ПРЕДИСЛОВИЕ

В книге воспоминаний архимандрита Феодосия (Алмазова) рассказывается о трагическом периоде гонений на Русскую Церковь со стороны безбожной власти. Несмотря на то, что в последние годы на эту тему появилось немало статей, интенсивно идут исследования и даже написаны несколько книг об этом времени — мы все еще мало знаем о подвижничестве, исповедничестве и даже мученичестве тех христиан, которым довелось жить в те страшные годы.

Нам мало известно об авторе этих мемуаров — архимандрите Феодосии (Алмазове). О его биографии мы можем судить на основании его воспоминаний, в некоторых случаях сбивчивых, допускающих неточности в отношении к. фактам и лицам, о которых ведется речь. По мере возможности мы постарались прокомментировать текст записок, дополнив его информацией, взятой из других источников. Надо иметь ввиду, что автор мемуаров, несмотря на то, что он в свое время окончил Московскую Духовную Академию, имел весьма посредственные литературные дарования. Оттого в его тексте, как он и сам признает, много повторов, отсутствует последовательность описания событий. Вместе с тем многое, о чем пишет архимандрит Феодосии, известно нам из более достоверных и менее тенденциозных источников. И все же его записки должны дойти до современного читателя как ценное историческое свидетельство. Историкам-профессионалам необходимо использовать в своей работе возможно большее количество источников, не пренебрегая никакими памятниками исследуемой эпохи. Да и всем остальным любителям истории будет интересно прочитать книгу о. Алмазова, тем более что далеко не каждому из прошедших через ужасы Соловецкой каторги удалось оставить воспоминания,

составленные к тому же в условиях свободы, без оглядки на возможные репрессии или гонения.

Эта свобода наложила на книгу о. Алмазова совершенно особенный отпечаток. С одной стороны он, как уже говорилось, не имел над собой никакой цензуры и мог писать все, что ему хотелось. Но, вместе с тем, пребывая вдали от Родины, он не вполне представлял себе современную ему реальную ситуацию в СССР и находился под влиянием некоторых радикально настроенных эмигрантских деятелей^¹, оценивавших положение на Родине с некоторой степенью предвзятости ради оправдания своих собственных (зачастую весьма сомнительных с точки зрения церковных канонов) действий.

В описываемые о. Алмазовым сложные послереволюционные годы Русская Церковь раскололась на несколько противостоящих группировок — «тихоновцев», «обновленцев», «иосифлян», «григорьевцев» и т. д. Но, несмотря на многочисленные названия, по существу имело место разделение на три основные группы. Первая группа — «ти-хоновцы» (впоследствии последовавшая за преемником Св. Патриарха Тихона — митрополитом Сергием (Страгородским)), осталась верной «исторической Церкви». В нее входили разные по своим убеждениям и взглядам люди, часть которых прошла сложный путь исканий и блужданий в потемках. Но все они сохранили в конечном счете ясность церковного сознания и, невзирая на жесточайшее гонение и видимый сервилизм части церковного руководства, нашли в себе силы и мужество остаться в церковной ограде.

Вторая группа (т. н. «обновленцы») объединяла ту часть духовенства и мирян, которая по разным причинам не сумела преодолеть соблазнов дореволюционной «симфонии властей», пошла на поводу у безбожного режима, выступила против законного священноначалия и оказалась в состоянии раскола. Этот раскол получил в истории название «обновленческого», хотя ни о каком «идейном обновленчестве» здесь не было и речи. «Советские обновленцы», по существу,

не имели ничего общего с дореволюционным движением за церковное обновление, ибо объективно, желая того или нет, стояли за сохранение прежнего порядка государственно-церковных отношений. Именно дурная старорежимная привычка смотреть на Церковь как на идеологический инструмент всепоглощающей государственной власти стала одной из главных отличительных черт этого движения. При этом в новых условиях «живоцерковники» (среди которых было немало членов дореволюционного «Союза Русского народа») шли в услужение безбожной власти. Этот позорный «конкордат» с богоборцами естественным образом вытекал из «обычая» во всем находиться под государственным контролем. Трагедия для «советских обновленцев» состояла в том, что новая власть вообще не желала иметь никакой Церкви и смотрела на ее служителей как на «пережиток прошлого», который в скором времени должен был кануть в небытие.

Наконец, третья группировка представляла собой тех, кто встал на скользкую тропинку раскола «по идейным соображениям» и перестал поминать за богослужением тогдашнюю Высшую (хотя и временную) Российскую Церковную власть в лице митрополита Сергия (Страгородского) и членов его Синода, а впоследствии и их преемников. Церковные правила (каноны) гласят, что непоминовение правящего епископа есть раскол (13 правило Двукр. Собора). В результате такого самочиния разрушается молитвенное единство членов Церкви. Отказ от поминовения своего епископа до соборного решения рассматривается Церковью как «суд до суда», то есть посягательство на полноту соборного церковного голоса. Поэтому иерархи или клирики, а равно с ними и миряне, отказавшиеся от поминовения Местоблюстителя Патриаршего Престола, пребывали в состоянии раскола. Если обновленцы узурпировали власть церковного Собора, вынеся суд над Патриархом Тихоном, то «непоминающие» присвоили себе власть Собора через заочное осуждение преемника Патриарха Тихона — митрополита Сергия и отказ от церковного общения с ним.

В последнее время стало модным оправдывать грех этого раскола некоторыми ошибками или даже злоупотреблениями, имевшими место в деятельности митрополита Сергия (Страгородского). У нас нет никаких оснований идеализировать личность этого иерарха. Однако грех раскола не может быть оправдан чужими ошибками или какими-то «благими намерениями», ибо именно ими часто бывает вымощена дорога в ад.

Не последним поводом для нового отпадения (в России т.н. «катакомбники», за рубежом — «карловчане»), к которому несколько последних лет подряд апеллируют современные нам апологеты «расколов справа», стала известная декларация св. Синода от 1927 г., подписанная Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Сергием (Страго-родским) и единомышленными с ним архиереями. Несмотря на то, что текст этого документа не содержал никаких догматических отступлений и, к тому же, являлся вынужденным шагом в условиях гонений на Церковь, он все же стал своеобразным камнем преткновения для одних и «оправданием» раскольнических действий для других.

К числу критиков митр. Сергия, причем весьма жестких и очень часто неумеренных, принадлежал и архим. Феодосии (Алмазов). Из текста его воспоминаний нам не вполне ясно, сохранил ли он верность «тихоновской» Церкви или же уклонился в один из современных ему церковных расколов. В заключение нашей книги мы сочли необходимым поместить некоторые документы, касающиеся деятельности митр. Сергия и истории появления его декларации 1927 г. Надеемся, что этот материал позволит читателям яснее разобраться в сложных событиях, находящихся в центре внимания автора публикуемых воспоминаний, и избежать свойственных ему и его единомышленникам^¹ категорических выводов, которые столь характерны и для переживаемого нами неспокойного времени.

Илья СОЛОВЬЕВ

ОТ ПУБЛИКАТОРА

3 января 1946 года в Москву из Чехословакии в адрес Академии наук СССР прибыл военный транспорт в составе девяти вагонов. В них, в 650 ящиках Русский заграничный исторический архив — собрание разнообразных документов и материалов по истории России XIX — начала XX веков, о жизни и деятельности русской эмиграции в Европе, Америке и других странах. По мере разбора и классификации этого дара Чехословацкой республики Академии наук СССР ко дню ее 220-летия выявилось значительное число материалов, касающихся Русской православной церкви за границей («карловацкого раскола»), повествующих о религиозной жизни в Советской России и истории Русской православной церкви в годы гражданской войны и в последующие предвоенные десятилетия. Это протоколы заседаний религиозно-церковных учреждений, официальная и личная переписка, дневники и мемуары, религиозная периодика и книги, документы Российских и советских государственных учреждений и ведомств, эмигрантских общественных организаций.

Среди этих разнообразных материалов и выявлены публикуемые воспоминания архимандрита Феодосия Алмазова. В фондах Архиерейского Синода Русской православной церкви за границей нашлось и его личное дело. Согласно ему Константин Захарьевич Алмазов родился 21 мая 1870 г. в семье священника Смоленской епархии. Образование получил в Смоленской духовной семинарии (1891 г.) и Московской духовной академии, которую окончил в 1896 г. со степенью кандидата богословия. Тогда же он был пострижен в монашество под именем Феодосии. В последующие два десятилетия архимандрит Феодосии

(1903 г.) находился на преподавательской работе в различных должностях от преподавателя до ректора в Каргопольском и Иркутском духовных училищах; в Архангельской, Владимирской, Волынской, Новгородской, Курской, Астраханской, Минской семинариях. Занимал он и священнические места: служил в Донском монастыре, был настоятелем Собора двенадцати апостолов в Московском Кремле и Старорусского монастыря в Новгородской епархии, синодальным ризничим и священником в действующей армии. События личной жизни с 1917 по 1930 гг. изложены Алмазовым в воспоминаниях.

После своего побега из СССР в 1930 г. архимандрит Феодосии обосновался сначала в Румынии, где служил настоятелем греческой церкви в г. Кишиневе. Затем, в 1932 г., он перебрался в Болгарию, где жил в монастыре св. Кирика и преподавал в пастырско-богословском училище при монастыре. Сведениями о его дальнейшей судьбе мы не располагаем.

Свои воспоминания архимандрит Феодосии написал в 1931—1933 гг., а в 1935 г. они поступили в Прагу, в Русский заграничный архив. В настоящее время воспоминания хранятся в ГА РФ (Ф. 5881, Оп. 2, Д. 73. Автограф).

М. И. Одинцов

ВВЕДЕНИЕ

Вот русские чудо-богатыри переходят Альпы. Горные высоты, сырой, пронизывающий ветер, вьюга, ущелья непроходимы. Спереди и сзади враги. Но тут — «русский дух, тут Русью пахнет»... Суворов велит выкопать могилу и похоронить себя в ней. Верующее множество русских солдат воспротивилось этому решению своего любимого вождя. И восстановленное мужество войск преодолело непреодолимые трудности. Альпы пройдены на страх врагам, на радость русской верующей душе.

Вот тлетворный дух французской революции и вот борьба с ним русского духа на Бородинском поле. Оказалось возможным убить солдата Святой Руси, но не удалось его повалить. Наполеон убежал и умер на острове св. Елены. Но гниль французской революции захватила русский дух через те войска, что побывали во Франции. Французская болезнь стала разъедать русский дух.

Вот позорно проигранная Крымская война 1855-1856 гг. Вот еле выигранная война 1877-1878 гг., вот переход Балкан, еще жив русский дух, хотя Балканы, конечно, не Альпы. Вот подвиги Скобелева, а за ними его трагическая смерть в московской гостинице. Берлинский конгресс не позволил нам совершить свою историческую миссию: водрузить святой Крест на Константинопольской Софии.

Вот позорно проигранная Русско-Японская война. Когда-то взяли Плевну, а тут отдали Порт-Артур. Мукденский и Цусимский бой. Ослабевает верующий русский дух, Россия гниет. Вот война великая, всемирная 1914-1918 гг.— последний экзамен православной тысячелетней России, страшное, невиданное в истории человечества испытание.

Вот ужасы крепостного права, дворянский опыт «освобождения» крестьян с землей. Вот подпольная работа «нигилизма и земства», давшая убийство царя-освободителя. Вот страшная, разлагающая работа дворянина Льва Толстого (и ему подобных), рывшего яму своему сословию. Грянул гром, засверкала молния, дым и смрад 1905 года. Загадочный Сфинкс граф Витте с его капитализмом. Вот великий деятель — мученик Петр Аркадьевич Столыпин с его трудами по оздоровлению России. Быть может, это самая крупная фигура с широким государственным размахом последнего столетия императорской России. В его убийстве уже видная направляющая рука Провидения: «меч над Россией занесен». Встают величавые подвижники: Митрофан, Тихон, Феодосии, Ефросиния, Анна, Серафим, Иоасаф, Питирим, Иосиф, Иннокентий, Софроний, Павел и другие. Вот сверхчеловеческие подвиги Кронштадтского пастыря — Иоанна Ильича Сергиева. В его трудах видишь, как металась по России верующая русская душа, желавшая притянуть к себе, как магнит, сродные элементы: он ведь объездил все уголки России, возбуждая русский дух на подъем. Тщетно, угасал русский дух. Трехсотлетие Дома Романовых... Всемирная война... Вот Россия насела на Карпаты: она хочет повторить подвиг предков, быть их достойной. Вот Козювка — половина деревни за нами, половину удержали австрийцы за собой. Генералы хотят воскресить славу России. Напрасно: Провидения не побороть. Вот Гинденбург и Макензен ударили по русским войскам на реке Сан. Они, за недостатком снарядов, отбиваются штыковыми атаками, камнями. Предательство Сухомлинова. Русские войска бегут с Карпат, не взявши Козювки. Страшное отступление: воля Божия совершается над разложившейся Россией. Началась пляска живых мертвецов: дворяне убили «великого прохвоста» Распутина-Новых,— эту ужасную черную тень династии, но было поздно.

И вот в марте 1917 года тысячелетняя православная Россия рухнула, увлекши за собой династию Романовых. Погибла Империя. Погибла Православная Церковь стовосмидесяти миллионного русского народа. Божий приговор осуществился.

История еще не родила нового «Нестора», который художественной рукой и чувствующим сердцем описал бы погибель Империи и Церкви Русской. Решаемся высказать свое мнение: уже из-за деревьев виден лес. Всякий ис-

торический народно-государственный механизм бывает молодым, стареет и умирает. Тысяча лет славянского племени, малорусского (Киевский период), великорусской ветви его, достаточный срок для того, чтобы признать осуществившимся на России этот исторический закон. В данное время Россия — не пустое место, но ее дикий опыт, несомненно, обречен на погибель. В России человеческого материала довольно, хотя он крайне низкопробен. Трудно сказать, каков будет «новый русский мир», но одно несравненно: он не будет коммунистическим. Сроки перелома невозможно предвидеть.

За пятнадцать лет революции я не раз говорил себе и другим: мы живем во времена, каких не было в истории. Не было раньше всемирной войны, не было никогда страшной Русской Голгофы, свидетелями которой мы являемся. Тяжело жить, страшно жить, но интересно жить. Хочется знать, во что дальше выльется история Европы.

Глава I

ПОБЕГ

Я от бабушки ушел,

Я от дедушки удрал,

А от вас, большевиков,

Прыг — и был таков.

В Соловецком концентрационном лагере я пробыл почти два года из трех назначенных мне обычных лет каторжных работ. 14 июля 1929 года соловецким пароходом наш громадный этап (600 человек) переправили в Кемь, где находится Управление Соловецких лагерей особого назначения (УСЛОН). Мне было назначено три года ссылки в Нарымском крае, куда меня вместе с другими и направляли. Перед отправлением из Соловецкого лагеря меня в двенадцатой роте избили конвойные за отказ идти на поверку утреннюю, на что я, как освобожденный от каторжных работ, уже имел право. Конвойные выполнили приказ помощника командира двенадцатой роты Алексеева.

В Кеми я попал со всем этапом на Попов остров в первую карантинную роту. Что там делалось... невозможно сполна и представить. И Голгофская часовня, и Голгофская больница, и Капорская командировка в Соловках совершенно бледнеют перед тем безобразием, какие творятся на глазах УСЛОНа. Рота переполнена до отказа «шпаной» и освобождаемыми. «Шпана»— это уголовники: воры, насильники, грабители, убийцы, поджигатели. Рота, как карантинная, изолирована от остальных рот. Изоляция мнимая, создающая одни неудобства. Прибывающие из Соловков и уходящие в Соловки этапы спят на площади перед театром в квадрате, опутанном колючей проволокой. Часовые ходят вне ее. Счастье мое, что был июль месяц. И то

две ночи мочил дождь. Кражи. Драки. Картежная игра. Матерщина, атеистическая, современного типа с упоминанием Бога, Пречистой Его Матери И проч. Тут духовенство и миряне, интеллигенция и «шпана», прибывающая из командировок. («Командировки»— это места каторжных работ за пределами Соловецкого Кремля, на островах и за пределами УСЛОНа в Кеми.) Там-то, в командировках, и творятся самые невообразимые, непередаваемые человеческим языком преступления над каторжанами. Например, битье палками по животу растянутых на полу каторжан, не выполнивших свое непосильное задание.

Состав роты карантина текущий до 700 человек. Ежедневно прибывают и убывают. Кроме того, более тысячи ждущих посадки на пароход помещены на Мячь — остров, где под открытым небом никаких построек нет, все в еще более худших условиях. Не знаю, чем их там кормили и поили (питьевая вода самый больной вопрос: на всю массу народа ее откуда-то привозят, притом, конечно, в недостаточном количестве.) Бани содержащимся в карантинной роте не дают, хотя я лично говорил о бане Потемкину — помощнику начальника лагеря номер один, при его обходе казарм. Обещал, но, конечно, не исполнил. Вши заедали. Тут меня тоже обокрали. Лишь после обыска, тщательнейшего и грубейшего, 30 июля нас посадили в вагоны за железные решетки. Через четыре дня (2 августа) нас — весь этап — привезли в Петроград и поместили во втором исправительном доме около Александре-Невской лавры, где пришлось пробыть до двадцать четвертого августа. Меня нашли очень, очень исхудалым, а еще приходилось ожидать переезда за железными решетками в На-рымский край. В Петрограде меня в тюрьме очистили от заедавших меня в карантинной роте вшей, продезинфеци-ровали мое гнилое и оборванное платье и белье. Двадцать четвертого августа после новых обысков, для чего приходилось самому таскать свои вещи по лестницам вверх и вниз (непосильная для изнуренного организма шестидесяти лет от роду тягота), нас направили без пересадок прямым этапом в Сибирь. В Ново-Николаевск нас в тех же вагонах с железными решетками привезли четвертого сентября. Здесь отсортировали коммунистов и агрономов-специалистов для посылки их на работы в «колхозы» (коллективные хозяйства), это уже полусвободная жизнь по особым распорядкам и под особым контролем. Перегрузили нас в другие вагоны с железными решетками и на-

правили в Томск, куда привезли седьмого сентября 1929 г. Из Томска по реке Обь повезли вниз около пятисот человек. В Колпашеве высадили больше ста двадцати человек, в Парабели — около ста человек, и в Александровский район увезли остальных сто человек, а восемьдесят человек высадили в Каргаске (556 верст к северу от Томска). Часть ссыльных — плотников, столяров и проч. оставили в Томске, заменили их местными уголовниками для размещения в ссылке. В Томске ссыльных разместили по пригородным коллективным хозяйствам. На пароходе везли в сносных условиях и без особых жестокостей. Но я и теперь с ужасом вспоминаю шестнадцать дней пути в железных клетках поезда, набитого ссыльными сверх предельной нормы.

Из Петрограда на дорогу дали достаточно хлеба и много селедок (не удивляйтесь, это было в 1929 г.), но снабжение кипятком поставлено было крайне небрежно. Часть хлеба у меня украли. Собственно сахара у меня было довольно, тем более, что я и сельди обменял на сахар. По железной дороге в пути купить продуктов нельзя было — вольной продажи тогда не было, а в кооперативах ссыльным ничего не хотели продавать. Обращение конвоя со ссыльными было невозможное, насмешливое («гнилая интеллигенция»), грубое. Теснота невероятная, в течение 16 дней в среднем ярусе нас лежало три человека, внизу на лавочках — четыре, и вверху тоже три, а всего десять. Мне, старцу высокого роста, сесть было нельзя, протянуть ноги тоже — в ногах лежал чемодан с деньгами и продуктами (нужно было тщательно хранить свои пожитки). В уборную пускали всегда со скандалом. Вылезать и влезать было крайне неудобно из-за железных решеток, особенно человеку высокого роста. Все время, и днем и ночью приходилось лежать навзничь или на боку. Снова заели вши, мучило отсутствие воздуха без вентиляции. Ужасно, лучше забыть, забыть... Я не понимаю, как я оказался в силах выдержать эту пытку шестнадцать дней: ведь здоровье мое было вконец расшатано. По молитвам моей матери Божия сила спасла меня.

Привезли в Каргасок. Выбросили с вещами с парохода на все четыре стороны. После двух лет каторги (осужден был на три) — ссылка. Свобода передвижения (без пропусков) по радиусу в 15 верст. Свежий воздух, новая, хотя и дикая сторона. Ширь, простор. Обь-река широкая, глубокая, многоводная, Парабель, впадающая в нее около

Каргаска,— не меньше Днепра. Обилие воды, лугов, леса дивного, дремучего. Осень здесь лучшее время года. Показалось сперва даже занятно. Высадили после переклички в девять часов вечера, тринадцатого сентября. Темно. Ничего не видно. Мелькают точки огоньков. Будто далеко. Назавтра оказалось — почти рядом. Город? Деревня? Назавтра оказалось — пристань с домами, расположенными на берегу в один ряд. Ничего неизвестно. Где же ночевать? В Соловках были и ночлег, и стол, и отопление, и освещение. Все скверное, арестантское, но все было. А тут, в Сибири, ищи все себе сам. Надейся на свою сообразительность и изворотливость. Никаких принудительных работ нет, но и вольной работы по образованию тоже не найдешь, а даром кормить никто не станет и квартиры не даст. Ночевать пришлось в досках, штабелями сложенных на высоком берегу, и образовавших квадратные пустоты достаточной вместительности. Перетащил вещи и устроился. А ну, как дождь? Однако его не случилось. Проходил ночной сторож несколько раз и не обращал внимания. Холоду еще не было. Назавтра утром четырнадцатого сентября меня взял к себе «кулак» В. В. Луговской. Переночевал две ночи и у них же питался. Ничего не взяли. Это бывший купец. Теперь его сослали как кулака.

Водворился я в деревню Б. по распоряжению уполномоченного Александра Петровича Пащенко, но, прожив там неделю, перебрался в другую деревню П., где и прожил до самого побега десять с половиной месяцев. Жители дикие, отсталые, так что и сами себя, когда ругаются, называют «дикими». Обирательство ссыльных невозможное. Тут подоспела к весне 1930 г. контрактация и коллективизация — и по газетам и на деле. Крестьяне перестали продавать ссыльным масло, молоко, хлеб, продукты^¹, а из Госторга (государственная торговля) выдавали только семнадцать с половиной фунтов муки в месяц и три четверти хлеба в день и больше ничего. Мне грозила голодная смерть. На посылки от родных и знакомых рассчитывать было трудно, а на деньги ничего не достанешь. Да подавай им при расчете именно серебряные монеты.

Занимался чтением Библии, математикой и немецким языком. Тщательно подготовлял побег. Достал документы в одном отношении безопасные, в другом — чрезвычайно вредные. Подробности объяснять не следует. Все описывается здесь верно, но из-за умолчаний кое-что может показаться непонятным. Ничего не поделаешь: надо оберегать других. Потомству останутся подробные мои записки, передаваемые теперь с умолчаниями. Историк всем воспользуется.

Пришлось распродать вещи. Всеми способами собрал сто сорок семь рублей. Была французская настоящая бритва «Жилет». Достал темные очки, фуражку. Мне срочно сшили новую рубашку, которую из ссыльных никто не видел. Купался июнь и июль, и плавал, плавал, измеряя расстояние, испытывая силы. В ссылке я перезнакомился в своем районе со всеми. Кое-кто давал советы и указания. В ссылке были люди, хорошо знавшие фарватер реки Д., которую я должен был переплыть.

Сначала, еще в Соловках, я решил было бежать в Китай, в районе Пограничной. Имел и попутчика. Изучал топографию определенного участка границы. Имел и карты, как по Обскому бассейну, так и по пограничному району. Действовал обдуманно, уверенно и тщательно. Но попутчика угнали на Урал, да он оказался не совсем надежным и толковым. Притом же в 1929 г. были ссоры между СССР и Китаем. Китайская граница была накрепко закрыта. Пришлось бежать одному, что и удалось вполне.

Двадцать шестого июля я был на пристани реки Обь, но пропустил пароход, который шел вниз до Тымска. Собирался я ехать в нем до Тымска (50 верст ниже) и потом обратно с этим же пароходом вверх до Томска, но опоздал. Пришлось вернуться домой. В воскресенье двадцать седьмого июля я вышел из квартиры в пять часов утра и пришел в лес, в версте от пристани, около половины восьмого утра. Уселся, разделся. Начал бриться. Очень туго шло дело. Долго я скоблился, около часу, должно быть. Волосы у меня были весьма подстрижены в парикмахерской за неделю. Наконец совершенно очистился от бороды и усов. Переоделся. Бросил в лесу все лишнее, даже пальто, и вышел на пристань. Пароход «Егор Дрокин» (настоящая большевистская фамилия) плавно подходил к пристани. Крепко и тревожно забилось сердце. Не очень боялся, что узнают. Народу на пристани при приходе парохода всегда много. А мой вид совершенно

изменился. Не дальше сажени от меня стоял священник Ч., близкий знакомый, а не узнал. Ну, думаю, значит не похож на того, кого все знали.

Однако ослабевала решимость. Пустили народ на пароход. Я прошел в коридор первого класса: темновато, зала и каюты заперты. Я хотел скрыться в каюту. Стал в тени в коридоре. Проходит один хороший знакомый. Крепко в меня вглядывается. Я, не выдержав взгляда, отвернулся. Он видел меня, как я шел на пристань, а накануне я был у него на кирпичном заводе. Не меня ли он выслеживал? У его жены (вольная) я два или три раза просматривал паспорт для определения, с какими отметками паспорт не возбуждает подозрений. Там штампов нет, все пишется от руки. Она — верующая. До некоторой степени я ей доверял, но просил не говорить мужу. Сам он накануне сказал, что не интересуется приходом пароходов. И вдруг очутился на пароходе, да еще босой. Он делал вид, что кого-то разыскивает, обошел все уголки. Он мог меня узнать только по грубым сапогам с искривленными каблуками, да и то едва ли, так как было темно. Эти сапоги я одевал раза три-четыре, а то все время ходил в ботинках, накануне проданных за кепку. С парохода из Тымска сошел местный почтарь и стоял на берегу. Он провожал свою жену в Парабель. Они меня оба отлично знали. На пароход сел бухгалтер «Госторга» и после второго звонка сам уполномоченный ГПУ А. П. Пащенко. Видимо, он опоздал, чем и объясняется то, что при посадке на пароход (снизу вверх) не было проверки документов, впрочем, это требование нечасто соблюдалось. На случай проверки у меня имелось письменное разрешение Пащенко для поездки на территорию лесосплава в Мизуркино, около которого река Парабель впадает в Обь, где я, якобы, хотел работать для добывания средств к жизни. Что у меня не было средств к жизни, это Пащенко было известно гораздо раньше. Пащенко, несомненно, не знал меня в лицо. Я был у него за десять с половиной месяцев ссылки раза три-четыре. Но у Пащенко, как и у всех коммунистов, манера при разговоре смотреть вниз, в сторону, но не в лицо сотруднику. Притом, разговаривая с ним, я всегда стоял, держа лицо в тени или укрываясь воротником.

Жена почтаря хорошо знала меня в лицо, немного знал меня и бухгалтер, но он всегда далеко держался от Пащенко, а «почтариха» распивала с ним потом пиво в зале первого класса. Она не коммунистка, но грубая и резкая.

Пароход дал третий свисток и тронулся. Началась покупка билетов. Образовалась очередь. Я стоял близко от почтарихи, бритый, в темных очках и в кепке. Она не обращала на меня внимания, видимо не узнала меня или считала пассажиром, ехавшим снизу. Она купила билет третьего класса, а поехала в первом классе, значит, у нее на пароходе было знакомство с капитаном.

Моя каюта номер пять. Купил билет первого класса до Томска. Поехали. Сказал ли ссыльный Г., кого-то искавший на пароходе, Пащенко о моей посадке или нет? Вот что меня интересовало. Теперь только чувствую свою безумную смелость. Сильно билось сердце. Проехали Ми-зуркино, первую остановку, на которую у меня имелось разрешение. Я успокоился. Жребий судьбе брошен и отступления уже нет. Собственно говоря, я мог доехать до Подберезника, последней деревни вверх по течению реки на территории Каргасокского района и моя поездка не считалась бы побегом, хотя билет до Томска выдал бы меня с головой. Часов у меня не было, а очень хотелось узнать время. Знаю, что на пароходе есть часы, да где они забыл. Принялся искать. В своих сапожищах ввалился в залу первого класса. Сидят и пьют пиво Пащенко, «почтариха» и еще кто-то. Удивленно на меня посмотрели. Несомненно, я им показался странным пассажиром. Не догадалась она со мной заговорить. Мои два передние золотые зуба меня бы выдали. Пащенко не имел права делать на пароходе проверку документов у пассажиров, это я знал, но в виде исключения он мог это сделать, конечно, не всех опросив, а только подозрительных. Видимо, никто из них не думал, что я поеду в первом классе. Но вот через значительный промежуток времени я вышел из каюты номер пять, а из противоположной двери вышла «почтариха». Она в упор на меня посмотрела. Недоумевала. Я сделал вид, что не замечаю, очки скрывали мой взгляд, да в коридоре, по обычаю, темновато было. В Подберезнике сошел с парохода Пащенко, а в Парабели сошла «почтариха». Свидетелем моего путешествия остался только бухгалтер «Госторга», но опасаться его не было оснований. Подходила первая ночь. До Колпашево всего сто восемьдесят две версты. Меня мучили невыразимые сомнения. Вспоминал происшедшее за день: ссыльного шпиона Г., «почтариху», Пащенко. Раздумывал, сообразил ли Пащенко о моем побеге или нет? Прошла ночь, тягостная ночь, проходил день, тягостный день. Пароход мир-

но отбивал винтом свои гигантские шаги по волнам широкой, глубокой и многоводной реки. Нужно знать, что пароходное движение по Оби шло очень нерегулярно. Впереди «Егора Дрокина» прошли два больших парохода, переполненных самовольными (не по плану) переселенцами. Наш пароход был небольшой, шел вниз только до Тымска и обратно, а не до устья реки, собственно говоря, только до впадения в Обь Иртыша и не был переполнен ни пассажирами, ни грузом.

Чувствовалось приближение рокового Колпашево, где помещалось управление Нарымской ссылкой. Уже тщательно проверили наличие билетов у пассажиров и правильно разместили их по классам: ГПУ преследует не только беглецов из ссылок, но и безбилетных пассажиров, направляет их на принудительный каторжный труд. Мое волнение достигло наивысших пределов. Последняя остановка перед Колпашевым, тут обыкновенно садятся агенты ГПУ для проверки документов у пассажиров, едущих из ссыльного района (Нарымский край) вверх по Оби. Я у сходней. Наблюдаю. У меня глаз привычный: коммунистов узнаю всегда. Наконец, после краткой остановки пароход тронулся. Как будто не сели агенты ГПУ. Что за причина? Вообще же говоря, проверка документов, по моим сведениям, не отличалась тщательностью. С подложным документом проскочить мимо Колпашево просто было. По моим разведкам мне заранее известно было, что иногда перед Колпашевым документов ГПУ не проверяет, а проводит эту проверку на последнем переходе перед Томском, где и сдает пойманных в побеге. Но только это бывало раньше очень редко. Правда и то, что правила ГПУ по проверке документов менялись очень часто, дабы лучше достичь результатов.

