ГРИГОРИЙ ГАНЯЕВ

ПОВЕЗЛО: НЕ РАССТРЕЛЯЛИ

Наверное, это звучит нелепо, но я почувствовал себя счастливым человеком, когда узнал, что мне придется провести 10 лет в лагерях для заключенных...

Было это так. С конца 1940 года я проходил срочную воинскую службу в 14-й танковой дивизии. А поскольку до службы работал шофером, то и тут был водителем колесных машин, а конкретно возил на «эмке» дивизионное начальство.

22 июня 1941 года началась война. В несколько дней дивизия была приведена в полную боевую готовность. Всем

выдали оружие, боеприпасы, фронтовой паек. Танки погрузили на платформы и отправили до Москвы, откуда по Белорусской железной дороге — на фронт. Колесные машины поехали своим ходом по шоссейной дороге Москва — Минск, сначала до Смоленска, потом до Витебска, где в лесу мы ждали, пока подойдут наши танки. Вместе с ними и двинулись потом на реку Березину. Было это 3 июля.

Вечером 4 июля наша артиллерия начала обстрел по врагу и вела его всю ночь, а на рассвете в наступление пошли танки. Но только вышли они из лесу на открытое место — налетели фашистские самолеты и почти вся техника была разбита. Но поле боя был брошен полк пехоты, но и его «покрошили» с самолетов. А еще через несколько часов немцы перешли в наступление. Какое-то время наши войска еще держали оборону, а потом началось отступление мелкими частями. Бомбили нас беспрерывно. Горели танки, взрывались автомашины, гибли люди. С огромным трудом тем, кто остался в живых, удалось переправиться через Западную Двину и переправить технику, раненых.

Через несколько недель мне удалось добраться до штаба своей дивизии. В штабе — располагался он в палатке — из командного состава никого не было, только дневальный дежурил. Мы покурили, и я собрался пойти вздремнуть в машине, от усталости и бессонницы уже с ног валился, когда подошли замполит Карамблит и старшина Чернов.

— Ты, что ли, Ганяев? Рассказывай, где был.

Я рассказал, как попал под бомбежку и потом отстал от штаба.

— А наши самолеты не прикрывали, что ли?— спрашивает Чернов.

— Какие там самолеты! Ни одного не было видно.

— Ладно, иди.

Добрался я до своей машины и пристроился на сидении поспать. Лежу, уснул, наверное, потому что разбудил меня дневальный по штабу дивизии, говорит: иди, там тебя человек зовет.

Пришел в штаб. Сидит какой-то мужчина в военной форме, но без погон.

— Ну, как повоевал?— спрашивает.

Рассказал и ему, как пробивался, как бомбили нас с воздуха.

— И что же ты, Ганяев, много немецких самолетов видел?

— Много. Как галки летают.

— А наших самолетов не было?

— Не было.

— Так-так.

И тут он по столу как стукнет кулаком:

— А ты знаешь, что сейчас война идет, что ж ты агитацию ведешь за врага, понижаешь мощь Красной Армии!

— Ничего я не понижаю, что видел,— то и сказал, сами же спрашивали.

— А кто у тебя еще спрашивал?

— Разговаривал я только с замполитом и старшиной Черновым.

— Им то же самое говорил?

— То же самое.

— Ну, все ясно.

И он открывает планшет, достает ордер на арест и пишет: «понижал мощь Красной Армии среди младшего комсостава и бойцов, восхвалял немецкую технику, и в особенности самолеты». Так и в приговоре потом будет записано.

— Распишись.

Я от подписи отказался, а он хитро так усмехнулся: ничего, мол, и так сойдет.

За мной пришли два бойца, оборвали с меня петлицы, забрали ремень и отвели в лес. Шли мы недолго, привели меня к какой-то яме, над которой был сделан накат из бревен, сверху заваленный землей. Затолкали туда. Огляделся, а там уже были люди. Оказалось, кроме меня, в яме сидело еще 26 человек, такие же, как и я,— без петлиц и ремней.

— У тебя какая статья?— спросил меня кто-то.

— Не знаю, я первый раз...

— А за что?

Я говорю: написали восхваление немецкой техники.

— Это 58, пункт 10, часть 2 тебе будет. У меня тоже такая.

— И у меня. И у меня,— раздалось еще несколько голосов.

— А что вам дали?

— Расстрел.

Тут только я испугался. В голове каша какая-то: то отчаяние накатит, то сам себя успокаиваю: не может быть, разберутся.

В яме мы сидели несколько дней. Один, я по разговору понял, что он подполковник, член партии, написал Сталину письмо. Ответа, конечно, не получил. Думаю, не дошло до Сталина письмо. Да и дошло бы, как я понял позже, ничего бы для него не изменилось.

1 августа за мной пришли. Я не знал, куда меня ведут, и всю дорогу думал о том, что, наверное, сейчас расстреляют, это мои последние минуты жизни. О том, что прежде меня еще судить должны, я почему-то тогда не подумал. Но вели меня судить.

