Вспоминая поездку — 50 лет тому назад — в Оптину¹, приношу это тебе не только как некие итоги «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет³», но и как знак сердечной моей благодарности за всю прожитую вместе с тобою жизнь².

Лазарева суббота 1972 г. Сергей

Кто-то сказал, что «все забывается, кроме счастья». Как ни тяжелы для человека постигающие его страдания, но по какому-то благому закону они постепенно рассеиваются в душе, и в ней неожиданно остаются, точно острова нетленной радости, только счастливые часы или минуты прошлого. И тогда это прошлое существует вместе с настоящим. Это то, о чем когда-то сказал Батюшков:

О память сердца! ты сильней

Рассудка памяти печальной.⁴

Но бывает так, что человек разрушает даже и этот благой закон: он может так приглушить свою душевную чуткость, что голос пережитого счастья будет все больше и больше замирать в пустынях памяти. Когда наступит полная тишина — очевидно, приближается духовная смерть.

Как ни тяжел последний час —

Та непонятная для нас

Истома смертного страданья, —

Но для души еще страшней

Следить, как вымирают в ней

Все лучшие воспоминанья...⁵

I

Почему-то мне хочется начать свои воспоминания с монастыря.

Одни из наиболее верных слов о монастыре я прочел у мало-

известного русского философа XVIII века Григория Сковороды⁶. В одном письме он пишет: «Монах есть ученик Христа, во всем уподобляющийся своему Учителю. Ты скажешь: апостол выше монаха. Согласен, но ведь апостол может получиться лишь из монаха. Тот, кто властвует над собой одним, есть монах. Кто же покоряет других, становится апостолом. Христос, пока был в уединении, был монахом^¹».

Истинное монашество есть вечно живое и никогда не прекращающееся первохристианство.

Мои первые воспоминания о монастыре переплетены с первыми детскими радостями и с первым чувством родины. Когда мне было лет пять, отец взял меня с собой в Оптину пустынь. В памяти остались безоблачные летние дни и крестный ход вокруг монастыря, кажется на Казанскую⁷, когда я почувствовал торжество праздника под голубым небом и среди полей. Есть особое чувство детского благополучия, когда «все хорошо» и «папа с мамой рядом». Вот это чувство живет у меня от того крестного хода среди полей под широкий монастырский благовест.

Кроме этого, помню только улыбку глаз старца Иосифа⁸, когда он, стоя среди толпы в своей келье, увидел входящего отца.

Особый мир скита, дорожки среди цветов и деревянная церковь — все это было пережито мной уже во второй приезд в Оптину, а от первого помню еще дорогу в Шамордино⁹, под вечер, в удобной пролетке — я сижу в ногах у отца, а кругом все те же широкие калужские поля. Какие-то богомолки при встрече с нами кланяются, и отец им отвечает, а я опять охвачен этим чувством детского благополучия.

Потом, до 17—18 лет, все было у меня связано с другим монастырем, с Зосимовой пустынью¹⁰. Туда мы ездили часто и чуть ли не всей семьей, по нескольку раз в год.

Вот уходит поезд, из которого мы выходим в Арсаках по Ярославской железной дороге. И так уж тихая станция совсем затихает, и тишина охватывает нас. Знакомая пролетка и знакомый кучер-монах, одетый в какую-то смесь мирского с монашеским, и знакомая лесная дорога, по которой мы устремляемся в еще большую тишину, мимо елей и берез и болотистых канав с незабудками.

Природа здесь не та, что в Оптиной, — здесь север, и кругом монастыря густой еловый лес. Удивительно, как раскрывается человеку природа, когда она у церковных стен. Один ряд номеров гостиницы выходил окнами прямо в лес. И вот я помню, как

зимой откроешь широкую форточку и чувствуешь запах снегов среди елей и среди такой тишины, которая уму непостижна. Все живое и нетленное и благоухающее чистотой.

Там, где монахи — истинные ученики Христовы, там около них расцветают самые драгоценные цветы земли, самая теплая радость земли около их стен. В связи с этим я вспоминаю еще один монастырь, Толгский¹¹, на Волге. Там манатейные монахи¹² были как студенты в общежитии. Некоторые во время обедни не стеснялись выходить покурить. Я лично знал одного такого — хороший был человек и меня угощал папиросами, но зачем он был в монастыре — неизвестно. И вот я помню, что кедровая и березовая рощи и красивая Волга этого монастыря никогда не открывали мне того, что Зосимовские снега и ели.

Природа, очевидно, не сомневается в необходимости подвига очищения человека.

Кстати, кедровая роща Толгского монастыря была очень древняя, на одном из кедров висел железный лист с описанием каких-то событий Смутного времени, но ни грозное веяние истории, ни указание на бывшие здесь чудеса не действовали на сердце. Тут же, на других кедрах и на скамейках, были памятные надписи посетителей из Ярославля, из которых запомнилась самая длинная и самая безобидная: «Бедность не порок, но большое неудобство».

Толгский монастырь, очевидно, представлял обычную картину духовного оскудения тех лет. Была там и гостиница, но она существовала главным образом для дачников: все номера на летний сезон сдавались под дачи. Низший монастырский персонал готовил Обеды, на Волге можно было достать лодку — чего же больше? Была и пристань с монастырской часовней. Каждый пассажирский пароход (общества «Самолет») отходил не иначе, как после краткого молебна.

Помню совсем пустую часовню с иеромонахом, спешащим поскорее закончить, потом гудки, стук отбрасываемых сходен и фигуру наконец окончившего молебен иеромонаха в золотой ризе на фоне нарядных и равнодушных пассажиров верхней палубы, крестом благословляющего отходящий пароход. Что-то до сих пор щемит в сердце от этого воспоминания, точно и я был тогда в чем-то виноват. Такая одинокая была эта фигура, так страшно было, что никому до нее нет никакого дела. Там ехали стареющие Вронские и еще жирные Климы Самгины, и какое им было, в общем, дело до этого благословляющего креста.

«Се, оставляется вам дом ваш пуст»¹³. Впрочем, еще не совсем «пуст», если быть точным. Помню, там был один старик монах,

для которого такой монастырь был, конечно, «миром», и он жил за Волгой, при какой-то монастырской часовенке.

Потом вспоминается собор. Широкая каменная лестница вела на открытую галерею вокруг храма, расписанную видениями Апокалипсиса. Иконостас был высокий, по полному чину, и фигуры апостолов и пророков, устремленные к центру, молча говорили о многом. История России, история веры России ощущалась именно здесь, а не у кедров с мемориальной доской. В конце каждой службы монахи (и покурившие и не покурившие) сходились на середине храма и пели «О, всепетая Мати...»¹⁴ особым тишайшим напевом. Пели они действительно хорошо, никогда и нигде после я не слыхал такого пения этой молитвы, которая как будто старалась покрыть и наполнить духовную пустоту древнего монастыря.

Такое же духовное оскудение я в те же годы (1915—1916) почувствовал и еще в одном монастыре — в Николо-Бабаевском¹⁴, тоже на Волге. Не рассеяло этого впечатления и то, что к отцу привели очень старенького монаха, который еще застал в юности здесь кончившего свою жизнь известного многим (хотя бы по рассказу Лескова) епископа Игнатия Брянчанинова¹⁵. И могилка его была совсем заброшенная: очевидно, и в монастыре им уже не интересовались.

Но я забыл о Зосимовой.

Зосимова пустынь была в чем-то сходна с Оптиной. В ней было что-то более суровое, что-то от «Северной русской Фиваиды¹⁶», чего не было в теплых просторах калужского монастыря. Оптина была, так сказать, убедительнее для боязливого интеллигентского сознания. Но, с другой стороны, мы знаем, что и она не могла до конца убедить Толстого¹⁷. Что же удивительного, что Зосимова не смогла убедить Бердяева¹⁸, как-то сюда приезжавшего. Благодать познания мира и самого себя дается только смиренным сердцам, а из автобиографии Бердяева мы с сожалением узнаем, что он гордился не только своим умом, но даже и родством с титулованными фамилиями¹⁹. Бердяева оттолкнула от зосимовского старца Алексия его непочтительность в отношении Толстого. В те годы мне показывали книгу Ладыженского «Свет незримый»²¹, в которой рукой старца был вычеркнут эпитет, приставленный к Толстому, — «великий писатель земли Русской». Для отца Алексия²⁰ он был прежде всего разрушитель веры в Церковь.

Старец был духовным центром монастыря. Поражала красота всего его облика, когда в длинной мантии он выходил из своего полузатвора на исповедь богомольцев: и седые пряди волос на плечах, и какая-то мощность головы, и рост, и черты лица, и удивительно приятный низкий баритон голоса, а главное — глаза,

полные внимания и любви к человеку. Эта любовь покоряла и побеждала. Человек, подходящий к нему, погружался в нее, как в какое-то древнее лоно, как в стихию, непреодолимую для него, до сих пор еще ему неведомую и вожделенную. Он уже не мог больше не верить, так как в нем уже родилась ответная любовь: огонь зарождается от огня. Моя жизнь была наполнена любовью моих родителей, но в любви старца, когда, стоя на коленях перед ним на исповеди (он обычно исповедовал сидя), я открывал ему свои тяжелые грехи, я ощущал нечто еще более полное, еще более надежное и теплое, чем земная родительская любовь. Это была уже любовь Небесного Отца, о которой мы только говорим, изливаемая ощутительно на меня в эти минуты через старца.

Монастырские службы в таком монастыре, как Зосимова, особенные. Если отдать себя им вполне и доверчиво, то такое чувство, будто сел в крепкую ладью и она вздымает тебя по волнам выше и выше. Тебе и страшно немного, и в то же время так хорошо. Что-то, если можно так сказать, есть безжалостное в такой службе ко всем нашим мирским полу-словам, полу-чувствам, полу-молитвам, с оборачиванием все время на себя, на свое настроение или на свою слабость. Тут что-нибудь одно: или уходи, потому что стоять надо долго и трудно, или же бросай свои лень и трусость, сомнение и грех и в священном безумии иди за этими голосами, стройно и сладостно и страшно поющими все про одно: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею»!²² «...и Ему одному служи»!²³

Стихиры поются сначала отдельно по клиросам, но вот монахи сходятся вместе, и тогда под своды возносится так легко и непобедимо торжествующая песня: «Ему одному служи»!

На кафизмах²⁴ гасятся свечи, только кое-где остаются лампады. Словно опять Ветхий Завет — еще только ожидание Мессии. Сидишь и дремлешь. Нагнется папа, спросит: «Не устал ли?» Выходим и сидим рядом с храмом на лавочке. Небо звездное. По дорожке в гостиницу кто-то идет: хрустит песок. Там, в номере, я знаю, есть сдобные баранки, и это, конечно, тоже хорошо, но все-таки уходить не хочется. Еще раз подняться на этой ладье к сводам храма, к звездам. Скоро канон.

«Христос моя сила, Бог и Господь, честная церковь боголепно поет взывающи...»

В номере по-монастырски пахнет. Засыпаешь, конечно, тут же, но среди ночи где-то в холоде неба опять благовест и опять идешь по хрустящей дорожке. Я помню, что ночные службы я наполовину спал, но помню и то, как в эти сны вдруг врывались

голоса поющих, я открывал глаза, видел огни, рядом стоящего отца и радостно убеждался, что я в той же крепкой ладье, что моего сна никто не заметил, что меня и спящего они, эти голоса поющих, унесут с собой.

Музыка настоящего, то есть монастырского церковного пения так благодатна, как и его слова. Тут «печать дара Духа Святаго»²⁵.

Помню исповедь у затворника и старца отца Алексия. В маленькой надвратной церкви перед образом Нерукотворного Спаса горит лампада. Отец Алексий исповедует сидя, вдали от людей, и исповедует очень долго. Стоишь в ожидании своей очереди и слышишь невнятный говор его низкого мягкого баса. Он в чем-то убеждает пришедшего на исповедь, что-то старается открыть ему, с чем-то спорит, о чем-то умоляет. Через какую-то толщу самолюбия, забвения, неведения, ложного стыда, а, главное, бесчувствия и окаменения души нужно пробиться изнемогающему от своих лет и подвигов затворнику, чтобы «теплая заря покаяния» зажглась в темноте и этой души. «Вот — Христос! Или не видишь Его красоты? Или не чувствуешь дыхания Его жизни?» Старец снова умоляет, настаивает, стучит в дверь сердца. Я бы сказал, что исповедь у него была не только исповедью кающегося, но и исповедью самого старца, исповедующего в ней свою веру-любовь ко Христу, благовествующего в ней о Нем, зовущего в ней к Нему склоненного перед ним человека. Когда я вспоминаю ее, мне приходит на память образ одной исповеди, запечатленной в искусстве: отца Савелия в «Соборянах» Лескова. «Прости все! Примирись, примирись!..»²⁶ — тоже настаивал, умолял, не отступал от него духовник. И, преодолевая в предсмертной муке последний холод души, отец Савелий только благодаря этой мольбе любви своего духовника вдруг все познал и все простил, — чтобы и самому быть прощенным. «Божественную пия кровь ко общению, первее примирися тя опечалившим», — читаем мы в молитвах, готовящих нас к Причастию.

Вот большая теплая ладонь старца ложится на голову, ниже пригибает ее, покрывает холодком эпитрахили, и уже спокойный, точно торжествующий голос его произносит разрешительную молитву: «Соедини его святей Твоей Церкви...» Соедини его вновь со святыней любви!

Живет в истории святая Церковь и несет в себе любовь Христову. Грех же есть измена любви и измена Церкви. «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди»²⁷. И, наоборот, «от умножения беззаконий охладеет любовь»²⁸. Не нарушение какого-то кодекса, не уклонение от каких-то прописей, а преступление против самого дыхания жизни — вот как в Церкви осознается грех и вот чем определяется значение покаяния.

Когда мне было лет 15—17, я два раза приезжал в Зосимову пустынь и один. Одному, да еще совсем юному, страшнее в таком настоящем монастыре. Такое чувство, точно попал маменькин сынок на передовую. Какая там «тихая пристань»?!²⁹ Тут уж никакого «Дворянского гнезда» или «Былого и дум». Вместо «гнезда» — море, в которое нужно броситься, вместо «дум» или «былого» — живое и трепетное делание настоящего. Здесь может быть только человек-творец, возжелавший внутри себя найти свою нетленную первооснову, здесь «невидимая брань» и воинское дело духовного подвига.

Помню, однажды я, вопреки всем семейным традициям, остался там один на пасхальную ночь. Служил заутреню отец Дионисий³⁰, которого мы в семье особенно любили за его исключительное смирение.

С ним у моего отца был такой случай. Отец стоял на всенощной среди богомольцев. Проходящие монахи подходили к нему для получения благословения. Вот подошел в толпе еще какой-то небольшой монашек. Отец благословил и, только когда тот, поцеловав руку, как простой монах, отошел, отец с ужасом заметил, что он в рассеянности дал поцеловать свою руку иеромонаху Дионисию, то есть такому же священнику, как он.

Крестный ход обошел храм и остановился перед закрытыми наружными дверями. Пасха была поздняя, ночь светозарная была легка. Отец Дионисий поднял голову к этому единственному в году небу и начал пение: «Христос воскресе...»

И вдруг — страшное замешательство у стоящего рядом иеродиакона: отец Дионисий забыл, что надо сделать еще один краткий вступительный возглас. Все было тотчас, конечно, сделано смертельно смущенным иеромонахом, иеродиакон был успокоен, и что-то самое главное было этим исправлением нарушено. Мне стало горько за моего иеромонаха, за себя, за звезды, к которым он поднял лицо, мне захотелось тут же бежать домой, на Арбат.

«Не имамы дерзновения за премногия грехи наша»³¹.

А был еще случай, когда я действительно убежал из монастыря «в мир». Мне было лет 15, и я также приехал в Зосимову один на Страстной, чтобы остаться на заутреню. Все было для меня, как обычно, хорошо, но все-таки не совсем все. Так же поскрипывала деревянная лестница гостиницы, когда сходишь к службе, так же четко стучали по камню шаги под красной надвратной колокольней, так же выходили из келий монахи, спеша в церковь, с концом мантии, перекинутой на левую руку. И все-таки мне вдруг стало чего-то остро не хватать.

Конечно, теперь я охотно делаю скидку на самое естественное

для 15-летнего мальчика чувство — тоску по семье в эти блаженные предпасхальные часы. Но в то же время я ясно помню, что я затосковал, помимо этого, еще и по тишине такого «мира», который замолкает перед заутреней, по необычайной и невероятной тишине большого и грешного города в эти часы. Монастырская тишина стала мне недостаточна. И вот в Великую субботу я не выдержал и убежал.

Было уже, наверное, часов семь или восемь вечера, когда я шел от Ярославского вокзала пешком на Арбат. Трамваи уже не ходили: не полагалось, а автомобилей что-то совсем не помню, и все улицы, по которым я шел, были одной длинной тихой дорогой. Помню Мясницкую с опущенными железными жалюзи на окнах контор и магазинов. Вот «Брабец», где я, начитавшись Ната Пинкертона, еще совсем недавно купил себе финский нож. Вот часовня Пантелеймона³², совсем пустая Никольская, по которой я несусь мимо Синодальной типографии с какими-то зверями на стене, мимо опять таких же закрытых, громадных контор. Может быть, хозяин одной из них, как диккенсовский мистер Скрудж³³, сейчас спит и видит во сне своего умершего компаньона? На Воздвиженке я запыхался, пошел тише и услышал сзади переборы Спасской башни — «еще не поздно». Вот и родной Арбат и шатер Николы Явленного³⁴.

Я не знаю, что я больше любил: саму пасхальную заутреню или тот час, который в церкви предшествует ей, — час пасхальной полунощницы.

На полу — ковры, народу много, но не так еще много. Везде видны белые платья, но они еще точно прячутся, не выпячивают себя. Все ставят последние, прощальные свечи перед плащаницей.

И вот, как-то совсем неожиданно, хор начинает этот, по-моему, самый великий канон церковной службы: «Волною морскою» — «творение (как сказано в богослужебных книгах) жены некия. Кассия именуемыя»³⁵. Все совсем замолкает, и делается ясно слышным слабый папин голос, читающий слова канона.

«Господи Боже мой, исходное пение и надгробную Тебе песнь воспою, погребением Твоим жизни моея входы отверзшему».

Я был вознагражден за свою верность грешному городу в эти часы.

Так бесконечно хорошо, когда запели девятую, последнюю песнь. Дальше — я знаю — будет тоже хорошо, но затем все-таки опять пойдут, громыхая, трамваи, будут приезжать визитеры в мундирах и в орденах — все уже будет не то.

Но во время крестного хода вокруг церкви все еще было «то».

«...Нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити»³⁶. Идут огоньки свечей; церковь на углу Арбата, и попутно видишь, что

многие окна высокого дома напротив открыты и видны крестящиеся фигуры. Весь город хочет «чистым сердцем Тебе славити».

В египетских и палестинских монастырях У—У1 веков был хороший обычай. Когда начинался Великий пост, монахи уходили на все время Четыредесятницы в пустыню, в разные места, поодиночке или по двое для полнейшего безмолвия и подвига. А накануне Пасхи все опять собирались. Для них монастырь был уже как бы «мир», и для совершеннейшего подвига им нужно было идти на время в уже совершеннейшую пустыню, чтобы тем радостнее встретить Воскресение в «миру» своего монастыря.

Мне иногда жалко — хотя, конечно, это нелепая мысль, — что монахи наших русских монастырей, живя весь год в «пустыне» своего монастыря, не приходили на одну эту единственную ночь в город, чтобы вместе со всеми людьми вострепетать «радостию неизреченною и неизглаголанною».³⁷

Мир был слишком оставлен.³⁸

II

Мой отец умер 15/2 октября 1918 года, пятидесяти трех лет от роду, но уже с 1915-го, кажется, года у него завелись кипарисовые четки. Такие они были легонькие и уютные, я и сейчас помню их на ладони. Для «мирского» священника это было, конечно, весьма необычайно: кругом было так называемое «филаретовское духовенство». Этот термин, собственно, не имеет отношения к личности самого митрополита и характеризует только определенную категорию людей. Может быть, при Филарете³⁹ они были другие, но в этот период — перед и во время первой мировой войны — это были люди, в своем большинстве пребывающие с поразительным спокойствием в каком-то особом сытом благополучии. Есть одно трудное слово у апостола: «Страдающий плотию перестает грешить»⁴⁰. Плоть большинства батюшек не страдала. Помню, однажды за обеденным столом моя сестра стала что-то с похвалой говорить именно о «филаретовском духовенстве». Отец, такой обычно терпимый и сдержанный, вдруг как-то весь сморщился и воскликнул: «Ох уж это мне филаретовское духовенство!»

В последние годы жизни появилось у него и чтение Псалтири совместно с мамой. Помню раскрытую книгу на столе, красную закладку и рядом лежащие кипарисовые четки. Отец прошел весь свой путь в большой дружбе со своей женой⁴¹, от студенчества 80-х годов, когда он робко входил со своей статьей в приемную Ивана Аксакова, до «испанки» 1918 года.⁴²

Странное это было время, когда среди общего бездумного

благодушия высших классов отдельные люди страдали страданием умирающей эры. Отец несомненно принадлежал к ним.

Эра давно умирала. В воспоминаниях Я.М. Неверова⁴³ (близкого друга Станкевича) есть такое место, относящееся, очевидно, к 1830-1831 годам: «Читаю ли я Евангелие? — спросил меня преподобный Серафим. Я, конечно, отвечал "нет", потому, что в то время кто же читал его из мирян — это дело дьякона».

Чьим же делом стало это чтение через 50 лет после этого разговора? Конечно, дьяконы продолжали читать его, читали его и батюшки на всенощных, но кто читал его из интеллигенции?

Отец родился в 1864 году в семье делопроизводителя по хозяйственной части Владимирского драгунского полка и матери-польки. В «Хронике моей жизни» архиепископа Саввы Тверского⁴⁴ есть такие строки: «Священник Фудель — интереснейший человек, внук немца заграничного, женившегося на русской, и сын отца, православного по матери, но плохо говорившего по-русски. Окончил он курс в Московском университете по юридическому факультету, прослужил три-четыре года в Московском окружном суде, женился, съездил в Оптину пустынь два лета кряду и с благословения почившего старца Амвросия бросил службу, полгода учился церковным наукам в Вильне под руководством почившего архиепископа Алексия⁴⁵ и рукоположен им священником в Белосток... Это мастер служения и замечательный проповедник»¹.

Когда после окончания университета он в 1889 году принял священство, это вызвало бурю со стороны родителей. Маловерие его отца тут вошло в союз с католическим изуверством матери. Успокоить отца оказалось даже легче, чем мать. Передо мной сейчас лежат два письма моего отца к родителям. Письмо к дедушке спокойно и полно различных обоснований правильности выбранного им пути. Характерно такое место: «Вас смущает то, что я хочу быть исключением из общего правила и, будучи юристом, идти в священники; правда, современное общество наше настолько холодно относится к религии, что многим покажется странным, как это человек с высшим образованием оказался человеком и с высшим религиозным чувством. Но это оттого, что наше время такое мерзкое. Лет через 30 все это будет очень обыкновенно, а пока ужасно».

Письмо к матери полно страдания. Очевидно, если она его не прокляла, то во всяком случае низвергла на него все католические громы.

«Исполняю Вашу просьбу, дорогая мамаша, отсылаю Вам Ва-

ши образочки и крестик; не говорите, что я его обманом взял. Божие благословение можно приобресть только покаянием и молитвой, а не обманом. Ради Христа прошу Вас, мама, не вините папашу ни в чем; он ни в чем не виноват, разве только в том, что имеет доброе христианское сердце... Быть может, когда-нибудь в будущем Вы пожелаете меня простить, простить мое единственное непослушание; тогда Вы найдете во мне того же преданного и искренно любящего сына Иосифа».

Вот, оказывается, как трудно было стать служителем Христовым в 80-х годах прошлого столетия.

Приняв посвящение в Вильно, отец был назначен на служение в Белосток, и здесь он сразу же столкнулся с другой стороной медали: духовенство, в среду которого он попал, приняло его как чужого.

Об этом он пишет в одном письме к К. Леонтьеву от 1890 года⁴⁶. С Леонтьевым он познакомился в 1887 году, а первый раз увидел в 1886 году в редакции «Русского дела»⁴⁷ Шарапова, где он сотрудничал, и с тех пор был всегда с ним близок, хотя до конца жизни оставался больше «ранним славянофилом», чем «леонтьевцем». Вот что он пишет: «Здесь (в Белостоке) мы (с женой) подняли целую бурю, произвели целый переворот в здешнем обществе и вызвали яростные крики против нашего поста. Каковы здесь обычаи, можете судить по тому, что большинство священников в этом храме не знают, что такое пост, и даже Великим постом едят мясо. В оправдание такого порядка вещей указывают на недостаток и дороговизну рыбы и т. п. Вообразите, сколько нам здесь приходится выслушивать со всех сторон сожалений по поводу того, что мы разрушаем постом свое здоровье и т. д.»

Монастырский «оптинский дух», с которым он начал служение, был, конечно, чужим и непонятным. Дальше в этом же письме он пишет: «Бываю я почти во всех интеллигентных семьях, и между тем буквально не с кем душу отвести в разговоре. Все или "безмыслие", или "недомыслие", или узкая специальность, съевшая человека, или просто хамство».

Но, для того чтобы не ошибиться в понимании этого «оптинского духа» и того, как он сам его понимал, я приведу отрывок из некролога, написанного моим отцом на смерть оптинского старца отца Иосифа.⁴⁸

«Старец отец Иосиф, — пишет он, — не был известен "в миру", как его духовный воспитатель отец Амвросий... Народ не толпился у его хибарки густою толпой в несколько сот человек, как это бывало при отце Амвросии... Но, кто хоть раз побывал в его келье, посмотрел в его дивные по особенному выражению глаза, услышал его тихий, тихий голос, видел его радостную

улыбку, не сходившую никогда с изможденного лица, тот уносил с собой то непередаваемое словами ощущение особенной благодарности, которое переживать можно было только в Оптиной... Достаточно было посмотреть на него, чтобы увидеть, как в зеркале, свой лик, искаженный буйным мирским нетерпением и гордостью, и устыдиться себя. Но что особенно покоряло в отце Иосифе — это его безграничная любовь, покрывавшая собою всякую человеческую немощь. Казалось, он никогда не мог не простить чего-либо или наказать провинившегося хотя бы отеческим наказанием. Страшно ослабевший, изможденный и постом, и болезнью, приковавшей его на много лет к постели, отец Иосиф встречал каждого входившего в его келью такою светлою, радостною улыбкой, как будто он только что был в раю и хочет нам, беспокойным и мятущимся, передать оттуда нечто непередаваемое».

Старец Иосиф умер в 1911 году. От 1907 года сохранилась такая запись священника Павла Левашова⁴⁹: «Я увидел необыкновенный свет вокруг его головы, а также широкий луч света, падающий на него сверху, как бы потолок кельи раздвинулся».

Отец Амвросий как-то сказал об отце Иосифе: «Вот я поил вас вином с водой, а отец Иосиф будет поить вас чистым вином».

Все это вместе, включая, конечно, и пост, и подвиг, и есть тот «оптинский дух», который привез мой отец в Белосток.

Что в этот период (ему было 26 лет) он был готов и способен говорить не только о посте, но и о Тургеневе, свидетельствует это же самое письмо, при котором он послал Леонтьеву свои «стихотворения в прозе». В оправдание этой посылки он пишет: «Переход от великопостных мотивов к лирическим немножко странен и неловок. Но что же делать? Ведь под рясой у меня тоже бьется сердце, и сердце, кажется, довольно чувствительное. Соединение эстетики с религией, казавшееся для меня невозможным, осуществляется теперь в том, что я, священник, во вторую неделю Великого поста посылаю Вам свои "Лирические мотивы". Почему-то уж очень мне хочется их напечатать».

После дружеской критики Леонтьева «Лирические мотивы» печати не увидели. Да кроме того, окунувшемуся с головой в пастырскую работу отцу в дальнейшем было уже не до них. Кроме пастырской, шла большая работа в газетах и журналах. За 30 лет литературной деятельности он участвовал в 18 повременных изданиях и опубликовал около 250 статей и брошюр. Для них характерно полное отсутствие тем политических. Основное и единственное, что всегда держало в напряжении его внимание, — это религиозно-культурное развитие личности и общества.

Печататься он начал в 1886 году, то есть уже после знакомства

с И. Аксаковым. В 1887 году издал отдельной книжкой «Письма о современной молодежи»⁵⁰ и послал ее с письмом к К. Леонтьеву в Оптину пустынь. С этого и началась их дружба. Первый раз в Оптину он попал в 1888 году и до 1891 года, то есть до смерти отца Амвросия, побывал там уже четыре раза.

В 1892 году отец был переведен в Москву, где еще больше погрузился в литературную работу, хотя эта работа сама по себе никогда не была его целью. В письме от 1891 года к Леонтьеву он говорит: «Я не забываю, что публицистика для меня не цель, а только средство для проповеди, и если в этой области я найду неблагодарность или "благоглупость", то это пустяки, потому что в других областях своей же деятельности я нахожу громадное нравственное удовлетворение и духовное наслаждение. Тем-то и велико и хорошо священство, что оно не замыкает дух в одну узкую область, а дает ему свободу воплощаться в самых разнообразных видах: богослужение, требоисправление, проповедь церковная, школьная деятельность, публицистика, духовное воспитание и т. д. и т. д.».

В краткой формуле можно было бы так охарактеризовать всю совокупность его пастырской, проповеднической, литературной и школьной деятельности⁵¹: апология чистого христианства. Особенно интересно для тогдашнего времени, что и школьную работу он вел именно так: почти весь урок его ученики или ученицы читали Евангелие или он сам его читал, пояснял, дополнял параллельными местами. На вопросы по катехизису оставлялись последние минуты перед звонком. Ему, очевидно, хотелось «преодолеть» Я.М. Неверова и лишить дьяконов монополии чтения этой книги.

Когда началась революция 1905 года и большинство пастырей были в смятении, так как слишком долго в их сознании сращивалось тело Церкви с больным телом умирающего строя, он сразу нашел правильное слово христианина, отвечающее на вопрос «что делать?». Вернуться к Христу — вот смысл ответа, который отец вложил в одну из своих статей того времени. Он пишет: «Ужас положения растет с каждым днем⁵². Я говорю не о политическом положении страны, не о торжестве той или другой партии и даже не о голоде и нищете, неминуемо грозящих населению. Как пастырь Церкви, я вижу ужас положения в том душевном настроении, которое постепенно овладевает всеми без исключения. Это настроение есть ненависть. Вся атмосфера насыщена ею. Все дышит ею. Она растет с каждым часом: у одних — к существующему порядку, у других — к забастовщикам; одна часть населения проникается ненавистью к другой... Чувствуется, что любовь иссякла... И в этом бесконечный ужас положения... К

нам, пастырям Церкви, обращаются наши прихожане с неотступной просьбой указать, где же выход, умоляют принять какие-либо меры умиротворения и спасения... У нас есть собственное оружие, которое всегда при нас и единственно только действенно к господствующему чувству. Это средство — общественная молитва к Господу Любви "о умножении в нас любви и искоренении ненависти и всякия злобы"...⁵³

Что же? Неужели мы не воспользуемся нашим оружием? Или в нас оскудела вера в силу молитвы? Или же мы привыкли молиться только по указу консистории и будем ждать его?»

Я не знаю, последовал ли «указ консистории» о молитве к Господу Любви, но даже в самом этом словосочетании есть уже точно какое-то кощунство. Очевидно, дело в этой области было очень плохо, и недаром еще «нотатки»⁵⁴ старика Туберозова в «Соборянах» были политы горькими слезами одиночества и ужаса перед церковной действительностью. Этими же слезами полны письма епископа Игнатия (Брянчанинова). «Все возрастающая бюрократизация Церкви, — пишет Л. Тихомиров⁵⁵ в своих воспоминаниях об отце⁵⁶, — пугала и предвещала недоброе». Он в этих воспоминаниях, между прочим, приводит один интересный факт. На орловском миссионерском съезде 1901 года⁵⁷, в котором участвовал и мой отец, была произнесена (М. Стаховичем) речь⁵⁸ с цитированием стихов Хомякова:

Оттого, что Церковь Божию

Святотатственной рукой

Приковала ты к подножию

Власти суетной, земной.⁵⁹

У Хомякова это обращено к Англии, но в речи в Орле это было применено к царскому правительству России.

Сохранилось еще одно письмо отца — от 1898 года — к священнику Евгению Ландышеву⁶⁰, которое является, мне кажется, документом большого церковно-исторического значения. Оно вскрывает то положение, в котором находились истинные служители Слова в конце «викторианского века».

«Дорогой во Христе собрат отец Евгений. Получил Ваше письмо, читал, перечитывал со вниманием и с сердечным сочувствием к Вашей великой скорби. Но отвечать Вам берусь с нерешительностью. Чем могу помочь Вам? Что сказать?.. Несмотря на то, что добрых пастырей (и архипастырей из молодых) очень много... все-таки современное состояние нашего народа так плохо, что нужны неимоверные усилия, неимоверная работа со стороны той части духовенства, которая не изменила своему долгу и призванию, чтобы положить хоть некоторый предел народному

разложению... Недостойные пастыри всегда были. И при Златоустом, и раньше его на епископских кафедрах сидели сребролюбцы, развратники и т. д. И всегда это будет. И, несмотря на это, Церковь всегда была и будет чиста и непорочна и пастырское звание всегда будет величайшим званием на земле... Что и говорить, отче, дело наше очень плохо. В народе наш авторитет подрывается, общество не любит, власть не поддерживает. Архиереи выдают нашего брата гражданской власти с головой, страха ради иудейска⁶¹. Это совершенно естественный результат того несвободного состояния, в каком находится Русская Церковь со времени Петра Великого. Когда это все кончится, одному Богу известно».

«Что же делать?» — спрашивает он себя дальше. И ответ на это — во второй части письма, по-моему еще более ценной, чем первая часть, поскольку определение положения Церкви было уже достаточно сделано Достоевским, Соловьевым, славянофилами и Лесковым. Отец пишет, соединяя иногда свои слова со словами своего архипастыря Алексия Литовского: «По моему глубокому убеждению, надо закрыть глаза на все происходящее вне нас и чего изменить мы не можем, углубиться в себя и всецело отдаться своему непосредственному делу. Необходимо прежде всего бодрствовать над самим собой, умерщвлять свои страсти и помыслы греховные, дабы не явиться кому-либо соблазном, и в то же время неленостно исполнять свои обязанности: учить, служить, наставлять. Затем, исполняя свой долг, надо непрестанно помнить, что священство есть величайший крест, возлагаемый на наши рамена Божественной Любовью, — крест, тяжесть которого чувствуется сильнее теми иереями, кои по духу таковы, а не по одному названию... Каждый час, каждую минуту приходится им идти согнувшись, приходится терпеть жестокость и непослушание своих духовных чад, насмешки и дерзость отщепенцев Церкви, равнодушие представителей власти, приходится страдать молча, всех прощая и покрывая чужие немощи своей любовью. Таков закон, такова чаша наша. И "насколько вымирает в ежечасных страданиях естественная жизнь проповедника или пастыря, настолько лишь и только таким путем насаждается жизнь духовная в слушателях, в пастве"¹... Больно Вам, обидно, что правды нигде не видите, что все окружающее погрязло в формализме, угасивши свои светочи, — Вы не гасите свой огонь, сильнее его разожгите, бережней храните...

Раскольники песни поют около Вас, когда Вы служите, Вам больно, обидно — не зовите следователя и земского начальни-

ка... прощайте и молитесь о заблудших, заставьте плакать с собою тех, кто с Вами молится, и только этим путем, только великим страданием сердца, соединенным с великой любовью, Вы растопите ту ледяную кору около себя, которую напрасно стараетесь пробить ударами кулака... Таков закон. Этот закон освятил Своими страданиями Сам Искупитель».

Когда читаешь это письмо, с великим волнением вспоминаешь «Соборян» и думаешь: «Неужели после факта такого письма одного благонамереннейшего священника к другому такому же кто-нибудь усомнится в обоснованности скорби отца Савелия? И неужели действительно церковное руководство 60-х годов прошлого века приняло этот роман Лескова только как литературную блажь?»

Окончание письма такое: «Но Вы знаете, конечно, что священство есть не только великий крест, но и великое счастье, величайший дар Божий на земле. Оно есть источник неизъяснимых духовных радостей, которые мирянам недоступны, и вот в этой радости иерей Божий почерпает ту силу, которая так необходима ему, чтобы не упасть под тяжестью креста. В молитвенном подвиге духа, в благодатной близости к престолу Божию почерпает он средство против уныния и обновляется духом для продолжения трудов. Нет на земле никакого другого, более высокого духовного наслаждения и радости, как предстоять престолу Господню и совершать таинство Евхаристии... Да не лишит же Господь Бог всемилостивый нас с Вами, честный отче, этого высшего наслаждения духовного до последней минуты нашей жизни! Будем молиться, терпеть, страдать и любить, а дальше — да будет воля Божия».

Письмо помечено 14 мая 1898 года, то есть оно писано через девять лет после посвящения.

Вот еще один документ того времени — письмо отца к священнику М. Хитрову⁶² о школьной работе.

«Настала пора отрешиться от мысли о непогрешимости программы церковноприходской школы. Мальчик, окончивший церковноприходскую школу, из всех дивных притчей Спасителя, в которых так осязательно выражено все учение христианское, обязан знать только три! Мальчик, вышедший из школы до окончания ее, ничего не знает о Лице Иисуса Христа и учении Его, так как запрещается говорить об этом, пока не прошли Ветхого Завета. А между тем таких детей большинство, так как в селах не кончают курса до 60 % учащихся! С чем же они выходят из школы? Ну не грустно ли все это?»

Если «без указания консистории» пастырям было невдомек молиться о любви, то, конечно, логично и то, что «запрещалось»

говорить о христианстве, «пока не прошли Ветхого Завета». Само правительство и руководство Русской Церковью способствовали росту неверия.

В 1892 году отца перевели из Белостока священником «Мертвого дома» — московской Бутырской тюрьмы, и он со всей горячностью своей натуры погрузился в громадную работу проповеди христианства среди заключенных. Это была целая эпоха жизни, продолжавшаяся 15 лет и надорвавшая его силы. Для начала ее характерно письмо к С.А. Рачинскому⁶³ от 15 января 1893 года.

«Причина моего молчания очень проста. Я просто-напросто, попав в Москву, завертелся в круговороте дел и забот... Тюремное дело — это такое сложное дело, что тут не только один священник, но и десять могли бы быть полезны. Это целый мир особых людей, более всего ищущих духовной помощи... Просто теряешься от той громадной области духовных нужд, какую представляет из себя тюрьма. Ведь здесь постоянно средним числом 2500 человек заключенных! Это целый городок людей духовно больных, людей, наиболее восприимчивых к духовному свету. И вот приходится теряться в громаде дел и впечатлений. Пойдешь по камерам, зайдешь в одну, другую — полдня прошло; как вспомнишь, что еще 45 камер, так и руки опускаются. А тут еще литературное дело, какое ни на есть, а все время отнимает часа три в день.

К тому же характер у меня самый противный: за все берусь, не рассчитывая сил и возможностей, всюду разбрасываюсь, затягиваюсь, поэтому никогда не вижу осязательных результатов своей большой, но бестолковой деятельности; от этого часто впадаю в уныние».

От этого же 1893 года, то есть от первого года служения отца в тюремной церкви, сохранился еще один документ — письмо каторжника Никифорова к его знакомому в Гомель.

«К нам в камеры каторжных стал очень часто ходить наш прелестнейший батюшка отец Иосиф, г-н Фудель, и при всяком посещении давал нам читать различные книги духовно-нравственного содержания... Он по приходе во всякую камеру положительно подвергался, так сказать, нападению со всех сторон наших каторжных арестантов, и каждый желал получить хоть какую-нибудь книгу для чтения... Не лишним считаю заметить, что появление в наших камерах священника был случай не просто обыкновенный, а выходящий из ряда обыкновенных... Это подтверждают и бродяги, проходящие через Москву в продолжение последних 10 лет раза по два, по три, которых я нарочно спрашивал, видели ли они когда-нибудь в камерах священника? Они всегда

отвечали: "Нет, не видели никогда, это первый батюшка, который обратил на нас несчастных внимание"».

Дальше в письме говорится об организации моим отцом через этого же Никифорова внутрикамерной школы грамотности. И в сохранившемся отчете отца за 1893 год есть такое место: «Один из заключенных (ссыльно-каторжный Козьма Никифоров) стал обучать грамоте своих товарищей посредством звуковой системы. Успехи были настолько неожиданно велики, что через три месяца 40 человек могли совершенно свободно читать и очень сносно писать, так что письма домой писали уже сами».

Уже этого факта достаточно, чтобы понять причину любви к отцу со стороны заключенных.

При жизни отца все правые ящики его стола были заполнены «арестантскими» письмами, живыми знаками благодарности. Писали из тюрьмы, и с пересылочных этапов, и с поселения в Сибири, и с Сахалина. Один заключенный, шедший по этапу на каторгу, кажется, в течение полутора лет, причем последние 1500 верст он шел в кандалах пешком, прислал ему после прибытия целую рукопись своего, если можно так сказать, дорожного дневника, своеобразные «Записки из Мертвого дома», которые могли бы служить хорошим материалом для изучения тюремного быта того времени. Большинство писем были наполнены благодарностью за материальную помощь.

«Получаю от Вас 2 письма и 2 рубля, которые для меня были все равно как бы Господом Богом сброшены с неба, потому что Маня была положительно без юбки и за эти деньги справила себе юбку». «Маня» — жена, которая шла по этапу с мужем и с дочкой. В конце письма приписка: «Добрейший отец Иосиф, если возможно, то пришлите по возможности для поддержания наших сил».

Вот другое письмо, с Сахалина:

«Уведомляем Батюшко мы получили вашего письма, которые Вы послали из 3 рублями».

«Просьба моя состоит в том, чтобы поддержать мои падающие силы в настоящее время при большом недостатке жизни» — это пишут из бутырской камеры.

Вот из Иркутского централа: «...остаюсь молящий Богу за ваше здоровье за тот гостинец который вы дали нам в Москве (5 р.) и многи от большой нужды избавили».

Из того же централа: «Во-первых, чувствительно благодарю Вас за присланный мне гостинец к празднику Рождества Христова».