Подходим к Колпашеву. Остановка. Грузить и разгружать нечего, сейчас пойдем дальше. Самая опасная часть пути как будто пройдена. Молитвы матери мне помогли. Как я усердно молился о счастливом исходе. Тридцать четыре часа до Колпашева волновалось сердце. По моему соображению, перед Колпашевым документов на сей раз не проверили потому, что раньше уже прошли два парохода, перегруженные народом, и на нашем пароходе не ожидалось пассажиров. А, может быть, и потому не проверяли, что отложили этот акт до Томска. Вернее же всего предположение то, что про этот пароход забыли: два больших парохода прошли, откуда

быть третьему, да еще небольшому? Можно совместить и все три объяснения.

Стою у своей крайней каюты. Соседняя каюта свободна. В мой коридор входят трое с чемоданами, кто-то из них едет. А двое провожают. Обычные прощальные разговоры. Уезжает главный доктор в Колпашеве. Один из провожающих... начальник ГПУ в Колпашеве (это, конечно, я потом узнал от доктора). Я спокоен. Вдруг красноармеец с винтовкой подает ему пакет, запыхавшись. Видимо, с парохода пакет передали в Управление по принятому порядку, а там ввиду срочности пакета вернули его на пароход в собственные руки стоявшему около меня начальнику ГПУ. Он читает адрес и, не вскрывая, говорит: «Тут на пароходе наш сотрудник, передайте ему». Красноармеец взял страшный пакет и ушел. Когда стоявший около меня начальник ГПУ читал адрес на пакете, я тоже взглянул, и обомлел: почерк Пащенко. Что пакет был от Пащенко в этом я уверен, но в содержании его я не уверен: обо мне в нем говорилось, или о ком другом, вот в чем был для меня роковой вопрос. Ясно, что вылезая в деревне Подберез-ники, Пащенко сдал пакет капитану парохода с надписью «срочно» для передачи его в Колпашевское ГПУ. Вот почему этот злополучный пакет попал сначала в канцелярию ГПУ в Колпашеве обычным порядком, а оттуда пакет, как предназначенный срочно для передачи агентам ГПУ, имевшим обязанность контролировать пароход перед Кол-пашевым и не выполнившим этой проверки, передан был срочно через нарочного начальнику ГПУ, который стоял рядом со мной и занят был проводом своего приятеля-чекиста, так что я мог рассмотреть почерк.

Ушли эти два гражданина, я бросился в соседнюю каюту к доктору и спросил у него, кто его провожал. Он ответил, расспросив о наружности, что это начальник ГПУ. Не робкий я человек, но тут растерялся. Что делать? Выброситься в Колпашеве, пока не начали контроля? Но там так много сыщиков, что погибель моя была несомненна. Осторожно расспрашиваю одного словоохотливого человека, который, оказывается, только что отбыл трехлетний срок ссылки и работал в какой-то канцелярии в Колпашево. Ну, эти канцеляристы всегда осведомлены хорошо, а освобожденные — они очень разговорчивые. Из его рассказов я понял, что проверка документов будет перед Томском. «Здесь,— говорил он,— «шпана» на пароход не проскочит, очень много охраны. Их всех знают в лицо». Прав-

да, видно по обращению охраны и команды парохода, что порядки там строгие. Понял я, что с парохода тут выйдешь, но на пароход не попадешь. Колпашево является центром надзора за ссылкой. Выше его ссыльных не поселяют. Пришлось ехать дальше. На душе было мрачно. Буря сомнений, предположений, планов. Придумывал разные способы разговора с агентами ГПУ, которые в любую минуту могли войти в комнату, в которой я ехал один. Ведь, по словам начальника ГПУ, «сотрудник» уже ехал на пароходе. Ночь. Не спится. Пароход мирно отбивает такт. Около десяти часов утра пришли в Молчанове, пройдя Могочино без погрузки. Здесь никакого надзора уже нет: край вольной жизни. Сошел на берег. Спросил про продукты, где они тут продаются для пассажиров. Ничего не оказалось, да и деревня была не на берегу. Пароход дал свисток и я вернулся. Вещей ведь при мне никаких не было. Уже окончательно решил бежать с парохода: страшный пакет портил мне кровь, не давал покоя.

Приходим в Амбарцево около двух с половиной часов дня 29 июля. Я выбросился на берег. Прямо не хватило духу ехать дальше. Деревня около сорока дворов. Поместился у одного надежного и сведущего человека — глубокого старика, семейного. Сказал, что спустился вниз до Молчанова из Томска за продуктами. Но в Молчанове ничего не достал. Там сказали, что в Амбарцеве у крестьян много творогу, молока и масла. Сначала поверили, взяли пятьдесят копеек в сутки за комнату (цена невозможная для той глуши), тридцать копеек за крынку молока, тридцать копеек за фунт хлеба. Отвели комнату. Переночевал. Напился чаю, сахар у меня был, поел молока с творогом. Пришла Васса, красивая молодая женщина лет 23-24-х. Пришла одна женщина лет пятидесяти, брошенная мужем, уехавшим на пароходе с любовницей. Она просила меня написать ее сыну письмо. Я написал, но возник вопрос об адресе, по которому должен поступить ответ. Хозяин отказался дать свой адрес. Вышел спор. Я упрекнул при Вассе хозяйского сына в бессердечии к брошенной старухе и в продаже мне молока. Васса ушла. Хозяева на меня набросились, зачем я при Вассе сказал, что покупал у них молоко. Оказалось, что там действовала контрактация, по которой молоко должно было сдаваться в кооперативы, а не продаваться в частные руки. Хозяева рассердились, что при их недоверии ко мне могло грозить предательством. Я извинился. Однако в молоке отказали.

Вечером мы ушли со стариком на берег по делу. Иду назад один. Кто-то кричит пьяный: «Бей буржуев!» Ясно, что сказано по моему адресу. Это был любовник Вассы, которых последовательно у нее было четверо, как потом мне сказали. Это коммунистический элемент в деревне. Мое положение стало опасным. Дали мне хозяева понять, что считают меня беглецом, говоря: « тут много беглых шляется». Я показал документы, сказал, что я педагог — успокоились немного. Мне было известно, что на реке Чулым, правом притоке Оби, идут лесозаготовки и туда ходят из Томска и Колпашева пароходы верст на четыреста вверх по Чулыму. На этой реке ссыльных нет и пароходы не контролируются. Мой старик сказал мне, что по Чулыму прошел пароход «Резвый» и должен не сегодня завтра проходить обратно.

Переполох вышел около одиннадцати часов вечера тридцатого июля, когда вверх прошел буксирный пароход с баржами. Но они не остановились, тревога была напрасной. Я лег спать не раздеваясь. На берегу груза не было и пароход мог совсем не остановиться: пассажирами здесь не дорожат. Вдруг около четырех-пяти утра тридцать первого июля — новый свисток. Я вскочил и вышел на берег. И любовник Вассы был тут же, вот несчастье. Садился я один. Любопытно, как опасались меня мои старики. Только услышали свисток, и муж и жена — в ночном белье бросились ко мне, торопя меня не пропустить парохода. Глупые, я и сам не собирался у них умирать.

Сел. Поехали. Проехали первую остановку. Спрашиваю, откуда идет пароход. Из Колпашева, «Мельник»— отвечают. И хорошо и не хорошо. Досадно, что не с Чулыма, было бы надежнее. Хорошо, что пароходик не большой. Взял билет первого класса до Томска. Теперь вся задача в том, не сядет ли проклятый «пакет» где-нибудь по пути до Томска. Или агент удовлетворился формальным исполнением приказа: не нашел Алмазова на «Дро-кине» и отправил пакет в Колпашево. Все-таки я уже сидел смелее. Шансы проскочить увеличились, так как пароходы, начинающие рейс от Колпашево, не обыскиваются. Да ведь и сыщику не было особого интереса, проверив «Дрокина» перед Томском безрезультатно, выехать из Томска с «Усиевичем» вниз и, пересев на «Мельника», искать там гражданина Алмазова: всякому хочется покоя. Каждая инспекционная поездка отнимает у агента ГПУ по тамошним масштабам три-пять дней. От Колпашево до

Томска около трехсот семидесяти верст и пароход идет двое суток, а от Амбарцева — погрузки в пути не было и мы шли сутки. Под Томском, на последнем переходе контроля не было. «Мельник» прибыл в Томск в шесть часов утра первого августа. Я был спасен: злополучный «пакет» исчез из сознания.

В чем же секрет? Только в психологии чванливых коммунистов, в комчванстве, как они сами выражаются. Пащенко — молодой, самоуверенный чиновник, лет двадцати семи. С петушиной важностью сдает он «пакет» беспартийному капитану: мол, найдут и поймают Алмазова в Колпашево, а мне незачем себя тревожить. И это вместо того, чтобы арестовать меня, отправить под надзор милиции в Подъельнике или Подберезнике — районе Пащенко. Колпашевский агент, получив «пакет», рассуждал: «все равно никуда не денется, я успею его взять и спокойно пил пиво (я это видел), считая меня обреченной жертвой. Вообще там «пивная» болезнь у всех. А было бы проще и вернее сделать так: по получении пакета немедленно проконтролировать пароход, вероятно, в бумаге был описан мой внешний вид: очки, кепка, рубашка, пояс, сапоги, рост, возраст и т. д. Эх, глупые коммунисты, сороки короткохвостые, пачкуны проклятые — ушел-таки Алмазов!

В Томске нужно было вести себя очень осторожно. Около этого города много расположено коллективных и советских хозяйств, в которых работают ссыльные коммунисты. В эти хозяйства было в Томске отобрано немало, до семидесяти ссыльных из нашего этапа, хорошо меня знавших по Петрограду, где мы жили двадцать два дня, и по Томску, где мы жили (в тюрьме, конечно) четыре-пять дней. Мог меня кто-нибудь из них узнать и донести, куда следует, о побеге, и все бы пропало. Из Томска поезд ушел в девять часов утра. Я взял билет третьего класса до Знаменки. С первого августа, в день моего прибытия в Томск, железнодорожный тариф был повышен на 25%. До Знаменки билет стоил сорок пять рублей восемьдесят копеек. Билет на пароходе до Томска стоил десять рублей семьдесят пять копеек и с пересадки четыре рубля. Всего около шестидесяти восьми рублей. Продовольствие в дороге со всеми расходами стоило шестьдесят семь рублей. Осталось тринадцать рублей, которые плавают по Днестру.

По железной дороге ехать было безопасно. Как и на пароходе, мешали только расспросы: куда, откуда, зачем, разговоры о ценах на продукты. Приходилось на разных

дорогах выдумывать разные ответы. Шли дни, тянулись ночи, мелькали станции, стучали колеса вагонов. Поиски продуктов, спор о ценах, пересадки. Ожидания. В час дня поезд из Томска прибыл на главную сибирскую магистраль — станцию Тайга. Отсюда в тот же день около четырех часов дня поездом без пересадки до Пензы. Из Пензы в три часа дня отошел поезд на Харьков, куда я прибыл около девяти часов утра седьмого августа. Из Харькова в двенадцать часов ночи отбыл на станцию Знаменка через Полтаву, куда поезд пришел около десяти часов утра, а в Балту — около девяти часов вечера восьмого августа. В Балте (это город уже недалеко от Бессарабии) я готовился искать подводу до деревни Т. Подводы не нашел и десятого августа около двенадцати часов ночи выехал в Бир-зулу, конечно, поездом. До утра пришлось пробыть на вокзале, а потом устроиться в заезжем доме. Замечательно, что, поскольку в Балте чувствовалось спокойствие во всем, постольку в Бирзуле все всех боялись. Очевидно, Бирзула является каким-то важным пунктом. Это большое местечко. Мне много помогла карта, изданная в подробном масштабе на молдавском языке, купленная мною в Балтском книжном магазине, перепечатанная латинским шрифтом. По ней я ориентировался до самого Днестра: все как на ладони. В Сибири я достал великолепно изданную карту всего бассейна рек Оби, Енисея и Лены со всеми притоками. Своею зрительною памятью я усвоил ее до мельчайших подробностей. Она мне тоже очень помогла. Не нужно было никого ни о чем спрашивать и тем самым навлекать на себя подозрение. Документов нигде не спрашивали, даже в Бирзульском заезжем доме, только записали в книгу.

Берег реки Днестр и все прилегающие местности с дорогами и жильем были мной изучены по рассказам одного местного жителя. Умалчиваю о подробностях своего с ним знакомства и о причинах моего доверия к нему. Предателем он не мог быть. Все его сообщения оказались абсолютно точными. Меня путал только рельеф местности, где я хотел переправляться через реку. Никак не мог найти заветных островков и деревни Ж., скрытой за горой.

Приблизились решительные дни переправы. Верно и осторожно нужно было приближаться к реке, не возбуждая ни в ком подозрения. Нужно было держаться так умело и уверенно, чтобы все меня считали местным жителем, хотя я никогда в этих местностях не был. В Бирзуле

базар в среду. Подвод много. Но везти до деревни Д. никто не берется. Наконец выехал на паре лошадей около двух часов дня, а приехал куда нужно около девяти часов вечера. У хозяев, меня везших, и заночевал, хотел ночью пешком направиться к берегу, до которого еще оставалось по карте двадцать — двадцать пять верст. По дороге, когда ехали из Бирзула, разговорились. Считая меня представителем власти, хозяин выставлял в разговоре свои революционные заслуги, а когда увидел у меня на груди крест, переменил разговор и оказалось, что муж и жена верующие, причем она в разговоре буркнула: мы знаем, кого везем. Приняли меня ласково. Хотя деревня большая, но продуктов мало (1930 г.). Подарил я им часть своей одежды. Все равно мне не возвращаться. Или смерть или другой берег спасительной реки. Во избежании дальнейших вопросов я заявил, что еду в М. по делам, как учитель, к М. Ивановичу Кр. Это привело к беде. Кр., по словам пахаря на поле, оказался не Ивановичем, а Григорьевичем и я чуть не попался. Я попросил у крестьянина на поле воды, а он кроме того дал мне и печеной картошки с хлебом. При разговоре (дело было недалеко от берега) и выяснилась моя ошибка: пришлось спешно закончить закуску и быстренько удалиться.

Из Т. вышел четырнадцатого августа утром около девяти часов утра. Хозяйка напекла мне много кукурузных блинов. Ими я кормился в дороге до берега. Было очень жарко. Дорогу сверял по карте и солнцу. Только длинна с непривычки и по новизне показалась мне дорога. Стала проявляться нервность. Около двух-трех часов дня увидел Днестр. Забилось крепко мое сердце. Нужно было совершить переправу в незнакомой, невиданной ранее местности, среди незнакомых людей. Жутко. Но и продуктов нет, денег только тринадцать рублей, да и они бесполезны: назад не доедешь, да и некуда. Надо кончать дело. Топография места переправы отлично, по рассказам, известна; гора, овраг, изгибы реки, глубина, мели. Дорога действительно привела к середине расстояния между деревнями М. и Ж., только не видно двух островков на реке, пройдя которые я должен был раздеться и переправиться вплавь. Повернул направо, стал спускаться к деревне. Перешел овраг, опять поднялся влево к косогору вверх: нет островков. Не сообразил, что из-за жары река обмелела и островки стали сушей. Впрочем, я и не спрашивал, давно ли были дожди. Сообразили бы, что я чужой.

Около четырех часов дня. Жара, вода питьевая вышла. Пищи мало, а заходить никуда не велено. Полюбовался церковью и селом и, спустившись вниз, опять поднялся на гору назад от реки и пришел к развилке дорог. Отдохнул. Опять спустился вправо, не поворачивая влево, прошел мимо одной хаты, где собака чуть меня не растерзала. Прошел еще вправо. Зашел в хату, дали напиться и налили в бутылку воды. Мимолетно спрашиваю, видя в телеге крестьянина, едущего в верху горы, за которой ничего не видно: «Этот в Ж. едет?» Хозяин отвечает: «Да, в Ж.» Бросаю пить, забираю бутылку и ухожу. «Ну,— думаю,— значит спасительная деревня Ж. за горой.» И пошел назад по знакомой дороге. Теперь спать. Рекогносцировка сделана. Не нашел острова, найду кладбище в Ж. Уж оно-то никуда не делось.

Было уже около семи часов вечера. Отошел на две-три версты от берега, нашел заранее облюбованное мной поле высокой кукурузы и растянулся голым на разбросанной одежде. Лежу, закусываю. Запиваю водой. Думаю. Вечер. Спокойная ночь, звезды. К утру пятнадцатого августа тучи собираются, особенно за рекой. День пасмурный, но пока без дождя. Оделся, съел последний блин. Воды уже не было. Пошел. Весело. Нет слабости ни физической, ни духовной робости. Дорога знакомая, иду уверенно и твердо. Дошел до развилки дорог, взял круто вправо, не спускаясь к хатам, пошел к тополям, по дороге к мосту. Перешел мост и стал подниматься наверх горы. Не больше полверсты дорога к деревне Ж., но от нервного состояния длинна показалась мне она, окаянная. Взошел на лысину горы. Слава Богу! Вот Днестр. Вот спуск по дороге в деревню, вправо. На дороге никого нет: в ожидании дождя жители по домам разошлись. Начался дождь, сначала небольшой. Кладбище. Прошел его, повернул влево мимо невысокой стены прямо к реке. Завернул за стену влево. С улицы не видно. Сел. Никого нет. Река в двух шагах. Дождь уже крутой. Ветер сильный, против течения. Нож при мне. Разделся. Связал пакет: рубашка, брюки, очки, документы и деньги, перетянул ремнем и, взяв в руки нож, встал в воду. И увяз. Глубокий ил. Река узкая. Напротив отмель. Быстро оглядевшись, энергичным движением выскочил на берег и побежал вверх по берегу. Ноги голые, камни острые. На отмели одна корова и та стоит задом. Опять бросился в воду и пошел в воде. Глубже, глубже... по горло. Надо плыть. Помоги, Господи! Бросил

намокший узел в воду и поплыл. Плавать я отлично умею, но ведь от волнения и слабости сил нет. Окунулся раз — не достал дна. Перевернулся навзничь, стал слегка работать руками и энергично ногами. Опять окунулся — опять не достал дна. Поплыл саженями со всей энергией. Слабею. Еще раз окунулся... стал на дно. Побежал по берегу, вышел на отмель, конечно, уже без ножа, с одним крестиком на шее. Сколько времени плыл, не могу сказать. По моим расчетам переправа моя совершалась между двенадцатью — часом дня пятнадцатого августа. Спасен! Избавился от «львиных челюстей». Будь ты проклята, Совдепия! Будучи голым и дрожа от нервного потрясения, я пошел к жилью и сразу попал к солдатам на пикет. Меня одели в солдатский костюм, накормили и повели к начальству...

Началась новая жизнь. Одну задачу выполнил, казалось, главную. А к другой и до сих пор не удается приступить.

Глава II

ОЧЕРКИ РЕЛИГИОЗНО-ЦЕРКОВНОЙ ЖИЗНИ

В РОССИИ (1917-1931 гг.)

ПЕРВЫЕ ШАГИ ПОБЕДОНОСНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Настоящие очерки-воспоминания являются показаниями образованного и мыслящего очевидца с первых шагов революции, центром коей был Петроград. Дополняются они показаниями других очевидцев — петроградцев, так как картины революции настолько сложны и многогранны, что одному не под силу все видеть. Все, впрочем, проверено тщательно и осторожно.

Автор этих очерков все первые десять лет революции прожил в Петрограде, в рабочем громадном доме и его показания являются редкими по близости автора к переживаниям рабочей среды, рабочих окраин. За десять лет революции (1917-1927) автор, кроме тюрем, никуда не выезжал (в Москве был в 1924 г.) С половины 1927 г. автор очерков очутился в Соловецком каторжном лагере и дальнейшие его свидетельства дополняются показаниями других каторжан и ссыльных, привезенных на эти острова со всех концов необъятной России. Это — острова смерти, слез, горя, страданий и невыносимых работ. Теперь туда ссылают рабочих и крестьян, неповинующихся каторжному режиму, водворенному во всей многострадальной России. О Соловках — отдельный подробный очерк.

Нигде мы не даем непроверенных сообщений. Могут нас упрекнуть в том, что наши очерки с техническо-литературной стороны не являются ни систематическим изложением материала, ни хронологическим. У нас — ввиду сложности картин и громадности <охваченной в описании > территории — систематический и хронологический методы переплетаются, иногда причудливо. Мы этим не

смущаемся: верность действительности — вот наша задача. К выполнению ее давно зовет нас корифей богословской литературы, маститый заслуженный профессор Священного Писания Нового Завета Николай Никанорович Глубоковский^¹. «Наше положение,— говорит он нам в своем письме от 20. XII. 1930,— истинно Голгофское; одни (большинство) распинают, другие помахивают главами своими, но, кажется, еще никто не бьет себя в грудь. Тем ценнее и важнее Ваши воспоминания. Ведь воспоминания духовных о страданиях духовных лиц мне еще не попадались. Будем верить и утешаться, что и Великая Россия несет искупительные страдания за весь объюродивший мир, представители которого — англичане имеют наглость говорить в палате лордов, что они с интересом наблюдают этот социальный опыт... Слепые вожди слепых...»

В этих ценных заявлениях Н. Н. Глубоковского оправдание и того, что наши воспоминания имеют до некоторой степени автобиографический характер. Не нужно этому удивляться. Что было со мной, то было в тех или иных обстоятельствах и со всеми другими. Мы страдали гораздо меньше других, но на то воля Божия.

В Петроград я приехал из Пскова 15 марта (везде употребляется новый стиль) 1917 года утром, на Варшавский вокзал и остановился в рабочем квартале, на большом проспекте недалеко от двух самых больших фабрик Петрограда. Дом, где я постоянно останавливался, а потом прожил десять лет революции, громадной величины, с населением до 2000 человек. Население почти исключительно рабочее и из всей массы я выделялся очень. Дом кипел новостями, распространявшимися в рабочей среде в преломлении рабочего сознания.

Проездом в Петроград с фронта, где я был дивизионным благочинным, в Пскове я остановился по указанию главного священника армии северного фронта в главной гостинице, отведенной фронтовому генералитету. В Псков я прибыл, должно быть, 27 февраля 1917 года. Не помню речей протоиерея Покровского и протоиерея Беллавина, но обстановка была <здесь> тревожная, паническая. Нуж-

но сказать, что за двое суток до моего приезда при входе в гостиницу был убит ее комендант, очень добрый и мягкий, всеми уважаемый заслуженный генерал. Убил его студент в солдатской форме, вероятно социалист-революционер, в вестибюле и безнаказанно скрылся.

Генералитет был потрясен и деморализован. Кто-то другой-де наведет порядок. Меня отговаривали ехать в Петроград. Я собирался выехать 13 марта (28 февраля), но из деликатности уступил, отложив на один день свой выезд. Ничего не случилось со мною неприятного, когда я выехал на следующий день. Однако случилось нечто очень интересное.

В Луге я вышел из вагона и был свидетелем митинга солдат, с которыми говорил какой-то военный, кажется, Энгельгардт, член Государственной Думы, как мне сказали. Убеждал поддержать переворот. Солдаты неизвестных мне запасных частей слушали и недоумевали — таково <мое> впечатление. Поезд мой ушел, платформа была пуста. На станции на дальних путях стоял какой-то другой поезд под парами с одним или двумя классными вагонами. Кто-то дал мне разрешение сесть в этот поезд. Я поехал. В купе второго класса никаких пассажиров. Вагон экстренного поезда был свободен, кроме одного запертого купе. Кто-то в нем сидел — не видел. На одной из станций, под самым Петроградом, с путей (<когда> поезд был остановлен) подошел к вагону с наставленным на меня револьвером (я был при знаках своего сана) кто-то в солдатской форме и потребовал сдачи оружия и указания ехавших <еще в вагоне >. Я стоял на выходной площадке и ответил:

— Оружия у меня нет, кто едет не знаю.

Солдат, спрятав свой наган, вошел в вагон и скоро вышел. Поезд пошел дальше без остановок, свистков и звонков. Вышел <я> из поезда в Петрограде. Нашел в первом поезде свою рясу, забытую при выходе из него в Луге: не украли! Народу, солдат,— видимо-невидимо. На меня никто не обращает внимания. Офицерство стушевалось, без оружия. Мне потом очевидцы передавали позорные факты. Масса петроградского офицерства вела себя трусливо. После большевистского переворота (25. X. 1917 старого стиля), кажется, зимой 1917-18 гг., большевики в Москве назначили регистрацию командного состава императорской армии. Во время этой регистрации большевиков в Москве было не более 5000 человек, кроме сочувствовавших им рабочих (их симпатии всегда очень изменчивы). Офицерства же

в Москве в это же время было до 30 000. Тогда еще по домам не было обысков оружия и в распоряжении противников большевиков его было достаточно. Но это уже был мертвый груз: некому было им пользоваться. Военные не учли выгод своего подавляющего большинства. С тупой, не возбуждающей сожаления и сочувствия покорностью, ждала эта масса регистрации. Ни мысли, ни инициативы не проявляла эта масса, краса и гордость императорских парадов. Привыкли действовать только «по приказу». Полное политическое невежество. Последнее и ко мне относится. Ни у кого не явилось ни мужества, ни охоты стать во главе этой массы или, по крайней мере, сговориться для будущего выступления и произвести контрпереворот. Впрочем, это было тыловое офицерство. Его психологию и развлечения, как и тыловую работу, я знаю по своей запасной пехотной бригаде, где я сначала был благочинным. Даже работать мешали. Я помню случай, когда солдату за представление по начальству прокламации социал-демократов дали награду 10 рублей и не приняли никаких мер против пропаганды. И не удивительно. Картавый полковник запасного батальона, в котором я был священником, Стрельников, первую свою речь к солдатам начал (мне передавали очевидцы) словами: «Тридцать три года я ждал этого дня!» А работая ранее, до революции, в царские дни после молебнов начинал <говорить> свою однообразную речь словами: «исстари так повелось». И когда мне однажды это «исстари» надоело — <я> выявил в своей речи к солдатам в присутствии Стрельникова происхождение, историю и смысл монархической власти. Это Стрельникову, как мне было передано, не понравилось.

Возвращаюсь к рассказу. Солдатская масса не имела дисциплины никакой. Но и эксцессов никаких я не наблюдал. Грустно, но и любопытно. Прозревая смысл совершившихся событий, я все же недоумевал. На фронте •ведь все было спокойно. А это главное. Не явилось в многоголовой армии начальствующих такого типа человека, которому можно было <бы> поручить подавление революции. Даже доблестный генерал Николай Иудович Иванов^¹ провалился с навязанным ему каким-то глупцом проектом погашения беспорядков через батальон георгиевских кавалеров. Пока их собрали, пока доехали. Какой-то никому не известный тыловой генерал Хабалов (или Хабаров)^² усмирял, да министр Протопопов^³ прятался на чердаке, бросив корпус своей вышколенной полиции, которая, скон-

центрированная в одном месте, была бы при энергичном руководстве, при таланте ее командира <способна> подавить всякие выступления.

Купив в Петрограде походную церковь, я выполнил цель своего приезда. Купцы торговали, рынки были открыты, продовольствие было. Все дорожало и деньги стали падать. У протопресвитера Шавельского^¹ я испросил себе назначение в войска, действовавшие во Франции против немцев. Там был корпус русских войск. Вернулся на фронт в свою дивизию. Мой полк присягнул Временному Правительству. Помню присягу пулеметной роты <бывшую> около 1 апреля. Началось разложение. Митинги. Иду с командиром роты к солдатам. Слышу фразу:

— Пусть нам священник скажет, дадут крестьянам землю или нет, а то и присягать не будем.

Подошли. По команде построились. Сказал несколько слов. Но боевого вопроса не коснулся, указав, что мы должны склонить голову перед свершившимися фактами (отречение государя и образование Временного правительства) и исполнить военный долг. Присягнули, и я ушел спокойно. Командир роты не предупредил меня о митинге. В штабе полка полное молчание на злобы дня. Праздник Благовещения Пресвятой Богородицы прошел. Очередная рота причастилась Св. Тайн. Офицеров никого ни разу за службой не было как здесь, так и в запасной бригаде. Эксцессов никаких. Слышал об аресте начальника дивизии. Его посадили в землянку на хлеб и на воду. Потом выпустили. Арест прошел безнаказанно для его инициаторов. Пришла бумага о переводе меня во Францию. Сдав имущество, благополучно поехал в Петроград. Полковник был обижен моим уходом. Его не любили. Помощник командира уже митинговал. Где-то он теперь? Какую чашу выпил?

В Петроград прибыл, кажется, 27-28 марта ст. стиля, на Страстной седмице. Тут уже все кипело. Массы волновались. Ожидался Ленин. Солдаты толпами разъезжали бесплатно по трамваям. Приказом № 1 дисциплина была в корне разрушена. Приказ № 2^² не поправил дела: его никто не читал. Своей части я уже не нашел. Прикомандировался к другой. Своего пастырского долга я уже не имел

возможности править. Впрочем, какую-то роту приводил к присяге, кажется, уже в мае. Это уже была наглая толпа. Был на офицерском собрании, которое -состоялось под контролем двух фельдфебелей. Стыдно вспомнить этот позор. Офицерство трусливо съежилось. Лишь один держался с достоинством. Все ведь без оружия. Шли нереальные разговоры. Еще раз перевелся в новую часть. Но ни отец протопресвитер Шавельский, ни о. Покровский в Пскове уже не распоряжались своими делами. Им пришлось отойти в сторону. Во Францию не поехал.

17 апреля приехал Ленин. 20 апреля «Совдеп» проявил свою власть запрещением манифестаций на два дня. И все послушались. Социалисты-революционеры, отчаянные борцы против царизма, тут упустили вожжи. Государственная Дума постепенно стушевалась. В начале мая по требованию левых партий ушли из правительства Гучков^¹ и Милюков^². Власть раздвоилась. Временное правительство с одной стороны, и «Совдепы» с другой. «Солдатня» сбросила с себя всякую узду. Все понеслось в пропасть. Началась агитация за полную власть Советов и, значит, против Временного правительства. Июльское выступление большевистских элементов — проба сил. Корниловское выступление^³. Московское государственное совещание в сентябре. Странная его резолюция — результат противоречивых планов и настроений в управляющих кругах. Большевистский переворот в конце октября подобрал власть в свои цепкие руки. Из официальных источников большевизма известно, что большевиков в партии ко времени переворота было меньше 25 тысяч на всю Россию, но это была умелой ленинской рукой организованная сила и главное — ЕДИНСТВЕННАЯ. Временному правительству всюду чудились массы, а у них уже была пропасть. Все произвел дикий лозунг: «Грабь (якобы) награбленное!»

ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО ПРИ РЕВОЛЮЦИИ

Теперь ближе к делу. Читал я, что в дни переворота митрополит Питирим^¹, бывший ставленником Распутина-Новых^², старался (27-28 февраля — 1 марта) уничтожить позорные следы своего прошлого — сжечь все бумаги. Был

арестован и доставлен в Думу (Таврический дворец) около 1-2 марта. Всеми был брошен. В белом клобуке он сидел в одном из залов Думы прямо на полу. Кто-то принес стул. Кто-то предложил подписать прошение об увольнении на покой. Когда митрополит Питирим подписал это прошение, его отпустили. Он жил на покое и скончался (в 1919 г.)^¹ водном из монастырей Владикавказской епархии, которой когда-то управлял. Новым Обер-прокурором Святейшего Синода все его члены были уволены 9 свои епархии, хотя Святейший Синод признал переворот без колебаний^² Из прежнего состава Синода остался только Сергий, архиепископ Финляндский, давно понявший силу изречения «время молчать и время говорить» (Еккл. 3, 7). Это он теперь управляет в Москве советизированной русской церковью.

