Николай Эдуардович

ГАССЕЛЬГРЕН

Родился в 1903 году в Петербурге. В 1930 году окончил Ленинградский политехнический институт, получил диплом инженера-строителя.

В 1931—1934 годах — производитель работ, старший инженер, заведующий технической частью и помощник начальника участка в ленинградском отделении «Фундаментстроя», на Урале и Метрострое.

10 августа 1934 года на пароходе «Сясьстрой» по договору приехал на Колыму. Строил дорогу через Утинский перевал, поселок Ягодное, Марчеканский судоремонтный завод (завод № 2) и бензобазу в Магадане.

24 августа 1938 года по клеветническому навету был арестован, но 28 октября 1939 года освобожден. Затем выехал на материк, где трудился по специальности

Участвовал в Великой Отечественной воине. После ее окончания работал в строительных организациях Сахалина В 1966 году вышел на пенсию и уехал в Калугу, где проживает по настоящее время

ПЯТЬ ЛЕТ НА КОЛЫМЕ

В Магадан я приехал в августе 1934 года. Приехал работать по-настоящему, хотя друзья по Метрострою пугали морозами и зэками. Все это я, конечно, вскоре увидел, но сначала были впечатления от строящегося города, от суеты, где даже в выходные дни стучали топоры, визжали пилы, тарахтели трактора и машины. Потом были первые сотни километров Колымской трассы, куда меня (несмотря на возражения, так как я являлся инженером-бетонщиком, а не дорожником) направили начальником 16-й дорожной дистанции Управлиния дорожного строительства Дальстроя (УДС ДС). Подобные участки давались и другим, ответственность за них была очень строгой.

Я строил дорогу через Утинский перевал, что было объявлено сверхсложной задачей, так как руководство Дальстроя во главе с первым директором Эдуардом Петровичем Берзиным считало» что необходимо дать тракторный проезд буквально в считанные

месяцы. В УДС на меня надеялись, говорили: «Ты строил Турксиб, ты прошел Метрострой! Неужели не справишься, подведешь? А чем можем, тем сами поможем!» Последнее выражалось в том,. что мне выделили свыше тысячи человеке, большинство из которых являлись заключенными. Тогда-то я впервые увидел, как работают эти люди. А работали они словно львы, ибо в Дальстрое существовала система зачетов, которая фиксировала выполнение и перевыполнение дневной нормы выработки, количество рабочих часов, отсутствие замечаний, наказаний, наличие поощрений и т. д.,, что быстрее всего вело к досрочному освобождению.

В течение двух с половиной месяцев на Утинском перевале гремели мощные взрывы, было разработано и вытащено более 80 тысяч кубометров мерзлой и скальной породы. Все это делалось несмотря на снежные заносы, лютые ветры и морозы, на вспышки «популярной» в то время болезни — цинги, косившей без разбора вольнонаемных и заключенных. Выживали пившие стланиковый отвар, лучше одевавшиеся и питавшиеся, что больше относилось к ударникам—людям физически сильным, получавшим право на дополнительное снабжение, на так называемые премиальные блюда, что абсолютно исключалось для тех, кто не давал план.

В конечном итоге мы победили. Тракторный проезд был дан в кратчайшие сроки. Э.П. Берзин сам приехал поздравлять наиболее отличившихся. Все его встречали как желанного гостя. Уже тогда можно было говорить об огромном авторитете Эдуарда Петровича. Завоевал же он его своей твердостью, честностью, человечностью. Я не помню даже одного случая, когда бы Э.П. Берзин поступил несправедливо, отказался от своего обещания, хотя и принимал самые жесткие решения по отношению к нарушителям трудовой дисциплины. Он не был мягким, мягкость бы в то время не простили, панибратства между вольнонаемными и заключенными быть не могло, да его и не было.

