Дорогие, любимые!

Всему наступает конец, и скоро наступит пора прощаться с жизнью. Когда меня не станет, вы даже знать не будете, какую жизнь мы прожили с вашей мамой и бабушкой. Оставляю вам короткие записи, а я ведь мог более подробно написать о прожитой нами жизни, которая была полна трудными и горькими событиями. Но я хорошо знаю: то, что для нас с мамой было свято и дорого, все это для вас малоинтересно. Поэтому я ограничиваюсь описаниями только отдельных событий, связанных с нашей жизнью.

Надеюсь, что придет пора, когда и вы задумаетесь о прожитом, тогда жизнь ваших родителей покажется вам, возможно, не лишенной интереса.

Прошу не уничтожать мною написанного. Здесь нет ничего порочащего вас и ничего грозящего вам. Все это происходило в далеком прошлом и к вам не имеет никакого отношения. Вы люди другого поколения, с другими взглядами на жизнь. Вам на смену придут ваши дети и внуки, и у них окажутся воззрения на окружающее совершенно иного характера, чем у вас. Все в жизни меняется, все непостоянно.

Обнимаю и целую всех вас: моих детей, их жен и моих внуков.

Ваш отец, дедушка.

Май 1976 г.

Родились мы с вашей мамой, моей любимой Евушкой, на Украине, вблизи Киева. Евушка родилась 28 сентября 1907 года в местечке Боярки Киевской области. Отец ее, Фроим Аврумович, по словам Евушки, в русской школе никогда не обучался. Русской грамоте он научился самостоятельно, уже будучи взрослым. Как она помнила, отец был для того времени высокообразованным человеком. Он сам много читал и привил любовь к книгам своим детям.

Мать - Дина Давидовна - родилась в Киеве. Обучалась в русской школе, где научилась писать и читать по-русски, что было большой редкостью для еврейских девочек в те далекие годы.

Семья Евушки проживала в центре Боярки в отдельном домике в многокомнатной квартире. В пристройке дома находился магазин, который принадлежал отцу Евочки. Их дом был всегда полон гостей, которые часто приезжали из Киева. Особенно много их было летом. Дом был для всех открыт, родители принимали всегда с радостью и радушием. Жили на широкую ногу, не экономили.

Самое главное, что постарались сделать родители, это предоставить детям возможность получить образование. В школу, в Киев, детям приходилось отправляться поездом, и маленькая Евочка с большой охотой ежедневно совершала этот путь со своими братьями, а иногда и без провожатых. К началу революции стар-

шая дочь Таня уже закончила гимназию. Старшие сыновья обучались в коммерческом училище, а младшие дети продолжали свое обучение в частных гимназиях. Евушка успела закончить четыре класса гимназии.

Семья была культурная и очень дружная. Евушка часто вспоминала и рассказывала мне, как их отец по вечерам много читал им из книг. Еще в детские годы она уже сама прочла классиков, и любовь к книге осталась у нее на всю жизнь. Для Евушки чтение всегда было самым любимым занятием.

Вся эта жизнь была нарушена, когда началась гражданская война. Банды врывались в города и местечки, грабили и убивали евреев. Погром не миновал и Боярку. В 1919 году всей семье пришлось покинуть Боярку и бежать в Киев. Несколько дней перед этим их семью и многих других евреев прятали русские соседи в подвале погреба. Когда уже стало невозможным оставаться в подвале, хозяева предложили им добраться до ближайшей железнодорожной станции, а оттуда ехать в Киев. Евушка вспоминала, как рано утром они гуськом пробирались к станции, чтобы их не заметили белые, и как начальник станции усадил их всех в отдельный вагон. Они ушли налегке, только на руках Евочки была их собачка Дезик.

Приехала семья в Киев без денег и одежды, без всяких средств к существованию. На время их приютили родные, а дальше семья стала бедствовать. Старшая дочь - Таня - была уже замужем и жила с мужем в Киеве отдельно. Однако жили они тогда также довольно скромно и ничем помочь своим родным не могли. Возвращаться в Боярку было опасно и не для чего: все, что там осталось, было разграблено во время погрома. Евушке не было еще тогда двенадцати лет, а мальчикам - тринадцати.

Наступило для них очень тяжелое время. Пришлось перебиваться, чем возможно. Школу дети перестали посещать: у них не было ни обуви, ни одежды - даже младшие вынуждены были искать работу. Платили очень мало, и вскоре они стали голодать. Евушка часто вспоминала, как тогда она завидовала детям, которые даже в то тяжелое время учились. Она рассказывала, как старшие братья, раздобыв кое-что из съестного, приносили еду домой и кормили младших.

Отец с горя заболел и в 1920 году в возрасте пятидесяти четырех лет умер. Бедствия семьи и смерть мужа жестоко отразились и на матери. В ней - инертной, подавленной ударами судьбы - нельзя было даже узнать еще сравнительно молодой женщины, совсем недавно такой энергичной и жизнерадостной. На бедную девочку двенадцати лет легли все обязанности по дому. Евушке приходилось мыть полы, стирать, хозяйничать, выполнять всю домашнюю работу.

К семнадцатому году старшим братьям Евушки - Вуце и Яше - исполнилось, соответственно, девятнадцать и семнадцать лет. Они росли и учились, когда в России царил произвол. Они были свидетелями организованного царским правительством дикого и мерзкого процесса над евреем Бейлисом, обвиненным в убийстве мальчика Ющинского в ритуальных целях. Весь мир протестовал, и под влиянием общественного мнения, как внутри России, так и за границей, царское правительство вынуждено было оправдать Бейлиса. Позже перед глазами юношей прошли ужасы убийств ни в чем не повинных женщин, детей, стариков, их убивали только потому, что-они родились евреями. Все это заставило Евушкиных братьев встать в ряды тех, кто призывал к созданию еврейского государства, в котором такие акты насилия были бы не возможны. Когда они выбрали этот путь, им пришлось в самом начале двад-

цатых годов оставить родных и уехать в Польшу, чтобы затем отправиться в Палестину.

Вуца устроился на работу журналистом, а Яша - по своей специальности учителем. Из Польши они изредка помогали оставшимся в России матери и младшим детям. Но помощь эта была нерегулярной, и семья продолжала бедствовать. Как я понял из рассказов Евушки, старший брат Вуца был чрезвычайно способным человеком. В Польше он работал журналистом и по роду своей [сионистской] деятельности часто бывал на различных конференциях и конгрессах, а иногда сам оказывался их делегатом. Позже, когда мы с Елочкой уже жили вместе, от него иногда приходили письма из различных городов Западной Европы и Америки. Средний брат Яша женился и осел в семье жены в городке Здалбуново. Все годы до своего бегства из Польши он работал педагогом. В 1939 году при нападении фашистов на Польшу обоим братьям с семьями удалось бежать. Вначале они оказались в Литве, а затем оттуда их довольно быстро переправили в Палестину. Родные их жен не смогли бежать из Польши, и все без исключения погибли в фашистских лагерях. В Палестине оба брата приняли активное участие в рабочем движении. К сожалению, Вуца довольно рано умер, в 1951 году, в возрасте всего пятидесяти трех лет. Яша умер в конце 1973 года. Их семьи и поныне проживают в Израиле.

Когда Евушке исполнилось шестнадцать лет, жизнь у них была по-прежнему тяжелой: у младших мальчиков была одна пара обуви, которую они поочередно надевали. Но желание продолжать учебу ее никогда не покидало. Очень способная и энергичная, она со своей подругой, благодаря помощи одного знакомого студента, в течение двух лет закончила среднее образование. За обучение студенту первое время платила сестра Евочки -

Таня. Позже, когда у Тани не оказалось больше возможности платить студенту за обучение, он продолжал давать уроки без всякого вознаграждения. Часто вспоминала Евочка доброту и бескорыстие этого молодого человека. Фамилию студента я не запомнил.

После окончания общеобразовательных занятий со студентом последний предложил обеим своим ученицам поехать в Москву и поступить в институт. Евочка, не имея средств и знакомых в Москве, не смотря на свое страстное желание продолжить учебу, вынуждена была отказаться. Ее подруга согласилась, поступила в институт и закончила свое образование в Москве. Только через много лет смогла Евушка закончить заочно экономический институт. Также не смогли продолжить свое образование и оставшиеся с ней младшие братья-близнецы.

Вся эта тройка вскоре повторила путь своих старших братьев. Евушке пришлось скитаться [по партийным делам] в Одессе и других городах. Арестована она была в Киеве в начале 1927 года с целой группой [сионистской] молодежи. Через несколько месяцев были арестованы и оба младших брата. Евушке еще не было и двадцати лет, когда особое совещание приговорило ее к трем годам заключения в Верхнеуральском политизоляторе.

Евушка часто вспоминала тот период жизни. Однажды ее следователь, уже перед окончанием следствия, вызвал Евушку к себе, усадил в автомашину и повез через центральные улицы Киева. Они были заполнены гуляющими и молодежью. В течение всей поездки следователь показывал ей на молодежь и убеждал Евушку отказаться от своих убеждений. Он говорил ей, что она еще так молода, что ей помогут поступить в высшее учебное заведение. Рисовал перед ней прекрасное будущее. Евушка отвергла тогда все его предложения, хотя понимала, что

ждет впереди. Следователь убеждал ее как отец, он был старше Евушки в два раза, если не больше. В 1937 году этот следователь был арестован и расстрелян.

Осенью 1927 года Евушка была привезена в Верхнеуральский политизолятор и помещена в одиночную камеру. Только на получасовой прогулке могла она встречаться с товарищами из соседних камер.

Одиночество и суровый порядок в политизоля-торе оказали влияние на ее здоровье, и уже в середине 1928 года Евушка очень тяжело заболела. После ряда требований товарищей Евушку вывезли в Москву, в больницу Бутырской тюрьмы. Так и осталось загадкой для Евушки, кем было подписано письмо, полученное ее сестрой Таней, сообщавшее, что Евушка находится в больнице в Москве. Таня немедленно выехала в Москву и, благодаря помощи и содействию Екатерины Павловны Пешковой (жены Максима Горького), ей удалось добиться, чтобы Евушке заключение в политизо-ляторе заменили ссылкой. Для Евушки это было спасением!

Вскоре она была вывезена из Москвы в Бийск. Из Верхнеуральского политизолятора в Москву Евушку отправили специальным конвоем без всяких промежуточных остановок, и дорога оказалась сравнительно легкой. Поездка же от Москвы до Бийска оказалась для нее страшно тяжелой. Она всегда с ужасом вспоминала это свое путешествие по пересыльным тюрьмам по пути в Бийск. Особенно кошмарным оказалось пребывание в течение нескольких дней в Челябинской пересыльной тюрьме. Ее поместили в камеру, где в основном находились воровки, проститутки и другое отребье общества. Трудно описать все, что испытала в таком окружении молодая девушка, только что перенесшая тяжелую болезнь.

В Бийске ей удалось удачно устроиться на квартиру у коренных сибиряков, которые очень хорошо отнеслись к молоденькой девушке. Она подружилась с дочерью хозяйки, своей сверстницей. К сожалению,

вскоре после отъезда Евушки вся эта довольно большая семья один за другим умерла от туберкулеза. Снимок Евушки со своей сибирской подругой сохранился в нашем альбоме.

В Бийске Евушка поступила работать. К ней приезжала гостить ее сестра Таня. Там, на Алтае, ей удалось восстановить свое здоровье. Вскоре из Бийска ее перевели в село Алтайское, где она продолжала работать плановиком в райземотделе. В 1930 году Евушке разрешили выехать на постоянное место жительства в Воронеж, где она также работала плановиком. Сюда к ней приезжала мать, которая прожила с Евушкой некоторое время до ее отъезда в Свердловск, где навсегда соединились наши с Евушкой судьбы.

Жизнь семьи моих родителей складывалась иначе. Мой дедушка приехал в село Лемеши из-под города Березина. Следовательно, дедушка Бори и Оскара - мой отец - родился где-то возле Березина. Бабушка ваша родилась в местечке Семиполки Остерского района Черниговской области.

У моего дедушки были три сына и одна дочь. Старший сын - Фроим - был ваш дедушка, средний сын Иосиф уехал в 1910 году в Америку, младший сын Юдка погиб во время Отечественной войны. Дочь вышла замуж за сельского учителя и во время войны находилась в селе Копти. Немцы ее не тронули, потому что селяне все время ее оберегали и не выдали, что она по происхождению еврейка. С ней мы почти не встречались.

Мои родители, Фроим Беркович и Песя-Рива Моисеевна, проживали в селе Лемеши Черниговской области, в 80 километрах от Киева. Погромы, прокатившиеся в начале века по черте оседлости, нас не

затронули. Крестьяне нашего села очень хорошо относились к моим дедушке и отцу и не допустили, чтобы крестьяне окрестных деревень нас разграбили. Но погромы в Козелецке и других местах повлияли на настроения родителей, и, по примеру других, они решили эмигрировать в Америку. Отец быстро продал свой дом и все остальное хозяйство. Но когда осталось только оформить заграничный паспорт, моя мать неожиданно отказалась уезжать из России. Ей было тяжело оставлять своих близких и родных. Между тем, через некоторое время брат матери покинул Россию, невзирая на то, что наш отъезд не был осуществлен из-за него, и уехал со своей семьей в далекие края.

Отец вынужден был согласиться с таким решением жены. Возвратиться в село мы уже не имели возможности, и отец выбрал своим новым местом жительства Екатеринослав, теперь Днепропетровск, где проживали его дальние родственники. Екатеринослав встретил отца и всю нашу семью недружелюбно. Отец не смог приспособиться к условиям большого города. Вскоре все средства от продажи дома и прочего имущества были израсходованы. Мы стали бедствовать.

Отец поступил на пивоваренный завод, развозил по квартирам пиво. Семья наша была большая, а работал один отец. Только благодаря помощи наших домохозяев, которые к нам хорошо относились, мне единственному из всей семьи удалось получить высшее образование. В Екатеринославе мы пережили первую империалистическую войну, когда в город прибывали многочисленные беженцы, главным образом - еврейская беднота. Затем наш город тяжело перенес гражданскую войну. Мы были свидетелями грабежей и убийств ни в чем не повинных людей. Моего отца

пьяный казак белой армии избил саблей до полусмерти, после чего он два месяца пролежал в больнице. Меня, спасая от этого белогвардейца, русские соседи спрятали у себя и не выпускали к отцу, пока казак не удалился. Вся остальная наша семья в ту ночь пряталась в другом месте. До сих пор не могу забыть ночные крики обезумевших от страха людей при приближении к их домам бандитов.

Но вот прошли годы гражданской войны. Похоронены были многочисленные жертвы банд Махно, Григорьева и других. Советской властью была введена новая экономическая политика. Однако восстановление разрушенного хозяйства в начале двадцатых годов шло медленными темпами. Среди населения еще долго была не изжита безработица. Особенно все это ощущалось в небольших городах и местечках Украины, населенных еврейской беднотой. Еврейская молодежь искала выхода из создавшегося тяжелого положения. Часть ее примкнула к большевикам, вступила в комсомол и партию. Другая часть, перед глазами которой все еще стояли ужасы погромов, осталась верна своим старым национальным идеалам и мечтала об образовании своего еврейского государства. Декларация Бальфура как бы отвечала на все чаяния молодежи об образовании такого государства, в котором не были бы возможны погромы и убийства ни в чем не повинных людей.

Мой старший брат еще с юношеских лет примкнул к сионистскому движению. Работая наборщиком в типографии, он уже в начале революции был членом социалистической сионистской организации "Цеире-Цион". Мать сочувствовала взглядам сына. В нашей квартире часто бывали его друзья и товарищи. Некоторые позже уехали в Палестину. Хорошо по-

мню Шленского, будущего поэта Израиля, Левина, Киржнера и других. Вспоминаю многих, которые позже отошли от сионистского движения. Хорошо помню Готлиба, с которым я одновременно закончил институт, а позже он получил ученую степень и, уже будучи профессором, преподавал в металлургическом институте. После первых арестов, прокатившихся по Украине осенью 1924 года, вышли из движения доктора Фридман, Векснер, Файнберг и многие другие.

Брат был арестован в конце 1924 года и выслан в Нарымский край. Позже они с женой были направлены в Челябинский политизолятор. В 1931 году брат был снова осужден на 3 года лагерей и попал на строительство Беломорского и Волжского каналов. В 1934 году вернулся в Днепропетровск, работал по-прежнему в типографии. Во время войны был мобилизован и в 1943 году погиб на фронте.

В те годы я продолжал свои занятия в институте, но был в курсе дел старшего брата. В июле 1925 года после окончания института я стал работать по приобретенной специальности и одновременно последовал по его пути.

Вспоминая нашу деятельность в те далекие годы, теперь я понимаю, насколько мы были тогда наивны. Антисемитизм при большевиках в те первые годы после революции совершенно отсутствовал. В высшие учебные заведения, имея достаточные знания, было нетрудно поступить. На работу принимали также без всякой дискриминации. Мы были маленькой группой, окруженной враждебной или, в крайнем случае, безразличной и средой; которая не желала понимать наши стремления. Нас арестовывали, ссылали в далекие края или отправляли в лагеря и изоляторы, и никто о нас не

вспоминал. Единственное, что нас укрепляло, это связь с далекой Палестиной. Пятьдесят лет тому назад мы, которые думали и кое-где действовали, чтобы возродить национальное самосознание, были единицами. Пришло время, и это чувство возродилось в значительной степени благодаря антисемитизму, появившемуся после войны, и возбудило у некоторой части еврейского населения стремление выехать в Израиль. И все-таки для нас невероятный подъем национального самосознания среди еврейского населения, и особенно молодежи, к началу семидесятых годов оказался неожиданным.

26 февраля 1926 года меня с младшей сестрой и целой группой молодежи арестовали. Для моих родителей наш арест был большим ударом. К счастью, мою сестру вскоре отпустили. В днепропетровской тюрьме я провел шесть месяцев. Допрашивал нас известный в те далекие времена следователь Тейтель. Допрашивать особенно было нечего. Самый старший из нас был врачом, специалистом по глазным болезням, фамилии его не помню. Он сразу же подал заявление о желании выехать в Палестину, и его просьба была удовлетворена. Я был очень привязан к своим родителям и не решился так поступить. После окончания следствия все арестованные, кроме меня и Нисона Новаковского, были до приговора выпущены на поруки. Мне следователь мстил потому, что ему пришлось из-за меня перенести некоторые неприятности по служебной линии. Мы в тюрьме через одного надзирателя отправляли письма своим родным, минуя цензуру. Многого тогда я еще не понимал, был молодым и наивным. В своем письме я сообщил родителям, что Тейтель пытается принудить меня выполнить то, что я считал нечестным. Письмо мои родители передали в профсоюз-

ные организации. Не полагал я, что родители передадут предназначенное им письмо в другие руки. В результате этот мой поступок принес много неприятностей следователю, и тогда, очевидно, он решил со мною рассчитаться. Тейтель добился, чтобы меня направили в самый отдаленный пункт ссылки за Полярный круг, в город Обдорск - теперь Салехард. Он же не выпустил меня после окончания следствия на свободу до приговора, а на моем личном деле им было написано, что я склонен к побегу. Ему я был "обязан" тем, что всегда в пути следования оказывался в первом ряду. В сентябре 1926 года нас с большой группой арестованных под конвоем отвели вечером на вокзал и поместили в вагоны с решетками.

Тюрьма, где я находился в течение шести месяцев, размещалась в здании бывшей духовной семинарии и находилась на главной улице города. Путь от тюрьмы до вокзала был длинный. Нас сопровождали родные, среди которых были и мои родители. Я прощался с городом, где жил и учился многие годы. Тогда я еще не предполагал, что для меня начинается долгий тернистый путь, что пройдут годы, пока я хоть ненадолго снова увижу родных.

В моем вагоне одновременно со мной уезжала в ссылку девушка Киржнер. Ее направляли в Казахстан. Там она находилась недолго. Через несколько месяцев она уехала в Палестину.

Мой путь до Обдорска пролегал через пересыльные тюрьмы Харькова, Москвы, Казани, Уфы, Свердловска и Тобольска. В Харькове в пересыльной тюрьме я встретил группу товарищей [по партии] из других городов, которые также следовали со мною в одном направлении. Мне запомнились Воля Бром-

берг, Саня Прилуцкий, Межерицкий и Хазарнюк, он же Смелянский. Все они были молоды, примерно моего возраста. Жизнерадостные, они не падали духом и довольно спокойно направлялись в политизоляторы.

Волю Бромберга уже из Москвы отправили в Суздальский политизолятор, а остальных троих - из Свердловска в Верхне-Уральский политизолятор. С Прилуцким я позже встретился еще раз, когда проезжал через Тобольск уже на обратном пути с Севера. Он там и умер в 1930 году, заболев туберкулезом. С Волей Бромбергом судьба еще раз свела меня в Ташкенте в 1933 году, куда нас привезли из разных мест ссылки. Дальнейшие судьбы Межерицкого и Хазарнюка остались для меня не известными.

Каково было настроение молодежи, отправляющейся в политизоляторы, можно видеть из такого случая. В Харьковской пересылке мы располагались в огромном зале, как на вокзале. Вместе с нами там находились еще многие политические. Среди них были четверо русских юношей, которых отправляли в лагерь на Соловецкие острова, якобы из-за их намерения совершить покушение на кого-то из членов украинского правительства. Их арестовали летом и отправляли в далекий край без всякой зимней одежды. Они отказывались уезжать, пока не получат теплую одежду. Мы все поддержали их требование и также отказались уезжать. Только после того, как к нам приехал нарком внутренних дел Украины Балицкий и пообещал, что одежду юношам выдадут, инцидент был ликвидирован. В Свердловске наши с ними пути разошлись.

В Тобольск я прибыл в сентябре и последним рейсовым пароходом был отправлен в Обдорск. Наше

путешествие длилось десять дней, весь путь пролегал по пустынным тогда берегам реки Оби. Изредка пароход пришвартовывался к пристаням у редких сел. Иногда мы видели рыбацкие лодки местных жителей - остяков. К Обдорску добрались поздно вечером, но солнце еще долго виднелось на горизонте. Дни здесь были длинные, а ночи короткие.

