиной, ей жёстко пригрозили

наказанием за отказ от работы, так что пришлось

замолчать. А женщины в бараке посоветовали в случае

необходимости обращаться за помощью к дежурным

охранникам в комендатуру, но самой с зеками не

связываться, тогда и они не тронут.

В тот день, когда Брайна впервые заступила на

дежурство, бригадир огородников ознакомил её с

объектом, который предстояло охранять ночью. Раньше

Брайне приходилось работать на отдельных участках

огорода, но она не предполагала, что целиком он занимает

более 50-ти гектаров земли, а дорожка, по которой ей

предстояло совершать обход, протянулась на целых 3

километра!

В вечерних сумерках Брайна храбро отправилась на

свое первое дежурство, с интересом предвкушая

предстоящую ночную прогулку в одиночестве, на свежем

воздухе и при полной свободе. Но действие развивалось по

иному сценарию.

Едва Брайна добралась до склада и осмотрелась по

сторонам, как безлунная ночь полностью вступила в свои

права. Стало абсолютно темно, вокруг ни огонька, лишь на

небе слабо мерцали редкие звезды. И в этой темноте вдруг

послышались звуки, похожие на негромкое отрывистое

собачье тявканье, неподалёку мелькнули чуть заметные

силуэты бегущих животных. Это были шакалы. Брайна

знала, что обычно они не нападают на людей, тем не

менее, неожиданная встреча не на шутку встревожила её.

Кое-как отыскав в темноте знакомую обходную

дорожку, Брайна осторожно побрела по ней, опираясь на

палку изуродованными болезнью пальцами и то и дело

спотыкаясь в разбитой колее. Через несколько минут её

внимание привлёк неожиданно возникший шорох и треск в

зарослях огорода, она инстинктивно повернулась в ту

сторону, пригляделась, и среди растений ей померещились

очертания нескольких человеческих фигур, пригнувшихся

к земле. Замерев на мгновение от страха, с ужасом ощутив

свою беззащитность, Брайна поскорее заковыляла прочь.

Тоска и апатия от сознания своей беспомощности

охватили её, слезы непроизвольно текли по щекам…

С тех пор Брайну постоянно угнетало сознание

унизительной бесполезности своих ночных хождений и не

оставляло предчувствие неизбежных неприятностей,

подстерегающих её. Через несколько недель оно, увы,

сбылось. Снова выдалась тёмная безлунная ночь. Как

обычно, вечером начав свой обход со склада, Брайна

обратила внимание, что недалеко под присмотром

скотника, сидевшего у небольшого костра, пасутся с

десяток волов и лошадей.

Обойдя весь участок, Брайна присела отдохнуть на

крыльце склада, задумалась и незаметно для себя

задремала. Ей снилось, что вместе с детьми она с шумом и

треском пробирается сквозь густые заросли в поисках

дороги. Очнулась и сразу услышала громкий хруст, топот

и чавканье недалеко от себя. На капустном участке

огорода, еле различимые в темноте, шевелились

громоздкие тела.

Брайна не на шутку испугалась – прежде всего, за

волов, так как ей было известно, что свежая капуста в

большом количестве бывает для них смертельно опасна.

Громко призывая на помощь скотника, Брайна бросилась

выгонять волов, махая веткой, случайно попавшей в руки.

Пока с большим трудом ей удалось прогнать лишь одно

животное, другие, не обращая на это никакого внимания,

неторопливо расправлялись с капустными кочанами.

Испугавшись, что одной ей ни за что не справиться со

стадом, Брайна заторопилась в комендатуру, чтобы

сообщить о случившемся охраннику. На полпути она

столкнулась с одним из них, который направлялся в

очередной обход. Ни о чём не спрашивая, сильным ударом

в грудь он сбил женщину с ног и заорал, чтобы она

немедленно возвращалась на своё место, иначе он её

застрелит при попытке к бегству. «Выполняй свои

обязанности!» – орал пьяный охранник, даже не пытаясь

выяснить, зачем понадобилась его помощь. Когда Брайна

вернулась к огороду, там уже вовсю орудовал скотник. С

помощью кнута он отогнал волов, но они всё-таки успели

повредить десятка два недозрелых головок капусты.

Утром стало известно, что один вол всё-таки погиб.

Главной виновницей происшествия, конечно, признали

Брайну. Управляющий подсобным хозяйством на общем

построении заключенных объявил ей выговор за потерю

бдительности, но одновременно приказал выделить в её

распоряжение одну из сторожевых собак, охранявших

склады и скотный двор. Брайну познакомили с лохматой

кавказской овчаркой по кличке Трезор, научили, как с ней

обращаться, и через несколько дней они уже легко

понимали друг друга.

Умный, добродушный пёс стал для Брайны не только

верным другом, помощником и защитником, но и

кормильцем. Два раза в день Брайна получала для него на

кухне такую большую порцию каши с консервами, что её с

лихвой хватало на двоих.

С появлением Трезора ночные дежурства больше не

воспринимались Брайной как мучительная обуза. В

сопровождении сильной и умной собаки она чувствовала

себя надёжно защищённой и почти перестала бояться

темноты, тем более, что громкий, грозный лай Трезора

отпугивал чересчур предприимчивых зеков от ночных

посещений огорода, только зайцы да заблудший скот

иногда безуспешно пытались поживиться овощами.

Порой, в какие-то особенно светлые, спокойные ночи,

когда призрачный свет луны и безбрежное тёмное небо со

сверкающими россыпями ярких звезд располагали к

лирическому настроению, Брайна предавалась

воспоминаниям о дорогих её сердцу людях и счастливых

годах, прожитых вместе с ними. Глядя на луну и звезды,

она вслух многократно повторяла родные имена, осыпаяя

их словами любви, нежности и надежды, даже напевала

песни, которые когда-то они пели все вместе. Ей хотелось

верить, что космическое пространство донесёт отзвуки её

сердечных обращений до тех, кому они предназначены.

Верный Трезор, сочувственно помахивая хвостом,

терпеливо наблюдал за своей хозяйкой, то и дело

повторяющей незнакомые имена – Йошка, Леночка,

Кимочка – и не успевающей вытирать слёзы, бегущие по

щекам. В отсутствии писем и свиданий такие «сеансы

психотерапии» приносили Брайне временное облегчение.

4-го августа 1943 года, рано утром, закончив

дежурство, Брайна сидела на траве возле склада, поджидая

появления огородников, после чего, обычно, возвращалась

в барак. Уставшая, проведя бессонную ночь, она незаметно

задремала, и сразу же ей приснился сон: огромный стол,

уставленный тортами, коробками конфет, пирожными,

фруктами. Но полакомиться сладостями ей никак не

удаётся: всё, к чему она прикасается, тут же исчезает.

Огорчённая Брайна открыла глаза и увидела вдалеке

группу огородников. Они махали руками и громко звали

её. Одна из женщин, опередив других, подбежала к Брайне

и, многозначительно глядя на неё, спросила, что ей сегодня

приснилось.

Не успела Брайна ответить, как подоспели остальные с

невероятным известием о том, что её срочно вызывает

начальник участка, потому что прибыл приказ о её

досрочном освобождении. Брайна, как на крыльях,

помчалась в комендатуру, радуясь и не веря своему

счастью. Там ей разъяснили, что досрочное освобождение

вызвано её инвалидностью вследствие неизлечимой

болезни, а также с учётом её примерного поведения во

время заключения. Попрощавшись с окружающими, в том

числе, не забыв верного Трезора, Брайна тут же отбыла в

Бурму для оформления необходимых документов.

В главной канцелярии лагеря Брайну поставили в

известность, что в связи с военным положением, вплоть до

особого распоряжения, ей как бывшей заключенной не

разрешено проживание в европейской части страны, а

также в республиканских и областных центрах. С учётом

этих тебований она должна была указать название

станции, до которой хотела бы получить билет.

Оказалось, ни в Петровск, ни в Куйбышев, ни в

Ташкент, где жили те, кто был бы рад её приезду, она не

имела права ехать. Доступным оставался только город

Наманган, где находился брат Геннадий с женой.

Поразмыслив, Брайна решила направиться туда, тем более,

что от Намангана было недалеко и до Ташкента, где

находилась Геня. Не менее важным при её болезни

оказывался и благоприятный среднеазиатский климат:

обилие тепла и отсутствие холодной зимы.

В лагерной канцелярии Брайна получила специальную

справку, удостоверяющую личность, которую следовало

предъявить в милиции по месту жительства для получения

паспорта. Выдали ей также небольшую сумму денег и

выписали требование на бесплатный железнодорожный

билет для проезда в общем вагоне до станции Наманган.

Затем на складе подобрали одежду и обувь поприличнее, в

пищеблоке дали на дорогу буханку хлеба и три банки

рыбных консервов. Верные подруги по несчастью

проводили до ворот лагеря, и впервые за долгие годы

Брайна без конвоя вышла за пределы зоны.

На Карагандинском вокзале она получила билет, в

ожидании поезда написала и отправила письма Киму и

Розе Александровне, наслаждаясь свободой, прогулялась в

сквере, отдохнула в зале ожидания и через несколько часов

вошла в вагон поезда, направлявшегося в Ташкент.

Так закончилась её тюремная эпопея, продолжавшаяся

лет пять лет и девять месяцев вместо назначенных восьми.

Впрочем, и этого срока оказалось достаточно, чтобы

полная сил женщина во цвете лет превратилась в больную,

кривобокую, сутулую почти старуху с грустными, но всё

ещё ясными голубыми глазами.

На третьи сутки пути Брайна благополучно прибыла в

Ташкент и сразу поспешила на розыски Гени по

имевшемуся у неё почтовому адресу, уточняя у встречных

прохожих маршрут. По пути Брайна с интересом

оглядывала непривычный для неё азиатский город. За

глинобитными стенами, ограждающими улицы, среди

пышных садов виднелись одно-двухэтажные невзрачные

дома. По улицам неторопливо трусили низкорослые

ослики, запряжённые в тележки на двух высоких колесах.

В тележках важно восседали красивые узбеки в

добротных разноцветных халатах и одинаковых

тюбетейках. Солнце совсем не по-осеннему нещадно

припекало, по тротуарам сновали люди, по одежде и

поведению которых легко угадывались беженцы из

западных областей.

Добравшись до желанной цели, Брайна обнаружила,

что это, оказывается, детский дом. Дежурная сотрудница

канцелярии подтвердила, что Геня Борисовна работала

здесь несколько лет, но недавно добилась перевода в город

Наманган, где проживает семья её брата. Узнав, что

Брайна – старшая сестра Гени, и уже давно с ней

рассталась, женщина расчувствовалась и предложила

позвонить по телефону в детский дом Намангана, где

теперь работала Геня. Едва услышав в телефонной трубке

её голос, Брайна задохнулась от волнения. С большим

трудом сдерживая рыдания, она сообщила о своём скором

приезде в Наманган. В ответ послышались всхлипы,

обрывки нечленораздельной речи, плач…

Выехав вечером из Ташкента, на следующий день

Брайна прибыла в заветный Наманган, радуясь и

тревожась перед предстоящим неопределённым новым

этапом её жизни. Она без труда узнала Геню, которая

стояла на перроне и близоруко щурилась, всматриваясь в

окна медленно катящихся мимо неё вагонов.

Увидев выходящую из поезда Брайну, поседевшую,

изнурённую, болезненную, почти неузнаваемую, Геня на

мгновение остолбенела от испуга и неожиданности, затем

сестры обнялись и молча заплакали. Примостившись на

скамейке пристанционного сквера, они незаметно для себя

проговорили несколько часов кряду обо всём, что

накопилось за годы вынужденной разлуки. Здесь Брайна

узнала от Гени о гибели в бою под Смоленском любимого

брата Геннадия.

Это трагическое известие больно ранило Брайну. Перед

мысленным взором возникло красивое, вдохновенное лицо

голубоглазого еврейского парня – весёлого, остроумного

жизнелюба, полного надежд и творческих планов. Среди

миллионов жертв ненасытная война поглотила и его,

молодого, романтичного поэта, таланту которого не

суждено было раскрыться. Какое огромное горе! Какая

невосполнимая потеря для семьи и родных!

Не дождавшись единственного старенького автобуса,

который безо всякого расписания иногда курсировал

между вокзалом и центром города, сёстры пешком, не

торопясь, направились к дому Гени, где теперь предстояло

жить и Брайне. По дороге Геня знакомила её с городом и

его особенностями.

В 1943 году Наманган был захолустным

провинциальным среднеазиатским городком с улицами,

покрытыми толстым слоем пыли. Вдоль них за

сплошными глинобитными стенами – дувалами –

располагались обширные усадьбы местных жителей с

фруктовыми садами, виноградниками и кукурузными

делянками вокруг приземистых домов с плоскими

крышами, выстроенных по древнему обычаю из глины,

смешанной с соломой и коровьим навозом. Лишь

несколько городских кварталов были застроены двух и

трехэтажными административными и жилыми

кирпичными зданиями, оборудованными электричеством,

водопроводом, канализацией и печным отоплением.

Остальная часть города через систему каналов –

арыков снабжалась водой из реки Нарын. Воду из арыка

перед употреблением обязательно следовало отстаивать и

кипятить. Для освещения в вечернее время здесь

использовались керосиновые лампы, а пища готовилась

либо во дворе на примитивном очаге у арыка, либо в

помещении на плите с конфорками. Топливом служили

сухие стебли хлопчатника, продававшиеся на рынке.

Геня, всегда отличавшаяся деловитостью, кратко и

убедительно, как учитель на уроке, растолковала Брайне

всё, через что ей предстояло пройти для возвращения в

гражданскую жизнь. Прежде всего, следовало получить

паспорт. С этим затруднений не предвиделось, так как в

сопроводительной справке из лагеря значилось, что Брайну

направили на жительство в Наманган.

Следующий этап – прописка. Город перенаселён

беженцами, поэтому очень трудно найти квартиру, жилая

площадь которой по санитарным нормам позволяла бы

прописать нового жильца. Сама Геня с дочкой Раечкой

временно занимала служебную квартиру детского дома и

не имела права прописать в неё кого бы то ни было ещё.

Но она не сомневалась, что это сделает Бетя, жившая в

хорошей квартире, выделенной по специальному

распоряжению властей семье эвакуированного писателя.

Однако, и получение прописки – только полдела. Как

только штамп о ней появится в паспорте, следует, не теряя

ни дня, предпринимать попытки устройства на работу, т.к.

это единственный путь спасения от голода. Все рабочие и

служащие по месту работы получают продовольственные

карточки, обеспечивающие их существование в условиях

военного времени. Без такой карточки человек обречён на

муки голода и гибель.

Заметив, что Брайна плохо представляет себе, о чём

идет речь, Геня разъяснила, что с началом войны в стране

была введена карточная система нормированного

снабжения населения основными продуктами питания.

Хлеб, сахар, масло, соль, крупы по обычной

государственной цене стали продаваться уже не всем

желающим подряд, а только покупателям, предъявляющим

соответствующий талон, в котором указана полагающаяся

ему норма. И хотя назначенные нормы были далеки от

реальных потребностей людей, тем не менее, эта система

спасала от голода рядовых рабочих, служащих и их семьи,

для которых рыночные цены на продукты стали

недоступны.

Спасительные карточки весь трудоспособный народ

получал под строгим контролем только по месту своей

работы. Этими обстоятельствами объяснялась

необходимость срочного устройства Брайны на работу.

Геня была уверена, что дорога в школу или детский сад

для Брайны была закрыта из-за её судимости, и советовала

заранее примириться с мыслью, что ради карточек

придется соглашаться на любую работу.

О собственных материальных затруднениях Геня

деликатно умалчивала. Но, выслушав её, Брайна остро

осознала, что станет тяжкой обузой для сестры, пока сама

не обеспечит своё существование. И твёрдо решила во что

бы то ни стало в кратчайший срок добиться заветных

карточек! Любопытным соседям Геня объяснила, что

сестра была эвакуирована в Казахстан, а теперь

перебралась в Наманган, к сестре, в связи с тем, что

больна и нуждается в помощи. Эта нехитрая легенда

служила профилактической мерой против нежелательных

расспросов или случайного раскрытия правды о судьбе

Брайны, что серьезно осложнило бы служебное положение

Гени, а для Бети и вовсе означало бы катастрофу.

Бетя преподавала химию в военном училище,

эвакуированном из Подмосковья. Условия работы там

были на редкость благоприятны. Во-первых, занятия с

курсантами, соблюдающими военную дисциплину,

проходили в спокойной, деловой обстановке, доставляя

Бете моральное удовлетворение. Во-вторых, в дополнение

к зарплате, она пользовалась трехразовым питанием в

столовой училища, что воспринималось не только ею

самой, но и всеми знакомыми как сказочная удача.

В училище Бетю уважали и ценили как специалиста, но

если бы в «особом» отделе (внутренней службы

госбезопасности на каждом советском предприятии и

учреждении, которая просуществовала до начала 90-х гг.)

стало известно, кто такая Брайна и кем она приходится

Бете, скорее всего, ей было бы не избежать увольнения.

Поэтому она не могла поселить Брайну у себя, и даже

остерегалась приглашать её в гости, но, соблюдая

осторожность, помогала сестрам продуктами, лекарствами,

деньгами, а позже сумела незаметно для соседей и

сослуживцев быстро, без волокиты прописать Брайну в

своей квартире.

Брайна не раз благодарила судьбу за то, что в такое

трудное для неё время рядом оказались Геня и Бетя. Без их

помощи и поддержки она, больная, беспомощная и

одинокая, скорее всего, попросту пропала бы. А

родственницы умудрились даже устроить Брайне после

приезда несколько дней полного отдыха с изобильным

питанием и фруктами на десерт, что сразу благотворно

сказалось на её самочувствии. Её до слез трогала сердечная

забота сестры и золовки, она была глубоко благодарна им,

но вместе с тем постоянно винила себя за то, что невольно

стала причиной их непосильных расходов и хлопот. Ей не

терпелось поскорее получить заветные продовольственные

карточки, чтобы внести и свою долю в «общий котёл». Для

этого после получения паспорта и прописки оставалось

лишь устроиться на работу. Но здесь её ожидало очередное

испытание.

Педагог по призванию, Брайна, конечно, стремилась

вернуться в школу. Для неё занятия с детьми всегда были

любимым творческим делом, и школа притягивала её

подобно тому, как артиста манит сцена, а моряка – море.

Даже годы заключения не поколебали сделанный ею в

юности жизненный выбор: «сеять разумное, доброе,

вечное». И хотя во время войны в школах очень не хватало

учителей, так как многие из них были призваны в Красную

Армию, для Брайны путь туда был закрыт. Ярлык «члена

семьи врага народа» исключал всякую возможность

возвращения в учительскую среду. Скрывать же факт и

причину ареста и заключения было бесполезно потому, что

на это указывал специальный шифр в паспорте.

Нелегко было Брайне отказаться от надежды на

возвращение к хорошо знакомому и любимому делу, но

делать нечего – пришлось смириться и настроиться на

поиск любой посильной работы.

По установившейся традиции стена у входа на

городской рынок использовалась для расклейки

всевозможных объявлений. Сюда и направилась Брайна в

поисках нужной информации. Как нарочно, первым ей

попалось на глаза аккуратно напечатанное на машинке

приглашение на постоянную работу в школу учителя

русского языка и литературы. Брайна восприняла его как

знак свыше о том, что школа призывает её, несмотря на

запреты. В её разыгравшемся воображении тут же

возникло предположение, что в этом далёком узбекском

городе народным образованием руководит честный,

порядочный, справедливый человек, которого не смутит её

судимость. Он сочтёт необходимым побеседовать с ней

лично, и она сумеет убедить его в своём желании

добросовестно и полезно трудиться. В радостном возбуж-

дении от этих мыслей Брайна решила тут же, не

откладывая, подать необходимые документы в городской

отдел народного образования.

Правда, при освобождении из лагеря выяснилось, что в

личном деле Брайны не оказалось ни её диплома об

окончании пединститута, ни трудовой книжки, которые

были изъяты во время ареста в Минске. Каким-то чудом

сохранилась лишь справка о работе учителем русского

языка и литературы в 7-й минской школе.

Заявление с просьбой о приёме на работу, справку и

краткую автобиографию, где о судимости было упомянуто

лишь вскользь, Брайна отнесла по указанному адресу.

Пожилая женщина-инспектор вежливо предложила через

два дня прийти за ответом. В назначенное время, не без

волнения, Брайна вошла в уже знакомый кабинет, и

инспектор молча протянула ей её бумаги. На заявлении

корявым почерком было начертано: «Отказать!» Чуда не

произошло. Брайне пришлось ещё раз убедиться, что путь

в школу для неё закрыт.

Следующую попытку устроиться на работу Брайна

предприняла в рабочей столовой текстильной фабрики, где

требовалась подсобница для мытья посуды. Заведующий,

посмотрев на Брайну, сочувственно заявил ей: «Бабушка,

для вас это слишком тяжелый труд, вы не справитесь!»

«Бабушке», которой недавно исполнилось 45 лет, ничего

не оставалось, как понурившись отправиться восвояси.

Однако, предчувствие счастливого случая не оставляло

Брайну. И он не заставил себя долго ждать. Полуголодная,

озабоченная своими неудачами, брела Брайна утром по

пыльной улице к рынку, как вдруг шедшая навстречу

женщина остановилась и неуверенно назвала её по имени.

