МАГОМЕД-САЛАХ ГАДАЕВ

Талант что самородок. Подобно драгоценному камню, он начинает сверкать всеми гранями только после тщательной обработки.

Истинную ценность такого самородка мы узнаем лишь со временем, когда становимся в состоянии понять, какую редкую возможность насладиться его красотой упустили. Сам талант, несмотря на пренебрежение к себе, богатой внутренней сущности не теряет, но угасает без поддержки. Если творца постоянно подвергать гонениям вместо того, чтобы беречь и лелеять, он может сломаться и не успеть выполнить в полной мере свое предназначение.

К счастью, этого не произошло с поэтом и мыслителем XX века Магомед-Салахом Гадаевым, наделенным огромным природным даром. Власти делали все возможное, чтобы заглушить его талант. Испытаний, отнимавших время, губивших силы, здоровье, на долю Магомед-Салаха выпало сверх меры. Гадаев действовал вопреки обстоятельствам и потому состоялся как поэт, писатель, драматург, ученый. Он пришел в мир с прекрасными мыслями и надеждами, с мечтой жить и творить для людей. Его планы были смелы и заманчивы. Но из шестидесяти трех лет, отпущенных ему судьбой, тридцать он по воле рока проведет в тюрьмах и лагерях. И все, что удастся ему написать, будет написано в советских острогах. Жизнь Гадаева напоминает историю итальянского философа, поэта и политического деятеля Томмазо Кампанеллы, который за годы своего длительного пребывания в разных тюрьмах создал десятки сочинений по философии, политике, астрономии, медицине, в том числе свое знаменитое произведение «Город Солнца». Кому-то трагическая участь Гадаева может напомнить судьбу Николая Гавриловича Чернышевского, публициста, литературного критика и писателя, из активной жизни которого будут вычеркнуты целых 27 лет! Тем не менее, находясь в крепости и в ссылках, он напишет работы по философии, социологии, политэкономии, этике и эстетике. Этих людей, живших в разное время, объединяло служение народу, страдания за убеждения. Ни тюрьмы, ни лишения, выпавшие на их долю, не могли сломить и заставить отказаться от гуманистических идей.

Гадаев любил жизнь, любил свободу, мечтал жить рядом с близкими и родными ему людьми, приносить пользу своему народу. Однако многому так и не суждено было сбыться. Остались незавершенными романы, пьесы, стихи, научные работы по философии и космогонии. А сколько утрачено из написанного!?..

Это был патриарх, классик чеченской культуры. Его изолиния нанесла национальной литературе и современной науке невосполнимый ущерб.

Мы сегодня знаем о Гадаеве совсем мало. О нем почти не писали, его книги не издавались, а те рукописные тетради, что он отправлял из лагеря на волю, попадали в недобросовестные руки и потому зачастую не доходили до адресата.

В народе жива о нем слава как о талантливом поэте, но мало известно о других гранях его творческой натуры.

Однажды в газете «Московский комсомолец» я прочитал статью о том, как молодой ученый из института им. Д.И. Менделеева Любим Ефременко, создавший оригинальную теорию водородной бомбы, по совету своего заведующего кафедрой отправил разработку «правой руке» Сталина Георгию Маленкову. Молодой ученый знал, что его теоретическими выкладками заинтересовались и расчеты были использованы при создании бомбы. Но сам автор остался в стороне. Не дождавшись ответа на свои многочисленные запросы, Ефременко в конце концов, написал одному из создателей трижды Герою Социалистического труда академику Харитону: «Как же так, Юлий Борисович? Использовав мои соображения (которые, между прочим, никто не отвергал как недостоверные), вы достигли в жизни успеха, стали знаменитым... Вам и другим атомщикам, применившим мои идеи и технические решения, - золотой бублик, а мне, выходит, дырка от бублика. И это, по-вашему, справедливо?!»^¹.

Это письмо напомнило мне историю Магомед-Салаха Гадаева, который, подозревая, что его научные открытия могут быть присвоены другими, вынужден был писать не только в Союзную и республиканские академии наук, но и самому Сталину. Открытия Гадаева могли помочь человечеству раньше вырваться в космос. Но все это исходило от чеченца, «спецпереселенца», а значит, - «врага народа», и потому идеи замалчивались, считались «преждевременными», и труды покоились в пыли архивов. В лучшем случае служили обществу под «благонадежной» фамилией отечественных бездарей, не брезговавших плагиатом.

«Родился я 6 декабря 1909 года в горном чеченском ауле Ножай-Юрт (юго-восточный уголок Чечни). Один дом был у нас в ауле, а другой в двух километрах, на самом краю глубокого обрыва. Там

держали скот и зимовали. В пятидесяти метрах от дома начинался крутой склон с дубовым лесом. Кое-где - отвесные каменные скалы. Внизу - широкая долина с дремучим чинаровым лесом. За долиной поднимался противоположный склон, более отлогий, чем наш. К югу горы поднимались все выше и выше и сливались со снежными вершинами Кавказского хребта. К северу, наоборот, холмы становились все ниже и ниже и, наконец, исчезали перед бескрайней равниной, где ночами видны были огни горящих бурьянов и камышей, а утром и вечером сверкал змеей изогнутый далекий Терек. Красиво было!..»^¹. Это не отрывок из художественного произведения, а одно из многочисленных писем отца сыну: сорокатрехлетнего мужчины четырнадцатилетнему подростку. Не назидания, не наставления шлет он отроку, а любовь к родному краю. Пытается приблизиться к сыну, с которым разлучен, шаг за шагом увлекая его по тропинкам своего детства. За собой. К себе. Единственная возможность гулять с ним вдвоем по родным местам - это дать волю воображению. Может быть, благодаря одной из таких воображаемых прогулок, родилась поэма «Ночной всадник».

В сакле, покрытой землей, я родился,

где над ущельями месяц кружился,

дикий козел по скалам бродил,

волк по тропинкам затерянным крался,

где мой отец чашу горечи пил...

Детство бежало по чащам, ущельям,

где я носился, недоступный лишеньям,

детским восторгом и счастьем горя.

Волка гонял, мыл лицо в водопаде,

ждал, когда сокол мне на руку сядет

и из-за гор улыбнется заря.

Знал я леса, где скрываются звери,

тропы кабаньи подметками мерил,

гнезда орлов на чинарах искал.

Видел такие ущелья и скалы,

где отдыхал только ветер усталый, -

радуясь жизни, я все испытал!

Знал я по дальнему пению птицы -

плачет она иль на недруга злится,

знал всех зверей я по голосам:

то ли нашел он случайную пищу,

то ли подругу пропавшую ищет,

то ли поет свою славу горам...

Я понимал полудетской душою

то, что, наверное, счастье земное –

жить среди этих лесов и долин

рядом с природой, что так бесконечна,

любит тебя, как и ты ее вечно

будешь отныне любить до седин.

