ПРЕДИСЛОВИЕ

Я родилась на стыке двух столетий, в 1898 году, и прожила много лет, мне скоро исполнится 84 года. Жизнь в двадцатом веке на нашей планете была полна огромных перемен. С самого начала столетия и до сих пор динамика мировых событий не снижает своих темпов.

Я не хочу уходить в небытие, не рассказав о своей жизни и жизни всей семьи. В ней отразились основные события века. Надеюсь, что мой рассказ будет интересен и полезен людям.

Несколько слов я скажу о моем родном городе — Очакове, где я родилась и росла. Этот город во время моего рождения был совсем молодым. Прошло всего 107 лет с тех пор, как он вошел в состав России.

До этого времени на протяжении трех столетий этой частью северного Причерноморья владела Турция. Во время русско-турецкой войны конца 18-го века русский флот нанес поражение турецкому флоту, и русская армия штурмом овладела турецкой крепостью.

В том бою принимал участие и генералиссимус А. В. Суворов. В ознаменование этого события в Очакове установлен памятник Суворову. Рукой он показывает на Кинбурнскую косу, где проходил морской бой за город. Это произошло в 1788 году, а в 1791 году по мирному договору эта часть Причерноморья отошла к

России, и город получил имя Очаков.

Он расположен на северном побережье Черного моря в 60 километрах к востоку от Одессы и приблизительно на таком же расстоянии к юго-западу от Николаева. Очаков стал крепостью России, охраняющей вход из Черного моря в Днепровский лиман.

Отсюда ведет дальнейший водный путь на Николаев и Херсон. Крепость Очаков считалась пограничной. Здесь постоянно находился военный гарнизон. Очаковяне называли офицеров гарнизона кордонниками, т. е. пограничниками.

Основным занятием населения города было рыболовство. Здесь были хорошие уловы рыбы: скумбрии, бычков, камбалы и нежной кефали. Рыбацкие суда выходили для ловли рыбы далеко в море, а на Черном море часто бывали штормы. Помню, когда море становилось неспокойным, в штормовые дни жены рыбаков с тревогой вглядывались в горизонт, ожидая возвращения судов.

Профессия рыбака требовала морской сноровки, большой выносливости, физической силы, отваги. Помню пословицу, которая тогда бытовала в народе: "Кто в море не бывал, тот горя не видал".

Промышленности в нашем городе в то время никакой не было.

Для гарнизона крепости постоянно действовал клуб офицерского собрания. В саду этого клуба по вечерам играл хороший духовой оркестр.

В городе был один частный клуб, где иногда ставили любительские спектакли. Учебные заведения города — гимназия, городское училище и двухклассное церковно-приходское училище. Кино в городе в то время еще не было. Однажды, всем на удивление, к причальному мосту прибыла баржа с установкой немого кино в сопровождении грамофонной музыки. Это воспринималось как удивительное развлечение.

Детские годы — первые годы восприятия окружающего мира. Вся обстановка этих лет глубоко проникает в сознание. Это кладет начало формированию характера человека, его основных черт. Детские годы остаются незабываемыми. У меня они были особенными, необычными, оставили глубокий след в моей душе. О них стоит рассказать.

В ПЛЕНУ У ЦЫГАН

Летним утром я играла во дворе с девочками. Отец ушел на работу, братья в школу. Мать, уходя на базар за продуктами, наставляла меня:

— Ты, Полечка, со двора никуда не уходи, будь возле дома. Я все куплю и скоро приду.

Мне шел только четвертый год. Девочки были старше меня. Они скоро разошлись. Я стояла у калитки нашего палисадника и дожидалась матери.

К дому подошла женщина. Она была высокого роста, в цветастом платье. Увидев меня, она

остановилась и стала ласково со мной разговари вать:

— Я только что была на базаре. Там я встретила твою маму. Я с ней давно знакома. Она мне сказала: "У тебя есть лошадка, покатай на лошадке мою девочку". Хочешь сейчас покататься?

Она взяла меня за руку и сказала: "Ну, вот умница, мои лошадки тут, за углом". За поворотом, на другой улице, я увидела на телеге большого человека со страшной черной бородой. Я испугалась и закричала:

— Не хочу кататься, я побегу обратно домой. Цыганка взобралась со мной на телегу, посадила меня рядом с собой и сказала:

— Что ты! Это добрый дядя, он любит детей. Бородатый человек дал мне конфету, хлестнул лошадей, и мы поехали.

Я заплакала и сказала женщине:

— Мама сказала, чтобы я никуда не уходила, не хочу кататься, отпусти меня домой. Женщина строго прикрикнула на меня:

— Ты затихни и не плачь, лошадей испугаешь, они понесут, и мы все пропадем!

В страхе я затаилась, замерла и дрожала всю дорогу. Не знаю, сколько времени прошло, как вдруг я увидела много телег, покрытых белыми крышами. Слышно было ржание лошадей и крики людей. Кричали на каком-то непонятном мне языке. Это был цыганский табор.

Цыганка сняла меня с телеги, поставила на землю и сказала:

— Вот мы и покатались, и приехали. Сейчас ты увидишь веселых девочек, это твои сестры.

Она хлопнула несколько раз в ладоши и что-то крикнула. Прибежала целая ватага девочек. Они стали плясать вокруг меня. У меня закружилась голова, я упала и зарыдала.

Цыганка снова что-то крикнула детям, и они убежали. Она подошла ко мне и говорит:

— Дурочка, чего ты испугалась, они хорошие девочки, они твои сестры. Научишься, тоже будешь петь и плясать.

Я задрожала, снова зарыдала и крикнула:

— Вези меня сейчас же домой, моя мама меня ждет!

— Замолчи! Плакать у нас в таборе нельзя. Видишь, у нас никто не плачет. Дядя пошел сменить лошадей. Я тебя не обманула. Вот видишь, дядя с черной бородой пришел, сейчас поедем к твоей маме.

Подвода тронулась в обратный путь. Я вглядывалась, все вокруг было мне чужое. Вскоре меня укачало, и я уснула. Цыганка разбудила меня:

— Вставай, Поля, довольно спать, пора на работу.

Цыганка сняла меня с телеги и дала яблоко. Я была голодна и съела его. Оглянулась, все кругом чужое, незнакомое: с одной стороны — поле, с другой — высокая стена, не видно ничего.

— Вот, девочка, слушай меня и запомни. Тут кладбище, скоро сюда придет твоя мама. Мы

сейчас зайдем на кладбище. Я поставлю тебя около дороги. Ручку твою будешь держать вот так (она показала мне, как держать) и будешь говорить: "Тетенька, подайте милостыню!" А когда спросят: "Где твоя мама?" — ты отвечай:

"Моя мама сейчас придет".

Цыганка повторила со мной эти слова несколько раз. На кладбище было много народу. Женщины подходили ко мне и участливо спрашивали: "Как ты, дитя, сюда попала? Чего ты здесь стоишь?" Я отвечала заученными словами, и мне клали в руку белую монетку — гривенник. Как я потом узнала, нищим подавали по копейке, по грошику. А здесь, "за упокой души", целых 10 копеек!

Один раз подошла ко мне очень нарядно одетая женщина. Она посмотрела на меня внимательно, поздоровалась, взяла меня за ручку, перешла дорожку к одной могиле и сказала:

— Девочка, повторяй за мной то, что я буду говорить, каждое слово: "За упокой души... дорогой матери моей... Евдокии... Сергеевны... Румянцевой..."

Я повторяла каждое слово, хотя тогда не понимала, что такое "душа" и что значит "за упокой". Женщина вынула из кошелька 50 копеек, дала мне и сказала:

— Слушай меня внимательно: когда придет твоя мама, скажи ей, чтобы сейчас же шла с тобой домой и чтобы ноги ее никогда здесь не было. Поняла? Повтори!

Я с радостью громко повторила:

— Сейчас же домой и чтобы здесь не была!

— Молодчина, хорошее дитя! Она погладила меня по головке и ушла. В ту же минуту возле меня оказалась цыганка. Глаза у нее разгорелись. Она взяла у меня 50 копеек и выгребла из моего карманчика гривенники.

— Хорошо, — сказала она, — стой опять там, где стояла, заработаешь на пряник, а мама твоя скоро придет.

Что же происходило в это время у нас в доме? Мать пришла с рынка вскоре после моего исчезновения. Опросила всех соседей, всех детей. Расспросили людей в соседних домах. Никто ничего не знал, не нашли никаких следов. Слух об этом несчастье быстро распространился по всему кварталу. Моя мать после безуспешных поисков была в полном изнеможении. Огромная тревога овладела ею.

Во двор зашла женщина, живущая на нашей улице. Она уже знала о происшествии и стала расспрашивать соседей, какая девочка, какого возраста, какой цвет волос. Услышав ответ, она всплеснула руками и сообщила моей маме, что час тому назад она проходила возле нашего дома и видела на руках у цыганки такую девочку.

Это было очень тяжкое известие. Девочку украли цыгане, где ее искать?! Моя мать была волевая, она не терялась в трудные минуты жизни. Она понимала, что для моего спасения

нужно действовать немедленно, а действовать было некому. Отец уехал по делам в деревню, да он и не расторопный. Мать крикнула племяннице: "Беги сейчас же в пекарню, зови Якова, прошу, чтобы он пришел немедленно."

Через несколько минут пришел Яков. Он сразу сказал: "Тетя Теха, все знаю, беда большая, но тужить не надо. Вы меня знаете, какой я!" — "Зачем ты мне такой вопрос задаешь. Если бы не знала, не звала бы". — "Нет, тетя, вы пекаря Якова мало знаете. Сегодня вы меня узнаете. Клянусь Богом, что я найду девочку, и сегодня она будет спать в своей кроватке. Больше я ничего не скажу..."

И он быстро выбежал со двора.

Дальше предоставим слово самому Якову. Вот что он рассказал.

— Я побежал на ту улицу, где стоят извозчики, прыгнул в фаэтон деда Федора и сказал: "Гони, дед, дело срочное!" — "Ты что, сдурел, пароход давно отчалил на Одессу, а ты кричишь: гони!" — "Пароход тут ни причем, гони в Малый Бейкуш, по дороге все тебе расскажу!"

Я рассчитал так. Цыгане украли девочку только час тому назад, а их табор стоит под Бейкушем. Туда я и взял курс. По дороге спрашивал людей на встречных подводах, не встречались ли им цыгане. Никаких сведений не получил. Въехали в село. Справа от него — низина. Тут часто останавливается цыганский табор. Смотрю — ничего нет, никаких признаков. Спрашиваю знакомого крестьянина: "Дядя Васи

лий, где цыганский табор?" — "А на що тоби цыганы?" Объясняю. "Та нэ .туды ты заихав. Повертай на другу сторону, там знайдэш".

Повернули. Видим, пасутся кони, цыганские кибитки есть, но их мало. Въезжаем в табор. Одни престарелые цыганки и грудные дети. Спрашиваю, но те плохо понимают по-русски или делают вид, что не понимают. Один ответ:

"Ничего не знаем." На другой стороне видим цыганка что-то варит в большом котле. Обращаюсь к ней: "Тебя„ молодица, как звать?" — "Галя". — "К тебе, Галя, дело есть. Ваша цыганка увезла маленькую девочку, блондинку. Скажи мне, где моя девочка, озолочу". —"Ишь, какой ты хороший, золото — это хорошо, а твоей девочки с роду не видела". — "Тогда скажи, где ваш табор, куда снялся. Ты ведь обед варишь, скоро вернутся?' - "Это я тебе без золота скажу. Поехали в Большой Бейкуш, а теперь уже поехали на базар в Очаков".

Пока очень плохо никаких следов не нашел, досадная неудача. Что будет дальше! При выезде из села встречаем подводу, рассказываем крестьянке, в чем наша беда Она отвечает: " Брэшэ цыганка. Я зараз з Очакова, нияких цыган там немае. Сегодня дэнь Помынания. Цыганки, ма буть, там жебруть грошику людей. Езжай прямо на кладовыще, никуды нэ повертай. Там шукай свою дьггыну".

С большой тревогой пустились мы в обратный путь. Приехали на кладбище вошел я в ворота, оглядываю все пространство. Ищу, надеясь уви-

деть где-нибудь фигуру цыганки. Ничего не нахожу. Сердце у меня совсем упало. Неужели окажусь болваном. Поклялся Богом, а с чем вернусь? Неужели не найду! Пошел по средней дорожке кладбища. Пристально осматриваюсь кругом. Вижу впереди группу женщин, остановились, наклонились, о чем-то говорят. Спрашиваю старушку, что там за группа людей. Она отвечает:

"Да чего, милый, на свете ни бывает. Приблудилась девочка, все маму ждет, а мамы нет!"

Сердце у меня забилось, побежал к этим людям, крикнул: "Это моя девочка, расступитесь, люди!"

Женщины раздвинулись, смотрят на меня удивленно. На траве сидит Полечка, бледная, заплаканная. Поднимаю ее и прижимаю к себе. Пустился к выходу.

Мне преграждает путь высокий, широкоплечий мужчина: "Подожди, молодой человек, минуточку! Нужно вьюснить, кто ты такой. Ты крикнул, что девочка твоя!" — "Моя". — "А я вот спрошу девочку: "Это твой папа?" — "Нет, это не папа!" — ответила Полечка. Тут раздался крик женщин: "Авантюрист! Мошенник! Подозрительная личность! Позвать городового!"

Из толпы вышла женщина: "Будет вам тараторить. Неужто вы слепые, не видите, как ребенок обеими ручками его обнимает. Девочка, голубушка моя! Здесь все люди хорошие, не бойся нас. Скажи нам, ты знаешь этого человека?" — "Это не папа. Это дядя Яша..." — "Вот видите, а вы кричите — "мошенник", "подозри-

тельная личность", "позвать городового!"

Я зашагал по средней дорожке со своей драгоценной ношей, сердце мое наполнилось несказанной радостью.

Дедушка Федор уже дожидался меня. Он стоял у ворот и видел, что я иду не один, а с ребенком. "Здравствуй, дорогая наша малышка! Будешь жить долго, спасенная из беды! Сейчас привезу тебя домой. Радость-то какая будет! А ты, Яков, прямо чудодей! Ни в сказке рассказать, ни пером описать! Господь наградит тебя за твои добрые дела!.." — И он смахнул слезу с глаз.

В тот же день я была дома и спала в своей кроватке. Пекарь Яков выполнил свою клятву, данную перед Богом.

Так закончилась эта тяжелая история в самом раннем периоде моего детства. У меня в душе появилось нечто новое, появилась уверенность — ничего не надо бояться, даже бабы Яги. Обязательно придет кудесник и спасет тебя.

ДЕЛО ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА

Мне еще не было шести лет, когда мой родной город Очаков вошел в орбиту исторических событий России. Событие следовало за событием, как в калейдоскопе.

В начале 1904 года пришла весть о внезапном нападении Японии на нашу крепость на Дальнем Востоке и об объявлении войны. Это вызвало у

людей большую тревогу; Вскоре началась мобилизации. С причального моста грузили мобилизованных людей на парусные суда и отправляли к воинскому начальнику в Одессу,

Оборвалась у людей нормальная жизнь. Пришло горе. О Дальнем Востоке рассказывали, что это неведомый край, что находится он где-то на краю света.

Офицеры гарнизона говорили: «Скоро нам двигаться в, дальний путь. Японцы будут воевать недалеко от своих городов, в своём Японском море. А нашим войскам нужно ехать на фронт через всю Сибирь. Ехать, ехать... неизвестно когда, доедешь. А флоту России морского пути нет, только вокруг света».

В этих словах правильно определялось тяжелое стратегическое положение России в этой воине. Война показала полную несостоятельность царского правительства, неподготовленность страны к заедите дальневосточных рубежей.

Русско-японская война продолжалась свыше полутора лет и привела к полному поражению России на суше и на море, к огромным потерям в сухопутных войсках и к гибели героического флота.

Поражение России в войне с Японией вызвало возмущение всего народа. В сочетании с недовольством народа экономическим гнетом и политическим бесправием это привело к взрыву народного гнева против царизма.

Война, закончилась в конце августа 1905 года, а в октябре в стране началась Всероссийская

политическая стачка. Накал борьбы все возрастал.

В эти дни произошло новое необыкновенное событие. Император Николай II издал "Манифест 17 октября". В нем сообщалось, что царь дарует народу свободу. Узакониваются свобода слова, свобода проведения собраний и организация союзов, права личности и свобода совести.

Это вызвало радость и ликование народа. Исполнилось то, о чем мечтали лучшие люди России. Однако радость оказалась недолговечной. Царское; правительство издало манифест для успокоения народа, но не собиралось выполнять свои обещания, а время было Динамичное. Всякий нечестный шаг приводил к обострению конфликта.

Царский манифест был объявлен 17 октября. А уже на следующий день, 18 октября, в городах страны возникли стихийные мирные манифестации обрадованного народа. Но тут же начали борьбу и реакционные силы. Одновременно появились контрдемонстрации, нападавшие на мирных демонстрантов.

В Киеве большая мирная демонстрация была расстреляна. Нападения на демонстрантов были в Одессе и в других городах.

В декабре 1905 года всероссийская политическая стачка переросла в вооруженное восстание. Центром восстания была Москва. Полиция и войска московского гарнизона не смогли подавить восстания рабочих. Царь прислал дополнительные войска из Петербурга, и восстание было

разгромлено.

О всех этих событиях в Очаков приходили вести, как отзвук революции. Но были события совсем близкие к нам, о которых мы ежедневно имели живые сведения.

В Очакове стало известно, что в Севастополе неспокойно. Военные моряки черноморского флота восстали против царя.

Трагический финал этого восстания проходил в нашем городе. Привожу краткие сведения об этом событии и воспоминания о судебном процессе над моряками черноморского флота.

В ноябре на черноморском флоте началось восстание. На крейсере "Очаков" возникли волнения. Моряки предъявили свои требования командованию, а затем арестовали офицеров крейсера и установили связь с матросами и рабочими на берегу.

К восставшему крейсеру присоединился ряд более мелких кораблей. Совет революционных матросов предложил бывшему командиру миноносца черноморского флота Петру Петровичу Шмидту стать во главе восстания. Шмидт прибыл на крейсер "Очаков", и на корабле был поднят вымпел командующего флотом.

Восставшие моряки-черноморцы были полны энтузиазма и надежды на победу в борьбе за свободу. Но на одном энтузиазме без широкого участия народа страны нельзя было одержать победу.

Восставшие корабли были хорошей мишенью для обстрела. По крейсеру "Очаков" и присоеди-

нившимся к нему кораблям был открыт артиллерийский огонь. На кораблях вспыхнули пожары, команды покинули корабли. Шмидт и наиболее, активные матросы были арестованы.

Они были отправлены для суда над ними в Очаков, подальше от больших городов и от глаз народа.

В феврале 1906 года состоялся военный суд над моряками — участниками восстания. Суд продолжался около двух недель. Все население города и офицеры крепости были очень взволнованы и стремились узнать, что происходит в зале суда.

Суд проходил в здании, в котором находилась гарнизонная гауптвахта. Здание это было на углу Морской улицы — главной улицы города, ведущей к Днепровскому лиману. Шмидт содержался в другом конце города, отдельно от моряков, привлеченных к суду. Утром каждого дня его привозили в суд.

Люди стремились узнать о здоровье Шмидта, о его душевном состоянии и поведении на суде. В процессе участвовали не только подсудимые матросы, но также матросы, привлеченные как свидетели.

Эти моряки свободно жили в городе и общались с населением. Кроме того, военные, охранявшие всех подсудимых, постоянно присутствовали на процессе. Беседы с ними давали достаточно яркую картину того, что там происходит.

С первых дней суда стало известно, что

Шмидт здоров, держит себя на суде спокойно/с достоинством. Каждое его выступление направлено на то, чтобы снять вину с моряков за участие в восстании. Всю ответственность Щмидт брал на себя.

Офицер, начальник охраны подсудимых, каждый день записывал, как . проходил допрос Шмидта. Он сочувствовал подсудимым и знал,

что народ ждет этих вестей.

С неослабевающим вниманием, затаив дыхание люди слушали о том, что происходит на процессе. Привожу небольшие отрывки из сохранившихся воспоминаний моряков о первых днях суда.

Председатель су да: Подсудимый Шмидт! Отвечайте суду: вы признаете себя виновным в том, что грубо нарушили воинскую присягу, данную вами Государю Императору, а также в том, что вы совершили измену своей Родине — России?

Шмидт: Отвечаю, что я не нарушал присягу, которую я дал царю, и что я никогда не изменял своей Родине — России.

Пред. суда: Ваша преступная деятельность не проходила тайно. Вы ее проводили открыто перед всем народом. Вы дошли до того, что самозванно объявили себя командующим Черноморским флотом. Почему же вы лжёте суду И не признаете своей вины?

Шмидт: Государь Император издал "Манифест 17 октября", в котором он даровал народу политическую свободу. Это великий дар. Я дал присягу царю, и я обязан защищать царский

манифест.

Пред. суда: Вы увиливаете от прямого ответа. Это не первое ваше преступление. Расскажите суду, когда и за что вы были арестованы в первый раз.

Шмидт: Я был арестован первый раз 20 октября 1905 года, но через две недели я был освобожден.

Председатель суда: Расскажите суду, за что вас арестовали.

Шмидт: Меня арестовали за участие в политической демонстрации на митинге матросов. Я был освобожден из тюрьмы с присвоением мне чина капитана 2-го ранга.

Пред. суда: Разве вам как кадровому офицеру Черноморского флота непонятно, что такое ваше поведение есть грубое нарушение воинской присяги?

Шмидт: То, о чем сейчас идет речь на суде, произошло после опубликования царского манифеста. В этом манифесте сказано, что народу предоставляется свобода собраний. Следовательно, мое участие в митинге матросов не может считаться преступлением.

Пред. суда: Подсудимый Шмидт, на указанном митинге вы призывали матросов к выступлению с оружием в руках. Разве вам непонятно что это — измена Родине, или вы станете говорить, что этого не было?

Шмидт: Нет, я этого отрицать не буду. Я действительно выступал так, как сейчас сказал уважаемый председатель суда. Только нужно к

этому прибавить, что я так выступал для защиты свобод, дарованных царем. А это обязанность каждого гражданина России.

Пред. суда: Подсудимый, вы забываете, что вы находитесь на заседании военного суда, проводимого по указанию Его Величества Государя Императора. Вы своим поведением на суде показываете, что вы и сейчас заодно со смутьянами, изменниками Родины. Такое ваше поведение не облегчит вашей судьбы и не смягчит судебного приговора.

Шмидт: Я обязался говорить на суде только правду, что я и делаю.

Пред. суда: Служа в Севастополе кадровым морским офицером, вы незаконно организовали "Союз офицеров — друзей народа". Кто дал вам право организовать такой союз, разлагающий дисциплину во флоте?

Шмидт: Государь Император в своем манифесте от 17 октября разрешил народу организовывать союзы.

Пред. суда: Подсудимый Шмидт, вы, собственно, случайный человек в военном флоте. Вы больше плавали на торговых судах.

Шмидт: После окончания морского училища в Санкт-Петербурге я служил в военном флоте 12 лет. Когда я вышел в запас, я плавал на океанских торговых судах на протяжении 6 лет. В 1904 году я снова был призван во флот.

Пред. суда: Хватит рассказывать. Вы все время скрываете от суда вашу преступную деятельность изменника Родины. Суд хочет знать

вашу родословную. Как такой человек, с такой преступной психологией, мог попасть в русский Черноморский флот?

Шмидт: Я родился в дворянской семье потомственного морского офицера. Так что никакой случайности нет в том, что и я стал офицером морского флота.

Пред. суда: Сейчас еще больше видна тяжесть вашего преступления. Вы, дворянин, связались со всяким отребьем, не с русским народом, а со смутьянами. Вы пошли против Родины. За всю историю России еще не было случая, чтобы дворянин связался со всякой революционной шантрапой.

Шмидт: В царствование царя Николая Первого лучшие люди дворянства подняли восстание против него. Русский народ чтит память декабристов.

Пред. суда: Замолчите! Запрещаю вам поносить честь самодержцев Российских, Богом благословленных. Покайтесь перед судом. Расскажите членам суда, чему учили вас ваши родители, потомственные дворяне.

Шмидт: У меня сохранилась светлая память о том, как они меня воспитали. Они учили меня быть правдивым, никогда не лгать, даже в угоду самому высокому начальству. Никогда не защищать притеснителей народа, а всегда защищать народ от них.

Таким был лейтенант Шмидт. На протяжении всего суда он не склонял своей головы перед

царскими судьями. Приговор военного суда, как и можно было ожидать, был жестоким. Лейтенант Шмидт и три моряка с крейсера "Очаков" - Антоненко, Гладков и Частник — активные участники восстания, были приговорены к высшей мере — расстрелу. Остальные матросы — к длительным срокам тюрьмы и каторжных работ.

Таков был приговор суда, но этим дело участников восстания не закончилось. Теплилась надежда, что царь смягчит приговор. Царя Николая Второго считали в народе человеком безвольным. Решения по всем вопросам подготовляли деятели, окружавшие царя.

После разгрома революции ожесточенность реакции еще более усилилась. Царь ответил отказом на прошение черноморцев о помиловании. Но и на этом дело Шмидта и осужденных его товарищей не закончилось.

Неожиданно возникло препятствие в отношении исполнения приговора. Командир роты, которому начальник гарнизона приказал привести смертный приговор в исполнение, отказался выполнить приказ.

Начальник гарнизона пригрозил ему тяжкими взысканиями и отчислением из гарнизона крепости.

В ответ на это командир роты подал письменный рапорт, в котором написал: "Я дал присягу Государю Императору в верной службе, но я не присягал быть палачом и стрелять в своих людей". Случай этот мигом облетел весь офицер-

ский состав гарнизона крепости. Не нашелся ни один командир гарнизона, чтобы участвовать в расстреле. Люди говорили, что для этой цели пригнали команду из какого-то другого гарнизона, не сказав им, зачем они едут.

Наступил день исполнения приговора. С раннего утра эскадрон казаков гарцевал вдоль Морской улицы и строго предупреждал, чтобы из близлежащих домов никто не выходил на улицу.

Но заборы вокруг домов у нас были обычные, не сплошные, и видно было, как под усиленным конвоем вели Шмидта и его товарищей на казнь. Матросы срывали с себя погоны и ленты с бескозырок и выкрикивали: "Прощайте, друзья!..."

Их провели вниз по Морской улице к Днепровскому лиману на длинный причальный мост. Там их посадили на военный катер.

Казнь произошла на одиноко стоящем безлюдном острове Березане. Этот остров находится на половине морского пути между Очаковым и Одессой. Здесь уже все было подготовлено. В землю были вкопаны четыре столба. Каждого из осужденных привязали к столбу. Шмидту хотели завязать глаза, но он запротестовал и крикнул: "Не смейте! Буду встречать смерть с открытыми глазами". Так поступили и матросы.

Солдатам, выстроенным для стрельбы, Шмидт крикнул: "Ребята, цельтесь хорошо, чтобы покончить сразу... "После первого выстрела трое были убиты. Остался живым матрос Антоненко, И

после второго выстрела он был еще жив. Только третья пуля сразила его.

Казненные здесь же были похоронены. Их могилы остались на безлюдном острове Березане. А души их облетели всю Россию, и память о них в народе бессмертна.

В Очакове стоял траур. Все магазины были закрыты. В церкви отслужили панихиду. В синагоге раввин прочитал молитву за упокой убиенных. В саду офицерского собрания, где обычно каждый вечер играл духовой оркестр, было тихо. Офицеры гарнизона ходили мрачными. Люди на улицах смотрели друг на друга со скорбью, тихо говорили между собой и расходились.

В детстве я очень любила слушать сказки. События, о которых я слышала от взрослых, мне показались страшной сказкой.

Когда я подросла и стала ходить в школу, а потом в гимназию, я перечитала все исторические романы, какие имелись в библиотеке. История была моим любимым предметом.

Когда мы уже жили в Москве, я приобрела большую книгу Марии Марич о декабристах — "Северное сияние". Она стала настольной книгой в нашем доме. Мы ее перечитывали много раз На первой странице заголовок — "Пролог". Затем приведены слова А. И. Герцена:

"Сказание о декабристах все больше и больше становится торжественным прологом, от которого все мы считаем нашу героическую

генеалогию. Что за титаны, что за гиганты и что за поэтические, что за сочувственные личности!"

Эти слова великого правдолюбца России относятся ко всем бесстрашным борцам за свободу народа, как ушедшим от нас, так и живущих сейчас.

ОТЕЦ СЕРГИЙ

Декабрьское восстание было подавлено. В этот период по инициативе самых реакционных кругов России был организован "Союз русского народа". Он действовал под прямым покровительством царского правительства.

В задачу этого союза входила борьба с малейшими проявлениями стремления народа к свободе. Для того, чтобы отвлечь народ от недовольства положением в стране, "Союз русского народа" прибег к испытанному средству — разжиганию межнациональной розни. Главное - это вызвать у темной массы ненависть к евреям, вплоть до организации погромов.

Об этом мы в Очакове впервые узнали по рассказам о погроме в Одессе. Там громили, грабили, насиловали и убивали в кварталах еврейской бедноты в районе Молдаванки. Сохранилась песня в Одессе об этом событии:

Пухом и перьями

Площадь покрыта...

Бейте, громите жидов!..

Поднялась "черная сотня" и в Очакове. Зачинщиком и организатором подготовки погрома был содержатель казенной лавки по продаже водки. Около базарной площади находилась "монополька". Так называли лавку, торгующую водкой. В царское время производство водки и ее продажа были монополией государства.

