АЛЕКСАНДР ГЕОРГИЕВИЧ ФИЛИППОВСКИЙ

Воспоминания

Это было осеннее солнечное утро 1937 года. Когда трудовой народ, только что поднявшись, собирался начать новый день. Вослед своей Родины, своей Отчизны встал и я. Умывшись и приведя себя в порядок, я взял свой портфель с документами, закрыл дверь за собой и вышел из гостиницы на улицу, залитую лучами восходящего солнца.

Город, только что разбуженный ревом заводских гудков, возвещая о начале нового трудового дня.

Всюду шли вереницы рабочих, служащих, звенели пробегающие и гудящие трамваи, автобусы. Всё было наполнено музыкальной симфонией, трудовой жизнью и заботами большого промышленного города.

Мне надо было идти в городское управление МВД города Магнитогорска, (где я находился в отпуске) с документами рабочих металлургического комбината, изъявивших желание переселиться на постоянное жительство на Камчатку. Мной был организован рыболовецко-зверобойный колхоз в составе 50 семей.

Я жил на Камчатке, полюбил ее, и решил создать государственный кооператив.

Но в Москве правительство предложило переселиться на Сахалин. Место и условия переселения мне, как организатору этого коллектива, сообщил о решении приема колхоза секретарь Хабаровского обкома коммунистической партии товарищ Мельников.

Нам подготовили селение - Усть-Огнево. Выделяли ссуду, предоставили транспорт. Отъезд был назначен после оформления пограничных документов на выезд к месту пребывания нашего колхоза.

Вот по этому вопросу я и шел в городской отдел МВД. Не предвещая, что это есть мое последнее утро, утро вольного советского человека.

Но осуществить переселение нашего колхоза не удавалось по какой-то причине. И кому это угодно было, я, уважаемые товарищи, и расскажу в этой книге.

Придя к мрачному двухэтажному зданию с примыкавшим к нему большим двором, огороженным трехметровой каменной стеной, на которой сверху в несколько рядов была натянута колючая проволока. Это было то управление, куда мне надо было явиться, за получением разрешения на выезд для всего коллектива. Было еще 7 часов утра. Я прошел в дежурную комнату и попросил выдать

мне пропуск к секретарю Управления МВД гражданину Горенкову. Мне в окошечко ответили: "Еще рано" и предложили прийти минут через 40 или час. Я не стал ожидать в помещении и решил пройтись до заводского кафе, чтобы выпить стакан чаю. До кафе было расстояние 15 минут ходу. Я вышел из здания и медленно пошел по улице, наслаждаясь утренним воздухом.

Не доходя до кафе, меня окликнул по фамилии милиционер, который шел слева. После моего выхода из дверей МВД он следил, очевидно, за мной. Он сказал, что тот, кто мне нужен, уже пришел, и меня ожидает, и что мне выписан пропуск.

Я поблагодарил его и вернулся в МВД. Получивши разрешение, я поднялся на второй этаж и постучал в дверь, куда мне указали.

Женский голос разрешил мне зайти, потребовал у меня принесенные мной на людей документы и фотографии. Я хотел было вынуть из портфеля и отдать, но в это время зашел секретарь Управления гр.Горенков и сказал мне, что меня ожидают в следующем кабинете.

Это была не очень большая комната, в глубине которой возле окна за железной решеткой находился большой письменный стол и кресло, в котором, сидел сам начальник горотделения гражданин Придорогии. Возле него сидел его заместитель гр. Пушков. Тут же находились следователь Исаков и Никитин. Несколько человек с красными петлицами и с полосами резины в руках стояли по обеим сторонам кабинета возле стены.

Когда меня ввели в комнату, секретарь управления вышел из кабинета, закрывши за собой дверь, не задавая мне никаких вопросов, на меня обрушились удары с двух сторон. Били меня резиновыми жгутами, били без всякой жалости, били молча, били до тех пор, пока я не упал, потеряв сознание. Очнулся я, очевидно уже к вечеру, лежа на голом цементном полу со связанными назад руками без верхней одежды и шапки.

Это был большой коридор, где в подземной его части были расположены каменные мешки казематов. Освещен он был тусклыми электрическими лампами, вделанными вровень с потолками. Вокруг меня никого не было. Видно, коридор был наполнен каким-то зловещим, отдаленно скрытым гулом, как будто вдалеке пролетал рой пчел. Странно ныло тело от туго стянутой веревки, кисти рук совершенно онемели. Лицо было окровавлено, изо рта и ушей сочилась кровь. Когда я очнулся и пришел в сознание, в моей голове никак не могло уложиться, чтоб меня, бывшего беспризорника, ставшего только что на ноги, меня, советского человека, могли так безжалостно избить, бросив сюда, в этот подвал, не сказав ни единого слова. За что, в чем я так провинился? За какое преступление

меня наказали в свободной советской стране, где мы собираема строить коммунизм? Но это, дорогие мои читатели, только начал моих странствий. Это была предварительная обработка, каждого кто попадал в эту скрытую фабрику смерти, откуда никому не было возврата.

Сколько прошло времени с этого момента, как меня принесли этот коридор, я не помню.

Но мне казалось, что прошла уже вечность.

Наконец, появились люди, если их можно было так назвать, он: схватили меня за шиворот и потащили в одну из комнат, где мне был учинен тщательный обыск. Они искали во всех швах; искали, как будто у меня был спрятан какой-то арсенал или какие-то ценные бумаги. Эта процедура продолжалась около часа. Конечно, он у меня ничего не нашли, так как я ничего в действительности и имел и не собирался иметь. Весь процесс обыска сопровождался пинками и зуботычинами. Я и без того уже был очень слаб, горло мое высохло от жажды, и я попросил пить. Обыскивающие меня между собой о чем-то переговорили. Один из них ушел и, через несколько минут, принес и подал мне большую кружку воды, сказавши: "Ну, ты, на, пей!" Я сказал: "Ведь у меня отекли завязанные руки"- и попросил развязать их, на что мне ответили, чтоб я ... "Вы пьешь так!", - и, наклонив мою голову, держа меня за подбородок, он начал вливать мне в глотку воду. Я, раскрывши рот, проглотил вливавщуюся воду, но увы, вместо воды мне влили крутой раствор соли. Когда я начал сопротивляться, сжимая челюсти, один из обыскивающих, ударил меня кружкой по зубам, выругавшись, сказал: "Хватит с ним возиться, тащим его в камеру".

Подхватив меня под руки, меня потащили вглубь коридора. Подвели к двери с номером 5.

Когда отворили толстую железную дверь, из камеры вырвалось; облако пара и тускло освещаемая камера загудела, как растревоженный улей. Люди просили не закрывать дверь, дать возможность освежить камеру, прося больше никого не добавлять к ним, но меня силой ноги втиснули вовнутрь камеры и захлопнули за мной двери. Так я был заключен на долгие годы мучений и страданий. В июле 1938 г. я был этапирован на Камчатку. Долгим был мой путь. Много страданий и мучений пришлось мне перенести. Тяжелые думы ходили в моей больной голове. О судьбе моей семьи, оставшейся во время моего отпуска на Камчатке, хотелось хоть словечко узнать, что с ними.

И вот, наконец, судно, на котором я плыл, отшвартовалось у пирса Петропавловского морского порта. Сколько времени я плыл, не знаю, так как на протяжении всего пути меня везли в закрытом

виде. По прибытии в Петропавловское МВД, я надеялся, что мне дадут свидание с моей семьей, но напрасными были мои стремления и страдания. О моей семье, не говорили ни слова. А душа разрывалась от тяжелых дум и страданий. Ко мне применяли всё новые методы физического воздействия. Не помню, на какой день после месячного пребывания в одиночной камере, меня начальник особого отдела Петропавловского областного отделения МВД гражданин Балпус вызвал к себе в кабинет на второй этаж. Там же находился следователь гражданин Ермаков и Оглуздин.

Когда я зашел, Балпус задал мне вопрос: "Ну что, Филипповский, хочешь видеть свою семью или будем продолжать молчать?". Я, конечно, хотел видеть жену и детей, но я не чувствовал за собой никакой вины, и не знал, что им требовалось от меня. Я сказал, что ничего показывать против себя не буду. Тогда Балпус позвонил по телефону, явился стрелок и повел меня вниз по лестнице. Внизу мне предложили раздеться догола. Я нехотя разделся, предчувствуя недоброе. Когда я разделся, меня ввели в узкую камеру, в которой мог поместиться один человек. Поворачиваться в ней можно было с трудом.

Что это была за камера? Это каменный мешок. Верхний и нижний части ее находились отверстия, из которых после того, как за мной захлопнулась дверь, начал нагнетаться резкий ледяной воздух, который обжигал холодом снизу доверху мое тело. Сильно ослабевший, я только лишь благодаря стенам, мог держаться на ногах, но это было не всё. Через несколько минут из сотен мелких отверстий, находившихся в стене, на мое слабое тело под большим давлением были направлены струи ледяной воды.

Это страдание продолжалось с небольшими перерывами примерно около двух часов. Но мне это показалось вечностью.