Брайна всмотрелась и узнала Ревекку Вульфовну

Кулькович, хорошо знакомую учительницу, с которой

часто встречалась в Минске. Давняя знакомая с глубоким

сочувствием и душевной болью смотрела на Брайну, в её

глазах стояли слезы. Она пригласила Брайну к себе домой,

за чаем они поведали друг другу свои невесёлые истории.

Ревекке Вульфовне назначили за мужа пятилетнее

заключение в концлагере, которое она отбыла от звонка до

звонка, после чего приехала в Наманган, куда

эвакуировались две её взрослые дочери. Она тоже долго не

могла никуда устроиться на работу, пока случайно не

узнала о кооперативной артели надомного труда,

изготовляющей платки ручной вязки. Артель принимала на

работу любых жителей города, умеющих вязать крючком,

обеспечивала продовольственными карточками и платила

зарплату в зависимости от количества и качества

изготовленных платков. В конце разговора Ревекка

Вульфовна предложила дать Брайне несколько уроков

вязания, а затем помочь ей устроиться в артель.

В детстве Брайна умела вязать крючком, и ей было

нетрудно вновь овладеть приёмами вязания, если бы не

скрюченные болезнью пальцы. Но обстановка вынуждала,

а годы заключения приучили к упорству. И через два-три

дня настойчивой тренировки Брайна ещё не очень

сноровисто, но достаточно уверенно, без огрехов плела

крючком узоры платка.

В артели Ревекка Вульфовна пользовалась уважением,

по её рекомендации Брайну без лишней волокиты

оформили надомной работницей. На складе выдали

крючки, мотки ниток, чертежи платков, а в бухгалтерии

она получила вожделенные продовольственные карточки

рабочей категории, согласно которым Брайне полагалась

ежедневная норма хлеба в 600 граммов – по тем временам

настоящее богатство.

Артельное начальство поставило в известность, что за

невыполнение месячного плана производства платков

последует увольнение без предупреждения. А Брайна

радовалась, что худо-бедно вязанием удастся обеспечить

своё существование и ради этого с утра до позднего

вечера, в будни и выходные, не выпускала крючка из рук.

Хотя месячная норма выработки пока оставалась для неё

недосягаемой, тем не менее увольнением ей всё-таки не

угрожали, потому что артельные контролеры убедились в

её добросовестности и по-доброму сочувствовали ей.

Зарабатывала Брайна немного, но питание дружной

семьи всё равно заметно улучшилось, что отразилось и на

настроении. Теперь по вечерам сестры нередко даже

напевали любимые еврейские песни своей молодости, к

радости маленькой Раечки, старательно подпевавшей:

«Шпил, балалайка…».

Зимой 1944 года горсовет выделил Гене в порядке

очередности «квартиру» в одноэтажном глинобитном

бараке, состоящем из расположенных в ряд отдельных

помещений, прозванных кибитками. Барак находился во

дворе узбекской мечети.

Кибитка представляла собой комнату площадью около

12 квадратных метров с земляным полом, без

электричества, водопровода и канализации, с одним

небольшим окном и входом непосредственно со двора, без

тамбура. В углу размещалась плита с двумя конфорками

для приготовления пищи и обогрева помещения зимой. В

стенах были устроены большие ниши для домашней

утвари, посуды и одежды.

От прежних хозяев остались небольшой столик у окна,

деревянная лавка да старые циновки, устилавшие пол. Не

хотелось Гене вселяться в это помещение, тем более, что

она была не первая, кому его предлагали, но от неё

настойчиво требовали освободить служебную квартиру,

поэтому пришлось соглашаться даже на это убогое жилье.

Брайна же после её многолетнего пребывания в гнетущей

обстановке, сутолоке и тесноте лагерных бараков с их

спертым воздухом, душной жарой летом и ледяными

сквозняками зимой, постоянной руганью, стонами и

плачем обездоленных женщин воспринимала пребывание в

кибитке с родной и близкой по духу сестрой и забавной

племянницей как подарок судьбы. Опыт жизни в лагере

помогал ей терпимо относиться к трудным бытовым

условиям, которые во многом не обеспечивали самые

элементарные потребности жильцов.

Особенно нелепо выглядело водоснабжение. По мере

надобности воду черпали прямо из арыка, протекавшего

рядом с бараком. Но для питья и приготовления пищи

необходимый объем воды набирали ночью, так как

считалось, что в это время она чище. После нескольких

часов отстоя воду отделяли от осадка, процеживали через

марлю, кипятили в большой кастрюле и охлаждали в том

же арыке.

Умывались из допотопного рукомойника над

подставленным ведром. В городской бане приходилось

часами ожидать своей очереди, чтобы войти в мыльную, а

там опять становиться в очередь, чтобы набрать шайку не

очень горячей мутной воды.

Один на весь барак общественный туалет постоянно

пребывал в антисанитарном состоянии и в тёмное время

суток освещался только луной.

Каждый вечер Брайна доставала из ниши и стелила

себе постель на лавке, утром складывая её обратно. Тем не

менее, в те трудные военные годы подобные условия быта

в тылу воспринимались как вполне приемлемые, потому

что в них люди всё-таки могли жить с надеждой на лучшее

будущее.

Несмотря на всё зло, которое власти причинили

Брайне, она оставалась верной патриоткой своей страны и

считала делом чести при любой возможности активно

содействовать борьбе с фашистами. Такая возможность ей

представилась, когда коллектив работников артели решил

послать бойцам на фронт подарочные посылки ко дню

Красной Армии. Брайна с энтузиазмом приняла участие в

этой акции. Она сочиняла теплые письма незнакомым

бойцам; связала несколько пар варежек и носков; деньги,

которые копила себе на одежду, сдала на закупку яблок и

табака. И испытала огромное удовольствие, когда вместе с

другими женщинами провожала вагон-теплушку, в

котором делегация города сопровождала посылки на

фронт.

От Кима приходили волнующие письма, в которых он

выражал горячее желание поскорее оставить

осточертевший ему детский дом, приехать в Наманган и

зажить совсем иной жизнью вместе с родной, заботливой,

ласковой мамой в уютной и доброжелательной домашней

обстановке, как когда-то в Минске. Эти письма

будоражили душу матери. Её переполняло желание

поскорее увидеть сына, обнять и приласкать его, о многом

расспросить, рассказать…

Но его искренний, буйный детский восторг в

предвкушении их встречи и радужные надежды на новую

«домашнюю» жизнь серьёзно беспокоили Брайну. Она

понимала, что надежды Кима вызваны воспоминаниями о

благополучном, тёплом доме в Минске, где он был

счастлив в окружении любящих и любимых молодых,

заботливых родителей. Теперь же ему предстояла встреча

с постаревшей, больной, измученной матерью и почти

нищенское существование вместе с ней в тесной кибитке.

Как воспримет Ким эти неожиданные для него

условия? Не отразятся ли они нежелательным образом на

его самочувствии, поведении, учёбе? Поразмыслив и

посоветовавшись с Геней, Брайна пришла к выводу, что до

конца учебного года Киму всё же следует оставаться в

Петровске, чтобы успешно закончить 7-й класс, которым

завершалось его неполное среднее образование. Это было

важно, потому что с аттестатом о таком образовании

можно было продолжать учёбу в средних специальных

учебных заведениях для приобретения специальности.

Кроме того, Брайна надеялась, что к лету она окрепнет

физически и улучшит своё материальное положение. К

тому же городские власти обещали вскоре провести в

барак электричество и водопровод.

Когда Ким узнал об отсрочке встречи и её причинах, он

был огорчен и разочарован, пытался возражать, уверял, что

не боится трудностей, но, в конце концов, вынужден был

согласиться подождать ещё несколько месяцев.

Однажды зимним вечером, когда Брайна, как обычно,

была занята своим вязанием при свете керосиновой лампы,

Геня вернулась с работы расстроенная и с досадой

пожаловалась сестре, что директриса детдома упрекнула её

за то, что воспитанники её группы не справились с

контрольной работой по математике, о чём стало известно

от школьной учительницы.

Геню очень огорчало, что она не могла помочь

ребятам, потому что в математике была не сильна. Брайна

машинально поинтересовалась, о каких конкретно

разделах математики идёт речь. Когда-то в юности, учась в

гимназии, она не имела проблем с этой наукой. Геня

достала задачник, бумагу, карандаш. Брайна отложила

вязание, прочитала задачу, подумала и тут же нашла

правильное решение. Геня пришла в восторг! С тех пор в

их кибитку зачастили ребята-детдомовцы – Брайна с

энтузиазмом и большой радостью занималась с ними. Ведь

это было её любимое дело! Дети быстро подружились с

Брайной. Она помогала им справиться с их заданиями не

только по математике, в ответ некоторые из ребят

научились вязать и помогали ей выполнять план по

изготовлению платков.

Довольно скоро результаты этих занятий заметно

отразились на школьных отметках ребят из Гениной

группы, и в детдоме распространился слух, что это заслуга

сестры Гени Борисовны, которая «щёлкает любые задачи,

как орешки». Директриса детдома по достоинству оценила

пользу такого сотрудничества с Брайной и предложила ей

почасовую оплату её работы с тем, чтобы подобные

консультации стали постоянными. В дополнение к этому

на кухню поступило распоряжение ежедневно отпускать

для Брайны бесплатный обед.

Брайна была чрезвычайно довольна и тронута таким

отношением. Неожиданно снова получив доступ к

любимой профессии, она испытывала не просто моральное

удовлетворение, а истинную радость творческого труда.

Это благодатно влияло на её настроение и общее

состояние здоровья, не говоря уже об улучшении

материальных возможностей.

По настоятельной просьбе директрисы Брайна

согласилась попытаться подтянуть в учёбе несколько

безнадёжно отстающих учеников из разных групп. И в

этом случае её педагогический опыт, природный талант и

терпение принесли свои плоды, пробудив у большинства

ребят интерес сначала к математике, а затем и к другим

школьным предметам. Дела у них пошли на поправку.

В детском доме стали относиться к Брайне как к своему

внештатному сотруднику и даже иногда приглашали её на

заседания педсовета. Во время одной из таких встреч

весной 1944 года директриса случайно узнала от Брайны,

что её сын находится в Петровском детдоме, и она

надеется на скорую встречу с ним. Зная о нелегких

бытовых и материальных условиях, в которых проживали

сёстры, и искренне желая помочь Брайне, директриса

выразила готовность зачислить Кима в число

воспитанников своего детдома. Брайна с благодарностью

восприняла это неожиданное предложение, и в мае 1944

года отправила в Петровск соответствующее заявление и

копии необходимых документов, одновременно известив

об этом Кима.

Глава 18

В конце мая 1944 года Ким получил от матери письмо,

в котором она сообщила, что настало время, когда он,

наконец, сможет переехать к ней, а она его очень ждёт. Это

известие оказалось для мальчика весьма кстати, потому

что уже несколько дней он пребывал в отвратительном

настроении. Оно объяснялось тем, что Ким не смог вместе

со своим классом сдать выпускной экзамен по математике,

и ему назначили переэкзаменовку на август. Завуч и

воспитательница были очень недовольны этим

обстоятельством, ухудшавшим итоговые показатели

учебного года, на Кима, как и на других двоечников,

обрушились обидные упреки и обвинения. Поэтому он

ужасно обрадовался письму Брайны, сулившему

избавление от последствий своего конфуза.

Перечитывая его снова и снова, Ким клялся, что в

Намангане будет вести себя так, чтобы ничего подобного с

ним впредь не случилось. Ведь никто лучше него самого

не мог знать, что провал на экзамене был не случаен, а

стал закономерным результатом его халатного отношения

к учебе. Тем не менее, Киму было досадно и очень

неприятно числиться среди двоечников и лодырей.

Когда несколько лет назад он прибыл в Петровск

прилежным учеником, закончившим четыре класса с

похвальными грамотами, то даже представить не смог бы,

что вскоре начнет сбегать с уроков. Так случилось вовсе не

потому, что он в одночасье стал лентяем. Полуголодное

существование детдомовцев, вызванное военным

лихолетьем, вынуждало ребят вместо учебы целыми днями

рыскать по городу в поисках съестного. Недоедание,

переросшее в чувство постоянного голода, постепенно

подчинило себе все мысли, желания, поступки

одиннадцатилетнего Кима. Даже неизменно выручавшее

его любимое занятие – чтение книг – всё чаще не могло

отвлечь от неумолимой напасти.

Скудная еда в детдомовской столовой лишь раздражала

аппетит, не утоляя голода. Основой рациона питания был

хлеб, дневная норма которого составляла 500 граммов и

делилась на три пайки: утреннюю и вечернюю по 150

граммов, и обеденную в 200 граммов. Как правило, одну из

этих паек чуть ли не каждый день приходилось

«добровольно» отдавать «Культяпому». По вечерам, когда

голод особенно сильно давал о себе знать, «Культяпый»,

как опытный и безжалостный ростовщик-кровопийца,

доставал из тайника заранее припасенную 150-граммовую

пайку и, разделив её на три части, предлагал желающим на

«добровольных» началах обменять каждый такой кусочек

на целую утреннюю или обеденную пайку. И всегда

находились несчастные, заворожённые этой приманкой.

Время от времени подручные «Культяпого»

отправлялись на базар, чтобы продать там детские пайки

или обменять их на сахар, картофель, сало и папиросы. В

такие дни после отбоя «Культяпый» устраивал в прихожей

пирушку для своих приближённых, предварительно

заперев двери дома и занавесив окна. Пока они громко

чавкали, прихлёбывая чай и восхваляя своего хозяина,

остальные обитатели домика, накрывшись одеялами,

ругали и проклинали их, почти плача от голода, обиды и

безысходности.

С октября начался отопительный сезон, и ежедневно,

ближе к вечеру, дежурные по дому протапливали печь под

присмотром «Культяпого». Все жильцы любили

собираться у открытой печной дверцы, наблюдая, как,

постреливая искрами, горят дрова, превращаясь в

пышущие жаром угли. Плита, встроенная в печку, в начале

октября 41-го года использовалась для приготовления еды

и чая только «Культяпым» или другими желающими

заполнить свои желудки хотя бы кипяточком.

Но уже в конце октября, к удивлению Кима, на плите

стали регулярно появляться миска и котелок, в которых

варился горох или зерно, а то и пластинки сушеного

картофеля. Довольные обладатели этих яств не скрывали,

что им удавалось заработать, выпросить или стянуть эти

продукты на местном консервном заводе, элеваторе, рынке

или продовольственных складах, причём в те самые часы,

когда такие простофили, как Ким, протирали штаны на

уроках под голодное урчание в животах.

Когда Ким узнал, где и каким образом можно

заполучить что-нибудь съедобное, он просто не мог

устоять против искушения немедленно начать действовать.

Преодолевая сомнения, угрызения совести и опасения

возможных неприятных последствий, вскоре он впервые

решился сбежать с последнего урока и сразу направился к

территории консервного завода, окружённого деревянным

забором. Сквозь щель в нём было видно, что у одного из

цехов происходит загрузка автофургона. Неподалёку в

заборе зияла дыра, кое-как прикрытая проволокой.

Собравшись с духом, Ким протиснулся через неё и

несмело направился к цеху. Заметив его, женщина-грузчик

сначала стала браниться и грозить милицией, но узнав, что

мальчик детдомовский, смолкла, взяла у него шапку и

быстро наполнила её сушёным картофелем из большого

ларя с надписью «брак», расположенного у стены цеха.

Вернув шапку Киму, она приказала ему немедленно

исчезнуть, пока не появился охранник.

Тем же вечером, не скрывая гордости, Ким варил на

плите своё пюре в котелке, одолженном у его владельца за

две горсти сушеного картофеля. Затем вместе с соседом по

койке Иваном Басько они вдоволь наелись, угостили ещё

кое-кого из приятелей и впервые за много дней улеглись

спать сытыми и счастливыми.

С тех пор Ким регулярно, каждые два-три дня,

наведывался в «хлебные» места города, жертвуя для этого

одним или двумя школьными уроками. Первые три урока

пропускать было никак нельзя, потому что после них во

время большого перерыва всем присутствующим в школе

ученикам полагался школьный полдник, состоявший из

небольшого кусочка хлеба и порции горячей баланды.

Поэтому все прогулы выпадали лишь на последние уроки.

Бывало, что из таких «промысловых» походов

приходилось возвращаться ни с чем, но всё же чаще

случались счастливые дни, когда за съедобное

вознаграждение удавалось поработать на загрузке или

разгрузке транспорта, уборке складских помещений,

расчистке площадок и дорог от снега. «Платили» обычно

картофелем, свеклой, морковью, жмыхом, чечевицей,

горохом. Овощи частенько бывали подмороженными или

подгнившими, горох и чечевица наполовину засорены

мусором, но эти «мелочи» не омрачали радость удачи.

Постепенно почти все обитатели дома, где проживал

Ким, втянулись в ежедневные поиски провианта, и по

вечерам, когда топилась печка, на плите стало не хватать

места для всех желающих приготовить своё варево.

Поэтому, когда дрова прогорали и угли отгребались

подальше к задней стенке, на освободившейся площади

внутри печи размещались кастрюльки и котелки тех, кто

не успел воспользоваться плитой.

Чтобы избежать споров за лучшие места на плите и в

печке, было решено по утрам устанавливать очередь на

вечернюю варку. Сигналом для начала этой процедуры

назначили утренний приход воспитательницы. Как только

Евгения Агафангеловна открывала дверь в спальню, со

всех сторон раздавались истошные крики: «Чур, первый на

плите!», «Чур, второй!», «Третий!», «Чур, первый в

печке!» и так далее. Причём, очередь в надежде на

возможную дневную удачу занимали даже те, кому пока

нечего было варить. И если удачи не случалось, можно

было уступить свою очередь за небольшую мзду натурой

тому, кому в этот день повезло больше.

Правда, со временем от мирных и безобидных

трудовых заработков осмелевшие подростки стали всё

больше склоняться к воровству. Самые отчаянные под

покровом темноты забирались в склады и хранилища,

крали продукцию целыми ящиками. Некоторые

возвращались в синяках и кровоподтёках после встреч с

охранниками, один из неудачников даже попал в больницу

с ранением дробью в спину. Ким, сознавая, что эти ночные

«дела» являются опасными преступлениями, никогда не

соглашался принимать в них участие, но среди бела дня

нередко участвовал в групповых налётах на транспорт с

зерном.

С колхозных и совхозных хранилищ на элеватор

регулярно поступало зерно разных культур. У его ворот,

где шофер предъявлял документы охране, грузовики

ненадолго останавливались. Как только очередной

транспорт притормаживал перед закрытыми воротами,

ватага из трех-пяти заранее спрятавшихся пацанов,

стремглав налетала с разных сторон. Каждый старался как

можно быстрее зачерпнуть металлической кружкой или

миской из кузова заветную добычу. Человек, охранявший

груз и обычно находившийся в кузове, путаясь в длинном

тулупе, палкой и криком пытался отогнать нападающих,

которые после молниеносного налёта врассыпную

разбегались по ближайшим переулкам. Те, кому удавалось

добыть таким образом какое-то количество зерна или

гороха, вечером пировали, а неудачники молча завидовали

и надеялись, что завтра им повезет больше.

Постоянное недоедание парализовало неокрепшую

волю Кима. На уроках в школе он всё чаще не мог

заставить себя сосредоточиться, чтобы, как бывало

раньше, активно воспринимать новый материал. Голова

его теперь почти постоянно была занята не уроками, а

мыслями о возможных способах добычи еды, и уже

начиная с пятого класса, он постепенно перестал

внимательно слушать объяснения учителей, а домашние

задания предпочитал списывать у кого-нибудь из

одноклассников, даже не вникая в суть дела.

Такое отношение к учёбе неизбежно обернулось

обширными пробелами в знаниях, и вскоре Киму

пришлось остро почувствовать, что он превратился в

отстающего ученика. Однажды на уроке математики вдруг

обнаружилось, что он перестал понимать объяснения

учителя. Ким сильно огорчился, нещадно упрекал себя,

искренне раскаивался в недостойном отношении к учёбе,

которую совсем недавно признавал своей важнейшей

обязанностью, клялся исправиться. Но этого душевного

порыва едва хватило на несколько дней. Чем больше

мальчик отстранялся от учебы, тем несноснее становилось

для него присутствие на уроках. Посещение школы

превращалось в тягостную повинность, которую

приходилось нести по принуждению, под жёстким

контролем администрации детдома.

Тем не менее, в пятом, шестом и первой половине

седьмого класса Ким ещё числился среди благополучных

учеников. Начитанность и хорошая природная память

позволяли ему даже без знания правил грамматики

успешно справляться с диктантами по русскому языку,

изложениями и сочинениями, находить удачные ответы на

вопросы по географии, истории. Хуже обстояли дела с

ботаникой, химией и, особенно, с математикой.

Посредственные оценки по этим предметам с трудом

достигались за счёт списывания и использования

подсказок. Но благодушное попустительство и сочувствие

учителей позволило Киму перейти из пятого в шестой, а

затем в седьмой класс.

