ДЕТИ РЕПРЕССИЙ И БЛОКАДЫ

Валентина Герцекова

Мой отец, Матвеев Александр Ильич родился в 1879 г. Потомственный слесарь, старый большевик-ленинец, член партии с 1905 г., он лично знал В.И. Ленина и вместе с Емельяновым помогал укрывать его в Разливе. В 1907 г. царское правительство сослало его в Сибирь.

С 1918 по 1938 г. отец был депутатом горсовета Сестрорецка, депутатом XIII и XV съездов партии. Его арестовали в июле 1938 г. и осудили по статье 58 к 3 годам высылки в Казахстан, под Караганду.

Весь ужас случившегося с отцом, пагубно отразился на моем здоровье и на здоровье родившейся у меня в 40-м году дочери. Девочка была очень нервной. Весной 41 г. ее и без того плохое состояние еще более ухудшилось. В это время мой муж, Герцеков Михаил Иосифович, окончив институт, получил распределение в Вознесение (на реке Шексне). Я взяла расчет на Сестрорецком заводе им.Воскова и собиралась последовать за мужем.

В конце июня 1941 г. муж приехал в командировку в Ленинград.

Попутно он хотел увезти с собой нас с дочерью. Мы собрались, сдали вещи в багаж и на 22 июня назначили день отъезда. И тут началась война!.. Никуда мы не поехали, мужа призвали в армию, а меня направили рыть окопы. Годовалую дочь я оставляла с больной матерью и уходила под обстрел и бомбежку. Копали мы возле Курорта, а со стороны Белоострова уже двигались к Ленинграду беженцы. Небо ночами было багровым от пожаров.

Моего сводного старшего брата, Александра Викторовича Ипатова, в начале лета призвали на летние сборы, так что с первых минут он оказался на передовой, попал в окружение и с боями из него прорывался. Его жена Марина с маленьким сыном жила вместе с нами.

Завод им. Воскова начали эвакуировать в Новосибирск и частично в Ленинград. Мой младший брат Коля кончил к этому времени школу ФЗУ, и его послали на погрузку предназначенного для эвакуации заводского оборудования. В армию его не взяли — отец "враг народа"!

18 сентября 1941 г. весь Сестрорецк был в 24 часа эвакуирован в сторону Лисьего Носа и далее к Ленинграду. Пришлось все бросить, взяли с собой самое необходимое. Мама тогда уже еле ходила, да еще годовалая дочь у меня на руках. Победствовав, поселились мы в Разливе у Марфы Павловны, посаженной матери на свадьбе у моих родителей. Жили в чужом углу без средств, без запасов, без работы. Я было подала заявление в военкомат, чтобы взяли меня в армию, но не на кого было оставить дочку, так что не получилось.

В октябре 41 года у Финляндского вокзала меня контузило в голову во время обстрела.

Тем временем уже начинался голод. В столовой давали кашу из сои, которой организм не принимал. Существовали на 125 граммов хлеба. Вот отрывок из случайно сохранившегося письма брата Коли, написанного отцу в ссылку:

17 декабря 1941 года.

Здравствуй, наш дорогой папка, шлем тебе все наш привет: мама, Валя, Люська^¹ и я. Все мы здоровы и понемногу ползаем, понемногу, потому что с голодухи много не наползаешь. Получили от тебя письма, которые шли полтора месяца, что-то от тебя давно ничего не слышно, как ты здоров, как дела, как жизнь, ведь мы про тебя уже два месяца ничего не знаем... Наши новости такие: живем мы у Марфы Павловны (Сестрорецк эвакуирован), мама писала об этом. Завод частью был отправлен в Новосибирск, частью разбит по ленинградским заводам. Новые помещения без отопления, а какая работа в холод на станках. Сообщение никуда не годится, на одну дорогу тратим 3-4 часа. Сейчас собираются эвакуировать остальных рабочих в Новосибирск. Идти пешком 200 километров, потом на поезде. Не знаю, предложат ли мне ехать. Но если и предложат, то мне не дойти, у меня сейчас острый ревматизм, едва хожу...