И вот после такой обработки, меня вытащили полуживого и бросили в камеру, где находились такие же, как и я. В этой камере я находился несколько дней. Несмотря на свои страдания, я ничего не мог показать на себя компрометирующего. И всё-таки, меня начали обрабатывать. Первым долгом мне предложили прочитать вопросы, которые были предусмотрены для всех. В них были такие вопросы: "Когда, при каких обстоятельствах я был завербован в контрреволюционную шпионскую подрывную организацию против Советской власти, партии и правительства, с кем был связан, какие получал задания, сколько получал за эту работу денег." Когда же я, прочитав, взял листок бумаги и написал, что никем я завербован не был, никакие задания не выполнял, и когда прекратятся эти издевательства над советским человеком, следователь Оглуз-

дин ударил меня кулаком в лицо, разбив мне в кровь губу, выкрикнув: «Врешь, сволочь! Притворяешься!» - вызвал дежурного стрелка, который ударив меня в спину прикладом, повел меня вниз, во двор, подошел к одному из сараев, открыл дверь и втолкнул меня вовнутрь помещения. Я очутился босыми ногами по пояс в ледяной воде, стоя на люду, который находился под водой, в жуткой темноте. Резкий холод вывел меня из оцепенения. Я на ощупь отыскал дверь, начал в нее стучать, но все мои старания были напрасны. Я переминался с ноги на ногу, все тело ныло от холода и боли, голова кружилась. Не было на что присесть. Так прошло, по моим расчетам, около трех часов, но мне казалось это вечностью. Наконец, забренчал засов. И меня вывели наверх. Жалкий, измученный, шел я от перенесенных страданий. Но никому не было до меня никакого дела. Меня ввели в кабинет начальника отдела Балпуса. Кажется там находился начальник отряда Лев.

Он спросил меня когда я кончу притворяться, и начну давать показания. Я знал, что мои стремления добиться справедливости бесполезны, только в моей больной голове никак не укладывалась, чтобы в нашей свободной советской стране, где русский народ собирался и собирается строить коммунизм, работали в подземельях фабрики смерти, перерабатывающие свой народ, как мясорубка мясо. Я впоследствии видел будучи по многим тюрьмам Советского Союза, как уничтожался безжалостно советский человек. Но мне нечего было ему отвечать, и я ответил, что ничего я против себя показывать не буду.

Тогда он позвонил и пришел человек. Впоследствии, я узнал, что это был начальник гр. Попко. Он держал в руках тонкий шпагат. Меня схватили, руки закрутили назад, спустили с меня штаны, двое раздвинули мои ноги, а Попко сделал из шпагата петлю, накинул ее на яичник полового органа и, приговаривая: "Ты у меня заговоришь! И подпишешь!" - начал стягивать петлю. Жуткую боль я ощущал. Я не мог ни кричать, ни выговорить ни слова. Сколько продолжалась пытка, я сказать не могу. Я очутился на полу в одиночной камере, тело мое все ныло, голова кружилась. Мысли расходились в разные стороны. Мне было всё равно. Я думал, скорей бы пришел конец! Жалко было только то, что ничего неизвестно было о моей семье. Что с ними было, как они жили, что их ожидало впереди.

И вот, наконец, после трехмесячного пребывания в одиночной камере, меня незадолго перед этапированием в лагерь, вызвали в три часа ночи в Управление МВД, помещавшееся в то время возле теперешнего рыбного порта.

Привели в один из кабинетов, дверь оставили открытой. Дверь соседнего кабинета была почти открыта. Окна кабинета выходили в сторону двора и бухты. Наконец, я увидел в окно, к дверям Управления подошла машина, из нес вышли жена, державшая на руках младшего сына, второго сына она вела рядом с собой. Они вошли в коридор и начали подниматься по лестнице. Их шаги всё приближались и приближались. Сердце мое забилось сильнее. Я думал, наконец-то я увижу и обниму своего сына. Они прошли мимо дверей кабинета, в котором находился я. Но не тут-то было, им не удалось даже посмотреть в мою сторону, их провели в соседнюю дверь, захлопнув ее за ними. Следователь Ермаков, вошедший в мой кабинет, принес с собой толстую папку - заблаговременно оформленное на меня дело с обвинительным заключением. Всё оно было составлено без свидетельских показаний и ставок. Я был ознакомлен с материалами, гласившими: 1. Что я являюсь агентом генерального штаба английской контрразведки, что я есть шпион, вредитель, диверсант, организатор вооруженного восстания, агитатор. 2. Что я, будучи работником отдела снабжения, строительства в судоремонтной верфи бухты Раковой, взорвал гидроэлектростанцию, которой никогда не существовало и не строилось. Затем, что я заразил грибком партию леса, после чего его спилили на дрова, оставив стройку без стройматериалов. Что я являюсь есаулом Первого Оренбургского казачьего полка, прибывшего с заданием на Камчатку для подготовки вооруженного восстания. И многое другое, за что меня несколько раз выводили па расстрел. Но стреляли поверх головы и мимо ушей, не убивали. Очевидно, я им для чего-то еще нужен был. Когда я ознакомился с материалом, в котором не было ни капли правды, я наотрез отказался его подписать. И через несколько минут услышал, раздирающий душу крик моей жены, и умоляющие просьбы детей, чтоб я подписал бумагу, иначе их поубивают.

Сердце мое не выдержало, слезы закапали из глаз моего истерзанного тела. Скрепя сердце, я взял перо и подписал ради семьи и ради детей своих. После подписания на себя смертного приговора, меня сейчас же перевели в этапную камеру. Свидания мне не дали, больше я уже свою семью не видел. Впоследствии я узнал, что моя семья из жены и двух сыновей в возрасте 7 и 6 лет в составе группы семей состоящих из жен, детей, сестер, матерей в количестве двух с половиной тысячи человек были собраны, погружены на баржи, вывезены за ворота Авачинской бухты и расстреляны, потоплены в водах Тихого океана, навеки ставшие могилой для этих советских безвинных людей.

Так меня превратили в ярого врага советского парода, своей

страны, в которой я родился, учился, и встал на ноги, но я оставался при своих убеждениях. Я твердо верил в справедливость, идеи ленинской партии. Я знал, чувствовал своей совестью, своей душой, что причина ареста и обвинения меня в столь чудовищном, несуществующем преступлении, а также сотен тысяч других советских людей - не что иное, как действие врагов советского народа.

Тогда в мою голову не входило, что главным виновником уничтожения Советских граждан является Сталин и целый ряд других видных лиц, стоявших во главе руководства советским государством, продавших свою совесть и честь.

Уничтожив самое лучшее, что у нас было, тех, кто строил и творил красивую жизнь на земле в нашей стране. Но это были хуже фашистов. Фашизм - это ярый враг человечества, это были враги, которым как бы было положено убивать и грабить народы, чужих, захваченных ими стран, но как могли поступать те, которым была вручена судьба пашей страны, наших людей. Без зазрения, в трудный час нашу страну обрекали на смерть, изнурительным трудом и медленным вымиранием нашего народа.

Об этом много надо рассказывать. А это больно и тяжело вспоминать, но всё-таки я поведу свой рассказ о том, что я пережил за свою жизнь, и как остался живой.

Пришло время, осень 1938 г., меня вызывают в Управление, и зачитывают приговор без всякого суда и доказательства, но ставший па меня каторгой па долгие 19 лет, мне дали незаслуженные 10 лет заключения в так называемых концлагерях, которых по стране было очень много. В один из таких, Каргопольский лагерь, находившийся между станциями Вологдой и Няндомой. Насчитывая в себе 65 тысяч советских граждан, расположенный среди болот, тоней глухой тайги, большинство вдалеке от населенных пунктов и железных дорог. Там мы строили дороги, рубили лес и постепенно вымирали. Выживали более сильные.

Ранним январским утром 1939 года наш эшелон остановился на станции Няндома Архангельской железной дороги. Был сильный мороз, пас начали выгружать из вагонов, которые были оцеплены усиленным конвоем солдат. Среди нас был вагон, прибывший с женщинами. Все мы были полураздеты. На нас не было теплой зимней одежды.

Вес мы страдали от голода, холода и сильной слабости. Наш эшелон состоял примерно из полутора тысяч людей. Более четырех часов нахождения па морозе, после окончания процедуры приемки этапа, нас погнали по снегу во двор пересыльного лагеря. В этом лагере мы находились до распределения по отделениям лаге-

рей. Через три дни меня с группой других заключенных опять погрузили в нагоны п повезли по железнодорожной ветке к месту дальнейшего моего пребывания. Ехали недолго, несколько часов.

Наконец, прибыли па станцию Вандыж, откуда дальше пошла дорога в глубь леса. Под утро следующего дня наш вагон остановился недалеко от ворот лагеря, обнесенного высоким забором с колючей проволокой. Через некоторое время нас стали выгружать из вагонов, предварительно несколько часов проморозив на улице, пока происходило оформление приема нашего этапа.

Наконец, наш этап был пропущен в ворота лагеря, и нашу колонну повели к одному из стоявших длинных бараков.

