Я родилась в Норильске и прожила в нем до пятнадцати лет. Уехала в Москву и долго не могла к ней привыкнуть — ночами мне снился заполярный город...

С Норильском связана история нашей семьи. В 1938 г. моего отца Владимира Львовича Гарфункеля после Тайшетского лагеря привезли в Норильлаг, где условия были получше. Отец говорил, что ему все время везло: дали маленький срок — 5 лет за недонесение на врага народа, это был его друг. Кроме того, маму даже не арестовали, всего-навсего выгнали с работы.

Отец написал маме: ради дочери (это моя старшая сестра) ты должна быть свободна от меня. Мама этой свободы не приняла, а везде хлопотала за мужа. По обычаям того времени, родители свой брак в загсе не зарегистрировали, это считалось мещанством. И благоразумные следователи, знакомые советовали маме помалкивать, чтоб неприятностей было поменьше. Ей даже хорошую работу предлагали — мама в совершенстве знала немецкий язык. Но она всем говорила твердое «нет» и добивалась, чтоб у нее для мужа взяли посылку, письмо...

Наконец и ей повезло — после долгих мытарств взяли на работу учителем в школу. Мама с сестрой страшно голодали. Многие не понимали, чего ради она, интересная женщина из потомственного дворянского рода Поляковых, приносит себя в жертву некрасивому еврею из простой семьи, который даже ниже ее ростом.

А мама и папа очень любили друг друга всю свою жизнь. И отсутствие отметки в паспорте совершен-

но не влияло на их отношения. Когда в 1947 г. в Норильске родилась я, отцу в роддоме сказали:

— Что же в метрике вашей дочери в графе «отец» будет стоять прочерк?

Вот тут отец задумался, сам сходил в Норильский загс (тогда его, занимавшего большой пост на комбинате, уже знали все), «сам с собой» расписался (мама в этой процедуре не участвовала) и принес свидетельство о браке 5 февраля 1947 г., хотя фактически документ должен был датироваться 1932 г. Рассказывали, как он пришел в роддом и демонстративно помахал бумажкой...

Мне кажется, что Владимир Львович Гарфункель всю жизнь исповедовал неписаные правила политзэков. Когда друг отца Леон Агасиевич Айвазов упал в голодный обморок, отец отдал ему свою пайку хлеба. Папа рассказывал, что Айвазов тогда был очень худой. В те же годы и ему самому после обморожения ног другой зэк отдал свои валенки. Причем валенки первого срока, как подчеркнул отец, — значит, почти новые... Вот так товарищи по несчастью спасали друг друга...

Несправедливое наказание не озлобило отца. Когда в 1955 г. его реабилитировали, он тут же вступил в партию. Он был убежденным коммунистом и считал, что сам он пострадал по ошибке. Работал он неистово, не щадя себя, — так работали многие. Недаром вчерашние политзэки становились руководителями комбината. Например, Леон Агасиевич Айвазов дослужился до главного бухгалтера комбината, отец был заместителем начальника управления строительства.

Отец освободился первым — Айвазов еще сидел. При каждой возможности он подкармливал друга.

Помню слова отца: «Просить о помощи всегда трудно, надо стараться помочь человеку до того, как он собрался сделать это». Так поступал мой

отец, так поступал Айвазов, так поступали люди их поколения, хлебнувшие лиха в Норильске. Само это слово «Норильск» было паролем для многих. К нему многие обращались — он никогда никому не отказывал. Отец видел у него блокнот, густо исписанный: устроить в больницу, билет на поезд, помочь устроиться на работу...

А трудилось поколение моего отца буквально с утра до ночи. Уже поздно даже для ужина, а отец поест и снова на работу. Так было в Норильске, так было в Москве, когда он был директором деревообрабатывающего комбината. Страх так работать не заставит — надо только хотеть этого самому.

Отец считал, что в Норильске люди честнее, добросовестнее, добрее. А я думаю, что люди на добро отвечали ему добром. Когда его провожали к поезду на Дудинку, многие прохожие спрашивали: митинг? Такая толпа пришла провожать Владимира Львовича Гарфункеля. Кое-кто провожал его до самого теплохода... Не зря он так долго откладывал свой отъезд из Норильска, которому отдал 25 лет своей жизни. Он долго привыкал жить без города, в котором переплелись его личные несчастье и счастье. Его долго звали вернуться на работу в Заполярье, но здоровье уже не позволяло ему жить на Крайнем Севере.

Владимир Львович Гарфункель полгода не дожил до золотой свадьбы, он умер от очередного инфаркта в 1981 г. Мама говорила, что это был запоздалый выстрел из Норильлага. До последнего дня у родителей были самые нежные отношения. Когда папа лежал в больнице, а мама в какой-то день не могла прийти, она писала отцу письмо в запечатанном конверте и посылала его с нами. Он обязательно отвечал ей. Они читали листки как влюбленные, никому не показывая. И однажды я все-таки спросила у мамы:

— О чем так много можно писать друг другу, не видевшись день-другой?

