БЫЛА ВОЙНА

Елена Гайкова

(Хелена Тукия)

Я работала медсестрой в больнице Филатова. Кончались сутки моего дежурства, когда прибежала девочка, дочь одной работницы и сказала, что началась война. В груди у меня будто рана образовалась, так мне стало тяжело и страшно.

16 сентября меня мобилизовали в армию и стала я работать в военном госпитале, устроенном в школе на площади Льва Толстого (сейчас спортшкола). Парты вынесли, привезли кровати и тумбочки, кое-что покрасили, кое-что почистили и за трое суток сделали из школы госпиталь и начали принимать раненых.

Мне было тогда 19 лет, своей комнаты у меня не было и я жила у знакомых. А потом я была на казарменном положении и ночевать оставалась в госпитале. Сутки дежурила как медсестра, а сутки дежурила на чердаке, чтобы предотвратить пожары от зажигательных бомб. Поначалу было страшно: зенитки стреляют, осколки о крышу стучат. Бывало, высуну голову в слуховое окно — и вроде не так жутко, потому что хоть вижу, что вокруг творится. Один воздушный бой произошел у меня на глазах, наш летчик погиб, самолет его упал прямо в Ботанический сад, мне это хорошо было видно с чердака второго этажа.

18 сентября под Ленинградом был страшный бой, после которого в наш госпиталь привезли большое количество раненых. Много было тяжелых, некоторые умирали, не дождавшись операции. Я была маленького роста и худенькая. Таскать носилки, да еще по лестницам, было мне трудновато, утомлялась очень.

К зиме меня перевели в госпиталь, расположившийся в гостинице "Европейская". Там я и проработала самую тяжелую блокадную зиму. Окна моих палат выходили на Невский, на ту самую сторону, которая была наиболее опасной при обстреле. Стекла в окнах были перебиты, а морозы в ту зиму стояли страшные. Чем только не заделывали мы окна, чтобы утеплить помещение, чтобы раненые не мерзли. Даже тюфяками затыкали, всем, что было под рукой. Не было ни отопления, ни водопровода, ни канализации.

В моем ведении было 24 тяжело раненых, в гипсе, не двигав-

шихся, не встававших. Находились они в бельэтаже, чем выше этажом располагались раненые, тем легче, следовательно, были ранения.

Однажды прорвало канализацию и содержимое сточных труб вылилось на отделение. Так даже главный хирург бегал с ведром, чтобы скорее очистить помещение.

3 февраля 1942 года пошла я в столовую, там было на ужин три макаронины по 5 см длиной, а когда поешь даже немного, желудок начинает работать, сок выделяется и есть хочется до безумия. Иду по лестнице к себе и плачу и тут вспоминаю, что сегодня мой день рождения — мне 20 лет!

В феврале 42 года на карточки выдали по 200 граммов сливочного масла. Тогда все наши вольнонаемные санитарки, получавшие продукты по карточкам, заболели желудком. Даже умирали. Санитарок почти не осталось и работы нам, бывшим на казарменном положении медсестрам, еще прибавилось. Уколы, перевязки и всяческие необходимые хозяйственные работы — все было на нас. И судно подать, и еду принести, и ведра вынести. А как умываться без воды? Растапливали снег.

Работали мы через сутки. Только ляжешь в кровать, немного согреешься — тревога, звонки, надо одеваться и идти на мороз. А зазеваешься да пропустишь зажигательную бомбу — может возникнуть пожар. Пожарные дежурства приходились на наши свободные сутки.

На Заставской улице в заводском общежитии жил мой отец, работавший на заводе. Когда он ослабел от голода, на завод ходить перестал, лежал в постели. Мне надо было его поддержать. Нам давали 150 граммов блокадного хлеба — тяжелого, с малосъедобными примесями, и 75 граммов старых довоенных сухарей. Сухари я ела сама, а хлеб за два дня относила отцу. Еще нам давали по 5 граммов жира — это я тоже несла ему. Сама я хоть и немудрящую похлебку, имела каждый день.

Трудно мне было сохранить хлеб для отца. Я придумала — клала его на высокий шкаф на посту. И всю ночь этот хлеб не давал мне покоя. Иногда встану на стул с одной мыслью — достать его и съесть. И тут подумаю: тогда отец не выживет. Слезу со стула. А утром иду через весь город на Заставскую. Отдаю отцу хлеб. Вот и выжил он, дождался весны, травы, стал сам ко мне приходить. Из травы научился печь лепешки. В августе 42 года его эвакуировали.