Когда ная ввели вовнутрь, что же это был за барак. Это был наспех сколоченный из сырых горбылей длинный сарай в одну пластину без пола и потолка. Расположенные в три яруса по обеим сторонам стен нары были построены из обледеневших горбылей. Куда нас поместили - никакой постельной принадлежности у нас не было и в помине, посреди этого барака по обоим его концам находились железные маленькие печурки, возле которых лежало по нескольку сырых поленьев осиновых дров, которые никак не могли обогреть своим теплом наши замерзшие простуженные души. Мы могли только рассчитывать па тепло своих тел, для чего собирались на нарах группами по нескольку человек. Этим самым накрывали сверху своих товарищей поочередно своим телом, меняя положение один вместо другого примерно через час времени, так как от жуткого холода трудно было высидеть на одном месте.

Тетрадь № 2

Так мы провели ночь. На следующий день пас кое-как покормили супом из крапивы. Такую крапиву привозили сухую, прессованную как сено. Заправлен такой суп был тресковыми головами из подсоленной рыбы. Хлеба не было, вместо хлеба нам давали 200 г сухарей. После завтрака, пас вывели на лагерный двор. И начали разбивать по бригадам. Я попал в бригаду, которая должна была выходить во вторую смену па площадку строительства Вандышского целлюлозно-бумажного комбината. Мы должны были строить, копать котлован, одного из цехов завода. День был морозный, ночь предвещала сильный мороз. Мы все не имели теплой обуви, но говоря, об одежде, нa мне были одеты сапоги. И вот ко мне подходит здоровенный детина, как мне сказали - бригадир. В руководстве бригадами ставили отщепенцев, воров, рецидивистов. Такой человек мог сделать все: ударить, лишить пайка.

Администрация лагеря на все командные должности нарядчиков, комендантов, начальников колонны ставили азиатов, чеченцев, ингушей, кабардинцев, балкарцев. Эти ставленники имели большие права. В большинстве из них - бандиты, осужденные за грабеж и убийства. Они же были хлеборезами, поварами, кладовщиками. Они терроризировали нас, были настроены против нас и считали, что это они друзья народа, несмотря на то, что каждый из них был осужден по нескольку раз за преступления перед Родиной. Я же, и другие такие как я, в их понятии были фашисты, враги народа, несмотря на то, что на нашей совести и других фактически не было никаких преступлений.

Бригадир наш был карачаевец, осужденный за вооруженный налет. Он посчитал нас всех и повел в глубину двора к кладовой. Во-первых, он сказал, что все гражданские вещи мы должны снять и сдать, а у некоторых товарищей были хорошие одежды, которые перед отъездом получили в передачах. На мне был черный костюм, сапоги, полушубок и меховая шапка. Вес это у меня и других взяли и вместо своей одежды выдали на ноги клеенчатые тапочки, а вместо чулок - рукава, сшитые па одном конце из-под старой шубы, ватные брюки из ста заплат и тоненькую ушанку и такую же телогрейку.

Когда процедура одевания окончилась, пас построили в большую колонну и повели к месту работы. Шли километра три. Наконец, пришли в котлован, обнесенный большей стеной. Со всех сторон охрана. Наша бригада состояла из 30 человек среднего возраста. По па людей, ослабевших от долгого сидения в душных камерах, и за период этапирования, морозный воздух действовал опьяняюще. В то время было 26 лет цветущего возраста.

Нас охраняли 4 конвоира и проводник с собакой. Состав конвоя - азербайджанцы. Нам велели развести 2 костра: один для охраны, другой для себя. 2 человека занимались кострами, остальные долбили ломами морозную северную землю.

Я тоже работал ломом, это было очень трудно. Лом еле держался в руках. Руки с кровавыми мозолями, озябшие, с трудом поднимали тяжелый лом, который, ударяясь о морозную землю, еле-еле отбивал мелкие кусочки в морозной земле. Работа продвигалась медленно. При попытке подойти к костру, конвой вскидывал винтовку, требуя немедленно приступить к работе, и мы работали, старались шевелить ногами и руками, чтобы хоть немного согреть озябшее тело. Костер фактически был не для нас, он нужен был для освещения рабочей площадки, Так проработали мы первую лагерную ночь.

И так день и день. В этом лагере я пробыл до весны 1940 года. И вот в июне 1940 года меня с группой других заключенных помыли в бане, погрузили в вагон и повезли по железной дороге в сторону Вологды. Через четыре, примерно, часа ходу наш вагон сцепили на станции Ярцево Архангельской железной дороги. Через час после прибытия, нас выгрузили и повезли на автомашинах вглубь тайги. Ехали километров 10, после чего нас выгрузили, машины ушли обратно. Здесь кончилась дорога. Дальше путь следовал через непроходимую северную тайгу. Тысячи мелкой мошкары облепили нас, кусая.

Но надо было идти, и мы шли, не зная, куда и зачем. Сопровождавший конвои, шел в оцеплении нас стороной. Нельзя было отставать, иначе звероватые собаки, сопровождавшие конвой, хватали отстающего, оставляя свои зубы в теле ослабевшего. Или конвой ударял отстающего в спину прикладом. Нередко через 5-9 километров мы были вынуждены нести на руках ослабевшего, так как такому заключенному грозила пуля в затылок.

Впоследствии такой человек списывался при попытке к бегству. Никто не мог ничего доказать.

1

Наконец, подошли к небольшому поселку, рядом с которым за оградой выделялось несколько бараков и служебных построек.

Это было Мостовицкое отделение Карго польского лесоповального лагеря. Начальником лагеря был Горшкалев, оперуполномоченный Егоров. Эти местные заправилы подошли к воротам, которые через некоторое время открыли через проходную. К открытым воротам вышел высокий молодой человек, в поношенной аккуратной военной форме, в сапогах, с хорошей выправкой, был без фуражки, волосы его были зачесаны назад, в руках оп держал паши формуляры.

Началась приемка этапа. Лицо этого человека мне показалось очень знакомым, дошла очередь до меня. Когда я поравнялся с ним, оп пристально посмотрел па меня и спросил мою фамилию. Я ответил ему. О и посмотрел формуляр и еще раз спросил у меня фамилию. Я ему ответил, тогда оп отложил мой формуляр в сторону и сказал мне, чтоб я после приемки людей зашел к нему в кабинет. Когда я очутился во дворе, я подошел к одному из старых жильцов лагеря и спросил его, кто это такой принимает этап. Мне ответили: "Это Полонский, начальник отделения лагерей". Тогда я вспомнил, Петропавловским старшим следователем был в то время Валентин Петрович Полонский. Впоследствии он куда-то уехал, и вот через несколько лет я вновь встретился с ним.

Немного подождав, когда все кончилось, я зашел в помещение, где было управление лагеря.

Нашел кабинет, постучал, и, спросив разрешение зайти, вошел в просторную комнату. За письменным столом сидел он - Полонский. Рядом - уполномоченный оперчекистким отделом Егоров, и начальник лагеря, фамилию я уже не помню. Полонский спросил у меня, узнаю ли я его? Я ему ответил: "Да, узнаю. Благодаря Вашим стараниям обвиняли меня и осудили на десять лет лагеря. Вот мы с вами и свиделись. На всю жизнь запомню". На что он мне ответил, что он в этом не виноват, что его заставили так поступить, и самого оттуда убрали. Впоследствии он мне рассказал, как мою семью погрузили ночью па баржу, вывезли за ворота и потом расстреляли. Затем он спросил меня - куда я хочу пойти работать. На что я ему ответил, что с моей статьей и пунктами трудно получить какую-нибудь работу, не связанную с тяжелым физическим трудом, ибо на таких работах были уголовники, они имели выход за зону. Но он все-таки переговорил с уполномоченным Егоровым поставить меня на должность экспедитора по доставке продовольствия в лагерь. 'Гак как продукты доставлялись за 20 километров по лежневой дороге.

Он знал меня по Петропавловску, по судоремонтной верфи, и надеялся меня расконвоировать, хотя это было с его стороны незаконно. Он приказал меня поместить в барак и выдать матрас и кое-какое одеяло. На этой работе я проработал два месяца. Но недолго продолжалась моя жизнь па этом поприще. Однажды вечером, когда я вернулся из поездки, и проходил через вахту, у меня потребовали пропуск и отобрали его совсем. Я спросил у охранника, на каком основании у меня отобрали пропуск, на что он ответил, что старого начальника уже нет, а вновь прибывший гражданин Горшкалев приказал меня законвоировать и направить в лесоповальпую бригаду. Бригада, в которую я попал, состояла из 40 человек, жили мы в отдельном лесном бараке, огражденном в три ряда колючей проволокой. Поднимали нас в 5 часов утра, завтракали, пища была отвратительная, состояла она из крапивы и рыбных голов, подболтанных отрубями. Па такой пище далеко не уедешь. На работу ходили вглубь тайги, расстояние было до лесоповала 12 километров, Одеты мы были в лыковые лапти с тонкой мешочной портянкой. Через некоторое время я от изнурительного десятичасового рабочего дня совершенно ослаб. Все мне стало безразлично, в голове путались нехорошие мысли. По состоянию здоровья я мог попасть в слабую команду, по тело мое выглядело ничего, и мне приходилось работать в лесу. Лучковой пилой я дол-

жен был свалить, отрубить сучья, разделить их на двухметровые, заготовить из них рудничные стойки и сложить по десять кубических метров. Это был тяжелый, утомительно изнурительный труд. Если кто-нибудь выполнял норму раньше и, несмотря на усталость, хотел помочь товарищу, ему конвой не разрешал. Вся бригада должна была ожидать одного. Этим самым они вызывали недовольствие и озлобленность друг к другу. Но ничего поделать было нельзя. Возможно, и приходилось терпеть, но всему свое время.

