О своем отце, Сарангове Зургане Хаджаевиче, знаю, что он в начале войны погиб под Ростовом, служил в авиации. Со временем, наверняка, узнала бы о нем больше, не последуй вскоре целая цепь трагических событий. В декабре 1943 года мы попали под выселение из поселка Цаган-Усн Черноземельского (ныне Яшкульского) района. Мы - это я, семилетняя девочка, и мама, Сарангова Кермен Убушаевна. Она заведовала начальной школой.

Привезли нас в Исилькульский район Омской области. Село имело странное название - Трудбеженок. Вначале мама не смогла устроиться по специальности, поэтому зарабатывала на пропитание тем, куда пошлют. С нового учебного года помог ей директор школы, принял учителем начальных классов. А директором был немец. Возможно, тоже из высланных.

В соседних селах дети калмыков в школу не ходили, так как бедствовали. Во многих семьях, как и у нас, не было отца. Мама решила побывать в этих селах, познакомиться с положением и выяснить, кому и чем можно помочь. С ней пошла приятельница. Возвращались к ночи. А дело уже зимой было, темнело рано. И на них напали волки.

Отбиваясь от хищников, запалили костер. И дошло до того, что пришлось сжечь и одежду. От волков их успели спасти случайные проезжие. Маму отвезли в больницу. Приятельницу ее родственники отказались отправлять в больницу. Стали лечить дома народными средствами и спасли. Моя мать, доверившаяся больнице, оттуда уже не выбралась. Умерла. Я осталась одна.

Одна, среди чужих людей, в холодном и суровом краю. В Сибири, о существовании которой, живя на родине своих предков, не имела представления.

Так, с восьмилетнего возраста началась моя сиротская жизнь. Некоторое время меня опекала сердобольная женщина-калмычка, но потом отвела в детский приемник. И стали переводить меня из одного детдома в другой, перевозить с одного места в другое. Пока не увезли за многие сотни километров от Исилькуля.

В городе Тара определили в детский дом № 42 имени Зои Космодемьянской. Он на долгие годы заменил мне родной дом, родителей, не по своей воле ушедших из жизни, родственников, которые по злой воле судьбы потеряли нас с матерью. Потребовалось время, прежде чем я отошла от пережитого горя и привязалась сердцем к сверстникам и своему новому дому.

В первое время нередко сказывался языковой барьер. Плохо владея русским языком, на уроке могла говорить только на калмыцком, чем вызывала оживленную реакцию в классе. Даже во время игры не замечала, как переходила на родной язык. Если же кто из сверстников вызывал мое недовольство, то могла обругать его: "Э-э, махн толга...". Это сродни русскому: "Эх, садовая твоя голова". А образной калмыцкой речи учила меня сызмальства тетя Галя, Галина Михайловна Полупанова, жена дяди Эдяша Насунова, двоюродного брата мамы. До выселения я часто и подолгу жила у них.

Но все же в детском доме я стала своим человеком. Мы жили в нужде, нередко недоедали, не было в достатке одежды, обуви, но нас всегда тянуло в наш детский дом. Потому что в нем нас окружали добрые, любящие детей и свою работу люди. Благодаря им мы жили дружно, учились ценить добро и дорожить дружбой. Умели радоваться по поводу удачи друг друга.

Если кому-то перепадали две-три конфетки, то непременно делились с подружками.

Постепенно привыкнув к новой среде, я стала раскованнее, активной во всех делах, детских забавах. Больше походила на мальчишку. При мне всегда были рогатка, которую пускала в ход при первом удобном случае. Была увлечена разными мальчишескими играми, физкультурными занятиями, в которых присутствовала состязательность, борьба за первенство. Поэтому принимала участие в соревнованиях по самым разным видам: бегу, прыжкам, плаванию. Выступала за класс, школу, детский дом. Во многих случаях побеждала. Включали и в районную команду. При выездах за пределы района меня стали выдавать за татарку. Это меня злило, и я стала говорить, что я - калмычка. Не могла взять в толк: почему мне нельзя свободно ездить, оставаясь калмычкой? Чем я отличаюсь от остальных детей?

Когда стала иметь дело с комендатурой, то поняла, что я спецпереселенка и имею ограниченные права. Я стыдилась своего положения и своей национальности. Но не оставляли размышления: "При чем тут национальность? Ведь мои родители ничего плохого не сделали?". Память о погибшем на войне отце и ушедшем на фронт дяде подсказывала, что я должна ими гордиться. Они защищали Родину. Достойным уважения делом занималась до своей смерти и мать. Придя к такому заключению, я успокоилась.

Между тем пришло время расставаться с любимым своим домом. В 1953 году, после окончания семилетки, меня и еще нескольких девочек отвезли в Омск и устроили работать на швейную фабрику "Большевичка". Началась новая жизнь, в которой не было воет питателей, детдомовских друзей и беззаботности. Теперь нужно было жить своим умом. И все же напутствия детдомовских руководителей и воспитателей

продолжали служить опорой. Поэтому воспользовалась возможностью совмещать работу с учебой и поступила в вечерний техникум, стала изучать швейное производство.

В 1954 году, словно в награду за долголетнее мое сиротство, я получила радостную весточку: адрес дяди Эдяша, проживающего в Сургуте. Единственное решение, которое я должна была принять,- это взять отпуск, добиться разрешения комендатуры на поездку к дяде. Именно так я и поступила. Чудесным летним днем, может быть, он был таким только в моем ощущении, я была в объятиях ошалевших от внезапной радости дяди Эдяша и тети Гали, которые отчаялись уже разыскать нас с мамой.

Мы все трое с этого дня возродились, и жизнь обрела, пусть даже под надзором комендатуры, совершенно иной смысл. Моя работа, учеба в техникуме, потом - заочно в институте до возвращения в восстановленную республику были наполнены волнующим чувством: на этом свете я уже не одна.