Может быть, еще большим делом, которое отец делал для заключенных, было соединение мужей с женами. Ряд писем полны

их криками о помощи или благодарностью за помощь в этом. Вот одно из таких писем: «Я к вам с глубокой скорбью, у меня очень большое горе, в котором я прошу вашей помощи. На днях этой недели отправили мужа моего в партию, пошел в Сибирь, я с маленьким ребенком осталась здесь (в тюрьме). Зачем он меня покинул, не знаю, мы так любили друг друга. Я скорей ожидала смерть, чем этой разлуки. Не знаю, кого винить. Виноват всему начальник, такой строгий режим лишил нас всего... Покорно прошу вас, батюшка, попросите начальника за меня, напишите от себя в Главное тюремное правление, чтоб меня выслали вслед за мужем».

А вот письмо от другого лица: «Здравствуйте, пресветлейший батюшка... Очень благодарю вам, што меня соединил с женой, за ето мы молимся Богу за вашего здоровья». Подпись: «Константин Антонов, Сахалин». От этого Антонова сохранилось и первое письмо: «Всепокорнейше прошу вас дать мне страдающему защиту, чтобы представить разом в мою отправку вышеупомянутую законную мою жену и умоляя горькими слезами повторяю покорнейше прося не оставить моей просьбы».

Просьба, очевидно, «не оставлялась», писались заявления и письма, велись переговоры, шла большая работа по пробиванию стены бюрократизма или бездушия.

Вот письмо из самарской тюрьмы: «Как дела идут о моих малютках?.. Умоляю Вас ради Господа, не поставьте себе в труд уведомить меня о деле касательно моих детей, есть ли какая надежда?.. Кроме Бога и Вас, нет к кому обратиться».

Всем этим горем, слезами человеческими и человеческой радостью полны письма, чередуясь с призывами о помощи духовной.

«Я, многогрешный преступник Петр, — читаем в одном письме из бутырской камеры, — прибегал к помощи властителей наших, начальству, но оно не желает не только излечить мою душу, но не хочет даже и вести об этом речь. Со слезами и больной душой прошу батюшка вашего духовного лекарства... Батюшка! помоги мне дай мне место где б я мог излить свои горькие слезы...»

А вот просьба о Псалтири: «Покорнейше прошу вас батюшка пожертвуйте мне Псалтирь вашу память. Мне так хочется читать псалтирь, все бы я читал, и даже во сне снится что я псалтирь читаю». Это письмо тоже из Бутырской тюрьмы. А на некоторых конвертах арестантских писем из Сибири имеются пометки рукой отца: «Купить книг на (столько-то) рублей и отослать».

Его любили не только каторжане. Дом, где мы жили, стоял против Пугачевской башни⁶⁴. Помню, я, семилетний, играю где-то около нее, а какой-то служащий тюрьмы идет мимо и привет-

ливо мне говорит: «А ты знаешь, что твой отец теперь стал протоиереем?» Я не понимаю, что такое «протоиерей», но чувствую, что этот человек радуется за моего папу. Когда он умирал в 1918 году, отходную читал очень ему преданный второй священник тюремной церкви отец Димитрий.⁶⁵

Но любимый каторжанами батюшка, наверное, уже давно вызывал недовольство начальства. Пятнадцать лет такой широкой христианской деятельности, не дожидавшейся «консисторских указов», закончились в 1907 году. Поводом к этому, очевидно, послужил отказ отца ввести политику в свою христианскую проповедь.

Сохранились копии отношений московского губернского тюремного инспектора и ответов на них отца. Первым отношением предлагалось организовать в коридорах тюрьмы беседы на духовно-нравственные темы с обязательным посещением их арестантами. Отец отвечал так: «Духовно-нравственные чтения и беседы велись всегда в тюремной церкви и школе. Вызывались для этого из числа арестантов только желающие, так как я не нахожу возможным принуждать (зачеркнуто более резкое «насиловать совесть») кого-либо участвовать в духовно-нравственной беседе, ибо принуждение в этом случае не уменьшает, а укрепляет про-тиворелигиозное настроение, в ком оно есть. В настоящее время такое настроение — преобладающее среди каторжан, ибо из них более половины осуждены за политические преступления. Беседа на религиозные темы с такими людьми тотчас же переходит на почву социально-политическую и возбуждает страсти, а не умиротворяет».

В своем ответе на это тюремный инспектор указал, что «в последнем случае вина всецело лежит на священнике, не умеющем руководить беседами и умиротворять страсти... Обязанности тюремного священника не исчерпываются церковными службами и проповедями на узкой почве укрепления в заключенных начал православия... Вся нравственная жизнь заключенного... все помыслы и влечения сердца должны быть под моральным контролем тюремного пастыря».

В заключение этого отношения говорится: «Конечно, здесь важны почин, энергия... а не казенное исправление должности священника, обязанного служить определенные дни за определенное вознаграждение при готовой квартире».

Эта переписка велась с февраля по апрель 1907 года, а в конце сентября этого же года «пресветлейший батюшка», как его называли каторжане, не считавший, что проповедь христианства есть «узкая почва», не пожелавший быть «моральным контролером» арестантских помышлений, не умевший «насиловать их совесть»

да притом еще служивший «за определенное вознаграждение и при готовой квартире», — переехал в маленький и бедный приход на Арбат.

III

Когда мы здесь в 1907 году поселились, Арбат был еще совсем тихий. Даже трамвая на нем еще не было и асфальта на мостовой, между булыжниками кое-где пробивалась летом травка, а фонари были газовые, низкие, которые по вечерам зажигали специальные рабочие-зажигальщики, перебегавшие быстро с длинными легкими лесенками от одного фонаря к другому. Улицы Москвы тогда вообще были тихими дорогами большой деревни. В воздухе был покой. На углу Никольского переулка (теперь Плотникова) был большой склад дров, а за ним, по переулку, стояли два деревянных дома, в которых жил причт Николо-Плотниковской церкви⁶⁶. В них первые годы нашей здесь жизни не было еще и электричества, а воду привозили ежедневно на лошади в громадной бочке. Не было тогда еще и кино, и автомобилей, а на углу почти каждого переулка стояли извозчики разных категорий: от совсем простеньких «ванек» до шикарных лихачей на дутых резиновых шинах. На одном из первых появившихся в Москве автомобилей я катался вместе с детьми одного служащего военно-окружного суда, помещавшегося там же, где он и сейчас, на углу Кривоарбатского переулка. Это было, наверное, уже в 1910-1911 годах. На самом Арбате, не считая Арбатской площади и прилегающих переулков, стояли три церкви. У Николы Явленного, посередине Арбата, был такой красивый, низкий по звуку большой колокол, что, когда этот звук плыл к небесам, прохожие невольно замедляли свои шаги, точно желая идти в такт с этим движением к вечности.

К арбатскому и последнему периоду жизни отца относится его дружба с отцом Павлом Флоренским⁶⁷.

У нас была семейная традиция: мы, дети, на Рождество дарили папе подарки. День его рождения был как раз 25 декабря, а 26-го — именины. Я помню себя еще пятилетнего, но уже взятого сестрами в писчебумажный магазин и выбирающего там на собственный двугривенный какую-то замысловатую ручку. В 1914-м, кажется, году подарком от дочерей была только что вышедшая тогда книга «Столп и утверждение истины»⁶⁸.

Об этой книге трудно спорить. Я помню, один архимандрит в «Миссионерском журнале»⁶⁹ назвал ее печатно «букетом ересей». Один духовный старец на мой боязливый вопрос, как он отно-

сится к Флоренскому, ответил: «Как же отношусь — конечно, хорошо. Он был только еще юный, еще что-то недоговорил». Нас тогда эта книга подвела к живому касанию церковных стен.

Многих людей прежде всего шокировала ее форма. Я помню одного генерала, который все возмущался, что это «какие-то письма». Нас убеждала прежде всего ее форма, то, что это име⁶нно «письма к другу», писанные совсем новыми или, наоборот, очень древними словами ума, живущего в сердце. Где-то в ней было сказано: «Иногда в зияющих трещинах рассудка видна бывает лазурь вечности»⁷⁰.

Хотя вся она была, собственно, построена на этих трещинах, хотя в ней был великий груз доказательств лазури, однако вся ее притягательность заключалась в том, что груз совершенно не ощущался, что основное ощущение, которое она давала, было то, что «уже все доказано». Входя в нее, мы сразу понимали, что вышли из леса цитат (хотя они были тут же в целом томе примечаний), из шумного зала религиозно-философских собраний, столь распространенных в те времена, и даже из мансарды Достоевского, где его юноши проводят ночи в спорах о Боге. Здесь уже никаких споров быть не могло, здесь мы читали запись об осуществленной уже жизни в Боге, доказанной великой тишиной навсегда обрадованного ума. Ум наконец нашел свою потерянную родину, то теплейшее место, где должно быть его стояние перед Богом. Мысль оказалась живущей в какой-то клети сердца, где в углу, перед иконой Спаса, горит лампада Утешителя. Вспомнилось, что некоторые теплейшие письма апостолов были тоже письмами к другу. В этой клети сердца не было ничего «от мира», но здесь мысль, восходя на крест подвига воцерковления, охватывала все благое, что было в мире, как свое, как принадлежащее Премудрости Божией, Богу — Творцу и твари, и мысли. Стало понятно, что борьба за крест есть борьба не только за личное спасение, то есть тем самым спасение своего разума, но и борьба за любимую землю человечества, спасаемую и освящаемую благодатью. Конечно, все это было древнее: озарение святых средних веков. Но громадность и несравнимость попытки Флоренского изложить это на современном религиозно-философском диалекте была совершенно очевидна. После него легко и радостно читались послания апостолов, рассказы Патериков о святых, пронизанных светом Утешителя, описания древних икон и храмов, тайноводственные слова отцов Церкви о преображенной твари, но никак не диссертации на тему «К вопросу о развитии тринитарных споров» или мертвые «Курсы догматического богословия».

Всю свою глубину и сложность Флоренский нес в тишине совершенной цельности. И это было в нем, пожалуй, самое удиви

тельное. Тут было дело не только в цельности энциклопедического ума, хотя диапазон этой энциклопедичности был исключительным. Помимо его поразившей всех книги, я помню его работы или авторитетные замечания, какие-то властные вторжения — по филологии, по китайской перспективе, по философии культа, по электричеству, по символизму, по философии истории женских мод, по русской поэзии, по новым способам запайки консервных банок, по древнегреческой философии, по генеалогии дворянских родов. Его знания высшей математики были для всех очевидны, но последний раз, когда я его видел, я застал его за изучением вопроса 6 способах затаривания лука в Америке. Но все-таки дело не только в этом. Флоренский был какой-то исторически непостижимый человек во всем своем жизненном облике. «Вы ноумен, — помню, как-то сказал ему Розанов. И при этом добавил: — Но у вас есть один недостаток — Вы слишком обаятельны: русский поп не может быть обаятельным».

Его ряса казалась не рясой, а какой-то древневосточной одеждой. Его голос в личной беседе звучал из давно забытых веков религиозной достоверности и силы. То, что он писал, и то, как он писал, давало не такие слова, по которым мысль прокатится, как по арбузным семечкам, и забудет, а какие-то озаренные предметы. Пусть кое-что из того, что он написал, было недозрело. Главная его заслуга заключалась в том, что, овладев всем вооружением современной ему научной и религиозно-философской мысли, он вдруг как-то так повернул всю эту великую махину, что оказалось — она стоит покорно и радостно перед давно открытой дверью богопознания. Этот «поворот» есть воцерковление мысли, возвращение запуганной, сбитой с толку и обедневшей в пустынях семинарии религиозной мысли к сокровищам благодатного Знания. Это не «научное доказательство бытия Божия» и не рационалистическая попытка «примирить религию с наукой», а какое-то отведение всей науки на ее высочайшее место — под звездное небо религиозного познания. «Доказать» научно, в смысле рационалистическом, бытие Божие нельзя, и «примирять» тоже ничего не надо. Надо как раз обратное: надо, чтобы наука «доказала» самое себя, надо заставить науку сделать еще один, и дерзновенный, шаг вперед и дать ей самой увидеть открывшиеся для нее вечные горизонты.

Казалось, что еще немного — и ботаника, и математика, и физика заговорят человеку ангельскими языками, словами, свойственными именно этим точным наукам, но проросшими в Вечность и омытыми там от Нетленного Источника.

Я не знаю, так ли это будет, то есть пойдет ли религиозная мысль когда-нибудь по его пути, или эта новая наука будет толь-

ко в Царстве Божием, но свое дело он сделал. Если он нам ее еще не открыл, то он открыл нам глаза и уши на древнюю и вечную Церковь, источник величайшей радости человеческого ума. Мы, я помню, когда читали его книгу, говорили себе: «Начинается Весна. Церковь и есть Вечная весна. Теперь на всю жизнь все ясно». Пусть мы часто не понимали его божественные логарифмы, хоть и догадывались, о чем он хочет сказать, — к нам шло основное: раскрытие небесной лазури человеческого ума под темными и такими любимыми сводами родной Церкви. И нам тогда делалось вполне очевидным, что, конечно, именно Церковь, открывающая эту лазурь, и есть «столп и утверждение истины».

Встречи отца с Флоренским были редки, но я хорошо помню какую-то особенно радостную улыбку отца, когда он говорил о нем или когда при нем произносилось его имя.

Помню, я иду с отцом по Никольскому переулку и говорю ему, что, как я сам слышал, Флоренский так объясняет слова панихиды «надгробное рыдание творяще песнь»: надгробное рыдание мы претворяем в песнь торжествующей победы.

Что я — семнадцатилетний — этого не знал, это немудрено, но я помню, как радостно просветлело лицо отца: «Да, да, как это он правильно сказал». Этот разговор был, кажется, уже осенью 1918 года, месяца за два до смерти отца. Флоренский один из первых священников пришел на панихиду, и я помню его, читающего «Боже духов и всякия плоти»⁷¹.

Первый раз я увидел Флоренского еще до выхода его книги. Отец, бравший меня с собой в Оптину к монахам, повез меня к нему в Лавру. Смутно помню разговор о какой-то евгенике⁷² или о чем-то еще, мне совершенно непонятном. Я оживился, кажется, только за ужином, за которым, помню, было виноградное вино в стаканчиках, и в том, как оно подавалось (я сравнивал с другими домами), чувствовался какой-то ежедневный строгий обиход, что-то тоже не от нашей истории.

Керосиновая лампа освещала стол. После ужина отец Павел пошел провожать отца в лаврскую гостиницу. Была зима, но ночь была не морозная. Мы шли по пустой улице, мимо маленьких домиков на темные контуры Лавры. Кругом были снега и тишина той, далекой теперь России. У моста, я помню, до меня дошли отрывки их разговора: сначала говорили о темных силах, которые рвутся -в Россию (может быть, это было в связи с Распутиным). Потом заговорили о символике цветов на древних иконах Богоматери.

В 1918 или 1919 году, когда в Лавре сняли ризу и реставрировали рублевскую «Троицу»⁷³ и тихие краски божественного творения засияли огнями Невечернего Света, — я вспомнил этот раз

говор о красках икон как ночное предобручение, как напутствие радости на всю свою жизнь.

«В непогоде тих»⁷⁴ — была подпись под одной из виньеток-эпиграфов книги Флоренского. Таким и остался он в моей памяти, и в этом именно его облик как-то слился для меня с обликом отца⁷⁵.

Я вспоминаю, как отец говорит, с какой-то насмешливой улыбкой: «Отец Павел велел мне прислать ему мои "omnia opera"^¹». Улыбка мне понятна: отец скромно думал о своих действительно скромных литературных трудах. «Уж какие, мол, там omnia opera, да еще для Флоренского».

В 1887 году отец издал «Письма о современной молодежи», в 1893 году — «Наше дело в Северо-западном крае», в 1894 году — «Основы церковноприходской жизни», в 1897 году — «Народное образование и школа», в 1900 году — «О значении церковной дисциплины». Это почти все, что вышло отдельным изданием: пять-шесть небольших брошюр. Правда, кроме этого, была очень большая журнальная работа, но все-таки все это было только «публицистика», только «попутная проповедь», а не капитальная работа мышления.

Тут мне вспоминается В. Розанов. Отец не любил его как писателя. Помню, как-то он сказал мне, увидя у меня в руках «Опавшие листья»: «Не стоит читать — это только и есть что опавшие листья». Так вот, когда Розанов летом 1917 года приезжал в Москву и был у нас, он за чайным столом сказал со свойственной ему непосредственностью: «А вы, отец Иосиф, литературный пустоцвет»⁷⁶. Отец мне рассказал это и с добродушной улыбкой добавил: «Он, конечно, совершенно прав». Отец понимал, что его дело было в другом: в живом общении с людьми для христианского на них воздействия и человеческой им помощи. Лишившись поля этой деятельности в тюрьме, он горячо взялся на новом месте за приходскую работу. В первую очередь привлекла его внимание вся беднота, живущая в приходе. Если в тюрьме людей во всяком случае кормили и давали койку, то здесь часто не было и этого и кто-нибудь мог мечтать о тюрьме, как Сопи в известном рассказе О’Генри⁷⁷.

Через полгода после своего переезда в приход, то есть в мае 1908 года, отец начал, как он сам писал, «с сомнением и боязнью совершенно новое дело для приходской жизни в России» — издание своими силами и средствами «Приходского вестника»⁷⁸, печатного органа общения пастыря с приходом. Листки этого вестника за 1908—1914 годы могут быть не без пользы и для современного священника.

В № 1 от 20 мая 1908 года он пишет об усилении работы приходского попечительства о бедных: «Много, очень много дела в приходе всем, кто не умом только, а сердцем откликается на вопиющую нужду. Я говорю о детях тех тружеников, которые перебиваются изо дня в день, не имея часто определенного заработка, которые ютятся в крошечных квартирках, иногда в углах, не имея подчас самого необходимого для своего пропитания».

В № 3 от 4 ноября 1908 года вместо поучения — прямой крик: «Зима приближается быстрыми шагами. Вспомните бедняков! Одеться надо, без башмаков нельзя выйти на улицу. Стужа много страданий приносит с собой. Нетопленые углы, замерзающая в комнатах вода, прикрытые всяким тряпьем дети. А помочь им уж не так трудно. В каждой сравнительно обеспеченной семье всегда бывают остатки одежды и обуви. Куда они деваются? Много из этого бросается зря. Пришлите ко мне на квартиру то, что желаете пожертвовать бедным. Особенно нужны валенки, большие и маленькие».

Так началось его попечительство об арбатских нищих. В четвертом номере того же, 1908 года уже было помещено следующее объявление: «На мое приглашение в № 3 пожертвовать ненужную одежду откликнулись очень многие. До сего времени пожертвовано 84 вещи. Много роздано бедным, многое еще осталось. Наше приходское попечительство постановило открыть приходский склад одежды для бедных». Просто и понятно. «Особенно нужны валенки». Как действительно идти зимой бедному человеку в Царство Божие без валенок?

За 1909 год на склад поступило уже 134 предмета одежды и обуви.

На рождественской елке того года собралось 72 человека детей бедняков.

Но вопль о валенках не прекращается. «Одна старушка с больными ногами очень нуждается в валенках. Нужны также валенки для мальчика девяти лет. В нашем складе таковых нет».

А о трудной представимости для нас тех времен рассказывает такое обращение «Вестника»: «Прошу убедительно каждую хозяйку разрешить своей прислуге заблаговременно поговеть. Невыразимо тяжело выслушивать на исповеди от рабочего люда признания, что не говел года два и больше, потому что невозможно было — "хозяева не пускали"».

В этом же номере «биржа труда»: «Меня очень просят пристроить на место мальчика четырнадцати лет. Отец его обременен громадной семьей — восемь человек детей».

В 1911—1912 годах был страшный голод в Поволжье, и «Приходский вестник» отражает работу отца по помощи голодающим

людям. Сборы средств были начаты в декабре 1911 года, а уже 5 февраля 1912 года отца уведомили, что на собранные им деньги была в Поволжье открыта столовая для питания 36 школьников одного голодающего района. Как сообщалось с места, «Самарским епархиальным комитетом постановлено именовать столовую "имени протоиерея И. Фуделя"». Столовая просуществовала 178 дней.

Таким образом, живое дело отец нашел и на Арбате, но все-таки сердце свое, всю основную силу своей горячей воли он оставил в тюрьме. На арбатский приход он пришел уже надорванным от борьбы с косностью, от все усиливающегося чувства духовного одиночества и безнадежности. Это можно заметить даже и по этому «Приходскому вестнику». Он начался бурно в мае 1908 года, дав до конца того года пять номеров. За весь 1909 год было уже четыре номера. В 1912 году вышел только один номер, а в 1913-м — ни одного. Страшное время действовало неумолимо. В первом номере отец писал: «Люди, живущие жизнью церковной, скорбят о том, что наши приходы и обезличены, и не проявляют даже признаков жизни». Признаки духовной жизни уже давно замирали везде.

На днях один старый священник сказал мне: «Мы, выходившие из прежних семинарий, были в большинстве атеистически настроены». Я думаю, что в этом определении есть некоторое преувеличение: не «атеистически настроенные», а равнодушные люди выходили оттуда. Но, конечно, от этого не легче, если иметь в виду, что именно эти равнодушные люди должны были блюсти угасающий огонь христианства в России и учить этому огненному учению народ.

Как пишет в своих воспоминаниях об отце Лев Тихомиров, «в конце концов от всех надежд остался только чад потухших плошек да убеждение, что правительство ничего доброго не умеет ни понять, ни совершить».

Если в 1891 году отец еще мог писать Леонтьеву: «Я верю в чисто религиозное призвание России и желаю только одного его», то теперь пошатнулась окончательно вера и в это «только». «Святая Русь» умирала изнутри, идея сохранения христианства в массах терпела страшное крушение.⁷⁹ И вот, началось у него в этот последний период его жизни точно какое-то душевное иссыхание, как у растения, лишенного подземных родников.

Я бы не смел об этом говорить, если бы не было одного его посмертного письма. Период перед Первой мировой войной был наиболее душным и страшным периодом русского общества. Это было время еще живой «Анатэмы»⁸⁰, еще продолжающихся «огарков»⁸¹ и массовых самоубийств молодежи, время разлива сексу-

альной литературы, когда Сологубы⁸², Вербицкие⁸⁴, Арцыбашевы ⁸⁵ буквально калечили людей, время, когда жандармские офицеры читали о «розовых кобылках», а гимназисты мечтали стать «ворами-джентльменами», время, когда на престол ложилась тень Распутина, сменяющего архиереев и министров.

Главная опасность этого времени заключалась в том, что даже лучших людей оно точно опаляло своим иссушающим ветром. Страшное состояние духовного засыпания хоть на время касалось и их и заставляло забывать о «невидимой брани».⁸⁶

Отец все меньше ведет литературную работу. Правда, много времени отдает изданию собрания сочинений Леонтьева⁸⁷, но это больше долг благодарного ученика, чем творческое дело сердца. Сердце он отдает теперь, как я уже рассказал, приходским бедным. Помогает им сам, собирает пожертвования, говорит об этом проповеди. Даже в передней нашей, я помню, висела медная кружка с надписью «Приходским бедным». Авось кто-нибудь из богатых гостей, уходя после долгого и томительного преферанса, опустит часть своего выигрыша. Да! и преферанс появился в его доме. Ведь кончилась эта переписка со всей Сибирью, со всеми централами и этапами. Никто уже не пишет ему из камеры: «Батюшка! помоги мне, дай мне место, где б я мог излить свои горькие слезы». Нет жен, которых надо соединять с мужьями или совать им пятерки при отправке на этап. Бедные есть и здесь, но их сравнительно мало. Весь приход всего 30 домов, населенных главным образом купцами и интеллигенцией. И вот началось механическое заполнение образовавшейся пустоты. Отец начал строить (на банковские деньги) большой доходный дом для церкви. Стройка поглощала все время: сметы, чертежи, контроль — все дела строительные легли на его плечи. Он лазил на леса вместе с архитектором, ездил в банк, писал отчеты. Деятельность новая и небывалая для него била ключом, а душа сохла в строительной пыли. Стройка закончилась в 1913 году, а в 1915-м на даче в Сходне он написал свои письма с пометкой: «Открыть после моей смерти».

Вот об одном из этих писем я и хочу говорить... Это было, собственно, не письмо, а какая-то исповедь, в которой он говорил только об одном: как постепенно высыхала у него за последние годы душа и какие страдания он вынес от этой болезни. Он говорил о долгих годах своей жизни, в которой все видели его таким невозмутимым, добродушным, ласковым и не сухим. Больше того: прямыми и честными словами — его путь был всегда прямой и честный — он говорил о том, что тот молитвенный восторг, та духовная радость, которая так часто посещала его в первые годы служения в церкви, только тогда изредка и в малой степени к не-

му потом возвращалась, когда он как бы силой воспоминания вызывал к себе ее, эту радость «первой любви». «Душа у меня постепенно высыхала, умирала духовная жизнь, веяние Святого Духа переставало веять в сердце», — вот смысл того, о чем он говорил в этой исповеди, которую мы со слезами страха и любви читали после его смерти.

В конце ее он писал, что с началом войны 1914 года его духовное состояние улучшилось, что душа его опять как-то просветлела. Предгрозовая атмосфера России кончилась, и началась гроза.

Теперь, вспомнив слова из его письма к отцу Евгению Ландышеву от 1898 года: «Да не лишит же Господь Бог всемилостивый нас с Вами, честный отче, этого высшего наслаждения духовного до последней минуты нашей жизни», — нам будет яснее видна вся линия его жизни: его вера, его жажда правды и истинного богообщения, болезнь оскудения и его предсмертное выздоровление.

Наиболее светлым он мне вспоминается именно в последние годы — после 1914-го. В это время он освободился почти от всех литературных работ. Им были написаны тогда, кажется, только «Воспоминания о Леонтьеве», «Леонтьев и В. Соловьев» и работа о приходе. Воспоминания он читал мне и маме, и помню, как он весело смеялся, когда я напомнил ему после чтения фразу какого-то приятеля Леонтьева, когда Леонтьев читал ему свои воспоминания о Тургеневе⁸⁸: «Это воспоминания о самом себе и отчасти о Тургеневе».

Он все больше уходил в молитву. В чем тайна благого влияния священника на людей? Очевидно, в том, о чем кому-то сказал преподобный Серафим: «Стяжи мир в душе, и тысячи вокруг тебя спасутся»⁸⁹. В отце был ясный луч этого теплого мира, даже и в эпоху «высыхания», и он все ярче светил в последние годы, когда появились кипарисовые четки и началось чтение Псалтири.

В одной статье еще до 1914 года он писал: «Русская религиозная личность корни свои имеет в монашестве»⁹⁰. В последние его годы подземные родники опять омыли эти корни, и он начал готовиться к смерти.

К последнему периоду его жизни относится укрепление его дружбы с Флоренским. Во многом это были совершенно различные люди. Отец многим был обязан Леонтьеву, любил его, как человека большого ума и сердца, был близок к его идеям исторического пессимизма, но он никогда не был «леонтьевцем». Знаменитый византизм Леонтьева, его теория «замораживания форм» для удержания неумолимо исчезающей из них жизни есть «дорога в никуда»⁹², и она была по природе чужда моему отцу.⁹¹ Ему было ясно, что спастись от умирания истории сохранением ее внешних живописных форм, этим «формализмом от отчаяния»,

конечно, невозможно. Леонтьев силен только в своей негативности, и никакого здания на нем не построишь. В отце же, при всей его, казалось бы, ограниченности по сравнению с блестящим Леонтьевым, был тот духовный онтологизм, та изнутри созидающая сила, которая и в истории, и в личной жизни нужнее всего. Он не был ни «обличителем», ни «пророком», он был только строителем — себя, других. Дома Божия. И вот мне кажется, что именно этот дар созидания и притягивал к нему Флоренского и роднил их. Отец Павел не любил то, что он называл «религиозной публицистикой» (Бердяев и некоторые другие писатели), за ее чисто журнальную легкость трактовки и построения трудных и антиномичных религиозных тем. В нем была глубина какого-то молчания, скорее в молчании была его сила. Когда в 1914 году вышла его большая книга, она, конечно, помогла отцу освободиться от гнета разочарования в судьбе русского народа. Стены Успенского собора в лавре имеют больше метра толщины. Внутри круга мышления Флоренского люди ощутили себя в такой же безопасности, как за такими стенами. Он, как первохристианский пастырь Ерм⁹², призывал к построению «башни Церкви» — «столпа и утверждения истины». За его учеными словами всегда ощущалась простая и понятная сила, созидающая жизнь, — сила, ведущая в жизнь вечную. Эта сила, конечно, влекла к себе моего отца и многому учила, чему не мог его научить византизм Леонтьева, бесплодный по своей природе. Строительство Дома Божия никогда не прекратится, и в этом деле нет места ни отчаянию, ни тоске.

Леонтьев ведет к апокалиптике страха и неприязни. Но есть еще апокалиптика радости и любви, и только она есть апокалиптика истинно христианская. Прав был кто-то, назвавший Апокалипсис «посланием радости и утешения». Флоренский в своей книге писал: «По мере приближения конца истории являются на маковках святой Церкви новые, доселе почти невиданные розовые лучи грядущего Дня Немеркнущего».⁹³

Только на такое восприятие Конца как Начала могла всем сердцем откликнуться созидающая вера моего отца.

И умирал он в полном сознании своей смерти именно как момента перехода в «иного жития вечнаго начало»⁹⁴. За три дня до смерти, лежа в жару, он попросил одну из дочерей почитать ему Псалтирь. «Какую кафизму читать?» — спросила она. «Открой наугад». Она открыла, и, когда прочла до конца, он сказал: «А знаешь, Ниночка⁹⁵, это ведь ты на погребение мне прочла». Это была 17-я кафизма — «Бдажени непорочнии в путь», читаемая на заупокойных службах. Он умер под утро 15/2 октября 1918 года, а накануне вечером причастился и сам громко и внятно произнес всю молитву «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко», глядя

неотступно на икону Казанской Божией Матери, писанную в Шамордине, рядом с Оптиной, там, где была его юность у ног старца Амвросия. После этого каждого из своих детей благословил, с каждым простился, каждому улыбнулся. Я, помню, был в соседней комнате, и туда вошла мама и сказала: «Идите, он хочет проститься».

Так надо умирать. И не поэтому ли его похороны были для нас не то горем, не то каким-то торжеством?

О нем я мог бы написать еще много: вот лежат сейчас передо мной пожелтевшие листы его «стихотворений в прозе», его негодующие письма о Вл. Соловьеве⁹⁶, планы его бесед и проповедей, планы и черновики книг «Записки тюремного священника», «Земля и государство», «Женщина», выписки, письма к родителям, но все это нужно ли? В отношении внешних фактов главное я, кажется, сказал. Что касается внутреннего, то — «как сердцу высказать себя?»⁹⁷ Как передать его службу на Страстной, его служение пасхальной заутрени, когда он читал слово Златоуста: «Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?»

Лет через пять после его смерти, когда у меня в душе уже оскудевало христианство, я, помню, увидел сон, все опять ожививший, как дождь на засыхающую землю. Я стою в толпе на паперти нашей Николо-Плотниковской церкви в пасхальную ночь. Отец, освещенный свечами народа, стоит в центре толпы и запевает пятый ирмос Пасхального канона: «Утренюем утреннюю глубоку...»

Проснувшись, я вспомнил слова: «И на сердце человеку не взыдоша,⁹⁸ яже уготова Бог любящим Его».

На этом надо было бы мне и кончить свои воспоминания о нем, но как-то не хочется оторваться. Пока пишу, он живой и близкий где-то рядом, и все хочется, как в детстве, поцеловать его сухую родную руку. Мы все, дети, всегда говорили ему «Вы», но любили его ужасно.

Когда-то, лет 25 назад, я попытался написать его портрет в стихах:

Чело высокое. Черты

С какой-то строгостью особой

Славянофильские мечты,

Очищенные перед гробом.

Покой и честь не дороги,

Чтоб не кривить ни тем, ни этим

Я берегу в ушах шаги

В холодноватом кабинете...⁹⁹

Сухая твердая рука.

Шуршит страница осторожно.

В себе самом сгорят тревожно

И утомленье, и тоска.

И вот глаза глядят в глаза

С такой отрадой и печалью.

И знаешь: в них — за серой далью —

Уже давно прошла гроза.

И, начиная на краю

«Волной морской» исход из муки,¹⁰⁰

Я вспомню там любовь твою

И к небу поднятые руки.

1956 г. Троицкая суббота

 

IV

Таинство всего бытия Церкви, обнимающее все ее таинства, есть осуществление мира Божественного в мире земном. Царства Божия среди тления. Поэтому священник есть священнодействователь святилища, в котором для него вся полнота Жизни, вся его мудрость, вся правда и вся красота. Он знает всем своим умом и сердцем, что здесь, в Церкви, он нашел все, что кончились его богоискания, что он уже не искатель Жизни, а ее теург.

Так мне думается о священстве, о котором я мечтал всю свою жизнь и которого никогда не достигну. «И рад бы в рай, да грехи не пускают».

Вечность искания есть тоже болезнь души, ее рудинское бессилие¹⁰¹ достичь великого и смиренного творчества жизни. Богоискательство может быть очень убедительным, но только до известного срока.

Я хочу записать все, что я помню о С.Н. Дурылине¹⁰². Вся религиозная сила его была тогда, когда он был только богоискателем, а поэтому, когда он, все продолжая быть им, вдруг принял священство, он постепенно стал отходить и от того и от другого. Если золотоискатель, стоя над открытой золотой россыпью, все еще где-то ее ищет, то это признак слепоты или безумия. Как сказал мне когда-то один старец: «Я стою перед вами с чашей холодной воды, а вы передо мной машете руками и кричите, что умираете от жажды».

В 1920 году, вскоре после своего посвящения, Сергей Николаевич писал мне: «У меня кончилась жизнь и началось житие».¹⁰³

У нас, маловерных, есть одна тайная мысль: в церкви, конечно, хорошо, но как же все-таки быть с Диккенсом и Рафаэлем, Пушкиным и Шопеном? Ведь, кажется, их нельзя взять с собой? И не только их, но и Эдгара По и Гогена, Полонского и Клода Фаррера, Иннокентия Анненского и Еврипида. От многих людей остался в их книгах или музыкальных созвучиях точно какой-то огонь под пеплом, обжигающий душу. «Душа стесняется лирическим волненьем»¹⁰⁴.

Можно ли сохранить все эти книги, живя целиком в Церкви? Или же здесь «кончилась жизнь и началось житие»?

Незадолго до своего священства (наверное, в 1919 году) Сергей Николаевич как-то мне сказал: «Нельзя на одной полке держать Пушкина и Макария Великого». У Сергея Николаевича был большой талант художественной прозы, я помню его чисто лесковские рассказы, но я помню и то, как в те же годы он мне говорил: «Мне нельзя писать. У писателя, как сказал Лесков, должны быть все страсти в сборе». И в обоих этих его высказываниях звучала мне тогда его сокровенная грусть: Макарий Великий велик, но как же я буду без Пушкина? И вот он, очевидно, решил снять с полки Пушкина, не сняв его с полки души, он решил, что теперь ему будет хорошо, что начнется его «житие», что-то такое, что переживается, а не только пишется по-церковнославянски, — некая тишина отказавшейся от самого дорогого и любимого и все этим отказом приобретшей и умиротворенной души.

Для целиком живущего в вере, наверное, нет разрыва между Церковью и светом мира: и Шопен, и Пушкин для него «только отзвук искаженный торжествующих созвучий»¹⁰⁵. Тем, что он целиком отказывается от зла мира, от всего греха мира, он отказывается не от «отзвуков», хотя бы искаженных, а от всего того, что обычно, сопутствуя отзвукам, мешает ему слушать всю полноту торжествующих созвучий. Ни истина, ни красота не разрываются в вере, но всякая искра света на темных тропинках мира воспринимается ею как отсвет все того же великого Света, у престола Которого она непрестанно стоит. Человек, полный веры, наверное, ничем не жертвует, отходя от мира с тайным вздохом о своей жертве, так как, наоборот, он все приобретает: он становится теперь у самых истоков музыки, слова и красок.

Если священство есть не обретение «сокровища, скрытого на поле»¹⁰⁶, а некая «жертва», то, конечно, тоска о пожертвованном будет неисцелима и воля в конце концов не выдержит завязанного ею узла. Так я воспринимаю вступление Сергея Николаевича в священство и его уход из него.

Помню, что в то далекое время, когда он вступал на этот путь, он не один раз говорил мне эту строфу стихов, кажется, 3. Гиппиус:

Покой и тишь во мне.¹⁰⁷

Я волей круг свой сузил...

Но плачу я во сне,

Когда слабеет узел!

Все вступление в священство сопровождалось для Сергея Николаевича его «плачем во сне» о пожертвованных им отзвуках и отсветах мира.

Я узнал близко Сергея Николаевича ранней весной 1917 года, когда он жил один в маленькой комнате во дворе серых кирпичных корпусов в Обыденском переулке. На небольшой полке среди других книг уже стояли его вышедшие работы¹⁰⁸: «Вагнер и Россия», «Церковь Невидимого града», «Цветочки Франциска Ассизского» (его предисловие), «Начальник тишины», «О церковном соборе», статья о Лермонтове¹⁰⁹ и что-то еще. Икона была не в углу, а над столом — старинное, шитое бисером «Благовещение». Над кроватью висела одна-единственная картина, акварель, кажется Машкова: Шатов провожает ночью Ставрогина. Это была бедная лестница двухэтажного провинциального дома, наверху, на площадке, стоит со свечой Шатов, а Ставрогин спускается в ночь. В этой небольшой акварели был весь «золотой век» русского богоискательства и его великая правда.

Тут, на кровати, Сергей Николаевич и проводил большую часть времени, читал, а иногда и писал, сидя на ней, беря книги из большой стопки на стуле, стоящем рядом. Писал он со свойственной ему стремительностью и легкостью сразу множество работ. Отчетливо помню, что одновременно писались, или дописывались, или исправлялись рассказы, стихи, работа о древней иконе, о Лермонтове, о церковном Соборе, путевые записки о поездке в Олонецкий край¹¹⁰, какие-то заметки о Розанове и Леонтьеве и что-то еще. Не знаю, писал ли он тогда о Гаршине и Лескове¹¹¹, но разговор об этом был.

На верхнем этаже книжной башни у кровати лежал «Свет Невечерний»¹¹² Булгакова, а из других этажей можно было вытащить «Размышления о Гёте»¹¹³ Э. Метнера, «По звездам»¹¹⁴ В. Иванова, «Из книги невидимой»¹¹⁵ А. Добролюбова, «Русский архив»¹¹⁶ Бартенева, два тома Ив. Киреевского, «Богословский вестник»¹¹⁷, романы Клода Фаррера¹¹⁸, «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского, какие-то книги о Гоголе, журналы «Весы»¹¹⁹ и «Аполлон» и даже издание мистически темных рисунков Рувейра¹²⁰.

Я, придя вечером, часто оставался ночевать, спать ложился на

полу на каком-то старом пальто, и тогда начинались «русские ночи»¹²¹ Одоевского: долгие разговоры о путях к Богу и от Бога, все те же старые разговоры шатовской мансарды, хотя и без Ставрогина.

От долгого ночного бодрствования всегда хотелось есть, но еды в гостях у Сергея Николаевича тогда не полагалось: он забывал о ней, да к тому же какая могла быть еда в те совершенно голодные годы почти сорок лет назад? Я не знаю, чем питался Сергей Николаевич днем, но вечером он обычно ничего не ел, а выпивал только стакан или два вечно остывающего в забвении чая. Впрочем, когда мой голод бывал слишком очевидным (мне было тогда 17—18 лет), он, весело улыбаясь, почтительно вытаскивал из-под кровати деревянный ящик с какой-то крошечной сушеной рыбкой, привезенной им из странствований по Олонецкому краю, где он искал народные говоры и колдунские ритуалы, старые леса «края непуганых птиц»¹²², старые деревянные церкви допетровской эпохи. Он жил как монах, и то, что раза два было так, что перед нами на столе стояла бутылка красного кислого вина и он мне говорил стихи Брюсова, не ослабляло, а еще подчеркивало это восприятие его жизни. Это было вольное монашество в миру, с оставлением в келье всего великого, хотя бы и темного волнения мира.

У него была одна любимая тоскующая мазурка Шопена. Он часто напевал мне ее начало, и до сих пор — через 40 лет, — когда я ее слышу, я точно вновь у него в Обыденском переулке.

Помню, как после долгого и восторженного рассказа об Оптиной, где он только что был, он стал говорить об опере «Русалка». «Это истинное чудо!» — сказал он. Или вдруг после молчания, когда он, лежа на кровати, полузакрыв глаза, казалось, был весь в ином духовном мире, он начинал читать мне отрывки из его любимой вещи Клода Фаррера «В чаду опиума». Это не было дешевое любопытство зла, так как для него и здесь был «иной мир». Это было, или так ему (и мне) казалось, какое-то соучастие в тоске этого зла по добру. Его рассказ «Жалостник»¹²³, где им дана вольная интерпретация слов св. Исаака Сирина о молитве за демонов, был уже напечатан в «Русской мысли». Образ тоскующего лермонтовского Демона был тогда его любимый поэтический образ. Но, впрочем, может быть, тут было и какое-то особое, русское и тоже тоскующее любопытство.

О, бурь заснувших не буди — Под ними хаос шевелится.¹²⁴

А может быть, все-таки слегка разбудить? Это, кажется, Достоевский сказал: «Слишком широк русский человек — я бы су-

зил»¹²⁵. Когда ткань чрезмерно расширяется, она утончается, а «где тонко, там и рвется».

«Заснувшие бури» просыпались вечером, когда подбор материалов для работы по гносеологии русской иконы окончен, мысленная и безнадежная полемика о том, прав ли был Гоголь, сжигая «Мертвые души», утомила, а впереди — еще долгая русская ночь!

Часов однообразный бой,

Томительная ночи повесть.¹²⁶

Сергей Николаевич очень любил ночные стихи и Тютчева, и Пушкина: «Когда для смертного умолкнет шумный день», «Бессонницу».

Парки бабье лепетанье,

Жизни мышья беготня,

Что тревожишь ты меня?¹²⁷

Кажется, в 1918 году он написал рассказ, который так и назывался — «Мышья беготня»¹²⁸. Он посвятил его мне, потому что именно с этой, мышиной стороны я был ему тогда больше близок.