Судил меня военный трибунал 7-го мехкорпуса прямо в лесу, на поляне. Было тихо и солнечно, когда прозвучали слова приговора: «...к высшей мере наказания — расстрелу». В груди у меня дернулось, в глазах помутилось, я перестал видеть, как будто ослеп. Внутри — полная пустота, ни одной мысли, ни одного чувства. Не помню даже, как вели меня назад, в яму.

Расстрел начался 3 августа. С самого утра вызывали по два человека и увозили в полуторке — это я понял по гулу мотора. Сначала нас осталось 25.., потом 23.., 21.., 19... Машина отъезжала, снова приезжала. Я понимал: сейчас назовут мою фамилию, но мне уже было безразлично. Из меня словно все внутренности вынули. Я ждал смерти..

И вот нас осталось двое. Подъехала и остановилась машина. За нами! В яму спустился комендант нашей тюрьмы, мы поднялись. Комендант открыл свою полевую сумку, вытащил какую-то бумагу и говорит: «Распишитесь. Ганяев, тебе прокурор заменил расстрел десятью годами плюс пять поражения».

В каком-то невменяемом стоянии я расписался, еще не веря, что это происходит на самом деле. Так до сегодняшнего дня для меня и осталось загадкой, почему же всех расстреляли, а нас, двоих,— нет.

Нас вывели, посадили в машину, рядом два бойца с автоматами, сам комендант сел в кабину, и повезли в Вязьму, в тюрьму. Везут, а я не верю, все равно не верю, что буду жить.

И только много лет спустя я понял: в ад попадают не только мертвые.

4 августа 1941 года всех, кто сидел в вяземской тюрьме, переправили на грузовиках в Медынь. Там нас посадили в «столыпинские» вагоны и повезли, а куда — мы не знали. Ехали долго. Кормили одной килькой, воды не давали, только изредка. Еще реже приносили хлеб. По дороге много заключенных умирало. Привезли в Уфу, и всех живых вывели и отправили в тюрьму.

У меня сильно заболел желудок, и я попал в тюремную больницу. Лежал там десять дней, ничего не ел и уже не поднимался с койки. Когда пришел врач — это была женщина,— медсестра сказала ей, что я «дошел».

— Ладно, — сказала врач, — сделайте ему еще один укол, и пусть будет, как будет, может, не умрет.

Мне сделали укол, и я заснул, а, проснувшись, почувствовал себя лучше. После того как выжил, меня перевели в камеру, а через две недели отправили на работу. Сначала мы копали траншеи — по Уфе тогда вели телефон, а потом из зеков организовали бригаду по ремонту трофейных автомашин, приходивших в Уфу. Трофейные машины приходили разбитые, мы из трех едва одну только и могли собрать. Работа эта напоминала о фронте, на котором я был-то меньше месяца. Было обидно, ведь мог бы еще воевать, как и трое моих братьев.

В нашей бригаде был один зек из блатных — Токарев. До конца срока ему оставалось три месяца, и после освобождения его, наверное, отправили бы на фронт. Но Токарев на фронт не хотел, поэтому устроил побег, чтобы его поймали и добавили еще срок.

Из-за этого побега нашу бригаду расформировали, и меня отправили этапом в другой лагерь. Попал я теперь в деревню Черный Сточинск на Урале. Богатая была деревня, все дома железом крыты, занавески на окнах. В центре — церковь, но без колоколов и креста. В эту церковь нас и поселили. Там уже были нары сделаны — в четыре этажа. Нас привезли сюда весной и заставили рыть землянки, строить зону. Сами же ее и обносили колючей проволокой.

Что меня больше всего поражает, когда я вспоминаю то время,— безропотность, с которой мы всю эту жизнь принимали. Не все конечно. Был у нас Иван Ремеженко из Московской пролетарской дивизии. Вместе с одним поляком, Буциком, они сбежали. За ними была погоня с собаками, но поляку удалось как-то скрыться. Ремеженко догнали, стреляли в него, травили собаками и вернули в зону. Бросили его нам напоказ и сказали, что если кто-то попытается бежать, его ждет такая же участь. Потом беглеца уволокли куда-то и добили.

Построили мы для страдальцев, как сами, зону, и нас снова отправили на этап. Не всех, конечно,— из 300 заключенных осталось в живых только 150, остальные умерли, и их тут же, возле деревни, зарыли в землю.

Пригнали нас в Красноуральск, на медные рудники. Здесь мне очень сильно повезло. Обратил на меня внимание один вольный, бурильщик — у нас тогда смешанные бригады были из вольных и заключенных. Так вот, научил он меня бурить. Бурильный молоток весил 17 килограммов, мы голодали, и я его еле поднимал. А тут еще бурить надо до

двух метров глубиной. Но я старался, понимал, если освою это дело, буду получать кило двести хлеба — это же целое богатство.

Вольные к нам относились хорошо, жалели и иногда подкармливали картошкой. Жить можно было, но вот что произошло. Бригаду (было в ней человек 25—30) обычно на работу и с работы вели четыре конвоирующих с собаками. Один из них всегда над нами, заключенными, издевался. Если замечал, что в колонне между собой кто-то переговаривался, кричал, чтоб прекратили разговоры, а потом заводил в огромную лужу и приказывал ложиться, стрелял на уровне головы. И так не один раз.