В те времена это был выпускной класс неполной

средней школы, который заканчивался обязательными

экзаменами по русскому языку, математике и истории. Их

принимала комиссия из областного управления народного

образования. Её присутствие заставляло каждого учителя

быть чрезвычайно заинтересованным в успешных

результатах экзамена по своему предмету, и поэтому во

второй половине учебного года в школе начиналась

интенсивная подготовка к ним учеников. Частые проверки

знаний у доски и с места, письменные работы под

бдительным контролем, затрудняющим списывание,

быстро обнаружили вопиющее отставание Кима по

математике, запущенность в знаниях по химии и истории.

У него стали появляться двойки, об этом узнали в детдоме.

Добрая Евгения Агафангеловна встревожилась не на

шутку, не раз серьезно по душам беседовала с Кимом,

прикрепила к нему для постоянной помощи сильного

ученика из восьмого класса. Ким, понимая серьёзность

своего положения, не отлынивал, старался изо всех сил,

добился положительных годовых оценок по всем

предметам, и его допустили к экзаменам.

Русский язык и история были сданы успешно, но на

экзамене по математике его ожидал полнейший конфуз.

Ознакомившись со своим вариантом экзаменационной

работы, Ким с досадой и стыдом убедился, что не в силах с

ней справиться даже с помощью шпаргалок и робких

подсказок учителя. Повторный экзамен назначили на

конец августа. По этой причине Ким остался без аттестата

об окончании неполной средней школы.

Таков был закономерный итог его пренебрежительного

отношения к учёбе на протяжении всех трёх лет, прожитых

в Петровском детском доме. За это время и в характере

Кима произошли разительные перемены. Из доброго,

послушного, искреннего и любознательного мальчугана,

каким он прибыл в Петровск в 1941 году, Ким постепенно

превратился в замкнутого, недоверчивого подростка,

молчаливого и настороженного. Всё это было следствием

многолетнего воздействия двойной морали той

своеобразной системы воспитания, которая сложилась и

процветала в жизни детского дома.

Днём происходило плановое воспитание детей на

основе официальной советской прокоммунистической

морали, а вечерами куда более сильное разлагающее

воздействие на них оказывала мораль полублатного быта,

нелегально существовавшего в детских коллективах,

расквартированных по изолированным небольшим домам.

Днём воспитатель и педагоги методично внедряли в

сознание учеников убежденность в справедливости

Советской власти, в наличие равенства, братства и

взаимопомощи советских людей разных национальностей.

Без конца говорилось об их самоотверженном

патриотизме, беспредельной преданности Родине,

коммунистической партии и, конечно, великому вождю

трудящихся всего мира товарищу Сталину.

Уже несколько лет шла жестокая Отечественная война,

зажигательные патриотические призывы, рассказы и

кинофильмы о героических подвигах советских людей на

фронте и в тылу вызывали горячий отклик в сердцах юных

слушателей. Накал страстей нередко доходил до того, что

между собой они не раз обсуждали возможность

пробраться на фронт и в боях с фашистами отдать жизнь за

Родину и любимого Сталина по примеру героев.

Ким тоже часто испытывал спонтанные порывы

восторженного патриотизма и беспредельной преданности

вождю народов, но каким бы вдохновенным ни было его

настроение днём, к вечеру оно неизменно сменялось

тревожным беспокойством из-за неизбежно предстоящей

вечерней встречи с «Культяпым» и опасения в очередной

раз стать жертвой его непредсказуемого наглого

поведения. Эта тревога не исчезала до тех пор, пока Ким

не засыпал крепким сном, а до этого под гнётом

ограниченного сумасброда приходилось терпеть несколько

изнурительных часов.

Едва дежурный воспитатель завершал обязательный

вечерний обход, как двери дома тут же закрывались на

засов, окна прикрывались ставнями, и поведение

«Культяпого» и его приближённых мгновенно

преображалось. С их лиц бесследно исчезали маски

послушных, добросовестных воспитанников, «Культяпый»

тужился выглядеть жестким и бесцеремонным «паханом»,

его окружение старательно ему угождало.

Прежде всего «Культяпый» начинал разбираться с

проштрафившимися «должниками». Восседая на кровати с

грозным и неприступным видом, он вершил суд над

стоявшими перед ним покорными и испуганными

мальчишками. Кто-то из них оказался не в силах

расстаться со своей пайкой хлеба, которую задолжал

«Культяпому», другой был виноват в том, что за плохую

уборку «Культяпый» как старший в доме получил

замечание от директора.

Пригрозив виновникам жестокой расправой и

насладившись многократными унизительными просьбами

о прощении, «Культяпый» милостиво соглашался на

первый раз ограничиться легким наказанием: 10-ю

щелбанами каждому. Так назывались щелчки пальцами в

лоб, от которых при мастерском исполнении искры

сыпались из глаз.

Закончив разборки с должниками, «пахан» уточнял

кандидатуры тех, кто в этот вечер намеревался готовить

себе еду из добытых продуктов. По установившейся не без

вмешательства «Культяпого» традиции, каждый был

обязан преподнести ему «угощение», и он строго следил за

этим. Если что-либо из предлагаемых «угощений» ему

лично не нравилось, он уступал его кому-либо из своих

подручных или изредка «дарил» одному из самых

ослабленных мальчишек, чем без особых усилий

добивался в глазах детдомовцев славы и авторитета самого

щедрого и великодушного «пахана».

Вечерами «Культяпый» общался со своим окружением

на приблатнённом жаргоне, изобиловавшем матерщиной и

разнообразными производными от слова «жид». «Жид,

жидяра, жидовня, жидовский, жидиться, как жид, не будь

жидом, не жидись», – эти и другие подобные выражения

привычно употреблялись, когда речь шла о жадности,

подлости, хитрости, трусости, обмане. Постепенно при

активном воздействии «Культяпого» этим жаргоном стали

пользоваться и остальные жильцы дома, наводя на Кима

тоску и уныние из-за того, что под жидами подразумевали

только евреев. Ещё в свою бытность в украинском детдоме

он понял, что существует неприязнь многих людей к

евреям. Но там вместе с ним находилась Лена, которая

убедительно объясняла это явление низким уровнем

культуры части народа и уверяла, что со временем оно

неизбежно исчезнет.

В Петровске же Киму пришлось познать не просто

неприязнь, а злобную нетерпимость и ненависть ко всему,

что связано с евреями, их обычаями и нравами. Осуждение

евреев было излюбленной темой разглагольствований

«Культяпого» и его шайки. Жидам приписывались самые

постыдные человеческие качества. Высмеивались внешний

вид, обряд обрезания, акцент, картавость, большой нос,

неряшливость, трусость, жадность. От «Культяпого» Киму

впервые довелось услышать о том, что жиды не воюют на

фронте, а прячутся от войны в Ташкенте, что все они –

торгаши и наживаются на народной беде, а некоторые

даже прислуживают фашистам на окупированных

территориях…

В своей группе Ким был единственным евреем, и

«Культяпый» с изуверским почтением то и дело обращался

к нему, якобы за подтверждением своих гнусных

антиеврейских измышлений, называя его при этом «жидом

в натуре».

В ту пору Ким ещё не мог знать, что часть человечества

уже много веков исповедует антисемитизм, проявляя

животную непримиримость к евреям, их образу жизни,

обычаям, языку. Наивно полагая, что «Культяпого» кто-то

просто ввёл в заблуждение, Ким горел желанием возразить

на его лживые, глупые обвинения. Ведь в его памяти и

сердце хранились светлые воспоминания об отце, матери,

сестре, родственниках и знакомых, о многих добрых,

умных, весёлых, справедливых и чутких людях,

окружавших его в детстве. Никто из них ничуть не

походил на отвратительных жидов, о которых

распространялся «Культяпый». Ким хотел спокойно и

убедительно высказать ему это, не зная, что переубеждать

закоренелого антисемита «Культяпого» бесполезно и

опасно, как бесполезно пытаться приручить матерого

дикого волка.

Когда «Культяпый», по привычке назвав Кима «жидом

в натуре», предложил ему подтвердить, что жиды по

каким-то своим праздникам убивают христианских детей,

Ким принялся возражать. Он заявил, что евреи вовсе не

жиды, не бандиты и детей не убивают, что всё это

выдумки неграмотных, некультурных людей, а бандитов

немало и среди русских, украинцев, белорусов. И сам он

тоже никакой не жид, лишь еврей по национальности.

После короткого замешательства наступила реакция на

это неожиданно смелое выступление. Шайка во главе с

«Культяпым» окружила подростка плотным кольцом.

Кулаками, оплеухами, щелбанами, под аккомпанемент

отборной матерщины, они принялись внушать Киму, что

«погаными жидами» являются только евреи и никто

другой, и кому не повезло родиться евреем, пусть

благодарит свою жидовку-мать! После такого

«убедительного» урока Ким больше никогда открыто не

возражал «Культяпому», молча снося его издевательства.

Остальные ребята в угоду «Культяпому» начали чураться

Кима, перестали по вечерам собираться к нему для чтения

книжек, а затем и вовсе прекратили общение.

Чувствуя себя отверженным, одиноким, несправедливо

обиженным, Ким не раз помышлял о побеге из детдома

куда глаза глядят. В этой тоскливой, безнадёжной

обстановке единственной спасительной поддержкой для

него была маленькая, бережно хранимая фотография

Брайны. Незаметно для всех Ким подолгу всматривался в

спокойное, молодое, одухотворенное лицо своей доброй и

бесконечно родной мамы. Вдоволь насмотревшись, в

очередной раз утешив себя надеждой на предстоящую

встречу и спрятав фотокарточку в надёжное место, он

умиротворённо засыпал,.

Однажды поздней зимней ночью 1943 года раздался

осторожный стук в оконные ставни, и мужской голос

потребовал, чтобы «Культяпый» немедленно вышел во

двор. Вскоре он вернулся в сопровождении трёх

незнакомых парней.

Это были сбежавшие из исправительной колонии

заключённые. «Культяпый», который чем-то был им

обязан, согласился временно приютить их. Пока они

расправлялись с обильным угощением в прихожей,

«Культяпый» разбудил всех пацанов и грозно

предупредил, что тот, кто вольно или невольно выдаст его

дружков, которых ищут легавые, в живых не останется.

При этом в одной его руке был пистолет, а в другой –

финский нож. Несколько суток беглые зеки провели на

чердаке, ничем не выдавая себя. «Культяпый» обеспечивал

их всем необходимым и усиленно топил печь, чтобы они

могли согреваться у дымохода. Затем, видимо, решив, что

опасность миновала, беглецы стали периодически

покидать свое убежище на сутки-двое. Возвращались они,

как правило, ночью нагруженные такими сказочными

продуктами как масло, мёд, сало, яблоки, картофель, а

также самогон. Несмотря на страшноватый вид, грубые

повадки и матерщину, зеки понапрасну не обижали

детдомовцев, даже относились к ним панибратски.

Оставшуюся после своей трапезы еду они безвозмездно

отдавали ребятам, что явно не нравилось «Культяпому»,

который был бы не прочь поживиться на этом.

Выпив самогона, зэки обычно устраивались на

кроватях и принимались напевать одни и те же заунывные

тюремные песни о воле и неволе, ворах-атаманах, суках,

легавых и, конечно, о жидах, убийство которых всегда

одобрялось в этих песнях. Антиеврейская тема

главенствовала и в их «философских» рассуждениях о

жизни и смерти, шутках, анекдотах, воспоминаниях.

Прислушиваясь к их разговорам, Ким со страхом ожидал,

что вот-вот речь может зайти о нём. И это случилось.

Один из зеков как-то ненароком поинтересовался, нет

ли жидов среди присутствующих ребят. «Культяпый» с

готовностью указал на Кима и, хохоча, уточнил, что он

признает себя только евреем, но никак не жидом. От

нечего делать зеки тут же, не откладывая, приступили к

разбирательству. После расспросов, «глубокомысленных»

рассуждений и толкований они пришли к заключению,

что, так как пацан не прошел жидовский обряд обрезания,

не картавит, не сексот и с 6-ти лет находится в детских

домах, то нет причин считать его жидом.

В общем, по воле случая Кима неожиданно

«оправдали» беглые заключенные. Но для «Культяпого»

мнение этих «авторитетов» было бесспорным, поэтому

даже после того, как зеки, ограбив детдомовский

продовольственный склад, бесследно исчезли из города, он

уже не решался, как прежде, измываться над Кимом.

Остальные жильцы дома послушно последовали его

примеру. Ким, воспрянув духом, принялся улаживать

конфликт с ребятами своей группы. Беспричинный общий

бойкот, который они ему устроили, конечно, здорово

обидел его, но куда больше напугал тем, что он мог

навсегда остаться в одиночестве.

Ким был готов на всё, лишь бы снова стать «своим»

среди ребят. Ведь эта группа мальчишек со всеми их

неурядицами, спорами и стычками являлась его

единственной реальной семьей, иного места в жизни у него

тогда просто не было. Однако отношение к нему в группе

всё ещё преобладало неприязненное. Понимая, что

причина кроется в его национальности, Ким смело

принялся «просвещать» своих товарищей. В то время он не

был знаком с историей еврейского народа, зато сочинить

подходящий сюжет на эту тему для него не составляло

большого труда.

Умышленно не оспаривая утверждений «Культяпого» о

«жидовских» преступлениях (дабы избежать известных

последствий с его стороны), Ким убеждал ребят, что всё

это происходило давно, во времена царской России. Но

Октябрьская революция и советская власть безжалостно

расправилась со всеми врагами простого народа, в том

числе с жидами. Однако недобрая память о них

сохранилась, и многие люди по ошибке до сих пор

считают, что речь идёт обо всех евреях без разбора.

Поэтому, хотя в Советском Союзе теперь жидов нет и в

помине, на ни в чем не повинных честных граждан

продолжаются нападки за их еврейскую национальность.

Эти неожиданные, довольно доходчивые разъяснения

произвели на ребят должное впечатление, и их отношение

к Киму стало улучшаться. Ради того, чтобы ещё больше

сблизиться с ними, пришлось Киму преодолеть свою

неприязнь к юдофобским и нецензурным выражениям,

которыми широко пользовались окружающие. Избегая

произносить их, Ким выглядел «белой вороной» среди

сверстников, в связи с чем часто слышал грубые насмешки

в свой адрес. Но, даже подчинившись обстоятельствам,

ещё долго замирал от неловкости перед тем, как

выговорить режущие слух противные слова. Однако со

временем привычка сделала свое дело, и у него стало

получаться не хуже, чем у всех. Яд антисемитизма

постепенно отравлял сознание Кима, диктовал ему

несвойственные правила поведения. И судьба, как

нарочно, предоставила для этого новый повод.

Весной 1943 года в частном доме, расположенном на

пригорке по соседству с детским городком, прямо

напротив дома, в котором проживал Ким, поселилась

эвакуированная еврейская семья: пожилая супружеская

пара с умственно недоразвитым сыном. Нетрудно было

заметить, что хозяйка, худая, сутулая, некрасивая

женщина, привыкла держать мужчин в своём полном

подчинении. Громким, пронзительным голосом, страшно

картавя, она то и дело отчитывала то своего мужа Хаима,

то сына Моисея.

Весной и летом семья немало времени проводила в

огороде. Хозяйка обычно выходила из дому в одном и том

же замызганом халате, но, разгорячившись в работе,

сбрасывала его, оставаясь лишь в залатанных панталонах и

заношенном лифчике. Она снова и снова сердито ругала

мужчин за их неумелые, неловкие действия, обзывая по-

русски и по-еврейски дармоедами, недотёпами,

бездельниками и кровопийцами. Хромой, болезненный

муж и неразговорчивый, понурый сын привычно терпели

упрёки, изредка возражая своей сварливой мучительнице,

но иногда в бессильном гневе незаметно корчили ей рожи

или выставляли «фиги» в её сторону.

Подобные сцены происходили на глазах у детдомовцев,

и они, вдохновляемые «Культяпым», не упускали случая

вдоволь потешиться над «жидовской семейкой».

Вульгарно ломаясь и коверкая еврейские имена, натужно

картавя, мальчишки наперебой передразнивали каждого из

соседей, осыпая их при этом насмешками и

ругательствами.

Ким тоже не сочувствовал незадачливым соседям. Их

неприглядное поведение противоречило его

представлениям о еврейской семье, а постоянная грубость

и деспотизм соседки развеяли наивную убежденность в

добрых и сердечных бытовых взаимоотношениях евреев. А

уж после того, как он сам увидел, как соседка среди бела

дня без малейшего стеснения появляется у всех на виду в

омерзительных залатанных панталонах, вызывая своим

видом вопли, свист и хохот ватаги пацанов, Ким не

испытывал к ней ничего, кроме отвращения и презрения.

Очень скоро регулярное подглядывание за поведением

соседей с обязательным передразниванием их повадок

превратилось в любимое развлечение детдомовцев. Время

от времени «Культяпый» даже поощрял самых вульгарных

импровизаторов призами в виде ломтиков хлеба. Ким,

вынужденный присутствовать при этих представлениях,

всякий раз с ужасом поражался единодушию, с которым

детский коллектив демонстрировал не просто своё

отрицательное отношение, но какую-то злобную

враждебность по отношению к «жидовским» соседям.

Всем своим существом он ощущал эту необъяснимую

ненависть, и его охватывал животный страх, что вот-вот

она обрушится и на него.

Поведение злосчастных соседей и бурная

антисемимтская реакция ребят настолько измучили Кима,

что он всё чаще приходил к выводу, что спасительный

выход заключается в отказе от своей неудачной

национальности. Согласись он при поступлении в детский

дом записаться белорусом, ему не пришлось бы унижаться

и страдать из-за принадлежности к отвергаемому всеми

еврейству. Прежде подобное предложение сотрудницы,

оформлявшей его документы, казалось ему совершенно

непонятным и неприемлемым. Но теперь, через полтора

года, проведённых в обществе «Культяпого» и его

подручных, мнение Кима изменилось. Соблазн покончить

со своим унизительным и опасным положением в среде

сверстников пересилил сомнения и угрызения совести, и

Ким решил впредь всюду утверждать, что его отец

белорус, и на этом основании считать себя белорусом.

Внешне Ким не походил на типичного еврея, о чём ему не

раз доводилось слышать от окружающих людей в качестве

комплимента, и поэтому не сомневался, что ему поверят.

И действительно, его даже порой неуместные

заявления по этому поводу были довольно спокойно

восприняты персоналом и воспитанниками. Видимо,

воспитатели понимали, чем они вызваны, а детям было всё

равно. Зато Киму эта нехитрая уловка, даже не

оформленная документально, придала уверенности в себе,

и, казалось, избавила от неразрешимых моральных

проблем, в том числе от гнетущего ощущения своей

национальной сопричастности постылым соседям. Чтобы

ещё более утвердиться в своём новом качестве, Ким даже

прервал давние хорошие отношения с детдомовской

библиотекаршей, пожилой одинокой еврейкой, постоянно

проявлявшей к нему особое внимание и заботу, потому что

«Культяпый» не раз ехидно попрекал его этой дружбой.

Теперь Ким смелее и чаще, чем прежде, употреблял в

разговорах юдофобские выражения, а при встречах с

евреями на улице стал посматривать на них с чувством

превосходства. Соседское семейство почти перестало

болезненно действовать ему на нервы, и наравне со всеми

он мог принимать участие в потехах, которые продолжал

устраивать «Культяпый».

К маю 1944 года, когда Брайна, наконец, решилась

вызвать Кима к себе в Наманган, его сознание уже в

немалой степени было поражено юдофобией, и о

собственном еврейском происхождении он предпочитал не

вспоминать. Детский дом снабдил Кима необходимыми

документами, продовольствием на дорогу, небольшой

суммой денег и железнодорожным билетом до Намангана.

Одежду выдали парадную: утеплённую куртку-

«капитанку» с большими блестящими пуговицами,

шерстяные брюки, красивую фуражку и добротные

ботинки.

Попрощавшись с ребятами и директрисой, Ким в

сопровождении своей воспитательницы отправился на

железнодорожную станцию. На запасном пути они

отыскали пассажирский вагон с табличкой «Петровск-

Ташкент», который по определенным дням ехал до

Саратова, где его присоединяли к составу,

направлявшемуся в Ташкент.

Тепло попрощавшись с воспитательницей, Ким вошёл

в вагон и забрался на верхнюю полку. Он был счастлив,

как никогда! Ведь он отправлялся в далёкий загадочный

Наманган, где его ожидала встреча с самым родным и

близким человеком и воплощёная мечта о светлой

домашней обстановке взаимного доверия, заботы,

доброжелательности и понимания! Радость предстоящей

встречи с матерью переполняла всё его существо, он

чувствовал жгучую потребность заботиться о ней,

помогать во всём, быть ей надёжным и верным другом! С

этими мыслями он незаметно уснул, а когда проснулся,

колеса вагона уже мерно перестукивались на стыках рельс,

унося его всё дальше от Петровска, от детдома, от

«Культяпого»…

Через трое суток, ночью, поезд прибыл в Ташкент. На

вокзале Ким выяснил, что поезд в Наманган отправится

рано утром. Ждать оставалось недолго, он отыскал в зале

свободную скамейку, но едва устроился на ней, как к нему

подсели двое мальчишек, чуть старше его по возрасту, и

тут же затеяли разговор. Выяснив, кто он и куда

направляется, обрадованно сообщили, что они – его

попутчики и тоже направляются в Наманган, в гости к

родственникам. Один из мальчишек достал кукурузную

лепешку, разделил её на троих. Лепёшка была весьма

кстати, так как у Кима запасы еды закончились ещё днём.