На почве голода у Коли сделался острый ревматизм, он быстро сдавал. В январе, как сильно ослабленного, его положили в боль-

ницу. Мама уже не поднималась. Вот отрывок из моего письма того времени, адресованного отцу:

9 января 1941 года.

Здравствуй, наш дорогой дедушка. Очень давно нет от тебя писем, и мы очень беспокоимся. Пока у нас все живы, а из родственников многих уже нет. Мы с мамой кое-как бродим, Коля в больнице, очень слаб. Люська стала очень бледная и худая. Со вчерашнего дня ее удалось устроить в столовую, теперь хоть небольшой, но зато регулярный обед будет получать... Недавно умерла тетка Лиза. Анатолий, Шура и Маруська Матвеевы погибли на фронте... Приходил Виктор насчет дома, но сейчас не хочется про это даже думать, так как все мысли сосредоточены на еде, голодно в высшей степени, на смерть близких никто не обращает внимания — это сейчас обычная вещь. Дома дрова все украли, а те, что привезли сюда, уже кончились... Папа, не принимай всего этого близко к сердцу, может быть, еще судьба изменится, и все будет хорошо, и удастся свидеться. Будем жить надеждой...

В этом моем письме приписка папе от мамы:

Здравствуй, мой старый друг Сашенька. Шлю тебе свой привет и желаю быть здоровому и вернуться скорее домой... Жив ли ты, здоров ли ты, как хотелось бы тебя увидеть, но мы в таких безнадежных условиях живем, что с голоду помрем, верно, скоро. Я очень обессилела и так похудела, что уж до костей. Как только ты сможешь приехать, то приезжай домой подсуши сухариков на дорогу. Извини, может, я и глупо пишу, да от такой жизни поглупеешь... Целую тебя крепко и жду скорого свиданья...

Из письма моей матери, Прасковьи Ивановны Матвеевой, племяннику Павлу:

19 января 1942 года.

Здравствуй, мой дорогой Павлуша. Шлю привет и сообщаю, что у меня Коля умер 16 января от ревматизма и истощения. Потому, что мы голодаем, я чуть жива, не знаю, сколько протяну. У дяди Виктора^¹ в живых остался Виктор^², там все погибли... Живем, мерзнем, получаем 125 граммов хлеба и воду, потому что в Ленинград поезда не ходят и продукты не выдаются... Валя тоже очень ослабла... Если мы не доживем с Валей и ты будешь в Сестрорецке... (2 строчки зачеркнуты).

И наконец, из моего письма двоюродному брату Павлу:

25 марта 1942 года.

Здравствуй, Павлуша. Получила твою открытку и спешу ответить. О, как тяжело писать... У нас очень невеселые дела: 16 января умер от истощения Коля, а 6 февраля умерла мама. Теперь я осталась вдвоем с Люсей. Люся очень исхудала, и если не будет перемен в скором времени, то наверное, долго не протянет. Сидит целый день в кровати, перестала ходить. Я себя тоже скверно чувствую. Получали 125 граммов хлеба, а приварка не было. Сейчас, правда, дела улучшились, получаем 150 граммов. Купить что-либо очень трудно. Научилась делать лепешки из сосновой коры. Марина^³ 27 февраля с Витей эвакуировалась... Поехала она как будто бы в Горьковскую область, но письма от нее пока нет.

3 апреля.

Продолжаю писать сегодня, сразу не могла закончить... Домой уже месяц, как не могу попасть. Да и не тянет, так как остались только стены, а у сараев даже и стены разобраны...

...Перед самой кончиной мама позвала меня и сказала: "Я знаю, что жить не буду. Но мне бы перед смертью хоть ложечку каши..." У нее был искусан язык, она была в полном сознании. А я не могла

дать ей даже горячей воды... Поплелась к магазину за хлебом, чтобы принести ей кусочек. А в магазине молчаливая очередь людей-скелетов. Все ждут своего блокадного пайка. Я попросила: "Пустите меня без очереди, моя мать умирает!.." А кто-то в ответ: "Мы все умираем, всем конец..." И стояла я как все. А когда пришла с хлебом домой, маме уже ничего не было нужно...