Мне стало все противно, я потерял веру в лучшее будущее. Мне от всего этого хотелось уединения, хоть день полежать на чистой постели, почувствовать себя человеком.

Такая возможность была только в больнице. Единственное место, где все-таки придерживались какому-то международному закону. И я решился. Я надумал себе разрубить руку топором. Нелегко мне было, ни страшно, ничего не было больно, чувствительность моя атрофировалась. И вот однажды, в зимнее, морозное утро, когда бригаду привели в лес, меня заставила зажечь кучу с валежником, я взял топор, посмотрел на свою левую руку, положил ладонью кверху на бревно и концом топора ударил по мякоти ладони. Совсем руку мне не хотелось рубить. Кровь брызнула фонтаном, в глазах замелькали золотистые круги, по боли я не ощутил. Посмотрев на рану, я заключил, что в больницу меня не положат. Я поднял еще раз топор и ударил рядом с нанесенным разрубом местом. Этого было достаточно, чтобы попасть в больницу, а значит и в тепло. Кровь сочилась из разрубленной руки. Но мне было безразлично. Наконец, подбежавший бригадир, узнав, что я разрубил руку, сообщил конвою, который выстрелами вверх начал вызывать из лагеря начальника караула. Руку я держал в опущенном виде, а по сему кровь па морозе медленно струилась. Я начал терять силы. Вокруг меня собрались заключенные, они знали и понимали причину моего поруба. Ибо дальше так терпеть было невозможно. Наконец, прискакал верхом на лошади начальник караула. По приходу на место, меня вызвал начальник лагеря Гершкалев. Он объявил мне, что меня будут судить за самопоруб, на что я ответил ему: "Вы держите меня и других в нечеловеческих условиях, изнуряете нас непосильным трудом, совершенно плохо одеваете, держите как скот, скоту хоть солому подстилают, а нам, людям и этого не дают. Очень плохо кормите, несмотря на то, что государство, очевидно, отпускает для нас довольно неплохие продукты, потому что мы видим, что завозится вами, но куда это девается, вам это лучше знать". На сказанную мною такую дерзость, он со всего размаху ударил по лицу и приказал отвести меня в карцер, несмотря на то, что как бы у меня не произошло, меня обязаны были от-

править в больницу на перевязку и сшить кровоточащие разрубленные раны, что мне фактически не было сделано. Раны мои сшиты были на третьи сутки. У меня получилась флегмона, из прорезей просачивался гной. Но боли я не ощущал. Несмотря на то, что рука сильно болела, мне было не до нее. Мне было непонятно, как такое может твориться в нашей стране, где кажется, каждый человек ценится, если даже он совершил преступление. На самом деле, я увидал противоположное. Эти звери в образе человека заставляли меня с больной рукой работать, несмотря на то, что я был совершенно слаб и болен. Я не выдержал этого и выразил свой протест объявлением голодовки. Это была единственная возможность выразить свой протест, свои требования. По закону, объявившего голодовку, обязаны были поместить в отдельную камеру, со мной же поступили иначе. Меня поместили в камеру, в которой находились двое рецидивистов. Перед ними стояла миска с кашей, лежал хлеб. Когда закрыли за мной двери, они предложили мне еду, но я знал, что это сделано специально, чтоб вызвать у меня жажду к пище, но я был тверд на своем, ибо нечем было больше выразить свой протест. Я лег в один из углов. Только старался заснуть, так как лежа, особенно во сне, легче было переносить ощущение голода. Гак я в этой камере пролежал двое суток. Несмотря на то, что моим компаньонам приносили еду, и они всячески старались вынудить меня бросить голодовку, так как выражать этим методом свое недовольство было совершенно бесполезно. Но счастливый случай помог мне. Па девятые сутки моей голодовки, когда я совсем обессилел и лежал без движения, я услышал за дверями своей камеры какой-то нарастающий шум. Кто-то бегал взад и вперед, открывались и закрывались двери.

Тетрадь 3.

Стоял теплый вечер, был конец мая 1941 г. Я только что вернулся с работы после тяжелого изнурительного рабочего дня. Поужинав скудным ужином, расположился отдыхать возле барака. Тут же отдыхали и другие заключенные.

Вдруг ко мне подходит бригадир и говорит мне, чтоб я собирал свои вещи и шел в баню.

Я ему ответил, что в бане я уже был. Тогда он мне сказал, что, очевидно, я пойду в дальний этап.

Делать было нечего, я поднялся и пошел к себе в барак. Вещей у меня никаких не было. Сборы мои были короткие, и я направился в баню, стоявшей и дальнем углу лагеря. Гам уже толпилась большая партия, часть мылась в бане, а часть расположилась возле нее.

Здесь же происходила санобработка. Меня пропустили вовнутрь, Собираемая партия была оцеплена усиленным конвоем. Кругом рыскали сторожевые собаки, нас стерегли как настоящих преступников, ярых врагов Советской власти, хотя я им никогда не был, кроме как сейчас в данный момент, на бумаге, заведомо ложно сфабрикованном обвинении.

Но ничего не поделаешь, примененные ко мне и другим, рядом находившимся со мной заключенным, физические меры воздействия заставили поднять против себя собственную руку и подписать несуществующее преступление.

Так, например, когда меня обвиняли в том, что я являюсь есаулом первого оренбургского казачьего полка, я позволил себе задать вопрос, следователю Исакову этому. Я спросил его: "Скажите, пожалуйста, гр. следователь, в каком году были белогвардейские офицеры?". На заданный мною вопрос он усмехнулся, и ответил: "Ну, в 1905-12 - 17 годах". Тогда я ему говорю, что я родился в 1912 году, то есть тогда, когда меня фактически, почти не было па свете, именно тогда, когда мне было, примерно, 7-10 лет. На это Исаков мне сказал: "Все, брат, это чепуха. Было бы написано и подписано на бумаге. А само обвинение по себе найдется". И похлопал меня по плечу. Добавил: "Крути, брат, не крути, никто тебе не поможет. И никто этого не узнает". Но прошло много лет, и правда взяла свой верх.

И вот, помывши и постригши, тщательно прощупав все наши жалкие пожитки, пас построили но четыре и молча погнали к железнодорожной ветке, где стояли железнодорожные вагоны-теплушки. Я в группе из 50 человек был погружен в крайний вагон. Поезд состоял из 40 вагонов. Когда погрузка была закончена, и конвой колотушками простучал все вагоны, чтобы узнать, не подломал ли кто-нибудь из заключенных пол или стену, паровоз дал гудок и тронулся в путь.

Путь был недолог. Через четыре часа наш эшелон остановился. На станции Ярцево. Через некоторое время нас начали выгружать, и опять снова баня, тщательная проверка. И опять погрузка в эшелон, который повез пас в сторону Архангельска. Ехали долго. За дорогу много разных дум прошло в моей голове. Каждый только и говорил, куда забросила нас судьба.

И вот, наконец, 9 мая 1941 г. наш эшелон прибыл на станцию Архангельск. На улице шел сильный проливной дождь. Но, несмотря на это, нас начали выгружать. И, покуда выгружали весь эшелон, а в нем было 1500 человек, тот, кто был выгружен, раньше должен был мокнуть на дожде. Но это нас не тревожило, так как не-

смотря на то, что наш этап охранялся военным, конвоем, мы могли всё-таки кое-что узнать у железнодорожников.

Наконец, раздалась команда строиться, и когда колонна, выстроенная в одну ленту, двинулась, мы поняли, что нас гонят в пересыльную тюрьму. А это значит, что путь наш еще не окончен.

Через некоторое время мы остановились у первого пересыльного лагеря. Этот огромный лагерь состоял из 10 колон, подразделенных внутри друг от друга большими заборами, огражденными в четыре ряда колючей проволокой. В этом лагере впоследствии сконцентрировалось 50 тысяч человек. За исключением центральной колонны, имевшей деревянные постройки, остальные колонны имели только старые потрепанные палатки с трехъярусными нарами.

Не буду описывать, как приняли наш этап. Только я очутился в зоне 8-й колонны.

Эта зона состояла из десяти длинных палаток. Когда нас загнали внутрь и за нами захлопнулись ворота, я оглянулся назад и увидел разношерстную толпу, кишевшей, как в муравейнике. Все были напряжены до предела. Какое-то недоброе предчувствие парило в лагере, все чего-то ожидали, но никто не знал ничего.

Только ночью лагерь успокаивался и засыпал тревожным сном.

Но какой это был отдых. Палатки были набиты до отказу, не было никакой подстилки, постельной принадлежности для того, чтоб согреться, а ночи всё-таки были холодные, люди прижимались своими телами друг к другу, через некоторое время меняя положение и переворачиваясь с боку на бок. У многих не было даже телогреек. Не было и у меня, поэтому я ощущал постоянно холод.

Питание, так как народу было очень много, постоянно было очень плохое. Кормили сначала два раза в день. Пищу раздавали в поллитровых стеклянных банках из-под консервов. Хлеба пока давали шестьсот грамм.

