Продолжаем публикацию записок горного инженера Моисея Исааковича Евзерова (начало — в первой книге «О времени, о Норильске, о себе...»). Записки в клуб норильчан в Москве «69 параллель» принесла дочь Инесса Евзерова-Качурина.

Моисей Исаакович рассказывает о собственной жизни от третьего лица — Михаила Львовича Левина. Остальные фамилии людей, встретившихся на пути з/к Левина, — подлинные.

М.И. Евзеров прожил в Норильске 20 лет. Он возглавлял шахты 12/14, 1/7, 11, занимал должности зам. начальника ПТО РОР и угольную лабораторию комбината, был главным инженером рудника «Угольный ручей». Затем комбинат направил М.И. Евзерова работать на комбинат «Печенганикель» заместителем директора.

Норильские воспоминания М.И. Евзерова публикуются впервые.

Записки горного инженера

«НОВЫЕ ЛЮДИ НА «НАДЕЖДЕ»

Юрьев недолго пробыл начальником шахты. Его сменил молодой инженер-механик Николай Иванович Галкин. Все были довольны уходом Юрьева. Каким-то будет новый начальник шахты? Кого бог послал на «Надежду»?

Николай Иванович Галкин производил впечатление собранного корректного человека. От его плотной фигуры веяло здоровьем. Приятно было смотреть на его высокий чистый лоб, правильные черты лица, блестящий ряд зубов. Был он коммунистом, и это чувствовалось сразу. В отличие от предыдущих начальников Галкин поселился на шахте и сразу начал вникать во все детали работы. Он жил в одной из комнат наверху конторы шахты, рядом с Левиным и Михайловым.

Работать на шахте стало легче. Все переговоры с лагерем, бывшие наиболее неприятным делом для заключенного техрука Михаила Ильича Левина, как и вопросы снабжения, Галкин взял на себя. Никаких разговоров об обращении «гражданин начальник» больше не было. Вскоре после назначения Галкина на шахту пришел еще один инженер — Яков Кузьмич Александров. Он был моложе Галкина. Сразу видно было, что он только что со школьной скамьи. По-настоящему его следовало бы назначить горным мастером, как обычно поступал Михаил Ильич с молодыми инженерами на воле. Это было тем более необходимо, что, судя по его словам, Александров окончил какой-то транспортный вуз. Неизвестно было, имеет ли он даже право ведения горных работ.

Александров держался очень зазнаисто. Разговаривать или иметь дело с заключенными считал ниже своего достоинства. Для него это были враги народа, с которыми близко соприкасаться было опасно.

Александрова назначили начальником «Надежды», которая теперь превратилась в участок объединенного шахтоуправления «Западная — Надежда». Пускать его на новую проходку Михаил Ильич не решился. На «Надежде» работы уже значительно развернулись, мастерами работали опытные люди, и здесь Александров не мог наделать больших бед. Кроме того, он был все время на глазах у Левина и Галкина.

Александров не мог примириться с тем, что ему приходится подчиняться заключенному техруку. Он все время пытался вырваться из узды, спорил, получив какое-либо распоряжение, огрызался и всячески старался показать, что не считается с техруком. Это могло разложить работу шахты, тем более что он установил тесный контакт и дружбу с недавно назначенным начальником лагпункта Пономаревым. До него был молодой парень, работавший в системе лагерей недавно. Типичный военный, всегда подтянутый, вежливый, ровный. На лагерников он не кричал, не придирался по пустякам, не грозил штрафным изолятором. В нем не чувствовался «тюремщик».

Пономарев был человеком другого склада. В прошлом педагог (по его словам), он за какое-то уголовное бытовое преступление отбывал трехлетний срок заключения и после освобождения остался работать в лагере в качестве вольнонаемного. Здесь он дослужился до поста начальника отдельного лагпункта «Надежда». Такие случаи бывали. Работники лагеря из бывших заключенных-бытовиков, за редким исключением, были наихудшим типом лагерного администратора. Для них, как говорится, не было ничего святого. Они ни во что и

никому не верили. Работа в качестве вольнонаемного в лагере давала возможность судимому исправить послужной список. Бывало, они заменяли паспорт с отметкой о выдаче его по справке об освобождении из заключения, и тогда с чистым паспортом можно было наниматься на любую работу. Такие люди были жестоки, использовали любую возможность для наживы, эксплуатации заключенных в своих интересах. Таким был и Пономарев.

Несимпатичным он был и внешне: высокий, узкоплечий, худой. Бекеша, высокая папаха делали его очень похожим на «батьку Махно», каким он представлен в картине «Красные дьяволята». Лицо злое, бандитское. Особенно этот Пономарев не любил заключенных-специалистов, осужденных по 58-й статье. Это была неприязнь, сохранившаяся со времени заключения, когда он, как и другие бытовики, терпеть не мог «лордов», завидуя их знаниям, культуре, чувству собственного достоинства. С Александровым они скоро стали дружками, как говорили лагерники — «снюхались». Пономарев начал сокращать список заключенных, имевших свободный выход в зону оцепления. Укорачивать время их пребывания за зоной. Возобновились попытки водворения Михаила Ильича в зону лагеря. Галкин упорно защищал эти льготы заключенных и пресекал все попытки усиления режима.

Видя, что Михаил Ильич не дает ему никаких поблажек, не спускает ни одного промаха, Александров попытался привлечь на свою сторону часть заключенных-мастеров, добиваясь для них через лагерь ряда льгот: выдачи лучшей лагерной и спецодежды, некоторого улучшения питания, повышения зарплаты. Кое-кто уже начал перед ним лебезить, повторяя на каждом шагу: «Яков Кузьмич, Яков Кузьмич, гражданин начальник». Заключенные чувствовали неприязнь между техруком и начальником участка, предвидели возможность столкновения меж-

ду ними и выбирали, на чью сторону стать. Видели они также, что начальник шахты недолюбливает занозистого, самолюбивого Александрова. Это заставляло быть осторожным.

Как-то незадолго до начала таяния снега Михаил Ильич дал распоряжение на площадке перед устьем Западной штольни провести водоотводные канавки. В связи с тем что устья обеих штолен уже были ограждены солидными нагорными канавами, эти водоотводные могли быть неглубокими. Яков Кузьмич тут же начал спорить: «Канавки надо проводить взрывными работами. Это очень трудоемкая работа. Вам не жалко труда других людей». Разговор шел в присутствии рабочих (зэков) и имел явной целью показать, насколько Александров заботился о них.

— Для вас эта работа была бы действительно непосильной, — сказал он Александрову. Михаил Ильич взял кайло и в течение двух часов прокайлил все канавки. Александров ушел посрамленный.

Несмотря на присутствие Александрова, частые столкновения с ним, работа на обеих шахтах шла нормально. На «Западной» штольня врезалась в коренные породы, пересела кровлю^¹ и вошла в уголь мощного первого пласта. Вскоре началась проходка по пласту уклона, людских ходков. На «Надежде» велись небольшие очистные^² работы.

Галкин создавал в коллективе атмосферу спокойствия, уверенности, что по отношению к зэкам не будет допущено произвола. Но вот к нему приехала жена в середине лета 1940 г., и у Михаила Ильича появилось опасение, что и этот — четвертый за год начальник шахты — тоже не задержится надолго. А жаль!

Как раз в это время Михаил Ильич впервые на Таймыре встретился с Завенягиным. По телефону сообщили, что на шахту прибудет начальник ком-

бината. Норильский комбинат был огромным предприятием. На нем работали десятки тысяч человек. Отдельные его объекты были разбросаны на огромном пространстве от Дудинки до Норильска. Здесь были заводы, рудники, угольные шахты, разнообразные подсобные предприятия, населенные пункты, строительные конторы, лагерные подразделения. Посещение начальником комбината любого объекта было важным событием, тем более такого второстепенного, каким были пока шахты «Надежда» и «Западная».

Все готовились к встрече начальника комбината: чистили территорию шахты и лагпункта, убирали помещения. Михаил Ильич не пошел встречать начальника комбината. Он был у себя в кабинете. Если потребуется, его вызовут.

Михаил Ильич не видел Завенягина почти 12 лет. Неизвестно было, как он отнесется к встрече с заключенным, «врагом народа». Во всяком случае, Левин не разрешит себе ни одного слова или жеста, которые говорили бы об их прежнем знакомстве. Завенягин явился на шахту в сопровождении целой свиты сотрудников комбината. Галкин и Александров встретили его на границе территории «Надежды» и вошли с ним в кабинет начальника шахты. Сюда и пригласили Михаила Ильича. Он вошел, поздоровался, никому не подавая руки. Подавать руку вольнонаемным не было принято в лагере. Впоследствии было много вольнонаемных, которые очень хорошо, с большим уважением относились к Михаилу Ильичу. Но и с ними он не здоровался за руку, опасаясь, что протянутая им рука когда-нибудь повиснет в воздухе.

Завенягин попросил сесть. Прежнее обращение на «ты», принятое между студентами-коммунистами было заменено официальным «вы». Михаил Ильич включился в деловой разговор. Ни одного слова не было сказано о положении Левина. Не было намека на прежние встречи на воле.