В один из вечеров содержатель "монопольки" Пантелей Брыскин собрал свою братию, человек десять. Они пировали целую ночь и утром разошлись. Один из собутыльников с похмелья рассказал своим друзьям, что происходило на этом "секретном" собрании. Вот каков был рассказ.

— Собрались мы. Пантелей Брыскин сказал нам, что он вчера приехал из Одессы. Там он был у самого главного в "Союзе русского народа" — у господина Пеликана. Тот ему дал важное задание для всех патриотов России. Государь Император революцию и смутьянов задавил, но нужно наказать жидов. Потому что они подстрекали сбросить царя. Так надо их наказать, пограбить их добро, чтобы больше не туркались.

Тут мы взяли по стакану водки и выпили за Государя Императора, потом за Государьюю, потом за Его Высочество, наследника престола и за всю царскую семью. И дальше мы запели:

Боже Царя храни! Сильный державный Царь православный...

Как вдруг вбежала жена Пантелея, Фрося, и говорит: "Цыц! Чего разорались, нас срамите. Сейчас ночь, люди спят. А вы водки нажрались, а теперь Бога и Царя вспоминаете... "Сильный, державный..." Куда уж там... Чего восхвалять!.. Войну с японцами проиграли, наших моряков, таких героев, потопили в Японском море, а вы с пьяного рыла хвастаете..."

А Пантелей слушал, слушал, да вдруг как гаркнет на нее: "Ты что, совсем спятила! Мы здесь важным государственным делом занимаемся. Твоему понятию это не идет. У тебя волос длинный, а ум короткий. Мы должны по всем статьям разобраться. Работы хватит до утра. А твое женское дело — нам еще подготовить и подать закуски". И он начал объяснять, что нужно делать для подготовки к погрому: "Погром жидов города Очакова назначается на среду. Каждому из вас поручается по одному селу. Там свяжитесь с нашим человеком, а он оповестит всех людей, чтобы в среду были со всеми приладьями и с мешками для аккуратной укладки всего, что награбим у жидов".

После того, что сказал Пантелей, посыпались вопросы: "Как это понимать? Награбить и уложить в мешки дело не трудное. Это не задача. А .вот кто отвечать за это будет? Скажем, я награблю, а полиция меня, раба Божьего, за шкирку заграбастает, а потом в суд. И отправят в тюрьму, в Сибирь, на каторгу. Что же тут хорошего для жизни получается?"

Это всех встревожило. На этот вопрос ответил представитель полиции города Очакова, переодетый в цивильную одежду:

— Полиция в расправу над евреями вмешиваться не будет. И никакого препятствия чинить не будет. Почему так? Потому что это дело патриотическое, в защиту царя. Как сказано: "Бей жидов, спасай Россию!"

Собравшиеся были очень рады такому объяснению. Ограбление жидов не будет считаться делом незаконным. Поступил следующий вопрос: "Как же так? Вот я среди бела дня буду грабить, тогда мне в Очаков больше никогда появляться нельзя. Каждый скажет — это грабитель!"

— А кто же, Матвей, говорит тебе, что это нужно делать среди бела дня! Соберемся в среду, сделает каждый, что ему нужно по хозяйству, а наступит ночь — приступим... гуляй свободно... жидовское добро твое!

Помолчали немного, раздался еще вопрос: "Так-то так, а все же надо разуметь, что к чему. Скажем, торговлей занимаются не только евреи. Есть лавки и у русских людей: у Пташникова, Четверикова, Ремизова. Народ приедет со всех сел. Начнет грабить всех подряд!"

— А у нас об этом все предусмотрено. Русским хозяевам скажем, чтобы на ставнях, что окна закрывают, и на дверях ставили белые кресты. Вот их лавки никто ломать и не станет, потому что это добро православное. А остальных — ломай, круши и забирай на здоровье все, что

тебе по душе.

Вопросы продолжались: "А дома, а квартира, как разберешь? Русские живут рядом с евреями. Разве ночью будешь спрашивать, какой ты веры. Тут дело быстрое, взял, что нужно, и убирайся, чтобы духа твоего не было. А вдруг русский человек выйдет, да как бахнет тебя топором. Вот и взял жидовское добро! Так на месте и ляжешь".

— Не беспокойся! Все подробно продумано. И на это есть прямой ответ. Кто с евреями рядом живет, пусть ставни не закрывает, а на окнах выставит иконы. Вот мы и будем знать, где живут православные, а где жиды. Квартирой не ошибемся. Так надо всем и объяснить.

До утра вся братия по-деловому обсуждала, как нужно организовать погром очаковских евреев. В тот же день в городе все стало известно.

Началась большая тревога среди всего еврейского населения. Прежде всего держали совет с раввином города. Он дал такое наставление: "Никакой паники. Молодых женщин и девушек с первым пароходом отправить в Одессу. Там уже больше грабить не будут. Я напишу одесскому раввину, чтобы помог устроиться на несколько дней тем, у кого нет родных в Одессе. Ценности, которые не сможете отдать на хранение, не прячьте, оставьте на виду. Лампа пусть горит на столе всю ночь. На столе пусть стоит штоф водки и деньги серебром — пять или десять рублей. Станут ломать дверь, крикните

им: "Дверь не ломай, сам открою. Заходи и бери, что хочешь, и скорей убирайся, вон!" А дальше... будем  молитвой пробить у Бога, чтобы сохранил нашу жизнь.

Военный гарнизон надежный, все офицеры культурные люди, они не допустят, чтобы солдаты занимались грабежом. Рыбаки — трудовые семьи, улов сейчас хорошей, на грабеж не пойдут. Кого могут натравить на нас — темную крестьянскую массу. Грабить они будут, но надеюсь, что кровь проливать не будут. Гарнизон будет острасткой для них".

Сосед наш был грек, Христиан Максимилья-нович. Мой отец посоветовался с ним - как быть. Он успокоил отца, сказал ему: "Жену твою Тиоху и малых, детей .возьму к себе. Иконы я поставлю не только в своих окнах, но и в твоих, никто не тронет"…— "Нельзя — ответил отец, — наша вера не разрешает: не сотвори себе кумира".

Сосед задумался, пошел к себе, через час вернулся и сказал; "Слушай, Моисей. Не буду ставить икон ни себе, ни тебе. Придут грабить, услышу первый стук, выйду с топором и скажу им: "А ну-ка убирайтесь отсюда по добру, по здорову! Дурачье, вас обманули. За грабеж, в тюрьму попадете. Прочь отсюда!" Думаю, тронуть не посмеют, удерут!"

Наступили тревожные дни ожидания. Пришла среда. С утра было мало крестьянских подвод, а к концу базарного дня понаехало столько подвод, что даже половина их не помещалась на

базарной площади. Худшие предположения оправдывались. Настроение еврейского населения стало ужасным. Великое несчастье неумолимо надвигалось.

Приехали только одни мужики, без жен и детей. На подводах — мешки, спрятанные топоры, железные ломы, вилы, лопаты. Все приехавшие были в напряжении, обменивались между собой только короткими фразами.

Прошло несколько часов. Все неожиданно засуетились, стали поправлять вещи на возах, потом все направились в церковь. Оказалось, что отец Сергий пригласил всех на молебен. Он был самым уважаемым человеком в городе. Своим поведением, образом жизни и помощью людям он заслужил любовь народа. Его знали не только в Очакове. Слава о нем шла далеко за его пределами.

Крестьяне, приехавшие в город для исполнения своего желания — пограбить жидов, — были в недоумении. Одни считали, что молебен — это дело хорошее. Помолимся — и выйдет, что сама церковь благословляет нас на наше необычное дело. Других взяло сомнение: что бы это могло означать?

Отец Сергий с большим вдохновением не торопясь, отслужил молебен. Когда молебен закончился, отец Сергий обратился к присутствующим:

— Дорогие люди православные! На полях стоит сушь. Мы плохо ведем хозяйство. Не накопляем влаги на полях. Все сеем хлеб по

хлебу. Надо просить у Всевышнего дождя. Сейчас мы пойдем крестным ходом на ближайшие поля и будем просить у Господа дождь.

Собравшиеся направились через весь город на ближайшие поля. Там отец Сергий снова отслужил молебен. К концу молебна из-за горизонта на чистом небе стали появляться тучи. В воздухе запахло дождем. Появились первые капли, потом пошел тихий дождь. Все с благодарностью обратили свои взоры на отца Сергия.

Отец Сергий сказал:

— Теперь, друзья мои, я хочу с вами поговорить, побеседовать по душам. Пойдем сейчас в магазин, в большой амбар для зерна. Там хватит места для всех.

Под веселый дождь все бодро зашагали к большому амбару, уселись и стали с напряжением слушать, что скажет отец Сергий.

— Дорогие хлеборобы, — начал свою беседу отец Сергий, — не скрою от вас, у меня большая тревога. Обыкновенно селяне приезжают в город ранним утром, продают свой товар, покупают, что кому нужно, и возвращаются домой. Сегодня понаехало больше возов, чем всегда. Мои соседи рассказали мне, что приехали с топорами и железными ломами к концу базара. Хочу спросить вас, какая у вас задумка? Вот возле меня сидит мой знакомый — Тимофей Алексеевич Гончаренко. Прошу тебя, расскажи, в чем дело?

Тимофей неохотно поднялся, разгладил усы, потом проговорил:

— Что я могу за всех сказать, у каждого

свое соображение есть, а я один... Я могу сказать — я как все.

И он сел на свое место.

— Правильно, Тимофей! Правильно! — раздались подбадривающие голоса.

— Я понимаю тебя, Тимофей, — сказал отец Сергий. — Твоя душа в смятении, и говорить тебе сейчас неохота. Ну что же, людей собралось много. Послушаем, что люди скажут.

Раздался голос с задних рядов.

— Я, Василий Демиденко из Холодной Балки, так скажу. С голоса больших людей мы знаем, что жиды хотели сбросить нашего русского царя. Наш царь вызвал свою гвардию и разбил жидов. Мы, селяне, должны помочь царю и попугать жидов, чтобы больше не рыпались. Для этого дела надо их погромить, пограбить, часть добра их забрать, чтобы не задавались, чтобы их усмирить.

— Как усмирять будешь наших евреев? Топором и железным ломом? Так, что ли? — спросил отец Сергий.

— Это, батюшка, как дело покажет.

— Какой я тебе батюшка! По бандитским делам я не батюшка!

В помещении воцарилась тишина. Никто не шелохнулся. Слова, сказанные отцом Сергием, заставили задуматься. После небольшой паузы раздался голос.

— Я — Григорий Степаненко из Кабурги. Я в Очаков не приехал с топором, а по своим делам. Заехал к Яшке-бочкарю, купил у него

хороший бочонок. Потом заехал до Хаима-жестяника, купил у него два ведра. Потом пошел к Мошке, купил у него ситцу для девчат. Кончил свое дело и стал лошадей запрягать. Подходит ко мне сват с Анчикрака и говорит: "Подожди, не запрягай, оставайся, будем жидов грабить, сам Царь разрешил". Я ему в ответ: "Ты что — скаженный, креста на тебе нет! Вот я сейчас купил у людей все, что мне нужно, а теперь я должен ночью, как вор, залезть к ним и грабить этих людей. У тебя вместо головы кочан гнилой капусты". Это все, что я хотел сказать.

Раздался новый голос:

— Я — Денис Запрудный из Большого Бейкуша. Был мой сват у своей дочки в Москве. Он говорит, что байки про евреев — это чистая брехня. Когда он был в Москве, тогда как раз было восстание рабочих. Рабочие перегородили улицы, устроили баррикады и боролись с полицией. Царь прислал свою гвардию из Петербурга, и они стали стрелять из орудия, разбили баррикады и задавили восстание. Так что неча брехать про евреев.

— Разрешите, я, Степан Криворучка из Анчикрака, слово скажу, как на самом деле все сотворилось. Приехал я, как все, делить жидовское добро. И что брехать, взял с собой топор, но не против людей, чтоб их рубить, а чтобы лавки рушить и добром попользоваться. Нужно признать, что сатана душу мою грыз. Про царя тут придумано, вроде как присказка, а главное

— добро даровое пограбить. Нужно правду теперь признать. Не без того, сомнение было, что я, православный христианин, грабителем стану. Ну, думаю, один раз можно, грех отмолю. Просить у Бога прощения буду. Потом слышу, народ в церковь зазывают на молебствие. Тут я запутался совсем. Что это, церковь дает благословение на наше грабежное дело? Смотрю, молебен правит наш батюшка, отец Сергий. Потом — второй молебен. Тут я все понял. Отец Сергий нам душу подправляет, чтобы мы злого духа выгнали и стали православными христианами. А теперь я говорю — хватит! Куда загнули! Послышались выкрики:

— И взаправду хватит! Загнули черт знает куда!

— Ну, что ж, поговорили все, кто хотел выступил, — сказал отец Сергий, — теперь я снова спрошу Тимофея Алексеевича Гончаренко: какая теперь твоя думка?

Тимофей встал бодро, опять расправил усы и произнес:

— Я, батюшка, уже сказал, я как все, я не бандит, я хлебороб!

Раздался раскатистый смех по всему помещению. Скованность прошла. Тишина была нарушена. Громкий говор и смех охватил всех крестьян. С души у них свалился тяжкий камень.

Слово взял отец Сергий.

— Люди, сильные злобой, но слабые духом, — сказал он, — могут решить поживиться за счет чужого добра. Особенна если можно пограбить

людей беззащитных. Злой дух подстрекает: круши! Грабь! А что бы было, если бы вы сделали так, как вас настроили преступные люди и как вы сами задумали? Пограбили, попьянствовали, попировали, все награбленное пропили. А дальше что? Думаете, ничего бы не осталось?! Ошибаетесь. Остался бы великий грех, который никогда никто не простил бы — ни Бог, ни честные люди. Теперь скажу о той злобе, которая установилась у многих из вас против евреев. У нас иногда бывают ругательные названия. Русские называют украинцев хохлами, а украинцы русских кацапами. Но это так, скорее в шутку. А вот евреев вы называете жидами со злобой и ненавистью. Эта злоба у вас укоренилась неправильно, по невежеству. Хочу вам объяснить ваше заблуждение. Кто из вас помнит, когда русские люди стали христианами, где было крещение Руси? Раздались голоса:

— В Киеве, батюшка! В Киеве!

— Правильно, крещение Руси началось с Киева. Недаром Киев называют матерью городов русских. Сначала крестился Великий князь Владимир и его сыновья. А потом князь Владимир повелел крестить весь народ в Киеве. А когда произошло крещение Руси? Не помните. Я подскажу — в 988 году после Рождества Христова. А до этого какой веры были русские? Были язычниками, идолопоклонниками. Сами делали себе идолов и им поклонялись. Были дикарями. А евреи когда поверили в единого Бога? Три

тысячи лет тому назад. Тогда другие народы были еще язычниками. Евреи приняли свои заповеди: не убий, не укради, не пожелай дома ближнего своего. А мы через три тысячи лет захотели с топором пойти против дома ближнего своего. То есть захотели снова стать самыми скверными дикарями, со звериной злобой наброситься на беззащитных людей — грабить, громить, убивать. Наш Господь, Иисус Христос, родился в Вифлееме, в Иудее, то есть в еврейском государстве. В Новом Завете, который дал нам Христос и Его ученики, сохранилось все то хорошее, что было в Ветхом Завете у евреев. Главное из всего Христова учения — возлюби ближнего своего, как самого себя. Не с топором иди к ближнему, а с любовью! Кто выполняет этот завет, тот настоящий сын Христовый. На этом я свою задушевную беседу с вами закончу. А теперь пожелаю вас всем счастливого пути. С Богом в обратный путь!

Прошла тяжкая тревожная ночь. Утром евреи Очакова вышли на улицу после бессонной ночи. Они с удивлением смотрели друг на друга и на своих русских соседей. В городе на ночь не осталось ни одной крестьянской подводы.

Нигде не было никакого разбоя, никакого грабежа. Все как будто было подготовлено к погрому и все исчезло.

Это было чудо, и это чудо совершил отец Сергий. Прошло уже 75 лет со дня этого события. А благодарная память о нем сохранилась в моей душе на всю жизнь.

ЛУЧ СВЕТА В ТЕМНОМ ЦАРСТВЕ

Я рассказала, как был предотвращен погром в моем родном городе Очакове. О том, что происходило в это время во всей стране, мы не знали. Между тем в этот период произошло большое несчастье для всех евреев России.

Поощряемые свыше юдофобы достигли своей цели. Банды черносотенцев организовали дикие зверские погромы евреев во всех районах юга и юго-запада России. За 12 дней октября (с 18 по 29) 1905 года произошло 690 погромов. А вот каковы были жертвы: 810 убитых, 1770 раненых, осталось 1700 вдов и сирот. При этом не вошли в расчет люди, умершие от последствий погромов, от пережитых волнений, сошедших с ума (таких было очень много), покончившие самоубийством. Многие изнасилованные женщины сошли с ума или покончили с собой. Материальные потери понесли 200 тысяч евреев.

Как проходили погромы, можно видеть на примере Киева. Погром в этом городе прекратился только тогда, когда все или почти все еврейские магазины и множество квартир были разгромлены и разграблены. Войска и полиция бездействовали. Во все дни погрома картина была одна и та же: полиция почти отсутствовала, войска медленно двигались посредине улицы, а по обеим ее сторонам погромщики беспрепятственно грабили еврейские магазины и квартиры.

На обращение те солдатам о помощи получали

ответ: "Нам не приказано". Сенатор Турау, проводивший ревизию в Киеве после погрома, в своем докладе указал на бездействие начальника 11-го отдела охраны города генерал-майора Бессонова: "Генерал Бессонов стоял в толпе громил и мирно беседовал с ними. "Громить можно, — говорил он, — но грабить не следует." Сенатор установил также ответственность за погром киевского полицмейстера и других членов городской полиции.

Сенатор Кузьминский, ревизовавший действия одесских властей во время погрома, счел нужным привлечь к ответственности одесского градоначальника.

Позорная полоса еврейских погромов закончилась, но юдофобская пропаганда продолжалась. Во всех крупных городах ежедневно выходили листовки "Союза русского народа". В них клеветали на еврейский народ и разжигали у населения ненависть к евреям.

В 1911 году черносотенная пропаганда достигла своего апогея. Кровавый клеветнический навет был возведен на весь еврейский народ. Возникло дело Бейлиса, ставшее известным не только в России, но и во всех европейских странах и в Америке.

Это дело было организовано по распоряжению министра юстиции царского правительства Щегловитова. Служащего кирпичного завода еврея Бейлиса, жившего в Киеве на Лукьяновке, обвинили в убийстве двенадцатилетнего русского мальчика Андрея Ющинского якобы для "получе-

ния христианской крови". В действительности мальчика убили на квартире Веры Чебиряк, руководительницы воровской шайки, которая готовила ограбление одного из киевских соборов. Мальчик должен был участвовать в этом ограблении — пролезть через форточку внутрь собора и открыть запор одной из дверей. Воры заподозрили мальчика в том, что он может выдать их, и во время пьяной оргии убили его. Тело мальчика пролежало некоторое время на квартире Веры Чебиряк, затем воры вынесли обезображенный труп и спрятали его.

20 марта 1911 года дети обнаружили изуродованное тело. Квартира Веры Чебиряк была на учете в уголовной полиции Киева. Полиция уличила в этом преступлении шайку Веры Чебиряк.

Реакционные газеты развернули ожесточенную антисемитскую пропаганду, обвинив евреев в ритуальном убийстве.

Узнав об этом, министр юстиции Щегловитов дал указание замять дело Веры Чебиряк и отыскать какого-нибудь еврея, чтобы обвинить его в преступлении.

Прошло около 4-х месяцев со дня обнаружения трупа Ющинского. Все это время киевская прокуратура выбирала жертву — еврея, на которого можно было переложить вину. 12 июля 1911 года был арестован и заключен в тюрьму еврей Бейлис.

Так возникло дело, которое могло закончиться великой катастрофой для всего еврейского

населения России.

Министр юстиции Щегловитов, прокуратура и полиция Киева, присяжный поверенный — монархист Шмаков и руководители черносотенного "Союза русского народа" отлично знали, что Бейлис не виноват. Они знали также и действительных убийц.

Но все это было не важно. Важно было умело возвести клевету на евреев страны, чтобы спровоцировать всеобщий погром.

Два года длилось рассмотрение дела. Два года жили в большой тревоге и напряжении евреи страны. В этом деле отразились, как в зеркале, позиции политических и духовных сил страны: темная реакция столкнулась с поборниками прогресса.

Ведущую роль в деле Бейлиса сыграл замечательный русский писатель, выдающийся борец с несправедливостью и угнетением Владимир Галак-тионович Короленко.

Со страстью и настойчивостью, с огромной силой своего литературного таланта он защищал от притеснителей людей любой национальности — и русского Макара, и украинских крестьян, и евреев, и вотяков, и якутов.

Бичуя казни и несправедливости царского режима, Короленко опубликовал статью "Бытовое явление."

Лев Николаевич Толстой в письме к писателю оценил ее в следующих словах: "Никакие думские речи, никакие статьи, никакие драмы и романы не в состоянии произвести и тысячной

доли благотворного влияния, которое исходит из этого произведения".

В 1894 году царь Николай Второй взошел на престол. А уже в 1903 году в Кишиневе по указанию свыше произошел еврейский погром, невиданный по своей зверской жестокости и вандализму.

Через два месяца после погрома В. Г. Короленко приехал в Кишинев, чтобы самому посмотреть, что там произошло.

"Стараясь разъяснить себе страшную и загадочную драму, которая здесь разыгралась так недавно, — пишет В. Г. Короленко, — я бродил по городу, по предместьям, по улицам и базарам, заговаривая о происшедшем с евреями и христианами ...Мне хочется поделиться с читателем хоть бледным отражением того ужаса, которым пахнуло на меня от короткого пребывания в Кишиневе... Это будет история знаменитого ныне в Кишиневе дома № 13".

Рассказ писателя настолько ярко рисует картину этого злодейства и несчастья, пережитого людьми, что я привожу выдержку из этого рассказа дословно.

"Дом № 13 похож на мертвеца: с пустыми окнами с исковерканными и выбитыми рамами, с дверьми, заколоченными кое-как досками и разными обломками...

Двор еще носит выразительные следы разгрома, весь он усеян пухом, обломками мебели, осколками разбитых окон и посуды и обрывками одежды. Достаточно взглянуть на все это,

чтобы представить себе картину дикого ожесточения: мебель изломана на мелкие щепки, посуда растоптана ногами, одежда изорвана в клочья, в одном месте еще валяется рукав, в другом — обрывок детской кофточки. Рамы с окон сорваны, двери разбиты, кое-где выломанные косяки висят в черных впадинах окон, точно перебитые руки. В левом углу двора, под навесом, у входа в одну из квартир еще ясно виднеется большое бурое пятно, в котором нетрудно узнать засохшую кровь. Она тоже смешана с обломками стекла, с кусками кирпича, известкой и пухом."

— Здесь убивали Гриншпуна, — сказал кто-то около нас странным глухим голосом.

Когда мы входили в этот двор, все было здесь мертво и пусто. Теперь рядом с нами стояла девочка лет 10—12. Впрочем, так казалось по росту и фигуре, по выражению же лица можно было дать гораздо больше, глаза глядели не по-детски... Этот ребенок видел все, что здесь делалось еще так недавно. Для нее вся эта картина разрушения на молчаливом дворе под знойными лучами солнца была полна незабываемого ужаса... Ужас, который должен был исказить это детское лицо, исчез не весь. Он оставил постоянный осадок в недетском выражении глаз и какой-то застывшей судороге в лице. Голос у нее был как бы приглушенный, а речь ее тяжело было слушать: звуки эти выходили с усилием, как у автомата. И, становясь в ряд, образовывали механические слова, не производившие впечатления живой речи.

—Он вот тут... бежал... — говорила она, тяжело переводя дыхание, показывая рукой по направлению к навесу и луже крови.

— Кто это? Стекольщик? — спросил мой спутник.

—Да-а... Стекольщик. Он бежал сюда... и он упал вот здесь... и тут его убивали...

С невольным ощущением дрожи мы отошли от этого пятна, в котором кровь перемешивалась с известкой, грязью и пухом".

Размышляя об ужасах кишиневского погрома, Короленко пишет: "И это будет вечно волнующий вопрос о том, каким образом обыкновенный средний человек... вдруг превращается в дикого зверя, в целую толпу диких зверей".

Короленко не пропускает ни одного общественного события, ни одной несправедливости, ни одного насилия над людьми. Еще в конце прошлого столетия, в 1898 году, он выступает с обличительной статьей против французских реакционеров, ложно обвинивших офицера генерального штаба Франции еврея Дрейфуса в шпионаже и измене родине. Даже тогда, когда ложь клеветнического обвинения стала явной, когда был установлен действительный преступник (французский офицер Эстергази), главари реакционного режима Франции "затыкают уши и громко вопят: "Не нужно раскрывать истину, держите жида на Чертовом острове". Потому что опять-таки все дело в "жиде".

И вот началось новое клеветническое дело —

кровавый навет на все еврейское население России. В России тогда жило пять миллионов евреев. Черносотенцы жаждали большого погрома. Импульсом для него должно было стать осуждение ни в чем не повинного Бейлиса.

В. Г. Короленко начинает новый этап борьбы за справедливость, против антисемитской клеветы.

Прежде всего нужно было обратиться с правдивым словом к простому русскому человеку. Вместе с Максимом Горьким В. Г. Короленко создает в Петербурге специальный комитет по борьбе с антисемитской пропагандой. Этот комитет организует защиту Бейлиса на суде.

Для защиты привлечены самые выдающиеся адвокаты из Москвы и Петербурга: Грузенберг, Маклаков, Корабчевский, Зарудный, Григорович-Барский.

Короленко пишет обращение "К русскому обществу по поводу кровавого навета на евреев".

Вступительная фраза этого обращения гласит: "Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия мы подымаем голос против новой вспышки фанатизма и темной неправды".

Кто же сеет эту темную неправду? Обращение разъясняет: "...те самые люди, которые стоят за бесправие собственного народа, всего настойчивее будят в нем дух вероисповедной борьбы и племенной ненависти... Они льстят народным предрассудкам, раздувают суеверие и упорно зовут к насилиям над иноплеменными соотечественниками. По поводу еще не расследованного

убийства в Киеве мальчика Ющинского в народ опять кинута лживая сказка об употреблении евреями христианской крови. Это — давно известный прием старого изуверства".

Указывается, что еще "в первые века после Рождества Христова язычники обвиняли христиан, будто они причащаются кровью и телом убиваемого ими языческого младенца". Христиане первые пострадали от этого ложного навета.

Короленко приводит обращение святого Иустина к римскому сенату: "Стыдитесь приписывать такие преступления людям, которые к ним не причастны. Перестаньте! Образумьтесь!"

Так как у обвинителей Бейлиса не было, по сути, никаких доказательств, они ссылались на народ: "Глас народа — глас Божий". А этот "глас" был создан ложной пропагандой самих же клеветников.

На этот аргумент "Обращение к русскому обществу" дает сокрушительный ответ, ссылаясь на те же древние источники: "Где же у вас доказательства? — спрашивал с негодованием другой учитель церкви Тертуллиан, — одна молва. Но свойство молвы известно всем... она почти всегда ложна... Она и жива только ложью... Кто же верит молве?"

Обращение заканчивается следующими словами: "Не к одному римскому сенату были обращены слова христианского писателя, мученика Иустина, который в свое время боролся с тем же суеверием. Бойтесь сеющих ложь. Не верьте мрачной неправде, которая много раз

уже обагрялась кровью, убивала одних, других покрывала грехом и позором!"

Под этим обращением к русскому обществу подписалось около 700 человек — писателей, ученых, работников искусства и видных общественных деятелей, в том числе членов Государственного Совета и Государственной Думы. Привожу некоторые из этих подписей: К. К. Арсеньев, В. Г. Короленко, М. Горький, Леонид Андреев, чл. Гос. Совета М. М. Ковалевский, С. Васильев, Н. Загоскин, граф Л. Н. Толстой, Д. Мережковский, граф Алексей Толстой, Сергеев-Ценский, Александр Блок, проф. Туган-Барановский, В. И. Немирович-Данченко, А. И. Куприн, Вл. Бонч-Бруевич.

В этой же брошюре помещены отзывы крестьян из Новой Деревни, а также профессоров Новороссийского университета и журналистов — сотрудников газеты "Одесский Листок".

Заканчивается это письмо так же, как и основное обращение, словами: "Бойтесь сеющих ложь! Не верьте мрачной неправде. Стыдитесь приписывать такое преступление людям, которые к нему не причастны. Перестаньте! Образумьтесь!"

Подписали профессора Новороссийского университета Н. К. Лысенков, Кирилл Сапежко, Б. В. Вериго, В. В. Завьялов, Евгений Щепкин. Следуют также подписи десяти русских сотрудников "Одесского листка".

Я так подробно изложила этот призыв к русскому обществу потому, что он очень важен и для прошлого, и для настоящего. С той поры

прошло 70 лет, а этот призыв актуален и сейчас. Кровавого навета на еврейский народ сейчас нет, но клевета на евреев продолжается. Антисемиты рядятся в разную одежду, но цена им одна и та же.

Судебный процесс по делу Бейлиса был очень длительным, он продолжался 34 дня — с 25 сентября по 28 октября 1913 года. Этот процесс привлек внимание всего мира. Общественные деятели Европы и США протестовали против ничем не подтвержденного обвинения.