Весной 42 года, когда стало тепло, мы иногда ходили в кино,

одеваясь в гражданское. Один раз я вернулась из кино, сняла платье и в туфлях и в трусах пошла вешать его в шкаф, там было зеркало. И вот смотрю я и вижу, что навстречу мне идет скелет. Сначала испугалась, а потом подумала: да ведь это я!

До войны мы жили в Шапках. Мама с остальной семьей — с братьями и сестрами, попала там в немецкую оккупацию. На финнов, попавших в оккупацию, немцы составили списки и всех в них попавших хотели вывезти в Германию. Но финское правительство не позволило этого сделать. Оно прислало паромы и всех финнов забрало в Финляндию. Всего вывезли 65 тысяч финнов. Сначала держали их в лагере, а потом распределили по учреждениям на работу, больше всего на сельскохозяйственную. И у хозяев многие жили и работали. Моя мать с остальными шестью детьми (со мной нас было семеро) работала у одного домовладельца. Старшему брату тогда было 16 лет, а младшей сестре — 2 года. Под немцами, еще в Шапках, все они переболели тифом. Немцы из боязни заразы и эпидемии поставили к дому часовых, чтобы никто не входил и не выходил. Навещал больных только мой двоюродный брат. Он придет, стукнет в окошко, что принес еду и уходит. А лечением занимался пленный русский врач. И вот никто не умер, все поправились.

В декабре 44 года вся моя семья из Финляндии вернулась домой, тут же всех выслали в Калининскую область, город Красный Холм, деревня Александровка, Там было ужасно, деревня такая бедная, что трудно было поверить, что такие бывают. Маме так и говорили: старших твоих возьмут в армию, а младшие помрут, тут не выжить.

Однако же вернусь к рассказу о себе. Когда блокаду прорвали, госпиталь начали расформировывать. Пришли к нам люди из военкомата и узнав, что финский язык — мой родной, предложили мне кончить курсы радистов и работать в партизанской отряде, в финском тылу. Я с радостью согласилась. Я горела желанием бороться с фашистами. Мои товарки завидовали мне и моей удаче: меня приняли на курсы радистов!

Обучение длилось три месяца. А после этого меня назначили в воинскую часть особого назначения, где я прошла специфический инструктаж. 26 марта 1944 года меня включили в группу, которую предполагалось забросить в тыл противника, то есть финнов. Надо сказать, что это была уже вторая попытка. Первая почему-то не удалась: приземлившись, мы оказались снова у себя на аэродроме.

Видимо, какие-то обстоятельства помешали выполнению задания.

Я летела в паре с одним финским товарищем, коммунистом. Он был командиром, а я радисткой. Прыжок мой, первый прыжок с парашютом, произошел благополучно, приземление тоже, хотя пришлось мне некоторое время повисеть между двух высоких елок. Но я благополучно перерезала стропы и спустилась на землю. В течение двух часов я должна была оставаться на месте и сигналить фонариком. И действительно, через 2 часа командир нашел меня. Какая это была радость: встретиться в чужом, враждебном лесу!

Мы спрятали парашюты, нашли груз и я отправила свою первую радиограмму о нашем благополучном прибытии на место.

И пошли мы вдвоем на лыжах в Хельсинки. Однако нашего прихода уже ждали. Это была работа предателя, некоего Карпова, служившего в штабе армии, которого разоблачили уже после войны, дали ему 10 лет, но он не успел отбыть срока, умер. Нас обоих схватили, одели нам наручники и повезли в тюрьму.

Состояние у нас было ужасное: все рухнуло. Казалось, что нет атмосферы — исчезла, и дышать совершенно нечем. Это было страшно.

Нас обыскали и развели по одиночным камерам. В каждой были постель, табуретка, стол отсутствовал. При первых допросах мне грубили. Я взяла и замолчала. Тогда ко мне пришел начальник следственного отдела по фамилии Комениус. Он был со мной обходителен, расспросил, в чем дело и дал мне другого следователя.

Странно, но о задании меня вообще не спрашивали. Я же говорила, что цели наши были мирные: способствовать скорейшему окончанию войны.