Как же изменился за эти годы Авраамий Павлович! Видно, и ему они не легко дались. Лицо обрюзгшее, одутловатое, голова блестит, как полированный шар. Весь какой-то раздувшийся. То же самое, должно быть, подумал Завенягин о Михаиле Ильиче, но по отношению к нему это было естественно: ведь уже шел четвертый год его пребывания в заключении.

Речь шла о дальнейшей работе шахт. Железнодорожных путей на шахте все еще не было. Они велись стройконторой, созданной на «Надежде». Ей приходилось строить также бараки и подсобные помещения (баню, столовую, кухню, клуб) для лагпункта. Количество же заключенных-строителей было недостаточным. Увеличить число их было невозможно из-за отсутствия жилья.

Ставился вопрос о необходимости временно закрыть шахту и всех рабочих вместе с мастерами перебросить на строительство дороги.

Михаилу Ильичу не хотелось закрывать шахту. Дорогу бесспорно надо было достраивать, чтобы доставлять продукты, материалы, вывозить накопившийся уголь. Но закончить прокладку путей строители могли бы и без помощи шахты. Левин упорно возражал Завенягину, настаивавшему на выводе шахтеров на строительство дороги. Начальника комбината горячо поддерживали начальник лагпункта Пономарев, Александров. Лагерные работники никак не могли понять, как это какой-то несчастный зэк может спорить с начальником комбината. Этот «лорд», «контрик» зазнался — надо будет его поставить на место.

Как и опасался Михаил Ильич, Галкин ушел с шахты. Жить с семьей на «Надежде» негде было; жить на две семьи — ему на шахте, жене в Норильске — было тяжело.

Начальником шахты стал Александров. Теперь они с Пономаревым стали полными хозяевами «Надежды ».

Пономарев поселился за зоной оцепления. Домик его был расположен на склоне горы немного выше конторы шахтоуправления, как раз между ними проходило два ряда проволочных заграждений. Жил в этом домике Пономарев с молодой женой и маленьким сыном. Жену его иногда можно было видеть в зоне оцепления. Это была простая женщина с добрым русским лицом. Для своего обслуживания начальник лагпункта взял заключенного дневального Алиева. Он убирал в доме, стирал белье, ухаживал за ребенком. Молодой азербайджанец, поджарый и с очень смуглым лицом, рассказывал заключенным, что и дома Пономарев был неприятным человеком: кричал на жену и сына, всем всегда недоволен. Даже поднимает руку на них.

ТЯЖЕЛЫЙ ПЕРЕПЛЕТ

Михаил Ильич понимал, что попал в тяжелый переплет. С ним постараются расправиться. Поставят техруком покладистого человека, готового пойти на любые сделки с лагерем. Такой человек был бы крайне полезен «Надежде». Количество работников хозлагобслуги было строго ограничено определенным процентом от числа заключенных, работающих на производстве. Между тем в лагере оставлялось много лишних людей. Они незаконно обслуживали многочисленное начальство и охрану лагпункта. Здесь были специальные повара, портные, сапожники, столяры, шившие для вольнонаемного состава лагеря костюмы, обувь, делавшие для них мебель. Были дневальные, как у Пономарева, для разных услуг. И всех их надо было включить в списки работающих на шахте или в стройконторе, включить каким-то образом в ежедневный акцепт. Михаил же Ильич, наоборот, старался завести строгий учет людей, вышедших на работу. Попытки протянуть через акцепт «мертвые души» кончались неудачно. Если приняты меры и к тому, чтобы нарядчики не могли получить предварительный акцепт у мастера, после чего спорить при выдаче окончательного акцепта уже было невозможно.

Теперь на шахте объемы выполненных работ контролировались и маркшейдерским замером. Бригада в целом получала только то, что выработала. Повышать процент выработки бригады, чтобы улучшать ее питание за счет приписок, становилось все труднее. Не нравилось руководству лагпункта и то, что работники шахты держались солидно, не унижались перед лагерным начальством, не потакали бытовикам, не теряли чувства собственного достоинства. В лагере понимали, что независимый тон на шахте задает Михаил Ильич.

Вскоре представился случай свести с ним счеты. Работы на шахте все же были приостановлены.

Всех шахтеров вывели на строительство железнодорожной ветки на «Надежду». Полотно дороги к этому времени уже было подготовлено. Надо было укладывать шпалы, настилать рельсы, засыпать балластные ящики, подштопывать шпалы.

Все бригады были выведены вместе со своими бригадирами и мастерами. Подсчеты произведенных объемов работ, нормирование их, расчеты с лагерем перешли к работникам стройконторы, руководившей строительством дороги. Нужда в работниках конторы шахты временно отпала. Их всех перевели на общие дорожные работы.

На шахте кто-нибудь должен был остаться для надзора за горными работами. Естественно было бы оставить для этого техрука. Александров с Пономаревым распорядились по-своему. На этих работах оставили заключенного-инженера, пользовавшегося особым расположением Александрова и пресмыкавшегося перед ним. Михаила Ильича даже не поставили бригадиром над работниками конторы. Последним был назначен работник лагерной каптерки Кубайнешвили, сидевший в лагере уже лет восемь. Это был очень умный, ловкий грузин, отбывавший десятилетний срок по 10-му пункту 58-й статьи. Работа не была слишком тяжелой. Михаил Ильич и работавший с ним Михайлов старались не отставать от других, не показывать виду, что устали или обескуражены переводом на общие работы.

Перед консервацией шахты и переводом шахтеров на строительство железной дороги никто с Левиным ни о чем не говорил. На сколько времени перевели состав шахты на строительство дороги, долго ли Михаил Ильич будет на общих работах, было неизвестно. Поскольку ему об этом не говорили, он не стал спрашивать. Совершенно ясно было, что его решили наказать.

Если Александров и Пономарев полагали, что Михаил Ильич пойдет к ним на поклон, то они ошиблись.

Он выходил вместе со всеми на работу. Внешне настроение его было бодрое. В петлицу ватной телогрейки был демонстративно засунут букетик незабудок.

Слаженный коллектив шахтеров, в том числе Левин, работали дружно и производительно. Нормы выработки выполнялись. На свежем воздухе люди загорели и в целом были довольны новой работой. После двух недель пребывания на дороге рабочие и ИТРовский состав вернулись на шахту. Левину предложили вновь приступить к исполнению своих обязанностей техрука.

Должно быть, одно дело было поддерживать натянутые, недружелюбные отношения с техруком, когда ответственность за шахту нес Галкин. Другое дело теперь, когда Александров, будучи малоопытным горняком, должен был сам руководить шахтой, что ему явно было не по силам. Если техруком назначить другого инженера, надо обязательно взять заключенного, который жил бы в зоне оцепления и всегда был бы на месте. А кто его знает, каким он окажется организатором. Михаил же Ильич уже проверенный человек. Его умение руководить коллективом, технические знания не вызывали сомнений.

Так, возможно, рассуждал Александров, но иным был ход мыслей Левина. Руководить угольной шахтой всегда дело непростое, особенно, если месторождение имеет такие сложные геологические условия, как Норильское. Здесь обильные выделения метана, к тому же месторождение мало изучено и может поднести много сюрпризов. В этих условиях главный инженер (он же техрук) должен пользоваться доверием начальника шахты. Но после ухода Галкина Михаил Ильич не имел поддержки начальника шахты и начальника лагпункта. Они пока его терпели и мирились с установленным им на шахте порядком, но все это до поры до времени. И действительно, как они могли терпеть, например, такое, если техрук заходил в клуб лагпункта, чтобы занять свое место в

первом ряду, все заключенные, весь зал вставал, как один человек. Разве можно было это терпеть, тем более что и сам Левин не лебезил перед лагерным начальством, не признавал нарядчиков и каждый раз сокращал предъявленный лагпунктом акцепт на принятых шахтой людей.

Михаил Ильич привык к коллективу шахты и полюбил его. Здесь он себя вновь почувствовал инженером, почти свободным человеком. Но надо все это бросать и уходить: и шахту, и ее коллектив, и жизнь вне лагеря и друзей. После долгих размышлений Михаил Ильич решил, что единственный выход — это обратиться к Авраамию Павловичу с просьбой принять его. Он послал по этому поводу заявление в комбинат. Через пару дней он был вызван к начальнику комбината.

Последние месяцы Михаила Ильича начал мучить фурункулез: плохая одежда, недостаточное питание, продолжительное ежедневное пребывание на подземных работах в зоне вечной мерзлоты вызвали появление фурункулов на открытых частях тела. Как только удавалось избавиться от одного фурункула, он появлялся в другом месте, чаще всего на лице или шее. К Завенягину Левин пришел с забинтованной шеей.

Начальник комбината сидел за большим письменным столом. Кроме него в кабинете никого не было. Представилась возможность поговорить с ним откровенно, рассказать обо всем, что произошло за последние годы, убедить в абсурдности предъявленных Левину обвинений. Но к чему все это? Помочь он все равно ничем не может, сочувствие же его Михаилу Ильичу не требовалось, а сущность дел, состряпанных в 1937-1938 гг. Завенягин вероятнее всего и сам знал.

Итак, Михаил Ильич решил говорить только о деле, которое его в данную минуту интересовало: о переводе с отдельного лагпункта «Надежда». Возможно, что Левин и сделал бы попытку в какой-то мере

восстановить прежние отношения с Завенягиным, но опасался, что не встретит с его стороны сочувствия. Подвергнуться же еще одному унижению ему не хотелось. Достаточно он их имел в последнее время!