И мама ответила:

— Мы прожили трудную жизнь, и нам есть что вспомнить. Отец написал, что нам часто везло, но самое большое везение: у нас хорошие дети.

Мое детство, школьная жизнь прошли в Норильске — это были счастливые, интересные годы. Хотя сейчас я понимаю: нас держали в строгости. Капроновые чулки, большие банты, часы даже старшеклассницам не разрешалось носить. Никто нигде не курил в школе... Помню свою первую учительницу Анну Владимировну — сколько в ней было тепла! Она всегда старалась чем-то порадовать бедных, ведь большинство жили в балках, бараках и были детьми зэков. И ведь мы никогда, даже на словах, не отделяли их от себя, как, например, это делают сегодня по отношению к кавказцам...

Конечно, я видела колонны заключенных, но это была обыденность. Помню восстание 1953 г. Впрочем, нас тогда не пустили в школу — занятия отменили. Но не так, когда объявляли актировку из-за мороза или пурги, когда мы высыпали во двор или дружно шли в кино. В те дни мы сидели дома.

Я знала, что мой отец сидел. Из этого не делали тайны, но этого и не стыдился никто. Это не мешало мне свято верить в комсомол. Тогда не принимали всех подряд, а только действительно лучших. Мы долго готовились к этому событию, много читали. Отказ в приеме был бы настоящей трагедией, позором для меня. Я так волновалась, когда пришла на заседание в горком комсомола!

—      Назовите фамилию, имя.

Назвала.

— А, это дочь Гарфункеля! — сказал кто-то. — Иди и будь похожа на своего отца.

Мне не задали ни одного вопроса. Помню, как я больше стеснялась, чем радовалась появившемуся в доме телевизору. По средам,

субботам и воскресеньям «на телевизор» ко мне приходили дети — в эти дни работала местная телестудия. Показывали фильмы, журнал «Новости дня», беседы с руководством комбината. Первым диктором была Зинаида Стегний.

Однажды я тоже принимала участие в телепередаче. Клара Михайловна Федирко заведовала библиотекой окружкома профсоюза. Я часто ходила в библиотеку — не только брала книги, но и участвовала в конференциях, конкурсах. Кларе Михайловне было тогда 27 лет, а мне — 15. Она приметила меня и давала читать толстые журналы «Юность», «Новый мир», а также Ремарка, Хемингуэя... Мы тогда читали взахлеб!

И вот Клару Михайловну и нас, читателей, пригласили на телевидение, чтобы рассказать об игре «Путешествие в завтра». Мы писали сочинение о будущем Норильска, отвечали на вопросы. Я заняла второе место. В павильоне телестудии устроили для нас настоящую репетицию: куда смотреть, где стоять, о чем говорить. Главное было — уложиться в отведенное время. Не помню, чтоб я волновалась. Только оказалось, смотрела-то не туда — в сторону, а не на телезрителей. И подсказать, переделать что-то было нельзя — тогда на телевидении был только живой эфир.

В детстве я любила ходить к отцу на работу — крутила селектор, самую большую диковинку, промокала пресс-папье бумаги. Однажды пришла, а отец на совещании. Чтоб не скучать, попросила проходившего работника купить мне пирожное в буфете: «Мой папа — Гарфункель, вот придет с совещания и заплатит». Мою просьбу выполнили. Но как же был потрясен мой отец «низшей степенью моего падения»! Мы прошлись с ним по всем кабинетам, и я не узнала своего благодетеля. А его или не было, или он не сознался... Это был последний раз, когда я была у отца на работе.

Еще был случай, когда отец дал мне урок на всю жизнь. Я очень часто болела, и потому зимой поверх шапки мне повязывали платок. Можно представить, как я ненавидела его и стыдилась в нем ходить: как-то взяла и выбросила платок в сугроб и пришла в школу как все. Пришла домой без платка. Мама заволновалась, побежала в школу. Подозрение пало на уборщицу, та плакала... А весной дворничиха принесла платок, который открылся после таяния снега. Отец два месяца меня не просто не замечал, а обходил как пустое место. Только одно сказал: «Подставлять людей — самое последнее дело». Тогда мне было 8 лет. Уже 20 лет отца нет в живых, а этот урок я и теперь помню.

Отец всегда разделял Сталина и партию. Когда Сталин умер, у пострадавших от репрессий прибавилось сил и надежд. Айвазов так плясал с кинжалом в руках, от радости вопя: «Наконец-то подох!» — что его еле остановили... Еще в Норильлаге отец с Айвазовым были уверены, что именно Сталин погубил Кирова, Орджоникидзе-После XX съезда отец запоем читал газеты, Солженицына, Булгакова... Он не всегда соглашался с Солженицыным. Вернее, отец считал, что надо написать и о том хорошем, что было в ГУЛАГе: разве еще где-то можно было встретить столько умных, интересных и светлых людей, какие были в Норильлаге? Ведь это они задали тон в общении людей, а главное — обеспечили творческий и технический прорыв при строительстве и развитии комбината... А какие должности занимали бывшие зэки потом! И никто не загордился, не отгородился от простых людей...