На суде Вера Чебиряк, действительная участница убийства мальчика Ющинского, выступила как свидетельница обвинения. Она подговорила свою дочь, чтобы девочка дала ложные показания против Бейлиса: она якобы видела, как Бейлис схватил мальчика Ющинского и уволок его с собой.

Девочка призналась, что этого не было, что ее мать научила ее так говорить. Так что единственная улика против Бейлиса, которой пользовалось обвинение, была опровергнута.

Русские ученые-эксперты — Троицкий и Коковцев — доказали, что обвинение в ритуальном убийстве является ложным.

Отказались от своих показаний и другие свидетели обвинения, заявив на суде, что тайная полиция их запугала.

Для обвинения евреев в ритуальных убийствах организаторы суда привлекли в качестве эксперта католического священника Пранайтиса, человека с уголовным прошлым.

Все его измышления опроверг выступивший на суде главный московский раввин Я. Мазе. Во время судебного процесса была доказана несостоятельность обвинения. Несмотря на это, защитники Бейлиса и еврейское население Киева опасались обвинительного вердикта присяжных заседателей. Для этого организаторы процесса прилагали много усилий.

Присяжный поверенный со стороны обвинения А. С. Шмаков в своей речи старался убедить присяжных заседателей, что полиция совершила ошибку, когда направила свое обвинение на воровскую шайку. Нужно было сразу направить следствие в сторону ритуального убийства.

Шмаков призывал присяжных заседателей при вынесении приговора не делать никакого снисхождения подсудимому Бейлису.

О всем ходе этого длительного судебного разбирательства в печати публиковался стенографический отчет. Из него видно было, что власть имущие прилагают все усилия, чтобы вердикт присяжных заседателей был обвинительным.

О последнем, самом напряженном дне суда (28 октября) очень ярко написала писательница Л. Л. Кривинская.

"Вся площадь Богдана Хмельницкого была запружена народом, пробиться к зданию суда не было ни малейшей возможности... Поражала гробовая тишина, которую хранила многотысячная толпа, заполнившая площадь. Только унылый погребальный звон разносился над площадью — это в Софийском соборе черносотенцы служи-

ли панихиду по "убиенному отроку Андрею Ющинскому".

С противоположной стороны площади медленно двигалась к собору процессия — крестный ход из Киево-Печерской лавры. Все знали, что в Соборе находится склад оружия, которое по окончании панихиды будет роздано участникам процессии.

И как только будет оглашен приговор Бейлису — что он будет обвинительным, никто не сомневался — сразу вспыхнет еврейский погром.

Заодно с евреями черносотенцы собирались громить и интеллигенцию.

Моросивший все время дождь усилился, но толпа перед судом продолжала стоять неподвижно. Вдруг при абсолютной тишине распахиваются двери суда, какой-то человек — по всей вероятности, корреспондент — без шапки и пальто стремительно скатывается по ступенькам с высокого крыльца и, почему-то держась обеими руками за голову, изо всех сил кричит: "Оправдан! Оправдан!"

За ним выбежал другой, вскочил в поджидавший его экипаж и, колотя кучера зонтиком в спину, куда-то помчался, тоже крича во весь голос: "Оправдали! Оправдали!"

Как электрический ток пронесся по толпе, послышались выкрики, рыдания, истерики, незнакомые люди целовались, поздравляли и обнимали друг друга...

Около Софийского собора крестный ход

стал таять, и участники его расходились поспешно, в угрюмом молчании..."

В. Г. Короленко в этот день почувствовал себя на суде плохо и не дождался приговора. Увидев пришедшую с площади сестру Л. Л. Кривицкой, он пошел ей навстречу, обнял, поцеловал и со слезами на глазах сказал: "Видите, Манечка, правда восторжествовала. Не думайте же плохо о русском народе!"

Чудесная душа В. Г. Короленко наполнилась радостью. На этот раз сила правды победила темные силы России.

ТЯЖКИЕ ГОДЫ И ПЕРВЫЕ РАДОСТИ

Смерть отца

Германия в союзе с Австро-Венгрией объявила России войну. Это была большая беда для всех народов России.

Мой старший брат Биньямин находился в это время на военной службе, и его воинская часть была сразу направлена на фронт. Вскоре призвали в армию второго и третьего брата, и они также оказались на фронте. Положение в нашей семье усугубилось болезнью отца. Болезнь оказалась роковой — рак пищевода. Для того, чтобы поддержать жизнь отца, пришлось прибегнуть к искусственному кормлению, вливать жидкую пищу прямо в пищевод через проделанное в нем отверстие. Отец просил, чтобы мать не принимала

в этом участия, чтобы это делала только я, так как у меня более нежные руки. Три раза в день я его кормила и три раза в день бинтовала открытую рану. Я делала это с большой осторожностью, чтобы возможно меньше причинять ему боль.

Лечил отца наш уважаемый земский врач Калугин. Когда отцу' становилось плохо, он упрекал врача: "Что же получается так плохо? Я хочу жить, у меня большая любимая семья, а вы мне не можете помочь. Что же так слаба наша медицина?" К несчастью для человечества, не только тогда, 66 лет назад, но и сейчас не разгадана природа этой болезни и не найден способ ее предупреждения и лечения.

В то время как я ухаживала за отцом, у меня зародилось желание стать врачом, овладеть этой благородной профессией, успешно лечить людей. Но тогда это казалось мне несбыточной мечтой.

Отец слабел с каждым месяцем, потом с каждой неделей и, наконец, наступили последние дни. Отец сказал мне:

— Полечка, пойди к фотографу Гуревичу и скажи ему, чтобы завтра пришел сюда и меня сфотографировал.

Мама заплакала:

— Как же можно, ты так ослаб!

— Ничего, жена моя дорогая. Не знаю, как для моих сыновей, нужна ли будет им моя фотография, если даст Бог, они вернутся живыми

с войны. Но для моей любимой доченьки и для тебя в утешение моя фотография будет нужна.

Время было уже зимнее. На следующее утро я помогла отцу надеть его зимнее пальто и теплую шапку. Вышла с ним во двор, посадила его в кресло у дерева, и фотограф его снял. Через два дня отец скончался.

Когда я получила снимок, я сделала первую запись на обратной стороне фотографии: "Мой дорогой папочка умер 22-го января 1916 года в 12 часов ночи."

Фотография отца была моей реликвией на протяжении всей моей жизни. Она всегда была со мной. И сейчас, когда я пишу эти строки, она также со мной. Изредка, в самые тяжелые времена моей жизни, я брала эту фотографию и делала запись, обращаясь к памяти отца.

...После похорон отца мы пришли с мамой в осиротевшую квартиру. Мы жили большой семьей в 6 человек, а сейчас остались только вдвоем. Мы жили бедно, но жизнь семьи была хорошо организована. Жили строго в пределах своих средств, никогда не прибегая к посторонней помощи.

Настроение у нас с мамой было ужасное. Как будем жить, на какие средства? Но падать духом было нельзя. Нужно было думать о братьях. Неизвестно, в каком состоянии они вернутся с фронта. Может быть, еще им придется помогать.

Была у меня хорошая подруга — Даша Хуторная, мы подружились с ней еще когда

учились в городском училище. Отец у нее был русский, а мать — украинка, большая мастерица. Она отлично шила, вязала и вышивала. Я поговорила с Дашей, сказала, что приду к ним посоветоваться с ее матерью. Мать Даши встретила меня сердечно, приветливо и сказала: — Ты, Полина, не тужи. Ты умеешь вязать, а я тебя еще лучше научу. У меня много заказов от людей. Хватит и на твою долю.

В тот же день подвернулось еще одно дело. Еврейская община предложила мне заниматься три раза в неделю с детьми — учить их читать и писать по-русски.

Я старалась успокоить мать:

— Не пропадем.

А она отвечала мне:

— Что с тобой будет? Ты ведь хотела поступать в гимназию, а теперь все рушится.

— И буду поступать, до осени еще много времени. По литературе я уже готова, по остальным предметам буду готовиться, теперь самое главное — получить письма от братьев.

Мы понемногу подбадривали друг друга. А свое горе спрятали поглубже. Людям не жаловались. Перед родственниками и знакомыми не плакали.

Цыганка гадала Однажды утром я сидела около нашего дома и

усиленно готовилась к предстоящему поступлению в гимназию. В это время во двор вошла пожилая цыганка. Оглядев быстрым взором все вокруг, она направилась ко мне такой уверенной походкой, как будто мы с ней уже давно знакомы.

— Здравствуй, красавица! Сейчас тебе погадаю, всю твою судьбу расскажу!

Я ей в ответ:

— Не верю гадалкам. Они неправду говорят, только смеются над людьми. Вот ты сейчас пришла, никогда меня не видала, а говоришь: "Здравствуй, красавица!" Какая же я красавица. Я обыкновенная девушка, как другие.

— Ты, милая, плохо говоришь, глаза мои зоркие, я лучше вижу. У тебя душа красивая, и по твоим глазам я вижу, что ты девушка с умом. Все это светится на твоем лице. Ты не такая, как все.

В это время из квартиры напротив нашего дома вышел наш сосед, красивый представительный мужчина, и приветливо со мной поздоровался:

— Здравствуй, Полина! Ты что, хиромантией решила заняться?

— Доброе утро, Борис Павлович! Вот пришла ко мне эта женщина и предлагает: "Давай погадаю!" и с места в карьер говорит мне: "Красота твоей души видна на твоем лице и в глазах твоих".

— Ну что же, она правильно говорит и глубоко берет. А знаешь, как обычно гадалки

гадают: трефовый король... дальняя дорога... пиковая дама, казенный дом... и т. п. А эта цыганка не зря болтает, не простая, послушать ее стоит, может быть, что-то толковое скажет.

Цыганка была очень довольна услышанным и сказала вслед уходящему моему соседу:

— Умного человека сразу видно. Я на картах не гадаю, как сказал твой знакомый. Я по твоей руке и по твоим глазам вижу. Дай мне руку и смотри мне в глаза.

Она повернула мою руку ладонью вверх и стала рассматривать линии на ладони.

— Ты бедно живешь с матерью и хочешь выйти замуж за богатого. Он намного старше тебя. Эта твоя думка не исполнится. Ты выйдешь замуж за молодого и небогатого. Он даже не сможет купить тебе шубу на беличьем меху.

Такое предсказание цыганки мне не понравилось, и я остановила ее.

— Что же ты мне такое плохое предсказываешь, а сказала, что правду мне будешь говорить.

— Хорошая моя девушка! Все люди считают, что счастье в богатстве, а я говорю — не в богатстве счастье. Вот я вчера вечером гадала одной барыне, жене офицера. Они живут очень богато. Везде ковры персидские, посуда у них такая, какой я и не видела. У нее много самых красивых платьев, все у нее есть. Но детей у нее нет, и муж ей изменяет. Она спрашивает меня, как мужа приворожить. Как видишь, богатство есть, а счастья нет. Линия твоей руки показывает, что молодой муж тебя будет крепко любить, и

ты проживешь с ним долго, всю жизнь, до седых волос. Теперь скажи, у тебя братья есть? Сколько у тебя братьев?

— У меня трое братьев. Все они на войне, война продолжается, много раненых приехало с фронта. Бог весть, что будет.

— Вот я тебе говорю, и матери своей скажи, что все три ее сына вернутся с войны живыми, а тебе еще скажу, когда выйдешь замуж, родишь трех сыновей. Будут у тебя три сына, как у твоей матери. Каждый твой сын, как орел!

Сердце у меня трепетало от такого предсказания цыганки. Многое из того, что она говорила, оправдалось в жизни.

А что было дальше? Никакой провидец, даже самый гениальный, не мог предсказать, что будет в двадцатом веке на нашей планете. Что станет с Россией, как сложится жизнь в моей семье.

"Письмо с того света'

С каждым днем росла наша тревога о судьбе моих братьев на фронтах войны.

От двух братьев мы, хоть и редко, но все же получали письма с фронта. Один из них был ранен, лежал в госпитале и снова возвратился в свою часть.

А от старшего брата долго не было никаких вестей. Каждый день мы с нетерпением ожидали почтальона и ничего не получали.

Наконец прибыло от него письмо. В нем он писал: "Я, слава Богу, еще жив. Наши войска перестали гнить в окопах и перешли в наступление на австрияка. В одной атаке командир нашей роты был тяжело ранен и упал. Я бежал рядом с ним и крикнул: "Вперед, за Родину!"

Наша рота первая захватила позиции врага. Я крикнул: "Хенде хох!", и австрияки сдались. Вот такое было происшествие. За это дело сам командир полка зачитал перед строем приказ о моем награждении и прикрепил мне Георгиевский крест.

Прошу вас, дорогие родители, напишите мне о вашем здоровье и о нашей дорогой Полечке, а также, что пишут с фронта мои братья. Как они живы.

Обнимаю вас всех и целую. Биньямин."

Это письмо было получено в то время, когда наши войска под командованием генерала Брусилова прорвали австро-венгерский фронт и перешли в наступление.

После этого письма опять наступил перерыв в переписке, и мы снова очень долго не имели никаких вестей от старшего брата.

Я послала запрос командиру полка по адресу полевой почты, но никакого ответа не получила. Прошло больше двух месяцев. Тяжкие мысли обуревали нас. Но так как извещения о том, что он убит, к нам не поступало, то искра надежды оставалась, и ею мы жили.

Наконец письмо пришло. С большой тревогой

я развернула его и содрогнулась: письмо было написано не рукой Биньямина, а каким-то незнакомым почерком. Стали мы с мамой читать:

"Дорогие мои родители и моя сестричка! Пишу вам письмо с того света. Пошел наш полк в очередную атаку, меня вдруг что-то ударило, вроде как воздушной волной. Я грохнулся на землю, а больше ничего не помню. Так я пролежал, наверно, больше суток. Когда начал приходить в себя, голова моя разрывалась от боли, не мог двинуть ни рукой, ни ногой, ни одним суставом.

Лежу на земле, и надо мной земля, как в могиле. Так пролежал не знаю сколько. Почудилось мне, что кто-то разрывает мою могилу. Потом слышу немецкую речь: "Эр ист тот". Значит, считают меня мертвым. Стали снова засыпать мою могилу землей. Я не могу рот открыть, не могу и слово сказать и пальцем пошевелить. Значит, — амба!

Я из-за слабости снова потерял сознание. Сквозь сон слышу, вроде собака роется где-то рядом. Что было дальше, не знаю.

Проснулся я в австрийском лазарете. Меня помыли, и потом я закричал от сильной боли. Мне вправляли вывихнутую левую руку. Признали, что у меня контузия головы и всего тела. Лечит меня военный врач — чех. Он понимает по-русски.

Это письмо к вам не я пишу. Я только говорю, а пишет наш земляк из Таврии. Дай

Бог ему здоровья".

Дальше следовала приписка: "Это пишет вам Сергей Карпинский из Скадовска. Ваш сын поправляется, переломов больших не имеет. Будет жив. Вернется домой. С тем желаю вам добрых вестей. С поклоном" (подпись).

Мы с мамой от напряжения и от радости немного поплакали и успокоились.

Первая встреча

Мне предстояло подготовиться к поступлению в казенную гимназию. Для этого я должна была осенью сдать экзамены по всем предметам по программе за 6 классов гимназии. Дело это очень трудное. Экзамены строгие. Достаточно "провалиться" по одному предмету, как все срывается.

Занятия свои я сочетала с работой для заработка (уроки, вязание). Но вдруг появилось новое обстоятельство, которое я предвидеть не могла.

Уже наступила весна. Приближались школьные каникулы. В один из дней пришла ко мне подруга Татьяна, одна из девушек из знакомой семьи, и говорит:

— К нам приехал юноша из Одессы, очень интересный, Леня Фурман. Приходи вечером, я тебя с ним познакомлю.

Я вся загорелась. Юноша из Одессы — это очень интересно. Там жизнь всегда бьет ключом,

не то, что в нашем захолустье. Университетский город, два театра — оперный и драматический, большая библиотека.

Вечером пришла в дом Волошиных, захожу в квартиру. Татьяна приводит меня в комнату, где находится гость. Он лежал на диване, быстро поднялся, извинился. Татьяна говорит:

— Вот, познакомьтесь, моя подруга Поля.

— Очень рад, будем друзьями. Я приехал сегодня пароходом. На море была мертвая зыбь. Укачало не только меня, многих пассажиров, все влежку лежали. А один господин стоял на верхней палубе, с аппетитом ел колбасу, ему — хоть бы что.

Мне он сразу понравился: учтивый, внимательный, держит себя запросто, общительный. К вечеру пришли еще подруги из других домов. А в семье Волошиных четыре сестры.

— Ну, что будем делать? — спросила Татьяна. Кто-то предложил:

— Во что-нибудь сыграем.

Я возразила:

— Пусть приезжий гость расскажет об одесской жизни.

— У нас много интересного. Сейчас в народной аудитории слушаем цикл лекций о древнегреческой литературе. Читает очень знающий лектор. Но пересказать это трудно. Сегодня нужно что-нибудь полегче, в другой раз — посерьезнее. Расскажу вам о неожиданных событиях, которые произошли у нас в доме прошедшей зимой.

Он рассказал нам историю, которую мы с большим вниманием выслушали.

— Отец наш, как всегда, вышел утром из квартиры на работу. У выхода во двор он встретился с офицером, который возвращался пьяным после ночного кутежа. Он крикнул на отца: "Ах ты, жидовская морда!" и ударил его в грудь кулаком. Отец закричал: "Люди добрые! Пьяный бандит меня бьет!" Мы, все три сына, выбежали ему на помощь. Прибежали люди и из других квартир. Офицер, увидев нас, попятился и стал пробираться к квартире, где он снимал комнату.

Кто-то из толпы ударил его по голове, и у него потекла кровь. Пьяный офицер поднял крик: "Караул! Убивают офицера!" и попятился , в свою квартиру. Люди разошлись, и мы также поднялись к себе. Позже, спустя несколько дней, мы узнали, что ударила офицера наша соседка. Она видела с третьего этажа всю эту сцену, схватила секач, прибежала и ударила хулигана по голове.

Часа в 3—4 дня в тот же день к нам пришел околоточный надзиратель с двумя полицейскими. Он объявил, что в связи с происшествием, которое произошло утром, вся наша семья подлежит аресту для допроса. Мать, отца, меня и старшего брата они отвели в районное отделение полиции и поместили мать в женскую камеру, а нас троих — в мужскую.

Нашего младшего брата и двух сестер не было дома, когда пришла полиция, и они

остались на свободе.

Мы надеялись, что сразу начнется допрос, и все выяснится. Сидим день, другой. Никто нас не вызывает, никто нами не инетересуется. Сестру беспрепятственно пропустили к нам на свидание, а в нашем деле никакого движения. Мы поняли, что наш арест является произволом полиции, — показать, что они, мол, приняли строгие меры и сейчас же жидов арестовали.

Мы сказали сестре:

— Не нужно ждать никаких допросов. Пойди к нашему юристу, пусть он потребует немедленного нашего освобождения.

Юрист явился к начальнику полиции нашего района и сказал ему, что арест произведен незаконно и мы должны быть сейчас же освобождены.

Пристав немного смутился. Сказал, что арест произведен по указанию полицмейстера, и дело серьезное. Идет война, а они убивали офицера, защитника Родины. Их могут всех выслать в Сибирь. А когда начнется следствие, пока неизвестно.

Наш юрист сказал сестре:

— Дело пустяковое. Виновный должен ответить за хулиганство. Но тут ударили офицера, полиция из показного рвения может раздуть это дело, превратить его в политическое и обратить против всех евреев. Поезжайте к присяжному поверенному Цвилингу. Просите его, чтобы поехал к коменданту города Одессы и там добился скорейшего освобождения семьи.

Сестра так и сделала. Цвилинг откликнулся на ее просьбу. Она наняла извозчика, и они отправились к генералу Савельеву, коменданту города.

Сестра осталась на улице, а Цвилинг поднялся к дежурному офицеру, вручил ему визитную карточку и просил передать генералу его просьбу — срочно его принять по неотложному делу.

Возвратился офицер и сказал:

— Николай Александрович согласен вас принять, проходите в его кабинет.

Генерал принял Цвилинга приветливо и шутя спросил его:

— Что за оказия, Создатель? Цвилинг сообщил ему о хулиганском поступке офицера и о незаконном аресте семьи.

Генерал ответил:

— Я о проделках этого офицера уже осведомлен. Сегодня его отправили на гауптвахту. Он в очередной раз напился и разбил зеркало в ресторане. Такой прохвост, своим поведением оскорбляет звание офицера. А вы, милый человек, вы-то как попали в это дело?

— Дорогой Николай Александрович, ведь незаконно арестованная семья Фурмана уже 5 дней содержится в полиции. Разве можно допустить такой произвол?

— Ах, канальи! До сих пор держат всю семью под арестом! Сейчас же приму меры. Субординацию соблюдать не буду. Так как дело связано с поступком офицера, напишу и пошлю сегодня же вестового с моим указанием —

немедленно освободить!

В тот же день нас всех освободили.

Вот я вам рассказал историю с веселым концом. Вы, наверное, уже устали меня слушать!

На этом наша первая встреча закончилась. Через день мы встретились снова.

— Теперь, — сказал Леонид, — расскажу вам о совсем новом общественном деле. Вы, наверное, слыхали о сионистском движении. В прошлом году мы организовали сионистский кружок, чтобы ознакомиться с этим вопросом. Коротко сообщу вам, что я узнал.

Многие еврейские общественные деятели считают, что нужно взяться за дело создания еврейского национального государства, так как наша жизнь в рассеянии не может быть полноценной, не дает развиваться национальной культуре. Везде мы чужие, а в России мы постоянно испытываем ограничение прав нашего народа, притеснение, доходящее до зверских погромов. Юдофобство, то есть ненависть к евреям и натравливание других народов России на евреев, не прекращается.

Всех этих бед не было бы, если бы еврейский народ жил в своем государстве.

За это важное дело и взялись еврейские общественные деятели во главе с доктором Теодором Герцлем. Он возглавил сионистское движение, то есть, чтобы евреи могли возвратиться в Палестину, в Сион, и там возродить наше государство.

Мы с большим интересом слушали его

рассказ о первом сионистском конгрессе, который состоялся в Базеле (в Швейцарии) в конце прошлого столетия, о книге Герцля "Еврейское государство", о практических шагах по организации еврейских сельскохозяйственных поселений.

Мы в Очакове, конечно., мало что знали о сионизме. Но эта беседа с Леней познакомила нас с очень важным общественным движением, с надеждой еврейского народа на лучшее будущее.

В моих глазах этот юноша возвысился. В интеллектуальном отношении он был на голову выше наших очаковских ребят с их примитивными интересами.

Я почти каждый вечер приходила к Волошиным, чтобы встретиться с Леней. Две девушки, которые должны были одновременно со мной поступить в гимназию, упрекали меня:

— Ты все увлекаешься этим одесситом, занятия забросила, к экзаменам перестала готовиться, не учитываешь, что можешь провалиться.

Я им ответила:

— Типун вам, девочки, на язык! Не провалюсь, нужно же когда-нибудь душу отвести.

В один из последних дней своего пребывания в Очакове Леня сказал, обращаясь ко мне:

— Татьяна говорит, что Вы очень хорошо поете. Спойте нам! Я ответила:

— Спою, не обессудьте!

Я пропела в этот вечер мои любимые русские романсы. Но вот мое выступление окончилось, и Леня сказал:

— Чудесно, задушевно, очень приятно вас слушать. Ваш голос похож на голос актрисы Полевицкой из нашего драматического театра.

— Спасибо за похвалу, — ответила я, а сама зарделась.

— Люблю, когда меня хвалят.

—- Не зря вас хвалят, есть за что, — сказал Леня.

Я была без ума от счастья. Тут вмешалась Татьяна:

— А ты не прибедняйся. Теперь ты нам спой. Девушки хотят послушать, как ты поешь, — сказала она, обращаясь к Лене.

— У меня голос домашний, не то что у Полины. Ну что же, я спою одну небольшую песню. И он пропел очень смешную шуточную песню. Всем понравилось.

Наступил день отъезда Лени в Одессу. Я отважилась и сказала ему на прощанье:

— Жаль, что вы так быстро уезжаете!

— А мы будем переписываться. Я буду вам писать.

— Спасибо, я буду очень рада.

С тех пор я переписывалась с ним непрерывно вплоть до моего переезда в Одессу. Я каждый раз с большим нетерпением ждала его письма. Его письма стали мне необходимы. Я даже набралась смелости его упрекнуть.

— Не заставляйте меня так долго ждать ваших писем.

Так начиналась наша любовь.

ПОСТУПЛЕНИЕ В ГИМНАЗИЮ

Приближалось время экзаменов. Я полагала, я достаточно подготовилась к ним. В этом у меня была уверенность, но меня смущало другое обстоятельство. Все девушки придут на экзамен хорошо одетыми, а я как чернушка, в затрапезном платье буду производить плохое впечатление, буду себя плохо чувствовать.

Я решила нарушить наш семейный принцип и купить материал для платья в кредит. Думала сначала, что зайду в самый захудалый магазин. Потом решила, что там вполне могут отказать. Пойду в самый большой магазин, к Пташникову. У него собственный двухэтажный дом. На втором этаже он живет, а на первом — магазин.

Подавляя чувство стыда, вхожу в магазин, подхожу к хозяину и говорю:

— Я пришла к Вам с большой просьбой. — А у самой сердце замирает: вдруг откажет. Слышу ответ:

— Говори девочка, какая у тебя просьба.

— Я должна держать экзамены для поступления в гимназию. Мне нужно новое платье сшить. Продайте мне материал на платье в долг. Я даю платные уроки, заработаю, расплачусь.

— А ты чья будешь, кто твой отец?

— Моего отца Вы знали, его звали Моисей Розенштраух.

— А Моисей! Я знал его. Это был хороший человек. Сам жил совсем не богато, а людям помогал. Дмитрич, — обратился он к приказчику,

— отпусти девушке материал на платье, пусть сама выберет, а ты отмерь, посчитай сколько стоит и отпусти в кредит.

Я услыхала это с радостью, отлегло от сердца, глаза от волнения наполнились слезами. Пташников это заметил и сказал:

— А ты будь посмелей. Я разрешил — значит все будет ладно. Выбирай любой материал, какой тебе больше понравится. Заплатишь в несколько сроков, когда сможешь.

Я поблагодарила, купила материал, пришла домой и только тогда открыла маме свой секрет. Она была огорчена, что я действовала не посоветовавшись с ней, но обрадовалась моей удаче. Платье я сама себе сшила — скромное, но приличное.

Итак, день первого экзамена наступил. Я и еще пять девушек рано утром пришли в гимназию. В классе нас посадили каждую за отдельной партой. Пришла учительница русского языка и раздала всем по 4 листа, на каждом листе — печать гимназии. Все так строго.

Учительница говорит:

— Будете писать сочинение на тему "Характеристика действующих лиц в пьесе Грибоедова "Горе от ума". Спокойно продумайте, как будете отвечать. Пишите четко, без ошибок.

Я хорошо знала это произведение, закончила писать и сдала свои листы одновременно еще с одной девушкой. У остальных учительница сама взяла листы.

Через два дня второй экзамен — русский

устный. Снова явились в гимназию. С большим трепетом ждем отметок по первому экзамену. Пришла та же учительница и сообщила:

— Алексеева Галина и Розенштраух Перель получили по сочинению "пять". Вы допущены ко второму экзамену. Остальным девушкам — Перепелице Людмиле, Раховиной Софье, Розановой Вере и Марии Сандлер — надо еще поучиться. Вы не смогли достаточно хорошо ответить на поставленный вопрос и допустили грамматические ошибки. Не огорчайтесь, не все сразу успешно сдают экзамены.

Я была ошеломлена таким результатом. Из шести экзаменовавшихся после первого экзамена осталось только двое. Жаль было девушек, но они уже сами чувствовали, что написали плохо, так что особенно не огорчались.

Сообща они решили поехать в Одессу, поступать не в казенную, а в частную гимназию Иглицкого.

Второй экзамен у меня прошел легко. Экзаменовала комиссия из трех человек: инспектор гимназии, преподавательницы русского языка и географии.

Я вытащила билет, в котором было сказано: "Назовите основные произведения Пушкина и Тургенева и расскажите содержание одного из них".

На продумывание ответа давалось 20 минут, но я уже через 10 минут подошла к столу комиссии и сказала, что могу отвечать.

Я без труда перечислила основные произведе-

ния этих авторов и приступила к изложению содержания трагедии "Борис Годунов". Прошло не более 5—7 минут, как инспектор меня остановил и спросил двух преподавательниц:

— Я полагаю, что вполне достаточно? Они согласились. Тогда он обратился ко мне:

— Вы хорошо знаете предмет. Через три дня экзамен по истории, подготовьтесь, желаем вам успеха.

Наступил третий экзамен — по истории. Это мой любимый предмет, и я нисколько не беспокоилась о результате. Мои подробные и четкие ответы на все вопросы вполне удовлетворили экзаменационную комиссию. Я получила третью отличную отметку.

Совершенно неожиданно получилось с третьим экзаменом у Алексеевой. Из трех вопросов экзаменационного билета она ответила только на один. Инспектор гимназии задавал ей наводящие вопросы, но и это не помогло. Она получила неудовлетворительную оценку и выбыла из дальнейших экзаменов.

Теперь уже из шести девушек я осталась одна. Строгость экзаменов — беспощадная. Как будет дальше со мной? Я сказала маме, что не нужно хвастать ни перед кем, что я успешно экзаменуюсь. Каждый экзамен может все изменить.