Новые приятели убедили его, что не стоит дожидаться,

пока объявят посадку на поезд. Лучше заранее забраться в

вагон и занять верхние полки, где можно будет выспаться,

иначе придётся почти целые сутки ехать сидя. Ким

согласился, они вместе вышли на перрон и направились к

складскому зданию, за которым в темноте угадывались

силуэты вагонов. Поравнявшись со складом, спутники

Кима неожиданно крепко с двух сторон захватили его

руки, и в тот же миг откуда-то сзади появился третий

подросток с финкой в руке. Приставив нож к животу Кима,

он приказал ему под страхом смерти молчать, и вместе с

сообщниками затолкал его в густые кусты, росшие за

складом. Там они раздели и разули глубоко потрясённого

Кима, оставив его в одних трусах, и тот, что угрожал

финкой, переоделся в его одежду, бросив свои грязные,

рваные штаны, тапочки и телогрейку.

Затем юные бандиты, коротко посовещавшись между

собой, вернули Киму его документы вместе с билетом на

поезд и, со смехом пожелав счастливого пути, исчезли в

темноте. Ким поплёлся обратно на станцию. На перроне

одиноко прогуливался дежурный в фуражке с красным

верхом. Ким рассказал ему об ограблении. Тот явно

недоверчиво отнёсся к мальчишке, похожему на

бездомного бродягу, но всё же посоветовал обратиться в

отделение дорожной милиции.

В это время объявили посадку на наманганский поезд.

В вагоне под подозрительные взгляды пассажиров Ким

забрался на свободную багажную полку и без еды провел

там почти сутки, снова и снова переживая во всех

подробностях недавнее жуткое приключение.

Но едва он сошёл с поезда в Намангане, как

испорченное настроение вмиг улетучилось в

предвкушении долгожданной встречи с матерью. Уточнив,

как пройти к центру города, Ким двинулся в путь по

единственной улице, примыкавшей к привокзальной

площади.

Наманган сразу поразил его восточным колоритом.

Мужчины в разноцветных халатах верхом на осликах,

женщины, с головы до пояса закрытые непроницаемой

черной сеткой, обилие фруктовых деревьев, увешанных

плодами, однообразные низкие дома с плоскими крышами

за невысокими глинобитными заборами и бесконечное

количество канав и канавок с журчащей водой. Всё это

было необычно, но Киму было не до того, он всё больше и

больше волновался.

Прошагав так почти час, он очутился у ворот

городского рынка. Здесь ему подсказали, как пройти по

нужному адресу, и через несколько минут он оказался у

заветной цели. Перед ним была узбекская мечеть,

обширный двор которой с трёх сторон окружали бараки.

Ким направился к самому длинному из них,

расположенному метрах в пятидесяти за мечетью. Перед

бараком в глубокой канаве, перекрытой мостиком,

протекал ручей.

Взойдя на мостик, Ким осмотрелся и, едва он двинулся

к ближайшей квартире, намереваясь постучать в дверь, как

в открытой форточке показалась женская голова.

«Мальчик, ты кого-то ищешь?» – спросила женщина. Ким

назвал нужный ему адрес. «Тебя зовут Ким?» –

прерывающимся голосом проговорила она. Ким ответил

утвердительно.

В квартире послышались взволнованные восклицания,

шум, дверь распахнулась, и на пороге появилась старуха,

худая, беззубая, скособоченная, в залатанных панталонах и

ветхом лифчике. На её сморщенном лице лихорадочно

горели голубые глаза. Она бросилась к Киму с криком:

«Кимочка! Я твоя мама!» Ким до того испугался, что чуть

не пустился наутёк. На мгновение ему показалось, что так

досаждавшая ему в Петровске злобная и неопрятная

соседка каким-то чудом подстерегла его здесь, в

Намангане. Если бы сейчас из квартиры выскочила Баба-

Яга или Бармалей, Ким не был бы ошарашен больше!

Не переставая повторять: «Кимочка, сыночек, я твоя

мама!» – Брайна наступала, пытаясь обнять Кима. А он

упорно отстранялся от неё, отступая шаг за шагом и шепча

про себя: «Нет, нет, не может быть, вы ошибаетесь!»…

Разум мальчика отказывался признавать в этой

искалеченной, неопрятной, нищей, старой еврейке в

отвратительных панталонах ту добрую, умную,

единственную на свете, идеальную женщину со старой

довоенной фотокарточки, для которой он всегда лелеял в

сердце заветное, самое дорогое слово – мама!

Поведение Кима привело Брайну в замешательство, она

сникла и растерялась, не зная, как следует поступать. В

этот момент в дверях квартиры появилась другая женщина,

в которой Ким без труда узнал свою тётю Геню, до войны

навещавшую его и Лену в Дарьевском детдоме. И только

после этого, с глубоким разочарованием и досадой, Ким

осознал, что эта несуразная и такая чужая ему женщина

действительно является его матерью.

Прервав воцарившееся неловкое молчание, Геня

пригласила всех в дом и познакомила Кима со своей

пятилетней дочкой Раечкой. Убогая обстановка квартиры,

отсутствие электричества и водопровода, ещё более

усугубляли тягостное впечатление от нерадостной встречи.

Мало-помалу завязался разговор и, объясняя причину

своего странного вида, Ким рассказал, что с ним

приключилось в Ташкенте. Женщины ужаснулись и тут же

спохватились, что им даже угостить гостя нечем. Геня

заторопилась в детдом, где она работала воспитателем,

захватив документы Кима. Часа через три она вернулась с

обедом и одеждой для Кима.

Директриса детдома сдержала своё обещание и

зачислила Кима в число воспитанников. Для Брайны, у

которой не было денег на одежду для Кима, это оказалось

сказочной удачей. А Ким, умываясь в мутной воде арыка,

одевая поношенную, не по размеру, одежду, хлебая

жидковатую детдомовскую баланду, не раз пожалел, что

легкомысленно пренебрёг советом своей петровской

воспитательницы – не перебираться к матери сразу

насовсем, а для начала побывать у неё только в гостях.

Один за другим потянулись смутные, тоскливые,

безрадостные дни так неудачно начавшейся «домашней»

жизни Кима в Намангане. Стараясь не оставаться наедине

с Брайной, он с утра пораньше уходил на завтрак в детский

дом и часто возвращался лишь после ужина, проводя весь

день в библиотеке или играх с новыми приятелями. Брайна

тяжело переживала отчужденность сына, но не упускала

случая откровенно побеседовать с ним. Жизненный опыт

подсказывал ей, что такое поведение Кима может быть

вызвано своеобразной формой юдофобии, которая служила

ему в детском доме защитой от антисемитизма. Брайна

понимала, что очень важно для Кима узнать как можно

больше о своем народе, его истории и трагической судьбе.

Однажды, когда Ким был дома, она ненавязчиво завела

разговор о древнем Израиле. Ким с интересом слушал её

рассказ, с тех пор беседы на еврейскую тему стали

повторяться всё чаще. Ким впервые узнал о

дискриминации евреев в царской России и других странах,

о существовавшей более 100 лет «черте оседлости»²¹ и

запрете на многие профессии, о разгуле антисемитизма,

деле Бейлиса, черносотенцах, кровавых еврейских

погромах. Под влиянием услышанного в сознании Кима

постепенно начала происходить переоценка

приобретённого в детском доме недоверчивого отношения

к евреям, возникло сочувствие и уважение к своему

народу.

^{______________________}

²¹ Черта оседлости (полное название: Черта постоянной еврейской

оседлости) – в Российской империи с 1791 по 1917 год граница

территории, за пределами которой запрещалось постоянное

жительство евреев , за исключением нескольких категорий, в которые

в разное время входили купцы первой гильдии, лица с высшим

образованием, отслужившие рекруты, ремесленники, приписанные к

ремесленным цехам, караимы, горские и бухарские евреи. Территория

черты оседлости охватывала населённые пункты городского типа

(местечки, поскольку в сельской местности проживание евреев не

дозволялось) значительной части Царства Польского, Литвы,

Белоруссии, Бессарабии, Латгалии и части территории современной

Украины.

Брайна чувствовала, что в сыне происходят

благодатные перемены, и надеялась, что они смягчат их

личные взаимоотношения. Но по-прежнему при любой её

попытке приблизиться и прикоснуться к Киму, он тут же

отстранялся и отодвигался подальше. Мальчик никак не

мог свыкнуться с её невзрачным, почти нищенским видом,

который был так далёк от созданного его воображением

образа матери.

Геня тоже пыталась воздействовать на племянника. В

надежде разбудить в нём тёплые сыновние чувства, она

взволнованно напоминала о трагической судьбе Брайны,

говорила о её огромной материнской любви к нему и Лене,

которая помогла ей выдержать нечеловеческие условия

лагерей, обращала внимание на доброту, честность,

скромность, преданность Брайны.

Трогательные высказывания Гени до слёз волновали

Кима, он чувствовал себя виноватым и искренне

признавался, что не отказывается от своего долга любить

Брайну, но пока никак не может заставить себя называть её

мамой, однако постарается не огорчать её своим

поведением. На это Геня лишь беспомощно разводила

руками.

Прошло несколько недель, но отношения между Кимом

и Брайной не улучшились. К тому же Ким плохо

переносил среднеазиатскую жару, он похудел и осунулся.

Однажды, когда он сидел у арыка, опустив ноги в воду,

одинокий и печальный, Брайна не выдержала: «Вот что,

Ким – как аукнется, так и откликнется! Хватит нам мучить

друг друга! Раз мы никак не можем ужиться, попросись

обратно в свой детдом. Может, тебе разрешат вернуться».

Для Кима это предложение не стало неожиданным, он

и сам не раз думал о том же. Письмо в Петровск было

отправлено без промедления. И как раз в это время в

Намангане случилась вспышка малярии. Болезнь не

обошла и Кима. В процессе лечения, кроме глотания

горьких, как полынь, пилюль, он получил в ягодицы уколы

4 доз лекарственных препаратов. По какой-то неизвестной

причине у Кима они не рассосались, а наоборот,

затвердели, и все четыре уколотых места начали

побаливать. Только он решился рассказать об этом Брайне

и обратиться к врачу, как пришло ответное письмо из

Петровска с официальным разрешением на возвращение в

детский дом. Ким стал немедленно готовиться к отъезду,

надеясь, что болячки постепенно пройдут. Онако они не

только не проходили, но болели всё сильнее и к утру в

день отъезда превратились в четыре непрерывно ноющих

нарыва, затрудняющих ходьбу.

Что было делать? Дать знать об этом Брайне означало

надолго отказаться от полностью подготовленного возвра-

щения в ставший необыкновенно желанным Петровск. И

Ким решил молча перетерпеть свой недуг. Из куска марли

и ваты он изготовил примитивную, но удобную повязку и

скрытно, выбрав подходящий момент, наложил её на

больные места, а в дорожный мешок предусмотрительно

запрятал бутылочку йода. Брайна настояла на своём

желании проводить Кима до поезда, и ему пришлось всю

дорогу до станции демонстрировать бравую походку, в то

время как боль в ногах и спине становилась всё

нестерпимее. Когда они добрались до вокзала, уже

объявили посадку на поезд.

Мать и сын попрощались без объятий и поцелуев.

Брайна лишь положила руку на голову Кима, и на этот раз

он не отстранился. Она взволнованно проговорила: «Мы

сейчас расстаемся с тобой, сын, но не навсегда. Помни, что

у тебя есть мама, которая всегда готова прийти тебе на

помощь! Пиши мне, и я надеюсь, придёт время, когда мы

встретимся снова, но уже по-другому!»

Ким ничего не ответил, он уже еле стоял на ногах, его

бил озноб, в висках бешено колотилось, во рту пересохло.

Еле переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, он

поднялся в вагон, с трудом взгромоздился на верхнюю

полку и лёг на живот, совершенно обессиленный. Через

окно он видел Брайну, печально глядевшую в то же окно в

надежде увидеть его, но уже просто не мог самостоятельно

спуститься с полки. Брайна же не могла знать об этом и до

самого отправления поезда ждала, не трогаясь с места.

Вернувшись домой и заливаясь горькими слезами, она

пожаловалась Гене на то, как жестоко обидел её Ким на

прощание, не пожелав даже махнуть рукой в окно. А в это

время её сын в полубессознательном состоянии лежал на

полке, скованный по рукам и ногам мучительной болью и

страхом. Ему ещё повезло, что вагон, в котором он

оказался, следовал прямым назначением до Куйбышева

через Саратов. Это обстоятельство освобождало Кима от

пересадки в Ташкенте, которая могла обернуться для него

ещё большей бедой.

Без малого сутки Ким провел неподвижно лежа на

животе и только рано утром, когда все пассажиры крепко

спали, решился слезть с полки и отправиться в туалет,

захватив с собой чистую вату и йод. К счастью, в туалете

над умывальником оказалось зеркало, в котором Ким

разглядел свои опухшие ягодицы с круглыми, величиной с

монету, нарывами, из которых сочилась бурая жидкость.

Превозмогая острую боль, он принялся выдавливать

гной и обрабатывать раны йодом. Через сутки он повторил

процедуру. На третий день пути боли ослабли, снизилась

температура, появился аппетит. Пересадка в Саратове

прошла без особых приключений, а прибыв в Петровск,

Ким смог самостоятельно добраться до детского дома.

Там он, наконец, обратился за помощью, и его

немедленно поместили в изолятор. Врач при осмотре диву

давался, как удалось избежать заражения крови при таком

варварском лечении. А едва Ким поправился, его вызвала к

себе заведующая учебной частью и сообщила, что по

решению педсовета его направляют на учебу в

железнодорожное училище города Аткарска.

Глава 19

По указанию советских властей ежегодно из детского

дома нескольких воспитанников, достигших 14-летнего

возраста, направляли в разные учебные заведения

государственной системы трудовых резервов, где

подростков обучали рабочим профессиям. Обычно

руководство детдома старалось использовать эту

возможность, чтобы избавиться от второгодников или

самых слабых учеников.

Ким очутился среди оставленных на второй год в 7-м

классе потому, что находился в Намангане, и в

назначенный срок не явился на пересдачу экзамена по

математике. Однако до достижения 14-тилетнего возраста

ему недоставало около трёх месяцев, и при желании он мог

добиваться, чтобы его оставили в детдоме. Но Ким был

даже рад, что ему не придётся второй год мучиться в 7-м

классе, к тому же его известили, что в училище кормят

намного лучше, чем в детском доме.

В Аткарске его зачислили в группу слесарей-

паровозников, выдали форменную одежду, удостоверение,

отвели место в общежитии. Так начался нелёгкий процесс

обучения слесарному делу, а затем ремонту паровозов.

Учебный процесс был налажен хорошо. Теоретические

и практические занятия проводили в оборудованных

классах и учебных мастерских опытные инженеры и

мастера-профессионалы. На занятиях соблюдалась

жёсткая, почти военная дисциплина. Зато бытовые условия

оказались похуже, чем в детдоме. В общежитии было

грязно, процветало воровство и хулиганство. Зимой

батареи центрального отопления часто оставались

холодными и, чтобы согреться, приходилось спать вдвоём

на одной кровати, накрывшись освободившимся матрацем.

Питание в училище и по количеству, и по качеству,

действительно, оказалось гораздо лучше, чем в детдоме,

потому что норма снабжения учащихся приравнивалась к

норме рабочих, но гнетущее чувство голода всё равно не

исчезло.

Недалеко от учебного корпуса училища, рядом с

вокзалом, находился небольшой рынок, который местные

почему-то называли вшивым базаром. С утра до позднего

вечера бабушки продавали там пассажирам с проходящих

поездов свежие летние овощи, фрукты и ягоды, а зимой

соленья, жареные семечки и горячие, румяные

картофельные пирожки с изумительным запахом. Бабушки

были также всегда готовы обменять свои пирожки на такие

полезные вещи, как уголь, соль, мел для побелки и даже

кирпичи, которые нередко перевозились на открытых

платформах грузовых поездов.

Направляясь из общежития через станционные пути на

занятия, Ким иногда ухитрялся незаметно прихватить с

платформы в заранее припасённую сумку то пару кусков

антрацита, то несколько пригоршней соли. И за это

регулярно получал на рынке 3 – 4, а то и 5 пирожков.

Как-то весенним утром, как обычно проходя по

пристанционным путям, Ким заметил в составе товарного

поезда платформу, загруженную солью. Недолго думая, он

вскочил на подножку, но едва начал заполнять свою сумку,

как его крепко ухватил за одежду мужчина в военной

форме. На жалобные просьбы Кима простить и отпустить

его военный не обратил ни малейшего внимания и

сопроводил нарушителя в отделение милиции при вокзале.

Пожилой усталый дежурный офицер начал было

составлять протокол происшествия, но когда по ходу

опроса выяснилось, что Ким прибыл в училище из

детдома, резко отложил бумагу в сторону. Он раздражённо

заметил, что если дать делу ход, то по законам военного

времени за кражу государственного имущества Киму

грозит несколько лет исправительной колонии, а уж там

ничего не стоит исковеркать молодую жизнь!

С этими словами он вдруг осведомился: не спрятал ли

Ким соль ещё и за пазухой, приказал ему расстегнуться и

поднять рубашку. Едва Ким выполнил требование, как

получил мощный удар кулаком в солнечное сплетение и

отлетел к стене. На несколько минут он онемел от боли,

судорожно глотая воздух, как рыба, выброшенная на сушу,

но еле придя в себя, был счастлив услышать, что теперь

может отправляться в училище, а полученный урок стоит

запомнить навсегда.

Этот случай сильно повлиял на подростка. Хоть он и не

оставил свой промысел на железной дороге, но теперь

старался предварительно договариваться с охранниками.

Учёба проходила успешно. Ким охотно осваивал

слесарное дело и изучал устройство паровозов.

Воспитанный в духе советского патриотизма, он даже

гордился тем, что вскоре вступит в ряды рабочего класса –

самого передового отряда социалистического общества

страны. В училище не ощущалось столь ярых и

откровенных юдофобских настроений, как в Петровском

детдоме, тем не менее расхожие антисемитские реплики

наряду с матерщиной, ставшие незаменимыми в лексиконе

рабочего люда, широко употреблялись и учащимися. Эти

выражения держали Кима в постоянном напряжении и

хотя не адресовались ему лично, из-за них он чувствовал

себя чужим в коллективе. Крепко подружился Ким только

с молчаливым, серьезным, честным пареньком Володей

Великановым. Володя был из многодетной крестьянской

семьи. Нужда и тяжелый труд выработали в нём

самостоятельность и не по годам твёрдый характер. Оба

оказались большими любителями чтения книг, что

придавало особый интерес их общению.

В Аткарске Ким возобновил регулярную переписку с

Брайной. После того, как они расстались, потребовалось

совсем немного времени, чтобы его тупая непримиримость

исчезла без следа, и он явно ощутил, как недостает ему

живого общения с матерью.

Он осознал, как был несправедлив, бессердечен и

жесток к своей и без того многострадальной матери, когда

так упрямо и глупо отвергал её многочисленные

деликатные попытки добиться взаимопонимания. В своих

письмах Ким искренне раскаивался в этом и горячо

обещал, что после окончания училища, когда они вновь

объединятся, он постарается обеспечить ей спокойную,

безбедную жизнь. Брайна в ответ настаивала на том, что

ему следует думать о дальнейшем образовании, и она по

мере возможности поможет ему в этом.

Между тем, в очередной раз она оказалась в

бедственном положении.

Весной 1945 года, наконец, закончилась победой война

с фашистской Германией, эвакуированные начали

возвращаться в родные места. Бетя вместе с военным

училищем перебралась в Москву, затем уехали в Минск и

Геня с Раечкой. Брайне очень не хотелось расставаться с

ними, но ей как бывшей репрессированной проживать в

Минске запрещалось.

Беды будто только и ждали подходящего часа, чтобы

снова навалиться на одинокую беззащитную Брайну.

Прежде всего, она оказалась почти совсем без еды, потому

что лишилась дневного рациона питания, который ей

доставляла Геня из детдомовской столовой. Заработка от

вязания едва хватало на то, чтобы выкупить хлеб по

карточкам. От полного истощения Брайну выручали

тутовые деревья, которые в изобилии росли во дворах и

переулках. На земле под ними всегда было много опавших

ягод, и узбеки разрешали подбирать их без всякого

ограничения. Ягоды были крупные и очень сладкие,

кипяток с ними казался ароматным чаем. Но голод и

душевные переживания вызвали обострение старой

лагерной болезни: разболелись руки, плечи, спина, то и

дело случались приступы слабости и головокружения.

Вязать больными руками было мучительно, но

превозмогая боль и голод, Брайна продолжала изготовлять

платки – ведь это был её единственный заработок!

Так продолжалось несколько трудных, беспросветных

недель, но пришел день, когда Брайне немного повезло.

Во время сбора тутовника она познакомилась и

разговорилась с такой же бедной женщиной из

Белоруссии. Искренне посочувствовав Брайне, та

посоветовала ей собирать на улицах косточки урюка и по

секрету сообщила адрес скупщика, который платит по 4

рубля наличными за килограмм таких косточек. Брайна тут

же воспользовалась добрым советом и, собрав за короткое

время больше килограмма косточек, отправилась по

указанному адресу. Заработанных таким образом 5-ти

рублей как раз хватило на большую кукурузную лепешку.

