Я, Фидельгольц Юрий Львович, был осужден в 1948 году Военным трибуналом г. Москвы по статье 58, пункты 10, 11. Приговор гласил – 10 лет исправительно-трудовых лагерей с последующим поражением в правах на 5 лет.

Мотивом для ареста послужил тот факт, что еще в 10-м классе школы я и мои одноклассники, Левятов Борис и Соколов Валентин, вели беседы политического характера, в которых обсуждался диктат Сталина и подчиненного ему могучего МГБ. Разговоры носили философский характер. Каждый собеседник старался щегольнуть своей эрудицией, слегка изображал из себя героя-революционера киношного образца. Во что выльются такие «игры» – никто из нас не мог и предположить. После школы пути наши разошлись: Левятова и Соколова призвали в армию, я продолжил учебу в театральном училище, где по истечении двух лет забыл наше содружество. Меня стали волновать другие проблемы, близкие к театру, к искусству. Но вот неожиданный арест...

Думаю, что мог бы описать, кто из моих товарищей попался первым, не забыл бы и о следственной тюрьме, о методах следствия, при которых применялись шантаж с провокацией, запугивание и заверение тут же выпустить на волю, если только будут подписаны явно дутые материалы следствия.

Один следователь, очень похожий на кавказца, был толстозадый майор Максимов, другой – благообразный, моложавый капитан Демурин, нередко пускающий матерную ругань. Они-то и сфабриковали из нашей тройки мифическую антисоветскую организацию. Обо всем этом можно написать в другой раз.

Рассказ о пребывании в особо закрытых режимных лагерях по железнодорожной

ветке Братск – Тайшет (Озерлаг) тоже займет особое место. Не хочется говорить сейчас и о приезде туда несчастной матери и отца, об их встрече с занумерованным «доходягой»-сыном, хотя это свидание сыграло, видимо, не последнюю роль в моей отправке на Колыму: заключенные особого контингента не должны были иметь близкие контакты с вольными людьми.

И вот я еду в битком набитом «телятнике» к порту Ванино, где формируются колымские этапы. Посреди вагона – молодой врач, Иосиф Аркадьевич Мальский. Энергичный человек, он был судим Особым совещанием по статье 7-35, как социально опасный. Приговор – 5 лет лагерей. Родом из Москвы. Там остались жена и дочь. Узнав о моем отце, доценте 1-го медицинского института, Мальский решил поддержать меня в трудную минуту. Мы быстро нашли контакт, дали друг другу обязательство о взаимовыручке. С тем и въехали в Ванинский порт.

Представьте себе обширную территорию, ограниченную морем, перегороженную глухими высокими заборами со сторожевыми вышками. Вообразите разделенную на прямоугольные зоны слегка всхолмленную местность и ряды колючей проволоки. В

каждой зоне – вкопаны параллельно друг другу дощатые приземистые бараки с крышами, похожими на серые гробовые крышки. Здесь гнездовались «отверженные», отделенные не только от воли, но и друг от друга. Разделение зон было строго по мастям. В одной зоне – «честные» воры («честнота», или «цветные»), в другой – «суки», в третьей – «беспредел», или «махновщина», в четвертой – «фашисты», мы, грешные по 58-й статье.

Ни в этапах, ни в зонах масти смешивать было нельзя. Попади «честный» вор к «сукам» – его ждала тремиловка, т.е. добровольное или насильственное превращение в «ссученного». За сопротивление – «перо» в бок. «Честнота» вообще не допускала к себе ни «сук», ни «беспредел» – уничтожала их без пощады. В ход шли бечевки-удавки, «пики», ножи, раскачивание жертвы и посадка, как говорится, на «жопу», когда от удара по бетонному полу внутри человека переворачивались и отрывались с кровью внутренности.