Я сдала все экзамены. Остался один — география. Я почему-то этот предмет не очень любила, у меня были пробелы в знаниях.

Готовясь к экзамену по географии, я много и усердно занималась.

И вот наступил последний экзамен. Инспектор и учительница русского языка встретили меня очень приветливо, подбадривая меня своими взглядами. А учительница географии сидела чем-то озлобленная, на меня совсем не глядела.

Я была в большом напряжении, состояние у меня было тревожное, держаться нужно осторожно. Я вытянула экзаменационный билет и целых полчаса сидела и обдумывала, как бы лучше ответить. Я старалась сохранять спокойствие.

На все вопросы билета я ответила правильно. Тогда учительница географии стала задавать мне дополнительные вопросы. На немых картах (без всяких надписей) двух полушарий я должна была показывать страны, реки, моря, океаны, горы.

Я устала от напряжения, а учительница все продолжала:

— Назовите притоки Днепра и покажите их на карте.

Я назвала их — Припять и Десна,— а по немой карте эти притоки спутала. Я также неточно показала Яблоновый хребет в Азии. В тот момент учительница географии сказала:

— Достаточно. Двойка!

Я сидела совсем обалдевшая. Не шелохнулась. Сейчас же корректно вмешался инспектор:

— Экзаменующаяся хорошо ответила на все вопросы билета. Она ответила так же хорошо на многие дополнительные вопросы. Но она немно-

го сбилась при ответе на последние два вопроса. Если могут быть разногласия в отношении пятерки, то четверку она, по-моему, вполне заслуживает.

— Я вполне с вами согласна, Вадим Матвеевич! — поспешила сказать учительница русского языка.

— Я надеюсь, что и Мария Петровна к нам присоединится, — сказал инспектор, обращаясь к третьему члену экзаменационной комиссии — преподавательнице географии.

Она ответила:

— Ну что же, такова воля большинства!

Я поднялась, у меня закружилась голова, и я немного пошатнулась. Инспектор, заметив это, сказал:

— Что с вами? Экзамены закончены, теперь вам нужно отдохнуть от напряжения. Завтра будет вывешено объявление педагогического совета о вашем зачислении, и мы сможем вас поздравить.

Я пришла домой, обняла мать и сказала:

— Теперь кончились наши муки, все уладится. Будь спокойна.

Я ей ничего не сказала о том, как проходил последний экзамен, чтобы ее не волновать. А сама не могла прийти в себя. Меня все мучал вопрос: почему эта учительница географии отнеслась ко мне с такой злобой, почему она преднамеренно хотела меня провалить на экзамене? Откуда такая злоба?

На следующее утро я пришла в гимназию.

На специальной доске около учительской было вывешено объявление с решением педагического совета. В нем указывались оценки по всем предметам — пятерки и одна четверка — и постановление: "Зачислить Перель Розенштраух ученицей 7-го класса гимназии".

В нашем городе мое поступление в гимназию было большой сенсацией. Все знакомые и друзья поздравляли маму и меня с таким необыкновенным успехом. Из 6-ти девушек выдержала экзамены только я одна. У нас в Очакове были очень богатые родственники, но гонор у них был большой, они часто проходили мимо меня, не замечая. А сейчас останавливали, поздравляли.

Занятия в гимназии еще не начались, а я вдруг получила записку с просьбой прийти в гимназию. Пришла, меня уже дожидалась Лидия Сергеевна, учительница русского языка. Она поздравила меня и сказала:

— Теперь, когда ты так успешно сдала экзамены и зачислена в гимназию, тебя будут приглашать в разные семьи и предлагать, чтобы ты занималась с детьми. Я тебя предупреждаю, чтобы ты установила плату за урок по русскому языку 15 рублей в месяц и не меньше, никому. Слушай меня, и твоя семья выбьется из нужды.

Это было для меня совсем неожиданно, и я была очень смущена. Я ей ответила:

— Дорогая Лидия Сергеевна, я Вам очень благодарна за заботу обо мне. Но мне никогда никто столько не платил.

— Что было, то сплыло! А теперь наступило новое время в твоей жизни, и ты должна получать за свой труд по заслугам.

Я снова поблагодарила и сказала, что буду поступать так, как она мне посоветовала.

Я возвратилась домой и рассказала маме о том, что говорила мне Лидия Сергеевна. Мама сказала:

— Я тоже удивлена, но нужно ее послушать.

Лидия Сергеевна была права. Случилось то, чего никогда не было. Через неделю я уже имела четыре урока по 15 рублей в месяц.

Предстояло решить еще один трудный вопрос. Надо было сейчас же внести в гимназию плату за обучение в первом полугодии. А где деньги взять? За уроки я получу только через месяц. Но судьба снова мне улыбнулась, счастье пришло неожиданно. Моя покровительница Лидия Сергеевна снова меня обрадовала.

Она позвала меня в учительскую и сказала:

— Вчера состоялось заседание педагогического совета вместе с родительским комитетом. У нас в гимназии существует такой порядок: новых учениц мы не освобождаем от платы за обучение за первое полугодие. Они должны показать свои успехи в учебе, только тогда могут их освободить.

Неожиданно на объединенном заседании выступил Вадим Матвеевич и сказал:

— Я вношу предложение освободить от платы за обучение новую гимназистку Перель Розенштраух. Хотя она только что зачислена, но она

одна из 6-ти девушек выдержала экстерном экзамены. Отметки по всем предметам она получила отличные. Ставлю этот вопрос на ваше обсуждение.

Попросила слово мать одной гимназистки, Петровская, и сказала:

— Об этом удивительном случае нам всем известно. Думаю, тут и обсуждать нечего. Нужно всем нам одобрить предложение Вадима Матвеевича.

Объединенный совет вынес единогласное решение освободить меня от платы за обучение.

Я поспешила домой, чтобы обрадовать маму этой чудесной вестью. Не верилось, что нам привалило такое счастье.

РЕФЕРАТ ПО ТЮТЧЕВУ

В классе я подружилась со всеми ученицами. Отношения сложились хорошие. Ко мне стали даже обращаться за помощью.

На один из уроков русского языка в наш класс пришел инспектор гимназии. Он сообщил, что в гимназии вводится новое мероприятие — публичные рефераты по литературе. С рефератами будут выступать гимназистки 7-го класса.

— Дело это совершенно добровольное. Первый реферат предлагается на тему: "Творчество поэта Тютчева". На подготовку реферата дается целый месяц. Подумайте, кто из вас согласен взять на себя подготовку реферата на эту тему.

Наступило молчание. Все задумались.

— Не робейте, — продолжал инспектор, — попробуйте свои силы на этом новом поприще.

Инспектор терпеливо ждал. Девушки переглядывались друг с другом, но не решались. Тогда я сказала:

— Вадим Матвеевич, я постараюсь подготовить реферат.

— Ну вот, молодчина, Перель. Даю тебе книгу лирических стихов Тютчева. Срок подготовки реферата — месяц. Желаю тебе успеха. В конце урока Лидия Сергеевна сказала мне:

— Ты очень хорошо поступила, что согласилась подготовить реферат. После уроков зайдешь ко мне в учительскую, я посоветую тебе, как следует его построить.

Я взялась за подготовку реферата с энтузиазмом. Это стало делом моей чести — не осрамиться, поддержать добрую славу о себе.

Публичный реферат по русской литературе проводился в гимназии впервые. Лидия Сергеевна меня предупредила, что на этот вечер приглашена самая почетная дама в городе — попечительница гимназии, жена генерала, коменданта крепости Очаков.

В рекреационном зале гимназии собрался весь педагогический персонал. Присутствовали некоторые родители гимназисток и все ученицы 7-го класса.

Впереди в кресле сидела попечительница — пожилая женщина, хорошо, но скромно одетая, с большим крестом на груди. Я очень волнова-

лась, но старалась не показывать своего состояния. Когда я подошла к кафедре, все взоры были обращены на меня. Особенно меня смутил пристальный взгляд попечительницы. Меня охватило чувство страха перед ней.

Я начала свой доклад с фразы, которую, вероятно, никто не ожидал: "Выступая с докладом перед уважаемым собранием, считаю своим долгом выразить сердечную благодарность моей учительнице Лидии Сергеевне за помощь, оказанную мне в подготовке реферата".

Все обратили свои взоры на Лидию Сергеевну, а она сидела взволнованная.

Попечительница, обращаясь ко мне, сказала:

— Начало доклада хорошее, продолжай спокойно и непринужденно.

Эти приветливые слова устранили мою скованность. Я все свое внимание сосредоточила на том, чтобы сделать реферат ясным, а стихи прочесть с должной интонацией.

— Поэт Федор Иванович Тютчев был современником великих писателей и поэтов России — Пушкина, Некрасова, Фета, Тургенева. Они очень высоко ценили его творчество.

Главные произведения Тютчева — его лирические стихи. В них он отразил свои переживания, свои мысли и чувства.

Он был вдохновенным певцом природы. Жизнь природы и ее движение он сравнивал с жизнью и судьбами человека.

Это же вдохновенное отношение к природе

можно видеть в его стихах о различных временах года: весне, осени, зиме. Я сейчас прочту вам некоторые строки из этих стихов. Многим известно стихотворение Тютчева "Весенняя гроза". Напомню вам только два четверостишья:

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

Гремят раскаты молодые,

Вот дождик брызнул, пыль летит,

Повисли перлы дождевые,

И солнце нити золотит.

Из приведенных мною строк видно, как ярко поэт показывает жизнь природы весной. Для каждого времени года он находил свои слова, выражающие его чувства.

В некоторых своих стихах Тютчев сравнивает природу и человеческую жизнь.

Замечательную, очень красивую параллель Тютчев проводит в стихотворении "В душном воздухе молчанье..." Здесь поэт проводит образное сравнение надвигающейся грозы с первым волнующим чувством молодой девушки.

Прекрасны и произведения Тютчева, посвященные любви. И здесь поэт также сравнивает перемены, которые неожиданно возникают в чувствах человека с переменами в природе.

Это стихотворение, как и некоторые другие,

поэт посвятил событию, пережитому им самим. В молодые годы он встретил девушку и полюбил ее, но затем судьба их разлучила.

На склоне лет своих он снова встретил ее, и этому событию поэт посвящает свое стихотворение, Вот несколько строк из него.

Я встретил вас — и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое, —

И сердцу стало так тепло...

Как поздней осени порою

Бывают дни, бывает час,

Когда повеет вдруг весною,

И что-то встрепенется в нас, —

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь, —

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..

Я изложила вам мысли о творчестве замечательного поэта России Федора Ивановича Тютчева.

В заключении я прочту Вам одно из самых замечательных стихотворений поэта, звучащее как музыка — "Весенние воды."

Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят —

Бегут и будят сонный брег,

Бегут и блещут и гласят...

Они гласят во все концы

"Весна идет, весна идет!

Мы молодой весны гонцы

Она нас выслала вперед!"

Весна идет, весна идет!

И тихих, теплых, майских дней

Румяный, светлый хоровод

Толпится весело за ней.

На этом разрешите мне мой реферат закончить.

После этих слов попечительница громко произнесла:

— Отлично! Замечательно!

Она первая зааплодировала, а за ней все присутствующие.

Я, как говорится, была вне себя от счастья. Попечительница сказала:

— Ну, садись, девочка, со мной, поговорим немного.

Я села возле нее — и вокруг нас педагоги и родители гимназисток. Началась беседа. Попечительница сказала:

— Лидия Сергеевна, что-то я не помню эту гимназистку, когда она была в младших классах.

— Валентина Михайловна, она не училась у нас. Она поступила только сейчас, сдав экстерном экзамены за 6 классов, — ответила Лидия Сергеевна.

— Вот как! Такого еще не бывало. А еще

кто поступил экстерном?

— Экзаменовалось еще пять девушек. Но у нас требования строгие, и они экзаменов не выдержали.

— Ну молодчина! Давай познакомимся. Назови свою фамилию.

— Розенштраух, — сказала я.

— Первый раз слышу такую фамилию. А в ней есть какой-нибудь смысл, если перевести на русский язык?

— По-русски это означает "розовый куст".

— Вот это ловко! У нас, у русских, проще, фамилии давались по именам: Иванов, Петров, Сидоров, Тихонов... Вот украинцы изобретательней. У них есть даже такие фамилии, что прямо не верится — Перебойное, Затуливетер. Правда, у русских тоже бывает. Когда мы с мужем последний раз были на вечере в Одессе, там мы познакомились с одним капитаном дальнего плавания. Так представьте себе, у него фамилия Подопригора. Он человек высокий, широкоплечий, но чтобы гору подпереть... Это уже слишком. Но фамилия интересная. Есть же русские богатыри!

Все посмеялись ее остроумному разговору. Потом она снова обратилась ко мне:

— Фамилию твою мы уже знаем. Теперь скажи мне твое имя.

— Мое имя Перель.

— Ну, что же... И такого имени я не слыхала. Переведи нам по-русски, если есть в этом имени какой-то тайный смысл.

— По-русски это означает "жемчуг".

— Вот это здорово! Вот это ловко! Жемчуг в розовом кусте!

Попечительница рассмеялась и вместе с ней все присутствующие. Расспросы попечительницы продолжались.

— Расскажи нам, кто твои отец и мать, какое у них образование.

— Валентина Михайловна, у нее в этом году отец умер, она сирота, — сказала Лидия Сергеевна.

— Ну, голубушка, извини меня, пусть сохранится добрая память о твоем отце. Расскажи о своей матери.

— Мать моя простая женщина, домашняя хозяйка. Но она очень хорошая.

— Простота — это не беда. Хотя мы твоей матери не знаем, но передай ей, что она заслуживает уважения за то, что воспитала хорошую дочь.

И затем попечительница обратилась к инспектору гимназии:

— А вас, Вадим Матвеевич, можно поздравить. Первый реферат в гимназии прошел очень успешно. И вас, Лидия Сергеевна, я тоже сердечно поздравляю.

На этом закончился вечер. Я не чувствуя ног своих помчалась домой и рассказала матери обо всем, в том числе о привете от попечительницы.

Она сперва решила, что это моя выдумка, а когда поверила, заплакала и долго не могла успокоиться. Так наступил у нас с мамой радостный день. Как говорит народная пословица: "И на нашу улицу пришел праздник!"

ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ НАРОДА

На протяжении трех лет, с лета 1914 года и до конца царствования Николая II, Россия вела тяжелую войну с отлично организованным сильным врагом — кайзеровской Германией и ее союзницей Австро-Венгрии.

В начале войны царь хотел взять на себя руководство армией, стать Верховным Главнокомандующим. Однако генералитет и видные государственные деятели решительно воспротивились этому. Царь назначил на этот пост своего дядю, великого князя Николая Николаевича. Однако через год он передумал, не желая слишком возвеличивать родственника, и возложил командование армиями на себя.

Как и можно было ожидать, царь только присутствовал в ставке, но ничего не понимал в военных действиях. Генералы впоследствии рассказывали, что когда царю доложили об огромных потерях, которые несла русская армия, он ответил вопросом: "А что это, хорошо или плохо? Люди умирают в бою за царя и отечество, значит, они преданы престолу".

Так понимал военные действия и положение на фронтах император Николай Второй.

Между тем хорошо разработанные генералитетом планы наступлений, направленные на нанесе-

ние успешных ударов по немецким войскам, проваливались один за другим. Это вызывало недоумение и казалось необъяснимым. Причина оказалась невероятной: в царском правительстве свили себе гнездо шпионы и предатели.

"В начале войны с Германией, — писал В. Г. Короленко, — военным министром был Сухомлинов. Его приближенным был полковник Мясоедов. Депутат Государственной думы Гучков открыто заявил, что Мясоедов подкуплен иностранной державой и сообщает ей военные тайны. Сухомлинов отказался удалить Мясоедова и дал ему важное поручение в действующую армию. Русские войска понесли тяжелые поражения в Восточной Пруссии, причем было очевидно, что кто-то сообщил врагам важные сведения.

Вскоре открылось, что Мясоедов действительно давний немецкий шпион. Его уличили в этом, и он был повешен с такой торопливостью, точно власти боялись, чтобы он не рассказал чего-нибудь лишнего.

Всем памятно, как наша армия отступала от Карпат, без пушек, без снарядов, почти без оружия, отбиваясь от наседавших немцев чуть ли не голыми руками. После этого царь наконец вынужден был удалить Сухомлинова, но все-таки отказался изменить остальной состав правительства. 1-го ноября 1916 года депутат Государственной думы Милюков бросил председателю совета министров Штюрмеру обвинение в государственной измене".

Только тогда царь удалил с поста скрытого

сторонника Германии Штюрмера. Следует учесть, что каждого министра в правительстве России назначал лично царь. Так разбирался Николай Второй в людях. В период всей войны с Германией и Австро-Венгрией в России действовало правительство предателей.

Этому способствовало и полное моральное разложение высокопоставленных приближенных двора.

В 1904—1905 годах в Петербурге появился сибирский крестьянин Григорий Распутин, который под видом религиозного фанатика и пророка проник в высшие круги столичной аристократии.

Затем этот проходимец и развратник стал своим человеком в царской семье. Он внушил царю и царице, что только он, Распутин, своими молитвами может спасти царский престол.

Он пользовался их полным доверием. Он добился даже того, что по его совету назначались министры. В результате разнузданного разврата Распутин навлек на себя гнев самих же монархистов. 17 декабря 1916 года Распутин был убит в доме князя Юсупова.

В этих условиях все реакционеры и антисемиты чувствовали себя привольно.

Ограничения и притеснения, которыми подвергались евреи России, еще более усилились. Им теперь запрещалось жить в деревнях и заниматься сельским хозяйством.

На протяжение всего царствования Николая Второго, особенно после 1905 года, в стране действовали и вели юдофобскую пропаганду

реакционные монархические "Союз русского народа" и "Союз Михаила Архангела". Дело теперь не ограничивалось изданием антисемитских листков в городах. Представители этих организаций получили всероссийскую трибуну.

Известные на всю страну их идеологи, депутаты Государственной Думы Пуришкевич и Марков 2-ой, открыто произносили погромно-юдофобские речи. Антисемитская пропаганда чувствовала себя привольно и развивалась без помех.

Лучшие люди, носители русской культуры, честь и совесть народа, не могли равнодушно смотреть на то, что происходит в стране.

В этот период самое активное участие в противостоянии реакции принял Максим Горький. Из его переписки с писателями видно, как много он сделал для организации отпора юдофобству в стране.

В 1916 году в Москве вышел литературный сборник "Щит" под редакцией Леонида Андреева, Максима Горького и Федора Сологуба. В этом сборнике участвовало 38 писателей и общественных деятелей. Назову некоторых из них: Л. Андреев, М. Горький, Вл. Короленко, М. Арцыбашев, К. Бальмонт, Валерий Брюсов, Сергей Булгаков, Иван Бунин, Гусев-Оренбургский, Д. Мережковский, граф Алексей Толстой, Щепкина-Куперник, Тэффи...

Сейчас, живя в Израиле, я прочла этот сборник с огромным интересом. С тех пор минуло уже много десятков лет, а могучая сила слова передовых людей России и сейчас звучит

актуально.

Вспоминая свою прожитую жизнь, хочу, хотя бы кратко, остановиться на содержании этого сборника. Книга эта уже давным-давно стала библиографической редкостью.

Сборник открывается статьей писателя Леонида Андреева, короткой, но очень сильной по содержанию.

Начало статьи — стихотворение великого еврейского поэта, певца многострадальной еврейской души X. Бялика.

Небеса! Если в Вас, в глубине синевы,

Еще жив старый Бог на престоле,

И лишь мне Он не зрим, то молитесь хоть вы

О моей окровавленной доле!

У меня больше нет ни молитвы в груди,

Ни в руках моих сил, ни надежд впереди

О, доколе, доколе, доколе?

После этих строк Л.Андреев пишет, что недавно с глубоким волнением он прочел в польской "Новой газете" о беседе по еврейскому вопросу с каким-то авторитетным осведомленным "лицом" из "правительственных сфер".

"Лицо" сообщило, что намечен ряд мер по облегчению тяжкой участи евреев: уничтожение черты оседлости, упразднение процентной нормы, создание специальных еврейских училищ, организация еврейской эмиграции на новых, широких и разумных основаниях.

Приводя эти сведения, Л. Андреев пишет:

"Признаюсь, я не сразу поверил в благую весть... Я просто душевно не могу не верить, так как устала моя душа ждать и повторять вместе с великим еврейским поэтом: "Доколе, доколе, доколе?"

В заключение он пишет: "Надо всем понять, что конец еврейских страданий — начало нашего самоуважения, без которого России не быть. Необходимо, чтобы никакой голос уже больше никогда не мог произнести во всеуслышанье: "варвары русские".

Перехожу к изложению второй статьи. Максим Горький страстными словами бичует юдофобство и его наиболее отвратительную форму — еврейские погромы.

"Ненависть к еврею — явление звериное, зоологическое — с ним нужно деятельно бороться... Порою застываешь в холодном отчаянии и уже с ненавистью думается: где же эта прославленная, широкая, красивая русская душа?

Так много говорили и говорят о ней, но — где же, в чем действительно ее мощь, красота?"

Далее Максим Горький анализирует причины слабого понимания русским крестьянином справедливого и несправедливого, правоты и виновности. "Когда русский мужик слышит о гонениях на евреев, он говорит с равнодушием восточного человека: невиноватого не судят и не бьют. Уж ему-то надо бы знать, что на святой Руси слишком часто судят и бьют невиновных..."

Причину слабого развития чувства справедли-

вости в душе русского крестьянина Горький видит в истории страны: "Многими столетиями крестьянская душа была искажена татарщиной, боярщиной и ужасами крепостного права.

Не брезгуя и не возмущаясь, — продолжает Горький, — мы носим на совести позорное пятно еврейского бесправия. В этом пятне — грязный яд клеветы, слезы и кровь бесчисленных погромов".

Затем Горький говорит о роли евреев в общечеловеческой культуре: "Старые крепкие дрожжи человечества — евреи всегда возвышали дух его, внося в мир беспокойные, благородные мысли, возбуждая в людях стремление к лучшему. И заповедь любви к ближнему — тоже древняя еврейская заповедь, как и все другие — не убий, не укради.

...В ранней юности я прочитал — не помню где — слова древнееврейского мудреца Гиллеля:

"Если ты не для себя, то кто же для тебя? Но если ты только для себя, зачем ты?"

Смысл этих слов показался мне глубоко мудрым, и я истолковал его так: я должен сам действенно заботиться о том, чтобы мне жилось лучше, и я не должен возлагать заботы о себе на чужие плечи. Но если я стану заботиться только о себе, только о моей личной жизни, эта жизнь будет бесполезна, некрасива и лишена смысла.

Это очень крепко въелось в душу мою. и я уверенно говорю: мудрость Гиллеля была крепким посохом в пути моем, неровном и нелегком... Повторяю, Гиллель нередко помогал мне своею

ясною мудростью.

"Истинная святыня — человек", — сказано у евреев, что очень дорого мне, я считаю это высшею мудростью, потому что убежден: до поры, пока мы не научились любоваться человеком как самым чудесным явлением на планете нашей, до той поры мы не освободимся от мерзости и лжи нашей жизни.

С этим убеждением я вошел в мир, с ним уйду из него и, уходя, буду непоколебимо верить, что когда-то мир признает: святая святых—человек!"

ДЕКЛАРАЦИЯ БАЛЬФУРА

Шел уже 1917 год, полный великих и очень тревожных событий. Свершилась февральская революция. Впервые в истории России были проведены свободные выборы в парламент, который должен был решить, каким будет государственный строй страны.

Но война еще продолжалась. На фронтах ощущалось полное превосходство противника. Страну ожидали тяжкие испытания.

В Очакове мы ждали приезда Лени из Одессы. О его приезде я неожиданно узнала во время перерыва занятий в гимназии. В большую перемену мы гуляли в саду перед зданием гимназии. Сад выходил на Морскую улицу — дорогу, ведущую от пароходной пристани в город.

Одна из учениц вдруг крикнула:

— Смотрите, девочки! Вот едет с парохода знакомый Полины... Темно-синяя куртка с золотыми пуговицами... Один в фаэтоне... Что он у тебя, в кадетском корпусе?

— Это форма электротехнического училища.

— Ну, расскажи нам, когда ты с ним познакомилась?

— В прошлом году.

— Ну и дальше что? Как ты с ним подружилась? Как он тебя первый раз поцеловал?

— Валентину хлебом не корми, только рассказывай ей о любовных похождениях. Должна тебя огорчить. Пока не было никаких поцелуйчиков, — сказала я.

— Девочки, слышите! Уже год как они знакомы, и он ее ни разу не поцеловал. Это невероятно. Вот у нас будет выпускной вечер. Ты обязательно приведешь его с собой в гимназию. Я, конечно, с ним потанцую... вальс... кра-ко-вяк и так далее. И все будет кончено... он будет мой!

— Перестань, Валентина, дразнить Полину, это даже неприлично!

— Ничего, девочки. Пусть проказница пощебечет... "Надежды юношей питают, отраду старцам подают!"

Все рассмеялись. Раздался звонок, перерыв окончился. А я была сама не своя, думая о предстоящей встрече с Леней. Уж очень сильно я по нему соскучилась.

Наступила для меня новая пора. Нужно 'было успевать и в гимназии заниматься, и платные уроки давать, и с Леней время проводить. Дождалась первого вечера и сама пришла к "Волошиным. Встретила меня Татьяна:

— Вот ты, как раз, как говорится, с корабля на бал! Леня приехал. Я собралась уже идти за тобой, но знаю, что ты очень занята. Вошла, поздоровалась.

—      С благополучным приездом!

— Спасибо. Очень рад вас видеть!

— Как на этот раз, не укачало вас на пароходе?

— Укачало, но терпимо. Я уже слышал о ваших успехах в гимназии и что два брата ваших уже вернулись с фронта.

— Сегодня получили письмо от старшего брата. Он пытался бежать из австрийского плена, но неудачно. Поймали, наказали и пригнали опять к помещику, где он работал.

Постепенно собрались девушки, подруги Волошиных, чтобы побеседовать с гостем. Попросили его рассказать, что слышно в Одессе.

—Сейчас во всей стране жизнь бурлит, — сказал Леня. — Не только в больших городах, но и в провинции; и в деревнях. Очаков — город с революционным прошлым. Все помнят 1905-й год и дело лейтенанта Шмидта. Расскажите, как у вас жизнь течет.

— У нас хоть город и небольшой, а тоже идут бурные дискуссии, — сказала Ева, сестра Татьяны Волошиной. — Но разобраться в этих дискуссиях

трудно. На площади, у памятника Суворову, часто собирается группа солдат и вольных людей и начинаются горячие споры.

Вот выступает один солдат от партии социалистов-революционеров (эсэр) и говорит: "До сих пор мы воевали неизвестно за что. Шли в бой "за веру, царя и отечество". Теперь народ прозрел, царя кровавого сбросили и будем отстаивать нашу свободу. Теперь власть в России будет принадлежать самому народу. Учредительное собрание скажет: "Россия — демократическая республика". Мы обязаны защищать свободу. Нужно держать фронт. Не допустить, чтобы кайзер Вильгельм погубил русскую революцию".

Слушаешь этого оратора и думаешь: человек говорит правильно. Но вот выступает другой солдат — от партии большевиков. Он говорит: "Тут выступал представитель эсэров. Он говорит, надо держать фронт против немцев, чтобы отстоять нашу свободу. Но этот солдат, видно, мало побывал на фронте. Призывает опять гнить в окопах и вшей кормить. Ради чего? Чтобы защищать помещиков и капиталистов? Хватит! Нужно сейчас же кончать с войной и устанавливать рабоче-крестьянскую власть".

Послушаешь второго оратора и думаешь: и он как будто тоже прав. Какой же призыв правильный?

Ева сказала очень толково, и теперь все ждали, что скажет Леня.

— Да, то, что рассказала нам Ева, — это самый главный вопрос, и решить его трудно.

Нужно исходить из того, какое создалось положение в стране. По вине царского правительства, из-за его измены и предательства Россия проиграла войну. По его вине потери нашей армии были огромными. Народ больше не хочет войны, а враг стоит у наших ворот.

Вся надежда теперь на Учредительное Собрание. Оно должно своим первым же актом призвать и наших союзников, и врагов немедленно приступить к мирным переговорам.

Наша армия сейчас небоеспособна и остановить врага не может. Если этого не сделать, немцы, не встречая сопротивления, вторгнутся в нашу страну. Покончить с войной — это теперь главная задача.

Мы еще долго в этот вечер беседовали о том, что может произойти в стране. Будут снова поджигать помещичьи имения, начнутся беспорядки и гражданская война?

Вечер прошел очень интересно. Леня проводил меня домой. Шел тихий снежок. Мы еще долго с ним гуляли. Он сказал, что рад моим успехам в гимназии и улучшению положения нашей семьи и что он соскучился по мне. Я сказала, что после окончания гимназии хочу поступить в медицинский институт в Одессе.

— Это чудесно! — сказал Леня. — Тогда уже мы не будем с вами расставаться. Наши сердца бьются в унисон.

Мама меня побранила:

— Скоро полночь, а тебя все нет. Заставляешь меня волноваться. Можно погулять немного, но

не до поздней ночи.

— Ничего, мама, все превосходно, лунные ночи очень хороши!

С тех пор мы гуляли с Леней каждый вечер. Это казалось так естественно и так необходимо, как будто иначе и быть не могло. Счастливые вечера, которые я забыть не могу.