С этого дня сбор косточек, всюду валявшихся в городе,

стал вторым после вязания постоянным заработком

Брайны. И как только улучшилось её питание и поднялось

настроение, болезнь понемногу отступила.

Собирая косточки, Брайна для отдыха стала заходить в

читальный зал городской библиотеки. Там всегда было

тепло, уютно, чисто, на свободных столиках лежали газеты

и журналы. Она садилась у окна, укладывала рядом

мешочек с косточками и наслаждалась чтением и

комфортом. Её невзрачный вид поначалу настораживал

сотрудниц библиотеки, но постепенно они привыкли,

познакомились с Брайной поближе и, оценив ее эрудицию,

охотно беседовали с ней на литературные темы.

Прошло несколько месяцев и однажды, поздней

осенью, Брайна случайно встретила в библиотеке

малознакомую воспитательницу детского дома, в котором

до отъезда работала Геня. Женщина искренне удивилась и

обрадовалась встрече. Она рассказала, что на педсовете

детдома не раз вспоминали о Брайне в связи с

многочисленными неудовлетворительными оценками

воспитанников по математике и русскому языку, но никто

даже не предполагал, что она осталась в городе после того,

как уехала Геня, поэтому и не пытались найти её.

Прошло два-три дня после встречи в библиотеке, и в

кибитку Брайны вместе с этой воспитательницей пришла

сама директриса детского дома. По её просьбе Брайна без

утайки рассказала о себе и своём положении, привычно

ожидая, что после этого посетительницы уйдут восвояси.

Но директриса решительно заявила, что не боится взять

на себя ответственность за Брайну и предлагает ей

постоянную работу в должности воспитателя с тем, чтобы

она оказывала постоянную помощь и поддержку в учёбе

старшеклассникам. При этих словах Брайна не смогла

сдержаться и расплакалась – это были слёзы благодарности

за впервые проявленное к ней после ареста человеческое

доверие со стороны официального советского

руководителя.

Женщины успокоили её и чуть ли не под руки провели

в детский дом. Там переодели, накормили и представили

ребятам, с которыми отныне ей предстояло проводить

много времени. Всё это Брайна восприняла как волшебное

сказочное чудо – столь неожиданным оказалось

осуществление казавшейся уже совершенно несбыточной

мечты о возвращении к профессии педагога, с юных лет

ставшей её призванием на всю жизнь.

Самозабвенно и настойчиво принялась Брайна за

порученное дело. Не только будни, порой и выходные дни

она проводила в детском доме, занимаясь, беседуя или

играя с детьми; посещала школу, добиваясь более

внимательного отношения учителей к недавно отстающим

в учёбе, но теперь решившим исправиться воспитанникам.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы дети по

достоинству оценили искреннюю доброжелательность,

деловитость, бескорыстие и обширные знания своей новой

воспитательницы, которой они отвечали трогательной

привязанностью и заботой. Брайна же испытывала

истинную радость и удовлетворение от того, что её

педагогический опыт приносит ощутимую пользу этим

обездоленным мальчикам и девочкам.

В кругу новых друзей она забывала о своих личных

бедах. Сотрудники детского дома уважали и ценили

Брайну за её скромность, преданность делу, простоту в

обращении. Результаты её напряженного труда не

заставили себя долго ждать – из месяца в месяц

успеваемость ребят, опекаемых Брайной, заметно

улучшалась. Директриса не забывала отмечать её заслуги

благодарностями, премиями, повышением зарплаты.

У Брайны, наконец, появились деньги, на которые она

смогла позволить себе купить на базаре приличную

одежду, обувь, кое-что из мебели, кухонной утвари,

посуды и даже посылать небольшие денежные переводы

Киму. В её кибитке теперь всегда находился небольшой

запас сладостей и фруктов для детей, которые утром по

дороге в школу забегали к Брайне Борисовне за

лакомством. По выходным Брайна иногда по старой

привычке навещала читальный зал, обсуждала там со

старыми знакомыми литературные новости и отдыхала за

чтением.

Глава 20

В начале лета 1946 года Ким сообщил матери, что

закончил обучение в железнодорожном училище, ему

присвоена квалификация слесаря-паровозника четвёртого

разряда, и в составе группы выпускников он направлен на

работу в Астраханскую область. Согласно действовашим

законам, под угрозой судебного преследования, теперь он

был обязан отработать там по своей специальности не

менее двух лет.

Письмо Кима разбередило и без того не оставлявшие

Брайну горькие сожаления о том, что она под горячую

руку отпустила от себя сына. Ведь если бы Ким остался с

ней, он мог бы ещё несколько лет продолжать учиться и за

это время сознательно выбрать себе профессию по душе.

Вместо этого мальчик в пятнадцать с половиной лет

вынужден начинать работать в тяжелых, неблагоприятных

условиях. Но чем могла теперь помочь Брайна сыну, кроме

чистосердечного пожеланияему ему здоровья и удачного

устройства на новом месте?..

Она не напрасно беспокоилась по поводу условий, в

которых Киму предстояло начинать свой трудовой путь.

Железнодорожная станция Ахтуба, куда в составе группы

выпускников из пяти девушек и четырех юношей были

направлены на работу Ким и Володя Великанов,

находилась недалеко от Сталинграда, на противоположном

берегу реки Волги. Когда зимой 1942-43 годов здесь

проходила знаменитая Сталинградская битва с фашистами,

в Ахтубу прибывало много советских военных эшелонов с

войсками, техникой, снаряжением, и немецкие самолеты

методично изо дня в день бомбили территорию станции.

Паровозоремонтное депо, где предстояло работать

Киму, было сильно повреждено, но каким-то чудом

уцелело. Локомотивов на железной дороге не хватало.

Требовалось срочно возвращать в эксплуатацию

повреждённые паровозы, поэтому после разгрома и

капитуляции немцев под Сталинградом, в депо на скорую

руку произвели капитальный ремонт, качество которого

соответствовало условиям военного времени. Вместо

стекол в оконных проёмах закрепили деревянные щиты,

кое-как заделали многочисленные прорехи в стенах и

крыше, залатали и установили на место сорванные,

искорежённые ворота, между створками которых зияли

широкие щели. В результате такого «ремонта» просторное

здание депо насквозь продувалось сквозняками, без

электрического освещения невозможно было обойтись

даже в солнечные дни, а во время дождя в нескольких

местах через крышу струилась вода.

Однако все эти неприятности проявились позже, а в

первый день, в летнюю теплую и сухую погоду, молодым,

неопытным ребятам даже понравилось просторное,

высокое помещение депо с двумя длинными смотровыми

канавами и аккуратно расставленными верстаками,

станками и стеллажами. Вновь прибывших разместили в

недавно построенном деревянном бараке: выдали им

постельное белье, рабочую одежду и обувь, денежный

аванс, продовольственные карточки рабочей категории, в

соответствии с которыми каждому полагалось восемьсот

граммов хлеба ежедневно, а также рабочая месячная норма

сахара, масла, круп и даже мяса. В служебной столовой

можно было обедать по льготным ценам.

Первые два-три месяца Ким был всем этим вполне

доволен, в глубине души даже гордился своим

положением самостоятельного человека. Местные рабочие

без стеснения поручали новичкам самые грязные, тяжелые

и малооплачиваемые работы, но ребята выполняли их

добросовестно и качественно. Ежемесячный заработок в

500-600 рублей казался им пределом мечтаний.

После работы, нарядившись в железнодорожную

форму, Володя и Ким шли в посёлок прогуляться,

посмотреть новый кинофильм или потанцевать под звуки

аккордеона. Но с наступлением осени продовольственное

снабжение в депо и в городе резко ухудшилось. Поползли

тревожные слухи о засухе и неурожае. По карточкам

регулярно выдавали лишь хлеб, изредка сахар. Служебная

столовая теперь обслуживала по спецталонам только

поездные бригады. А на базаре за месячную зарплату

можно было купить лишь небольшое ведёрко картошки

или буханку хлеба.

Начался голод, а по мере приближения зимы всё чаще

напоминал о себе и жестокий холод. Общежитие

отапливалось печками, но дощатые стены барака под

напором холодного ветра не могли как следует удерживать

тепло, приходилось спать, не раздеваясь, накрывшись

всем, что для этого годится. Внутри депо температура не

отличалась от наружной, в морозные дни даже ватные

штаны и телогрейка не спасали от сквозняков, особенно

сильно мёрзли ноги в кирзовых ботинках. Обогреться

можно было только у самодельных печек-буржуек,

втихаря от начальства на короткое время оставив работу.

Голод подтолкнул Кима и Володю к решению о

переходе в паровозные кочегары. Объяснялось это тем, что

кочегары, так же как машинист паровоза и его помощник,

являлись членами поездной бригады и имели право на

ежедневный обед в служебной столовой. Перед каждой

поездкой вся бригада получала ещё и дополнительное

усиленное горячее питание, а также сухой паёк на дорогу,

состоящий из порции хлеба, колбасы и сахара.

В поездке кочегар обеспечивал постоянный

интенсивный огонь в топке паровоза, а после неё вместе с

помощником машиниста занимался уборкой локомотива. В

пути приходилось часами, почти без отдыха орудовать

тяжелой железной лопатой. Забросив по знаку машиниста

в топку очередную порцию из десяти-пятнадцати лопат

угля, нужно было тут же подгрести из тендера следующую

порцию до того, как машинист снова подаст знак…

Для обоих ослабленных подростков такой труд

оказался непосильным, в середине зимы они снова

оказались в депо. Голод и холод дополнила новая беда –

нашествие вшей. Они кишели в одежде, постели, на

голове, и специальная высокотемпературная санобработка

не избавляла от омерзительных насекомых. Нестерпимый

зуд от укусов заставлял ребят то и дело непроизвольно

почесываться, что ужасно раздражало находившихся

рядом взрослых рабочих из числа местных жителей, и без

того не жаловавших новичков своим сочувствием.

Положение местных рабочих было иным, чем у

новичков. Картошка и капуста, выращенные на своих

огородах, так же как соления и варенья, запасённые в

подвалах собственных домов, спасали их от голода;

удобная зимняя одежда и валенки с самодельными

галошами надежно защищали от холода на работе. Они

стремились к высоким заработкам, а ослабевшие,

изможденные и к тому же завшивленные юнцы были

только помехой. По этой причине местные рабочие

однажды дружно отказались от совместной работы с

новенькими, но при этом поддержали их просьбу о

досрочном освобождении от работы. Руководство депо

тоже было радо отпустить по домам почти бесполезных,

неприкаянных работников, но боялось ответственности за

нарушение Указа об обязательном сроке отработки.

Поэтому было решено использовать всех четверых

новичков только на подсобных и вспомогательных

операциях, что с одной стороны облегчало условия

работы, но с другой – заметно снизило их заработную

плату. Казалось, беспросветному, голодному, тоскливому

существованию не видно конца, но в очередном письме

Брайна, которая очень волновалась за Кима, неожиданно

подсказала выход из тупика.

Помня, что в лагере предписанию врача подчинялись

любые начальники, Брайна посоветовала Киму и его

товарищам заявить о невозможности работать по

специальности и потребовать медицинского обследования.

Заключение медкомиссии могло стать законным

основанием для оправдания увольнения.

Идея воодушевила ребят и немедленно начала

претворяться в жизнь. Начальство не стало

препятствовать, и вскоре каждый из четырех заявителей

получил заключение о непригодности к профессии

слесаря-паровозника, которые вместе с заявлениями об

увольнении были отправлены в Астрахань, где находилось

участковое управление кадров. В марте 1947 года оттуда

прибыла комиссия из двух женщин и мужчины для

выяснения на месте всех обстоятельств дела.

В первый же день эти люди убедились в отчаянном

положении ребят, но, несмотря на это, пытались

отговорить их от увольнения. На следующий день члены

комиссии явились в депо и стали беседовать с мастером у

его конторки. Ким и его товарищи ожидали, что их

позовут поучаствовать в разговоре, но на них не обращали

внимания. Неожиданно Великанов, что-то возбужденно

бормоча, решительно направился к беседующим, явно

намереваясь высказаться, но, не дойдя несколько шагов,

вдруг зашатался и рухнул навзничь.

Люди столпились вокруг, не зная, что предпринять.

Володя, бледный, худой, с закрытыми глазами и глубоко

запавшими щеками неподвижно, как неживой, лежал на

бетонном полу у ног комиссии. Срочно вызванный из

санчасти врач предположил, что это голодный обморок, а

ребята тут же не преминули поставить в известность

членов комиссии, что и с ними такое тоже случается.

Это происшествие произвело на комиссию столь

глубокое впечатление, что в конце апреля из Астрахани

поступило распоряжение об увольнении всех четырех

заявителей по состоянию здоровья. Никто из них не

получил при расчете ни копейки, потому что у всех

оказались какие-то долги. Оставалось лишь радоваться

бесплатному билету на проезд в общем вагоне

пассажирского поезда да официальной справке об

увольнении.

Киму предстояло провести в дороге более четырех

суток, а в его дорожном мешке кроме полбуханки хлеба да

четырех кусочков сахара ничего не было, как не было и ни

одной вещи, годной для продажи. Приходилось смириться

с мыслью о неизбежности предстоящей голодовки, ведь

помощи ждать было неоткуда. Но в последний момент она

пришла от товарища по несчастью Володи Великанова.

Почти сутки Володя и Ким ехали вместе, в одном

вагоне, так как им было по пути. Но Володя не разрешал

Киму прикасаться к его провианту, деля с ним свои запасы

под тем предлогом, что он уже почти дома. Но и на этом

товарищ не успокоился. Когда прибыли на станцию, где

Киму предстояла пересадка на другой поезд, и он, по-

братски распрощавшись с другом, направился к выходу из

вагона, Володя сунул ему подмышку какой-то свёрток со

словами: «Продашь и купишь ещё еды на дорогу!»

Выйдя на перрон, Ким развернул свёрток и оторопел от

неожиданности: это была гимнастерка, которую несколько

минут назад он видел на Володе под распахнутой

телогрейкой! Ким навсегда запомнил этот поступок, как

пример бескорыстной человеческой помощи.

Удачно продав гимнастерку на привокзальном

базарчике, Ким поспешил в билетную кассу, чтобы

закомпостировать билет на ближайший поезд до Ташкента.

Но не тут-то было! В окошке красовалось объявление об

отсутствии свободных мест в поездах ташкентского

направления. Несмотря на это немало людей толпилось у

кассы, надеясь на «авось».

Ким решил иначе: надо продвигаться к Ташкенту на

любых попутных поездах в соответствии со схемой,

которую он составил в Ахтубе по карте сетей железных

дорог страны. Вскоре прибыл поезд на Актюбинск, где

Киму не без труда удалось уговорить сердобольную

проводницу одного из вагонов разрешить ему доехать в

тамбуре до этого города, расположенного почти на

полпути к Ташкенту.

Больше суток провел Ким в холодном тамбуре, время

от времени отогреваясь в коридоре возле туалета и

умудряясь даже немного подремать на пристенном

откидном сидении. В Актюбинске усталый, продрогший и

проголодавшийся Ким надеялся, наконец,

закомпостировать свой билет, но его снова ожидало

разочарование: в ближайшем поезде свободных мест не

было. Кое-как подкрепившись в вокзальном буфете, Ким

расположился на свободной скамейке в зале ожидания, и,

разморенный благодатным теплом, незаметно уснул.

Проснулся, почувствовав, как кто-то осторожно пытается

освободить лямки заплечного мешка, закрепленные на его

руке. Едва он открыл глаза, как неизвестный парень

отдернул руку и почти бегом направился к выходу.

Запас еды и документы, находившиеся в мешке, были

спасены, но ловкому вору удалось вытащить из брючного

кармана кошелек с деньгами и железнодорожным билетом.

Он вмиг превратил Кима в обыкновенного безбилетника,

которому бесполезно надеяться на сочувствие

проводников и контролеров. Из-за этого весь оставшийся

путь до Ташкента, продолжавшийся почти двое суток,

превратился для Кима в очередную пытку холодом и

бессонницей. Спасаясь от контролеров, он на остановках

перебегал в тамбуры тех вагонов, где проверки уже

прошли. А если тамбуры оказывались закрытыми, то,

чтобы не отстать от поезда, парню приходилось до

следующей остановки «куковать» на подножке, едва

выдерживая напор холодного встречного ветра. Больше

всего от холода страдали ноги в тесноватых старых

валенках с обрезанными голенищами, и как ни старался

Ким двигаться и шевелить ступнями, к моменту прибытия

в Ташкент он совсем перестал ощущать пальцы на ногах.

В Узбекистане днём солнце уже пригревало по-летнему

и, сидя в его лучах на подножке поезда, направлявшегося в

Наманган, Ким чувствовал нарастающую боль в ступнях,

валенки казались совсем тесными и немилосердно

сдавливали распухшие пальцы.

Глава 21

Знакомый путь от наманганской станции до двора

мечети показался Киму бесконечным. С трудом

переставляя распухшие, нестерпимо болевшие ноги, он

кое-как доплеёлся до кибитки Брайны и обессиленный,

беспомощный, еле живой предстал перед матерью. Видно,

суждено было Киму, подобно библейскому «блудному

сыну», в таком состоянии явиться к ней, чтобы в полной

мере ощутить живительную силу материнской заботы.

Ни слова упрека или обиды за своё прошлое

недостойное поведение он не услышал. Брайна немедленно

привлекла к его лечению не только участкового врача, но и

бабку-знахарку. Преданная, трогательная забота, чуткость,

деликатность и сердечность Брайны воспринимались

Кимом с глубокой благодарностью и признательностью.

Он ясно осознал, каким великим благом и удачей для него,

изнуренного и обмороженного, явилась возможность

обрести приют и своевременную помощь у родной матери.

Прежняя отчужденность сына исчезла, сменившись

сочувствием и состраданием к искалеченной и

преждевременно состарившейся в каторжных условиях

лагерей матери. С тех пор между ними установились хотя

и несколько сдержанные, но тёплые, дружелюбные и

доверительные взаимоотношения. Правда, трепетная

сыновняя любовь, копившаяся в душе в годы разлуки и

предназначавшаяся молодой и обаятельной маме из

детских воспоминаний, так навсегда и осталась

нерастраченной.

В конце концов, лекарства, народные средства и

полноценное питание, на которое Брайна щедро тратила

свои скромные накопления, сделали своё дело. Опасность

гангрены благополучно рассеялись, и через несколько

недель Ким полностью поправился и окреп.

Брайне было нетрудно убедить его продолжить

образование. Да он и сам понимал, что для более

надёжного положения в жизни следует закончить хотя бы

техникум. Однако для поступления туда требовался

аттестат об окончании семилетки, которого у Кима не

было. Учиться в обычной дневной школе среди

четырнадцатилетних подростков 17-летнему парню

казалось неприличным, поэтому Ким, с одобрения Брайны,

решил пойти в вечернюю школу рабочей молодежи и

устроился в строительную контору подсобным рабочим.

Но в сентябре неожиданно выяснилось, что в

единственной русской вечерней школе седьмой класс не

будет открыт по причине отсутствия учеников. Делать

было нечего: Брайна упросила директора школы, где

учились её детдомовские ребята, разрешить Киму

посещать уроки. И хотя в классе Ким выглядел

переростком и поначалу чувствовал себя неловко, это не

помешало ему учиться с большим старанием и в итоге

получить аттестат с высокими оценками.

Пришло время решать, где и чему учиться дальше.

После неудачного опыта в Ахтубе Киму расхотелось

продолжать карьеру железнодорожника. Тем временем по

радио, в газетах и на собраниях часто обсуждалась тема

строительства грандиозных гидроэлектростанций на

больших российски реках. Несмотря ни на что Ким, всё

ещё ощущавший себя патриотом Советской Родины,

считал, что и он должен принять посильное участие в этих

важных для страны проектах. Это обстоятельство сильнее

других повлияло на выбор будущей специальности, и он

отослал свои документы в речное училище, расположенное

недалеко от Намангана, в городе Чарджоу.

Училище было полувоенного типа и, помимо прочего,

привлекало Кима тем, что его курсанты обеспечивались

бесплатным жильем, питанием и красивой романтичной

формой, похожей на военно-морскую, с погонами и

якорями. По результатам конкурса аттестатов и

заключению медицинской комиссии Кима зачислили на

гидротехническое отделение. В сентябре 1948 года он

отбыл из Намангана, пообещав Брайне писать часто и

приезжать к ней на каникулах.

Пока Ким ещё находился в Намангане, из Минска от

Гени прибыло несколько писем с печальными известиями

о гибели матери от немецкой бомбы в Бобруйске, о том,

что в жутком минском гетто, где фашисты погубили

многие тысячи евреев, потерялись следы Иды, о без вести

пропавшем на войне Соломоне… В присутствии Кима

Брайна старалась сдержанно проявлять свои чувства по

поводу этих страшных потерь.

Но после его отъезда, когда по вечерам она

оказывалась одна в опустевшей кибитке, её неудержимо

захлёстывали горестные переживания о безвременно

ушедших бесконечно родных и близких людях, ещё совсем

недавно составлявших её дружную семью, но по прихоти

непостижимой судьбы ставших трагическими жертвами

своего времени. В тусклом свете керосиновой лампы

Брайне мерещились их незабвенные образы, горючие

слезы непроизвольно струились по лицу, безысходная

тоска опустошала душу, лишая желания жить.