Вражда внутри уголовного мира ожесточалась, подогреваемая местью и слухами, которые нередко распускало начальство лагеря. Отчего же была такая лютая ненависть одних к другим? Причина простая: воры, связанные своими неофициальными законами, не терпели тех, кто их нарушил, отступился от каких-либо пунктов. Для примера: «честный» вор в законе не имел права работать среди «мужиков» или «фрайеров», т.е. не с ворами. Тем более тяжким грехом для них было заставлять других «горбатить», «вкалывать», «ишачить». Недопустимо, непростительно, если вор, «засыпавшись» на деле, давал показания на однодельца. Работающий вор или заставляющий других работать, вор, который «заложил» на следствии другого, ссучивался, становился «сукой». Чтобы защититься от «честноты», «суки» объединялись в своей зоне, «качали» права «черноте», «мужикам»-работягам, грабили и избивали их, служа верой и правдой начальству, однако только в своих интересах. Как только интересы расходились, начинались дикие выходки, убийства, «хипеж», иначе – массовые волнения и беспорядки. «Беспредел», или по-другому «махновщина» (бей «сук» справа, «честноту» – слева), – самая низшая ступень рецидивистов, отбросы из отбросов. Здесь смешались дезертиры, педерасты, насильники, садисты, мошенники, авантюристы, шулера. К ним приляпывался слой отпетых негодяев из бывших «сук» и даже «честноты». Таким образом, в каждой зоне Ванинской пересылки над массой работяг-арестантов господствовала верхушка блатных из решительных, далеко не глупых, авторитетных уголовников со своими паханами-«центровыми». Они распоряжались кухней, где для урок варился отдельный котел, качественно и количественно отличавшийся от пустой похлебки большинства. Они же

собирали в отдельном бараке сходки (собрания), куда допускали только своих. Такие сборища были поразительно похожи на партийные и профсоюзные собрания: аналогичные выборы, голосование «за» и «против». Разница – в целях и темах: сходки обсуждали предстоящие этапы, контакты с начальством, суды между собой. На сходках выносился приговор виновнику, и тут же его исполняли: зарезать – так зарезать, подкинуть – так подкинуть, поставить на хор (изнасиловать сообща в рот или через задний проход) – пожалуйста.

Состав блатных в зоне менялся, но по отношению к остальным был небольшим. В «беспредельной» зоне, например, из 1500 человек – 200 засчитывались в привилегированное сословие блатных. Блатняги занимали лучший барак, хозяйничали везде – это была по-современному очень хорошо организованная мафия, которая контактировала с надзорсоставом и лагерным начальством. Существовала круговая порука – я тебе, ты мне. За порядок в зоне начальник в чем-либо делал уступку «центровым». Те же главари назначали своих погонял-бригадиров (бугров), заставлять работяг трудиться. В бугры выбирались самые жестокие и физически крепкие мордовороты. Надзирателей подкупали награбленными вещами. Отсюда блатным было известно заранее, какой этап перегоняют к порту Ванино, откуда он, в каком количестве, что у кого лежит в чемоданах, есть ли в таком этапе паханы и законники.

Что из себя представляли такие люди? Некоторые ничем не отличались по внешности от приличных граждан, имели даже благообразный вид не то клерков, не то преуспевающих научных работников с золотыми пенсне на болтающихся цепочках. Вот они гуляют по зоне, как курортники, – с пятикратными судимостями, с хвостами разных фамилий... «Мокрое дело» для них было пустячком.

Кроме зон-»накопителей» на Ванинской пересылке располагались управленческая зона, зона санпропускника с баней и санитарная зона (сангородок и больница), куда свозили совсем хворых.

Наш этап попал в «фашистскую» зону – эшелон шел из Озерлага. Больше всего страшила предстоящая отправка на Колыму. Надо было любыми путями задержаться, зацепиться тут, отсрочить поездку туда, «откуда возврата уж нету». Мы с Мальским решили действовать через санчасть, где можно прочно осесть на постоянной работе и избежать голодовки. В один прекрасный день Иосиф Аркадьевич сказал: «Собирайся, нас ждет лейтенант медицинской службы». Молодая женщина в накинутом поверх кителя халатике предложила Мальскому одно – обслуживание соседней «махновской»

зоны. Недавно, по ее словам, в той зоне зарезали врача и фельдшера, а смены нет. Мы согласились – не было выхода. Сам Мальский туда бы не пошел, потому и взял меня, выдав за фельдшера. Какой я фельдшер? Но, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Мы моментально прошли в «беспредел». К великому изумлению, нас никто не конвоировал, как в Озерлаге, а запросто провели вдоль забора и отперли ключами калитку. Во втором от вахты бараке размещалась санчасть зоны. Она занимала треть барака, отгороженную внутри глухой стеной. С торца, через невысокое крылечко, мы попали в узкий коридор, с обеих сторон его – две комнаты. В одной – жилье обслуги, где были приготовлены для нас две койки. В другой – амбулатория с пустым шкафом. Прямо через тот же коридор мы прошли в стационар, рассчитанный на 20 – 30 человек. Вместо коек – вагонки, иначе – двухэтажные нары, сколоченные по принципу железнодорожного плацкарта.