Не раз ко мне подсаживали "утку". Это был мужчина, расхваливавший мне финнов и Финляндию. Он мне советовал якобы по-дружески перейти на их сторону. Но я не поддалась. Я была комсомолкой.

19 мая 1944 г. состоялся суд, на котором командира и меня приговорили к смертной казни. Мы выслушали приговор, стоя вместе, держась за руки. Я почувствовала, как у меня все похолодело внутри. Мне сказали, что я могу подать кассацию в Верховный суд, командиру же в этом было отказано, так как он был финским подданным. Прощаясь с ним, я обняла его за шею, говорила: я пойду с тобой, я не хочу оставаться одна. А он ответил: нет, я пойду один. А ты сильная, ты все выдержишь. Ты расскажешь обо мне.

Его расстреляли немедленно. А меня посадили в машину и повезли в тюрьму. Мне было так одиноко среди чужих равнодушных людей, что умереть казалось совсем не страшным, гораздо страшнее было снова начинать жизнь в тюрьме.

Каждую ночь я ждала казни, потому что отказывалась писать кассацию, хотя мне это постоянно предлагали. Но вот прошел месяц. И снова мне принесли бумагу и чернила и сказали: пиши. И тогда я написала: я не осознавала того, что делала, по молодости лет. Прошу заменить мне смертную казнь другим наказанием. Прошу сохранить мне жизнь.

Ответ пришел через месяц; Верховный суд утвердил вынесенный ранее приговор полевого суда. Расстрел оставался в силе. Снова висела надо мной еженощная возможность казни. Но теперь мне разрешили подать прошение на имя президента Финляндии, им был тогда Маннергейм. Я написала те же слова, что и раньше, но обращаясь уже к нему. Ответа я почему-то не получила и так, в ожидании расстрела, просидела в тюрьме в общей сложности 6 месяцев.

Надо сказать, что мне давали читать книги из тюремной библиотеки и почти каждый день ко мне приходил пастор. Он говорил со мной на библейские темы, готовя меня к смерти. Он хотел моего  смирения и покаяния. Но не тут-то было.

Пастор был ярым антикоммунистом, про коммунистов не мог слышать, говорил, что нет среди них порядочных людей. А я с ним спорила, приводила в пример свою мать, которая получила за семерых детей 2000 рублей и орден "Мать-героиня".

Я научилась перестукиваться и стала получать информацию от своего соседа. Он был уголовником, рассказал, что видел, как в финском лагере расстреляли советского пленного за то, что он украл кусок хлеба. Я с возмущением рассказала об этом пастору. Сказала: я знаю, что такое голод. Если человек украл, значит был голоден, сытый красть не станет.

Однажды пастор сказал мне, что стахановское движение — обман людей, любят коммунисты пускать пыль в глаза. В это время мне принесли работу: по сгибу палочкой сворачивать конверты. В первый день я их сделала около 100, на второй побольше. А к концу недели делала по 700 конвертов за день. И очень быстро работа эта иссякла при такой моей резвости. Я торжествовала, сказала пастору: вот почему у вас безработица!

Давали мне вязать носки, штопать тюремное белье. Я всему бы-

стро научилась и делала так хорошо, что удивляла приемщицу, которая не могла мною нахвалиться. Так я доказала, что наши советские девушки все умеют делать быстрее и лучше.

Гулять меня водили отдельно от остальных заключенных. Но как-то раз случилась гроза, начался проливной дождь и тех, кто был на общих прогулках стали срочно разводить по камерам. Мимо меня прошла какая-то хромая женщина и тихо обронила: "Товарищ..." Как я была счастлива! Не могу передать свою радость. Шел дождь, в камере было сумрачно, а мне казалось, что ярко светит солнце! "Товарищ!" — все повторяла я про себя! По-русски! Значит, обо мне знают! Кто я! Я начала петь песни по-фински и по-русски.

Когда в Карелии началось наступление наших войск, из окон камер мне стали бросать записки, где писали: не бойся, тебя не расстреляют!

В тюрьме знали азбуку Морзе морскую, я же ее не знала, все думала: что это мне так странно машут? А потом все поняла и сама выучила эту азбуку. Охрана это заметила и поместили меня тогда в ту камеру, из которой не были видны тюремные окна.