Тогда в Обдорске, нынешнем Салехарде, насчитывалось около трех тысяч человек населения. Состояло оно главным образом из зырян, русских было немного. Только одно каменное здание стояло в городе. Все остальные дома были бревенчатые, срубленные из добротного леса. Деревьев не было, они из-за холодного климата не росли, да и вокруг не видно было лесов. Кругом тянулась тундра. Деловая древесина приплавлялась по реке летом, а дрова заготавливались километров за сорок южнее, где рос карликовый лес. Всю зиму царила ночь, и только изредка вспыхивало на небосклоне северное сияние. Морозы достигали 40 градусов.

Оказалось, что нас встречало все население Об-дорска. Для жителей этого далекого городка прибытие парохода было большим событием. Меня сразу же подхватили и отвели к себе ссыльные, уже некоторое время проживавшие в Обдорске. Поселился я в комнате, где до меня уже устроились двое молодых товарищей, фамилия одного была Ландау, второго - Фрумкин. Работу в Обдорске найти было невозможно. Помощи из дома ждать не приходилось. Ссыльных в городке было более двадцати человек. Из них, помню, только Яша Ольшанский работал бухгалтером в райисполкоме. Остальные жили, получая мизерное пособие, да понемногу помогали родные. Мой сосед по комнате, Ландау, до ссылки обучался в артели столярному

делу. В Обдорске он воспользовался своей специальностью, быстро освоился и стал изготавливать по заказам местных жителей примитивную мебель. Второй товарищ ему помогал в работе. Жить на их иждивении для меня было тяжело. К великой моей радости, в Обдорске был открыт научно-исследовательский институт по оленеводству. Каким-то образом мы узнали, что дочь директора института необходимо подготовить к поступлению в высшее учебное заведение. Встретился с директором и вел с ним переговоры ссыльный Штекелес, археолог по образованию. Договорились, что он должен подготовить девушку к экзаменам по русскому языку, географии и истории, а я по математике. Этот заработок вполне устраивал меня и обеспечивал мизерные материальные потребности. Всю зиму мы с нею занимались, и в результате она поступила в институт. Штекелес в 1927 году получил разрешение на выезд в Палестину, куда и отправился в 1928 году. Там он работал по своей специальности и провел многие интересные археологические раскопки.

Много пришлось пережить в этом холодном крае. Ссыльные жили дружно, но бывали и такие случаи. Среди нас проживал в Обдорске Миша Зарецкий. С ним было связано одно событие, о котором я не могу здесь не вспомнить. Почему-то Мишу Зарецкого большинство ссыльных не любили и сторонились. Особенно враждебно к нему относился Яша Ольшанский. В комнату, где я проживал, Миша иногда заходил. Лично я к нему не питал никаких чувств. Однажды поздно вечером он зашел к нам и попросил одолжить ему на ночь часы. У меня их не было, но у Ландау были, и он ему их дал. Только наутро мы узнали, для какой цели понадобились часы, а я понял, почему все ссыльные ин-

стинктивно старались быть подальше от Зарецкого. Выяснилось, что он часто общался в Обдорске с довольно темными личностями. Он и еще двое из этих его друзей договорились бежать. Все это была либо провокация, либо какая-то детская игра. Из Обдорска уйти было невозможно, особенно зимою, это надо было знать. Когда они на санях выехали за пределы города, их уже ждали представители властей. Кто кого спровоцировал на бегство, так мы и не узнали. Все трое были арестованы, и вскоре Зарецкий получил новый приговор - три года лагерей. Через три года, когда я уже давно уехал из Обдорска и работал в проектном институте в Свердловске, ко мне на работу явился Миша Зарецкий. Каким образом он узнал, что я проживаю в Свердловске и где я работаю, до сих пор не пойму. Он отбывал наказание на Соловецких островах на лесоповал Там он отморозил пальцы, и один из них был у него ампутирован. Ко мне он пришел, чтобы я помог ему деньгами на приобретение железнодорожного билета для поездки на родину. Все деньги, которые были у меня с собою, я ему отдал. Что с ним дальше приключилось, не знаю, да, по правде сказать, и не хотел знать.

В Обдорске я прожил около десяти месяцев. Все мои мечты помогать родителям рухнули, а работать по специальности оказалось невозможным. Вот тогда я списался с родителями и с их согласия подал заявление с просьбой разрешить мне выехать в Палестину. Просьба моя была удовлетворена, и в конце мая 1927 года я уже без сопровождения выехал в Тобольск на первом пароходе. Одновременно со мною уезжала Роза Шаргородская, молодая женщина, муж которой, Самохвалов, оставался в Обдорске. Когда мы сошли с парохода в Тобольске на берег, нас с Розой задержали и произвели обыск. Рас-

крыли чемоданы, разобрали наши вещи и, когда обнаружили, что ничего запрещенного у нас нет, отпустили. В Обдорске нас опекал уполномоченный НКВД Субботин, он и сообщил в Тобольск о нашем путешествии.

Мы приехали в Тобольск, чтобы быстрее оформить документы, получить визы и уехать. Но нам не повезло. В мае 1927 года в связи с произведенным нападением на торгпредство СССР произошел разрыв дипломатических отношений с Англией. Мне пришлось поступить на работу техником в Тобольский горкомхоз. Поселился в отдельной комнате в семье местных сибиряков. Материально стал жить хорошо, и сразу же начал помогать родителям. Прошло некоторое время, вновь были восстановлены дипломатические отношения с Англией, и я получил визу на выезд. Но к этому моменту изменилось мнение моих родителей, я стал получать от них письма с просьбами, чтобы я не уезжал, не оставлял их одних. Мой старший брат в это время находился в политизоляторе. Один я был опорой для родителей. Я поддался уговорам, возвратил визу и решил пока в Палестину не выезжать. Не знали мы тогда, что надежда на то, что после ссылки я смогу им помогать, окажется только мечтой.

В связи с моим отказом от отъезда в Палестину органы несколько раз меня арестовывали и пытались отправить из Тобольска опять на север. Но моему начальству каждый раз удавалось добиваться отмены этого решения. В конце концов в августе 1928 года мои начальники не смогли уже больше бороться, чтобы меня оставили в Тобольске, и я снова был отправлен на север, в село Березово, где прожил до февраля 1929 года. Роза Шаргородская почти одновременно вернулась к мужу в Обдорск.

Вспоминая о пребывании в Тобольске, не могу не

вспомнить об одном эпизоде. В Тобольске я познакомился с одним ссыльным, Гринблатом. Он был намного старше меня. Каждую неделю мне полагалось ходить отмечаться в НКВД, и «мой путь пролегал мимо его дома. Он, как я потом вспоминал, подозрительно радостно всегда меня встречал. Не помню, по какой причине однажды мы встретились на квартире у одного товарища, Будянского, вчетвером. Неожиданно для меня разговор пошел об их желании организовать по инициативе Гринблата связь с товарищами в Тобольском политизоляторе. Я категорически отказался принять участие в такой попытке и уговаривал остальных отказаться от ненужного и безнадежного дела. Вскоре у двоих из нас четверых был произведен обыск, как раз у тех, которые согласились с предложением Гринблата. Они были арестованы и отправились в политизолятор, и только один Гринблат в 1928 году в связи с 10-летием Октябрьской революции был амнистирован, освобожден и уехал в Москву. Так весь этот эпизод казался нам загадочным, и доля участия в нем Гринблата осталась для меня неясной. Скорее всего, Гринблат был провокатором.

В Березове я прожил семь месяцев. Работы в этом селе для меня не нашлось, но у меня были небольшие сбережения, накопленные в Тобольске. Все это время я провел в сообществе еще с одним парнем моего возраста. Фамилии его не помню. У каждого из нас была отдельная комната. Хозяйка была местная жительница, муж ее находился в заключении.

Прошли все три года моей ссылки на севере Тобольского края, и мне разрешили возвратиться в один из областных городов европейской России. Это было в конце февраля 1929 года. В то время Тобольский

край был местом ссылки, оторванным от остальной части России. Летом в редкие села можно было попасть речным транспортом, а зимой только лошадьми. В весеннюю распутицу и осенью письма и газеты не доставлялись, и первый пароход или первая зимняя почта приносили нам большую радость. После окончания распутицы письма от родных приходили сразу за два месяца. В настоящее время некогда пустынный край заполнился нефтяными вышками. Там, где были редкие села, растут города. Весь край связан со всем Советским Союзом воздушным транспортом, а до Сургута протянулась железнодорожная линия. Но в то время мне, чтобы добраться из Березова до Тюмени, находящейся на Сибирской железнодорожной магистрали, понадобилось зимою в трескучие морозы проделать на лошадях путь в тысячу двести километров. Помимо почты ямщики зимою возили на своих быстро мчащихся лошадях по проложенному санному пути редких пассажиров. Ямщики и лошади менялись на каждой станции, расстояние между которыми равнялось 40-50 километрам. Хотя я и не был вполне экипирован теплой одеждой, все же рискнул поехать зимой. Мне очень хотелось быстрее вырваться из Березова и возвратиться в большой город, где у меня была бы надежда на изменение своего положения в лучшую сторону. Мы выехали в хорошую зимнюю погоду, и потому через три-четыре часа быстро достигали следующей станции, не успевая замерзнуть. Но вот, не доезжая села Кондинского, нас настигла пурга. Дороги не было видно, и наш ямщик сбился с пути. Мы уже были в дороге пять часов, а села все не было. Моя одежда не была приспособлена для такого долгого пути, я стал замерзать. Мой попутчик был одет отлично, и на время мы обме-

нялись верхней одеждой. Но вскоре ямщик выехал на дорогу, показались огни села Кондинского, и мы быстро домчались до станции.

За несколько дней я проехал весь тысячекилометровый путь, отделявший Березово от Тобольска. По дороге в двух селах, бывшем Самарово, сейчас Ханты-Мансийск, и Уватском, мы по одному дню приводили себя в порядок и отдыхали у проживавших там ссыльных.

В Тобольске органы разрешили мне выехать в Свердловск. Я был этим очень доволен, мне казалось, что как инженер-металлург я смогу устроиться там по своей специальности. Но все получилось не так, как я желал.

Из Тобольска в Тюмень я продолжил свой путь на лошадях, но теперь и расстояние было короче, и уже стало намного теплее. В Тюмени я задержался на два дня, чтобы отдохнуть после проделанного мною долгого зимнего путешествия. Эти два дня я провел в комнате братьев Белопольских - близнецов Миши и Юзика. Так в Тюмени я впервые с ними познакомился. Внешне мне было трудно отличать братьев друг от друга, таким сходством наделила их природа. Только Миша был всегда серьезен, редко улыбался, а Юзик отличался более легким характером - подвижный и веселый. За эти два дня моего пребывания у братьев я быстро с ними подружился. Не знал я еще тогда, что вскоре мы станем с ними родными и близкими.

От Тюмени до Свердловска я доехал уже по железной дороге. После трех лет ссылки город вначале меня просто ошеломил. По улицам двигались трамваи, проезжали автомашины, из репродукторов слышалась музыка. Знакомых в Свердловске у меня никого не было. Случайно я нашел только адрес одного техника-строителя, с которым я работал еще в Тобольске. Я отправился к

нему на квартиру, но, к моему великому сожалению, он находился на излечении в больнице. Его хозяева оказались настолько добры, что разрешили мне пожить несколько дней в его комнате. Денежные мои средства оказались на исходе, и я был вынужден обратиться к родителям за помощью. Они, как всегда, жили довольно трудно, и смогли выслать мне мизерную сумму. Но работу я нашел быстро, так как в те годы строительные организации очень нуждались в инженерно-техническом персонале. Хотя опыта у меня было мало, так как большей частью в течение трех лет ссылки я не работал, все же я быстро освоил проектную работу. Позже я перешел на работу по специальности, но все это было далеко от того, чего я желал. С квартирой мне удалось устроиться сносно, благодаря помощи моих родителей. У них в Свердловске оказалась знакомая семья, которая выделила мне комнату в своем домике. Материально устроился я хорошо и вызвал к себе мать с сестрой. Мать вскоре возвратилась домой к отцу, а сестра осталась жить со мною в Свердловске. Осенью она поступила учиться в геологоразведочный техникум. Но проучилась она недолго. Кто-то из "друзей" сообщил в техникум, что сестра живет у брата, бывшего ссыльного, и ее из техникума отчислили.

В 1930 году, после трех лет ссылки, Мише Белопольскому также разрешили переехать в Свердловск, а его сестре Евочке после ссылки в Алтайском крае предоставили возможность жить в Воронеже. Оба они, брат и сестра, начали хлопотать, чтобы им поселиться вдвоем либо в Воронеже, либо в Свердловске. После долгих мытарств Евушке разрешили в марте 1931 года приехать в Свердловск. К этому времени брат Юзик уже успел получить визу и уехать в Палестину, и Миша

жил в Свердловске один. С Мишей я иногда встречался и от него узнал, что должна приехать его сестра Евушка. Однажды случайно я зашел на квартиру к нашей общей знакомой и там застал Мишу с Евочкой.

С первой встречи она стала для меня самой дорогой, любимой и родной и такой была на протяжении всей нашей совместной жизни, такой она остается, когда ее уже нет со мной. Я не помню, о чем мы с ней в тот вечер беседовали, но хорошо помню, что все эти часы я не отходил от нее. Вместе мы ушли, и с той поры стали встречаться почти каждый день. Эти встречи я никогда не забуду, сколько было в них любви и счастья! Неповторимые дни нашей молодости! Везде мы бывали вдвоем, посещали Свердловскую оперу, театр и кино, только поздно ночью я возвращался к себе домой. Время быстро мчалось, мы полюбили друг друга на всю жизнь, и казалось, что нет более счастливых, чем мы. Но дамоклов меч висел над нами, и мы понимали, что необходимо быстрее объединить нашу жизнь, иначе нас разлучат. Через полтора месяца после первой встречи мы стали мужем и женой. Евушке было 23 года, мне 27. Мы были счастливы.

Мы поселились в моей комнате, а моя сестра Нина перешла жить в комнату нашей квартирной хозяйки. В нашу квартиру позже переехал и Миша, а в мае приехала погостить старшая сестра Евушки Таня. Евушка работала плановиком на спиртзаводе, а я в проектной конторе. По утрам мы вместе уходили на работу, я усаживал Евушку в трамвай, а сам пешком доходил до своей конторы. Казалось, что впереди нас ждет только счастливая жизнь. Так мы с Евушкой прожили недолго, до 25 октября 1931 года.

За несколько месяцев до этой даты, вопреки наше-

му желанию, стал упорно и настойчиво, якобы ухаживая за моей сестрой, заходить к нам Миша Яхнес. Для меня было непонятным и подозрительным настойчивое стремление Яхнеса все больше сблизиться со мною. Был он нам неприятен. Никаких общих интересов у меня с ним не было. Подозрения в отношении Яхнеса высказывал и брат Евушки, который сталкивался с ним еще во время своего пребывания в ссылке в Викулово.

Наше предчувствие вполне затем оправдалось. В октябре 1931 года вся колония ссыльных [сионистов] Уральской области была арестована и все были доставлены во внутреннюю тюрьму Свердловского ГПУ.

В тюрьме меня, видимо, специально поместили сначала в одну камеру с Яхнесом. В камере нас было трое. Третьим был молодой парень Фима, фамилии его не помню. После первого же вызова к начальнику отдела Наговицыну и разговора с ним я окончательно убедился, что Яхнес является осведомителем. Наговицын сразу попытался меня ошеломить и показать, что он все знает о моей единственной встрече с товарищами [по сионистскому движению]. Все, что у меня спрашивал Наговицын, узнать он мог только на основании сведений, переданых ему одним из ее участников. На той встрече нас было четверо: Зоя Гелоди, Миша Белгородский, Миша Яхнес и я.

Инициатором встречи была Зоя Гелоди. Это была красивая девушка с большими черными глазами и длинной чудесной косой. Все было спокойно в городе до ее приезда. Как только Зоя появилась в Свердловске, под ее влиянием начались встречи между товарищами ссыльной колонии [сионистов]. Я был болен, она посетила меня на квартире и потребовала, чтобы я с ней встретился. Под разными предлогами я отказывался прийти, несмотря

на ее настойчивые просьбы. Лично я считал эти встречи излишними и ненужными. Когда мне случалось иногда столкнуться с Зоей на улице, я ее отговаривал, предупреждал и о наших подозрениях по поводу Яхнеса, с которым у нее установились дружеские отношения. Зоя к моим словам не прислушивалась, продолжала верить Яхнесу и, очевидно, считала, что я не прав. Единственный раз я не выдержал ее настойчивых требований и согласился.

В том, что Яхнес провокатор, мне удалось убедиться еще раз. Когда меня впоследствии перевели в одиночную камеру, его поместили по соседству со мной. Случайно мне стало известно, что он на привилегированном положении. Ему приносили пищу из столовой сотрудников.

Дело велось следователем Нечаевым в течение четырех месяцев. Еще два месяца мы ждали приговора в городской тюрьме Свердловска. Зоя Гелоди и еще один товарищ, фамилии которого уже не помню, получили по приговору три года пребывания в политизоляторе. Миша Яхнес был направлен в Минусинск, но вскоре его оттуда увезли, органам стало ясно, что он разоблачен. Миша Белгородский за его откровенные показания и покаяние был освобожден. До этого во время следствия мне с ним была устроена очная ставка, где он подтвердил, что я присутствовал на встрече. Меня за эту единственную встречу снова приговорили к трем годам ссылки в Среднюю Азию, в Ходжент (Ленинабад).

В первые недели пребывания во внутренней тюрьме нас с Евушкой разместили в камерах, которые были расположены в одном этаже. Это дало нам возможность быстро установить связь. Когда мы проходили мимо женской камеры в туалет, старались громко разговаривать, и таким образом девушки узнали, что мы

находимся по соседству. Вскоре мы ухитрились оставлять в туалете в определенном месте записки друг другу. Позже, когда меня переместили в одиночку на второй этаж, наша связь с Евушкой была прервана.

Снова мы восстановили с Евушкой связь, когда в ожидании приговора нас перевели в Свердловскую тюрьму. Евушка с одной девушкой из-за болезни были помещены в тюремную больницу.

Под разными предлогами я направлялся к врачам в больницу, и там нам с Евушкой удавалось встречаться. Позже, когда Евушку из больницы возвратили в камеру, мы могли издали видеть друг друга только благодаря тому, что окна наших камер были расположены напротив. Для нас в те тяжелые месяцы разлуки обменяться парой фраз в больнице или повидать друг друга хотя бы издали было большой радостью и счастьем.

Если меня за одну встречу с товарищами направили в Среднюю Азию, то арест Евушки и ее брата Миши и  отправка их обоих в Минусинск остались для нас загадкой. В чем они, не принимавшие участия в той злополучной встрече, были виноваты?

Это была первая наша разлука, наше первое совместное горе.

Перед отправлением из Свердловска нам с Евушкой предоставили свидание. Приехал мой отец, чтобы проводить нас в разные места ссылки.

Меня и еще двух товарищей - Моисея Полонского и Лазаря Эткина - направляли в различные города Средней Азии. Путь от Свердловска до Ленинабада растянулся на два месяца. По пути мы побывали в пересыльных тюрьмах Челябинска, Златоуста, Самары и Ташкента. Все это было мучительно тяжело. К тому времени, когда я прибыл в Ташкент, Евушка с Мишей уже давно были в Минусинске и работали. В Ташкентской тюрьме меня ожидало много писем от Евушки и родителей. Эти письма сохранили и передали мне товарищи, которых я совершенно не знал. Но меня помнил Яша Ольшанский, который к моему приезду в Ташкент был уже отправлен на Север. Остальные ждали очередного этапа, который должен был их отвезти из Ташкента в Сибирь. С большой радостью я перечитывал письма моей Евушки, полные любви и надежды на скорую нашу встречу.

В конце мая 1932 года наконец я прибыл на новое место жительства в Ленинабад. Здесь оказались мои старые знакомые по Свердловской пересыльной тюрьме - Герц Явлинский и Юлий Ратнер - тогда, в 1926 году, они ожидали отправления в политизолятор, а я направлялся в ссылку. Они были старше меня. С ними здесь жили их семьи. Оба работали экономиста-

ми, а их жены - врачами в местной больнице. Хотя они были очень разными по натуре, их связывала старая дружба. Ратнер - высокий блондин, полный, всегда спокойный. Он был очень эрудирован. Герц Явлинский был ниже ростом, брюнет, более мягкий по характеру. Явлинский считал своей обязанностью в выходные дни всегда посещать молодежь, в том числе и нас, когда мы с Евушкой уже жили в Ленинабаде и Ташкенте. С ними и их женами мы стали большими друзьями. Позже Герц Явлинский заразился брюшным тифом и умер в Ташкентской городской больнице в 1934 году. Юлий Ратнер был арестован в 1937 году в Ташкенте, обвинен во вредительстве и расстрелян. Позже, в 1954 году, он, как и многие другие, был реабилитирован.

По приезде в назначенные места ссылки мы с Евушкой начали добиваться, чтобы нас соединили в любом городе. Мы написали о нашей просьбе Екатерине Павловне Пешковой, и при ее содействии в конце июля 1932 года Евушка была доставлена ко мне в Ленинабад. На этот раз ее путешествие ко мне не было длительным. Специальным курьером в пассажирском вагоне Евочка была привезена в Ташкент, а оттуда уже самостоятельно, без провожатых добралась в Ленинабад. К тому времени я уже работал. Встреча на вокзале после девяти месяцев разлуки была очень радостная.