С бытовой статьей, с цветом блатного мира мы, понятно, не встречались ни в наших лагерях, ни в следственной тюрьме.

Здесь система режима в корне отличалась от нашей. Даже надзорсостав был другой – по-свойски домашний. Вдоль зоны расхаживали заключенные, одетые в пальто, в костюмы, в разнообразные рубашки и брюки. Нам не полагалась вольная одежда, за ее ношение каждому из нас «обломился» бы в Озерлаге карцер.

В санчасть вскоре вломились татуированные по пояс, свирепого вида типы. После разговора с ними мы поняли, нам предлагалась сделка: будете ладить – заживете спокойно и сыто. В чем заключался этот лад? Выяснилось, что нам нужно было в любой момент предоставлять блатным места в стационаре, надо было избавлять их от этапа на Колыму и самое главное – регулярно снабжать эту свору наркотиками. «Калики-моргалики» употребляли многие: глотали кодеин, люминал, пили хлорофорную воду, нюхали вату, смоченную в эфире, кололись чем попало, раскуривали любую пакость. Другим пристрастием «махновщины» являлись азартные игры в карты – «терс», «брамс», «очко» и другие. Играли самозабвенно, до последней нитки. Главари обзаводились гаремом из симпатичных, миловидных мальчишек, окружали себя свитой из «шестерок» и личной охраной – «быкобойцами».

Очень скоро я освоил их «феню» – воровской жаргон. Странные слова – кабур, косяк, угол, прохоря, кисуха, бацилла, лепень. Да и мода у них – удивительно странная. Шикануть, пройтись фертом по зоне в клетчатой ковбойке, выпущенной из брюк, но так, чтобы ее края выглядывали из-под наброшенного пиджака, – вот это да! Начищенные, скрипучие сапоги – обязательно с вывернутыми наружу голенищами. Брюки, на

манер шаровар, подоткнуты под сапоги с напуском на них. И для пущего форса – из брючного кармана свисают шнурки «кисухи» (табачного кисета) с кисточками на концах.

В «беспределе» попадались интересные люди, несомненно одаренные, не утратившие чисто человеческих качеств. Они были и в других мастях. Примером являлся один из главарей, Мишка Буш. Человек слова, высоко ценивший верность в дружбе, презирающий бандитизм и «мокрые» дела, несмотря на многочисленные сроки и международный класс своих преступлений, он не был лишен таких качеств, как доброта, отзывчивость, неравнодушие к страданиям простых людей. Да и внешность у него была интеллигентная: он носил красивую голландскую бородку, что никак не вязалось с его популярностью профессионального афериста по инкассаторским делам. К нам, фрайерам, он относился как бы на равных. Саша Севостьянов тоже выгодно отличался от других. Этот парень слыл артистом у фальшивомонетчиков, он мог подделать любую печать, знал почерки и подписи многих начальников милиции и оперчекотделов. Несомненно, в других условиях из него вышел бы неплохой художник, может быть, он и прославился бы, но увы!.. Этот молодой, красивый, смелый человек проявлял большой интерес к философии, искусству и книгам. Нетрудно было понять его стремление разобраться, существует ли справедливость на свете, где правда жизни, как избавить человечество от цепей рабства. Сам не мог терпеть неволи – бегал много раз. Последний его побег на Ванине тоже закончился неудачей, несмотря на раздобытую им офицерскую форму и поддельные удостоверения. Вспоминаю и юмориста-одессита, ловкого «щипача» (карманника) Яшку, прозванного «бриллиантовые пальцы» за тонкую «работу», и многих других. Было много таких, кем прикрывали любое преступление, некоторые даже сами брали на себя дело. Механизм бюрократического судопроизводства выкашивал одинаково и лебеду с пыреем и полезные злаки, а воспитание или, как говорится, перевоспитание в лагерях ничего, кроме рецидива заразы, не могло дать. Так калечились многие судьбы. О нашей статье нечего и говорить! Еще мы убедились в том, что косность и неоперативность уголовных розысков, юридического аппарата в целом дает безнадежное отставание в сравнении с быстро меняющей свою тактику, снабженной новой техникой мафией преступного мира. Рецидивисты знали уголовный кодекс и юридические законы даже лучше, чем милицейские службы со следователями и адвокатами...