Так по наклонному берегу детства

к озеру счастья и озеру бедствий

мчался я камнем до нынешних лет,

чтоб в океане времен раствориться,

чтоб на земле только ветры да птицы

имя мое повторяли мне вслед...^¹

Удивительно светлы и образны стихи Гадаева о детстве. Казалось бы, живи и радуйся. Но есть обстоятельства, над которыми ты не властен. Над поэтом довлела Система, которая перемалывала судьбы и жизни. Но Гадаев в своем творчестве не жалуется на судьбу. Его поэзия пропитана красотой природы, радостью, оптимизмом, волей.

Я хочу у раскрытых окон

слушать звонкую песню дождя

и следить за его потоком,

на коленях руки сведя.

Пусть тоску мою дождь смывает

и уносит мои мечты...

Он стихает. И вновь сияет

солнце яркое с высоты.

А в ущельях ревут потоки

и, как водится испокон,

через каменные пороги

рвутся к Тереку на поклон.

Час проходит, другой, и снова

тишина между диких скал.

Только плачут в долинах совы

да в ущелье воет шакал.

А в дали, где до самого края

распласталась прежняя тишь,

золотые огни сверкают —

то вдоль Терека жгут камыш...

Повторяемый многократно

гром лавины рушит покой,

и ко мне прилетают обратно

все мечты мои до одной.

Гул и в сердце и в мире огромном —

я его понимаю до слез:

наша молодость жаждет грома,

вечных тайн и счастливых гроз!..

Дождь закончился. Мир светлеет.

В день грядущий глядит гора.

И летят высоко над нею

медом пахнущие ветра.

В стихах поэт вновь и вновь возвращается в детство, может, потому, что утратил радость жизни вместе с этой счастливой порой, которой он бесконечно дорожит, но которую уже нельзя вернуть.

Я с Душул-горы отвесной,

глядя вниз сквозь толщу лет,

вижу собственное детство

и села родного свет.

Мне тогда казались ярче

краски неба и листвы,

был понятен лай собачий,

крики птиц средь синевы...

Много лет назад отсюда

я глядел из-под небес –

и казался мир мне блюдом,

полным тайны и чудес.

А сегодня здесь мне тесно.

Я с вершины лет своих

вижу только речку детства

средь ущелий вековых.

И сквозь горести и годы

вновь в больной груди моей,

словно конь, что ищет воду,

сердце скачет вслед за ней.

Мудрым учителем будущего поэта была бабушка по отцу. Нана. Так он звал старую Уммат. Она учила его любить природу, а природа учила его искусству выживать.

«Иди к берегу, спустись в долины рек, окинь взором равнины. Птиц песни послушай. Зверей повадки проследи. Кто с рассветом встанет и до солнцестояния поиграет, обязательно в рай попадет», - говорила бабушка. И так с раннего возраста и до 14 лет. Утренней росой, пьянящим запахом лугов встречал его второй учитель - Природа. Она

уводила мальчика в свой мир, доверяя многие тайны. Он знал, казалось, всех зверей и птиц в этом райском уголке. Научился понимать их язык, повадки.

И днем, и глубокой ночью выходил Магомед на звериные тропы. Страха не знал: бабушка говорила, что бояться ничего не надо. И он не боялся. Ребенок был в том милом возрасте, когда ему интересно все.

- Нана, ва Нана, а конец земли где?

- Нет его, - отвечала бабушка, не замечая, что ее ответ озадачил внука. Мальчишка не раз пробовал представить себе палку без конца. Не получалось. По его мнению, все должно иметь и начало, и конец.

- Ва Нана, совсем нет у земли конца? - настойчиво переспрашивал он вечно хлопочущую по хозяйству старушку.

- Вот это видишь? - раздражалась бабушка, хватаясь за ухват. - Вот это тебе конец!

Разговор на этом обрывался. Мальчик не решался больше ее тревожить. Но наступал другой день, и все повторялось:

- Нана, ва Нана, как звезды прилеплены к небу?

- Не знаю, родной. Все в этом мире по воле Аллаха. Научись восхищаться их красотой, а об остальном думает наш Создатель.

Очень нравились внуку звезды. Подолгу мог он смотреть на них бесконечно счастливыми ночами. «Будь Нана образованной, обязательно послала бы меня изучать звезды»,^¹ - сожалел мальчик.

Летом семья жила недалеко от села Ножай-Юрт в местечке Красный берег. Здесь находилась на пастбище домашняя скотина. Маленький Магомед был хорошим помощником старой Уммат. Но счастливые, беззаботные и радостные годы в его жизни закончились в 1924 году, когда семья переехала в село Нижний Герзель. Начались печальные «университеты». Проучившись четыре года в сельской начальной школе, Магомед в 1928 году поступил на рабфак в Ростове. Там любознательный юноша привлек к себе внимание и новых друзей, и педагогов. Его занимали вопросы, на которые и учителя не всегда могли ответить. Магомеду предрекали большое будущее. Однако судьба сложилась трагически, как и судьба его друга Умара-Али (сына известного абрека Зелимхана), с которым они вместе учились. Юноши души не чаяли друг в друге и были неразлучны. Магомед тяжело переживал, когда во время Великой Отечественной войны Умар-Али, сотрудник органов ГПУ, погиб от абреческой пули. Вскоре совершенно

неожиданно арестовали и Магомеда. К тому времени он уже был состоявшимся поэтом. Его стихи появлялись в периодической печати и были изданы отдельными сборниками. По слухам, его творчество и стало причиной ареста. Тогда, в 1942 году, он был приговорен к 15 годам тюремного заключения.

Так начались его тридцатилетние лагерные «университеты».

Поэт Николай Асанов был первым переводчиком стихов Гадаева на русский язык. Это случилось еще до Великой Отечественной войны. В те годы переводчик и сам не имел большого опыта. Тем не менее, хоть и не в полной мере, он сумел передать читателю музыку и метафоричность поэзии Гадаева.

Не смотри смущенным глазом,

Сердце не волнуй свое,

В крепость моего отказа

Слов не направляй копье.

Бабочкой любовь пустая

Опускается в цветы

И меняет их, взлетая,

В жажде новой красоты.

И, привыкшая к изменам,

Страстью ложной сожжена,

Молодость покрыта тленом,

Тяжело больна она...

Ты обманешь —

По предгорьям

Бабочка продлит полет,

Страсть, как острый ветер с моря,

Ранит сердце и уйдет.

Перевод Н. Асанова^¹

Тот, кто берется переводить стихи Гадаева на русский язык, знает, сколь непроста эта задача. В совершенстве владея чеченским литературным языком, поэт использовал редкие забытые образы и слова, которые имеют одновременно несколько значений. К сожалению, только писатели старшего поколения (Халид Ошаев, Магомед Мамакаев, Абдул-Хамид Хамидов и, конечно, Магомед-Салах Гадаев) использовали все богатство родного языка, стараясь сберечь и передать его красоту

в своих произведениях. Но как мало появилось на русском языке произведений Гадаева!

Так как хороших переводов стихов Гадаева, к сожалению, немного, я, чтобы показать глубину мысли и красоту поэзии Магомед-Салаха, дерзнул перевести некоторые его стихи, приведенные в очерке.

Одно из небольших стихотворений поэта дословно звучит так:

Простятся ли мои грехи?

Поймут ли меня люди?