Город Ленинабад в 1932 году был уже областным центром. Центральная часть, как и набережная реки Сыр-Дарьи, была застроена одноэтажными кирпичными зданиями. Остальная, большая часть города представляла собой узкие улочки с глинобитными домами. В одном из таких домиков мы поселились с Евушкой. Вновь мы стали вить наше гнездышко, снова мы, счастливые, были вместе. Из Киева к нам приехала

мать Евушки. Мой же отец перед тем, как приехать к нам в Ленинабад, заезжал в Свердловск за оставленными там нашими вещами. Чемоданы он привез, но вместо вещей в них оказались бумага и камни. Это нас мало огорчило, главное, что мы были снова вместе. Оба мы работали: Евушка плановиком в автотранспортной конторе, а я в строительной конторе Ленинабада. Но опять недолго продолжалось наше счастье. Прошло не более шести месяцев, и в феврале 1933 года нас вновь арестовали. На этот раз продержали в тюрьме около месяца. Евушку поместили в камеру при местном отделении ГПУ, меня посадили в Ленинабадскую тюрьму. В тюрьме Ленинабада тогда можно было целый день свободно прогуливаться внутри ограды. Камеры были открыты и запирались только на ночь. Наступила весна, но снег еще часто выпадал, хотя тут же и таял. Камеры не отапливались, и было довольно прохладно. Евушка находилась в лучших бытовых условиях, но прогулки там были ограничены временем. Мать Евушки вынуждена была посещать нас каждого в отдельности и каждому приносить передачи. В конце месяца нам сообщили, что Евушку направляют в Ташкент, а меня в один из глухих районов Узбекистана. Снова почему-то попытались нас разъединить. Перед отъездом из Ленинабада Евушке предоставили свидание со мной и ее матерью. Вот тогда я от нее узнал, что у нас должен родиться ребенок. Мы были счастливы, но впереди ожидала новая горькая разлука. Меня выпустили из тюрьмы и предложили собираться в дорогу. Со мною должна была поехать и мать Евушки, так как Евушку с другими направляли в Ташкент под охраной. Прошло два дня, и меня вызвали в районное отделение ГПУ и сообщили, что я также могу выехать в Ташкент. Для

меня все это было неожиданно, оказалось, что изменением судьбы я был обязан своей любимой Евущке. Ей удалось убедить начальника Ташкентского отдела ГПУ, чтобы он отменил свое решение и разрешил мне поселиться в Ташкенте с женой. Снова радостная встреча, и снова мы с Евушкой вместе. Со мною из Ленинабада приехала и мать Евушки, и вскоре у нас был опять свой уголок.

Первое время мы жили в старой части Ташкента. Наша первая квартира состояла из двух не отапливаемых комнат. Обогревательных приборов не было. Во всем доме жили мы одни, хозяева наведывались редко. Во дворе дома протекал арык, на большей части участка росли фруктовые деревья. Мы имели возможность мыться в этом арыке, не боясь постороннего глаза, так как со всех сторон наш участок был отгорожен глухими стенами. Для Евушки, которая провела весь период своей беременности в этом доме, такие условия при летней ташкентской жаре оказались очень удобны. Но все переменилось, когда наступила зима и в Ташкенте стало холодно. В октябре у нас родился старший сын Борис. С нами поселилась его няня Фрося, очень полюбившая нашего первенца. В комнате, куда мы поместили сына и няню, пришлось установить железную печь и часто подтапливать ее. Мы же с Евушкой уходили в нашу вторую комнату и быстрее укрывались одеялами, чтобы не успеть простудиться. Так мы жили в течение года, пока я не перешел на работу в организацию по строительству текстильного комбината, где нам быстро заменили нашу квартиру в старом городе на две маленькие комнаты в частном доме европейского типа. Впоследствии мы переселились во вновь построенный в центре города дом для инженерно-технического персонала. Матери Евушки к моменту

нашего переезда в последнюю квартиру уже с нами не было. Она заболела, и по совету врачей мы отправили ее в родной Киев. В этой квартире мы прожили до середины 1935 года, то есть до момента отъезда из Ташкента.

У нас появились друзья и знакомые. Одновременно с нами в Ташкент из Ленинабада переведены были также Герц Явлинский и Юлий Ратнер. Здесь я снова встретился с Волей Бромбергом и познакомился с его женой Беллой. Каждую неделю мы обязаны были посещать комендатуру ГПУ и отмечаться о нашем наличии. Там мы часто встречались со всеми ссыльными и узнавали о всех событиях ссылки. Посещали временами Герца Явлинского и Юлия Ратнера. Они жили со своими семьями. Особенно мы дружили с Волей и Беллой Бромберг. Они жили в центре Ташкента в одной комнате. Все мы работали, и не чувствовали здесь того голода, который был распространен тогда на Украине. В Ташкенте мы похоронили нашего друга Герца Явлинского. Вся семья его переболела брюшным тифом, и все, кроме него, были живы. У него остались жена и две дочурки.

В Ташкенте мы довольно быстро устроились на работу. Евушка работала начальником планового отдела, а я поступил на работу начальником сметно-договорного отдела треста Текстильстроя. Со своей специальностью металлурга я расстался. Сказывалось отсутствие практики, да и работы такой в Ташкенте не было.

Управляющим трестом во время моей работы был Василий Степанович Корнев. Его отношение ко мне было всегда хорошее, несмотря на то, что он знал, что я ссыльный. Все рабочие и технический персонал треста

всегда высоко отзывались о его руководстве и отношении к коллективу. Он был старый большевик, принимал активное участие в подпольной работе дореволюционного периода. В гражданскую войну, во время рейда кавалерийского корпуса генерала Мамонтова, Корнев был начальником укрепленного района Тулы. Перед вступлением на должность управляющего трестом он был заместителем наркома легкой промышленности СССР. Был переведен в Ташкент на работу по приказу председателя Совнаркома Молотова из-за выговора, вынесенного Корневым жене Молотова - Жемчужной. Последняя работала начальником управления парфюмерной промышленности и подчинялась Корневу. В 1937 году я случайно снова с ним встретился в наркомате легкой промышленности. Настроение у него было подавленное. Шли аресты его друзей. Вскоре он был также арестован и расстрелян. Об этом я узнал значительно позднее, когда работал под Ленинградом, а управляющим строительством был Зеленцов, друг Корнева еще по подпольной работе. Всегда с большой теплотой я вспоминаю о моем управляющем Василии Корневе, гуманном, честном и энергичном руководителе, настоящем большевике, без кавычек.

В Ташкенте мы прожили до июля 1935 года. Материально были хорошо обеспечены. Из Польши мы продолжали получать для нашей бабушки валюту от братьев Евушки. В Торгсине на нее мы покупали продукты, которые были большим подспорьем в то нелегкое время.

Нашей работой начальство было довольно. В конце октября 1934 года меня и Евушку полностью освободили. Мы имели, наконец, возможность уехать куда желаем, в любой город Советского Союза. На-

чальство убеждало нас оставаться в Ташкенте. Но к этому времени мы поняли, что климатические условия Ташкента пагубно отражаются на здоровье нашего ребенка и самой Евочки. Борику нашему не было еще и двух лет. Рос он очень красивым и здоровым мальчуганом. Удивительные вьющиеся белокурые кудри обрамляли его детское личико, позже они переросли в черные. Мы очень гордились нашим мальчиком, на которого невольно все обращали внимание.

Было жаль оставлять Ташкент, оставлять друзей, город, в котором мы прожили так спокойно и в хороших условиях более двух лет. Но причины были веские.

Начальство после долгих задержек вынуждено было нас отпустить. Мы направились в Киев, где проживали родные Евушки. У нас было большое желание со всеми повидаться и летом вблизи Киева отдохнуть. Так мы и сделали. С нами на даче в Ирпене под Киевом отдыхали и мать Евушки, и брат Миша, вернувшийся из Минусинска. Приехала с нами из Ташкента и Борина няня Фрося.

Этот счастливый месяц нашего отдыха в кругу родных после стольких мытарств и сейчас не могу забыть. Какие мы были тогда счастливые в те годы нашей молодости! Мы с Евушкой все больше и больше любили друг друга, ценили, что мы вместе, и верили, что жизнь наша и дальше будет протекать всегда так счастливо.

Казалось, что счастье пока сопутствует нам. Но отдых наш в Ирпене закончился, и мы задумались, где вновь нам поселиться. Я всегда желал возвратиться на работу по своей основной специальности металлурга, и лучшим местом устройства нам казался Днепропетровск. Там жили мои родители, там работали мои товарищи по институту. Нам казалось, что это лучший выход из нашего положения. Родители к нашему приезду подыскали квартиру из двух комнат. Оставалось только устроиться на работу. Но мои бывшие товарищи по институту приняли меня без распростертых объятий. Они хорошо знали, где я пребывал в течение девяти лет. Найти работу оказалось довольно трудно. Евушка успела устроиться и работала плановиком в управлении деревообрабатывающей промышленности, а я все продолжал поиски, но уже без помощи своих друзей. Прошло много дней, пока я был, наконец, принят на работу на металлургический завод имени Ленина в проектный отдел. Мне пришлось все начинать сначала, так как за прошедшие примерно десять лет многое позабыл,

и многое изменилось. И оказалось, что когда мне уже исполнилось 32 года, начать все изучать снова трудно. Очевидно, с этим удалось бы примириться, постепенно я восстановил бы свои забытые знания, но к этому времени я получил приглашение на работу в Калинин. Главным инженером на строительстве больших заводов в Калинине был назначен Барковский - мой бывший главный инженер по строительству текстильного комбината в Ташкенте. По телефону он предложил мне вполне удовлетворительные условия, а главное -такую работу, которую я выполнял в течение двух лет в Ташкенте. Долго мы с Евушкой обдумывали предложение и решили все-таки выехать в Калинин на работу, которая меня больше устраивала. Сразу после моего приезда в Калинин я обнаружил, что работа, которую предлагал мне главный инженер, выполняется другим человеком. Все попытки Барковского передвинуть последнего на другую работу, чтобы я занял должность в соответствии с приглашением, не увенчались успехом. Мне пришлось выйти на работу, которая мне была чужда и не устраивала меня. Возвратиться в Днепропетровск мы уже не имели возможности. Наша квартира была занята, и в Днепропетровске мне было бы вновь нелегко устроиться. Но пока Барковский оставался главным инженером, я продолжал выполнять совершенно не знакомую мне работу. Евушка вскоре приступила к работе в статистическом управлении области. К нам приехали мать Евушки и брат Миша. Мы получили квартиру из двух комнат. С нами переехала в Калинин и наша няня Фрося. Работа у меня была очень тяжелая. Евушка всегда волновалась из-за меня. Мне приходилось иногда работать ночью по установке строительных механизмов, и Евушка тогда приходила на

стройку проведать меня. К концу 1935 года между начальником строительства и главным инженером начались споры, и вскоре Барковский оставил Калинин и уехал на другую стройку. Оставаться на работе, для меня неприятной, после ухода лица, пригласившего меня, я не мог, и пришлось уволиться. Я уехал в Киев, а семью вынужден был временно оставить в Калинине. Евушка продолжала работать в статбюро, поступила в заочный плановый институт и закончила его только в 1940 году. Позже в Днепропетровске, когда уже меня с Евушкой не было, она дополнительно закончила курсы по повышению квалификации плановиков-экономистов. Сбылась ее мечта получить высшее образование.

Неожиданно в Киеве мне удалось довольно быстро устроиться на работу начальником сметно-дого-ворного отдела треста Киевлегпромстрой. Сразу же я получил длительную командировку в Москву по утверждению генсметы завода искусственного волокна. На каждый выходной день я выезжал в Калинин к моей любимой семье. Сколько радости у нас было при каждой встрече с Евушкой и Бориком. Евушка уже была беременна нашим вторым сыном Оскаром. Только весною 1937 года, когда я получил комнату в гостинице, Евушка со всей нашей семьей переехала в Киев. В Калинине остался жить и продолжал работать экономистом Миша - брат Евушки.

Первое время мы с Евушкой жили одни в комнате при гостинице стройки, а Борик с няней - у сестры Евушки в Киеве. Через месяц в первом отстроенном доме в поселке строящегося завода мы получили квартиру из двух комнат, и все снова собрались вместе. С нами продолжала жить и мать Евушки. В конце мая 1937 года родился наш младший

сын Оскар. Первые два месяца после родов Евушка не работала, а позже приступила к работе плановика капстроительства спиртоводочного треста в Киеве. Эта работа для нее оказалась не совсем удачной, так как добираться до нее надо было двумя видами транспорта, а в течение дня приходилось возвращаться кормить маленького сыночка. Но мы были еще молоды, и нам казалось, что все эти временные затруднения мы переживем. Вокруг поселка рос сосновый бор, в котором мы часто проводили время. К нам приезжали из Киева сестра Евушки Таня с мужем Лясей. Изредка наезжали наши старые друзья - Яша Тверской со своими товарищами. Наши бабушка и няня Фрося вели домашнее хозяйство, следили за маленькими еще детьми. Борика мы постарались устроить в детсад. Казалось нам, что нашим бедам конец, что наша жизнь наладилась. У нас росли два прекрасных сына, работа меня устраивала. Евушку обещали устроить на работу на строящемся заводе, чтобы ей не приходилось ездить в город.

Но счастливая наша жизнь в Киеве оказалась очень короткой. Шли страшно знаменитые годы -1937-1938. То тут, то там прокатывались аресты. Четыре раза в течение нескольких месяцев менялись из-за этого управляющие трестом, где я работал. Все было нам непонятно. И все казалось, что нас эти аресты не должны коснуться, ведь мы за собою не чувствовали никакой вины. Арестованы были наши соседи по дому, которые нам всегда казались честными людьми. Позже мы узнали, что вся вина их была в том, что они прибыли на стройку с Дальнего Востока, с КВЖД. Глава семьи был расстрелян, а жена отправлена на восемь лет в лагеря.

Наступил новый, 1938 год. Миша в конце 1937 года приезжал в Киев на короткое время, чтобы повидаться со всеми и прооперировать грыжу, которая его давно мучила. В январе 1938 мы провожали его на вокзале и грустно прощались с ним, как будто предчувствуя, что больше никто из нас его не увидит. В феврале 1938 года я выехал по служебной командировке в Москву. Из Москвы позвонил Мише в Калинин, чтобы выяснить состояние его здоровья после проделанной в Киеве операции.

Совершенно чужой голос сообщил мне, что Миша был арестован 17 февраля. Я был ошеломлен. Я хорошо знал, что за ним не может быть никакой вины. Так почему же он арестован?! Я сократил свою командировку в Москве и с этой печальной вестью возвратился домой. Горе для всех нас, родных Миши, было большое! Чем помочь Мише, что можно сделать в этом отношении, никто из нас ничего придумать не мог. Миша был арестован с целой группой бывших в Калинине ссыльных [состоявших более 10 лет назад в сионистско-социалистической партии]. ГПУ было сфабриковано обвинение, заведомо ложное. Позже все, кто после лагеря остался жив, были освобождены, а в 1956 году всех реабилитировали. Но в 1938 году их истязали. Мишу избивали, он терял сознание. Затем его обливали водой и приводили в чувство. В результате он заболел скоротечным туберкулезом и в 1939 году в возрасте тридцати трех лет умер в тюремной больнице.

Все арестованные в Калинине были приговорены к расстрелу, но затем расстрел всем, за исключением Миши, заменили двадцатью пятью годами лагерей. Он был осужден к десяти годам лагерей, следователям уже было ясно, что дни Миши сочтены. Из шестерых,

направленных в лагерь на Колыму, в 1954 году возвратились три человека. Трое так и погибли на Колыме, Миша остался в Калинине и похоронен неизвестно где.

Среди погибших я хорошо знал Волю Бромберга. С ним мы встретились в Харькове в 1926 году на пересылке, позже проживали и часто бывали друг у друга в

Ташкенте. Так же, как и мы, в 1936 году он с семьей уехал из Калинина по приглашению работать в алма-атинский Промбанк. Он оттуда был привезен в Калинин и приобщен ко всей группе. Жена Воли с сыном живут до настоящего времени под Москвой в Мытищах.

До сих пор остается непонятным, почему меня оставили в стороне, хотя я также проживал в Калинине. Часто думаю, что, очевидно, я должен быть благодарен всем товарищам, привлеченным по сфабрикованному в Калинине делу, что во время следствия они не упомянули моей фамилии. Так я остался нетронутым по делу в Калинине и не попал с ними в этот страшный водоворот.

Сестры Миши - Таня и Евушка - приезжали в Калинин, чтобы попытаться хоть чем-то помочь ему. В последний раз Евушка приезжала к брату в конце августа 1939 года за два дня до его смерти. Все, кто получил приговор вместе с Мишей, были уже отправлены на Колыму отбывать двадцать пять лет лагеря. Миша был оставлен в Калининской тюрьме, он уже был нетранспортабелен. Евушка потребовала, чтобы ей предоставили хотя бы свидание с Мишей, даже короткое, но и в этом было отказано. Врач в больнице уже был лишен возможности разрешить встречу Евушке с братом. Приближался конец мучениям дорогого нам и ни в чем не виновного Мишутки. Славным он был человеком! Как любил и боготворил он наших детишек! Тогда Евушка попросила передать ему продукты и некоторые вещи. Все возвратил Миша обратно и только оставил у себя фотографию наших маленьких Бори и Оскара. В записке он просил Евушку возвратиться к нашим детям, расцеловать их от его имени и передать всем родным его прощальный привет. С фотографи-

ей детей он не расставался в свои последние часы жизни, плакал и целовал ее. Об этом всем на следующий день рассказал Евушке охранник. Убитая горем, возвратилась она к своим детям. Меня уж с ней не было. Всю жизнь она вспоминала позже дни гибели брата и всегда при этом горько рыдала, а иногда и я помогал ей в этом.

Мы все еще надеялись, что нас лично с Евушкой аресты не коснутся. Между тем уже 13 февраля в Днепропетровске была арестована моя младшая сестра, и одновременно был ордер на арест меня с Евушкой. Сестру, к счастью, через год освободили из тюрьмы. Теперь мы догадываемся, какая подлая душа настрочила донос в ОГПУ о том, что в двадцатые годы мы трое подвергались репрессиям. Это оказалась одна из "приятельниц" мужа моей сестры, которая мстила сестре и включила в свой донос всех нас. Где мы жили в ту пору, доносившая не знала, но достаточно было анонимного заявления, чтобы начался розыск. Он продолжался в течение 20 дней. Мои родители скрыли от нас, что к ним приходили с ордером на арест меня и Евушки. Мы оставались в неведении до моего ареста. Так прошел февраль 1938 года и наступил праздник 8 Марта. Евушке на работе преподнесли торт и другие подарки и отпустили домой на пару часов раньше. Случайно по дороге Евушка встретила Эмму, жену Яши Тверского. Она горько расплакалась и рассказала Евушке, что уже два месяца, как ее муж арестован, и она ничего о нем не знает. Вот тут Евушка поняла, что идут аресты невиновных, и они также могут коснуться нас. Взволнованная, она зашла к своей сестре Тане, захватила ее с собой и поехала домой. По дороге зашла ко мне на работу и предложила немедленно идти домой. Как сейчас по-

мню взволнованное лицо Евушки, и я, ни о чем не спрашивая ее, сложил все документы, встал и отправился с Евушкой к нам на квартиру. По дороге она мне рассказала о встрече с Эммой, и тяжелое чувство охватило нас обоих, фактически не чувствующих за собой какой-либо вины. Вечер под 8 марта был отравлен, и нам было не до праздника. Какое-то предчувствие бессознательно говорило, что нас снова скоро разлучат. За что и почему - мы этого не знали, и в чем наша вина -мы не ведали. Прошел тяжелый вечер, мы проводили Таню с сыном Вовой к трамваю. Борика я нес на руках, а Карик уже спал дома. По дороге к трамваю мы увидели "черный ворон", и поняли, что он за кем-то приехал. С Евушкой мы всегда потом вспоминали, как в ту минуту, когда увидели черную машину, я сказал: "С какой охотой я бы сейчас зарылся в снег...". Евушка и Таня предлагали мне уехать, но куда и как?! Главное, что я не чувствовал за собою вины, так почему же я должен уезжать?! Кроме того, я прекрасно понимал, что если бы я скрылся от ареста, то в этом случае несомненно была бы арестована моя Евушка. А для меня, как всегда, было самым главным, чтобы мою любимую Евушку не тронули, своей участи я не так опасался. Как могло быть иначе? Евушка была матерью наших детей, для меня она была самым дорогим и любимым человеком в жизни, только о ее судьбе в те часы я тогда думал и опасался. Мы проводили своих и только улеглись спать, но еще не успели заснуть, как услышали топот сапог на лестнице. Мы с Евушкой прислушались, топот был слышен на площадке второго этажа. Мы жили на первом. Но не прошло и минуты, как мы услышали снова топот и стук в нашу наружную дверь и поняли, что пришли к нам. Предъявили ордер на арест,

начался обыск. Но что можно было у нас найти, когда мы были ни в чем не виновны, даже с точки зрения законов Советского Союза? Собрали все наши семейные фотографии, составили протокол, что ничего не найдено, и увезли меня в республиканское ГПУ. Уезжая, я не знал, что будет с Евушкой и маленькими детьми. Я попрощался с моей любимой Евушкой, с плачущим десятимесячным маленьким Карочкой, бросился к кроватке спящего Борика, расцеловал его, обнял мать Евушки и оставил дом. Уехал с опасением, что за мною последует и Евушка.

Позже из рассказа Евочки я узнал, что старший по опергруппе оказался очень порядочным человеком. По всем обстоятельствам ему (он оказался евреем) было видно, что мы ни в чем не виноваты, и он пожалел мою Евушку. Им был составлен протокол, что Евушка мать двух маленьких детей, что у нее больное сердце, и потому он считает арест невозможным. Утешая мать Евушки, которая в течение обыска возилась с маленьким Карусей, он шутя говорил на иврите: "Бабушка, ваш зять в будущем году окажется если не в Иерусалиме, то дома!" Все собранные при обыске фотографии наших друзей и знакомых, очевидно, уничтожил именно он. Позже, во время следствия, мне никогда не напоминали о фотоснимках наших друзей и этим, вероятно, объясняется, что не смогли меня присоединить к какой-либо выдуманной группе, и я оказался одиночкой, которого ни в чем нельзя было обвинить. Но моего прошлого с 1926 года было для них достаточно, чтобы в конце концов я оказался в лагере. Никому не нужна была истина, раз ты попал в водоворот. Выкрутиться ты из него уже не сможешь. Мы всю жизнь вспоминали с великой благодарностью поступок че-

ловека, которого совершенно не знали и которому мы были обязаны спасением нашей семьи. Только благодаря его доброму поступку остались живы Евушка и я, и наша семья позже снова соединилась. Больше мы его не встречали, фамилии его мы так и не узнали, но всегда, всю жизнь вспоминали его добрым словом. На следующую ночь за Евушкой снова приезжали, но после того, как они по телефону убедились в наличии протокола о болезни Евушки, ее оставили в покое.