Нужно было на место Питирима Петроградского выбрать ему преемника. Уже настала полоса бесконечных выборов, как в государстве, так и в церкви. Много было кандидатов. Обер-прокурор Владимир Николаевич Львов^³ вызвал из Уфы местного епископа Андрея (Ухтомского)^²², пропагандиста централизующей роли «прихода» в сельской жизни вокруг храма. В Петрограде среди приходского духовенства был очень авторитетен проповедник протоиерей Философ Орнатский^⁵. Под его влиянием голоса выборщиков склонились в пользу местного викария — епископа Вениамина^⁶, и он в сане архиепископа стал управлять Петроградской митрополией. Хотя я все лето прожил в Петрограде, но ни о Синодальных, ни о епархиальных, ни о провинциальных церковных делах не был хорошо осведомлен. Я был в гуще военной жизни, уже разлагавшейся. Этот процесс поглощал все мое внимание и время. Знаю, что в конце 1918 г. протоиерей Орнатский был расстрелян вместе с одним из своих сыновей — офицером. Знаю, что тогда погибли архиепископы Андроник^⁷ Пермский, Митрофан^⁸ Астраханский, Гермоген^⁹ Тобольский, епископ Варсонофий, викарий Новгородский. Последнего вместе с одной игуменьей живьем закопали в землю. Знаю, что долго жил на покое Московский митрополит Макарий^**********, бывший архиепископ Томский, памятный еще по 1905 году. Как священник своей военной части, я все лето участвовал в

совещаниях предназначенных для Франции частей (от 30 до 35 лиц) по устройству и отправке их на войну. Иностранной валюты, нам необходимой, мы не добыли.

Совещания были безрезультатны. Вырастали и выдумывались препятствия. Кажется, в августе я просил военного протопресвитера отправить меня за границу очередным порядком через Архангельск, но он уже только плыл по течению — его уносило в неизвестность, как и всех нас. И мне пришлось тринадцать лет гнить в разложившейся России.

К октябрю 1917 г. я уже вполне усвоил политическую обстановку и умел в ней разбираться. Тотчас после переворота я был освидетельствован комиссией врачей и признан негодным к военной службе из-за ишиаса в левой ноге. В начале декабря 1917 г. моя часть была расформирована и жалованье прекратилось. Вопроса о дальнейшей жизни не возникало, денег у меня было довольно и доверия к ним в населении еще было достаточно. Весь 1917 год я переживал чрезвычайно чувствительно. Уже и тогда не раз приходилось как мне, так и другим выступать против безбожного большевизма. Массы были одурманены политическим угаром. Все раздавали обещания, которым по общему политическому невежеству почти не верили. Сущность большевизма правящей Церкви была ясна с самого начала. Как военному священнику, мне не пришлось участвовать в выборах на Собор, осуществленный в Москве в 1917-18 годах^¹. Деяний Московского Собора я нигде не мог найти в Петрограде. Знакомства среди столичного духовенства у меня тогда не было, в столице я был новым человеком. Лишь впоследствии, в 1925 году, я купил и прочитал книжку бывшего протоиерея Введенского Александра^² «Церковь и революция», где односторонне и тенденциозно освещены речи и события Собора 1917-18 гг. Книга Веденского является сплошным политическим доносом недоношенного экс-митрополита «живой церкви» на деятелей Всероссийского Собора.

С военным торжеством хамствующего коммунизма начались в январе-феврале 1918г. мои речи против большевизма. Вел я против него агитацию и в своем большом доме и в ближайших церквах Нарвской стороны. Слушали внимательно, ободряли и одобряли, но политический угар был в полной силе и действовал на христиан разлагающе. Я никогда не опускался до роли уличного политического демагога-оратора и все политические вопросы в проповедях освещал христианским миропониманием. И все петроградские проповедники такими же приемами действовали против безбожного большевизма. В 1918г. особенно

яркими были проповеди о. Клеандрова, настоятеля Пути-ловского храма, около знаменитого Путиловского завода. «Это вы,— говорил он путиловцам,— это вы дали торжество безбожию и грабежу».— И погиб мучеником. Его имя Борис. Его расстреляли. Вскоре после его смерти я занял настоятельское место в одной из церквей, откуда священник перешел к Путиловскому храму. Было это в марте 1919 г. Первая моя служба пришлась на Вербное воскресенье. До того времени я проповедывал преимущественно в Екатерининской церкви и часто в других церквах. Мои проповеди в этой церкви закончились неожиданным и неподготовленным бегством из Петрограда.

Просидел я тогда в тюрьмах 5 месяцев и 3 дня. Места моего заключения — Гороховая 2, Дерябинские казармы, Петропавловская крепость, больница женской тюрьмы и военный госпиталь № 8. На Гороховой сидел два раза. В то время в Екатерининской церкви было три протоиерея — один из них расстрелян, другой — с ума сошел, третий — убежал. Не миновать бы и мне расстрела, но по обычной большевистской бестолковости я, арестованный в Новой Ладоге, шел по спекуляции, а не по контрреволюции, как отцы Екатерининского прихода.

В 2 часа в воскресенье 20 июня (2 августа) 1919 г. меня предупредили, что меня арестуют, а в 4-5 часов вечера я уже сел в поезд в Шлиссельбург, но, «сунулся в воду, не спросясь броду». Арестовали меня в Новой Ладоге, хотя с парохода я сошел благополучно. Перед выходом с парохода красногвардеец предложил мне зайти в какое-то здание, которое оказалось тюрьмой. <0дин> мой попутчик весьма уговаривал меня не идти, но я не послушался. Там, <в тюрьме> заседал, оказывается, военно-революционный комитет. Меня допросили, я назвался рабочим Путиловского завода и представил удостоверение за подписью и печатью домового комитета о том, что я еду за картофелем в провинциальную глушь. Моя законная паспортная книжка была при мне, <ее> нашли при обыске и мое инкогнито было раскрыто (я был в гражданском костюме). После четырехдневного пребывания в Ладожской тюрьме я был с конвоем переправлен в Петроград на Гороховую 2, где в ту же ночь был допрошен и посажен в 96 камеру. Следователем моим был, кажется, Макаров. В Ладоге допрос был груб, с издевательствами и револьвером, которым стучали по столу и т. д. На Гороховой я оба раза был допрошен вежливо. Когда следователь спросил (1918):

«признаете ли вы Советскую власть?», я ответил: «Поскольку эта власть заявила себя безбожной и противной христианству, постольку я ее не признаю, как христианский пастырь». Через неделю после этого допроса я был посажен в Петропавловскую крепость, где просидел в ужасных условиях ровно месяц (22 сент.— 22 окт. 1918 г.), хотя следователем мне, наоборот, было объявлено, что через неделю после допроса <последует> освобождение.

В Петропавловке я сидел в камере № 64 Трубецкого бастиона крепости. В этой камере была только одна маленькая койка (следовательно, камера по мирному времени была рассчитана на одного заключенного), а нас в ней поместили 21 арестанта. Еще на Гороховой- 2 я заболел ишиасом, что засвидетельствовал тамошний фельдшер — тогда только им была вера, а доктора на приеме больных играли малую роль, что для них было унизительно. Кроме того, вероятно, от голода у меня пальцы на ногах кое-где обнажились от кожи, закровянились и болели. Когда меня ввели в крепость я хромал и отстал от партии (около 80 человек). Привели в крепость, построили в два ряда. В первом ряду одно место было оставлено свободным. Мне приказано было его занять. По команде «направо марш!», я очутился во втором ряду и заковылял, спутав весь строй.

— Не отставай,— кричит разбойник-комендант.

— Не могу,— отвечаю.

— Я тебя посажу в яму, тогда узнаешь!

— Не посадишь,— возражаю.

— Ну, ты у меня поговори еще!

Привели в коридор, разместили по камерам. С последней кучкой, по совету семеновского офицера, я ушел в камеру № 64. Разбойник, кажется, про меня забыл.

В камере единственную койку занимал староста Вайнтроб. Все мы разместились на полу (асфальт), горело электричество, была уборная с проведенной водой тут же в камере. В течение месяца дали только одну баню на 20 минут. На работу посылали духовных лиц обязательно, остальных по желанию, которое наперебой высказывалось всеми. На прогулку не выпускали, посылки передавали. Иногда они пропадали, частью или сполна. Давали по одной вобле вдень, на третий день 1/8 фунта хлеба. Горячим была уха из ершей с недоваренной капустой. Можно было есть только бульон.

Обращение семеновцев-солдат было внимательное, особенно к духовенству относились хорошо. Мое несчастье было в том, что я был пропущен в списках заключенных. Моя двоюродная сестра приносила мне посылки, но ей неизменно отвечали, что такового в крепости нет. Отсюда следовал бы страшный вывод: значит, расстрелян. Однако через конвой она получила мои записки, писанные известным ей почерком, с особыми подробностями. Значит,— думала она,— он жив и сидит в крепости. Когда она пришла через месяц ей сказали, что Алмазова отвезли в больницу женской тюрьмы (Арестантская улица). И там я получил первую «передачу» после сидения в Петропавловской крепости.

Вследствие того, что я был пропущен в списках по Петропавловской крепости получился ряд особых обстоятельств. Выкликая «попов» по списку на работу, меня пропускали. И я только раз был подвергнут принудительному труду — чистке конюшен, чего, впрочем, мне тоже не пришлось выполнять. За меня работу выполнил молодой диакон. Очевидно, начальнику Алексеевского равелина (так называли наше здание) надоело слушать вызовы <для пе-редач> Алмазова и давать ответ, что «такого нет». Матвеев решил обойти все камеры с целью проверки содержимого. Подходит к нашей:

— Есть тут поп?

— Да, тут есть священник,— отвечаю я.

— Как фамилия?

— Алмазов.

— Ну тебя-то мне и надо. Иди на работу!

— Пойду, но работать не буду.

— Почему?

— Не могу, болен.

Мне не пришлось работать. А зато я выпил бутылку молока, принесенную протоиерею Богоявленскому, он подарил ее мне. Он был настоятелем Казанского собора, много раз сидел в тюрьме и умер от истощения. Он был моложе меня^¹.

У меня стали иссякать деньги, которые тогда не отбирали у заключенных. Со мной в камере сидел еврей портной, который хотел уличить меня в неправде. Я просил его оставить меня в покое, <но> он не унимался. Я потребовал, чтобы он замолчал — иначе ему будет плохо. Он не успокоился. Я расправился с ним круто. Нас развели. После переговоров и голосования мне был объявлен бойкот

через камеру старосты инженера Вайнтроба. Испугались, что за побои еврея расстреляют тех, кто не заступился за него. Я, конечно, ничего не боялся, хорошо понимая, что часовой никуда не донесет, ибо, как семеновец, он не мог быть против моей расправы. Чрез окошко часовой слышал весь спор. Но русские люди задрожали за свои шкуры. Тринадцать лет прошло с тех пор: я жив, а живы ли шкурники, объявившие мне бойкот?

Дней через десять после этого инцидента меня вывезли в больницу. Еврей портной был освобожден раньше меня, мог на меня пожаловаться, однако этого не сделал: правда была на моей стороне. Мою сторону в этом деле держал другой еврей-старик. При моем отправлении в больницу лица, объявившие мне бойкот, наперебой свидетельствовали мне свое почтение. Но я никому не сказал ни слова, никому не подал руки. Почему меня вывезли в больницу? У меня левая нога была поражена ишиасом. Он начался той ночью, когда я около Шлиссельбурга спал на голой, сырой земле, усилился на Гороховой от волнения и вскорости в крепости — от лежания на полу в течение месяца. Я еще на Гороховой дважды заявлял о своей болезни, и меня запомнили. Свидетельствовал в крепости нашу камеру тот же фельдшер, что и на Гороховой, в Чрезвычайной комиссии.

Припоминаю два факта из жизни в Дерябинской тюрьме^¹. Там сидеть было свободно, по коридорам ходили невозбранно. По субботам духовенство, томившееся в тюрьме, даже служило всенощные бдения. С «воли» прислали все необходимое, даже Святые запасные Дары. У нас были книги, облачения, кадило, ладан, свечи. Служили пред иконой святителя Николая^², ПРОДЫРЯВЛЕННОЙ ПУЛЯМИ. Это матросы упражнялись в стрельбе, выявляя свою принадлежность к «святой Руси». О, Господи! Что видели мои старческие глаза! Во время одной службы при чтении Евангелия, с папироской в зубах, в фуражке подходит к служащему иерею комендант и говорит: «Закрывайте лавочку, расходитесь!» Все разошлись. Меня насильно увели, боясь последствий моего горячего характера. Другой факт. Меня выбрали в комиссию по передаче посылок (один арестованный украл посылку). Часовой не хотел меня пропустить, <т. к.> у меня не было установленного жетона. Я отвел его штык в сторону и прошел куда нужно. Часовой бросился за мной, но его уговорили.

Во второе сидение на Гороховой я уже был в почете. Совершал утренние и вечерние молитвы в той же камере № 96. Читал псалмы (по просьбе евреев), те, где можно было находить указания, подходящие к нашим переживаниям. Пели молитвы при открытом окне и стража молчала. В Бутырской тюрьме (1924 г.) это уже было немыслимо. Однако после этого почета я попал в Петропавловку по списку, составленному старостой-следователем, фамилию которого я, к сожалению, не помню. А следовало бы запомнить.

В больнице женской тюрьмы я пролежал около двух месяцев. Здесь питание было сносное относительно тому голодному времени. Гулять не пускали, но коридоры нам были доступны. На Арсенальной (в больнице) я сидел в одной камере с протоиереем Соболевым^¹, впоследствии женатым епископом от «живой церкви», с графами Татищевыми, отцом и сыном. Граф Татищев — командир корпуса жандармов, расстрелян, сын убежал во Францию. Сидел со мной генерал Рододентров, имевший орден Георгия IV и III степеней. Нас навещала и кормила нелепыми слухами о наступлении немцев на Петроград (1918 г.) сестра милосердия из хорошей фамилии, молодая, красивая, энергичная. Где-то она теперь?

Соболев меня не любил, как и я его презирал. Из больницы меня перевезли в половине декабря в красноармейский лазарет № 8 новой стройки, где я пробыл только 15 дней и 3 января 1919г. был освобожден. Тут я лежал рядом с комнатой, в которой помещался Великий Князь Павел Александрович. Его навещала морганатическая его супруга Пистолькорс. Был я у него в комнате, беседовал с ним о многом. Он очень осуждал царицу и Распутина. Я царицу защищал^². Не запомнил я бесед с Великим Князем, но удивлялся его ограниченности. Он умел говорить обо всем, но ничего ценного. Все в его мозгу было поверхностно. Он был очень внимателен, откровенен, прост и спокоен. Видимо, ждал худого конца, о котором я и не думал. Настолько я свыкся с тюрьмой, что после освобождения добровольно пробыл в ней полтора суток, нужно было дополучить хлеб за два дня — выдавали по фунту вдень. Вышел из тюрьмы, явился домой вечером около 6 часов, с костылем,— нога болела, как будто с того света.

Моя сестра уже не считала меня живым. Поесть было нечего: мой хлеб пригодился. К празднику Рождества Христова населению выдали по полтора фунта овса. В Петрограде хлеба не было. «Военный коммунизм» агонизировал.

Все-таки чем и почему было тяжело заключение в тюрьме? Ведь читатель скажет, что вы не испытали в тюрьме ни побоев, ни унижений, ни оскорбительного обращения. Нет, это представление не верно. Читателю нужно самому пережить тюрьму, чтобы понять горькую действительность нашего времени. Вши (особенно в Петропавловке), отсутствие воздуха и свободы передвижения, голодание, холод, обреченность, чувство заключен-ности в четырех смрадных стенах, чрезвычайная скученность (в камере № 96, рассчитанной на 10 человек — помещалось до 100, в камере № 96 Петропавловки в мирное время помещался один, а нас втиснули 21, в Бутырской тюрьме (Москва 1924 г.) в камере № 87 должно было быть не более 50, а нас загнали туда 152 человек и т. д.) угнетали чрезвычайно. Вши, грязь. Но это только «начало болезням». А что могу сказать я о несправедливости, которую пришлось перенести? Ведь ясное сознание полной своей невиновности, с одной стороны, ас другой — брошенность во тьму кромешную угнетали еще сильнее. Но и это не главное. Главное — в другом. Даже не сожаление о потере благоденственного и мирного жития. Натура человека, поскольку он не пропитан христианством, настолько подла, что готова потерять свое человеческое достоинство, лишь бы приспособиться к продлению сытой жизни. Мною чувствовалось, всем существом чувствовалось, что в европейско-христианской культуре какой-то крах. История свидетель беспристрастный, если объективно, не по-большевистски пишется, отметит это — произошел перелом. Победоносно шедшая по всему миру европейско-христианская культура, основные положения которой считались бесспорными, должна снова стать воинствующей, отстаивать свои основные позиции, утверждать снова свои основные проблемы, ибо — это уже было видно — они подверглись бешенному натиску безбожного коммунизма. Видимо было, что не антихрист, нет, до его пришествия еще далеко, но «антихристы мнози» стремятся в России утвердить свою материалистическую социально-экономическую культуру, совершенно исключающую из всемирного оборота христианство, с крайне неслыханным в истории давлением на идеалистически на-

строенные элементы человечества, просвещенные христианством и в нем укорененные, с прямой целью их физического уничтожения в случае их отказа перевоспитанием себя стать проводниками коммунизма или, в случае согласия, стать агитаторами коммунизма, с полным и бесповоротным приятием его тактики.

Расстрелы (Святейший Патриарх Тихон отравлен) духовных лиц всех степеней, заключение их в тюрьмы, закрытие церквей, начиная пока с домовых, антирелигиозная пропаганда, широкой рекой везде разлившаяся, насмешки и издевательства над верующими — пастырями и пасомыми, выстрелы вдоль улиц в пасхальную ночь с целью наведения террора на шедших в храмы к молитве и т. д. создали удушливую атмосферу. Требовалось запугать верующие неорганизованные массы. Конечно, христианство есть стальная, веками испытанная организация, но эта организация почила на лаврах, стала мертвой в своей неподвижности. Она одряхлела и забыла себя. Воинствуя с грехом, она разучилась вести борьбу с носителями греха. Коммунизм — сила сравнительно свежая, но в борьбе неиспытанная. Коммунисты, владея штыками, брали смелостью, нахальством, угрозами. Их было мало, но массы, забыв давние свои традиции, стали отступать вместо наступления. Тем хуже стало положение тех пастырей, которые ушли с передовых своих постов. Они пострадали в разной степени, начиная с изгнания и кончая расстрелами, но совсем не сообразно своей вине, а случайно. Наша речь идет о первых (1918-1919 гг.) натисках большевизма на религию. Большевизм физически уничтожает капиталиста, домовладельца, землевладельца, кулака, фабриканта, заводчика, купца и всякого зажиточного человека, предварительно обобрав их до ниточки; уничтожает физически князя, графа, духовенство,— по линии сословий, обобрав их до последней рубашки; физически уничтожает идеалистически настроенного профессора, педагога, инженера, адвоката и пр<очих>, если они сопротивляются коммунизму как системе подлинно материалистической. Так как проводником (при этом бескорыстным) христианской культуры в современных условиях, ее единственным защитником и вдохновителем является главным образом духовенство всех христианских исповеданий, которому помогает идеалистически мыслящая конфессиональная и внеконфессиональная профессура, то они подлежат давлению от большевиков как главные враги мар

ксистской культуры. Несколько противоречит моим утверждениям только одно явление — по тюрьмам я мало встречал протестантских пасторов всех толков. Правда, их в России очень мало. Лишь раз я сидел в тюрьме с пастором, но и тот через месяц оказался освобожденным. Наших русских сектантов и старообрядцев ссылают тысячами по несколько раз.

Нужно было по выходе из тюрьмы искать место. Голод одолевал. Перед Страстной Седмицей 1919 г. митрополит Вениамин назначил меня настоятелем одной из церквей за Нарвской заставой, не очень далеко от знаменитого Путиловского храма. Моя пастырская работа протекала там в бурных условиях. Это рабочая окраина в пределах политического влияния Путиловского завода. Началась моя работа через 2-3 месяца после расстрела путиловского протоиерея Бориса Клеандрова и мне пришлось его заменять на его смертном посту. Признаю, что мои проповеди того времени были ужасны, смелы, дерзки. Но Бог хранил меня. Моя церковь в тех местах не была даже заметна, как Путиловский храм. И моя работа не бросалась в глаза, однако слушать меня приходили за восемь верст. В Пасху по домам меня встречали приветливо, с почтением. Все радовались моим пастырским успехам. Но все же работа оборвалась неожиданно. Меня предупредили об аресте свои же, один из членов церковно-приходского совета. Они доказывали мне возмутительность (с большевистской точки зрения, конечно) моих проповедей. Я понял, что церковный Совет испугался и хочет от меня отделаться. Ну, думаю, если уж на свой церковный совет положиться нельзя, значит, нужно уходить. К чему волновать людей, если они ни к чему не способны? Между прочим, в одной из проповедей, толкуя Евангелие от Матфея главу 24 стих 28, я назвал большевиков орлами-стервятниками, а Россию — трупом. На угрозу ареста я ответил: «ареста не боюсь, но вас со всей компанией обвиняю в трусости».

Дело в том, что по действовавшему тогда большевистскому декрету о церковных организациях за характер и содержание проповедей священника отвечал церковный совет, в котором пастырь не имел права быть членом. Весь мой труд обратился в пыль. Вернувшись домой, я вызвал к телефону председателя церковного совета и объявил ему о своем отказе от должности, не пожелав даже входить в обсуждение причин. Тем и кончилось. Меня не арестовали, да, думаю, и не собирались. Просто шкурничество

церковного совета. Теперь, как моя, так и все другие церкви этого района закрылись. После меня по моему указанию выбрали священником о. М.: мне он казался искренне религиозным, но оказался он колеблющимся и корыстным. В этой церкви староста и сторожа присвоили себе 1000 рублей в твердой валюте. Но судить их нельзя было. Суд не принимает к рассмотрению исков церковных организаций, так как приход по декрету большевиков не имеет прав юридического лица.

Впоследствии Ч. был казначеем этой церкви и всегда в разговорах со мной резко выявлял свою ненависть к большевикам, особенно в дни Кронштадтского восстания. Думаю, что он был у большевиков агентом политического сыска: ведь удивительно, как он держался на Путиловском заводе? Работал, ясно, на два фронта — и нашим и вашим, как, вероятно, и председатель церковно-приходского совета. Впоследствии я не раз служил в торжественные праздники в этой церкви, но проповедей не говорил: зачем трусам портить кровь. Проповедей казенного типа я никогда не говорил, а иные мои проповеди приводили в трепет слушателей: боялись и за себя и за меня. Бог с ними! Контингент молящихся к 1925-1926 г. уже изменился. Верующие лучшего христианского типа или умерли, или убиты, или оказались далече — в изгнании, или отошли в сторону, а с худшими не стоило делать дело — продадут и предадут.

Митрополит Вениамин в 1920 году назначил меня в одну из многочисленных церквей по Московскому шоссе — Забалканскому (Международному) проспекту. Около Крестопоклонной недели опять полились мои речи, опять стали собираться крепкие группы верующих. Теперь я работал ближе к центру города — в торговом районе. Тут меня приезжали слушать даже с Петроградской стороны. Настоятель Воскресенского храма при Варшавском вокзале однажды высказался: « кто знал эту церковь до Вас? А теперь она гремит!»

Поблизости от меня был Новодевичий монастырь, которого игуменья Феофания^¹ колебалась между начавшимся обновленческим движением и патриаршей Церковью. Мне это надоело, их прихожане, наполнявшие мой храм, просили их обличить. В проповеди по поводу их отступничества я сказал: «нельзя ограничиваться кадилом да кропилом, нужно вести идейную работу». Лишь впоследствии, когда игуменья с присными вернулась на канонический путь, я ее навестил.

Проповеди мои по-прежнему были резки, хотя тут же во дворе уже действовал большевистский комитет и церковь была у него бельмом на глазах. Моя церковь была домовая. Мне не раз делались предупреждения. Однажды я вышел из церкви, стоит толпа богомольцев и что-то горячо обсуждает. На мой вопрос <они> ответили уклончиво. Мои доверенные <лица> потом сообщили мне, что толпа толковала о моей проповеди и предлагалось донести на меня в ЧК. Я продолжал свое пастырство. Здесь у меня были особенно верные прихожане, которые через сестру помогали мне в Соловках и в ссылке. Здесь я был членом церковного совета, председателем которого был верный П., впоследствии отличный диакон, а потом по моему выбору <был> Г. Здесь я пережил изъятие ценностей. Здесь же лились мои обличения <в адрес> «живоцерковников»— предателей патриарха Тихона.

В 1920-1922 гг. был большой голод в Поволжье, которое (Казанская, Симбирская, Самарская, Саратовская, Пензенская, Воронежская губернии) является житницей России. Большевики писали ужасы про размеры голода, писали о людоедстве. Сидя в тюрьмах, на Соловках и в ссылке, я проверял сведения, распространяемые о голоде. Почти все подтверждалось очевидцами. «Во дни оны» Церковь Русская (1891-1892 гг.) помогала голодающим Поволжья и деньгами, и ценностями, и хлебом. Владимир, епископ Самарский (впоследствии последовательно бывший митрополитом Московским, Петроградским и Киевским и убитый большевиками)^¹, прославился своей борьбой с голодом, как и генерал Вендрих. Но в те годы Церковь и обязана была при существовании частной собственности и свободной торговли сдерживать аппетиты акул, взвинтивших цены на хлеб при твердой государственной золотой ренте. Большевики же ко времени голода уже отобрали дома у домовладельцев со всеми их богатствами, включая мебель, <а также> фабрики и заводы от фабрикантов, помещичьи земли и дома со всею роскошью (золото, серебро, ковры, картины, мебель), банки и конторы со всеми ценностями «сейфов». Ограблены были дворцы, особняки, начиная с царских, захвачены государственные ценности. Оставались незатронутыми только церковные ценности. Большевики еще раньше наступления голода закрыли все домовые церкви и много монастырей, причем забрали их богатства. Аппетиты их разгорелись, но они боялись народных волнений верующих масс.

Ведя антирелигиозную пропаганду, большевики одновременно начали со вскрытием мощей, инсценировкой судебных процессов против представителей церкви подрывать доверие народа к Православию и его последователям. Когда вскрывали святые мощи народ в целом безмолвствовал, хотя, конечно, не везде, ожидая проявления быстрого небесного возмездия^¹. Рассказы о чудесах при кощунствах над святыми мощами передавались из уст в уста, но сколь я не старался хоть раз найти живого очевидца совершившегося чуда, чтобы переговорить с ним, все рассказчики ссылались на третьих лиц и до очевидцев ни разу добраться не пришлось. Тут подошел голод со всеми своими ужасами. Большевики усмотрели в этом «благочестивый» повод к отобранию ценностей из храмов. Им верующие говорили: «зачем вам церковное золото? Разве вам мало награбленного во дворцах и домах городов и усадеб золота для удовлетворения голода? Ведь вы теперь владеете всем государственным добром. Превратите громадные массы скопившегося в вашем обладании золота и серебра в хлеб и накормите им голодных. Церковь ведь отделена от государства».

При «военном коммунизме» частной торговли не было (1918-1922 гг.). Большевики перед народом не могли сознаться, что массы золота и серебра вывезены ими за границу на пропаганду всемирной революции. Писались для отвода глаз огненные призывы к отобранию ценностей, страшные статьи с обличением «поповской жадности», как будто церковные ценности принадлежат лично «попам», а не верующему народу, наполняющему храмы. Тяжело было отражать эти бешенные натиски разбойников. Опасно было это делать. Из Москвы от Святейшего Патриарха шли указы о сопротивлении изъятию церковных ценностей — всем было ясно, что церкви хотят дочиста ограбить. Опасения эти оправдались целиком. В Петрограде поднялась буря сопротивления. Это было в 1922 г., в январе, марте и т. д. Около Сенно-Спасовской церкви^² произошло крупное столкновение, тяжело ранили комиссара. И мои прихожане там работали. Около Путиловского храма, около Лавры, около соборов — везде споры, ссоры, почти побоища безоружного народа. Митрополит Вениамин вел твердо линию патриарха, строго выполняя его директивы — отдать все лишнее, что не относится к алтарю. Стойкий это был архипастырь. Вечная ему память. Вдруг страшная статья в «Петроградской правде» с дики-

ми угрозами по адресу духовенства. И по большевистскому масштабу это была возмутительнейшая статья, прямой вызов, призыв к убийствам. Начались аресты. Второй удар нанесли восемь петроградских «попов»— иначе нельзя их назвать (это протоиереи Введенский, Боярский, Соболев (мой сокамерник по больнице), Белков, Красницкий, Калиновский, Альбинский, Платонов и др.)^¹. Они выпустили воззвание об обязательности отдачи всех церковных ценностей государству на его нужды. Введенский, Боярский, Платонов были известные, авторитетные и любимые петроградские проповедники. Их воззвание подлило масла в огонь вражды: церковный фронт был прорван этими предателями. Испугались арестов. Боярский и Платонов еще раньше сидели в тюрьмах. Боярский однажды пригласил меня к себе в Колпино служить. Проповедь в Колпи-не я произнес очень сильную. Будущие «живцы»-отщепенцы затрепетали. Впрочем, их планы не вполне еще были известны.

Перед Пасхой 1922 г. был дан Святейшим Патриархом «отбой». В понедельник Страстной Седмицы все петроградское духовенство было собрано в Лавру, где митрополит Вениамин предложил духовенству подчиниться изменившейся воле патриарха, сказав, что сам он в этом покажет пример. Хотя в решении патриарха не сказано было, что нужно отдать все самые ценные предметы (святые чаши, дискосы, кресты, Евангелия и др.), но ясно было, что положение в вопросе об изъятии церковных ценностей круто изменилось. И все жертвы сопротивления изъятию ценностей принесены были напрасно. Со стороны патриарха это было не изменением тактики, а полной сдачей на милость хама-победителя^². А по статистике обновленцев и большевиков, по всей России было до 1500 крупных столкновений с грабителями на почве сдачи ценностей^³. На собрании духовенства в Чистый понедельник было только три речи, причем я говорил по обычаю очень резко против сдачи ценностей. Введенский заявил, и митрополит не опроверг, что он был митрополитом уполномочен вести с (исполкомом» (исполнительный комитет солдатских, матросских и рабочих депутатов) переговоры по вопросу об изъятии церковных ценностей, что большевики с часу на час могут начать дикие репрессии, что в Москве ведется процесс против виновных в сопротивлении и что четверо протоиереев уже расстреляны и т. д. Повторяю, митрополит не опроверг указания Введенского на данные

ему полномочия для ведения переговоров с большевиками и всему собранию отцов стало очень тяжело. Все ведь знали, что Введенский и Боярский — «иудушки»— первыми подписали напечатанное в газетах воззвание о сдаче ценностей. И им же митрополит поручил вести переговоры. Митрополит Вениамин погиб мучеником. Святейший Патриарх был отравлен. И сколько было расстрелов, ссылок, которыми были подвергнуты исполнители их распоряжений. И зачем было делать уступки? Когда я, держа в руках воззвание предателей о сдаче ценностей на помощь голодающим, назвал Введенского и Боярского шкурниками, а Введенский, в ответ на это указал, что он был уполномочен митрополитом, я, признаюсь, смутился. Получилась двойная игра. Понял я, что мои труды по сопротивлению изъятию ценностей могут мне стоить головы. Правда, соглашаясь выдать церковные богатства, веками скопленные народом, на голодающих, митрополит ставил условия, чтобы духовенство приняло участие в Комитете помощи голодающим (Помгол) на паритетных началах с большевиками. Но все знали, что большевики никогда не выполняют условий, кои ставит слабейшая сторона. Сопротивление церковной массы по изъятию ценностей было сломлено, начались следствия и суд. Судебные процессы протекали в обстановке особенно возбужденной. Ценности были отобраны по всему Петрограду и по всей России, духовенство было устранено от участия в распоряжении церковным золотом и серебром. Вслед за патриархом и митрополит Вениамин был заключен в тюрьму, судим публично, осужден и расстрелян. Полагаю, что едва ли десятая часть награбленных у Церкви богатств пошла на погашение голода. Часть, несомненно, попала в карман большевиков, часть золота ушла на пропаганду, часть его ушла на введение «твердой» червонной валюты и т. д.