Для них, сгибаясь от тоски,

Влачил я бремя буден.

Свою нужду откинув прочь,

Раздал по горстке света –

Мне так хотелось всем помочь!..

Зачтется ли мне это?

Перевел и понял, что на родном языке оно звучит гораздо глубже, сильнее, благороднее.

Не было литературного жанра, в котором не работал бы Гадаев. Его пьеса «Сурхо - сын Ади» долгие годы с неослабевающим успехом шла на сцене Республиканского театра имени Ханпаши Нурадилова. К сожалению, во время депортации текст пьесы затерялся. Но те, кому довелось в свое время посмотреть спектакль, вспоминают, что это была героическая драма на историческую тему, написанная ярким поэтическим языком. В творческом наследии Гадаева было несколько пьес, но до нас, к сожалению, дошла только одна - «Яд тещи». (Любопытен факт, что драматург участвовал в спектакле по этой пьесе в качестве актера).

Автор двух романов, нескольких повестей, множества рассказов, написанных полвека назад, до сих пор остается актуальным, интересным современному читателю. Известно, что в лагере Гадаев работал над большим историческим романом. Можно предположить, это было произведение большой общественно-политической значимости, подобно роману Н.Г. Чернышевского «Что делать?», потому и осталось похороненным в архивах ГУЛАГа.

Гений Гадаева не признавал ограничений ни в творчестве, ни в науке. Он был лириком и физиком, поэтом и литературоведом. Ему принадлежит создание теории вайнахского стихосложения. В конце шестидесятых годов он присылает из заключения поэтические произведения, в которых предпринимает попытку преодолеть силлабиче-

скую основу вайнахского стиха и утверждает, что чеченская поэзия должна перейти от силлабической формы к монической. В его творчестве впервые появляется «диалогическое» расположение стихотворений.

Как человек профессионально владеющий словом, Гадаев не мог не обратить внимания на состояние письменной речи. Работая над совершенствованием чеченского алфавита, который на государственном уровне трижды подвергался коренному изменению (последний раз на основе кириллицы), поэт считал необходимым «облегчить» его. Труд «К вопросу о правописании чеченского языка» был подготовлен им в лагере и направлен в Чечено-Ингушский научно-исследовательский институт языка и литературы. Гадаев предлагал переработанный вариант орфографии и морфологии, облегчающий восприятие и усвоение текста. К этой работе он возвращался неоднократно, писал о ней во многих письмах. Кроме того, подготовил учебник для чтения в третьем классе начальной школы. По понятным причинам, книга под авторством Гадаева так и не вышла, хотя его разработки и были использованы на практике.

Литература не должна замыкаться в узконациональных темах, она обязана быть общечеловеческой, убежден Гадаев. Придавая огромное значение профессиональной литературной критике и переживая, что ее в республике нет, он писал: «Не надо ждать, пока мы подготовим критиков. В литературе, внутри ее должен начаться активный разговор о создаваемых произведениях»^¹.

В годы Советской власти целенаправленно, по указке «сверху» уничтожались веками складывавшиеся народные обычаи. Особенно активное наступление на национальный уклад под лозунгами борьбы с пережитками прошлого началось во второй половине шестидесятых годов. Гадаев болезненно реагировал на варварское искоренение духовности, культуры, созданной многими поколениями.

«Вольно или невольно способствуя исчезновению народных традиций, мы способствуем вымиранию народа, хотя люди и продолжают жить, хотя и остается форма одежды бурка и черкеска, — писал поэт, — не отсюда ли причины появления в людях многих недостойных черт? Отсутствие порядочности, уважения старости, неповиновение родителям?..»^².

Он был сродни по духу таким советским писателям, как Василий Шукшин, Валентин Распутин, Чингиз Айтматов, Василий Волок, Виктор Астафьев... Но трагедия Гадаева-писателя была в том, что он жил в другую эпоху и заболел проблемами века гораздо раньше этой блестящей плеяды советских классиков.

Патриот своего народа, Магомед переживал за всё, что происходило. Не было проблемы, связанной с жизнью и обычаями чеченцев, которая бы осталась без его внимания. Он призывал воспретить разрушать устои вайнахской семьи средствами массовой информации. Семейные отношения в чеченском обществе, считал он, - сфера неприкосновенная. Родители для детей, как велось испокон века, должны оставаться авторитетами. Дети должны уважать и почитать родителей, беспрекословно выполнять указания старших. Изоляция от общества не мешала Гадаеву чувствовать пульс жизни, замечать, как под прессом партийной пропаганды, навязывания чуждой системы ценностей уходят в небытие прекрасные обычаи его предков. Постоянные нападки на традиции, публичное шельмование старцев, требовавших следовать народному закону - адату, возмущали поэта. Так он стал публицистом. Глубоко переживая происходящее, он еще в 1960-е годы пытался обратить внимание общества на те нравственные проблемы, которые в 1980-х годах вырастут в настоящее национальное бедствие для народов СССР. О них заговорят в своих статьях Олжас Сулейменов («Возвысить степь, не унижая горы»), Чингиз Айтматов, Виктор Астафьев...

«У нас больше, чем где-либо, нарушают указания партии о культуре, национальной по форме и социалистической по содержанию. И налицо неизбежный результат - крайнее оскудение духовной жизни аула. Этим горе-просветителям и невдомек, что новая социалистическая культура примется в данной нации только в случае, если ее «привить» к основам ее исконной традиционной культуры. Если включить все основы народной этики в разряд «пережитков прошлого», то новой культуре некуда пустить корни. А без корней нет и листьев. Без корней, сказал кто-то из публицистов, «маки и тюльпаны не цветут»... Не на ровном месте рождается новое, а в «утробе» старого, с родимыми пятнами прошлого...»^¹. Но, к сожалению, власти пытались вывести «родимые пятна» не только из памяти народа, но и из измученной души самого поэта и ученого Магомед-Салаха Гадаева.

Гадаев отбывал пятнадцать лет лишения свободы как «враг народа». В длинном бараке, где летом трудно было дышать, а зимой, в сильные морозы, зуб на зуб не попадал, находился «уголок Академика». Между стеной и двухъярусной кроватью стоял сколоченный из досок небольшой столик, который смастерил сам «Академик». Над столом и кроватью висели портреты любимых поэтов Гадаева: великого Шота Руставели, дагестанского ашуга и сказителя Гамзата Цадасы и знаменитого поэта и философа Востока Абдуррахмана Джами. В этом углу и проводил Гадаев все свое свободное время. Здесь он создавал художественные произведения, здесь работал над научными открытиями. В лагере Гадаева уважали. Заключенные, прозвавшие его «Академиком» и ценившие талант, готовы были помочь ему в любом деле. К тому же Магомед был не из робких. Всегда требовательный к себе и окружающим, он редко улыбался, выглядел суровым, даже жестоким. В лагере не давал в обиду ни себя, ни своих друзей. Все знали, что срок «Академик» получил, не совершив никакого преступления. И потому лагерное начальство, в виде исключения, разрешало ему писать и даже отправлять на волю многое из написанного.