У меня сильно распухли ноги, ходила я, чуть ими передвигая, а люди меня сторонились — помнили, что я дочь "врага народа". В Разливе ведь нас все знали.

В январе мне удалось устроить дочку в круглосуточные ясли. Сама же я поступила на работу в поликлинику, была там сторожем и санитаркой. И я, и дочь были в последней степени дистрофии и страдали цингой.

В апреле 1942 года Саша Ипатов, мой сводный брат, сражавшийся в минометной роте, писал мне, узнав о смерти Марины:

"...Состояние кошмарное. Днем с нетерпением ждешь ночи, а ночью — дня. Страшно тяжело и мучительно жить, но жить надо для детей... Потому крепись... не падай духом ради ребенка..."

А вот его строчки от июня: "...Поседел ужасно. Обнаружил, заглянув случайно в зеркало..."

Ему было в то время 38 лет.

...Летом 42 года была осуществлена большая эвакуация женщин и детей. Мне дали в связи с нею расчет, и повезли нас с дочерью через Ладожское озеро на катере, а потом по железной дороге в эшелоне, состоявшем из 60 товарных вагонов. Везли нас целый месяц, на станциях кормили кашей. Весу во мне тогда было 38 кг.

После поезда нас пересадили на арбу, запряженную быками, и везли трое суток за 100 км от железной дороги и города Семипалатинска. Поселились мы в селе Шадруха. Хлеб там выдавали только тем, кто работал в поле, а у меня для такой работы не было сил. Я поила коров и утепляла глиной стены мазанок. Мои на бревна похожие ноги пошли цинготными язвами.

Из-за тягот военного времени мы с мужем потеряли друг друга, и целых 4 года я не знала, где он и что с ним. Зато я знала, где находится отец. Срок его высылки истек в июне 41 г. Он жил на поселении и мы решили объединиться с ним. И вот с невероятными трудностями поехали мы с дочерью по жутким дорогам военного времени. И были забитые людьми до отказа поезда, бесконечное ожидание на станциях и пересадки, пересадки, пересадки... Дочь в

дороге заболела, ей ведь было всего три года.

Наконец, мы добрались до станции Нуринск, это на пути к Хараганде. Нуринск — это даже не станция, а полустанок, маленькое вокзальное помещение освещено свечой, на полу вповалку спят люди. А дочка мечется у меня на руках с высокой температурой...

В темноте я рассмотрела куда-то ведущую дверь, постучалась. Там оказался дежурный, я объяснила ему свое положение, он позвонил в МТС за 3 км от станции, и на мое счастье там оказалась грузовая машина. На ней и приехал за нами отец. Не могу передать словами радость от нашей встречи, ведь мы не виделись целых 5 лет! И сколько дорогих потерь пережили за это время. Он взял на руки внучку, прижал ее к груди, мы оба навзрыд плакали...

Для жилья нам отделили угол в бараке при мастерской МТС. Там было два таких барака, и жили в них в основном ссыльные разных национальностей. Местное население состояло сплошь из раскулаченных: в 1929 г. людей привозили сюда эшелонами из разных мест и высаживали в голой степи без всякой помощи. Погибло здесь очень много народу. Было много немцев Поволжья и московских, а также чечено-ингушей.

Лето в этих местах засушливое, в степи все пересыхает. Зелено только весной, когда цветут тюльпаны. Местами попадается здесь низкорослый кустарник, а деревьев совсем нет.

Маленькая плита, на которой мы готовили, топилась кизяками из сухого коровьего навоза. Мы собирали его впрок и потому всегда ходили с мешком. Уголь продавали ограниченно, по норме.

В столовой рабочих МТС кормили "затирухой" из муки, или швейным супом.

Зимой в степи бывали сильные бураны, бараки заносило снегом по крышу. По степи бродили голодные волки.

Несмотря на плохое здоровье, отец трудился образцово. О нем писали в газете "Социалистическая Караганда" и однажды премировали деньгами. Однако, когда он пришел за премией, ему объявили, что вся сумма пойдет на оформление выставки. Так ничего и не дали. Вообще произвола было много, всех случаев не упомянешь и не опишешь. Вся жизнь была сплошным произволом.