И вот однажды по лагерю раздался слух - Германия вероломно напала на Советский союз. Этот разговор переходил от одного к другому. Сейчас же было выключено радио, не стали поступать газеты, сразу же уменьшился и без того малый паек, резко усилился режим лагеря. С нами стали очень грубо обращаться, нередки были случаи побоев и карцеров.

Короче говоря, в первый же день войны мы резко стали ощущать на своей шкуре нечеловеческие зверские поступки со стороны нашей администрации, а особенно охраны. Тут уже нас стали называть фашистами, что было больно слышать мне, советскому человеку от такого же, как и я, возможно, даже в несколько раз ху-

же меня, человека. Жизнь потекла в полном неведении, и так изо дня в день.

И вот однажды июльским днем в зону колонны ворвались вооруженные охранники, они начали стрелять вверх, загоняя всех вовнутрь палаток, затем всех положили на живот, лицом к земле, начали всех обыскивать. Избивая заключенных, они искали под нарами, везде, где только было возможно, забрали несколько человек, которые больше уже в зону не вернулись, я их больше нигде не видел.

Между тем, копна шла своим чередом, а нас держали и никуда не отправляли.

В лагерь начали все время поступать новые и новые партии заключенных, особенно большие этапы шли с Беломорского канала. Немец там поразрушил шлюзы, обстрелял охрану канала. Ежедневно бомбил местность и расположенные по каналу и железной дороге лагеря с заключенными, частично уничтожались, а те, кто мог идти, гнались пешим этапом в Архангельск. Куда и приходили разрозненными партиями больные, измученные, а иногда и без всякого конвоя.

Лагерь кишел как муравейник, появились болезни от большой скученности, голода и нечеловеческих условий. На все наши просьбы к администрации, никто не обращал никакого внимания. Появилась вошь, которая вызвала заболевания тифом, особенно много умирало от брюшника - дизентерии. На всех не хватало уборных, в лагере стоял смрад и зловоние. Да еще ко всему этому, приближалась осень, холода, а раздетые совсем люди быстро подвергались всяким болезням и иной день умирали десятками. А с каждым днем становилось всё холоднее и холоднее. Резкий северный ветер с дождем пробивал палатки насквозь, и мы вынуждены были мокрые коченеть от жуткой стужи.

К тому же немец делал частые налеты па Архангельск, бомбил город, но к счастью, нас не трогал, но нам было всё равно, и каждый только о том и думал, хотя бы скорей убило, скорей бы пришел конец этим нечеловеческим страданиям. Я был совсем одинок.

Родители не успели эвакуироваться, и где-то остались в Минске, который был захвачен в первые дни войны, и мне особенно было тяжело и тревожно за их судьбу, не говоря о жене и детях, о которых я уже знал. И вот однажды утром в лагерь начали то и дело въезжать и выезжать грузовые автомашины, груженные тюками и ящиками. Так продолжалось несколько дней, затем меня вызвали в баню - выдали чистое белье. После бани я попал уже в другую зону, где по всему виденному формировался дальний этап. Здесь уже было много народу.

На земле лежали кучи ватных брюк, телогреек, рабочих ботинок и кое-какие другие вещи. Я получил тоже брюки, телогрейку, ботинки, и тонкую зимнюю шапку. Затем нас отобрали человек шестьдесят и сказали нам, что мы будем грузить пароход. В этот день мы ничего не делали, но эту ночь мы спали как убитые, ибо ватная теплая одежда всё-таки согревала тело, и спать было тепло. На следующее утро после завтрака Нас построили и конвой вывел нас за лагерные ворота по направлению к Архангельскому морскому торговому порту.

Проходя портом, мы видели, как у стенок стояли военные тральщики и охотники, возле них то и дело сновали военные моряки, грузившие на фронт боеприпасы, снаряжение, продовольствие, здесь же было много транспортных судов, с плавучего военного госпиталя выгружали раненых. Наконец, мы подошли к большому грузовому судну, имевшему название "Сунгари".

Нам объявили, что до прибытия на погрузку этапа, мы обязаны погрузить продовольствие, кое-какое снаряжение и оборудование. Сначала мы грузили тяжелые предметы. На всё это время нам дали три дня. Затем начали грузить продукты и вот дело дошло до мешков с сухарями, и всё ж таки как бы нас ни кормили, нам всем сильно хотелось есть, а тут сухари - много-много. И мы набросились на них, ели до тех пор, пока не заболели десны, расцарапанные в кровь.

А тут, как назло, кончалась погрузка, и привезли свежий ржаной хлеб. Если б знали, не ели сухарей, а запах свежего хлеба щекотал в ноздрях, и мы, несмотря на то, что есть уже не хотелось, начали выламывать мякиш и ели до тошноты, зная, что завтра это все исчезнет, и мы будем сидеть на голодном пайке.

Но вот погрузка закончилась, и мы, сытые, сидели возле парохода в ожидании прибытия партии заключенных на погрузку.

Наконец, прибыла колонна, народу было около двух тысяч человек. Начали загружать с первого трюма, всего было четыре. В глубине трюма в 4 яруса были построены пары - трюмы набивали вплотную, как селедку в бочки, на ночь закрывая лючины наглухо. Внутри трюмов была страшная духота, там же стояли параши, от которых исходило зловоние от испражнений.

Наконец, погрузка закончилась в два часа ночи и "Сунгари" с потушенными огнями, как призрак, вышел из устья Северной Двины, взяв курс на север.

Мне посчастливилось. Меня за усердную работу на погрузке, поставили готовить пищу для руководства лагеря, хотя я был и не повар. Я согласился, рассчитывая на добрый совет и помощь стари-

ка судового кока, который подсказал: "Будешь мне помогать, я выручу".

Итак, в первое утро моего пребывания в должности шеф-повара высокопоставленных лиц, руководителей, хозяев нашего лагеря, я начал готовить обед. Завтракали они из своих запасов, столующихся у меня было двадцать один человек. И вот я из полученных мною продуктов начал стряпать. На первое я с помощью судового повара приготовил щи с солониной, на второе - картофель с семгой. Семга была малосольная, я же, как малосведущий в деликатесах, взял да и подсолил ее.

Конечно, если б это видел мой учитель, он бы не разрешил это делать, а я думал, что это так и нужно. Правда, за второе мне очень влетело, но в должности кока я всё ж таки до прибытия к месту назначения остался.

Как же чувствовали себя сидевшие в трюмах, чем они питались? Между тем, как одни ехали, ни в чем не нуждаясь, другим давали утром соленую рыбу и, примерно, двести грамм сухарей. Груженый нами хлеб был не для нас. Горячей пищи не было на протяжении двух дней, па третий день давали по стеклянной банке пол-литра заварухи, приготовленной из кукурузной муки.

Воду в первые дни плавания, а плыли в окружении кораблей военного конвоя, в сопровождении двух американских миноносцев и с полдесятка охотников и тральщиков, давали пресную, утром и вечером. Но во второй неделе нашего путешествия, нас кормили селедкой - рыбой и стали давать опреснённую с противным вкусом воду, отчего начались желудочные заболевания, вследствие чего начали выбрасывать мертвых, а подчас еще полуживых людей. Так как лазарет не был рассчитан на такое количество больных, а ухаживать было некому, и если даже и были кое-какие медикаменты, то легче было выбросить за борт. И так, покуда мы дошли до места выгрузки, было выброшено за борт около трехсот человек, а тех, которых довезли до места, годились только кандидатами на тот свет.

Наконец, па исходе 14 дня октября, 1941 года, "Сунгари" бросил якорь в проливе "Югорский шар". По одну сторону был расположен ненаселенный остров Вайгач, с противоположной стороны - становище Хабарово, военный пост и становище Белый Нос.

Кроме небольшого ненецкого становища с парой избушек и несколькими чумами, здесь не было никакой жизни. Прошла ночь, спустили с судна катер. Здесь же стояло несколько других кораблей, ожидавших подхода "Сунгари". Началась разгрузка.

На месте разгрузки ничего не было подготовлено для приема такого большого количества людей. Каждого надо было куда-то по-

местить, накормить. В первую очередь надо было иметь и построить лазарет, так как прибывшие люди были совсем ослабевшие, некоторых из них надо было выносить на носилках. Пригодных для выполнения работ по выгрузке и постройке палаток было совсем мало.

Итак, значит, началась выгрузка. В первую очередь начали выгружать палатки, инвентарь, затем людей, продовольствие. И остальные грузы. Сейчас, уважаемые читатели, а ознакомлю вас с целью нашего прибытия в столь дикое место.

Когда наша Родина была в опасности, и Советская Россия потеряла важнейшие морские пути на Черном, Балтийском, Северном море, а также частично и на Дальнем Востоке. Нашим правительством было принято решение построить для подхода северным морским путем с Америки военных транспортов с боеприпасами, снаряжением, вооружением и главное, продовольствием, в котором чрезмерно нуждался советский народ - железную дорогу, которая соединила бы мыс Белый нос, Становище Хабарово через непроходимую тундру с Воркутой, где была станция железной дороги. Этот путь длиной в 500 километров мы должны были положить за зиму 1942 года.