А потом меня отвезли в полицейский участок и я пробыла там две недели. Это было перед самой нашей победой. Таких узников, как я, должны были передать советской стороне. Собрали нас в школе, всех советских финнов и меня с ними. И казалось, будто я пришла не из тюрьмы, а с воли. Это потом обмануло наши власти, которые не поверили мне, что я сидела в тюрьме.

Во время моего пребывания в школе, меня навестила писательница Вуолийоки. Она узнала обо мне от девушки, которая работала в тюремной канцелярии и убирала у нее в доме. Она знала всю историю о том, как расстреляли моего командира, знала, что для нас с ним были приготовлены две могилы рядом. Рассказала, как они обрадовались, когда узнали, что я осталась жива. Сама она тоже была приговорена к смертной казни, потому что помогала нашей разведчице Кертту Нуортева. Но за Вуолийоки, как за известную писательницу, заступились американские финны и ее помиловали. Я хорошо помню ее — пожилую женщину с палочкой. Она не была коммунисткой, но сочувствующей. Родом она была из Тарту и по национальности эстонкой, а замуж вышла за финна. Она скончалась в 1945 году.

Недели две пробыли мы в лагере под Выборгом, а потом за мной приехал человек из моей военной части и отвез меня в Ленинград. Была у нас своя точка на улице Даля, привезли меня туда и сказали:

напиши все, как было. Я все и написала. А мне сказали: разве это возможно, чтобы человек выжил, будучи столько времени под страхом смерти? Так ведь за одни сутки помешаться можно. Приехал человек по имени Завалишин, работавший в контрразведке и сказал мне: значит, не хочешь говорить правду? Посадил меня на мотоцикл и привез в Большой дом на Литейном. Там меня начали допрашивать, но я говорила то же самое. Мне говорили: признавайся, что ты предательница!

После всего пережитого слышать это было страшно и больно. Убийственные это были слова. И еще мне обещали: смертную казнь тебе не дадим, но 10 лет обеспечим.

Я решила: если меня осудят, я жить не стану. Невозможно. Следователь у меня был флегматичный, говорил негромко, равнодушно. Потом дали другого по фамилии Румянцев. Он послал запрос на меня в Финляндию в контрольную комиссию. Оттуда прислали документы, из которых выяснилось, что я действительно была приговорена к сметной казни, которую президент Маннергейм заменил на пожизненное заключение. Мне показали все написанные мною тогда бумаги и прошение, чтобы убедиться, что именно я их писала. А потом, видимо, все-таки поверив мне, меня освободили. Сказали: никому ни о чем ни слова. Все — государственная тайна. Мое пребывание на Литейном длилось два месяца...

ПОСЛЕСЛОВИЕ СОСТАВИТЕЛЯ

Я слушаю этот рассказ через полвека после описанных в нем событий, когда Елена Петровна ГАЙКОВА была еще Хеленой ТУКИЯ.

Я читаю заметку Е.ПЕСКОВОЙ "Девушка на войне", из стенной газеты Парголовского поселкового совета, 1975 г., и строки, посвященные Хелене ТУКИЯ: "Ее не пытали в тюрьмах, но пытались сломить ее патриотизм в идеологических беседах. Все делали для того, чтобы Лена изменила своей Родине, отреклась от нее... Но из этого поединка с матерыми врагами она вышла победительницей".

И есть еще поздравительные адреса "Ветерану Отечественной войны", "Ветерану войсковой части 66813", и просто работнику здравоохранения, 50 лет проработавшему в медицине. Там замечательные слова о замечательном человеке. И множество подписей. И глубокое уважение.

...Я чувствую мешающую мне неудовлетворенность. Рассказом?

Рассказчицей? В рассказе нет некоего завершающего аккорда. Образ рассказчицы расплывчат и неполон. Я смотрю на нее и пытаюсь сообразить, чего мне не хватает. Догадывается ли она о моем тайном недовольстве? Довольна ли сама? В ней столько крестьянской основательности, терпеливости, невозмутимости. И вместе с тем трогательной детской доверчивости. И готовности быть полезной. Не зря, поздравляя ее с 65-летием, ей написали:

Пройдя свой путь сквозь дым войны,

Остались так же Вы скромны.

По-прежнему всегда добра,

Вы — милосердия сестра.