Гадаев верил, что его многочисленные литературные и научные труды встретят должное внимание со стороны специалистов, и работал усердно сразу по нескольким направлениям. В научных кругах ходили слухи, что официальная власть намеренно изолировала талантливого ученого, лишив его возможности заниматься исследованиями, поскольку опасалась, что обладающий выдающимися способностями представитель «неблагонадежного» народа способен работать в интересах не только отечественной, но и мировой науки.

«Могу сказать, что «личное» стоит у меня где-то далеко позади. На первом плане стоит работа, которой отдаются все мои силы, начиная с 1947 года, и которой они будут отдаваться до конца моих дней, в каких бы условиях я ни находился (в худших ли, в лучших). «Личное» существует для меня лишь постольку, поскольку оно необходимо для продолжения этой работы»,^¹ - писал Магомед-Салах своему другу Хабибулле в Махачкалу. Вероятно, речь шла о труде, о котором спустя несколько лет он писал лично Сталину и в ведущие научные центры страны.

...Еще в годы учебы в Ростове Гадаев страстно увлекся космогоническими гипотезами Канта и Лапласа и не утратил к ним интереса

до конца жизни. Это было отнюдь не праздное любопытство. Молодого ученого серьезно занимало не что иное, как рождение и гибель миров, радиоактивный распад атомов...

Летом 1952 года Гадаев и физик Самад Баймурадов направили свой совместный труд главе государства и в Академии наук шести республик. Молодые исследователи надеялись, что оригинальные идеи заинтересуют специалистов. На деле вышло иначе. Предложенная концепция не нашла должного понимания в научном мире и была отвергнута, а некоторыми даже встречена в штыки. Маститых профессоров шокировала смелость теоретических построений, фантастичность гипотез и дерзость выводов. Это «чисто умозрительное построение натурфилософского характера»^¹, - небрежно отозвались они об открытии молодых максималистов. Однако непризнание со стороны ученого мира не смутило Гадаева. Он продолжил начатую работу.

Заключалась она в следующем: Гадаев и его соавтор сделали расчеты процесса радиоактивного распада атомов в ходе рождения и гибели миров, исходя из материалистической диалектики. Ученые-самородки пришли к выводу, что космические тела рождаются в виде сгустков раскаленного газа, остывают до определенной температуры, а затем вновь разогреваются, воспламеняются и рассеиваются в мировом пространстве. Таким образом опровергались прежние теории развития материи. В своей теории Гадаев и Баймурадов весь процесс разделили на четыре фазы: дотепловую, тепловую, химическую и радиоактивную. Спроецировав эту гипотезу на основные положения науки о развитии человеческого общества, они с помощью диалектико-материалистического метода исследования создали новое учение и назвали свой труд «Картиной мира». Осмыслить и обобщить, привести в стройную систему данные естественных наук было для них такой же важнейшей задачей, как и использование достижений общественных наук для создания законченной теории развития общества. К сожалению, положения и выводы теоретических исследований одаренных молодых ученых были достаточно уязвимы в силу объективных причин. У них не было никаких условий для работы: ни научной аппаратуры, ни лабораторий, ни ассистентов, ни даже соответствующей литературы. К тому же часто камнем преткновения для Гадаева становилось клеймо «спецпереселенец». Но он верил в торжество справедливости и поэтому, не дожидаясь широкого признания, добивался

решения конкретных задач. Обращаясь к академику В. Г. Фесенкову, Магомед просил его помочь в скорейшей математической разработке их идей, с помощью которых, как он считал, за короткий срок может быть создана теория зарождения и гибели космических тел. На письмо молодых ученых откликнулись из научных центров трех республик. Академик В. А. Амбарцумян поддержал авторов: «Ваши рассуждения более грамотны, чем многочисленные письма и рукописи других любителей, которые с избытком приходят ко мне из различных мест...»^¹

«Вы высказываете ряд интересных мыслей, но точные науки требуют их математического доказательства»^², - надеялась на продолжение разговора ученый секретарь Академии наук Туркменской ССР Л. С. Орлова.

«В течение месяца она будет выставлена в библиотеке обсерватории, а затем сдана в архив»^³, - писали из Бюраканской астрофизической обсерватории Армении. Гадаев все еще не понимал, что камнем преткновения является не отсутствие математических расчетов, а его статус осужденного и принадлежность к «крамольной» нации. И потому он не догадывался, что сражается с ветряными мельницами, когда бросался доказывать свою правоту ученым мужам. Он ставил перед собой новые научные вопросы и искал на них ответы. Его интересовало все: принцип существования космических тел, вещество звезд, что представляет собой сила, способная раскалить ядро галактики, за счет чего возникает вращательное движение, почему галактики имеют дискообразную форму, какова роль радиоактивного распада или энергии в эволюции звездной материи? Вопросы были дерзкие по сути своей и по масштабам. И, может, потому непростительные для такого тончайшего лирика, загнанного судьбой в «уголок Академика».

На все эти вопросы у Гадаева были свои ответы, гипотезы, объяснения. В ученых кругах шла острая дискуссия по многим проблемам, которыми он занимался и которые самостоятельно решал. Это было время, когда Дарвина обвиняли в примитивном эволюционизме. Академик М. Кедров выступал в защиту теории Дарвина и указывал на необъективность и несостоятельность «нового подхода» в учении о виде. Гадаев, поддерживая Кедрова, двигался дальше, считая, что вопрос

следует рассматривать шире и перейти от субъективной диалектики к объективной.

Гадаеву каждый шаг в науке доставался титаническим трудом. Ни голод, ни холод, ни бдительное око комендатуры, без разрешения которой спецпереселенцу нельзя было переезжать с одной станции на другую, - ничто не могло остановить его пытливый и дерзкий ум, жаждущий проникнуть в тайны Вселенной.

В процессе своих изысканий Гадаев пришел к выводу, что космические гипотезы академиков О. Ю. Шмидта и В. Г. Фесенкова бесцеремонно и грубо извращают всю диалектику. Он был убежден, что понятие о вечном движении по «восходящей линии» несовместимо с круговоротом материи, что понятие о модели атома является пережитком старого представления о его вечности и неизменности, так как противоречит основным диалектическим законам. В частности, закону перехода количественных изменений в качественные. По мнению ученого, естествознание в целом еще не преодолело исторический рубеж на пути от материализма метафизического к материализму диалектическому.