В октябре 1935 года меня назначили начальником строительства нового поселка — Ягодного, а в начале ноября наградили золотыми часами. Такой же награды среди всех дорожников Колымы удостоились еще четыре человека. Других премировали деньгами, патефонами, отрезами на костюм, импортными ружьями. В числе последних находился заместитель начальника Управления дорожного строительства Дальстроя Иван Васильевич Запорожец. Высокий, стройный, с густой шевелюрой, он, на мой взгляд, полностью оправдывал свою фамилию. В день награждения близко познакомиться с ним не удалось, узнал я его поближе чуть позже, когда Иван Васильевич приехал посмотреть на мою работу. На Колыму И. В. Запорожец, являвшийся до этого заместителем начальника Ленинградского УНКВД, был сослан после убийства С.М. Кирова. Кстати, буквально через некоторое время после упо-

минаемого мною награждения, проходившего в Мяките, его назначили руководителем всего Управления дорожного строительства. Летом 1937 года И. В. Запорожца вызвали в Москву, и с тех пор Ивана Васильевича больше никто не видел. Сейчас я знаю, что его репрессировали, расстреляли по сфабрикованным обвинениям.

Но вернемся к строительству Ягодного. Красивое место с не менее красивым названием! Когда мы приступали к строительству в районе Ягодного, то там еще практически ничего не было, кроме нескольких избушек. Наставления и наметки по строительству в суровых северных условиях мне давал главный инженер УДС Константин Иосифович Станкевич. Он приехал на работу в Дальстрой осенью 1933 года и был более «старым» колымчанином, чем я, а главное — прекрасным специалистом. «Предупреждаю, что как такового генерального плана застройки Ягодного еще нет, — говорил Константин Иосифович.— Придется вам сделать это самим на основе полученных геодезических данных. Получайте рабочие чертежи рубленых зданий, давайте согласуем финансовые вопросы и приступайте к работе».

Для той поры это были, какие ни на есть, но деловые наставления. В условиях первостроительства, когда о многом не мечтали, на многое не надеялись, подобные задачи воспринимались как само собой разумеющееся. Поэтому после разговора с К. И. Станкевичем я, взял геодезические данные, финансовые наметки и засел за составление плана застройки Ягодного. Особенно долго думать не пришлось (точнее—на это мне не отпустили много времени), и вскоре мой «генплан» ушел на согласование в УДС. Одновременно я решал текущие производственные дела: 1) организовывал лесозаготовки, которые находились в 18—20 километрах от проектируемого строительства; 2) подготовлял пуск пилорамы; 3) готовил временную столярную мастерскую для изготовления дверей, оконных рам и место под слесарку, где хотели установить несколько простейших станков; 4) занимался подготовкой временного жилья для прибывающих заключенных, а также — столовой, бани, магазина, гаража. С помощью десятника-заключенного мы установили 10-метровую палатку на двадцать человек, осмотрели питьевые водоемы, наметили подводку электролинии. Когда прибыли люди и пустили пилораму, столярку, то началось возведение рубленых домов. Они были двух-, восьми- и щестнадцатиквартирные. Чтобы предупредить промерзание от холодов, мы их старались утеплить, для чего настилали двойной пол, обшивали стены досками, оборудовали чердаки, проводили внутреннюю штукатурку стен и потолков. Рабочие-заключенные проявляли инициативу, вносили дельные предложения, которые фиксировались, заносились им в актив, как и все прочее, характеризующее работу, Тогда уже разворачивалось стахановское движение, дававшее до-

полнительные льготы. Получить их, сократить срок заключения стремились почти все лагерники. Отдельные бригады заключенных-, плотников давали до 300 процентов дневной выработки.

При строительстве зданий в Ягодном мы также проводили антисептирование всех деревянных конструкций. Для этого применяли 3-процентный раствор фтористого натрия и 10-процентный — смеси фтористого натрия и фтористого аммония. Подобные мероприятия вызывали одобрение И. В. Запорожца и К. И. Станкевича, которые были частыми гостями строительства Ягодного. Посещая стройку, они внимательно ко всему присматривались, но не делали каких-либо разносов, а наоборот, подбадривали нас, поощряли, что способствовало успешному строительству, давало возможность и заключенным хоть немного почувствовать себя людьми.

Так вот прошли осень и зима, наступила весна 1936 года. Не помню, по чьей рекомендации, но меня перевели в Магадан. Там с весны 1936 года я стал возглавлять участок строительства завода № 2, который возводился в поселке Марчекан, примыкающем к бухте Нагаева. Поселок был совсем небольшой. Рассказывали, что там будто бы хотели обосноваться японские рыбаки, даже пытались возвести какие-то постройки, однако им это почему-то не удалось. А вот строительство завода в Марчекане, как и ранее дороги через Утинский перевал, было очень трудоемким и сложным делом. Об этом опять же неоднократно говорил Э.П. Берзин, который приезжал сюда и даже приходил пешком по берегу Нагаевской бухты.