Но вот ударили к ранней обедне у Илии Обыденного. Уверенно, непобедимо, всегда спокойно зазвучали колокола, и темный хаос образов, тоски и наваждений исчез в лучах света, как

Миф, порожденный грехами,¹²⁹

Призрак, летающий ночью над нами,

Тающий в блеске зари.

Опять — «победа, победившая мир, вера наша»! Все ночное теперь воспринимается уже не в остроте притягивающего «познания добра и зла», а как этап борьбы. Я помню, что Сергей Николаевич любил эту строфу стихотворения Эллиса, его соучастника в «Мусагете»:

Белую розу из пасти дракона

Вырвем средь звона мечей.

Рыцарю дар — золотая корона

Вся из лучей!¹³⁰

Борьба духа есть постоянный уход от постоянно подступающего зла, в какой бы врубелевский маскарад это демонское зло ни наряжалось. Уход и есть уход, движение по пути, странничество, и в этом своем смысле духовное странничество, то есть богоискательство, присуще всем этапам веры. Оно есть побег от зла.

В один из тех годов Сергей Николаевич написал мне большое автобиографическое стихотворение, которое начиналось так:

Что помню я из детства? — Сад цветущий,

Да белых яблонь первый снег,

И тихий звон к вечерне, зов, зовущий

Младенческую душу на побег.

А еще как-то вечером он взял с полки свою книжку «Вагнер и Россия» и на обороте обложки вместо обычного «От автора» написал мне экспромтом другие стихи, в которых были такие строки:

Тебе — что скажу, что помыслю?

Я дням своим воли не числю,

Я путник в бездолье равнин.

Русские путники всегда искали потонувший в озере Китеж, Церковь Невидимого града, где уже нет зла в Церкви, а всегда благовест и служение Богу. Благо тем, кто несет в себе до конца эту невидимую Церковь! Разве не про них Мельников-Печерский нашел где-то такие слова: «Хранит (их) Господь и покрывает Своею невидимою дланью, и живут они невидимо в Невидимом граде. Возлюбили они Бога всем сердцем своим, и всею душою, и всем помышлением, потому и Бог возлюбил их, яко мати любимое чадо».¹³¹

Но Мельников-Печерский говорил это о простых мужиках, которые молча шли к своему Китежу, оттолкнувшись без особой тонкости от всей темноты мира. Мы на это плохо способны: слишком «тонкие» или попросту слабые в духовной борьбе. Одно дело писать о Китеже, а другое дело идти к нему.

У Сергея Николаевича была одна черта: казалось, что он находится в каком-то плену своего собственного большого и стремительного литературного таланта. Острота восприятия не уравновешивалась в нем молчанием внутреннего созревания, и он спешил говорить и писать, убеждать и доказывать.

Кроме того, наряду со всей остротой его познания у него была какая-то точно мечтательность, нереалистичность. То, что надо было с великим, терпеливым трудом созидать в своем сердце, — святыню Невидимой Церкви, — он часто пытался поспешно найти или в себе самом, еще не созревшем, или в окружающей его религиозной действительности. Его рассказы о поездках в Оптину были полны такого дифирамба, что иногда невольно им не вполне верилось: не так-то легко Китежу воплотиться даже в Оптиной. Помню, однажды меня спросил К.Н. Игумнов¹³²: «Скажите мне откровенно — можно ли вполне верить тому, что пишет

и говорит об Оптиной Сергей Николаевич?» Очевидно, в нем был какой-то мистический гиперболизм, который давал неверный тон исполнению даже и совершенно верной музыкальной вещи. Если вместо слова «жизнь» говорить «житие», то от этого жизнь житием не станет. Этот неверный тон присущ многим, и некоторые замечают его, например, в религиозной живописи Нестерова, с которым, кстати сказать, Сергей Николаевич был очень близок. Вот почему, когда он молчал, не апологетировал, не убеждал, а только изредка, «в тихий час», в минуту сердечного письма, в одинокой молитве, говорил переболевшие слова или только смотрел из-под золотых очков своим внимательным, теплым взглядом, — тогда была в нем особенная власть, и именно тогда я любил его больше всего. В своей тишине он был из тех редких людей, которые обладают даром открывать людям глаза на солнечные блики на обоях. Ведь бывают минуты, когда в серую мглу комнаты войдет луч солнца, и, как странника Божия, может принять его просветлевшая вдруг душа. Десятки лет одиночества и труда, бесчувствия и греха могут тогда забыться, и в слезах поймешь, что любовь Божия «все покрывает, всему верит, всего надеется»¹³³ и «что времени уже не будет». Увидеть это — значит вновь почувствовать путь Божий! Сергей Николаевич был странник, и поэтому именно он мог иногда гораздо лучше других открывать нам глаза на этот вечно теряемый и вновь находимый путь.

Вспоминается, с какой любовью и знанием дела он открывал нам смысл древней иконы. Икона — это видение святости, видение святого тела тех, кто озарен до конца благодатью. Лицо, озаренное Невечерним Светом, дается в ней не в анатомической записи тленной плоти, а в молитвенном прозрении его еще непостижимой славы.

Вот почему в истинной, то есть древней, иконе — свои слова, краски, линии, свои законы, нам, тленным, непонятные. Но древняя икона открывает не только глубину, но и широту христианства.

Однажды летом 1917 года Сергей Николаевич повел своих друзей в Кремль показывать иконопись Благовещенского собора. Там есть большая фреска «О Тебе радуется. Благодатная, всякая тварь». В центре ее — Богоматерь, а кругом — вся Вселенная: и мыслящая, и произрастающая, и люди, и горы, и цветы, и звери, и святые люди, и простые, и христиане, и древнегреческие философы — вся радующаяся тварь.

Кажется, в 1918 году произошло открытие рублевской «Троицы» в Лавре. Я был тогда там с Сергеем Николаевичем. Перед нею горели золотые годуновские лампады, и в их отсветах, когда

совершалась церковная служба, икона светилась немерцающим светом. Я, помню, спросил Сергея Николаевича, что он чувствует, глядя на нее, и он ответил: «Почти страх».

Любовь Сергея Николаевича к моему отцу была большая, я помню его горькие слезы после смерти отца, и эта любовь была взаимной.

Мне кажется, что они познакомились не раньше 1914 года, но уже в 1915 году отец в завещательном письме оставляет ему всю свою работу над изданием К. Леонтьева — это был знак полного сердечного доверия. Я не думаю, чтобы в Сергее Николаевиче было когда-нибудь, даже в те годы — 17, 18 и 19-м, о которых я пишу, что-нибудь от «византизма» Леонтьева, хотя занимался он им тогда усердно и в те времена, наверное, считал себя «леонтьевцем». Любовь его к моему отцу имела другие причины: он видел в нем духовного отца, который сочетал большую религиозную жизнь с любимой Сергеем Николаевичем русской культурой XIX века. Через него он прикасался Оптиной еще 80-х годов прошлого века, Оптиной отца Амвросия, у которого бывали и Достоевский, и Толстой.

Отец начал писать еще при последнем славянофиле И. Аксакове, хотя, несмотря на это, так и не сделался «писателем», а всегда был просто священником. Он никогда не выступал в Религиозно-философском обществе¹³⁴, где Сергей Николаевич был секретарем, кроме одного юбилейного вечера памяти Леонтьева в 1916 году, но его религиозная философия была для Сергея Николаевича очевидной и близкой. Это была философия религиозной России, любовь к которой Сергей Николаевич сливал с любовью к Богу.¹³⁵

Весной 1917 года Сергей Николаевич окончил свою речь о России в Богословской аудитории Московского университета своими стихами. Я помню последние строки:

Исстрадать себя тютчевской мукой,

«Мертвых душ» затаить в себе смех,

По Владимирке версты измерить,

Все познать, все простить —

Это значит: в Бога поверить!

Это значит: Русь полюбить!

Не кончивший даже гимназии¹³⁶, он сделался глубоким ученым в области русской литературы и театра, но, конечно, еще за несколько десятков лет до получения им почетного докторского звания он уже «все познал» и именно тогда — до священства — «все простил».

Я помню его маленькую стремительную фигуру на Арбате, ка-

жется, в 20-м году: он идет в черном подряснике с монашеским поясом и скуфейке. Тень какой-то рассеянности и в то же время тяжелой заботы была на его лице, точно «все простить» ему уже было трудно.

Летом 1945 года я видел его в последний раз. Это было на его даче в Болшеве, «которую мне построила Анна Каренина», шутливо сказал он А.А. Сабурову¹³⁷, намекая на свою работу по литературной постановке в Малом театре.

Наше свидание (как и предыдущее, лет за десять перед этим) было свиданием только старых знакомых: нельзя было касаться дружбы в Обыденском переулке. Наконец он повел меня обедать. И вот, когда мы проходили на террасу через какую-то комнату вроде гостиной, он вдруг меня остановил и, показав на большой портрет, закрытый белым чехлом, сказал: «Ты сейчас увидишь то, что тебе будет интересно». На портрете был Сергей Николаевич, еще молодой, в черном подряснике, с тяжелым взглядом потухших глаз. «Это писал Нестеров. Я тогда уже не носил рясы¹³⁸, но Михаил Васильевич заставил меня еще раз ее надеть и позировать в ней. Он назвал эту свою работу "Тяжелые думы"». После этих слов Сергей Николаевич опять натянул, точно саван, белый чехол, и мы пошли обедать.

Эпоха жизни Сергея Николаевича после ухода из священства мне почти совсем неизвестна, и я ничего не могу о ней писать. Да и в годы священства я его мало знал. Я все еще живу с ним до 1920 года. Когда изредка я встречал его священником после 1920 года, он был для меня гораздо меньше духовным отцом, чем в эпоху «Кипарисового ларца» и сушеной рыбки из Олонецкого края.

Очевидно, сохранить веру, уже живую и трепетную, еще труднее, чем ее приобрести. Мне кажется, что Сергей Николаевич принял на себя в священстве не свое бремя и под ним изнемог. Как сказал апостол, «до чего мы достигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить» (Флп. 3, 16). Нельзя жить выше своей меры, выше того, чего достигла душа. Он мог бы быть до конца «очарованным странником»¹³⁹, которых так любила русская земля. Каждому свое, и для него, я думаю, даже больше «свое» было бы быть не священником, а «болотным попиком» Блока.

И тихонько он молится¹⁴⁰,

Приподняв свою шляпу,

За стебель, что клонится,

За больную звериную лапу

И за Римского папу.

Некоторые «отсветы мира» светят сильнее некоторых богословских диссертаций.

Недавно я узнал, что одна девушка молится Богу за упокой Диккенса — так благодарно ему ее сердце.

Тут мне хочется, кстати, упомянуть о Николае Николаевиче Прейсе¹⁴¹ — человеке, который нес подвиг молитвы за многих писателей. Андрей Белый где-то пишет, что в его чемодане, когда он путешествовал по Европе, всегда были три книги: «Критика чистого разума», томик Ницше и Евангелие¹⁴². Но чемодан А. Белого, как человека состоятельного, наверное, носили носильщики или швейцары европейских отелей, а нищий чудак Прейс свою книжную котомку всегда таскал на себе.

Это был весьма интересный человек, и я не представляю себе весенней Москвы 1917—1918 годов без его небольшой сутуловатой фигуры в черном пальто или в длинном черном сюртуке, золотых очках и какой-то маленькой старой фетровой шапочке. Легкое бремя Христово он носил с собой всегда и везде в черной клеенке, опоясанной двумя ремнями с деревянной ручкой, — совершенно так же, как мы, гимназисты, носили тогда свои учебники. В этой сумке был Новый Завет, несколько книг святых отцов и поэтов. Каких поэтов, я не смогу сейчас сказать точно, но помню, что среди них был и Фет. Знаю также, что с годами удельный вес поэтов в сумке уменьшался. Но важно не это — важно было само явление Прейса, этот живой факт того, как человек веры может любить мир, эту теплую землю человечества, настолько любить, чтобы собрать ее в свою котомку, как драгоценное бремя страдания и любви. В этом был символ, но этим символом был живой человек, появлявшийся среди нас (я часто видел его с Сергеем Николаевичем) и нас иногда не замечавший, всегда погруженный в свою тревожную думу, всегда куда-то спешащий — то в церковь, читать шестопсалмие, то на философский диспут в Мертвый переулок (слушать, конечно, а не выступать), то в Данилов монастырь, на могилу Гоголя.

И столетья прошли,¹⁴³

И продумал я думу столетий.

Я у самого края земли,

Одинокий и мудрый, как дети.

В своей любви он старался сохранить перед Богом все Его «отсветы», все сокровища мира, «ибо так возлюбил Бог мир»¹⁴⁴.

Сергей Николаевич не обладал этой детскостью веры, хотя больше всего к ней стремился.

В 1934 или 1935 году, то есть уже много лет спустя, после ухода Сергея Николаевича из священства, я написал ему письмо в стихах. Даже в слабых стихах иногда как-то легче преодолеть трудности темы.

Я вспоминаю двор угрюмый¹⁴⁵

И камень грязный у перил,

Там, где над домом и над шумом

Московский вечер проходил.

Усталость сердца, как вериги,

От непосильных дум и снов.

И, глядя в сумрак, меркли книги,

Храня палящий пепел слов.

И в той же комнате, за шторой,

Где уходил Ставрогин в ночь,

Мы про калужские просторы

Мечты не смели превозмочь.

Иль сердце верило неверно?

Но ведь тогда, как вещий сон,

Явились Светом Невечерним

Нам краски тихие икон.

Прости меня, что я словами

Тревожу в сердце след огня...

Томит меня опять ночами

Все та же мышья беготня.

«Калужские просторы» — это, конечно, Оптина. Там было что-то еще, пишу сейчас по памяти, но смысл был один: призыв к до-священническому светлому и свободному другу. Посылая письмо, я мало на что рассчитывал — уже лежали между нами годы одиночества на разных путях. Кстати, сейчас вспомнил, как однажды Сергей Николаевич, уже будучи священником, сказал мне: «Сейчас время одинокое». И вот пришел ответ. Он писал примерно так: «Спасибо тебе. Я получил письмо, когда лежал едва живой в сердечном припадке, и я читал его в слезах», Тут же были выписаны строки Батюшкова:

О память сердца, ты сильней

Рассудка памяти печальной!

Но переписка и общение дружбы между нами так и не восстановились.

Говорят, что перед смертью он много плакал, что он чувствовал ее приближение и сказал своей жене: «Можешь хоронить меня или как священника, или как мирянина — мне все равно», как

бы заявляя этим, что он не отрекся от священства, а только отошел от него.

Передавали мне, что и епископ Стефан (Никитин)¹⁴⁶, знавший его лично, говорил, что он никогда и нигде не отрекался от Церкви и не снимал сан.

Писать о нем мне трудно, потому что его болезни — мои еще больше или, как он мне сам написал в этом же письме, «на Страшном суде мы с тобой будем расплачиваться по одному векселю».

Когда-то, кажется в 20-х годах, он читал в московском Богословском институте курс аскетики, а жил он тогда в келье башни Боголюбской часовни у Варварских ворот¹⁴⁷. Мне говорил один монах, опытно и до конца жизни прошедший аскетическим путем, что когда он в этот период пришел к нему, то увидел действительно монаха-мыслителя, несущего силу и тишину.

Но «курс аскетики», то есть учения о практике христианского пути, имеет одну особенность: если за него браться, то по этому курсу надо и идти, хоть спотыкаясь, всю долгую жизнь. Это не «Размышление о Фаусте»¹⁴⁸, закончив которое можно испортить существование своим ближним или окунуться в иной вид слепоты и самодовольства.

Вот почему чем ближе ко мне срок расплаты по векселю, тем мне все страшнее жить.

V

 

Милому Андрею Дмитриевичу¹⁴⁹ с благодарностью за тепло дружеской поддержки — самое нужное в мире.

В одном своем автобиографическом рассказе Сергей Николаевич пишет: «Я хотел бы умирать, слушая, как через открытую форточку доносится благовест».

Если человек, так возлюбивший Церковь, так понявший всю ее историческую красоту и правду, все же от нее отходит, то не налагает ли это на нас, любящих его и «дающих ему последнее целование», обязательство хоть сколько-нибудь понять, в чем же все-таки то бремя, которого не выдержали его плечи? Что его смертельно испугало в Церкви?

Объяснение не уменьшает его ответственности, но оно может помочь другим людям преодолеть ту же скорбь на тех же путях.

Сергей Николаевич увидел в Церкви неверующих под видом верующих и решил, что дело Христово не удалось. Это лучше пояснить не рассуждениями, а также воспоминаниями.

Лет 30 тому назад я жил в провинции, в доме одного бывшего обер-кондуктора. Уйдя в отставку, он мирно жил со своей старухой, сам тоже будучи стар, хотя типичные обер-кондукторские усы дореволюционного происхождения еще молодецки топорщились. Человек он был вполне благочестивый, еженедельно ходил в церковь и ежегодно говел. Однажды мы сидели с ним за чаем и беседовали. Сначала, помню, разговор шел о различных видах сбора «дани» старозаветными ревизорами с кондукторской бригады за провоз зайцев в виде, так сказать, сливок с заячьего молока. «Дедка», как я его тогда называл, с особым восхищением рассказывал об одном ревизоре, пользовавшемся таким способом: после обхода вагонов ревизор шел в купе к оберу и ложился спать, отвернувшись к стенке и поставив фуражку на противоположную лавку нутром кверху. Через некоторое время входил на цыпочках обер и клал в фуражку собранную с бригады дань. Еще через некоторое время он слегка отодвигал дверь и смотрел: если фуражка на месте, значит, «мало».

Пили мы чай долго, и постепенно разговор перешел на серьезное — об умерших близких. И вот, когда я сказал, что придет день, когда мы их снова встретим, я увидел, как в искреннем изумлении поднялись мохнатые «дедкины» брови: «Это вы как? Или всерьез? Ну, это все поповские сказки. Умрем — и шабаш, и все кончено! Ничего там не будет».

Очевидно, для неверия можно и не быть Базаровым, а достаточно быть обер-кондуктором и при этом ежегодно говеть. Не наука нужна для неверия, а только холод сердца. Я много раз в жизни встречался с подобными фактами неверия «верующих», но каждый раз эти факты потрясают.

В конце XIX века был такой уже судебный случай. Деревенская девочка возвращалась после пасхальных каникул из дома в школу и несла с собой немного денег, корзиночку с домашними пирогами и несколько штук крашеных яиц. На дороге ее убили с целью ограбления. Убийца был тут же пойман, денег у него уже не нашли, пироги были съедены, но яйца остались. На случайный вопрос следователя, почему он не съел и яйца, убийца ответил: «Как же я мог? Ведь день был постный».

За спиной этого человека ясно видны звенья длинной цепи (почему-то мне хочется сказать «византийской»), уходящей в века. Оказывается, что можно числиться в Церкви, не веря в нее, можно считать себя православным, не зная Христа, можно верить в посты и в панихиду и не верить в загробную жизнь и в любовь.

Очень это, конечно, страшное дело, но мне представляется не менее страшным тот факт, что высоко над этими людьми, про-

пившими свою веру в ночных кабаках и на железнодорожных вокзалах дореволюционной России, стояли люди, часто вполне порядочные, обладающие знанием и властью, саном и кругозором, которые все это величайшее духовное неблагополучие Церкви тщательно замазывали каким-то особым елеем словесной веры: «На Шипке древнего православия все спокойно». Ведь и «дедка», наверное, мог прочесть Символ веры, а этот постящийся человек на дороге твердо отличал среду от четверга.

Что может означать этот факт для верящего в Церковь, но «немощного в вере»¹⁵⁰, по апостолу, каким был и Сергей Николаевич? Уж не померещится ли ему, что на Тайной вечере Церкви сидит не один Иуда среди одиннадцати святых и любящих учеников, а двенадцать неверующих и не любящих Иуд? Уж не покажется ли ему, что не удалось то единственное и величайшее дело, для которого приходил Христос, — созидание на земле из любящих Его святой Церкви, Непорочной Невесты Божией? Что вместо нее в истории, за стеной византийского устава, существует некая область неверия и нелюбви, область внешности без содержания, лицемерия и тщеславной пустоты, оцеживания комаров и поглощения верблюдов, холода и равнодушия души? Это всего только «призрак Церкви», но этот «призрак», или ее «двойник», совершает в истории страшное дело провокации: создает у людей впечатление, что иной Церкви, кроме него, не существует, что нет на земле больше Христовой правды, что нет на земле больше тела Христова, «плащаницей обвитого». Нестеров как-то сказал о Сергее Николаевиче: «Что вы все осуждаете его отход от Церкви? Если хрупкую вазу бить молотком, она обязательно разобьется». Таким молотком был для «хрупкого» Сергея Николаевича «призрак Церкви». Обман действовал всегда, но более крепкие люди, противодействуя ему, всегда искали и всегда находили истинную Церковь: шли в глухие монастыри и леса, к старцам и юродивым, к Амвросию Оптинскому или Иоанну Кронштадтскому, к людям не только правильной веры, но и праведной жизни. Они-то и есть истинная Церковь, живущая и в городах, и в пустынях, а всякое зло людей, только причисляющих себя к ней, есть, как говорил отец Валентин Свенцицкий¹⁵¹, зло или грех не Церкви, а против Церкви.

Но здесь есть один «секрет». Для того чтобы видеть в истории и хранить в себе, как непорочную святыню, истинную Церковь, неодолимую и от тех врагов ее, которые внутри ее исторических стен, нужна не только любовь к ней, но и всецелое покаяние в себе самом, в том числе и в этом самом грехе древнего фарисейства — неверия и нелюбви. «Я-то лучше ли дедки?» «Не убивал ли я любовь Христову?» Только тогда яд «двойника» Церкви пере-

стает действовать, так как Церковь есть неодолимость любви при постоянстве покаяния.

Был весенний вечер в Москве. Тогда шла Первая мировая война. В газетах печатались сообщения о «новых победах русского оружия» и там же тем же шрифтом — о новой постановке оперы «Чио-Чио-сан». В самом начале Страстной недели отец служил всенощную и после «Се, Жених грядет в полуночи» читал Евангелие: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты»¹⁵¹. И еще раз, и еще раз — «горе». Это горчайшее горе Евангелия все нарастает, все ширится и, мне кажется, звучит уже на весь мир. Я хорошо знаю своего отца и слышу в его голосе и слезы, и страх, и великую тревогу, и страшную правду о том, что все это он читает про себя, про нас, про людей Церкви. «Дополняйте же меру отцов ваших...»¹⁵² «Горе» стихает, потому что уже все сказано, но не прекращаются слезы о Церкви: «Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки... колькраты восхотех собрати чада твоя... и не восхотесте. Се, оставляется вам дом ваш пуст».¹⁵³

Страшно было и так хорошо было это слушать! За окном была весна в арбатских переулках, а здесь — черный бархат риз, тишина и правда Церкви, неодолимой во веки веков.

В память этих весенних служб отца у меня были такие стихи:

Когда весны капель покажет,

Что начался Великий пост,

Ты на Божественную стражу

Шел сердцем тих, душою прост.

И не сказать теперь словами,

Как жизнь была с тобой тепла,

Когда в четверг Страстной над нами

Свой счет вели колокола...¹⁵⁴

Дальше не помню — уж так давно все это было, если считать по календарю. Но хорошо помню храм, полный народа, огонь и запах свечей и удары колокола по счету прочитанных Евангелий.

Один ли Сергей Николаевич не выдержал испытания? Один ли он оказался в «немощи веры»?

В 1921 году я был во второй раз в Оптиной пустыни, на ее закате. Недавно я прочел стихи неизвестного мне автора, начинающиеся так:

Ты, Оптина! Из сумрака лесного,

Из сумрака сознанья моего,

Благословенная, ты выступаешь снова —

Вся белизна, и свет, и торжество...¹⁵⁵

С каким непостижимым для нас терпением слушал меня старец отец Анатолий!¹⁵⁶ Мне до сих пор стыдно вспомнить тот душевный хлам, которым я загромоздил его маленькую келью. Он почти не прерывал меня, только изредка вставлял два-три слова, перебирая четки, или вдруг порывисто шел в угол за какой-нибудь книжкой, листочком или просфорой. Это был человек, который все знал про меня еще до того, как я открыл рот, — человек, который знал, что он должен взять на себя и мое бремя грехов. Очевидно, это совсем не аллегорическое бремя. Когда я лет через 20 после этого (и после смерти отца Анатолия) показал его фотографию другому такому же, как он, старцу, никогда его в жизни не видевшему, тот вдруг начал со слезами и волнением целовать лицо на фотографии, воскликнув несколько раз: «Какое страдание! Какое страдание!..» Лицо отца Анатолия и в жизни, и на фотографии светилось любовью и тем особым оптинским весельем, которое известно всем посещавшим старцев этого удивительного русского монастыря, но другому старцу было, кроме того, видно, что это — свет воскресения после Голгофы, не замечаемой никем. Я помню, что, когда мое посещение отца Анатолия кончилось, он — маленький, в короткой крылатой полумантии — вдруг стремительно пошел к двери впереди меня, открыл ее в приемное зальце и пошел туда, подняв лицо к образу Божией Матери, со словами: «Пресвятая Богородица — спаси нас!» И такое облегчение, и такая отрада были в его восклицании — ведь из духоты непросветленной души он выходил снова на просторы Божий!

Потом я пошел в скит. Дорога туда идет могучей сосновой рощей, сквозь которую (как сказал тот же неизвестный мне поэт)

...Розовеют скитские ворота,

И белеет хибарка твоя.

Там, у входа простой работы, —

Стерлись краски и позолота —

С черным враном пророк Илия.¹⁵⁷

Была середина мая, и в скиту уже распустились цветы. Там тогда жил отец Нектарий¹⁵⁸, последний старец оптинской династии. Я ходил по дорожкам, никого не встречая, и это безлюдье меня поразило своей точно предсмертной тишиной. Потом я услышал сердитое бормотание и увидел Гаврюшу — юродивого, почитаемого старцами, с длинной палкой, в рубашке без пояса, с какими-то котомками на плечах¹⁵⁹.

«Гаврюша, — сказал я, — что мне? Идти в монастырь или жениться?» И тут только впервые в жизни я увидел близко грозный взгляд блаженного. «А мне что! Хоть женись, хоть не женись!» —

в голосе была явная досада. Он пошел дальше по дорожке между цветами, потом вдруг обернулся и прибавил: «А в одном мешке Евангелие с другими книгами нельзя носить».

Мой вопрос был праздный: я тогда был одинаково не готов ни к монашеству, ни к браку. А замечание блаженного попадало прямо в цель. Раздвоенность души — это все та же немощь веры, боящейся идти до конца за Христом: «Возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадежен для Царствия Божия»¹⁶⁰. Озирающийся назад уже и возвращается назад, уже изменяет любви. И Сергей Николаевич, и я, и многие из моих современников оказались не готовыми к тому страшному часу истории, в который она тогда нас застала и в который Бог ждал от нас, чтобы мы возлюбили Его больше своего искусства, своего страха, своей лени и своих страстей. Тогда решались какие-то судьбы, определялись какие-то сроки, и можно ли было особенно тогда путать Евангелие с другими книгами?

Вот почему, хотя это было время еще живых оптинских святых и время юности, мне тяжело его вспоминать — слишком велика была вина и хочется скорее миновать эти блоковские годы раздвоения и измен.

Впрочем, а после них — разве не все те же измены? Выходит, что лучше ни на кого свою вину не сваливать, в том числе и на Блока, тем более что как раз им сказаны те слова, которые я хотел бы вспомнить и в смертный час:

Те, кто достойней. Боже, Боже,

Да узрят Царствие Твое!¹⁶¹

VI

Горят во мне и жгут

Слова любви, не сказанные мною.¹⁶²

В этих строчках Бальмонта выражен закон всякого вида литературного писательства, и в особенности воспоминаний. Они только тогда оправданны, когда они не «о себе», когда они — «слова любви» к другим, «не сказанные мною». И иногда мне кажется, что мне возможно будет как-то выговорить именно такие слова об ушедших близких, — слова, которые, точно руками, тронут их плечи в немой радости и скажут им, что они не одни и что мы не хотим быть одни без них.

Поэтому я продолжаю воспоминания.

Лев Тихомиров, бывший член ЦК партии «Народная воля», а затем верующий и церковный человек и редактор «Московских

ведомостей», был близок с моим отцом еще в XIX веке. Его жена в начале 1901 года стала крестной моей матерью. К детской вере Лев Тихомиров вернулся в Париже, где он жил эмигрантом после убийства Александра II в 1881 году и разгрома партии, — вернулся, кажется, под влиянием своего старшего сына Александра¹⁶³, тогда еще очень юного, а в конце концов ставшего епископом Тихоном и умершего в Ярославле, кажется, в конце Второй мировой войны. Сам Лев Тихомиров умер в начале 20-х годов в Загорске в своей семье и еще в своем доме на Московской улице (позднее проспект Красной Армии, д. 30), но в большой скудости, почти в нищете. А я помню его великолепную квартиру на Петровке в эпоху редакторства правительственной газеты на втором этаже особняка, с громадным его кабинетом и еще более громадным холодным залом, где очень редко кто собирался, а когда собирались, то, как мне рассказывали мои старшие сестры, было всегда скучно. Впрочем, все-таки там и танцевали немного, причем среди молодых людей бывал там и танцевал Симанский, будущий патриарх Алексий, а тогда воспитанник московского лицея¹⁶⁴. С сыном Льва Александровича епископом Тихоном они потом были вместе викариями в Новгороде¹⁶⁵.

Скучно было у Тихомировых не только в зале, но и везде, и я, тогда еще совсем мальчик, это чувствовал¹⁶⁶. Лев Александрович давал тон всему, а это был человек, отрешенный от обыденной жизни и погруженный в жизнь мысли, — жизнь горячую и живую, но замкнутую в себе и часто не замечающую живых людей. Конечно, Лев Александрович боролся непреклонно и страстно в книгах, статьях и выступлениях за тепло в мире, за сохранение этого уходящего из мира тепла, но не знал, что надо начинать с борьбы за тепло в собственном доме. Впрочем, даже этот холодок в его доме я любил и люблю за какую-то его особенную тихомировскую неотмирность. Он воевал за то, что он понимал как христианскую государственность, и свою жизнь воспринимал как жизнь в окопах этой войны. В ЦК «Народной воли» он когда-то ведал идеологической работой. После революции его не тронули: были еще люди, знавшие его безупречную и благородную партийную и личную жизнь. Но все-таки ему пришлось пойти в милицию (почему в милицию — не помню) и там отдать свою «декларацию», в которой он обязался подчиняться новой государственности. Он это сделал как выражение христианского подчинения власти, но кто-то в газете назвал его «двойным ренегатом». Потом он переехал в г. Сергиев¹⁶⁷ и, доживая там жизнь, писал «Тени прошлого» — воспоминания о встречах на своем большом пути. Там было много о его прежних соратниках по революции, но была глава, посвященная и моему отцу, с такой характерной для

вечно недовольного собой Льва Александровича припиской на полях: «Этот очерк никуда не годится и представляет только материал...» Он в это последнее время жизни в Загорске, конечно, больше жил в тенях прошлого. Этим объясняется то, что он не сближался с жившими тогда там же Флоренским, Мансуровыми¹⁶⁸, Розановым, Дурылиным и часто туда приезжавшим Новоселовым¹⁶⁹. Флоренский ему казался каким-то модернистом. Не любил он и не понимал не только новые течения религиозно-философской мысли, но и искусство эпохи перелома, воспринимая его тоже только как «декадентство». Помню, как он с возмущением говорит, цитируя чьи-то стихи: «Вы только подумайте! Это называется поэзия:

Ходит месяц обнаженный

Пред лазоревой луной...»¹⁷⁰

Не бывал он, еще живя в Москве, и в Религиозно-философском обществе имени Вл. Соловьева в Мертвом переулке. Во всем этом он оставался где-то в 80-х годах XIX века, неся свой трезвый подвиг мысли. Но тем более потому ценно, что именно он написал еще в 1906—1907 годах эту удивительную по религиозной актуальности и нужности статью «О семи апокалиптических Церквах»¹⁷¹, в образе которых апостолом дано как бы начертание истории Вселенской Церкви. Я знаю, как высоко ценят эту статью многие люди и в наши дни. (Она была напечатана в журнале Московской духовной академии «Христианин» в 1907 году.)

Над темой Апокалипсиса он работал и в последние годы жизни в Сергиеве, написав «Апокалиптическую повесть»¹⁷², в которой весь сюжет художественного произведения, в том числе взаимоотношения мужчины и женщины, был дан на фоне последних лет жизни мира. Я помню из всего только имя женщины — Лидия и ту обстановку, в которой происходило чтение. Мы сидели в столовой, угощением были какие-то не очень съедобные лепешки и суррогатный чай без сахара. Лев Александрович почему-то пил его с солью. Керосина тоже не было (это был 1918 год), и горели две маленькие самодельные коптилки, освещая на столе больше всего рукопись. Апокалипсис был не только в повести про Лидию, но уже и в комнате.

В том Религиозно-философском обществе, которое мало интересовало Льва Александровича, я был первый раз в декабре 1916 года. Это был третий год Первой мировой войны.

Заседание было посвящено 25-летию со дня смерти К. Леонтьева.¹⁷³ С ним было много предварительных огорчений, как я понял из разговоров отца. Московский градоначальник публичное

и открытое празднование юбилея запретил, — Леонтьев и в 1916 году казался подозрительным, — в университете тоже ничего не вышло и вот все ограничилось скромным собранием в Соловьевском обществе.

Первый доклад читал мой отец, об отношениях Соловьева с Леонтьевым, а второй читал С.Н. Булгаков, — читал так же страстно, как всегда он и мыслил, и говорил. Помню, что он искал какого-то «выхода» из совершенно, конечно, чуждого ему Леонтьева, и при этом — не для себя, а как бы для самого Леонтьева — искал в нем какой-то религиозной правды.

Мышление Леонтьева, имея весьма много ценного в своей негативной части — в критике современного прогресса, в своей положительной части было какой-то «дорогой в никуда». Истина его мышления — в констатации конца европейской мещанской демократии и цивилизации, но, оставив эту истину в одиночестве, не найдя от нее путей в историческое будущее человека, он из самой этой истины сделал какой-то тупик и мышления, и жизни. И вот Булгаков без гнева, но страстно разламывал воздвигнутый тупик, вырывался на свободу неумирающей мысли и жизни христианства. Умирает европейская цивилизация, но вечно живет спасенный Христом человек, созидая свою историю: и в катакомбах, и на просторах мира.

Заседания Религиозно-философского общества были, наверное, часто бесплодны и наивны, и я понимаю, почему Тихомиров их не признавал. Но даже я, несмотря на свою молодость, успел присутствовать на таких докладах, которые запомнились навсегда.

Один из них читал Вяч. Иванов¹⁷⁴ — «О границах искусства», о том, что оно не безгранично и не всесильно, как это иногда думают даже и верующие люди. Сила доклада была в том, что его читал настоящий художник слова, поэт и философ. Вяч. Иванов был во многом родствен Флоренскому, их объединяла какая-то онтологичность мышления и еще, может быть, общая «предыстория» их христианства: Древняя Греция и Восток в своем ожидании Нового Завета. У него была книга под названием «По звездам», и в моей памяти он сохранился как волхв евангельского рассказа, медленно, на верблюде приближающийся к тому месту, где лежал Младенец, спеленатый в яслях.

Помню, какое негодование вызвал этот доклад у Андрея Белого. Стоя в последнем ряду небольшого зала, где происходило собрание, он даже не говорил, а выкрикивал свои возражения, как-то иногда подпрыгивая вслед за словами. Доклад он явно воспринял как измену искусству и все предостерегал докладчика от страшной для него опасности — от какого-то аписа¹⁷⁵.

В эти и последующие годы А. Белый представлялся мне искусным мистическим фокусником: что только ни вынимал он из своего цилиндра, поставленного на стол, — и Канта, и Ницше, и Гёте, и Штейнера, и многое другое, и, может быть, даже и утку, но тоже мистическую!

Но в одних своих воспоминаниях он искренне жалеет, что на фронтоне углового здания Московского университета, там, где на углу бывшей Никитской улицы помещалась домовая университетская церковь, нет более этой издали видной надписи: «Свет Христов просвещает всех»¹⁷⁶. И он был один из первых, кто в печати приветствовал Флоренского¹⁷⁷.

Г.И. Чулков¹⁷⁸ говорил мне, что, когда А. Белый умирал, он пошел с ним проститься и унес с собой от этого последнего свидания что-то хорошее. Я не помню точных слов Григория Ивановича об этом свидании, но точно знаю, что он, бывший «мистический анархист» и поэт, сотоварищ и Блока, и Белого, член общества политкаторжан, был уже в это время духовным сыном Алексия Мечёва и, если бы не имел основания, так бы не сказал.

То, как вообще опасно выносить о ком-либо «судебный приговор», можно показать на записи речи Мережковского, произнесенной тоже на заседании Религиозно-философского общества, но только петербургского. Тот самый Мережковский, которого мы так легко анафематствуем,¹⁷⁹ вот как неожиданно глубоко отчитал В. Розанова за его толстовский адогматизм и отрицание богословского и обрядового вооружения Церкви. Мережковский сказал¹⁸⁰: «Мертвый камень (храма Святой Софии в Константинополе) таит в себе живую силу христианства, как в живом теле. Надо видеть этот храм, чтобы понять, что нигде не могла раздаться впервые Херувимская, кроме как под твердым куполом Святой Софии. Такое чувство, как будто находишься внутри огромной золотой лилии, пронизанной солнцем: благоухание, душа этой лилии, которая возносится к Богу, и есть "Херувимская". Но если бы не было твердой "механики" Никейского Собора, то не было бы и твердых сводов Святой Софии, не было бы "Херувимской"»¹.

У меня осталось благодарное воспоминание только об одной из вещей А. Белого — о его «Северной симфонии», в которой так вдохновенно в языческих формах передано предощущение Нового неба и Новой земли:

И понесся вдаль безумный кентавр¹⁸¹, крича, что он с холма видел розовое небо,

Что оттуда виден рассвет…

Из докладов Дурылина я помню его доклад о Леонтьеве (на том же вечере памяти Леонтьева в 1916 году). Доклад, как это часто бывало у Сергея Николаевича, был полон сплошного восхищения перед Леонтьевым, причем не только в отношении его исторических прогнозов и социальной зоркости, но и в отношении его явного примитивизма в чисто религиозной области, в отношении его метафизической слепоты.

Еще помню его доклад на тему «Апокалипсис в русской литературе». Это было уже летом 1917 года. Запомнилось, что в перерыве кто-то (кажется, Оболенский¹⁸²) убеждал Л.М. Лопатина¹⁸³, виднейшего тогда представителя русской философской мысли, выступить с возражением: «Вы должны сказать ему (докладчику), что выводы его о близости конца истории неверны, что, по Священному Писанию, сначала еще должно наступить тысячелетнее Царство Божие». Лопатин не выступал, и прений почти не было. У меня долгое время хранилось отдельное издание «Трех разговоров» Вл. Соловьева с надписью: «Л.М. Лопатину от автора».

С летом 1917 года у меня связано воспоминание о Тернавцеве¹⁸⁴ и о его работе по Апокалипсису, которую он читал в московских религиозно-философских кружках. Помню, что он — убежденный сторонник хилиазма¹⁸⁵, то есть веры в тысячелетнее Царство.

В докладе Сергея Николаевича хилиазм под влиянием того же Леонтьева замалчивался, а на нем следовало бы остановить мысль, даже и не вынося никакого приговора. Веры в тысячелетнее царство держались, на основании 20-й главы Апокалипсиса, многие великие святые первых трех веков христианства. Хилиазм нигде и никогда не был осужден каким-либо Собором. Начиная с IV столетия он просто сам по себе замолк, уступая место теории христианства как уже осуществленного на земле через Церковь Царства Божия. После Миланского эдикта¹⁸⁶ и торжества христианства над языческим государством в этом был как бы логический вывод. И не будет ли столь же логичным возврат к чаяниям хилиазма некоторых людей после крушения всех их надежд на создание в истории истинно христианской государственности?

Духовенства на этих заседаниях Религиозно-философского общества я что-то не помню, но рассказывали, что в таком же обществе, но в Петербурге, бывало много священников. Москва продолжала быть твердыней так называемого «филаретовского духовенства», в общем безмятежно спящего в своих приходах.

Заседания московского общества происходили в доме М.К. Морозовой в Мертвом переулке (теперь переулок Островского). За столом президиума обычно сидели: председатель общества Г.А. Рачинский¹⁸⁷, С.Н. Булгаков¹⁸⁸, Н.А. Бердяев, Е.Н. Трубецкой¹⁸⁹, «православный софианец» по определению Вл. Лосского,

и С.Н. Дурылин (секретарь). Рачинский был широко образованный и широко мыслящий человек, знавший, говорят, наизусть в подлиннике всего «Фауста», умевший объединять труднообъединяемое и премудро сглаживать ненужные углы. Печатная работа у него была, кажется, всего одна — «О японской поэзии», но его опыт и философско-литературные знания, так же как и прекрасный характер, делали его незаменимым в качестве председателя. Он очень уважал моего отца, и я помню его фигуру с седой, коротко остриженной головой на чтении Великого покаянного канона в Николо-Плотниковском храме на первой неделе Великого поста. На этих чтениях я помню также фигуры Нестерова, С.А. Котляревского¹⁹⁰ и даже один раз Бердяева.

Однажды, на первый день Пасхи в 1917 или 1918 году, одна знакомая девушка предложила мне и своей подруге пойти поздравить Рачинского. Пасха была поздняя, день был безоблачный. Мы прошли длинный Трубниковский переулок, вышли через проходной двор в конце его мимо церкви на Кудринскую площадь (теперь площадь Восстания) и в начале Садовой повернули куда-то влево, к Грузинам, уже не по оформленной улице, а мимо каких-то многочисленных небольших домов, занимавших среди молодой травы и уже распускающихся деревьев громадное пространство какого-то вольного поселка. Шел первый или второй год революции, но Москва, точно по какой-то инерции, еще жила прежним бытом: в ее небе со всех сторон ее «сорока сороков» бесконечно легко и радостно поднимался пасхальный звон. Это было точно уже неземное откровение великого земного города, часы и минуты точно уже единого и уже святого града и христианского торжества. «Вниди и ты — грешный город — в радость Господа твоего, в Его "Непобедимую победу"»¹⁹¹.