Итак, я и Мальский получали из сануправления лекарства, лечили зону, в короткий срок справились с эпидемией дизентерии. Чтобы избежать эксцессов, нам приходилось

отдавать блатным кое-какие наркотики и помещать их в стационар. Всем мы угодить не могли, были недовольные, однако Иосиф Аркадьевич грамотным подходом к лечению и оперативностью создал себе непререкаемый авторитет. А сколько самозванцев пребывало на должностях врачей! Наши больные выздоравливали, крепли и хвалили «лепил». Но вот пришла пора – партия за партией заключенные выводились из зоны, грузились на пароходы. Наша очередь тоже пришла – метла мела чисто, не оставляя ни одного человека. С наркотиками стало туго, их почти не отпускали. Из амбулатории больных увезли кого куда. Блатные отчаялись в своих надеждах. И вдруг ночью в нашу комнату обслуги врывается ватага блатарей, ставят нас к стене лицом, «шмонают» и ведут под ножами в свой барак. Хочу оговориться – мне они предлагали остаться, вроде я ни при чем, им был нужен врач, но я решил не расставаться в трудную минуту с Иосифом Аркадьевичем и пошел рядом с ним туда же. Собралась сходка. Решалась жизнь Мальского. Недовольные обвинили его в сокрытии наркотиков, в том, что он не смог ни одного человека (из них, конечно) освободить от колымского этапа. Мы прижались к столбу и ждали своей участи – двое против двухсот. Расправиться с нами можно было в одну минуту. Но, к счастью, нашлись здравомыслящие. Послышались голоса: «Вы, ложкомойники и шпидогузы, неужели не поймете, в рот – пароход, – «лепил» – врачей нельзя трогать. А они – без туфты врачи!»

Поднялись споры, разноголосица. Под шумок нас выпроводили обратно в наши стены. Через час пришел капитан, начальник режима зоны, и выпроводил нас в ту безопасную зону, где мы оказались четыре месяца назад. Через несколько дней нас зачислили в штат медицинской обслуги тюремного парохода «Джурма». Раздельные трюмы, снабженные трехэтажными нарами, набивались арестантами. Нас же поместили отдельно, под служебным трапом, в небольшом отсеке. Там расстелили матрасы, кинули два рюкзака – один с медикаментами, другой – с хлебом и рыбными консервами. Притащили за ноги «ссученного» вора с пулей в легких. Он, оказывается, прыгнул с ножом на офицера, когда «сучью» зону выводили из проходной к пароходу. Офицер свалил «суку» выстрелом в упор.

Обслуживать пришлось поочередно все трюмы – и «сук», и «честноту», и «махновцев», и «фашистов». Кроме Мальского и меня в обслугу добавили нескольких заключенных-медиков. Разрешили свободно двигаться по палубе. Солдаты-конвоиры снимали

крышки тяжелых люков, спускали нас вниз, где в полутьме уже ждали все страждущие и жаждущие долгожданной медицины.

Качка, грязь, рвота, вонь испражнений, мутная вода в ржавых бочонках, иней на клёпке – вот что такое корабельный трюм. Через пароход перехлестывали волны, снасти на палубе покрылись льдом, несколько раз выпадал снег. И вот «Джурма», пробившись через ледяные блины, вошла в порт Нагаево. К ночи нас расселили. Как медики, мы вначале попали в очень чистый и опрятный барак сангородка, который числился за центральным пересыльным пунктом. Потом отправили в зону «беспредела». Оттуда нам пришлось уносить ноги (мы узнали от «щипача» Яшки, что нас могут ждать здесь большие неприятности). Мельком мы увидали знаменитого бандита Олейникова в шлеме летчика. Глаза у него действительно были злые, пронзительные, зеленые, как у рыси. Наша «одиссея» по пересылке закончилась тем, что мы осели в зоне «честных» воров, но пробыли там вместе недолго. Меня выдернули оттуда и под строгим конвоем переправили в Берлаг. Так разошлись наши пути с Иосифом Аркадьевичем Мальским.