Беседы с Леней в доме Волошиных продолжались. Он нас просвещал в вопросах, о которых мы почти ничего не знали, и открывал нам новые горизонты возможных перемен в жизни еврейского народа.

Первая наша беседа была о деятельности выдающегося руководителя сионистского движения доктора Теодора Герцля. Его главная идея заключалась в том, что нельзя решить проблемы еврейского народа эмиграцией из одной страны в другую. Нужно возродить независимое еврейское государство на его древней исторической земле, в Палестине.

На организацию такого государства должно быть получено согласие великих держав, а массовое переселение евреев на свою историческую родину должно иметь международные гарантии.

Для осуществления этой идеи нужно добиться ее общественного признания. Доктор Герцль написал и опубликовал свой труд "Еврейское государство", организовал созыв в 1897 году в Швейцарии Первого сионистского конгресса, который одобрил его идею.

Конгресс основал Всемирную сионистскую

организацию, которая избрала Герцля своим президентом. Теодор Герцль развил активную деятельность, ища поддержки своей идеи у руководителей ряда государств. Он добивался также содействия правительства России. Всюду Герцль выступал как представитель всего еврейского народа. За годы своей деятельности Теодор Герцль заложил основы борьбы за реализацию плана возрождения еврейского государства.

В 1904 году Теодор Герцль скончался и завещал евреям всего мира завершить его дело.

Так мы из этой беседы познакомились в тот день с основными принципами и программой сионистского движения.

Всякое новое дело требует больших усилий по его осуществлению. Особенно когда речь идет о новом мероприятии международного масштаба, в котором заинтересован только наш еврейский народ.

И вот в следующей беседе мы с захватывающим вниманием слушали рассказ, как эта идея начинает осуществляться.

Леня, оказывается, был не только свидетелем, но и участником этих событий. Он рассказал нам следующее.

— Как мы говорили в прошлый раз, одно из главных условий организации еврейского государства — международные гарантии правовых норм переселения евреев и заселения ими страны.

Когда Теодор Герцль развивал свою деятель-

ность, Палестина принадлежала Турции. Т. Герцлю не удалось добиться согласия турецкого султана. Сейчас наступил важный перелом. Британское правительство пошло навстречу чаяниям еврейского народа.

Совсем недавно, в ноябре, перед моим отъездом в Очаков, мы узнали в Одессе радостную весть — опубликована Декларация Бальфура. Бальфур — это министр иностранных дел Великобритании. Зачитаю вам содержание этой декларации.

"Правительство Его Величества относится благосклонно к восстановлению Национального очага для еврейского народа в Палестине и приложит все усилия для достижения этой цели".

После окончания первой мировой войны Лига наций выдала Великобритании мандат на управление Палестиной. Декларация Бальфура означала, что достигнуто первое условие, указанное Теодором Герцлем: началось признание этого плана великими державами.

Это было радостное событие большого масштаба. С большим энтузиазмом еврейская молодежь города Одессы организовала крупную манифестацию в честь этого события. В ней участвовали студенты-евреи всех высших учебных заведений города, учащиеся старших классов средних учебных заведений и еврейская рабочая молодежь. Такой демонстрации Одесса еще никогда не видела.

Манифестанты шли с красными и бело-голубы-

ми флагами и с плакатами, на которых были такие лозунги: "Если захотите — это не будет сказкой!" "Сказка становится былью!" "Мы не забудем тебя, Иерусалим!" "Возродим наше государство на древней земле!" "Сбывается великий план Теодора Герцля!"

Шествие демонстрантов шло двумя колоннами. Первая колонна шла по центральным улицам Одессы — Херсонской, Дерибасовской, Пушкинской — к городскому вокзалу и на Куликово поле. Вторая двигалась из районов Молдаванки — по улицам Дальницкой, Прохоровской, Большой Арнаутской и далее также к вокзалу и на Куликово поле.

На Куликовом поле была зачитана декларация Бальфура и объяснено ее значение для возрождения Еврейского Государства на нашей древней земле.

Манифестантов охватило чувство великой радости. Молодежь пела национальные песни и плясала допоздна. Так был отмечен в Одессе день Декларации Бальфура.

Я рассказал вам так подробно, чтобы вы себя почувствовали участницами этого дела. Ведь это дело всего еврейского народа.

Все мы благодарили Леню за чудесную новость, которую он нам сообщил. Мы долго обсуждали это событие и разошлись только в полночь.

Приближался день отъезда Лени. Я и сестры Волошины решили сфотографироваться с Леней.

Когда фотографии были готовы, каждый участник снимка на его обороте написал несколько слов на память.

Накануне отъезда Лени ко мне пришла

Татьяна. Она была чем-то очень взволнована, а глаза ее заплаканы. Я спросила:

— Что с тобой, Танюша? Что случилось? Она ответила мне сквозь слезы:

—Вот тебе фотокарточка... прочти, что он пишет... он тебя любит!

Я взяла фотокарточку и, не глядя на нее, отложила. Постаралась ее успокоить.

— Все в жизни бывает, не на одном человеке свет клином сошелся. Среди всех нас, девушек, ты самая красивая. Нечего падать духом, приди в себя. У тебя должно быть не только чувство влечения, но и своя гордость.

Я понимала, что мои слова невразумительны. Татьяна с детства росла вместе с Леней и многие годы дружила с ним.

Только после ухода Татьяны я взяла фотографию, долго вглядывалась в нее и спрашивала себя: а что там написано? Наконец повернула карточку и прочла: "Полина, милый друг мой! Если не эти минуты святые, то какие?!"

Так свершилось сердечное признание.

НА ПОСТУ ВРАЧА

После окончании гимназии я в 1918 году была зачислена студенткой Одесского медицин-

ского института. Начала сбываться моя мечта — получить образование врача и работать на этом поприще. Но первые два года были очень тяжкими, неблагоприятными для занятий в институте.

В 1918 году вся Украина была оккупирована Германией. В Одессу вступили немецкие войска. В этот период они не вторгались в гражданскую жизнь и не были похожи на будущих фашистских бандитов.

Постепенно стали доноситься в Одессу вести о революционном брожении, наступившем в Германии. Появились явные признаки того, что немецкие войска скоро уйдут из Одессы. Оккупанты стали среди бела дня взрывать артиллерийские склады. Пошатнулась дисциплина в немецких частях. Солдаты стали продавать постельное белье и другие вещи. Внезапно германские войска полностью эвакуировались из Одессы.

В 1919 году в Одессе шла гражданская война. В городе установилось многовластие. В центре города и в порту господствовала добвольческая армия Деникина, на Молдаванке совет рабочих депутатов, в других районах города — петлюровцы. Между вооруженными частями этих разнородных сил велась борьба за расширение своих зон. На улицах города шла ружейная и пулеметная перестрелка.

В районах вокруг Одессы действовали банды Махно, Григорьева и других атаманов.

Я снимала комнату у русских людей на Ольгиевской улице, недалеко от университета.

Глава семьи был видный чиновник черноморского пароходства, член монархического "Союза русского народа". Каждый вечер в квартире собирались белые офицеры. Мать, хозяйка квартиры, говорила мне:

— Ты, Полина, не беспокойся. Мы не дадим тебя в обиду во время погрома.

После многих победных реляций белая армия стала отступать на юг, к Черному морю. В 1920 году части Красной Армии подошли к Одессе. Офицеры армии Деникина в спешном порядке грузились на пароходы и отплывали из Одессы.

Гражданская война в Одессе закончилась. С приходом советской власти в Одессе, как и во всей стране, начался период военного коммунизма. Это влекло за собой наступление нищеты:

исчезновение продуктов, жизнь впроголодь, в зимний период — в нетопленной квартире. Так шли мои студенческие годы.

15 марта 1921 года мы с Леней поженились. Скромный свадебный вечер устроили в комнате, которую я снимала. На вечере были только самые близкие родные. Я была счастлива, пела и плясала.

Дочь хозяйки квартиры сказала мне:

— Полина, так нельзя. Невеста должна быть грустной в связи с тем, что она расстается с девичеством и теряет свою свободу.

Я ей ответила:

— Всяких бед и грустных дней у нас хоть отбавляй. То, что ты говоришь, давно устарело. Не хочу прятать своей радости.

Через два года я родила своего первенца — Сашу. Мы нарекли сына Александром в память о погибшем брате Лени.

В медицинском институте занятия вела замечательная плеяда профессоров. Они давали студентам фундаментальные знания. На протяжении всех лет учебы лекционные занятия проводились в сочетании с работой в лабораториях, клиниках и больницах. Каждый студент кроме своей непосредственной учебной программы должен был освоить отличное выполнение процедур медицинских сестер, чтобы, будучи врачом, он мог следить за их работой.

Институт готовил нас как земских врачей, т. е. таких, которые по окончании института могли бы в сельских условиях самостоятельно вести врачебную работу.

Ректором института был профессор Лев Васильевич Громошевский. Он вел курс занятий по гигиене, санитарии и эпидемиологии и расширил наш медицинский кругозор.

Он говорил нам:

— То, что вы изучили — человеческий организм, его функционирование, взаимодействие его органов, разнообразные заболевания, их диагноз и лечение, фармакологию — это основа вашей врачебной професии. Но есть еще другая, очень важная отрасль медицинского знания — ограждать людей от заболеваний, устранять вредное влияние внешних условий (природных, производственных, бытовых) на здоровье человека, его работоспособность и продолжительность

жизни. Квалифицированный врач-гигиенист, врач-эпидемиолог может оградить здоровье тысяч людей от заболеваний и облегчить работу врачей-терапевтов.

Я восприняла эту идею очень горячо и решила (имея знания врача-терапевта) работать промышленно-санитарным врачом. Эта профессия непопулярна в народе. Все привыкли к тому, что, если человек называется врачом, это значит, что он должен лечить больных. А что такое врач, ограждающий людей от болезней? Это что-то непонятное.

После окончания института мы с мужем поехали на работу в Молдавию. Через несколько лет мужа пригласили в Херсонский сельскохозяйственный институт заведовать кафедрой экономики. В Херсоне мы прожили и проработали пять лет. За это время у нас родились еще два сына. Все они были чудесные. Так оправдались предсказания цыганки.

В 1931 году мужа пригласили на работу в научно-исследовательский институт в Москву. Вся наша семья переехала по постоянное жительство в Москву. Здесь мы прожили почти полстолетия — 48 лет.

Одной из первых моих работ в Москве была работа на одном из крупнейших предприятий столицы — Московском автомобильном заводе. Я познакомилась с заведующей поликлиникой и сообщила ей план своей работы. Завод громадный, с многочисленным коллективом рабочих, с большим количеством цехов. Для того, чтобы

ориентироваться в заводской обстановке, мне нужно было ознакомиться со статистикой заболеваний рабочих по каждому цеху с учетом характера заболеваний.

Заведующая поликлиникой, опытный врач, согласилась со мной и прибавила: "Медицинская статистика у нас поставлена плохо. Заболеваемость очень значительная, но учет ее не налажен. Вам придется его наладить. В помощь я дам вам сотрудницу из нашей канцелярии. Когда получите первые итоги, сообщите мне, обсудим вместе с вами".

Я с большим интересом взялась за изучение заболеваемости. Учет показал, что наибольшее количество заболеваний рабочих оказалось в шлифовальном цеху. При этом выяснилось, что наиболее частые заболевания — болезни легких — носят не простудный, а профессиональный характер.

Я сообщила заведующей поликлиникой о полученных результатах и сказала:

— Теперь, Мария Петровна, я, прежде всего, приступлю к изучению вредных условий труда в шлифовальном цехе и мер по их устранению.

Она ответила:

— Ваш подход к работе вполне правильный. Я вам всячески помогу. Учтите, что этот цех считается на заводе самым передовым. Его начальник, Николай Иванович, человек энергичный, но грубоватый и безапелляционный. Постарайтесь наладить с ним контакт.

Я взяла с собой прибор для анализа воздуха

и пошла в шлифовальный цех. Цех огромный, в нем много сотен шлифовальных станков, а никакой отсасывающей вентиляции нет. Воздух загрязнен частицами шлифовальных отходов, и этим воздухом дышат рабочие.

Я пробыла в цеху несколько часов, провела анализ воздуха в разных местах цеха и затем пошла в кабинет к начальнику цеха.

Докладываю ему, какие заболевания у рабочих в шлифовальном цеху и какова их причина.

— Нужно, Николай Иванович, немедленно принимать меры к устранению вредных условий производства. Систему вентиляции завод имеет, но она до сих пор не установлена. Нужно немедленно ее установить»

Он мне отвечает:

— Людей в белых халатах я уважаю. Вам нужно сидеть в своем кабинете, принимать больных и лечить их. А в цеховые дела вам вмешиваться никак нельзя и не вам меня, начальника цеха, поучать.

Я ответила:

— Знаю, что вы — уважаемый начальник цеха, но вы рубите сук, на котором сидите. У вас массовое легочное заболевание рабочих. Моя обязанность не ждать, когда рабочий заболеет, а не допускать заболевания рабочих.

Начальник цеха ответил:

— Я вижу, вы — тертый калач. Не только врач, но и руководитель кружка политграмоты. Но я уже обучен и в воспитании не нуждаюсь.

Я продолжала:

— Вы сейчас в веселом настроении и на мои указания отделываетесь шутками. Но вы — руководитель цеха и хорошо понимаете, что я к вам пришла не для шуточных разговоров, а по важному делу. Я жду от вас принятия срочных мер.

— Вижу, что вы настойчивая женщина, но вы вышли за пределы вашей компетенции. В моем цехе не вы, а я хозяин. Объясню вам, по серьезному, чтобы закончить разговор. Самое святое дело для каждого советского человека, особенно для коммуниста, — выполнение плана. Государственный план — закон. Для этого мы все напряженно работаем, и все мы обязательно тратим свое здоровье. А как же иначе?! Что делается в цеху, я знаю немного лучше вас, а вы впутались в это дело по ошибке. Вам в цеху делать нечего. А что касается вентиляционной установки, так это тоже не ваша забота. Выполним напряженный квартальный план, тогда я займусь этим делом без ваших забот.

— Николай Иванович, я тоже хочу сейчас закончить мой разговор с вами. Я врач, имею права промышленно-санитарного инспектора. Мои указания обязательны для всех администраторов цехов и завода. Я всегда учитываю не только требования медицины, но всегда согласовываю свою работу с начальниками цехов. Я не допущу, чтобы вы целый квартал продолжали наносить ущерб здоровью рабочих. Так как вы пренебрегаете моими указаниями, я сейчас же вынуждена обратиться к директору завода.

— Вот это здорово! Напугала меня! Вы, уважаемая, не знаете Николая Ивановича. Я не из пугливых. Вы желаете жаловаться на меня директору завода — пожалуйста! Только, доктор, мне вас жалко. Посмотрю, как вы будете уносить ноги из кабинета директора завода!

На этом тяжкий для меня разговор закончился. Я вернулась в поликлинику и хотела рассказать об этом инциденте Марии Петровне. Но секретарь поликлиники сообщила мне, что та уехала в горздрав и до конца дня не вернется.

Я подумала, что если я буду ее ждать и завтра расскажу ей о моем столкновении с начальником цеха, то она безусловно посчитает, что Николай Иванович прав. Ведь он авторитетный человек на заводе. А я кто? Никто меня не знает, новый врач, только что пришедший на завод. И что я буду в этом случае стоить на работе! К промышленно-санитарным врачам вообще отношение плевое, а тут еще такой конфуз с первого дня работы. Как я смогу дальше работать заводским врачом?..

Решила — "была, не была", выхода нет. Написала записку:

Директору завода

Ивану Алексеевичу Лихачеву.

Прошу меня принять по срочному делу. В шлифовальном цеху завода положение неблагополучное. Необходимо принять неотложные меры.

С уважением,

промышленно-санитарный врач

П. Розенштраух.

Пришла в дирекцию, передаю мою записку секретарю. Она прочла, удивленно на меня посмотрела и сказала:

— А зачем беспокоить Ивана Алексеевича, договоритесь с начальником цеха, Николаем Ивановичем.

Я ответила:

— Николай Иванович в курсе дела. Я его предупредила. Прошу Вас сегодня же передать мою записку директору.

— Ну, конечно, раз так, то обязательно сегодня же передам.

Итак, я сделала так, как сама нашла нужным. Кашу заварила. Теперь нужно быть готовой ее расхлебывать.

Пришла домой. Рассказала мужу со всеми подробностями. Муж сказал:

— Да, много ты переволновалась. Понимаю тебя, но так везде, ни на одном участке партийных бюрократов не прошибешь. Лихачев очень видный работник. Его очень ценят, он отличный организатор автомобильной промышленности, старый член партии и, кажется, депутат Верховного Совета. То, что ты можешь сделать, никто не сделает. Все труса празднуют. На приеме у Лихачева держись спокойно. Ты ведь умеешь говорить убедительно. О Лихачеве говорят, что он очень строгий и бывает груб, но он, должно быть, умный человек.

На следующий день я рано утром приехала в поликлинику. Когда пришла Мария Петровна, я ей обо всем рассказала. Знала заранее, что вряд-

ли она мои действия одобрит. Так и оказалось. Мария Петровна возмутилась:

— Что же не посоветовались со мной, прежде чем писать директору? Николай Иванович самый любимый его начальник цеха. Он, конечно, его поддержит. Лихачев очень строгий человек. Он может вас обругать в присутствии всех. Я очень обеспокоена. Могут возникнуть неприятности не только для вас, но и для всей поликлиники. Не знаю, как я смогу вас защитить. Ведь вы новый человек в поликлинике и накликали на себя беду. Одно может смягчить гнев директора, это то, что вы беспартийная и не понимаете партийной субординации.

Ведь все мы живем "под райкомом" и московским комитетом партии. Для них самое важное — выполнение государственного плана. Делай что хочешь, только давай план! Болезни и здоровье — это уже дело только горздрава.

В этот момент в кабинет к Марии Петровне зашла ее секретарь:

— Вот Полине Моисеевне записка от самого директора: "Прошу Вас прийти сегодня в 11 часов на совещание. И. Лихачев".

Мария Петровна взяла из рук секретаря записку, еще раз внимательно ее прочла:

— Подумайте только, записку подписал не его секретарь, а он сам. А вдруг пронесет благополучно. Ну и смелая вы женщина, Полина Моисеевна. Но это, конечно, еще ничего не означает. Кто его знает, как он этот вопрос повернет. Ведь для его чести самое главное то-

же — выполнение плана.

Ровно в 11 часов я пришла на совещание. Секретарь мне сказала:

— Входите, уже все собрались, и Николай Иванович здесь.

Я зашла. У большого длинного стола сидели уже все начальники цехов. В это время из другой двери вошел Лихачев. Сел в кресло и стал перелистывать какие-то бумаги. Мельком взглянул на меня и сказал:

— Ну, что там?

Мне показалась эта реплика крайне небрежной. Я сказала:

— Разрешите прежде всего сесть.

Тут два начальника цехов быстро встали и предложили мне сесть. Лихачев снова взглянул на меня. Я обратилась к нему:

— У меня вопрос очень важный. Прошу вас выслушать меня внимательно.

Все начальники цехов пристально взглянули на меня и на директора. По выражению их лиц можно было понять, что они думают: "А ну-ка, посмотрим, что выйдет из этой непонятной встречи".

Лихачев ответил:

— Говори, я слушаю.

Обратился ко мне на "ты". Я подумала, что это тоже не предвещает ничего хорошего. Я поднялась и сообщила, что делается со здоровьем рабочих в шлифовальном цеху. Указала количество заболеваний, количество потерянных дней, причину и тяжесть заболеваний. Указала, какое

количество рабочих уже лечится в туберкулезном диспансере. Сказала, что такое положение создалось из-за безответственного отношения начальника шлифовального цеха к здоровью рабочих. На заводе имеется система вентиляционных установок для всего цеха, но начальник цеха законсервировал ее.

И закончила словами:

— Все это я ему объяснила, а он свое: "Вы мне не указ. Сам все знаю без вас. Займусь этим делом, когда выполним квартальный государственный план". Значит, целый квартал он будет наносить вред здоровью рабочих. Я вынуждена обратиться к вам, Иван Алексеевич. Прошу вас призвать начальника цеха к порядку.

Во время моего сообщения стояла полная тишина. Лихачев слушал меня внимательно и ни разу меня не прервал.

Как только я закончила, поднялся со своего стула Николай Иванович с решительным видом — дать мне отпор. На лице его самодовольная улыбка. Он начал:

— Теперь, Иван Алексеевич, я скажу. Лихачев перебил его:

— Теперь тебе говорить нечего. Женщина ясно все сказала. Ты старый дурак. Еще орден Ленина на груди носишь. Сам ты из рабочих инженером стал, а заботы о здоровье рабочего человека нет в твоем сознании. Так какая же тебе цена! Вот я обращаюсь ко всем начальникам цехов. Как вы считаете, когда мы лучше будем выполнять государственный план — когда мы

будем заботиться о здоровье рабочих или когда мы будем гробить их здоровье? Я не жду ответа от вас. Каждый, у кого есть мозги и совесть, понимает, какой должен быть ответ.

Николай Иванович, когда прибыла из Америки вентиляционная система, за которую наше государство заплатило золотом?

— Скоро уже будет месяц.

— Не интересует тебя это дело. Не месяц скоро будет, а уже прошло полтора. А что ты сделал с этими машинами?

— Признаю, что совершил ошибку. Я их законсервировал.

— Так вот, сейчас возвращайся в цех и приступай к установке всей системы вентиляции. Срок даю тебе 7 дней. Если не выполнишь, больше мне с тобой разговаривать не придется. Затем Лихачев обратился ко мне:

— У вас есть еще ко мне вопросы? Я ответила:

— Я вам благодарна, у меня больше нет вопросов.

— Благодарить меня не надо, сам я недосмотрел.

Я поднялась и пошла в поликлинику. Зло меня взяло на Марию Петровну. Какие все они неживые люди, чиновничьи манекены! Я вошла в поликлинику взволнованная всем пережитым.

Быстро подошла ко мне Мария Петровна:

— Ну что, плохо? Очень плохо?!.. Говорите!..

— Я очень потрясена, говорить не могу. Рассказать вам все может Николай Иванович...

— Не падайте духом. Постараюсь вам помочь, насколько это будет возможно. Вы учтите этот урок, чтобы больше не повторять таких грубых ошибок. Прежде чем что-либо предпринимать, нужно советоваться со мной. Сейчас пойду к Николаю Ивановичу. Постараюсь все уладить.

Мария Петровна ушла. Я решила ее разыграть, чтобы ей памятно было. Сказала секретарю, что пойду в другие цеха. Зашла в столовую, пообедала, потом зашла в заводскую библиотеку. Пробыла там часа два. После этого вернулась в поликлинику.

— Полина Моисеевна, дорогая, а Мария Петровна ищет вас по всему заводу. Вы ловко ее разыграли. Поздравляю вас. Теперь весь завод говорит о вашем выступлении.

С такими словами обратилась ко мне секретарь поликлиники.

Вскоре пришла Мария Петровна.

— Поздравляю вас, дорогая, с большой победой. Ну и разыграли вы меня! Я сунулась к Николаю Ивановичу, спрашиваю, сильно Лихачев поругал нашего врача, а он мне в ответ: "Что, и ты решила поиздеваться надо мной? Эта врачиха перед всем совещанием осрамила меня. Лихачев рассвирепел на меня и слова не дал мне сказать. Откуда ты взяла такого врача? Ну и силища! Не боится никого! И что говорить, финал-то какой! Она оказалась права, а я в дураках".

Не привыкли у нас правду-матку в глаза говорить! Теперь куда ни войдешь, всюду как улей гудит. Только и слышишь: "Ну и женщина!

Ну и врезала она Николаю Ивановичу! Проучила на все сто!.. Да разве только его одного... Все начальники цехов теперь за ум возьмутся!"

Полина Моисеевна! Еще раз поздравляю с таким успехом. Не вам со мной нужно советоваться, а мне у вас учиться. У вас есть большое преимущество: вам не нужно думать о разных там инстанциях вышестоящих.

Да, Мария Петровна! Слушаю я вас и вспоминаю Грибоедова. Помните там: "Что скажет княгиня Марья Алексевна!" А моя княгиня всегда со мной. Моя княгиня — это моя совесть, с ней я всегда держу совет. Я рада, что вы меня немного узнали. Это очень важно. У нас, даже в Москве, недооценивают промышленную санитарию. Относятся к этому вопросу с пренебрежением. Между тем один грамотный врач промышленной санитарии может сохранить здоровье многим рабочим. Теперь я надеюсь, что буду дружно работать со всем коллективом врачей поликлиники. Клятва Гиппократа — вот моральная основа нашей работы.

Так началась моя работа на заводе. Через несколько месяцев приехал к нам в Москву из Киева муж моей двоюродной сестры по своим делам. В день своего отъезда в Киев он провожал меня на работу. Когда мы приближались к автомобильному заводу, оттуда выходила ночная смена. На протяжении двух кварталов рабочие приветствовали меня: "Здравствуйте, Полина Моисеевна!.. Привет доктору! Привет из кузнечного цеха!.. Здравствуйте, доктор!" И

так всю дорогу, вплоть до входа на завод.

Мой спутник был ошарашен и сказал по украински: "Полина, такого я ще не бачив! Щоб ликаря так привитали, такого ще не було!"

ВСТРЕЧА С ОПРИЧНИКАМИ

Это были тяжкие годы для всей страны. Сталинское насилие над народом достигло своего апогея. В многомиллионной Москве трудно было найти дом, где бы не было репрессированных. Каждую ночь люди исчезали как тени. Особенно неистовствовали сталинские опричники на предприятиях энергетики.

В предвоенные годы я около семи лет работала старшим врачом Центрального комитета профсоюза работников электростанций. В один из летних дней 1938 года я обследовала состояние условий труда на Московской теплоэлектроцентрали. По окончании обследования я сообщила результаты директору станции. Он внимательно выслушал меня и тут же дал указания о срочном устранениии всех недостатков.

На следующий день я пришла на работу в ЦК, чтобы доложить о результатах. Меня встретила председатель месткома (она же член партийного бюро) Екатерина Щетинина.

— Ты вчера была на Московской ТЭЦ?

— Да, была, провела там обследование. Обо всем подробно поговорила с директором. Замечательный человек, он сразу меня понял и принял меры по устранению недостатков.

— Погоди хвалить! Сегодня ночью его арестовали.

— Не может быть, он один из лучших руководителей электростанций.

— Все может быть, проглядели врага народа. Теперь он вычеркнут из наших рядов и добрым словом его не нужно вспоминать.

Но это было только начало.

Через несколько дней ко мне домой позвонил председатель ЦК профсоюза.

— Говорит с вами Сидоренко. Вам придется срочно приехать в ЦК.

— Вы ведь знаете, что я больна, я на бюллетене.

— Да, знаю, но вынужден вас потревожить. Я пришлю за вами машину. Она же отвезет вас обратно.

Приезжаю в ЦК, вхожу в кабинет Сидоренко. Он не один. В кабинете находится военный, лет сорока, статный, высокий, лицо напряженное, взгляд пронзительный.

Сидоренко знакомит меня:

— Представитель Комитета Госбезопасности. Ему необходимо побеседовать с Вами, не буду Вам мешать.

Уходит, я остаюсь с незнакомцем.

— Расскажите подробно, не утаивая ничего, что вы знаете по делу диверсанта Отто Августовича Ковалевского?

Ковалевский был инженером московской кабельной электросети, где он проработал 27 лет. Я с ним была знакома один год. Он был

значительно старше меня, лет на 15. Человек интеллигентный, культурный, квалифицированный специалист.

На заданный мне вопрос я ответила:

— Об Отто Августовиче Ковалевском я ничего не могу сказать, кроме хорошего.

Следователь резко прервал меня и сказал:

— Очень удивлен вашим ответом. Ну что же, если сейчас здесь вы ничего не можете ответить на мой вопрос, тогда вы свободны, и мы с вами побеседуем в другом месте.

Я ушла из кабинета в большой тревоге. Не успела я приехать домой и поговорить с мужем, как тотчас за мной снова приехала машина и привезла меня в районное отделение КГБ, которое помещалось на Садовом кольце у Красных Ворот.

Когда я входила в районное отделение, оттуда вышел работник московской кабельной сети, который много лет проработал с Ковалевским. Встретившись со мной, он быстро прошмыгнул, не поздоровавшись.

В кабинете, куда меня привели, сидел тот же офицер, с которым я беседовала в ЦК Союза. С ним находился другой человек, который вел запись беседы.

Следователь КГБ начал разговор тихим вкрадчивым голосом.

— Я понимаю, что первый ваш ответ был случайным. Кому охота влезать в чужие дела, но сейчас я хочу поговорить с вами совершенно

доверительно. Мы прекрасно знаем, что вы очень хороший работник, можно сказать, беспартийная большевичка. Мы не сомневаемся, что вы поможете органам и дадите ценный материал о подрывной работе Ковалевского и о том, как он вел агитацию против Советской власти.

Я была ошеломлена такой тирадой, поняла .провокацию и решила сохранять спокойствие. Я ответила:

— Ковалевский прекрасный человек, отличный специалист и никогда антисоветских разговоров со мной не вел.

Услышав мой ответ, следователь КГБ немедленно изменил свой вежливый тон и угрожающе сказал:

— Не притворяйтесь. Мы отлично знаем, как вы вместе с Ковалевским составляли акты о привлечении к ответственности невинных людей.

Я спокойно ответила:

— Покажите мне хотя бы один акт о привлечении невинных людей к ответственности.