С.Н. Булгакова много раз я встречал и в 1916, и в 1917 году. Помню его летом 17-го года в вестибюле московского Епархиального дома в Лиховом переулке, пытающегося в перерыве заседаний Епархиального съезда как-то утихомирить и образумить группу бунтующих и кричащих псаломщиков, будущих живоцерковников¹⁹². Я помню лицо Сергея Николаевича, когда он вдруг осознал, что никакой логикой тут не осилишь, что тут просто бунт неверия в Церковь. На этом съезде тогда происходили очень ответственные выборы московского митрополита из двух кандидатов¹⁹³: Тихона, архиепископа Литовского, и А.Д. Самарина¹⁹⁴.

Помню Булгакова, отвергающего проект наименования нового церковного журнала, после закрытия всех прежних в том же 1917 году, — «Святая Русь». «Нельзя профанировать святое имя», — сказал Сергей Николаевич, и журнал был назван «Возрождение». Вышло его только несколько номеров. В третьем, кро-

ме статьи С.Н. Дурылина о церковном возрождении и статьи «Филадельфийская Церковь» о нем же, была помещена статья Сергея Сидорова¹⁹⁵ «Обыденные храмы¹⁹⁶ в Древней Руси» с фотографией храма, сделанной Н.С. Чернышевым¹⁹⁷. Сидоров — это будущий отец Сергий, до сих пор многими людьми с любовью вспоминаемый священник, а о Н. Чернышеве я еще буду говорить дальше.

Журнал не случайно назвали «Возрождением». Некоторые современные православные из молодых и недавно пришедших в Церковь, видя в ней зло греха и неверия, не знают или не хотят знать, что это зло родилось не сейчас, что оно есть зло древнее, жившее внутри церковных стен уже с Тайной вечери. Поэтому, отвергая «живоцерковничество», как перенесение в Церковь идей и методов революции, и Булгаков, и Флоренский, и Свенцицкий, и Дурылин, и Новоселов, и все другие деятели и мыслители того времени одновременно ждали для Церкви возрождения в жизни истинной духовности, в освобождении от государственного и бытового обмирщения и формализма. Все они тогда ждали наступления эпохи духоносной «Филадельфийской Церкви» после окончания своей, «Сардийской» церковной эпохи, о которой в Апокалипсисе сказано: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв»¹⁹⁸. Имя этой мертвенности — замена внешностью внутреннего духовного бытия, то есть все то же обмирщение.

Помню Булгакова, колеблющегося вместе с Новоселовым и В.А. Кожевниковым¹⁹⁹ над вопросом, издавать или нет рукописи Анны Шмидт — загадочного русского мистика конца XIX века, не то больной, не то истинной пророчицы («о године свершения»), как-то связанной с Вл. Соловьевьм, который, кажется, провожал ее гроб до могилы.²⁰⁰

Помню острые и умные статьи Булгакова, в частности о Достоевском, о котором он говорил лучше всех, сам представляя собой точно сплав всех трех братьев Карамазовых. Но все-таки Алеши в нем было меньше, чем Ивана, и потому, в те годы во всяком случае, в нем было слишком много профессиональной публицистики. Сам себя он называл тогда Колей Красоткиным²⁰¹.

Еще запомнилась мне одна всенощная у Спаса на Песках, на Арбате летом 1917 года, то есть еще до его священства. Возглашают: «Слава Тебе, показавшему нам свет». Поют хорошо, то есть просто и тихо, и вечер московский был тих. Около входной двери стоит Сергей Николаевич, и по его глазам видно, как он любит этот свет и радуется, что до него дошел.

«Свет Невечерний» уже издан и, кажется, уже весь распродан. (На епархиальном съезде в вестибюле была продажа книг издательства «Путь», издавшего эту книгу.) Но сейчас для него, наверное, совершается лично что-то еще большее, чем в этой книге.

Флоренский продолжил и углубил Хомякова, а Булгаков — Достоевского в области русской религиозной мысли. Вполне возможно, что Булгаков мог впоследствии перейти какую-то меру богословствования о Софии и допустить ошибки, как пишут те, которым доставляет удовольствие производить над ним суд.²⁰² Не будем участвовать в этом. Богословие должно быть смиренно, как молитва, но и судить еще не смиренных мы не решаемся.

Человек, присутствовавший при смерти Булгакова, мне рассказывал, что он умер как праведник, весь потянувшись к уже ему зримому горнему миру.

О С.Н. Дурылине хочется сказать еще несколько слов, так как некоторые люди были ему многим обязаны, в частности будущий отец Сергий Сидоров. Он водил его, меня и Колю Чернышева в кремлевские соборы, чтобы мы через самый покой их камня и красок ощутили славу и тишину Церкви Божией, водил на теософские собрания, чтобы мы знали, откуда идет духовная фальшь, на лекции Флоренского «Философия культа»²⁰³, чтобы мы поняли живую реальность таинства, в Щукинскую галерею²⁰⁴, чтобы мы через Пикассо услышали, как где-то совсем близко шевелится хаос и человека, и мира, на свои чтения о Лермонтове, чтобы открыть в его лазурности, не замечаемой за его «печоринством», ожидание «мировой души» Соловьева²⁰⁵.

И в пурпуре небесного блистанья,

С очами, полными лазурного огня,

Явилась ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.²⁰⁶

Это строфа из стихотворения Вл. Соловьева, а вторую строчку он взял у Лермонтова.

Те «университеты», которые мы тогда проходили под влиянием всех людей, о которых я вспоминаю, а лично мы трое особенно под влиянием С.Н. Дурылина, в главном можно было бы определить так: познание Церкви через единый путь русской религиозной мысли, начиная от древних строителей «обыденных храмов» и кончая точно случайными отсветами великого Света у некоторых современных русских писателей, — отсветами, осознанными как предчувствие «всемирного и творческого дня».

Третий из нас и наиболее близкий к С.Н. Дурылину был Коля Чернышев. Он был «тяжелодум», мыслил не по-интеллигентски быстро, а как-то по-мужицки медленно, но, когда тяжелый пласт «средостения» у него снимался, было видно, что в его душе — все «свое», а не интеллигентски заимствованное и все глубокое, глубинное, как слова из той древней «Книги голубиной»²⁰⁷ или «глубинной», которую мы тогда с ним читали. Читали мы тогда Тют-

чева, Блока, И. Анненского, «Три разговора» Соловьева и его стихи, Флоренского, Эрна, Эврипида, Розанова, каких-то ранних символистов, «Цветочки» Франциска Ассизского, «Древний патерик» и «Луг духовный». Мы не читали Достоевского только потому, что жили вместе с ним, нося его всегда в себе и уже давно его прочитавши глазами.

Дом Чернышева был на Немецкой улице, и в его большом и нарядном зале С.Н. Дурылин поставил в 1916 году как семейный спектакль пьесу Крылова «Трумф»²⁰⁸, причем актерами были его ученики, и среди них Игорь Ильинский²⁰⁹. Сережа Сидоров тогда был юноша с курчавой черной головой и красивыми восточными глазами: его мать была грузинка²¹⁰. Где-то в Курской губернии тогда еще жила в своем бывшем имении его тетка²¹¹, и туда, к моей зависти, иногда ездили и Сергей Николаевич и Коля, а я почему-то не мог ездить и оставался в голодной Москве 1918 года, зная, что там будут не только «пиры ума» — интереснейшие разговоры с Сергеем Николаевичем и Сережей, но и достаточно сытные обеды.

Сейчас тем, кто не пережил этих лет — 1918,1919,1920-го, невозможно представить себе нашу тогдашнюю жизнь. Это была жизнь скудости во всем и какой-то великой темноты, среди которой освещенный своими огнями плавал свободный корабль Церкви. В России продолжалось старчество, то есть живое духовное руководство Оптиной пустыни и других монастырей. В Москве не только у отца Алексия Мечева²¹², но и во многих других храмах началась духовная весна, мы ее видели и ею дышали. В Лавре снимали тяжелую годуновскую ризу с рублевской «Троицы», открывая Божественную красоту. В Москве по церквам и в аудиториях Флоренский вел свою проповедь, все многообразие которой можно свести к одной самой нужной истине: о реальности духовного мира. В Московском университете еще можно было слушать лекции не только Челпанова, но даже и Бердяева, читавшего курс какой-то путаной, но все же «Космической философии»²¹³. Он же потом (кажется, в 1921-м) основал «Вольную академию духовной культуры»²¹⁴. В Москву из Петербурга приехал на жительство Розанов, сразу посмирневший от пережитого и уехавший умирать в Сергиев Посад²¹⁵. Я, помню, провожал его на Ярославском вокзале, и он все меня благодарил. Он был тогда такой самый простой старичок (с хитрецой), вернувшийся по мудрому страху к «вере отцов» и, кстати, решивший из благодарности за проводы, что я и Коля Чернышев должны жениться на двух его дочерях, совершенно нам неизвестных.

Далеко-далеко от меня это время — скудости и богатства, темноты и духовного счастья. Когда-то митрополит Филарет Мос-

ковский перестал ездить на заседания в Синод, говоря, что «шпоры генерала (то есть обер-прокурора) цепляют за мою мантию»²¹⁶. В то время, о котором я пишу, все шпоры были позади и мы вдыхали полной грудью великую церковную свободу.

А скудость была большая, попросту голод, и поездки куда-то за Рязань в тамбурах и на крышах вагонов за хлебом и магическим тогда спасительным пшеном. Помню, как помогали сохранять и терпение, и веру эти тогда написанные строчки Вяч. Иванова:

Вари пшено, и час тебе довлеет... ²¹⁷

Ах, вечности могила глубока...

Мало остается близких от того времени людей. Иные и остались, но они точно перемолоты в каких-то жерновах долгих десятилетий, и нужно дерзновение любви, чтобы прорваться через все занавесы времени к чистой душе этих первоначальных лет.

Вот наверху окошко светится,

Упав на белой мостовой,

Там, где легко мела метелица,

Год Революции второй.²¹⁸

Сережа ни в каком высшем заведении не учился, но был по-своему образован и так же самобытен, как Коля. Он хорошо знал русскую поэзию, мемуарную литературу и русскую историю, и в этой истории его любимым веком был XVIII. Он был романтик, ощущая тепло земли именно в этом аспекте, но романтика как-то легко и просто уживалась в нем с глубоким церковным чувством. Помню, я как-то спросил его: «Почему в церковных песнопениях я больше люблю благодарственные, а не покаянные?» Он ответил: «Потому, что ты еще очень юн в Церкви. Со временем все придет». Иногда он меня тоже спрашивал, но я, кажется, не умел отвечать. Как-то он спросил меня: «Можно ли сочетать христианство с влюбленностью?» Был он тогда влюблен в Таню Кожевникову²¹⁹, и я помню, как, отстоявши 12 Евангелий в Великий четверг у нас в «Плотниках», мы спешили с ним пешком (трамваи не ходили) в университетскую церковь на угол Никитской, чтобы успеть увидеть ее при выходе «как мимолетное виденье»²²⁰. Знал Сережа и какое-то продолжение, еще нигде не записанное, рассказов «о русских подвижниках XVIII и XIX веков»²²¹, и XX, конечно, об этих чистых и странных для мира людях, не вмещавшихся в нем²²². Я из таких знал только Н.Н. Прейса, о котором уже писал, и А.Н. Руднева²²³, умершего в 1920 году, ученого-филолога, ученика профессора С.И. Соболевского²²⁴, много лет работавшего в библиотеке Московского университета. Это были праведники с

высшим образованием, любившие мир Божий и прошедшие по нему, не запятнав ничем своей к нему любви. Я бы не сказал, что они были «последние», потому что и сейчас знаю таких. А. Н. Руднев не был женат, но был в многолетней переписке с одной слушательницей Московских Высших женских курсов, то есть по-теперешнему гуманитарного вуза. Она (Вера Ив. Л.)²²⁵, как и Алексей Николаевич, любила посещать московские храмы, где ее особенное внимание привлекали блаженные и странники. Таких блаженных тогда было немало, и я их тоже помню, не только по монастырям, но и по Москве. Эти два человека, несомненно имея друг к другу большое чувство и живя в одном городе, вели друг с другом переписку, но никогда не бывали друг у друга и нигде не бывали вместе.

Сережа Сидоров, помню, прочел нам то, что он записал тогда об одном из таких людей, о Лучинском (или Лучицком)²²⁶. Все забылось, кроме одного: как Лучинский любил ходить по московским улицам и переулкам в поисках тех мест, где когда-то давно, в веках, стояли сгоревшие или снесенные храмы. Много храмов было снесено и в любимом Сережей XVIII веке, что он хорошо знал, так что если и продолжал его любить, то без всяких иллюзий. И вот Лучинский искал и находил эти места и там, на улице, молился. Уже очень много лет спустя я слышал, как отец Серафим²²⁷ (Битюгов) придавал особое значение тому месту, где когда-то совершалась Божественная служба и возносилась чаша.

На этом чтении о Лучинском, кажется, был и Коля Чернышев. Потом он женился на моей сестре, которую как-то по-своему любил. Он учился живописи у Машкова и Фалька, совершенно отрицал Васнецова, но вот одну его картину он признавал: «Иван-царевича на сером волке», и я знаю, почему: ему казалось, что он — царевич (а может, и волк), а она — царевна.

Для жизни в браке надо иметь такое же призвание, как для жизни в монашестве. Может быть, Коле лучше было бы быть монахом. Я помню, с каким сердечным чувством он декламировал свое любимое стихотворение Блока:

Ветер стих, и слава заревая

Облекла вон те пруды.

Вон и схимник.

Книгу закрывая,

Он смиренно ждет звезды.

Но бежит шоссейная дорога,

Убегает вбок...

Дай вздохнуть, помедли, ради Бога

Не хрусти, песок!²²⁸

Славой золотеет заревою

Монастырский крест издалека.

Не свернуть ли к вечному покою?

Да и что за жизнь без клобука?..

Коля не выговаривал «л» и произносил: «без кробука», звонко и светло повышая голос на этих словах. Он говорил и от себя и от нас, от нашего тогдашнего (в 1918—1919 годах) восприятия монашества — то ли в романтизме и ограниченности, то ли в истинном подвиге, широте и любви. Я не знаю. Многого в своей жизни я не узнал до сих пор.

В 1933 году зимой сестра умерла. Мне рассказывали, что, пока она лежала дома в гробу, он все бегал по улицам в тоске. Я ему написал из Вологды и получил в ответ его стихи о ее смерти, в которых была такая строчка: «Не дрогнут мраморные пальцы...»

Отпевание сестры на дому совершал епископ Афанасий (Сахаров)²²⁹, как-то оказавшийся в это время в Москве в редком промежутке между своими бесконечными высылками. Я узнал его еще в 1923 году в зырянской ссылке.

С.Н. Дурылин привез впервые меня и Колю в Абрамцево²³⁰ летом 17-го года. Тогда оно было еще совсем не музей, а большой дом, полный личной жизни владеющих им людей. Помню на террасе за чайным столом совсем уже старого Савву Ивановича Мамонтова. Но мамонтовскую эпоху дома в этот приезд и в последующие я как-то не замечал, в частности Врубеля, весь погружаясь в воздух аксаковского гнезда, тогда еще совсем теплого. Я впервые попал в этот мир уходящей эпохи и полюбил его навсегда. Я ходил по дому и буквально нюхал необъяснимо милый мне запах какого-то навсегда теряемого покоя. Ночевал я не раз в отдельном домике уже мамонтовской эпохи, но там был простой письменный стол у окна, а за окном парк, и хотелось писать за этим столом что-то очень спокойное, доброе и нужное всем, может быть продолжение «Записок об ужении рыбы»²³¹. Но все-таки и я понимал, что, возвышаясь над всем, что есть в этом доме, и будучи в центре его, сидела эта девочка с ясными глазами на удивительном портрете Серова²³².

Кажется, этим же летом или осенью помню всенощную в абрамцевском храме. Шестопсалмие читал А.Д. Самарин. Мой отец давно знал его и высоко ценил, и, когда Александра Дмитриевича незадолго до революции назначили обер-прокурором Святейшего Синода, я помню, что он пошел на телеграф (мы жили тогда на даче) и послал ему поздравление. Тогда шла глухая борьба против Распутина, против разложения правительства и церковного руководства и назначение Александра Дмитри-

евича воспринималось как победа в этой борьбе. Помню неудачную попытку повлиять на лиц, ослепленных страшным мужиком, через оптинского старца Анатолия, привезенного для этого в Петербург. Помню передаваемые из рук в руки, не помещаемые в газетах стенограммы антираспутинских речей в Государственной думе. Помню рассказ о том, что Распутин уже в полном ослеплении от своей власти послал на фронт великому князю Николаю Николаевичу телеграмму с уведомлением, что он выезжает к нему в Ставку, и краткий телеграфный ответ главнокомандующего: «Приезжай, повешу». Ужас и отвращение перед существованием над Россией Распутина были тогда так сильны, что, я помню, когда совершилось его убийство и я сообщил об этом иносказательно (в печати, конечно, ничего не было) по телефону одной знакомой, то она мне сказала: «Ну, слава Богу! Теперь осталась еще одна», — намекая на императрицу. Здесь интересным фактом является только то, что эта знакомая дама была из очень почтенного общества и верующей семьи.

Явление Распутина страшно не потому, что был такой человек сам по себе, а потому, что он был выразителем и точно «итогом» многовекового затемнения в русской религиозной душе великой и трудной идеи святости. Русский человек вдруг оказался падким на тот самый соблазн, на который строго указал уже апостол Павел. «И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, — пишет он римлянам как бы от имени этих соблазненных, — как некоторые злословят нас и говорят, будто мы так учим? Праведен суд на таковых»²³³. Из «делать зло, чтобы вышло добро» русский человек сотворил себе дьявольский силлогизм: 1) «не покаешься — не спасешься»; 2) «не согрешишь — не покаешься», а поэтому 3) «не согрешишь — не спасешься». Путь к спасению стал утверждаться не против греха, а через грех. Как удобно! И мы хорошо знаем, что не только темные сибирские мужики, хитро иногда подмигивая собеседнику, могли развивать эту теорию своей практики о спасении через грех, но и вполне интеллигентные люди, ничего не понимая в истинной святости, могли и могут говорить нечто подобное (но, конечно, более деликатно), убежденно презирая, как они говорят, «всякое святошество». «Праведен суд на таковых». Может быть, все положительное, что было и есть в послереволюционной религиозной мысли, надо было бы определить как возврат к апостольскому осознанию идеи святости, не имеющей, конечно, ничего общего со «святошеством», так же как истинное покаяние не имеет ничего общего, то есть не совместимо, с грехом. Отец Амвросий Оптинский, передавая учение отцов, говорил, что «покаяние не оканчивается до гроба и имеет три

свойства: очищение помыслов, терпение скорбей и молитву. Три эти вещи одна без другой не совершаются»¹, то есть без очищения нет покаяния.

А.Д. Самарина я еще помню по литургии в Успенском соборе уже после епархиального съезда, на котором большинство всего в несколько голосов получил второй кандидат на Московскую митрополию — Тихон. Когда подходили к кресту, который держал новый митрополит, я видел, как он с улыбкой привета и уважения сделал движение вперед к подходившему Александру Дмитриевичу.

Все современные моей юности Самарины²³⁴ были живыми носителями духа старого славянофильства, одного из наиболее неожиданных и светлых движений русских образованных людей XIX века, которому многим обязан не только Достоевский, но и Герцен. Недаром самый сердечный некролог на смерть Константина Аксакова был написан именно Герценом²³⁵.

Светлая неожиданность славянофильства — в том, что после давнего разложения образованного общества и его дехристианизации в XVIII веке возникло движение яркое, смелое и чистое к возрождению христианства в этом образованном обществе и к преображению всей России на основе христианства. Суть славянофильства, конечно, не «славяне» и совсем даже не «народ» как таковой, а только христианский народ, то есть Церковь.

«Славянофилы придавали и народности значение не самой по себе, а только как органу, призванному осуществить в жизни учение Христа»².

«Для России возможна только одна задача: сделаться самым христианским из человеческих обществ»³.

«Славянофильство есть не что иное, как высшая христианская проповедь»⁴.

Возврат к чистому христианству — вот что такое старое славянофильство, имеющее очень мало общего с позднейшим национализмом и реакцией. Эта суть славянофильства драгоценна нам теперь тем более, что всю широту понятия истинного христианства славянофилы уместили в ясное определение Церкви как бо-

гочеловеческого организма, то есть вернули экклезиологию к ее первоисточнику — к учению апостола Павла. «Введение его (понятия Церкви) в наше религиозное сознание, — пишет Вл. Соловьев, — есть главная и неотъемлемая заслуга славянофильства»¹. «Церковь не доктрина, не система и не учреждение. Церковь есть живой организм истины и любви»² — так формулирует Ю.Ф. Самарин взгляд Хомякова и свой.

Славянофильство мне вспомнилось вместе с людьми, тогда еще живыми, после того, как я вспомнил службу в Успенском соборе. Собор был полон святыни, и он был полон русской историей. Когда в нем шла служба, все это оживало: и святые на фресках, и вся Россия, страдавшая и радостная, умиравшая и снова несущая свою веру — свой крест.

Однажды, наверное в 1914 или 1915 году, я пришел в собор ночью, на утреню с понедельника на вторник Страстной. Собор был совсем темный, немного страшный при мысли, что здесь стояли опричники Грозного в рясах поверх кольчуг. Что-то читалось, мерцали немногочисленные лампады, а потом вдруг с обоих клиросов начали сходить гуськом соборные протопопы в камилавках, священники и диаконы и встали в круг посредине перед амвоном. Их было много, человек двадцать, и вдруг они запели: «Се, Жених грядет в полунощи». Они пели басами (причт Успенского собора и подбирался по басам), и в их пении было что-то грозное, и в нем была все та же Россия.

Была у меня еще одна ночь в Кремле, но уже на площади, в мае 1913 года, когда открывали мощи святителя Гермогена. По всей площади от соборов к Спасским воротам стоял или сидел народ большими и малыми группами, не расходившийся после всенощной в ожидании утреннего торжества. Горели во многих местах свечи перед иконами, раздавалось пение молебнов, не нарушая как-то общей тишины ожидания. Ночь была очень тихая. Можно ли забыть это видение Церкви, молящейся в самом центре большого города? Это была какая-то Пасха «среди лета»²³⁶, и в то же время это был 1913 год, то есть канун Первой мировой войны, когда мы вступили в «свою», нам предназначенную эпоху, так что можно сказать, что в то время как Страстная должна быть перед Пасхой, здесь Пасха была перед Страстной. Не означает ли это, что в христианстве одно от другого неотделимо?

В духовном облике епископа Афанасия (Сахарова) было для меня что-то чуждое, но, так как, несмотря на это, я его любил и люблю, мне хочется записать то, что сохранилось о нем в моей памяти, пока эта память еще действует.

Прежде всего мне кажется, что это мое в отношении его отчуждение он сам же во мне как-то уничтожал своим сердцем, полным любви. Он был одним из тех русских епископов-подвижников XX века, «ихже имена Ты, Господи, веси». Хотя неудобно начинать воспоминания о другом с воспоминания, так сказать, о самом себе, но для вводной и очень важной характеристики Владыки я начну с одного его письма ко мне и обо мне. В конце 50-х годов он прочел мою работу «Путь Отцов», где я пытаюсь дать современному христианину, живущему «в миру», сборник для чтения по монашеской аскетике, вне которой непонятно то первохристианство, к которому, очевидно, постепенно будет возвращаться ход церковной истории. Вскоре я получил от него письмо о его впечатлении²³⁷: «Милость Божия буди с Вами, милый и дорогой мой Сереженька (Владыка был старше меня лет на 12—13)... Господь да поможет Вам шествовать "путем Отцов"... "Монастырь в миру"²³⁸ — на эту тему была написана большая тетрадь покойным отцом Валентином Свенцицким... Идея "монастыря в миру" для меня особенно дорога, и пропаганду ее я считаю существенно необходимой... Вы знаете меня, что я не аскет-созерцатель. Я уставщик, обрядовер и, может быть, даже в некоторых отношениях буквоед. Я, говоря о "монастыре в миру", стал бы говорить о внешнем поведении православных христиан — монахов в миру. Ваша книга — богословское обоснование "монастыря в миру"... С любовью обнимаю вас и лобызаю, и паки прошу прощения. Спасайтесь о Господе. С любовью, богомолец Ваш, епископ Афанасий».

Тут все его: и «буквоедство», и любовь смиренной и великой души старца-епископа, одного из тех редчайших людей, которым хочется поклониться до земли и припасть к коленям, ища у них их неоскудевающего мужества и неугасимого тепла. А поклониться можно было бы, даже если знать только одни чисто внешние факты его жизни. Кажется, из тридцати трех лет его епископства он только вначале три года был свободен и руководил своей епархией, а остальное время провел в лагерях и ссылках.²³⁹ Ссылки были в промежутках между лагерями — «для некоторого отдыха», как он, улыбаясь, говорил. А в лагерях проходил он всякие общие работы, включая и такие, как вывозка нечистот.

В самом еще начале этого его «хождения по мукам»²⁴⁰ я его и

увидел впервые в 1923 году в Усть-Сысольске, или Сыктывкаре.²⁴¹ Тогда это был еще совсем молодой архиерей, худой, белокурый, очень живой и веселый. Жил он в пригороде Усть-Сысольска Искаре со своим келейником и добровольным спутником иеромонахом Дамаскином²⁴². Они занимали одну большую светлую комнату. В ней были стол, два небольших диванчика, стоявшие за занавеской спинками друг к другу, и в углу у икон небольшой столик, служивший престолом для литургии. Из архиереев тогда были в том же городе: Кирилл²⁴³, митрополит Казанский; Николай (Добронравов)²⁴⁴, архиепископ Владимирский; Фаддей²⁴⁵, архиепископ Астраханский и кто-то еще. Время от времени появлялись и целые партии архиереев, но их обычно тут же расселяли по другим городкам и селам, а те, которых я назвал, были уже вроде местных «старожилов».

Пел и читал во время богослужений владыка Фаддей, а у владыки Афанасия не было ни слуха, ни голоса. Он служил довольно часто, так как в местную церковь никто из нас не ходил: там были живоцерковники. Конечно, он мог бы иметь и полное архиерейское облачение, но он предпочитал служить в простой холщовой священнической фелони, только сверх нее надевая омофор. И митра у него была не обычная, не высокая и не сияющая искусственными бриллиантами, а маленькая, матерчатая, по образу древних митр русских святителей, без камней и украшений, только с иконками. Говорили, что она и поныне цела. В этом была какая-то мудрая мера. Служение в комнате предъявляет духовные требования и к внешности: пышность византийского обряда становится в комнате чем-то громоздким, ненужным и даже досадным. Я особенно почувствовал эту, так сказать, диалектику истории, когда однажды в том же крае, в селе Серегове, был на богослужении в комнате у епископа Аввакума²⁴⁶, Уфимского викария. Это был тоже молодой, очень образованный и приветливый человек, еще совсем недавно перед этим бывший профессором математики в Казани, а до этого, как говорили, увлекающийся анархизмом, — человек, конечно, совсем невизантийских вкусов. Но он жил в доме, полном монахинь из только что закрытого там Сереговского монастыря, недалеко от Усть-Выми, — монахинь, его приютивших и его опекавших. И вот я видел, как он покорно облачался в полное и великолепное архиерейское облачение, точно заполнявшее всю комнату и делавшее ее как-то еще более тесной.

На богослужении у владыки Афанасия были только свои ссыльные по делам Церкви. После окончания службы полагалось обильное, по мере возможности конечно, и во всяком случае очень оживленное и веселое кормление всех присутствую-

щих. Простота отношения к ним Владыки не допускала даже намека на ту фальшивую елейность, которая почему-то многими считается каким-то хорошим тоном для общения с людьми духовного звания. Оптинский старец Леонид²⁴⁷ (в схиме Лев), основатель оптинского старчества, называл такое елейное обращение «химерой». Одна знакомая рассказывала, как за такой же вот веселой трапезой после богослужения Владыка, высмеивая елейность, сказал, передавая кому-то чайную ложку: «Возьмите эту ложечку — ею сам владыченька кушал».

Он не любил акафистов и тяготился тем, что некоторые их составители присылают их ему на оценку и благословение. В современных акафистах угнетает искусственность их составления, обязательность этих именно 144-х «радуйся», хотя невозможно человеку 144 раза подряд радоваться, эта и тематическая, и даже словарная стандартность. Каноны, составлявшиеся в древности, неизмеримо глубже, свободнее и богаче акафистов. Помню, как Владыка говорит: «Вот опять прислали новосоставленный акафист святому. Вы знаете, как они теперь составляются: берется житие и перелагается отдельными стишками, с прикреплением к каждому слова "радуйся". Вот и в этом: в житии святого был случай, что он, не желая нарушить закон любви, в постный день не отказался в гостях от рыбы. В акафисте насчет любви сократили и получился такой стишок: "Радуйся, иже в пяток от рыбныя пищи не отказавыйся"». И тут Владыка залился своим добрым смехом.

В его же комнате было и мое венчание. Венчать нас должен был митрополит Кирилл, но его за неделю до этого дня неожиданно перевели в другой городок, где он жил потом вместе с епископом Николаем Петергофским²⁴⁸, будущим известным митрополитом Николаем Крутицким. Но зато «Исаия, ликуй» пел нам владыка Фаддей, а напутственное слово сказал, кроме венчавшего нас священника, владыка Николай (Добронравов), причем оно состояло всего из четырех слов по-латыни: «Через крест к свету». Для всех архиереев я по просьбе Владыки заказал столяру деревянные посохи — длинные некрашеные палки с утолщением наверху. Владыка Афанасий всегда ходил с посохом: и на регистрацию, и на прогулку. Он даже на суд пришел с посохом и так с ним и сидел на скамье подсудимых. Этот суд был каким-то мимолетным и не совсем понятным эпизодом. Кажется, что-то где-то заподозрили незаконное в действиях лиц, подчиненных Владыке, когда он еще был на свободе в своей епархии. Может быть, во время изъятия церковных ценностей — не помню. Прокурор говорил большую речь, мы все волновались, но кончилось все благополучно, и Владыка пошел домой со своим посохом, окруженный нами.

Для всех ссыльных священников Владыка любил делать очень искусные иерейские кресты из картона и бумаги, золотой и серебряной, и священники, когда совершали богослужение, всегда их надевали. Был при этом случай, который смутил и огорчил Владыку. Сделал он одному священнику «золотой» крест. Тот его с удовольствием принял, но тут же попросил написать ему удостоверение о том, что он «награжден золотым крестом». Оказалось, что он у себя в епархии имел только серебряный. Огорчила Владыку, конечно, эта деловитость да и собственная неосмотрительность.

За недостатком икон Владыка делал и маленькие иконки разных святых из вырезанных где-нибудь их изображений, из материи, картона и бисера. Входишь из кухни в его комнату — и в ней обычная картина: тишина, в углу горит лампадка, а за столом Владыка или пишет, или клеит иконки. Это при его живом характере вместо разъездов по епархии!

Отец Дамаскин — келейник — был человек исключительно преданный ему, но человек болезненный. Иногда у него делались какие-то приступы неудержимой тоски. Он тогда от всех убегал, странствовал где-то по улицам и полям, неодетый, без шапки. Приходилось его искать и вести домой. Так что та тишина, которая окружала Владыку, была совсем не такая простая и легкая. Это была тишина подвига. Он был настоящий монах. Помню, он говорит: «Если бы было нужно иметь в Церкви не семь, но восемь таинств, то я хотел бы, чтобы этим восьмым было монашество».

Он был, конечно, строгий постник. Для того чтобы показать, насколько пост угоден Богу, он как-то рассказал про себя: «Особенно я старался в тюрьме соблюсти именно Великий пост, как подготовку к Пасхе, и заметил, что на пасхальные дни Господь всегда посылал мне и в пище великое утешение и обилие. А вот однажды было так: перед Пасхой меня отправили на этап, перевод на другое место, и на этапе я не выдержал и поел рыбных консервов. И вот это была самая трудная и самая скудная для меня Пасха!»

Можем ли мы вообще представить себе эту лагерную Пасху и ее скудость? Молящимся мы его видели только во время всенощной и обедни, но, конечно, они с отцом Дамаскином вычитывали все установленные на день службы и монашеское правило. Об этом можно судить хотя бы по тому, что уже в Петушках, то есть в последние годы его жизни, он, уже старый и слабый, неуклонно выполнял это ежедневное молитвенное «стояние на страже». От тех, кто тогда приезжал к нему с ночевкой, неоднократно я слышал: «Бывало, утро зимнее темное, в комнате еще не тепло,

спать хочется страшно, но из-за стены слышно плесканье рукомойника и добрый голос Владыки: "Вставайте, вставайте, ленивии!" — причем это последнее слово он произносил по-славянски, с двумя "и" на конце. И Владыка начинал длинное утреннее правило».

Его душа звала близких участвовать в подвиге, но его доброта, конечно, никого не принуждала и, самое главное, никого не осуждала. Он был строг к себе, но не к другим. Это я очень хорошо знаю. Материально Владыка там, в Усть-Сысольске, не бедствовал, получал посылки и помощь от близких. Тогда была жива еще его мать, которую он очень любил (она умерла в 1930 году, и это было для него, как он сам говорил, величайшим горем). И тут его доброта выражалась в материальной помощи другим людям, причем не только близким. Помню, что моя сестра²⁴⁹ понесла от него большую пищевую передачу в тюрьму совершенно чужим ему по духу людям. Это были эсеры, и тут, кстати сказать, произошло одно «осложнение». Когда его передача была передана их вожакам (а сидели они все вместе, большой группой, в какой-то закрытой церкви), то у этих вожаков возникла серьезная принципиальная проблема: «Можно ли принимать помощь от церковников?» Большинство этих вождей склонялись к тому, что «нет», и только решительное противодействие одного из них (Вани Кашина²⁵⁰) спасло положение, и, как потом рассказывали, он, лукаво поблескивая своими очками, внес к голодному и обрадованному рядовому составу громадный поднос с котлетами и со словами: «Владыка благословил рыбкой».

После моего венчания я поступил на работу в городе, который отстоял примерно в двух верстах от нашего жилья. Вскоре моя жена заболела и почти весь день должна была проводить одна в ожидании моего возвращения с работы. Единственной ее опорой и утешением был Владыка. Он приходил, подметал пол, приготовлял пищу или приносил что-нибудь с собой, причем, я уверен, не забывал принести и что-нибудь сладкое, так как он сам его любил и всегда говорил с улыбкой: «Во-первых, я сам "Сахаров", а во-вторых, все "духовные" должны есть побольше сладкого».

Таким же Владыка остался и освободившись от своих «университетов» и поселившись после 1953 или 1954 года в Петушках. К этому последнему периоду его жизни относится его открытое письмо²⁵¹ к Ольге Илиодоровне Сахарновой²⁵², явившееся для многих людей поворотным пунктом в их отношении к Церкви. В этом письме, которое лучше назвать посланием епископа, было дано благословение всем, кто еще уклонялся тогда от общения с Церковью по мотивам незаконности ее высшей иерархии, войти

в полноту этого общения. Этим посланием епископ, оставшийся после тридцатилетнего лагерного стажа совершенно таким же, каким он был всю жизнь, утверждал какое-то недомыслие, нелепость ухода в раскол и необходимость сохранения единства церковной ограды даже и в том случае, если она все больше наполняется духом, чуждым ее апостольской чистоте. Конечно, Владыка уже знал в то время благодатную формулу об этом отца Валентина Свенцицкого: «Грех в Церкви есть грех не Церкви, но против Церкви»²⁵³.

Ольга Илиодоровна была одним из близких ему людей, когда-то в юности знавшая еще отца Иоанна Кронштадтского, а в то время пребывавшая в каком-то недоуменном расколе. Я ее знал в течение пяти лет в Сибири, причем последние два года она пребывала там совершенно добровольно, только для того, чтобы обслуживать уже совсем больного и старого отца Димитрия Крючкова²⁵⁴. Только похоронив его на глухом сельском кладбище, она вернулась в родные места и жила до смерти в Загорске.

В петушкинский период, хотя Владыка не стал епархиальным архиереем, а жил там как частное лицо, его церковная деятельность неизмеримо расширилась. Он получил возможность ездить во Владимир, в Москву, в Загорск. К нему все время приезжали отовсюду люди за духовным советом. Он начал интенсивно работать над приведением в порядок богослужебных книг. Несколько раз его приглашали участвовать в архиерейском служении во Владимире, в Загорске²⁵⁵. «Лавра и та и не та»²⁵⁶, — сказал он о своем впечатлении от Лавры. Во Владимире он служил на праздновании 800-летия города, и его служение привлекло толпы народа, из которого еще многие могли знать его в начале 20-х годов, когда он был Владимирским викарием. Служить в петушкинском храме по архиерейскому чину ему не разрешили, а служить как простой священник он не захотел. Когда он мне об этом рассказывал, я, кажется, впервые увидел, что он может сердиться. «Я сам знаю, как мне служить», — сказал он.

В этот же период столько людей в разных городах получали от него письма или открытки с фотографиями икон и с письменным обращением на обороте, всегда таким ласковым и простым, к Пасхе, к Рождеству (вторые обычно начинались словами: «Христос рождается!»).

Владыке сшили новую рясу, и иногда его можно было встретить на московских улицах — по всему своему облику, по этой рясе, по длинным волосам, по дорожному посоху человека не этого мира, а каким-то образом сошедшего с иконы в наш атомный век святителя допетровской Руси.

В это же время его пригласили для работы в Патриархии, в

Комиссию по церковному уставу.²⁵⁷ Он, правда, недолго в ней работал, его скоро освободили. «Не умел ладить с начальством», — писал он в одном письме. Но, может быть, в этом отстранении его выразилась, хоть и уродливо, какая-то закономерность церковной эпохи. Когда его назначили в эту комиссию, кто-то сказал: «Владыку назначили председателем комиссии по оцеживанию комаров»²⁵⁸.

Соблюдение богослужебного устава, то есть Типикона, надо уважать и по мере сил соблюдать. Только не надо этот устав «догматизировать», считать, что Типикон — это «боговдохновенная книга», то есть книга, равная Священному Писанию, а именно это определение Типикона приводит Владыка с одобрением в своей работе 50-х годов «О поминовении усопших по уставу Церкви»²⁵⁹. Ужасно, когда из-за нежелания войти в труд молитвы, из-за духовной лени сокращается богослужение, то есть нарушается Типикон. Но ужасно и то, если «на плечи людям кладутся бремена тяжкие и неудобоносимые»²⁶⁰. Если Типикон есть требование во всем меры, то и наше отношение к нему самому не должно быть безмерным. Он в смысле своих детальных правил есть нечто условное, а не безусловное, как Слово Божие. Было время, когда этих правил не было. Надо осознать, что Типикон создавался в византийском средневековье, в монастырях, и преимущественно для монахов или вообще для людей, свободных от других обязанностей, семейных или служебных, — создавался для выполнения всего большого суточного круга. Вот в нем запрещено в воскресные и праздничные дни за литургией возносить открытые моления об усопших, и Владыка в своей работе правильно показал, что это только для того запрещено, чтобы не отвлекать молящихся во что-то хорошее, но все же личное, — в личное горе от вселенского, всецерковного литургического торжества. И что желающие литургически молиться за усопших могут сделать это в любой другой, то есть не праздничный и не воскресный, день. Он правильно рассуждал, так же как и составитель этого запрещения в каком-нибудь VIII—IX столетии, видя монахов или других людей, имеющих возможность посещать храм в будние дни. Но если современный нам и еще работающий где-нибудь в учреждении или на заводе человек только в воскресенье и сможет попасть в церковь, и то только, может быть, от скорби по своим усопшим, то не понуждает ли нас любовь к нему, к миллионам таких, как-то молиться об усопших и в воскресный день? Но конечно, это очень трудный вопрос. Прикрываясь любовью, можно уйти по дороге живоцерковничества. Без духовного рассуждения соблюдая Типикон, можно действительно заняться «поглощением верблюдов». Без устава может возникнуть

произвол, с уставом на плечи может лечь невыносимое бремя, противоречащее закону любви и тому самому чувству меры, которое должен осуществлять устав.

Очевидно, правильно мыслил отец Павел Флоренский, говоря, что в уставе надо различать две стороны — духовную и внешнюю. Первая — это животворящий страх Божий перед участием в богослужении, необходимость нашего молитвенного труда и в нем порядка. Вторая сторона — это буква устава, которая иногда может и мертвить, это всевозможные конкретные установления относительно этого порядка, размещение и построение фактически уже существующих в практике богослужебных частей. Первая — незыблема, вторая же меняется, как условная. И может меняться в зависимости от сокращения или включения в богослужение новых частей или от создания новых богослужений. До IV—V веков в богослужении не было ни Херувимской, ни «Святый Боже...», ни нашего Символа веры, ни многого другого. До IV века не было богослужения даже для такого великого праздника, как Рождество Христово. Первая же сторона существует с самого основания Церкви, она есть сама суть богослужения и нашего стояния перед Богом. Она не зависит от прибавления или убавления тех или иных богослужебных частей.

Только твердо держась духовной стороны устава, можно избежать противоречий относительно него и, что главное, получить действительное оружие против духовной смерти, проникающей в церковное человечество, уже давно проникшей в него, причем еще в эпоху полного и безраздельного господства Типикона. Об этом говорят и история Византии, и история России XVI—XVII веков. «Держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего»²⁶¹ — эти слова были сказаны в первом веке, то есть тогда, когда у Церкви еще ничего не было, кроме Слова Божия и огней Пятидесятницы. Но в этом и было действительно все, что надо было «держать», в этом была и есть вся полнота бытия, и в этой полноте живет и духовная сторона устава. Если мы и будем ее в себе держать, нам будут чужды богослужебный произвол и молитвенная лень и мы будем жить в духе первохристианской Церкви, с ее горением в непрестанном молитвенном труде, с ее апостольским чувством меры, строя и страха Божия,

Во Владыке же чувствовалась какая-то недооценка значения для нас первоначального христианства. Помню, он еще в Усть-Сысольске говорил: «Из двух слов: "христианин" и "православный" — мне милее и дороже второе». И это будет понятно, если вспомнить, что слово «христианин» появляется уже в «Деяниях святых апостолов» за тысячелетие до Типикона. В тех же «Деяниях» рассказывается, что тогда «все верующие были вместе и име-

ли все общее... и каждый день единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца» (Деян. 2, 44, 46). А вот Владыка как-то рассказал мне один поразительный факт: когда ему в его скитаниях в Сибири однажды посчастливилось случайно соединиться в какой-то глухой ссыльной деревне с митрополитом Кириллом²⁶², очень им всегда уважаемым и действительно великим иерархом, то это счастье длилось у них, оказывается, недолго. «Пришлось нам, — рассказывал мне Владыка, — через некоторое время поселиться врозь, и все из-за расхождений по Типикону». Не в силах был дать им Типикон ни единодушия, ни «простоты сердца». Но при всем том Владыка понимал, что Церковь входит в какую-то иную эпоху своей истории, чуждую некоторых установившихся традиций и понятий.