И вот я снова серый работяга, ничем не отличающийся от других. Опять осточертевший порядок: казенное хабэ, бушлат, ватные брюки, телогрейка. Всё в номерах, видных издалека. Та же глухая покорная масса разнородных людей – латышей, эстонцев, литовцев, западных украинцев, по прозвищу «бандеровцы», полицаи и бывшие военнопленные, а еще и такие, как я. Вездесущие стукачи, наглые до предела; лагерные придурки, пособники начальников – комендант, нарядчик, «бугры».

Морозную зиму 1951-го на 1952 год я прожил в обширном лагпункте, соединенном с такой же огромной рабочей зоной, где возводились фундаменты, постройки, стены сек

ретного Д-2. Где-то рядом, как я узнал, находился другой лагпункт, Ареса. Как новичок в рабочей бригаде, я в один момент «поддошел», стал «доходягой», не успев даже «оклематься». Меня перевели в другую бригаду. Эта подсобная бригада состояла из таких, как я, доходных. «Бугром» там числился Николай Бибиков, потомок того генерала, который посылался Екатериной II на усмирение пугачевского бунта. Бригада еле шевелилась, разбредаясь по помойкам. Со своей задачей, уборкой рабочей зоны, я не справлялся никак. Бибиков, сам еле ходивший на работу, никого не понукал, сам посиживал с остальными у костра (у маленького Ташкента), вспоминал разные истории, пел вполголоса: «Замело тебя снегом, Россия...»

Он был моим одногодком, воспитывался в Харбине, в семье бывшего колчаковского офицера, эмигранта. Цапнули его, судя по всему, за принадлежность к старинному дворянскому роду. Это был гордый и культурный молодой человек. Позже из-за его мягкости бригаду расформировали. Не помню, за какую провинность я с ним попал в БУР. Нас гоняли в пятидесятиградусный мороз долбить шурфы. Мы опускались в пятиметровую глубину. Сверху нам подавали бадью. В нее мы грузили грунт. Бадья поднималась, потом опускалась к нашим ногам. Почти беспрерывный труд по десять – двенадцать часов; разогреться можно было только движением. Раз к краю шурфа подошла группа офицеров из лагерного начальства. Один из них решил пошутить: «Эй, ты, Бибиков! Смотри, как тут неуютно! А ведь кто-то из твоей родни ловил Пугачева?»

Бибиков поднял опушенную инеем голову. Сверкнул глазами на край подошв, стоящих у ямы, и взволнованно вымолвил: «Как я вас ненавижу!» Такая смелость могла бы окончиться пулей, но начальство молча ретировалось...

Как ни странно, в БУРе при взаимной поддержке приблатненных ребят не чувствовалось голода. Иногда раздача давала для буровцев дополнительную прибавку к обедам и ужинам. Но когда мы вышли из БУРа и попали в рабочую бригаду, голод снова охватил нас. Кормили плохо – овсяная жидкая каша, ржавая селедка, хлеб сырой выпечки. Иногда селедку заменяли вонючей вареной нерпой. Чтобы предотвратить заболевание цингой, в бараках ставили бочонки с выкипяченным настоем стланика.

Запомнился один курьезный случай. Одна вольная женщина, работавшая на приемке грузов в рабочей зоне, пожаловалась начальству, что ее изнасиловали заключенные.

Кто, она не знала. Поэтому, чтобы уличить насильников, на утренней поверке всех работяг заставили маршем по пятеркам прошествовать мимо этой женщины. Вид у нее, скажу, был страшноватый – отмороженное лицо в буграх; корявая, нескладная фигура. Кто мог польститься на такую – ума не приложу. Но нас водили мимо раз пять-шесть. Зорко всматриваясь в каждого, она так и не указала ни на кого. Потом, в бараках, зеки ухмылялись: понравилось, значит!

Ранней весной я и 300 заключенных попали на этап. Погрузка шла «елочкой». Что такое «елочка», могу объяснить – человек садился и раздвигал ноги так, чтобы другой мог втиснуться между этих согнутых ног и сам раздвинуть ноги для следующего. Это опять делалось для безопасности конвоя и предотвращения побега. Этапирование в грузовиках – страшно изнурительное и тяжелое дело, хотя предусматривались небольшие остановки с перекуром и оправкой по нужде. Култыхались по выбоинам целый день. Переправились паромом через быструю Индигирку за Усть-Нерой.