Суд над митрополитом Вениамином происходил в июне 1922 года <и длился> несколько дней^¹. Обвиняемых было до 85 человек. Я присутствовал зрителем на двух заседаниях вместе со своим диаконом, который по горячности чуть при этом не угодил в тюрьму. Он хотел во время перерыва передать митрополиту посылку с продуктами.

Тут события развертывались с головокружительной высотой. Арестованный патриарх был заключен во внутреннюю тюрьму на Лубянке, 2 (<здание> ЧК-ГПУ), для чего эту тюрьму освободили от нескольких гостей, о чем

мне кто-то рассказывал в ссылке. Сами большевики тревожились предпринятым в отношении патриарха шагом (Москва волновалась не на шутку), что выражалось в нервности всего их поведения и их распоряжений. В тюрьме патриарх пробыл только три дня, а потом был заключен в Донской монастырь. В судьбе Святейшего приняли участие иностранные державы.

С митрополитом Вениамином судилась и часть духовенства. По этому процессу многих расстреляли^¹. Митрополит убит. Долго ходили легенды о том, что он жив и сослан на вечное поселение или заключение в Сибири. Я был на каторге, но по тщательным моим справкам на Соловках его нигде не было. В моем распоряжении по одной из моих каторжных должностей были все карты Соловецкого архипелага и мы — сотрудники этого учреждения обо всем были точно осведомлены.

Во время суда по изъятию церковных ценностей одна женщина так ловко и сильно с большого расстояния бросила камень в Введенского, что разбила ему голову. Настоящего виновника (это, конечно, был мужчина) не нашли, а мнимую виновную осудили. В чем дело?

Незадолго до ареста митрополит Вениамин, уже хорошо сообразивший, какими предателями он окружен и каковы его советники (Введенский и Боярский были его правой рукою), наложил каноническое прещение на трех лиц: Введенского, Калиновского и Красницкого. Так его уполномоченные быстро превратились в его врагов. Митрополита арестовали. Его заместителем остался епископ Алексий (Симанский)^², впоследствии архиепископ Хутынский, но он не пожелал выехать в Новгород из Петрограда, а потом по возвращении из ссылки устроил так, что ему был запрещен выезд. Вот этот епископ Алексий снял, незаконно снял, с запрещенных отлучение согласно их просьбе^³. Епископ Алексий уверял, что он сделал это по предсмертному распоряжению митрополита Вениамина. Это, конечно, ложь. Вот во время суда над ним епископ Алексий созвал собрание духовенства в Сергиевском подворье (Фонтанка, 44). Это собрание принятием соответствующей резолюции имело ввиду облегчить участь митрополита. Тайная цель устроителей была другая — выявить наиболее ярых его защитников. Епископ Алексий был уже игрушкою в руках Введенского и К°.

Собралось в назначенное время не только много духовенства, но и масса мирян, атмосфера была очень накалена. Епископ Алексий попробовал ее разрядить. Но это ему плохо удавалось. Он потребовал удаления из зала мирян, так как разрешение имелось только для собрания духовенства. Миряне не уходили. У него уже не было авторитета. Это был «подмоченный» епископ. Он обратился к моему содействию, указывая на мой сильный голос. Я категорически отказался ему содействовать. Мы не считали его своим. Ему стали бросать обвинения. Он оправдывался жалко. Наконец, по приглашению духовенства миряне вышли во двор. Вся предательская шайка (Введенский, Боярский, Красницкий и др.) — были в другом зале — они боялись верных и вышли с открытием собрания. Сели. Выступили ораторы. Речей их не помню. Выступил Введенский. Его стали перебивать. По какому-то поводу я сказал: «Какое общение света со тьмой? Какое общение Христа с Велиаром?»— Введенский ответил: «Вот он (указал на меня) — считает меня диаволом!»— «Недалеко твое настроение от дьявольского»,— ответил я.— Я не выступал. Но когда стали составлять проект резолюции, мне пришлось выступать четыре раза. Все мои поправки были приняты. Пришлось опять перечиться с Введенским. Хотели мы облегчить участь митрополита. Но большевики сделали свое злое дело.

РАСКОЛ В ЦЕРКВИ

В это время организовалась «живая церковь», ее вдохновители и главари известны. Вот история роковых их шагов. Двенадцатого мая 1922 года патриарх был арестован и приехавшим к нему на Троицкое подворье трем-четырем лицам (Введенский, Калиновский, Красницкий, Белков-протоиерей) патриарх выдал записку с «поручением Введенскому, Калиновскому и Красницкому привести в порядок канцелярию. Нумерову — дела по Консистории, Леониду (Скобееву), епископу Верненскому — дела по епархии». Пишу по памяти. Точного текста сейчас не помню^¹. Но он мне был точно известен и в его смысле я не ошибаюсь. О праве этих лиц на управление церковью патриарх не высказывался. Для этой цели им особым письмом вызывался из Ярославля в Москву митрополит Агафангел^². На этой записке, вырванной притом у патриарха почти насилием и обманом в присутствии члена ЧК и под его, конечно, давлением, «тройка» обосновала свое мни-

мое право управления Русской церковью. Из временного случайного поручения канцелярского характера до приезда митрополита Агафангела из Ярославля «тройка» злодеев из белого духовенства вывела право распоряжения судьбами православия.

В Ярославль к митрополиту Агафангелу поехал Красницкий и так посредством провокаций там обработал дело, что Ярославский владыка, неосведомленный и неискушенный, отказался от управления Русской церковью. Священный патриарший Синод оказался устраненным от управления церковными делами, притом он не проявил никакой инициативы, как и все проживавшие в Москве архиереи. Вошли в сношение с лишенными сана «протоиереями» Леонид, епископ Верненский^¹ и отставной епископ Антонин (Грановский)^². Оба они, обманутые искаженной копией патриаршей «записки», принялись управлять церковью. В ЧК эти «иереи» дали подписки быть верными ее слугами. Эта их подписка была опубликована в большевистских газетах, я сам читал. Нельзя думать, что она им была навязана. Дачей этой подписки надеялись устранить монашество от полуторатысячелетнего управления Церковью, и дать верховенство белому духовенству в лице женатого епископата. Конечно, их выходка позорно провалилась.

В Русской церкви свершился раскол: с одной стороны патриаршая церковь с верным ей епископатом, с другой стороны — «Живая церковь», с двумя неверными епископами (Антонин и Леонид), притом обманутыми. Скоро к ним присоединится третий — архиепископ Евдоким^³, весьма «знаемый» мной по Московской духовной академии. Немедленно были поставлены два епископа «живцами» Леонидом и Антонием: для Петрограда — женатый протоиерей Николай Соболев (без принятия монашества и оставления жены), для Москвы в качестве викария какой-то Иоанникий. Скоро же «живцы»-отщепенцы поставили епископами еще двух женатых петроградских протоиереев Иоанна Альбинского и Е. Белкова. Титулов их не помню. Значит, благодаря обманутым епископам Леониду (Скобееву) и Антонину (Грановскому), появилась в Русской православной церкви новая самочинная «отщепенческая иерархия». Епископы Антонин (магистр богословия) и Леонид, конечно, кругом виноваты. Они знали отрицательное отношение пребывавшего в Москве епископата к самочинным выходкам «тройки», связавшейся с ВЧК,

знали и ... творили злое дело. Они — отщепенческие архиереи — отлично знали, что в Москве они не имели права творить хиротонию вопреки воле святейшего патриарха, притом лишенного свободы. Оба эти архиерея были чужими для Московской кафедры. Они должны были по советам самоустранившегося, к сожалению, епископата, быть сугубо осторожны с новоявленной «тройкой» законодателей, Москве чуждых и ей неизвестных. Все это Антонин и Леонид знали и творили зло по недовольству святейшим патриархом. Епископ Леонид вынужден был по указу ВЦУ выехать в Верный: он больше «главарям» был не нужен. Епископ Антонин с титулом митрополита возглавил ВЦУ. Горькое было время. Возмущению церковных масс не было границ. Взволновалось все церковное море: в Церкви, Божественной Христовой Церкви появились предатели, обязавшиеся верной службой безбожникам-коммунистам. До самых глубин, до последней деревушки необъятной России взволновались русские люди. И сколько было жертв, ненужных жертв. У меня было на шести листах сочинение одного из ректоров академии, где была исторически шаг за шагом, канон за каноном прослежена полная антиканоничность «живой церкви» с ее обновленческими устремлениями и доказана неверность ее догматических установок. «Обновленцы» принизили, обмирщили небесный идеал христианства. Видный этот иерарх теперь в ссылке, а его труда мне никогда больше не увидать. Да подкрепит Господь надломленные силы этого святителя.

Как произошло изъятие церковных ценностей в моей церкви? Оно состоялось в конце апреля 1922 г. Пришел какой-то рыжий мужик с каким-то военным и забрали все ризы с икон, все венчики, все напрестольные кресты, все Евангелия, все священные сосуды — все, что было из серебра. Составлен был акт, который мной, был подписан, как свидетелем: «при сем присутствовал». Видел я в окно, что около церкви собралась верная мне группа христианок со скорбными лицами, с ненавистью в глазах. Стоило только дать знак и дверь церковная полетела бы со своего места, верующие ворвались бы в храм и в клочки разорвали бы бандитов. Но долг послушания воле митрополита Вениамина победил во мне дух сопротивления. Запечатанный мешок с ценностями был грабителями унесен благополучно. Все же мы, спрятав опись, спрятали самый ценный евхаристический прибор и самое ценное Евангелие.

Я знаю, у кого они находились, но теперь, вероятно, продано на слом. В июне по распоряжению из районного управления была произведена новая опись церковного имущества (из меди и олова), а 16 июля 1922 г. церковь была закрыта, святой антиминс мной вынесен, верхняя престольная доска взята на хранение самым благочестивым христианином и после опечатывания дверей церковь отошла из ведения христианской общины. Прекратились пока мои проповеди против обновленцев-«живцов». Но отголоски ее отразились в обстоятельствах отобрания у тихоновцев обновленцами петроградских церквей: Варшавской, Воскресенской и Измайловского собора. По Забалканскому проспекту расположено много церквей: от Сенной площади до конца построек за Московскими воротами. Во всех сих храмах мне пришлось служить в качестве приглашенного предстоятеля. Всегда мое служение сопровождалось проповедями и против большевиков, и против предателей «живцов-обновленцев-отщепенцев». Не был я первым оратором по Петрограду, но в юго-западной части его известность моя среди верующих была очень велика. Нужно отметить мое выступление на диспуте в саду одной петроградской фабрики. Народу собралось достаточно, хотя объявления о диспуте были расклеены только по ближайшим к фабрике улицам. Выступал Покровский, лектор по Петрограду довольно известный. Я застал только конец его речи. Говорил он вяло, видно отбывал повинность. После него выступил «агитпроп»— агитатор-пропагандист местного большевистского комитета. Это было в июле 1922 г. Речь его бездоказательная, бессодержательная, неподготовленная, но нахальная, прямо рассчитанная на невежество слушателей. Я не собирался выступать, да меня и просили не выступать, опасаясь за мое благополучие. Тут меня все знали и мое выступление могло кончиться для меня худо. Но выступил один дьякон — из предателей. Я его знал лично. Он из рабочих одного из близлежащих заводов. Кажется, был даже помощником мастера. Очень не любим рабочими. Его несколько раз большевики бранили в «Красной газете». Желая примазаться к коммунистам, он в своей речи начал критиковать церковные непорядки, в которых обвинял духовенство: «Я был послушником, посещал монастырь и видел все монашеские безобразия. Меня сделали дьяконом, я был в алтаре и видел, как «попы» смеются во время службы, сидя в алтаре и пр.» Тут я не выдержал. Было

поздно и мне не хотели дать слово. Однако по требованию народа, меня знавшего, распорядители разрешили мне говорить столько времени, сколько потребуется. Мне достаточно было двенадцати минут, чтобы разделаться и с иудушкой-дьяконом, и с «агитпропом».

Обличить выходку дьякона было нетрудно. Я ему заявил, что мирянам у нас дозволен вход в алтарь на практике, так что, и не принимая дьяконское служение, можно знать о поведении духовенства в алтаре во время богослужения. Это — иудин поступок: сначала высмотреть все, а потом разглашать врагам. Пусть помнит, что предательство всегда и везде позорно, что предателей все презирают — даже те, которым предают, что и исполнилось на Иуде. «Агитпроп» выразился: «Вы знаете, что такое пролетарская наука? О, Вы не знаете, что такое будущая пролетарская наука!»— Силился разъяснить различие между буржуазной и пролетарской наукой, но, конечно, не смог. Я ему показал в своей речи, что нельзя противопоставлять буржуазную науку пролетарской, якобы низшую якобы высшей. Да науки, как таковой, нет, в наличии имеются только разнообразные до противоположности и противоречия мнения ученых. Нет двух ученых, которые по кардинальному вопросу имели бы тождественные решения. Мнения ученых часто противоречат, как собственным построениям, так и построениям других авторитетов. Существует одно только божественное христианское знание, а люди дают только мнения, как бы они оригинальны не были. Что сегодня превозносится как научное открытие, то завтра встречает резкие возражения. Само собой разумеется, что все мои тезисы были подтверждены примерами.

«Агитпроп» утверждал, что люди ученые не верят в Бога. Мною были приведены на основании известной статьи протоиерея-профессора П. Я. Светлова^¹ точные сообщения (по памяти, конечно), что все корифеи биологии, ботаники, зоологии, минералогии, астрономии, физики, химии и проч. верили в Бога. Даже Дарвин. Выпустив свой нашумевший труд «Происхождение видов», Дарвин не хотел печатать другой своей работы «Происхождение человека» и оно, вопреки его воле, было напечатано после его смерти не в меру ретивыми учениками. Впрочем, говорят, что на смертном одре согласие у него было все-таки вырвано. После воодушевленного заключения о следовании за Христом, а не за Лениным, за Крестом, а не за молотом, которое было произнесено приподнятым тоном, раз-

дались громовые рукоплескания. Отказавшись отвечать на записки, которые были заготовлены «агитпропом», а не публикой, я сошел в толпу. Мне целовали руки. У многих были слезы на глазах. Митинг был сорван мной. Поражений на диспутах я не знал, хотя не всегда, конечно, результаты были так поразительны. Долго рассказывали в нашем большом доме о моем выступлении.

Изъятие ценностей стало фактом прошлого. Энергия народного гнева обрушилась на обновленцев, которые при содействии милиции силою у патриаршей церкви захватывали храмы. Трудно уже нам по слабости памяти по годам расположить события этого рода. Речь идет о 1923—1927 годах. В Троицком (Измайловском) соборе митрофорный настоятель Николай Сахаров^¹, женатый протоиерей, принял от «живцов»-отщепенцев архиерейство (в возрасте около 70 лет). Дотоле полный собор опустел. Все уважение к маститому протоиерею Сахарову у христиан пропало. Начались стычки. После его смерти настоятелем был поставлен протоиерей Соколов, когда-то уважаемый законоучитель в г. Смоленске. Про него в «Красной газете» писали: «этот поп пробовал за всех молиться и никого не проклинать — народу в церкви мало. Стал «живцом»— народу еще убавилось. Стал проклинать «живцов»— народ не пошел в собор. Хоть пивом торгуй». Не понимаю я, какую надо иметь совесть, чтобы так кувыркаться. Умер Соколов. Собор взяли представители патриаршей церкви. Протоиерей Флоровский^² стал настоятелем. Собор снова стал действительно центром для всего района.

В Варшавской Воскресенской церкви до захвата ее «живцами» мне приходилось часто служить и проповедовать. Любил я этот храм — высокий, светлый, просторный, без колонн. Посвящен Восресению Спасителя. Однопрестольный. Ужасные столкновения в нем и около него разыгрались, когда его «брали живцы». Священника-«живца», начавшего вечерню, вытащили из храма и бросили в Обводной канал, еле спасся. Дьякон на коленях вымолил у толпы себе прощение и дал обещание не показываться более в эту церковь. И милиция не помогла, хотя и старалась. Лишь через полтора-два месяца «живцы» открыли в нем богослужение. Храм опустел и из-за отсутствия доходов начал разрушаться. Теперь совсем закрыт, как и Измайловский.

Вознесенский храм на проспекте этого имени после закрытия других церквей собрал в себе цвет духовенства.

Академики. Лучшие проповедники патриаршей церкви. Чудное пение хора. Простая будняя вечерня всегда имела не менее 200 молящихся. Там кормились до 16 священников. Какие бои разыгрались около этого храма при его защите от наседавших «живцов». Милиция проявила дикое насилие. Она считала этот храм гнездом контрреволюции. Не давали верные производить передачи имущества. Не позволяли его описывать. Не давали «живцам» служить. Три раза и не в один день милиция ходила в атаку. Все разбивалось об энергию христиан. Терпение у исполкома (исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов) лопнуло. В третий раз — это было летом, когда народ живет вне Петрограда — дошло до того, что районный начальник милиции на лошади въехал в храм. Тут он был встречен свистками. Его приспешники, очищая храм от верных, избивали их замкнутыми револьверами. Раздавались ругательства, крики, плач, истерики. Этот храм уже был последним, который отбивали у «тихоновцев». Оставались в этом районе только маленькие церкви, которыми владела патриаршая церковь. Слезы, стон и горе. О, церковь моя родная, до чего ты дожила!

Сенновская Спасская церковь, руководимая умным «живцом» Боярским, давно стала обновленческой и переход этот совершился безболезненно. Причин тому много. Обновленец Боярский учел, что Сенновские торговцы, во-первых, не станут из-за непонятных им богословских учений копья ломать, ибо им некогда заниматься церковными делами — с утра до ночи торгуют, покупают и продают; во-вторых, люди, материалистически настроенные, не желали подвергать себя риску, когда провалился «военный коммунизм», и после Кронштадтского восстания стала работать свободная торговля-конкуренция; в третьих, духовенство Сенновской церкви совсем не стояло на высоте боевых задач момента: оно тоже работало только кадилом да кропилом. Был там о. Алексий Заборовский, враг своего родного брата Иоанна Заборовского — обновленца, настоятеля закрытой теперь Иоанно-Предтеченской церкви, древнейшей в Петрограде. Священник А. Заборовский с семинарским образованием, сравнительно авторитетный проповедник, но он умер очень молодым и его похороны ярко свидетельствовали о силе патриарших течений. Он был тихоновец. После смерти Заборовского имели в виду взять в Сенновскую церковь меня, но моя кандидатура была неприятна настоятелю храма протоиерею-профессо-

ру Петровскому и она отпала. После не то ухода, не то смерти протоиерея Петровского, там и водворился протоиерей А. Боярский.

Также примирились и прихожане Андреевского собора со своим настоятелем протоиереем Николаем Платоновым, который умело лавировал между подводными камнями церковной жизни своего прихода. Это даровитейший проповедник Петрограда, ярый обновленец, но всегда прятавший свой лисий хвост. Он и «отщепенческий» собор «живцов» 1923 г., лишивший сана патриарха Тихона, осуждал и клялся в своей верности православию, и предавал Ч К виднейших церковных работников Петрограда^¹. Когда выявилось перед всеми его обновленчество, его собор только наполовину опустел. Ушли от него только непримиримые. Церковноприходской совет оставил собор Платонова и ему пришлось собирать новый из почитателей второго сорта. Кажется, Андреевский собор еще не закрыт.

Протоиерей Введенский Александр до открытия возглавляемой им «живой» церкви, священствовал в церкви Захарии и Елизаветы на Захарьевской улице. Говорят, что он из евреев, но это неважно. Он окончил университет. Принял священство в революционные годы. Был мнимым другом Петроградского митрополита Вениамина, а затем, по общему отзыву, его главным предателем. Знаток новых языков. Очень сведущий в западной богословской литературе Бойкий и плодовитый писатель, единственный у «живцов» отличный проповедник. Говорит театрально. Однажды даже по окончании проповеди упал навзничь, что, по его мнению, должно было быть очень эффектным. Имел до отступничества массу последовательниц по Петрограду, из интеллигенции, конечно. Отлично воюет с безбожниками. У него было несколько победоносных диспутов с А. Луначарским, большевистским комиссаром народного просвещения^². Глава «живой» церкви, а потом обновленчества. Друг ЧК. Главный предатель духовенства. Враг патриарха и патриаршества. Много ему досталось от верных христиан за его Иудину работу. Предал своего помощника по церкви протоиерея Пищулина. Он за сопротивление Введенскому, основавшему «живую» церковь, послан был в ссылку, испугался, повинился, был с пути возвращен. В Москве «живцами» сделан епископом, по возвращении в Петроград был осмеян и отвергнут верующими, покаялся и принят был патриархией обратно

без митры в прежнем сане протоиерея. «Живцы»-обновленцы в Петрограде чрезвычайно злились: почему патриархия не признает ихней хиротонии. Это не единственный факт, мне хорошо известный. Со мной в Соловках был заключен епископ Антоний Панкеев^¹, принявший монашество и архиерейство от «живцов», потом от них отрекшийся, покаявшийся и принятый патриархией в православие с вторичной патриаршей хиротонией во епископа.

Тот дом, где я прожил десять лет революции, принадлежал к приходу Екатерининской церкви. В ней я часто проповедовал (1918—1920 г.). Первая моя петроградская проповедь была произнесена в этой церкви при протопресвитере А. Васильеве^² (духовник Их Величества, расстрелян). Когда-то он был настоятелем помещавшейся неподалеку церкви аристократической Крестовоздвиженской общины. Это — чудный проповедник, ученик С. А. Рачинского. Тогда этот район Петрограда его прямо на руках носил. Однако в Екатерининской церкви ему удалось утвердиться лишь после расстрела священника Успенского, бегства протоиерея Федотова и сумасшествия третьего, что случилось все почти в одно время. Обстоятельства были ужасные. После протопресвитера Васильева здесь устроился очень деятельный протоиерей, не раз сидевший в тюрьме, руководитель «патриархистов» в этом районе. Не называю его фамилии. А может быть его уже нет на свете. Быть может он в ссылке, да и наверно так. Я действовал за Нарвской заставой. У этого протоиерея Екатерининская церковь была отобрана «живцами», захирела от отсутствия доходов, брошена ими, перешла снова к патриархистам, совсем закрыта и теперь срыта до основания. Все это было до 1929 года.

Перехожу к трагической гибели Путиловского храма. Он закрытию не подлежал, если следовать даже большевистскому декрету. Он был всегда приходским, а не домовым. Путиловские рабочие были как раз теми элементами, которыми держалась советская власть. Во время НЭПа завод насчитывал от 16 до 20 тысяч рабочих. Ведь и в 1905 году во время бунта рабочих путиловцы играли важную роль, но верующими они всегда были в своей массе — стоит вспомнить 9 (22) января, когда они шли к Престолу с крестами, хоругвями и иконами просить о реформах. Ведь Путиловский храм предполагалось не передавать из рук «патриархистов» в руки обновленцев, а решено было сразу же храм превратить в «клуб Ленина». В Петрограде

к тому времени, кажется, еще не было такого факта, чтобы храм — видный, большой храм — прямо закрывали, приспособив его к осуществлению целей безбожия. В чем тут дело?

По марксистско-ленинскому мировоззрению полагается думать, что рабочий по своей психологии рьяный противник религии, которая своими путами, своим туманом держала рабочий класс в рабстве капиталистам и фабрикантам. Нужды нет, что рабочий класс в действительности отвергает эту теорию, что он в своей тяжелой доле считает религию единственной на земле отрадой. Нужды нет, что мы учим и рабочих верить Апостолу говорящему: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван». Рабом ли призван, не смущайся, но если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся. Ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христова» (1. Кор., VII. 22;

Еф. VI, 5-9; Кол. III, 22, IV, 1; 1 Петр. 11, 18-25). Мы, конечно, не отождествляем рабочих с рабами, но указываем у Апостола только те мысли, которые устанавливают разницу социального положения людей на земле с постепенным преодолением этой разницы на протяжении веков христианской истории. Значат ли эти цитаты, что рабство извечно должно существовать в Церкви Христовой? Ни в каком случае. Значит ли, что нужно ускорить исторический процесс освобождения людей от непосильного труда? Да, нужно. Но какими мерами? Конечно, не дикой ломкой сложившегося уклада жизни, а лишь постепенным выравниванием его ненормальностей.

Рабочий знает, что от дикой ломки современного уклада он больше всего пострадает. Нужно было доказать, что путиловский рабочий ненавидит свой храм, горит желанием превратить его в клуб. Удалось ли это доказать? Никак не удалось инсценировать согласие рабочих закрыть свой храм, построенный на их трудовые гроши. Все улицы за Нарвской заставой поселены путиловскими рабочими. Если не считать химического завода (75—100 чел.), за Нарвской заставой и фабрик больше нет. И вот все население тех мест, взволнованное слухами о готовящемся закрытии храма путиловцев, бросилось на защиту своего чудного великолепного храма, И духовенство тут ни при чем. Еще при изъятии церковных ценностей рабочий Крылов П. И. еле унес ноги из Путиловского храма, опершись руками о плечи настоятеля о. Зимнева (Крылов

был во главе комиссии отбиравшей золото и серебро). А духовенство путиловского храма по своему авторитету было ниже всякой критики. Протоиереем там был Александр Молчанов^¹. Ни Зимнев, ни Молчанов проповедей не говорили, действовали только кадилом и кропилом, выпивали да закусывали, а о. Зимнев был большой мастер рассказывать анекдоты, чем рабочим и нравился. И отцы и дети, и матери и дочери, и молодые и старые — все оказали сопротивление. Много значила тут и моя пропаганда. Но больше тут заслуг протоиерея Клеандрова, мученика. Сколько собраний на заводе не назначали, сколько голосования не производили, все получались результаты нежелательные: не отдают рабочие храма под клуб. Пустили в ход Евдокимова, члена Петросовета, рабочего экспедиции заготовления государственных бумаг. Вновь созвали собрание. Пропускали только по билетам, а билеты выдавали только коммунистам и сочувствующим. Мало голосов за закрытие. И вот взволнованные христиане видят, что идут целые тучи грузовиков: наполненных молодежью с возбужденными лицами. Решили, что едут оцепить храм и оттеснить верующих от храма. Женщины стали молиться посредине дороги наперерез машинам. Произошло замешательство. Грузовики снова тронулись. Милиция энергично действовала. Кое-кого задавили. Стоны, крики, ужас. Полетели камни. Вмешалась конная милиция. Грузовики проехали. Комсомольцы со всех концов города на собрании неистовствовали. Евдокимов ругал защитников храма «белой сволочью». Нескольким христианам, бывшим на собрании вопреки всем кордонам, почти не давали говорить, а над говорившим издевались. Атмосфера была грозовая. Все были наэлектризованы. При голосовании тысячи комсомольских рук поднялись за закрытие храма. А комсомольцы эти не имели никакого отношения к Нарвскому району и Путиловскому храму. И храм не для неверующих, а для верующих. Проголосовали обращение храма в клуб. Но надо решение провести в исполнение, т. е. фактически закрыть. Не дает народ: тут грузовики не помогут. И день, и ночь народ стеной сторожил церковь. Около нее молитвы, пение. Около трех месяцев прошло, пока народная энергия пошла на убыль. Закрыли святое место. Устроили мерзость запустения. Говорят ухлопали двести тысяч рублей на переделку под клуб. Я его видел, хотя и противно было видеть. Занятия в клубе долго не начинались, все боялись народного гнева.

Итак, рабочий народ ярко показал, какой он правды хочет: марксистской или христианской. Нельзя говорить, что церковь защищал рабочий по невежеству. Народ рабочий лучше нас знает свою пользу, ибо душа человека по природе христианская. Церковь защищал не народ, одурманенный «попами», а народ, сознающий свою государственность христианской. И опять по сему делу аресты, тюрьмы, суд, ссылки и даже расстрелы. И где теперь Иван Петрович Зимнев, и Александр Алексеевич Молчанов — иереи путиловские? Чем они кормят своих уже поднявшихся многочисленных детишек? Горе! Горе! Спасли жен и детей, но погубили церковное дело. Теперь (1931 г.) уже за Нарвской заставой нет ни одной христианской церкви. Кажется, еще существует чудный Чугуевский храм со своими много раз кувыркавшимися протоиереями Эльтековым и Медведским^¹: ускользнули ведь от тюрьмы и ссылки. Чай, думают, что дело сделали: в бороду ухмыляются.

От трусов, от никчемных рясоносцев перехожу к архиереям, достойно носящим свои шелковые мантии, к иереям, смело и бодро смотрящим в глаза смерти, к мирянам, честно исполнившим свой христианский долг защиты дорогих святынь. Перехожу к борьбе с обновленчеством.