В становище Хабарово предполагалось построить причальную стену, к которой могли бы пришвартовываться океанские пароходы, и где бы находилась перевалочная база всех этих грузов, требуемых в большом количестве фронту. Со становища Хабарово мы должны были построить снежно-балочную ледяную дорогу, сверх которой должны были положить рельсы, соединив оба конца: становище Хабарово и Воркуту с железной дорогой.

Но это было в планах на бумаге. Очевидно, главной рабочей силой, кто должен был осуществить это строительство, были мы, заключенные, которых завезли восемь(8)тысяч человек.

Завезти завезли, но забыли о самом главном. Забыли о том, что такому количеству людей надо год есть, нужна теплая одежда, ибо подходила лютая северная зима со свирепыми ветрами и метелями, нужны постельные принадлежности, надо иметь медикаменты. Надо иметь и топливо, на чем можно было приготовить пищу, обогреть палатки, согрев после 14-часового рабочего дня иззябших, измученных людей. Но, к сожалению, продукты были завезены только лишь для вольнонаемного персонала, да для главных хозяев. А для нас забыли.

И так, значит, кое-как поставив палатки, которые при сильном порывистом ветре срывались, нас разместили и каждую палатку битком.

Никакой постельной принадлежности нам выдано не было, несмотря на то, что нам при погрузке в Архангельске пообещали погрузить одеяла, матрасы. Когда ж прибыли на место, оказалось совершенно другое.

Тетрадь 4

Итак, наступила свирепая северная зима, частые пурги настолько заносили палаточный городок, что с большим трудом удавалось измученному народу его откапывать, к тому же наступила полярная ночь.

Нас выгоняли в тундру делать снежную насыпь - полотно для будущей железной дороги. Но какой был это труд. Напрасное времяпровождение. Но надо было простоять на ветру, на холоде четырнадцать часов. Никакой механизации, даже на завезенные в тундру автомашины и трактора не завезли с Архангельска горюче-смазочные материалы, запасные части и они стояли в тундре на том месте, куда прибыли до снега. Еще весь наш напрасный труд за ночь заносило так, что на следующий день и следов его нельзя было отыскать. В лагере мы были разбиты па две категории: политические уголовники и вторая - друзья народа. Это воры-рецидивисты и бандиты.

Нас кормили сначала два раза в день. Рацион наш состоял из двухсот грамм сухарей, пока они были, и одного литра овсяного супа наполовину с шелухой утром и литр такой же баланды вечером. Так питались мы, относившиеся к первой категории.

Второй категории администрация открыла отдельную столовую, им устроили коммунизм: ешь по потребности, работай по возможности. Так как зачем работать, когда есть мы - фашисты, как они нас называли.

В этой столовой готовили первое, второе и даже третье. Давали хлеб. Ели эти бездельники за счет принадлежащих нам продуктов по потребности, сколько влезет, а было их четыреста человек.

Но вскоре и им и нам паек стали урезать. Стало в обрез и топлива. Я в то время был направлен в дальнюю командировку, километров за тридцать от лагеря, вглубь тундры, где на чистом месте стояли две большие палатки с голыми нарами, в каждом углу такой палатки стояло по чугунной печке. Но топить их было нечем. Привезут нам уголь, дадут на ночь по мешку, а в нем половина породы. Когда нас отправляли в командировку, выдали нам взамен телогреек - полушубки, сшитые из кусков, шапки потеплей, валенки да по одному гонкому шерстяному одеялу.

Вот с этим обмундированием и постелью, другого ничего не было, привезли нас и чистое поле.

Наступила ночь. Начали, после тяжелого, утомительного, четырнадцатичасового рабочего дня на сорокаградусном морозе и свирепом ветру, растапливать печь да скорей стелить постель, пока теплый воздух от разогревшейся печи обогревает настывшую за день от мороза палатку. В каждой палатке было по сто человек.

Постель стелили на три человека, нары были общие, сначала стелили вниз по два полушубка, сверху накрывались тремя одеялами. Когда прогорала печь, от дыхания на полотнищах палатки нарастал бахромой иней от сильного мороза. Мы вертелись с бока на бок, так как никак невозможно было согреться. Да, кроме того, вша одолевала, бани не было, тело у каждого было грязное, а прожарка одежды не давала должного эффекта. Просыпаешься утром, засунешь за пазуху руку и достаешь горсть вшей. Вот от вшей да плохой воды и пищи люди стали падать, как мухи. Появилась дизентерия, тиф. Работы прекратились, завезенная вглубь тундры техника и автотранспорт стояли без использования за отсутствием горючего и запасных частей.

Впоследствии мы, запрягшись бригадами по 30 человек, на своих плечах по глубокому снегу тащили волоком эти машины в становище Хабарове. Тем не менее, нехватка продовольствия и топлива сильно сказалась па заключенных, в день умирало в лагере по пятьдесят-шестьдесят человек, не было возможности ослабевшему пароду выкопать и грунте вечной мерзлоты хотя бы общую могилу.

Голод мучил и без того обессилевших людей, а через ночь на каждое утро в палатке лежало по три-четыре трупа. Трупы умерших мы не убирали по нескольку дней.

Каждое утро конной проводил поверку наличия заключенных в палатках. А мы все садились на краю нар, в ряд по два человека и обнимали одной рукой умершего, подымая его окостеневшую руку, и конвой просчитывал наличие живых людей, выдавая на них сухари, которые мы делили каждому по очереди по маленькому кусочку или отдавали его паек совершенно ослабевшему товарищу. Держали трупы до тех пор, пока не изменялся облик их лица.

Тогда администрация лагеря подобрала группу в двадцать человек, похоронной команды, и обязанности которой было привязывать нашего мертвеца веревкой к камню, затем спускать в бухту под лед. За это добавлялся лишний черпак баланды.

Когда не стало хватать топлива, и не па чем было согреть кипяток для того, чтоб заварить в бочке овсяную муку или кукурузный жмых, нечем было обогреть палатки, все те, кто мог двигаться, снаряжались в дорогу па поиски выброшенных морем и вмерзших в лед бревен. Снаряжалось в дорогу каждое утро несколько партий, впрягавшихся в обозные сани, так как имевшиеся в лагере лошади

все были съедены, и людям на себе приходилось тянуть эти сами, иногда в поисках затонувшего бревна проходить по двадцать километров берегом замерзшего залива.

Когда находились такие бревна, длительное время мы их распиливали, а затем по полбревна грузили на сани и медленно двигались в обратный путь. Но не думайте, уважаемые читатели, что для нас правительство совсем не завезло никаких продуктов. Продукты эти были, по прибывшее большое количество обслуживаемого вольнонаемного персонала, частично скрывшегося от взятия на фронт, творило внутри лагеря черные дела.

Нас прислали сюда не для того, чтоб мы умирали здесь от холода, голода и болезней. Мы под правильным и умелым руководством, которое нам не было представлено, должны были и могли осуществить важное государственное мероприятие по постройке стратегической железной дороги, связавшей Хабарово с Воркутой, которая смогла бы принять в безопасном месте с американских транспортов для фронта необходимые грузы вооружения, боеприпасов, продовольствия и другого оборудования.

Но представленным нам руководителям было не до этого. Они были от фронта далеко, не занимались строительством, пьянствовали, играли в карты, проедали без всякой нормы наш паек.

А затем пожелали выкрутиться, объявив нам, что вследствие длительного хранения большая партия этих продуктов, завезенная для нас, испортилась и вследствие избежания отравления мы вынуждены их уничтожить.

Чтобы покрыть всю недостачу растранжиривания продовольствия и не отвечать за безвинные смерти нескольких тысяч честных советских людей, которые с большим желанием, чем умирать бесцельно, отдали бы свои жизни на фронте за счастье миллионов других советских людей, но, несмотря на то, что желающих идти на фронт было много, пас туда не брали.

И вот однажды утром мы увидали, что к приготовленной проруби подошла автомашина с бочками, выгрузила на лед, пошла к складам за следующим грузом, через некоторое время привезла опять ящики, очевидно с консервами и опять бочки.

Когда машина ушла, кладовщики начали открывать бочки и вываливать содержимое в прорубь, затем открывали ящик, доставали банки с консервами, делали сверху надруб крест накрест и тоже опускали под воду. Мы стояли в стороне и наблюдали за происходившим. Когда вся эта процедура закончилась, я с товарищами решил проверить, почему выбросили под лед продукты, в чем причина.

Я нашел выброшенные морем вмерзший большой шест, смастерил большой, из толстой проволоки острый крючок и опустил его в прорубь. Кстати, глубина была около трех метров. Стал щупать дно и наконец воткнул во что-то мягкое, стал потихоньку вытаскивать шест наверх. Когда шест подняли и увидели на нем розовый кусок свиной солонины, мы все по очереди попробовали на вкус мясо, это был без всякого признака порчи хороший кусок солонины.

В этот день наша бригада пришла вся с мясом, которое мы все ели, но никто не отравился, так продолжалось несколько дней, Однажды, когда бригада вернулась с работы и подошла к вахте, нам сделали обыск и нашли пятнадцать кусков мяса, которое у нас отобрали, а всех нас посадили в карцер. Специального помещения не было, а была выкопана яма, в которую нас посадили, сверху прикрыв досками и старыми мешками, приставили охранять конвоира. По законам военного времени мы обвинялись в хищении продуктов питания, за что нас могли расстрелять.