Восстановливать душевное равновесие в такие

критические минуты помогало лишь чувство причастности

к коллективу детского дома, который во многом заменял

Брайне семью. Утром она привычно торопилась к детям с

полной уверенностью, что они ждут и нуждаются в её

участии. Дети отвечали ей искренним уважением,

доверительностью и трогательной привязанностью. Такие

взаимоотношения поднимали настроение Брайны, и она

так увлекалась различными занятиями с ребятами, что не

замечала, как пролетало время.

Отношения Брайны с руководством детдома и всем

коллективом сотрудников складывались как нельзя лучше,

что позволяло рассчитывать на долгие годы совместного

плодотворного труда. Казалось, ничто не предвещало

беды, которая снова нагрянула неожиданно, как гром

среди ясного неба.

В конце лета 1949 года в обычный ничем не

примечательный выходной день 16-летняя воспитанница

детского дома Галя Ситникова покончила жизнь

самоубийством. Воспользовавшись тем, что дети и

дежурные воспитатели вечером собрались в клубе для

кинопросмотра, она закрылась в умывальнике, встала на

табуретку и привязала заранее приготовленный шнур с

петлей к крюку в потолке… В предсмертной записке Галя

писала, что добровольно отправляется в бессрочное

плаванье, и просила никого в этом не винить.

Во время войны её вывезли из блокадного Ленинграда,

где в боях и от голода погибла вся Галина семья, а она

сама после контузии частично лишилась слуха.

Романтичная девушка под влиянием дедушки и отца –

потомственных моряков – мечтала о дальних морских

походах, а глухота, как казалось Гале, лишала её надежды

воплотить эту мечту в реальность. Ей пришлось поступить

в медицинское училище, хотя медицина её вовсе не

интересовала, и учиться на медсестру было, по её словам,

хуже неволи.

Брайна очень тяжело переживала случившееся. Галя

официально не числилась среди её воспитанниц, но Брайна

считала себя, как и весь педагогический коллектив,

виновной в том, что они вовремя не распознали душевное

состояние девушки и не предотвратили роковой поступок.

Об этом Брайна искренне заявила членам комиссии,

прибывшим из Ташкента для расследования обстоятельств

чрезвычайного происшествия.

Такое «признание» оказалось на руку комиссии,

главной задачей которой было не глубоко разобраться в

деле, а как можно скорее определить и наказать

виноватых. А так как никто из воспитателей больше не

признавал своей причастности к происшествию, «козлами

отпущения» стали директриса и воспитательница Гершон

Б.Б. Директриса за допущенные нарушения в подборе

кадров получила выговор и перевод на другую работу, а

Брайну уволили как несоответствующую занимаемой

должности.

Очередная циничная и унизительная несправедливость,

грубо прервавшая животворную связь Брайны с детским

коллективом, делавшим её повседневную жизнь активной

и целенаправленной, сказалась тяжелой депрессией.

Целыми днями Брайна лежала на тахте, не выходя из дома,

ничем не занимаясь, питаясь лишь хлебом и кипятком.

А Ким после окончания первого курса училища

находился в глухой отдалённой провинции, где проходил

геодезическую практику в экспедиции, и ничего не знал о

бедственном положении матери. И неизвестно чем

закончилось бы затворничество Брайны, если бы не

вмешательство её бывших подопечных ребят из детдома.

Однажды целая делегация их заявилась к ней в кибитку,

они произвели уборку, принесли воды, приготовили еду и

сообщили, что уже отправили коллективное письмо в

Центральный комитет партии и Министерство

просвещения Узбекистана с просьбой вернуть на работу

хорошую, честную и ни в чем не виноватую их

воспитательницу.

Брайну до слёз тронули слова ребят о том, что если бы

только Галя могла предвидеть последствия своего

поступка, она бы его точно не совершила. Горячее,

искреннее сочувствие детей помогло Брайне прийти в себя.

Надо было каким-то образом зарабатывать на жизнь, и она

уже была готова вернуться к своим прежним занятиям, как

один из ребят передал ей приглашение зайти в школу, где

учились её воспитанники.

Оказалось, и учителя этой школы, узнав от учеников о

том, что приключилось с Брайной, не остались

равнодушными к её участи и предложили рекомендовать

её родителям отстающих учеников в качестве достойного

репетитора. Брайна с благодарностью согласилась: ведь

такое занятие не шло ни в какое сравнение с вязанием или

сбором косточек на улицах. Заработок от занятий с

несколькими учениками по математике, русскому языку,

литературе, истории был невелик, тем не менее он

обеспечивал сносное существование.

Через несколько недель после увольнения Брайну

вызвали в областной отдел народного образования, куда

поступили коллективные письма детей в её защиту. Брайна

искренне надеялась, что её непричастность к гибели

девушки больше ни у кого не вызывает сомнения, но

кабинетчики вдруг яростно обрушились на неё с

обвинениями в преступном подстрекательстве детей на

коллективные действия в свою защиту и пригрозили

наказанием за незаконную педагогическую деятельность

без соответствующих документов об образовании.

Не солоно хлебавши, вернулась Брайна в кибитку, но

вспомнив об угрозе наказания, решила, что пришла пора

предпринять действия по восстановлению своих

утерянных документов. Началась затяжная переписка по

этому делу, но никаких обнадёживающих результатов она

не приносила по причине отсутствия нужных архивных

материалов, уничтоженных во время войны.

Глава 22

Наступил 1950 год. В мае Ким закончил второй курс

речного училища и был призван на военную службу в

часть, располагавшуюся в пригороде Куйбышева.

К этому времени Брайна выяснила, что удостоверение

о своём образовании она сможет получить только на

основании свидетельских показаний, заверенных

нотариусом. Стало ясно, что без её личного участия этого

не сделать, и она решила выехать в Белоруссию, а заодно

навестить Кима. С помощью Гени в Минске и Бобруйске

удалось найти людей, помнивших Брайну по совместной

работе. Они охотно дали свои показания, и заветные

документы, наконец, были получены.

Во время пребывания в Минске Брайна вместе с Геней

посетила дом на улице Островского, из которого в ноябре

1937-го года её увезли в советскую тюрьму, а в 1941-ом

фашистские полицаи дубинками выгнали Иду в последний

путь. Кирпичный дом уцелел и, как в довоенные годы, его

населяли семьи рабочих хлебозавода. Среди них не

оказалось никого, кто пережил трагедию гетто, но они

знали, где находится расстрельная яма, и проводили туда

сестер. По дороге впечатлительная Брайна невольно

представила себя на месте обречённой на гибель Иды и так

разволновалась, что подойдя к злополучному месту,

которое действительно оказалось огромной ямой,

лишилась чувств…

«Черный обелиск» или «памятник на Яме» – так всегда называли

первую памятную стеллу на месте массового расстрела минских

евреев 7 ноября 1941 года. К 1947 году люди сами собрали средства на

этот памятник. Известный городской камнетес Мордух Спришен из

надгробья со старого еврейского кладбища вырезал мраморный

обелиск. Надпись для него на идише написал поэт Хаим Мальтинский.

Минский Черный обелиск стал первым в СССР памятником

жертвам Холокоста. Но советская власть его упорно игнорировала и

всячески препятствовала проведению возле него ежегодных траурных

мероприятий. Лишь 9 Мая 1969 небольшая группа еврейской

молодёжи начала на свой страх и риск расчищать замусоренную Яму,

и лишь в конце октября 1973 года Черный обелиск удалось отстоять на

официальном уровне. Нынешний монумент поставили на месте

прежнего – уже без надписи на идиш и с ошибочной датой массового

расстрела минских евреев.

Приехав в Бобруйск, Брайна, прежде всего, посетила

заросший бурьяном участок, где до войны стоял их

просторный дом и в котором прошли годы её детства и

юности, согретые родительской любовью. Глубокая печаль

охватила её у разоренного родительского гнезда, где под

немецкими бомбами погибла её старенькая мать. Место её

захоронения найти так и не удалось. Не замечая времени,

погружённая в воспоминания, бродила Брайна по заветным

местам, где в юности было так чудесно проводить вечера с

подругами, обсуждая произведения любимых писателей

или распевая еврейские и белорусские песни! Здесь она

повстречала и навсегда горячо полюбила Йошку, здесь

родилась чудесная Леночка – дитя их любви!

Покидая когда-то родной город, молодые, счастливые,

устремлённые в светлое будущее, они были полны

безмятежной уверенности в том, что так будет

продолжаться всю их дальнейшую жизнь. Но оказалось,

вместо счастья судьбой им были предназначены так и

оставшиеся необъяснимыми и загадочными жестокие

репрессии и военное лихолетье.

В итоге через 25 лет Брайна вернулась в разорённый

войной город одинокая, потерявшая почти всю свою

семью и родных, больная, преждевременно состарившаяся

от непосильных невзгод. Но, вопреки всему, она сохранила

своё природное жизнелюбие и доброжелательность к

людям, веру в торжество справедливости и всё ешё

лелеяла в душе надежду на встречу с Йошкой и Леночкой.

После Бобруйска Брайна направилась в Куйбышев на

встречу с Кимом.

Он выглядел похудевшим и усталым. Воинская часть, в

которой ему пришлось служить, занималась

строительством аэродрома при авиационном заводе. Два

дня в неделю отводилось на военную подготовку, а четыре

– на тяжелые земляные и бетонные работы. Очень

огорчало Кима, что служить ему предстояло не три года,

как в обычных сухопутных войсках, а – четыре, в связи с

тем, что аэродромно-строительная часть была причислена

к авиации.

В Куйбышеве Брайна встретилась со своей доброй

довоенной знакомой – Розой Александровной Горелик,

которая была эвакуирована из Минска в первые дни

войны, да так и не вернулась обратно. Она была очень рада

Брайне и передала приглашение Киму навещать её во

время увольнения. Когда разговор зашёл о Лене,

неожиданно выяснилось, что Роза Александровна знает

адрес сестры Наты Цаплинской, той самой девочки,

которая вместе с Леной поступала в 1941 году в

Харьковский автодорожный институт. Брайна тут же

отправила письмо по этому адресу, в котором просила

сестру Наты сообщить ей о судьбах её сестры и своей

дочери.

Вернувшись в Наманган, Брайна подала заявление в

городской отдел народного образования о предоставлении

ей работы педагога, начались многократные

безрезультатные посещения служебных кабинетов. Но

Брайна не отступала, продолжая обеспечивать свои

потребности репетиторскими заработками.

Бюрократическая волокита отнимала немало времени и

сил, Брайна уставала и снова по привычке стала заходить

для отдыха в читальный зал библиотеки, где всегда можно

было рассчитывать на доброжелательное отношение

персонала и свободный столик.

Как-то, перелистывая страницы журнала «Новый мир»,

Брайна обнаружила в нём новый роман писателя Ажаева

«Далеко от Москвы». Мужественные, честные, сильные

духом герои произведения, убежденные патриоты своей

страны, их самоотверженный труд в суровых условиях

Дальнего Востока глубоко её взволновали: представилось,

что Йошка вполне мог стать одним из них, ведь она знала

его именно таким! Предположение, что Ажаев встречал

Йошку на одной из дальних строек, не давала покоя

Брайне, и она решила написать автору о своих

впечатлениях от романа, как бы невзначай упомянув имя

Йошки.

Вскоре писатель ответил Брайне тёплым пространным

благодарственным письмом. Ссылки на письмо Брайны

появились в «Литературной газете» и журнале

«Работница», где вокруг нашумевшего романа

развернулась полемика. Узнав об этом, руководство

библиотеки упросило Брайну подготовить содоклад для

читательской конференции по роману «Далеко от

Москвы».

Интересное, эмоциональное выступление Брайны

вызвало аплодисменты её участников. Видимо, среди них

находился кто-то из числа работников отдела народного

образования, потому что отношение к Брайне в этом

отделе сразу заметно улучшилось, и вскоре она получила

назначение на должность учителя немецкого языка в

узбекской школе.

Так как Брайна не знала этот язык, а узбекские ребята

недостаточно владели русским, уроки невольно

превращались в словесную игру на немецком, русском и

узбекском языках, весьма забавлявшую учеников. Брайне

приходилось прилагать немалые усилия, чтобы

удерживать их от чрезмерного увлечения ею. И хотя эти

занятия не приносили морального удовлетворения, зато

зарплата учителя вполне соответствовала скромным

материальным потребностям Брайны.

В начале 1951 года пришёл ответ на письмо, которое

Брайна послала из Куйбышева сестре Наты Цаплинской. К

изумлению Брайны, ответ был написан самой Натой. На

нескольких страницах она подробно сообщала обо всём,

что происходило с ней и с Леной в Харькове вплоть до

оккупации города немецкой армией.

Сама Ната была насильственно угнана в Германию на

принудительные работы, а, вернувшись после войны в

Харьков, посетила дом, где проживала Лена и узнала от

его хозяйки, что Лена однажды ушла из дома и больше не

вернулась. В заключение Ната осторожно предположила,

что Лена могла пережить оккупацию в таком месте, где её

никто не знал, и, возможно, находится в Харькове, но по

какой-то неизвестной причине не даёт о себе знать. Это

письмо, где был указан точный довоенный адрес Лены, так

разбередило материнскую душу, что ей неудержимо

захотелось побывать там.

В июле, во время школьных каникул, Брайна приехала

в Харьков и без большого труда нашла указанный в адресе

дом по улице Ленина в районе под названием Шатиловка.

В глубине огороженного участка целый и невредимый

стоял дом, окружённый садом. Его хозяйка, пожилая

женщина, была занята сбором крыжовника с кустов, густо

усеянных спелыми желтоватыми ягодами. Она пригласила

Брайну в дом, угостила чаем и подробно рассказала, что

Лена, которая сразу понравилась ей своей скромностью,

аккуратностью и вежливостью, вела себя при немцах очень

осторожно, выходя из дома только на работу или в

продуктовую лавку.

Но когда немцы и полицаи выгнали всех евреев из

города в посёлок тракторного завода, она очень горевала.

На это обратили внимание все остальные жильцы дома.

Единственным документом Лены был студенческий билет,

она без акцента владела украинским языком и при

переписи была зарегистрирована как воспитанница

детского дома, украинка по национальности.

Ничто не предвещало беды, когда все четыре девушки,

проживавшие в одной комнате, отправились на биржу

труда для очередной перерегистрации, но обратно

возвратились лишь три из них. Они рассказали хозяйке,

что в кабинете, кроме местного украинского чиновника,

присутствовал немец в военной форме, и он задержал

Лену, заподозрив, что она – еврейка.

Больше хозяйке дома ничего не было известно о судьбе

Лены. На замечание Брайны, что Ната не сообщила ей о

случившемся на бирже, хозяйка откровенно призналась,

что в то смутное время, сразу после окончания войны,

опасаясь неприятностей, она предпочла ответить

незнакомой женщине на вопросы о Лене, что её

квартирантка по неизвестной причине однажды не

вернулась домой.

Чувствуя себя разбитой и опустошенной, Брайна

отправилась в обратный путь. В поезде, лежа на полке и

отвернувшись от попутчиков, она беззвучно рыдала,

оплакивая свою горячо любимую, бесконечно близкую

духовно, ласковую и нежную доченьку. Погасла последняя

искра надежды встретиться с ней хоть когда-нибудь в этом

мире...

Горестные думы о трагической участи Лены и

возникавшие в воспаленном воображении матери сцены её

страданий, довели Брайну до такого состояния

безысходной тоски, когда жизнь кажется лишенной

смысла. Незнакомые люди, находившиеся с ней в одном

купе, не могли не обратить внимания на то, что она много

часов ничего не ела и не вставала со своего места. В ответ

на их осторожные расспросы Брайна постепенно

разговорилась и поведала им о своём горе. Попутчики не

только посочувствовали, но, видимо, стараясь её

успокоить, наперебой стали рассказывать о своих потерях

во время прошедшей войны. Оказалось, у каждого она

унесла кого-то из близких родственников. Это спонтанное

выражение сочувствия и поддержки незнакомых людей

вывело Брайну из горестного оцепенения. Она осознала,

что должна, так же, как эти люди, примириться со своим

горем и продолжать жить ради Кима и ради надежды на

возвращение Йошки.

Однако, вернувшись в Наманган, Брайна ещё не скоро

смогла заставить себя заниматься обычными

повседневными делами, несмотря на успокаивающие,

полные искреннего сочувствия письма Гени, Кима, Наты.

То и дело, забыв обо всём, она часами в глубокой печали

просиживала у стола, разложив на нём немногочисленные

письма, стихи и фотографии, полученные от Лены в годы

своего лагерного заключения. Вновь и вновь перечитывала

волнующие строки её писем и стихов, вглядываясь в

родное, бесконечно дорогое лицо дочери…

Лишь начавшийся новый учебный год в школе и

литературные вечера в городской библиотеке, постоянным

участником которых она теперь неизменно являлась,

отвлекали Брайну от скорбных мыслей, но острая боль

невосполнимой потери уже никогда не покидала сердце

матери.

Как никогда прежде Брайна в это время так нуждалась

в своём мудром и сильном Йошке! Только он смог бы

облегчить тяжесть её потери, уменьшить душевные

страдания. Но за долгие годы, прошедшие после его

ареста, Брайне ничего не удалось узнать о его судьбе,

кроме устного сообщения следователя КГБ в 1937 году о

вынесенном ему стандартном приговоре: 10 лет лишения

свободы без права переписки. Под страхом преследований

и репрессий тоталитарный режим, царивший в стране,

исключал возможность обращения родственников к

властям с запросами о судьбе и даже месте нахождения их

близких, ставших политическими заключёнными.

Брайне приходилось слышать, что после отбытия

назначенного срока заключения осужденным по важным

политическим статьям обычно добавляют не менее пяти

лет ссылки под строгим надзором. Решив, что Йошку

постигла подобная участь, она терпеливо ждала, не теряя

веры в неизбежность его освобождения, мечтая о

совместном возвращении в Бобруйск и надеясь вновь

возродить свою семью там, где они были так счастливы в

молодости.

Брайна написала об этом Киму, желая узнать его

мнение.

Он воспринял намерения матери с горячим одобрением

и энтузиазмом. Внезапная отчуждённость, возникшая при

их первой встрече, давно исчезла, сменившись искренним

сочувствием к своей многострадальной матери и

осознанием сыновнего долга заботы о ней. К отцу же у

Кима всегда сохранялись чувства восторженной любви и

сердечной привязанности. Светлая надежда на

восстановление дружной, заботливой, культурной семьи с

духовно близкими ему родителями, стала для Кима

спасительной моральной опорой в непростых условиях

казарменного быта. В бытовых взаимоотношениях

малограмотных крестьянских парней с Западной Украины,

составлявших подавляющее большинство солдат его

батальона, преобладали грубость, пошлость, матерщина и

закоренелый антисемитизм.

В свободные от работы и учений выходные дни Ким

спасался чтением или игрой в шахматы, писал письма, не

пропускал киносеансы. В редкие дни увольнений из

расположения части он посещал Розу Александровну

Горелик, с которой очень подружился. В её незатейливом

хозяйстве всегда находилось дело, где требовалась его

помощь. А за совместным обедом и в беседах с этой

умной, много повидавшей, мудрой женщиной Ким

отдыхал душой и возвращался в душную атмосферу

казармы просветлённым.

Глава 23

Весной 1951 года батальон, в котором служил Ким,

был переброшен на Урал, в поселок Кольцово, для участия

в реконструкции аэропорта вблизи Свердловска.

Здесь произошли важные для Кима события.

Началось с того, что в батальон прибыл вновь

назначенный заместитель командира по технической части

капитан Литвин. Высококвалифицированный, опытный

инженер-строитель с твёрдым, решительным характером,

он держал в страхе весь личный состав части своими

жёсткими, бескомпромиссными требованиями к качеству

работ и технике безопасности и, если считал нужным,

грубо, не стесняясь в выражениях, отчитывал и наказывал

провинившихся.

Ким издалека восхищался его манерами, наблюдая, как

сверкая своими огромными черными глазами, он

расправляется с лодырями и бюрократами. Вскоре

Литвину потребовался помощник, и его выбор остановился

на Киме, который оказался чуть ли не самым грамотным

среди солдат да ещё знакомым с основами черчения.

Через несколько испытательных дней Кима назначили

на должность техника-чертежника и перевели в

комендантский взвод. Это давало ряд важных

преимуществ. Отныне он работал в тёплом помещении за

чертежной доской, посещал столовую вместе с писарями и

офицерами в последнюю смену и мог поесть не торопясь, в

спокойной обстановке. От обязательного для солдат

утреннего «подъема» и вечернего «отбоя» его тоже

освободили, так как он допоздна засиживался за работой

вместе с Литвиным.

Между начальником и подчиненным быстро возникло

взаимопонимание, установились свободные, почти

дружеские, доверительные отношения. Обнаружив

нечаянную ошибку в чертежах или расчетах, Литвин

страшно ругался, грозил Киму наказанием, но быстро

успокаивался, деловито объяснял, что и как следует

исправить и никогда не применял своих угроз.