Как-то, уже незадолго до его смерти, будучи в Петушках, я пересказал ему рассказ одного искреннего священника, который в бытность свою в молодости иподиаконом у Воронежского архиерея присутствовал при вскрытии мощей епископа Митрофания.²⁶³ «Я, — говорил этот священник мне, — пришел в великое смущение, потому что все было так же, как тогда писали в газетах о некоторых других мощах: какие-то тряпочки, посторонние предметы, какая-то фальсификация». Я это передал Владыке, и мне было тяжело ждать его ответа. Я боялся, что он промолчит или как-то обойдет ответ, ибо ответ прямой был, по моему мнению, немыслим для такого «традиционного» архиерея. И вдруг оказалось, что Владыка совсем не «традиционный». После какого-то молчания он мне сказал: «Да, когда по приказанию Петра мощи Александра Невского повезли на лошадях из Владимира в Петербург, они где-то, на какой-то станции обгорели. И вот был приказ: сделать скульптурное подобие головы». Владыка еще помолчал, а потом добавил: «Один архиерей в начале революции мне говорил: "и те останки святых, которые действительно были нетленными, должны все к концу истории разрушиться, по общему закону Божию: Земля еси и в землю отыдеши"»²⁶⁴.

В этом ответе Владыка, по существу, учил, что не надо слепо принимать на веру все старое только потому, что оно «старое». Когда-то полноводная река Византии обмелела до того, что местами превратилась в болото. Надо идти не к «старому», а к «живым источникам вод», в «старом» ли они или в «новом».

Последние годы Владыка был точно в каком-то смятении чувств. То, что совершалось и в стенах Церкви, и в мире, вызывало в нем глубочайшую тревогу. Он стал сомневаться даже в правильности своего «ухода на покой», в этом своем, как ему стало

казаться, уклонении от участия в борьбе со все усиливающимся злом. «Не попросить ли мне о назначении меня на епархию?» — спрашивал он близкого ему человека. Кажется, в это время его «повысили», сделали архиепископом²⁶⁵, но разве это могло ему помочь? Он так и не собрался поехать в Москву для получения звания. Какое-то горестное недоумение и скорбь о все увеличивающемся обмирщении Церкви выражались и в разговорах его, и в письмах.

Так он умер в 1962 году. Но перед смертью он сказал близким о том, где же выход. «Вас всех спасет молитва» — это были его одни из самых последних слов. А в работе «О поминовении усопших» он когда-то, в 50-х годах, писал: «Каждый должен молиться о всех». Так он остался верен своей сути, своему монашескому молитвенному духу, который, если он истинный, есть, конечно, дух первохристианский. «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть»²⁶⁶, «непрестанно молитесь»²⁶⁷ — слышим мы в первохристианстве.

Я узнал о его смерти в Москве и поехал в Петушки. По дороге смущала мысль: «Неужели я больше не увижу его лица?» Ведь по традиции лица монашествующих и духовенства после смерти закрываются материей. В дом было трудно войти. Народ стоял во дворе, на лестнице, в комнатах. Мне уже рассказали, что приехал от Патриарха для совершения похорон архиепископ Симон²⁶⁸, близкий человек Владыке, что похороны будут во Владимире с участием и Владимирского архиерея²⁶⁹. Наконец, я вошел в комнату, где люди стояли вплотную и где в углу у гроба священник читал Евангелие. Я взглянул в гроб и был поражен: передо мной в полном голубом архиерейском облачении лежал с совершенно открытым лицом Владыка. Где же традиция? Все отошло перед иной правдой. Лицо было невероятно скорбно. Перед нами лежала страдающая за нас и молящая за нас любовь.

17 декабря 1975г.

VIII

Теперь я попытаюсь подробнее записать то, что осталось в памяти от моих тюремных и ссыльных лет — эпохи моего и страдания, и счастья.

Было часов шесть утра в середине июля²⁷⁰, когда я вышел из дома, стоявшего в старом парке под Москвой, чтобы ехать к себе на Арбат. Цвели липы, и воздух был полон покоем и чистотой Божьего утра. Я уже с вечера знал, что в Москве у меня на квартире «засада», что мой арест за выступление против живоцерковни-

ков неизбежен, и все же утро было такое, что, когда я увидел у самой стены дома человека в черной гимнастерке с наганом в руке, я как-то не сразу связал его с тем, чего ждал и к чему был подготовлен. Я почувствовал только вопиющее, невероятное несоответствие этой фигуры всему, что ее окружало. И тут же сердце заныло от боли по уходящей свободе. Из-за угла вышла вторая фигура, тоже с наганом, и меня вполне драматически повели на вокзал.

Тогда, в 1922 году, были времена, так сказать, еще архаические, и даже во внутренней тюрьме, куда меня через два с половиной часа привезли, еще сохранялось кое в чем древнее простодушие. Со мной при выходе из дома были две книги по русской филологии, кожаный портфельчик и маленькое Евангелие на славянском языке. И вот с этим багажом меня и ввели в «предварилку». Это был ряд комнат в полуподвале, на первый взгляд самых обычных, с окнами во двор, откуда неслось монотонное и деловитое пение электропилы, напоминавшее мне зубоврачебную бормашину. Но окно было закрыто высоким щитом, в нижние просветы которого можно было наблюдать — в яме перед окном — бесшумно путешествующую крысу.

«Предварилка» — это нечто вроде проходной комнаты. Люди приходили и уходили, редкие оставались дольше двух дней, никто не успевал ни с кем сблизиться, все были растеряны, старались говорить о посторонних вещах и как можно больше спать, подложив под голову кепку, — сон был единственным способом бегства от действительности. Из этой комнаты я помню поэта с круглым лицом, с волосами в скобку и с ногтями длиной буквально сантиметров в восемь или десять. Я так и не спросил, к какому поэтическому цеху он принадлежал — ведь в те времена были самые невероятные, — но помню, что из-за этих ногтей он с трудом подносил ко рту ложку с баландой. Потом привели нашего посла в Китае, прямо с дороги, очень растерянного, держащего в руке единственную вещь: пачку прекрасной голубоватой почтовой бумаги. Потом в коридоре, когда водили на допрос, мелькнула фигура митрополита Агафангела²⁷¹ в черной рясе и белом клобуке и очень многое мне напомнила: всего за шесть лет перед этим мы вместе с ним жили летом в Толгском монастыре под Ярославлем, и это ему, по рассказам, варили тогда монахи уху на курином бульоне. Это было последнее лето перед революцией. На великой реке была тишина, с одной стороны была березовая, а с другой — кедровая роща, и если подойти к краю березовой, то открывались луга и там, на краю их, верст за пять, белая церковь, от которой по субботам слабо доносился звон. Я тогда уже знал стихи И. Аксакова:

Приди ты, немощный,

Приди ты, радостный,

Звонят ко всенощной,

К молитве благостной.²⁷²

Я тогда читал славянофилов, Григория Сковороду, преподобного Серафима «О цели христианской жизни», и, слушая этот звон, мне думалось, что там, наверное, нет монахов, выходящих покурить во время литургии, что именно там, а не здесь хранима еще Богом Церковь — «ты, риза чистая Христа»²⁷³, как сказал Тютчев. Но, несмотря на растерянность, все в камере, в общем, чувствовали себя довольно спокойно: ведь период террора окончился и ВЧК была тогда уже переименована в ГНУ. Надо было только научиться наименее болезненно перенести полученную рану.

Кажется, на второй день один из сидевших сказал мне, что в соседней камере отец Владимир Богданов²⁷⁴ со святыми Дарами и что можно упросить дежурного к нему пройти. Я так и сделал и в тот же вечер вошел в голубую от табачного дыма соседнюю камеру, чтобы причаститься.

Отец Владимир обрадовался моему приходу. Он был бодрый, улыбающийся, простой, совсем непохожий на известного «богдановского» вождя арбатского периода. Это был человек, точно сбросивший какое-то бремя и нашедший наконец свое истинное место. А рядом с ним на нарах изнемогал от духоты и своего громадного тела протопресвитер большого Успенского собора Любимов²⁷⁵ — «поп-гора», как его называли его ученицы по закону Божию в дореволюционной гимназии.

Дежурный, впустив меня, стоял у полуприкрытой двери и ждал, пока окончится таинство. И сидевшие в камере — я помню — не очень удивились моему приходу. Такие тогда еще были времена! Отец Владимир Криволуцкий²⁷⁶ рассказал мне о случае еще более знаменательном. Он был однажды арестован на улице, когда шел с дароносицей причащать больного. Введя в комендатуру, его поставили где-то в углу и велели ждать. Рядом был высокий прилавок. Он поставил на него дароносицу и попросил четверть стакана воды, объяснив в немногих словах окружающим, что с ним святыня, которую он не может отдать, но должен выпить. Окружающие — в кожаных куртках — переглянулись, и кто-то из них молча принес ему до краев полный стакан воды. Это мне кажется совсем как «и побежал один из них, взял губку, наполнил уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить»²⁷⁷. Когда все было закончено, отец Владимир тщательно вытер маленькую чашу и отдал ее этим же людям.

Вскоре после того, как я вернулся в свою камеру, меня пере-

вели уже в «настоящую» внутреннюю, на второй или третий этаж, причем опять оставили, хотя был обыск, и филологические книги, и Евангелие.

Прогулок во «внутренней» тогда не полагалось, книг не давали, сидение было довольно томительное, но зато тогда можно было днем лежать на своей койке сколько хочешь и, следовательно, уткнувшись носом в стенку, быть только с самим собой. Впрочем, окружение у меня оказалось и небольшое, и неутомительное. Молодой добродушный агроном с украинской фамилией, постоянно недоумевающий тому, что он сюда попал, выходил под вечер «посмотреть овсы», как он говорил, то есть походить между койками, где на полу лежала осыпающаяся из тюфяка солома. Старый адвокат Жданов²⁷⁸, привезенный прямо с процесса правых эсеров, где он изводил прокурора саркастическими репликами, рассказывал, пожевывая седеющие усы, всякие истории из дореволюционных политических процессов. Бывший директор конторы Государственного банка в мешковатом сером костюме по-стариковски аккуратно перекладывал с места на место свои многочисленные мешочки с передачей. Молодой простецкий парень с угреватым лицом, мелкий служащий на железной дороге и в то же время сын «графа Амори»²⁷⁹ — скандалезного продолжателя в литературе известных романов Вербицкой, — методично бил боксом по пальто на вешалке у двери. Об отце он не любил говорить. Был еще маленький испуганный еврей, инженер, из тех, кто когда-то в молодости хаживал в меньшевистские кружки, а теперь был бы ужасно рад забыть о них вполне и совершенно. Был еще кубанский белый офицер, остаток уже отошедшей тогда в прошлое гражданской войны, рассказывавший о том, как его водили на фиктивный расстрел. Был еще секретарь ЦК партии левых эсеров, молодой караим с черной бородой, вечно лежавший на койке с закинутыми за голову руками, вечно молчавший и не сводивший с потолка своих больших печальных караимских глаз.

А по ночам, когда затихали все рассказы и закрывались все глаза, когда в тишине лишь изредка доносился через стены из недосягаемого свободного мира визг трамвая, наверное при повороте с Театральной, а по ковру коридора не замирали мягкие шаги, — можно было наблюдать, как вездесущие мыши плясали свои свадебные пляски на старом паркете. Ведь когда-то это было зданием страхового общества и гостиницы «Россия». Уткнувшись в стену, можно было без конца читать Евангелие. Мне был тогда только 21 год, но мне — я помню — было до очевидности ясно, что происшедшая катастрофа — это Божие возмездие. Я понимал, что когда верующий человек отказывается от подвига

своей веры, от какого-то узкого пути и страдания внутреннего, то Бог — если Он еще благоволит его спасать — посылает ему страдание явное: болезни, лишения, скорби, чтобы хоть этим путем он принес «плод жизни вечной»²⁸⁰. «Жена, когда рождает, терпит скорбь»²⁸¹ — это закон христианского пути. Я понимал, что к прежней жизни я просто не смею вернуться, выйдя отсюда, и мне казалось, что мне легко это будет сделать. Дверь камеры была заперта, но во мне внутри ощутимо открылась тогда какая-то дверь, и я выходил через нее на большую и радостную дорогу.²⁸² Помню, как особенно часто я читал там 6-ю главу от Марка: «И призва обанадесяте, и начат их посылати два два (по два)... и заповеда им, да ничесоже возмут на путь, токмо жезл един: ни пиры (сумы), ни хлеба, ни при поясе меди»²⁸³. Через ткань этих слов все яснее чувствовалось, что при любви к Христу нельзя работать двум господам, что душа должна, наконец, сделать выбор. И таким простым тогда казался мне этот выбор! Душа так легко, так бездумно шла уже по дорогам и проселкам Галилейским, ища даже не учения, а только зримый образ Учителя и Бога. Как сказал Пастернак о Магдалине:

У людей пред праздником уборка.

В стороне от этой толчеи,

Обмываю миром из ведерка

Я стопы пречистые Твои.²⁸⁴

В этом я жил тогда. Это был кризис и выздоровление после долгой и тяжкой болезни молодости.

Через два месяца, в ясный сентябрьский день, меня перевезли в просторные и еще совсем патриархальные тогда Бутырки. В центре четвероугольника тюремных корпусов еще стояла тогда, хоть и закрытая, тюремная церковь, где когда-то служил отец, и где меня крестили, и куда меня в первый раз взяли к заутрене на Пасху: я помню, как мы идем с мамой ночью в церковь по длинным праздничным половикам, расстеленным в тюремных переходах. Церковь была небольшая, в левом притворе стояла икона «Взыскание погибших», а в правом помещались во время службы арестанты; там был полумрак, высокое распятие с большой лампадой у лика Спасителя и слышался иногда перезвон кандалов. Из коридора, по которому нас теперь водили на прогулку, еще видна верхушка кирпичного дома, где прошло мое детство до семи лет. Там был кабинет отца, с твердыми черными креслами у стола, с портретами на стене: отца Амвросия в камилавке, Леонтьева, уже старого, в пенсне и шляпе, и моей матери в кокошнике и сарафане, работы Ярошенко²⁸⁵, маслом. Ярошенко был приятелем папиного брата Павла, революционера. Рядом с домом

был сад со скамейками и какими-то скучными клумбами, а за садом — большой пустынный дровяной склад, заросший лопухами и крапивой и так замечательно хорошо пахнувший прелым деревом.

Тюрьма — это прежде всего школа общения с людьми. Конечно, можно и голову сломать в этой принудительной школе, но если Бог поможет, то в сердце останется только скорбь о человеке — начало любви к нему. Один современный ученый как-то сказал мне, что из всей его жизни только один его поступок кажется ему действительно значительным: не астрономические его открытия и работы и не выдержка его в течение нескольких лет тяжелой одиночки, где он зимой замерзал, а только то, что однажды, не имея сам ничего, он разломил свою заветную тюремную пайку хлеба и дал половину голодному и совсем ему незнакомому человеку. Он говорил мне об этом не хвастаясь, а именно как ученый, констатирующий какой-то удивительный, но в то же время ясный для него факт. Я сам не раз испытывал, точно прикосновение к току, эту встречу с поступком какой-то малейшей любви ко мне посторонних людей. Помню, в новосибирской тюрьме подошел ко мне один отпетый бандит и угрюмо, как бы не глядя, сунул мне луковицу. Могу сказать, что бесхитростная приязнь служит и в наше время единственным языком, понятным для всех.

В Рождество 1945/46 года я лежал в невероятно тесном, темном и душном отделении «столыпинского» вагона на перегоне из Челябинска в Красноярск. Кругом «уркачи», голодные и мрачные, как тигры. Они только что стащили с одного спящего на полу в каше тел новые хромовые сапоги. Духота и жажда. Есть уже и не хочется, а только пить, а пить нечего: воду дают дважды в день по нескольку глотков. Шаря по пустому вещевому мешку, я нащупал какую-то маленькую корочку и, потирая ее между пальцами, вдруг ощутил, как легкое дуновение, восхитительный запах мандарина. Это было замечательно: мандариновый запах не только как-то облегчил жажду, но он установил в черном и душном аду какое-то обетованное место — кусочек родного дома с рождественскими елками, на которых, конечно, когда-то висели у нас мандарины. Я тер, и нюхал, и вдыхал детство, а потом, засмеявшись, говорю одному из «уркачей» — молодому и, можно сказать, культурному москвичу: «А ну-ка, земляк, понюхай». Земляк нашел в темноте мою руку, взял корочку и, конечно, тоже восхитился, и мы поделили пополам и все нюхали, к зависти других, но к зависти уже дружеской: корочка сделалась мостом между всеми нами и дальше ехать было легче.

Кстати, не могу не вспомнить еще один факт из тюремной

жизни моего знакомого — ученого и верующего человека. Как я уже сказал, он провел несколько лет в одиночной камере одной тюрьмы. Режим ее был очень трудный, и он чувствовал, что его силы, не столько даже физические, сколько душевные, кончаются. Как вдруг ему неожиданно разрешили продолжать писать какую-то его уже начатую им на свободе научную работу, правда с тем, чтобы каждый вечер все им написанное за день безвозвратно отбиралось. Он с радостью бросился писать и на этом условии, спасая свою голову и забывая о времени. Но, проработав сколько-то, вдруг обнаружил, что для продолжения работы ему абсолютно нужна одна математическая формула, которую он забыл и которая находится на такой-то странице его собственного учебника. Вся его радость померкла, и несколько дней он пребывал в отчаянии. Раз в неделю заключенным давали книги из тюремной библиотеки. Он принял их и в этот раз, машинально положил на нары, думая, что это опять «Железный поток»²⁸⁶ или стихи Демьяна Бедного, как вдруг увидел, что одна из книг — это его собственный учебник, который ему в эти суровые дни был так жизненно необходим! Бог спасает людей Своих и в одиночной камере.

Передачи в Бутырках я получал тогда обильные, и не только еду, но и книги, и длинные письма. Во «внутреннюю» ни книг, ни писем уже и тогда не полагалось, но продукты пропускались всякие и в любом виде. Рассказывали, что кто-то из сидевших тогда эсеров был обязательно раз в неделю пьян, к великому, конечно, удивлению и ужасу тюремного начальства: ведь все-таки это была не долговая тюрьма «Маршальси»²⁸⁷ из «Крошки Доррит», а самая настоящая «внутренняя». Но наконец в глазок подглядели, как этот заключенный отколупывал восковую заклеечку на цельном яйце и выпивал спирт, налитый в пустую скорлупу.

Раз к нам во «внутреннюю» привезли молодого эсера — боевика из рабочих. Его привезли из Таганской тюрьмы плашмя на грузовике с приставленными к нему штыками. Оказывается, этот парень умудрился получить в передаче револьвер, кажется в пироге, и во время прогулки сшиб вместе с кем-то охрану и прорвался на улицу. В те времена тюремная техника была еще явно отсталая.

В сидении 1932—1933 годов я видел в Бутырках одного беглеца еврея. Это был высокий, крепкий и умный человек, староста громадной и буйной камеры в 200 человек уголовников, которыми он грозно и мудро управлял. Он сумел убежать с Соловков, то есть с острова в Белом море, добрался до Москвы и здесь скоро занял привычное ему положение. Впрочем, не менее удивительно, как он опять очутился в тюрьме. Уже совсем забыв о своем

прошлом, он шел по Тверской и остановился почистить ботинки. Пока ему чистили, он читал газету, держа ее перед лицом. Потом почему-то опустил ее, открыл лицо и тут же увидел глаза проходящего мимо одного из своих соловецких начальников.

На окнах Бутырской тюрьмы тогда щитов еще не было, и из двух окон нашей камеры можно было видеть кусочек далекой улицы с проезжавшими по ней извозчиками. Тогда по Москве еще вовсю ездили извозчики. За дальностью расстояния шума езды слышно не было, и лошади и люди, бесшумно катясь и исчезая, точно на экране немого кино, казались существами иного и нереального мира. Надо было оторвать от них жадный взор и обратиться к реальности. Вот два белоруса опять начали свою благодушную борьбу на поясах. Они были в лаптях, светлых рубахах и домотканых штанах какого-то сиреневого цвета и всегда неразлучны — молодые, высокие, белые, с бородами. Они брались за пояса и старались оторвать друг друга от земли, долго похаживая вокруг незримой оси. А вчера, когда вся камера шумно и весело пошла на прогулку, они остались одни с отцом Владимиром Богдановым, чтобы исповедаться и причаститься. После камерного шума была такая тишина, когда на длинный, засаленный тюремный стол отец Владимир поставил крошечную чашу. Я стоял рядом и читал благодарственные молитвы. Вот где источник осеннего солнца, светящего в окна, и вот где источник силы этих двух притихших богатырей.

Прогулки были долгие, минут на двадцать, и, что их особенно оживляло, на них выпускали сразу по две камеры. Помню, из соседней камеры выходят два католических священника, совсем друг на друга непохожие: один — пожилой, спокойный, с черной бородкой, всегда приветливо подходил к Павлу Вятскому²⁸⁸ — архиерею из нашей камеры — под благословение и целовал его руку, а другой — молодой, бритый, с недоверчивыми и спорящими глазами, только сухо издали кланялся: чувствовалось, что для него и здесь, в тюрьме, до небес достигали перегородки между Церквами²⁸⁹.

В нашей камере, кроме длинного общего стола, был еще маленький столик в простенке между окнами, служивший престолом для совершения литургии. В камере были антиминс и сосуды, конечно жестяные, одно холщовое священническое облачение, несколько маленьких икон, свечи и даже настоящее кадило и ладан. Забота о кадиле лежала на мне, и вот, пристроившись к коридорным дежурным по раздаче утренней или вечерней еды, я спускаюсь с ними и с кадилом в тюремную кухню, и кто-нибудь из поваров, с особым каждый раз удовольствием на лице, вытаскивает мне из громадной печи самые отменные угли.

В камере было при мне временами до пяти архиереев и по нескольку священников. Они служили по очереди — не каждый день, но довольно часто. Иногда на служение пускались гости и из других камер. Пели почти все — это значит человек 20, и каменные своды старой тюрьмы далеко передавали божественные песни.

Богослужение — это единство устремления людей к Богу. Если на богослужении нет совсем людей, устремленных к Богу, то богослужения и не будет, а будет только стертая медь обряда. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая... и нет мне в том никакой пользы»²⁹⁰.

У нас в камере были два человека, явно устремленные к Богу: отец Валентин Свенцицкий и отец Василий Перебаскин²⁹¹. Первый еще недавно перед этим был в гуще интеллигенции, писал в газетах и журналах вместе с Мережковским и Гиппиус, а теперь носил черный подрясник и, хоть и женатый священник, монашеские четки. Это был человек большой и трудный... В нем чувствовалась тогда мощь духовного борца, находящегося в смертельной схватке «невидимой брани» и еще не достигшего покоя. Мира души, как трофея победы, в нем еще не чувствовалось, но самая борьба его, настолько реальная, что как бы уже видимая, была сама по себе учительна и заразительна для других. Он был именно устремлен ко Христу: наверное, и он увидел Его где-то, может быть тоже на пути²⁹², и эта устремленность устремляла других²⁹³.

Отец Василий Перебаскин был как бы простейший русский, да еще вятский поп, конечно, обремененный семьей, конечно, рыжеватый, высокий, с красноватым носом, в сером старом подряснике, из-под которого попозже к зиме выглядывали несуразно большие валенки. Отец Валентин все больше молчал, перебирая четки, а отец Василий часто говорил с людьми. Между собой они были в явной дружбе. Говорил отец Василий словами простыми, иногда даже словами совсем не литературными, грубыми, но всегда говорил то, что было надо сказать собеседнику, точно вырубая заросли чужой души. Помню разговор его с одним ученым протоиереем, державшимся от всех нас в стороне. Это был еще молодой юрист, профессор канонического права в одном из университетов. Принявши почему-то священство (в начале революции), он к этому времени уже снял рясу и работал как юрист в каком-то учреждении. Помню, что отец Василий долго ему что-то рассказывал вполголоса, сидя на его койке, про какого-то священника в деревне, про крестный ход летом на полях, про какое-то торжество молящихся под голубым небом лю-

дей. И я ясно помню лицо этого юриста в слезах. Отец Василий имел дар помощи людям, и он давал эту помощь в радости и в непрестанной молитве. Как говорил преподобный Макарий Великий, «молитва основана на любви, а любовь — на радости»²⁹⁴. Это и есть христианство. Но где теперь эти люди?

Вот вечером служится всенощная. Все стоят и участвуют, кроме двух-трех отрицателей, играющих в стороне в шахматы. Кстати, один из отрицателей был художник, замечательно искусно делавший из протертого через материю хлеба не только шахматы, но и нагрудные кресты для духовенства и четки. Камера освещена пыльной лампочкой; кругом постели, обувь, чайники, «параша», тяжелый воздух ночлежки — все здесь непохоже на привычное в долгих веках благолепие храма, где и стены помогают молиться. Здесь надо ничего не видеть, кроме маленького столика в простенке с горящей на нем свечой. А мне еще надо видеть отца Василия. Вот поется канон, и его красивый мягкий тенор запевает седьмую песнь: «Божия снисхождения огнь устыдеся в Вавилоне иногда; сего ради отроцы в пещи радованною ногою, яко во цветнице ликующе пояху: благословен еси Боже отец наших»²⁹⁵. Я вижу его поющее лицо, счастливые спокойные глаза, и кажется мне, что это он стоит и «во цветнице ликуя поет», в пещи вавилонской, которой сделалась для него эта темная камера со стенами, осклизлыми от столетий человеческого житья. О, мой дорогой тихий вятский авва! Ты и меня тогда учил идти «радованною ногою» по узкому Христову пути.

Подъем утром был в семь, а если тихонько встать на час раньше, то узнаешь самое хорошее камерное время. Тишина, простор, покой, ушла пелена табачного дыма, не слышно перебранок, в коридоре дремлют на табуретках утомленные сторожа, в своей дремоте ставшие совершенно такими же простыми и понятными, как вот эти спящие вокруг меня фигуры архиереев, художников, жандармов, инженеров и крестьян... «Земля людей»²⁹⁶. «Помилуй, Боже, ночные души»²⁹⁷.

Я беру присланный в передаче отцовский молитвослов и читаю в полунощнице 17-ю кафизму²⁹⁸. «Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим... Твой семь аз, спаси мя... Раб Твой семь аз: вразуми мя... Призри на мя и помилуй мя, по суду любящих имя Твое... Благо мне, яко смирил мя еси, яко да научуся оправданием Твоим... Жива будет душа моя и восхвалит Тя, и судьбы Твоя помогут мне...»

Вот я пишу сейчас эти слова, чувствую, что пишу слишком много, и не могу остановиться. За прошедшие 40 лет сколько раз я уходил от этих слов и сколько раз они снова открывались мне, как звезды в ночи души, напоминая, умоляя и зовя. И, бывало,

видя их снова, я иногда испытывал искреннее недоумение, уже погружаясь в полное забвение бутырской полунощницы, и точно говорил им: «Quo vadis, Domine?»²⁹⁹ И тут же вспоминал все по сказанному: «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом...³⁰⁰ И выйдя вон, плакал горько»...

После подъема начиналось самое неинтересное время: поверка, мелкие или крупные ссоры из-за хлебных паек, из-за книг тюремной библиотеки, томительное ожидание — даже не обеда и прогулки, а вообще какого-то движения «реки времен». Впрочем, и самая эта томительность постепенно делалась привычной. И здесь, в тюрьме, обыденность пробивала какую-то свою колею, и постепенно койка и камера делались для каждого точно домом и люди окутывались особым тюремным покрывалом, какой-то смесью равнодушия и отчаяния. Когда я в период этой первой ссылки был на этапе в вологодской тюрьме, мне однажды показали камеру смертника, какого-то крупного растратчика. Исполнение приговора было отложено на несколько дней в связи с его просьбой о помиловании. Я подошел к двери и заглянул в глазок, вспоминая Шильонского узника³⁰¹. Я увидел прежде всего небольшую круглую чугунную печку, на которой стоял голубой кофейник. На кровати, перед которой стояли ночные туфли, лежал приговоренный и с явным интересом читал затрепанную книжку, по шрифту, формату, конечно, роман. Или человек реагирует только на прямую физическую боль?

Кстати, эта самая Вологда связана у меня с воспоминаниями о физической боли. Наш этап пришел туда в начале декабря утром. Во время выгрузки из вагона на запасных путях один заключенный юркнул под вагон и попытался исчезнуть. Его очень скоро нашли в пустом товарном вагоне. Это был человек среднего роста, бедно одетый и простоволосый, по профессии цирковой клоун. Пока шли поиски, мы стояли у путей, а тут нас опять выстроили и повели по молодому снежку в тюрьму на окраине города. Сзади, как обычно понуро, шли угрюмые овчарки, незаменимые в таких делах. В тюремном дворе нас построили, как на парад, в две шеренги — в передней шеренге прямо передо мной стоял совсем «неотмирный» в черной дорожной скуфейке архиепископ Астраханский Фаддей; клоуна вывели «на плац», конвойные вытащили шомпола, и перед нами в назидание началась экзекуция. Она продолжалась недолго: клоун затих и упал. Впрочем, недели через две я опять его увидел, вышедшего из больницы, хоть и бледного, как мертвец.

Не могу не вспомнить и жестокость другого рода. От шомполов есть больница, а где спасешься от жестоких слов? Среди других был там, в моей первой камере, один архиерей, молодой,

твердый, иконописный, высоко ставивший монашеское звание. «На последнем курсе академии я с одним товарищем, — говорил он мне как-то, — даже сочинение написал на тему, что брак — это не христианское учреждение». «Но, — добавлял он, как бы снисходительно спохватываясь, — это, конечно, не так, это не так». Камерным бездействием он видимо тяготился и часто коротал время за игрой в бирюльки с художником. Бирюльки — это пучок отшлифованных стеклом палочек, которые надо сжать в кулаке и, внезапно открыв, доставать из кучи каждую палочку отдельно, не задевая других. Был послеобеденный час, все лежали и от нечего делать слушали разговор этого архиерея с одним лютеранином — высоким добросовестным обрусевшим немцем. Я помню спокойный голос архиерея: «Поскольку вы не в Церкви, вы и не христианин, вы для меня то же, что язычник». И вдруг оказалось, что для немца это был пинок прямо в лицо. Он приподнялся на своей койке, лицо его стало красным, и он с таким возмущением и огорчением буквально закричал: «Что вы говорите, что вы говорите! Как можно, как можно!..» Так мне довелось тогда узнать, что не все то Православная Церковь, что именуется ею, что всякий нераскаянный грех, особенно прямой грех против любви, отводит меня от нее. «Если имею... всю (православную) веру... а не имею любви, — то я ничто... И если... отдам тело мое на сожжение (или на монашеский подвиг), а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы»³⁰². «Никакой пользы», «ничто» — никакой Церкви, так как Церкви не может быть в небытии. Даже самой благообразной и правоверной нелюбви нет места в святом бытии Церкви.

Надо отвергать лютеранство, а не лютеран, папство, а не католиков. Существует только одна-единственная Церковь, Православная Церковь, но ее незримые связи с христианами Запада, в частности с лютеранами, нам непостижимы³⁰³, а они действительно существуют, и мы знаем, что на Западе есть христиане, гораздо более находящиеся в Церкви, чем многие из нас.

...Мандарины играют в моих тюремных воспоминаниях определенную роль, и я сейчас опять о них вспомнил. Это было раннее и совсем еще темное утро 25 декабря 1946 года. Этапная камера Бутырок задыхалась от людей, ожидающих отправки. Я уже знал, что меня не сегодня-завтра отправят, и мне не спалось. Да и какое спанье, если для того, чтобы повернуться на другой бок, надо будить соседа и поворачиваться вместе, а соседи бывают разные! Впрочем, моим соседом был очень добрый юноша Илюша. И вот вижу — на противоположном конце камеры у окна стоит во весь рост, точно на трибуне, высокая фигура молодого лютеранина с молитвенно сложенными руками. Слезать на пол

нельзя: везде спящие тела. Кругом тишина и храп. Он стоит долго, неподвижно, со сложенными руками, глядя в замороженное окно. Там, за окном, где-то в темноте пространства — 25 декабря, Рождество, там его лютеранское детство, и где-то там детство Иисуса Христа, «в Вифлееме Иудейском³⁰⁴ во дни царя Ирода». Что до того, что прошли века, что все больше людей Его забывают? Этот человек на нарах не только помнит Его — он видит Его. Как сказал Пастернак о Рождестве:

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,

Как месяца луч в углубленье дупла...³⁰⁵

Потом открылась дверь и начали вызывать на этап. Я быстро собрался и, уходя, показал Илюше глазами на одинокую фигуру на нарах. «Да ведь сегодня у них Рождество, — понял он и радостно добавил: — Я сейчас отнесу ему мандарин».

Больше я никогда не видел ни лютеранина, ни Илюшу. И вот теперь, через 15 лет после этого последнего этапа, оглядываясь на многолетний поток людей, с которыми я тогда встречался и шел, я отчетливо знаю, чему в итоге они — эти люди и годы — меня терпеливо учили. Тому, что смысл жизни страшно прост: стараться всегда и везде сохранять тепло сердца, зная, что оно будет нужно кому-то еще, что мы всегда нужны кому-то еще.

На этом следовало бы перевернуть эту страницу памяти 1946 года, но из каких-то ее темных пустынь вдруг еще выходят образы, обрывки разговоров, живое теплое сердце тех часов и минут. У блаженного Августина есть замечательная фраза: «Где же ты теперь, мое детство? Ибо не может быть, чтобы тебя нигде не было»³⁰⁶. С этими же словами мы, может быть, обращаемся ко всему дорогому, ко всему хорошему, что было когда-нибудь в нашей жизни, — обращаемся с такой горечью, потому что больше его не видим, и с такой надеждой, что, может быть, когда-нибудь увидим опять. Как поется ночью Великой субботы, «воскреснут мертвии, и востанут сущий во гробех, и вси земнороднии возрадуются»³⁰⁷. Но то, что сейчас возникло в памяти, не поддается передаче в словах, так как, собственно, не имеет никакого сюжета. Это только напев одной песни. Известно, что старая русская песня иногда приближается к молитве, но я не знал, что иногда до молитвенной печали может достичь и старый русский романс. Теснота в этой камере, где лютеранин стоял на трибуне, была такая, что когда нас приводили на десять минут и запирали в совсем уже не соответствующую по размерам уборную, в настоящий обморок от духоты падали даже бравые колчаковские полковники, выловленные после окончания войны где-то в Китае. Весь день мы сидели на нарах, а если встанешь, чтобы размяться, то

вступаешь в густой сплошной поток людей, совершающих вращение по камере. И вот милый друг этих дней, которого я никогда раньше не знал и только что встретил и через несколько дней потерял навсегда, говорит мне: «Я знаю, чем вас порадовать!» — глаза его заблестели, и он поднялся на нарах. «Василий Петрович! Капеллу!» — закричал он. Через несколько минут, по закономерности вращения людского потока, к нам на нары высадились два незнакомых мне человека. Наружность их ничего мне не говорила: так, какие-то в серых толстовках. Они запели тенорами:

Однозвучно гремит колокольчик,

И дорога пылится слегка,

И уныло по ровному полю

Разливается песнь ямщика...

У Лермонтова есть сон во сне, а здесь — песня в песне³⁰⁸. Десятки раз уже слышанные слова опять повели за собою сердце.

И припомнил я ночи другие

И другие поля и леса...

Это была в те минуты не песня, а исповедь о самом драгоценном, что пряталось на дне. Сколько же радостного для нас в этих темных далеких полях, таких дорогих сердцу. Если их нет в современности, то они есть у Бога. «Ибо не может быть, чтобы их нигде не было».

Друг мой, созвавший капеллу, перед этим все спрашивал меня: «Вот я приеду в лагерь. Могу ли я покончить с собой?» Он допытывался, конечно, не о технике дела, а хотел узнать: если он это сделает, позволит ли ему Господь подходить вот такой русской ночью к чуть задремавшему перед утреней Китежу? Он спрашивал и все глядел на меня тревожными и доверчивыми глазами. У него было очень тяжелое следствие, а был он человек слабый, был он русский интеллигент. Я то отмалчивался, то отвечал ему формально. И он спросил: «Вы отвечаете формально?» И я сказал: «Да».

Видел я еще в том же 1946 году молодого румынского журналиста. Он был как все: читал Ромена Роллана из тюремной библиотеки и руководил хоровым кружком. Но когда приходило воскресенье, он до часу дня не участвовал ни в чем камерном и ничего не ел. Он ходил и про себя молился. «В эти часы, — объяснил он мне, — совершается литургия». Может ли кто-нибудь представить себе этот подвиг поста в условиях тюрьмы, когда из-за делимых паек хлеба как раз в эти часы в камерах бушуют зависть и злоба? Когда наконец он садился спокойно за свой завт-

рак, мы обычно уж старались подложить ему к хлебной пайке какой-нибудь кусочек сахара или дольку чеснока.

Архиереи, которых я встречал в тюрьмах, были, конечно, разные. Были такие, как Кирилл Казанский — светлые и верные Христовы рабы. Были добрые, искренние и простые. Были усталые старички, которые, думаю, были бы не прочь сыграть в преферанс. Были такие, которые не знали, что такое Оптина пустынь, про Флоренского не слыхали и втайне были уверены, что скоро опять будут ездить в каретах и носить ордена. Но я тогда еще не встречал среди них нового, современного нам архиерея, старающегося уверить нас, что Христос приходил на землю не для спасения человека от греха и смерти вечной, а для улаживания социальных конфликтов. Такие тогда были только у живоцерковников, думающих, что лукавым камуфлированием или маскировкой христианства под современность они сумеют кого-то обмануть. Церковь не может быть ни социалистической, ни капиталистической, ни феодальной. Она может быть только Церковью Божией, и, поскольку она перестает быть только Божией, она перестает быть Церковью или из Церкви Христовой преобразуется в церковь придворную, при каком бы строе или дворе она ни жила. Это и есть обмирщение Церкви — капиталистическое, социалистическое или феодальное. «Cujus region, egus religio»^¹309. Обмирщение может быть разных глубин и всевозможных степеней, но суть его всегда та же: замена веры — неверием, чистоты — грехом.

Как-то я встретил в тюрьме одного московского портного, толстого человека лет шестидесяти. Он подолгу делал надоевшие нам физкультурные зарядки в трусиках и вообще старался бодриться, считая, что его, возможно, скоро освободят. «Я на вашем бы месте, — сказал ему кто-то из сидевших, — как только бы вышел, пошел бы в церковь и отслужил молебен». «Нет уж, с меня хватит попов, я им не верю», — задумчиво ответил портной. Оказывается, он был в близких отношениях с одним известным живоцерковным священником, прислуживал ему в алтаре и с ним же вместе пьянствовал, причем после особо сильных выпивок этот батюшка русской церковной реформации опохмелялся утром в алтаре во время литургии. Конечно, это, может быть, грубый пример, но так или иначе именно в грехе обмирщения Церкви лежит суть живоцерковничества, а не в тех реформах, которыми оно окружало себя, как ореолом. Если Церкви нужно изменить что-то в ее обрядовых обычаях, которые она никогда не воспринимала как неизменяемые, то она это делает просто и без всякого ореола. Митрополит Кирилл, сидя во «внутренней»,

спокойно, как он мне сам с улыбкой говорил, ел и постом баланду из кроликов, будучи монахом. В церкви бутырской камеры не было ни иконостаса, ни уставных книг, престол мог стоять на восток, а мог стоять и на запад, один священник причащался по-священнически в пиджаке, архиереи служили даже без омофора и т. д. Московский протоиерей отец Иоанн Крылов³¹⁰, сидя в тюрьме, подготовил к крещению одного татарина. Откладывать таинство он не считал возможным. И вот, когда они были в очередной бане, он крестил его под душем, будучи сам, конечно, так же наг, как и крещаемый. И повторилось Писание: «...и сошли оба в воду, Филипп и евнух; и крестил его» (Деян. 8, 38).

Образ митрополита Кирилла Казанского, конечно, неизгладим из памяти. Высокий, очень красивый, еще сильный, несмотря на большие годы, он нес свое величие и светлость по тюрьмам и этапам России. Помню его входящего, точно в богатую приемную залу архиерейского дома, в нашу маленькую и невероятно клопиную камеру вятской тюрьмы. На нем была не громоздкая и нелепая шуба, а теплый меховой подрясник, твердо опоясанный ремешком, как древний кафтан, высокая меховая шапка и шарф, закрученный поверху, с концами за пазухой, как это делали когда-то московские извозчики. Это был Илья Муромец, принявший под старость священство. В той камере нас застало Рождество 1922 года, и была отслужена всенощная, и митрополит громогласно воспевал праздничный канон на пару с одним эсером, неожиданно оказавшимся хорошим церковным певцом. Мы стояли перед голой стеной, и облачений уже, конечно, не было, ведь мы были на этапе, но ирмосы канона звучали убедительно, как всегда.

Этапный период — самое тяжелое время для заключенного, но в присутствии старого митрополита унывать было совершенно невозможно. На худой конец он и в шахматы заставит играть, чтобы не падать духом. Помню, он играет с певчим эсером, и тот, переставляя фигуру, с некоторым ехидством ему говорит: «Известно, что восточные патриархи курят. А вы, владыко, курите?» «Мало ли что еще делают восточные патриархи», — с горечью отвечает митрополит. В нем совсем не было иерархической елейности. Помню его принимающего меня на исповеди у себя в комнате в зырянской ссылке. Епитрахиль на серебристой волне волос, опускающихся на плечи, на руке синие нитяные, затертые от молитвы четки, низкий голос говорит: «Мы, священники, видим в этом таинстве свое, особое назначение». Потом его рука прижимает к груди мою голову, и чувствуешь холодок и запах епитрахили и все тепло этого простейшего человека³¹¹. Он все собирался венчать меня с моей невестой и совершить это у себя в

комнате, но неожиданно до назначенного срока его перевели в Усть-Кулом...