Он снова изменил тон, немного замешкался, придумывая фразу, и сказал:

— Послушайте меня внимательно. Я вам могу дать наметку. Вот моя мать, будучи на кухне, слышала, как одна соседка ругала советскую власть...

Тут я прервала его и сказала:

— Мне нет дела до того, что слышала ваша мать на кухне. Я не могу говорить того, чего я никогда не слышала. Лгать я не буду.

После этого он стал говорить со злобой и

угрозой.

— Ковалевский уже уличен в диверсионной деятельности. Он сознался в этом. Если вы не будете давать необходимых показаний, мы будем считать вас соучастницей его преступных действий.

Я ответила:

— Лживых показаний я давать не буду и клеветать на человека не стану. От вас сейчас выходил человек, который много лет работал с Ковалевским, его и допрашивайте.

Спохватившись, я сказала:

— Сейчас, правда, я вспомнила один случай...

Допрашивающий обрадовался:

— Говорите, говорите, я слушаю вас.

— Я вспомнила, как мы были с Ковалевским на первомайской демонстрации, и как он был рад этому весеннему празднику, красивому шествию десятков тысяч людей из разных районов Москвы. Радовался, как ребенок...

Следователь прервал меня.

—Замолчите... не хочу вас слушать! Я даю вам три дня на размышление. Через три дня явитесь и расскажете нам всю правду.

— Никаких трех дней мне не нужно. У меня трое детей и одна голова. Если у вас есть право. задержите меня сейчас. Лгать я не буду ни сейчас, ни через три дня.

В ответ я услышала в злобном и угрожающем тоне: "Идите!" Прошло три напряженных дня, никаких последствий не было. В один из ближайших дней в помещение ЦК пришла убитая горем пожилая женщина, жена Ковалевско-

го. Она должна была получить заработную плату за мужа. Она плохо слышала, и я помогла ей получить деньги. Увидев это, председатель месткома Щетинина с упреком сказала мне:

— Полина, что ты делаешь! Ведь он арестован, зачем ты якшаешься с его женой. Хочешь накликать на себя беду?

— Он арестован, но не осужден. Разберутся в чем дело и освободят честного человека.

— Наивная ты женщина. Такого не бывает. Если арестован, значит виноват. "Нет дыма без огня".

...Прошли годы, началась война и наступил 1943 год. Я вернулась с семьей после эвакуации в Москву, к мужу. В Сибири я работала по борьбе с эпидемиями. Нас постигло великое горе. Наш старший сын, который добровольно' пошел в армию в 17 лет в день объявления войны и участвовал в защите Москвы, погиб в ноябре 1942 года в битве под Сталинградом. Мать мужа и еще семь его родственников погибли в гетто в Одессе.

Многое, что было до войны, уже было забыто. В один из дней в конце 1943 года раздался телефонный звонок. Я услышала молодой голос:

— С вами говорит доктор Ковалевский.

— Простите, но я вас не знаю.

— Я сын Отто Августовича. Мой отец находится сейчас в Москве, проездом. Он просит разрешения прийти к вам.

Я была очень взволнована и обрадована

вестью, что Отто Августович жив.

Пришел ко мне совсем постаревший человек. В глазах у него — пережитое горе и радость встречи. Он зашел в комнату, упал передо мной на колени и сказал: "Вы моя спасительница". Я быстро подняла его. Когда мне удалось его успокоить и усадить, он поведал мне свою страшную историю.

Оклеветал его бывший его помощник по работе в московской кабельной сети. Его пытали, истязали, добивались, чтобы он подписал лживый протокол о своей вине. Свидетели, которых он называл и которые хорошо его знали как честного, ни в чем неповинного человека, клялись, что они потеряли бдительность и не догадались, что Ковалевский диверсант. Так было записано в протоколах, сфабрикованных следователем.

На последнем допросе следователь сказал Ковалевскому:

— Все свидетели, на которых вы ссылались, показали против вас. Ваше дело закончено. Если вы хотите облегчить свою судьбу, напишите, что вы осознали свою вину и полностью признаете себя виновным по всем пунктам обвинения. Вам говорить теперь уже не о чем.

— Я понимал, — говорит О. А., — что следователь предлагает мне подписать себе смертный приговор. Силы мои иссякали, но я ответил: "Нет, мне есть о чем говорить. Я прошу спросить молодого врача, с которой я проработал последний год. Может быть, она скажет вам

правду обо мне".

Я не ошибся. Меня перестали пытать и не вызывали больше на допросы. Наступил какой-то перерыв. Прошла неделя, другая. Никакого суда надо мной не было. Меня вызвали и объявили, что "тройка" осудила меня на 10 лет лишения свободы. Как я узнал впоследствии от заключенных, так КГБ поступал, когда арестованный был ни в чем не виноват и нельзя было от него добиться подписи на ложном протоколе.

Меня отправили в лагерь в Заполярье. Там я работал на строительстве электростанции. Сейчас меня освободили, но не по реабилитации, а как человека, отбывшего наказание. Я остаюсь политически неполноправным. После тяжких лет, проведенных на работе в Заполярьи мое здоровье подорвано, но я не могу вернуться в свой дом, к своей семье. Мне запрещено жить в Москве, я вынужден поселиться в Александровске, в 100 километрах к северу от Москвы.

Так закончилось это печальное дело. Одно из миллионов дел против честных и беззаветно преданных своему долгу людей.

Так было, ну, а как сейчас? Все это кануло в лету? Нет! К большому несчастью для советских людей, беззаконие продолжается. На основе лжи и клеветы снова фабрикуются обвинения против честных, заслуживающих уважения людей.

Война еще продолжалась, когда в июле 1943 года я с семьей вернулась из эвакуации в Москву.

Тогда я и узнала о гибели нашего старшего сына в битве под Сталинградом. Горе мое было велико, но мои друзья-врачи не дали долго предаваться отчаянию и убедили меня немедленно включиться в работу, что я и сделала. Я поступила на работу врачом в медсансчасть Московского авиамоторного завода. Это крупное предприятие с многотысячным коллективом рабочих.

Работа на заводе была очень напряженной и сложной и требовала полной отдачи сил. Главный врач медсанчасти поручил мне координацию работы врачей по выявлению тяжелых для здоровья рабочих участков в разных цехах завода. Нужно было иметь постоянный контакт с главным инженером для принятия срочных мер по устранению недостатков.

Директором завода был генерал-лейтенант Комаров, который с большой чуткостью относился к работе медсанчасти.

Главным инженером завода был Куинджи. Несмотря на большую загруженность, он отлично понимал значение работы врачей и оперативно принимал необходимые срочные меры по оздоровлению условий труда. Никогда у меня с ним не возникало конфликтов.

Так я проработала на заводе пять с половиной лет. В один из дней декабря 1948 года я узнала, что на завод прибыла комиссия городского отдела здравоохранения для проверки всей моей работы. Комиссия состояла из трех врачей. Она не заехала в медсанчасть, а прямо направилась к

директору завода, не пригласив меня. Мне это было непонятно, но к концу рабочего дня ко мне в кабинет пришла одна из участниц комиссии — доктор Шаля. Она принесла мне хорошую весть, сказав: "Директор завода, давая оценку вашей работы за весь период, сказал нам, что работа врача Полины Моисеевны занесена в золотой фонд нашего завода".

Такая оценка для меня была радостна, и я не вдавалась в причины, почему так неожиданно была произведена проверка моей работы и без моего участия.

Как я поняла потом, это обследование было произведено неспроста. В это время началась снова волна арестов и люди исчезали в "неизвестность".

Прошло несколько дней после проведенного обследования. Придя на работу, я узнала, что меня срочно вызывают в заводской комитет. В комитете я застала трех человек — парторга завода Смирнова (он же был начальником сборочного цеха моторов), председателя заводского комитета и инженера из профсоюза работников авиапромышленности.

Парторг что - то записывал, не поднимая головы, а председатель завкома обратился ко мне с таким требованием: "Полина Моисеевна, мы вас вызвали для того, чтобы вы нам дали сведения о заболеваниях рабочих, указывающих на плохую, вредительскую работу инженера Куинджи. Эти сведения нам срочно нужны, он враг народа".

Я была этим заявлением совершенно потрясе-

на. Куинджи был изумительно честен в работе. Он очень заботился о правильной работе отдела техники безопасности, был требователен к начальникам цехов в отношении выполнения указаний врачей по устранению недостатков. Никогда у меня с главным инженером Куинджи не возникало никаких конфликтов. Так я и ответила председателю завкома.

Председатель завкома продолжал настаивать на своем.

— И тем не менее, вы должны нам дать материал, порочащий Куинджи.

— Я вам не дам таких материалов. Это будет клевета на человека, такого материала не существует. Я буду жаловаться на ваши недопустимые требования в Центральный Комитет профсоюзов.

— Жалуйтесь, но знайте, что все уже согласовано во всех инстанциях. Либо вы нам представите требуемый материал, либо подавайте заявление об уходе с завода.

После такого ответа я обратилась к парторгу Смирнову.

— Сергей Иванович, вы ведь здесь на заводе представитель Центрального Комитета партии. Вы облечены большой ответственностью. Вы слышите, какое преступное дело затевается. Собирается клеветнический материал на честного человека. Заранее ставят на него клеймо "врага народа". Что же вы молчите?

Смирнов как сидел неподвижно, склонив голову, так и остался в таком положении. На мое обращение к нему он в ответ не проронил

ни слова.

Здесь я должна отметить, что Смирнов всегда юлил и пресмыкался перед Куинджи: "Чего изволите, все будет исполнено" и т. д.

Прихожу в медсанчасть, а мне говорят.

— Вас вызывал к себе Куинджи. Иду к нему, захожу в его кабинет. Он не дал мне и слова вымолвить.

— Все знаю! Чего вы нос повесили? Вы такая мужественная женщина. Ведь сейчас снова пошла "охота за ведьмами", дайте этим кровососам необходимый им материал.

— Ни за что подлости не сделаю.

— Напрасно, ведь меня все равно посадят, а вы только пострадаете, у вас семья, я как-нибудь выживу.

Уходя от него, я сказала:

— Завтра я подаю заявление об увольнении по семейным обстоятельствам.

Простилась я с ним на всю жизнь. Прихожу домой. Моя 86-летняя мать встречает меня и говорит:

— Доченька, садись. Я хочу с тобой поговорить серьезно. Я скоро умру. Смерти я не боюсь, боюсь без тебя умереть. Я тебя воспитала тебя, трех сыновей. Я прожила с тобой многие годы, сделай и ты для матери — уйди с работы. Я хочу чтобы ты мне закрыла глаза.

Мне показалось, что устами моей матери говорит "глас Божий", это было нечто символическое, и я ответила:

— Хорошо, мама, я сделаю так, как ты

хочешь.

На следующий день я подала заявление об уходе.

Моя мать прожила еще год и скончалась на моих руках. Инженера Куинджи я больше не видела. Прошли многие годы, но никогда не забыть мне, как Сталин и его опричники, применяя гнусные методы, губили жизнь честных людей.

ДОРОГА ПО ТЮРЬМАМ В ССЫЛКУ

Наступил 1951 год. Экономическое положние в Советском Союзе было очень тяжелым. Плохо было с продовольствием не только во всех городах и индустриальных центрах страны, но и в Москве, и в Ленинграде. Нужно было заглушить недовольство народа, найти козла отпущения.

Сталин и его соратники нашли выход, пошли по стопам черносотенцев: "во всем виноваты евреи". После оголтелой антисемитской пропаганды о евреях-космополитах, перешли к прямым провокациям и наветам на еврейский народ. Наряду с уничтожением корифеев еврейской культуры — писателей и артистов, позорным делом врачей и расстрелом инженеров московских предприятий, удар был нанесен также и по еврейской молодежи.

В январе 1951 года в Москве была арестована группа молодежи из 16 человек, которая критически относилась к диктатуре Сталина. Одним из

организаторов этой группы был наш сын, студент 2-го курса медицинского института Владилен Фурман.

Целый год продолжались допросы и пытки этой молодежи и кончились предъявлением обвинения в том, что они являются изменниками родины и якобы хотели убить руководителей партии и правительства.

Такое лживое обвинение было сфабриковано для того, чтобы проводить суд в строгом секрете и лишить обвиняемых права приглашать защитников. Суд проводился в Лефортовской тюрьме, где кроме подсудимых присутствовали только гебисты.

Судьба подсудимых была заранее, по указанию Сталина, еще до суда определена преступниками, руководившими КГБ. Бутафорский суд продолжался две недели и закончился постановлением, по которому трое ребят, наш сын и двое его товарищей, были приговорены к расстрелу, а остальные — к 25 годам заключения.

В августе 1952 года вся наша семья подверглась репрессии. Мой муж был арестован на работе в научно-исследовательском институте и отправлен в Лефортовскую тюрьму. После ночного обыска утром меня и младшего сына направили в Краснопресненскую пересыльную тюрьму. Нам разрешили взять по одному чемодану, все имущество было оставлено в квартире.

Когда нас вывели во двор, мы увидели многих соседей из нашего дома, где мы прожили около 30 лет, заплаканных, что-то нам напутству-

ющих. У ворот уже стояла машина "черный ворон", которая отвезла нас в тюрьму. Сына направили в мужскую камеру, а меня в женскую.

Войдя в большую камеру, я была поражена двухэтажными нарами, измученными лицами женщин, безмолвных и с безнадежностью в глазах. Я стояла и не знала, куда мне направиться. В это время ко мне подошла молодая женщина и повела меня к своим нарам. Сознаюсь, что за все годы страданий я впервые разрыдалась на груди этой женщины. Она оказалась врачом из города Минска, заведовала туберкулезным диспансером. Она мне поведала историю своего несчастья.

После ее ареста дома остался муж — инвалид отечественной войны, и подростки — сын и дочь. Ее обвинили в троцкизме и мучили допросами шесть месяцев. На одном из допросов она сказала: "Покажите мне хотя бы один протокол собрания, на котором я выступала как троцкистка". После этого допросы прекратились и ее отправили в ссылку в Красноярский край. Этот рассказ мне впоследствии пригодился.

Через три дня меня и сына снова отправили на этап. От тюрьмы до машины "черный ворон" было значительное расстояние. Трудно передать озверелость конвоя, который нас сопровождал: грязная, нецензурная брань, подталкивания прикладами и штыками. У меня ноги отекли, я падала, меня штыками поднимали. Это были специально обученные садисты — для издевательства над политическими заключенными. За все

время дальнейшего этапа ничего подобного не было.

Когда мы вошли в тюремный вагон, нас поместили в двухместный отсек, где вместо двух человек оказалось восемь. Мы с сыном сели на свои чемоданы и так ехали до Куйбышева.

В пересыльной тюрьме политических заключенных помещали вместе с уголовными, чтобы ухудшить их положение. У меня получилось совсем по-иному. Я оказалась на верхних нарах рядом с воровкой Марусей из Ростова. Она на меня посмотрела и сказала:

— Ты меня не бойся, таких как ты я не трогаю, — и стала мне рассказывать свою биографию.

Родилась она в тюрьме, отец и мать были ворами, два брата тоже, та же профессия была и у ее мужа. Ей было 35 лет, у нее было двое детей, которые жили и воспитывались в Ростове, не ведая о профессии матери. От нее я узнала, что воры очень любят сказки и по-детски переживают за их героев.

Я всю ночь рассказывала ей роман "Граф Монте-Кристо". Она слушала меня с большим волнением, затаив дыхание. На протяжении нашего пребывания в тюрьме она мне оказывала большую помощь, не давала мне выносить парашу, выстирала и высушила мое платье, всячески оберегала меня.

В Куйбышевской тюрьме у меня были еще две интересные встречи. Было начало сентября. Нас выпускали на прогулку в тюремный двор.

Как-то я стояла у стены, убитая горем, и думала о том, что произошло с моей семьей.

В это время мимо меня прошла женщина лет 55—60, невысокая, коренастая, с выразительным волевым лицом. Руки она держала за спиной и, проходя мимо меня, не останавливаясь, на ходу спросила: "Сколько дали?" Я ей в ответ: "Я ссыльная". Она мне: "Пустяки, смотри на меня. Я была заведующей отделом народного образования, мне дали 25, не вешай нос, скоро эти гады подохнут, уже слышен запах их разложения, главное — бодрись".

Во время другой прогулки произошла еще одна встреча. Простая деревенская женщина, изможденная, худая, лицо все в морщинах. Она поведала мне историю своей жизни.

Деревня, где они жили, была оккупирована немцами. Муж ее, инвалид, сапожничал, было трое детей и мать старуха. Немцы приказали мужу шить сапоги. Вскоре красные выбили немцев из деревни. Мужа ее немедленно расстреляли. Женщину с детьми пощадили, но они все опухли от голода. Она работала в колхозе, ничего почти не получала и решила во время уборки украсть немного зерна. Для этого она сделала с двух сторон платья внутренние карманы. Кражу обнаружили, и ее осудили на 10 лет лагерей, а в 1952 году ее направили в ссылку. Писать она не умела, что стало с детьми не знала: "Или померли, или добрые люди разобрали, но вряд ли, побоялись, а может, в детский дом взяли". Но все это она говорила с абсолют-

ным безразличием, как человек, ушедший из жизни. Ей было только 42 года.

Из Куйбышевской пересыльной тюрьмы нас направили на дальнейший этап, и мы с сыном попали уже в один отсек. Охранники были на этот раз более человечны, не сравнить с московскими извергами. Особенно запомнился мне чудесный малый лет 18—19, новобранец. Он каждые 10 минут подходил к нашему окошечку и разговаривал с нами, утешал, рассказывая, что несколько дней тому назад они конвоировали какого-то министра, как и нас. Он бросил мое письмо в Москву на перрон. Это было нарушением правил. Он проявлял к нам жалость. Я ему сказала, что я врач, а мой сын — студент 5-го курса института. Он недоумевал: "За что вас, бедолаг?" Я старалась говорить с ним поменьше, боясь его подвести.

В соседней с нами кабине ехал безногий инвалид, его сопровождал молодой человек — фельдшер. Он тоже подходил к нашему окошечку и объяснил, что калека после 14 лет лагерей направляется к родным в Ташкентскую область. Так мы узнали, что эшелон следует в Ташкент. У калеки были ампутированы обе ноги в результате "хорошей жизни в лагерях".

Приехали в Ташкентскую пересыльную тюрьму. Опять разлука с сыном, и я попадаю в камеру воровок и убийц. Что-то ужасное! Огромная двухъярусная камера, вся заполненная. Я стою у порога камеры и не знаю, куда мне направиться.

Вдруг с верхнего яруса раздается в мой адрес ужасная брань и жуткое сквернословие. Я стою, не в состоянии сдвинуть с места отечные ноги. Вдруг я вспомнила мою попутчицу Марусю из Ростова, и меня осенила чудесная мысль. На брань этой женщины я громко ответила:

— Ругаться, я вижу, ты умеешь, а вот сказок рассказывать не умеешь.

— А ты умеешь?

— Да, умею!

— Так рассказывай!

В этот момент ко мне подошла женщина средних лет с приветливым лицом и посадила меня между собой и другой женщиной на нижних нарах. Она мне тихо прошептала: "Будьте осторожны, здесь воры и убийцы. Та молодая, что вас обругала, их вожак".

Женщина, которая меня усадила, оказалась обрусевшей немкой. Она пробыла 10 лет в лагерях и направлялась в ссылку в Джамбульскую область к родным, куда их сослали из Поволжья. А пожилая женщина ехала с мужем в ссылку за сына — "изменника Родины".

Видя, в каком я состоянии, немка вызвала ко мне медсестру. Все взоры с нар были обращены на меня, и вдруг я вспомнила старинную новеллу какого-то скандинавского писателя "Сердце матери" и начала рассказывать.

— Жила мать с единственным сыном в богатом поместье, где наряду с барским домом на краю двора был и маленький домик. Жили дружно и очень любили друг друга. В один из дней сын

пришел и сказал матери, что полюбил девушку и хочет на ней жениться. Мать его спросила:

— Сыночек, ты ее любишь?

— Очень!

— Так женись и будь счастлив с любимой.

Все свои средства мать отдала сыну, тепло и любовно приняла невестку, и они счастливо зажили втроем.

Но прошло немного времени, и сын смущенно сказал матери, что его жена ревнует его к ней и просит, чтобы мать переселилась из барского дома на окраину их поместья.

Мать удивилась, огорчилась и спросила:

— А ты ее любишь?

—Да.

— Ну что же, сыночек, я перейду в домик на краю двора, и мы будем ежедневно видеться.

Но прошло совсем мало времени, и сын снова пришел к матери и заявил, что жена продолжает его ревновать и требует, чтобы мать не жила во дворе, а чтобы ей сью снял где-то домик, дал ей денег и навещал ее.

Мать спросила:

— А ты ее еще любишь, сыночек?

—Да.

— Ну что же, сними мне домик, дай немного денег и навещай меня.

Сын так и сделал. А сам по требованию жены перестал навещать мать, хоть и тосковал по ней.

Прошло много времени. Мать заболела от

одиночества и от тоски по сыну. Деньги она уже израсходовала. Мать умирала. В это время явился сын весь в слезах и говорит:

— Мама, жена требует, чтобы я тебя убил, так как видит, что я тоскую по тебе.

Тогда мать, еле шевеля губами, тихо прошептала:

— А ты ее еще любишь, сыночек? Сын с отчаянием, рыдая, крикнул:

—Да!

— Родной мой, ты видишь — я умираю. Возьми подушку, задуши меня, и ты исполнишь волю любимой жены.

Сын исполнил волю жены и умертвил мать. Мать мертва, но сын вернулся и рыдая обратился к трупу матери:

— Мамочка, жена требует, чтобы я ей принес ей твое сердце!

И слышится ему голос матери:

— А ты ее еще любишь, сыночек? Сын в отчаянии кричит:

—Да!

— Тогда, родной, разрежь мою грудь и возьми мое сердце, оно еще теплое, и отнеси своей жене.

Сын так и сделал, разрезал грудь, вынул теплое, живое сердце матери, взял в руки и пошел.

Горе его было велико, он шел, шатаясь, ничего не видя перед собой, и в это время ему почудился голос матери:

— Сыночек, на дороге камень, смотри не

споткнись.

Трудно передать тот драматизм, с которым я громким голосом рассказывала эту старинную новеллу. Я вложила в свой рассказ все чувства истерзанной женщины, имевшей семью, трех чудесных сыновей, любимого мужа и потерявшей все...

Слушатели были у меня необыкновенные, они плакали навзрыд, раздавались стоны и вопли.

В это время подошла ко мне медицинская сестра и повела меня к врачу. Она, очевидно, стояла у дверей и слушала мой рассказ.

Я сопротивлялась осмотру, отказывалась от пребывания в стационаре, опасаясь, что сына без меня отправят дальше на этап. Но врач меня убедила, что мне необходимо остаться в стационаре, и обещала, что на этап я буду отправлена вместе с сыном.

Через три дня я встретилась с сыном для дальнейшего следования в ссылку.

Мой сын был в обществе нескольких мужчин. Один из них молодой, лицо интеллигентное, тонкое, весь какой-то подтянутый, одет хорошо, в мягкой шляпе. Он обратился ко мне:

— Доктор, вы не скажите, как мне лечить раздражение на лице после бритья?

Я ему ответила, что, к сожалению, в данных условиях не могу ничем помочь. Он велел двум мужчинам взять наши чемоданы. Конвоиры не возражали. У вагона мы распрощались. Когда я осталась одна с сыном, он мне рассказал, что

тот интеллигентный с виду человек — вожак воров, что он осужден на 25 лет и его везут на пересмотр дела, так как он застрелил двух милиционеров.

Мы с сыном снова очутились в "столыпинском вагоне" и обрадовались, что нас конвоирует та же бригада, которая нас сопровождала из Куйбышева.

Приехали мы в КГБ города Джамбула 15-го сентября 1952 года. Нас направили в грязное помещение, давно не убиравшееся, заплеванное. Люди сидели на полу. Мы с сыном сели на наши чемоданы и так провели ночь. Утром мы увидели, что стены "ожидалки" были все исписаны фамилиями и именами побывавших здесь людей. Я искала следы мужа и сына Владилена, но не нашла. Мы оставили свои надписи.

17 сентября мы прибыли на место нашей ссылки, в Чулак-Тау, в сопровождении двух конвоиров, которые нас привели в комендатуру.

Утром прибыл комендант, казах, говоривший на ломаном русском языке. Он прочитал наши документы и сказал нам, чтобы каждые две недели мы приходили отмечаться, за пределы Чулак-Тау никуда не отлучались, и в напутствие добавил: "Контра, выходи!" Я спросила: "Куда?" А он в ответ: "А мне какое дело".

Моросил дождик. Мы не знали, куда идти. В это время к нам подошел пожилой человек, седой, с очень приветливым лицом и сказал:

— Здравствуйте, я Модель. Вы из Москвы?

— Да.

— Берите вещи и пойдемте ко мне. Он привел нас в свою довольно большую комнату.

— Располагайтесь. Я живу здесь с женой. Она придет с работы и накормит вас, а завтра утром я пойду с вами, и мы найдем вам жилье.

Он выслушал историю моей семьи и рассказал о себе. Он был лет на 15 был старше меня. С 1905 года — в партии большевиков, сидел несколько раз в царских тюрьмах, эмигрировал на Запад, а в 1917 году вместе с женой вернулся в Россию. Занимал ответственные посты, а в 30-е годы подвергся репрессии как "троцкист".

Провел в лагерях и тюрьмах долгие годы. Нажил тяжелые болезни. Последние несколько лет — в пожизненной ссылке. К нему приехала жена, врач, а сын от него отказался.

Меня он утешал, уверяя, что такие люди, как он, уже отсидели за моего мужа и сына.

Но он ошибался. Шабаш ведьм продолжался, и люди гибли без суда и следствия.

ДОПРОС НА ЛУБЯНКЕ

Прибыв в ссылку, мы с сыном стали подыскивать себе работу. Но прошло всего три недели, и меня срочно вызвали в комендатуру поселка.

В комендатуре я узнала, что в тот же день в сопровождении коменданта должна явиться в КГБ Джамбула, взяв с собой необходимые

вещи. На мой вопрос, зачем меня вызывают, комендант ответил, что ему это неизвестно.

Я ушла от него в полной тревоге, не зная, что будет со мной и сыном. Расставание с сыном было очень тяжелым. Я отправлялась в неизвестность, а он оставался в полном одиночестве. Я сдерживала себя, не плакала, но отчаяние и тревога за сына были велики.

По прибытии в Джамбул меня поместили в ту же грязную "ожидалку", которую мы покинули недавно. Мне все это было непонятно. Я потребовала от охраны, чтобы меня немедленно повели к начальнику КГБ. В ответ: "Не приказано".

Тогда сдержанность меня покинула. Я подняла крик и вырвалась во двор. Два солдата-охраника не смогли меня удержать. Тогда кто-то третий прибежал, меня взяли и отвели к начальнику КГБ.

Начальник КГБ вел себя сдержанно, а я была невменяема, требуя ответа:

— Что вы хотите со мной сделать? Куда везете? Что будет с моим сыном?

Крики мои длились долго, начальник старался меня убедить, что он не имеет права сказать мне, куда меня везут, но унять меня было невозможно.

— Я не заключенная, а ссыльная, и если вы не скажете, что хотите со мной сделать, я на ваших глазах размозжу себе голову об стену, — закричала я и ринулась к стене.

Он удержал меня, говоря: "Подождите минут-

ку", позвонил и приказал вошедшему кого-то позвать. Через минуту вошел офицер, и начальник спросилб его:

— Когда уходит поезд на Москву?

Тот ответил:

— В пять часов утра.

Офицер удалился, а начальник сказал мне:

— Успокойтесь!

Я ответила:

— Я не заключенная и не хочу находиться в заплеванной "ожидалке", я хочу ночевать у своих знакомых.

Он в ответ:

— А к пяти часам утра вы сумеете прийти?

Я ответила, что сумею.

— Идите, но оставьте адрес своих знакомых.

Времени прошло много, начало темнеть. У прохожих я узнала, где почта, и отправила сыну открытку, успокоив, что еду к отцу и скоро вернусь.

Знакомых в Джамбуле у меня не было, но я знала адрес сына хозяйки, у которой мы жили в Чулак-Тау.

Добрые люди меня хорошо приняли, накормили, уложили спать, а в 4 часа утра хозяин отвел меня в КГБ.

Меня уже ждал офицер, и мы отправились на вокзал. Меня везли "спецсвязью". Мы ехали обычным вагоном пассажирского поезда. Офицер оказался внимательным и вежливым, что меня успокоило.

Через пять суток мы прибыли в Москву.

При выходе из вагона ко мне подошел человек в штатском и сказал: "Я из КГБ, поехали в гостиницу". Мы приехали в гостиницу "Киевская". Представитель КГБ, как оказалось, мой следователь Степанов, предупредил меня: "Никакого общения с родными и знакомыми, в противном случае будете отвечать и вы, и они".

Меня привели в очень большой номер, где было много коек. Было воскресенье, вечерело, в номере не было ни души. Я сидела одна, и горькие думы осаждали меня. Особенно меня терзала мысль об оставшемся в Чулак-Тау сыне. Во время моих тяжелых раздумий вошла женщина с девочкой лет пяти в сопровождении мужчины. Он пару минут поговорил с женой и вышел. Женщина поздоровалась со мной, а я дала девочке несколько яблок, которые купила в пути на одной из станций Казахстана.