В многочисленных письмах в ЦК КПСС Гадаев постоянно подчеркивал, что революция в естествознании еще не произошла и она еще впереди. Обращаясь к председателю Совета Министров СССР Г. М. Маленкову, Гадаев и Баймурадов предлагали образовать полномочную комиссию из светил науки для экспертизы всех их теорий: космогонических, физических и химических. Эта комиссия выполнила бы окончательную разработку теории развития материи. Но обращения оставались без внимания. Гадаев по-прежнему продолжал свои исследования. Причем выводы решений сложнейших проблем науки ему приходилось подтверждать не экспериментальным путем (для этого условий, понятно, не было), а сугубо умозрительно. Ему предлагали не торопиться с теорией «эпохосоздающих систем», а по возможности заниматься частными вопросами, кропотливой научной подготовкой. Но Гадаев понимал, что такая возможность у него не скоро появится. К тому же давала о себе знать заработанная в лагерном бараке язва желудка. В те дни в одном из многочисленных писем к своему другу он поделился очередным открытием: «Пусть Самад знает о том, что я сделал новый вывод и нашел для него экспериментальное подтверждение, а именно вывод о том, что световые волны (волны электромагнитного излучения вообще) постепенно удлиняются по мере удаления от своего источника. О величайшем значении этого

вывода, о подтверждающих его фактах я напишу особо. Он будет поражен теми грандиозными следствиями, к которым приводит этот простой, на первый взгляд, ничего не значащий вывод...»^¹

«Мы (дилетанты) не можем утверждать, что наше исследование фактов является правильным. Не можем тем более, что оно оказалось в противоречии с авторитетными научными теориями. Но наша «Картина мира» предсказала вулканизм Луны, монолитные ядра галактик, сверхзвезды, «реликтовое» излучение, следы органической жизни в метеоритах и другие явления, которые были тогда «запрещены» официальной наукой. Вместе с тем она обнаружила изумительно стройную диалектику - диалектику перемещения материи в пространстве (о которой раньше не было и речи) и диалектику развития материи во времени (которой и теперь нет в научной картине мира)... Все это дает нам право думать, что наша «Картина мира» не лишена объективного содержания»^², - писал он в Академию наук СССР в 1968 году.

Гадаев был звездой, зажегшейся во Вселенной, но, к сожалению, не ко времени. Простой перечень названий научных трудов Гадаева говорит о том, что он опередил развитие науки, причем в эпоху, когда ему довелось не столько жить, сколько выживать: «Основные законы диалектики механического движения неорганической материи», «О количественных и качественных изменениях в процессе развития», «Программа «Спектроплотность» распределения звезд», «Об антимарксистском характере космогонических гипотез академиков О. Ю. Шмидта и В. Г. Фесенкова», «Рождение марксистской философии и ее буржуазная критика», «Движения неживой материи», «Простые размышления о сложных вещах», «Время, пространство, бесконечность», «О современной модели атома», монография «О языке», «О вайнахском стихосложении», «К теории перевода» (остался незавершенным). И это далеко не все, над чем работал Гадаев, генерируя интересные мысли и свежие идеи, впоследствии лихо использованные горе-профессорами, которым оказалась выгодной изоляция от внешнего мира разносторонне одаренного человека и ученого XX века - Магомед-Салаха Гадаева.

К сожалению, не все научные труды Гадаева дошли до нас. Не в полном объеме сохранилось и его литературное наследие. Однако чудом уцелевшие произведения свидетельствуют о нем как о крупном, талантливом литераторе. Патриарх чеченской поэзии, ученый-фольклорист

Ахмад Сулейманов, прочитав в оригинале стихотворение Магомеда, которое в переводе неточно названо «Стою как памятник и песчаной Азии», воскликнул: «Не создай Гадаев более ничего, одного этого стихотворения было бы достаточно, чтобы поставить памятник самому автору!»^¹ В одном небольшом стихотворении поэт сумел тонко и точно выразить трагедию целого народа, глубоко передать его чувства, боль, душевное смятение. Так мог сочувствовать и сопереживать только настоящий поэт, сердце которого билось в унисон с сердцем его народа. Глубину и силу этого произведения могли почувствовать все, когда в 1991 году над многотысячным митингом в Грозном зазвучал пронзительный голос народного ашуга Валида Дагаева, положившего слова Гадаева на музыку. Песня слепого певца потрясла самых сдержанных: женщины откровенно плакали, и вытирали платками глаза бывалые горцы.

Пока нет достаточно точного перевода этого стихотворения на русский язык. Может, потому что образный строй его многогранен и сложен, и не всегда легко подыскать гадаевским эпитетам адекватные. Поэт оставляет простор для фантазии читателя и переводчика. Сотрудник Чеченского госархива А. Солсаева, вдохновленная мощной лирической стихией песен, рожденных в ссылке, предложила такой вариант перевода:

Когда я смотрю на чужие мне

горы Тянь-Шаня,

Родных и далеких

в них вижу я гор очертанья,

Словно камень надгробный застыв,

наблюдаю закат,

И чувствую:

солнце сжигает мне сердце опять.

Закончив свой путь,

оно скатится за горизонт,

Когда, наливаясь свинцом,

снова вечер придет.

И вихрь моих мыслей

поднимет меня без труда

И вновь унесет

в дорогие для сердца края.

Опустит на землю,

где детство мое протекло.

С, грустью встретит меня

опустевшее наше село.

Снова глаза мои

в жгучих потонут слезах.

Лишь окину я взглядом мой край,

о Великий Аллах!..

Меня, как поэта, и сейчас очень волнует это стихотворение. Передать настоящий гадаевский слог и стиль до сих пор не удавалось никому. Его переводчикам после всех мук творчества остается смириться с тем, что им удалось лишь приблизиться к Мастеру и воспроизвести из всей симфонии строк то, что каждый из них услышал. В результате рождается еще один стих, написанный по мотивам Гадаева. Так случилось и со мной, когда я предпринял попытку воспроизвести шедевр Магомед-Салаха на русском языке, чтобы дать читателю представление об этом прекрасном по смыслу и глубоком по содержанию классическом произведении.

ТОСКА ПО РОДИНЕ

Стою, как памятник, в скупой пустыне,

В просторах Азии, у ног Тянь-Шанских гор,

И на Восток гляжу,

Где купол неба синий

Над Родиной моей сияет с давних пор.

Душа болит, тревожно плачет сердце,

Когда земное солнце гаснет вновь,

И я лечу домой, чтобы согреться

В краю,

Где испокон живет моя любовь.

Я опускаюсь по тропинке горной,

Где в детстве бегал, счастья не тая,

И снова вижу, как страдает гордо

Истерзанная Родина моя.

Как на похоронах, качает ветки

Седая роща. Сгорбил плечи дом.

И некому закрыть могилы предков,

Разрушенные яростным врагом...

Я вижу вновь село,

Где довелось родиться,

Обугленные черные дома,

Родник, откуда некому напиться,

И пропасти, где затаилась тьма...

Мне страшно.

Смерть вокруг и запустенье.

Дороги, как могилы, холодны...

С разбитым сердцем, страстно, в исступленьи

Я проклинаю ужасы войны!..

Крик вырывается из горла, а за мною

Ущелья, горы и поля кричат...

В далекий край с поникшей головою,

Разбитый

Возвращаюсь я назад...

Стою, как памятник, в скупой пустыне,

В просторах Азии, у ног Тянь-Шанских гор,

И на Восток гляжу,

Где купол неба синий

Над Родиной моей сияет с давних пор...

С 1947 года Гадаева мучила язва желудка, которую он нажил здесь, в лагере, в первый же год заключения. В лагерных условиях трудно было выживать: ни лекарств, ни нормальной пищи. В 1952 году, после десяти лет заключения, здоровье его настолько ухудшилось, что он уже не вставал с постели. Врачи вынесли приговор: рак желудка. Для сорокатрехлетнего на редкость одаренного ученого и поэта, человека, одержимого наукой и литературой, это был страшный удар. Прощальное письмо Магомед-Салаха сыну больше напоминает исповедь или завещание: «14 февраля 1952 года. Утро. Сегодня день твоего рождения. Тебе исполнилось 14 лет. Поздравляю тебя, мой родной. Желаю тебе здоровья, долгих лет жизни и успехов на пути к вершинам науки.