Свои доводы Эдуард Петрович в первую очередь базировал на том, что промышленные объекты будущего завода возводились на отсыпной площадке, непосредственно отвоеванной у моря. Мешали постоянные приливы и отливы, которые вызывали оползни пород, заливали водой фундаменты возводимых зданий. Часто из-за этого строительство «топталось на месте». Все фундаменты под цеха (за редким исключением) делались исключительно на забивных и набивных бетонных и железобетонных сваях. Это во многом страховало, гарантировало прочность сооружений.

В основе организации работ на строительстве завода № 2 лежала бригадная система, куда было вовлечено не менее 350 человек, в большинстве своем заключенных. Имелись следующие бригады: плотников, столяров, бетонщиков, каменщиков, маляров, штукатуров, сантехников, взрывников и подсобных рабочих. Они работали слаженно, продуктивно, даже частично перейдя на хозрасчет. Стахановское движение по Магадану уже набирало силу, и у меня на строительстве имелось процентов 35 стахановцев. Так, на заготовке металлических ферм, на опалубке бетонных и железобетонных конструкций работала стахановская бригада плотников, руководимая Горшковым. Другая бригада, которую воз-

главлял Сергеев, рубила ряжи, устраивала шпунт вокруг котлованов. Норма ее выработки была довольно высокой. Помню еще стахановскую бригаду Иванова. Она трудилась на самых сложных работах, которые, как правило, выполняла досрочно. Желая ускорить строительство, начальство по-прежнему опиралось на систему зачетов для заключенных. Это было универсальным стимулом. Иного тогда никто не придумал, да, наверно, и не хотел. Нормы выработки, однако, в период стахановского движения несколько раз менялись (в сторону увеличения), что, конечно, усложняло получение зачетов. Кстати, председателем комиссии по зачетам на строительстве завода № 2 был я сам.

Со всеми трудностями в конечном итоге мы справлялись, хотя, кроме уже упоминавшихся ряжей (деревянных причалов, ячейки которых заполнялись камнями), построили и таксе гидротехническое сооружение, как соединительный мол.

Одновременно продолжал строиться и Магадан. Открылись в нем парк, стадион, кино, театр. «Если бы убрать лагеря и заключенных,— неоднократно думал я,— то Магадан был бы похож на обыкновенный город...» Если бы... Но были и лагеря, и колючая проволока, и заключенные. Была и обстановка подозрительности, поисков «саботажников», вредителей. Все это проникало в строящийся город, расползалось по нему, как паутина.

Мне довелось испытать это самому уже в конце 1936 года, когда вместе с еще двумя работниками строительства завода № 2 я был обвинен в занижении нормы выработки, в «послаблениях» заключенным. Об этом долгое время напоминал документ, в котором говорилось следующее: «Постановление 1936 года, декабря 22 дня... В течение апреля—июня месяца 1936 года на строительстве завода № 2 и заготовках стройматериалов было применено занижение нормы выработки, чтобы показать высокую производительность труда и в связи с этим большее количество стахановцев. Материалами следствия установлено, что обвиняемые Шарыгин, исполнял обязанности техника стройучастка, Гассельгрен, работал по строительству производственных цехов завода, и Кривозубов, руководил стройплощадкой № 1,—получили установленные нормы выработки, но их не применяли... В результате этого нанесли материальный ущерб государству, переплатив рабочим больше восьми тысяч рублей... Обвинительное Заключение утвердить, дело направить для рассмотрения в нарсуд Нагаево-Магаданского района».

Трудно сказать, кто тогда пытался меня вместе с Александром Николаевичем Шарыгиным и Иваном Николаевичем Кривозубовым (он, кстати говоря, был заключенным) толкнуть на скамью подсудимых, но думаю, что это были так называемые «доброжелатели», борцы с хищениями и приписками, но не настоящие, а

мнимые, старавшиеся оклеветать, представить нас «врагами народа». Однако они просчитались. В конце января 1937 года нарсуд Нагаево-Магаданского района рассмотрел наше «дело» и прекратил его «за недоказанностью состава преступления». Я же после завершения работ на Марчекане был назначен руководителем строительства крупной бензобазы в районе самого Магадана. Она включала в себя сооружение насосной станции в морском порту, проводку от него бензопровода длиной в несколько километров, а затем и возведение самих бензобаков.