И вот конец пути – в длинном распадке сопок, где он завершался, прерываемый поперечной цепью гор. Остановились, чуть дыша. Это был не только конец пути – это был конец дороги, конечный пункт, последняя точка колымской трассы – Аляскитово.

В Аляскитово был рудокомбинат. Верхний лагерь с рудником, терриконами, шахтой и нижний лагерь с обогатительной фабрикой, песчаным отвалом промытой породы, с маленьким поселком вольнонаемных и даже с вольным кладбищем на скате сопки. А между фабрикой и рудником, в середине пятнадцатикилометрового пути, находился огороженный колючей проволокой с пустыми вышками по углам последний приют невольников, где хоронили почти без следов – втыкали только дощечку с жестяным номером. Бесславная усыпальница в окружении голых сопок, на вершинах которых высились каменные глыбы, словно причудливые скульптуры, изваянные капризной рукой величайшего художника – Природы. Суженный вверху распадок за обогатительной фабрикой расширялся на километры, образуя широкую долину, замкнутую по горизонту каменными массивами сопок.

Из-за сильной близорукости я не задержался в верхнем лагпункте – меня спровадили вниз, работать на обогатительной фабрике. Нижняя зона, построенная давно, имела постоянный состав заключенных в 500 человек. Привычные, осточертевшие номера на лбу, на колене, на спине и под сердцем; одежда первого, второго и даже третьего сроков, с такими огромными и цветастыми заплатами, что вначале становился похож на

клоуна, потом грязь окрашивала все в один тон. Бараки оснащены и сплошными нарами от стены и до стены, и вагонками. Была и столовая, и отдельно КВЧ, заменявшая иногда клуб. Посреди бараков пробита аккуратная дорога, посыпанная песочком, обрамленная кюветами. Вдоль нее – до вахты – щиты с показателями трудовых успехов по годам и кварталам, бодрые плакаты-призывы.

Прибывших рассортировали по бригадам. Я угодил в фабричную бригаду, обслуживающую «постели». Объясню, как могу: горная порода – руда дробилась в мельнице, потом по конвейеру сползала в «постели», промываемая водой. «Постели», вроде решета, трясли породу. Каждый час мы должны были выключать «постели» и снимать лопатами их содержимое. Место работы отличалось сыростью. Зато в мороз, когда снаружи у тракторов лопались от холода металлические детали рычагов, мы сидели в теплом помещении.

Иногда летом нас гнали на рытье шурфов в песке отвала. Без крепежа мы выгребали глубокие, четырехметровые шурфы. Из них брали ведрами пробу. Часто первобытный способ по снятию проб заканчивался печально: сыпучий песок приходил в движение,

накрывал с головой сидящего в шурфе работягу. Если его отрывали и он не успевал задохнуться – значит, повезло крепко. Поставленный к нам бригадир Николай Дзадзания, решительный, смелый парень, способный в запальчивой ярости убить человека, имел уже дополнительный срок за убийство лагерного повара. Ему сам черт не был страшен – со сроком в 25 лет. Но порядок в бригаде он навел строгий, с соблюдением дисциплины не только на работе, но и в быту. Понятно, что все это держалось на страхе. Однако Дзадзания никого зря не обижал, не вымогал присланные посылки, поддерживал справедливость и честность. Бригада была интернациональной. Кроме Николая в ней жили и работали еще два грузина – добродушный увалень Меладзе Алико и старик Джаши. Меладзе до ареста учился в Тбилисском университете (погорел он за отца, бывшего секретаря горкома партии), схватил 25-летний срок. О, как он любил родную Грузию! Читал мне с увлечением «Мерани» Бараташвили, и, конечно, на родном языке. Джаши служил у немцев в карательном национальном отряде, за измену Родине отделался тем же четвертаком. Дзадзании в бригадирстве помогал спокойный молодой армянин Степанян. Коллектив работяг состоял из русских и украинцев, узбеков и туркменов, прибалтов и польских евреев, как шутили заключенные – полный «зоопарк».

