ЖИЗНЬ, ПОСВЯЩЕННАЯ БОГУ

Епископ Омский Фотий (Пурлевский)

Мой отец, епископ Фотий (до епископской хиротонии — протоиерей Александр Пурлевский), был приговорен органами НКВД к высшей мере наказания и расстрелян 3 января 1938 года в тюрьме г. Горького. Мотивировкой приговора о расстреле была «антисоветская деятельность на Кубани и в Горьковской области». В это же время, а именно 9 января 1938г., был расстрелян в тюрьме г. Казани мой родной дядя, архиепископ Казанский Никон (Пурлевский).

Вся жизнь моего отца была посвящена служению Господу Иисусу Христу и борьбе за чистоту Православной Церкви. Как последователь Патриарха Тихона о. Александр Пурлевский ранее многих других священнослужителей испытал гнет репрессий. С 1922 по 1937 год он пять раз подвергался арестам, пятнадцать месяцев провел в заключении и восемь лет — в ссылке.

В те трудные годы многие священники скрывали свой сан и жили, как простые миряне. Не нам их судить. Отец Александр по своим убеждениям этим путем идти не мог и, несмотря на то, что имел троих детей, никогда не прерывал священнического, а затем епископского служения.

До 1919 года отец преподавал в Харьковской духовной семинарии. В это время нашу семью неоднократно посещал известный иерарх, архиепископ Ан-

тоний (Храповицкий). Он уговаривал папу эмигрировать, но отец отказался. Такая возможность реально представлялась дважды. Оба раза он не захотел покинуть Родину.

В 1919 году мы переехали в Краснодар, и папа стал священником в Екатерининском соборе. В то время Екатерининский собор занимал большую открытую площадь. Величественный, прекрасный, он был виден издалека и таким навсегда остался в моей памяти.

Мы поселились в доме нашего дальнего родственника, эмигрировавшего за границу, но зимой нас выселили — «в двадцать четыре часа». Несмотря на тяжелую болезнь ребенка, слезы матери и просьбы отсрочить выселение, нас в полном смысле слова выбросили на улицу. Временно мы жили в общественной кухне, где жильцы пекли хлеб, а затем переехали в сторожку при соборе.

Летом 1922 года о. Александр Пурлевский публично выступил против обновленчества и так называемой «Живой церкви». Он положил ключи от собора и ушел с совещания, где было принято решение перейти к обновленцам. На другой день его пришли арестовывать, но он скрылся. Власти тогда поддерживали обновленчество и священников, вступивших в «Живую церковь». «Тихоновцев» же — так тогда называли людей, подчинявшихся Патриарху Тихону,— всячески преследовали.

В городе все церкви были обновленческими, кроме одной — Ильинской (правда, и она продержалась недолго). Настоятелем Ильинской церкви был о. Александр Маков — человек великой силы воли и борец за чистоту Православия.

С сентября 1922 года о. Александр Пурлевский и о. Александр Маков стали служить в Ильинской цер-

кви вместе. С тех пор их судьбы на годы соединились. В своих проповедях они обличали обновленчество, разъясняли сущность раскола. Церковь всегда была переполнена. В конце 1922 года (примерно в ноябре-декабре) в один день и час моего отца и о. Александра Макова арестовали. Был произведен тщательный обыск — все перерыли, перевернули, даже в печку заглядывали.

Случилось так, что когда забирали отца, я, девочка семи лет, была дома одна. Я очень плакала, а потом пришла мама — и потеряла сознание. Было два свидания через деревянные барьеры: по одну сторону — заключенные, по другую — родственники, на расстоянии полутора метров. Меня подняли и посадили на барьер. Я ничего не могла сказать папе, потому что боялась расплакаться, а плакать мне запретили, чтобы не расстраивать папу.