Среди сотрудников свердловского аэропорта было

немало специалистов-практиков, которым война помешала

получить среднее образование. По их настойчивым

просьбам осенью 1951 года в Кольцово открыли вечернюю

среднюю школу и объявили приём в неё учеников 8-10

классов. Эта новость оживленно обсуждалась среди

офицеров и сверхсрочников воинской части, где служил

Ким. Неожиданно Литвин заявил, что, по его мнению,

Киму тоже следует поступить если не в 10-й, то в 9-й класс

этой школы и за два оставшихся года службы закончить

десятилетку, что обеспечит возможность после

демобилизации сразу продолжить учебу в институте. На

возражение Кима, что ему, солдату срочной службы, об

этом нечего и мечтать, так как нет никакой возможности

регулярно отлучаться в вечернее время из расположения

части, Литвин обещал выяснить, так ли это на самом деле.

Ким не сомневался, что из этой затеи ничего не выйдет,

но Литвин свои слова на ветер не бросал. Через несколько

дней он вручил Киму долговременный пропуск,

разрешавший пребывание вне расположения части в

границах поселка до 12-ти часов ночи. Ошалевший от

радости Ким не знал, как благодарить своего начальника, а

тот лишь строго предупредил, что при первой же жалобе

на поведение Кима этот пропуск будет аннулирован.

Справка об окончании двух курсов речного училища

вполне могла служить основанием для поступления сразу в

10-й класс, но по совету Литвина Ким намеревался начать

учебу с девятого класса, чтобы в следующем году успешно

закончить выпускной класс с хорошими знаниями и

достойным аттестатом зрелости.

Однако очень скоро обстоятельства изменили эти

планы. После первых же уроков выяснилось, что во всех

классах великовозрастные ученики забыли почти всё, что

когда-то учили, и без возобновления этих знаний

преподавать им новый материал бесполезно. В связи с

этим педагогический совет школы принял решение

несколько первых недель во всех классах посвятить

повторению наиболее важных разделов учебных

дисциплин из программ предшествующих классов. В

десятом классе предполагалось повторение программ

восьмого и девятого классов. Ким тут же сообразил, что

это весьма благоприятные условия для того, чтобы начать

учебу с десятого класса, обратился к директору с просьбой

и получил разрешение на переход в выпускной класс с

условием месячного испытательного срока.

Совмещать учёбу с армейской службой оказалось

очень непросто. В солдатском распорядке дня час личного

времени отводился только перед отбоем, когда Ким

находился в школе, поэтому для выполнения домашних

заданий в будни пришлось пожертвовать одной из главных

ценностей солдатского быта – продолжительностью сна.

Пользуясь своим привилегированным положением, Ким

поднимался утром за полтора часа до общего подъёма и

уединялся с учебниками в комнате отдыха.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды вечно

озабоченный делами Литвин вдруг внимательно

всмотрелся в усталое, осунувшееся лицо своего

подопечного и поинтересовался, когда же он успевает

готовиться к занятиям в школе. Услышав ответ, Литвин

ненадолго задумался и предложил использовать для этого

время в конце рабочего дня при условии, что служебные

дела от этого не пострадают. В ответ на горячую

благодарность Кима Литвин лишь лукаво пригрозил

следить за его успеваемостью и отменить поблажку при

первой же двойке, на что Ким ему в тон пообещал

обойтись даже без троек.

После монотонных, ограниченных всевозможными

запретами солдатских будней и грубого казарменного быта

светлая почти праздничная, творческая обстановка,

царившая в школе, глубоко подействовала на Кима,

пробудив в нём неподдельный интерес к учёбе, знаниям.

Математику и физику в десятом классе преподавал

инженер, выпускник Ленинградского политехнического

института. Его жена, учительница русского языка и

литературы, стала классным руководителем десятого

класса. Уроки обоих обычно проходили в неформальной,

оживлённой атмосфере, интересно и увлекательно. Эта

молодая, красивая еврейская пара интеллигентных,

творческих людей быстро завоевала популярность среди

учеников. С Кимом у них даже сложились доверительные,

почти дружеские отношения. Оба педагога горячо

одобрили его намерение после демобилизации продолжить

учёбу в институте и предложили по воскресеньям

приходить к ним домой для дополнительных занятий. Ким

с радостью согласился и стал регулярно посещать их

небольшую квартиру в деревянном бараке, где проживали

специалисты аэропорта. При каждом посещении он не

забывал, прежде всего, помочь супругам напилить и

наколоть дров на несколько дней, а затем под их

руководством принимался за решение задач и примеров

повышенной трудности по физике и математике или писал

диктанты и изложения.

От них, коренных ленинградцев, Ким наслышался о

непревзойденной красоте их родного города, его

архитектурных ансамблях, парках, дворцах, уникальных

музеях, театрах, о волшебных белых ночах. Под

впечатлением от этих рассказов, сопровождавшихся к тому

же чудесными фотографиями, у Кима созрело жгучее

желание провести студенческие годы именно в этом

городе, тем более, что в Ленинградском политехническом

институте имелся интересовавший его гидротехнический

факультет.

Добросовестное отношение к учёбе быстро вывело

Кима в число лучших учеников. В конце учебного года,

после экзаменов на аттестат зрелости, он получил пятерки

по всем предметам, кроме одной четверки по химии.

Дирекция школы представила Кима к награждению

серебряной медалью, но комиссия, утверждавшая награды,

неожиданно снизила оценку его сочинения на один балл, и

заветная медаль оказалась недосягаемой.

Дружившие с Кимом учителя не сомневались, что его

лишили медали из-за «неблагозвучной» фамилии. В это

время в стране как раз разгорелась государственная

кампания разоблачения якобы преклонявшихся перед

капиталистическим Западом «безродных космополитов»,

подавляющее большинство которых составляли деятели

культуры, искусства и науки еврейской национальности.

По мнению ленинградцев, опекавших Кима, это и

повлияло на решение комиссии.

В глубине души Ким допускал, что его учителя правы,

но всё ещё продолжал по многолетней привычке, как и

миллионы советских людей, бездумно верить в мудрость

великого Сталина, братство народов, справедливость

Советской власти, непогрешимость и правдивость

официальных газетных статей и т.п. Поверил он и в

беспристрастность комиссии, лишившей его медали,

которая могла обеспечить ему поступление в институт без

сдачи экзаменов.

Тем не менее он не слишком огорчился, так как был

уверен в своих знаниях и не сомневался, что сумеет пройти

конкурс даже в Ленинградский политехнический. По

счастливому стечению обстоятельств, едва Ким успел

получить аттестат зрелости, как поступило распоряжение

правительства, разрешавшее солдатам со средним

образованием после двух лет службы пройти

краткосрочные офицерские курсы и увольняться в запас.

Ким, прослуживший к этому времени больше двух лет,

не мешкая, подал рапорт и вскоре был направлен в учебное

подразделение инженерных войск. Через три месяца

интенсивных занятий он успешно сдал экзамены и

вернулся в свою часть, где должен был ожидать приказа о

присвоении ему офицерского звания и последующего

увольнения.

В его отсутствие Литвин подобрал себе другого

помощника, а Киму поручили обучать молодых солдат

саперному делу. Наконец, в феврале 1953 года поступил

приказ о присвоении ему звания младшего техника-

лейтенанта, и он подал рапорт о своем увольнении в запас.

Однако через несколько дней его вызвали в

политуправление округа, где в категорической форме

предложили добровольно отказаться от увольнения и

после обучения на курсах политработников продолжить

службу в качестве комсомольского инструктора. Когда

Ким возразил, что не собирается становиться кадровым

военным, ему пригрозили не только отказать в увольнении,

но направить для продолжения службы в отдалённые

глухие места. Ким не на шутку встревожился, положение

казалось безвыходным…

И вдруг всё само собой изменилось к лучшему – 5-го

марта умер Сталин.

Когда перед строем солдат командир батальона

зачитывал официальное правительственное извещение об

этом, по его щекам катились слезы. Не стесняясь, плакали

офицеры и солдаты. Вместе со всеми по «великому,

мудрому вождю и учителю народов» искренне и глубоко

горевал и Ким.

Со сменой власти в стране начальству, видимо, стало

не до судьбы младшего лейтенанта, и Кима оставили в

покое. Вскоре он благополучно отбыл домой, в Наманган,

на целый год сократив себе срок армейской службы, с

хорошим аттестатом зрелости в кармане и мечтой о

Ленинградском политехническом в голове.

С возвращением сына Брайна преобразилась,

повеселела, даже, казалось, помолодела. Ким стал

относиться к ней чутко и внимательно, всячески проявляя

заботу о матери. И Брайна, всегда мечтавшая о подобных

взаимоотношениях, не могла нарадоваться его поведению.

Закончив уроки в школе, она спешила возвратиться в свою

ещё недавно полузаброшенную кибитку, где теперь царил

порядок и ждал приготовленный Кимом горячий обед.

Первое время мать и сын не могли наговориться и

подолгу беседовали на самые различные темы, что всё

больше и больше сближало их. Отдохнув несколько дней,

и сменив военный билет на гражданский паспорт, Ким

занялся поиском работы и вскоре устроился слесарем на

авторемонтный завод. А после работы регулярно уделял

несколько часов подготовке к вступительным экзаменам в

институт.

Брайна полностью одобряла желание Кима продолжить

учёбу, но при этом пыталась убедить его поступать на

гидротехнический факультет не Ленинградского, а

Ташкентского политехнического института в связи с

немаловажными обстоятельствами. В январе 1953 года,

накануне увольнения Кима из армии, всю страну

взбудоражило правительственное сообщение о раскрытии

террористического заговора группы врачей-отравителей из

Кремлёвской больницы, якобы методично подрывавших

здоровье руководителей коммунистической партии и

советского правительства. Большинство упомянутых в

сообщении врачей оказались евреями.

В то время – время расцвета сталинского культа – никто

не мог предположить, что «дело врачей» было

целенаправленной антисемитской провокацией накануне

задуманной Сталиным массовой депортации евреев в

Сибирь. Брайна тоже поначалу не сомневалась, что

опубликованные в прессе обвинения достоверны, и вместе

со всеми возмущалась коварством кучки вражеских

агентов, на беду оказавшихся евреями. Но вскоре ей

пришлось с глубокой тревогой убедиться, что

разоблачение «оборотней в белых халатах» стало поводом

для нового бурного всплеска махрового государственного

антисемитизма. На организованных властями собраниях

трудовых коллективов предприятий и учреждений

начались гонения на всех евреев подряд: врачей, ученых,

учителей, инженеров. Ленинград в этом отношении не был

исключением.

Давно жившую там знакомую Брайны, бывшую

бобруйчанку, чьи двое сыновей добровольцами ушли на

войну и погибли в боях, бесцеремонно и с позором изгнали

вместе с другими сотрудниками-евреями из медицинского

института, где она много лет успешно занималась научной

работой. В своём письме Брайне она с горечью описывала

дикие антисемитские выходки толпы в городском

общественном транспорте, магазинах, на улице. В

Узбекистане же о подобных проявлениях антисемиизма

слышать не приходилось. Поэтому-то Брайна убеждала

Кима, что в Ташкенте у него гораздо больше шансов на

успех, чем в Ленинграде.

Но Ким и слышать не хотел о Ташкенте. Он мечтал о

Ленинграде, а опасения матери казались ему

преувеличенными. Не хотелось верить, что в этом

легендарном городе его, честно отслужившего три года в

советской армии, может постичь неудача только из-за

еврейской национальности.

На 3-м курсе Ленинградского политехнического

института учился один из бывших детдомовских

воспитанников Брайны по имени Виталий, с которым она

регулярно переписывалась. Брайна написала ему о планах

сына, и тот пообещал свою помощь.

Глава 24

Когда в конце лета Ким прибыл в Ленинград, Виталий

встретил его прямо на вокзале. На следующий день за

обедом в студенческой столовой он ухитрился устроить

встречу Кима со своей однокурсницей, которая

подрабатывала в приёмной комиссии в качестве

помощницы секретарши. Познакомившись с Кимом,

девушка под большим секретом сообщила, что по

негласному указанию властей приём евреев в большинство

ленинградских вузов в этом году был особенно жёстко

ограничен. В их Политехническом институте

соответствующее этой норме количество новых студентов

может быть отобрано из состава медалистов, поэтому у

Кима, скорее всего, не будет шансов поступить в институт

по конкурсу. По мнению новой знакомой, в его случае

правильней было бы поступать в Институт механизации и

электрификации сельского хозяйства, на который

злополучная ограничительная «норма» вообще не

распространялась, а по окончании первого курса

перевестись на второй курс политехнического не потеряв

таким образом целый год.

Киму было обидно и унизительно воспринимать эту

неприятную информацию, но поразмыслив, он решил хотя

бы познакомиться с неизвестным институтом и отправился

на трамвае по указанному адресу. Неожиданно, к его

восторгу и восхищению, оказалось, что в отличие от

Политехнического, расположенного на окраине

Ленинграда, учебный корпус Института механизации и

электрификации сельского хозяйства находился в

исторической части города. Монументальное учебное

здание высилось в нескольких метрах от границы Марсова

поля, а фасад выходил на Дворцовую набережную Невы

прямо напротив Петропавловской крепости. Неподалёку

виднелись верхушки деревьев Летнего сада, а легендарный

Зимний дворец, Инженерный замок, Русский музей и

другие исторические достопримечательности находились в

нескольких минутах ходьбы от института. В общем, об

учёбе в таком интересном месте можно было только

мечтать, и Ким, отбросив всякие сомнения, тут же сдал

свои документы в приёмную комиссию.

Он был хорошо подготовлен и успешно прошел все

вступительные экзамены, а на математике даже вступил в

спор с экзаменатором. Предположив наличие ошибки в

примере, который никак не удавалось решить, Ким

пытался обратить на это внимание преподавателя, но тот

лишь пренебрежительно отмахнулся и уже приготовился

поставить низкую оценку. Ким вспылил и, решительно

забрав свою карточку со стола, потребовал, чтобы

экзаменатор сам решил при нём злосчастный пример.

Возмущённый педагог покинул аудиторию и вернулся

вместе с председателем приемной комиссии. Узнав, в чём

дело, тот неожиданно поддержал требование абитуриента.

Ошибка тут же обнаружилась, и сконфуженный

преподаватель был вынужден выставить в карточке Кима

хорошую оценку.

Возможно, ошибка была вовсе не случайной, потому

что позже, в процессе учебы, Ким не раз убеждался, как

предвзято относится к студентам с еврейскими фамилиями

этот преподаватель. Абитуриенты, присутствовавшие при

первом неравном споре с ним, даже через несколько лет

восхищались смелостью Кима.

Судьбе было угодно, чтобы одновременно с Кимом в

институт поступила приехавшая из Тульской области

еврейская девушка по имени Роза. Юная, обаятельная,

грациозная, она привлекала внимание молодых людей,

среди которых оказался и Ким.

Молодые люди познакомились, и с первой же встречи

между ними возникли очень добрые, доверительные

отношения. Встречи становились всё более желанными и

происходили всё чаще. Восхитительные прогулки по

прекрасному городу, посещения кинотеатров, театральных

спектаклей, музеев, выставок, чудесных парков Царского

Села и Петергофа доставляли обоим несказанную радость.

А волшебные чары взаимной любви вскоре превратили их

в счастливую неразлучную пару.

В институте Кима и Розу привыкли видеть вместе и в

аудиториях, и в студенческой столовой, и на вечерах

отдыха. Вместе выполняли они курсовые работы, вместе

готовились к зачетам и экзаменам. Летом 1956 и 57 годов в

составе студенческого отряда они вместе участвовали в

уборке урожая пшеницы на целинных землях Казахстана.

В те годы руководство страны придавало важное

государственное значение освоению целинных и залежных

земель, рассчитывая таким путем быстро увеличить

производство зерна и сократить его ввоз из-за границы.

Комсомол, как обычно, принимал активное участие в

выполнении заданий партии, поэтому участникам отряда

выдали комсомольские путёвки и, они отбыли в Казахстан

преисполненные гордости за порученное дело.

Однако по прибытии в назначенный совхоз, студенты

неожиданно натолкнулись на совершенно равнодушное

отношение к ним со стороны совхозных руководителей,

утверждавших, что они вовсе не нуждаются в таких

неквалифицированных помощниках, хотя накануне

отъезда на целину все участники отряда специально

окончили курсы комбайнеров и получили

соответствующие удостоверения. На просьбы Розы и Кима

предоставить им возможность вместе работать на одном

комбайне тоже никто не обращал никакого внимания.

Тогда они сами уговорили украинского механизатора,

прибывшего в Казахстан на зароботки со своим

комбайном, принять их обоих в помощники, пообещав за

это отказаться в его пользу от своей доли зерна,

полагавшегося всем участникам жатвы в качестве

дополнительной оплаты труда. В итоге Розе и Киму

удалось благополучно отработать вместе весь срок первой

уборочной страды под руководством опытного

механизатора, щедро делившегося с новичками своим

богатым практическим опытом, который очень пригодился

им в следующем году.

Летом 1957 года их направили в другой совхоз. На этот

раз обстоятельства сложились так, что молодые люди

оказались перед выбором: либо стать помощниками

комбайнеров, но при этом расстаться до конца уборочной

кампании, либо привести в рабочее состояние

заброшенный, облезлый, растаскиваемый на запчасти

старый комбайн и самостоятельно выйти на нём в поле.

До начала жатвы оставалось всего две недели, и Роза с

Кимом, не теряя времени даром, горячо взялись за

восстановление потрёпаной сельхозтехники. Необходимые

детали удавалось отыскать то на складе, то в мастерских, а

то и на свалке металлолома. А за литр самогона местные

умельцы так отремонтировали двигатель, что он заработал

не хуже нового.

Вскоре восстановленный комбайн, прозванный

«студенческим», вышел в поле. На удивление и зависть

старожилов, в нём единственном изо всей бригады

исправно действовало электроосвещение, позволяющее

работать в тёмное время суток.

Более двадцати дней продолжалась жатва. Всё это

время студенческий комбайн участвовал в ней наравне с

другими, ничуть не уступая им ни в качестве убранных

гектаров, ни в центнерах намолоченного зерна.

Роза и Ким были довольны и горды результатами своей

работы. Напряжённый самостоятельный труд и даже

бытовые трудности на бригадном полевом стане ещё

больше сблизили и укрепили их отношения, обогатили

чувства. Добросовестный труд молодых людей не остался

незамеченным. По окончании уборочных работ, помимо

заработка, им вручили премию за восстановление и

сохранность комбайна, а также грамоту с благодарностью

от руководства совхоза.

В хорошем настроении студенты прибыли на

железнодорожную станцию, чтобы отправиться обратно в

Ленинград. И здесь их ожидал «сюрприз», навсегда

оставшийся в памяти.

Вдоль запасных путей тянулись длинные, более двух

метров высотой, бурты зерна, предназначенные, видимо,

для вывоза в центральные районы страны. Зерно это уже

успело побывать под дождями и неизбежно должно было

дождаться близких заморозков. Студенты с горечью

увидели конечный результат своего труда, обречённый на

то, чтобы сгнить и стать мусором! Этот наглядный урок

советского головотяпства и бесхозяйственности начисто

испортил законное чувство удовлетворения от

проделанной добросовестной работы.

Заработанные на целине деньги оказались весьма

кстати, когда в ноябре того же года в большой

ленинградской квартире розиных родственников

состоялась скромная, но счастливая свадьба Розы и Кима.

До окончания института оставалось полгода, после

чего молодая семья планировала начать новый,

самостоятельный путь в жизни. Ким предполагал, что

после того, как они с Розой начнут работать и получат

собственное жильё, полагавшееся им по закону как

молодым специалистам, Брайна переедет к ним и станет

третьим членом семьи.

Со слов Кима Роза знала о трагической участи Брайны.

Выросшая без отца, погибшего на фронте, и тоже

познавшая в эвакуации вместе с матерью и братом нужду,

голод и отчаяние, Роза искренне сочувствовала Брайне и с

пониманием отнеслась к намерению Кима позаботиться о

своей пожилой матери. Однако этим планам не суждено

было сбыться из-за происшедших в стране очередных

резких политических перемен.

В феврале 1956 года на ХХ-м съезде

Коммунистической партии Советского Союза неожиданно,

как гром среди ясного неба, прозвучал доклад,

разоблачавший культ личности Сталина. «Великий

продолжатель дела Ленина, вождь пролетариата всего

мира» и «мудрый отец народов» предстал перед

поражёнными советскими людьми жестоким и кровавым

диктатором, безжалостным и коварным интриганом,

непосредственно ответственным за массовые репрессии,

происходившие в стране в годы его неограниченной

власти. В судьбах чудом оставшихся в живых «врагов

народа» и членов их семей вскоре тоже начали

происходить положительные перемены.

Глава 25

Публичное разоблачение Сталина отозвалось в душе

Брайны глубоким разочарованием. Веру в непогрешимость

коммунистического вождя в своё время внушил ей Йошка,

искренне восторгавшийся сталинской мудростью,

дальновидностью и простотой. Он был убеждён, что после

смерти Ленина только Сталин был достоин занять его

место во главе партии и страны. С тех пор, даже находясь в

заключении, Брайна была уверена, что разгул беззакония

не мог исходить непосредственно от Сталина и, скорее

всего, был результатом вражеских провокаций и

трагических ошибок чекистов. Теперь же Брайне пришлось

с болью и горечью осознать, что её семья оказалась

жертвой злого умысла того, кому они с Йошкой так

безгранично доверяли, за кем были готовы идти до конца!