Между тем, автомашина со мною промчалась по улицам города и доставила меня в полночь в республиканское ГПУ. Вначале на несколько часов меня поместили в темную ячейку размером 1х1,5 метра. Я опустился на сиденье и подумал: неужели в таком помещении меня будут держать долго?! Тяжёлые мысли о судьбе семьи не давали мне всю ночь даже вздремнуть. Утром открыли мою ячейку, зарегистрировали, забрали очки, пояс и отвели в камеру. Когда я вошел в камеру, там уже находились два человека. Вид их сразу вызвал тревогу. Оба бледные, заросшие волосами, в первую минуту они произвели на меня тяжелое впечатление. Позже, когда я немного освоился, понял, что они такие же страдальцы, как и я. Камера была небольшая, но у каждого из нас была койка с постелью, покрытая одеялом. Два дня я к еде не прикасался. Оба мои соседа по мере возможности пробовали меня успокоить. Один из них, примерно моего возраста, оказался доцентом Киевского плодоовощного института. Как я потом узнал, вина его заключалась в том, что у его товарища по работе во время обыска была обнаружена книга по агрономии. На книге было написано, что она принадлежит моему соседу по камере. После соответствующей обработки

товарищ написал, что мои сосед принадлежит к украинской националистической организации, существование которой было придумано следствием. Через некоторое время по пути на допрос мой сосед по камере случайно встретил этого товарища. Тот просил простить его, что виновен он только в том, что не выдержал физических воздействий и включил моего соседа в несуществующую украинскую организацию. Фамилии доцента я уже не помню, кажется, Уха. С ним мы пробыли в этой камере целый месяц, а позже в течение семи месяцев находились с ним в камере в Лукьяновской тюрьме. Общее горе сблизило. Всем, что у нас было, мы делились, укрывались и спали под одним одеялом на полу камеры. Расстались мы с ним в октябре, когда его неожиданно вызвали на этап. Чем закончилось для него пребывание в лагере, мне не известно. Вторым соседом по камере был уже пожилой человек. До революции и в начале ее, в свои молодые годы он принадлежал к группе анархистов. Позже отошел от анархизма, вступил в коммунистическую партию и работал в госиздате. Кто-то "напомнил", что в былые годы он числился анархистом, - его арестовали.

Прошел месяц моего пребывания в республиканском ГПУ, но меня на допросы не вызывали. Не в чем было меня обвинить, никаких обвинительных материалов у следственных органов в отношении меня не было, кроме анонимного письма, что в молодости я был в рядах сионистов-социалистов. Каждый день нас троих на двадцать минут выводили на прогулку в маленький дворик, окруженный со всех сторон стенами. Уже наступила весна, солнце грело, снег весь растаял. Где-то люди жили, работали, а я, не чувствуя за собой никакой вины, находился в тюрьме и все вспоминал и думал о судьбе

любимой семьи. Совершенно случайно я убедился, что моя Евушка осталась с детьми и что ее не тронули. Каждый месяц нам разрешали получать десять рублей от родных на покупку дополнительных продуктов в ларьке, и на переводе я увидел подпись моей любимой жены.

Начался второй месяц моего ареста без предъявления мне обвинения, и вот неожиданно предложили мне и доценту быстро собраться с вещами. Нас снова посадили в автобус и отвезли в Лукьяновскую тюрьму. Камера, в которую нас поместили, была теперь большой. Оконные проемы были закрыты металлическими козырьками. В камере царил сумрак, стекла в окнах были выбиты. Стояли металлические кровати, на которых днем сидели арестованные. Ночью для всех кроватей не хватало, и часть арестованных устраивалась спать на цементном полу под кроватями и между ними. Мы с доцентом, как новички, спали на полу. Позже, когда число арестованных увеличилось, кровати были убраны, и днем мы все сидели на своей одежде, а ночью как сельди в бочке спали на полу. В камере летом было очень жарко и душно, и все сидели в одних трусах, без маек. Ночь приносила прохладу, свежий воздух врывался в камеру через разбитые стекла окон. Иногда ночью была слышна откуда-то далекая музыка. Весь день мы вынуждены были сидеть, ибо ходить по камере не было возможности. Чтобы как-нибудь отвлечься от тоски, каждый вспоминал и рассказывал что-либо из когда-то прочитанных книг или истории из своей жизни. Книг и газет выдавать нам не разрешалось. Среди нас были люди разных профессий: военные, журналисты, художники, инженеры, рабочие и крестьяне. На прогулку не выводили. Только утром и вечером выпускали в туалет на короткое время. Параша все время стояла у двери. Все эти тяжелые условия

жизни в камере привели к тому, что три раза я оказывался в тюремной больнице с высокой температурой. В больнице моя койка однажды оказалась рядом с койкой киевского раввина Тверского, однофамильца нашего знакомого Яши Тверского. Когда по религиозным мотивам он отказался принимать тюремную пищу, ему стали отдельно приносить яйца, творог, молоко и другие молочные продукты. Он оставил у меня впечатление умного, бодрого человека. С неохотой я возвращался в опостылевшую камеру. Здесь по-прежнему днем и ночью кого-нибудь вызывали на допросы, откуда люди возвращались часто физически и морально разбитые. Я уже понимал, что и меня ждет такая же участь. Иногда возвращающиеся с допроса делились с нами новостями, которые им удавалось уловить у следователей и вновь арестованных. Так мы узнали об отставке Ежова и о замене его Берией. Хрен оказался не слаще редьки.

Наступил вечер, когда и меня вызвали на первый допрос. Черная автомашина доставила меня в областное ГПУ. Снова меня поместили сначала в ячейку, а через некоторое время повели к следователю. Допрашивал молодой следователь Карпов, видно было, что он только недавно приступил к этой работе. Заполнили анкету, затем Карпов предложил мне во всем сознаться и написать самому, в чем я виновен. Но в чем я должен был сознаться и писать, когда не чувствовал за собой никакой вины? У следователя также не было никаких данных, в чем бы он мог меня обвинить. Целые ночи я просиживал у стола следователя. Сам он, иногда выходил, и тогда вызывал дежурного, чтобы тот сидел вблизи меня. К чести Карпова, я могу здесь подтвердить, что во время следствия он никогда не прибегал к физическому воздействию, за исключением единственного случая, когда слегка ударил меня

по лицу. Мучительные ночи мы просиживали с ним, а утром меня увозили обратно в тюрьму. Следователь время от времени требовал, чтобы я писал, но я отказывался писать на себя ложь. Между тем во время допросов из соседних кабинетов часто доносились крики женщин и мужчин. Однажды ночью во время моего допроса из соседнего кабинета, откуда я слышал крики, зашел к нам маленького роста, плюгавенький следователь. Фамилию его я запомнил - Коган.

"Чего ты с ним церемонишься, - обратился он к Карпову. - Действуй, как я, слышишь, какой у меня он миленький", - и показал рукой на свой кабинет. Но Карпов так меня и не тронул. Ночью он зачитывал мне показания других арестованных, которые писали о себе невероятные истории. Однажды ранним утром, когда мне уже надо было возвращаться в тюрьму, в кабинет Карпова вошел начальник отдела Лосев. Здоровый, высокий, он спросил у Карпова, пишу ли я что-либо о своей "вине". Когда услышал, что я отказываюсь обвинять себя и брать на себя несуществующую вину, Лосев разозлился. Потребовал, чтобы я снял пальто и стал меня избивать резиновым шлангом. Потом я видел, что Карпову было не по себе после случившегося.

Измученный физически и морально, я понял, что выхода у меня нет, и решил кое-что придумать, чтобы потом это можно было при необходимости легко опровергнуть. В следующую ночь я написал, что вел беседы о Палестине, это тоже было преступлением. Собеседниками я включил двух товарищей, которых давно уже не было в живых: Герца Явлинского и Рыся. Но этого было достаточно, чтобы за разговор с мертвыми меня заочно осудили на восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Позже мой отец специально ездил в Ташкент, чтобы по-

лучить документы, подтверждающие, что никаких разговоров с Герцем Явлинским и Рысем я вести не мог, ибо в живых в то время их уже не было. С этими документами моя Евушка приезжала потом в Киев и обращалась к прокурору о пересмотре моего так называемого дела. Но время тогда было такое, что ожидать моего возвращения из лагеря из-за такого пустяка, как не существовавшие разговоры, было нельзя.

Возвращаясь "вороном" с допроса, однажды ранним утром я неожиданно столкнулся с Яшей Тверским. Он, как и я, был без очков, но я его узнал. Я подсел к нему, и по пути он рассказал мне всю свою эпопею. Их арестовали несколько человек и сразу же стали жестоко избивать. Их обвинили, что они принадлежат к сионистской террористической организации, хотя они никогда в ней не состояли, да ее и не было как таковой, и оружия в руках они никогда не держали. Избивали их до беспамятства. Все они подписали то, что от них требовали, но в том, что они террористы, расписаться отказались. Им давали читать показания Зали Локшина, который был арестован в Москве. Всех их, как впоследствии я узнал, расстреляли. Семья Яши Тверского вся погибла уже во время Отечественной войны. Получилось это таким образом. Жена Яши - Эмма - после ареста мужа работала врачом в каком-то районном центре Киевской области. Как врач она оставалась с ранеными бойцами до последней минуты, когда эвакуироваться было уже невозможно ни ей, ни детям. Так из всей семьи никого не осталось в живых.

Сбылось пророчество, что "и косточек от нас не останется" - так она сказала Евочке при той встрече перед моим арестом в Киеве.

Пока я находился в тюрьме как подследственный, мою семью сразу же подвергли опале. Немедлен-

но их переселили в одну комнату, вторую забрали. Причитающуюся мне за проработанное время зарплату выдать жене долго отказывались. Некоторые знакомые подвергли мою жену остракизму, при встрече отворачивались в сторону. Моей жене, на руках у которой остались два маленьких ребенка и больная мать, а работа находилась в центре города, было в те дни очень тяжело. Даже поездки в автобусе, который по утрам часто перевозил в Киев членов семей служащих стройки, ей перестали разрешать. Вдобавок к тому, что она проливала слезы из-за моей судьбы, ей было трудно понять враждебное отношение окружающих. Няня Фрося, которая с нами в течение многих лет переезжала из одного города в другой, подверглась соответствующей обработке, вынуждена была отказаться жить у нас и ушла. Изредка ночью, чтобы этого никто не замечал, она приходила к Евушке, обнимала и целовала наших детей и старалась помочь по-прежнему. Как и в прошлом, наших детей она очень любила и жалела.

Несмотря на тяжелую обстановку, работу жене нельзя было оставлять. На ее иждивении остались двое детей, мать-старуха, да и мне ежемесячно Евушка передавала десять рублей как свидетельство, что она цела и я не забыт. Единственными близкими и родными в Киеве остались ее сестра Таня с мужем Лясей. В чем могли, они помогали моей семье. Но и они многого опасались. Таню вызывали по ходу моего следствия, для нее это было не совсем приятно. Вызывали и мою женушку, которая всегда просила следователя направить ее со мною. Все эти девять мучительных месяцев Евушка оставалась в Киеве, пока не узнала, что меня отправляют в лагерь. На последние свои средства моя жена приобрела мне все необходимые для далекого

севера теплые вещи. Часто я задаю себе вопрос, кому было тяжелее: мне в тюрьме или моей жене с детьми, подвергавшейся унижению, оскорблению и другим мытарствам?! Все это в далеком прошлом, но все пережитое не может быть забыто никогда!

Пока я находился в Киеве, Евушка неоднократно обращалась в прокуратуру с запросами о моей судьбе и с просьбами освободить меня. Она ведь прекрасно знала, что за мною и быть не могло никакой вины. Но ответа на все свои просьбы Евушка не получила. Время было такое, что ни с кем не церемонились, жизнь человека значила не больше жизни муравья, которого так просто уничтожить. Много мне после освобождения из лагеря дорогая Евушка о всех своих мытарствах рассказывала. Рассказала и о таком случае.

Однажды, когда она была на очередном посещении в республиканской прокуратуре, случайно встретилась с одной нашей знакомой по Свердловску - Басей Люлько. Последняя также приходила хлопотать о своем муже Якове Вигдерзоне. Бася случайно оказалась в командировке в Киеве, когда ее мужа арестовали в Харькове. После неудачных хлопот в республиканской прокуратуре Бася сообщила Евушке, что она возвращается в Харьков к мужу. Для Евушки было ясно, что как только одинокая Бася окажется в Харькове, ее арестуют, и она высказала Басе свое предостережение. Бася в ответ заявила, что ей нечего терять. Детей у них, мол, нет, и что кроме мужа у нее нет близкого человека, для которого она должна была бы себя сохранить. Бася возвратилась в Харьков, явилась в органы, была арестована и вместе с мужем погибла.

В ноябре 1938 года в числе многих я был отправлен в лагерь. Я разлучился с Евушкой и детьми надолго.

Не зная, вернусь ли из лагеря, я был бесконечно счастлив, что моя любимая Евушка на свободе и что она с детьми. Я понимал, что ее и мои родные никогда не оставят их одинокими, постараются чем можно помочь.

После двухнедельного путешествия в товарных вагонах нас доставили в пересыльный лагерь Соликам-ска. В дороге мы питались в основном сухим пайком. Выходить из вагона не разрешалось. Как и в тюрьме, в вагоне стояла параша. Это было уже начало декабря 1938 года. Пересыльный лагерь был полон преступным и уголовным элементом, и нас сразу же предупредили, чтобы мы в бараки не заходили. Так мы и провели весь декабрьский день на открытом морозном воздухе. Но это не избавило некоторых из нас от пропажи чемоданов с вещами. Уголовники ухитрились залезть в подполье барака, приблизиться изнутри к цоколю, где стояли наши чемоданы, и утащить несколько из них.

Ночью комендант лагеря за соответствующую оплату согласился перевести нас на ночь в красный уголок постоянного лагеря. Вызывал нас комендант по составленному списку, и, к великому моему ужасу, все уже вышли за ворота, а я один остался среди всей этой шпаны. Пропустил ли мою фамилию комендант случайно, или я не был почему-то вписан в список, хотя и заплатил требуемую сумму, я не знаю, но оставаться одному среди уголовных - для меня было ужасно. К моей радости, товарищи по несчастью заметили меня у ворот и указали на меня коменданту. Он приказал снова отворить ворота, и я присоединился ко всей группе. В красном уголке было тепло, мы смогли раздеться и отдохнуть на полу. Наутро часть осужденных оставили в Соликамском лагере, а меня и многих других погнали пешком дальше на север, на лесоповал. Вещи нам при-

казали оставить и обещали привезти их на наше новое место жительства, но больше мы наших вещей так и не увидели. Мне было тридцать пять лет, но, несмотря на свою сравнительную молодость, в местах отдыха я валился с ног. За три дня мы прошли пешком сто километров. Каждую ночь по пути нас запирали либо в холодную церковь, либо в пустующий дом. Среди нас были и старики, которые не выдерживали такого пути. Их подбирали по дороге и усаживали на подводы. Наконец мы прибыли на свое новое место жительства. Лагерь, в который я попал, состоял из так называемых бараков. Фактически это были дощатые каркасы, обтянутые брезентом. Встретили нас старосты из уголовных и такие же их помощники. Нас загнали в барак на сплошные нары. Кто быстро не успевал занять место на нарах в бараке, получал от уголовных соответствующий "подзатыльник". В этом бараке я провел три ужасных месяца. Барак, рассчитанный примерно на двести человек, имел одно маленькое окно в торцевой стене. Напротив, в другой торцевой стене в другом конце барака, находилась наружная дверь. Барак обогревался одной железной печкой, которая все время дымила. Было холодно и темно от одной тусклой лампочки. Спали мы на сплошных нарах в одежде. На нижнем ряду нар спать из-за холода было невозможно. Вода внизу барака замерзала. Все укладывались на верхнем ряду, кто как мог. Скоро все обовшивели. В лагере ежедневно умирало по нескольку человек. Их утром вытаскивали из бараков и увозили. Позже устроили примитивную вошебойку, где одежду жарили, но это мало помогало. Белье не меняли, бани не было. На работу выгоняли ранним утром. Перед отъездом из тюрьмы очки мне не вернули, и я плохо видел дорогу.

По пути с горок я садился и просто скатывался вниз. Какой мог быть из меня лесоруб? Холод и плохое питание постепенно превращали меня в доходягу. Валенки с меня сняли уголовники, никто не посмел за меня заступиться. Шапку меховую стащили, когда я нес обед из кухни и руки у меня были заняты. Мое хорошее зимнее пальто у костров было все прожжено искрами. Я весь оброс. Вид у меня, очевидно, был непрезентабельный: на ногах лапти, на голове арестантская шапка, пальто покрыто бесчисленными разноцветными заплатами. Но, несмотря на это, один из заключенных, прибывший раньше и работавший в бухгалтерии лагеря, почему-то заинтересовался мною. После того, как в беседе со мною выяснил, кто я такой, он помог мне устроиться в строительную бригаду. Моя новая работа состояла в том, что я помогал бригадиру выписывать наряды, определял производительность рабочих и иногда руководил ими при строительстве новых объектов. Но такая привилегированная работа продолжалась недолго. Бригадир стал опасаться, что я могу оказаться его конкурентом на занимаемую им должность и постарался от меня избавиться. Снова я вернулся на лесоповал. Как-то мне еще с одним молодым товарищем удалось окольным путем отправить письмо родным. В письме мы написали, что с нами было в действительности: мы чувствовали, что приближается конец нашим жизням, хотя к этому моменту в лагере и произошли изменения в лучшую сторону. Один из бараков был отведен специально для тех, у кого сил уже не было работать. Больничное помещение увеличили еще на одну комнату. Но все эти меры были ничтожно малы, чтобы уменьшить смертность среди заключенных лагеря. Письмо наше было направлено по адресу жены

моего товарища, а она переслала мое письмо любимой Евушке. Немедленно Евушка стала действовать. Она отвезла нашего старшего сына к Тане в Киев, а Карусю с бабушкой оставила у моих родителей. Когда в Киеве ей ничего не удалось сделать для меня, она поспешила в Москву. По пути заехала в Калинин, чтобы узнать о судьбе своего брата Миши. Все ее попытки добиться чего-либо для меня в Москве также не увенчались успехом. Тогда Евушка, несмотря на февральские морозы и отсутствие теплой одежды и обуви, выехала в Соликамск. Добрые люди ее приютили, снабдили валенками, и она стала обивать пороги лагерного начальства, чтобы ей разрешили свидание со мной. В это время я находился в ста километрах от Соликамска, в одном из отделений лагеря. Добраться до меня ей было бы непросто, но она хотела встретиться со мною и ободрить. К счастью, Евушке в свидании со мной отказали. Тогда она решила добиваться от начальства моего перевода в лагерь, расположенный вблизи Соликамска, который вел строительство целлюлозно-бумажного комбината. Две недели она ежедневно по нескольку раз приходила в управление лагеря, чтобы добиться моего перевода. Многие из управления уже знали ее и часто помогали. Они сообщили ей, что начальник лагеря арестован, и его заменил новый человек. Этим Евушка и воспользовалась, убедив нового начальника, что его предшественник обещал ей перевести меня в лагерь под Соликамск. Только благодаря настойчивости и любви ко мне ей удалось добиться моего перевода на стройку в Боровск. Могу ли я забыть, чем я обязан моей любимой Евушке?!

Товарищ, с которым мы отослали письмо родным, вскоре после моего отъезда был наповал убит упав-

шим деревом. Ему было только двадцать восемь лет.

О том, что Евушка в Соликамске и хлопочет о моем переводе, я узнал, когда нарядчик нашего отделения разговаривал по телефону обо мне с управлением лагеря. Случайно я находился в отделении лагеря и занимался выпиской нарядов. С нетерпением ожидал я результата хлопот моей Евушки. Вскоре через совершенно незнакомых мне людей я получил от нее записку, очки и небольшую передачу. В записке она писала, чтобы я не падал духом и оставался бодрым, что она не уедет, пока не добьется моего перевода на стройку в Боровск. Полный ожидания перевода, я продолжал выходить на работу на лесоповал, но мои мысли и думы были с Евушкой. Наконец, в конце февраля 1939 года, в числе более пятидесяти отпетых уголовников меня отправили обратно в пересыльную тюрьму Соликам-ска. То пешком, то на санях, но уже с другим настроением, я был доставлен в Соликамск. К этому времени мой внешний вид был, очевидно, ужасен. С бородой, в лаптях и арестантской шапке, в пальто с бесчисленными заплатами, я предстал перед взором Евушки. Был уже вечер. Узнать меня издали она не смогла. От сотрудников лагеря Евушка узнала, в какой день и час должен подойти наш этап с севера. Весь этот день она поджидала мой приезд, невзирая на жестокий мороз. Только к концу дня нас на санях подвезли к старой неотапливаемой церкви. Началась проверка заключенных, и в это время я услышал самый дорогой для меня голос любимой и ни на минуту не забываемой Евушки:

"Миша". В ответ я ей крикнул: "Евочка, я здесь". Она простояла на морозе, пока нас не впустили в холодную церковь. Очевидно, мой вид был настолько ужасен, что за все три дня моего пребывания рядом с уголовника

ми они ничем меня не обидели, хотя со мною было более ста рублей, вывезенных из Киевской тюрьмы. Наутро Евушка снова была у церкви, когда нас выводили из нее, и проводила меня по всему пути до пересыльной тюрьмы. Конвой вел нас по мостовой, а Евушка сопровождала меня и шла по дощатому тротуару. Издали мы встречались глазами, и в них было полно тоски и любви. Без слов мы понимали друг друга. Пересыльная тюрьма, отгороженная колючей проволокой, по-прежнему находилась на окраине города. Но это была уже не та пересылка, которую я наблюдал три месяца назад. За это время в ней был наведен относительный порядок. Уголовные были размещены в отдельных бараках. Барак, в который меня поместили, был отгорожен от остальных колючей проволокой. Уже не было случаев нападения уголовных на политических, свидетелем которых мне пришлось быть, впервые попав в этот лагерь. В течение трех дней Евушка приходила к колючей проволоке забора пересыльной тюрьмы. Ей удалось расположить к себе охранников лагеря, каждый раз угощая их папиросами. Благодаря этому появлялась возможность через ограждение перебрасывать мне завернутые в бумагу хлеб, колбасу и прочее. Охрана делала вид, что всего этого не замечает. Позже Евушка мне рассказывала, как тяжело ей было смотреть, как я все подбираю и прячу под пальто. В лагере, а затем в пересылке питание было тогда известно каким, и передачи Евушки были для меня нелишними. Мне стало понятно, что, как ни приятны и ни необходимы эти встречи с Евушкой, пусть и через ограждение, но так долго они продолжаться не могут. Многие уже обратили внимание на ее частые посещения лагеря, и во избежание неприятностей я предложил Евушке, как ни

тяжело мне было расставаться, возвращаться к детям. Главное, зачем она приехала в Соликамск, она выполнила, и как ни было ей трудно меня оставить, надо было возвращаться. Прощание было тяжелым для нас обоих. Мы шли с ней по разные стороны проволочной ограды и прощались взглядами. Долго я еще стоял, пока не скрылась из вида дорогая скорбная фигура любимой в синем пальто с серым барашковым воротником. Слезы лились из моих глаз, мы расстались и не знали, встретимся ли снова. Многие из моих товарищей по судьбе наблюдали за нашим прощанием, выражали сочувствие мне и старались успокоить. Через пару дней после отъезда Евушки меня одного с конвоиром пешком отправили из Соликамска в Боровск, где был расположен лагерь по строительству целлюлозно-бумажного комбината. Помню хорошо, как мы шли вдоль железнодорожной ветки. Уже чувствовалось наступление близкой весны. Солнце грело, а мои мысли были с Евушкой и детьми. Впереди у меня появилась надежда на лучшее существование, и я хорошо понимал, что этим я обязан только своей дорогой жене. Но сначала все оказалось не так гладко, как мы с ней думали. Когда мы с конвоиром пришли в канцелярию лагеря, принять меня отказались - не оказалось документов о моем переводе в лагерь строительства. С ужасом я почувствовал, что мне, возможно, придется возвращаться на лесоповал, и тогда я начал сожалеть, что преждевременно отправил Евушку к детям. "Неужели мои мытарства не закончились?" - думал я в те минуты. К моему большому счастью, пока шел разговор обо мне, я увидел начальника конвоя, который привез нас из леса в Соликамск. Я обратился к нему с просьбой помочь в моей беде. Он быстро установил, где находятся мои документы,

договорился и меня приняли. Вспоминаю сейчас всю мою радость и как я ожил. Немедленно меня отправили в баню, остригли, сменили белье и выдали чистую одежду. После всего меня отвели в двухэтажный дом, и я вдруг очутился среди людей такого же культурного уровня, как и я, и настроение которых было менее гнетущим, чем у моих товарищей по лесоповалу.