...Лежа на смертном одре, стоя лицом к лицу со смертью, прошу тебя, мой родной Руслан: не покидай своих бедных, беспомощных, несчастных родственников, не забывай свой многострадальный, маленький, по всему свету разбросанный чеченский народ. Ты - сын чеченского народа.

Я расскажу тебе один факт из нашей истории: не сказку, а быль. Это было не очень давно, лет будет тому 150 или даже меньше.

К востоку от того места, где Сунжа впадает в Терек, некогда стоял чеченский аул Дади-Юрт (село отца).

Примерно в 1805-1815 годах^¹ под покровом ночи царские войска перешли Терек и плотным кольцом окружили Дади-Юрт. Как расска-

зывает один из участников этого нападения, с первыми лучами рассвета началась артиллерийская бомбардировка спящего аула. Дади-Юрт запылал. Снаряды рвались, поднимая в воздух клочья разорванных тел мужчин, женщин, стариков, детей. Кромешный ад продолжался до восхода солнца.

Участник этого варварского налета пишет далее: «Казалось, ни одной живой души не осталось в Дади-Юрте после этой ужасной бомбардировки. И русские войска кинулись на штурм израненного аула. Но каждая уцелевшая стена, каждая развалина, каждый забор ощетинились вилами, косами, топорами, кинжалами, шашками и кремневыми ружьями. Дрались не только мужчины, женщины, старики, но даже дети кидались с кинжалами в руках на вражеские штыки. Это жуткое сражение продолжалось целый день».

Потом «победители» собирали оружие, всякие ценности, резали скот, хоронили своих убитых... Солдаты разошлись по окраинным рощам. Кто-то из них нашел мужчину лет пятидесяти и мальчика 8-9 лет. Их привели в штаб. Выяснилось, что они вчера ушли в лес и ночевали там.

Во время допроса мужчина сказал что-то мальчику и бросился к куче собранных чеченских кинжалов. Схватил кинжал с белой окровавленной рукоятью и кинулся драться. «Но мы его тут же прикончили», - пишет стервец. А мальчика не убили, потому что барон Розен, который командовал этими «операциями» пожелал забрать мальчика с собой в Киев, где он был наместником русского царя.

Как выяснилось после, мальчика звали Бота. Был он типичным чеченским мальчиком: смугловатый, не очень красивый, но стройный, ловкий и смелый. Бота очень понравился барону, который стал обучать его грамоте и военному делу. Мальчик был всегда одет, обут и питался по-царски, но оставался угрюмым, тосковал, уединялся. Шумное веселье и пышное богатство дома барона не привлекали мальчика. Он все тосковал по родным краям, все думал о страшной гибели родного аула.

Время шло, и Бота рос. Он был уже 20-летним грамотным, обученным, статным офицером, когда в доме барона Розена остановился великий князь - брат русского царя (я забыл его имя). Он ехал из Москвы через Киев в Варшаву, где был наместником в Польше.

Великий князь увидел в доме Розена стройного, угрюмого, особо отличающегося от русских, офицера. Это и был Бота. Князь спросил у барона: кто такой? Барон ему рассказал историю юноши. Тогда

великий князь попросил барона отдать Боту ему. Барон отдал, и князь увез юного офицера с собой в Варшаву.

Брат царя жил в огромном дворце, в красивом городе Варшаве, причем в намного большем, чем тот, в котором жил барон Розен. Но Бота тосковал пуще прежнего. Любил ездить верхом. Уезжал в поле один и все смотрел в ту сторону, откуда встает солнце. Его магнитом тянула далекая Чечня.

Наконец, он попросил великого князя отпустить его домой в Чечню. Князь сказал: «Я взял тебя у барона Розена и отпускаю тебя к барону Розену. А там - его дело». И действительно, князь отдал Боте в собственность лошадей, офицерское обмундирование, деньги и все, что необходимо было офицеру, вплоть до оружия.

Бота приехал к Розену, сказал, что хочет уехать в Чечню. Розен не стал его удерживать. Дал ему еще кое-какие подарки и отпустил.

Долго добирался Бота до Кавказа. Частью по памяти, частью расспросами, наконец, он нашел развалины Дади-Юрта. Бота смутно помнил жуткий день гибели родного аула. Он пробыл среди этих развалин несколько дней, ходил, плакал. Потом он поехал в горы, в чеченские аулы. Там его принимали за русского. Бота объяснил, что он чеченец из Дади-Юрта, рассказал свою историю. Но он забыл родной язык, помнил только несколько слов, которые тоже произносил с русским акцентом. И хоть чеченцы и верили Боте, но то, что он не знал языка, помешало им принять его близко к сердцу. Его встретили холодно. Словом, и тут Бота не нашел сердцу друга и остался одинок душой. А большего горя, чем одиночество, на свете не существует...

Правнук Боты, Рашид-Бек Шамурзаев, сидел со мной и этапировался в начале 1951 года в Киргизию. У М. Ю. Лермонтова есть поэма «Измаил-Бей». В основу поэмы положена история Боты Шамурзаева. Найди и прочитай эту поэму. Хорошая вещь. Конечно, Лермонтов не описывает точно историю Боты. Поэт много пишет про Кавказ. Он любил Кавказ. Советую тебе читать Лермонтова. Его «Мцыри» я переводил на чеченский язык...»^¹

По тем временам такое откровение и смелость граничили с гражданским подвигом. Никто даже на воле не мог и помыслить написать при строжайшей цензуре о трагическом факте уничтожения чеченского села Дади-Юрт. Попадись это письмо в руки лагерного начальства, нетрудно представить, что было бы дальше с его автором. Но Гадаева

новое наказание заботило меньше всего. И все же, как неисповедимы мути Господни! Разве мог представить себе поэт Гадаев, работая над переводом поэмы М. Ю. Лермонтова «Измаил-Бей», что судьба сведет его в этом Богом проклятом месте с правнуком Боты - прототипом героя его излюбленной поэмы — Рашид-Беком Шамурзаевым. Роковое стечение обстоятельств? Или перст судьбы?

Кроме Лермонтова, Гадаев переводил на чеченский язык произведения Л. Н. Толстого, А. С. Пушкина, Н. А. Некрасова, других классиков. Особенно близкой его сердцу была лирика Тараса Шевченко, равно как и судьба великого украинского кобзаря. «Бедный Тарас! Его тоже загубили без времени. А он мечтал:

Построю маленькую хату,

Садок-раечек насажу:

И похожу, и посижу

В моей укромной благодати...

Но не довелось бедному. И умер он с жаждой жизни и песнопения. Люблю я Шевченко»^¹, - писал Гадаев.

