Что такое трудармия? Красноярец Виктор Генрихович Фукс, в предвоенные годы старший лейтенант ВВС, провел 8 лет за колючей проволокой этой самой трудовой армии. Ему слово.

В 1938 году меня арестовали как шпиона. В Брянске продержали несколько месяцев в камере пыток. В это время сменилось руководство НКВД. Чтобы выгородить себя, Сталин свалил вину за бесчисленные беззакония на Ежова, назвав его подлецом. Ежова расстреляли. Сменивший Ежова Берия в подтверждение якобы справедливости сталинских слов выпустил из заключения многих, в том числе меня. Против меня не было никакого компромата. А ведь по всему Союзу в воинских частях прошла облава на представителей национальных меньшинств — их пересажали как шпионов. В нашей части были арестованы летчики Шнайдер, Бамбергер и я — все трое немцы, а также грек, еврей, поляк и литовец. Якобы за шпионаж. Одного все-таки расстреляли.

Меня выпустили, но демобилизовали из армии по причине ареста. Добился восстановления и примерно через год был уже на фронте. Командуя эскадрильей истребителей, участвовал в боях с немецкой авиацией, а в конце 1941 года по приказу Сталина был снят с фронта. Командир моего полка Родин и комдив не хотели меня отпускать. Родин дал задание вылететь в тыл врага и провести там рекогносцировку и обстрел. Приказ я выполнил. А после этого услышал от Родина: «Виктор Генрихович, это был последний ваш полет. Я получил третье предупреждение из штаба армии — всех немцев немедленно отправить в тыл. Пытался возражать, но пригрозили строгим наказанием. Если не отправлю. В частности Фукса».

Я оказался в Магнитогорске. Там, в начале 1942 года, сделал попытку вернуться в авиацию, но в штабе округа заявили, что это невозможно — приказ Сталина. Прошло месяца два, и меня мобилизовали в так называемую трудармию.

За Челябинском на огромном пустыре предстояло строить металлургический завод. Лагерь трудармейцев занимал несколько десятков гектаров. 65 тысяч немцев были свезены сюда и поделены на 15 отрядов. Каждый отряд оцеплен колючей проволокой. Сторожевые вышки вокруг, собаки. Доставив нас, человек семь, к лагерю, сопровождавший вернулся в Челябинск. Увидев колючую проволоку, я захотел удрать. Но потом сообразил: куда? При мне партбилет, удостоверение. Сразу поймут, кто такой и откуда. Повели нас в баню, которая находилась вне ограждения. Прибывшие со мной рядовые дали себя остричь наголо и побрить, а я заявил, что не дамся. Банщики-немцы сказали, что их тогда накажут. Рядовые вступились за меня — все-таки командир эскадрильи! Тогда банщики сдались и попросили натянуть поглубже пилотку, иначе на пропускном пункте задержат.

На территорию трудармии я ступил, не сняв с гимнастерки знаков различия. Ко мне сразу подошли охранники и потребовали снять. Я отказался, попросил приказ наркома о моем увольнении из армии. В ответ услышал: «У нас есть распоряжение Берии. Мы подчиняемся только ему, а не наркому обороны». Я настаивал на своем и не снял знаков. Позже политрук отряда, из милицейских, прогуливаясь со мной, стал уговаривать: надо, мол, подчиниться, все равно заставят. За пределами отрядной территории находился особист, его называли «кумом», и он мог применить силу. Но я продолжал носить знаки различия.

Отряды между собой связи не имели, занимались на определенном участке работы. Один строил каменный цех, другой — электролизный. Жили мы в землянках. Под самой крышей окошко и общие нары. Наш отряд только из мужчин. На работу выводили под винтовкой, всякий раз звучало: «Шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения!»

Дали мне бригаду из 12 человек. На работу шел первым в своей форме. За мной строем следовала бригада. В конце немец с гармошкой (с ней он прибыл в отряд). Замыкал шествие вооруженный охранник. Надо сказать, что охранники и иная «обслуга» называли нас не иначе как фрицами и фашистами. Особенно часто мы выслушивали такие оскорбления при входе и выходе с территории отряда. Циников и нахалов там хватало.

С первых же дней на пропускном пункте один охранник все приставал: «Слушай, летчик. Отдай мне свою портупею. Здесь она тебе не положена». — «Нет уж!» — говорю. — Мне никто не запрещал ее носить». — «Смотри, еще попомнишь...»

В качестве новоиспеченного бригадира бондарного цеха привожу в цех людей. Начальник цеха, младший лейтенант милиции, спрашивает: «Здесь будете работать? А знаете, как бочки делать?» — «Как же! — отвечаю, в полете я «бочки» двойные и какие угодно выполнял». Он понял шутку и рассмеялся. А потом посерьезнел и не скрыл недоумения, что меня сняли с фронта и привезли сюда делать тару. «Неправильно это, не должно так быть». И такие люди нам попадались. Не все были безмозглыми исполнителями воли «отца народов».