После пяти месяцев тюрьмы папу и о. Александра Макова выслали в Среднюю Азию. Мы поехали за отцом всей семьей, а за о. Александром поехали жена и дочь, а сыновья остались в Краснодаре у родственников. Ехали мы в товарном вагоне целый месяц.

К сожалению, следовать за отцом везде мы не смогли, потому что его перегоняли с места на место. За два года он переменил шесть мест, иногда таких, куда доехать можно было только на верблюдах.

Мы были с отцом в Ташкенте, Самарканде, а в Джизаке отстали. Нужно было что-то есть. Мама устроилась на работу. Поселились в заброшенном доме с земляными полами. В углу был сделан насест для кур, мы жили вместе с ними; но они нас кормили. Условия были антисанитарные, и я заболела местной болезнью — «пиндинкой». Незаживающие раны покрывали лицо, руки, ноги. Я была на грани потери зрения.

После первой папиной ссылки мы вернулись в Краснодар. Это был конец 1924 года. К тому времени все церкви в городе стали обновленческими. Папа и о. Александр Маков служили «по хаткам» (так тогда говорили). Богослужения совершались тайно, под страхом ареста, в различных надежных домах, в ночное время. Помню дом Терещенко и дом Мишиных — на Дубинке. Варвара Ильинична Мишина, дочь духовных чад моего отца, в доме которых иногда совершались богослужения, жива. Остальных фамилий не помню.

Эти тайные богослужения — всенощные, Литургии — поддерживали верующих морально, давали им силу духа. Создалась православная община «тихоновцев». Начали хлопотать, ездить в Москву — и добились успеха. Летом 1925 года православной общине был передан Георгиевский храм. Какая это была радость! Какое торжество! Настоятелем стал о. Александр Маков, вторым священником — о. Александр Пурлевский. Прежде служивший там священник о. Василий Денисов принес публичное покаяние и тоже остался служить. Диаконом был о. Иаков Могилевский.

Мы, дети, все это переживали серьезно. Мой отец, о. Александр Маков и о. Василий Денисов в проповедях разъясняли сущность раскола, призывали духовенство к покаянию. Приезжали многие священники из сельской местности, приносили публичное покаяние, отказывались от «Живой церкви». Целые приходы возвращались в Православие. Переходили из обновленческих храмов города в Георгиевскую также многие миряне. Церковь всегда была переполнена. После окончания службы люди зачастую не уходили, а все продолжали петь молитвы. У людей было большое усердие и вера.

Такая деятельность священников не могла не привлечь к себе внимания. В начале марта 1927 года всех троих, о. Александра Макова, о. Александра Пурлевского и о. Василия Денисова, ночью арестовали и через четыре месяца выслали по этапу. Было это в июле. Около тюрьмы собрались родственники и некоторые прихожане. День был жаркий. Все волновались.

В конце дня арестованных вывели под конвоем, но не через основные ворота, а через боковые. Нас разделяли огороды. Люди бросились через огороды на другую сторону. Мы догнали этап и пошли сзади. Папа сидел на телеге с вещами и благословлял народ. Все плакали. На этот раз мы за отцом поехать в ссылку не могли, так как мама тяжело заболела — раком. В пути священников разъединили. Отец попал в Джамбул. Там были только казахи, русских совсем не было.

В это время к нам назначили епископом Владыку Феофила. Он жил со старенькой матерью и с келейником о. Аркадием. Владыка отнесся к нам сочувственно. С его помощью нам было выдано небольшое пособие, на которое мы могли прожить. Он часто приглашал нас в гости и кормил, обогревал лаской и приветом. Когда в 1929 году умерла мама, он послал папе длинную телеграмму. Мне запомнились слова: «У Бога сирот нет». Действительно, он нас очень поддерживал, морально и материально.

Мама умерла летом 1929 года, а папе оставался еще год ссылки. Нам, детям, было тринадцать, пятнадцать и семнадцать лет. Один год мы жили с послушницей Натальей; она нам заменяла мать. Осенью 1929 года меня исключили из средней школы как «классово чуждый элемент». Так к ссылке отца, смерти матери добавился третий удар.