Гадаеву было жаль растрачивать в неволе годы, которые он мог посвятить высоким целям. Но Магомед держался мужественно. «Я смотрю не на жизнь, а на тот след, который оставлю в ней»^², - писал он своему собрату по перу Расулу Гамзатову. Под портретом ирано-таджикского поэта XV века Абдуррахмана Джами, висевшим у него над кроватью в «уголке Академика», были написаны стихи крупнейшего мыслителя:

Ты хочешь знать,

кто лучший из людей?

Послушай голос

совести моей:

Из лучших первым

будет назван тот,

Кто постоит в беде

за свой народ.

Эти слова великого Джами нашли отклик в сердце великого страдальца и мученика Гадаева. «Чем чаще человек проявляет себя в нужде народа, тем быстрей достигает он человечности. Когда стремительна

его алчность в обретении собственной выгоды, тогда человечность понемногу уходит»^¹, - писал Гадаев.

Он был настоящим исполином, сильной, волевой натурой, способной решительно противостоять навязанным ему обстоятельствам. Сколько раз, казалось, после обострения болезни желудка, он больше не поднимется. Но, к счастью, безнадежный диагноз врачей оказался ошибочным. Магомед выжил и продолжал работать.

После смерти Сталина затеплилась надежда на освобождение. Но не оправдалась: статья, по которой он был осужден, не подпадала под амнистию. Ему пришлось отсидеть в лагере, как говорят, «от звонка до звонка» все пятнадцать лет.

В 1957 году Гадаев, наконец, покинув чуждый ему мир, возвращается в Грозный и, жадный до работы, бросается претворять громадье своих планов! Он начинает отовсюду собирать разбросанные, затерянные материалы, которые высылал по разным адресам из мест заключения. Часто выступает на страницах газет и по радио. Готовит к изданию учебник чеченского языка и несколько своих поэтических сборников. В республиканской газете «Ленинан некъ» печатается с продолжением его поэма «Ночной всадник». Авторитет и популярность Гадаева растут с каждым днем.

Но именно это и беспокоит завистников Магомеда и внимательно наблюдавших за каждым шагом поднадзорного поэта сотрудников КГБ.

«Иногда я грешу мыслью, что этот заговор против меня носил гораздо более широкий характер»^², - писал Гадаев, бессильный что-либо изменить в своей судьбе, над которой довлел чудовищный рок.

Одаренному во всех отношениях и несправедливо осужденному человеку приписывались все мыслимые и немыслимые прегрешения. Расчет был прост: ученый и поэт Гадаев должен был сломаться, уйти в небытие. Самым нелепым и тяжким обвинением было то, что его считали автором доноса, по которому был репрессирован известный чеченский поэт Арби Мамакаев. Это была наглая клевета. Истинный виновник организованной против Мамакаева травли был известен. И тем не менее, Гадаеву была устроена настоящая обструкция. Чекисты, зная силу его поэтического дара, опасались влияния Магомед-Салаха на пишущую братию, а больше всего на народ. Эта активность органов ничего хорошего не предвещала человеку, который отсидел в заключении лучшие годы своей жизни по самой тяжкой 58-й ста-

тье. Но как бы он ни был осторожен, ему не удалось избежать худшего. За день до ареста, выступая на заседании только что созданного Союза писателей Чечено-Ингушетии, Гадаев говорил, будто внушал коллегам то, от чего сам хотел уберечься: «Теперь мы у себя дома. Когда мы жили вдали от родины, чем бы мы там ни занимались, нас никто не мог упрекнуть. Но теперь мы должны во всех делах быть помощниками нашему народу. Писатель несет большую ответственность перед народом. В этом деле спешка неуместна. Выдержка, выдержка и еще раз выдержка, говорили наши отцы. Этого никогда нельзя забывать»^¹. А на следующий день выдержка и хладнокровие покинули его самого. Когда один из собратьев по перу демонстративно и намеренно оскорбил чеченский народ, Гадаев ударил его ножом. Поэта вновь арестовали. Теперь уже за убийство.

Магомед был выдающейся личностью, но после стольких лет испытаний не составляло труда вывести его из терпения, и тогда он терял контроль. Зная за собой этот порок, он старался контролировать поступки, сдерживать вспышки гнева. Ему было неловко за свою горячность, видимо, наставляя других, он больше обращался к самому себе, внушая необходимость самоконтроля.

На следующий день после его ареста газета «Ленинан некъ» вышла без продолжения поэмы «Ночной всадник», которая так и осталась недописанной.

Обстановка в Чечне в том же 1957 году, как и в последующие годы, продолжала оставаться напряженной. Недовольные возвращением чеченцев на родину шовинистически настроенные руководители республики разжигали античеченские настроения, пытались столкнуть народы. Они хотели доказать, что вайнахи народ неуживчивый, злобный, враждебно настроенный, что их справедливо выслали, зря вернули домой, и пусть бы они остались жить в казахстанских степях. За малейшую провинность чеченца привлекали к уголовной ответственности и давали срок до 10-15 лет. Возвращенца могли оскорбить, унизить, но не дай Бог, если он обидит русского. Его тут же сажали в тюрьму, по меньшей мере за хулиганство. Очень много чеченцев пострадало в те годы при прямом участии властей.

Страсти накалялись и в августе 1958 года ситуация вышла из-под контроля. Пьяная толпа, подстрекаемая националистически настроенными элементами, вышла на улицы города с требованием выселить чеченцев и ингушей обратно в Среднюю Азию. Участники

этой хулиганской акции начали штурмовать и громить здании Обкома КПСС. Были захвачены железнодорожный вокзал, главпочтамт, Из рупоров, установленных на крыше здания Обкома, неслись злобные крики митингующих. Постепенно требование вновь выселить чеченцев сменилось критикой власти и особенно Н. С. Хрущева, отменившего преступный сталинский указ. Расчет делался на то, что удастся спровоцировать чеченцев на конфликт. Но мудрость Председателя Совета Министров республики Муслима Гайрбекова, представителей вайнахской интеллигенции и авторитетных старцев, выступавших по телевидению и радио с призывами сохранять спокойствие и достоинство, не дала втянуть чеченцев и ингушей в конфронтацию с митингующей толпой. Через трое суток в город вошли части Закавказского военного округа. Был введен комендантский час. Подстрекатели беспорядков понесли заслуженное наказание. Все это происходило спустя год после ареста Гадаева.

А в 1957 году чеченцы негласно еще оставались «бандитами» и «врагами народа». Проступок Гадаева всем доброжелателям оказался на руку, его подняли на щит, будто Магомед действовал, выражая настроение всего народа. Поэта, чей редкий, смелый дар принадлежал всему человечеству, суд приговорил к высшей мере наказания - расстрелу. Когда подсудимому дали последнее слово, он не стал просить о помиловании. Гадаев глубоко переживал случившееся, хотя и не мог забыть оскорбления, брошенного в адрес его народа. Для чеченского народа, национальной культуры и литературы гибель Магомед-Салаха стала бы огромной потерей. Это осознавала и сочувствовавшая Гадаеву интеллигенция. Председатель Правления Союза писателей республики Саидбей Арсанов пытался вступиться за коллегу. Он доказывал на официальном уровне, какую значимую роль в чеченской литературе играет этот человек. Арсанов просил суд заменить расстрел любым сроком заключения. Гадаеву дали 25 лет. Потом в соответствии с новым кодексом заменили на 15.