Весь август-декабрь 1922 г. шли переговоры с вождями «отщепенцев-живцов» и обновленцев всех толков и видов, на которые они тогда (1922-23 гг.) поделились. Это были: а) союз общин древлеапостольской церкви — СОДАЦ; б) Трудовое христианство во главе с Трегубовым^². Переговоры имели целью объединение отщепенцев с патриархией. Нас, защитников патриаршей церкви, они считали и называли автономистами, а себя — правящей церковью. Обе стороны и угрожали одна другой расколом и опасались довести дело до раскола. В виду общего врага (атеизм в форме коммунизма) патриаршая церковь добросовестно шла к объединению с отколовшимися от нее церковными группами, но, конечно, под условием принятия ими всей догмы, морали и каноники без изменения. С нашей православной стороны в переговорах участвовали 1) протоиерей Ивановский Петр;^³ протоиерей Беляев^⁴ (Никольский собор), протоиерей Сокольский^⁵ (с Васильевского острова), епископ Венедикт^⁶ (епископ Алексий Симанский был, кажется, сослан), протоиерей Тихомиров (Преображенский собора) и др. Помню собрание в деревянном

храме Екатерининского прихода, где наш представитель благочинный протоиерей Ивановский докладывал двенадцать пунктов достигнутого соглашения. Тут присутствовал и районный представитель гражданского управления по церковным делам, но в прения не вмешивался. Собрание состояло из местного духовенства и представителей церковно-приходских советов благочиния. Многие высказывались против объединения с «живой церковью», хотя ее представители и приняли все выставленные нами требования. Вопрос о порядке управления Петроградской митрополией тогда еще не был особенно боевым. Таковым он стал после собора обновленцев 1923 г., когда «живцы» потребовали главенства в Петроградской церкви. Я подал голос за то, чтобы принять отщепенцев в общение после публичного покаяния. Затем эта практика и утвердилась в русской церкви по отношению к обновленцам, как естественно согласная с канонами церкви. Мы даже не признавали их архиерейских рукоположении, если в них не принимал участия хотя бы один из иерархов старого посвящения. Мы указывали на неискренность действий «живцов». Но я тогда (1922 г.) еще верил им. Хотя собрание приняло мою примирительную точку зрения, но объединения не состоялось. Все наши члены согласительной комиссии пошли в ссылку. Протоиерей П. Ивановский был сослан на три года в глухой угол Зырянского края, откуда вернулся еще, кажется, при жизни патриарха Тихона. Беляев, протоиерей, по возвращении из ссылки больным и разбитым недолго прожил. Сокольский, протоиерей, утвердился, в церкви св. ап. Матфея. В ссылку не попал. Это магистр богословия. Мы с ним недолго вместе работали на военном поприще. Где он теперь, не знаю, но о протоиерее Ивановском знаю, что он, приглашенный в греческую церковь в Петрограде, по доносу настоятеля грека-архимандрита этой церкви, снова попал в ссылку в 1928 г. Обновленцы, сослав наших боевых руководителей, думали устранить нас и царить в Петроградской митрополии без помех; они думали, что сопротивление ти-хоновцев сломлено. Обновленцы очень хотели участвовать с нами в совершении литургии и других церковных служб, но мы решительно отказались от общения с ними. Умер протоиерей Введенского собора Егоров^¹, очень талантливый проповедник и ученый богослов. Патриарх Тихон признавал его православным, однако в своих мнениях он бывал очень оригинален, но в чем именно— не помню.

Протоиерей Боярский хотел служить панихиду, но нашими не был допущен, из-за чего разыгрался скандал. После ссылки наших отцов, участвовавших в согласительной комиссии, повелась борьба по всей России между отщепенцами и патриархией не на жизнь, а на смерть. Все фиговые листочки с обновленцев были сброшены. Ясно было, что наши сосланы по ихнему доносу. Потом святейшим патриархом были поставлены для Петрограда епископами архимандриты: Иннокентий^¹; магистр богословия Николай (Ярушевич)^². Скоро они пошли в ссылку. За ними пошел Николай (кажется, Клементьев)^³ епископ Охтенский. Снята была с поля борьбы вся наша Петроградская верхушка. «Живцы» хотели, чтобы епископами в Петрограде оставались только их ставленники. За нашими епископами в ссылку пошли еще несколько боевых протоиереев. Был дважды сослан даже протодиакон Михаил Лебедев. Николай, епископ Охтенский, по возвращении умер. Был дважды арестован епископ Григорий (Лебедев)^⁴, но он в ссылку не попал, хотя он, конечно, и не предатель. Вернувшись из ссылки, епископ Иннокентий выступил с резкой отповедью зачинщикам нового объединения с отщепенцами-протоиереями: Чуковуб^⁵, Акимову и Чепурину. И снова пошел в ссылку. Епископ Венедикт по возвращении из ссылки года два управлял епархией, затем снова пошел в ссылку. На пять лет сослан в Туркестан мой приятель протоиерей Б., давший мне свое сочинение — подробный очерк смерти и погребения патриарха Тихона и выборов местоблюстителя. Когда во всех ссылках были наши пастыри и архипастыри, стала слишком очевидна рука «живцов», когда ими были отняты у нас главные петроградские храмы; когда из деревень в Петроград приехало сельское духовенство, выгнанное из приходов «живцами»; когда на церковных папертях появилось нищенствующее духовенство: когда оно стало по домам ходить и просить милостыню; когда у нас обновленцами были отняты доходные петроградские святыни (Пантелеймоновская часовня, например) — тогда стало ясно, что церковь лежит в развалинах, но не в параличе. Христиане с нами и против обновленцев. Стало совсем тяжело проповедовать. Проповедуешь, а сам твердо знаешь, что тут где-нибудь обновленческая ищейка, ловящая каждую неосторожную фразу. Ссылки, отобрание церквей, закрытие их — это одна сторона дела. Теперь другое. При военном коммунизме (до 1922 г.) было время, когда в городских домах все жили бесплатно, без различия

сословий, классов, богатства и общественного положения. Плата, впрочем, была, но настолько ничтожная, что о ней и говорить не стоит. Комната в месяц стоила не больше фактической цены фунта черного хлеба. Разница была лишь в том, что в домах, преимущественно населенных рабочими, государство помогало дровами, ремонтом, а в домах, населенных другими элементами населения, этой помощи не было. И дома эти гибли. Развал жилищ дошел до крайней степени. Из пятнадцати тысяч домов в Петрограде осталось годной для жилья только половина. Я сам видел на Петроградской стороне шестиэтажный дом новой стройки необитаемым, с разбитыми стеклами: нельзя было пустить центральное отопление.

По части жилищ духовенство тогда не преследовали. С объявлением НЭПа (новой экономической политики) духовенство, наряду, конечно, с другими имущими классами, стали преследовать, как по части квартир, так и по части налогов и политических прав. Одно время духовенство причислено было к нетрудовым элементам и ему было очень тяжело выносить этот гнет, а в другое время большевики считали его свободной профессией. Иногда духовенство квартирную плату и налоги платило по своему званию «служителей культа», а иногда по степени доходности своей должности. Сначала и для духовенства считали гражданскую работу обязательной, как и военную повинность в тылу, потом с 1922 г. до 1924-25 гг. на гражданской работе его едва терпели, а приблизительно с 1925 г. бесприходное духовенство лишено было «права» гражданской государственной работой зарабатывать себе кусок хлеба. Впрочем, «право» на государственную работу духовенство никогда юридически не имело, как контрреволюционный класс, если бы вопрос об этой государственной работе был поставлен широко и открыто. Работать для государства имели право только члены профессиональных союзов, но для духовенства туда вход был закрыт. Правда, в силу зигзагов советской политики по культовым и профессиональным делам, когда она проводилась то строже, то мягче, мне, как специалисту-педагогу с 1919 г. за малыми перерывами удалось состоять членом профессионального союза работников просвещения до 1927 г. и даже получать пособие по безработице, но это удалось мне лишь в следствии отличного знания советских законов и то в виде счастливого исключения.

Вообще-то, дабы удержаться на поверхности бурной советской жизни, нужно были отречься от священного сана, да и этот роковой шаг не всегда спасал от бед. Сними сан, отрекись от Христа, тогда получишь государственную службу, да и то только до первого «сокращения штатов», иначе говоря, до первой кампании по увольнению нежелательных элементов из государственного аппарата. Лишь в 1927—28 гг. вышел декрет, по которому лица лишенные политических прав (не имеющие активного и пассивного избирательного права), не могут поступать на гражданскую службу, так как на ней могут состоять только члены профессиональных союзов. Еще давно в союзных профессиональных уставах было проведено постановление, что нетрудовые элементы не могут состоять членами союзов, как и служители культов — они указаны прямо и точно. Советское законодательство на пространстве десяти годов революции (до 1928 г.) чрезвычайно колебалось по части ущемления в правах служителей культа. Лишь Сталиным проведены были после смерти Ленина (впрочем, это было бы сделано и при нем, если бы он прожил дольше) резкие законы против служителей культа всех религий. Основным стержнем коммунистической политики по государственному служебному аппарату является задача его «орабочения». Отсюда «выдвиженство» рабочих на ответственные должности, которые они должны постигнуть практикой, а не образованием. В конце концов все государственные работники прежней царской службы и царского времени будут уволены с государственных постов. Отсюда все процессы о «вредительстве». Почему-то во «вредители» всегда производят только тех, кто имел какое-либо отношение к государственному аппарату императорского времени. Когда на съезде Союзов кого-то из главарей спросили: «Куда же деваться сокращенным? Чем им жить? Ведь у них дети?» Дан был цинично зверский ответ: «Пусть живут по волчьему паспорту, нам до их бедствий дела нет». Это было приблизительно в 1925-1926 году, когда еще всего было довольно и была свободная торговля. А с того времени много воды утекло.

В 1928 году вышел приказ выселить все духовенство из городов и прежде всего из столиц, но сначала его не смогли осуществить из-за трений на низах власти. Конечно, он будет осуществлен. Вот поэтому-то и приходится возмущаться политикой митрополита Сергия^¹, заместителя местоблюстителя патриаршего престола в России, который

писал в своем «интервью», что духовенство в России не преследуется за свои религиозные убеждения^¹ Ведь он на себе испытал всю силу большевистских законов «о лишенцах», которыми теперь остались в России только «недобитые попы». Так как духовенство имеет глубокие корни в народной толще, с ним труднее всего бороться. Нужно его в глазах народа всячески очернить. Знаю (за 1929 г.) по Лубенскому уезду Полтавской губернии, что там из 192 приходов половина закрыта. Духовенство нищенствует. Верующие сами голодают. Около десяти-двенадцати лиц отреклись от духовного сана, но, конечно, государственной работы не получили, как не состоящие членами профессиональных союзов. Производится насильственное физическое уничтожение религиозных элементов страны, начиная с духовенства: негде жить и нечего есть. И напрасно общеевропейская общецерковная кампания против русских гонителей-атеистов закончилась. Ее нужно было довести до крестового похода западных народов против большевиков. Когда капиталисты поймут всю реальную силу наших утверждений, тогда они согласны будут отдать половину своих капиталов на погашение русской революции, которая хочет и грозит сделаться всемирной. Только поздно уже будет. Впрочем, эта политическая тупость правящих классов не впервые проявляется в истории человечества. Культуры гибнут. Культуры нарождаются. Молодые капиталисты легкомысленны, а старики надеются умереть до революционных бурь, громов и молний.

С 1923 года я снова стал пасторствовать за Нарвской заставой, имея исходным пунктом С-скую церковь. К этому времени из-за различных стеснений по части квартиры, налогов и прав приходилось работать вдали от места жительства, так как к нему именно приурочивались всякие стеснения. Нужно было действовать так, чтобы в доме не знали, что я занимаюсь пастырской работой: ведь всякого рода очень многочисленные удостоверения требовались именно за подписью управдома (управляющего домом). Считаясь безприходным, я оплачивал комнату по ставке своей двоюродной сестры - рабочей. Как безприходный, я не платил налогов, ибо по всем документам обозначался педагогом. Вот почему я не брал прихода, а был только проповедником в разных церквах, а если и служил литургию в качестве почетного гостя, то только за Шлиссельбургской заставой, в Саблине, Чудове, Тосно и далее... или нередко сослужил архиереям. Меня арестовали одна-

жды за день до того дня, когда я приглашен был служить в Троицкую церковь. Там ждут ко всенощной, а я уже сижу в ГПУ. Таким путем за все десять лет революции я ухитрился не заплатить ни копейки налогу. Советские законы я знал отлично и умел отлично лавировать. Мне часто приходилось писать верующим заявления в советский суд по уголовным и гражданским делам — у меня были все советские «кодексы» последних изданий. Не было случая, чтобы я проиграл какое-либо дело, начиная с собственных столкновений, хотя, впрочем, я и брался только за надежные дела.

Теперь, особенно с 1925 года, проповеди мои стали умереннее, осторожнее, гораздо осторожнее. Дело в том, что сами большевики в церкви не заглядывают: им это строжайше запрещено под угрозой исключения из партии. Не приходилось бояться и беспартийных безбожников. Обновленческие шпионы приучили меня к осторожности и умеренности. А за мной очень охотились. Приходилось постоянно держать в секрете место будущей проповеди. Правда, осторожность могла и не спасти: могли умышленно исказить речь. Спасался я тем, что умышленно избегал больших храмов и старался проповедывать там, где меня не знают. Больше всего любил проповедывать о Воскресении Спасителя, разбирая этот вопрос с самых разнообразных точек зрения и всегда направляя речь против безбожников. Большевистская конституция 1918 года разрешала религиозную пропаганду наравне с антирелигиозной. Их конституция 1929 г. разрешала только антирелигиозную пропаганду, умалчивая о религиозной. Тем самым последняя приравнивалась к контрреволюции, чего я скоро и испытал на себе. Как всегда у большевиков неписаная, неузаконенная практика шла впереди и раньше декрета. Меня обвинили в агитации против советской власти еще в 1927 году, имея ввиду мое звание служителя культа. До 1927 г. в Петрограде закрыты Исакиевский, Казанский соборы, храм Воскресения на крови царя Освободителя^¹. В 1928 г. закрыта Покровская большая церковь и обращена в склад картофеля. В ней всегда была масса молящихся, чудный хор и отличные проповедники. Церковь св. Михаила Архангела была закрыта раньше.

Обновленцы-живцы к августу 1923 года добились своего: все тихоновские епископы были в ссылке, и в Петрограде не было ни одного епископа. Для Петрограда нужно было Святейшему Тихону поставить епископа, притом

стойкого, умелого и тактичного. В Москву к нему ездила из Петрограда особая делегация, которая представила Святейшему Тихону кандидатом иеромонаха Мануила^¹. Он не окончил академического курса и до архиерейства мне не был известен. Теперь ему около 47 лет. Епископ Мануил повел широкую и умелую организационную работу, энергично борясь с обновленцами. Выдвинувшее его духовенство его поддерживало. Проповеди его не отличались осторожностью, но «патриархистов» он объединил. Его, конечно, засадили в тюрьму, из которой, просидев в ней пять месяцев, он в 1924 году поехал в Соловки, где я и застал его оканчивающим в 1927 году трехлетний срок каторжных работ. В декабре 1927 г. епископ Мануил с последним пароходом из Соловков уехал. Он мне жаловался, что петроградские христиане, усердно молившиеся с ним в храмах Петрограда, в Соловки не прислали ему ни денег, ни посылок. Ему помогали только мать и брат. Испытал и я со стороны петроградцев полное равнодушие к своей судьбе, когда страдал в Соловках. А ведь епископ Мануил сидел в лагере в самое жестокое время, которое я почти не захватил уже. В Соловках он вел свой дневник, который он при отъезде поручил какому-то столяру из заключенных заделать между стенками чемодана. Кто-то из «шпаны» видел эту работу и потребовал денег за молчание, в чем, конечно, было отказано. По доносу чемодан арестовали, направили в Соловецкую цензуру, вскрыли, нашли дневник, прочитали и от партии, которая должна была грузиться в октябре, отставили до последнего парохода. Нужно было, очевидно, снестись с Москвой. Что было в дневнике мы не узнали и епископ Мануил никому не сказал. Отвезенный с последним пароходом из Соловков он был направлен прямо в Москву и был выпущен, свободно служил в Москве и Можайске, потом снова был арестован и мы потеряли его из виду. Видимо, отойдя от патриаршей церкви, он исчез с горизонта.

Одно время и я был наречен в епископа в П.,.но большевики не позволили совершить хиротонию. Дело окончилось сидением в тюрьме. В это время со мной в тюрьме сидели архиепископ Гурий, епископ Николай (впоследствии в тюрьме и скончавшийся), митрополит Серафим, еще епископ Николай, епископ Борис и епископ Феодор. Епископы Феодор и Николай (умерший) великие подвижники^². Не состоялась моя хиротония во епископа Каргопольского и во епископа Красноярского. Первую кафедру

предвосхитил другой, а вторая предлагалась мне во время болезни Святейшего и нужно было ждать выздоровления его в Москве, но жить в ней не было у меня ни денег, ни возможностей (паспорт).

ГПУ в отношении патриаршей церкви с 1927 года взяло суровый курс. Хотя в Петрограде тихоновских церквей оставалось все меньше, но епископов было больше, чем когда-либо. Перечисляю: 1) Архиепископ Гавриил (Воеводин)^¹, бездарный, Петроградской академии выпускник 1895 г.; 2) епископ Николай (Ярушевич); 3) епископ Сергий, из малообразованных настоятелей Сергиевой пустыни; 4) епископ Григорий (Лебедев)^², очень ценимый проповедник, но осторожный администратор; 5) епископ Серафим (Колпинский — уже умерший)^³; 6) епископ Димитрий (Любимов)^⁴, крайне правый. Доходами он пользовался от Покровской церкви, (впоследствии закрытой), занимая вторую вакансию при настоятеле протоиерее В. Акимове, никогда не говорившем проповедей, но бывшим профессором Богословского института, управлявшегося протоиереем Чуковым, потом закрытым. Попытка епископа Димитрия стать настоятелем Покровской церкви потерпела поражение. Протоиереи Акимов, Чепурин и Казанский (первый и третий уже в могиле) не уступили ему настоятельства, вопреки желанию народа.

Святейший Патриарх Тихон умер 7 апреля (25 марта) 1925 года восемь лет тому назад. Великая печаль для Русской Православной Церкви. По его смерти церковное стадо разбрелось по горам, вертепам и пропастям земным. Вся Москва провожала Святейшего в могилу. Он был символом духовной мощи верующей России. Большевики неистовствовали от злости. Чем была вызвана смерть Святейшего — умер ли он 62-64-х лет?^⁵ Несомненно, что он умер от отравления, но не от приступа астмы. Его верный врач, давши распоряжение об уходе за больным, должен был отлучиться на сутки или сам добровольно, или ему это приказано было сделать теми, которые замышляли по приказу большевиков, убийство. К нему был приставлен другой неизвестный врач. И в полночь Святейшего не стало. Это было неожиданно и горько: ведь он был не стар, а болезнь не смертельна. При погребении его было много речей. Особенно выдавалась речь епископа Бориса. Увы, этот епископ Борис^⁶ потом стал столпом «григорианства», отделившегося от Местоблюстителя митрополита Петра на политической почве.^⁷

Местоблюстителем Всероссийского патриаршего престола, согласно воле покойного Патриарха, сделался Петр, митрополит Крутицкий^¹. Я его хорошо знаю. В дни моего студенчества он был помощником инспектора Московской духовной академии, в которой я учился. Ничто тогда не предвещало его высокой миссии. И, по старым впечатлениям, нельзя было ожидать от него такого подвига, который он совершил в своей старости. Твердо правил Церковью митрополит Петр (Полянский) в должности Местоблюстителя. Не уступал он Е. А. Тучкову^², уполномоченному ГПУ ни в чем. Над Церковью сгустились тучи, скоро должна была разразиться буря. И она не замедлила. В декабре 1925 года митрополит Петр, Патриарший Местоблюститель, был посажен в тюрьму, а потом бессрочно (срок, конечно, был указан, но с определенным решением его нарушить,— Местоблюститель и сейчас в ссылке) сослан на остров Хэ в устье Сибирской реки Обь — в пределах Северного Ледовитого океана — больной и с надорванными силами. Но тверд он, если жив и поныне.

Первыми после смерти Патриарха Тихона откололись григорианцы. Это ряд епископов — десять их всего во главе с Григорием (Яцковским)^³, архиепископом Екатеринбургским, бывшим ректором Рязанской духовной семинарии. Тучков их соблазнил только обещаниями легализовать Церковь — созвать собор, дать разрешение на устройство центрального и епархиального управления, освободить из Соловков, ссылки и тюрем епископов и духовенство, урегулировать налоговое бремя и вопрос о политических правах и т. д. Григорианцы попались на эту удочку и издали политическую декларацию, состряпанную в ГПУ, в которой резко и решительно отмежевались от так называемой контрреволюции и обещали полную лояльность Советскому правительству. Раньше григорианцев этот политический опыт проделали живцы-обновленцы, а после них окончательно и бесповоротно митрополит. Сергий (Страгородский) — и все с одним и тем же отрицательным результатом. Из заключенных никто освобожден не был, собор епископов не разрешили и проч. Народ за григорианцами не пошел, хотя они заявили себя строго православными и не ввели в церковную практику никаких новшеств. Снова начались взаимные отлучения, запрещения и т. д. До 1927 года Москва и Россия шли за митрополитом Сергием, а со времени (июль 1927 г.) издания им

постыдной «декларации», отдавшей Церковь под большевистское иго, у него осталось не более половины прежней паствы. Хотя митрополит православен, но за ним идти нельзя, ибо он служит сатанинской власти, которая никогда не даст свободы христианской Церкви. Беда, главная беда в том, что с конца 1927 года, когда меня уже сослали в Соловки, в России нет главенствующего церковного центра. «Живцы» отцвели, не успевши расцвести. Обновленцев никто не признает, хотя у них архиереев несметное количество. Григорианцы имеют очень мало епископов, и немногие церкви их пустуют. По Сибири их главным представителем является бывший председатель учебного комитета при Святейшем Синоде «митрополит» Димитрий (Беликов)^¹. Истинная Церковь в развалинах. Она не имеет на свободе общепризнанного руководителя. С Местоблюстителем (с о-вом Хэ) нет никакой возможности вести сношения: они прерваны. Да и средств не хватило бы ездить к нему в пределы Ледовитого океана получать указания. Многие признают главой митрополита Иосифа (Петровых)^², но он тоже лишен возможности проявлять себя. В ноябре 1926 года митрополит Сергий (еще до издания, значит, декларации) назначил Иосифа митрополитом Петроградским. Все в Петрограде восторжествовали. Известный аскет, профессор академии, плодовитый духовный писатель. Первое всенощное бдение он совершил 23 ноября в день памяти св. Александра Невского в Лавре. Все туда устремились. Религиозный подъем был невиданный: ведь стал на свою кафедру преемник священномученика Вениамина. Народу — масса. Отслужив литургию с прекрасной проповедью владыка уехал в Ростов попрощаться со своей паствой — и в этом была его роковая ошибка. Большевикам не понравилась его заслуженная популярность, вдруг проявившаяся. С дороги телеграммой ГПУ потребовало его в Москву, откуда он водворен был в монастырь около Устюжны. Владыка Иларион^³, последний ректор Московской академии, рассказывал мне в Соловках, что митрополит Иосиф не попал в ссылку только из-за ласковых своих писем к Тучкову.

Митрополит Петр поминается всеми группами, кроме обновленцев: сергианами, григорианцами, православными по всей России и за границей. Но ему до смерти не уйти из ссылки. О митрополите Никандре (Феноменове)^⁴ ничего не известно. Митрополиты Кирилл^⁵ и Арсений^⁶ отошли в сторону от церковных дел и относятся отрицательно к

политической позиции митрополита Сергия, первый больше, второй меньше, но точных сведений об этом не имею.

ССЫЛКА В СОЛОВКИ

Жить в доме становилось год от году все труднее. За мной следили, чем я живу, ибо каждые полгода требовалось давать финансовым агентам сведения о средствах к жизни. Я утверждал, что прихода не имею, а добываемые уроками средства не достигают тысячи рублей в год (минимум 1925 года), ни 600 рублей (минимум 1926 года), как безработный получаю пособие. Тогда я еще состоял членом союза. Подоходный налог заплатить было не трудно, но в сем случае плата за комнату возросла бы более чем в пять раз и оплачивалась бы не по заработной плате моей двоюродной сестры, у которой я жил, а по моему «поповскому» заработку. Повторяю, что сила моя была в том, что я великолепно знал советские законы о налогах, квартирной плате, безработных и часто давал советы в правлении дома. Коммунисты за мной следили, но нападать боялись, ибо у них, как у всех «шкурников», «рыльце в пуху». Я часто присутствовал даже на заседаниях правления дома (а дом был громадный), хотя, как служитель культа, на это не имел никакого права.

Но с конца 1926 года все перевернулось вверх дном. Коммунисты любят «шалить», но не любят за «шалости» расплачиваться, как того требует закон об алиментах. Я составил прошение одной из коммунисток об истребовании алиментов с одного коммуниста — и он и она жили в нашем доме. Прошение было обставлено документально и истица выиграла дело. Коммунисты возмутились против моего вмешательства в их проказы. После многих судебных разбирательств мною выигранных, на меня была состряпана жалоба коммунистической частью дома в ГПУ о том, что я добивался у истицы сведений по изготовлению противогазовой повязки, которые были секретными. Когда убит был Варшавский «полномочный представитель» большевиков Войков^¹, меня арестовали по обвинению в шпионаже в пользу Польши, в составлении тайного сообщества для свержения советской власти и т. д. А вся моя вина только в том и заключалась, что я составил истице прошение об увеличении заработной платы, что было разумно и справедливо. Арестовали

меня в середине июля, увезли на Шпалерную, где я просидел в общей камере дома предварительного заключения (ДПЗ, камера № 20). При обыске, конечно, у меня ничего не нашли. Ни денег, ни продуктов я по своему обычаю в тюрьму не взял. Как и в 1924 году в Бутырках, в 1927 году на Шпалерной кормили так, что с голоду умереть нельзя было. Но обращение с арестантами было очень грубое. Проверки утром и вечером производились тщательно. Был уже настоящий арестантский режим. Часы у меня отобрали и я получил их только на Соловках. По случаю убийства Войкова все петроградские тюрьмы были переполнены. Не сразу вызывали меня на допрос, кажется только через две недели. К допросу меня позвали в ту же ночь, около часа ночи, когда перед тем около 11 часов вечера вызывали двух эстонцев-«шпионов» на расстрел. Они так и не вернулись, а вещи их староста камеры распродал и при моем отправлении в Соловки мне дали два рубля на дорогу. Допрашивали меня трое, между прочим, один товарищ еврейского типа с пронзительными, умными и беспощадными глазами. То ли они хотели сбить меня перекрестными вопросами, то ли это была знаменитая «тройка», получившая в те дни особые права на расстрелы. Правду сказать, я не боялся допроса: к допросам я уже привык — не в первый раз. Я ощетинился. Я чувствовал себя совершенно непричастным к шпионажу и, следовательно, был уверен в отсутствии улик против меня. Кроме того, я уверен был в Совершенной неуловимости и по части агитации против советской власти. Хотя в этом направлении у большевиков никогда не бывает твердых данных, но они рассуждают так: «поп»— значит агитатор. Проповеди мои в это время были совсем скромны. Я обличал только атеизм. Политики касаться не стоило — по бесплодности усилий этого рода. Народ упал духом. Критиковать «Живую церковь — обновленчество»— тоже излишняя работа. Христиане давно уже пропели этому «живому» трупу вечную память. Храмы у нас отбирались уже без бою. Одни из них закрывались, а другие передавались обновленцам. Они их тоже бросали из-за отсутствия прихожан, с одной стороны, и накопления долгов вследствие неуплаты налогов — с другой. Аналоги все увеличивались. Религию теснили «не дубьем — а рублем»— современный метод угашения духа.

На допросе я держался вызывающе. Да и следователь, кажется, из поляков, попался бестолковый. Промучились они со мной часа полтора. Еврей и моряк — члены тройки — куда-то исчезли. Я проговорился умышленно

про следователя Макарова, который имел со мной дело два раза уже.

— Где бываете у знакомых?

— Нигде,— отвечаю. Следователь спрашивает:

— Кто у вас бывает?

— Никто,— отвечаю.

— Да ведь вы ходите же куда-нибудь?

— На рынок, за провизией,— ответил.

— У кого покупаете?

— У кого придется.

— В какой церкви служите?

— Вас по конституции это не касается,— отвечаю.

— В какие часы гуляете?

— Никогда не гуляю.

После некоторых вопросов и ответов произошло замешательство. Макаров говорит: «Да вы предложите обвиняемому вопросы из дела». Следователь промолчал, Макаров ушел. По сему допросу протокола не удалось составить. Восьмого июля днем я был снова вызван к следователю. Он решил обвинить меня в шпионаже по заявлению коммунистки о противогазовых повязках. Мне было предъявлено обвинение по ст. 58, примечания 10, 13 Уголовного Кодекса в редакции 1926 года. Я отказался подписать протокол о даче мною дополнительных показаний об истинной причине ложного доноса (ссоры в доме). Следователь выдал мне дополнительный печатный бланк за своей подписью, которую никак нельзя было разобрать, обещав вызвать меня в тот же день вечером. Я подписался под протоколом и был обманут прохвостом, хотя целый день употребил на составление дополнительного показания. Тринадцатого июля 1927 года мне был объявлен приговор по обвинению в нарушении статьи 58, примечания 5, 10, 12, 13 У. К. и в тот же день вечером мой этап был погружен в вагоны с маршрутом на Соловки. Мне было дано три года каторжных работ в концентрационном лагере на Белом море — в Соловках.

Глава III

СОЛОВКИ

КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ВОЕННЫЙ ЛАГЕРЬ ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ

для истребления правящих классов

и состоятельных элементов Императорской России,

ее свободомыслящей интеллигенции и уголовного элемента

в среде большевиков

Итак, меня обвинили в шпионаже в пользу Польши, в тайном соучастии в международной буржуазной организации для свержения советского строя, в укрывательстве ее участников и в агитации против большевистских управителей. Само собой разумеется, что никакого шпионажа я не учинял, ни в пользу Польши, ни в пользу другого иностранного государства, а с отсутствием правды в этом обвинении, падают и все остальные (мнимые) против меня обвинения. Дело пошло быстро. Тринадцатого июля 1927 года мой этап в количестве шестисот человек был направлен в Кемь, что у Белого моря. Нас везли без особых стеснений, в обычных пассажирских вагонах и обращение конвоя с арестантами, каковыми мы являлись, было внимательное.

Семнадцатого июля по прибытии в Кемь на знаменитый ныне в летописях Соловецкой каторги Попов остров, вместе с другими я был назначен во вторую карантинную роту. Теснота неописуемая. Клопов количество ужасающее. Обыск. Проверка. Все на военный лад. Отделение коммунистов от остальных арестантов. На следующий день всю «шпану» куда-то угнали работать, в роте стало очень свободно. Но клопы, лишившись кормильцев, направили на оставшихся всю свою алчность: получилось нечто вроде персидского клоповника. Устроили нам баню, но оказалось, что в бане для мытья холодной воды сколько угодно, а горячей давали по билетикам только две шайки небольших размеров.

Испугавшись грядущей грязи от недостатка теплой воды, вшей и клопов, я был переправлен по моей просьбе в первое отделение Соловецкого концентрационного лаге-

ря двадцать четвертого июля с очередным этапом. Повезли нас в три часа утра, а в семь часов нас высадили в Соловках. И опять поместили в карантин тринадцатой роты. Она помещается в пристройке к главному собору и в самом соборе. Эта рота знаменита тем, что «шпану» там бьют, да могло и мне попасть, если бы я воспротивился какому-нибудь распоряжению.

Меня навестили архиепископ Воронежский Петр (Зверев)* и земляк профессор И. В. Попов^¹, а священник-казначей первого отделения В. Лозина-Лозинский^² накормил меня обедом и купил мне сахару. У меня никакой провизии не было. Одет я был умышленно в рваную рубашку, чтобы «шпана» не зарилась на мои тряпки. Разделили нас на взводы, и я попал в третий взвод. Светлая комната — бывший правый придел собора. Нары. В третьем взводе поместили только интеллигенцию после того, как обирали некоторых имевших приличный багаж. Опишу некоторых. Вот десятилетник полковник (фамилию забыл), окончивший Нижегородский кадетский корпус и бывший там воспитателем. Внимательный, воспитанный и образованный. Он был старостой нашей камеры. В ней было до пятидесяти человек. Его заместителем избрали меня. Вот заключенный инженер, занявший быстро место бухгалтера в Управлении ЭКЧ, тоже десятилетник^³. Со мной везли, но поместили в первом взводе протоиерея М. Митроцкого, осужденного на пять лет, члена Третьей государственной думы.