Со временем бригада сплотилась. Я, например, имел там очень хороших друзей из западных украинцев и литовцев. Молодежь с малыми сроками подготавливалась к освобождению; читали школьные учебники по математике и физике. Другие в свободное время открывали промысел – изготавливали красивые шкатулки с соломенной инкрустацией, продавали их вольным. В КВЧ редко-редко устраивали показ старых кинофильмов. Однажды западные украинцы умудрились при помощи своих придурков поставить на лагерной сцене «Наймичку». Главную героиню, трагической судьбы девушку, играл черноглазый парень. Его загримировали, опутали лентами, одели в юбку и женскую блузку – получился впечатляющий спектакль. Николай Дзадзания, узнав, что я учился на актера, предложил мне сыграть роль Незнамова в «Без вины виноватые». Не помню, по какой причине, но эта затея сорвалась.

Комбинат перевыполнял и квартальные и ежегодные планы, принося огромные прибыли. А как это отражалось на нас? Нам, заключенным, за тяжкий труд полагались зачеты при выполнении норм, но никто раньше времени не освобождался. Каждый день нас чуть свет поднимали, торопили на поверку, потом на развод. Каждодневная «молитва»

на выходе гласила устами начальника конвоя: «Внимание, заключенные! Из ряда в ряд не переходить, идти, не растягиваться, не отставать, в строю не разговаривать, не курить! Шаг влево, шаг вправо – конвой считает как побег, применяет оружие без предупреждения!» Сзади лаяли разъяренные собаки, клацали затворы...

Каждый считал и считал оставшийся срок и почти не верил в освобождение. Как можно до него дотянуть, когда в дробилке от пыли не разглядишь друг друга за два шага, а примитивные респираторы только мешают в работе – трудно дышать, когда в сырости наживали ревматизм и туберкулез. Даже придурки в зоне не были избавлены от разных заболеваний. Считалось, что лучше валиться на нары от физической усталости, чем на легкой работенке сходить с ума от безысходных дум. Мой земляк – парикмахер (он и на воле стриг в Усачевской парикмахерской) помешался, когда его перевели с тяжелых работ на придурочную, но специальность. Иногда нам устраивали субботники. Выводили в выходной день за зону – чистить мусорные кучи в поселке, разбивать их ломами и кирками. В субботник была и другая обязанность – перезахоранивать на кладбище покойников, зарытых наспех зимой, в жутчайшие морозы.

В один из дней Колю Дзадзанию отправили наверх, в рудники. Бригадиром стал его заместитель Степанян. Позднее Степаняна сменил литовец, пронырливый парень. Дело в том, что кроме зеков на обогатительной фабрике работали и вольнонаемные, и ссыльные из поселка, даже девушки. Их прислали по распределению после окончания учебы в горном техникуме. Они числились здесь мастерами, следили за процессами производства. Конечно, их информировали, что публика, с которой они встретятся, – настоящие злодеи и звери, фашистское отродье, виновные в гибели лучших людей. Понятна их первоначальная реакция. Зато нас они просто вдохновляли – мы имели право видеть рядом вольных девушек! Деловые отношения с ними имели только бригадиры, таков установился порядок. А наш проныра литовец сумел не только связаться с одной из них, фабричным делопроизводителем, он и влюбил в себя доверчивую простушку, она забеременела от него. Видимо, они уже договорились о дальнейшем, он вот-вот выскакивал на волю, кончался его срок, поэтому на эту историю надзорсостав и начальник режима не реагировали никак.

В 1953 году скончался «великий и родной» вождь. В траурные дни нас заперли в бараках. Как мы пережили это? Можно сказать – по-разному: некоторые радовались, другие печалились. Но печалились не по поводу смерти вождя – ими овладел страх. А что если к власти придет более страшная фигура? А вдруг местные охранники начнут тво

рить самосуд над заключенными? Всё возможно в этой глухомани. Потом в бараке стали гадать о новых кандидатах в вожди, стали спорить, кто из них лучше. Авось объявят всеобщую амнистию! В зоне полегчало – стали выдавать немного денег, открыли продовольственный ларек. Скоро действительно вышел указ об амнистии, но большинства из нас он не коснулся.

В начале 1954 года я заболел. Вначале чувствовал недомогание, головокружение от слабости; одолевала потливость. Потом стала подскакивать температура. Не сведущая в медицине начальница санчасти (жена старшего лейтенанта из оперчекотдела) пыталась уличить меня в симуляции. Когда дошло до кровохарканья, тогда только поняла, что перестаралась в своем рвении. Ведь она меня, больного, безжалостно выгоняла на работу да еще грозилась посадить за обман в карцер!