Летом 1930 года отцу разрешили поселиться в Самарской области, в селе Борское. Он был закреплен там на поселение на три года, без права выезда. Мы, дочери священника, не имели родственников, которые могли оказать нам помощь. Поэтому меня отправили к отцу, а старшие сестры — восемнадцатилетняя Ася и шестнадцатилетняя Варя — уехали в адыгейские аулы на работу.

Когда я попала в ссылку к отцу, мне было четырнадцать лет. Три года, которые я прожила с ним, самые светлые в моей жизни. Папа старался пополнить мое образование. Доставал мне книги, занимался со мной философией, старался привить мне вкус к русской классической литературе.

В селе была церковь, и папе разрешили служить. Мы с ним вместе шли в храм, вместе возвращались. Церковь была богата утварью, иконами, облачениями (это было бывшее купеческое село). Иногда мы ходили на прогулку по окрестностям, беседовали. Вечера проводили за книгами, а потом подолгу молились. Папа особенно почитал преподобного Серафима Саровского и святителя Николая. Как он рассказывал, святитель Николай в ссылках дважды спасал его от неминуемой гибели. Один раз папа тонул в Аму-Дарье, а второй раз замерзал в казахской степи, когда его везли к месту поселения.

Была метель. Возница сбился с пути, лошади остановились, путники стали замерзать. Папа усердно молился святителю Николаю. В это время в кишлаке одна женщина почувствовала беспокойство, ее стала мучить мысль, что кто-то замерзает в степи. Она зажгла фонарь и пошла по дороге. Путники заметили огонек, выехали на дорогу и спаслись.

В 1930 году в селе было неспокойно. Проводилась сплошная коллективизация. Было голодно. Ели лепешки с травой. Мясо — только на Рождество и Пасху. Мы жили в хорошем кирпичном доме у вдовы бывшего старосты храма. В 1932 году дом у нее отобрали — только за то, что пустила жить отца. Нас выселили. До холодов мы жили в кладовой во дворе, а к зиме нас пустила новая староста. У нее была большая семья, враждебно настроенная к нам. Жили в маленькой комнатушке.

В церковь ходило очень мало народу, а молодежь совсем не появлялась. Папа на улице подвергался насмешкам и оскорблениям: он ходил в рясе. В то время среди молодежи считалось доблестью оскорбить священника, спеть какую-нибудь грязную частушку.

Очень сожалею, что не записывала проповедей отца. Я очень любила его службы и богослужения знала наизусть. Помню Пасхальную заутреню 1933 года. Отец в красном атласном облачении, весь сияющий, торжественный, радостный. «Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!» Я не знала тогда, что в последний раз присутствую на заутрене, которую служил папа...

Потом все ценное конфисковали, храм взорвали, и от красивой богатой церкви, стоявшей на пригорке и украшавшей все село, осталась груда кирпичей. Отцу разрешили служить в ранее закрытой маленькой церквушке на другом конце села. Это было прекрасно, потому что предстояло еще отбыть год ссылки. Папа получал очень много писем — иногда до пятидесяти в день. В письмах люди исповедовались, советовались, но никогда не затрагивали вопросы, связанные с политикой.

Отец очень боялся, что когда мне исполнится восемнадцать лет, меня сделают «лишенкой» и закрепят вместе с ним на поселение. Поэтому, когда мне исполнилось семнадцать, он решил, что мне надо уезжать и устраиваться на работу. Я поехала к знакомым, в станицу Инза. Они меня устроили младшим делопроизводителем в леспромхоз. Получала я 75 рублей и паек — триста граммов черного тяжелого хлеба. Я жестоко голодала, не могла растянуть хлеб на день, а съедала его сразу и плакала. Язык был обложен, я ни о чем не думала, кроме еды. Была очень плохо одета; на ногах — калоши с носочками.