Из памяти у него не выходила одна встреча, происшедшая вскоре после приезда в Кузбасс в 1934 г. Он управлял одним из рудоуправлений. Однажды, в конце рабочего дня секретарь доложила, что в приемной ждет горный инженер Покатаев и просит его принять.

Михаил Ильич его хорошо помнил. В 1922 г. Покатаев был преподавателем Московской горной академии. Он читал общий курс горного искусства. Это был первый человек, знакомивший студентов горного факультета с основами их будущей специальности.

К преподавателям у людей обычно сохраняется теплое чувство благодарности и уважения. Михаил Ильич вышел в приемную, чтобы пригласить Покатаева к себе в кабинет. Конечно, это он: та же широкая, приземистая, медвежья фигура, большой лоб, нос картошкой и огромная борода лопатой. Одет он не совсем обычно, и какая-то растерянность на его всегда довольно самоуверенном лице.

Михаил Ильич усадил Покатаева в глубокое мягкое кресло и стал слушать. Выяснилось, что пришел он по делам лагеря, заключенные которого работали на шахтах, подведомственных Левину. Оказалось, что и сам Покатаев был заключенным, осужденным на 10 лет по 58-й статье. Михаил Ильич выполнил его просьбу, стараясь всеми силами не показать, как сразу неприятна стала ему, старому коммунисту, эта встреча с контрреволюционером. Только впоследствии он понял, что перед ним, возможно, сидел не преступник, а оклеветанный человек.

Авраамий Павлович прежде всего поинтересовался, почему забинтована шея. Узнав, в чем дело, он спросил, не нужна ли помощь комбината. Михаил Ильич от помощи отказался. Он попросил только

об одном: перевести его на какое-либо другое горное предприятие. Завенягин обещал выполнить эту просьбу.

После посещения Завенягина прошло две надели. Михаил Ильич по-прежнему работал техруком на «Надежде». Жизнь на предприятии шла обычным путем. Своевременно давались наряды (теперь уже три раза в день), осматривались подземные работы, проверялись рапорта.

Начала функционировать железнодорожная ветка, связывающая «Надежду» с магистралью Дудинка—Норильск. Бесперебойно поступали на шахту нужные материалы. Началась отгрузка отвалов угля, накопившихся от подготовительных и нарезных (очистных) работ.

Отношения с Александровым и Пономаревым стали более корректными, и понемногу забывались опасения Михаила Ильича. Коллектив шахты все больше сплачивался, все более успешно справлялся с подготовкой шахт «Надежда» и «Западная» к нормальной угледобыче.

Представление о том, что работа заключенных — это труд из-под палки, совершенно не вязалось с тем, как работали зэки на «Надежде». Контингент здесь подобрался отборный, состоявший в основном из политических. Истинных контрреволюционеров, врагов Родины, среди них не было и, пожалуй, быть не могло. Все они, за весьма редким исключением, родились или, во всяком случае, стали взрослыми после Октябрьской революции, работали в колхозах, на фабриках, заводах, в учреждениях, привыкли к труду.

«Контрреволюционерами», «троцкистами» их объявили следственные органы и суд, но это не сделало их врагами своей Родины, партии и советской власти. Люди старались своей работой доказать, что они по-прежнему отдают все свои силы на благо своей страны. Были и чисто лагерные стимулы к хорошей работе: от результатов труда зависело не

только питание заключенных, получение денежного вознаграждения, но и снижение сроков пребывания в заключении.

В Норильске не было зачета рабочих дней, то есть снижения сроков пребывания в заключении в зависимости от количества отработанного времени в лагере. Вместо этого один-два раза в год по ходатайству комбината и лагеря за производственные достижения (при условии соблюдения лагерного режима) снижался срок заключения от нескольких месяцев до трех лет. Были отдельные случаи снижения сроков заключения за особые достижения на производстве до пяти лет, но давалось оно людям, осужденным на очень долгое заключение, например до 25 лет. Приказы комбината, извещавшие о снижении сроков заключения, содержали сотни фамилий заключенных и широко распространялись по лагерю.

Был какой-то небольшой процент и таких (главным образом среди бытовиков), которые всеми силами отвиливали от работы. Они старались получить через медпункт освобождение от работы, добивались более легких поденных работ. Здесь кормили хуже, и они быстро ослабевали, превращались в «доходяг», заболевали цингой. Был классический способ добиться освобождения от работы: есть с хлебом большое количество соли. Этим вызывалась сильная жажда. Поглощение большого количества воды приводило к опуханию всего тела, к освобождению от работы, но нередко кончалось и смертью.

ПОД КОНВОЕМ НА НОВУЮ РАБОТУ

Разговор с Завенягиным не прошел даром. Когда Левин уже начал забывать о нем, в отдельный лагпункт «Надежда» прибыл спецотряд на перевод его на рудник открытых работ (РОР).

Михаил Ильич никогда не работал на добыче руды. Вся его инженерная деятельность прошла на угольных шахтах. На горном факультете, где он учился, изуча-

ли системы разработок рудных месторождений, но курс был общим, обзорным, и открытый способ добычи руды в нем совершенно не рассматривался.

Предстояло знакомиться с новым делом, начинать почти с азов. Направление Михаила Ильича именно на РОР было понятно. Это было детище За-венягина, предприятие с огромным будущим, главный источник снабжения рудой строящегося большого металлургического завода.

Рудник только закладывался. В карьер проводились первые линии ширококолейного железнодорожного пути, собирались мощные импортные экскаваторы фирмы «Бюсайрус», строились промышленные здания и сооружения. Добыча руды тут должна была ежегодно измеряться миллионами тонн, вскрыша — многими миллионами кубометров пустой породы.

Завенягин направлял на РОР инженеров разных специальностей, чтобы создать костяк будущего инженерно-технического состава этого важнейшего предприятия Норильского комбината. Так был направлен сюда и Левин. Через день после получения наряда Михаил Ильич под конвоем был приведен в 10-е лаготделение, где жили заключенные, работавшие на РОРе. Инженерно-технические работники помещались в лагере в отдельном бараке. Был он небольшим, людей в нем было немного. Нары были сделаны более или менее аккуратно. ИТРовцы имели своего дневального, следившего за отоплением барака, чистотой и порядком в нем.

Почти все инженерно-технические работники трудились в одну смену. Они одновременно уходили на работу и вместе возвращались. В зону оцепления, где находился рудник открытых работ, инженерно-технические работники выпускались отдельными бригадами. Развод был общим для всех заключенных 10-го лаготделения. На вахте нередко приходилось ждать, пока соберутся все заключенные и их начнут выпускать побригадно рядами по пять человек.

РОР был предприятием очень крупным, людей на нем работало много, и развод длился довольно долго. Приходилось на вахту выходить заранее, чтобы не пропустить выпуска своей бригады. С другой бригадой выйти из лагеря было невозможно. Невыход же на работу грозил крупными неприятностями.

Михаил Ильич, живя на «Надежде» за зоной, отвык от этих порядков лагерного режима и болезненно их переживал. Угнетали и ежедневные вечерние проверки, отнимавшие остаток свободного времени. Впоследствии Михаилу Ильичу был выдан внутренний пропуск, по которому он в любое время дня мог войти в зону оцепления и затем вернуться в лагерь. К вечерней проверке он все же был обязан быть в лагере.

Михаил Ильич был назначен старшим диспетчером. Ему надо было следить за всей оперативной деятельностью РОРа, в первую очередь за поступлением многочисленных грузов, их правильным размещением, обеспечением всем необходимым большого железнодорожного и промышленного строительства.

По-настоящему его бы следовало предварительно ввести в курс дела, ознакомить с территорией рудника, с планами и чертежами строительства, с размещением отдельных объектов. Ничего этого не было сделано.

Михаил Ильич в первый же день прибытия был очень любезно встречен начальником РОРа Карапетяном. Весьма поверхностно ознакомил его с предстоящей работой главный инженер рудника Константин Аристархович Коровин. Руководство РОРа было вольнонаемным, большинство же инженерно-технических работников — заключенными.

Как только удавалось, хотя бы на время, отойти от диспетчерского телефона, Михаил Ильич уходил на строительную площадку знакомиться с рудником.

Кругом была непролазная грязь. Из вязкой мокрой глины подымались фундаменты котельной, ангара для экскаваторов, паровозного депо. Временная механическая мастерская, довольно боль-

ших размеров, была уже готова. Это был единственный объект, радовавший глаз. Кругом все было разворочено, навалены щебень, песок, огромные буты взорванной породы. Безотрадная картина! Не сразу охватывалась схема будущих горных работ. Многое было неясно.

Временами ставил в тупик раздававшийся по телефону вопрос: «Куда направить прибывший со щебенкой или лесом состав?» Черт его знает, что с ним сделать, а спросить не у кого и ждать нельзя!

Надо признаться, что в первое время не всегда указания Левина были самыми разумными и целесообразными. Бывало он засылал состав не туда, куда следует. Приходилось краснеть, выслушивать упреки от своих же товарищей. Надо отдать им справедливость: начальству не жаловались. Докладывать о промахах своего же брата заключенного вольнонаемному начальству считалось неприличным.