И все это произошло только благодаря усилиям моей любимой женушки. Могу ли я хоть на минуту это забыть, забыть мою любимую, единственную и самую дорогую?! Пишу обо всем этом и плачу, что уж нет ее со мной!

Здесь неожиданно встретил моих старых знакомых: одного по Тобольску - Филимонова, другого по проектной конторе Свердловска - Позднякова. Никогда не полагал, что такая встреча может произойти, и где? Кого только я не встретил тогда в лагере! Вспоминаю, что среди тех, с которыми я тут же познакомился, был писатель и переводчик иностранной литературы Мандельштам. Он запомнился мне еще и потому, что многие книги с его переводом я читал.

Когда я вспоминаю о пребывании в лагере лесоповала, то с ужасом думаю, во что обстановка в лагере смогла превратить людей, когда-то внешне культурных. Вспоминаю нашего бригадира на лесоповале, до ареста - профессора одного из киевских институтов. Под разными предлогами он обманывал своих же товарищей заключенных, утаивал положенные им хлебные пайки, единственное, что там могло поддержать жизнь человека. Все это он делал для того, чтобы выжить самому, до судьбы остальных ему не было никакого дела.

Здесь, в лагере, на стройке все было намного лучше, и это чувствовалось в человеческих отношениях: в пер-

вые же минуты меня дружески приняли в свою среду.

На следующий день меня отвели к начальнику строительства. Он вежливо меня принял, пригласил присесть. Расспросил, где и как я работал до лагеря, и предложил работу в техническом отделе. С радостью я согласился. В течение всего моего пребывания в лагере я так и проработал в этом отделе, даже в одном здании. Евушка перед своим отъездом из Соликамска успела познакомиться с одним заключенным, работавшим экспедитором на вокзале. Он имел свободное хождение. Он отыскал меня в лагере и передал деньги и кое-какие продукты, которые Евушка ему передала для меня. Через него же я потом, минуя цензуру, отослал моей Евушке несколько писем, в которых от всей души благодарил и издали крепко обнимал ее и детей. Несколько посылок, посланных мне на лесоповал моими родными, возвратились ко мне уже в Соликамск. До войны нас в лагере Боровска кормили относительно хорошо, и я постепенно пришел в нормальное состояние. Жили мы в двухэтажных домах, построеных для вольнонаемных, но еще полностью не отделанных. У каждого была своя чистая постель на отдельных нарах. Дома, в которых мы находились, были отгорожены дощатым забором. Внутри отгороженного участка нам можно было свободно ходить и общаться. Один из таких домов был оборудован под клуб, где часто показывали кинофильмы и устраивали любительские спектакли. На работу нас выводили в зону строительства, вокруг которой были установлены вышки с охраной. Внутри довольно обширной зоны строящегося комбината мы имели возможность свободно передвигаться. С одной стороны зоны протекала Кама, и любители рыбной ловли иногда этим пользовались. Отношение

вольнонаемного состава к нам было хорошее. Некоторые вольнонаемные приносили по нашей просьбе книги для чтения, и каждый мог получать художественную литературу из дома по почте. На работе мы даже забывали иногда, что мы заключенные, но, возвращаясь в зону, сразу об этом вспоминали. Неожиданные частые обыски, ущемление человеческого достоинства, все напоминало, где мы находимся. Часто получал я до войны посылки с продуктами от Евушки и родных. Через вольнонаемных по их адресу и по адресу лагеря я получал от своих близких частые письма, полные любви и преданности.

В 1939 году ко мне на свидание приезжал мой отец, а в 1940 году снова ко мне приехала на свидание моя родная Евушка. Свидания длились недолго, всего два-три часа, и происходили они в присутствии охраны. Но каждое свидание было для меня дорого, оно поднимало во мне дух бодрости и надежды. Каждый раз я чувствовал, что я не одинок и не покинут близкими людьми. Частые письма и посылки от родных и редкие свидания вселяли в меня надежду, что переживу годы заключения и снова встречусь с семьей своей и родными.

К этому времени мне уже было известно, что после долгих мытарств моя Евушка довольно хорошо устроилась на работу начальником планового отдела в Синельникове вблизи Днепропетровска. С ней и детьми жила ее мать, мои родные часто ее посещали. За судьбу семьи я перестал волноваться, а это было самое основное для меня.

Но так все продолжалось до начала войны. Помню как сейчас, какую тревогу я испытал, когда, стоя в воскресенье у громкоговорителя вблизи нашего барака, неожиданно услышал речь наркома Молотова о нападении фашистов на Советский Союз. Сразу мне стало понятно, что судьбы наши резко изменятся. Уже к вечеру я убедился, что мое предчувствие, по крайней мере в отношении себя лично, быстро оправдалось. Всех нас, так называемых политических, сразу изолировали от всего лагеря. В лагере для нас была создана отдельная зона. Из двухэтажных домов нас переместили в одноэтажные бараки. На работу теперь выводили под конвоем и в сопровождении собак. Переписка с родными и близкими была немедленно Прекращена. Обыски стали чаще, а кормить стали хуже. Такой режим все же в нашем лагере продолжался недолго. Через три месяца переписка

с родными восстановилась снова, и я сразу же получил много писем. Из этих писем я узнал, что семья моя и все родные благополучно эвакуированы. Сколько тревожных дней я провел в лагере, пока не получил этих весточек от моих дорогих. Из писем я узнал, что моя семья эвакуировалась с сестрой Евушки и проживает в Ульяновске, а мои родители с младшим братом и сестрой обосновались в Кемерове. Старшие сестра и брат эвакуировались на Северный Кавказ, а оттуда бежали в Челябинскую область и Орск. Все оказались в разных местах. От всех я начал получать письма через родителей. Условия жизни в лагере стали значительно легче после победы под Сталинградом. На работу мы снова могли выходить без конвоя. Как и многие другие, я .получил пропуск на право хождения внутри зоны оцепления, как на площадке строительства, так и в пределах всего лагеря. Мы без всякого принуждения работали и по выходным дням, считая, что этим вносим и свою лепту в дело победы над фашизмом. На работе мы чувствовали себя лучше, чем в лагере. Там мы имели возможность обмениваться книгами, читать письма и отдыхать. В выходные дни на работе начальство редко появлялось, и мы могли заниматься, чем каждый из нас желал. В таких условиях мы находились в лагере до конца войны. Значительно хуже было с нашим питанием. Мы знали, что все население страны лишено многого необходимого. Могли ли мы ожидать, что нас будут кормить наравне со всем населением? От плохого питания у большинства из нас развилась так называемая "куриная" слепота. Возвращаясь в темноте с работы в лагерь, мы держались за руки, а впереди шагал тот, кто различал предметы в темноте. Позже, чтобы улучшить состояние здоровья заключенных лагеря, был спе-

циально оборудован барак, куда направляли на две недели ослабленных плохим питанием людей. Здесь питание было усиленное, и в течение этих дней на работу не направляли. В этом своеобразном "доме отдыха" я также находился. Многим я был обязан врачу лагерной больницы Гольдбергу и фармацевту больницы Квитко. Они были такими же заключенными лагеря, как и я. Но они работали в больнице, жили при ней и имели возможность вызвать меня и подкормить. Благодаря им мне удалось благополучно пережить годы недостаточного питания в лагере и сохранить здоровье. Из лагеря доктор Гольдберг был освобожден в 1943 году, но продолжал работать при лагерной больнице до конца своей жизни. Лагерное начальство к нему хорошо относилось, так как и сами они всегда лечились у него. Когда у доктора была обнаружена саркома глаза, начальство приказало его отвезти в пермскую глазную больницу. В больнице глаз ему удалили, но операция была, очевидно, произведена уже поздно. Как врач, он понял, что дни его сочтены, но до последнего дня своей жизни продолжал работать. Семья его была полностью уничтожена фашистами, только самый младший внук был спасен няней. Судьба Квитко после его освобождения мне неизвестна. В лагере я долго дружил с одним ленинградцем. Фамилия его была Евдокимов. Сравнительно молодой человек, он выделялся среди всех окружающих своим внешним видом и незаурядным развитием. Коммунист с молодых лет, он до ареста был ректором одного из ленинградских ВУЗов. Во время следствия в Ленинграде его жестоко избивали, и он оглох на одно ухо. Когда я прибыл в лагерь, он уже работал начальником техническо-распорядительного отдела. По образованию он был экономистом, началь-

ник строительства быстро оценил его как отличного работника. Часто он задумывался над тем, за что он и другие отбывают незаслуженное наказание. В лагере он имел многочисленных знакомых среди заключенных из Ленинграда, и все, что он мог, что было в его силах, для каждого старался сделать. Не помню уже, по какой причине один из его друзей оказался в штрафном отделении лагеря. Евдокимов решил ему послать небольшую съестную передачу с запиской. По пути все было перехвачено лагерной администрацией, и Евдокимова сняли с работы и в наказание направили в это же штрафное отделение. Там он простудился, и когда возвратился к нам, уже был тяжело болен туберкулезом. Его поместили в лагерную больницу. Врачи - заключенные, в частности Гольдберг, принимали все меры к спасению его жизни, лечили всеми имеющимися средствами, но осенью 1942 года он умер. По иронии судьбы умер он, уже будучи два дня фактически свободным человеком. Со мною он делился многим и, в частности, своей мечтой о встрече с семьей. Его жена, еврейка по национальности, была во время ареста Евдокимова выслана с детьми в Уральск. По его просьбе все хранившиеся у него письма жены и его прощальное письмо я возвратил ей по почте. Память о нем у меня осталась в виде фотографии его двух дочерей.

Из писем моей Евушки я узнал, что в Ульяновске она устроилась на работу плановиком-экономистом сначала в строительно-монтажное управление, а после перемещения управления в другой город перешла на такую же работу в отделение Спецторга. С Евушкой жила ее мать. Дети посещали детсадик. Материально семья была устроена сносно, и я стал постепенно успокаиваться. Но это продолжалось недолго. Из газет и по радио я узнавал о

приближении фронта к Сталинграду и о начале бомбежек волжских городов. Беспокойство о семье снова вернулось ко мне. Я обратился к Евушке с советом переехать к моим родителям, которые проживали в эвакуации в Кемерово. Евушка согласилась с моим советом и в конце 1942 года выехала к моим родным. Переезд с двумя маленькими детьми и старухой матерью был тогда нелегок. В Челябинске им понадобилось пересаживаться в другой состав. Необходимо было усадить в вагон сначала маленьких детей с частью вещей, а затем бежать за матерью и остальными вещами. Пока она поспешила за матерью, поезд с уже находящимися в вагоне детьми тронулся. Пронзительный крик Евушки был настолько сильным, что дежурный по вокзалу остановил движение состава, а милиция постаралась помочь Евушке с матерью сесть в последний вагон. Когда через ряд вагонов она достигла вагона с нашими детьми, Евушка застала их обоих плачущими. Успокоив их, она возвратилась за матерью, и тут она увидела, как мать душат и пытаются утащить вещи, на которых та сидела. К счастью, все обошлось благополучно, и вся остальная дорога прошла без происшествий.

В Кемерове она поступила на работу в военторг старшим экономистом. Везде и всюду Евушка вынуждена была скрывать, что ее муж находится в лагере. В середине 1944 года она перешла на работу в ОРС Кемеровского коксохимического завода. В первый год, пока Евушка работала в военторге, они жили в квартире без всяких удобств. Воду приходилось таскать издалека, топить печи - жизнь у нее была нелегкая. После перехода в ОРС завода Евушка получила комнату в благоустроенном доме, но с коридорной системой. Со

седи по коридору часто их обкрадывали, так как мать Евушки оставляла комнату незапертой. Мать уже ничем не могла Евушке помочь, а приходилось, наоборот, ухаживать за ней. Помимо того, что в анкетах на работе она скрывала все, что касалось меня, Евушка должна была также скрывать правду об отце и от детей. Это была большая ошибка со стороны Евушки, и об этом мы потом жалели всю нашу жизнь.

Для наших детей, когда они были поменьше, слово "отец" было непонятным. Евушка рассказывала мне, что маленький Каруся, показывая на любой предмет, спрашивал: "Это папа?". Боря, который был побольше прибегал со двора и задавал Евушке вопрос: "Папа нас оставил, скажи, мама?" Сколько слез проливала любимая Евушка! Позже они верили матери, что их отец участвует в войне против фашистов, и никаких вопросов у них не возникало.

В действительности, хотя я находился в лагере, я по мере своих возможностей принимал участие в строительстве объектов оборонного значения. За хорошую работу управление строительства неоднократно ходатайствовало о снижении моего срока наказания, но органы отклоняли представления. Только в конце 1944 года мне, наконец, снизили срок пребывания в лагере на полгода, о чем я с радостью сообщил Евушке и родным.

Время шло, приближалась дата моего освобождения из лагеря - август 1945 года. Война была уже закончена и на западе, и на востоке. День моего освобождения был для меня, очевидно, как и для каждого, большой радостью и в то же время полон тревоги. Весь последний день я был в ожидании, что за мною придет нарядчик лагеря и выведет за ограду на свободу. Но приближался вечер, и никто не приходил. Моему беспокойству не было конца.

Только поздно вечером за мною пришли, и, наконец, я очутился на свободе. У ворот меня ожидали товарищи, которые были освобождены ранее, они отвели меня к себе. На свободу я вышел в совершенно неприличной одежде, а необходимо было работать. Я тут же был принят на работу на той же стройке, но уже в качестве вольнонаемного. Моя любимая Евушка немедленно оформила отпуск и выехала ко мне в Боровск. Хорошо помню нашу первую встречу на вокзале Соликамска после семи с половиной лет разлуки. Следует ли описывать, сколько было радости и сколько было слез счастья?! Евушке исполнилось 38 лет, а мне 42 года. Помню Евушку в коричневом демисезонном пальто и шляпе, со слезами в глазах. Счастливые, мы по узкоколейке приехали ко мне в Боровск. На весь месяц пребывания у меня Евушки товарищ переселился в другую комнату. Утром я уходил на работу, а в обед и вечером спешил к своей любимой Евушке. Мы вспоминали о прошлом, о пережитом каждым в отдельности,

уходили с ней в ближайший лес, часто посещали моих знакомых.

Не верилось, что мы снова вместе. Как быстро мелькают счастливые мгновения жизни! Месяц отпуска Евушки быстро пролетел. Ей необходимо было возвращаться на работу и к детям. Мы с Евушкой договорились, что срывать учебный год у детей не будем. Моя будущая встреча с ней и детьми намечалась нами на июнь 1946 года.

Снова мы расставались на полгода, сердце ныло, было тяжело. Но теперь расставание было добровольным, а впереди - надежда на скорую встречу. Какова будет эта встреча, мне трудно было представить. Дети наши за эти годы разлуки успели вырасти. Боре должно было исполниться 13 лет, а Оскару 9. Какова будет наша с ними встреча, ведь я был для них незнакомцем! Но все это ожидалось впереди.

Пока же в Боровске произошли изменения. Главный инженер стройки Фридман по распоряжению ГУЛАГа направлялся на восстановление разрушенного войной газосланцевого завода на станции Рудничной под Ленинградом. Он предложил мне переехать вместе с ним. С радостью я принял его предложение. Мне очень хотелось покинуть места, с которыми было связано столько тяжелых воспоминаний. Вскоре был получен из ГУЛАГа пропуск на переезд на новое место жительства. Весь завод и поселок при нем в Рудничной были разрушены немцами при отступлении. Жить первое время мне пришлось в землянке, оставленной нашими войсками во время войны. Бытовые условия меня не беспокоили, к ним я уже привык в лагере. Материально был обеспечен хорошо, получал паек высшей категории. Нужно было набраться терпения и ждать приезда семьи. Наконец насту-

пил с таким нетерпением ожидаемый день июня 1946 года. Встречать семью я выехал в Ленинград. Дети меня не знали, я их также не представлял. Пока я входил с одной стороны вагона, они успели выскочить в другую дверь. С Евушкой мы вытащили все вещи на перрон вокзала, вывели мать, и здесь мы с ребятами познакомились. Мы быстро с ними стали друзьями, как будто и не было долгой разлуки. С Евушкой мы были счастливы, что снова вместе. Не думали мы тогда при нашей долгожданной встрече, что мытарства еще не закончены. К моменту приезда моей семьи в жилом поселке завода были уже построены общежития и сборные финские домики. Месяц мы прожили в отдельной большой комнате в общежитии. Позже получили комнату в финском домике, а вскоре и всю квартиру. Евушка моя поступила работать на должность инженера-экономиста газосланцевого завода. Дети с наступлением осени пошли учиться во вновь отстроенную школу. В первые недели приезда местные дети довольно долго не принимали наших в свою среду. Чувствовалось, что эти дети пережили фашистскую оккупацию с ее идеологией ненависти к евреям. Первое время наши мальчики на себе испытали отголоски этого антисемитизма, но они довольно быстро освоились с ребятами, и вскоре у них появилось много друзей. Мать Евушки, как всегда, жила с нами. Из Кемерова она приехала сильно одряхлевшей, но наших детей она по-прежнему любила, особенно Карусю. В конце 1946 года в возрасте 78 лет после длительной болезни она умерла, и мы ее похоронили в Сланцах. Евушка очень тяжело перенесла смерть матери, но заботы о любимой семье со временем Притупили боль утраты.

Постепенно мы приобрели знакомых и друзей в Рудничной. К нам приезжали повидаться сестра Евуш-

ки Таня со своим мужем. В одно время с ними гостила у нас и моя сестра Нехама. В 1947 году во время своего отпуска я получил после девяти лет разлуки разрешение посетить в Кемерове моих родителей. С отцом моим это была последняя встреча. Он умер в 1951 году, когда я снова находился в ссылке.

Годы, которые мы провели с семьей в Рудничной, были послевоенные. С продуктами в то время было плохо, и мы, как многие другие, всей семьей обрабатывали свой огород. Чтобы обеспечить детей молоком, приобрели козу. Евушка сама ее доила, а я летом накашивал для нее сено. Дети помогали в уборке сена, и вот однажды Борис случайно наткнулся босой ногой на вилы. От меня и Евушки все это дети скрыли. Через два дня у, Бори повысилась температура, но он продолжал скрывать от нас случившееся. Евушка оказалась днем дома и обратила внимание, что Боря лежит весь красный. Тут от него она и узнала о происшествии. Немедленно, как только Евушка мне об этом позвонила, я получил автомашину, и мы отвезли Борю в городскую сланцевскую больницу. Главный врач, как только посмотрел на ногу Бори, установил гангрену. Нас с Евушкой врач как следует выругал. Он ведь не знал, что Боря все от нас скрыл. Врач потребовал, чтобы мы с Евушкой покинули больницу, за жизнь и ногу Бори он не ручался. По дороге домой уже ночью мы подобрали ожидавшего нас в одиночестве Оскара. Всю ночь мы с Евушкой просидели за столом в ожидании утра, когда можно будет снова поехать в больницу. Сколько слез пролила в ту ночь моя Евушка. Надежды на благополучный исход, по словам врача, были минимальные. Ранним утром на подошедшей автомашине мы снова поехали к Боре, и какова была радость, когда в окне больницы

мы увидели довольное лицо сына. Врачом были приняты экстраординарные меры, и наш Боря был спасен. За день до нашего обращения в больницу от такого же точно случая погиб от гангрены мальчик-ровесник. Вот почему врач по отношению к нам был так суров.

Так счастливо мы прожили в Рудничной три года с 1946 по 1949. Рудничная в то время был небольшим поселком, застроенным после войны стандартными деревянными домиками. На всех объектах завода и на строительстве поселка работали военнопленные немцы. Руководил ими первое время небольшой состав инженерно-технических работников, с которыми мы с Евочкой сталкивались в основном на работе. Только с одной семьей Курляндских мы иногда встречались. Глава семьи также прошел через все невзгоды ссылок и обосновался тогда в Рудничной. Позже они переехали в Ленинград, до настоящего времени с ними продолжается переписка.