Ребенок вскоре уснул, и женщина подошла к моей койке. Она начала со мной говорить и вдруг горько заплакала. Рассказала, что ее дочь перенесла тяжелое воспаление легких, в результате чего заболела туберкулезом. Ее успешно лечат и наступило улучшение, но она сама была настолько потрясена болезнью ребенка, что заболела тяжелой депрессией. Сейчас она с мужем и ребенком едет к родителям мужа, которые живут под Киевом, на две-три недели. Сами они из Одессы. Желая утешить ее, я сказала, что бывают более тяжелые испытания в жизни, и поведала ей свое горе.

Мой рассказ произвел на нее сильное впечат-

ление, она перестала плакать и спросила, чем она может мне помочь. Она мне рассказала, что отец ее был в 1937 году расстрелян КГБ, а мать от горя заболела и умерла. Она и ее сестра воспитывались у бабушки. Искренность и доброта этой женщины были настолько очевидны, что я решила пойти на большой риск.

В Одессе жили два моих брата с семьями. Они не знали о трагедии моей семьи. Я попросила эту женщину передать мою записку семье одного из братьев. Адрес и фамилию я не могла писать, это было опасно, надо было запомнить.

В записке я просила, чтобы они связались с моим сыном, который оставался в одиночестве и неизвестности, и что я не знаю, что со мной будет дальше.

Эта благородная женщина, возвратясь в Одессу, выполнила мое поручение. Старший брат был в ужасе Он думал, что эта женщина — провокатор и специально подослана. Жена второго брата поняла из моей записки, что все сказанное женщиной — правда, и немедленно связалась с сыном.

На следующее утро офицер повез меня на Лубянку, там нас встретил Степанов, который предложил сопровождавшему меня офицеру погулять по Москве и располагать своим временем. Меня он повез лифтом наверх для допроса и ввел в комнату, где за одним из столов сидел некий человек. Меня Степанов посадил в угол комнаты и сказал, чтобы без его разрешения я

не вставала (окна комнаты, где происходил допрос, находились против жилого дома). Допрос велся целый день до глубокой ночи. Есть мне не давали. Туалетом разрешали пользоваться очень редко, говорили: "Ничего, потерпите". Следователь начал допрос с того, что сказал:

— Нам известно, что вы националистка, сионистка, троцкистка. Ваш муж Леонид Фурман уже сознался, что был диверсантом и всю жизнь боролся с советской властью. Занимался вредительством, шпионажем и, будучи сионистом, в таком же духе воспитывал сына Владилена.

Я ему ответила, что мой муж в 29 лет руководил кафедрой экономики сельского хозяйства в Херсоне в институте имени Цюрупы. Когда во время ареста уже два подполковника КГБ производили у них обыск, один другому сказал: "Не рассматривай эту рукопись, работы Фурмана по экономике опубликованы". Какой же мой муж диверсант и вредитель?

Степанов меня перебил:

— Вот тогда в Херсоне и нужно было арестовать вашего мужа и вас.

На одном из допросов Степанов поднес к моему лицу какой-то документ со словами:

— Вы подпись вашего мужа знаете? Так вот полюбуйтесь, он сознался, что всю жизнь боролся с советской властью и занимался диверсиями.

Я краем глаза увидела подпись мужа, но решила, что это подделка, и ответила Степанову:

— Не желаю смотреть, если вы допросами довели его до безумия, то это дело ваше.

Ругательствам и оскорблениям Степанова не было конца.

Однажды во время допроса внезапно открылась дверь и вошли пять человек. Степанов сказал им:

— Полюбуйтесь на эту сионистку, националистку, троцкистку. Эта нахалка ни в чем не признается, ничего не подписывает.

Тогда один из пяти, среднего роста, молодой, жгучий брюнет со страшными, безумными глазами, крикнул мне:

— Встать!

Я встала. Он начал кричать и махать кулаками у моего лица. В углах его губ пенилась слюна, и крича, он брызгал на меня слюной.

Я оцепенела и ждала, что он меня ударит. От его безумного вида я одеревенела и только думала, как бы мне выдержать и не упасть. Слов я его так и не разобрала. Я старалась увернуться от брызг его слюны. Он был мне очень противен.

Все остальные молчали и стояли, как статисты на сцене. Вся эта чудовищная инсценировка продолжалась минут десять, затем все пятеро как по команде вышли.

После этого ко мне обратился Степанов:

— Теперь, надеюсь, вы будете говорить! Я ответила:

— Смотря что и при условии, что этот брызгающий слюной человек не будет здесь.

— Как вы смеете! Этот майор — мой начальник. Я ему в ответ:

— Тем хуже для вас.

— Послушайте, я допускаю, что вы не знали об антисоветской деятельности вашего мужа, я ведь показывал вам подпись вашего мужа, что он во всем сознался. Вот от вас и требуется, чтобы вы подписали, что об этой его деятельности вы ничего не знали.

— Никогда не подпишу этой лжи! Я с моим мужем с 17-летнего возраста вместе, и все что он делал, я знала и делила с ним.

Прошел еще день и во время допроса вошел пожилой человек с оспинами на лице. Он обратился ко мне очень вежливо:

— Здравствуйте! Я прокурор. Что с вами, почему у вас такое отечное лицо? Вы нездоровы?

Я ему ответила:

— Мой вид является результатом милых бесед с вашим следователем.

Он сочувственно покачал головой и сказал:

— Допрос дело сложное. Могут возникать всякие недоразумения со следователем. В ваших интересах скорее закончить следствие. Помогите органам скорее закончить, и вы тогда получите свидание с вашим мужем и сыном Владиленом.

И после этого вышел. На фоне непрерывных надругательств и угроз приход прокурора мне показался чудом. Я мгновенно воспряла духом и сказала Степанову:

— Как ваше высшее начальство со мной хорошо говорит, а вы бранитесь и хотите заставить меня лгать, я ведь не заключенная, а ссыльная.

Степанов в ответ расхохотался и сказал:

— Мы вам выносили постановление о ссылке, мы же его и отменим, и вы сгниете у нас в тюрьме.

На одном из последующих допросов Степанов мне предъявил новое обвинение: вместе с мужем мы якобы бывали на даче бывшего председателя ВЦИКа Украины Петровского. Г. И. Петровский тогда был в опале. Это ложное обвинение я также отвергла, так как и я, и мой муж видели Петровского только на портретах на страницах газет. Степанов сказал мне:

— Вы все врете, вы все отрицаете, вы, может быть, скажете, что вы и ваш муж не знали врага народа Старого Григория Ивановича?!

— Мы хорошо знали Григория Ивановича Старого, но не как врага народа, а как председателя ЦИКа Молдавии и очень гордились этим знакомством. Старый — бывший рабочий, столяр-самородок, талантливый человек. Он пользовался любовью народа Молдавии.

Здесь меня Степанов прервал:

— Замолчите, у вас все враги народа хорошие люди.

На следующий день Степанов сказал мне:

— Органы имеют достаточно данных о вашей активной троцкистской деятельности в Херсоне. Расскажите о ней подробно.

На это обвинение я ему ответила:

— На протяжении всего следствия вы уже много раз обвиняли меня в троцкизме. Покажите мне хотя бы один протокол собрания, где я бы

выступала как троцкистка. У вас не может быть таких данных. Ваше обвинение ложно.

Степанову на это нечего было ответить, и он перешел к обвинению меня в шовинизме и национализме.

Я ему сказала:

— Мой старший сын Александр в первый же день объявления войны, когда ему было только 17 лет, добровольно вступил в Красную Армию, защищал Москву и в 1942 году погиб в битве с фашистами под Сталинградом. Где же основание для обвинения меня, его матери, в национализме и шовинизме?

На это я услышала дикий ответ Степанова:

— Вы вашему сыну Александру купили медаль "За оборону Сталинграда" и орден "Красной Звезды" в Ташкенте.

Тут мое материнское сердце не выдержало.

Я вскочила и крикнула:

— Боже! Какие же вы фашисты! Наш сын отдал жизнь за Родину, а вы издеваетесь над его матерью и отцом!

Степанов силой посадил меня на стул, подал стакан с водой и сказал:

— Пейте свои капельки.

Я ему в ответ:

— И буду пить, и буду жить.

На следующий день Степанов объявил мне, что я с офицером, сопровождавшим меня, возвращаюсь в ссылку.

На мой вопрос о свидании с мужем и сыном Владиленом Степанов ответил:

ДОМИК В ПЕРЕУЛКЕ

После допроса на Лубянке меня вернули в ссылку. Из Москвы я дала телеграмму сыну, что возвращаюсь в Чулак-Тау. Мы вскоре переселились на другую квартиру, ближе к нашим новым друзьям. Она представляла собой землянку из крохотной комнаты с примыкающим к ней коридорчиком, где в луже воды постоянно обитали лягушки. Крыша была земляная, насыпная. После дождей она протекала.

Сын устроился на работу на комбинате по добыче фосфатной руды.

Врач местной больницы, узнав, что я врач из Москвы, пригласила меня посмотреть трех женщин, которым она не могла установить диагноз. Мне это удалось, врач была рада, и мы условились, что я на следуюший же день приступлю к работе.

На следующий день, когда я пришла, врач с большим сожалением сообщила мне, что к ней приходили из местной комендатуры и запретили принимать меня на работу. На мое предложение работать бесплатно, хотя бы регистратором, она вынуждена была также мне отказать, так как ей запретили пускать меня на территорию больницы.

Тогда я обратилась в областной отдел здравоохранения. Я немедленно получила ответ, чтобы я прислала свои документы для оформления на работу. Что я и сделала. Прошло несколько дней. В Чулак-Тау приехала врач из Джамбула, очень огорченная, и сообщила, что областной отдел КГБ запретил ей давать мне работу, несмотря на то, что необходимость в таких специалистах на горных разработках была очень велика.

После этого я поняла, что дело не в местных органах, а это директива из Москвы. Я вспомнила, что когда после допроса на Лубянке мы уже находились в вагоне поезда, к сопровождавшему меня офицеру подошел сотрудник КГБ и передал ему пакет. Я спросила офицера, что это за пакет. Он мне ответил:

— Это сказки для детей, которые офицер посылает своему другу.

Теперь мне стало ясно, что это было указание не давать мне работы в наказание за отказ подписать ложные протоколы.

Наше проживание у ссыльного немца вызвало большую тревогу у наших друзей, давно находившихся в ссылке. Известно было, что этот немец повинен в аресте многих людей. Ссыльные его опасались, считая осведомителем комендатуры.

Но неожиданно произошел случай, который изменил обстановку.

Сын на работе получил полтонны угля. Это было для нас большим счастьем. Пошел снег, и я, не дожидаясь сына, ведерком перетаскивала

уголь в свой закуток. Хозяин-немец стоял во дворе, ухмылялся и не думал мне помогать, а только с явной издевкой приговаривал:

— Этот врач не пропадет, первый раз вижу, что врач, да еще из Москвы, так работает.

Посыпал совсем густой снег и покрыл крышу нашей землянки. В это время хозяин вместе со своим зятем полезли на крышу своего дома и начали счищать снег. Тут и солнышко показалось.

Я попросила хозяина сгрести снег и с моей землянки. Хозяйка на ломаном русском языке ответила злобно:

— Сама сгребай.

— Позвольте, это же ваша изба, провалится крыша, и вам будет урон.

— Нам дела нет, сняла избу и делай что хочешь.

От таяния снега крыша провалилась, и вода потекла по углам комнаты. Вернулся сын с работы, я ему не стала ничего говорить. Но чудеса бывают. В этот день хозяин зарезал свинью, у них было веселье. Ели, пили до поздней ночи.

Наутро сын ушел на работу, и я осталась одна. Вижу, возле моего "терема" бегает хозяйка взад и вперед. Вид у нее был растерянный, и она заискивающе заглядывала ко мне в окно. Я решила к ней выйти и спросила:

—      Чего тебе надо?

—      Мой муж помирает!

Я не медля пошла за ней в их дом. Вижу, лежит ее муж в тяжелом состоянии: лицо

пылает, живот сильно вздут, еле ворочает языком. Я пошла к себе домой, взяла все необходимое. Температура оказалась у хозяина выше 40°. Я поняла, что он объелся. Приняла все необходимые меры, дала лекарства и ушла. Хозяйка ринулась за мной, но мой взгляд ее остановил.

Прошла ночь, наступило утро, хозяйка снова появилась у моего окна с тазом со всякой снедью.

Я спрашиваю ее:

— Как больной?

Она говорит:

— Мужу моему хорошо, — кланяется и вынимает продукты: яйца, колбасу, сало, мясо. Я ее прогнала. А она мне:

— Я тебе зло, а ты мне добро — мужа спасла.

Я ей в ответ:

— Я свое добро не продаю.

И ушла.

С тех пор этот хозяин стал мне во всем предан, и у меня, и у моих друзей отпали всякие опасения.

Будучи в Москве, я запаслась медикаментами и теперь бесплатно оказывала медицинскую помощь не только ссыльным, но и вольнонаемным. Нашу землянку знали уже многие, и с тех пор мои друзья называли ее "Домик в переулке".

В начале декабря 1952 года я получила телеграмму от мужа из Рузаевки, в которой он просил выслать ему 200 рублей. На почте мне сказали, что Рузаевка находится где-то вблизи

Джамбула. Моему счастью не было предела. Муж к нам едет! Я немедленно отправила деньги и, придя домой, стала белить землянку.

Сын вернулся с работы, встал у дверей и смотрит на меня страшными глазами:

— Мама, что ты делаешь?

Я и говорю:

— Папа к нам едет, прибираю!

Тогда он молча подал мне письмо мужа из пересыльной тюрьмы в Рузаевке Мордовской АССР. В письме муж сообщил, что осужден на 10 лет лагерей строго режима и просит выслать 200 рублей.

Трагедия была велика. Я все оставила и убежала в степь, чтобы степному ветру, в безлюдье, выкричать свою беду и боль.

Но мысль об оставшемся сыне, тоже страдающем, привела меня в сознание, и я вернулась.

В доме я застала ссыльного Серафимовича, который очень хорошо относился к моему сыну. Это был очень культурный человек, сдержанный, замкнутый, он никогда не говорил о себе и о своей прошлой жизни.

Но на этот раз он мне сказал:

— Я узнал о вашем горе и хочу вам рассказать о себе. Может быть, это облегчит вашу душевную боль. Я работал и жил в Ленинграде. Был профессором биологии. Пережил блокаду Ленинграда. В неотапливаемой квартире в соседней комнате лежали два месяца трупы матери и сестры. Я и жена опухли от голода и холода. Как только началась оттепель,

мы впряглись в сани и похоронили трупы.

Прошел месяц, и совершенно неожиданно меня арестовало КГБ. Начались допросы, пытки и издевательства. Я русский человек, а меня заставляли сознаться в том, что я шпион, немец, затем, что я еврей, а потом — поляк. На одной из прогулок в тюрьме мне кто-то подсказал: "Не хочешь погибнуть, подпиши все, что от тебя требуют". На следующем допросе я подписал все.

Допросы прекратились, и мне дали 10 лет лагерей, а сейчас я в пожизненной ссылке. Долго я разыскивал свою жену, пока не узнал что она вторично вышла замуж.

Пришли ко мне и другие ссыльные, чтобы выразить свое сочувствие. Тесная дружба установилась у нас с рабочим Алексеевым.

— До ареста я работал на заводе мотористом под Смоленском, — рассказал нам Алексеев. — Мой отец был старым большевиком. Меня прямо с рабочего места вызвали в партийный комитет завода, где сидел сотрудник КГБ. Он сказал мне: "Подпиши, что твой начальник Федоров — троцкист". Я и спрашиваю: "Что такое троцкист, и что мне подписывать?" А он строго: "Не спрашивай и подписывай, раз тебе говорят". Я разозлился и наотрез отказался. Тогда этот гебист размахнулся и со злобой ударил меня по лицу. У меня вылетели два передних зуба и полилась кровь. Меня это очень разозлило, и я с ругательством набросился на него. Здесь подоспел второй, они скрутили меня

и отвезли в тюрьму.

Меня долго мучили, избивали, в карцер сажали, но я был молод, здоров, все вынес и ничего им не подписал.

В конце концов допросы прекратились, и мне дали 10 лет лишения свободы. Из-за этих злодеев я просидел 10 лет в лагерях. За это время от меня жена и дети отказались. Я живу в ссылке пожизненно. Со мной вел переписку только мой старый отец, пока не умер.

Среди ссыльных в поселке было много чеченцев. С одной семьей мы сдружились. От них я узнала, что пришлось пережить их народу. Утешая меня, хозяйка семьи сказала мне:

— Вы приехали в рай по сравнению с тем, что мы застали, когда нас прогнали с родных мест в Среднюю Азию. Здесь была голая степь, не было домов, не было комбината. Все, что вы видите сейчас, построено на костях и крови нашего народа. Мы жили в палатках, жара и холод сменялись, а голод был постоянно. Чтобы дети не погибали, мы их отдавали казахам за буханку хлеба. Вши заедали...

Выселение чеченцев производилось варварски, на сборы давалось всего тридцать минут, после чего всех погружали в эшелоны. Это касалось всех чеченцев, где бы они ни проживали. Моя семья жила в Ленинграде. Я была фармацевтом, мой муж — инженером-электриком, брат — врачом. Мужчины были на фронте, а я с детьми в Тбилиси. Когда произошло выселение, я с семьей очутилась в Чулак-Тау, сюда же были

сосланы с фронта мой муж и брат. Эпидемии косили взрослых и детей. У меня умерли двое детей от дизентерии.

Эти рассказы ссыльных показали, сколько человеческого горя слилось воедино только в этом маленьком поселке.

Мы были оторваны от мира: никаких радиопередач, лишь изредка, с большим опозданием, к нам приходили газеты. Я сидела одна в своей землянке и грустила. нии я обычно брала фотографию моего любимого отца, чтобы на оборотной стороне сделать запись о своих переживаниях. Так я и сделала, написав следующее:

Какая большая жизнь прожита!

Тяжело, много утрачено,

А надежда на лучшее есть,

И жить хочется...

А умереть всегда успеем!

Чулак-Тау, 4 марта 1953 года.

А утром, когда я вышла на улицу, я увидела ссыльных, собравшихся группами и возбужденно что-то обсуждавших. Там были и знакомые мне ссыльные. Один из них подбежал ко мне и крикнул:

— Потрясающая новость! Умер Сталин!

Я тут же вспомнила свою вчерашнюю запись на фотографии отца. Сейчас она казалась мне пророческой вестницей жизни.

С каждым днем приходили все новые вести. Повеяло свежим весенним ветром. Радовались люди, униженные и оскорбленные.

В середине апреля меня и сына вызвали в комендатуру поселка. Комендант-казах, который при нашем прибытии в Чулак-Тау сказал нам: "Контра, выходи", теперь вежливо поздравил нас, сказал, что мы свободны и можем ехать по месту своего жительства.

31-го мая 1953 года мы вернулись в Москву. Мне предстояла еще длительная борьба за освобождение мужа из лагеря и выяснение судьбы нашего младшего сына Владилена.

В конце концов в апреле 1954 года Верховный Суд Советского Союза сообщил мне, что мой сын был расстрелян в марте 1952 года.

В МОСКВЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ СТАЛИНА

Когда я с сыном возвращалась из ссылки в Москву, я понимала, что там нас ждет еще немало тяжких испытаний. Это подтвердилось в первый же день после нашего прибытия.

Прежде всего оказалось, что наша квартира, в которой мы прожили 20 лет, занята гебистами. Они были совсем невысокого ранга. Муж — вроде уличного шпика, а жена — бывшая надзирательница за работой заключенных на строительстве дач для Сталина. Но наглости у них было достаточно. Они въехали в нашу квартиру, взломав дверной замок. Только одна комната в нашей квартире не была занята ими. В ней после нашего ареста оставалась жить жена сына. В этой комнате мы и поселились.

Первая новость, которую мы узнали, приехав в Москву, это гибель многих людей в день похорон Сталина. Повторилась Ходынка времен коронации Николая Второго.

В день, когда хоронили Сталина, огромные толпы народа устремились по улицам к центру города. Столпотворение было такое, что многие люди не выдержали натиска, упали и тут же были раздавлены.

Тиран Сталин все годы своей власти купался в крови порабощенного народа. И похороны его также были кровавыми.

Хождение по мукам

Сына без проблем восстановили в институте. Первой моей заботой было поступление на работу. Я поехала в горздрав, к главному врачу по моей специальности. Сообщила ему о моем освобождении из ссылки и просила направить на работу.

Главврач принял меня участливо и сразу же дал мне направление на санитарно-эпидемиологическую станцию того района, где я жила. Это меня вполне устраивало. Приезжаю к заведующей станцией, сообщаю, кто меня к ней направил. Она вежливо поздоровалась со мной и взяла у меня письмо из горздрава. Стала вчитываться в него. Лицо ее изменилось, и она сказала:

— Я не могу понять, как ваша фамилия?

Я ей ответила.

Тогда она сказала.

— Возьмите ваше письмо. Врачи с такой фамилией нам не нужны.

— Не понимаю вас. Вы все находитесь под впечатлением ложного обвинения группы врачей. Они ведь полностью реабилитированы! Я ведь вам представила направление горздрава. Почему вы не принимаете это письмо?

— Это письмо — какое-то недоразумение. Не теряйте напрасно времени. Мне врач с такой фамилией не нужен.

Я снова вернулась в горздрав, сообщила об оскорбительном приеме. Главный врач мне сказал:

— Эта Баркова всегда с какой-нибудь странностью, я с ней поговорю серьезно. Только что мне звонила из Октябрьского района Федосеева, просила срочно ей порекомендовать врача вашей специальности. Можете ехать без всякого письма. Сошлитесь на меня, она только что звонила.

Приезжаю в Октябрьский район, прихожу к Федосеевой, говорю ей:

— Вы только что звонили в горздрав относительно врача-эпидемиолога.

— Да, да, как оперативно, я очень рада, нам такие специалисты очень нужны. Пожалуйста, заполните анкету, и я быстро вас оформлю.

Заполняю анкету и подаю ей. она читает и о чем-то задумывается. Звонит кому-то по телефону и говорит:

— Дмитрий Фомич! Я позавчера направила к вам врача-эпидемиолога. Вы ее не оформили? Оформили? Но она до сих пор ко мне не

пришла. Завтра будет? Ну, ладно. — И ко мне:

— Прошу извинить меня, но должность уже занята. Я очень перед вами извиняюсь.

Федосеева оказалась более сообразительной, придумала лучший повод для отказа. А причина была та же самая — еврейская фамилия.

Я приехала домой усталая и возмущенная. Звонит мне по телефону мой давний друг, справляется о том, чем завершились мои хлопоты. Сообщает, что он звонил сегодня директору московской областной больницы, говорил с ним подробно обо мне. Директор просил завтра же утром к нему приехать. Он заинтересован и будет ждать.

Это была очень крупная больница, целый комбинат. Приезжаю. Директор очень приветливо меня встречает.

— Да, да. Я помню. Доктор Грингауз мне подробно рассказал о вас. Буду очень рад. Пожалуйста, заполните анкету, и я сейчас же вас оформлю.

Я подумала, что может повториться вчерашняя история. Говорю ему:

— Иван Сергеевич! Прежде чем заполнять анкету, скажите, вы, я надеюсь, без предрассудков в отношении национальности врача?

— Я человек совершенно объективный, у меня работают врачи пяти или шести национальностей. Но я надеюсь, что вы не еврейка, вы ведь очень симпатичная и на еврейку не похожи!

— Я благодарю вас за комплимент, но я еврейка и горжусь своей национальностью.

Тут он позвал секретаря и сказал ей:

— Меня в кабинете ни для кого нет, по телефону меня ни с кем не соединяйте, отвечайте, что я буду через час.

Затем он обратился ко мне. — Уважаемая коллега, то, что я вам сейчас скажу, должно остаться между нами. В январе я получил устную директиву уволить всех врачей-евреев. Я ответил, что такой вредительской директивы выполнять не буду. Сдам свой партийный билет, пусть ставят другого директора. Мне ответили: "Это указание "самого", не выполнишь, потеряешь не только партийный билет, но и свою голову". Я сдался. Теперь у меня положение такое — директива об увольнении врачей-евреев была, а о том, чтобы снова их принимать, указания у меня нет. Хотя "отец всех народов" уже отдал концы, но в высоких инстанциях — "ни тпру, ни ну!". Я подожду еще неделю, а потом буду принимать врачей евреев. Прошу вас подождать только неделю и все будет в порядке.

Я попрощалась и ушла. Не понравился мне этот директор. Хорохорится, а на самом деле такой же как и все. Да и винить этих людей нельзя. Рыба гниет с головы. В самой кремлевской верхушке продолжалась борьба. Казалось бы, чего еще надо для открытого признания своих грубых политических ошибок. Ложность 'обвинения против врачей была уже разоблачена, организатор этого клеветнического дела похоронен, а общая обстановка в стране оставалась

антисемитекой.

После того, как было опубликовано заявление о ложности обвинения против врачей, газета "Правда" опубликовала передовую статью, очень убогую и неправильную. Просто, как говорится, "дабы не умолчать".

В этой статье "Правда" писала, что такое ложное обвинение против невиновных людей могло возникнуть потому, что министерство государственной безопасности оторвалось от народа. В действительности же это министерство не только не отрывалось от народа, оно сидело на шее народа, и не было уже предела его насилию над народом. Министр Игнатьев целыми днями находился в Центральном Комитете партии. Там он получал указания, как действовать.

Сама редакция газеты "Правда" была главным оруженосцем клеветнической пропаганды против еврейского народа. "Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива".

Для того, чтобы меня развлечь немного, друзья повели меня на лекцию, которая называлась "Научные основы медицины". В действительности лекция оказалась на тему "О еврейских профессорах-космополитах". Бездарный лектор обругал все лучшие книги по медицине на том основании, что в них приводятся данные о достижениях ученых из западных стран, то есть проявляется "преклонение перед иностранщиной".

Когда мы выходили из лекционного зала, моя подруга спросила меня:

— Полина, а ты заметила, кто рядом с тобой

сидел на лекции?

— Сидела женщина с орденом Ленина на груди.

— Это была Тимашук, та самая, которая написала клеветническое заявление на врачей.

— Ты ошибаешься. Ее лишили ордена, когда выяснилась клевета.

— Да, ее за это лишили ордена. И тут же дали орден Ленина за выслугу лет.

Таким образом я выяснила, что Тимашук не "простая русская женщина", а сотрудница МГБ. Это важная деталь во всем этом провокационном деле.

Надо было заканчивать дело с устройством на работу. Я решила пойти напролом — в отдел кадров горздрава. Если там мне не помогут, буду искать другой выход.

На следующий день я пришла к начальнику отдела кадров горздрава. Встретила меня немолодая женщина с приветливым лицом. Я кратко рассказала о себе, ничего не скрывая, а потом о моем хождении по мукам. Попросила ее помочь. За время моего разговора с ней ей непрерывно звонили по телефону.

Когда я закончила свой рассказ, она сама вызвала кого-то по телефону и сказала:

— Зинаида Сергеевна! Прошу вас завтра заехать ко мне на работу в 10 часов утра. Есть у меня срочное дело к вам. Сможете? Ну вот и отлично.

Затем сказала мне:

— Здесь телефон звонит непрерывно и мешает

работать. Тут недалеко есть сад, пойдемте посидим там и немного поговорим. В саду она мне сказала:

— Стыдно за всю эту страшную, чудовищную историю. Стыдно мне как русскому человеку. Какую мерзость развели. Лучших, самых квалифицированных врачей уволили с работы. Пока там, в высоких инстанциях, идет драка, с них ничего не возьмешь. Нужно пока пробивать дорогу по каждому случаю в отдельности. Прошу вас приехать ко мне завтра к 10 часам утра. Надеюсь положить конец вашим мытарствам.

Наконец я встретила настоящего человека.

Немного успокоилась, а то уж истомилась очень. На следующий день пришла к 10 часам. Одновременно со мной пришла молодая женщина.

Секретарь сказала ей:

— Заходите, Зинаида Сергеевна, Анастасия Ивановна вас уже ждет.

Я поняла, что ее вызвали по моему делу. Заинтересованно жду, жду долго, прошло уже более 25 минут. Анастасия Ивановна открывает дверь своего кабинета и просит меня зайти.

Захожу, она знакомит меня: "Полина Моисеевна, это заведующая санэпидемстанцией Ленинского района Зинаида Сергеевна. Будьте знакомы". Мы поздоровались. Я решила начать разговор первой и обратилась к Зинаиде Сергеевне.

— Я вижу, вы взволнованы. Хочу вас с самого начала успокоить. Я опытный врач и очень добросовестна в работе. Вы в этом быстро

убедитесь. Уже через месяц работы ваши опасения рассеются.

Она мне ответила:

— Анастасия Ивановна очень хорошо о вас отзывается. Я благодарю вас за ваши слова. Если можете, поедемте сразу со мной на станцию и приступите к работе.

Так с большим трудом разрешилась эта проблема. Я начала работать.

В военной прокуратуре

Я стала хлопотать об освобождении мужа. Началось мое хождение в военную прокуратуру. Первое мое посещение было очень тяжким. В военной прокуратуре существовали драконовские условия. Для того, чтобы добиться приема у главного военного прокурора или у его заместителя, нужно было получить разрешение на посещение их помощника. А для того, чтобы к нему попасть на прием, нужно было также получить разрешение.

В зале находились четыре прокурора, каждый из которых принимал посетителей и выдавал разрешение на посещение помощника главного прокурора. Я попала к одному из них, низкорослому и плюгавому. Он потребовал от меня подробного рассказа о причинах репрессии всей моей семьи, о тех членах семьи, которые находятся в заключении, и о тех, которые на свободе. Мне осточертело с ним разговаривать,

и я ему сказала:

— Здесь же у вас прокуратура, а не следствие и не судебный процесс. Сколько же времени вы будете меня томить?