Я однажды не выдержал и говорю:

— Это же издевательство над людьми.

А он мне:

— Издевательство, говоришь? Ты, видать, не знаешь, что такое издевательство...

Пришли в зону, и меня повели бить. Били по голове, в грудь. А когда упал, стали бить палкой по пяткам, пока не отнялись ноги. Меня отволокли в изолятор и в течение трех дней не давали есть. Ноги мне парализовало, и я не поднимался. Потом потихоньку отпустило, но ноги очень долго болели. Иногда и сейчас болят. Из изолятора меня перевели в больницу. Таких, как я, там уже было много, многих били. Лежал я долго — месяца полтора, а потом снова — на этап.

Сначала попал я в Ивдельлаг, на севере Урала. Но в этом лагере почему-то меня держать не стали и месяца через два с небольшим этапом отправили в Свердловск, в колонию, которая была неподалеку от завода Уралмаш. На заводе и работали — в цеху, где отливали цилиндры для самолетов. Так вот по горькой иронии жизни оказался опять связан с самолетами, из-за которых и был приговорен к смертной казни.

В 1944 году собрали большой этап и отправили на лесоповал в Горьковскую область. В этапе у нас был один чох, Ян, отбывавший срок за незаконный переход границы. Когда в Чехословакии начались аресты коммунистов, а он был членом партии, Ян решил перебежать в Советский Союз, чтобы попросить в ВКП(б) убежища. Но вместо убежища ему дали шесть лет. На этапе его ограбили, забрали одежду. Я понял, чьих рук это дело, и подхожу к тому зеку.

— Отдай Янке барахло, что ж ты, гад, сделал, ты же не урка, ты же, как и я, с фронта посажен, зачем же ты человека обидел?

— Ладно тебе, его на хлеб обменять можно или даже на махорку, не отдам.

— Отдашь,— говорю, и ударил его по голове, забрал всю одежду и отдал Яну.

Привезли нас в Буреполом, и я решил не ходить на работу. А чего ходить, все равно подыхать. На рудниках я честно работал, а надо мной издевались.

После развода на работу пришли в барак комендант и начальник лагеря. Комендант на меня показывает:

— Этот не хочет работать.

Начальник лагеря и говорит:

— Посадить этого мерзавца в изолятор. Не пойдешь на работу, я тебя сгною.

Посадили меня в изолятор — яму в земле. Ян узнал, что я там сижу, и стал тихонько меня подкармливать. Сидел я в яме, пока не приехал оперуполномоченный из Горького. Меня выпустили и сделали бригадиром доходяг — это такие, кто уже работать не мог или не хотел. Бригада шалая была, и лишний раз нас в лесу не проверяли — люди уже дошли в своих страданиях до того, что и зарубить могли. Я как бригадир приписывал им лишнее, а когда нашли приписку — 800 кубов, меня сняли и отправили на асфальтитовый рудник в Коми.

Шел 1946 год, шестой год моего скитания по лагерям. Здесь я задержался дольше всего. Начальником рудника был капитан Мамонтов. Он узнал, что я шоферил когда-то, и вызывал иногда везти его в Ухтокомбинат, в город.

В 1947 году Мамонтов приказал меня расконвоировать. Расконвоирование мое заключалось в том, что, как и остальные заключенные, жил я за проволокой, в зоне, но зато на работу мог ходить без конвоя. Тут я уже почувствовал себя вольно. Это ведь дороже всего на свете — хоть кусочек, но воли. Первое время, правда, никак не мог привыкнуть. Выйду из зоны и оглядываюсь, не идет ли за мной кто сзади.

Братья мои, Семен и Павлик, погибли на войне, еще один брат Василий с форнта вернулся, но весь израненный. Об этом я узнал еще в Буреполоме из письма матери. Она тогда писала: хочется приехать к тебе, сынок, но не могу, не хожу уже, ноги отнялись да и ослепла. В сорок шестом, уже на Руднике, получил я известие, что мама моя умерла.

На Руднике работал я днем и ночью. Днем бурильщиком, а ночью на машине возил дрова для электростанции.

4 апреля 1951 года меня освободили на четыре месяца раньше срока. Выезда тогда заключенным не давали, а

у меня еще и пять лет поражения в правах к тому же. После освобождения устроился я работать в Верхнеижемский эксплуатационный район — на Крутую, в гараж.

Лагерная жизнь навсегда осталась в прошлом. А в 1958 году получил я справку.

«Дело по обвинению Ганяева Григория Никитовича, арестованного 30 июля 1941 года, пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 5 апреля 1958 года.

Приговор военного трибунала 7 механизированного корпуса от 1 августа 1941 года и определение военного трибунала Западного фронта от 11 октября 1941 года в отношении Ганяева Г. Н. отменены и дело прекращено за отсутствием состава преступления.

Заместитель председателя военной коллегии

Верховного Суда Союза ССР,

генерал-майор юстиции Лихачев».