В карантинную роту никого не пускают и оттуда никого не выпускают, но на физическую работу гоняют всю интеллигенцию две первые недели обязательно. Дня четыре меня, как старика, не беспокоили, тем более, что мне, как в Кеми, так и здесь, дали вторую категорию по трудоспособности. Физическим трудом в первые две недели по приезде всех заставляли работать, но у меня, очевидно, был очень изможденный вид. По общему порядку лицу, медицинской комиссией отмеченному в списках первой категории по трудоспособности, работать не позволяют, но и дают зато только основной паек, на котором без домашней поддержки можно и умереть. Этот же паек, «основной», называется «мертвым». Лицу, получившему вторую категорию по трудоспособности, позволяется по Соловецкому закону не работать, но при основном

«мертвом» пайке. Лицо, получившее третью категорию, обязано работать. Четвертую категорию получают те арестанты, которых медицинская комиссия признает здоровыми. Они по Соловецкому порядку обязаны работать вдень не менее десяти часов без возражений и лени, выполнять всякую работу. Это «лошадиная» категория, которая через два-три года при жестоком обращении, в Соловках принятом, делает массу заключенных инвалидами, калеками, кандидатами 16 роты —кладбища.

Нужно сказать, что в Соловках лица физического труда по большей части получают усиленный паек. Конечно, на этом усиленном пайке не разжиреешь, Когда я был в 1927-1929 гг. в Соловках, основной паек был расценен в 3 р. 78 к. в месяц; трудовой — в 4 р. 68 к.; усиленный — в 8 р. 32 к. С января 1928 г. по первое апреля 1929 года я получал денежный усиленный паек. Все пайки выдавались или готовой пищей из общего котла, или сухими продуктами, или деньгами. «Шпана» денежных пайков не получала.

Меня не потому в первые четыре дня не брали на работы, что я старик 57 лет, но потому, что я ношу духовный сан. И не из уважения к духовному сану это, конечно, делалось, а потому, что заключенному в Соловках духовенству Тихоновской церкви доверены были везде «каптерки», как арестантам евреям — кооперативы. Ксендзам и раввинам «каптерок» в распоряжение не давали. Им, как и православному духовенству, тоже доверяли, но их в Соловках было сравнительно мало и ими было не заместить всех вакансий, а совместная служба в каптерке духовных лиц разных исповеданий не признавалась желательной. В 1927 г. из кооператива заключенные могли покупать что угодно и сколько угодно. Но никто лишнего и не запасал — и потому, что нужды в этом не было, и потому что «шпана» все равно ухитрилась бы растащить. В ротах воровство было очень развито. Я сам три раза был обокраден. В 1928 году ограничили право покупки продуктов. Съестных продуктов можно было в месяц брать не больше, чем на тридцать рублей. Это распоряжение было для меня большим ударом. Мои благодетели до этого ограничения дарили мне денежные квитанции, по которым я и забирал мне необходимое. Мои благодетели: архиепископы Иларион и Петр (оба умершие), епископы Антоний и Василий (оба в ссылке)^¹. Но установление тридцатирублевого месячного расхода прекратило мне эту помощь, по-

тому что этих денег хватало на расходы только самому их собственнику. Велись тщательно особые книги контроля, и нарушитель правил, истративший, например, в месяц сорок рублей, в следующем месяце получал кредит только на двадцать рублей. Всякие «обходы» как этого закона, так и других, наказывались кроме того «Секиркой». Секирная гора — тюрьма в Соловках, около Савватеева.

Нужно сказать, что в Соловецком лагере решительно все должности и работы выполняют каторжане. Свободными гражданами в пределах Соловецкого концентрационного лагеря являются: начальник Управления (УСЛОН), начальник административной части, Соловецкое ГПУ, главный следователь по преступлениям (только уголовных) среди заключенных, начальник эксплуатационно-коммерческой части (ЭКЧ), начальник охраны лагеря и команда ее в количестве 400-500 человек. Все остальные должности заняты или заключенными лагеря, или заключенными освободившимися — таковым советская служба за пределами Соловецкого лагеря запрещена на всю жизнь. Заключенные, работающие в отделе труда (распределение на работы по лагерю) не решаются резко нажимать на духовенство и мучить его работами. От духовенства в каптерках многое зависит по раздаче сухих пайков. Наживешь врага и желудок отощает. С другой стороны, и духовенство благоволило к работающим в отделе труда. Не поладишь с нарядчиком своей роты — не попадешь в церковь, ибо не получишь пропуска в праздник за пределы Кремля. Опять-таки и нарядчик должен избегать сурового обращения с заключенными своей роты. Угодишь сам в подчинение и тогда плохо будет от тех, кого в свое время не уважил. Командиры роты выбираются Соловецким начальником из заключенных офицеров или красных командиров, или из бывших коммунистов. Всякому коммунисту, попавшему в Соловки, обратная дорога в партию закрыта. Но они, в мое время наполняя девятую роту — роту отверженных, все-таки не меняли своих политических позиций и не сходились с беспартийной массой. Да и она их инстинктивно и брезгливо избегает. Вообще любопытна была эта рота. Сколько помню, я в ней не был ни разу или не больше разу — разыскивал лесника лесничества Гловацкого-Романенко, навязанного лесничеству административной частью. Это был прохвост из прохвостов. Как леснику, ему и было поручено надзор за лесорубами во втором отделении. Я в управлении лесни-

чества работал делопроизводителем-счетоводом. На поверку девятую роту, сколь помню, не выводили, не видал ни разу. Да, вероятно, и выводить было некого. Работающие по надзору всегда были в расходе. Работали они по списку, в тайной охране, по надзору. Не известны их пайки — обычно денежные. Не знал я их нарядчика, тот по должности часто бывал в отделе труда. Разговаривать о девятой роте, значило навлекать на себя подозрение, все равно как быть в хороших отношениях с командиром роты. И он, если был замечен в хороших отношениях, в особой дружбе с кем-либо из заключенных в своей роте, обязательно терял место.

Лишь только командир сводной роты, в которую я был зачислен по работе в лесничестве, князь Оболенский держал себя с достоинством, но все-таки с опаской. Иногда командиры роты («комроты») умышленно бывали грубы с некоторыми заключенными, но мы только улыбались. Комроты брали взятки за различные ослабления, ровно как и старосты отличались тем же. Это очень любопытное учреждение. Не то это надстройка к системе Соловецких порядков, которые велись старостатом, но не ими, конечно, устанавливались. Вот штрихи, по моему мнению, характерные. Однажды я сторожил у складов днем. Шел из заседания с группой ротных командиров помощник начальника Управления лагерями Мартинелли — громадного роста мужчина, По характеру не очень худой итальянец. У шедших шел разговор о том, кого назначить лагерным старостой. Кто-то предложил Мартинелли кандидатуру чью-то (фамилию забыл теперь), Мартинелли ответил: «Мы его знаем, для нас он человек приемлемый, но сумеет ли он остаться в доверии у заключенных — вот в чем задача». Речь шла, конечно, об интеллигенции и духовенстве, вообще не об уголовниках. Названное лицо и было назначено. Кажется, он был поляк. Этот староста (другой факт), читая какой-то приказ на поверке по лагерю сказал: «Вам эти правила не нравятся. Ну и наплевать. Мне они нравятся. Я управляю лагерем».

Лагерному старосте приходилось лавировать между начальством (высшим, вольным) и заключенными, хранить дисциплину и мир в лагере. Охраны было мало, оружие носили только пятьсот человек. А заключенных иногда только в первом отделении лагеря было до четырнадцати тысяч человек. Действовала система самоуправления (как будто). Командиры роты назначались старостатом, он счи-

тался выборным учреждением, хотя, конечно, никогда никаких выборов не было — по приказу, который подписывался начальником отделения и делопроизводителем административной части ГПУ, которая тоже состояла из заключенных. Старостат распределял заключенных по ротам, с согласия командиров рот. Старостат вел списки заключенных и карточки их проступков: карцер, (секир-ка(, хотя таковые ведутся и в административной части отделения и в следственной части и, самая точная,— в главной Соловецкой административной части. Нужно же давать заключенным работу. Когда меня раз арестовали за грубость с конвоем, то от коменданта первого отделения вольной я попал в старостат, а оттуда им был направлен по рапорту коменданта в «отрицательную» роту. Это рота самого худшего уголовного элемента, но туда часом раньше меня приведен был под арест главный соловецкий ревизор из заключенных чему и я удивился. Оказывается, вышел приказ, запрещающий заключенным поздно вечером провожать канцеляристок. Ревизор в одиннадцать часов вечера провожал Лидию Михайловну Васютину и их обоих арестовали: ее отпустили, а его посадили в «отрицательную» вторую роту. Правду сказать, был ноябрь, его арест был нечаянным: в темноте командир роты не рассмотрел. Через день его освободили по приказу Эйхманса и начальника каторги. А меня посадили даже прежде приказа, что было незаконно. Но старостат, обязанный защищать интересы заключенных и наблюдать законность, убоялся коменданта и я был брошен в ад кромешный, где пробыл пять суток. Иногда приказы по Кремлю (первое отделение) подписывались лагерным старостой. Старостат можно считать учреждением, параллельным Управлению и аналогичным ему. А вообще это была лишняя, бесполезная, замедляющая инстанция, дающая мираж самоуправления каторги. Когда меня освободили, то из шестого отделения (Анзер) привели прямо в старостат без конвоя.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Первую неделю по приезду в Соловки меня на физическую работу не брали, видимо, как духовное лицо со второй категорией, но на поверку выводили. Эти поверки на сквозном коридоре продолжались часа по три, а под Успеньев день — 28 августа (н. ст.) — до двенадцати часов ночи. Сунуло меня проговориться кому-то, что меня на работы не берут. Кто-то куда-то донес и на следующее утро меня погнали собирать щепу на новой постройке. Беда, да и только! Работа пус-

тая, легкая и главное, нелепая, никому не нужная. С устройством печей эти щепы все ушли на топку. Но нужно было гнуться, что мне было очень вредно. И так продолжалось несколько дней. В последний день обязательного физического труда я даже был назначен начальником партии. Мне в подчинение попалась «шпана», которая меня не слушала, и работа не была выполнена. Дело было в субботу — 6 августа, а 7-го я уже был назначен сторожем к той постройке, где в первый раз собирал щепы. Они уже были убраны.

Через день по приводе новой партии в лагере, особая комиссия опрашивает арестантов об их профессиях. Я назвал себя счетоводом, педагогом, научным работником, экономистом... «Ну, довольно — говорил председатель с улыбкой. Вы с высшим образованием?» «Да — отвечаю». Меня 9 августа сразу же и назначили счетоводом эксплуатационно-коммерческой части (ЭКЧУСЛОН). Заведующим в отделе бухгалтерии ЭКЧ был Борис Степанович Лиханский — с трехлетним сроком. Это был очень хороший начальник. Мне дали после проверки моих счетоводческих познаний вести товарную книгу с 900 счетов. Она была в четырех книгах. Счетоводчество этой дентальной книги было запутано старшим счетоводом Релик. Он скоро освободился, кажется, по чистой — прямо на волю, редкий случай. Вел он эту книгу вместе с Лидией Михайловной Васютиной (несчастливая особа, лет 30). При царском правительстве она попала в тюрьму на следующий день после свадьбы. Она была социал-революционерка. И большевики дали ей пять лет Соловков. Она после меня еще осталась в Соловках. На делопроизводстве сидела Ольга Ивановна Благова — аристократка. На молочном счетоводстве — Мария Александровна Баранова. У обеих мужей расстреляли. И обе в Соловках увлекались любовью. У Барановой потом была громкая по Соловкам история — даже с показательным большевистским судом. Забыл я уже фамилию того заключенного, который был у Лиханского помощником, как и трех счетоводов. Один из них был вывезен в Соловки на месяц раньше меня, он был старостой камеры № 90, где я жил, и относился ко мне очень хорошо. Другой — Садовский, с десятилетним сроком, был после заведующим торговой бухгалтерией. Он офицер, одного со мной этапа, мой приятель.

Со всеми отношения были отличные. Но с Васютиной работать я не смог. Счетоводства она не знала, счетами-

косточками не владела, хотя была усерднее меня, но зато и путала много. Счетоводство я знал отлично и великолепно, безошибочно и быстро считал на косточках. Никак мы с ней не могли вывести остатки по каждому счету, как в товаре, так и в остатке его. Голова ломилась от изнурения, хотя подавали чай. Собственно, мы с ней вели счетоводство Розмага (Розничного магазина-универсала), в Соловках устроенного. Не сходились денежные графы книги с показаниями кассы. Не сходились товарные остатки с наличностью магазина. Чья вина? Васютина была с Роликом на этой книге раньше меня, и меня, как оказалось, взяли выправить эту книгу. Тщательно ознакомившись с делом, я заявил, что эту книгу выправить нельзя по запутанности и детальности записей, ее нужно бросить, произвести ревизию склада и магазина, записать наличность остатков в новые книги начинательного баланса и дальше вести их по ордерной системе правильно и своевременно. Это было ударом по Ролику, который никогда счетоводом не был и должен был скоро освободиться. Он боялся ревизии и мой план провалился, а я, не желая отвечать за чужие ошибки, отказался от счетоводства в ЭКЧ и переведен был помощником делопроизводителя в Главную бухгалтерию СЛОН. Кстати, Сорокин, заведующий складом универсала, за недостачу товара на шесть рублей и попал под суд, но при моей помощи, по моему докладу, и был оправдан. Ролика уже не было. Делопроизводитель Рык, помощником которого я был, должен был освободиться, и я бы занял его место, как и предполагалось: работа в делопроизводстве мне понравилась. Но этого не случилось, ибо заведующий-грузин не представил меня к утверждению, вследствие отсутствия о сем с моей стороны просьбы.

Я не знал, что должен сам следить за окончанием двухнедельного срока испытания и, если желаю, просить своевременно об утверждении. Две недели прошли, ходатайства не было и отдел труда снял меня с работы и я опять оказался сторожем, Об этом перемещении мне сообщили вечером в десять часов, когда я уже улегся спать в десятой роте. Отвечаю: «Я не просил перевода». На лице собеседника недоумение. Утром на поверке нарядчик официально меня оповестил о перемещении, добавив, что жить я буду по-прежнему в десятой роте, а подчинен буду командиру шестой сторожевой роты. Это для меня было ударом. Правда, работа сторожа вообще очень приятна — всегда на свежем воздухе, дела никакого, но наступала Соло-

вецкая зима, а у меня теплой одежды не было. Уже — 29 сентября выпадал снег. Начинаются в это время морозы, ветры морские, грязь, сырость и проч. Положение становилось критическим. Из Петрограда я ждал своего полушубка, теплых брюк, валенок и чулок, все это и пришло, но полушубок был хорош для экваториальных холодов, а не для Соловецкой зимы. Пришедшая почтой одежда меня мало устраивала. Казенного полушубка сторожам не давали. Сторожевых будок почти не было, по крайней мере, там, где мне было поручено сторожить. Теплых дежурств мне не давали. Оружия, как духовное лицо, я не имел права носить. Мне было поручено охранять кузнецы, доки, склад железных инструментов и переднюю часть двухэтажного здания женского барака (до 400 женщин). С задней стороны женского барака дежурил с ружьем полковник Беспалов. У нас была только одна задача — не допускать поломки досок окружавшего барака забора, но мы могли безнаказанно пропускать незамеченными бегство заключенных женщин ночью на свидания к своим любовникам и через забор, и под ворота. В Соловках процветала свободная любовь и на своем сторожевом посту я нагляделся всяких видов — дежурил я у женбарака с 20 сентября по 20 ноября. То в три часа ночи возвращаются с какой-нибудь пирушки в лесу женщины, избитые, плачущие, растерзанные. То в это же время через часового, стоящего у главного входа в женский барак, комендант требует в комендатуру какую-нибудь Левину (помню и фамилию). То разыгрывались сцены ревности: слезы и истерики обманутой и избитой. То, быстро сбежав с высокого крыльца и стремглав промчавшись мимо часового, скрывается в ночной тьме ищущая утешения в горькой доле несчастная — ведь это же живые люди. Часовой должен и имеет право стрелять, но пока он выскочит из будки и возьмет на прицел, ее уже и след простыл. Часовой из вольных сторожит только главный выход и мы ему не подчинены, а стоим на равных правах. Да часовому и стрелять-то не хочется: все равно ведь к утру вернется. Ее, конечно, в барак без документа не пропустят, а документы она не станет показывать: лучше она сделает часовому глазки или заплачет и тот, махнув рукой, пропускает ее спать. Все это знало и начальство.

Положение мужчин было хуже, особенно тех, которые жили в Кремле. Возвращающийся с работы и не предъявляющий документа у ворот, препровождается в коменда-

туру обязательно, а там дело иногда оканчивалось и карцером, да и вырваться из Кремля без пропуска было трудно. В октябре 1927 г. арестанты Соловецкого концлагеря гадали и соображали, до каких милостей доживут они в ноябре, по случаю 10-летия Октябрьского переворота. И мы с Беспаловым, махнув рукой на женский барак, и попивая чаек в кузнице, мечтали о том же. Как Питерский арестант, искушенный в политике, я не заблуждался, но Беспалов надеялся, и в 1928 г. получил осенью досрочную ссылку. Ключик охраняемой мною кузницы был уже у меня по доверию. Шла в Соловках обычная осенняя разгрузка. Новые этапы были невелики. Все сторожевые очереди перепутались и мы с Беспаловым постоянно дежурили от двенадцати часов ночи до восьми часов утра, когда наибольший холод и сильнее спать хочется. Очевидно нам больше, чем кому-нибудь другому, доверяли женскую часть.

Около 28 октября 1927 г. на дежурстве я видел сон, когда меня одолела тонкая дремота в пристройке к кузнице. Я видел явственно умершую мать на смертном одре. Она повернулась на правую сторону — я стоял у изголовья, но лица ее не видел. Около нее стояли братья и сестры. Матери подали икону. Она меня дважды благословила этой иконой, а при третьем благословении икона выпала у нее из рук и ее голова с телом приняла обычное положение умершей лицом вверх. Из этого явно пророческого сна я сделал вывод, что я, прожив два года в Соловках, на третий год умру там — ведь я был осужден на три года. Оказалось, что видение имело другой смысл: мать благословением указала мне, что на третьем году я буду изъят из Соловков. Свою маму я считаю святой женщиной и, плывя беглецом по реке Обь на пароходе, я просил именно ее горячих молитв об удаче побега. И дорогая мать осуществила любовь к родному сыну — мой побег удался. Пророчество матери сбылось, но в другом направлении, против моих толкований. Я ждал смерти на далеком севере, а Господь благословил жизнь на горячем юге. Слава Господу!

Прошло десятилетие Октябрьского переворота (1917— 1927 гг.), рухнули все надежды: амнистия вышла куцая, с классовым подходом. Да будут творцы ее прокляты. Дежурства становились все труднее. Тоже время от двенадцати часов ночи до восьми часов утра. Холод. Снег. Метель. Ветер. Всякая одежда оказывалась недостаточной. Надоело мне все это. А тут еще случился арест на пять суток «от-

рицательной» роты, после чего дежурства в другом месте оказались еще труднее: никакой кузницы.

Десятого декабря 1927 года я явился к главному бухгалтеру ЭКЧ Павлу Яковлевичу Шулегину — он благоволил к духовным лицам. Теперь он отбыл три года Сибирской ссылки (1933 г.) и где он сейчас, не знаю. Было свободно место делопроизводителя-счетовода в лесничестве. Управление им помещалось в Варваринской часовне — в трех верстах от Кремля. Это было наиболее завидное учреждение в Соловках. Заведующим был Василий Антониевич Кириллин, ученый лесовод-десятилетник. В мое время в лесничестве работали князь Чегодаев И. Н., Шелепов В. И., Гудим-Левкович, Ганьковский, Ри-забейли Н. Н., Бурмин, С. П. Минеев, протоиерей Гриневич. В числе других участковыми лесниками были: архиепископ Иларион (Троицкий), умерший после двойного Соловецкого срока (3+3 гг.) в Петрограде от тифа, отравлен — досконально известно; епископ Антоний Панкеев — три года Сибири; епископ Василий (Зеленцов); протоиерей Трифильев (дважды в Соловках и три года Туркестана); Иуда-Гловацкий-Романенко тип крайне отрицательный. Большую дружбу с нами вел и епископ Алексий (Палицын)^¹ — из рыбного и зверопромышленного комитета.

В лесничестве, по приказу Шулегина, нужно было провести американскую систему счетоводства и я за это дело взялся. До меня счетоводство в лесничестве вел Лысцов самым упрощенным способом, но не по двойной бухгалтерии. Шулегин назначил меня, о чем дано было знать отделу труда, который и выдал мне рабочее сведение. Кириллин меня не принял, ибо представил своего кандидата из финансовой части и мне выдан был письменный отказ. Дело приняло резкий оборот. После бурного объяснения с Кириллиным — очень авторитетным человеком, Шулегин настоял на своем. По предварительному соглашению с главным бухгалтером из финансовой части прислали отказ в отпуске работника (азербайджанец-кавказец) для лесничества и я в нем утвердился на тринадцать месяцев. Дело я выполнил блестяще: «американку» завел по последней форме. Шулегин был доволен. Кириллин начал мстить. Не хотел давать усиленного денежного пайка — приказали из хозяйственной части включить меня в список на усиленный денежный паек. Об этом постарался Шулегин, заведовавший там этой частью. С квартирой де-

ло обстояло хуже. Надо сказать, что служба в лесничестве была привилегированной: любые часы работы для живущих в часовне, две плиты для варки пищи, готовые дрова, отопление, освещение, комната на троих-четверых, никаких поверок, свобода хождения из Кремля и в церковь в любое время, никакого «вольного надзора», но налет его бывал, например, при общих обысках по всему лагерю. Работы в общем мало: без контроля. Лишь иногда работа была безумно спешной. В двадцать четыре часа вдруг требуют из ЭКЧ доклад с цифрами, которые нужно добыть из сырого материала. Заведующий пишет, я даю цифры и переписываю. Несем доклад в Кремль — оказывается, он уже не нужен и работа брошена.

Из тринадцатой роты карантина я был назначен в десятую роту, а оттуда в сторожевую шестую, оттуда опять в десятую, теперь она называлась первой, оттуда в пятую роту, а затем в четвертую. Кириллин не давал мне разрешения перебраться в лесничество на жительство. Всю зиму 1927-28 гг., весну и до 15 июня я ежедневно ходил на занятия в лесничество из Кремля, на что уходило не менее двух с половиной — трех часов. Тяжело было мне старику, но не хотелось уступать. Помню три дня (16-18 декабря 1927 г.) страшная метель занесла знаменитую дорогу на Реболду мимо часовни, около которой летом в былые времена проходили десятки тысяч паломников. Вышли мы с Ризабейли из Кремля, дошли до леса — сугробы и на поле, и в лесу выше человеческого роста, особенно там, где залив Глубокая губа подходит близко к дороге. Трудно были вынести это мучение. Приходилось ложиться параллельно сугробу и перекатываться через него. В лесу не было холодно, но было снежно и сыро — обойти сугробы нельзя. Падал от изнеможения. Проваливался в сугроб. Я имел право не являться на работу в эти дни, но опасался карцера: доказывай потом, что в лесу сугробы — никто проверять не пойдет. С установлением санного пути через эти сугробы, хождение на работу по морозцу было даже приятно. Лишь летом я попал на жительство в домик при часовне. Отношения наладились. Служба пошла хорошо. Заведующий успокоился, но не надолго. Однажды Шулегин говорит мне на докладе: «Ну что, доволен?» Я отвечаю: «Вполне доволен». «Да,— продолжает он, место стариковское». «Благодарю, Павел Яковлевич». Снова начались ссоры между заведующим с одной стороны,

и Ганьковским и Шелеповым — с другой. Я принял сторону Кириллина. Борьба кончилась в нашу пользу. Милнева послали лесником-инструктором в Анзер, а его предшественника взяли в часовню. Ганьковского сослали на Кондостров, это место вроде Соловецкой ссылки нежелательного элемента. Шепелев был удален на командировку «Сосновая» — в лес: работы почти там нет, но скука ужасная. У него завелась Лиза — ей он отдал свою шубу, деньги, пайки за «особые» услуги, о которых сначала Кириллин не знал, ибо сам же просил меня укрепить ее при лесничестве постоянной прачкой, чего мне однако достичь не удалось. Дело стало гласно и мы прачку убрали. Шелепов безумствовал — послал ей чернику на торфоразработки за восемь верст от «Сосновой» — туда ссылались все проститутки. А какие милые письма писала Шелепову жена — она же ему и шубу прислала. А Вася подарил эту шубу Лизе. За это правильно рассердился Кириллин. Он по доброте Лизу освободил и вернул Шелепова в часовню.

И снова загорелась борьба, против меня пошел протоиерей Гриневич. Мне все эти ссоры уже надоели. И я заявил новому бухгалтеру ЭКЧ, что в лесничестве больше работать не стану. По распоряжению Кириллина мне пришлось работать в октябре 1927 г.- январе 1928 г. в домике, у темного окна, при плохой лампе — это и было основной причиной моего отказа от работы. Зрение мое стало портиться, о чем я и заявил А. Васильеву, новому главному бухгалтеру — Шулепина уже не было.

В середине января 1928 г. из двух должностей, мне предложенных, счетоводство в Соловецкой фотографии и в хозчасти шестого отделения (о. Анзер) — пришлось избрать шестое отделение. Не хотел я никуда ехать, но Васильев упросил. В Анзере скверно тем, что никаких лагерных новостей не узнаешь, в Кремль не пустят, почта приходит поздно и при том часто пропадает, хотя там от главного Управления далеко и порядки мягче. 12 февраля 1929 г. меня с вещами переправили на Реболду, а 18 января я начал уже счетоводную работу в хозчасти шестого отделения. В Реболде мне пришлось пробыть шесть дней у заведующего дендрологическим питомником (громкое название!) В. Н. Дехтярева, очень образованного человека, бывавшего даже и в Америке. Он десятилетник. С 18 января 1929 г. замерз лед в проливе между Большим Соловецким островом и о. Анзер и стала возможна переправа

пешком^¹. Почему же пришлось прожить в Реболде шесть дней. Нужно помнить, что за два года пребывания в Соловках теплая одежда моя совсем износилась. Я должен был переправляться из Реболды по сей стороне пролива в Кеньгу на той стороне пролива на следующее утро по прибытии на Реболду. Так мне и объявила вольная местная охрана. Переправляют на лодке особые «поморы» из арестантов. Весной, осенью и зимой работа их и опасна, и тяжела — им и «особые» пайки. На завтра я уже вышел с вещами на мол. Оказалось, что по особому распоряжению ночью из Кремля прибыла ревизионная комиссия человек пять—шесть во главе с инженером Кутовым (10 лет каторги). С ними масса больничного для Анзера груза — одеяла, белье, лекарства и пр. Снарядили две лодки. И комиссия тронулась в одиннадцать часов утра на тот берег. Меня не взяли. Да я и не настаивал. Ходко пошли лодки. Весело гребли «пбморы» — это все люди с особо лошадиной категорией. День был серый, мрачный. Тучи нависли. Солнца не было. Вдруг поднялась буря. Пролив длинный. К счастью, ветер был с запада на восток и морской лед по проливу погнало от Реболды вправо. Я ушел домой к Дехтяреву, забрав и вещи. Обычно переправа совершается часа полтора-два. Но тут получилось несчастье. Лодки стало затирать в «сам» — глыбы морского льда. Стало чрезвычайно холодно, ведь январь. Обычных «грелок» — ламп не взяли, как не взяли опознавательного шеста с флагом: не ожидали беды. Лодки затерло — ими уже нельзя было управлять. С быстро наступившей темнотой потерялась у правивших определение местности. Трудно представить себе скверную с тучами темноту. Люди мерзли. Лодки стали в «сам», но лед, конечно, двигался. С четырех часов дня до восьми часов утра ничего не было видно. Гребцы не знали, где они находятся. Пищи, конечно, не взяли. Лодку с грузом бросили и она потом не была найдена — груз пропал, потонул. Старшему по охране досталось за то, что он не поставил на оставленной лодке шеста с флагом, по которому можно было ее издали найти. Старшего отдали под суд. Результата этого суда не знаю. Натерпелись, намучились путники в лодке за ночь. Страдания же были ужасны: без пищи, без воды, без тепла. На ветре и морозе. На Кеньге, ожидая комиссию, разложили костры и жгли

их целую ночь. Звонили в колокол. Но густой туман и ветер разбивали все надежды.

Около десяти часов утра 14-го января сижу уДехтяре-ва, пью чай и благословляю Бога, избавившего меня от смерти по молитвам моей родной матери. По утру является к нам «помор» и рассказывает о беде. Он понимал, что нужно было или замерзнуть, или рискнуть идти по «саму», ощупывая твердость льда палкой. Ему удалось добраться до берега. Мы его, конечно, обогрели и накормили. Через два-три часа постепенно, под руководством поморов, явились на Реболду все путники. Послана была телефонограмма в Кремль. Выслали чистого спирта для согревания, но в очень малом количестве. Конечно, посему приличному случаю спирту в расход было выписано втрое больше, но по дороге он испарился: там это бывает. Дело обошлось, к счастью, без человеческих жертв, но груз пропал. Когда начальник ЭПО (раньше ЭКЧ) Федор Константинович Доримедонтов разговаривал по телефону с начальником охраны на Реболде, он поставил вопрос: спасли ли груз? Ему ответили, что прежде всего надобно спасать людей и на это ушла вся энергия. Доримедонтов возразил: наплевать на людей, надо было спасать груз, прежде всего: он стоит больших денег 2000 р. Вы за это ответите. Это заявление Доримедонтова подлинный факт, мною проверенный, а не выдумка моей мести. В этом заявлении Доримедонтова сказалась вся Соловецкая атмосфера, весь тамошний удушающий быт. Доримедонтов (десятилетник) — корабельный инженер, высший специалист корабельного дела. Заведующий лесничеством Кириллин отзывался о нем очень сочувственно. Он у нас в Варваринской часовне очень часто бывал по должности, и я, как делопроизводитель, хорошо был с ним знаком, и он меня хорошо знал, как составителя всех докладов по лесному делу в ЭПО. Однажды летом 1928 г. я сопровождал его с женой, приехавшей к нему на побывку, в Филимоново к преосвященному Илариону (Троицкому) — леснику, где мы пили чай у гостеприимного владыки; после пришел и Кириллин для деловой беседы. Теперь этот Доримедонтов освобожден (1929г.) и оставлен в Кеми для работы в ЭПО на 500 руб. в месяц.