Я быстро избавился от бондарничества. Устроился электриком по наружной цепи. А затем попросил перевести в шоферы и работал внутри лагеря. Прав у меня не было. Но высший начальник разрешил, я же летчик, стало быть, смогу водить автомобиль. Таким образом, за восемь лет сменил несколько отрядов, но все в пределах «Челяблага».

На работе за одно-единственное нарушение могли послать в каменный карьер. А там люди подолгу не выживали. Рабочий день трудармейцев длился по 12 часов, иногда больше. Во всяком случае, меньше 10 часов не работали. В неделю полагался один выходной. Его проводили в землянке на нарах. Так выматывались за неделю, что ни до чего уже не было охоты. Да нам ничего и не предлагали — ни кино, ни книг. Из газет была одна «Правда».

Письма писать разрешалось, но они часто не доходили ни к нам, ни к нашим адресатам. Иногда получал письма с тщательно вымаранными строками.

Все эти мучительные годы я оставался членом партии

и, естественно, присутствовал на партсобраниях. На них водили из бараков строем. Среди охранников тоже были коммунисты. На собраниях они занимали первые ряды перед президиумом, а трудармейцы садились подальше. В президиуме обязательно восседали начальник и политрук лагеря. В докладах задавалось общее направление, чтобы мы не заходили в своих мыслях «куда не надо».

По соседству размещался женский отряд. В нем содержались уголовницы. Однажды, когда я уже переселился на территорию строящегося завода, они пробрались в мою комнату и вытащили книги и гимнастерку с партбилетом в кармане. Случилось это, кажется, в 1946 году. «Зэчки» подбросили партбилет с учебником английского языка назад. Билет был передан в парторганизацию и мне вкатили выговор за то, что плохо храню партийный документ. Выговор сопровождался назиданием: великий вождь Сталин так много делает блага для всех наций, в том числе и для нас, немцев, и мы должны это ценить. Впрочем, подобные речи приходилось выслушивать на каждом партсобрании.

В каждом отряде «Челяблага» ежедневно умирало по 8-10-15 человек. От непомерного истощения. Кроме того, многие попали с юга и не вынесли смены климата, морозов. Трупы складировали за территорией отряда и потом свозили в общую яму, где было погребено в общей сложности примерно 15 тысяч трудармейцев.

Про пищу вспоминать страшно. В 6 утра нас поднимали и вели в так называемую столовую — на улицу к месту, где были сбиты столики. Даже элементарного навеса не имелось на случай дождя или снега. Подходишь к столику со своим котелком и ложкой. Тебе наливают один черпак жижицы, в которой плавают хвостики мелких рыбешек и кости. Это шло за мясное. В обед иногда давали на второе чуть-чуть пшена, а летом зелени. На ужин — хлеб, если его вам удавалось сохранить. Хлеб выдавали утром сразу дневную норму — 400 граммов. Поначалу пробовали оставлять часть на вечер, но его нередко воровали. Находились и такие среди немцев.

Каждый месяц по нескольку раз нам устраивали обыски. Считали, что запасаемся оружием и возможны какие-либо диверсии, а то и восстание. Нас выгоняли из землянок независимо от погоды — ив грязь, и в стужу. Группа охранников копалась в наших вещах, перерывала нары. По два часа торчали мы на улице в ожидании, когда закончат унизительную процедуру. Однажды при таком обыске охранник взял мой учебник английского языка, раскрыл и при мне начал листать. Наткнувшись на карту полушарий, вырвал ее. «Зачем?» — не удержался и воскликнул я. — «Здесь запрещено иметь карты». — «Да разве по этой уйдешь куда?» — «Ты — летчик, сможешь и по этой уйти.» И разорвал лист.

В наш лагерь ближе к концу войны стали прибывать германские военнопленные. Они размещались отдельно от нас, носили военную форму. Командный состав содержался отдельно от рядовых и тоже был в форме. Общаться с нами им было строго запрещено. Еще позже прибыли румынские военнопленные. Наконец мы увидели в «Челяблаге» финнов, чеченцев, латышей...

Трудармия для меня закончилась в 1950 году. Меня отпустили, и я уехал в Канск к своим родителям, которые были сосланы туда. На тот момент оставался членом ВКП (б), но воинского звания был лишен. Еще в трудармии по «милости» Берии.

Годы, проведенные в «Челяблаге», вошли теперь в трудовой стаж по принципу: один за два. Слабое, откровенно говоря, утешение.