Вновь началась лагерная жизнь. Поэт дорого заплатил за свой поступок. Но не столько факт заключения угнетал его, сколько собственная совесть. Суд совести был для него самой страшной казнью. «Мы видим жизнь в лицо, но познаем только в спину, - писал он из очередного лагеря, словно извинялся перед друзьями и коллегами. Усилилась боль души. Мне стыдно перед вами не только за свое чудовищное преступление, но и еще за неприятные хлопоты, которым вы подвергаете себя из-за меня. Я всегда любил отдавать людям, тем более друзьям, а не брать от них. И это вовсе не потому, что я боялся мелко-

мещанской «зависимости» или «похвалы»... Непростительно провинившись перед вами, перед нашим народом и перед людьми вообще, я находил неудобным просить вас выступить за облегчение моей участи...»^¹

Но братья по крови и перу не забывали о нем, вели с ним переписку. Возможно, это и давало поэту силы выживать и приносить пользу людям даже в условиях неволи и безысходности.

Однажды в день своего рождения Гадаев получил от писателя и драматурга Абдуллы Хамидова посылку. В ней было сушеное по-чеченски мясо, домашняя колбаса, засушенный бараний курдюк и, конечно, кукурузная мука для галушек. В тот день поэт чувствовал себя счастливым человеком. «Спасибо огромное за запах родины и дыма родного очага! Никогда не был так обрадован, как сегодня. Сегодня мы гуляем, и кажется, это происходит у нас дома»^², - благодарил он в письме друга за проявленную чуткость.

Те, кто знали Гадаева, рассказывают, что он был соткан из самых разных противоречий: взрывной и мудрый, слабый и сильный, суровый и добрый, гордый и мягкий. И настолько щедрый, что готов был отдать последний кусок. Несмотря на незавидное положение в обществе, он шел по жизни открыто и раскованно, никогда не опускал голову. Был независимый ни от кого, честный и прямой со всеми.

Шел 1969 год. Магомед-Салах встретил в лагере свое 60-летие. Впереди оставались еще полных три года. Как-то в одном из писем от родных Магомед узнал, что поэт Юрий Поваляев интересовался, продолжает он писать стихи или бросил. В январе того же года Гадаев ответит Поваляеву: «На ваш вопрос «что, он совсем забросил стихи?» отвечаю: «Нет, не совсем. Хотя и почти. Иногда они прорываются из меня. Вместе со слезами. Некогда, еще в юности, я плакал над «Думами» Шевченко, переводя их на чеченский язык. А теперь плачу над своими собственными. Разумеется, я далек от мысли сравнить себя с Тарасом. Ни по судьбе, ни тем более по творчеству. Но слезы. Они-то одинаково горьки у всех. Создавая свои «Думы», Тарас плакал: без слез написанное слез не вызовет. Никогда! Так плачу и я, творя скупые строки»^³.

Ровно через 15 лет в 1972 году в возрасте 63 лет Гадаев вернулся домой. Наконец у него появилась возможность собрать и издать все свои произведения. Заставив себя забыть об окончательно подорванном здоровье, поэт исступленно берется за работу. Он готовит сборники: «Исповедь», «Последняя любовь», «Разговор с чинарой», «Горячее

сердце», «Любовная лирика», «Партизаны», «Ночной всадник» и другие. Но издать их под своей фамилией опальный поэт не мое. Решено было выпустить их под псевдонимом. А спустя несколько месяцев, в 1973 году, сердце поэта перестало биться. Словно предчувствуя близкий конец, в стихотворении «Красный берег» Гадаев завещал похоронить себя в любимом уголке, где проходило его детство.

Смерть и тешит, и ласкает,

Но ушедший с ней без пользы,

Пропадает безвозвратно без стыда и без следа,

И никто ему к могиле не приносит утром розы,

Даже Бог о нем, наверно, забывает навсегда...

И поэтому прошу я всем своим умолкшим сердцем

Просьбу выполнить простую

Вас, не верящих в печаль:

Есть на свете Красный берег, где я был совсем младенцем,

Где любил, мечтал и верил, обнимая взглядом даль.

Там река качает солнце на волне зеленогривой,

Белопенные туманы обнимают склоны гор.

Там, когда в траву приляжешь,

Ты становишься счастливым,

Будто то, о чем мечтаешь, на тебя глядит в упор.

Я прошу вас,

Вы найдите этот дивный Красный берег,

Приласкайте взглядом волны, шелковистую траву,

За меня махните ветру и скажите: пусть он верит,

Что на этом белом свете я по-прежнему живу!..

Жаль, про этот берег Красный

Не успел сказать я внукам,

Может, им бы пригодились мои теплые слова:

Я хотел бы там остаться под широким старым буком,

Чтоб вокруг был только берег да высокая трава...

Как ни старались палачи предать забвению его имя, в течение тридцати лет пытаясь задушить в нем гений поэта и ученого, им не под силу оказалось одолеть мощь его бессмертного дела, о котором восточный мудрец Фирдоуси говорил:

Все в мире покроется пылью забвенья,

Лишь двое не знают ни смерти, ни тленья:

Лишь дело героя да речь мудреца

Проходят столетья, не зная конца.

Дело Гадаева осталось на века. Официальная власть продолжала бояться этого человека, чей прах давно покоился в родной земле. Пройдет еще пятнадцать лет после смерти поэта, прежде чем появится в печати его первый сборник стихов.

Лично для себя поэт хотел так мало: мечтал быть похороненным там, где родился, и чтобы на его могиле поставили небольшую «каменную отметину», куда бы могли приходить друзья «весной и осенью, без злобы в сердце друг к другу».

Поэт знал, что он обречен. Был готов уйти в вечность еще в ту пору, когда врачи впервые вынесли ему приговор. Но человек живет в этом мире не столько, сколько ему предрекут, а сколько отпущено Всевышним. Магомед знал, что доживает последние месяцы. Тюрьмы и лагеря сгубили его. Он тихо угасал, прислушиваясь к своему сердцу:

Устало ты,

Обессилело ты,

Частенько спотыкаясь,

Сбиваешься ты.

Гадаева похоронили в его родном селе Чурчу-Ирзе, в Ножай-юртовском районе. Талантливейшего поэта, писателя, философа, великого ученого не удостоили не только некролога в республиканской газете, но и простого сообщения о смерти, потому что он был опальным чеченцем. Стоило ли из-за этого расстраиваться сильным мира сего, жалкою толпой собравшимся у трона.

Ах, как мы привыкли шагать

от несчастья к несчастью...

Мои дорогие, мои бесконечно родные,

прощайте!

Родные мои, дорогие мои, золотые,

живите. Прощайте...

Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден.

Простите меня, если я хоть кого-то обидел!

Постичь я пытался безумных событий причинность.

В душе угадал...

Да не все на бумаге случилось, —

сказал, покидая мир, поэт Роберт Рождественский, как будто об уходе Магомед-Салаха Гадаева.