В своей плохой одежде я не перенес бы мороза, сырости и ветра, если бы поехал с Кутовым. И он меня не пригласил, а я не настаивал. В Соловках рассуждают: за работой не гонись, отдыхай, где можешь, ведь срок каторги

идет без остановки. Не торопился и я в хозчасть шестого отделения, а жил уДехтярева, да меня и не торопили. Лишь 13-го вместе с вновь назначенным доктором Голгофской в Анзере больницы, азербайджанцем Тирбейли нас переправили через залив пешком. В Кеми дали доктору лошадь, а он взял меня с собой. Я водворился счетоводом в хозчасти шестого отделения. Уже начался в Соловках голодный период. С марта 1929 г. канцеляристам давали только 3/4 фунта хлеба и мое внедрение в хозчасть было для меня кладом — был сыт. И квартира была суха, тепла, просторна и народ хороший — свои сотрудники о. Михаил Богданов, о. Михаил Ильинский, И. П. Зотов — офицер, И. М. Михайлов — учитель. Зотова расстреливали, но он, следя за счетом — раз, два, три — быстро упал и пуля прошла мимо. Его бросили в могилу с другими, но он выбрался и скрылся. Начальником хозчасти после Титова, попавшего с этой должности на Секирку, был назначен Лимант-Иванов (офицер — богатырь по здоровью, десятилетник, кажется, скончавшийся на Голгофе от тифа). Я его не видел, как не видал и начальника шестого отделения Вейсмана, он тоже захворал от тифа, но Тирбойли его вылечил. Начальником хозчасти был сначала временно чекист Николай Михайлович Соколов, делопроизводитель административной части шестого отделения, а потом Александр Михайлович Соловьев, переведенный сюда из помощника начальника хозчасти первого отделения. Это было время, когда снимали всех белых офицеров в Соловках с канцелярских должностей и направляли их на черные общие работы — Соловьев и укрылся в шестом отделении.

Дел было масса. Все счетоводы, боясь судьбы Титова и его сотрудников, старались уйти из хозяйственной части, чего я не знал, когда меня назначали. Однако Васильевым, главным бухгалтером, Соловьев, Матвеев и я были посланы именно навести порядок, мне об этом было указано, но я не придал значение. Соловьев не специалист, а офицер, в счетоводстве пошел по неверному пути и я, крайне переобремененный работой, не мог выполнить его плана, в общем нелепого. Произошло столкновение и 22 марта меня сняли с работы. Я очутился на Кирилловой зоне (северный конец Анзера) среди «шпаны», на «мертвом» пайке, да еще натурой, за которой приходилось ходить за две—три версты, да еще при наступавшем голоде. Целыми днями я лежал на нарах, постепенно худея и слабея от ис-

тощения. Готовить почти нельзя было. «Шпаны» помещалось до 50 человек. Кроме нее был я и аферист Варман, советский уже практик. Прибыв в Соловки этот Варман объявил себя врачом-хирургом и его взяли в санитарную часть, дали очень хороший паек и комнату, но, конечно, его скоро разоблачили и он еле отвертелся от «Секирки», а, впрочем, не помню — быть может, он там и был. Продукты пока у меня были и он очень подбирался к ним. Произошла ссора и знакомство кончилось, хотя на нарах лежали рядом. «Шпана» пробовала обокрасть меня. Одного поймал — избил. И все-таки украли чудные теплые носки, присланные мне из Петрограда, а в двенадцатой роте украли на полтора рубля марок. Лишь поздней Соловецкой весной изредка я гулял на «берегу пустынных волн». Коротали мы дни вместе с Дмитрием Григорьевичем Янчевским, работавшим в культурно-просветительском отделе (громкое название) лектором. Это бывший сотрудник «Нового времени», десятилетник. Чудный человек. Очень образованный. Языковед. Он жил на Голгофе. Уволив меня, Соловьев полагал, что песенка моя была спета, но за меня уже хлопотали. И мне был обещан обратный перевод в первое отделение.

Из Кирилловой зоны всех нас убрали, кого куда, а меня 30 мая 1929 г. поместили в часовню под Голгофой, почти внизу у дороги около кладбища. Тут уже совсем меня одолели вши и грязь. Голгофская баня никуда не годилась, а в Ан-зер ходить было далеко, да и не пустили бы, хотя там баня сравнительно сносная. Здесь же надо было давать взятки, дабы позволили хорошо помыться. Очень было тяжело. Без бани я не мог быть и страдал ужасно. Переброска заключенных в Соловках самое обычное дело. Меня поместили с самой отчаянной «шпаной». Проигрывали вперед скудную пищу и хлеб за целый месяц. И вот выигравший ежедневно забирал у проигравшего порцию хлеба и щи. Но когда тот уже был при смерти от голода, выигравший подкармливал свою жертву, иначе с ее смертью прекратился бы паек и пропал бы весь выигрыш. Постоянные кражи и ничего не найдешь^¹. Тут вдруг все перевернулось. Меня неожиданно вызывают к Мищенко (или Нищенко), бывший чекист, десятилетник, но теперь вольный следователь шестого отделения и помещают в первой роте впредь до допроса. В чем дело?

Перехожу к трагическим подробностям Соловецкой каторги, которые составляют ее ужас. Самая опасная вещь в Соловках — это заболевание. Доктора — подневольные арестанты, нужных и ценных лекарств почти нет. Вши, клопы, при всей на вид героической, а по существу смехотворной борьбы с ними, заедают заключенных. При скученности, при отсутствии хороших бань для «шпаны» (их в Соловецком лагере до 90%), при краткости времени для мытья, при ужасающем просторе для заразных болезней:

сифилиса, тифа и т. д. При неуловимости и бесконтрольности половых сношений сифилис распространяется быстро. Но тиф — это настоящий бич Соловков при наличии привходящих подробностей. Сначала о тифе. В мое время (1927—1929 гг.) тиф свирепствовал дважды. Он ежегоден, пожалуй. Слышал я, что на Кондострове — ссылка в ссылке, как «секирка» — тюрьма в каторге, в одну зиму из семисот человек после тифа осталось в живых не более 200 человек. На Кондостров пароходы делали в лето три рейса, а зимой, весной и осенью он изолирован. Работая в хозчасти шестого отделения (Анзер), я знал отрицательные данные о количестве жертв больничных беспорядков и преступлений на Голгофе. Мы ведали учетом и распределением пайков и продуктов по всему шестому отделению, посему нам утром ежедневно к десяти часам давали с Голгофы сведения о числе умерших. По официальным данным из тысячи человек шестого отделения с октября по май погибло в зиму 1928-29 г. от тифа до 500 человек. Развился целый промысел, из которого создалось дикое, громкое и жуткое дело. Меня убрали из Соловков и я точно не знаю, чем оно окончилось. Вероятно, главных виновников — Борисова, коменданта, и Шмидта, командира второй роты Голгофы,— расстреляли, потому что дело раскрылось. Этим негодяям-извергам (оба десятилетники) мало было наживы после умерших от тифа посредством кражи и распродажи их имущества и денежных квитанций. Они умышленно, посредством тайных ядовитых уколов отправляли на тот свет тифозных и именно тех, от которых можно было поживиться. У тифозных брали квитанции, больные давали доверенность Борисову и Шмидту на покупку в кооперативе продуктов, так этот порядок был установлен приказом начальника шестого отделения. Мало того, что обвешивали, мало того, что крали из пакетов, так еще часто совсем не возвращали квитанций, получая по подложным доверенностям, которые

сами же и заверяли. В Соловках на присланные с воли деньги выдаются счетной частью денежные квитанции. После смерти заключенных деньги их родным не возвращаются даже по требованию их, а остаются в пользу большевиков. И наличных денег у заключенных почти не бывает.

В Соловках на десять лет был заключен Петр (Зверев), архиепископ Воронежский и Задонский. Я с ним знаком был еще по Москве, где я был архимандритом, синодальным ризничим, а он — иеромонахом-настоятелем Московского епархиального дома (1904—1905 гг.) В Соловках он мне помогал очень. Когда освободили из Соловков Прокопия (Титова)^¹, архиепископа Херсонского и Одесского, на его место счетоводом в каптерку первого отделения (Кремль) и главой Соловецкого православного духовенства Соловецким епископатом был избран, после отказа архиепископа Илариона, преосвященный Петр. В дни его жительства в каптерке и счетоводства в ней, я часто там ужинал и даже обедал, ибо мне не нужно было ходить на вечерние занятия в лесничество и вечер у меня был свободен. А от поверки посредством фиктивной записи можно было освободиться. Так мы под председательством преосвященного Илариона, бывшего ректора Московской духовной академии, справляли праздник Покрова Пресвятой Богородицы — академический праздник. Это было в 1927 и 1928 гг. Речи, яства, чай — уютно, назидательно и сытно.

Преосвященный Петр, поступив в каптерку, повел дело широко: приемы заключенных, беседы, ужины. Конечно, все это было в очень малых размерах: прежде всего, помещение было небольшое, а охотников чай пить было много. Счетоводом он был плохим, да некогда было и работать. Хотели мы взаимно помогать друг другу, но другие сотрудники (епископ Григорий (Козлов)^² и протоиерей Поспелов) воспротивились. Диакон Лелюхин (десятилетний, земляк) донес о собраниях и разговорах, хотя в них ничего с большевистской точки зрения худого не было. Владыку Петра перевели в пятую роту, туда же в одну камеру посадили и епископа Григория — его врага. Лелюхин выкинул на панель вещи владыки Петра — это был неслыханный в Соловках скандал. Вся верующая масса заволновалась. Владыки стали на сторону архиепископа Петра и епископ Григорий остался в одиночестве. Протоиерей Поспелов приходил земным поклоном просить прощения у владыки Петра. Прощения не было дано. Владыка Петр был отправлен в шестое отделение на коман-

дировку «Троицкая» — она была штрафной. Он вызвал меня из лесничества и мы с протоиереем Гриневичем провожали его почти до Филимонова, где жил лесник-архиепископ Иларион. Вернулись мы с Гриневичем в крайне подавленном настроении.

Надо сказать, что протоиерей Гриневич был заведующим каптерки и епископ Григорий особым доносом его оттуда выбросил. Преосвященный Петр по этому поводу давно еще мне жаловался на епископа Григория, на его неуживчивый характер. По моему докладу Кириллин из каптерки взял протоиерея Гриневича в лесничество как специалиста по лесокультурным новонасаждениям. Тяжелое это воспоминание. Человеческие слабости действующих лиц проявились во всей силе. Горько было.

Очутившись в шестом отделении, я скоро узнал о болезни владыки, он подарил мне две денежных квитанции, должно быть, рублей на пятнадцать. За ним ухаживала послушница Ш. К. Архиепископу Петру был воспрещен выход из командировки. Ш. К. получала за него посылки, по денежным квитанциям получала продукты из кооператива, равно как и пайки из каптерки шестого отделения, готовила ему кушанье, мыла белье и т. д. «Деловод» административной части Соколов все это разрешал. Приходилось с ним делиться и протестовать нельзя было. Мы знали, что он крадет посылки у владыки, но помешать не могли. С моим приездом в шестое отделение Ш. К.^¹ подружилась со мной. Да и нужно было ею руководить, ибо ей был запрещен доступ на «Троицкую» — все шло через Соколова. На «Троицкую» архиепископа Петра привезли около 4—5 октября 1928 г., а больного на Голгофу в больницу отправили около 5—7 января 1929 г. Ш. К. едва успела проводить его, укрыть ему ноги и даже меня не вызвала, хотя я и был в хозяйственной части в двух шагах. Конвой спешил: было холодно, январь! Так я и не увидел его до самой кончины.

Доктор посвятил уходу за ним все силы, знания и лекарства, держал меня в курсе болезни, обязательно заходя в хозяйственную часть. В Анзер доктор приезжал к тифозному начальнику шестого отделения Вейсману, который лечился дома. Велика была радость наша, когда доктор сказал Ш. К., что кризис миновал, а она тот час прибежала ко мне. Тоже и мне доктор сказал. Владыка стал

выздоравливать и доктор ослабил уход. Вдруг 7 февраля 1929 г. телефоном Богданов узнает, что владыка скончался — его нашли мертвым. Мы не поверили и проверили. Около него был наш доверенный человек, всю переписку мы быстро изъяли, квитанции взяли и вещи разошлись по верным рукам. Правду сказать, мы их потом все и не собрали, а часть пропала. Те, кто его убили отравой, ошиблись: воспользоваться ничем не пришлось. А что он был убит — несомненно. Только каким способом — осталось тайной. Своих доверенных винить не можем. Все квитанции были на учете, равно как и все вещи. Вот тут-то и загорелась борьба.

Уже о преступлениях Шмидта-Борисова говорили. Видимо Мищенко и Соколов многое знали. Вышел приказ: немедленно описывать вещи умерших и сдавать их имущество и квитанции в хозяйственную часть. Вдруг 18 февраля начальник охраны прибегает к Ш. К. и требует выдать квитанцию на 15 рублей (номер был известен), принадлежащую покойному архиепископу Петру Звереву. Она указала на меня. Он пришел в хозяйственную часть и обратился ко мне. Я шел наверх из канцелярии и наверху ему отдал квитанцию на 15 рублей под расписку, что квитанция возвращена и доверенности по ней не сделано. На меня донес Богданов, ухаживавший за Ш. К. От него мы не скрывали и чуть не ошиблись. Зюзин — делопроизводитель следственного стола, бывший командир первой роты, учинил мне допрос, из которого ничего не вышло, потому что Ш. К., допрошенная раньше, сообщила мне подробности своего допроса. У меня была вязаная камилавка владыки, его туфли, сапоги, пояс, подрясник, пара белья и пр. Обыска у нас сделано не было. Мы были с архиепископом Петром одинакового роста.

В апреле Мищенко снова вызвал меня с вещами из Ки-рилловой зоны к себе в Анзер. Я понял причину. Только что я явился в Анзер, как Ш. К. предупредила, что ищут якобы золотой крест и драгоценную панагию покойного владыки. Их у него и быть не могло, ибо по тюрьмам бывают самые тщательные обыски, причем отбирает все ценное из опасения возможных краж. Панагия перламутровая у владыки была, но ей красная цена 3—5 рублей, а не семьсот рублей, как по слухам ценил Мищенко. Через два дня Зюзин меня обыскал, ничего не нашел: и камилавку, и туфли, и сапоги я сдал в надежные руки давно, а пояс и подрясник мне были подарены архиепископом Петром

еще давно — в лесничестве. И разговор мой с Зюзиным вышел резкий и бурный. Своим спокойствием я его разозлил до крайности, ибо обыск не дал ему доказательств. А я заявил, что ему нужно вести розыски в другом направлении и если он с Мищенко этого не сделает, этого добьются иным путем. Я потребовал обыска моих вещей, хранившихся в каптерке. Зюзин обыск отложил. На замедление я жаловался Мищенко, начальнику шестого отделения Сотникову — и все напрасно. Меня не обыскивали, а считали под следствием. Наконец, запрятали меня из часовни на «Каперскую» — штрафная командировка без права выхода даже на Голгофу за книгами. Попробовали было раз меня заставить выполнять тяжелые работы — я отказался. Посадили в карцер, но через полчаса выпустили. Из «Каперской» в ночь с 5 на 6 июля меня взяли без конвоя в первое отделение (Кремль), где поместили в двенадцатую роту, откуда и вывезли в ссылку. При отправлении в первое отделение в Анзер снова обыскали все мои вещи, но, конечно, ничего худого не нашли. Это был обыск, обычный для всех увозимых из Анзера и производился слегка моим сотрудником из хозяйственной части, Пет-рашкевичем (коммунист, как говорили).

Теперь о лесозаготовках, о наказаниях провинившейся там «шпаны», о «Секирке». В мое время (1927—1929 гг.) лесозаготовки производились во втором и четвертом отделениях Соловков под управлением Селецкого, при фиктивном контроле помощника лесничего Николая Николаевича Бурмина, человека очень покладистого. Районным лесником там был Гловацкий-Романенко, прохвост из прохвостов, бывший коммунист, иногда живший в девятой роте, что его и выдавало.

На Большом Соловецком острове работы в лесу производились суровыми, прямо бесчеловечными приемами. Правда, пища «лесорубам» была хорошая и сытная, но не хватало уже сил съесть ее после невыносимого, тяжелого десятичасового труда. Люди валились с ног. Уроки (задания) были большие, почти невыполнимые. Десятники обращения скверного. Лесорубы умышленно рубили себе руки и ноги. Болеть не разрешалось. Невыход на работу наказывался карцером. Людей ставили на пень на одной ноге, падающего били прикладами и палками. И у Селецкого хватало еще смелости и нахальства весной по окончании лесорубочистки приводить толпы лесорубов военным строем в Кремль, со знаменами, говорить им речи,

показывать им театр, и тем же маршем в ту же ночь вести их обратно в опостылевшие бараки второго и четвертого отделений. На работу поднимали в четыре часа утра, а ложились спать около одиннадцати часов вечера. Ставили на комаров, на мороз, раздевая догола. Били палками по животу — точно проверенный факт. На одной командировке (вследствие массового невыполнения урока) четыреста человек зимой в одном белье вывели на мороз и велели лечь на снег. Многие замерзли. Многие отморозили себе руки, ноги. Одного из них (Якубовского — шестое отделение) я сам видел в часовне — он мне все рассказал, называя фамилии зверей-начальников. Фамилии мной забыты, но факт верен, потому что дело дошло до Москвы, было разобрано и двух виновных в зверстве расстреляли. Причина расстрела, конечно, в том, что виновные без нужды искалечили даровую рабочую силу.

Соловки — место уничтожения неугодных большевикам элементов России. Уничтожить их, по плану большевиков, нужно лишь после использования всех физических сил каторжанина. В часовне шестого отделения, например, почти не кормят, даже «мертвый» паек не выдается полностью, ибо инвалиды неспособны к работе. Я отбывал в Соловках каторжные работы при начальнике управления лагерем Эйхмансе. Это был еще хороший человек. Его предшественником и преемником был Ногтев — сущий зверь. При нем меня «разгрузили», к счастью. Верный мне человек после моего отбытия из Соловков писал мне в ссылку: «О прошлом и помину нет». Я отлично понял весь жуткий смысл этих слов. Ему, бедному, еще оставалось сидеть в Соловках три года. Значит и духовенству в Соловках при Ногтеве опять стало так же тяжело, как было до Эйхманса, когда одному епископу, например, пришлось однажды работать тридцать два часа без перерыва, что было нередким наказанием. Об этом святитель сам мне лично говорил.

Секирная гора находится от Кремля в восьми верстах. На Секирке отбывают наказание арестанты, совершившие в Соловках преступления, преимущественно уголовные, часто мнимое — по крайней мере, эта оговорка справедлива относительно интеллигенции. На Секирку не посылают по административному приказу, а только после следствия по закрытому суду. Взятками можно облегчить горечь Секирки. Взятки берет командир Секир-

ки. В первое время посаженных в Секирскую тюрьму на работы не посылают. Кормят совсем худо — гнилью и в малом количестве. На Секирке два отделения: верхнее и нижнее. Днем вверху сидят на жердочках, вплотную друг к другу. Ни повернуться, ни размять отекающие ноги. Обреченные должны быстро умыться, пообедать, оправиться и опять на жердочку. Жердь толщиной в четверть аршина в диаметре. Сидит виноватый (?) почти на весу и от тяжести тела артерии и вены зажимаются, перехватываются и циркуляция крови очень замедляется. Ни шуток, ни смеха, ни разговору, ни курения. После вечерней поверки их укладывают спать на голом каменном полу, без одеяла, без покрышки; плотно, на один бок до самого утра. В особо сильные холода позволяют покрываться, а когда в Соловках бывает тепло? Некоторым приходилось эту пытку выносить по четыре зимних месяца. «Жердочка» зимой прямо не переносима, ибо крыша их с дырами, а окна разбиты. Три четверти арестантов оттуда выходят вечными калеками. Им уже не возвратить себе здоровья. После, исправившихся (?) с верхнего этажа переводят в нижний и тогда доверяют работу на свежем воздухе, но самую тяжелую и самую грязную при грубейшем обращении. Титов, помощник начальника шестого отделения по хозяйственной части, попал в летнюю Секирку на один месяц. Он мне и передавал подробности. От нее духовенство тоже не было застраховано, но в мое время духовенство на «жердочку» не садили. Об этом я не слышал.

В мое время было два случая, когда духовных лиц (двух священников) держали на Секирке. Одного держали за то, что сдал одним кожаным прибором больше, чем было показано в отчете, а другого посадили за обнаруженную у него переписку, отправлявшуюся бесцензурным порядком. Сколько каждый их них сидел на Секирке, не помню, наверно, не больше трех месяцев.

В мое время в Соловках жили шестьдесят вольных соловецких монахов из братии уничтоженного Соловецкого ставропигиального монастыря. Остались главным образом, старики, у которых в миру не было уже родных, к которым они могли бы поехать на жительство. УСЛОН отвел им кладбищенскую церковь св. Онуфрия Великого для богослужения. Туда ходили молиться заключенные — духовные и миряне. Теперь закрыта и эта последняя церковь в Соловках, что вытекает из полученного мною письма от-

туда. Полагаю, что монахи теперь содержатся на средства заключенных епископов, но не представляю, откуда и каким порядком они могут доставать продукты. В мое время работали еще кооперативы, отпуская каждому (до 1929 г.) сколько бы он ни захотел — лишь бы были деньги. В 1929 г., с марта, соловецкие узники посажены были на пайки, величина которых определяется тяжестью выполняемой заключенным работы. Некоторые из вольных монахов приняты были на работу в УСЛОН плотниками, столярами, слесарями и т. д. Подлость Управления СЛОН заключалась в том, что им давали ничтожную плату не по тарифной сетке. Отговаривались тем, что монахи не принимаются в союз и, следовательно, тарифная сетка к ним не приложима.

В кладбищенской церкви богослужение совершалось по Уставу ежедневно. В мое время пел хор заключенных и иногда в праздники настолько хорошо, что многие рыдали, я сам плакал навзрыд. Монашеское пение соловецкого напева очень грубое, особенно в исполнении иеромонаха Мартина, которому «подмартынивать» (любимое выражение владыки Илариона, обычно певшего с монахами на правом клиросе) было очень тяжело в виду своеобразия соловецкого напева. В 1927 г. регентом был преосвященный Амвросий Полянский^¹, а за его ссылкой в Сибирь на три года, его заместил Дехтярев, работник отдела труда, а потом наш лесник. Он управлял хором в Пасху 1928 г., когда мы служили в Знаменской церкви Кремля, только в этот день, имея во главе епископа Гомельского Тихона^². Обычно в этой церкви помещалась одиннадцатая «отрицательная рота», впоследствии превращенная в карцер.

В Соловках законы и порядки меняются чуть ли не ежемесячно. За два года в Соловках я служил 13-14 сентября 1927г., 1 октября 1927г., 26 декабря 1927г., Крестопоклонную неделю 1928г., Страсти Господни 1928г., св. Пасху тогда же, 2-3 воскресения. Мало? В Соловках одних священников во втором отделении до 112 человек было в одно время. Литургию служили в праздники обычно 3-7 епископов. В Анзере (шестое отделение) я уже не служил — там все церкви закрыты. В 1927 г. все заключенные, не «шпана», свободно ходили в церковь, правда, по особым спискам, но они не контролировались. Требовалось при выходе из Кремля только «рабочее сведение», своего рода паспорт. Потом списки стали урезываться.

Потом в списках можно было писать только духовных лиц, а мирян вычеркивали и хор почти распался. Потом в церковь (Великий Пост 1928 г.) стали водить только парами, под конвоем с особым счетом, как институток. В Пасху 1928 г. из Кремля желающих помолиться выпустили после большого скандала, устроенного перед старостатом. Потом духовенству запретили служить и разрешили только молиться. Потом стало еще хуже, но я уже жил в Анзере.

В январе 1929 г. пробовали в Кремле ввести стрижку духовенства и потребовали от него хождения в гражданской одежде. В Анзере трех духовных и меня, конечно, остригли, а воспротивившегося стрижке иеромонаха Пафнутия остригли насильно, предварительно связав ремнями и избив.

Вольные монахи — особенно иеромонах Серафим, ризничий, большевизировавшийся,— очень грубо обращались с архиереями, а про нас и говорить нечего. Иногда у владыки Прокопия дело доходило до столкновений с наместником обители, (забыл я его имя). Настоятель же обители, живший где-то в Архангельской губернии, был убит, вероятно, по приказу большевиков.

Соловецкий епископат держал себя очень гордо с заключенным духовенством, на что мне весьма часто жаловались, как лицу авторитетному и нареченному в епископа, близко с епископатом знакомому. Я подтверждаю правдивость этих сетований. И в Соловках святители, как и здесь за границей, хотели знать себя владыками. Со мной были вежливы, но для обсуждения общецерковных дел я не был приглашаем. Голос соловецких узников-епископов в мое время был далеко слышен за пределами Соловков. Лишь по внушению Соловецких епископов декларация митрополита Сергия от 29-УП-1927 г. была сравнительно мягко принята православным церковным обществом. Да и соловецкими святителями митрополиту Сергию были поставлены четыре пункта, ограничивавших его уступчивость большевикам. Знаю, что Соловецкий первенствовавший владыка Петр оказывал мало сочувствия затее митрополита Сергия (Страгородского). Обстоятельства показали правильность взглядов святителя Петра на декларацию митрополита Сергия. Ее особенно защищал святитель Иларион (Троицкий), ныне покойный.

Сила и метод стеснений соловецких властей по отношению к православной церкви в Соловках, как и вообще в России, видны будут из моего рассказа о погребении архиепископа Петра (Зверева). О его смерти мы узнали около десяти-одиннадцати часов утра 7 февраля 1929 г. К Сотникову, начальнику шестого отделения, отправился священник Богданов, хорошо с ним знакомый, просить разрешения устроить торжественные похороны почившему, с поставлением на его могиле креста. Из Кремля прислали мантию, омофор, крест и пр. В строительном подотделе мы заказали гроб и надмогильный крест. Погребение было назначено на воскресенье — 10 февраля 1929 г. Разрешение на похороны получили: я и два иерея — Ильинский и Богданов, миряне — Зотов и Ш. К. Не разрешено было громкое отпевание и в облачении. Не разрешалось быть и желающим помолиться. Пения не было дозволено. Мы принуждены были удовлетвориться малыми возможностями. Вдруг от своих верных по Голгофской больнице узнаем, что уже приказано тело усопшего владыки бросить без отпевания в общую могилу со «шпаною», уже доверху наполненную. Мы возмущены были двуличностью Сотникова. Вечером Богданов побежал к нему в квартиру. Произошло резкое объяснение. Сотников не уступил. Пошел я. Там — у начальника — сидел Соловьев и стоял заведующий отделом труда шестого отделения наш верный Раковский (за участие в отпевании он был смещен на другую работу). Сотников заявил, что общая могила по его распоряжению уже закрыта и завалена землей и снегом, и он не даст разрешения на изъятие из общей могилы тела архиепископа Петра. Я ушел. Ночью по телефону узнаем, что Сотников соврал или его распоряжение о закрытии общей могилы не было своевременно исполнено. Отпевание совершили заочно утром в канцелярии хозяйственной части и повезли гроб с крестом на Голгофу. Действительно, могила общая не была закрыта и уже почти готова была особая могила для погребения архиепископа Петра. Его священные останки лежали в длинной рубахе у края общей могилы. Изъять его оттуда было удобно, что мы и сделали. Плюнув на все запретительные меры начальства, торжественно облачили владыку в монашескую мантию и клобук, одели омофор, пояс, дали в руки крест, четки, Евангелие и громко совершили отпевание. Собралось до 20 человек (и Янчевский), произнесли речи, опустили священные останки в могилу,

водрузили крест, впоследствии сделали надпись на нем и разошлись во свояси «рыдающе и биюще в перси своя» (Лк. XXV, 48). Вечная память замученному большевиками! Он умер 53 лет.

Весной все кресты на Соловецких кладбищах были сняты и обращены в дрова. В Соловках, видите ли, дров мало и топиться нечем. Да видит и судит Господь. А весной 1928г., на год раньше, тот же владыка Петр торжественно отпевал в Соловках и кладбищенской церкви архимандрита Митрофана, своего соузника, бывшего у него в Воронеже келейником, вместе с ним сосланного, и торжественно похоронил при громадной толпе сочувствовавших заключенных, с пением нашего хора, с духовенством не менее 30 человек. Так к 1929 году изменились «свободы» религиозных отправлений. Да будете большевики прокляты.

Нужно добавить, что к моему прибытию в Соловки там было до 150 человек духовенства, из них два-три обновленца. Один из них, Завьялов, был писарем шестой роты — цитадель духовенства. Завьялов, очевидно, имел приказ следить за своими врагами, но, должен сказать, свою задачу шпионажа он выполнял небрежно и бед от него мы не видели. Вреднее был повар архиерейской камеры № 23 — Гамалюк: это был мерзавец высшей марки. Приходилось его задаривать, ибо прогнать его нельзя было. Указывая на излишнее важничанье епископата в его обращении с прочим духовенством, на обособленность последнего от епископата, я прибавляю, что по утрам и по вечерам в камере № 23 шестой роты двенадцать-тринадцать заключенных (все иереи) брали благословение у архиереев, что при тесноте помещения составляло ненужную толкотню. Многие из иереев очень равнодушны были к оказанию внимания епископам. И правы были. Эти последние любили помогать светским более чем духовным. Мне помогали: архиепископ Петр, архиепископ Иларион, епископы Антоний, Василий, Григорий. Последний сам нуждался.

Раз был устроен в Соловках показательный суд над командиром двенадцатой роты и Марией Александровной Барановой, моей сотрудницей по бухгалтерии ЭКЧ. Он обвинялся, и правильно, в присвоении имущества заключенных. Командир роты оправдывался тем, что делал это для своей возлюбленной Барановой. Она была с ним в связи. Ему было 32 года, а ей 22-23 г. Были судья, прокурор, защитники — обвиняемых было 5-6 человек. Судили це-

лый вечер. Баранову оправдали. Командира осудили на Секирку, но приговор не был исполнен.

Большим злом в Соловках являются кражи. Надо сказать, что туда, как в помойную яму, присылаются все уголовные отбросы общества, даже несовершеннолетние, из которых в Анзере пробовали составить комсомольскую школу. Конечно, из этой затеи, как и всегда у большевиков, ничего не вышло, одни расходы на усиленные пайки и учебники. Воровство развивалось особенно летом. Приходят пароходы и матросы забирают по дешевке все краденые вещи и переправляют на материк. На берегу продавцы, на корабле покупатели и не поймать ни тех, ни других — специалисты. Однажды «шпана» обокрала самого главного начальника административной части Берзина (вольный). На ноги был поставлен весь сыск. Обыскали весь остров, даже лесничество. И все-таки вещи уплыли на пароходе. Об этом сами спецы вслух рассказывали.

Следовало бы рассказать о побегах с Соловков, но тут я могу передавать только отдаленные слухи. Знаю, что из восьмой роты ушло несколько морских офицеров в августе-сентябре 1928 г. Этих не поймали. А вообще побеги делает в Соловках «шпана», но по знакомству с тамошними большими пространствами и с географией страны, всегда попадается. Походит-побегает, проголодается и возвращается. За поимку беглых на материке местным жителям платили и деньгами, и продуктами: те и старались. Их (пойманных) расстреливали. Зимой бежать с Соловков немыслимо.

К заключенным приезжают родственники. Существует за Кремлем даже дом свиданий. Правила свиданий чрезвычайно суровы. Я их читал, но не изучал. Знаю, что они за взятки нарушаются и родные видятся день и ночь, если желают, хотя правилами запрещена та свобода свиданий, которая практикуется на самом деле. Но бывают и трагедии. К мужу приехала жена в Кемь, чтобы пароходом доехать в Соловки к мужу. Но так на пароход и не пустили. Истративши все средства, и не добившись цели, уехала домой. Свидания требуют громадных расходов. И строгость правил направлена комендантом именно на то, чтобы иметь законные поводы вымогать взятки.