Все эти послевоенные годы были временем борьбы нашего народа за создание своего собственного государства. Мы с Евочкой с жадностью интересовались всем, что происходило на Ближнем Востоке. С волнением следили за тем, как малочисленное еврейское население Палестины воюет против пяти арабских государств, напавших на только что образованный Израиль. Мы с ней испытывали чувство благодарности представителю Советского Союза в ООН Громыко за его поддержку резолюции об образовании еврейского государства. С болью узнавали о террористических актах арабов против руководителей и всего еврейского народа. Однако мы совершали ошибку, что в эти беседы не привлекали наших детей. Мы остерегали их от бед, которых в достаточной степени перенесли. Всё опасались за своих

детей, чтобы они в будущем не пострадали, и они выросли с чувствами, противоположными нашим идеям. Такую же ошибку совершили и все наши оставшиеся в живых малочисленные друзья.

Жила наша семья очень дружно. Дети хорошо учились, учителя в школе их часто хвалили. Сыновья нас любили, а мы с Евушкой были по-прежнему друзьями и горячо любили друг друга. Дети оставались в

неизвестности, что их отец провел все годы войны в лагере. Сейчас, когда я вспоминаю прошлое, я думаю, что это было нашей ошибкой. Они должны были знать, что их отец был арестован без всякого повода и отбыл в тюрьме и лагере семь с половиной лет. Для наших детей мой повторный арест в Рудничной был большим ударом. Мы с Евочкой никак не могли предположить, что снова может повториться старая история с арестом без всякой вины и повода. До нас постепенно доходили сведения, что в Сланцах, да и в Рудничной кое-кого арестовывают, но как и в 1938 году, мы предполагали, что нас все это не должно коснуться. Все для нас оказалось неожиданным. 25 марта 1949 года ко мне на службу явился работник ГПУ и предъявил ордер на арест. Почему и за что, как и в первый раз, мне было непонятно и неизвестно. Стол мой на работе был подвергнут обыску, а затем меня отвели домой и, как всегда, произвели обыск в квартире. Мой друг и сослуживец по работе Курляндский сразу после моего ухода из конторы позвонил Евушке с просьбой, немедленно прийти ко мне на работу. Все пятьсот метров, отделявшие ее работу от моей, она бежала, не зная, что со мной случилось. Ей и в голову не приходило, что снова я подвергаюсь аресту. Как она мне рассказала впоследствии, по дороге все время думала, что у меня сердечный приступ и "скорая помощь" увозит меня в больницу. Когда она вбежала в управление, меня уже там не было. От Курляндского она узнала об обыске в столе и что меня повели домой. Тогда Евушка поняла, что снова меня арестовывают и в который раз нас снова разлучат. Она успела прибежать домой, где еще продолжался обыск. В квартире было все перевернуто, но что они могли найти у нас? На этот раз даже и фотоснимки они не

забрали. "До каких пор вы будете нас мучить?" -вырвалось у Евушки. Сколько муки и страдания было на лице моей любимой. Детям также сообщили в школе о моем неожиданном для них аресте, но они не успели прибежать и застать меня дома. Снова прощание с моей любимой. Куда и на сколько времени? Все оставалось для нас покрыто мраком неизвестности. На машине меня отвезли в Сланцы, поместили в камеру с молодыми воришками. Продержали до позднего вечера, а затем со всеми перевели в какую-то большую камеру. Тут я увидел мою семью. Несмотря на слякоть и морозы (все это происходило весной, в момент сильного таяния снега), они за десять километров пришли, чтобы попрощаться. Передо мною стояли моя любимая Евушка, сразу повзрослевший серьезный Боря и плачущий навзрыд Каруся. Как сейчас помню, а этого забыть никогда нельзя, слова малыша, который беспрерывно повторял: "Такого хорошего папу, за что?". Евушка успела им рассказать, что их отец арестован без всякой вины. Позже, когда мы снова встретились, Евушка мне рассказала, как оба мальчика наперебой старались во всем ей помочь и успокоить. Как безумно тяжело было расставаться с любимой семьей, в который раз оставлять их. И гадать, на сколько?

В Ленинграде меня доставили в известную еще с дореволюционных времен тюрьму "Кресты" и поместили в одну камеру с бывшим военнопленным, который при немцах находился в охранных отрядах. Он уже был осужден на двадцать пять лет, несмотря на то, что после освобождения из плена участвовал в боях против фашистов. Многое он мне рассказывал о своей судьбе. Рассказал также, что якобы в тюрьме пришлось встретиться с группой студентов, среди которых был и брат

секретаря компартии Израиля Микулис. С ним я находился недолго, вскоре его перевели в другую камеру, а ко мне посадили такого же "преступника", каким был и я. На этот раз меня даже не пытались в чем-либо обвинять. Повторили старые выдуманные обвинения 1938 года и после двух месяцев заключения в тюрьме выслали снова этапом в районный центр Северное Новосибирской области.

За эти два месяца моего пребывания в Крестах Евушка неоднократно приезжала в Ленинград и пыталась узнать у прокурора, в чем меня обвиняют и чем мой арест может окончиться. У тюрьмы и в прокуратуре она встречала многих таких же несчастных, и все они знали, что "повторники" получают ссылку. Всегда со своим приездом Евушка передавала мне продукты и краткие записки, давая этим знать, что она и дети всегда со мною. За неделю до моего отъезда в ссылку в Новосибирскую область Евушке пришло извещение из Ленинградского ГПУ, что может получить со мною свидание и привезти необходимые вещи. Немедленно Евушка приехала вместе с Борюшкой ко мне. Свидание состоялось за двумя решетками, между которыми двигался и наблюдал за нами надзиратель. Все провожавшие и заключенные старались перекричать друг друга, трудно было уловить в этом шуме смысл разговора. Я старался успокоить моих дорогих Евушку и сына, а они меня, но слезы невольно заволакивали глаза. Боря побежал купить мне книгу в дорогу, и вместе с вещами все это было мне передано. Снова наша маленькая счастливая семья распалась. Я уезжал в далекую Сибирь, Борю Евушка отправляла в Киев к своей сестре, а сама с Карусей оставалась на время в Рудничной. Снова этап и пересыльные тюрьмы, и в июле

1949 года меня в числе многих привезли в Новосибирскую тюрьму. Отсюда после нескольких дней пребывания нас отвезли сначала поездом до Барабйнска, а затем на автомашинах в Северное. Но в этом районном селе меня не оставили, а отправили подальше за семьдесят километров в деревню Ичкалу вблизи Васюганских болот.

Перед отъездом из Северного у каждого из нас потребовали подписку, что мы поселяемся в деревне Ичкале навечно, поэтому я обязуюсь порвать все отношения со своей семьей и приспосабливаться к жизни в новых условиях. А условия в деревне были таковы. Деревня была небольшая, глухая, заселенная одними чувашами. Я должен был работать в колхозе в бригаде плотников, а за работу меня будут кормить. Но для того, чтобы работать плотником, необходимо было иметь опыт и силы, которых у меня не было. Меня и еще одного ссыльного поместили на квартиру к чувашам. В доме было грязно, у нас появились вши. Хозяйка, молодая вдова с детьми, относилась к нам хорошо, особенно к моему молодому товарищу. Благодаря ему и я был не голоден. Кормила она нас большей частью картофелем и сывороткой от молока.

Об этой моей новой жизни я написал любимой Евушке. Сообщил ей о том, что я поселен в деревне Ичкале навечно, и примерно сообщил условия, в которых приходится жить. Для Евушки этого было достаточно, чтобы вновь, как всегда, броситься мне на помощь. Немедленно она решила ко мне выехать. Бориса Евушка еще раньше отправила к сестре, а Оскара отвезла к моим родителям в Кемерово.

Я всегда думал и сейчас повторяю, когда Евушки уже со мною нет, много ли таких женщин, чтобы поступали так, как моя любимая женушка?! Она была

всю мою жизнь ангелом-хранителем, ей обязан тем, что я сейчас существую. Всегда теперь она со мною, в моих мыслях и думах, ни на минуту я ее, мою Евушку, не забываю. Сейчас, когда пишу эти строки, я обливаюсь слезами. Я потерял самого дорогого, любимого и незабываемого моего друга, жену и товарища. Сколько бы я отдал за то, чтобы Евушка жила. Тоскливо и тяжело мне без моей любимой, невыносимо тяжело, и так будет уже до конца моих дней.

Устроив детей, Евушка прибыла в Новосибирск и обратилась к начальнику отдела ГПУ, в ведении которого находились ссыльные области. Она постаралась его убедить, что нет смысла держать где-то в деревне инженера, когда он сможет принести некоторую пользу в районном центре. Ей в конце концов удалось начальника уговорить, и он предоставил Евушке право сообщить Северному райуполномоченному о его согласии перевести меня из Ичкалы в районный центр. Немедленно Евушка об этом сообщила мне через сельсовет по телефону и предложила, чтобы я, в свою очередь, позвонил райуполномоченному о согласии Новосибирска на мой перевод в Северное. Получив от него устное разрешение, я на следующий день с утра покинул деревню и пешком двинулся в Северное навстречу моей любимой Евушке. Возвращался я налегке, свои немногочисленные вещи отправил накануне почтой. Был уже конец сентября, а мне необходимо было пройти семьдесят километров. Настроение у меня улучшилось, я мечтал о скорой встрече. В первый день я легко прошел половину пути и переночевал в попутной деревне. Вторую половину пути я прошагал на следующий день, изредка отдыхая у стоявших по дороге стогов сена. В Северное я прибыл к вечеру. Надо было устраиваться на

ночь, у меня был адрес одного ссыльного. Пока мне удалось выяснить, где он живет, стало уже совсем темно. Неожиданно женщина, к которой я обратился с просьбой разъяснить, как найти мне товарища, предложила переночевать у нее на полу в комнате. С благодарностью я принял ее приглашение. Но не успел я освоиться с домом, где мне предстояло переночевать, как в окно увидел идущую к дому мою дорогую Евушку. Должен ли я описывать радость и счастье нашей встречи! Я обнимал свою любимую и не верилось, что мы снова вместе. Как мы были счастливы! Пару ночей мы провели с Евушкой у этой женщины на полу, а потом нашли себе комнату. Районный центр Северное насчитывал примерно 3000 жителей. Село было расположено в семидесяти километрах от железной дороги. Весной и осенью при наступлении распутицы с ним не было никакой связи, кроме телеграфной. Впервые здесь, в Северном, я увидел дома, крыши которых были покрыты дерном. Только райком, райисполком, школа и несколько других домом были покрыты тесом. Была в селе маломощная электростанция, очень часто выходившая из строя. Вся культура центра концентрировалась при клубе, где иногда показывали кинофильмы и ставились любительские спектакли. Вся промышленность села состояла из одного промкомбината, а учреждения, где возможно было бы найти работу, были немногочисленными. Вблизи села протекала река Тартас, приток Иртыша. По другой стороне реки было полно ягод: смородины, черники, малины и брусники. К счастью для нас, начальник планового отдела райисполкома Пушкина приняла горячее участие в устройстве Евушки на работу, а затем и меня. Позже мы узнали, что ее первый муж был также репрессирован в

1938 году и обратно из лагеря не возвратился. Некоторое время спустя она была даже председателем райисполкома, но после того, как выяснилась судьба ее первого мужа, была снята с работы, она уехала из Северного со вторым мужем. Евушка была принята на должность плановика-экономиста сельхозотдела, а я мастером в местный райкомбинат. Вновь нам надо было устраиваться в новых условиях. В первую очередь Евушка решила забрать нашего младшего сына Карусю от моих родителей из Кемерова. Невзирая на зимнее время и отсутствие достаточно теплой одежды, она добралась благополучно на автомашине до Барабинска, а оттуда по железной дороге доехала до Кемерова. Пробыла там у моих родителей пару дней. Надо было возвращаться обратно, а в это время начались большие снежные заносы. Сообщение на автомашинах до Северного прервалось дней на десять. Все эти дни Евушка с Кариком прожили на полуголодном пайке на квартире шофера, с которым договорились, что он их довезет. Пока шофер был не пьян, все было хорошо, и часто хозяева даже угощали моих путешественников ужином. Но когда он напивался, начинал буйствовать и избивать свою жену. В таких условиях им пришлось прожить до открытия пути. Деньги, которые были после выезда из Кемерова, иссякли, и Евушка вынуждена была обратиться за помощью к родным. Евушка часто вспоминала, каким утешителем был для нее в эти дни наш Каруся. Все невзгоды он с матерью переносил без всяких жалоб, а ему было только двенадцать лет. После долгих мытарств они все-таки добрались. Оскара мы тут же устроили учиться в десятилетку Северного, в которой оказались прекрасные преподаватели. Мы были очень счастливы, что с нами живет наш младший сы-

нишка. Наступила весна 1950 года, и хозяйка нашей комнаты решила продать свой дом и переехать к сыну. Снова понадобилось искать комнату. Но к этому времени мы уже освоились с работой, и отношение к нам было хорошее. Директор райкомбината Блохин предложил отремонтировать для нас комнату в полуразрушенном доме. Мы с Евушкой с радостью согласились. Комната, которую нам привели в элементарный порядок, имела размеры 2,2 х 4 метра. Крыша, как во всех домах села, была покрыта дерном. Летом, когда лил сильный дождь, везде протекало, зимою в комнате вверху было жарко, а внизу холодно. Но мы были рады нашему уголку, потому что мы любили друг друга и были счастливы, что мы вместе, и вдобавок с нами находился сын. Старший сын жил у сестры Евушки, от него мы редко получали письма через родителей. Условия бытовые были, мягко выражаясь, неважные, но что мы могли сделать. Зимою вода внизу на полу замерзала, а к утру одеяло Оскара примерзало к наружной стене. Хотя мы в Евушкой работали вдвоем, получали мизерную оплату. Чтобы как-то прожить и одеться, мы решили приобрести корову, чтобы у нас было вдоволь молочных продуктов. Для приобретения коровы необходимы были средства, которых у нас не было. Вновь пришлось обратиться к родным за помощью, и вскоре у нас появилась прекрасная корова Майка. С появлением ее нам стало легче жить, но работы добавилось, особенно у Евушки. Приходилось рано на заре вставать, доить и выгонять корову, а ведь после этого следовало направляться на работу в свой отдел. Насколько возможно, я помогал Евушке, и Каруся стал нашим первым помощником. Сено для коровы накашивали сами, обрабатывали огород. Жизнь у нас была тогда тяжелая,

но мы были еще достаточно молоды, а главное, любили по-прежнему друг друга, и сейчас вся тяжелая тогда жизнь кажется мне далеким счастливым прошлым.

В первые месяцы 1950 года в Северное на поселение прибыл Семен Семенович Васюхнов. Человек с большой организаторской способностью, оставшийся физически здоровым после десяти лет пребывания в Воркутинском лагере, он был принят на работу в комбинат техноруком. Военный по специальности, он в технике мало разбирался, но командовать рабочими мог прекрасно. Вскоре к нему приехала жена, опытный медработник. Довольно быстро мы стали друзьями, а несколько позже решили совместно построить дом на две половины. Жить в нашей комнатушке чем дальше, тем становилось труднее. Во время нашего отсутствия в ней случился пожар, и только благодаря случайности все наше имущество не сгорело. Корова наша находилась рядом с комнатой, и летом в комнате было полно мух. Решение о постройке дома мы быстро превратили в действительность. Наш друг Семен Семенович договорился с рабочими, работавшими в лесу, и они за соответствующую оплату заготовили нам строевой лес. Промкомбинат помог вывезти лес на площадку строительства, и за лето дом был построен. Благодаря наличию коровы мы смогли на вырученные от продажи молока деньги приобрести материалы для строительства дома и заплатить рабочим. Часть работ мы выполняли с Евушкой вдвоем, и к осени 1951 года у нас было новоселье. Дом наш был разделен пополам капитальной стеной. Одна половина принадлежала нам, другая Семену Семеновичу. Наша квартира состояла из большой светлой комнаты и кухни. Зимой в квартире было тепло. Евушка превратила нашу половину в уютный

уголок. При доме находился участок земли, где мы каждую весну обрабатывали огород. Были построены хлев для Майки и погреб для овощей. Трудиться приходилось много и на работе, и дома, но все это было для нас несложно, когда мы были здоровы и с нами рос наш дорогой сын Оскар. Он был первым нашим помощником. Мы оставляли ему ежедневное задание, что необходимо сделать до школы, и каждый раз все бывало выполнено. Учился Оскар очень хорошо, и нам не приходилось его проверять и подгонять. От Борика мы получали письма через родителей и знали о его успехах и неудачах. После окончания восьми классов Боря поступил в геолого-разведочный техникум на геофизи-

ческое отделение. При переходе на второй курс от него потребовали представить в техникум подробную автобиографию. Скрыть, что его отец находится в ссылке, Боря не захотел, и был вынужден покинуть техникум. Продолжал он свою учебу уже в десятилетней школе, которую закончил в 1952 году. Обо всем этом мы знали из писем, и вместе с нашим старшим сыном переживали его невзгоды. Мы продолжали жить в Северном. У нас появились друзья, у которых мы иногда бывали. Часто и нас посещали. На работе к нам относились хорошо. Так мы прожили в нашем новом доме три года. В 1953 году появились слухи, что многих из нас переселят подальше от Северного. Наш сосед и приятель стал даже готовить сухари на случай нового переезда. Особенно эти слухи усилились после ареста врачей, в основном - евреев. Про наш дом говорили, что в нем живут евреи, хотя Семен Семенович был чисто русским. Он и его жена Евдокия Григорьевна были замечательные люди, и до сих пор они остались нашими лучшими друзьями. К счастью, слухи не успели оправдаться, и с большой нежностью я вспоминаю годы, проведенные в нашем доме в селе Северном.

Умер Сталин, и сразу многое изменилось в нашей жизни. Один за другим многие из ссыльных стали получать разрешение на отъезд из села. С нетерпением, как ни привыкли мы к нашему дому, ждали и мы день, когда мне разрешат выехать в любой областной центр России. К нашему отъезду Северное во многом переменилось. Крыши из дерна многие заменили жестяными. Отстроены были новые дома, село благоустраивалось. Летом 1954 года Оскар отлично закончил школу. Мы были счастливы за нашего мальчика. На выпускном вечере в школе нас с Евушкой поздравляли и

хвалили сына. Но при всем этом из-за того, что Оскар являлся сыном ссыльного, золотой медали он не получил. Сколько мы с Евушкой ни писали и ни хлопотали, но ничего добиться не смогли. В августе 1954 года Оскар покинул нас и уехал в Томск, чтобы держать конкурсные экзамены в политехнический институт. После каждого экзамена мы получали телеграммы от нашего дорогого мальчика о его отметках. Август 1954 года оказался для нас очень счастливым месяцем. В один и тот же день мы получили радостную телеграмму о принятии Оскара в число студентов Томского политехнического института и сообщение о моем полном освобождении. Каким радостным и счастливым был для нас этот день августа! Счастью нашему не было конца!

Во время нашего пребывания в Северном дважды приезжал к нам Боря. Первый раз в 1950 году, когда он вынужден был покинуть геологоразведочный техникум, мы еще жили в маленькой комнатушке в полуразрушенном доме. Приехал он очень расстроенным и недовольным. Приезжал, чтобы попытаться поступить в другой техникум в Кемерове. Второй раз приезжал летом 1953 года. Он уже был студентом Брянского лесотехнического института. В Киевский политехнический институт он был намеренно срезан при сдаче вступительных экзаменов. В Киеве было полно антисемитов среди педагогов, и в этой неудаче сыграла роль его национальность. Как Боря это пережил, мы узнали со слов Ляси и Тани. Он был подавлен, и Ляся многое сделал, чтобы его успокоить и привести в нормальное состояние. О перенесенных им переживаниях мы узнали по рассказам Ляси, и нам было ужасно больно за нашего Борю. Случайно его товарищ, который также не был принят в Киеве, узнал о продолжающемся приеме заявлений в Брянский лесотехнический

институт. Сразу они уехали в Брянск, где отлично сдали вступительные экзамены и были зачислены студентами на механическое отделение института.

Летом 1953 года Боря к нам приехал уже совершенно оформившимся молодым человеком. Веселый и живой, на этот раз он нас очень обрадовал. К тому же приближалась пора моего освобождения и отъезда из Северного, и как мы ни привыкли уже к нему, уехать нам очень хотелось.

Наступил долгожданный день нашего отъезда. Мы продали уютный дом, нашу Майку, к которой так были привязаны и которая во многом помогла нам прожить эти годы. Попрощались с прошлым и в октябре 1954 года выехали в Кемерово. Там после эвакуации продолжали жить две мои сестры и старая мать. Отца в живых уже не было. Встреча с родными моими была очень трогательной. Семь лет прошло, как я с ними не встречался. Мать была уже совсем старенькая, глухая, но для ее лет вполне еще бодрая. Казалось, что закончились наши с Евочкой долгие муки и впереди как будто у нас все просветлело, но в действительности это было еще не совсем так. С Кемерова начались для меня трудные поиски работы. Я был освобожден, но еще не реабилитирован. Во время моих разговоров о работе все было хорошо только до того момента, пока не выяснялось, что я прибыл из ссылки. Этого было достаточно, чтобы разговоры со мною прекращались и вакантной должности всегда не оказывалось. Из Кемерова я попытался один без Евушки поехать в Кузнецк, но результат был тот же.

Тогда мы с Евушкой решили поехать в, Киев, к ее родным, и там попытаться найти работу. По дороге в Киев мы заехали в Томск, чтобы повидаться с Оскаром,

которого оставляли в Сибири продолжать учебу. Мы были рады встрече и той обстановке, в которой проходила его учеба. В Новосибирске мы решили сделать остановку и попытаться выяснить возможность устройства в этом городе. Ответ был все тот же.