Одним из диспетчеров, подчиненных Михаилу Ильичу, был заключенный Чайновский^¹. Это был высокий плотный человек 45 лет, очень смуглый, с широким круглым лицом. Какая-то беспомощная услужливая улыбка большого безвольного рта открывала ряд крупных зубов.

Когда знакомые инженеры, работавшие ранее вместе с Михаилом Ильичом на прокладке железнодорожного пути на «Надежду», узнали, что он назначен старшим диспетчером РОРа, сказали ему: «У тебя диспетчером будет работать Чайновский. Имей в виду — он композитор, пишет оперу».

Михаил Ильич тогда не придал этому предупреждению никакого значения. Не все ли равно ему, какая на воле профессия была у подчиненного ему диспетчера.

После нескольких дней совместной работы Михаил Ильич спросил у Чайновского:

—  Кем работали на воле?

—  Как кем? В Донбассе был заведующим шахтой.

Михаил Ильич удивился, но ничего ему не сказал. Но, встретившись с инженером, предупредившим его о Чайновском, Михаил Ильич упрекнул его.

— Что же ты говорил мне, что Чайновский композитор. Он, по его словам, горный инженер, много лет проработавший на шахтах Донбасса.

Инженер удивленно посмотрел на него.

— Ты что, лопух, что ли, или первый день в лагере? Я же тебе ясно говорил русским языком, что он пишет оперу. Пишет оперуполномоченному доносы. Он гнусный стукач! Теперь ясно тебе, дурья голова?!

В лагере ненавидели стукачей. Они вносили подозрительность в среду заключенных, недоверие друг к другу, причиняли много горя и бед. По их доносам, обычно искажавшим лагерные разговоры (им ведь надо было выслужиться), людей сажали в тюрьму, прибавляли сроки. Малейшее подозрение человека в писании доносов вызывало презрение к нему, окружало его глухой стеной ненависти.

Такому человеку, будь он трижды хорошим специалистом, не давали ходу, старались направить на самые тяжелые общие работы.

Недолго был диспетчером РОРа и Чайновский. Его спихнули с этой сравнительно легкой работы. Надо, правда, сказать, что среди крупных специалистов стукачей не водилось. Они комплектовались из среды разложившихся и опустившихся лагерников.

Их недолюбливали, презирали и вольнонаемные. Бывали случаи, когда вольнонаемные руководители предприятий о таких доносчиках предупреждали заключенных, которым доверяли.

ПРО ЛЮБОВЬ КИНОШНУЮ И ЛАГЕРНУЮ

В 10-м лаготделении один из больших бараков был приспособлен под клуб. В нем построили сцену, выкрасили стены, во многих местах повесили лозунги, призывавшие к выполнению производственных планов и трудовых обязательств.

В клубе регулярно демонстрировались кинокартины, давались концерты, ставились спектакли силами культурно-воспитательного отдела лагеря (КВО). Артистические силы КВО подбирались из заключенных. Среди них были очень хорошие певцы, опытные танцоры, музыканты. Все они освобождались от всяких работ, прилично питались и оплачивались.

Было также принято, когда труппа КВО прибывала в какое-либо лаготделение, кормить ее лучшим, что было на кухне и в столовой. Кроме труппы КВО лагеря в каждом лаготделении обычно были свои концертные и танцевальные группы.

Таким образом, в клубе по вечерам почти всегда что-нибудь ставилось. Вход был свободный. Только при приезде труппы КВО с большой постановкой раздавались билеты по бригадам.

В клуб шли охотно. Здесь можно было посмотреть хороший фильм, услышать приличный концерт.

Чудно было Михаилу Ильичу, когда он впервые после долгого пребывания в тюрьме попал на «Надежде» в красный уголок на демонстрацию кинофильма. Как будто вновь открылся перед ним кусочек вольного мира, увидеть который он надеялся нескоро. Незабываемым было впечатление от «Большого вальса». Воздействие этого очаровательного фильма было особенно сильно оттого, что его смотрели бесправные люди, лишенные семьи, друзей, воли. В течение полутора часов заключенный переносился в светлый мир чудесной музыки Штрауса, прекрасных танцев, больших чувств. Забывались личные невзгоды, тюрьма, лагерь, стужа, пурга, долгая ночь заполярного Таймыра. Он вновь был вольным человеком, жил полной жизнью. Как бы тяжело потом ни было, сохранялось обаяние этого фильма.

Будучи уже на РОРе, Михаил Ильич узнал, что вскоре после его перевода с «Надежды» начальника отдельного лагпункта Пономарева с треском сняли с

работы и как будто даже отдали под суд за избиение заключенного.

Рассказывали, что однажды рано утром за зоной лагпункта раздались истошные крики. Заключенные увидели, что, спасаясь от избиения, к лагпункту без оглядки несется дневальный начальника и кричит благим матом. За ним с палкой в руках бежит возбужденный, весь налитый кровью Пономарев и орет:

— Я тебя убью, подлюга!

Лицо дневального избито, одна рука бессильно висит. Ворота были открыты. Дневальный ворвался в лагпункт и спрятался в общем бараке. Здесь он был в полной безопасности. Сюда бы Пономарев не посмел сунуться. Позже в медпункте было установлено, что рука Алиева перебита.

Оказалось, что Пономарев приревновал свою жену к Алиеву. Не было бы ничего удивительного, если бы молодой и внимательный Алиев, служивший нянькой сыну и жене Пономарева, носивший обоих чуть ли не на руках, мог понравиться Пономаревой. Она-то от своего мужа видела только окрики и грубость, и, как поговаривали, муж временами бил жену.

Этот случай напомнил Михаилу Ильичу событие, происшедшее еще во время его работы на воле в Сибири.

Рядом с одной из подведомственных ему шахт находился лагпункт. Одним из его заключенных был московский журналист, осужденный по 58-й статье. Это был большой, здоровенный мужчина с умным симпатичным лицом. Когда кончился срок его заключения, он уехал из Сибири. Вместе с ним исчезла жена главного инженера шахты. Она бросила мужа, довольно ограниченного человека, и оставила ему ребенка. Где и как она встречалась с этим журналистом, было неизвестно, но уехали они вместе.

Через много лет, когда Михаил Ильич работал главным инженером крупного рудника на Таймыре, к нему пришел наниматься на работу в качестве вольнонаемного этот самый Пономарев.

Это был уже не тот «Махно» — гроза заключенных. Перед ним стоял обыкновенный человек, ничем не отличавшийся от других устраивавшихся на работу бывших заключенных. Он даже улыбался.

СОБРАНИЯ, СОВЕЩАНИЯ И КОНЦЕРТЫ ЗЭКОВ

Считалось, что в Норильском лагере содержатся наиболее тяжелые преступники. Сюда отправлялись люди, осужденные за самые опасные преступления против советской власти, требовавшие строжайшей изоляции. Таймырский полуостров был для этой цели особенно подходящим местом. Тысячи километров непроходимой тундры и тайги отделили его от Большой земли.

На севере были суровые воды холодного Ледовитого океана, на юге — Енисей, по берегам которого можно было пройти многие сотни километров, не встретив никого, кроме таежного зверя. Посадка на пароходы и самолеты тщательно контролировалась, и проскочить на них было невозможно, хотя такие попытки изредка и делались.

В Норильск завозились только заключенные-большесрочники. Не имело смысла направлять сюда людей, осужденных на малые сроки, тратить на их переброску огромные суммы только для того, чтобы, еле приспособившись к тяжелым условиям Заполярья, они вновь возвращались на «материк». Итак, формально, по документам, здесь были неисправимые преступники, ненавидевшие советскую власть, все ее учреждения и всех ее представителей. Этакие озлобленные звери.

Такими хотели их представить перед народом прихвостни Берии, истинные враги партии и государства. Были же это в основном люди, горячо любившие свою Родину, преданные ей, несмотря на все перенесенные муки.

Это понимали лучшие руководители Норильского комбината и лагеря. Заключенным доверяли,

ставили их на ответственнейшие инженерные посты главных инженеров и техноруков шахт, цехов, прорабов. Вся работа лагеря была построена в расчете на преданность стране этих людей, считавшихся врагами народа.

Часто устраивались собрания заключенных того или иного цеха. Здесь обсуждались производственные планы предприятий, отчитывались руководители бригад и участков, принимались трудовые обязательства, объявлялись результаты соревнования. Победителям вручались красные знамена, премии. Посторонний человек, попав на такое собрание, ничем не отличил бы его от обычных собраний вольнонаемного состава на материке: так же горячи, полны энтузиазма речи передовиков производства, такая же беспощадная критика недостатков. Победителям трудового соревнования вручались подарки, обычно продовольственные: масло, сало, сахар, консервы. Изредка, главным образом ИТРовцам, выдавались ордера на пошив гражданских шерстяных костюмов. Хождение в гражданской одежде не возбранялось, но мало у кого она сохранилась. Вольную одежду надевали только в праздники: ее очень берегли.

В обычное же время ходили во всем лагерном: ватные брюки, ватная телогрейка, бушлат, шапка-ушанка, опушенная искусственным мехом, кирзовые сапоги. ИТРовцы и наиболее аккуратные рабочие старались в производственных мастерских подогнать по фигуре эту одежду и обувь. На производственные совещания приходили в чистом, одевались в лучшее, что у кого было.