Однажды я улучила момент, когда бухгалтер ушел, вытащила у него из стола печать и наштамповала себе бумажек. Потом на одной из них написала, что я работала счетоводом. Приехала к отцу, наелась лепешек с лебедой и козьего молока и поехала в Ульяновск, к сестре. Сестра сама жила очень плохо, помочь мне не могла, но я по поддельной справке устроилась на временную работу счетоводом. Там хорошо кормили, и я поработала, кое-чему научилась. Но в общем же горька была моя жизнь: голодная, раздетая, униженная, боявшаяся разоблачения.

В 1933 году окончился срок высылки моего отца, он получил право выезда. Конечно, в первую очередь он поехал в Краснодар. Там были его духовные дети, там находилась могила его любимой жены, умершей без него. В Краснодаре он пробыл два дня, а на третий органы НКВД взяли с него подписку о выезде из города в течение суток. Так, в сентябре 1933 года отец навсегда покинул Краснодар.

К этому времени в городе открылись еще одна православная церковь и молитвенный дом на Дубинке, в котором служил почитаемый нами о. Аполлоний Ти-

хомиров (до революции он преподавал Закон Божий детям Государя Николая II). Его и о. Петра Голощапова позднее расстреляли. О судьбе служивших в Георгиевской церкви о. Иоанна Сахарова, о. Иоанна Ивлева — ничего не знаю.

Из Краснодара отец поехал к о. Александру Макову в Чернигов. Отец Александр в церкви не служил, но дома совершал богослужения. У него были обширные связи, много духовных детей. Это был незаурядный, очень умный человек. Обладал большой силой убеждения. Он предложил отцу остаться, у него была как бы община. Отец сказал, что поедет принимать монашество, и будет служить открыто. На это о. Александр сказал: «Отче! Тебя расстреляют».

В 1933 году отец принял монашество с именем Фотий. Получил сан архимандрита. Служил в Рязанской области. В 1935 году стал епископом в г. Семипалатинске, потом Читинским. В 1936 году он временно был назначен епископом в г. Сергач Горьковской области. К этому времени мы, дочери, почти стали на ноги. Я с сестрой жила в Самаре; работали мы бухгалтерами. Отец частенько к нам заезжал. Последний раз он был у нас в июле 1937 года, проездом в Омск, куда был назначен епископом.

Тогда мне ничего не показалось странным, а потом я поняла, что у него на душе была какая-то тревога. Получив в Москве назначение в Омск, он не стал возвращаться в Сергач, а поручил мне поехать туда и забрать его вещи: книги, подаренные ему в Чите, архиерейские облачения, иконы и прочее.

Отец ехал в гражданской одежде. На нем был легкий плащ и соломенная шляпа, подрясник был подобран. Вечером, когда мы его провожали, за нами пошел какой-то человек, пьяный. Он кричал: «Я знаю,

кто ты такой!» И лез его бить. Люди защитили отца и не пустили того типа в трамвай. На вокзале отец запретил нам оставаться до отхода поезда (была ночь), и мы ушли. А теперь я плачу оттого, что ушла тогда: ведь я видела его в последний раз.

В декабре 1937 года мне случайно попала в руки одна из центральных газет —«Сельские новости». В ней была напечатана большая статья о разгромленной контрреволюционной организации в Горьковской области, руководителем которой был «агент иностранных разведок» епископ Фотий (Пурлевский). Я очень убивалась, но что-то сделать была бессильна.

Прошла долгая жизнь. Я имела семью, мужа, детей, но то, что случилось с отцом, оставалось навсегда незаживающей раной в душе. Молюсь со слезами каждый день: «Господи! Со святыми упокой душу убиенного епископа Фотия и всех православных христиан, в узах умученных, и их святыми молитвами помилуй нас!»

Мария Александровна Каневская (в девичестве Пурлевская).

«Православный голос Кубани». 1993 г., № 11(35).