Через две недели из Архангельска прибыла выездная сессия военного трибунала, прилетевшая самолетом, которая начала разбирать наши дела.

В одной большой палатке собрали всех тех, кто еще мог двигаться. Прокурор предложил, чтоб привели нас. Когда мы прибыли, председатель военного трибунала предложил предоставить слово желающим выступить по поводу нашего обвинения заключенным, присутствовавшим на этом процессе.

Когда желающим предоставили слово, никто из присутствующих не осмелился высказаться.

И вот, на повторный вопрос, кто желает выступить из присутствующих, подымается один из заключенных, Семенов по фамилии - этот молодой человек был взят из колонии, немного жидковат.., но был наравне с нами, так как имел 58 ст. и пункт 9. Все повернули в его сторону, представляя в своем уме, что же он сможет сказать.

И вот Семенов повел такую речь. "Граждане Судья, кого вы собираетесь судить. Ведь не нас надо судить, а вас". Все присутствующие одобрительно зашумели, некоторые начали поддакивать, правильно, правильно, судите и без того безвинных людей, делаете и без того из тюрьмы тюрьму.

Зам. начальника лагеря Малиновский попытался прекратить выступление Семенова, заметив председателю трибунала якобы на его неправильные действия. Но Семенову дали окончить свою мысль, и он повел дальнейший свой рассказ, так что решил дальнейшую нашу судьбу.

Он рассказал суду, как администрация лагеря расхищает продукты, предназначенные для пас, заключенных, обрекая нас на истощение и преждевременное вымирание, как под предлогом порчи продуктов, спустили под лед партию прекрасного соленого свиного мяса, то мясо, которое они, подсудимые, извлекли с морского дна, за что вы их сейчас и судите. После выступления Семенова присутствовавший военный прокурор предложил до наведения дополнительного следствия временно прекратить наш процесс. Нас увели в яму, но на следующий день был спущен под воду водолаз, который извлек с морского дна, не успевшее еще исчезнуть, мясо, которого оказалось две с половиной тонны, и сто банок трехлитровых консервов гороха с мясом, которым мы после извлечения питались.

История этого дела повернулась в обратную сторону. Нас освободили, а на скамью подсудимых посадили пять человек, которые получили по 10 лет и остались на руководящих должностях нашего лагеря, и оказалось, что им сделали плохо, а хреп редьки не слаще. После суда жизнь пошла своим чередом. Приближалась весна. Начало пригревать солнышко, а мы с горем пополам вылезали из палаток подышать свежим воздухом, и так мы дождались до августа 1942 г.

Что делалось на фронте, мы ничего не знали, изредка какой-нибудь стрелок, охранявший нас, что-нибудь расскажет.

Вдруг 10 августа нас собрали человек пятьдесят и послали, километров за десять по берегу моря, собирать выброшенные нами похороненные в воде трупы наших людей. Страшное зрелище предстало перед нами. Весь берег был усеян мертвецами, кто был без рук, кто без ног, кому рыбы голову отъели, повсюду валялись вздутые, пробывшие подо льдом зиму, тела. По очистившейся прибрежной полосе моря ото льда качались на волнах мертвецы.

Было раздобыто немного взрывчатки, при помощи которой подготовили большую яму, куда и подносили все эти трупы. Когда носили, то нос и рот завязывали тряпками, чтоб избежать зловония.

В эту яму мы сносили примерно около двухсот трупов, работа эта продолжалась около недели.

Наступило 20 августа. Итак, ничего не построивши для государства, потеряв большое количество людей, пас подготовили к эвакуации на материк, как мы называли Большую землю. Всех нас пошали в становище Белый Нос, там мы около двух педель откармливались из резервных запасов, нам варили овсяный суп с соленой рыбой, давали по 600 грамм хлеба, испеченного где-то па острове Вайгач, в имевшейся там хлебопекарне. Там же мы сооружали спасательные плоты из трех бревен с окантовкой канатом, за которые

мы должны будем держаться в случае, если будет катастрофа и судно получит пробоину. Мы ожидали прибытия за нами транспорта и военного конвоя охраны. Пас, полуживых людей, осталось из 8 тысяч - 1800 человек. Наконец, па горизонте показался транспорт и сопровождавший его военный конвой. Транспорт один, и конвоя на слабых безоружных людей, шесть единиц.

Мы думали, неужели еще рассчитывают, что мы можем причинить кому-нибудь вред, тогда, когда мы еле-еле двигались, а часть людей была погружена в трюмы совсем без движения. Наконец все люди были погружены, судно дало отходные гудки, и мы тронулись в путь на большую землю.

Путь предстоял долгий, он проходил по зоне военных действий, где могли попадаться плавучие мины, и где каждую минуту можно было ожидать взлететь на воздух, отправившись к чертовой бабушке на морское дно кормить морских рыб.

Тетрадь 5. Снова на Большой земле.

Плыли долго, так как приходилось проходить через минные поля, и пока конвойные суда не расчистили проход, в некоторых пунктах приходилось отстаиваться на якоре.

Наконец, в первых числах сентября 1942 г. подошли и стали па рейде Молотовского морского порта.

Было теплое осеннее утро. Капитан судна ожидал прибытия катера с властями, на котором должны были прибыть санитарные врачи, которые должны были проверить паше состояние и возможность выгрузки нас на берег.

Нам же было безразлично, куда мы прибыли и что будет с нами дальше. Наконец, к нашему судну пришвартовался комендантский катер. Проверяющие поднялись по штормтрапу на палубу. Занялись проверкой судовых документов. Вся эта процедура продолжалась несколько часов. Затем пас начали выводить из трюмов па палубу, где, проверив тех, кто мог двигаться своим ходом, начали выгружать па причал. Мы настолько были ослабевшие, что еле могли двигаться своим ходом. Из 1800 человек триста выносили на носилках и грузили в санитарные машины.

Нас же оцепили прибывшим военным конвоем с автоматами, ручным пулеметом и с 10 (десятком) сторожевых псов.

Хотя нас совершенно незачем было охранять, ибо в таком состоянии, в каком мы прибыли, даже если б мы желали уйти, никуда не могли бы, сил не хватило б. Когда окончилась проверка, начальник конвоя из вологодских подал команду: " Партия становись, слушай меня".

Вологодский конвой шутить не любит, шаг влево, шаг вправо считается попыткой к побегу. Конвой применяет оружие без предупреждения.

"Поняли" - вторично повторил начальник конвоя.

И подал команду трогай, покрикивая: "Не растягивайся б...й, шире шаг".

Итак, колонна растянулась в длину па полкилометра, ослабевшие люди не могли быстро двигаться и шедшие по бокам и сзади конвоиры с собаками натравляли разъяренных псов на отстающих, и те от изнеможения падали, подставляя свое тело под зубы псов. Тогда подавалась команда: "Партия, остановись!"

И подбегавший начальник конвоя, ругаясь на упавших, на чем свет стоит, заставлял более крепких брать обессилевших на руки и тащить их до лагеря на руках, В противном случае, пострадавший, мог быть пристрелен.

На всем протяжении пути от высадки до ворот с вывеской "Ягринлаг MBД СССР" нас встречали толпы парода. Одни с презрением смотрели на нас, другие жалостно покачивали головами. Иные платочком вытирали свои старческие слезы, вспоминая о своих близких, вот так же где-то идущих по дорогам нашей необъятной страны. Такой мы жалкий и нищенский имели вид.

Когда мы проходили по главной улице города, многие прохожие бросали нам кто турнепс, кто брюкву.

Один военный, стоявший на обочине дороги, где нас прогоняли, посмотрен па мой жалкий и утомленный вид, бросил мне кусок грамм пятьсот хлеба - крикнув мне: "Лови дружней!". Я не оглянувшись назад, бросился за проскочившим мимо меня драгоценным даром.

И эту же минуту ощутил сильный удар прикладом автомата в спину. В глазах потемнело, но стоявшие в моей пятерке товарищи, не дали мне упасть, подхватив меня под руки. Поднять хлеб мне так и не удалось, но я услышал, как офицер, кинувший мне хлеб, в три господа бога посылал проклятие тому, кто меня из-за куска хлеба так безжалостно ударил в спину. Он выкрикивал на охрану, что они дармоеды, что их всех надо направить на фронт, и что если у него в роте попался такой боец, он бы пристрелил его как собаку.

Рядом, стоявшие с ним люди, одобрительно поддакивали. Наконец, мы свернули на окраину города и вдалеке увидали на большом протяжении забор с натянутой сверху проволокой. Это была территория Ягринлага. В этом лагере было около 4-х тысяч человек.

Когда мы подошли и подтянулись к воротам, там нас уже ожидали.

Грузный человек с грубым голосом назвался начальнику конвоя - начальником лагеря гр. Безпшым. Как мы впоследствии узнали, это был бывший уголовник, преступник вор, и рецидивист, после окончания своего срока оставшийся работать в лагере, безжалостный и грубый человек, могущий пи за что оскорбить и ударить человека.

Итак, принявши наш этап, нас помыв в бане и санобработав, пожарив вшей, разместили по баракам, выдав по одному старенькому потрепанному одеяльцу.