И вот я списан и нахожусь в отдельном, огороженном от других, бараке. Тут некуда торопиться, лежи отдыхай, жди своей участи. Сплошные нары с умирающими. Кто надеется на скорую смерть, кто жаждет попасть в тюремную далекую больницу. Наши бессильные врачи кололи меня только хлористым кальцием, и всё.

Но произошло чудо. В середине мая меня вызывают на вахту и читают бумагу об освобождении. Срок по решению Военной коллегии Верховного суда СССР с 10 лет заменяется на 5. Хлопоты родителей не прошли даром: я – свободен! С меня сняли пункт 11 из 58-й статьи. Просто горю от счастья. Сбегаются друзья, знакомые. Меладзе Алико дает мне письмо на волю, чтоб опустил в почтовый ящик. Меня и еще нескольких заключенных приглашают в кузов машины. С нами едет сопровождающий нас лейтенант. На колдобинах и по ухабам дороги он изредка вытаскивает пистолет из кобуры и палит по уткам, мирно плавающим в лужах и размытой колее. Останавливаемся около первой вольной чайной. Я покупаю первый вольный черствый-пречерствый пряник. В Усть-Нере прохожу врачебную комиссовку. Благодаря полевой рентгеноаппаратуре мне устанавливают диагноз – силикоз. Команда – отправиться обратно в Алескитово. Коль лагерь виноват в производственном заболевании, то пусть принимают меры за свой счет, т.е. отправляют на материк, в инвалидный дом. В Алескитово я должен доползти сам, врачи из комиссии не обязаны помогать – дана только справка о моей болезни. С пожилым чеченцем, тоже больным человеком, перебираемся через Индигирку и бредем тундрой туда, откуда нас только вывезли. Наш путь пересекают белые зайцы и другие та

ежные зверушки. В редких сторожках, увидав нас, прячутся, запираются на все засовы – мы в лагерной одежке. Ночуем прямо на кочках близ дороги. К утру нас подхватывает самосвал, управляемый расконвойником. Трясемся, хватаясь за борт. Доехав до верхнего лагпункта, где размещается управление, я встречаю дядю Гришу, парашника-дневального из нашего рабочего барака. Этот молчаливый старичок, оказывается, тоже освобожден.

– Чем вы будете заниматься, дядя Гриша? – спрашиваю я.

– Да вот предлагают помочь управлению в запутанной канцелярщине, а я в ни какую...

– Как? Вас?

– А кого же!

Дядя Гриша вытаскивает из накладного кармана куртки фотографию – на ней бравый полковник при множестве орденов.

– Вот это я, дорогой мой!..

Растерянный начальник лагеря предлагает нам: «Хотите, немного поживите в зоне на полном коште и безрежимно. Это я устрою. А там недолго до отправки. Как, согласны?»

Что делать? Проходим в зону, прямо в санчасть. Нас обеспечивают чистыми койками и больничным питанием. Заключенный врач Левин печется о нас. Поговаривают, что его папа отравил М. Горького.

В августе вместе с демобилизованными солдатами охраны нас транспортируют к военному аэродрому и самолетом доставляют в Магадан. Здесь мы попадаем в Берлаговскую пересылку. С нетерпением жду разворота дальнейших событий. Увы! Я и другие брошены, забыты, никому нет до нас никакого дела. Нас маринуют, держат впроголодь, пребываем в безделье. На наше требование что-то предпринять предлагают – откажитесь от дальнейшего этапирования за счет Берлага и выкатывайтесь в город.

Я решаюсь – будь что будет! Не дохнуть же на нарах. Болезнь не дремлет, прогрессирует. Подписываю заявление, и меня доставляют в военную комендатуру города. Комендант определяет мое положение ссыльного и вручает направление в отдел кадров судоремонтного завода в Марчекане. Чуть меньше месяца хожу на работу по токарному делу. Потом в связи с ухудшением здоровья ложусь в городскую больницу. Вольные врачи «обрадовали» меня – у меня не силикоз, а туберкулез. Снова вызов в комендатуру, прямо с больничной койки. Мне предлагают уехать на ссыльное поселение в другие города. Могу сам выбрать. Останавливаюсь на Караганде, ведь это город южный и теплый. В течение недели получаю от родителей денежный перевод и лечу самолетом в Хабаровск. Оттуда поездом – до Караганды. Прощай, Колыма! Прощай навек!