«Наша епархия теперь вот! — сказал как-то митрополит Кирилл и широким жестом показал на сидевших в комнате двух-трех близких ему людей. — Теперь мы совсем по-иному должны сознавать свои задачи. Довольно мы ездили в каретах и ничего не знали». И тут же, улыбаясь, рассказывал: «Когда меня назначили в Петербург викарием к Антонию, один человек говорит мне: "Вас, владыко, сюда назначили по росту, как в гвардию"».

Помню, как в Прощеное воскресенье он — старый, грузный — опускается на колени, чтобы поклониться до земли своей келейнице Евдокии, несшей всю тяготу его скитальческой жизни. Где теперь эти люди?

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть?³¹²

Но все страшнее видеть, как умирает церковная эпоха — «Сардийская Церковь», как все пустыннее становится жизнь в ней, как все труднее делаются поиски десяти праведников³¹³.

С владыкой Кириллом мне пришлось проделать целое этапное путешествие на лошадях в январе 1923 года. В Вятке мы сначала сидели, как я уже сказал, в маленькой клопиной камере в очень небольшом составе: кроме владыки Кирилла и меня, там было еще четыре человека: архиепископ Фаддей, архимандрит Неофит (секретарь патриарха Тихона)³¹⁴, певчий эсер (о котором я уже тоже говорил) и один врангелевский офицер с совершенно нелепой, но слишком длинной для рассказа историей и с целым чемоданом великолепных, блестящих сапожных инструментов, которые он вез с собой прямо из Константинополя, где он уже успел сделаться сапожником.

Сидеть там было хорошо, но вскоре нас перевели в тюрьму при управлении ГПУ. Это был громадный сарай позади особняка на одной из центральных улиц, и там мы попали в большую компанию эсеров и эсдеков. Совершать службу стало уже как-то затруднительно: кругом были, так сказать, не Мити Карамазовы и даже не Смердяковы, а просвещенные потомки Чернышевского, вежливо, но чуть презрительно поглядывавшие на попов и совершенно не понимающие, почему они, собственно, оказались, вместе под тюремной крышей. Поэтому сидение наше в этом вятском сарае было неуютное и мы были рады, когда нас вызвали на этап, построили и повели. Скоро мы миновали центр и пошли пустырями. Был хороший зимний вечер с добрым русским снежком, тихо опускавшимся на землю. И вдруг — я сразу даже не понял, откуда пошел звук, — все эсеры тихо запели:

Динь-бом, динь-бом.

Слышен звук печальный.

Динь-бом, динь-бом.

Путь сибирский дальний...

Сдержанный звук голосов сливался со снегом и вечером. О, русская земля!

На вокзале нас посадили в один вагон, но скоро мы и расстались: их повезли, кажется, в Котлас, а нас высадили задолго до него, на станции Мураши, чтобы везти 300 километров на лошадях в Усть-Сысольск: железной дороги тогда к нему еще не было.

И вот мы стоим на маленькой станции, поезд ушел, уехали конвойные, с нами только один да еще добродушный провожатый, кругом тишина, снег, солнце, дымки из труб, лес, свобода, свобода... Можно пойти вон к тем бабам с березовыми лукошками и заговорить с ними, можно пройти внутрь станции и долго читать на стене совершенно ненужное мне расписание, можно весело окликнуть деловито пробегающую большую собаку и засмеяться ее удивленному взгляду. И все это от великого избытка радости об обретенной, хотя и ссыльной свободе. Хочется тронуть рукой и стены домов, и длинную коновязь, у которой лошади мирно похрустывают сеном. Подошла Софья Ивановна³¹⁵, уже нас здесь поджидавшая, и передала от невесты из Москвы маленький образок Божией Матери «Отрада и Утешение». И мы чувствовали себя почти как путешественники XIX века, едущие по каким-то личным и совсем благополучным делам.

Путешествие длилось с неделю: ехали не спеша, так как начались большие морозы и мы, замерзая в санях, уговаривали своего проводника делать почаще привалы. Мы были, наверное, одной из первых партий массовой ссылки и уже несомненно первой церковной, поэтому на всех остановках и ночлегах к нам в избу сходился удивленный народ. Зырянский край был тогда еще совсем глухой, везде по избам пряли пряхи и горела, потрескивая, березовая лучина в поставце на железном подносе. Народ удивлялся, конечно не нам, мирским и обычным, а невиданным фигурам архиереев, да еще почему-то ссылаемым к ним. Ко мне как-то подошел один мужичок и, хитро подмигнув, спросил: «За золото?» А к владыке Кириллу подошел другой мужичок и, молча встав перед ним на колени, вытащил из-за пазухи длинную бумагу. Оказалось, что он истец по многолетнему бракоразводному процессу, затерянному в каких-то давно исчезнувших дореволюционных конcиcториях.

Небывалость явления ссыльных архиереев приводила тогда в некоторое недоумение и растерянность даже начальство. Когда мы, наконец, прибыли в Усть-Сысольск, нам это начальство предоставило для первого ночлега одну большую комнату. Вско-

ре появился самовар, и мы в полном составе и в полном благодушии пили чай, когда открылась дверь, и вошли два высоких человека в военных шинелях. Они подошли к столу, и один из них, глядя на сидевшего в центре владыку Кирилла, как-то приосанился и четко сказал: «Позвольте представиться: я начальник местного ГПУ (он назвал фамилию, но я забыл ее), а это мой заместитель товарищ Распутин». (Эта фамилия, конечно, запомнилась.) Тогда с добродушной улыбкой в глазах поднялся во весь свой рост владыка Кирилл и, на любезность отвечая любезностью, сказал: «Позвольте и нам представиться...» — и он назвал себя и каждого из нас.

Но надо кончать это «собранье пестрых глав»³¹⁶. Я совсем не уверен, будут ли они нужны кому-нибудь, кроме меня. Нужно ли кому личное поминанье? А для меня это и есть чтение поминанья в церкви у жертвенника: «О рабе Божием Игоре, о рабе Божием Фердинанде (был такой на этапе), о рабе Божием...» Вот и забыл имя, а фамилия у него была смешная, украинская — Сметанка. Был он простой солдат из категории так называемых шпионов, то есть людей, имевших несчастье попасть в немецкий плен.

Сколько людей прошло за эти три сидения, как вплотную можно было подойти к ним, когда совместные страдания срывали все занавеси, скрывавшие их в эпоху личного и социального ожирения.

Но сидение учило не только этому, а и русской истории. Первый раз я сидел в 1922 году, а «десять лет спустя»³¹⁷, в 1933 году, уже открывалось новое лицо России. В это сидение священников в камерах я встретил мало, но общий религиозный уровень сидевших был уже далеко не тот, что в 1922-м. Именно там я оказался тогда впервые на антирелигиозной лекции. Об этом стоит рассказать — именно как о новой эпохе в истории России.

В камере, рассчитанной человек на 35, было более 200. Это была темная толпа запертых людей, к которой без особой нужды не заходили дежурные, а когда все же заходили, то делали это весьма быстро и зорко. Там сидели украинцы, татары, цыгане, венгерские троцкисты, евреи за золото, студенты, матросы, шпионы, мужики и просто уголовники. Матросы весь день с поразительным упорством играли в карты — в козла и в очко, а на ночь залезали спать под нары, точно в трюм корабля. Украинцы со смаком рассказывали о том, что они когда-то ели и пили на воле: «И вот она, как я утром встану, передо мной яичницу из четырех яиц с колбасой — раз! И стакан красного вина». Это говорит один из них, с черной редкой бородкой на уже опухающем от недоедания лице. Татары держались кучкой, бранились по-русски, разговаривали по-татарски, но тоже почему-то сердито, и зло погля-

дывали вокруг. Вот один из евреев рассказывает кружку завороженных слушателей о различных способах прятанья в квартирах золотых и серебряных вещей и о различных способах отыскивания их, применяемых следователями. Где-то у зимнего окна вижу высокую фигуру молодого инженера-химика, красивого и удивительно кроткого, все переживавшего совсем не то, что он здесь, а то, что накануне ареста он узнал об измене любимой жены. Вот подходит ко мне молодой известный шахматист и, узнав, что я жил в Зырянском крае, и ожидая, что и его туда пошлют, расспрашивает меня, какие там женщины. Троцкисты, цыгане и шпионы ни о чем не расспрашивали и держались особняком. В общем, все держались особняком, за исключением, пожалуй, того времени, когда совершалось избиение провинившегося в воровстве хлебной пайки. В эти минуты вспыхивала та объединяющая всех «черная соборность», о которой говорил С.Н. Булгаков, и большинство камеры гудело, орало, визжало, требуя вящего наказания преступнику, обычно какому-нибудь неопытному парнишке.

Там были свои портные и сапожники, производившие разнообразные починки, искусные мастера мундштуков, художники и татуировщики, прекрасные брадобреи, орудующие осколком стекла вместо бритвы, профессионалы-сказочники с непрекращающимся потоком уголовно-былинного эпоса. Для разнообразия были там и два эпилептика, наводившие своими припадками под вечер страх на всех, даже на рыжего матроса, у которого на груди была громадная татуировка двуглавого орла.

Особенных драк не было (случаи с ворами — это не драки), раз только, помню, кто-то напал на цыган, и их старшина с длинной, седеющей бородой, рассказывавший мне об их цыганском короле в Сибири и о лечении чахотки собачьим старым салом, вдруг вытащил из-под изголовья большой кусок железа вроде лома. Это удивительно, как жизнь протаскивает постепенно разные предметы в места, казалось бы, совсем отгороженные. Карты, например, всегда были в два цвета: черный и красный. Для черной краски где-то добывалась сажа, но что и где добывалось для красной, я так и не выяснил. Почти каждый раз, когда водили в баню, в опустевшей камере начальством производился «шмон», то есть обыск; карты, конечно, забирались; и вот не пройдет и недели, как новая колода опять в руках играющих.

Весь день эта толпа, даже и затихая, бурлит, томится, не находит себе места. Скрыться негде, разве только лезть в черноту под нары, и чувствуешь себя точно в грохоте, в котором сортируется зерно. Наиболее тяжело было утром и днем. К вечеру как-то все затихало, все уставало, люди точно тускнели вместе с зимними

окнами. Это был январь. И вот новый русский староста, сменивший умного еврея, решил проявить культурную инициативу: ввел по вечерам, после поверки, камерные собрания с увеселительными и общеобразовательными целями. На первом же таком вечере он попал сразу в обе цели, вставши на нары перед затихшей толпой и рассказавши серию похабных анекдотов. На второй вечер в программе была антирелигиозная лекция. Докладчиком был искусствовед, научный сотрудник одного подмосковного музея, а почти все 200 человек занимали места слушателей и слушали в тишине, обнаруживая свою удивительную несопротивляемость. После искусствоведа вышел матрос (не рыжий и большой с орлом, а маленький и молодой, которого недавно били) и с феноменальной ловкостью начал отплясывать «яблочко».

Эта камера была почти безотрадна. Видел я там одного озлобленного монашка, который, когда отдавал что-нибудь из своей передачи неимущим, тоже залезал на нары и произносил оттуда краткую проповедь над кусочком сахара или хлеба, вроде мистера Чэдбенда из «Холодного дома»³¹⁸: «Совершим это в духе любви!» Тепло в сердце осталось только от бородатого тамбовского мужичка, который все сидел у себя на нарах, ни в чем не участвуя, и который учил меня, как лечить зубы: «Ты, Сергей, — говорил он медленно, зашивая старую зимнюю шапку, — если хочешь, чтоб у тебя зубы не болели, никогда их порошком не чисть, а только утром холодной водой полоскай да молись мученику Вонифатию».

Молиться в такой камере сообща, то есть церковно, конечно, было невозможно. Если кто молился, то только про себя, ходя по камере или лежа где-нибудь на каменном полу. Вспоминались чьи-то слова: «Будет время, когда у нас ничего не останется, кроме имени Божия». Только этот зубной врач мой перед сном широко крестился и скрещивал все вокруг себя и под собою, делая это, наверное, так же уверенно, как у себя в деревне на печке. Но такой был один, и я думаю, что месяцы этих темных испытаний давались тогда для того, чтобы оценить свет Церкви, чтобы из глубины соборности черной затосковать о соборности церковной, в которой, собственно, тоже толпа людей, но людей, стоящих перед Богом с горящими свечами в руках³¹⁹.

Но вот однажды ночью мягко щелкнула дверь и меня вызвали с вещами. Началась моя вторая ссылка, об одном эпизоде которой я тоже хочу рассказать. Меня поселили у станции Явенга между Вологдой и Архангельском. Прошла холодная Пасха, а 30 мая вдруг пошел снег, безжалостно заметая землю. В этот день меня вместе с большой толпой таких же, как я, собрали на станции, посадили в теплушки и повезли отдельным составом через

Коношу на Вельскую ветку. Про эту железнодорожную ветку там тогда говорили, что она построена на костях:

Потом бараки черным зевом

Вобрали мутную толпу

Людей, без ропота и гнева

Принявших смертную тропу.³²⁰

Бараки стояли в большом сосновом лесу, далеко от деревни и всякого питания. А с организацией питания дело обстояло так. Утром нас, уже не евших сутки благодаря внезапности переброски из Явенги, выгнали на работу по заготовке леса, дали норму и предупредили, что питание и хлебный паек будут даваться только тем, кто эту норму полностью выполнит. Я попробовал один день и, выполнив, кажется, не больше половины, понял, что дело дрянь. Работать и не получать питания — долго не протянешь. В таком случае лучше уж, лежа на нарах, сохранять силы в ожидании чуда. Может быть, даже собирать первые весенние грибы или какие-нибудь травы.

Всех отказавшихся от работы переводили в смертный барак. Он так откровенно и назывался, и, когда я в него перешел, он был уже наполовину заполнен. Снег скоро сошел, но никаких грибов, конечно, не было. Были крысы, которых некоторые доходяги пытались бить на еду. Я сам вскоре был уже вне опасности: приехали родные и привезли все, что нужно. Я был там только наблюдателем смерти, а также и преступления рядом с ней. Помню, перед рассветом в тишине барака чей-то негодующий тревожный окрик: «Эй! Брось!» Это один всю ночь умирает и никак не умрет, и вот его соседу не терпится забрать его жалкое вещевое наследство и он, озираясь, накидывает ему на лицо какую-то тряпку. Впрочем, это, может быть, уже не преступление в обычном смысле слова, а начало безумия.

Полную картину его я увидел в соседнем бараке. Там, мне сказали, «доходит» один священник. Я протянул ему, сидевшему на нарах, горсточку мелких кусочков сахара. Он взял, не гладя на меня, и вдруг взор его просиял, он засмеялся, и стал подбрасывать в воздух кусочки, и ловить их, и опять подбрасывать. Он — маленький тамбовский попик — веселился в своем безумном детстве. Я ушел. Легче смотреть, когда смерть идет через голодный понос, оставляя в покое разум.

Зарывали, конечно, сами же. Это был не благоустроенно организованный и плановый лагерь, а как бы стихийно возникший, некая, так сказать, случайность классовой борьбы. Сначала над каждым зарытым телом делали могилки, но потом это было запрещено, чтобы лес не превратился в очевидное кладбище.

Помню большую фигуру иеромонаха Спиридона, седобородого, ходившего с молитвословом в руках между черными соснами. Он, не смея стоять у могил, все же совершал про себя отпевание усопших. Этот отец Спиридон так хорошо рассказывал в бараке про свой Валаам и еще, я слышал, учил заканчивать Иисусову молитву так: «Богородицею помилуй нас!»³²¹ И ведь это действительно так: и в этом лесу, и во всем этом страшном мире: «Богородицею помилуй нас!» Только так.

Еще один священник, воронежский (не знаю его имени), горбоносый, почти седой, с красивыми черными глазами, умирал у нас в бараке. Он «дошел» за два дня, совершенно молча, никого не тревожа, ни с кем почти не разговаривая. Все глядел в потолок. Почему — спрашиваю я себя теперь — я к нему не подошел? Помню, как его выносили:

И не дождавшийся до хлеба,

И смерть не смевший превозмочь,

Качался носом острым в небо,

С глазами, брошенными в ночь.

Хоть в этих четырех строчках две последние краденые (у Анненского и у Есенина), но именно так я их тогда себе выговорил.³²²

Пришел день в начале июля, когда вдруг окончилось это испытание. Меня и двух моих товарищей (по хлопотам А.И. Толстой³²³) неожиданно по телеграфу вызвали в Вологду: мы понимали, что нас вырвали отсюда к жизни. Получив какие-то документы (под удивленные и внимательные взоры людей в лагерной конторе), мы отправились в путь. Километров восемь пешком по лесу, потом маленькие вагончики все еще строящейся ветки с качающимися рельсами на незасыпанных шпалах. И вдруг из этой полулагерной обстановки мы неожиданно для себя въехали в обычный свободный, цивилизованный мир.

Я с товарищем стоял у открытого окна. На заборе железнодорожной станции висела афиша кино и футбола, а перед ней стоял парень в спортивной майке. Радом бойко шла какая-то торговля. Здесь шла жизнь, ничего не желавшая знать о кладбище в сосновом лесу. Мы с товарищем переглянулись от одинакового чувства. Что-то мучительное было в этом столкновении того почти потустороннего мира, из которого мы вышли, с афишей кино. И мы подумали, что потусторонний мир был для нас более реален и чем-то невероятно дорог.

вой или рациональный, как у сектантов. Обычай ни к чему духовно трудному не обязывает. Вера-ощущение требует подвига жизни: труда любви и смирения. И только она дает ощущение Церкви, которого в нас так ужасно мало, о котором мы часто даже и не слышали. «Какое там еще ощущение Церкви!» Может быть, это даже какое-то новое раскольничество?

Вот только к этому ощущению реальности святой Церкви, к ощущению ее святого пребывания в истории и вели многих из нас годы тюремной и ссыльной жизни.

Помню одно ноябрьское утро в камере 1922 года. Ноябрьское утро бывает темнее декабрьского, если снег еще не покрывает землю. Это самое одинокое время года, время тоски и природы, и сердца. И в такое утро особенно трудно вставать. Откроешь глаза, и вот — все та же пыльная лампочка, горевшая, по правилам, всю долгую ночь. В коридоре еще тихо, только где-то внизу хлопнула дверь. Но я вижу, что отец Валентин и отец Василий уже встают, и вдруг стену внутреннего холода пробивает, как луч, теплая победоносная мысль: да ведь сегодня будут служить литургию! Сегодня там, на маленьком столике у окна, опять загорится огонь, и через все стены и холод опять поднимется за всех людей, за всю страдающую землю жестяная тюремная чаша.

«Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся»³²⁴. У нас нет ничего, кроме этого, но именно в этом больше всего нуждается мир.

 

Усмань. Покров Божией Матери

№ 1. Н.С. Фуделю

Зима 1945/1946, Загорск^1.1

Дорогой мой Николаша.

Получил твое письмо. Спасибо тебе большое, милый мой мальчик. Я люблю тебя и верю по-прежнему, хотя, конечно, очень часто я боюсь за тебя во многих отношениях и переживаю свою боязнь, может быть, чересчур сильно. У меня вообще — ты знаешь — есть большой недостаток: преувеличивать часто многое такое, что не следует преувеличивать. Это от моей больной головы, делающейся еще более больной от мысли, что я не дал своим детям всего того, что им нужно и можно было бы дать. Я люблю жизнь очень, и я ее люблю такой большой и непобедимой любовью, оттого что я знаю, что эта жизнь кончается не червяками в могиле. Жизнь для меня — сокровище, данное мне навеки. Как сберечь его в себе и в детях — к этому для меня сводится все. Если бы это было какое-нибудь другое сокровище — это было бы, может быть, просто. Но это сокровище именно Жизнь, т<о> е<сть> то, что мельчайшими каплями наполняет все бытие, каждое слово, каждый поступок, каждое слово и вздох. Здесь нет мелочей и не может быть двух жизней. Будни жизни — это тоже жизнь. Отсюда та моя требовательность, которая иногда может быть несносна. Но я не хочу преувеличивать. Я знаю, жизнь также требует того, чтобы идти по ней крепко, чтобы учиться, чтобы зарабатывать, чтобы не быть неумелым во всем, что требует ловкости и ума. Мы живем так, чтобы во всем быть мудрыми. Но эта мудрость должна сочетаться с простотой, с сохранением детского восприятия жизни, с чистотой не только сердца, но и ума. Как это сочетать в себе и в детях — вот это и есть постоянная моя забота и скорбь от неумения сочетать. «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей»^1.2.

«Созижди» — значит, сотвори, построй как некий чудесный дом, полный света и мира, полный благоухания, простоты и здоровья. И «правильный дух» — «дух прав» — вечно обновляй в утробе моей. Можно ли более задушевно и более глубоко сказать?

В доме у нас все хорошо. Мама^1.3 с трудом и медленно, но начинает оправляться от цинги и других болезней. Стала опять веселая, бодрая, хотя достается ей с работой очень много. Дрова кончились, приходится возить из леса, Матреша^1.4 становится все старее и дел из-за этого все больше. Маша^1.5 тоже поправилась. Сейчас она у тети Маруси^1.6. Там сухо, тепло, и только там она, собственно, перестала кашлять. Она занимается довольно много, хотя за болезнь, конечно, разленилась много к тому же, и невольно запустила. Душевно она меня беспокоит больше всех вас остальных. Ты скажешь, что это легкомыслие и пустота, которые в ней сейчас, пройдут с годами. Может быть, может быть. Не знаю.

Варенька^1.7 очень милая, такая драгоценная маленькая девочка, утешающая всех нас. Тебя все время помнит и спрашивает, когда ты приедешь.

Справку об окончании 7 классов постараемся достать и выслать^1.8.

Много думаем с мамой, как лучше все устроить. Может быть, весной пробовать прописаться мне в Москве и начать перебираться туда, одновременно сохранить здесь полдома.

Работаю я очень много, часов до 11 вечера, но, собственно, «работаю» часов до 7—8, а потом занимаюсь сам, изучаю язык^1.9, чтобы было можно это знание тут же реализовать. Пришлось обнаружить, что я знаю язык очень слабо и требуются занятия. Никуда, конечно, не хожу, за неимением времени, и это время идет очень быстро.

(Приписка рукой В.С. Фудель)

Коля/Варенька

Мама/Маша^1.10

Вот и Варенька участвовала

Целую тебя, дорогой наш.

Всегда твой папа.

№ 2. Н.С. Фуделю

30 III 1947, Минусинск^2.1

Дорогой Коленька.

Мне немного жаль, что мое письмо не дошло до тебя. Я в нем с некоторым вдохновением писал тебе всякие мысли о литературе и искусстве, и так как «вдохновение» у меня очень редко бывает, то и жалко, что наш разговор на эту тему не состоялся. Ты избрал себе очень интересную, но и очень опасную специальность^2.2. Поясню это так: если бы сейчас были Средние века и вместо теплоходов ходили бы парусные бриги, то также было бы ин-

тересно и так же опасно избрать себе карьеру морского капитана. Войти в мир искусства — это значит войти в самый водоворот человеческих чувств и отношений. Искусства «вообще» не существует. Искусство это есть выражение человеком в условно-музыкальной форме своей «подноготной». То что люди в обыденной жизни скрывают, или что они забывают, или чего они не знают, или чего они стыдятся, или о чем они радуются про себя и удивляются — все это с дерзновением обнаруживает, открывает человек, имеющий дарование для этого открытия. Глубина его дарования измеряется не просто дерзновенностью, не самим фактом «открытия», а тем, что он «открывает», что обнаруживает и «предает гласности» в своих произведениях, т<о> е<сть>, иначе говоря, его дарование измеряется не голым фактом владения внешней формой выражения (техникой), а наличием духовного вкуса, талантом выбора из того винегрета, который представляет из себя человеческая душа и человеч<еское> общество. Чаще всего искусство в сознании подменяется техническим мастерством в изображении «вообще» человека, «вообще» жизни. Мы все крайне ограниченные существа, движения наши, и внешние и внутренние, угловаты и скудны, бедны и тусклы, и нам крайне импонирует всякое «мастерство» и в футбольной игре, и в «красиво» сделанной вывеске, и в ловко написанном романе со страстями и приключениями. По нашей бедности это все необычайно, но и только по этой бедности. Где-то, кажется в «Копях царя Соломона»^2.3, дикари были до глубины души потрясены фактом искусственной челюсти во рту у пленника, а когда он еще снял штаны и у него обнаружились белые ноги, они пришли в совершенный восторг. Искусственная челюсть, выскакивающая и снова прячущаяся во рту, это тоже «искусство», но только для бедной души. Нам же прибедняться нечего и нечего путать ремесленную ловкость с искусством. Что же тогда такое искусство? Я не знаю.

Я вспоминаю другой вопрос: «что есть Истина?»^2.4 Никакой формулы здесь нет, хотя каждый человек в честную минуту своей жизни скажет: это то самое хорошее, что во мне есть или что во мне могло бы быть, да не вышло. Мечта полузабытая о «самом хорошем» в самом себе. Часто люди искусства стыдятся этого. Тогда, говорят, будет какой-то беспредметный идеализм, а не искусство, мы тогда потеряем форму. Вопрос с формой очень серьезный. Так называемые «последние поэты Пушкинской поры» от Майкова до Голенищева-Кутузова^2.5 действительно теряли форму, действительно обнаруживали в своем «идеализме» какое-то неблагополучие.

Форма есть функция содержания — так кто-то сказал, кажется. Это очень удачное определение.

Если первая задача в искусстве получить дар выбора, нахождения действительно ценного для человека в человеческом хламе, то вторая — найти для этого ценного адекватную форму. Форму, вырастающую из содержания. Но, возможно, что здесь, по существу, и нечего «искать». Если форма есть функция содержания, то она вырастает так же естественно из содержимого, как огуречная кожа из огуречной сердцевины. У поэтов 80-х и 90-х годов не потому форма была бедна, что они были сами необразованные люди, а потому, что их содержание было бедно и из этой их идеалистической бедности вырастала бедная форма.

А потом, что такое «форма»? Ведь это тот же вопрос об истине. У Майкова, энциклопедически образованного, есть полное разнообразие всех формальных красот от гекзаметра до экспромта в альбом, и, однако, совершенно неграмотный поэтически Тютчев кажется рядом с ним богачом и по форме. Да что Тютчев: это пример слишком большой. Какая-нибудь народная песня или (для меня!) вальс «Дунайские волны» или «На сопках Маньчжурии» дают человеку гораздо больше и формально, чем многие изысканные и образованные романы Франса или Золя.

Когда человек слышит романс «Я помню чудное мгновенье» — в человеке открывается что-то самое его драгоценное, тогда какое-то его «чудное мгновенье». Каждый человек есть несвершенное чудо, и у каждого человека есть минуты, когда он плачет об этом чуде, о том, «что могло бы быть, да не вышло». Вот искусство — от Бетховена до «Дунайских волн» — и способно приводить к человеку эти минуты, открывать среди его ночи золотые звезды. У Фета есть где-то такие строчки о звездах:

Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный

К тебе просился беззакатный день.^2.6

Ужасно, когда искусство начинает стыдиться этой величайшей и единственной своей цели.

Конечно, у искусства есть свой, ему присущий язык и своя техника, но много говорить об этом — все равно что ломиться в открытые двери. Важно другое: «И вырвал грешный мой язык, и празднословный и лукавый».^2.7

Как нет «вообще» человечества, а есть хорошие или плохие люди и каждый человек то хорош, то плох, так нет и «вообще» искусства, а есть хорошие или плохие, нужные или ненужные выражения особого человеческого творчества, условно называемого искусством. Важно не потонуть в этом многообразии, в этой разноголосице, в этом шуме слов, выработать в себе чувство выбора, смелость выбора, уметь выбирать жемчуг из мусора и не бояться. Например, сказать, что для человека некоторые рассказы

Д. Лондона нужнее и драгоценнее 2-й части Фауста. (Это, конечно, в отношении Д. Лондона и Фауста мое индивидуальное мнение и я его не навязываю, но здесь важен принцип: чтобы не было раболепства в искусстве, чтобы в нем не было фетишизма.

Софокл и особенно (по-моему) Эсхил действительный жемчуг, и я когда-то их много читал.

Кстати, если ты читаешь греческие трагедии, тебе необходимо прочесть «Рождение трагедии из духа музыки»^2.8, эта книга есть где-то на полке у т<ети> Маруси^2.9. И потом походить на хорошие московские концерты, послушать побольше и Шопена, и Грига, и Бетховена.

Ну, кончаю, и прости за общие места. Так что-то разговорилось: сегодня суббота, вечер, и высказал совершенно несвязно, но основное вот что: любить искусство надо так же, как любишь людей, т<о> е<сть>, любя, не воспринимать их недостатки, не мараться их грязью и в то же время быть всегда готовым преклониться святости.

Крепко целую тебя, дорогой мой. Рад за маму, что она опять начинает работать литературно^2.10. На т<етю> Марусю нисколько не обижаюсь, что она мало пишет, и очень ее люблю.

Всех вас целую, мои дорогие и любимые.

Пиши, Николаша, будь здоровым и терпеливым к отцовским рассуждениям. Твой п.

№ 3. Н.С. Фуделю

27 IV 1947

[Минусинск]^3.1

Дорогой мой Николаша,

посылаю еще одно рассуждение об искусстве, если у тебя есть время, чтобы его читать. Спасибо за письма. От мамы тоже получил и так обрадовался. Доехала ли Машенька?^3.2 Я живу по-прежнему, здоров и благополучен.

Целую тебя, мой хороший.

П.

27.IV.47

Ты говоришь, что «от искусства мы ждем и получаем 2 вещи: разуму новые мысли и сердцу новые чувства. Что же нужнее?»

Но разве нам нужны «бесчувственные» мысли? Или разве не пустота в «бессмысленных» чувствах? Дело-то именно в том, что такого желания нет, оно искусственно. Все истинное и ценное — удовлетворяет одинаково и одновременно и разум и чувство.

Я знал одного крупного ученого-философа, который набрасывал черновики самых лучших своих работ, сидя с блокнотом и карандашом на концертах или дома во время фортепьянной игры. Музыка, непосредственно действуя эмоционально, одновре-

менно и с исключит<ельной> силой зажигала остроту ума. Я сам видел, как он сидел и писал, торопясь, ломая карандаш, стараясь успеть записать то, что ему нужно, пока горит огонь, зажженный музыкой, не фигуральный огонь, а нечто вполне реальное, — пламя осветившее потемки его мозга.

Это я говорю в защиту «Дунайских волн». Я совсем не хочу быть просто парадоксальным. Мысль и чувство условно могут быть разделяемы только на каких-то низших стадиях или функциях их действия: сообразить решение шахматной задачи — это мысль, облизнуться при виде горячего сладкого какао — это чувство. Но на высших ступенях человеческой деятельности этого деления нет. Там начинается начало уже совсем иных законов, приоткрывается дверь в иные измерения, и там на пороге иного мира, о котором мы только догадываемся и совершенные формы которого мы только предчувствуем в своих снах и несовершенных образах, там — начинается иное соотношение ума и сердца. Ум становится теплым, а сердце умным. Ум и сердце становятся Разумом, Мудростью, единым горящим органом познания.

Где эти высшие ступени, — этот порог и кто достигает его? Здесь имя, установившаяся репутация «большого писателя» равно ничего не значат. В том-то и дело, что мы часто внешнее мастерство отождествляем с гениальностью, красоту подменяем красивостью, мудрость ловкостью. Энциклопедичность знаний еще далеко не говорит об уме. Точно так же и одна безупречная красивость или остроумность формы данных произведений искусства еще совсем недостаточна, чтобы эти произведения были нужны человеку. Из поэзии можно было бы указать на пример Бальмонта.

Его форма безупречна, но кому он нужен? А фетишизм в искусстве требует, чтобы я почитал Бальмонта больше многих неизвестных, не составивших имя поэтов. Точно так же бывает и в прозе, и в музыке.

Вот я и считаю, что здесь не должно быть никаких «имен» или, вернее, что у каждого «имени» могут быть и великое и действительно ничтожное, ненужное, в том числе — (и это самое важное) — ненужное, сделанное с величайшим мастерством. Таким мастером ненужностей был иногда Брюсов, такими мастерами были многие французы.

К искусству надо относиться, с одной стороны, строже, а с другой стороны, проще, т<о> е<сть> без всякого подобострастия и совершенно самостоятельно, «не взирая на лица». Для этого, между прочим, необходимо осознание того, что искусство не есть какое-то жертвоприношение «единственного и его собственности», не есть акт только в художнике совершаемый, а есть нечто совершаемое художником для других и с другими, с чита-

телями, слушателями, зрителями. Художник — это человек, устроивший пир и призывающий на него всех своих друзей, и вот каждый участвующий в пире, хотя он и не устраивал его, соучаствует во всем, он во всем равноправен в этот час со своим хозяином.

Читатель, принявший так высокое произведение прозы, становится действительно равноправен художнику.

А если только так и можно и нужно принимать искусство, то только такие вещи необходимо принимать, которые будут нужны душе.

Если же я по запаху блюд на столе понимаю, что это будет не такой пир, о котором сказано:

«Кончен пир. Умолкли хоры.

Опорожнены амфоры.

На главах венки измяты.

Лишь курились ароматы

В опустевшем темном зале.

Кончен пир. Мы поздно встали.

Звезды на небе дрожали.

Ночь достигла половины»^3.3,—

если не такой, то я предпочитаю черный хлеб своего одиночества и «безыскусственности», скверным консервам в хорошей упаковке и с звучной фирмой изготовителя, что хотя и на этой пирушке, <по> общему закону соучастия, я буду «равноправен художнику», но в данном случае я совсем не хочу этого равноправия, так как потом у меня будет болеть живот. В этом и заключается простота в отношении к искусству, отсутствие провинциального подобострастия. Раз я «соучаствую», то я кровно заинтересован в том, чтобы соучаствовать в хорошем, в здоровом для желудка.

Подобострастие к именам, наша неразборчивость к еде, которую эти «имена» предлагают, в нас весьма сильна. Я потому об этом много пишу, что сам часто ловлю себя на том же. Недавно я обедал в одной чайной. На стене вижу картину, большой холст в полстены, — «Лес» летом. Взглянув первый раз, я стыдливо отвел глаза: «трактирная живопись». Потом взглянул еще раз, потом еще раз. Чувствую, что меня что-то поразило. Да ведь это уже большое искусство! — Вдруг, как бы очертя голову, я бросился против рогатки предрассудка, что здесь может быть только «трактирная живопись». Я чувствовал, что мне внутри надо было сделать какое-то резкое усилие, чтобы освободиться от рабства установившимся понятиям и свободно предаться созерцания этого «Леса».

А «лес»-то все-таки был «трактирный», это было очевидно по

разным техническим деталям. Но я сидел и смотрел на него как на откровение. Это было хорошо, это давало сильнейшие ассоциации, это, как музыка, зажигало в потемках какой-то костер и делались видны предметы, это было — искусство.

Вот, подумал я в итоге, это не то что «Лес» Шишкина, ничего не говорящий и ничего не освещающий. Потом подошел к картине поближе: в левом углу подпись: «С картины Шишкина рисовал Замараев». Вот тебе на! Тут сразу две проблемы: во-первых, наличие искусства в трактирной оболочке и, во-вторых, преображение Шишкина, прибавление к нему того, чего у него не хватает до уровня настоящего искусства. О второй проблеме надо писать отдельно, это проблема недопустимости реализма как «вещи в себе», реализма самодовольного и слепого. Но сейчас вспоминаю эту картину в связи с моим убеждением в том, что нет искусства как специальной профессии или касты высококвалифицированных мастеров, а есть общий для всех и доступный для всех переход в другую комнату, где приготовлен пир. Только, к сожалению, и здесь «много званых, но мало избранных»^3.4.

Мы все и ничтожества и величайшие художники, мы все «бьемся на пороге двойного бытия»^3.5, с одной стороны, шум, гам и дешевые консервы жизни и дешевого искусства, а с другой стороны, какие-то голоса и слова из мира иного, еле слышные, пугающие и даже раздражающие, и в то же время заставляющие гореть сердце. Я могу не идти на их зов, но могу и идти. Я тоже зван. И если я иду, я встречаю там все подлинное, что сделали люди, что написали в своей темной жизни, предчувствуя свет. Тот мир переживаний, который доступен мне как не-художнику, ничем не отличается от того же мира художника. Творчество в жизни то же, что творчество в искусстве. Если я ниже Пушкина, то не потому, что я не умею писать стихи, а потому, что я не хочу достигать той мудрости, той простоты и покоя, которые были в какой-то степени в Пушкине. А если я хочу и если я достигаю, то мне нечего ему завидовать, так же как и ему мне.

Важно, следовательно, не уменье «писать», а уменье жить. Если я умею «писать», но не умею «жить», то я ничтожество. И вот, к сожалению, громадное большинство писателей только «писало», а писать легче всего.

Между прочим — это, так сказать, в скобках, — заметь одну интересную вещь: мужчины очень любят искусство и с ним очень много носятся, а женщины — нет или гораздо меньше. И я думаю, что это не столько потому, что мужчина, как творец, создатель, ищет формы для творения, сколько по той причине, что женщина глубже, сильнее мужчины любит жизнь, и ей хотелось

бы, чтобы мужчина творил, был творцом именно в этой жизни, в самой жизни, а не в мыслях, только предчувствиях и проекциях. Женщина хочет, чтобы мужчина был воином, а не поэтом, ибо воин побеждает жизнь. Женщина понимает больше мужчины, что творчества требует прежде всего жизнь, что нам никуда не нужно от нее уходить, и ничего не надо писать или рисовать, чтобы сделаться великими художниками жизни и преображать ее своим творчеством.

№ 4. Н.С. Фуделю

4 VIII 1947, Минусинск^4.1

Дорогой мой Коленька.

Спасибо тебе за письма и прости долгое молчание. Ты очень хорошо и правдиво описал свое пребывание в горах^4.2. Я точно сам опять побывал там. Кавказ я видел 27 лет тому назад^4.3. А все-таки ты заскучал под конец, особенно когда дождь и туман начались. Вот в том-то и дело, что и у природы, как и у человека, два лика. Помнишь у Тютчева:

«Над этой бездной безымянной

Покров накинут златотканный

Высокой степенью богов».

«Но кончен день. Настала ночь.

Пришла и с мира рокового

Ткань благодатную покрова,

Сорвав, отбрасывает прочь»^4.4.

Здесь тоже горы, но маленькие, бесцветные и только отражающие горизонт, а не поднимающие его. Впрочем, это, кажется, начало каких-то великих гор.

Ты теперь, наверное, с головой опять в ученье. Вот и второй курс!^4.5 Так незаметно все идет. Хотя о себе я этого не скажу: для меня время тянется долго, но это понятно. Мне надо совершенно свыкнуться с мыслью о том, что я должен жить один, и не год, и не два, а может быть, и до конца жизни. Если эту мысль принять как нечто естественное, как нечто такое, что находится в каком-то плане жизни, то можно не замечать времени и здесь. Работаю я хоть и не так много (вечера свободны), но все-таки и это отвлекает от всяких дум. Чувствую я сейчас себя хорошо, к врачам не хожу, вот есть стал больше и лучше, и это сказывается. Как Машенька? Напиши мне, какая она, что делает, чем живет, не обижает ли Вареньку. За маму радуюсь, что она опять с работой и голова ее занята. В будущем году обязательно надо было бы нам с ней повидаться, но надо еще пережить зиму, так что нечего об этом думать.

В этом году, конечно, никому не надо приезжать. Да вообще сюда приезжать есть расчет только летом или в начале осени.

Целую тебя, мой хороший.

Твои слова мне о недопустимости уныния вообще-то правильны, хотя некоторые вещи и чувства трудно оценить и измерить, особенно издалека. Но в общем, конечно, нужно жить так, чтобы всегда как бы улыбаться жизни, слезы ничего не доказывают или же они есть такое же частное дело каждого человека, как его зубная щетка (перефразируя Генри)^4.6.

Кстати о Генри. Тебе нельзя заняться специально американской литературой в своем институте? Или для этого надо знать и язык?

Пришли мне, бандеролью, что-нибудь почитать из английских книг, а то я все забуду, очень тебя буду благодарить. Интересный роман какой-нибудь.

Твой папа.

№ 5. Н.С. Фуделю

3.Х.1947

[с. Большой Улуй]^5.1

Спасибо тебе, дорогой мой, за твое письмо, за любовь и заботу обо мне. Слава Богу, я сейчас чувствую себя совсем хорошо, весь сентябрь наслаждаюсь здоровьем, чудесной золотой погодой и большим количеством еды.

Ем я сейчас очень много, слушаясь мамы, которая мне велела есть.

Рад, что ты опять в занятиях, это, конечно, и труд и отдых. Тургенев — интересная тема, если разбирать его не самого по себе, а по его влиянию на позднейшую литературу. Толстой и Достоевский были «сами по себе», а от Тургенева вышел Чехов, давший «стихотворения в прозе» на все темы жизни. «Сам по себе» Тургенев интересен в маленьких повестях и в его загадочном романе с П. Виардо.

Я — увы — ничего не читаю. Жду от тебя обещанного романа, но главным образом жду, когда найду ламповое стекло (7 лин.). Очки стали слабоваты, надо менять номер, это будет, но здесь это невозможно.

Иногда пропадаю от скуки и тогда иду в кино, мелькает что-то перед глазами — и ладно. Впрочем, недавно видел хорошую картину: «Весна». В ней Москва и бодрость простой, хорошей жизни. Я бы очень хотел и того и другого. Очень радует, что мама и девочки здоровы. Как мама провела свои именины^5.2, подарил ли ей хоть кто-нибудь что-нибудь?

Прошу тебя: заставь ее для меня сняться с Варенькой. Я их карточек не имею. Маша прислала свою со стриженой головой.

Неужели Макс^5.3 женился? Безумная девушка — его жена! Впрочем, если, как я слышал, он помогал вырыть картошку в Загорске — я начинаю верить в чудеса и жму ему руку.

В общем, я его люблю и искренне желаю им счастья и долгой молодости.

Мама мне писала, что старости вообще нет. Это правда. Когда я сыт и спокоен, я совсем не знаю, что мне 46 лет^5.4.

Сейчас здесь замечательная осень, небо безоблачно по-азиатски. Но это, конечно, «последнее прости». Я писал маме, что зимние вещи, шуба и пр. у меня все есть, за исключением тепл<ых> носков, так что пусть не беспокоятся. Так же пусть не беспокоятся, если будут перерывы в письмах. Здесь мостов нет и распутица ранняя.