И тут я понимаю, чего мне хочется: нынешнего осмысления прошлого. Я узнала ее, какой она была очень давно. Но мне необходимо знать, какая она сейчас. И я начинаю свои попытки.

— Что стало с вашими родными, высланными в Александровку?

— Я разыскала из в 45 году и приехала к ним в отпуск. Их положение было очень тяжелым: не было ничего своего — ни дома, ни огорода. Питались лепешками из гнилой картошки.

В 46 году им разрешили вернуться на родину в Шапки. Но наш дом там сгорел во время войны, в оставшихся домах ютились по пять семей. Работа в колхозе не давала средств для жизни. При этом, когда родители прописались, на них наложили налог в 1000 рублей, платить который, не имея хозяйства, было нечем. Тогда два брата уехали на работу в Эстонию. Некоторые из молодых подрядились строить канатную дорогу в Грузии. В общем, все понемногу бедствовали.

Раз один из братьев ехал к родителям в гости из Эстонии и вез им зерна на посадку, так в поезде у него патруль это зерно отобрал. Сказали: везти запрещено. Так и приехал он с пустыми руками. И решили, что родители тоже поселятся в Эстонии. Так и жили они там, работая у хозяев, до 48 года, когда финнов стали выселять. Нигде не давали им спокойно жить.

— Кто выселял — эстонцы?

— Нет, приказ был из Союза. Я тогда прислала родителям справку, что я, их дочь — военнослужащая. И их оставили в покое. А в 55 году родители вернулись в Шапки. К тому времени пришел со службы в армии младший брат, и все вместе они построили дом и жили в нем до 71 года. После кончины родителей в доме живет младший брат с семьей. И другой брат построился недалеко от него

в деревне Сиголово. Так что хоть и не все, но вернулись на родные места.

— А как сложилась ваша жизнь?

— В 45 году я вышла замуж. Жить нам с мужем было негде. Сначала жили в комнате одних эвакуированных, пока они не вернулись в Ленинград, потом снимали у чужих, а в 50 году начали строить с мужем и его братом свой домик в Парголово. К 53 году въехали в него, с тех пор там и живем.

— Вы работали?

— Конечно. Я ведь в 38 году кончила школу медсестер. С тех пор и всю жизнь по медицинским учреждениям. У меня стаж ровно 50 лет — с 38 по 88 год.

— Теперь, когда прошло столько лет, наверное, вы можете сказать какое задание вам надо было выполнить в финском тылу?

— Я должна была внедриться для агентурной разведки.

— Ваше знание финского языка позволяло вам выдавать себя за финку?

— Я и есть финка. Хотя моего мужа за это уволили с работы.

— Уволили за вашу национальность?

— Ну да. Он работал в милиции, видно, на него там давили, он все говорил мне: давай я выправлю тебе национальность, я это могу, и ты будешь русской. А я не соглашалась. И тогда в 50-м году его из милиции уволили.

— Есть у вас награды?

— Юбилейные медали и орден Отечественной войны второй степени.

— А за тот полет?

— Что вы. О нем было приказано молчать. Я обещала.

— Вы были пламенной комсомолкой. Тогда, в финской тюрьме, вы защищали советскую власть и агитировали за нее.

— Я так думала тогда. Мне за нее жизни было не жалко.

— А сейчас что вы думаете о Ленине, о коммунизме?

— Идея была правильная. А воплощение неверное.

— В чем, по-вашему, была ошибка?

— Нельзя было уничтожать веру. Без веры и убивать, и воровать и подлости творить стало не страшно.

По спокойному достоинству, с которым она говорит о сложнейших моральных проблемах, тревожащих в наше время стольких людей, я понимаю, что этой женщине посчастливилось никогда в

жизни не покривить душой. Поругание веры, считает она, подточило основы правильной поначалу идеи. Значит, при всей приверженности этой идее и готовности умереть за нее, она не переставала ощущать изначальность, первоосновность другой — вселенской веры, питающей нравственность, как земля кормит все живое.

Передо мной сидела женщина с очень чистой совестью. Что бы она ни делала, она делала с полной искренностью, отдаваясь душой и телом. А искренность заблуждения способна оправдать даже фанатизм.

Думаю, что Хелена Тукия стала победительницей не в борьбе против "матерых врагов", а в поединке с жизнью, самые бесчеловечные головоломки которой она так достойно разрешила.