Мы жили, ощущая недостаток в самом необходимом. Не было мыла, летом ходили только босиком из-за отсутствия обуви, юбка у меня была из мешка. Но главное, что со здоровьем и у отца, и у меня было плохо, а работать приходилось.

Однажды летом в сильную жару у меня случился сердечный приступ, а врача в тех местах не было. Без сознания на грузовой машине свезли меня в райцентр в больницу. Сутки не могли привести в чувство.

К концу войны отыскался мой муж. Он выслал нам денежный аттестат, а в 46 г. и вызов в Мурманск, где после тяжелого ранения начал работать на заводе. Отцу долго не давали разрешения на выезд из Казахстана. Но после хлопот мы все вместе переехали в Мурманск.

Тяжелый климат Заполярья и трудные условия послевоенной жизни не способствовали восстановлению здоровья, да и просто не покидала тоска по родным краям. Отец не терял надежды вернуться в Сестрорецк. Он хотел, чтобы его восстановили в партии, но попав в Сестрорецк, куда он ездил летом, подвергся унижениям, когда его не захотели прописать в его доме, выстроенном его собственными руками. С невероятными проволочками его все-таки прописали.

С 32 г. и до ареста в 38 г. отец получал персональную пенсию. Теперь же, вернувшись, при трудовом стаже более 50 лет он получал пенсию по старости, которая составляла 16 рублей плюс 6 так называемых "хлебных". На его просьбы восстановить его в партии ему отвечали: отказать за давностью времени. Бывало, задумается отец и скажет так тихо:

— В 1907 г. арестовали — знал, за что. А теперь никак не пойму. Отец умер в 53 г. в Сестрорецке, так и не дождавшись справедливости. Случилось это так: он написал мне письмо, где сообщил, что готов приехать к нам, но плохо себя чувствует. Написал: "То ли годы, то ли погоды". Отдал письмо, чтобы его опустили в ящик, а сам стоял у ворот своего дома. Мимо проходила знакомая женщина, поздоровались, она и скажи:

— Друзей много, а дров напилить некому.

Отец взял пилу и пошел к ней на двор. Начал пилить, присел и скончался.

Знаю, что когда летом 46 г. отец впервые после высылки появился в Сестрорецке, он решил навестить старого своего товарища Н.А. Емельянова, с которым вместе прятали В.И. Ленина в Разливе. Когда подходил к его дому, увидела его жена Емельянова Надежда Кондратьевна. Подбежала к нему, толкнула: "Уходи, уходи!.."

В военном поселке в Заполярье, где мы жили с 46 г., стояли сборнощитовые домики, мало приспособленные к особенностям се-

верного климата. Электричество было лимитировано, вода тоже. Мучил холод. Из-за того, что отец был репрессирован, меня не брали на работу. Питание было скудным, дети болели, к тому времени, как мы уехали из Заполярья, у меня их уже было трое.

В 55 г. мужа перевели в Ленинград. Мы поселились в полуразрушенном войной дедовском доме в Сестрорецке. Влезли в долги и сделали ремонт дома. Была мысль создать в нем музей, посвященный революционным временам. Но в исполкоме сказали: в свое время дом сыграл свою роль, а сейчас он никому не нужен. И пошел он на слом, было это в 74 г. Вот тогда-то я и нашла революционный тайник и в нем патроны, оставшиеся с тех давних времен. Я сдала их в музей.

Нам хотелось остаться в Сестрорецке. Да власти и разговаривать с нами не стали. "Вы здесь не нужны", — сказал начальник по распределению жилплощади. И дали нам, коренным жителям Сестрорецка, ордер на площадь в Ленинграде.

Постояла я на берегу Разлива, посмотрела на родной Сестрорецк: отца нет, дома нет. Но на берегу остался дуб, посаженный дедом, когда родился отец. Возле этого дуба я посадила две березки и иву — в честь внуков моего отца.

Июль 1991 г.