На это он мне с насмешкой ответил:

— Хороша семейка! Все репрессированные! Тут я не выдержала и закричала ему:

— Ах ты, паразит! Прыщ на теле народа! Мой сын отдал жизнь на фронте, чтобы ты сидел здесь и издевался над людьми?

Я вскочила со стула, и, вероятно, вид у меня был очень агрессивный. Прокурор испугался и выбежал из-за стола. В зале началось смятение. Остальные три прокурора прервали работу, поднялись со своих мест и направились ко мне, чтобы меня удержать от каких-нибудь агрессивных действий. Старший из них стал меня успокаивать:

— Гражданка, вы ведь не одна, успокойтесь. Идите к моему столу, я выпишу вам записку к помощнику главного прокурора. Говорите... фамилия, имя и отчество.

И сейчас же дал мне записку, и я пошла к помощнику заместителя главного прокурора. Я проходила через зал ожидания и слышала реплики в мой адрес: "Ну и смелая женщина! Молодец, с ними нужно только так! Изверги!"

Зашла к помощнику заместителя главного военного прокурора. Сидит молодой полковник, лет тридцати пяти—сорока.

Я пришла сильно возбужденная, села, поздоровалась. Он меня спрашивает:

— Что с вами? Это вы там крик подняли?

Я ответила:

— А что делать с бюрократами?

Он мне:

— Ну и смелая женщина! Разве можно так кричать, всю прокуратуру подняла на ноги! Ну, ладно, говорите, что вас волнует, я вас слушаю.

Я ему отвечаю:

— Не хочу с вами говорить как с сотрудником прокуратуры. Надоело мне это. Скажите мне ваше имя и отчество.

— Извольте, Александр Васильевич.

— Мой старший сын, тоже Александр, был начальником разведки гвардейского дивизиона. Он погиб в битве под Сталинградом. Вы его тезка. Вы тоже Александр. Я буду говорить с вами как с сыном.

Я рассказала ему все, что меня волновало, и попросила, чтобы он мне назначил время к заместителю главного военного прокурора. Он назначил мне дату и час приема и дал бумажку с номером своего телефона.

— Когда вам нужно будет еще раз ко мне, вы за полчаса до прихода позвоните, и вам не нужно будет ходить к прокурору. Я вас сам вызову из зала.

Это облегчило мне жизнь. Иначе я не могла бы совмещать работу с ежедневными хлопотами в прокуратуре.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Дело о реабилитации мужа рассматривалось одновременно в двух инстанциях — в Главной военной прокуратуре и в министерстве

государственной безопасности. Обе эти организации на протяжении всего своего существования занимались преследованием людей. Они, конечно, не спешили оправдывать людей, которых сами загнали в тюрьмы и лагеря.

Понадобился целый год, чтобы мне сказали, что моего заявления недостаточно, что нужно личное ходатайство от мужа. Мне предстояла поездка в лагерь, куда-то к черту на кулички. Я была больна, у меня был гипертонический криз. Мне поставили пиявки для снижения кровяного давления. И я, несмотря на протесты врачей, двинулась в дорогу на Воркуту.

Трое суток продолжалась моя поездка. Я должна была сойти на станции Абезь, южнее Воркуты. Стоянка поезда — одна минута. Я взяла продукты, чтобы мне и мужу хватило. Нагрузила все на себя, вышла на площадку и благополучно сошла. Кроме меня — никого, остальные пассажиры ехали дальше, на Воркуту. Сошла, стою и осматриваюсь. Кругом одна тундра, ничего не видно.

Шагаю в одну сторону, потом в другую — картина все та же. Положение становится отчаянным. Вдруг, как будто ангелы с неба свалились, — три девочки подходят ко мне, берут у меня всю поклажу и говорят:

— Здравствуйте, доктор, а мы пришли вас встречать.

— Девочки, дорогие, я доктор, но не тот, которого вы встречаете. Мой муж— заключенный.

— А в какой он олпе? (Это значит: "В

каком отделении лагеря?")

— В третьем.

— Мой отец как раз начальник этого отделения. Мы вас, доктор, сейчас отведем в гостиницу, там есть телефон. Оттуда дозвонитесь к начальнику лагеря, и все у вас будет в порядке.

По дороге девочки щебетали, рассказывали, как скучно жить в тундре и как они для развлечения встречают пассажиров с каждого поезда.

Я устроилась на ночлег в гостинице. Позвонила по телефону начальнику лагеря. Он отозвался очень приветливо, так, как будто мы с ним старые друзья. Эти лагерные начальники сами чувствовали себя ссыльными и ждали, когда им удастся покинуть эту дыру. Перемены носились в воздухе. Были слухи о расформировании лагерей.

Появление человека из Москвы было для них большим развлечением, и на заключенных они смотрели, как на людей, которые завтра будут свободными. Предполагаемые перемены были совершенно невероятными. До сих пор заключенный, попавший в лагерь, терял всякую надежду когда-либо освободиться.

Начальник лагеря сказал мне:

— Пожалуйста, доктор, начальник гостиницы покажет вам, как пройти в дом свидания с заключенными. А завтра утром приведут к вам профессора Фурмана, и вы будете с ним целую неделю.

Я никак не ожидала такой любезной встречи.

Лагерь в нашем представлении был каким-то чумным местом. Никогда в нем не было дома Для свиданий. Это все — распоряжения из центра. Повеяло хрущевской весной. Я была несказанно рада.

Пришла в дом свиданий. Им заведовал заключенный, бывший председатель ЦК профсоюзов из Москвы. Очень мне обрадовался. Он не имел связи с семьей и не получал от семьи никакой помощи. Часам к 10 утра привели под конвоем мужа. Он был в ватном бушлате и в ватных брюках, как принято в лагере.

Самое главное, что меня волновало, это принес ли муж заявление для военной прокуратуры. Из лагеря строго запрещалось что-нибудь выносить. Были случаи, когда из-за этого заключенных лишали свидания. Муж рассказал мне, что заявление он написал на тонкой бумаге. Ночью дежурный по бараку, заключенный москвич, распорол его ватный бушлат и зашил в него заявление. Перед отправкой мужа тщательно обыскали, но все прошло благополучно.

Таким образом, главная цель свидания была достигнута. Утром следующего дня приехал из Москвы муж к заключенной — бывшей учительнице одной из московских школ. У нас получился коллектив из пяти человек. Около дома стояла вышка со стражей, чтобы никто не убежал. Так что мы прожили неделю под надежной охраной.

Возвратившись в Москву, я подала заявление мужа, и заместитель Главного военного прокурора сказал мне:

— Ну, теперь скоро дело вашего мужа будет закончено.

Это "скоро" длилось целый год, хотя рассматривать там было нечего.

Зимой 1954—1955 года муж сильно заболел. Земляные работы в лагере при 40 градусах мороза привели к приступам удушья, и он попал в больницу. Приступы удушья от бронхиальной и сердечной астмы повторялись каждую ночь. Но все же он выжил.

Я каждую неделю звонила в прокуратуру Александру Васильевичу и все просила его ускорить дело. Он мне последний раз ответил, что он сам просил министра Серова ускорить окончание дела. На мой звонок к нему в апреле 1955 года он мне ответил:

— Полина Моисеевна, с вас поллитра. Можете дать телеграмму мужу, что он будет освобожден. Я сам докладывал комиссии. В первой половине мая встретите его в Москве.

Так и случилось. За время пребывания мужа в заключении институт, в котором он работал, прекратил свое существование. Началось у него хождение по мукам с устройством на работу. Для всех отделов кадров, для всех учреждений реабилитированный человек считался прокаженным. Нигде не принимали.

Так продолжалось девять месяцев. Наконец одна из наших знакомых посоветовала: "Напишите заявление на имя Хрущева и пошлите его в Политбюро ЦК КПСС. Сейчас наступило время больших перемен. Хрущев вам окажет немедлен-

ную помощь, хотя вы и беспартийный".

Это был правильный совет. Было время подготовки к 20-му съезду партии. Ответ пришел через несколько дней. Отдел кадров министерства сельского хозяйства, который отказывал мужу в приеме на работу, срочно вызывал его.

Его направили на должность старшего научного сотрудника в один из всесоюзных научно-исследовательских институтов. Перед зачислением он имел сложную беседу с директором института.

Тот просматривал его анкету доброжелательно, но с проверкой. Он спросил:

— Вы что, не в ладах с коммунистической партией?

— Я не член партии.

— Это мне непонятно. Вы экономист, у вас много печатных работ, вы возглавляли кафедру — и вы не в партии!

— Для того, чтобы вести научную работу, нужно иметь знания. Научный сотрудник может и не быть членом партии.

— Вот вы указываете в анкете, что вы не были под судом и следствием. Мне звонили по телефону из отдела кадров министерства и сказали, что вы освобождены из заключения. Значит, вы были под судом и следствием?

— Я был полностью реабилитирован со снятием судимости.

— Ну, что же, это, пожалуй, правильно. Приступайте к работе. Сегодня же подпишу приказ о вашем зачислении.

В связи с этим я хочу коснуться отрицательного отношения многих людей к Хрущеву.

Писатели и работники искусства справедливо возмущались Хрущевым за его грубое и безграмотное вмешательство в вопросы культуры. Это относится не только к нему, но и ко всей советской системе.

Много ошибок было у Хрущева в различных областях руководства народным хозяйством страны.

Но главное в деятельности Хрущева не это. Нужно помнить, что из всех кремлевских диктаторов Хрущев был единственным, кто начал перед всем миром разоблачать сталинские преступления.

Он был тем руководителем, благодаря которому миллионы людей были освобождены из тюрем и лагерей и вновь обрели свободу.

В стране наступила политическая оттепель. Не нужно было больше пугаться ночных звонков сталинских опричников. За каждым таким звонком — арест и гражданская смерть человека, непоправимое несчастье для всей семьи. Хрущев избавил советских людей от этой беды. В этом его заслуга.

ЧУДОВИЩНЫЙ МРАКОБЕС СТОЯЛ У ВЛАСТИ

Жизни, прожитой в Советском Союзе и перенесенных там страданий было достаточно, чтобы понять сущность советской системы и многое

знать о преступлениях кремлевских диктаторов. Однако многие из самых тяжких преступлений Сталина советские власти тщательно скрывали от народа.

Было удивительно и непонятно, как произошло убийство Кирова.

Всех удивило, когда Зиновьев и Каменев признались на суде в причастности к убийству Кирова, хотя этого никогда не было. На протяжении многих лет было неизвестно, что случилось в Минске с выдающимся еврейским артистом Михоэлсом, при каких обстоятельствах и по чьей вине он погиб.

Советская власть долго держала в секрете свой варварский, бандитский акт — расстрел корифеев еврейской культуры.

В первые два года нашей жизни в Израиле мы прочли изданные в свободном мире книги Солженицына, Авторханова, Роберта Конквеста, Говарда Фаста, Светланы Аллилуевой, писателя - выходца из Советского Союза Левитина-Краснова и другие.

Заканчивая повесть о прожитой жизни, считаю своим долгом остановиться на некоторых преступлениях чудовищного тирана.

Убийство Кирова

Автор книги "Большой террор" Роберт Конквест очень подробно, по всем источникам, изучил, как было совершено убийство Кирова. Проведен-

ный им анализ не оставляет никакого сомнения, что это преступление было организовано Сталиным.

Конквест называет убийство Кирова преступлением века. Это совершенно правильное определение. Это убийство было задумано Сталиным как трамплин для всего дальнейшего террора.

Сергей Миронович Киров был видным деятелем партии и снискал себе большое уважение рабочих Ленинграда, партийных масс. Он к тому же был отличным оратором.

Сталин, которого не уважали, а только боялись, считал Кирова своим главным соперником и всячески стремился искоренить его влияние в партии.

Избрание Кирова в секретариат ЦК партии было проведено с намерением перевести его в Москву, где он работал бы под присмотром Сталина. В августе 1934 года Сталин вызвал Кирова в Сочи. Он уговаривал Кирова переехать на работу в Москву. Киров ответил, что он согласен это сделать "в конце второй пятилетки", т. е. в 1938 году.

Это противоречило планам Сталина. Р. Конквест считает, что именно в это время Сталин принял решение об убийстве Кирова.

Первым его шагом в этом направлении была попытка замены начальника ленинградского НКВД Медведя своим другом Евдокимовым. Киров воспротивился этой замене, и она не состоялась.

Тогда в это дело включился Ягода. Он

вошел в контакт с заместителем Медведя Запорожцем. Запорожец и стал главным помощником Сталина в подготовке убийства.

Для совершения убийства Запорожец выбрал

Николаева, молодого коммуниста, разочарованного и озлобленного против партии. Николаев решил отомстить партии убийством одного из ее руководителей. Запорожец убедил его, что таким объектом должен стать Киров.

Внешняя охрана Смольного дважды задерживала Николаева с револьвером в портфеле, но по чьим-то указаниям оба раза его освобождали. Следующей задачей Запорожца было обеспечить доступ Николаева к Кирову, которого тщательно охраняли.

Запорожец дал указание наружной охране пропускать Николаева в Смольный без обыска. Он распорядился также "временно" снять посты внутренней охраны на всех этажах.

Так этот предатель открыл убийце доступ к Кирову. Личным телохранителем Кирова был Борисов. Запорожец сумел его задержать.

1 декабря Николаев свободно вошел в Смольный. Наружная охрана проверила только его пропуск. Внутри никаких постов не было. Он свободно прошел на третий этаж, нашел двери кабинета Кирова и стал дожидаться выхода Кирова.

В 4 часа 30 минут Киров вышел из своего кабинета и сделал всего несколько шагов. Николаев вышел из-за угла и убил его выстрелом из нагана в затылок.

Так совершилось это гнусное преступление, организованное Сталиным. Как мы увидим дальше, на этом операция не была закончена.

В тот же вечер из Москвы в Ленинград выехал Сталин вместе с Ворошиловым, Молотовым и Ждановым. Их сопровождали Ягода, Агранов и еще один сотрудник НКВД Миронов.

Сталин начал следствие, но сразу же натолкнулся на затруднение. Борисов, чья преданность

Кирову была хорошо известна, стал что-то подозревать.

Это был очень опасный свидетель, так как он был во время убийства умышленно задержан Запорожцем. Поэтому Запорожец сразу же, 2

декабря, под видом автомобильной аварии организовал убийство Борисова.

На допросе Николаев не был похож на слабого человека, потрясенного своим поступком и арестом, а вел себя как спокойный и бесстрашный фанатик.

Николаев категорически отказался давать какие-либо показания об участии Зиновьева в преступлении, на чем настаивал Запорожец. В этом очень нуждался Сталин для своих дальнейших преступных действий.

Получалось, что Николаев — единственный убийца Кирова, и никакая троцкистско-зиновьевская группа в этом не принимала участия. Это Сталина никак не устраивало. Тогда в Ленинграде арестовали 37 "белогвардейцев" и приговорили их к расстрелу как террористов.

"Правда" 22 декабря опубликовала сообщение

о раскрытии "ленинградского центра", к которому якобы принадлежал и Николаев.

Итак, первой своей преступной цели Сталин достиг — Киров был убит. Теперь Сталину нужно было возложить совершенное им преступление на Зиновьего и Каменева.

На протяжении многих лет он преследовал их. Сразу после убийства Кирова советской печати была дана команда считать Зиновьева и Каменева косвенными виновниками этого убийства, идейными вдохновителями преступления. Затем их обвинили в участии в подготовке убийства. И, наконец, в том, что они совместно с Троцким отдали приказ об убийстве Кирова.

Эта фальшивка и была пущена в ход для организации судилища над ними.

Все люди, следившие за судом над Зиновьевым и Каменевым, недоумевали, как могли они наговаривать на себя невероятную чушь, признаваться в преступлениях, которых они никогда не совершали.

Теперь можно ответить на этот вопрос — пытками, угрозами расстрела не только их, но и членов их семей, друзей и всех их сторонников. Им предлагали дать на суде ложные показания, текст которых они должны были заранее заучить. Только в таком случае им обещали даровать жизнь. Так им обещал Сталин, и, будучи в физическом изнеможении, они согласились на это. Наговорили на себя ложь и были расстреляны.

Сталин был в восторге от своего успеха.

После этого он начал кровавую оргию по всей стране — уничтожение десятков миллионов ни в чем не повинных людей.

Это чудовищное преступление, какого не знала история человечества, было позже названо невинным термином "культ личности".

Такое название придумали соучастники его кровавых дел, чтобы скрыть от народа совершенные преступления.

Убийство корифеев еврейской культуры

В послевоенные годы Сталин особенно усердствовал в нанесении ударов по евреям Советского Союза. Это началось в 1948 году и продолжалось вплоть до последних дней его жизни.

В начале 1948 года по Москве разнеслась тяжелая весть — погиб чудесный еврейский артист Михоэлс. Где и как погиб — неизвестно. Потом пришли известия, что он погиб при какой-то дорожной катастрофе в самом Минске или на выезде из Минска.

Все это передавали очень путанно и неуверенно. Уже тогда возникло сомнение в правильности этих сведений, ведь подробностей его гибели никто не знал. Возникло чувство, что все это фикция, что Михоэлса убили. Так это сомнение и осталось — не подтвержденное и не опровергнутое.

Михоэлс был душой еврейского народа, его любовью. Когда мы бывали в Еврейском государ-

ственном театре на Малой Бронной, мы всегда возвращались вдохновленными. Его образ и после его гибели был с нами.

Приехав в Израиль, мы узнали правду о его гибели. Нам рассказала об этом .Светлана Аллилуева в свой книге "Только один год":

"Меня тянуло к людям мягким, добрым, интеллигентным. Так получилось, независимо от моего выбора, что этими милыми людьми, тепло относившимися ко мне, часто оказывались евреи. Мы дружили и любили друг друга; они были талантливыми и сердечными. Отец же негодовал и говорил о моем первом муже: "Тебе его подбросили сионисты". Переубедить его было невозможно.

В послевоенные годы антисемитизм стал воинствующей официальной идеологией, хотя это всячески скрывалось.

В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: "Ну, автомобильная катастрофа". Я отлично помню эту интонацию: это был не вопрос, а утверждение, ответ.

Окончив разговор он поздоровался со мной, и через некоторое время сказал: "В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс".

Но когда на следующий день я пришла на занятия в университет, студентка, отец которой долго работал в Еврейском театре, плача рассказала, как злодейски был убит накануне в Белорус-

сии Михоэлс.

Он был убит, никакой катастрофы не было. "Автомобильная катастрофа" была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении..."

Такова правда: убийцей Михоэлса был высокопоставленный бандит и провокатор — генеральный секретарь ЦК КПСС.

Еврейский антифашистский комитет был организован в Советском Союзе в 1942 году. Он развил огромную деятельность, обратился ко всем евреям мира с призывом оказать помощь Советскому Союзу в его борьбе с фашистской Германией. Эту пропаганду Комитет вел на протяжении всех лет войны. В его деятельности принимали участие замечательные еврейские поэты и писатели: Бергельсон, Фефер, Галкин, Квитко, Маркиш, а также многие еврейские общественные деятели.

Деятельность Еврейского антифашистского комитета как внутри страны, так и за границей была очень эффективной и способствовала сбору значительных средств для помощи Советскому Союзу.

На этом фоне совершенно непонятным и чудовищным был акт советского правительства. В конце 1948 года Еврейский антифашистский комитет был ликвидирован, все его члены, его сотрудники и другие еврейские общественные деятели были арестованы. Три с половиной года просидели они в застенках КГБ, а 12 августа 1952 года были расстреляны. Это чудовищное

преступление держалось в строжайшей тайне. Свою лепту в разоблачение этого преступления внес Говард Фаст. Несколько слов нужно сказать о нем самом. Говард Фаст в 1943 году вступил в коммунистическую партию США и искренне верил, что в Советском Союзе строят идеальное, свободное социалистическое общество. Узнав об истинном положении вещей, он понял, как заблуждался, и со всей страстью честного писателя разоблачил идола, которому поклонялся.

Когда в Соединенные Штаты доходили слухи об исчезновении советских писателей, их друзья пытались узнать об их судьбе. Первым был арестован еврейский писатель Давид Бергельсон. Узнав об этом, поэт Исаак Фефер стал хлопотать об его освобождении. Обращался за помощью к другим писателям, но все отказывались, все боялись.

Говард Фаст пишет в своей книге "Голый бог":

"Из-за того, что им двигала человеческая совесть, Фефер погиб вместе с Бергельсоном. Где был тогда Фадеев, который застрелился после XX съезда? Где был Полевой, которого я любил и уважал как вряд ли кого другого? Где был Симонов? Где был Шолохов? Где были все эти люди социализма? Где были проповедники и праведники из "Литературной газеты?"

Так писал Говард Фаст о погибшем поэте Фефере. Он переходит затем к встрече с Полевым, рисуя этого "прославленного советского писателя" как лжеца и пособника КГБ.

Борис Полевой приехал в Нью-Йорк с делегацией советских писателей.

На вечере, который был устроен в честь гостей, кто-то спросил Полевого, не может ли он сообщить какие-нибудь сведения о еврейском писателе Квитко. "Мы объяснили Полевому, — пишет Фаст, — что уже некоторое время ходят слухи о его аресте и даже о его насильственной смерти. Может ли Полевой рассеять эти слухи раз и навсегда?

Полевой сказал, что может и что слухи эти, конечно, обычная антисоветская клевета. К счастью, он в состоянии опровергнуть ее, потому что Квитко в настоящее время живет в том же доме, где и он. Полевой. Какое же может быть лучшее опровержение слухов! Нас всех это очень обрадовало, и мы вздохнули спокойно. Мы спросили, что Квитко делает, и Полевой нам ответил, что он заканчивает перевод и собирается писать новую книгу. Он добавил, что виделся с Квитко перед отъездом в Америку и что" Квитко просил передать привет его американским друзьям.

Но после XX съезда партии из польских коммунистических газет мы узнали, что Квитко уже много лет нет в живых, что его замучили и убили, как Фефера и Бергельсона.

Да падет неумолимое возмездие времени и истории на тех, кто виновен не только в убийстве, но и в растлении душ, как то было с Борисом Полевым!".

Как я уже упомянула, я вернулась в Москву из ссылки вскоре после смерти Сталина. Затем вернулся в Москву из ссылки и Модель, член партии с 1905 года. К тому времени у многих развязались языки, и Моделю удалось узнать некоторые подробности, связанные с "делом врачей".

Когда шло "следствие" по делу "убийц в белых халатах", Сталин вызвал к себе министра государственной безопасности Игнатьева и сказал ему: "Если ты не добьешься у этих врачей признания, что они были убийцами, мы укоротим тебя на голову".

Игнатьев и так верой и правдой служил кровавому извергу. Его директива о том, как проводить допросы заключенных ("бить, бить и еще раз бить") осуществлялась со всем усердием. Налицо были и доказательства: профессора М. Б. Коган и Я. Г. Этингер погибли во время допроса в МГБ.

После того, как МГБ добьется от арестованных признаний, должен был состояться "показательный суд", как над Зиновьевым и Каменевым. Затем врачей должны были повесить публично на Красной площади. Затем несколько высокопоставленных евреев-предателей, вроде академика Минца, должны были попросить советскую власть защитить евреев от гнева русских людей, от погрома, и евреев вывезли бы на поселение в Восточную Сибирь.

Этот рассказ Моделя получил подтверждение и из других источников.

Вот как характеризует Сталина Светлана Аллилуева в вышеупомянутой книге:

"В семье, где я родилась и выросла, все было ненормальным и угнетающим... стены вокруг, секретная полиция в доме, в школе, на кухне. Опустошенный, ожесточенный человек, отгородившийся стеной от старых коллег, от друзей, от близких, от всего мира, вместе со своими сообщниками превративший страну в тюрьму, где казнилось все живое и мыслящее;

человек, вызывавший страх и ненависть у миллионов людей, — это мой отец..."

Таков был человек, столько лет единовластно правивший страной.

ЧУДЕСА ИЗРАИЛЯ

Впервые мы познакомились с государством Израиль еще будучи в Москве.

Слушая радиостанцию "Голос Израиля", мы переживали вместе с нашим народом все, что он пережил, возрождая еврейское государство на своей древней земле. Радовались его успехам в создании новой жизни, огорчались враждебными действиями арабских соседей.

К весне 1967 года в арабских странах усилилась пропаганда против государства Израиль. В Египте был выпущен красочный плакат "Смерть Израилю!", на котором был изображен поверженный израильский солдат, а над ним — египетский солдат, проткнувший его штыком и

наступивший ногой на побежденного. Вот, мол, что будет с Израилем...

На протяжении многих лет Советский Союз снабжал Египет и Сирию всем необходимым для полного оснащения их армий: танками, самолетами, артиллерией, военным транспортом и другим вооружением. Никита Хрущев при посещении Египта сказал Насеру: "Если вам мало оружия, мы вам еще дадим".

Неожиданно Насер потребовал удаления воинских частей ООН, расположенных в полосе Газы, а также у входа в Акабский залив. Эти части должны были обеспечивать спокойствие на южных границах Израиля.

Готовясь к войне, Египет заключил военный союз с Сирией и Иорданией. Над самим существованием Израиля нависла угроза. Юдофобы всех мастей потирали руки от удовольствия, предвкушая гибель Израиля.

Евреи Советского Союза, удрученные создавшимся положением, с болью в сердце напряженно следили за ходом событий. Найдет ли Израиль силы отразить наступление арабских армий со всех сторон?

Мы с мужем летом 1967 года находились на даче в Подмосковье. У хозяина был радиоприемник, и мы настроили его на волну радиопередач из США. И вот страшная новость: на Ближнем Востоке началась война.

С огромным напряжением прислушивались мы к радиопередачам. Трансляция велась прямо из зала заседания Совета Безопасности ООН.

Представитель Советского Союза выступил против предложения о немедленном прекращении военных действий. Он явно надеялся на то, что очень скоро от государства Израиль останется только мокрое место. Так зачем же торопиться!

Через два дня мы снова слушали радиопередачу с заседания Совета Безопасности.

Теперь уже со стороны представителя Советского Союза не было флегматичного отношения к военному положению на фронтах. Напротив, он настойчиво требовал от представителя Израиля прекращения военных действий. Представитель Израиля спокойно ответил ему: "Наши соседи, арабские страны, объединились и спровоцировали войну с целью уничтожения Израиля. Теперь нужно, чтобы они прекратили военные действия. Тогда и наше государство прекратит их".

Мы с мужем ожили. Значит, дела нашего Израиля неплохие. Армия Израиля не только смогла защитить свою страну, но, по-видимому, атакует врагов. Что за чудо! Как это стало возможно?

Через два дня выяснилось, что Израиль одержал победу на всех фронтах!

Это было настоящим чудом. Арабские страны, воевавшие с Израилем, имели свыше 40 миллионов населения, а Израиль — всего 2,4 миллиона.

Молодые полководцы и солдаты страны были потомками царя Давида. Они повторили его подвиг. Они снова повергли в прах великана Голиафа.

Как сообщалось позднее, военные академии

и генеральные штабы Европы и Америки изучали, как проходила Шестидневная война и как Израиль добился победы.

Так я и мой муж, еще находясь в Москве, познакомились с одним из чудес государства Израиль.

Прошло более 12 лет после окончания Шестидневной войны, и вот в одно холодное осеннее утро мы с мужем и семьей нашей внучки поднялись в самолет в Московском аэропорту Шереметьево. Мы летели в Израиль. Это было 6 ноября 1979 года.

Через 3 часа мы прибыли в Вену. Там мы пробыли на гостеприимной "базе Израиля" до посадки на самолет израильской компании Эль-Аль. А в час ночи самолет уже подлетал к Тель-Авиву. Раньше всего мы увидели огни аэропорта имени Бен-Гуриона — голубые, белые, желтые.

Это были первые огни родной земли. Они были для нас святыми. Наша малютка, правнучка Эстер, уже проснулась. Она была уже одета и приплясывала, как будто чувствовала, что приближается к своей Родине.

В аэропорту мы сразу же получили израильское гражданство. После завершения формальностей нас поместили в центр абсорбции в Мевасерет Ционе под Иерусалимом.

Первое, что нас поразило, был продовольственный магазин — супермаркет. Изобилие мясных и молочных продуктов, овощей, фруктов и

всего прочего. Покупай, что хочешь и сколько хочешь. И никакой очереди!

Затем мы узнали, что в сельском хозяйстве занято всего 5,5 процента населения страны, и эти люди — кибуцники и мошавники — создают изобилие продуктов в стране. И более того, свыше трети всей сельскохозяйственной продукции Израиль экспортирует.

Израиль славится высокими урожаями, и его сельское хозяйство — одно из самых передовых в мире. Это результат свободного творческого труда на родной земле. Честь и слава нашим кибуцникам и мошавникам! Они заслужили любовь народа.

А кто мог подумать, что маленький Израиль для защиты своей земли и своего народа производит отличные самолеты, танки, военные корабли и другое вооружение, по качеству и эффективности не уступающее производимому крупными индустриальными странами! Это оружие испытано в борьбе с врагами страны.

В Израиле очень высок процент людей с высшим образованием: на сто работающих приходится 24 человека с высшим образованием. Это выше, чем в большинстве других стран.

—                   Велик духовный и интеллектуальный потенциал израильского народа, который и дальше будет вносить свой достойный вклад в достижения всего цивилизованного мира.