А Варенька болела, бедненькая. Я очень рад, что она похожа на тебя.

Целую тебя, дорогой мой.

Еще раз спасибо за письмо и любовь. Твой п.

№ 6. Н.С. Фуделю

10. Х. [1947, с. Большой Улуй]^6.1

Дорогой мой и милый Николаша.

Попал я на такую службу, где работают и днем и вечером, возвращаюсь домой к 12 ночи, так что нет времени на письма, и сейчас пишу во время ночного дежурства, сидя здесь, в конторе. Но выбора здесь нет, можно остаться и совсем не у дел. К тому же такая нагрузка, по-видимому, временная и с ноября будет легче. Писать же письма хочется, так как все-таки это тот же разговор. Я послал уже тебе открытку с извещением о получении твоего письма с карточкой, и, кажется, больше чем на открытку меня сейчас не хватит: голова такая усталая, что ничего не хочет думать, а хочет только стакана крепкого чая за т<ети> Марусиным столом. Правда ли, что ее здоровье сейчас не внушает опасений? Бывают ли сейчас у нее припадки? Собирается ли она опять в Загорск? Она писала мне сама, что, пока она жила там, ее здоровье было гораздо лучше.

Карточка твоя хорошая. Где это тебя снимали? У исторического Сережи?^6.2 И почему же все-таки никак нельзя снять маму с Варенькой? Ведь я их 2,5 года^6.3 не видел тоже и не имею их карточек. Но это между прочим: может быть, мама почему-либо не хочет сниматься. Часто ли ты их видишь?

Вот сколько вопросов! И на все, пожалуйста, отвечай. Так приятно получать ответы на вопросы, заданные в уже давнишнем письме. Я здесь сейчас в еще большем одиночестве, хотя чувствую себя не плохо, не мрачно и нашел много отрадного для души: пока

было тепло (почти месяц), дивный осенний лес, хорошую комнату. Здесь уже натуральная Сибирь. В Минусинске было больше Ср<едней> Азии, горы, арбузы, пески, дикая жара, ветры, степь. Здесь лес, и лес, и лес, и в нем тихие реки, и озера, и болота, и опять лес: сосны, березы, осина, дикий шиповник. Летом будет еще дикая мошкара. Я ее в первый раз буду испытывать и уже представляю: как-то в середине сентября, в теплый день она налетела, когда я копал картошку, и я белого света не взвидел. Говорят, сетки не помогают, и лучше уже покорно предоставить свою плоть на съедение или же мазать лицо дегтем. Пока что я мажу им сапоги.

Деревня большая, грязная, но красиво лежащая над большой рекой. Есть три-четыре учреждения, и по субботам и воскресеньям показывается кино; есть даже танцы под баян и во многих домах хриплое радио. Книг мало, но еще меньше керосина, без коего они вещь бесполезная. Впрочем, я достал себе немного. Читать мне что-то не хочется. Читал ли ты «Семейное счастье» Толстого?^6.4 Очень хорошо.

Есть ли у вас в ин<ститу>те^6.5 такая тема: техника письма Достоевского? Техника его литературного почерка, его стиль, форма. О реализме в искусстве я ничего не смыслю. Для меня вполне «реален» Эдгар По.

Что касается Гофмана, то я читал его мало, но то, что прочел, меня утомляло и казалось ненужной фантастикой.

Один старичок-садовод пел мне иногда в Минусинске по моей просьбе: «Не искушай меня без нужды»...^6.6 и это я почитал за высокий реализм и за большое наслаждение, тем более потому, что исполнителю было 74 года и он был очень милый человек. «Романсы на слова поэтов» — это могло бы быть хорошей литер<атурной> темой.

Впрочем, я думаю, что по этой части абсолютно все изучено и все, так или иначе, сказано. Умнее и лучше не скажешь и никаких америк здесь не откроешь.

Техника стиха сейчас достигла большого совершенства. Я как-то в «Комсомольской правде» прочел десяток стихов выпускников Литературного института. Там преподавателем по стихам Пастернак^6.7, стихи которого мне нравились еще 25 лет назад. Нельзя не видеть, что это совершенство не случайно и должно быть дорого для всех. За тысячелетия литературной истории слова действительно превратились в затертые монеты, т<о> е<сть> обесценились от бесконечного и нетворческого, недобросовестного, лицемерного употребления. Особенно это относится к эпитетам. Попробуй-ка в стихах подобрать к слову «ночь» эпитет, который не был бы банален, т<о> е<сть> не затерт, т<о> е<сть> не импотентен.

Если Лермонтов или Тютчев хотели сказать: «ночь хмурая», то для того, чтобы этот эпитет прозвучал, они его усиляли:

«ночь хмурая, как зверь стоокий,

глядит из каждого куста»^6.8.

Символисты наивно думали, что для нового озвучания слов их надо писать с большой буквы. Дело, конечно, не в этом.

Надо в себе самом полюбить и родить слово. Для этого, наверное, надо прежде всего замолчать и говорить как можно меньше всяких слов.

Слово должно обладать властью, и эта власть идет от внутреннего богатства человека.

Я думаю, что действительно серьезное и глубокое освоение литературной науки ведет все к той же области: внутреннего совершенствования. Только это очень окольный путь. Целую тебя, мой милый.

«Давно все сказаны слова.

Устали жить они на свете.

Сгорела легкая трава

В жестоком пламени столетий.

Но иногда под бой часов,

Я слышу дальнее движенье:

Слов небывалых приближенье,

Как будто шорохи шагов»^6.9.

Это я сейчас вспомнил свои старые стишки, как раз на тему этого нового разговора.

Еще раз целую и иду выбирать стол поудобней, чтобы разложиться на нем и спать. «Ночь хмурая» смотрит в окошки (их целых 5).

Твой п.

№7.Н.С.Фуделю

30 Х 1947, с. Большой Улуй^7.1

Дорогой мой сынок. Опять порадовался твоему письму. Пишу мало сам, так как и

работа, и разные хлопоты, и беспокойства. Ведь письмо тоже, как стихи, требует известного покоя. Рад тому, что ты пишешь о маме. Дрова в Загорске меня, конечно, беспокоят, да и как же иначе: дрова там все. Представь себе, если Варенька мерзнет! Варенька — это мой ничем не прикрытый кусок сердца. Помогать отсюда я ничем не могу, тем более что за последнее время мое материальное положение ухудшилось, я лишился одной работы, самой большой. Хотелось бы подольше сохранить Вареньку в За-

горске. Это ее дом, она там родилась и провела свои первые 6 лет, в счастливом одиночестве^7.2.

Мое одиночество менее счастливо, и я его (это одиночество) ненавижу. Настроение у меня хорошее, есть еще сколько-то бодрости, но если бы ты только знал, как я страдаю оттого, что я один. Это, наверное, у всех людей на склоне лет. Это тургеневские «вешние воды», и «розы»^7.3, и вообще вся тоска стареющего человека в пустыне жизни. Разница только, что Тургенев тосковал в теплом кресле, а я пишу это письмо при моргаске^7.4 и хотя вы все живы, но я вас не вижу и не знаю — увижу ли. Повторяю: у меня совсем приличное настроение, особенно когда есть приличная папироска, и об этой части своих чувств я пишу как бы отвлеченно, как врач, констатирующий наличие скрытого нарыва. Конечно — пес с ним, с нарывом, пусть будет, если уж иначе нельзя, но написать о нем можно, поделиться. Сакулина^7.5 я не читал и читать не очень желаю, а над какими-то повестями Тургенева и я когда-то пролил слезу. Жалостливо писал, старик!

Между прочим: в основе многих его сюжетов лежит древняя тема — упущенного счастья. «Могло бы быть, да не вышло». Это основной стержень «Евгения Онегина», где эта тема дана с потрясающей драматической красотой (вспомни сцену последнего разговора Татьяны), и здесь интересная параллель не только с «Вешними водами», но и с другими вещами. Потом у Тургенева интересны сны.

А я снов почти не вижу. Зато от этого идиотского одиночества привык разговаривать сам с собой, лежу по вечерам на кровати и разговариваю как дурак.

Для изучения не творчества, а личности писателя, конечно, в первую очередь ценны его письма, дневники, записки о нем и его, весь комплекс, я бы сказал, «бытовой биографии». Дело в том, что, по старому афоризму, «поэты слишком много врут», и хотя и в жизни они врут, но уж особенно врут в писательстве. Бумага все стерпит, а в жизни-то соврать труднее: глядишь, жена может поленом ударить или друг может обидеться, а я, скажем, не хочу, чтобы он обижался и т.д. Но это тема долгая и забираться в нее я не могу. Целую тебя, дорогой мой. Целую маму, и Машу, и Вареньку, и тетю Марусю. Я очень люблю всех вас и остаюсь ваш — покорный слуга, а твой к тому же папа.

№ 8. Н.С. Фуделю

19 II [1948, с. Большой Улуй]^8.1

Дорогой мой Николаша.

Твое письмо шло ко мне всего неделю и особенно меня порадовало. Я последнее время был точно болен какой-то нервной

болезнью, много страдал, беспокоился, терял себя. Кажется, это все проходит, и в этом есть и твое участие: твои письма и ощущаемая мною через них забота и любовь. Так страшно — терять себя. Для каждого есть свой духовный минимум, которого нужно держаться и не выплескивать его в собственную помойную яму.

Спасибо Марусеньке за ее письмо через тебя. Конечно, всегда нужно писать правду о ее здоровье. Хорошо, что ты препятствуешь приходу к ней всяких знакомых. Я думаю, тишина и одиночество ей очень нужны. Вот и для нее, значит, ты уже что-то делаешь. Мама пишет, что ты прожил там каникулы и что она была так рада. Об устройстве дома я ей напишу, спрошу об этом. Я ведь совсем не в курсе всех этих дел в подробностях; конечно, надо было бы устроить кухню, тогда помещение было бы достаточно, но как мыслимо достать стройматериалов? Значит, Варенька поправилась и порозовела?

Читал недавно Лескова в издании, кажется, 1945 года^8.2, замечательные у него есть вещи: «Запечатленный Ангел», «Однодум», «Кадетский монастырь». А в его «Леди Макбет» есть место, страшнее которого, по-моему, нет в русской литературе. Это эпизод удушения маленького купеческого мальчика, когда «ставни оттаяв, потекли и заплакали».

Читал я еще биографию Суворова, какие-то астрономические книжки, книгу о Шекспире.

Тютчева я люблю. В его «Мурановском» музее его, конечно, нет ни на копейку (кажется, мы с тобой туда ездили?). О нем вообще толком ничего не известно. Нет ни одной значительной книги о нем и его творчестве. Кажется, только Брюсов или кто-то еще в журнале «Весы» (начало 900-х годов) писал о нем интересные статьи^8.3. Между прочим, журнал «Весы» тебе как специалисту надо было бы посмотреть. Там же должны быть любопытные работы о Гоголе («испепеленный Гоголь»)^8.4. Тютчев, конечно, совсем не умел писать стихи и совсем об этом не беспокоился. Он находил, что сама жизнь есть поэзия и что наша задача не в том, чтобы писать, а в том, чтобы Слушать. Поэтому, лишенный литературного тщеславия, он смог, как никто из литераторов, услышать голоса природы и ночи, т<о> е<сть> вещей серьезных, не терпящих тщеславия профессионального писателя. Из биографии я знаю только книжку, кажется, И. Аксакова^8.5, женатого на его дочери, она была где-то в моих книгах. Были еще какие-то работы Дарского о «Космическом сознании у Тютчева», я их не читал, но предполагаю, что это только ходульная болтовня на тему о «раздвоении сознания», о пресловутой проблеме «дня» и «ночи»^8.6. Тютчев нам дорог именно потому, что он зовет не писать, но слушать, творить свою собственную жизнь. Лучшим

учителем в этом творчестве жизненной поэзии для него была его способность ощущать вечные корни жизни, первоисточник ее и устье, в которое она впадает. Это он называл «ночь». Она не была страшна ему, хоть он и писал: «вот отчего нам ночь страшна»^8.7, или, если и «страшна», то еще более нужна, абсолютно необходима, как живое дыхание вечности.

У него особенная любовь к двум цветовым эпитетам: к черному и золотому, т<о> е<сть> к солнцу и ночи, и, я думаю, практически он сочетал в себе то и другое начало. Дух человека, сумевшего их сочетать, испытывает состояние блаженства, и тогда ему все равно — хорошие или плохие стихи он пишет.

(Средь суеты дневного круга

Ночь — неразгаданная Мать —

Рукою благостного друга

Нас учит жить, любить и знать.)

(Это выскочило из какого ящика памяти)...^8.8

Но чем меньше человек «знает» о своем знании, чем больше он теряет своих полунаписанных стихов, как это делал Тютчев, тем лучше для него и для мира. Истинное знание есть «знающее» бытие, а не проекция ума, жизнь, а не теория о жизни. Поэтому был мудр «Однодум» Лескова^8.9, гораздо мудрее автора, который, судя по биографии, был в жизни несносным, иногда просто плохим человеком. Эти все авторы только мечтали о целостности своих однодумов, а жизнь проходила мимо, пока они мечтали и ссорились с своими близкими.

Еще раз спасибо тебе, дорогой мой Николашенька, за письмо. Ношу его в боковом кармане, как грелку, для согревания души. Целую крепко Марусю. Твой п.

Муню целую.

№ 9. Н.С. Фуделю

21 IV [1948, с. Большой Улуй]^9.1

Спасибо, дорогой, за письмо от 10 IV. Оно меня порадовало и кой-чему научило. Ты прав, когда укорил меня за боязнь «пустоты». Какая действительно может быть пустота, когда любишь и тебя любят, и какое может быть одиночество, когда кругом тебя дети и люди, ожидающие твоей любви. Ты прав, дорогой мой мальчик. Эти мои мысли от «самосожаления», которое недостойно мужчины и человека, это «лишнее» чувство.

От мамы приходят иногда письма, и очень хорошие. Мне кажется, что дома все спокойней стало и как-то легче. А сколько же у тебя курсов, я так и не знаю. Материальная часть меня беспокоит. Как ты сейчас живешь, как мама с девочками? Ты понима-

ешь, что это беспокойство обостряется тем, что я знаю не только свою бесполезность в данное время, но почти такую же бесполезность и в будущем.

Я не мог не улыбаться сочувственно, когда читал твои строчки о весне, о небе и о «25 годах»^9.2.

То, что ты передал мое письмо т<ете> Марусе, это хорошо. Ты велишь мне больше писать, а я как раз наоборот — последнее время с громадным усилием сажусь за письмо; хотя писать хочется, но такое чувство, что:

взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими — и молчи^9.3.

И действительно, ничего складного не получается и не пишется. Я еще физически себя чувствую неважно, по-весеннему, хотя бывают дни, когда точно возвращается молодость.

Я послал т<ете> Марусе письмо к ее именинам — получила ли она?

Крепко тебя целую, дорогой мой, целую мою Марусеньку.

Твой п.

Будь спокоен за меня.

Жизнь переживается с трудом, но все закономерно и никакого безумия или неприятия жизни у меня нет.

Надо бы, конечно, мне поскорее к маме, помочь ей хоть в том, чтобы накосить сена, набрать дров, побыть с девочками. Но Бог лучше знает, где кому быть.

№ 10. Н.С. Фуделю

22 IV [1948, с. Большой Улуй]^10.1

Дорогой мой Коленька.

Я приехал из командировки и нашел у себя твое письмо — это было очень приятно. У меня теперь есть отдельная комната, то, что ты называешь «мансардой»: на втором этаже, очень маленькая, очень солнечная, с кроватью, столом, табуреткой и книжками. Ваши карточки висят на стене у стола, который у окна, из окна виден «загород» — лес и горы, словом, как раз для одинокого и неудачного философа. Книжки, которые стоят у меня, должны были бы тебя разочаровать — все больше насчет гражданского права и законов о труде: ничего философского и очень мало литературы.

Настроение у меня ровное, хорошее, часто веселое, но временами отвратительное. «Настроения» вообще имеют люди, не имеющие постоянного или никакого «строя», поэтому они все время «настраиваются», как балалайки, на всякие лады. Я, к сожалению принадлежу к ним, хотя и мечтаю о строе. У тебя его больше, чем у меня, по природе.

Маму и мамину логику не суди никогда и ни в чем. Это тебе мое слово. Меня судить можешь и должен: я знаю, ты меня любишь и поймешь, т<о> е<сть> не обидишь. И маму ты любишь, возможно, даже больше, чем меня, но понять ты ее не сможешь. Ее брак с одним человеком, честно говоря, для нее несчастен. Есть, конечно, браки еще гораздо более несчастные, но от этого ей не легче. Каждому человеку своя мера. Те внешние и внутренние несчастья, которые переживала мама с своим мужем — выше ее меры.

Что касается вообще «мер» — то все меры равны, но все разные, и человек высшим Судом судится не по достоинству «меры», а по тому, как он свою, эту данную ему меру, пережил и вытерпел.

Мама «переживает» ее так хорошо, что да хранит ее Бог всегда и во всем, и прежде всего в вашей к ней любви и поддержке.

Кстати, не можешь ли ты, когда поедешь к ним в ближайшее время, захватить чей-нибудь фотоаппарат и снять маму и Вареньку, отдельно и вместе. Я уже год прошу этого, но голос мой как в пустыне. У меня есть карточки тебя и Маши, но нет ни единой современной Вареньки и совсем нет мамы. Сделай, дружок!

Почему-то я особенно воспринимаю то, что совершается с т<етей> Марусей: вот я опять все о ней беспокоился, ничего не зная, а сегодня в твоем письме прочел, что она болеет или болела сердцем.

Ей надо долго, долго жить, не для нее, конечно, а для того, чтобы нам всем было теплее в мире. Это создание тепла для нас — ее крест, а наша радость.

Я рад, что у тебя пока нет планов на женитьбу. В этом, может быть, мой отцовский эгоизм, но, кроме того, я уверен, что жениться надо как можно позже. Как Джулиан Форсайт средний женился на Ирэн^10.2.

Кстати я вчера прочел «Конские сады» В. Козина и его же «Лошадям нужен овес»^10.3. Очень, по-моему, хорошо написано. Знаешь ли ты? Ты ведь все теперь по этой части должен знать.

Но, впрочем, грамм<атические> ошибки и у тебя попадаются: ты пишешь: «дом покоситься на болоте». Мягкий знак, по-моему, нужен только в неопределенном наклонении, а по контексту здесь будущее время.

О свидании с вами не мечтаю. Т<о> е<сть>, конечно, мечтаю, но это плохо, т<ак> < как> это ложные мечты. Я говорю не о конце срока, а о более скором свидании. Лет 20 тому назад у мамы были бы силы приехать ко мне летом, но сейчас это для нее неподсильно. Дело даже не в деньгах, я бы накопил на дорогу, а в трудностях дороги —6 суток.

Через 2,5 недели Пасха^10.4. Скажи т<ете> Марусе, что в Страстные неделю и на Пасхе я часто буду с нею и сам буду чувствовать ее любовь.

Целую крепко тебя, дорогой.

Твой п.

Не забудь о фотокарточке.

№ 11. Н.С. Фуделю

9 VI 1948, с. Большой Улуй^11.1

Ты меня очень порадовал, дорогой, твоим письмом от 27 V, описанием дома, Вареньки, да и тем, что ты пишешь о себе, хотя здесь радость, конечно, смешана с заботой и тревогой. Почему радость, когда ты пишешь о своем страдании, о напряженности, душевной боли?

Я спрашиваю это сам себя и сам для себя не нахожу точного ответа. Мое нутро болит за тебя, сострадает с твоим, хотя и не зная ясно причин, но наряду с этим или именно благодаря тому, что ты страдаешь, я узнаю, я удостоверяюсь, что ты живешь.

Прости, но такие трудные вопросы можно совсем запутать, если что-нибудь не поймешь от другого или скажешь что-нибудь неосновательно парадоксальное или слишком отрывочное. Отсюда частые недоразумения при переписке даже очень близких людей. Поэтому, если я сейчас говорю «не в точку», не досадуй. Я вообще никуда не годный учитель и советчик и анализировать не умел никогда, ни в себе, ни в других, в смысле реальных жизненных оценок.

Ты желал бы, ты пишешь, быть похолодней, поспокойней. Тебе только 24, мне 47 лет^11.2. И вот я могу сказать тебе, что еще вот теперь, в 47 лет, такие бури страданий иногда треплют меня и, кроме того, такие бури страстей. Что это тебе? — ты скажешь. То, во-первых, что знание этого дает ощутить себя не как исключительность, а как закономерность, то, во-вторых, что тебе еще рано «холодеть», то, в-третьих, что никогда «холодеть» не надо. Конечно, «холода» бывают разные, в том числе и «осеннего золота лип»^11.3. Но это не холод, а величайший, выстраданный, благословенный покой завершающей себя жизни. Это последняя лебединая песня радостно умирающей твари — будь это человек или действительно липа или береза. Можно ли получить этот покой без страданий? Не знаю, я действительно не знаю. Я знаю другое: страданий надо мудро избегать, не надо навязываться на них. Вот все, что я знаю. Затем есть страдания ненужные, не научающие, а только раздражающие и ожесточающие сердце. К их разряду относятся многие так называемые мелкие неприятности, как занозы влезающие в плоть^11.4 и не дающие покоя. Здесь много может помочь

простая человеческая тренировка себя, ежедневный труд над собой, сдержанность, скромность, чувство юмора и добродушие.

Но и здесь, и в мелочах, не нужно жесткости. Нужно другое — терпение. А в скорлупе жесткости не спасешься, если хочешь жить. Знаем мы этих людей, которые пытались залезть в скорлупу, как в орех, а потом все равно орех трескался, — или жена убежала, или карьера сломана, или сын обозвал последними словами и не дает на пропитание, или ногу отрезало поездом, или просто болезни, болезни, тление, тление, начиная от зубной боли и кончая раком печени, и смерть, смерть. Вот тебе и орех! Другой не вытерпит и сам себе смерть ускоряет.

Не о жесткости думай, а о выдержке. Дело, конечно, не в словах, но в оттенках слов.

Каждый человек в жизни должен быть солдатом, в том смысле и единственном, что он не должен дезертировать от жизни, должен быть мужественным и верным жизни до конца. А вера в жизнь есть вера в то, что, помимо страдания жизни, есть такой сад жизни, такое блаженство дыхания человеческой жизни, людских отношений, природы, искусства, человеческого сердца, «заранее торжествующего над смертью».

А «занозы» надо вынимать, и, конечно, этому можно научиться. И большие страдания тоже надо лечить, чтобы они не мешали жить и работать.

Боюсь, что я опять пишу невпопад, больше о чем-то своем, а не о твоем. Тебе ужасно трудно жить. Я это знаю. Есть тяжести непереносимые, которые ломают хребет и человек делается калекой. Но, кажется мне, что такие тяжести уже не испытание для очищения и выплавки золота в горниле, а уже начало возмездия за какое-то, какие-то в прошлом невыдержанные испытания, уже суд и возмездие, уже смерть. Да избавит нас от этого Бог. Мы надеемся на его милость, на его знание нашей немощи, на его помощь во всем. И действительно, эту помощь мы во всем получаем и радуемся каждой светлой минуте, каждому светлому взгляду, и доброму слову, и каждому благополучию во всем. И разве мы знаем его пути? Вот больше 2 лет^11.5 я тебя не видел, а вместо отчуждения или даже забвения я чувствую себя несравненно ближе к тебе, чем раньше.

Дорогой мой, целую тебя. Грамматические ошибки у тебя продолжаются (залла).

Твой п.

№ 12. Н.С. Фуделю

18Х [1948, с. Большой Улуй]^12.1

Сегодня воскресенье, я отдыхаю и сейчас под вечер пишу те

бе и слышу за стенкой патефон с разными вещами. Одновременно левым глазом гляжу на твое последнее большое письмо.

О женитьбе я уже писал тебе как-то свой совет: если это возможно, не торопиться с этим до окончания вуза. Муж должен быть вполне жизненно на ногах. Что значит: «если это возможно»? Я думаю, это значит то, что, если возможно для человека держать в узде свои половые чувства, не внешне только, но по существу. Бывает так, что человек внешне как будто вполне морален, а если подсмотреть под его покрышку, то оказывается он, как шипящий самовар, «уходящий» под трубой и брызжущий самыми темными половыми чувствами. Такой человек хуже всего: и для себя и для других. Ему надо немедленно найти хорошую жену, чтобы это неудовлетворяемое разжигание себя разрядилось.

Но есть и возможна узда настоящая. Человек, мужчина даже, вообще может жить и всю жизнь без этого, не впадая при этом (если у него есть воля и цель) ни в холостое разжение, ни в фарисейскую добродетель. Тем более это возможно на время: на год, на два. О «добродетельности» я не сумею написать, так как это очень ответственный вопрос, но думаю, как отец — сыну, высказаться так: цель, смысл, и радость, и блаженство человека в том заключается, чтобы в нем, всегда по возможности, горел и сиял божественный дух, веселя и согревая его сердце. Для этого горения нужен «дом», форма, чтобы огонь не потух на ветру. Вот этой формой, домом, деревянными, ничего в себе самом не составляющими предметами, грубыми и дешевыми бревнами, досками и железными листами, и являются те качества человека, которые называются «добродетелями». Сами по себе они ровно ничего не значат, сами в себе они пустота. Представь себе построенный дом, но без жизни в нем человека, пустой, заколоченный. В народе говорят о таких домах со страхом. Так и моральные качества. Как дом не есть еще дом, пока в нем не живет человек, так и они, составляя только некую форму для обитания духа, сами по себе ничто, делаются «чем-то» только как жилище духа. По каким-то необъяснимым и в тоже время абсолютно понятным для нашего естества законам дух не хочет жить в грязном доме. Он хочет, чтобы доски и бревна и пол были чистые, выструганные волей и трудом.

Когда это так, он, как божественный странник, как косой луч солнца, стучит в окно и входит — божественный гость — и вселяется в доме. И тогда согревается вся утроба человека и сердце его расширяется и готово обнять весь мир любовью и всех звать к участию в своей радости. И вот получается, что «нравственное совершенствование» само в себе действительно «ничто» и в то же время оно «нечто». т<ак> < как> без него не получить желаемого!

Слово «добродетель» потому и окорочено у нас, потому и сделалось действительно подозрительным словом, что люди забыли о цели построения дома, о цели добродетелей, т<о> е<сть> стали ценить их самих по себе слишком высоко. Слово «добродетель» вообще не должно было бы быть существительным. Надо было бы изменить его грамматику. Это не существительное, а глагол: добро делать — для себя самого прежде всего. Делать добро для себя — т<о> е<сть> засучить рукава, взять топор и рубить и тесать свой «дом», свое жилище духа. Это жаркая работа, и потому, если смыть всю вековую грязь, копоть и зарисовки со слова «добродетель», то там где-то, в сознании, оно начнет сиять, как золото, горящее и обжигающее.

Думаю также я, грешный человек, что к этому доброделанию относится прежде всего не то, чтобы что-нибудь «не есть» или «не пить», но то, чтобы не нарушать каких-то законов отношений с другими людьми: не завидовать им, не ожесточаться на них, не сердиться на них, не замышлять против них ничего того, чего не желаешь себе, сострадать им в их страдании и помогать им по мере своих сил. Это основное. Ведь есть разные породы дерева для постройки. Есть елка, есть и благоухающий кипарис.

Какими же законами ведется эта постройка?

Думаю, что человек может всю жизнь не прочесть ни одной написанной заповеди, требующей ту или иную моральную чистоту, и в то же время знать их все. Он может только притвориться, что их не знает. Они написаны внутри человека, каждому по мере его уровня. А те, кто их, кроме того, читал, вдвойне блаженны.

Вот, дорогой мой, сколько рассуждений я тебе преподнес. Об этом обо всем очень трудно говорить, т<ак> к<ак> люди — и прежде всего «религиозные люди» — веками здесь путали, затемняли и приспосабливали для своих личных целей. Потом трудно еще потому, что для того, чтобы получить удовольствие от плавания, нужно научиться плавать. Для того чтобы понять вкус чистоты, нужно вкусить ее. И как для того, чтобы научится плавать, говорят, нельзя бояться утонуть, так и здесь больше всего мешает страх и предрассудки.

Я обо всем этом пишу не из опыта, а по догадкам, по некоторым догадкам только.

Как ты живешь, как в институте, обошлись ли твои дела там? Ты что-то смутно писал о каких-то беспокойствах в связи с ним. Часто ли видишь маму? Конечно, часто ты и не можешь видеть. Я это спрашиваю, потому что за нее болит сердце. Она очень одинока и в одиночестве может быть ожесточена на него, на свои неоплатные труды, и ей твоя дружба была бы драгоценна.

Я иногда не надеюсь увидеть ее больше. Побереги ее. Конечно, может быть, мы с ней будем еще долго жить, а может быть, и нет. Бог знает. Я не в порядке меланхолии говорю это тебе. Работы у меня по-прежнему, с утра до вечера^12.2. Но я рад, что скоро опять начну получать какие-то деньги, накуплю себе меду и вообще растрачу их неблагоразумно, например (иногда хотя бы) на папиросы. Ненавижу я все-таки эту махорку. Сейчас покупаю себе мясо, картошку, масло, хлеб, так что основное все у меня есть. Достал и керосину и сейчас вот пишу при лампе и полагаю, что жизнь моя достаточно благополучна. За окном осень, дождь, холодно, но теплое у меня все есть и теплый угол.

Целую, дорогой мой, тебя крепко. Сейчас вспомнил, как мама вырезала и рисовала тебе к елке в Манихине^12.3 брусничных и черничных дедушек и пела «в лесу родилась елочка». Дом был большой, хороший, теплый, ты бегал по всем комнатам, крошечный мальчик. Храни вас Бог. Твой папа.

Я из Улуя послал тебе открытку и письмо, а это третье. Получишь ли ты их?

№ 13. Н.С. Фуделю

26. ХI.[1948, с. Большой Улуй]^13.1

Я очень радуюсь тому, что ты живешь с т<етей> Марусей. Это не случайно в твоей жизни, не по стечению обстоятельств, а, думается мне, по воле Божией для тебя и для твоего жизненного пути, чтобы ты, перед ее уходом, узнал, что такое любовь в жизни.

Может быть, ты все это понимаешь лучше меня, но ведь мы условились, что можем писать друг другу все мысли и пожелания. И вот мое пожелание, чтобы ты не всегда позволял суете и сутолоке заслонять от тебя ее внутренний облик. Кстати, теперь она, наверное, очень немощная, уж не говоря о том, что больная. Ты ее совсем не знал в годы ее молодости. Я знал. Я могу сказать тебе, что моя вера, моя любовь, в той мере, в какой они есть вообще, во многом обязаны ей.

Вера пустой звук, если она не истекает любовью. Только «раненая» вера, т<о> е<сть> истекающая любовью, есть истинная. А иначе она мертвая вера, а всякое мертвое тело страшнее отсутствия живого. Если человеку предстоит провести ночь одному в доме, то, конечно, он предпочтет быть в нем совсем один, чем с покойником. Так и мертвая вера, и люди с мертвой верой страшнее всего. И наоборот: есть люди, для которых вера есть непрестанное движение любви. Любовь потому и любовь, что она идет от себя к другим, в непрестанном движении, т<о> е<сть> в том, что противуположно смерти.

Я думаю, что теперь, после стольких лет жизни, многое надорвано в ней, утомление охватывает ее, как тень смертная.

Я рад, что ты с ней. Может быть, и малая твоя забота о ней будет ей нужна.

Твое письмо о женитьбе и искусстве я не получил, так что не знаю, что ты ответил мне на мое, по первому вопросу. О втором я не писал, кажется, ничего. Я право мало что знаю об этом. Вот я очень люблю — найди у Фета стихотворение «посвящение Бржеской», оно начинается: «Далекий друг, прими мои рыданья» («...с тобой цветут в душе воспоминанья»...)^13.2 Еще я очень люблю его же:

«Тесно в комнатах и душно.

Выйди ночью, ночью звездной,

Полюбуйся равнодушно

Как сердца горят над бездной»^13.3.

Потом Пушкина: отрывки из Онегина; «парки бабье лепетанье»^13.4 и еще два-три стиха, Тютчева «металла голос погребальный порой оплакивает нас» и особенно: «и льется тихая и светлая лазурь на отдыхающее поле»^13.5. Блока: «весна, весна, скажи, чего мне жалко, какой мечтой пылает голова» и его же «короталась зимняя ночь» и «Ночная фиалка»^13.6, да Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Случайно или не случайно, но почти все, что сейчас вспомнил, все «ночные стихи». Вот эти слова, эти стихи я готов нести всегда с собой, в своих странствиях. Еще какие то напевы песен (например, моего любимого «Ваньку-ключника»)^13.7, какие-то отрывки из давно слышанных вещей Шопена.

Хуже всего, по-моему, когда к искусству подходят как к какой-то профессиональной святыне. В этом случае оно сейчас же становится в один ранжир с боксерами. Слова, звуки, линии, краски искусства, это ведь всего только выражение людей, обнаружение их—в особой форме.

Люди же за свою многовековую историю очень редко обнаруживали действительно ценное как в обычном обиходе, так и в искусстве. Когда же, к удивлению, — они это ценное обнаруживают, надо сказать — слава Богу и беречь это, но так же и в том же понимании, как надо беречь встречи с людьми ценными, встречи с природой, и второго и третьего не надо ли искать более настойчиво, чем первого.

Я бы хотел, чтобы у тебя нашлось время, чтобы послушать музыку Шопена. Грига. Бетховена, и не по радио, а в концертах.

Мама пишет, что она так радуется тому, что ты чаще приезжаешь туда, а я тем более радуюсь и за нее и за то, что ты этот труд любви принимаешь. Я получил Варенькину карточку и на меня

посмотрела с нее совсем мне неизвестная девочка. Что же это будет еще через 2,5 года! Совсем большая и незнакомая девочка.

Признаться тебе, что меня это не может не пугать. Ты уже был взрослый, когда я уехал, и между нами не может быть разрыва в годах, но Маша и Варенька другое дело. Кем я буду для них? Тем более что ведь и на меня года налагают печать, меняют, ослабляют. Управлять я никогда не умел, а теперь, вжившись совсем в одиночество, и совсем не мыслю об управлении детьми.

Но, конечно, что об этом задумывать. Что Бог даст.

Целую, дорогой мой Коленька, тебя крепко.

Твой п.

№ 14. Н.С. Фуделю

18 II [1949, с. Большой Улуй]^14.1

Спасибо, дорогой мой, за письмо от 8 II. Так приятно получать твои письма, в них всегда почти есть обо всем: и о тебе и о всей семье; о самом главном и о разных мелочах. Я удивлен, что в твоей библиотеке так мало имен. Или я забыл уже, но мне кажется, что среди моих или т<ети> М<арусиных> книг должен был быть: М<ельников>-Печерский, Полежаев, кое-что Достоевского, Л. Толстого (рассказы, «Казаки» и др.), Тютчев (в изд. «Нивы» и отдельный том «Избранные стихи»), отд<ельные> издания Есенина, весь Жуковский, томик Гейне в подлиннике и что-то еще, забыл. Все это было, за исключением, может быть Жуковского, на Арбате^14.2. Вспоминаю, что был еще Чехов, Кольцов, Лесков, Киплинг по-англ<ийски>, Даль^14.3. Почему ты не присоединишь все это к своей полке?

Ибсен из тех писателей, которых не столько любишь, сколько запоминаешь. Он оставляет глубокий след. Интересны некоторые драмы Метерлинка, он, кстати, умер всего года два назад, прожив чуть ли не 100 лет^14.4. Жаль, что ты убегал от меня на хуторе и не учился англ<ийскому> языку, — я бы послал тебе отсюда совершенно чудесные рассказы Б. Гарта. Читал ли ты Лонгфелло? Это тоже подлинно хорошо. Вообще, конечно, есть несколько десятков хороших книг. А чей это роман: «Корабли, проходящие ночью»?^14.5 Жаль, что ты читаешь «конвейером» и не можешь выбирать. К. Гамсуна я не советую, хотя, конечно, то место, где этот лодырь, «Пан», получает в письме зеленое перо и слушает пустыню большого города, — стоит дорого^14.6. Но в целом это тот же Печорин, давным давно сгнивший, как «вещь в себе». Кстати, кое-что было ведь у меня и по философии — почему это не у тебя? — был «Философский словарь», было «Рождение трагедии»^14.7, была монография о Сковороде^14.8 с моей надписью Марусе, мы оба очень любили этого человека. Если ты живешь душой около

книг, то умей и находить хорошие книги или нужные книги. Это тоже труд — находить, искать и находить. Смотри только, остерегайся одной вещи: когда человек читает, ему часто кажется (независимо от того, что он читает), что он совершает исключительно важное и общеполезное дело, и поэтому если его в это время отвлекают близкие на какое-нибудь другое дело, он внутри (или и вне) негодует и плохо думает о тех, кто его отвлекает.

Был у меня когда-то Еврипид, и Софокл, и Аристофан, и даже Марк Аврелий, но все куда-то уходит, и годы, и люди, и тем более книги. Вот почему, наверное, не надо слишком привязываться к этим «отпечаткам мыслей». Хотя у Блока есть такие стихи:

«Бесконечно легко мое бремя.

Тяжелы только эти миги.

Все снесет золотое время:

Мои цепи, думы и книги»^14.9.

Во всем этом есть, конечно, одна сокровенная тайна: слово есть семя. Но тогда тем более важно и ответственно то, какие семена ты берешь. Можно читать почти все, кроме явно нечистого, но надо уметь отсеивать полову и мусор и принимать семена. Иная книга так вся и отсеется в мусор, от иной распустится в душе, где-то на зеленой поляне души «аленький цветочек». Здесь, конечно, и индивидуальность читателя значит. Вот для меня Шекспир был почти пустой звук, пока я не прочел в «Хронике Генриха IV (IV ?) сцену смерти Фальстафа^14.10. Найди, прочитай ее. А вот Гете и Фауст так и остались для меня мертвым камнем. Живая душа не нуждается в этом.

Возможно, что прекрасен Данте, но русские переводы темные. «Суламифь» Куприна более нужна для души.

А потом наступит время, когда душе будет нужна только «Песнь Песней» и уже без Куприна, а в подлиннике.

Есть в жизни какие-то концентрические круги — чем ближе к исходной, ударной точке, тем они сильнее, отчетливей. Душа невольно стремится к этой точке, к некоему исходному центру, как к началу своему и покою.

Поэтому уход от книг закономерен и правдив тогда, когда он не от высокомерия совершается, а от жажды найти совершенное бытие, от желания уйти от ненужного движения в неизреченный покой — источник всякого творчества, тогда, когда человек находит Слово Божие и начинает догадываться, что жизнь в нем — это впервые Жизнь и впервые блаженство, ну примерно так, как после сумрачного света сесть на теплом солнышке и, слегка зажмуриваясь, слушать внутри себя и вовне — его тепло.

Я вспоминаю, как лет 30 тому назад один мой знакомый, туго

начиненный, как пирог, литературой, и все же подошедший к вере, все мучился одним вопросом: «Можно ли (так он говорил) на одной полке держать и Пушкина и Макария Великого?»^14.11.

Вопрос, неправильно поставленный. Пушкина и Макария Вел<икого> держать на одной полке можно, конечно, ибо оба они человеки. но вот Христа в душе уже нельзя ни с чем путать, да и невозможно, ибо если увидишь, что он — Солнце, то как же Солнце спутаешь с фонарем? А если в душе от этого Солнца свет и веселье, то почему же и у Пушкина не найти «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»^14.12, и с улыбкой, и грустью, и горечью не вздохнуть и о нем, умершем рабе Божием, да еще и мучительной очистительной смертью умершем, убитом людьми развращенными и холодными.

Вопрос был моим знакомым поставлен неправильно, потому что солнце не боится освещать места самые прозаические и какой-нибудь грязный кирпичный дом на закате пылает пламенем, как средневековый замок.

Дело только в том, что солнце поглощает все и дает такое тепло и счастье, что естественно у человека пропадает желание всякого другого света, всякой другой книги. Вот и все.

Как я рад, что ты на каникулах был у мамы, это большая для меня радость.

Ну что же — если это нужно — пусть и переезжает^14.13. Лишь бы ей было легче и душе и телу, лишь бы ей было хоть немного времени для самой себя. Она мне пишет очень хорошие, очень нужные мне письма, один раз в месяц. Чаще всех пишет мне, кажется, Варенька и ты. Но я не знаю — как она сама об этом, о переезде, мыслит, она ничего не пишет мне.

Я знаю, что в некотором отношении ей было хорошо в Загорске.

Я чувствую (больше, чем знаю), как мы все обязаны Тамаре^14.14.

Целую тебя крепко, дорогой мой. Зная хорошо жизнь и ту жизнь, которую ты ведешь, я, конечно, во многом беспокоюсь за тебя.

Да сохранит тебя Бог.

Твой п.

Я думаю, что нужнее всего приобрести истинную скромность и нелицемерную простоту.

Поцелуй Мунечку и приветствуй Там<ару> Анд<реевну>.

№ 15. Н.С. Фуделю

6 III [1949, с. Большой Улуй]^15.1

Милый друг мой, Николаша.

Очень тебе благодарен за письмо и открытку от 24 II

О т<ете> Марусе, конечно, пиши мне всю правду, так, как есть. Хотя иногда бывают минуты, когда мне хочется крикнуть тебе: ничего не пиши, я все знаю, но скрой от меня!

Когда умирал мой отец, я знал, что у меня есть еще Маруся, когда умирала моя мама, я тоже чувствовал, что еще остается Маруся. Это не малодушие, ты понимаешь. Если Бог меня не оставит, я буду жить и дальше и еще много проживу в той жизни, в которой она была ближайшим мне человеком. Любовь Божия открывала и ей и мне столько света в жизни, столько теплой земли и благоухания весны вечной, столько милости и благодати Божией, что не идти вперед и терять мужество уж никак нельзя, недостойно. Но я перед нею в долгу, я ничем и никак не отплатил за любовь. Она отдавала ее даром, она ничего никогда не требовала взамен, как богач. Но сердце болит, сама любовь проливает слезы. Скорбь моя велика, Николашенька, мне трудно писать.

Я тяжелый и во многом больной человек. Но от некоторых людей, в первую очередь от своего отца и от нее, я получил столько богатства, что вот, как я ни растрачивал его зря и преступно всю жизнь, оно, это сокровище духа, все еще целое — дивное чудо, — оно все еще у меня в сердце.