В Киев мы прибыли осенью 1954 года, нас радостно встретили Таня и Ляся. Снова я делал попытки устроиться на работу, но везде получал один и тот же отказ. Выходила прелюбопытная история, мы оказались в заколдованном круге. Меня освободили, а на работу везде отказывались принимать. Перед нами стояла проблема, что же делать? Пока я не поступлю на работу, Евочка также не могла устраиваться. Мы решили тогда обратиться с письмом на мое последнее место работы до ареста, к начальнику стройуправления в Рудничной Филиппову, с которым я проработал около четырех лет. Он не испугался и, не задумываясь, немедленно меня пригласил. Из Киева я уезжал с большой неохотой. В который раз я оставлял свою Евушку, да и здоровье мое пошатнулось. Все переговоры, которые я везде вел, и полученные отказы не могли не повлиять на мое самочувствие. Вдобавок обстановка в квартире сестры Евушки в момент нашего приезда была тяжелой: почти ежедневно то к сестре, то к ее мужу вызывали "скорую помощь". Оставаться было невозможно, необходимо было получить работу и устраиваться. По дороге в Ленинград я решил на пару дней остановиться в Москве и на всякий случай здесь прозондировать возможность получения работы. К счастью, у меня были сведения, что в отделе капитальных работ МВД служит один из моих знакомых по Рудничной -Червонцев. На этот раз мне повезло. Я позвонил ему из отдела пропусков и быстро получил пропуск. Неожи-

данно для меня он принял горячее участие в моем устройстве на работу. Он отыскал находящегося в командировке в Москве главного инженера стройуправления, которое занималось строительством Ярославского нефтеперерабатывающего завода, и отрекомендовал меня как хорошего работника. Вскоре от главного инженера Талашева я получил письмо, адресованное начальнику управления в Ярославле, с просьбой оформить меня на работу. Немедленно я выехал в Ярославль и явился к начальнику стройуправления Радаеву. К большой моей радости, он без всяких вопросов согласился оформить меня на работу. Так после долгих мучений и тревог мы осели в Ярославле. Позже, через много лет, как-то мы с Радаевым случайно встретились во дворе его дома. И он, и я уже не работали, были пенсионерами. Он предложил мне присесть ненадолго возле него. Затем он рассказал мне, что после того, как я, а затем и Евушка уже работали под его начальством, его вызвали в соответствующие органы и выразили свое неудовольствие, что он принял нас на работу. Уволить он нас не согласился, и мы, таким образом, остались на долгое время жить в Ярославле. Евушка впоследствии говорила, что ни в одном городе за свою жизнь мы столько не прожили на одном месте, как в Ярославле. Волею судеб мы свою жизнь провели, кочуя из одного города в другой, хотя к этому совсем не стремились.

Имея в запасе работу в Ярославле, для очистки своей совести я попросил Радаева разрешить мне на пару дней выехать в Рудничную. Там все оказалось не так просто. Несмотря на желание начальника управления Филиппова оставить меня, партком и профком запротестовали и предложили Филиппову направить меня на работу, которая меня не устраивала. Я побла-

годарил Филиппова и возвратился в Ярославль. Немедленно телеграфировал Евушке, что и для нее имеется работа в управлении. Через два дня Евушка ко мне приехала, и мы вновь были вместе.

Двадцать восемь лет, с 1926 по 1954 г., я вынужденно скитался по тюрьмам, ссылкам и лагерям, двадцать три из них вместе со мною страдали и мучались моя любимая Евушка и наши дети. Самые лучшие годы нашей жизни без всякой вины с моей стороны я провел либо вдали от семьи, либо с семьей в тяжелых условиях. А ведь еще до нашей встречи с Евушкой каждый из нас провел по пять или четыре года в ссылке. Двадцать восемь лет было вычеркнуто из жизни, за что и почему? Нас арестовывали, приговаривали некоторых к расстрелу, других к многим годам исправительно-трудовых лагерей без всякой с нашей стороны вины, только за то, что мы мечтали о своей стране. Членов наших семейств, оставшихся на свободе, травили, вынуждали лгать, обманывать и отказываться от своих мужей, отцов и братьев. Все отворачивались от нас. Друзья и родные, за исключением самых близких, прекращали с нами переписку. Эти условия жизни были очень тяжелыми, и перенести их было трудно, сознавая, что тобою не совершено никакого преступления даже по законам советского государства.

Все это было позади, и наконец, мы наравне с другими смогли приступить к жизни без боязни, что нас опять "выдернут". Здесь, в Ярославле, в 1955 году в октябре месяце меня реабилитировали. Верховный Суд СССР признал необоснованными предъявленные мне в 1938 и в 1949 году обвинения. Да были ли вообще какие-либо обвинения, за которые я десятки лет отбывал наказание? Кто мог восстановить наше с Евушкой

потерянное здоровье, вернуть нам восемь лет нашей разлуки, и кто мог нам помочь забыть все перенесенные нами страдания и бедствия?

Наконец мы были полностью свободны. Начался наш последний этап жизни в Ярославле, наиболее длительный и спокойный. Во время первых трех месяцев нашего пребывания в городе мы с Евушкой поселились в частном домике в селе Кресты. Мы с нею занимали отгороженный занавеской уголок комнаты, где стояла единственная кровать. Остальную часть комнаты занимали хозяева и другие квартиранты. Волей-неволей мы вынуждены были довольствоваться этими условиями жизни, ибо жилой поселок завода только начал строиться. Мы старались на все эти неудобства не обращать внимания, и нашему счастью не было предела. Мы стремились поменьше оставаться в нашем углу. Как только было возможно, уезжали в город, там обедали и отдыхали. Выходные дни мы проводили в театре, либо в кино, ведь такое долгое время были лишены этого! Евушке к этому времени исполнилось сорок семь лет, а мне пятьдесят один год. Мы были уже не молоды, но еще и не старики. Вскоре в первом отстроенном доме жилого поселка получили отдельную комнату, пока без всяких удобств. Воду мы вынуждены были приносить, зимою топить печь углем и дровами. Но все это было мелочью, для нас, привыкших к худшим условиям. На работе к нам стали относиться хорошо, появились знакомые, друзья. На майские праздники 1955 года приехал на каникулы наш Боря. Ярославль ему понравился, и когда Боря узнал, что в городе имеется технологический институт, попросил помочь ему перевестись из Брянского института. Нам удалось, благодаря нашим знакомым, выяснить возможного такого перевода,

и в 1955 году с начала учебного года сын стал заниматься в технологическом институте. Год при этом он потерял, его приняли на курс ниже.

В 1956 году нам заменили одну комнату на двухкомнатную квартиру в двухэтажном доме с некоторыми удобствами, а в 1958 году мы переехали в нашу последнюю квартиру уже со всеми удобствами. В ней мы прожили в дружбе и любви сначала с детьми, а затем вдвоем в течение шестнадцати лет. Всем нам очень хотелось, чтобы Оскар перевелся из Томского института поближе к нам. Евушка по просьбе Оскара ездила в Ива-ново, вела переговоры с деканом энергетического факультета и добилась разрешения на перевод сына из Томска в Иванове.

Теперь наши дети были рядом с нами, наши дорогие и любимые мальчики! Как счастливы мы были, когда все четверо собирались вместе! К сожалению, время быстро убегало. Боря в 1958 году закончил технологический институт, а годом позже, в 1959 году, закончил энергетический институт в Иванове Оскар. Незаметно дети стали взрослыми, а мы постарели. Но все же жизнь стала более спокойная и жизнерадостная. С нашими уже взрослыми детьми мы стали часто обмениваться мнениями относительно нашей работы, которая была сходна по характеру и виду. О нашем прошлом мы с детьми почти никогда не делились и старались им не напоминать, а жаль, что этого не делали. Здоровье наше постепенно восстанавливалось, но приобретенная мною в лагере гипертоническая болезнь не исчезала и изредка давала о себе знать. В 1956 году при нашем с Евушкой возвращении из отпуска по дороге из Киева, я попал в Москве в клинику Склифосовского с приступом стенокардии. Евушка, как всегда,

заботилась обо мне и оставалась рядом до тех пор, пока я не стал поправляться.

В последующие годы мы старались по возможности отдыхать в санаториях. Не всегда нам удавалось получить путевки в одно время и в один и тот же санаторий. Приходилось на время расставаться, но каждому из нас отдыхать по отдельности было тоскливо и скучно, и мы с радостью снова возвращались домой, в нашу квартиру. Но бывало иногда, что счастье нам сопутствовало и мы уезжали отдыхать вдвоем. Совместно мы с Евушкой провели отпуска в Ялте, Сочи, Ворзеле. Какое это было счастье и как все было хорошо! Евушка была здорова, а я стал себя чувствовать лучше после многих лет нормальной жизни.

На работе к нам обоим относились прекрасно, Евушку все ценили и уважали за ее знания и ум. Вре-

мя быстро мчалось. Наступила пора, когда дети покидают родителей. Нас она также не минула, естественно, так это и должно быть.

Наш Оскар еще в Ивановском институте познакомился с Олей. Нам казалось, что сын еще молод и ему еще рано жениться, но в таких случаях все решают сами дети, и правильно делают. В ноябре 1959 года Оскар женился. Живут они счастливо и в любви. Первые два года Оля и Оскар жили с нами. В 1961 году дети получили однокомнатную отдельную квартиру и покинули нас. Вскоре, в 1962 году, женился и наш старший сын Боря. Возраст его был уже солидный, и мы понимали, что ему пора обзавестись семьей. Как и первая пара, Вера и Боря прожили с нами также около двух лет. В нашей квартире родилась и наша вторая внучка Инночка. С рождением внучек у Евочки появились новые приятные заботы. Впервые у Ьвочки болезнь тромбофлебита ноги появилась после ее поездки в Москву за коляской для Танечки. Возможно, это было случайное совпадение, но около месяца Евочка пролежала в больнице. Врачи предложили ей сделать операцию, но Евушка от нее отказалась.

Подошел пенсионный возраст. Меня в сентября 1962 года не было в Ярославле, я отдыхал в санатории "Раменское". Очень торжественно на работе Евушку проводили на заслуженный отдых. На прощание ей предоставили путевку в один из санаториев Сочи. Никогда до 1962 года Евушка не жаловалась на головную боль или плохое состояние здоровья. Всегда, где бы мы с ней ни отдыхали, мне запрещали много бывать на солнце, загорать. Евушке, наоборот, все разрешалось. Когда мы в 1961 году с Евочкой вместе отдыхали в Сочи, то обыкновенно я просиживал все время под тентом, а она за-

горала. Только в 1962 году в Сочи неожиданно у нее обнаружили повышенное давление. Ей запретили купаться и особенно загорать. С того времени гипертоническая болезнь Евушку не покидала. В 1963 году и я ушел на пенсию. Теперь мы все время были вместе, и каждое лето где-либо вместе отдыхали. Первые два года мы провели в деревне, чтобы быть с нашей старшенькой внучкой Танечкой, а затем и с младшей Инночкой. Условия отдыха в деревне были несовершенные, но мы были вдвоем и жили вблизи наших внучек. В 1966 году лето мы провели под Ярославлем в деревне Репьевка, и с нами была все это время Инночка. Деревня была маленькая. Местность красивая, рядом протекала Которосль, кругом лес, и мы собирали много ягод.

В середине августа 1966 года мы совершили чудесную поездку по Волге на теплоходе. У нас с Евушкой была прекрасная отдельная каюта. Впервые мы так хорошо отдыхали. Во всех больших городах теплоход останавливался, нас возили на автобусах осматривать достопримечательности городов и музеи. Сколько приятных впечатлений мы привезли с собою домой!

Несколько раз в течение последующих лет мы отдыхали под Киевом в Ворзеле и в Миргороде. Вдвоем нам никогда не было скучно. Мы отправлялись в лес, совершали прогулки по окрестностям этих курортных городов. Мы брали с собой гамаки и подвешивали их на деревьях в тихих уютных березовых рощах. Как отлично мы отдыхали вдвоем в профилактории "Строитель", где как будто все было создано для нашего отдыха. Старое время, принесшее нам столько горя, мы стали забывать, но по ночам мне оно часто снилось. Снился лагерь и разлука

с Евушкой и детьми. Но я просыпался, чувствовал, что Евушка рядом, и успокаивался. Часто делился я с нею своими снами, но мы стали верить, что жизнь наша совместная будет еще долго, долго продолжаться. Как мы ошиблись, Евочки уже нет со мною. Сейчас вспоминаю эти прошедшие, счастливые, неповторимые годы и плачу. Нет им возврата! Сны о лагере прекратились, но теперь часто-часто снится Евочка живая, какую я помнил всю свою жизнь, любимая, прекрасная, дорогая моя!

В 1963 году Евушка после долгой разлуки встретилась в Киеве со своим братом Юзиком. Они с женой приезжали из Израиля повидать родных. Все последующие годы я жалел и жалею сейчас о том, что не воспользовался возможностью побыть хоть несколько дней с ними. Сейчас я уже сомневаюсь, что увижу его когда-нибудь. Мне осталось жить недолго.

Наступил 1967 год, и мы с Евушкой получили путевки на отдых в открывшийся санаторий-профилакторий. Это было кстати, так как здоровье Евушки ухудшилось. Мы предполагали, что отдых и свежий воздух восстановят его. Для получения путевок нам понадобилось пройти медицинский осмотр, проделать все необходимые обследования и получить курортные карты. Все анализы мы вдвоем прошли благополучно, но при рентгеновском осмотре Евушку задержали. Мы стали волноваться и беспокоиться, что вторично ее подвергают этому осмотру. Сделанные снимки мы передали нашему терапевту. Через некоторое время меня попросили одного зайти к врачу. Евочка оставалась ожидать в приемной. Бледный и взволнованный, стоял я у стола врача и ждал, что он мне скажет. Сообщенный врачом диагноз был ужа-

сен. Мне сказали, что снимки показывают на наличие раковой опухоли в легких у моей любимой Евочки. Не знаю, как я вышел из кабинета, но чувствовал, что мне плохо и кровь куда-то уходит. Весь белый, как стена, я подошел к моей Евушке. По моему лицу, по всему виду она поняла все. Я все отрицал, старался успокоить, но она хорошо меня изучила и обмануть ее я не смог. Через некоторое время Евушку со мной повели к главному врачу туберкулезной больницы на консультацию. Снова был рентгенкабинет, долгий осмотр. Врач заявил, что не уверен в правильности поставленного диагноза. Предложил нашему врачу приступить к лечению Евушки и выдал ей ряд лекарств. Настроение у нас с Евушкой было убийственное. Сын Оскар без моего ведома стал просить администрацию больницы подготовить документы для поездки с Евушкой в Москву, чтобы попробовать там выполнить операцию по удалению опухоли.

Все эти дни были для меня сплошным кошмаром, и ничего не осталось в памяти. Только одно помню резко, как будто это произошло только сейчас: при первой нашей встрече в больнице Евушка сказала мне на площадке лестницы (в палату меня не пустили):

"Мишуня, дорогой мой, не волнуйся, я уже все продумала. От судьбы не уйдешь, а ты должен жить, и жить ты должен со своей сестрой Нехамой". Кто может представить, как мне было больно и тяжело услышать эти слова от самого дорогого и любимого мною человека! Жизнь для меня остановилась.

К удивлению врачей и рентгенологов, затемнение в легких стало быстро уменьшаться. Через три недели затемнение вообще исчезло, и Евушку выписали из больницы. Наша радость с Евушкой была неописуема! Какое

великое счастье это было, что все оказалось ошибкой, но сколько было пережито.

Вместе с Евушкой мы провели у радиоприемника тревожные дни начала июня 1967 года [во время арабско-израильской войны] и облегченно вздохнули только, когда все закончилось.

7 июня мы с женой уехали в профилакторий, где провели прекрасный месяц на лоне природы. Затем вместе с Таней, Лясей и Инночкой мы прожили остальную часть лета в Ворзеле.

Летом 1968 и 1969 года мы снова отдыхали в Ворзеле вместе с сестрой Евушки и ее мужем, а затем уезжали в Миргород, чтобы подлечиться.

Все остальное время мы были в Ярославле с детьми и внуками. Часто Евушка проводила дни с внучками, особенно в то время, когда кто-либо из них заболевал. Где было трудно и тяжело, Евушка тут же появлялась, чтобы помочь. По первому зову она выезжала в Киев, когда Ляся заболевал. Всю осень 1969 года, когда была сделана сложная операция Лясе, я и Евушка провели в Киеве. Часто Евушка уезжала в Киев одна, и хотя мне было одному тоскливо и трудно оставаться, я всегда говорил ей: езжай, другого выхода нет. Приезжала она обратно обычно разбитая и измученная. Помню начало 1970 года, когда мы, трое дорогих для нее мужчин, встречали ее на вокзале. Она вышла из вагона в черных очках. Сначала я даже не узнал ее и не мог понять, для чего она зимою вечером носит черные очки. Потом она нам рассказала, как случайно закапала в глаз соляную кислоту взамен глазных капель. Все закончилось хорошо только потому, что она сразу же попала к хорошему врачу, который проделал все необходимое в таких случаях.

Так протекала наша пенсионная жизнь. Часто нас приглашали опять на работу, и мы по нескольку месяцев работали.

Давно Евушке хотелось побывать в Прибалтике. Но все складывалось так, что только весною 1970 года мы смогли выполнить это ее желание. Выбрались мы с ней в курортный городок Паланга. Хотя приехали в конце мая, найти комнату было очень трудно. Но в конце концов нам удалось снять закрытую веранду в центре городка. Ей было все ново, а я уже бывал в Паланге. Балтийское море было хмурое и во многом отличалось от южных морей. Везде мы с ней бродили, заходили в парк и в ближайшие леса. Но успели пробыть в Паланге только неделю - по телефону узнали, что состояние Ляси ухудшилось. Немедленно разными поездами мы выехали в Киев, спешили, но Лясю уже не застали живым. Для Евушки это было жестоким ударом. Они с Лясей всегда были большими друзьями, уважали друг друга и помимо родственных чувств их привязывало одинаковое понимание многих житейских вопросов. Таня осталась одна. Евушка все последующие годы переживала за сестру, много раз предлагала Тане переезжать в Ярославль, но так этот вопрос и остался нерешенным.

В 1970 году у нас родился самый младший внук Артур. Для своих внуков бабушка всегда была рада выполнить все. Специально для них она пошла на курсы по вязанию, чтобы затем можно было дарить внукам теплые вещи, связанные своими руками. В холод и мороз Евушка возила сначала Танечку, а затем и Инночку в музыкальную школу. Невзирая на погоду, она часто отвозила Инночку в школу в Брагино. В осенние месяцы 1973 года бабушка ежедневно возила Инночку

в детскую поликлинику. Можно ли забыть, сколько мы пережили с Евушкой, когда Артур серьезно заболел ложным крупом. Затем, невзирая на гипертонию Евушки, мы поехали в Анапу, чтобы укрепить здоровье внуков. Сколько мы с Евушкой перенесли, когда серьезно болели наши уже взрослые Боря и Оскар.

Весной 1973 года мы поехали в Днепропетровск, чтобы повидаться с моими родными. Всегда они были в обиде, что мы в Киеве часто бываем, а их минуем. Наша поездка была неудачной. У Евушки в Днепропетровске поднялось давление, и мы быстро вернулись домой. В апреле приступили к ремонту квартиры, а в мае после окончания ремонта получили путевки в санаторий. На этот раз я подкачал. Вместо санатория меня уложили на три недели в больницу, и путевки пришлось возвратить. Евушка ежедневно бывала у меня, а я каждый вечер звонил ей домой. С каким нетерпением я ожидал ее прихода. Она являлась всегда с улыбкой, и мы рассказывали друг другу о прошедшем дне. Как сейчас помню мою Евушку, дорогую, любимую. Путевок после выхода из больницы получить уже не смогли и вынуждены были провести лето в Валентиновке, вблизи Москвы. Вскоре к нам привезли нашего любимого внука Артика, чуть позднее приехала из Киева Таня. Лето провели в кругу знакомых, с нами был Артик, и с ним было хорошо. Так прошли июль и август 1973 года. Артика увезли родители, а Таня возвратилась в Киев. Пора было домой. Как всегда нас встретили Боря и Оскар.

Вскоре после возвращения заболела Инночка, и весь сентябрь и октябрь 1973 года Евочка возила ее в детскую поликлинику, пока она не выздоровела. Тут и мы подхватили грипп, а время, к сожалению, шло.

Наступил роковой для нашего с Евушкой счастья 1974 год. Сама встреча этого года для нас была необычной, как будто она предвещала нам много тяжелого. Оскар с Олей и Танечкой уехали в Пермь на зимние каникулы. Борис с Верой встречали Новый год у своих друзей. Мы с Евушкой остались с Инночкой и Артуром, с ними встретили наступление Нового года. Только утром возвратились домой. Могли ли мы с Евушкой думать тогда, что встречаем с ней последний новый год в нашей совместной жизни?! В январе сестра Евушки Таня стала просить, чтобы мы приехали к ней в Киев. Мы договорились с Верой и Борей, что в течение десяти дней нашего отсутствия Инночку в музыкальную школу будет отвозить Боря. В Киеве Евочка чувствовала себя хорошо и ни на что не жаловалась. Мы посетили некоторых наших киевских знакомых, все было благополучно. Кто с нами ни встречался, говорили, что Евушка хорошо выглядит. Мне также казалось, что Евочка даже поправилась. Десятого февраля возвратились домой, и тут я обратил внимание, что с Евушкой не все благополучно. Она стала жаловаться на одышку при ходьбе, на усталость и слабость. Ухудшился аппетит, появились сильные отеки ног. Мы с Евушкой обратились к специалистам. К сожалению, они ничего не могли установить и успокаивали нас, что не находят ничего опасного и, как всегда, приписывали состояние Евушки ее гипертонии. Главврач больницы как-то встретила Евушку у кабинета и смеясь сказала, зачем она теряет время и посещает врача, в то время как хорошо выглядит, и лучше следует побольше гулять на воздухе. Все эти разговоры происходили в середине  Мы с Евушкой послушались врачей и решили отдыхать в Валентиновке, где уже находились

наши друзья. Мы мечтали, что отдых в лесной местности, где так много солнца и чистого воздуха, восстановит силы моей любимой. Снова к нам в Валентиновку привезли Артура, нашего дорогого внука. Сколько внимания и забот уделяла бабушка младшему внуку! Он это чувствовал, и когда приехали родители, чтобы забрать его, Артур не захотел уезжать от бабушки. Время шло, а состояние Евушки не улучшалось. Артика к этому времени Вера уже увезла. Я попытался уговорить Евушку возвратиться в Ярославль и пройти курс обследования. Но Евушка до приезда своей сестры Тани из Киева уезжать не соглашалась. Только 10 июля к нам в Валентиновку приехала Таня. Мы все ее встречали в Москве. Евушка помогала Тане во всем: на эскалаторе, забрала часть вещей и сама их несла. Кто мог подумать, что через месяц моей Евушки со мной уже не будет? Три дня Евушка провела с Таней в Валентиновке, гуляла с ней и даже сварила нам варенье из клубники, привезенной из Киева. 13 июля мы с Евушкой выехали в Ярославль. Мог ли я думать, что в последний раз я возвращаюсь с моей Евушкой в наш дом? Мы верили, что она выздоровеет, и мы вернемся обратно в Валентиновку. Дети на вокзале нас не встретили, а этого никогда раньше не бывало. Встревоженные, мы поспешили скорее к себе и тут же стали искать по телефону Оскара и Борю. Только поздно ночью мы созвонились с детьми и узнали, что нашу телеграмму о возвращении они не получили. Поволновались при этом достаточно. Утром в воскресенье они пришли к нам. Сообща решили, что мы с Евушкой утром в понедельник направимся к врачам.