Вскоре после окончания ХХ съезда партии Брайна

получила официальную справку о своей реабилитации, в

которой за подписью военного прокурора значилось, что

её дело пересмотрено и за отсутствием состава

преступления полностью отменено. Формальные фразы

запоздалого признания её невиновности разбередили

таившуюся в душе горькую обиду за безвозвратно

потерянные годы, исковерканные страданиями, унижением

и каторжным трудом. Тем не менее полученная справка

очень много значила для Брайны.

Но о судьбе Йошки ей по-прежнему ничего не было

известно до тех пор, пока осенью 1957 года из Верховного

суда СССР не поступило извещение о том, что «по вновь

открывшимся обстоятельствам Гершон Иосиф Хаимович

реабилитирован посмертно».

Тяжелое предчувствие, в последнее время не

оставлявшее Брайну, к несчастью, сбылось. Рухнула,

погасла её последняя надежда на встречу с бесконечно

близким, любимым человеком, чей незабываемый образ

столько лет поддерживал и помогал ей переносить все

тяготы и невзгоды! Нет больше на этом свете её Йошки –

доброго, умного, сильного и справедливого спутника

жизни, а она даже не знает, где, когда и при каких

обстоятельствах он умер. Что погубило сильного,

закалённого в труде и никогда не унывавшего мужчину,

каким был Йошка перед арестом?

Во что бы то ни стало Брайна решила выяснить

обстоятельства его смерти в заключении. Это был её долг

перед его памятью.

Ответ на свой вопрос Брайна надеялась получить в

Минске, куда после реабилитации собиралась перебраться.

Подруги в письмах настойчиво призывали её, не мешкая,

возвращаться в Минск, где городские власти по указанию

свыше начали в порядке льготной очереди предоставлять

жильё реабилитированным минчанам. Ким также

советовал Брайне не задерживаться с переездом, и в конце

1957 года она собрала свои немногочисленные пожитки,

распрощалась с Наманганом и отбыла в Минск.

Бывшие лагерницы, подруги Брайны по совместному

пребыванию в неволе, встретили её и окружили

трогательной заботой и вниманием. Одна из них, уже

получившая новую квартиру, пригласила Брайну временно

поселиться у неё. Другие взялись помочь с пропиской,

оформлением пенсии и постановкой в очередь на учёт

нуждающихся в жилье. Как вдове республиканского

руководителя высокого ранга Брайне полагалась

персональная пенсия, которая в денежном выражении мало

отличалась от обычной. Зато её обладатель пользовался

рядом льгот, из которых весьма важной для Брайны было

улучшенное медицинское обслуживание. В ходе

оформления персональной пенсии потребовалась

поддержка влиятельных людей. Подруга Брайны

обратилась за помощью к одному из бывших соратников

Гершона, занимавшему важный пост в аппарате

правительства республики. Он пригласил Брайну на

личную встречу. И с неподдельным сочувствием выслушал

печальное повествование о том, что произошло с её

семьей. Узнав, что из близких родственников у неё остался

только сын, заканчивающий институт в Ленинграде, он

пообещал попытаться затребовать его на работу в

Белоруссию, поближе к матери.

После этой встречи Брайне быстро оформили

персональную пенсию, а ещё через месяц-полтора Ким

сообщил, что из Министерства сельского хозяйства

Белоруссии в его институт поступил персональный запрос,

и они вместе с Розой получат по окончании учёбы

направление в Минский научно-исследовательский

институт механизации и электрификации сельского

хозяйства.

В начале осени 1958 года, после окончания института,

Роза поехала навестить свою мать, а Ким прибыл в Минск.

На вокзале его встретила Брайна, постаревшая, растерян-

ная, опечаленная. Очутившись наедине с сыном в своей

комнате, она рассказала Киму, с каким трудом ей удалось

добиться приёма у помощника министра внутренних дел

Белоруссии, который после её настойчивых просьб и с

разрешения начальства, ознакомил Брайну с архивными

материалами, в которых содержалась страшная правда о

смерти Йошки.

Оказалось, пресловутая «тройка» специально

подобранных безотказных исполнителей чудовищных

сталинских директив заочно, безо всяких разбирательств,

29 октября 1937 года подписала заранее заготовленный

приказ о расстреле очередной группы руководящих

работников, среди которых значился и Йошка. И уже на

следующий день, 30 октября, начальник расстрельной

команды отрапортовал об исполнении этого приказа…

Рассказывая об этом, Брайна захлебывалась слезами от

горя, гнева, возмущения и обиды, ведь советская власть

гнусно предала и обрекла на подлое убийство своего

верного и убеждённого сторонника, выходца из бедной

рабочей семьи, идейного организатора белорусского

комсомола, подпольщика, честнейшего партийного и

государственного деятеля, благородного человека и

жизнелюба. Когда во время гражданской войны советы

нередко применяли расстрелы без суда и следствия,

оправданием служил действовавший тогда принцип

жестокого и непримиримого противостояния «красных» и

«белых»: мол, или они нас или мы их. Но в мирном 1937-м

году расстрелы без малейшей возможности оправдаться

перед судом – это не просто беззаконие, а мракобесие,

варварство, государственный бандитизм!

Трагическая участь Йошки потрясла до основания всё

существо Брайны. Проходил месяц за месяцем, а

успокоение никак не наступало. Никогда ещё она не была

так глубоко разочарована в политическом устройстве

своей страны, которое позволило партийной верхушке под

прикрытием Советской власти фактически бесконтрольно

творить неправедный суд и расправу над честными

людьми. Вспоминая прошлое, Брайна не скрывала своего

горького сожаления о том, что когда-то отказалась сама и

не пыталась убедить Йошку переехать в Палестину. Там, в

еврейском государстве, которое вопреки предсказаниям

недругов всё-таки возродилось, Йошка был бы не только

жив и здоров, но счастлив оттого, что его энергия и

трудолюбие принесли бы немало пользы своему народу…

Столь сильные и глубокие душевные переживания не

замедлили сказаться на самочувствии и внешнем виде

Брайны. Участились сердечные боли и приступы слабости,

затруднилось дыхание, лицо осунулось, побледнело, а в её

глазах застыла непроходящая печаль.

Приезд в Минск Кима с женой оказался очень

своевременным. Общение с ними отвлекало Брайну от

переживаний, помогало преодолевать апатию, поднимало

настроение. Вот только зажить с ними вместе одной

семьей, как мечтали мать и сын, оказалось невозможным

из-за пресловутой жилищной проблемы.

Брайна продолжала ютиться у подруги, ночуя на

отведенной ей кушетке. Чтобы поменьше докучать

хозяевам она питалась в городской столовой, а дневные

часы коротала в библиотеке или у Гени, которая в

ожидании квартиры вместе с детьми и мужем, известным

еврейским поэтом Хаимом Мальтинским, жила в

гостинице.

Ким и Роза снимали в частном доме крохотную

комнатушку, где еле размещались кровать, столик и

табуретка. Пищу готовили на примусе в коридоре,

примитивный туалет, похожий на гигантский скворечник,

находился во дворе, воду брали из уличной колонки,

корыто со стиральной доской служило для стирки, а чтобы

помыться следовало не меньше часа простоять в очереди в

городскую баню.

Роза работала младшим научным сотрудником в

научно-исследовательском институте, Ким – в

конструкторском бюро при станкостроительном заводе.

Они получали смехотворно низкую зарплату простых

советских инженеров, третья часть которой уходила на

оплату жилья. Остальных денег не хватало даже на самые

необходимые расходы. Но закалённые военным детством,

они не унывали – помогали молодость и взаимная любовь!

Серьезные испытания начались лишь в марте 1959 года,

когда Роза родила первенца, которого назвали Борей в

честь его прадеда Боруха.

Радость молодых родителей, несмотря на резко

возросшие заботы, была огромной. Так как в тесной

комнатушке невозможно было разместить детскую

кроватку, пришлось переселиться в более просторную

квартиру. Она хоть и стоила дороже, но так же, как

прежняя, не имела водопровода и канализации, а роль

кухни выполнял коридор с допотопным керогазом.

В этих условиях молодым родителям приходилось

тратить немало времени и сил на заготовку и подогрев

воды для стирки пелёнок и купания малыша с

последующим удалением всей использованной воды. На

приготовление обеда для самих себя часто вовсе не

оставалось времени и приходилось бежать с кастрюльками

в городскую столовую.

Брайна сердечно радовалась внуку, но по состоянию

здоровья была не в состоянии нянчить его и очень

огорчалась по этому поводу. Зато, когда Боря достиг

трехмесячного возраста, постаралась, используя прежние

знакомства, без обычного в таком случае длительного

ожидания устроить его в хорошие детские ясли, что

позволило Розе вовремя вернуться на работу.

В конце 1961-го года у Розы и Кима родился второй

сын, названный Сергеем. Бытовые условия семьи ещё

больше усложнились, но о собственной благоустроенной

квартире приходилось только мечтать. Новое жильё

распределялось городскими властями по предприятиям,

где составляли списки нуждающихся в нём сотрудников.

Люди годами ждали, пока окажутся в этой очереди

первыми, чтобы реально рассчитывать на получение

квартиры. Но предприятиям, где работали Роза и Ким,

выделялось лишь по две-три квартиры в год, поэтому

впереди них числились несколько десятков фамилий.

Киму нравилась его творческая работа конструктора, и

за три года благодаря успешным разработкам он

выдвинулся в число ведущих специалистов. Но ради

квартиры, которую обещали выделить в течение трёх-

четырёх лет в другом месте, перешёл на менее интересную

работу в проектный институт.

В 1962 году Брайна, наконец, получила комнату

площадью двенадцать с половиной квадратных метров в

двухкомнатной квартире со всеми коммунальными

удобствами, в том числе мусоропроводом, который был в

Минске ещё большой редкостью. В другой комнате той же

квартиры жила вдова важного советского чиновника.

Дом, где поселилась Брайна, оказался в десяти минутах

ходьбы от нового места работы Кима. После службы он

регулярно забегал проведать мать и помогал ей, чем мог.

По выходным молодые Гершоны иногда всей семьей

гостили у бабушки, чтобы она могла пообщаться с

внуками.

Почти ежедневно Брайну навещали подруги, Геня или

её дети. Казалось, у неё не было причины считать себя

забытой, но ощущение тоски и одиночества от трагической

потери Лены и Йошки уже никогда не оставляло её.

Наедине с Кимом Брайна обращалась к воспоминаниям о

них, и тогда в её словах звучало столько искренней любви,

боли и горечи, что у Кима от жалости сжималось сердце,

он вновь и вновь ощущал, как глубоко и безутешно её

горе.

В повседневных делах и заботах, радостях и невзгодах

проходили месяцы и годы. И на новом месте в течение

обещанного срока Киму не удалось получить квартиру. В

проектном институте, как и везде, происходила

ожесточённая борьба между претендентами на них. Едва

поступало известие о предстоящем выделении коллективу

двух-трех новых квартир, как список нуждающихся

лихорадочно пересматривался, и почти всегда находились

веские причины, чтобы отодвинуть подальше очередников,

находившихся на первых местах. Неоднократно в их числе

оказывался и Ким, всякий раз тяжело переживавший явно

несправедливое отношение к его семье. Лишь через десять

лет после приезда в Минск настал, наконец, день, когда

Киму выдали ордер на двухкомнатную квартиру в новом

городском микрорайоне. Но пока продолжалась процедура

оформления документов, Ким всё ещё опасался какой-

нибудь неожиданной помехи и, в конце концов, так

разволновался, что из-за сотрясавшего его нервного озноба

даже не смог сразу расписаться в получении заветного

ордера.

Велика была радость Розы, Кима и их подросших

детей, когда они впервые переступили порог своей новой

квартиры, о которой так долго мечтали! Казалось, пришёл

долгожданный час, когда и для Брайны стало возможным

соединиться с семьей сына, объединив две квартиры в

одну. Но к этому времени она изменила своё мнение о

целесообразности такого шага и убедила Кима, что для неё

предпочтительнее жить раздельно, конечно, при условии

регулярного общения с его семьей. Ким не стал перечить

матери, уважая её волю, и продолжал постоянно оказывать

ей необходимую помощь и поддержку.

Неожиданно, оставив мужа и троих детей,

скоропостижно умерла Геня – единственная родная сестра

Брайны, добрая, заботливая, преданная. Брайна тяжело

переживала потерю родного и очень близкого ей человека.

Они с Геней были очень дружны с детства, всегда

доверяли друг другу самые сокровенные тайны. С её

уходом Брайна остро почувствовала себя сиротой. Дети

Гени и её муж Хаим, относившиеся к Брайне с большим

уважением, стали всё чаще навещать её, и это были не

простые визиты вежливости. Семья Мальтинских

готовилась к переезду в Израиль, и Брайна, изучавшая в

детстве историю еврейского народа и древнееврейский

язык, делилась с ними своими знаниями.

Это было время, когда в Советском Союзе

происходили события, ещё совсем недавно казавшиеся

нереальными. Евреи начали покидать страну и уезжать в

Израиль и США. Но решиться на такой шаг было нелегко.

Тех, кто заявлял о своём желании уехать из страны,

осуждали и срамили на многолюдных собраниях как

предателей родины, с позором исключали из комсомола и

партии, заставляли возместить стоимость полученного в

советских институтах и техникумах образования,

увольняли с работы. Но в итоге нередко всё равно

запрещали выезд под разными надуманными предлогами,

обрекая семьи на унизительное нищенское существование.

Однако советские евреи при поддержке мировой

общественности не сдавались и продолжали бороться за

право выезда. В помещениях партийных органов и

министерств они устраивали акции протеста, создавали

подпольные кружки по изучению запрещённого властями

иврита. От людей, преодолевших страх и робость,

поступало всё больше заявлений на выезд из страны,

поток эмиграции неудержимо нарастал.

Жестоко разочарованная в своих прежних

коммунистических идеалах и справедливости советского

строя Брайна, тоже страстно стремилась в Израиль, желая

провести оставшиеся годы жизни вместе со своим народом

- побывать в Иерусалиме, прикоснуться к Стене плача,

услышать знакомые еврейские песни в кибуце, основанном

её бывшими товарищами и земляками-бобруйчанами.

Первыми из семьи Мальтинских уезжали в Израиль

двое детей – Рая и Гена. Рая обещала Брайне, как только

устроится на новом месте, сразу же вызвать и принять

тётю в Израиле. По состоянию здоровья Брайне было не до

путешествий, но она верила, что в Израиле обязательно

поправится.

Через несколько месяцев страну покинула другая

племянница Брайны Фира, затем настала очередь самого

Хаима Мальтинского. Прощаясь, он с горькой иронией

поведал, как коллеги-писатели на общем собрании после

формальной «проработки» единогласно исключили его из

рядов партии, и как он безо всякого сожаления и даже с

облегчением расстался со своим партбилетом. А ведь

когда-то на фронте, после тяжёлого ранения, он, рискуя

жизнью, отказывался ложиться на операционный стол в

полевом госпитале до тех пор, пока не удостоверился в его

целостности и сохранности…

Слушая эти откровения умудрённого жизнью

еврейского поэта, бывшего активного коммуниста,

прошедшего войну и сталинские лагеря, Брайне хотелось

верить, что если бы Йошка уцелел в беспощадном

советском «красном колесе», он бы тоже без колебаний

отправился вместе с ней вслед за Хаимом.

Но и её собственным планам уже не суждено было

сбыться. В конце 1973 года Брайну сразил тяжелый

инсульт, вызвавший частичный паралич тела, потерю речи

и памяти, помутнение сознания. Она смотрела на всё, что

её окружало, отсутствующим взглядом, никого не узнавая,

в том числе и Кима. За несколько недель, проведённых в

больнице, лишь частично восстановилась речь,

выражавшаяся в малоразборчивом, невнятном бормотании.

Администрация больницы, сочтя состояние Брайны

безнадёжным, а также ссылаясь на нехватку мест и

сыновний долг, принялась настойчиво требовать, чтобы

Ким забрал мать домой. Просьбу дать ему немного

времени на то, чтобы обменять квартиры и тем самым

обеспечить достойный уход за матерью, больница

оставила без внимания. Больше того – Киму пригрозили

немедленно перевести Брайну в одну из районных

периферийных больниц.

Под давлением этих обстоятельств пришлось

согласиться на возвращение Брайны обратно в её комнату.

Выпросив на работе неоплачиваемый отпуск, Ким

поселился вместе с ней, так как мать оказалась совершенно

беспомощной и нуждалась в постоянном присмотре и

уходе. Роза с детьми оставалась в своей квартире, но

каждый день навещала Кима, помогая ему готовить еду,

стирать, убираться и т.п.

Спустя несколько недель состояние Брайны не

улучшалось, а неудобства от вынужденного разделения

семьи становились всё более нетерпимыми. Соседке тоже

изрядно надоело присутствие в квартире тяжелобольного

человека, и она предложила произвести прямой обмен

квартирами. Он был явно неравноценным, но под

давлением обстоятельств на него пришлось согласиться.

Вскоре вся семья оказалась в сборе. Так осуществилась

давняя мечта Брайны и Кима, но именно беда привела их к

запоздалому объединению. Детям отвели бывшую комнату

соседки, а Роза и Ким приспособили для ночлега

небольшую прихожую между комнатами.

Теперь, когда Брайна оказалась под постоянным

присмотром, Ким смог вернуться на работу.

Администрация, по-человечески сочувствуя, разрешила

ему начинать работу на полчаса раньше, чтобы во время

удлинённого за этот счёт обеденного перерыва он успевал

навестить больную мать. С тех пор сотни раз Ким

перебежками преодолевал расстояние от института до

дома, успевая убрать, накормить, дать лекарства,

проверить общее состояние Брайны и вернуться на работу.

Вот когда он по-настоящему оценил, насколько удачным

оказался скоропостижный квартирный обмен, который

поначалу вызывал одну лишь досаду!

Долгое время после переезда из больницы Брайна

оставалась в состоянии невменяемости, ни на что не

реагируя и никого не узнавая. Но однажды утром войдя к

ней, Ким неожиданно встретил её просветлённый,

осмысленный взгляд и услышал малоразборчивый

хриплый голос: «Йошка, дорогой мой! Где же ты так долго

пропадал? Я тебя так давно зову, а тебя всё нет и нет…»

Помутившимся от болезни умом Брайна приняла Кима за

своего мужа, и все попытки объяснить ей её заблуждение

оказались бесполезными.

С того дня, невольно исполняя в общении с Брайной

роль своего отца, Ким стал постоянно ощущать в её

радостном оживлении при каждом своём появлении, в её

сердечных словах, нежных и ласковых взглядах

беспредельную любовь, преданность и глубокое уважение

любящей женщины к своему мужу и верному другу. Она

то советовалась с Йошкой о работе и домашних делах, то

шутливо ревновала его к молодым комсомолкам, то

беспокоилась о Леночке, Кимочке, Иде, то просила Йошку

спеть её любимые песни...

Ким перестал даже пытаться переубеждать её.

Постоянно памятуя о своём сыновнем долге, он при

поддержке жены терпеливо и заботливо ухаживал за

беспомощной Брайной. Врач, регулярно навещавший её,

выписывал лекарства, давал указания по уходу за больной

и Ким скрупулёзно их выполнял: давал лекарства,

регулярно обмывал тёплой водой, делал массаж, применял

народные средства против пролежней, старался внушить

Брайне веру в то, что она сможет когда-нибудь подняться с

постели. Но прошел 1974 год, наступил 1975, а состояние

матери не улучшалось. Ей стало ещё труднее дышать,

появились внутренние боли, усиливавшиеся с течением

времени. В конце мая Брайна впала в бессознательное

состояние и молча лежала с закрытыми глазами, тяжело,

хрипло дыша, с трудом проглатывая лишь две-три ложки

жидкой пищи.

Днём 25 мая женщина-врач, в очередной раз

осматривая Брайну, с тревогой отметила, что она совсем

перестала контактировать с внешним миром, и обещала на

следующий день прислать бригаду для более детального

обследования. Поздно вечером взволнованный Ким сидел

на кушетке и прислушивался к тяжелому хриплому

дыханию матери, готовясь немедленно вызвать скорую

помощь при первых признаках его нарушения.

Вдруг Брайна вздрогнула всем телом, встрепенулась,

открыла глаза и, казалось, пристально с тревогой стала

вглядываясь во что-то неведомое. Её губы зашевелились,

шепча какие-то слова. Ким низко склонился над ней и

расслышал, как перемежая еврейские и русские слова, она

несколько раз повторила: «Йошка, дорогой, Йошка,

любимый, не оставляй меня!». Затем после короткой паузы

прозвучало еле слышно: «Йошка, спасай меня!..»

К Йошке, самому близкому, родному и любимому

человеку обратилась Брайна с последней просьбой за

мгновение до того, как навсегда уйти из жизни. До

последнего вздоха сохраняла она в душе память о Йошке,

оставаясь до конца верной Любви, соединившей их

навсегда…

…………………………

Вызванная Кимом карета «скорая помощи» приехала

быстро. Но оказалась уже бесполезной.