После совещания обычно устраивали концерт. Среди артистов были профессионалы, имевшие прекрасные голоса. Были и любители: из многих тысяч заключенных Норильлага не так трудно было найти одаренных певцов, танцоров, чтецов. Замечательно пели, например, горный мастер Климович, девушка-десятник Марущенко. Артистические труп-

пы при лаготделениях освобождались от работы только в день выступления. Труппы культурно-воспитательного отдела лагеря ставили большие постановки, такие, как «Наталка-Полтавка», «Шельменко денщик», «Свадьба в Малиновке».

Но особенно любили заключенные выступления мужской украинской капеллы. Говорили, будто бы она была арестована где-то на Западной Украине, и в полном составе прибыла в Норильск. Так она и перешла в ведение КВО. Весь зал затихал, когда капелла выходила на сцену и выстраивалась в один ряд вся в белых вышитых украинским узором рубашках, синих шелковых шароварах, мягких сапогах.

Запевал тенор, мотив подхватывал весь хор. Глухо вторили могучие басы. Казалось, раздвинулись стены клуба, высоко темнело вечернее украинское небо, усыпанное яркими мерцающими звездами. Запахом душистых трав напоен степной воздух. Тускло поблескивает вдали пруд, и могуче разносится украинская песня парубков, собравшихся на лугу у костра. Вот-вот, кажется, проглянет луна, осветит дом у пруда, и в окне покажется тоскующая Ганна из «Майской ночи», вызванная чарующим пением веселящейся молодежи. Но вот песня кончилась и звучит уже веселая «Калинка»...

Оглядываюсь на сидящего рядом украинца. Его мысли сейчас очень далеко. Насуплены брови, крепко сжаты губы, и медленно ползет по щеке непрошеная горькая слеза. Может, он видит перед собой свое село, дом в тенистом саду, семью, собравшуюся за столом, и себя, окруженного детьми. В воскресенье на РОРе не работали. Этот день у Михаила Ильича бывал свободным. Как и в тюрьме, в лагере он отмечал воскресные дни, революционные, семейные торжества. К этим дням приурочивал покупки в лагерном ларьке дополнительного, более вкусного питания, посещал клуб, читал. Уже с утра Михаил Ильич шел в баню, брился и весь день чувствовал себя празднично.

С момента ареста Левина шел уже четвертый год. Все меньше оставалось вещей, взятых из дому. Часть их была изношена, другая раскрадена, но было нечто, что он особенно берег, что переносил с места на место при любых переездах и этапах, — это был кусок хорошего, душистого туалетного мыла. Его принесла ему жена в Кузнецкую тюрьму. Таким мылом обычно мылись у него дома на воле. Оно было осколком его прежней жизни.

У Михаила Ильича всегда было очень сильное обоняние. Он чувствовал запах на большом расстоянии и надолго его запоминал. Ему даже казалось временами, что он чувствует запах детей, и с завязанными глазами по запаху узнал бы свою маленькую дочку (но только ее одну).

Сейчас в неволе в дни семейных юбилеев, дни рождений жены, детей он мылся этим мылом, вновь чувствовал запах своей семьи, и ему казалось, что он ближе к ней. Если закрыть глаза, то можно было думать, что рядом бесконечно дорогие тебе люди.

Это кусок мыла, проткнутый посредине шилом надзирателем, опасавшимся проноса в тюрьму недозволенных вещей, сохранялся у Михаила Ильича в течение всего долгого срока пребывания в заключении.

В лагере говорили, что окончание установленного срока заключения — это еще не выход на свободу, что к моменту освобождения особое совещание при НКВД дает новый срок, и осужденным по 58-й статье не удается вырваться на волю. В такое беззаконие, произвол не верилось, хотя отдельных людей, отбывавших таким образом вторые сроки, Левин встречал. Все же Михаил Ильич был твердо уверен, что освободится даже раньше срока. Без этой веры жить и работать в лагере было нельзя.

НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ: ШАХТА «УГОЛЬНЫЙ РУЧЕЙ»

Опала Завенягина, должно быть, кончилась. Он был назначен заместителем наркома по внутренним делам и переведен в Москву. Вместо него был назначен Александр Алексеевич Панюков. До этого он был начальником Дудинского порта. Это был строитель, спокойный, уравновешенный человек. Возможно, он хорошо разбирался в строительной деятельности комбината, но был недостаточно компетентным в вопросах металлургии.

Основной фигурой на производстве стал главный инженер Владимир Степанович Зверев. Был он мужчиной высокого роста, очень полный. На большом лице торчал широкий курносый нос. Было впечатление, что какой-то озорник приставил палец к его носу, нажал его и вздернул вверх. Таким нос и застыл. Несмотря на такое простое некрасивое лицо, это был очень умный мужик, решительный, инициативный, с сильной волей.

Он очень крепко держал в руках руль управления комбинатом. Слово его было законом. Если Зверев что-нибудь решил сделать, так оно и будет. Свои обещания всегда выполнял. Боялись Зверева, как огня. Он был резок, мог грубо оборвать и жестко обругать, нередко нецензурными словами.

Владимир Степанович не мог не понимать огромной роли, которую играли на комбинате заключенные. Он старался создать для них нормальные условия работы. Из этого не следовало, что он не мог оскорбить заключенного-инженера, выругать его последними словами, но того же самого в любой момент мог ожидать от него и вольнонаемный специалист.

Михаил Ильич проработал на РОРе месяца три. При одном из посещений этого рудника Зверев предложил руководству РОРа передать Левина как специалиста горного дела на шахту «Угольный ручей». Главный инженер рудника открытых работ Коровин,

не переносивший Зверева (он считал его выскочкой), резко запротестовал против такой переброски. Михаилу Ильичу рассказывали о громком разговоре по этому поводу, перешедшем в ругань, который произошел между ними. Все же Зверев, не любивший отступать от принятого решения, настоял на своем.

Мнением Михаила Ильича никто не интересовался, и его не спрашивали, хочет ли он остаться на РОРе или нет. Ведь он был всего лишь заключенным! Был спущен наряд в 10-е лаготделение, и Левин оказался в другом — 12-м лаготделении.

Назначили его техруком шахты «Угольный ручей», начальником которой был П.Е. Слепцов. Это он, по-видимому, настоял перед Зверевым на переброске Михаила Ильича с РОРа. За короткий период совместной работы на «Надежде» он, должно быть, убедился, что на опыт, знания, добросовестность Михаила Ильича можно положиться.

Как очень многие из вольнонаемного состава Норильского комбината, Слепцов видел, что специалисты из заключенных опытны, эрудированны. Лишенные семьи, каких-либо других интересов, они все свое время отдавали производству.

Слепцов помимо того, что он не был особенно рьяным работником, еще был не дурак выпить. На этой почве у него в семье были большие нелады: жена, врач, его не жаловала. На работу он обычно приходил с опозданием, одутловатый, с большими кругами под глазами.

Одно время Михаил Ильич заметил, что Павел Евсеевич зачастил ходить в шахту. Бывал он там недолго и неизменно возвращался через вентиляционную штольню. Левин решил проверить, в чем дело. Ведь Слепцов — горный инженер, хорошо разбирающийся в работах. Неужели он заметил какие-то неполадки в работах, допущенные Левиным? Это было бы большой неприятностью, так как до сего времени он полностью доверял Михаилу Ильичу.

Странно, что Павел Евсеевич уходит один, ничего не говорит Левину.

Как-то раз, примерно через час после ухода Слепцова в шахту, Михаил Ильич пошел вслед за ним. Он проходил по работам, проверял их состояние и мимоходом спрашивал, был ли Слепцов.

Выяснилось, что работы он осматривал бегло, а на большинстве и вовсе не был. Так Михаил Ильич дошел до вентиляционной штольни.

У вентилятора дежурила заключенная — большая, статная, очень красивая украинка. Михаил Ильич всегда с удовольствием слушал ее певучую украинскую речь, хотя больше половины слов не разбирал. Здесь Михаил Ильич заметил Слепцова. Все было ясно. Оказывается, Павел Евсеевич больше всего интересовался вентиляционными кадрами.

Шахта «Угольный ручей», куда перебросили Левина, заканчивала подготовку первого пласта к эксплуатационной добыче угля. Это был пологопадающий пласт мощностью больше 5 метров. Разработка его требовала большого внимания и осторожности. По проекту он разрабатывался на полную мощность одним слоем и крепился стойками диаметром в верхнем отрезе 20-22 см. Лес не всегда был мерным, и нередко приходилось ставить стойки большого диаметра. Крепильщики работали парами с лестниц. Это была адская работа! Ни у рабочих, ни у инженеров не было опыта разработки одним слоем таких мощных пологопадающих пластов. Среди рабочих горняков не было, а инженеры были в основном из Донбасса, они привыкли к маломощным пластам.

Михаил Ильич работал в Кузбассе, где имел дело с мощными пластами, но они были тоньше, а более мощные были крутыми. Приходилось учить рабочих и инженеров и самому учиться. Но зато как красивы были эти работы! Строго по шнуру на расстоянии 1—1,2 метра друг от друга шли по восстанию ряды столбов-стоек. Казалось, что еле видне-

лась кровля. Сплошной стеной поблескивал угольный забой, имевший длину до 110 метров. Временами обманчива была кровля. Отстучать ее было невозможно, а выглядела она снизу гладкой и ровной, как потолок.