Можно очень и горячо любить, но в любви есть одна, как бы сказать, степень, когда любовь делается единством духа, и это единство духа насыщает всю кровь. Вот тогда любовь становится чем-то почти страшным, в вино человеческое опускаются лучи Незаходимого Солнца и люди, соединенные этой любовью, уже сейчас начинают жить будущей жизнью, когда будет только она одна.

Вот рассечь такой узел даже и на время, даже и при полной вере в конечное свидание — боль и кровь сердца. Поэтому мне лучше молчать, мне никуда не уйти от этого.

Но не пойми это опять как малодушие. Это факт, и все. Но ты и поймешь все, дорогой мой, хороший Николаша, неожиданный для меня мой дружок и помощник. Очень я тебе благодарен за твои письма, они сейчас доходят хорошо. Прилагаемое письмо т<ете> Марусе отдаю на твое усмотрение. Если ей его можно или нужно будет прочесть или она спросит. — прочти. Если нет, не надо, но решай сам и один.

Твой п.

№ 16. Н.С. Фуделю

29 III [ 1949, с. Большой Улуй]^16.1

Спасибо, дорогой мой, за письмо от 18 III.

Я еще не ответил тебе и на прошлое от 3 III. Но ты там пишешь об очень трудном вопросе, ответить на который у меня не

хватит разума. О том, что лучше: писать ли хорошие романы или колоть для близких дрова. Все же думаю, что всякое дело хорошо, если оно хорошее. Значит, для меня второе сводится к тому, что значит «хороший роман». В понятие «хороший» я вкладываю определенные ценности.

Упрощенчества я тоже не люблю, т<о> е<сть> отнюдь не отрицаю того, что есть хорошие романы и что они могут быть написаны. Истина одна, но многие люди о ней догадываются. Сад, где благоухают цветы, один, но люди, проходящие за забором, иногда это благоухание слышат. И больше этого: иногда они слышат его больше и лучше, чем садовники, живущие в саду. Никто не должен брать монополию на обладание истиной в том смысле, чтобы отрицать ее понимание в другой сфере.

Но сад все же один и единственный и мне больше всего хочется сидеть у его забора, особенно ночью, и слушать, как цветут его цветы.

Я очень много когда-то читал, много видел разного. Поверь мне, что нет ничего более наполняющего разум и ожитворяющего, чем это ночное благоухание.

Ты пишешь про т<етю> Марусю. Я рад, что мое письмо у тебя. Ты отдашь его ей, когда будет нужно. Нам с ней не положено закрывать лицо от смерти. Когда умирал наш отец, знали не только все, но прежде всего он. С каждым из нас, детей, и с своей женой, нашей матерью, он простился и благословил накануне смерти^16.2. И как иначе? Разве мы верим только для жизни?

Если она умрет — это будут мои ей последние слова и целование. Да будет путь ее легок — в жизни ли, в смерти ли.

Ты пишешь: почему у меня вроде крика отчаяния? Во-первых, никто из вас не знает, кто я. Испорченный, избалованный и слабый человек, для которого она была больше, чем мать. Во-вторых, мы с нею вместе пили из одного и того же источника, и не из бутылок, а прямо лицом погружаясь в воду.

Как же мне не писать ей то, что я писал? Разве для нас — здоровье, врачи, лекарства — не в руках Божиих? В-третьих, это не отчаяние. Но дело в том, что вера это ведь не какой-нибудь «медиумизм». Смерть для веры есть реальный враг, хоть временное, но отнятие любимого. Всякое удаление любимого, даже в другой город, есть скорбь, есть некое «поражение» жизни в ее борьбе со смертью.

Еще скажу про себя. Я знаю, что ты не поймешь превратно. Сейчас я оторван от всех вас и вроде как «вне вас». Но буду ли я «у места» с вами, когда я вернусь? Около нее же, в ее комнате, мне всегда был какой-то диванчик. Это, наверное, все та же избалованность и эгоизм, жалоба бродяги, что его лишают привычного угла.

Я, впрочем, не о комнате говорю.

Ты пишешь, что поможешь Нине^16.3, если будет нужно. Это очень хорошо. Она (Нина) больная и глупая, и мне ее особенно жалко.

О приезде мамы ко мне я не знаю, что сказать. Конечно, это было бы большое счастье, но дорога так дорога и трудна, что я чувствую какую-то недопустимость в этой поездке. Ведь это значит оторвать от дома массу денег, поставить под опасность огород, корову, да и здоровье Вареньки, уже не говоря о здоровье самой мамы, которой тоже уже 48, а не 38 лет.

Вот я и не знаю, что советовать. В смысле вещей, лекарств мне ничего не надо, да это можно послать и посылкой, а платить такую цену только за то, что бедная наша мама, и так уже замученная и усталая до предела, недели две проведет в чужом доме, с своим нескладным мужем — нужно ли это?

Ведь в Вологде было другое дело. Вечером сесть в поезд и рано утром уже пить чай у Алекс<андры> Андриановны (так, кажется, ее звали?)^16.4.

Сейчас я мало читаю, да и нечего совсем. Прочел Б. Шоу, не знаю для чего. Ж. Кристофа^16.5 я не помню, а здесь нет.

Я не умею давать людям, с которыми я живу. Что сможет от меня получить мама, если она поднимет на себя этот подвиг пути? Я боюсь, что она, будучи и сейчас уже усталой, устанет от этой дороги еще больше.

Зачем же мне огорчать ее жизнь даже и в этом? Я ей примерно это же, т<о> е<сть> о трудностях пути и деньгах, писал. Дорогой мой, целую тебя.

Спасибо за письма. Значит, Машенька и сморкается «слегка»? Дорогая моя и глупая девочка.

Твой п. А может быть, Глинковская вода^16.6 действительно вылечит?

№ 17. В.М. Сытиной

3 VII 1949, с. Большой Улуй^17.1

Вы с Колей написали мне такое хорошее пасхальное письмо, что я не мог не отблагодарить за него вас телеграммой. Получила ли ты ее? За последнее время мы точно все стали ближе и дороже друг другу. Или это мне так кажется. Думаю, что не кажется. Выходит, что права старая мудрость — расстояние не разъединяет, и ни смерть и ни время не властны над сердцем, имеющим волю к любви. Очень рад, что у вас был кулич и Варенька старалась скорее заснуть, чтобы до него дождаться. Радуюсь, что ты с Машей ходила в Лавру и накануне была в Великую Субботу. «Сия Суббота есть благословенная»^17.2. Никогда жизнь не ощущается так силь-

но, так радостно, так благодатно, как в эти часы памяти смерти Божией, и покоя Его от дел Его. Я хочу одного только, я уже писал тебе и еще раз пишу, — быть именно с тобою в этой жизни и в этом покое. Будем с тобой вместе просить об этом, ты ведь знаешь как сильна молитва двоих об одном же, будем просить об этом теперь же, не откладывая, каждый день.

И как хорошо, что Коленька был дома и ходил с Варенькой в апрельский лес.

Мы часто не замечаем, забываем, какое бесконечное богатство у нас, как много дано нам познания мира, какие мы счастливые люди, видящие Бога и в природе, в первой весенней траве, и в людях.

«Широка заповедь твоя зело»^17.3.

«Коль сладка гортани моему словеса твоя, паче меда устом моим»^17.4.

Наша с тобой жизнь уже давно перешла через свою половину, и сейчас дорога идет вниз с горы и к концу. Потому-то так хочется быть душой вместе, потому-то так хочется все меньше говорить, а больше слушать вместе жизнь Божию. Препятствий много, но возможность всегда есть.

Самое главное, что мы вдвоем, что «если двое на земле согласятся просить о чем-нибудь — будет им»^17.5. А о чем ином просить, как не о том, чтобы вместе «утреневать утреннюю глубоку»^17.6.

У меня Пасха^17.7 была одинокая, трудная, тяжелей, чем в прошлом году, но в Великую Субботу, точно зная, что и ты будешь, и я был за обедней, и было так хорошо, и у меня был покой. Значит, мы вместе были.

Это письмо ты получишь к трехлетию нашей разлуки^17.8. Кроме того, что я в нем пишу, мне нечего написать. Я здоров, работаю и буду всегда работать и, если мне будет возможность, буду стараться сделать все для детей и тебя. Но иной жизни, кроме той, о которой пишу, для себя и тебя я не представляю, а в ней, в этой жизни, я хотел бы жить всем сердцем, всем умом и помышлением и всею крепостью своею.

Я рад, что ты согласна со мною о приезде сюда, твое основное дело сейчас — сохранение детей и дома. Наверное, ты уже сажаешь картошку. Я тоже все-таки хочу посадить хоть 1/2 мешка.

Я не знаю об одном переводе тебе на 100 руб., который ты по расписанию должна была получить в начале апреля, почтой. Напиши. Что остальные дошли, я знаю.

Ходил вчера ловить рыбу наметкой, это громадная жердь с сетью, но тяжесть ее оказалась мне не под силу и, едва поймав с десяток ельцов, я вернулся и потом ночью стонал и ворочался.

Три последние недели не курил и чувствовал себя свободней и

лучше, а сейчас опять курю, что довольно стыдно, но стыдить меня некому. Лес и у нас просыпается, набухают почки, полезла первая крошечная травка, собирал сегодня одной знакомой старушке крапиву, скворцы воюют с воробьями из-за скворешен. Поцелуй девочек, каждую отдельно и не аллегорически. Твой С.

№ 18. Н.С. Фуделю

10 V (1949, с. Большой Улуй]^18.1

Дорогой мой Николашенька. Я со стыдом признаю, что на два последних твоих письма я еще совсем не ответил, а на третье, от 10 IV, отвечал кратко, в то время как я гораздо свободнее тебя от дел. Сегодня пришло твое от 2 мая и меня очень порадовало. Что касается предыдущего, от 24 IV, на Пасху, вместе с маминым, то мне так было радостно его получить, что я тотчас же послал благодарственную телеграмму на Загорск (дошла ли она? это было 1—2 мая). Судя по твоему сегодняшнему письму, я вижу, что одно мое письмо до тебя не дошло, там, где я пишу, что маме не надо, по-моему, ехать сюда летом^18.2, так как такое короткое свидание не стоит таких громадных денег (1500 руб.), труда труднейшей дороги и риска оставленного дома и детей. Маме нужно во что бы то ни стало за лето подготовиться хоть как-нибудь к зиме, запасти сена, дров и обработать огород. Это три трудные и большие задачи, а сил у нее очень немного. Как же можно при наличии этого, да еще забот о девочках, куда-то уезжать и отрывать к тому же от дома деньги.

Если бы ты как-нибудь смог бы помочь весной с огородом — было бы очень хорошо, и я думаю, что так это и будет и ей не придется надрываться. Ты пишешь, что мама стала здоровее нервами с того времени, когда осталась в Загорске и не ездит на работу в Москву. Это понятно, и надо, чтобы это было и дальше, но некоторые физические работы ей совсем не под силу и ей надо помочь, несмотря ни на какие препятствия.

Я приготовил тебе ко дню рождения послать 100 руб., но, прости меня, сегодня послал их телеграфом маме на наем кого-нибудь для вскопки огорода, меня беспокоит ее здоровье, я знаю, что оно все время под большой опасностью. Видишь, какой я нехороший: и письма не пишу, и подарок не послал, и мучаю тебя какими-то мыслями об огороде, и даже пишу не логично: то выражал уверенность, что ты поможешь ей с огородом, и тут же оказалось, что я сегодня отослал ей деньги на этот огород. Я еще и телеграмму ей послал, где я прошу Машу и тебя ей помочь.

Ты можешь справедливо осудить меня. Но если можешь, не осуждай. Я боюсь остаться и без т<ети> Маруси и без мамы. Мне

почему-то всегда казалось, что сам я буду жить долго, но долго ли будет жить мама, не знаю. Конечно, у меня и нервы больные, кто вообще что-нибудь знает. Я буду сейчас жить, но я живу сейчас все время в ожидании письма или телеграммы о т<ете> Марусе^18.3. Все это мне страшно. Я правду тебе писал в том первом письме, что впервые в моей жизни мне стало страшно одиночество. Раньше я был слишком занят собой, литературой, философией и т.д. Сейчас все больше уходит туман вокруг и остаются на земле только живые и любимые люди, вот отчего стало страшно. Страшно: чем ближе человек к концу своей жизни, тем вся жизнь и все отношения в ней делаются для него не только все более драгоценными, но и все более реальными; так, наверное, осенью, когда воздух чист и прозрачен, видимость предметов больше и слух слышит лучше.

«И льется тихая и теплая лазурь

На отдыхающее поле»^18.4.

Ты меня очень насмешил: пишешь, что ты «достиг середины деятельной жизни», т<о> е<сть> 25 лет. Я себе представил тогда, что значит я (в 49 лет)^18.5 уже кончаю ее и теперь у меня наступает созерцательная жизнь, вот я верну долги и начну созерцать, ничего не буду делать больше.

Говоря серьезно, думаю, что как раз наоборот: созерцание больше к лицу юности. Во всяком случае я лично отнюдь не собираюсь созерцать.

Послал я два письма т<ете> Марусе на днях. Напиши мне: дошло ли до нее то, которое было вместе с письмом к Тамаре.

Нине я уже написал в начале апреля, но так как она не отвечает, я не знаю, получила ли она — спроси ее.

Между прочим: не осуждать — это совсем не значит соглашаться или одобрять. Это значит только не выносить смертельного приговора или, попросту говоря, быть снисходительным, а быть снисходительным не значит отказываться от своих мнений. Это я все боюсь, что ты меня слишком осудишь.

Это письмо — не то большое, о котором я писал в письме к т<ете> Марусе. То совсем большое, и вряд ли я его напишу. На днях 3 года, как я из дома — 16 мая^18.6, а 17-го от т<ети> Маруси. Тебя же я не видел еще больше, но за эту разлуку мы стали гораздо ближе и нужней друг другу. Очень меня порадовало твое письмо в пасхальную ночь. Когда я совсем «сам с собой», я всегда слышу ее где-то рядом, не вижу, но слышу, и тогда мне хочется и дыхание затаить, чтобы не помешать слуху. Есть голоса, есть жизнь, которой мы не знаем.

Ты хорошо написал про апрельский лес, где был с Варенькой. У нас <весна> тоже начинается, но с перерывами, сегодня и вче-

ра был снег. Читать я почти не читаю, кроме того, что мы с тобой читали в Вологде^18.7. Так лучше, я много уже читал в свей жизни, хватит, пожалуй. Зато сплю, как никогда в жизни, много, крепко и хорошо. Утром встаю рано, часов в 6¹/2, когда солнце еще совсем чистое и безмятежное, и тогда особенно хорошо и безмятежно тоже. Я вспоминаю, когда-то я вставал у т<ети> Маруси в комнате тоже рано (случайно), и переулки были совсем, совсем тихие и добрые, и шаги звучали по асфальту. Как мне странно, что этой комнаты на Арбате больше нет^18.8.

Машенька мне написала, все жалуется на маму, что она ворчит на нее, и сама мама пишет, что она «сердится на жизнь». Как бы мне хотелось, чтобы у них был мир, чтобы благодать Божия была с ними.

Вчера набрал себе первых цветочков и украсил стол. Конечно, мне легче, чем маме. Вряд ли она думает о «цветочках», а все о коровином пойле, наверное, или о клизме для Вареньки.

Сейчас уже поздно, собаки лают за окном и подвывают, пойду спать. Что-то я перестал представлять себе, какая сейчас Варенька, какой характер, очень ли капризна или непослушна, любит ли вас всех. У Маши будет трудный путь, если она похожа на Нину. Машу я ясней представляю. Как все-таки мне будет странно увидеться с ними, с девочками, они как-то росли без меня.

Крепко тебя целую, дорогой мой. Ты пишешь, что «познание ночи»^18.9 у тебя еще впереди, сейчас вроде как это преждевременно. Ты прав, во всяком случае в том отношении, что никакое познание не должно быть искусственным, «деланным», не вытекающим из организма.

Познание должно быть органичным. Бытие — вся утроба человека — должно определять сознание, вернее: рождать его. У апостола есть одна фраза: «до чего мы достигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить»^18.10.

Твой п.

№ 19. Н.С. Фуделю

15 V [1949, с. Большой Улуй]^19.1

Милый мой Николаша.

Недавно я посылал тебе заказное — дошло ли? Потом еще напиши: дошло ли до т<ети> Маруси письмо от 8 V, вместе с письмом Тамаре, а также телеграмма моя ей числа 10—11 мая?

Прилагаю письмо Нине — передай ей. У тебя, наверное, начались экзамены и ты очень занят. Я же очень свободен, а вот все ленюсь писать.

Погода наводит грусть — холод ужасный и, кажется, даже листья почернели. А душа так зависит от погоды. В XVI—XVII веке

в Москве жил юродивый Максим, он зимой ходил в рубищах и когда, в большие морозы — его жалели, он отвечал неизменно: «люта зима, да сладок рай»^19.2. Вот так бы надо переживать погоду, а мы улыбаемся только тогда, когда улыбается солнце. Кстати, этот блаженный интересный человек был. Больше всего он поносил купцов, да и дворянам доставалось. Купцам он отчетливо говорил: «борода Авраама, а душа, как у хама».

Представь себе эдакого патриарха Замоскворецкого, получающего такой отзыв в XVII веке. Им же говаривал: «аминь, аминь», а головою в «овин» (т<о> е<сть> в распутство).

Юродивые были люди исключительной душевной честности, и вера для них не была бирюльками. Самоистязание их не страшно и понятно. Во-первых, оно в громадной степени обусловливалось не ими самими, а теми, кто окружал. Их не понимали, часто гнали, почти всегда обижали. Вряд ли купец, получивший обличение, был к нему расположен. Смеялись над ними даже те, кто их понимал. Получается не самоистязание, а истязание вовне. Во-вторых, истинная вера ищет креста. Конечно, искать там, где они искали, т<о> е<сть> даже в лютых морозах, могли только они. В этом они искали предела человеческой выносливости. Их духовное мужество вызывало на бой обычные законы естества, они как бы хотели дойти до границы этого естества и заглянуть дальше. Но ненавистнее всего им было лицемерие. Один из них иногда и входил в храм во время службы, влезал на амвон и оттуда швырялся орехами в молящихся или, наверное, в тех, кто — он знал — фальшиво молится. Искать креста это, во всяком случае, значит не забывать о нем, иметь его всегда в сердце и не отталкивать его, когда он материализуется в скорбь или бремя.

Прости за такое отступление в «юродство». Кстати (еще отступление): в древних рукописях так и пишется: не «юродивый», а «уродивый» — «уродивый Максим пребывание имел...» и т. д.

Я все хочу тебе писать большое письмо, но все не выходит. Писать надо серьезно, от всей души, а как еще Аполлон Григорьев (кажется) говорил с отвращением о себе, что, когда он иногда пишет, он тут же как бы смотрится в зеркало^19.3. Вот это Зеркало, т<о> е<сть> литературное самолюбование, может мешать серьезно думать и писать. Человек должен, если он хочет быть серьезным, понять, что все хорошее, что в нем есть, — это не его капитал, а что он живет на проценты от чужого. Это не фигурально, это не метафора, а факт. Свое, до конца, в человеке только его воля, его произволение туда или сюда.

За окном опять холодный дождь, но я пришел из бани, согрелся еще чаем и пишу тебе. Про Марусеньку ничего не знаю. Мама прислала тревожную телеграмму, и я теперь в темноте, где она,

Марусенька, не знаю, со мной ли еще дышит воздухом этой земли или где-то в другом живет и, может быть, меня не может слышать. Мама написала: «Здоровье Маруси тяжелом состоянии». Снов не вижу и живу часто будто в каком-то равнодушии. Так, значит, надо или так, значит, я устроен.

Тебя всегда очень благодарю за любовь, письма и память. Может быть, если бы мы не разлучались, мы никогда не были бы так близки друг другу. Вот и здесь «крест», как всегда, привел к «воскресению». Конечно, «издалека» гораздо легче любить. Испытание любви начинается с возникновения географической близости. Тут надо много терпения и мужества и истинной воли к любви, чтобы эту любовь сохранить, несмотря на то что, скажем, твой друг некрасиво сморкается.

Напиши, не забудь, дошла ли моя телеграмма до т<ети> Маруси от 10—11 мая и письмо ей от 8 V.

Целую крепко тебя, дорогой мой мальчик. Поздравляю тебя с 25-летием^19.4. Дай Бог, чтобы в твоей жизни всегда и до конца были рядом с тобой любящие тебя и дорогие тебе люди, чтобы тебе было тепло в жизни. Через 2 года^19.5 я приеду и будем видеться.

Твой п.

№ 20. Н.С. Фуделю

5 VI [1949, с. Большой Улуй]^20.1

Спасибо тебе, дорогой мой и любимый Коленька, за письмо от 25 V. Я уже несколько дней ношу его в левом кармане гимнастерки для утепления сердца как некую овеществленную любовь, имеющую дар врачевания. Я очень беспокоюсь о твоем здоровье, получив от мамы письмо. Тебе я послал в мае во всяком случае 2 заказных письма^20.2, одно из них с вложением письма для Нины, потом ко дню рождения твоего послал телеграмму на Загорск.

Но, видимо, и болезнь твоя была к добру, т<ак> < как> ты побыл еще и с Тамарой, и в комнате, где была т<етя> Маруся. Я понял тебя, что теперь ты поправился.

В первые три дня после смерти умершие посещают на земле тех, кто их любит, и места, ими любимые, прощаются с землею, чтобы начинать путь небесный.

Исполнилось мое глубочайшее желание, что бы ты пожил последние годы около нее, чтобы приобщился духу ее. Теперь уже его из тебя не изгонишь, ибо ты познал, что нет ничего на земле и на небе слаже любви Божией. Как сказано: «вкушая, вкусих мало меда и, се, аз умираю»^20.3, т<о> е<сть> только с ним хочу жить, только вкушая его, своему бытию радуюсь и за себя и за весь мир славлю Бога.

Вот почему и после ее смерти^20.4 ты не оскудение почувствовал ее связи с тобой и нами, а, наоборот, приращение, как ты сам пишешь: «почувствовал приближение чего-то бесконечно радостного, живого, омывающего»...

Ты мне очень помог своим письмом <...>

В скорбь ворвалась радость за те <...>^20.5

Господь ведет тебя путем своим и не оставит тебя никогда. Связи земные все же имеют некую тленность, родство физическое не спасает от забвения, память человека ужасно немощна, и за первым мигом скорби наступает часто «окамененное нечувствие»^20.6. Но есть, к нашему спасению, еще Память Божия, никогда ничего не забывающая и хранящая в творческом своем бытии каждую душу. Вот почему на заупокойной службе, в самом конце, возглашается: «и сотвори ей вечную память», т<о> е<сть> «прими ее в свою Вечную Память». Воистину там хорошо ей, и всем нам хорошо, через Бога, приобщаться этой памяти.

Научить тебя я, наверное, ничего не смогу, но немощная моя любовь да будет с тобою всегда.

Спасибо тебе за строчки о Вареньке. Этого как раз мне не хватало, какого-то знания о ней, ведь я семь лет почти ее жизни из восьми не жил с ней или жил очень мало^20.7. Мамины два письма у меня от 17 V и 23 V. Варенька после твоего письма стала мне еще драгоценней.

Конечно, когда-нибудь мы будем жить вместе и в терпении, и в уповании будем поджидать и своего земного конца.

Беспокоюсь за твои экзамены.

Мамино письмо очень хорошее, спасибо ей. Мое последнее недошедшее до т<ети> Маруси письмо от 8 мая. Я хотел бы, чтобы ты сохранил у себя, так как именно ты был нашим посредником в последний год и взаимным другом.

Благословен Бог наш!

Целую тебя...

Твой п.

№ 21. Н.С. Фуделю

7 VIII [1949, с. Большой Улуй]^21.1

Милый и дорогой мой Коленька.

Спасибо за письмо от 31 VII. Я давно не писал тебе по двум причинам. Во-первых, я был почему-то убежден, что ты с начала июля где-нибудь опять на Кавказе^21.2. Во-вторых, мне все это время было трудно писать и я ограничивался главным образом открытками. Ты ошибся: мне совсем так же хочется жить, как и прежде. Но писать — бывают времена в жизни, когда не пишется. И «серого настроения» у меня нет. Мне было даже немного

досадно за тебя, что ты пишешь такие пустяки, Впрочем, конечно, за тысячи верст можно невесть что о другом подумать.

Горе и есть горе^21.3. Я готовился к нему задолго и все не готов остался. Я здесь абсолютно один, нет ни развлекающего шума города и жизни людей, ни утешающего голоса ближних, утешающего не в смысле слов утешения, а в смысле величайшей утешительности самого звука их голоса, этого любимого «колебания волн». Варенькино синее платье не мелькает у меня перед окном. Между прочим: если вообще мне не хотелось писать, то больше всего хотелось, пожалуй, тебе, но я останавливался перед мыслью о твоем отсутствии. Все закономерно. Мамины письма вначале были часты, а потом редки, и я должен был много пережить в молчании.

По-видимому, ты не получил одного моего письма, где я просил написать некоторые подробности. Я, впрочем, ничего и не прошу и не добиваюсь, все, что нужно знать человеку, он всегда это получает и все это узнает, в свое время. Моя любовь к жизни никак не умалилась. Смерть всякого любимого существа учит еще сильнее и ближе искать источника жизни и бессмертия, точно после поражения искать путей к мести.

Чем больше человек прожил с другим, чем больше он свыкся идти с ним вместе — тем невероятнее для него смерть этого другого. И для меня до сих пор невероятна эта смерть! Вот о себе. Ты пишешь о «внешних толчках» какого-нибудь «неблагополучия», которые приводят вдруг к благополучию внутреннему: ты перестаешь дремать и скучать, начинаешь жить полно, в радости и страдании. Эта проблема старая, как мир, вернее, как грех мира, ибо она началась с греха. История грехопадения заключается в том, что человеку стало «скучно» быть сыном Божиим и он захотел стать самим богом.

В результате он потерял сыновство, а в душу его заполз какой-то рабский дух, дух раба, умеющего жить только тогда, когда над ним палка. В благополучии человек «скучает», дремлет и зевает, он не видит, не знает, не верит в те возможности и богатства свободной внутренней жизни, которые раскрыты перед ним в его благополучии. Ему надо только понять сердцем и волей одно: что это «благополучие» — пустыня, горячая, жаркая, безводная, которую надо пройти, чтобы достичь до воды, что «царство Божие силою берется и только употребляющие усилие достигают его»^21.4. Чаще всего мы не понимаем, не видим, не верим этому. Жара слишком тягостна, глаза слипаются и вялость во всем теле.

«Бес полуденный» водит нас, как и «Зимние бесы» в пушкинском стихе^21.5.

И вот тогда, когда мы уже, наверное, близки к полной внутренней смерти. Бог посылает нам, во Спасение «внешние толчки».

Они могут быть разные. Иногда достаточно резкой зубной боли, чтобы человек образумился. Иногда бывает нужна смерть близкого, чтобы человек проснулся и стряхнул свое душевное рабство. Иному более полезны страдания тела, иному души. Апостол сказал просто: «страдающий плотью перестает грешить»^21.6. Самый страшный и тяжкий грех это равнодушие, — умирание духа нашего, и оно может быть внезапно разрушено посланным страданием.

Но, конечно, из этого не следует, что нужно искать страдания. Нужно искать другого: освобождения от рабского духа греха, уменья жить во всем и всегда, и в радости и в страдании, если оно встретилось, и в тишине и в буре, т<о> е<сть> искать того, чтобы быть всегда внутренне свободным, внутренне деятельным, не равнодушным, горячим, горящим, к жизни, к Богу, к людям. «Духом пламенейте. Господу служите»^21.7. В этом есть труд, в этом есть воля, и воля и есть труд, ибо воля хочет действовать, трудиться, жить, созидать в бесконечные веки блаженных веков.

А смерть хочет безволия и небытия. Легче всего умереть, труднее всего — полюбить нескончаемость жизни. Зато те, кто действительно полюбили, вкушают от «древа жизни», т<о> е<сть> возвращаются в первоначальное состояние человека, в состояние блаженства духа и тела и уже не понимают просто, что такое слово «трудно», ибо, когда человек счастлив, ему все легко.

Своими словами о том, что после окончания инст<иту>та ты, наверное, уедешь, ты меня огорчил, — значит, еще очень не скоро мы с тобой увидимся. А я мечтал иногда о другом, что ты будешь работать где-нибудь близко и мы хоть в неделю раз будем вместе. Жизнь ведь исключительно коротка. Твоя жизнь и твой путь меня очень заботят.

От мамы идут хорошие письма. Не забудь 30 сентября^21.8 быть у нее на именинах, она любит этот день.

Я как-то просил, нельзя ли мне выписать «Moscow News»^21.9 для того, чтобы не забыть язык и быть в состоянии заработать хоть что-нибудь, когда я кончу срок и смогу куда-нибудь переехать в город. Выписать ее, я знаю, трудно, тираж небольшой, но все же возможно. Спроси Тамару — я тогда пришлю денег. Я совсем не знаю, что я буду делать, когда смогу отсюда уехать, но думаю, что работа преподавателя языка или переводчика подошла бы мне больше всего. Впрочем, неважно, это еще очень далеко. Значит, ты на 4-м и последнем курсе? Я никогда не испытывал этого состояния и всегда был только на первом. Целую Тамару, целую тебя, мой такой дорогой и хороший мальчик.

Твой п.

Я всегда мыслью с тобой.

Когда любишь, вот как я тебя, то часто мучает мысль невозможности дать любимому все то благо, которое бы хотел для него. У меня это мучение «осложняется» еще тем, что я знаю, что в нашей здешней жизни все блага вообще относительны и для получения подлинного и вечного блага их, может быть, иногда лучше совсем не иметь, по мере своих сил, конечно. Но это «неимение» есть «страдание», лишение в той или иной степени. А как можно желать страдания другому, даже малейшего? Никак нельзя, и отсюда — раздвоение, двойная тревога и двойная мука за любимого.

Это так, разговор с собой.

Да сохранит тебя Бог от всякого зла!

Пиши мне обо всем, что захочется писать.

№ 22. Н.С. Фуделю

28 VIII 1949, с. Большой Улуй^22.1

Милый и дорогой мой Николаша.

Спасибо за письмо от 17 VIII. Ты теперь уже, наверное, на Кавказе, а когда придет письмо, будешь возвращаться. Надеюсь, что ты отдохнешь, а не просто совершишь поездку. Я, конечно, не знаю, но думаю, что небольшое опоздание никто тебе не поставит в вину. Хотел бы я видеть тебя. Ты теперь, наверное, меняешься с каждым годом в лице. Последняя твоя карточка у какого-то письменного стола. А загорских карточек я так и не получил и уж совсем не представляю себе, на что похожи мои дочери.

Твой вопрос: можно ли преодолеть и как преодолевать свое внутр<еннее> притупление — конечно, сейчас для меня трудный. Ответить на него должен тот, кто это притупление сам уже преодолел. Я могу только что-то предчувствовать или догадываться, как еще ничего не преодолевший. Прежде всего и сердцу и разуму делаются очевидны некоторые факты. Прежде всего очевидно, что внутри человека действуют как бы два противоборных закона, один условно называется законом духа, а другой — плоти. Как бы их ни назвать, самый факт борьбы их очевиден до крови. Это борьба жестокая и страшная и в конце концов все сводится к ней: к борьбе за обладание человеком. Одни эту борьбу могут совершенно не осознавать, т<ак> к<ак> они всецело подчинились плоти и ею мыслят, и ею чувствуют. Те, кто не хотят этого подчинения плоти, вступают на путь больших мучений и длительного труда, иногда кажущегося совершенно безнадежным, но иногда, вдруг, открывающего внутри ума и сердца и всех составов человека и мозгов такие голубые небеса и золотые солнца, что у человека замирает душа от предчувствия блаженства победы и он готов трудиться еще 1000 лет.

Ноне только в этом видении — плодтруда. Он также в том, что человек чем больше трудится, тем больше приобретает мира и прочности. В чем же заключается труд? Мне кажется, прежде всего в том, чтобы всегда трудиться. Это не парадокс для избежания точного ответа. Блаженство предощущаемое, счастье и тишина прозреваемая, столь неизреченно велики, что они могут только как молния озарить на минуту душу и вновь она остается в потемках. И вот тогда начинается труд не забыть, труд не переставать верить, труд хранить в себе память тех мгновений озарения, труд искания их вновь и вновь, стучать перед захлопнувшейся дверью, просить, добиваться, умолять, никуда не уходить и стоять, как нищий, перед дверью к сокровищам. Тот, кто считает себя богатым, — не станет этого делать, только нищие могут стоять у дверей. Только нищие могут испытывать этот духовный голод, а богатые никогда его не знают, они всегда довольны собой, своими книгами, своими достижениями или даже своим табачным дымом. Непрестанно добиваться опять того же на миг пришедшего и куда-то скрывшегося счастья, всегда его помнить, всегда ему верить, как величайшей реальности — вот в чем труд. Попробуй-ка всегда помнить! Это величайший труд. В этом и есть вера — хранить в себе невидимое как величайшую видимую реальность, блюсти в себе всегда какую-то чашу, чтобы она была готова принять божественное вино, которое в нее прольется тогда, когда ему будет угодно, — не по моим заслугам, а (по совсем иным законам духа) по любви Божией.

Так вот, в этом «всегда» и заключается самый главный труд. «Иногда», «изредка» почти все или даже, может, все люди способны озариться. Вот идет кто-нибудь по улице и откуда-нибудь с 3-го этажа донесется до него какая-нибудь мелодия, может быть, песня, слышанная в детстве, и в человеке раздвинутся на секунду стены и душа примет солнце и тут же опять погаснет и не ищет вновь. Во всегдашнем искании Бога, в постоянной неудовлетворенности, в алчной жажде божественного пития, в этом постоянстве толкания дверей — и заключается трудность труда. Но тогда человек показывает, что он действительно возлюбил то, что он получил когда-то на минуту и теперь хочет получить это навсегда. Он не может быть без этого, он задыхается вне этого и он готов все отдать за однажды открывшееся перед ним сокровище. Тут уже не «любовь», а «влюбленность» в божественное, тут в душе возникают силы, и рождается разум, и возникает разумение, и сходит в нас мудрость, и облекается она в терпение — все для того, чтобы искать Возлюбленного.

«Подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашел человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет и покупает поле то»^22.2.

Трудности велики, но и воздаяние безмерно. Терпение нужно великое, но и утешение неизреченно. Потому и сказано, что «узок путь, ведущий в Жизнь, и немногие находят его»^22.3.

Может, я говорю слишком отвлеченно. Для меня самого здесь нет отвлеченности, все вполне конкретно. Всегда искать, всегда жаждать, всегда трудиться — это означает многое, очень многое, и очень малое, и очень трудно измеримое и очень ничтожное. Это самоограничение, это волевая узда на всех членах тела, в частности, на глазах, чтобы они учились, созерцая временное, восходить к вечному, это терпение чужих недостатков, это непрестанная молитва, это непрестанное трезвение, чтобы заслужить хотя бы глоток «того» вина, это постоянное «выхождение» из своей скорлупы к людям, на помощь к ним, на утешение к ним, это опять-таки и еще раз самоограничение, т<о> е<сть> понуждение себя. Пока человек жив, суждено ему проходить «сквозь тесные врата»^22.4, и «тесность» эта становится неощутима только уже после многих лет труда и терпения.

«Человекам невозможно. Богу же все возможно»^22.5, т<о> е<сть> с Ним преодолевается всякая трудность.

Но никакая «теория» ничему не научит. А в этом вопросе «практика» заключается в том, чтобы человек потянулся бы, как цветок к солнцу, к тому, чтобы полюбить Бога. Я уже сказал, что здесь даже не хватает слова «любовь», или, вернее, обычного его «фонетического» тела, здесь хочется сказать «влюбленность», некое безумие любви к возлюбленному Богу и Господу и Человеку Иисусу Христу. «Будет безумным, чтобы быть мудрым»^22.6 и чтобы найти само дыхание жизни и в нем жить.

А если хочешь быть «умным», то ничего не найдешь и даже песенки с 3-го этажа скоро перестанут открывать стену. Так, дорогой мой и милый Николашенька, мыслится мне. Сладчайшие плоды с дерева жизни дает труд наш для освобождения от греховного притупления. Не досадуй на меня, если мыслю неясно или пишу плохо.

Человек пишет неясно, когда чувствует неясно, когда не по силам для него то, что он пишет. И вот я в себе чувствую, что плохо я пишу, неясно, что не так об этом обо всем надо говорить, что об этом надо иметь в себе слова, как существа живые и теплые и непорочные. А если слова не как живые существа, то лучше молчать.

Обнимаю тебя, желаю очень здоровья и крепости на всю предстоящую зиму.

Твой п.

Целую Тамару, приветствую ее. Мунечку целую. Я очень рад за тебя, что ты с ними.

№ 23. Н.С. Фуделю

[Октябрь, 1949, с. Большой Улуй]^23.1

Дорогой Коленька.

Рад, что ты прибыл и начал занятия^23.2. Это последний курс, я полагаю. По всему вижу, что нам с тобой еще долго, долго не увидеться. Тем более ценишь письма.

Я знаю, что ты не понимаешь многих моих «странностей» или, как ты пишешь, «многое в тебе странно для меня». В этом виноват я сам, то, что я не воспитал в тебе любви к этим странностям, на себя я и должен пенять, а не на тебя. И, конечно, я пеняю горько, т<ак> к<ак> это устанавливает некую границу дружбе, не скажу любви.

Как тебе сказать? Есть некое реальное бытие, помимо того, которое мы видим. Люди «со странностями» в этом бытии бывают и знают, что быть в нем для них высшее счастье. Когда они встречают таких же, как они, бывавших в нем, они особенно радуются, их глаза через глаза этого встреченного друга уходят туда, в это бытие, вспоминают его, вновь вкушают его полноты.

Так бывало у меня с т<етей> Марусей. Конечно, я хотел бы, чтобы это было бы и в наших отношениях. Здесь ничего не надумаешь, здесь никак не сфальшивишь. Если это есть — есть, если нет — нет, ибо это не от людей, а от царства Божия, расцветающего внутри человека.

Говорят, что есть два как бы вида любви и им придают два древнегреческие термина: первая любовь это любовь жертвенная, любовь за всех и независимо ни от чего, это любовь — агапэ, а вторая любовь — это - филиа, дружба, любовь встречи человека с человеком в конкретном образе выделенного бытия. Кто знает — так ли это, но что-то есть в этом верного.

Так вот, надо не только любить «внутренний мир» друга, но и самому быть в нем, для того чтобы могло произойти то неизреченное чудо, о котором я говорил сейчас, — встречи двух людей, вкусивших одного и того же Бытия. Об этом уже я когда-то писал тебе еще перед смертью т<ети> Маруси, о моем отношении к ней. Трудно мне говорить. Кстати прошу тебя, где мое последнее письмо к ней от 8 V 49 г.^23.3, которое я послал с письмом к Тамаре. Из всего этого, конечно, не значит, что мы не должны писать друг другу или что мы не близки друг другу. Что для «филии» нет границ в годах и поколениях, подтверждает мне моя память о моем отце, когда в пасхальную ночь огни в его глазах передавались нам и улыбка его, — такая улыбка! (я чуть было не сказал: «спроси т<етю> Марусю») — обнимала нас, его детей — друзей. Мне было 16, а ему 50^23.4. И я помню, как я держал его голову, когда он

умер^23.5, еще теплую голову любимого человека, сумевшего так согреть всех нас, его детей.

Безличная, безликая истина не греет, она «светит, но не греет», она подобна не солнцу, а только электрическому юпитеру. Ты должен найти имя истине, ты должен назвать ее для себя. И у меня, и у мамы, и у моего отца, и у т<ети> Маруси есть это имя. И огнем этого Имени светились глаза его в пасхальную ночь.

Ты пишешь о «плоти». Это трудно кратко сказать, но, конечно, «плоть» не есть «тело». Тело свято и божественно, тело Храм Божий и сонаследник вечности. «Плоть» это искаженная грехом природа нашей жизни, и «телесной», и «душевной». Дорога одна: духоносного тела, ищущего вечности, дорога истинной жизни человеческой.

Человеку труднее всего, нестерпимее всего, обиднее всего принять идею греха. «Как это так», «такой анахронизм и дикость»!

Грех же познается вполне только тогда, когда истина имеет Имя, когда всякое нарушение нормы есть не просто «нарушение истины», но и личное оскорбление любимому, личное и новое мучение Любимого и распятие Его.

Если же не понимать, что есть «грех», то никогда не поймешь того, что есть святость, что есть чистота, что есть абсолютность какого-то бытия, что есть Истина. Человек, не знающий черного цвета, не узнает белого. Всякое отрицание идеи греха есть отрицание идеи Истины. Можно, конечно, до времени не сознавать этого и говорить об «истинах», но в конечном счете исторический вопрос Пилата «что есть истина?» — равнодушие ко всему и практическое погружение в грех.

Конечно, у каждого человека своя форма, и своя у каждого музыкальная идея. Но грех один: это забвение человеком своей формы и своей идеи, своей души и тела и погружение в «плоть».

К сожалению, от моих слов получается вроде как стук на счетах, а денег от стука не получается. Деньги получаются от другого — от страдания часто, от смерти близких иногда, от любви чьей-нибудь и молитвы. Больше всего на свете бойся равнодушия или презрения к людям. Тогда уже не помогут никакие молитвы.

Крепко тебя целую, мой дорогой, и крепко люблю.

Твой п.

Тамару целую и Муню. Кирилл^23.6 должен был нарисовать комнату, где умерла т<етя> Маруся. Я все поджидаю это.

Я рад, что ты был у мамы 30 IX^23.7. Не забывай ее, езди к ней по возможности часто, как бы это ни было иногда и трудно. Может быть, уже будущим летом уедешь надолго от нее, или даже навсегда, куда-нибудь в другой город.

Почему-то совсем не пишет мне т<етя> Нина.

№ 24. Н.С. Фуделю

9 XI [1949, с. Большой Улуй]^24.1

Дорогой Николаша.

Спасибо за письмо от 29 X. Я давно не получал от тебя, беспокоился, и не зря, т<ак> < как> теперь знаю, что ты болел. Твои легкие меня всегда беспокоят. У меня был процесс в 1919—20-м году^24.2, а сестра моя Лида^24.3, как тебе известно, умерла от него. Но мой активный процесс бесследно прошел в лесах Зырян<ского>