Сроки строительства бензобазы, как и ранее, были сокращены. Однако при Э. П. Берзине мы сумели справиться только с половиной задания. В декабре 1937 года он выехал в отпуск. Я хотел продолжать работать на Колыме, даже заключил новый трудовой договор в учетно-распределительном отделе (УРО) Дальстроя с полковником С. А. Комаровым, пришедшим на смену всем известному соратнику Эдуарда Петровича — А. Н. Майсурадзе (он тогда также отдыхал на материке). Вскоре мы узнали, что Э. П. Берзин арестован как «враг народа». Властителем Колымы стал приехавший ему на смену начальник Дальстроя старший майор госбезопасности К. А. Павлов. Весь 1938 год в Магадане и далее по трассе происходили массовые аресты, репрессировали почти всех, кто работал с Э. П. Берзиным. За решеткой или в лагерях оказались начальник Мортрана Дальстроя, руководители заводов, ряд учителей, врачей, геологов, местных жителей. Разговоры об этом шли изо дня в день.

С открытием навигации стали привозить новых «политических». Появились они и на строительстве бензобазы. Как-то однажды я подошел к землекопу-заключенному. Он был вооружен кайлом, клином и лопатой. Несмотря на такое солидное «вооружение» выглядел худым и усталым. О нем я уже кое-что знал и спросил: «Почему у тебя выработка мала? Ведь из-за этого ты останешься без хлеба. А если останешься без хлеба, то вскоре совсем ослабнешь и погибнешь». «Я с детства не знал, что такое физический труд,— ответил заключенный.— Работал ради науки, стал профессором, привезен из Ленинграда как «враг народа». Помочь мне ничем не сможете, ведь у меня не «бытовая статья». Последние слова надолго запали в душу. Тогда в тюрьму уже попали руководители строительных и снабженческих организаций, к которым имел отношение и я. Но меня не арестовывали. На строительство бензобазы приезжал сам К.А. Павлов, кричал, обвинял за медлительность (Э.П. Берзин до этого только благодарил), торопил, грозился наказать. И так несколько раз. Кое-кто говорил, что меня не арестовывают потому, что я являюсь неплохим специалистом, что без меня навряд ли кто справится со строительством бензобазы. Я в ответ на такие суждения всегда скептически улыбал-

ся. Но, наверно, так и было, потому что когда летом 1938 года мы наконец построили бензобазу, то мне сказали, что дадут время отдохнуть, а затем... арестовали. Было это 24 августа 1938 года, и с этого дня потянулось мое заключение, составившее в общей сложности 14 месяцев и 5 дней.

Находился я в Магаданской внутренней тюрьме или, как тогда говорили,— в «доме Васькова», ибо возведение этого на вид небольшого, но вместительного здания принадлежало одному из начальников колымских лагерей (возможно, даже первому), который носил упомянутую фамилию. Что происходило в 1938—1939 годах за его стенами, трудно передать, да и вспоминать очень тяжело. Сколько лет я просыпался ночами в холодном поту, когда что-либо снилось из того времени. А сниться было чему! Например, самое первое время после ареста. Тогда меня втолкнули в переполненную камеру № 4. В ней находилось человек 50—60— такая теснота, что даже повернуться было трудно. Первые 3—4 недели я в основном только дремал, так как находился в каком-то полузабытьи. Потом Меня стали вызывать на допросы. Заставляли стоять по нескольку десятков часов подряд. Так продолжалось в течение нескольких дней. Когда я падал (а это происходило не раз), то меня вновь поднимали, я снова падал, терял сознание, испытывал чувство какого-то надвигающегося ужаса. После таких «тренировок» предъявили обвинение, что я будто бы стремился стать «секретарем японского посольства». Это я-то, который не знал ни японского языка и ни разу не был не только в Японии, но и вообще за границей! Следователь же Ханаев, который меня допрашивал, говорил об обвинении на полном серьезе. Конечно, признаться в таком было полным абсурдом. Я как мог доказывал Ханаеву, что все предъявленное мне .не соответствует действительности. В конечном итоге он не стал настаивать на «окончательном признании», а перешел на уточнение разных деталей моей дальстроевской и додальстроевской работы. Возможно, хотел подцепить на чем-то другом или выявить «компрометирующие связи».