В понедельник Евушку внимательно выслушали, сказали, что ничего подозрительного не находят, един-

ственное, на что обратили внимание, это на утолщение лимфатических узлов, и приняли в терапевтическое отделение больницы на обследование. Ненадолго Евочка вышла ко мне в больничном халате, довольная, что ничего опасного врачи не находят и что наконец ее будут лечить. Меня Евочка успокоила, просила, чтобы не волновался и немного попозже принес ей необходимые вещи. Как живая, стоит она сейчас перед моими глазами, ободренная и успокоенная. Первую неделю ее пребывания в больнице мы были спокойны. С утра я приходил к Евушке и приносил свежие фрукты, молоко, а в обед ежедневно приезжал Каруся. Я подходил к окну палаты и вызывал Евушку. Она сходила ко мне в больничный двор, мы садились на скамейке в тени деревьев. Она рассказывала свои впечатления о больнице и больных. Особенно нас обрадовал результат рентгеновского снимка, когда ничего плохого у нее не было обнаружено.

Казалось, что тревоге нашей нет причин. Но на второй неделе ей стало хуже. Уже спускаться вниз, а главное подниматься вверх по лестнице Евушке стало трудно. Два раза в день я пробирался в ее палату -утром и после четырех часов дня. К врачам с вопросами о ее болезни Евушка запретила мне обращаться. С постели Евушка подымалась и продолжала ежедневную ходьбу по коридору отделения. Вначале врачи заподозрили, что у нее не все благополучно с поджелудочной железой, но это отпало. Бесконечные уколы и анализы измучили ее. От уколов стали болеть руки. Как мне хотелось расцеловать эти любимые, дорогие мне руки.

26 июля у постели Евушки собрался консилиум из шести врачей, и мнения их по диагнозу разо-

шлись. Единственное, к чему они пришли, это к необходимости произвести пункцию лимфатического узла. 29 июля, это было в понедельник, Евушка еще сама сошла вниз в хирургическое отделение. Обратно в палату ее уже привезли. Когда я пришел в тот день к ней, она лежала и показала мне, откуда взяли пункцию. Тут же она мне сообщила, что одновременно собирались сделать прокол, но Евушка категорически отказалась. Глупец, мне все казалось, что чем скорее врачи проделают все необходимые анализы, тем быстрее ее начнут лечить как следует. Я порекомендовал Евушке разрешить сделать прокол. Что я понимал в этой проклятой медицине! В эти дни возле нас никого из детей не было. Боря уехал отдыхать, а Каруся отправился за Олей. Только 29 июля он возвратился, и дети продолжали уверять, что все будет хорошо. Старый глупец, я им верил или мне хотелось верить в хорошее, и моя вера в благополучный исход, очевидно, передалась Евушке. Первого августа Евушка спросила меня: "Мишуня, ты уверен, что анализ будет хороший?" Я ответил: "Как же может быть иначе, Евочка! Боря, если что-либо опасное, не поехал бы".

Вот уже скоро полтора года, как Евочки нет со мною, а я не могу себе простить, что так легко поверил моим детям. Ведь так много мне необходимо было Евочке сказать и услышать от нее. Я должен был повторить то, о чем я так много раз ей говорил, что никогда в жизни не было у меня более дорогого и любимого человека! Что всей своей жизнью я обязан ей и что без нее у меня нет жизни.

Как легко я им поверил! Так хотелось верить в хорошее, и я поверил! Будь у меня сомнения, я проводил

бы дни и ночи у постели моей Евушки, эти последние дни в нашей с жизни. Я бы расцеловал эти дорогие для меня исколотые руки! Но прошедшего не возвратить. Знала ли в последние дни свои Евушка, как я страдаю и как тяжело мне было видеть ее такой, так и осталось для меня тайной. Все свои страдания и тяжелые мысли я старался скрыть от Евушки, но сейчас думаю: все это она прекрасно понимала и чувствовала.

С каждым днем состояние Евушки ухудшалось. Рано утром в воскресенье 4 августа я прибежал в палату. Когда Евушка меня увидела, она очень-очень обрадовалась: "Мишуня! Я все время думала о том, что ты утром придешь ко мне, и вот хорошо, дорогой, что ты уже здесь со мною. Мне необходимо в туалет, а идти я не могу. Просить кого-либо помочь стесняюсь, а тебя, как всегда, я не стесняюсь". Как горько мне было это слушать и узнать, что вечером меня не было с нею, когда она так во мне нуждалась. Все воскресенье я просидел у постели моей Евушки, смотрел на свою любимую и, когда было необходимо, держал наконечник с кислородом. Сидел, и передо мною протекала вся наша жизнь с Евушкой, тяжелая, но всегда полная любви друг к другу. Вечером пришли Оскар с Олей, зашла Вера с заплаканными глазами. Я попросил Веру выйти, мне так не хотелось, чтобы Евочка теряла надежду на исцеление. Оля собралась остаться с Евушкой на ночь. Я поцеловал мою Евушку и ушел с Оскаром. Всего я не знаю, о чем она в последнюю ночь говорила с Олей, но одну фразу Оля мне передала, и я ее запомнил: "Я знаю, что когда меня не будет, тяжело будет моему Мишуне, очень тяжело будет и Карочке. Таня с более легким характером, и утрату она легче перенесет".

Как часто она мне говорила: "Мишуня! Как всегда мне хорошо с тобою, как хорошо быть с тобою всегда, всегда вместе, только вместе!". И вот моя Елочка не выполнила своего обещания, ушла преждевременно одна и оставила меня одного. Помню, как много раз я говорил Евушке своей: "Ты знаешь, Евушка, как крепко я тебя люблю, что ты у меня единственная и неповторимая! Ты мое счастье, ты моя радость!". И всегда она мне отвечала:

"Все это я знаю, Мишуня, знаю!".

До 5 августа я все еще продолжал верить детям или, может быть, мне хотелось верить, не знаю. Рано утром с великой надеждой и большим волнением я приближался к больнице. Тяжелое предчувствие не оставляло меня. Двери больницы только открылись, и я вошел, чтобы сменить Олю. Евушка, как всегда, очень обрадовалась моему приходу. "Мишуня, скоро придут врачи и начнут меня осматривать. Помоги мне привести себя в порядок". Евушка присела, причесалась, обтерлась одеколоном. Она, как и я, надеялась на спасение. В восемь часов зашел знакомый врач, сказал, что только что смотрел историю болезни Евушки и ничего страшного не обнаружил. Мы поверили и были очень рады. Скоро появился Оскар.

Вся надежда наша была на результат анализа. В 9 часов Оскар с сестрой уехали в лабораторию за результатом. Через полчаса они вернулись и вместе с завотделением и рентгенологом зашли в палату Евушки. Меня попросили выйти. Моему волнению не было предела. Вскоре врачи вышли из палаты Евушки, и я зашел в кабинет. Я понял все. Слов не надо было. Я понял, что теряю навсегда мою дорогую, любимую, друга моего, счастье мое! Почувствовал, что остаюсь одиноким до конца дней моих, без моей Евушки, с которой я

долгую жизнь делил радость и горе. Я вышел от врача в коридор и услышал крик моей Евушки: "Мишуня, Миша!". Вбежал в палату и увидел, что Евушке становится все хуже и хуже. Я бросился к кислороду.

Весь день пробежал, как одна минута. К Евушке заходили врачи. Она все еще верила в хорошее. Со всеми она сознательно говорила и всех узнавала, только к вечеру она мне сказала: "Я умираю". Жизнь моей Евушки подходила к концу, а с ней и моя жизнь. В 10 часов вечера она пробудилась с ее удивительной любимой улыбкой и спросила меня: "Мишуня! Это ты возле меня?". Я ответил ей: "Евочка, да, это я рядом с тобою". "А я думала, что не ты, а Оля и Вера." Жажда мучила ее, и она много раз просила пить минеральной воды. В последний раз я поцеловал мою любимую, и в час тридцать минут ночи 6 августа Евушки не стало. Ушла моя Евушка, ушла моя любимая, мой ангел-хранитель, моя жизнь, все ушло!

Прошло уже полтора года, как я живу без нее, и чем больше времени уходит, тем больше я сознаю, кого я потерял. У меня прекрасные дети, внуки, их я очень люблю, как любила Евушка, но их любовь ко мне не может заменить мою Евушку. Вот я хожу, сижу, а всегда вижу перед собой мою любимую. Каждый предмет в доме напоминает мне Евушку, каждая улица, каждый дом заставляет меня вспоминать, как вместе с ней ходили по этой улице, заходили в этот дом. Каждый раз, когда я вижу своих внуков, наблюдаю, как они растут и развиваются, я все думаю о том, как счастлива была бы Евушка видеть все это. Я смотрю на фотоснимки с Евушкой и вспоминаю, когда и как это было. Никто и ничто не может утешить мою тоску по Евушке, мою скорбь по любимой. Я

стараюсь, чтобы дети мои не знали и не чувствовали всю мою боль, но сколько слез я проливаю утром и вечером по любимой! О чем могу я еще писать? Уже год с лишним, как Евушки нет со мной, а мне все кажется, что это кошмарный сон, и она вернется ко мне. Не может быть, чтобы ее не было! Евушка была прекрасной матерью и бабушкой. Как любила она своих детей и внуков и гордилась ими. Когда меня не было с семьей, все свои силы она отдавала воспитанию своих детей, как тяжело ей одной ни было.

Всегда она думала о вас и беспокоилась. Радости ваши были всегда ее радостью, а печали ваши - ее печалью. Многое она не рассказала о нашей жизни, щадя вас, и в этом была ее и моя ошибка. Для меня она была замечательной женой, другом, никогда, в каких бы тяжких условиях я ни находился, она не покидала меня. Без материальных средств, без моральной поддержки с чьей-либо стороны она всегда боролась за мою жизнь, и перед ее светлой памятью я низко склоняю голову. Всю жизнь мы прошли вместе и, как все люди, мы совершали ошибки, но до конца жизни мы остались верны нашим юным убеждениям и счастливы, что во многом они осуществились. Наши дети нового поколения, то, во что мы верили и за что так жестоко пострадали, для них это все непонятно, и наша одна ошибка в том, что так мы их воспитали. Самое основное было для Евушки - оградить наших детей от мук и страданий, которые мы претерпели, это удалось сделать ценою того, что во многом наши дети перестали нас понимать. Но это не мешало нам любить детей и гордиться ими. Наши дети выросли честными и хорошими людьми, и в этом было и есть наше счастье. Убежден, что и наши вну-

ки вырастут такими же, что такими же их воспитают дорогие нам жены сыновей.

Часто с улицы захожу в нашу квартиру и жду, как всегда, что Евочка с улыбкой мне скажет: "Мишуня, как нам все-таки хорошо вдвоем". Смотрю, все как было при Евочке, все на своих местах, только самой дорогой и любимой уже нет со мною! Кто хоть частицей может заменить ее?! Нет никого! Всегда она стремилась ко мне, невзирая на трудности. Друг мой ненаглядный, любимый, самый дорогой!

Вот получил письмо от наших друзей, от Семена Семеновича, с которым прожили бок о бок в с. Северном, и вот какие справедливые слова он мне пишет. "Миша, дорогой друг, нам с Евдокией Григорьевной, любящим друг друга, нетрудно понять твои переживания. Ведь Ева Ефремовна была не только любящая мать, а она была подруга твоей жизни, преданный тебе человек и Человек с большой буквы. Кому, как не нам, это знать! Ведь это она ринулась за тобою вслед, чтобы разделить участь мужа, друга, отца ее детей. Это она разделяла все невзгоды, вспоминать о которых нет сил."

Семен Семенович знал только часть нашей жизни с Евочкой в селе Северном. Первая жена Семена Семеновича вскоре после его ареста в Сталинграде в 1937 году вышла замуж вторично, хотя у нее с Семеном Семеновичем было двое детей. Евдокия Григорьевна, с которой он встретился в 1946 году в лагере, была его второй женой и, надо отдать ей должное, последовала за ним в ссылку в Северное.

Евочка, начиная с первых месяцев нашей совместной жизни, следовала за мной, спасая меня от всяких бед. Так было в 1932 году, когда она при-

ехала ко мне в Ленинабад. Все это повторилось в 1933 году, когда добилась, чтобы меня перевели в Ташкент. В 1939 году, когда поехала в Соликамск без денег и теплой одежды, чтобы спасти меня. Позже целых восемь лет, скрывая от всех, что ее муж в лагере, она работала и воспитывала наших двух детей и содержала мать! Наконец, в 1949 году, Евочка оставила работу, отправила своих детей к родным, а сама бросилась ко мне, чтобы разделить со мною тяжелые условия ссылки, бесправия и так называемого вечного поселения в Северном. Для этого надо было быть такой, какой была Евочка, любить мужа, отца своих детей, отдать всю свою жизнь, не обращая внимания на все муки и тяжести! Разве все это нельзя назвать подвигом?!

Могу ли я это забыть, я спрашиваю? И вот мне остается только вспоминать о любимой Евочке и проливать горькие слезы по ней, бесконечно дорогой и родной!

Май 1976 г.

От издателя

"Без меня мир не полный"...

Старики уходят. Потом мы перебираем старые фотографии - хорошо еще, если знаем, кто на них. Чему они здесь смеются? По какому поводу собрались под этим абажуром с бахромой за круглым столом? ...

Мирон Стерин вместе с женой собирает материалы по истории ярославской еврейской общины. Он протянул мне старую общую тетрадь: "А вот воспоминания Финкельберга, он двадцать восемь лет был в лагерях и ссылках."

Я прочитал первую страницу - обращение к детям. Спокойная глубина этих строк удивительна!

Как долго мы не понимаем, что за какими-то, казалось бы, частностями жизни наших родителей спрятано что-то важное для нас. Важное не только и не столько для понимания их жизни, но для того, чтобы нам разобраться в себе самих. А когда приходит пора и нам задуматься о своей жизни, оказывается, что не все сходится.

И уже не у кого спросить...

Первая страничка не обманула: рукопись в самом деле надо было издавать, она оказалась не столько о тюрьмах и лагерях, сколько о великой Любви, о ее спасительном мужестве. О том, что быть рядом с любимым - счастье. Даже в ссылке вместе - счастье.

Спасибо Мирону, что Вы смогли прочитать эту прекрасную книгу.

Год назад, при издании воспоминаний Хедвы Фрид-бойм - книжечки, положившей начало этой мемуарной серии, - было решено не пускать авторские тексты под ножницы научных редакторов и не дополнять их историческими комментариями. Время отражается не только в самих событиях, изложенных автором мемуаров, но и в том, как эти события описаны. И время, в которое события происходили, и время, в которое писались мемуары.

Эти воспоминания были завершены в 1976 году. В них не могло не быть недомолвок, но как важны они для понимания жизни в нашей стране того времени.

В конце тетради в 1988 году автор дописал две странички. Хоть и не входят они в ту рукопись, но не привести их нельзя:

Как стремительно меняется в лучшую сторону жизнь в Советском Союзе.

Вчера узнал, что в Москве, Ленинграде, Киеве, Риге, Черновцах, Каунасе, Свердловске, Минске и в других городах организованы еврейские культурные центры. Печатаются книги на идиш и иврите, разрешается преподавание на иврите, издается Библия. Будут приезжать и читать при академии наук лекции на русском языке и иврите о еврейской истории и литературе граждане из Соединенных Штатов и Израиля. Приезжает в январе баскетбольная команда из Израиля, которая будет играть с советской командой ЦСКА. Вместе с командой приедут 400 болельщиков. Не наказываются лица, которые участвуют в кружках для изучения еврейской истории, литературы и языка. В Москве организована библиотека из книг на идиш, иврите и русском языке на еврейскую тему. Разрешается эмиграция многих евреев в Израиль, Соединенные Штаты и Европу.

Все эти перемены произошли за прошедшие три года.

Невольно память возвращает меня в годы моей молодости, когда за разговоры об организации еврейского государства в Палестине мои ровесники отправлялись в ссылку или политизолятор. В сталинские годы многих из них потом снова отправили в лагеря только за то, что в молодости они принимали участие в еврейских кружках. Сколько таких безвинно пострадавших погибло в северных лагерях?

Как же теперь не радоваться тому, что совершается под руководством Михаила Сергеевича Горбачева. Верю, что через несколько лет в Советском Союзе будут еще больше торжествовать гласность и демократия. Пусть сейчас трудно с продовольственным вопросом, с товарами первой необходимости, но убежден, что это трудное время пройдет, и наши дети и внуки доживут до счастливого времени, когда эти недостатки будут изжиты. С интересом и благодарностью ежедневно узнаю о всех реформах, которые происходят в стране Советов.

Мне больно, что вместе со мною не имеет возможности радоваться мой самый любимый друг и близкий товарищ, моя жена Евушка, а сколько было бы у нас с ней разговоров!

Декабрь 1988 г.

Этими словами закончилась общая тетрадь в клеточку.

Прошло еще восемь с половиной лет. Мы встретились с Моисеем Фроймовичем, чтобы отобрать фотографии для этой книги. Как интересно рассматривать старые снимки, когда ты хоть немного знаешь о герое! Одну из фотографий я приведу здесь: обычная для нашего общего прошлого - наверное, нет ни одного семейного фотоальбома без таких снимков с праздничных демонстраций.

Одна только деталь: большая часть этих людей -ссыльные. Они "поражены в правах": их лишили права избирать и быть избранными в Советы. Но ссылка - не лагерь, и они могут пройти в Первомайской колонне по своему Северному. И не сомневайтесь: когда с трибуны провозглашались здравицы Вождю, они их подхватывали. Вглядитесь в их лица!

Нельзя представить человеческую Историю одной краской - книжка, которую вы прочитали, этому подтверждение. И в самое страшное время в отдельной человеческой судьбе случаются светлые минуты, а в тихой беспроблемной жизни негаданная беда ломает судьбу. Истории частных лиц, наших с вами земляков, самая надежная

защита от тех штампов, в которые - ради самых разных целей - одевают наше с вами прошлое. А оно такое разное, и так много в нем разных Правд.

Поэтому я обращаюсь к вам, уважаемые читатели: если в вашей семье или у кого-то из знакомых есть воспоминания - присылайте. Есть о чем написать - пишите и присылайте. Постараемся издать.

И еще об этой фотографии. Обратите внимание на великана в центре снимка - это Морозов, сын того самого. Тоже ссыльный.

Но вернемся к разговору с автором. Он рассказал, что за последние три года ему - на десятом десятке! - стали известны новые факты из его собственной биографии.

Помните того Волю Бромберга, с которым он встретился впервые в Харьковской пересылке, осужденного потом в Калинине вместе с Евушкиным братом Мишей в 1939 году и не вернувшегося с Колымы?

Вдова Бромберга до конца своей жизни все скрывала от их сына Герца. Уже после ее смерти Герц заинтересовался судьбой отца и - Перестройка! - ему удалось познакомиться в архивах КГБ с делом Калининской группы.

Из копии этих документов узнал Моисей Фроймович, что и они с Евушкой неоднократно упоминались в допросах их калининских знакомых, проходивших по делу "контрреволюционной организации сгруппировавшихся в г.Калинине сионистов, занимавшихся шпионажем в пользу одного иностранного государства и готовивших террористические акты против руководителей Советской власти и ВКП(б)".

Почему их обоих не этапировали из Киева и не "присоединили" к этим несчастным, так и осталось за-

гадкой. Может быть, смена наркома в НКВД спасла, может, несогласованность какая-то в жерновах. Мне же хочется верить, что провидение отвело беду, оберегая такую Любовь.

О Вениамине Бромберге в Иерусалиме вышла книга (Михаил Хейфец. Воспоминаний грустный свиток. Изд-во "Бесэдер", 1996) - незаурядным человеком был Воля, один из лидеров молодежной организации сионистско - социалистической партии в Советской России двадцатых годов. В нее вошли и два письма М. Ф. Финкельберга Герцу.

Моисею Фроймовичу прислали из Израиля и эту книгу, и ксерокопию фотографии из другой изданной там книги - по истории сионистского движения в России. Через семьдесят лет смог он снова увидеть своих товарищей по ссылке в Обдорске - к нему вернулся их снимок 1926 года. Вот он, молодой Моисей Финкельберг  со своими товарищами.

Здесь и археолог Штекелес, и соседи по комнате Ландау и Фрумкин, и бухгалтер райисполкома Ольшанский.

Только вот одна неточность о Моисее Фроймовиче в подписи под фотографией есть: написано, что он в сибирской ссылке... умер.

Сыновья, Борис и Оскар, живут и работают в Ярославле. Внучки тоже здесь, а вот младший внук, Артур, уехал с женой, и дедушка знает о его израильской жизни по письмам. Пишут и дети Евушкиных братьев. Они присылают хорошие цветные фотографии. На них Моисей Фроймович может видеть кусочки той далекой Палестины, о которой они с Евушкой мечтали семьдесят лет назад.

С девятого этажа, на котором живет Моисей Фроймович, открывается очень далекий вид. С высоты 93 лет - тем более.

АР