Очистные работы быстро расширялись. Вот уже на шахте ряд участков: одни ведут подготовительные работы, другие — приступили к очистной добыче. Работы разбросаны на большое расстояние. За день их еле обойдешь, устанешь и уже ни о чем, кроме положения в шахте, не в состоянии думать.

Как-то раз Слепцов говорит Михаилу Ильичу:

—   Работы под землей быстро расширяются. Надо усилить наблюдение за ними.

—   Как бы мы не получили крупных неприятностей.

—   Давайте установим круглосуточное наблюдение за подземными работами. Вы будете обходить работы ночью, я — днем.

—   Хорошо, распределим обязанности, как вы говорите.

Михаил Ильич согласился с предложением Слепцова. Следующую ночь Левин провел под землей. Утром он дал наряд. Павел Евсеевич, как условились, пришел на шахту в 9 часов утра. Левин ушел отдыхать. Вторая ночь выдалась очень тяжелой. Как это нередко случается в шахте, началась полоса неудач.

Михаил Ильич осмотрел 3-ю лаву. Она выглядела прямо игрушкой. Забой блестел и казался зеркалом, отражающим мощные пучки света двух прожекторов. Плавно качались рештаки конвейера. Беспрерывным потоком шел уголь, набрасываемый вручную навалоотбойщиками.

Михаил Ильич остановил конвейер, велел всем замолкнуть, не шевелиться и стал слушать. Абсолютная тишина, нигде ни шороха. Все спокойно. Осмотрел кровлю. Гладкая, ровная, хорошо затяну-

тая, она не вызывала опасений. Если бы всюду так! Он разрешил работать и пошел дальше.

Через 15 минут Михаила Ильича догнал мастер: в 3-й лаве, из которой он только что вышел, с кровли упал кусок породы. Пролетев 5 метров, он ударил рабочего и сломал ему ногу. Михаил Ильич вернулся в лаву, проследил, чтобы пострадавшего выдали на-гора, и продолжал обход работ. Вызывала опасения 5-я лава. Он была недостаточно хорошо подкреплена, а отошла уже довольно далеко от линии предыдущей посадки. Может, запретить в ней работать и вывести людей? Но ее надо во что бы то ни стало еще подогнать и подготовить к посадке. Дав задание поставить еще шесть стоек, Михаил Ильич пошел в остальные лавы, осмотрел проходческие работы. Только с рассветом он вернулся в контору, еле волоча ноги. Теперь перед утренним нарядом надо записать задания начальникам участков. После обхода шахты была явная картина состояния работ, и составление наряда не представляло затруднений.

Вдруг звонок. Кто мог так рано звонить? Михаил Ильич поднял трубку. Звонили из шахты.

— Завалило лаву вместе с людьми!

Кто звонил, было неизвестно. Не было сообщено, в какой лаве завал. По-видимому, звонивший был очень взволнован, торопился и бросил трубку, не рассказав подробностей. Такие вещи бывали при крупных авариях в шахтах. Что теперь делать? Первая мысль была немедленно вызвать горноспасательную команду. Но куда ее направлять? Михаил Ильич решил сам проверить, что случилось. Он еще был в спецовке. Захватив свежий аккумулятор, он предупредил ламповую, что уходит в шахту.

Левин направился в штольню. Шел он быстрым шагом, прикидывая, где была наибольшая опасность. Вероятнее всего в 5-й лаве. Недаром она его так беспокоила. К лаве он приближался почти бе-

гом. Ну, к счастью, здесь все в порядке. Лава стоит хорошо, люди спокойно работают.

В течение трех часов он вновь обошел, обежал всю шахту. Приближаясь к каждой лаве, задавал один вопрос:

—   Как лава?

—   Работает нормально, — был неизменный ответ.

Усталый, измученный, вернулся Михаил Ильич на поверхность уже к самому наряду. Все белье, даже ватная телогрейка, были мокрыми от пота. Пот крупными каплями осел на внутренней поверхности массивной каски. Мокрым был подкасник, от напряжения дрожали руки, ноги.

Звонок был злобной «шуткой» какого-то подлеца. Осталось дать наряд начальникам участков, поесть и спать. Глаза сами смыкались. Но теперь уже скоро конец мучительной вахте: подойдет Слепцов. Возьмет на себя дневные дела шахты. Почему же его все нет?! А дневные дела начались: надо подписывать требования на материалы, надо дождаться возвращения мастеров из шахты, принять у них отчет о прошедшей ночной смене.

Да, из конторы нельзя уходить: могут звонить из комбината, возможен приезд какого-нибудь начальника. Ведь время рабочее.

Вдруг нагрянет Зверев! Он будет ругать матом и орать.

—    Всех разогнать! Какие могут быть порядки на шахте? Начальник где-то пьянствует, главный инженер днем спит!

Ведь не расскажешь ему, какая ночью была суматоха на шахте. Еще хорошо, если он будет кричать, а если он будет говорить тихим, вежливым тоном! Жди тогда крупных неприятностей. Нет, уж лучше переждать. Допустим, что продолжается следствие и ты вновь долгими часами стоишь навытяжку перед следователем без сна и еды.

Слепцов не пришел: то ли поругался с женой, то ли пошел по учреждениям комбината.

О ТОВАРИЩАХ ПО НЕСЧАСТЬЮ

Михаил Ильич оставался на работе весь день. Только после ночного наряда, пробыв на работе больше суток, он ушел отдыхать.

Жил теперь Михаил Ильич в небольшой пристройке к конторе. Здесь было общежитие из двух комнат для заключенных инженерно-технических работников: техрука, начальников и механиков участков, инженеров, работавших в конторе шахты. Всего в общежитии жило десять человек. Дневальный, он же повар, следил за чистотой и готовил пищу для жильцов общежития. Продукты получали сухим пайком из лагеря. Изредка жиры и сахар дневальный прикупал в лагерном ларьке за общий счет жильцов. Здесь прихлебателей не было, и пища стала более питательной и вкусной, чем в лагерной столовой. Жили дружно.

После работы временами пели. Начинали украинцы Крень, Шеремет. К ним присоединялись вначале начальник участка Житков, а затем остальные. По всей хибаре громко разносилось: «Распрягайте, хлопцы, коней!» Пели слаженно.

Вернувшись в общежитие после суточного пребывания на шахте, Михаил Ильич быстро съел свой обед и ужин и завалился спать. Все знали, что техрук сильно устал, и старались не шуметь. Да и никакой шум не мог бы ему помешать. Он спал, как убитый.

Слепцов пришел на работу только к обеду следующего дня. Одутловатое, припухшее лицо, синяки под глазами показывали, что он время даром не терял. Михаил Ильич ни о чем спрашивать не стал. Он только сделал для себя вывод: полагаться можно только на свои собственные силы, на Слепцова рассчитывать не приходится.

Договоренность о распределении дежурств как-то сама собой отпала. Левин строил свою работу так, как будто начальника вовсе не было.

На шахте был хорошо подобранный состав начальников участков и мастеров. Многие из них до

ареста работали в Донбассе и прошли хорошую горняцкую школу. Все они были осуждены по разным пунктам 58-й статьи.

Путь их от дома до Норильска прошел страшной дорогой. Глядя на них, трудно было поверить, что они столько перенесли.

Житков был чрезвычайно остроумным человеком. С совершенно серьезным видом он мог отколоть такое коленце, что все покатывались от смеха. У самого же Житкова при этом лицо имело выражение чуть-чуть придурковатое. Был он высокого роста, — пожалуй, больше 180 см. Лицо смуглое, глаза карие, черные усы по-украински опущены вниз, и в них прятался длинноватый тонкий нос. Лицом своим владел он в совершенстве. Обычно придавал ему любезное или простодушное выражение, но был умен, очень хитер и себе на уме.

Крень был инженером-механиком. Вскоре после окончания института он был направлен на работу в Донецкие центральные рудоремонтные мастерские. В 1937 г. руководство этих мастерских было арестовано по обвинению во вредительстве. Крень, несмотря на молодость, был назначен одним из ведущих инженеров мастерских. Вторым заходом и он был арестован, обвинен по 58-й статье и приговорен к расстрелу. После многомесячного пребывания в камере смертников расстрел ему был заменен 25 годами заключения. Крень попал в тюрьму совсем молодым, и в 1941 г., когда работал на «Угольном ручье», выглядел не старше 30 лет. Это был жизнерадостный человек. В общежитии он был запевалой всех песен. Крень славился и тем, что был не только инженером, но еще и мастером на все руки. Сделанные им бритвы имели хождение по всему лагерю. Помимо хорошего качества они отличались и красотой отделки. Делал он их из отработанных напильников, подобранных кусочков стали.

Бритвы и ножи в лагере хранить запрещалось, но сколько бы их ни изымали, они всегда появлялись вновь. Прятали их по самым укромным уголкам.

Обычно Крень был одет в молескиновый черный спецкостюм. Брюки заправлены в сапоги, на голове блином кепка, в верхнем кармане метр и штангенциркуль.