Прошла ночь. На следующий день нас, разбив по бригадам, вывели за зону, повели по направлению к протоке Сев.Двины, где на берегу стояли штабеля с лесом и экскаватор подымал из холодной воды скользкие бревна и мы, на 20-и ярусных штабелях, должны были эти 118 бревен раскатывать.

И так, из месяца в месяц, по 14 часов в день, с редким выходным - один раз в месяц, а нередко и совсем без выходных. И я постепенно совсем обессилел. И вот, однажды, в декабре месяце нашу бригаду холодным ветреным утром привели к рабочему объекту к 7 часам утра. Было еще совсем темно, но бригадир, разогнал по штабелям. Я был на одном из штабелей - четвертом. Было сильно холодно - дул резкий северный ветер. Нa мне были надеты парусиновые ботинки на деревянной подошве, на тонкой портянке, тонкие легкие брюки, белья у нас не было. Вместо белья была безрукавка с майкой и трусики. Поверх майки была надета брезентовая рубаха с номером на груди - Ф18756, такой же номер был на спине. Поверх рубахи был надет бушлат как у клоуна - одна половина переда желтая, одна синяя. Зад состоял из черного и белого цвета, воротник коричневый, рукава зеленые. Карманов в бушлатах не было. На голове топкая шапка. Всё тело мое пробивала дрожь от забивавшегося под штанины морозного воздуха, и я опять решил угодить в больницу, решив, что будет, так как дальше терпеть не было никакой возможности, и я не ощущал никакого страха.

У меня в руках была пешня - это деревянная палка с металлическим наконечником, я отвернул лицо в сторону, приподнял пешню и со всего размаху ударил по ступне ноги, по тупой наконечник не пробил парусину ботинка, не причинив ноге, кроме боли, никакого повреждения. Так я ударял па протяжении трех раз. Я нервничал и совершенно озверел. В четвертый раз я приподнял пешню и со всего размаха ударил ею по ноге. Кровь брызнула фонтаном, в глазах замелькали яркие круги, и я упал на бревна. Пот градом обливал мое лицо, по мне было всё равно, хотелось покоя. Стоявшие возле меня три других товарища мне не перечили. Один из них, молодой

Архипов, отвернулся в сторону и, заливаясь горькими слезами, плакал, всхлипывая говорил: "До чего изверги могли довести человека, чтоб он без боязни и страха поднял от хорошей жизни на себя руку".

Один из стоящих, побежал к караульному начальнику, сказав, что Филпповский тяжело поранил ногу. Прибежали конвоиры и два заключенных с носилками. Меня осторожно спустили со штабеля, положили внизу па носилки и отправили в санитарную часть. В больнице я пролежал май, но и в больнице мне было не лучше.

Прошло с тех пор три месяца. Все мы ощущали от систематического недоедания голод, и вот однажды, вместе с малолетками подростками лет 12-13, я обдумал план нападения па хлебовозочную повозку, которая ежедневно после проверки отбоя, в 12 часов ночи привозила из-за зоны хлеб.

Дело было так. Я собрал пять человек подростков. Одного из них, которому было лет 12, звали его Митькой - шустрый, живой паренек. Я направил его сторожить возле дверей, когда откроются лагерные ворота и появится подвода сани-розвальни с хлебом, которая, к нашему счастью, не накрывалась брезентом.

Через полчаса, примерно, Митька подач нам сигнал, и мы все вышли и тамбур, так как выходить во двор было еще рано.

Хлеборезка находилась за лагерной кухней, в дальнем угле. Сани с хлебом должны были проезжать мимо нашего барака. Но зона двора с четырех сторон освещалась прожекторами, и мы напасть на хлеб должны были тогда, когда сани поравняются с затемненной стороны двора. Наконец, подвода, запряженная тощей клячей, прошла мимо крыльца, где мы ее ожидали. Впереди саней пел еврей экспедитор, держа под уздцы клячу. В этот момент Митька выскочил из коридора, подбежал к саням с хлебом, выхватил буханку хлеба и побежал по направлению к лагерной уборной, отвлекая от саней еврея, принимая весь удар нападения па себя. Когда в погоне за Митькой, еврей бросил сани с хлебом, мы все пять человек выскочили, набросились на хлеб и начали хватать, кто сколько сможет. Пока не услышали стрельбу с вышек. Увидев, что Митька с буханкой хлеба шмыгнул в коридор одного из бараков, мы оставили в покое сани и разбежались, кто куда. У меня в руках была тяжелая буханка сыроватого ржаного хлеба. Я спрятал ее под бушлат. Прибежав в барак, забрался на нары и начал с жадностью глотать куски глинистого из прелой муки хлеба, боясь, чтоб у меня его не отняли. Буханка весом была примерно около трех килограмм.

Я так торопился, что не помню того, как я ее съел, и у меня осталось в руках грамм 800. Я решил спрятать этот кусок и пойти набрать на кухне кружку кипятку.

Барак уже спал, и я думал, что за мной никто не следит. Я посмотрел по сторонам, запрятал кусок хлеба в рукав бушлата, свернул его и положил его в изголовье кровати, взял кружку, открыл двери и побежал к дежурному окну кухни, попросив налить кипятку. В это время на дворе было уже спокойно, Еврей, подсчитав убытки, не стал нас преследовать. Получив кипяток, я осторожно побежал в свой барак. Вбежав, запыхавшись, я взобрался на нары, раскрыл бушлат, но к великому своему удивлению, хлеба в нем не нашел.

И проклинал себя, что не взял его с собой, но не проклинал того, кто у меня его взял. Сурово каралось взятие у арестанта его кровного пайку хлеба. Хотя из уголовников находились такие, которые при получении бригадой хлеба в хлеборезке, по дороге нападали на несущего хлеб и забирали весь паек. Но не считалось преступлением отнять или украсть у арестанта то, что им приобретено побочно, не из его пайка.

Наступило утро, никто нас за украденный хлеб не искал, ибо трудно было б найти в огромном лагере тех, кто совершил какой-нибудь проступок. Среди заключенных была круговая порука, и даже кто из заключенных видел бы и знал, у него б не хватило совести выдать товарища.

Не говоря уже об обслуге лагеря, которая наказывалась за всякие пустяки.

Я еще не ходил, нога моя побаливала, и целый день я слонялся из угла и угол огромного двора, и как-то заметил, что когда кончается раздача пищи на каждой кухне лагеря, разделенного на несколько колонн, у поваров остается какая-нибудь пища. Я оставался в зоне с еще одним заключенным нашей бригады литовцем Янисом. У того была разрублена в лесу на лесоповале нога. Но ходить помаленьку он мог. У нас было два трехлитровых сделанных из черной жести котелка.

К счастью, мне удалось "подстрелить" полпачки махорки марки "Бей фашистского гада". Я даю па несколько закруток, я несу, тот берет свой котелок. Дело было уже после развода, и идет на кухню своей колонны, па которой работало поварами два дюжих уголовника, я иду следом тоже с котелком. Подошли к раздаточному окну. Тут толпились старики инвалиды, ожидая, что повара из остатков дадут добавки, На завтрак были котлеты, изжаренные из соленой не вымоченной хамсы и обсыпанные соевой мукой в тюленьем жире (ворвани),

Я смотрел, где стоит противень. К счастью, раздаточное окно закрывалось фанерной досточкой, которую легко было отодвинуть, что я и сделал. Когда я увидал, что Янис зашел и разделочную ком-

нату кухни, где находились повара, и дал им закурить, ибо табак в лагере был на вес золота, я раздвинул толпу инвалидов, осторожно вытащил через окно противень с драгоценным даром и начал пересыпать из противня в свой котелок. Но он был узким, и часть котлет сыпалась на землю, и стоявшие с жадностью устроили свалку между собой, подбирая с земли как что-то драгоценное, запихивая себе прямо с песком к себе в рот.

Котелок мой был полон. Я осторожно запихнул противень в окно, задвинул задвижку и стремглав бросился бегом к своему бараку.

Когда я в него забежал, я сунул несколько котлет дневальному, а сам открыл доску нижних пар и пролез в отверстие. Попросил дневального закрыть за собой проход, стал ожидать прихода приятеля, который должен был прийти не с пустыми руками,

Но вместо Яниса вбежал с поварешкой в руках запыхавшийся повар, спрашивая у дневального, не забегал ли кто-нибудь сейчас с улицы. На что тот покачал головой, и ответил:" Смотрите - в бараке никого нет". Повар пошумел немного и ушел, а я мирно лежал под парами и всё ж таки дождался прихода товарища, которого я узнал по голосу и который принес котелок жидкой овсяной каши. Налив долю дневальному за молчание, Янис полез ко мне под пары, где мы с ним, лежа животами на земле, без всяких ложек опорожнили около двух с половиной литров каши и сорок котлет из соленой хамсы. Пробыв под нарами около двух часов, мы открыли лаз и вылезли на поверхность. Обмывши лицо и руки, почистив нашу одежду, мы улеглись под нары в ожидании возвращения с работы бригады. В этот день мы были сыты и не имели никаких происшествий.

Владимир 1989 г.

Архив Владимиро-Суздальского

музея - заповедника г.Владимира