6 июля 1929 года меня доставили в двенадцатую роту, первое отделение (Кремль). Ясно было, что меня «разгрузили». Весной приезжала особая «разгрузочная» комиссия из Москвы, которой предоставлено было право «разгру-

зить» тысячи инвалидов. В эту группу попал и я, бывший уже на краю гибели: голодный, под особым надзором, в штрафной командировке у Пискунова (десятилетника). Как это вышло? Пришел откуда-то приказ составить списки инвалидов: 1) отбывших половину срока и 2) отбывших две трети срока на 15-е марта. Соловьев меня уволил 22 марта 1929 года и я, почти имевший право на помещение во второй список (10-У1-27 г.) попал все же в первый список (10-У1-29 г.), но с большой надбавкой в четверть года, и меня «разгрузили», как стоявшего в алфавитном списке первым. Здоровье мое было совсем слабо: я исхудал на «мертвом» пайке, а вольной продажи продуктов не было, да и денег почти не было. В двенадцатой роте я пробыл до 14 июля 1929 г., когда наш громадный этап в шестьсот человек переправили в Кемь.

В 1931 году в г. Шанхае (Китай) напечатана книга «Соловки» — коммунистическая каторга или место пыток и смерти». Автор ее генерал-майор Генерального штаба И. М. Зайцев, участник гражданской войны на стороне белых, вернувшийся после эвакуации из Крыма обратно в Советский Союз и через два месяца отправленный в Соловецкий концентрационный лагерь, где пробыл два года (1925—1927 гг.) на каторге, а потом, отправленный в ссылку, бежал в Китай. Наши воспоминания, писанные в 1930—1931 гг., составлены совершенно независимо от этой книги. Теперь мы считаем нужным установить с ней связь и дать свою ей оценку. Зайцев на своей судьбе ясно показал, что как бы офицерство белой славной императорской армии не старалось в России теперешней понравиться большевикам, угодить им, никакая услужливость специалистов военного дела не поможет им избежать Соловецкой каторги, а то и расстрела. После Крымской эвакуации масса офицерства, не принимавшего участия в гражданской войне, осталась в Ростове-на-Дону, чувствуя себя ни в чем перед большевиками невиновной, и собиралась спокойно при новом строе доживать свои дни, а то и поработать для славы новых порядков. Одна белая газета исчисляла их в три тысячи человек — об этом я сам здесь читал. И большевики, не желая их услуг, всех расстреляли — «по делам вору и мука».

Как пробывший на Соловках два года в первом и шестом отделениях, достаточно ознакомившийся с ними лично по собственным пережитым страданиям, как лицо умеющее видеть, слышать и наблюдать, ко всему подхо-

дить с критической оценкой, утверждаю, что генерал Зайцев описал Соловецкую каторгу с исключительной правдивостью и беспристрастием. Все факты, им сообщаемые, в Соловках не составляют секрета и легко поддаются проверке. Нет в его книге никаких преувеличений. Не нравится нам лишь плаксивый тон его книги — стремление разжалобить старую проститутку-Европу величиной и глубиной неизмеримых страданий русского народа. Идеалистические побуждения старой проститутке чужды, Европа тогда только пошевельнет пальцем, всколыхнется, зашумит, когда ей математически точно и ясно докажут всю гибельность коммунистического строя для современной экономики Европы. Ее нужно привести в ужас грядущей опасностью уничтожения капиталистической Европы. Что за дело Европе до восточно-христианской культуры, которая гибнет на наших глазах? Мало ли на кровавой арене всемирной историй погибло народов? И даже памяти о них не сохранилось. Европа станет воевать только тогда, когда, схватив ее за горло, станут хватать ее кошелек. Не будет ли только поздно? Всемирная экономическая конференция закончилась крахом именно потому, что ни одно государство не согласилось поступиться ни в малейшей степени своими материальными интересами, отказалось от всякого их согласования с интересами соседей и замкнулось в себе. Продолжаются лишь тошнотворные разговоры о разоружении, критикуются его проекты, где каждое государство стремится обмануть своего соседа.

Новое в моих воспоминаниях о Соловецкой каторге это то, что я подробно пишу о шестом отделении^¹ и его ужасах, в котором Зайцев не был и потому ничего не пишет. Лесничество, в котором я работал 13 месяцев, им описано верно. Там однажды и я слышал о генерале Зайцеве, как исключительно отзывчивом человеке. Все его сообщения о Юповиче, международном авантюристе наихудшего типа, очень интересны и исключительно верны. Юпович, действительно заведовал собачником и был участником всех охот, которые на Большом Соловецком острове устраивали пьяные и развратные члены «разгрузочных» комиссий, приезжавшие из Москвы. Юпович, которому я раз сопутствовал из Варваринской часовни до Кремля, рассказал мне свою биографию. Мало что из его

речей я помню. Не то он из Чехословакии, не то из Польши. Но, по его словам, был там и там. Кажется, в Польше его посадили в тюрьму, освободившись из которой, он бежал к большевикам. Им проходимцы нужны и они дали ему хорошую работу. Однако когда разобрались, что от его работы один вред, послали в Соловки. Зайцев, со слов Юповича, сообщает, что архиепископа Илариона пробовали отравить, но его сильный организм не поддавался яду. Очевидно, таковой ему был влит уколом, когда он болел тифом в Петрограде и организм был ослаблен. Несомненно, архиепископ Иларион в Петрограде умер от отравления. Тиф, вероятно, был тоже искусственно привит помещением в одну камеру с тифозными. Несомненно, и святейший патриарх Тихон погиб от тех же причин — от отравления. Что Юпович представляет собою исключительно аморальный тип, это видно по следующему проверенному факту. В собачник назначили заключенную мыть белье. Угрозами и подарком в три рубля он заставил слабовольную женщину согласиться на случку с кобелем-собакой «Дик». Омерзительно писать об этом, но нужно предметно разоблачать большевиков. Сослав этого мерзавца в Соловки, чекисты все-таки были с ним дружны и откровенны. Значит, подобные типы им нравятся и нужны.

И при мне управление лагерями (УСЛОН) производило в первом отделении, как, несомненно, и в других отделениях, и в командировках, киносъемку внутренней и рабочей жизни каторжан. Эти снимки были подлым издевательством над правдой. Однажды я шел, кажется, из хозяйственной части в свою шестую роту по дорожке наискось через сад. День был солнечный. На скамьях сидели заключенные. Вдруг слышу окрик: остановитесь! Я оглянулся — фотографируют. Я быстро натянул на себя полушубок и побежал в роту. Не знаю: попал ли я в аппарат, карточки видеть не пришлось. Я не желаю участвовать в фальшивом изображении. На лесозаготовках, где гибнет народ, съемки ведь не производили.

Встретился я однажды у начальника большого ранга, у которого ни раньше, ни потом никогда не был, главного распорядителя лесозаготовок — Селецкого. Ему я должен был по поручению начальника лесничества В. А. Кириллина, у которого в управлении я был секретарем делопроизводителем-счетоводом, передать какие-то распоряжения-приказания. На все мои речи отвечал: «слушаю, будет исполнено», хотя я отлично знал, что ничего не будет сде-

лано и что Селецкий просто издевается надо мной. Об этом Селецком и пишет Зайцев в своей книге. Знал я и барышню Путилову — она приходила в лесничество к начальнику, но его не застала. И Кириллин, и Путилова — оба почти однолетки — очень друг другу нравились.

Зайцев написал замечательную, правдивую в высшей степени повесть страданий русского народа в Соловках. С большевистской точки зрения, это не народ, а «бывшие люди», буржуи, конец которым один — уничтожение. С нашей точки зрения это мученики христианской культуры, лучшие люди истории. Не их вина, что они были воспитаны «неправильно», но они желали добра своему народу. Когда разразилась война, народ понял, кто его защитники от обращения в коллективное стадо рабочей скотины. Но было уже поздно.

Книга Зайцева «Соловки» может быть выписана из Берлина — там имеется русские издательства. Цена ее — 20 французских франков, недорогая. Книга Зайцева является систематическим, строго проверенным сообщением данных о жизни Соловецкой каторги. Наши воспоминания носят только личный, автобиографический характер. Со-ловки-каторга обнимает собой территорию от Мурманска до Петрозаводска и Архангельска. Ни Зайцев, ни я не знаем и не описываем подробно жизни на многочисленных «командировках» этой территории. На ней было 60 кооперативов, которыми, в качестве высшей инстанции, заведовал мой одноэтапник Василий Мокроусов. Одна Ухтинская дорога при ее постройке стоила жизни нескольким тысячам заключенных. «Ухта» была страшнее лесозаготовок. Всего ужаса нельзя и описать.

Глава VI

Несостоявшаяся хиротония во епископа

До 1923 года не возникало вопроса о моей хиротонии во епископа, хотя мои почитатели всегда удивлялись тому, почему я так долго состою в сане архимандрита, и всегда желали моей хиротонии. Но, очевидно, Господу это было неугодно и дьявол противился расширению поля моей пастырской работы. Всех моих поездок в Москву после революции было три, начиная с 1923 года^¹. В августе месяце сего года я сослужил Святейшему Патриарху Тихону в Донском монастыре в день празднования чудотворной Донской иконы Божией Матери. Был у Святейшего Тихона, принят был очень милостиво. В канцелярии у него сидели и вершили дела архиепископ Иларион (Троицкий), знаменитый страдалец Соловецкий, и Серафим, архиепископ Тверской (преданный, как потом оказалось, ГПУ). Народу у него было очень много. Много в приемной было архиереев и иереев всех чинов, не говоря уже о светских лицах, собравшихся со всех концов необъятной России к патриарху, обаяние имени которого всех волновало.

Святейший жил в Донском монастыре. Были развешены, после выдачи Святейшим известной подписки, плакаты о том, чтобы посетители ни в приемной патриарха, ни на приеме у него никаких контрреволюционных разговоров не вели и патриарху в беседах с ним никаких вопросов в этом смысле не задавали. В этот приезд в Москву я познакомился в приемной с одним священником лет 35-36, из Петропавловска Омской епархии. Фамилии его я теперь не помню, но знаю, что он теперь (1934 г.) свя-

щенствует недалеко от Москвы. Он прибыл в Москву делегатом к Святейшему о присылке епископа в Петропавловск, тем более, что из Омска епископ Димитрий (Беликов), бывший председатель учебного при Святейшем Синоде комитета, уехал 1923 г. в Томск, город прежней своей университетской службы. Беликов окончил Казанскую духовную академию и был в ней профессором. Этот Омский делегат вел переговоры (я уклонился по понятным причинам) со Святейшим о поставлении меня в епископы Петропавловские. Так бы и было, если бы я имел деньги и паспорт прожить в Москве две недели. А я уехал через 4 дня, дав свой петроградский адрес. В Петропавловск поставили другого, кого именно я забыл. Я не получил от батюшки-делегата письма. Новопоставленный с Омским делегатом уехал в Петропавловск. Нужно сказать, что в сане иеромонаха или архимандрита сей хиротонисованный занимался в Москве преподаванием Закона Божия детям, что большевики преследовали. И ему, уже в сане епископа, «пришили» (шпанское выражение) уголовное дело, арестовали в пути или уже в Петропавловске, посадили в тюрьму, видимо, на долгий срок.

После того, как Петропавловский делегат не удостоил меня ответом, я совсем перестал думать об архиерействе, а в Москву ездил по просьбе своих почитателей, которые хотели меня видеть епископом в Петрограде. Там тогда (август 1923 г.) не было ни одного епископа. Оказывается, некая Петроградская делегация представила Святейшему Патриарху Тихону кандидатом в Петроградские епископы некоего иеромонаха Мануила (Лемешевского). Он после хиротонии начал в Петрограде широкую и умную работу. Выдвинувшее его духовенство его поддерживало. Он не окончил академического курса и до архиерейства мне не был известен. Теперь (1930г.) ему 42-43 года. Просидев в тюрьме около полугода, он получил от большевиков три года Соловецких каторжных работ за свое архиерейство. В Соловках я его и застал почти окончившим срок. Где он теперь, я не знаю.

Вот в конце 1923 г. я получаю от него записку совершенно официальную: «Отцу архимандриту Феодосию Алмазову на третий день Рождества Христова явиться к преосвященному Серафиму, митрополиту Тверскому (далее был указан адрес хиротонии).» Я немедленно выехал. Представившись митрополиту Серафиму, которого я раньше не знал, я был им осведомлен о предназначении меня

во епископы Петропавловска, викарием Омской епархии, для управления сею последней, куда и должен буду после хиротонии отправиться немедленно. В Новый Год Святейший Патриарх служил на Тверской, в церкви святителя Василия, архиепископа Кесарийского Великого. Во время пения причастного стиха я представился Святейшему Патриарху и он мне велел явиться к нему в Донской монастырь. При мне просили Святейшего в день Крещения Господня служить в Богоявленской церкви, что в Елохове, и там же 6 января совершить мою хиротонию, но Патриарх назначил ее в церкви св. великомученицы Екатерины, что на Ордынке, куда он был приглашен служить 7 января 1924 года. На том и порешили.

3/16 января 1924 г. в заседании священного Синода под председательством патриарха состоялось обо мне постановление. На синодальном заседании присутствовал Е. А. Тучков из ГПУ, а в приемной патриарха, где я находился, сидел его секретарь, о роли которого я не знал, хотя и видел, что наискось против меня сидит какой-то подозрительный тип. Но мало ли кого можно было встретить в приемной у Святейшего. И сам я, явившись на Тверской во время литургии в Новый Год в старом светском пальто, валенках, со старой шапкой, мог всякому показаться подозрительным. Однако предчувствие не обмануло меня, поневоле станешь мнительным. По окончании заседания Синода меня в мантии ввели в залу заседаний и Святейший Патриарх с Синодом совершили мое наречение во епископа по принятому порядку с провозглашением многолетия новонареченному епископу Петропавловскому Феодосию. Здесь были, кроме Святейшего, митрополит Тверской Серафим, митрополит Крутицкий Петр (Полянский), архиепископ Тихон (Оболенский)¹⁴⁵ — титула его уже не помню, когда-то он был Уральским, и как будто еще один епископ, мне незнакомый.

В хорошем настроении я отправился к брату Льву Захарьевичу на Петровку, где и ночевал. Это было, кажется, в среду. В четверг я явился в канцелярию Синода, встретил митрополита Крутицкого Петра и прочел на его лице великое смущение, но о причине его и не подумал. Задним числом мне выдали письменное приглашение в Москву для хиротонии — официальное за номером, датой и печатью. Здесь я встретился с преосвященным Владимиром, который когда-то в дни моей молодости епископствовал в Соединенных Штатах, а потом, когда я был в Во-

ронежской семинарии преподавателем Священного Писания, был викарием в Воронеже у епископа, впоследствии архиепископа, Анастасия (Добрадина), и наконец, архиепископом в Екатеринбурге. Он удивился, как я решаюсь ехать в Петропавловск: «там ведь пожар» — сказал он. Он разумел восстание против большевиков и их тамошние репрессии. Я об этих репрессиях ни от кого ничего не слыхал, но сведения владыки Владимира по проверке оказались непреувеличенными и точными: расстрелы и тюрьмы.

Я собирался просить митрополита Крутицкого оказать содействие тому, чтобы мне изготовили архиерейскую грамоту поскорее, дабы можно было после хиротонии 7/20 января сразу же выехать из Москвы в Петроград. У меня очень мало было денег. Получилось другое. Выехать-то я выехал, да только без архиерейской грамоты. Перехожу к главному. Когда шло заседание 3/16 января 1924г. Синода с присутствием на нем Е. А. Тучкова, я в мантии сидел в приемной патриарха, где был и Соколовский — секретарь Тучкова и агент ГПУ. На чьи-то вопросы очень общего характера Соколовский все время молчал, я стал давать детальные ответы: я был не в меру откровенен, хотя и правдив, конечно. Тут был архимандрит Анемподист^¹, эконом Святейшего и епископ Екатеринославский Иоанн. Я рассказывал о своих Петроградских проповедях против большевиков, о своих выступлениях против безбожников на диспутах. К концу своих разглагольствований не менее часа полтора я заметил крайнее возбуждение на лицах слушателей кроме, конечно, Соколовского, которые очень уклончиво стали отвечать мне. Все было испорчено. После заседания Синода Тучков и Соколовский уехали в ГПУ, а я после «наречения» — домой на Петровку. Дорогой Соколовский, очевидно, рассказал Тучкову о моих подвигах с моих же слов и они из ГПУ послали агента в Донской монастырь арестовать меня. Мой адрес по Москве не был никому известен — три дня я имел право жить без прописки. В Донском монастыре меня, конечно, не нашли, хотя перерыли весь монастырь, пригрозили арестом кому нужно и кому не нужно, и уехали. Полагая, что я днем был в отлучке, агенты ГПУ ночью снова ворвались в Донской монастырь, снова все помещения обыскали, грозили коменданту расстрелом и т. д.— и уехали «с носом». Вот источник смущения, когда я на следующий день явился в патриаршую канцелярию для переговоров об архиерейской грамоте.

4/17 января, когда все посетители Святейшего разошлись и прием у него окончился, все думали, что агенты снова приедут, меня повели в приемную Святейшего, где митрополиты Петр и Серафим отобрали у меня ранее выданное назначение и текст моей речи, произнесенной при наречении во епископа (речь, действительно, отчаянную). Я оделся в свой полушубок знаменитый (он мне и в Соловках сослужит небольшую службу), а рясу завязали в пакет. Владыка Петр, знавший меня еще студентом академии, рассмеялся и сказал: «ну, вот и узнай в сем странном одеянии епископа Петропавловского».

Я ушел домой — было около шести часов вечера, переночевал у брата. Назавтра продал в банке «сахарную облигацию», пообедал, погоревал с братьями, а вечером, сев на поезд, укатил в Петроград. Хотя митрополит Петр при расставании и спросил мой петроградский адрес, но не он сообщил его в ГПУ. Еще одна подробность бытовая. Мы с братом Михаилом Захарьевичем сделали попытку продать «сахарную облигацию» сначала на Сухаревском рынке, но это окончилось неприятной историей. Иду по Сухаревскому тротуару. При мне корзина с рясой (внутри архимандричий крест — очень дорогой). Остановился высморкаться. Кто-то в шинели спрашивает справа: «укажите, где тут аптека». Едва успел ответить, как у меня в мгновенье ока слева жулики утащили корзину, которую я прижимал к стене ногой. Я бросился за шинелью, схватил ее за шиворот, крикнул брату (громадного роста, с усищами и портфелем), тот поспешил на помощь и мы стали трясти «шинель». Слышим крик: «Григорий, корзина у телефонного столба». Не выпуская «шинели», взяли корзину, при милиционере осмотрели — крест оказался на месте и мы отпустили несчастного. «Ты — сказал я ему на прощанье,— плохо разбираешься в людях. Правда, у меня грязная шапка, рваный полушубок, валенки и дешевая корзина, ты думал, что я деревенский мужик, ая- архимандрит, который когда-то (1904-1905 гг.) служил в Москве и вас, Сухаревских жуликов, знает отлично; ступай и будь умнее.» — «Простите, батюшка» — был ответ.

Вернулся я в Петроград, убрал все сомнительное из своей комнаты и ждал обыска с обычным арестом. «Дело известное — Царство Небесное»,— любят говорить монахи. Однако ничего худого не было и я снова при-

нялся за свою пастырскую работу. Оказалось, впрочем, что московское ГПУ дало приказ в Петроград разыскать и отправить в Москву архимандрита Феодосия Алмазова. У меня была советская трудовая книжка на мое светское имя: Константин Захарьевич Алмазов. Адресный стол, куда, наверное, обращалось ГПУ, не дал утешительного результата: тогда он плохо работал. Продал и предал свой — архимандрит Досифей^¹, настоятель Феодоровского подворья в Петрограде близ Николаевского вокзала. Когда он был арестован ГПУ, его на допросе следователь Макаров спросил: «а не знаете ли Вы отца архимандрита Феодосия Алмазова?» — Досифей сначала отговорился, что не знает.— Ну как же не знаете? Он тут очень известен». Досифей просидел в тюрьме, по его словам, пять месяцев, был выпущен. Теперь (1930 г.) он — Козловский обновленческий епископ. По его словам, он учился, но не окончил Богословский институт в Петрограде. Вероятно, он и выдал мой адрес, ибо он однажды был у меня в гостях. Он однажды ездил в Нижний Новгород к митрополиту Сергию Страгород-скому. Между прочим, возил и мое письмо к нему, по моей просьбе. Это было, вероятно, в 1924г. Итак, отец Досифей открыл ГПУ мой адрес. Ко мне в ночь с 5 на 6 апреля 1924 г., почти через три месяца по возвращении моем из Москвы явился помощник начальника милиции нашего района с двумя милиционерами, с двумя уголовными сыщиками, которые во время обыска, сидя, дремали — не ради меня они пришли, слегка произвели у меня обыск, забрали мое церковное облачение, даже напрестольное. Ко мне помощник начальника милиции Дюгов отнесся очень деликатно, потому что он знал меня, ибо жил в нашем доме этажом ниже. Он, конечно, знал, что я архимандрит, но пожелал официально об этом удостовериться, почему и забрал мое удостоверение, выданное мне в свое время командиром 717-го полка 180-й пехотной дивизии Барибаловым, где я был благочинным, в доказательство моего духовного сана. Искали, ведь, именно архимандрита Феодосия. Не взяли других документов, не рылись в библиотеке и т. д.

И вот я «сел» на Шпалерную, 25 вДПЗ — Дом предварительного заключения за свою попытку приобщиться к архиерейскому сану. Макаров, видимо, меня ждал, потому что сразу же произвел допрос. Он был короток. Макаров удостоверился в моей самоличности — в моем свя-

щенстве и заявил, что отправит меня в Москву^¹. «Ничего из этого не выйдет» — ответил я. И не вышло. Привезли меня в Москву. Доставили пешком на Таганку: где продержали, кажется, две ночи и переправили на «черном вороне» на Лубянку, 2, в предварительную камеру, но не в «собачник». Пасха в 1924 г. была 10/23 апреля. Арестован был я 5/6 (нового стиля) апреля, привезен в Москву 13/14 апреля (нового стиля). В Таганской тюрьме — 14/16 апреля, на Лубянку — 3/16 апреля. В Бутырку — 7/20 апреля. Нужно повторить, что под арест я отправился в своем рыжем полушубке, рваной шапке, потертых брюках и рваных сапогах. Когда меня доставили на Лубянку, 2 — центр ОГПУ, то мой вид соседям показался очень подозрительным и ко мне заключенные отнеслись очень недоверчиво, так как я назвал себя архимандритом, да еще Петроградским. Правда, из бесед и споров богословского характера скоро выяснилось, что я духовное лицо, но от этого подозрения только усилились. Это мне было заметно, но не обидно. Но вот в Великий четверг привели в нашу камеру целую группу членов церковных советов московских приходов и среди них протоиерея Александра Васильевича Стефановского, кандидата богословия московской духовной академии выпуска 1895 г., моего приятеля, женатого на Зое Ростиславне Крыловой, на которой когда-то хотели меня женить. После 28 лет разлуки мы с собратом облобызались, плача и стеная. Ему принесли много вкусного, тогда был НЭП, и он накормил меня, голодного. Трогательная это была встреча. Я его узнал, но не сразу узнал он меня: «А разве не помнишь по академии и редактора «Богословского вестника». «Захарыча»,— сказал я ему. Он

широко раскрыл глаза и полились беседы. Я сразу завоевал сочувствие и доверие камеры. И в течение всех трех с половиной месяцев, как я провел в тюрьме, я пользовался авторитетом. Скоро меня разлучили с Александром Васильевичем. Меня без допроса отправили в Бутырскую тюрьму. Допрос последовал только 5 мая. Помню, что в Бутырке я читал лекцию о воскресении Спасителя, о святых мощах и т. д. Допрос был оригинален. Допрашивала меня Якимова, по отзыву других, очень злая. Пришли меня посмотреть и Тучков с Соколовским. Пришли, понюхали и прочь пошли, ничего не сказавши. Смутили их мой полушубок в мае, рваные белые штаны и рваные сапоги.

— Были Вы в Москве 3/16 января сего года?

— Был

— Что вы тут делали?

— Меня хотели поставить епископом

— А что Вы говорили в приемной Патриарха?

— Ругал Тучкова

— Так. А еще что говорили?

— А Вы, гражданка, что говорили 3/16 января, 5/6 апреля и т. д. Помните? Вы, ведь, молода, а я стар.

— Ничего я не говорила.

— Ну, и я ничего не говорил противозаконного.

— Мы знаем.

Якимова при допросе предложила мне отказаться от священства.

— А Вы откажитесь от коммунизма.

— А что Вы мне за это дадите?

Я растерялся и сказал: «Получите Царство Небесное».

— Ну, это меня не устраивает.

Протокол допроса я сам написал и подписал. Мне была приписана агитация и пропаганда. Эту статью «пришивали» всякому духовному лицу. Все же я письменно выразил протест против пропуска срока допроса.

Второй раз меня из Бутырки возили на «черном вороне» на допрос только 2 июля, но я не был допрошен. Говорили, что Тучков, уезжая в отпуск, дал распоряжение бросить мое дело. Я был 18 июля 1924г. освобожден под подписку о невыезде из Петрограда. Через месяц из петроградского ГПУ я получил извещение об уничтожении подписки.

В Бутырках я сидел вместе с архиепископом Гурием (Степановым), бывшим ректором Казанской духовной ака-

демии. Он мне очень помогал. По его авторитету мне москвичи облегчали голодную жизнь очень хорошими посылками. Тихо совершали всенощные бдения и молитвы. Светские песни пелись громко, но уже религиозных петь нельзя было. При помещении в тюрьму у меня отобрали нательный крест. Забыли только, прохвосты, что это был значок по случаю 300-летия Дома Романовых, воздававшийся всем духовным лицам. По освобождении все вернули и выдали билет на обратный проезд. Сидел со мной в одной камере другой святитель Николай (Никольский)^¹, епископ Елецкий. В ссылке мне много рассказывал диакон Михаил Молчанов об иноческих подвигах моего товарища по академии архиепископа Тверского (1928 г.) Фаддея, но они не могут идти в сравнение с бдениями, лощениями и молитвами святителя Николая (Никольского). В камере 69 Бутырской тюрьмы койки наши стояли рядом. Ночью проснешься, а святитель стоит на молитве. И так каждую ночь: удостоверяю. Православие его не в слове только, но и в деле: он одиннадцать раз до 1924 г. был арестован, почти все свое святительство провел в тюрьмах и окончил мученическую жизнь в тюрьме — во Владимире, кажется. Паства любила его до самозабвения, это и причина, по которой его преследовали. Мне известно, что он очень сокрушался, что одно время считал митрополита Сергия столпом Церкви. По словам рассказчика, эта скорбь и свела его в могилу: так он точно и нежно берег истину исповедания. Не мог он пережить того позора, в который повергнута была Церковь декларацией митрополита Сергия в 1927 г., до «интервью» он, к счастью, не дожил. Плакал бы он кровавыми слезами о той подлости, которую допустил митрополит Сергий. В то время в Бутырках сидели митрополит Серафим (Чичагов), епископы Николай (Поликарпов)^² и Борис (Рукин) и великий подвижник архиепископ Феодор (Поздеевский). Сидел и протоиерей Орлов, бывший ректор Московского богословского института, давно уже закрытого. Он получил 10 лет Сибирской ссылки — срок необычайный. Мне помогали в Бутырках христиане-созаключенные Хлебников и Карпычев. Со мной сидел и освободился один атлет поляк-католик. И он мне помогал.

Выйдя из тюрьмы, я направился к брату, а на завтра — к Святейшему Патриарху Тихону. Он обласкал меня и предложил приехать для хиротонии по окончании действия подписки о невыезде. По его словам, она должна была действовать три месяца.

Поехать в Москву за отсутствием средств я уже не мог. Осенью 1924 г. преосвященный Венедикт, управляющий Петроградской митрополией, предложил мне быть епископом Каргопольским под управлением Петроградского епископа, но из Москвы уже ехал в Каргополь вновь хиротони-сованный епископ Иларион, личность ничтожная. Теперь (1928г.) он в Соловках с 10-летним сроком. В декабре 1924 г. я снова был в Москве. Патриарх был болен и от его имени мне была предложена кафедра Красноярская и мне предложено было ожидать выздоровления Патриарха. Ни денег, ни квартиры у меня в Москве не было. В 1925 г. 7 апреля /25 марта Патриарха большевики замучили.

Не без причины все мною описано подробно. Живущие здесь из этой истории могут убедиться насколько тернист пастырский и архипастырский путь в России. И тюрьмы, и допросы, и переодевания, и укрывательство подлинного паспорта — все пускается в ход, с одной стороны, для угашения духа Христова, а с другой — для преодоления препятствий.

Как мы знаем, моя история не единственная. Но в своей неудаче я никого не могу винить. Собственная откровенная правдивость, но не хвастовство, помешало мне быть епископом. Слава Богу, за все.

Заключение

Пора кончить. Распростился я с проклятой Совдепией. Приютила меня единоверная, но чужеплеменная Румыния. О, Русь проклятая! Изучил я тебя, знаю я тебя, презираю я тебя. Прожил я в твоих пределах шестьдесят лет. Тщательно следил я за религиозно-научной, государственной, общественной, культурной и социальной жизнью твоих последних дней. Ты вполне достойна своей судьбы и тех правителей, которые промыслом допущены. Насквозь ты прогнила. Кто из интеллигенции не смеялся над тройственным лозунгом: православие, самодержавие, народность? Где союз русского народа, посылавший громкие телеграммы? Где другие... партии? И вот вам за подвиги награда: выгнали вон. Вечная память героям всемирной и гражданской войн, сражавшимся за родные святыни. Молюсь за них и плюю в твои глаза, подлая Совдепия.

И все-таки, как сын своей погибшей родины, я хотел бы ее воскресения в грядущих поколениях. Верю, твердо верю, что в них коммунизм возбудит инстинктивно физиологическую ненависть и они подымутся на освобождение от его дикого ига, во славу страждущего Христа. Из своей иноческой кельи молюсь о скорейшем наступлении этих дней. Из могилы буду радоваться бодрящему топоту контркоммунистических колонн. Воскреснешь ли, Родина?

Пророк Иезекииль в XXXVII главе своей апокалиптической книги писал: «была на мне рука Господа и Господь вывел меня духом и поставил меня посреди поля,— и оно было полно костей, и обвел меня кругом около них и вот весьма много их на поверхности поля,

и вот они весьма сухи. И сказал мне сын человеческий: оживут ли кости сии? Я сказал: Господи Боже! Ты знаешь это! И сказал мне: изреки пророчество на кости сии и скажи им: кости сухие! Слушайте слово Господне: так говорил Господь Бог костям сим: вот Я введу дух в вас и оживете и узнаете, что Я — Господь (1-6 ст.) Оживут ли? Вместе со святым апостолом Павлом я скажу: (только остаток спасется» (Рим. IX, 27, 1-5).

Архимандрит Феодосии Алмазов