Внешне на нем как будто не отразилось заключение, ожидание месяцами приведения в исполнение смертного приговора. Только впоследствии Михаил Ильич мог убедиться, как была разрушена его нервная система и как сдало сердце — выносливое сердце крепкого спринтера, занимавшего в свое время одно из первых мест на вседонецких физкультурных состязаниях.

У многих в лагере были свои странности. Такой у Шеремета была необычная чистоплотность. Он был готов ежедневно часами мыться в бане, чиститься, скрестись. Все на нем блестело. Как-то он ухитрился, будучи в лагере, и брюки погладить и ботинки начистить до блеска. Был он хорошо сложенным, красивым мужчиной: высокий, стройный, с правильными, крупными, мужественными чертами лица. Было в нем какое-то барство. По-видимому, баловали его в семье. Он любил, чтобы и в лагере ему прислуживали товарищи, прозвавшие его: «Дай, подай».

Глядя на него, кто бы мог подумать, что он столько перенес, работал на шахте в Донбассе, был арестован в 1938 г. и приговорен по 58-й статье к высшей мере наказания. Лагерь только отсрочил его смерть. Шеремет был убит бытовиками, когда пытался оказать сопротивление грабежу своих вещей.

Подземные работы всегда, а тем более в 30-х годах таили много опасностей: это и обрушения горных пород, и внезапные выбросы газа и воды, пожары и завалы лав. Очень мало найдется горных инженеров, проработавших долго на производстве, которые могли бы похвастаться, что у них никогда не

было крупных аварий, смертельных несчастных случаев. Поэтому так легко отдать под суд горного инженера, особенно руководителя шахты. Для этого достаточно собрать, как это сделали с Михаилом Ильичом, несчастные случаи и аварии, происшедшие за ряд лет на подчиненных ему шахтах, и объявить, что все они результат диверсий и вредительства. При этом акты расследования каждого несчастного случая, аварии компетентными комиссиями совершенно игнорировались и в свою очередь рассматривались как попытки других вредителей прикрыть своих единомышленников и соучастников.

Вот почему полосы репрессий и начинались с процессов «вредителей-горняков»: в 1928г. с «шах-тинского процесса», в 1936 г. — с процесса работников Кузнецкого каменноугольного бассейна. Вот и Шеремет был осужден за вредительство и диверсионную деятельность. А какой он был контрреволюционер? Он вырос в советское время. Все, чего добился, достиг благодаря советской власти, был ей предан всеми фибрами своей души.

Шеремет рассказывал, как он ждал в камере смертников приведения приговора в исполнение. Ждал месяц, другой. Ужас первых часов и дней после приговора сменился у большинства людей апатией, примирением с неизбежным концом. Хотя где-то все же теплилась надежда на помилование: ведь никто не чувствовал себя в чем-либо виноватым. Лишь у отдельных камерников нервная система не выдержала смертного томления.

Выводили на расстрел ночью. Всю ночь смертники не спали, чутко прислушиваясь к любому шороху в коридоре. Вот послышались крадущиеся шаги. Все замерли у дверей. Не к ним! Шаги задерживались у других дверей. Тихо звякнули ключи. Где-то бесшумно открылась дверь. Вскрик! Шум борьбы, и все затихло. Сегодня очередь другой камеры!

К утру все стихает. Теперь можно лечь спать: в дневное время на расстрел не вызывали. Но од-

нажды днем открылась дверь его камеры. Все тревожно затихли. Вызвали группу смертников с вещами, в их числе и Шеремет. Как он ни старался держать себя в руках, сердце тревожно забилось.

Сдерживая внутреннюю дрожь, он начал собирать вещи. Куда повезут? Приказ взять вещи — хорошая примета. На расстрел выводят без вещей. За ними потом приходят. Но, может быть, и тех, кого днем забрали с вещами, тоже расстреляли? Они ведь обратно в камеру не возвращались и ничего рассказать не могли. При выводе из камер надзиратели тоже ничего не говорят. Отвесив общий поклон всей камере, сказав последнее «Прощайте», вызванные пошли, конвоируемые спереди и сзади надзирателями. Подвели арестантов к выходу из тюремного здания. Здесь в книге отмечается, куда направляется заключенный.

Первым к контрольному пункту подошел Шеремет, шедший впереди группы. Выпускали по одному. Старший надзиратель сказал писцу: «В расход». Шеремет понял, что это конец. Ждать больше нечего! Начали выходить другие смертники. Что о них сказали на вахте, он не знал. Разговаривать было строго запрещено.

Он молча снял лучшее, что на нем было: хорошую папаху, зимнее пальто и передал товарищам. Может, кто-нибудь из них останется в живых. Так, раздетый, несмотря на сильный мороз, он вышел за остальными, вошел в контору, расположенную во флигеле на тюремном дворе. Здесь начальник тюрьмы объявил всем, что смертный приговор заменен двадцатилетним сроком заключения. Они переводились в другую тюрьму.

Фраза, сказанная старшим надзирателем, «в расход» означала, что заключенный снимается со списочного состава в связи в выбытием в другую тюрьму. Оказалось, что общепринятое у заключенных значение слов «в расход» как расстрел тут имело прямой бухгалтерский смысл.

Понимал ли надзиратель, что, говоря это слово в присутствии заключенного, он причиняет ему

страшную травму? Конечно. Но перед ним был враг народа, который не считался человеком, которого можно было пытать, избивать, над которым любые издевательства были допустимы.

НА ШАХТЕ ПОНЯЛИ: ПОБЛАЖЕК НЕ БУДЕТ

Из всех горных работ Михаил Ильич больше всего любил подготовительные. От качества их проходки и содержания зависят вид шахты, удобство и безопасность добычи угля.

Сразу же после прибытия на «Угольный ручей» Михаил Ильич заметил, что проходческие работы здесь ведутся небрежно. Картина была такая же, какую он застал в начале своей работы на «Надежде». Рамы крепления, даже в таких выработках, как главная штольня, стояли вкривь и вкось. Затяжка боков и кровли выработок была неудовлетворительной. Выработки загрязнены и захламлены. Внимательная проверка крепления показала, что сами по себе крепильщики на шахте народ квалифицированный: замки рам сделаны хорошо, но, по-видимому, никто не следил за тем, чтобы расстояние между рамами, их затяжка были строго по паспорту.

Ознакомившись с шахтой, Левин собрал сначала ИТРовский состав, затем крепильщиков и сказал им о тех требованиях, которые будут предъявляться к креплению, предупредил, что следить будет за каждой поставленной рамой, особенно в капитальных работах. Среди крепильщиков были вольнонаемные и заключенные. Они помалкивали, должно быть думая: «Говоришь-то ты строго. Посмотрим, каким будешь на деле?»

Михаил Ильич ходил в шахту ежедневно и затрачивал на обход не менее шести часов. Он заставлял чистить и скрести шахту, требовал, чтобы выработки заметались, как говорится, до блеска. Шахта была газовая. Дисциплина и порядок здесь должны были быть образцовыми. Его предшественник, тоже заключенный, горный инженер, был снят именно за то, что дисцип-

лина на шахте не стояла на должной высоте, что привело к большому количеству несчастных случаев.

Крепление улучшалось медленно. Требования Левина казались излишне строгими, особенно вольнонаемному составу. Он изо дня в день проверял крепление, указывал на недостатки поставленных рам, заставлял исправлять замеченные дефекты.

Больше всех возмущался «придирками» вольнонаемный крепильщик Шарафутдинов. Он считался на шахте лучшим крепильщиком, стахановцем, значительно перевыполнял нормы выработки. На совещаниях, горячась, жестикулируя руками, кричал:

— Я не буду ставить рамы с точностью до 5-7 см. Пусть их сам техрук ставит.

И продолжал делать по-своему. В один прекрасный день Левин забраковал все рамы, поставленные накануне Шарафутдиновым. Это был общешахтный скандал. Михаил Ильич не отступил. Он понимал, что малейшее послабление здесь приведет к падению дисциплины на шахте. Он настоял на том, чтобы все рамы были переставлены Шарафутдиновым за его собственный счет.

На шахте поняли, что поблажек со стороны нового техрука не будет и шутки с ним плохи. Устанавливался твердый порядок и дисциплина.

На «Угольном ручье» наряду с мужчинами работали и заключенные-женщины, в основном бытовички. Женщин в Норильске было мало, а на горных работах их были единицы. Чувствовали они себя здесь в привилегированном положении. Поведение этих бытовичек было довольно вольным. Заключенные, осужденные по 58-й статье, с ними связывались очень редко.

Только один раз Михаил Ильич наткнулся в забое на лежавшую в довольно вольной позе парочку. Это оказался сменный мастер Щербаков, молодой, красивый парень, бывший студент, осужденный на 10 лет заключения по 58-й статье. Его напарницей

была самая удалая, похабная и развратная женщина на шахте — Третьякова. Она была еще молодой — 20-22 года, с изуродованным оспой лицом.

Их любовные игры происходили в присутствии всех рабочих лавы. И это было грубейшее нарушение порядка в шахте. Михаилу Ильичу было ясно, что наказанием, окриком здесь ничего не добьешься. Он вызвал Щербакова и Третьякову в контору и после длительной беседы добился обещания, что такие факты не повторятся, но внутренне он не верил, что Щербаков и Третьякова перестанут встречаться в шахте.