За время содержания в тюрьме мне довелось перезнакомиться с рядом людей, среди которых хотел бы выделить известного геолога, соратника Ю.А. Билибина (о нем я узнал подробнее после возвращения на волю) Дмитрия Владимировича Вознесенского и члена отделения Дальневосточного крайсуда по Колымскому району Михаила Исааковича Державна. О первом я еще слышал до ареста, так как он работал главным геологом Северного горнопромышленного управления с центром в Хатыннахе, а вот фамилию второго услышал только в тюрьме. Вместе мы находились довольно продолжительное время, поведать друг другу успели многое.

Самым первым из нас (судя по рассказам) был арестован

М. И. Державец — еще в начале 1938 года. Дмитрия Владимировича арестовали ближе к лету, а меня, Как я уже писал, 24 августа того же года. Дмитрия Владимировича обвиняли во вредительстве, несколько раз возили в районы приисков, где считали, что он утаивал большие запасы золота, в то же время эксплуатировал месторождения с небольшим содержанием металла. М. И. Державцу инкриминировали участие в фальсификации судебных дел, необъективность, покровительство «троцкистам», «врагам народа». Говорили, что он будто бы за деньги добивался освобождения от наказаний, переквалифицировал с одной на другую статью. Но могло ли это быть только в его компетенции?

Находясь в одной камере, мы вели себя очень осторожно. Уже было известно, что работают «подсадные утки», что следователи специально внедряют своих осведомителей, чтобы знать, что творится, в тюрьме, кто, чем дышит. Запрещалось перестукивание с соседними камерами. Если кого засекали, то сразу наказывали:

лишали горячей баланды, пайки хлеба, помещали в одиночную, слабо освещаемую камеру. Бывало и хуже. Это когда уводили и засовывали в каменную нишу, где можно было держаться только в одном положении, никуда не сдвинуться, если только не потерять сознание.

Бывали и имитации расстрела. Многие прошли через это, в том числе и я. Следователи были заранее уверены в нашей виновности, сами фабриковали «дела», поэтому стремились сломать морально и физически, любыми способами добиться нужных им признаний. Мы держались как могли, а осенью 1939 года я раньше, чем Д.В. Вознесенский и М.И. Державец, был освобожден из тюрьмы. Помню точное число: 28 октября. Тогда усиленно ходили слухи, что старое руководство УНКВД по Дальстрою арестовано, а на его место пришли более «гуманные», «понимающие» люди. Они, мол, разберутся, накажут виновных, а невиновных отпустят. В какой-то мере так, наверно, и было. Но сколько уже до этого было забито во время так называемого следствия, сколько умерло в тюремной больнице или расстреляно невиновных. Не забыть мне и тех, кто покончил жизнь самоубийством, повесившись в камере или разбив голову о каменную стену. Страшно об этом думать. Однако думается. Думается вопреки здравому смыслу. Поэтому и хочется рассказать, как все было...

Освободившись из тюрьмы и немного оправившись, я обратился в отдел кадров Дальстроя (было это уже в начале декабря 1939 года): решил поработать по своей специальности. На душе кошки скребли, многое не нравилось, но уж очень хотелось еще послужить Колыме, применить свои молодые силы, знания и опыт. За 1934—1938 годы я также кое-чему научился на трассе, в Магадане, мог обучать других, вновь приезжающих специалистов.

Кстати, тогда уже не было К.А. Павлова. Говорили, что он заболел, вывезен на материк. На его место прибыл комиссар госбезопасности 3-го ранга И.Ф. Никишов. Однако поработать под его началом мне не удалось. Когда в своем заявлении я написал, что прошу «восстановить меня на прежнем предприятии, где желаю продолжить работу», то получил отрицательный ответ.

Пришлось покинуть Колыму и уехать в Ленинград. Уже после окончания Великой Отечественной войны вновь просился в Даль-строй. Все это было при том же И.Ф. Никишове, весной 1947 года. Но и тогда мне отказали. Мечты о работе на Колыме пришлось оставить навсегда. Вот только вспоминать мне ее никто не может запретить.

Калуга

Январь 1989 — октябрь 1990 г.