Женщины жили в обособленном лагпункте, куда доступ заключенным-мужчинам был закрыт. В зоне оцепления их встречи были бы быстро замечены и пресечены лагерным начальством. А в шахте было достаточно укромных местечек. Но была большая опасность, очень беспокоившая Михаила Ильича, что когда-нибудь такая пара либо задохнется в глухом, плохо проветриваемом забое, либо будет придавлена обрушившейся кровлей.

Поселок Норильск был расположен на значительном расстоянии от горных предприятий. Транспорта для доставки людей к месту работы не хватало, особенно в зимнее время. В ожидании подхода автобуса пассажирам приходилось на стоянке долго мерзнуть. В автомашину набивалось столько людей, что нечем было дышать. Для перевозки людей приспосабливались грузовые машины. На них устанавливались металлические дуги, обтянутые брезентом. Ехать в этих машинах можно было только скрючившись.

Неудивительно поэтому, что часть вольнонаемных рабочих селилась ближе к шахтам. Они возводили небольшие хатенки (балки). Материалом для них номинально служили шахтные отходы, а фактически взятые на шахте доски и бревна. Работники Норильлага всеми силами боролись против таких балков, располагавшихся в зоне оцепления. Они способствовали связи заключенных с вольнонаемными.

Никакая охрана не могла уберечь эти балки от захода в них заключенных.

Вольнонаемные рабочие в основном тоже были из отбывших срок заключенных, главным образом бытовиков. Связь между ними и лагерниками устанавливалась легко. Через эти балки передавались письма на волю, минуя лагерную цензуру, лагерники доставали продукты, спирт, вольную одежду.

У лагерного начальства было опасение, что, ограбив такой балок, забрав в нем одежду, продукты, деньги, отдельные заключенные могут совершить побег. Правда, за все время пребывания в Норильске Михаил Ильич о таких происшествиях не слышал. С вольнонаемными рабочими, с «Угольного ручья», в том числе с Шарафутдиновым, у Михаила Ильича наладились отличные отношения.

Отпуска у вольнонаемных работников Норильского комбината были длительными. Редко кто ездил в отпуск каждый год. Путь на «большую землю» был длительным, затруднительным и дорогостоящим. Обычно ехали вверх по Енисею от Дудинки до Красноярска, оттуда железной дорогой до Москвы и дальше на юг. Это отнимало недели. Старались совместить отпуска за несколько лет и уезжали на 5-6 месяцев.

Установился обычай, что каждый уезжающий в отпуск устраивал проводы, которые нередко длились несколько дней, особенно, если работник окончательно покидал Норильск.

ВОЙНА! ВСЕ ПРОЧЕЕ ОТОШЛО НА ЗАДНИЙ ПЛАН

Шарафутдинов собирался 23 июня 1941 г. уезжать в отпуск. В воскресенье 22 июня он собрал к себе в балок несколько человек, в том числе и Михаила Ильича.

Балок был расположен в зоне оцепления выше шахты, недалеко от конторы. Из заключенных был один Левин. На столе стояли пара бутылок вина, раз-

веденный спирт, приличная закуска. Михаил Ильич с удовольствием принимал участие в проводах. Давно прошло время, когда Шарафутдинов спорил по поводу качества крепления. Это был жизнерадостный, общительный человек. Быть в компании с ним и его семьей было приятно. Посидели часа четыре. Дни летом в Норильске длинные. Когда Михаил Ильич вышел из балка Шарафутдинова, было совсем светло. Солнце стояло высоко на совершенно безоблачном небе. Было жарко.

На территории шахты заметил необычное оживление. Вольнонаемные и заключенные стояли кучками и о чем-то возбужденно разговаривали. Первая мысль была, что на шахте произошло какое-то несчастье. Михаил Ильич ускорил шаги. Вскоре все выяснилось. Пришедшие из города на вечернюю смену вольнонаемные сообщили о вероломном нападении на Советский Союз фашистской Германии.

Началась Великая Отечественная война. Все прочие заботы и мысли отошли на задний план. Надо было немедленно решать вопрос о своем месте в защите Родины от злейшего врага.

В тюрьме и в лагере Михаил Ильич не прекращал попыток добиться пересмотра своего дела. Он писал тщательно мотивированные заявления на имя верховного прокурора Советского Союза, ЦК партии, Сталина. Неизменно получал один и тот же ответ: «Оснований для пересмотра дела нет». Значит, его продолжали считать врагом народа.

Ничего не изменилось за прошедшие четыре года! Как бы он ни добивался, в армию его не пустят. В годы гражданской войны Левин был на крупной военной работе. Теперь в лучшем случае его направят в штрафную воинскую часть рядовым, но и на это он был согласен. Через несколько дней после начала войны Михаил Ильич, тщательно продумав каждое слово, подал заявление с просьбой зачислить его в армию и направить на фронт. Ответа не последовало.

Приток вольнонаемных в Норильск уменьшился, часть вольнонаемных из Заполярья ушла в армию. Потребность в ИТРовском и рабочем составе из числа заключенных увеличивалась. Металл, вырабатываемый в Норильске, был крайне необходим фронту: с каждым днем требовалось больше никеля, меди, платины.

В Норильлаге в основном были заключенные, осужденные по 58-й статье. Они определяли общий тонус жизни лагеря, его настроения. Война заставила позабыть все обиды, все мучения, перенесенные заключенными. Осталось только сознание необходимости отдать все свои силы фронту.

В армию политических не брали. Больше того, на их многочисленные заявления с просьбой отправить на фронт даже не отвечали. Оставалось только помогать своей Родине самоотверженным трудом на производстве, и заключенные, бывшие коммунисты и беспартийные, работали не покладая рук, не считаясь ни со временем, ни с состоянием здоровья.

Руководство комбината и лагеря не могло не заметить патриотического подъема заключенных. Отношение к ним, особенно ИТРовцам, постепенно улучшалось: им начали больше доверять, больше считаться с ними.

Эти добрые перемены произошли не сразу. В начале войны оперативные органы, действуя по методам и принципам 1937 г., изъяли часть заключенных, казавшихся более подозрительными: их обвинили в сочувствии врагу. Пошли новые процессы. Они коснулись главным образом Дудинки, не затронув основной массы норильских заключенных.

Михаил Ильич продолжал руководить «Угольным ручьем». Очистные работы быстро расширялись. Добыча коксующегося угля с каждым днем увеличивалась. Шахта работала, как хорошо слаженный механизм.

Для фронта все больше требовалось никеля, меди, и вновь Левин был переброшен на добычу никелевой руды на рудник 3-6.

НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

Эта переброска была неожиданной. До этого с «Угольного ручья» на рудник 3-6 были забраны Крень, Шеремет. Михаил Ильич с подземной разработкой рудных месторождений столкнулся впервые. Надо было учиться и работать одновременно. Он был назначен начальником технического бюро рудника. Формально Михаил Ильич не был прямо связан с оперативной работой на производстве, но постепенно он начал все больше влиять на ход дел на руднике.

Техбюро было, если так можно выразиться, мозговым центром рудника. Особое значение ему при-

давал начальник рудника Соломон Харитонович Хромченко. Это был очень энергичный молодой инженер. В отличие от большинства начальников горных предприятий, с которыми до этого в Норильске встречался Левин, он целиком отдавался работе, вникал во все детали производства.

Хромченко относился с исключительным вниманием к работавшим на руднике заключенным: заботился о бытовых условиях их жизни, создавал для них хорошую обстановку на работе. На руднике значительная часть инженерно-технического состава была подобрана из политических заключенных. В числе небольшого количества вольнонаемных был главный инженер Товкач — болезненный, очень спокойный, скромный человек. Придавленный бурной энергией Хромченко, он почти ни во что не вмешивался.

Как и Хромченко, Товкач хорошо относился к заключенным, не делая никакого отличия между ними и вольнонаемными. Особенно он не любил доносчиков (стукачей). Бывали случаи, когда он ставил в известность о них заключенных-инженеров, предупреждая о необходимости особой осторожности.

Значительную роль на руднике играл старший диспетчер Иосиф Михайлович Коган. Это был горный инженер лет сорока, многие годы до ареста проработавший на золотых приисках. Фигура была колоритной: высокий рост, телосложение спортсмена, правильные черты румяного лица и огромная копна слегка вьющихся волос. Он был очень работоспособен, но замкнут.

Прежняя работа наложила на Когана определенный отпечаток: он привык к искривленным подземным выработкам, небрежному креплению их, неровностям почвы штреков. На золотых приисках основная задача была подойти к золотоносной россыпи или жиле. Выработки служили недолго, и не было смысла особенно тщательно следить за их качеством.

Коган вел оперативную работу рудника, и последний отражал его взгляды и привычки: выработки, даже капитальная штольня № 3, были пройдены небрежно. Рудник давал пока только попутную руду от проходки подготовительных выработок, которые шли по сравнительно небогатой вкрапленной руде. До жильной руды пока еще не дошли. Попадались только тонкие прожилки богатой руды. Основные запасы жильной руды должны были быть вскрыты и пересечены штольней № 6, которая еще не была заложена. Третья штольня должна была со временем стать вентиляционной для комплекса рудника 3-6.

Михаил Ильич занялся приведением в порядок штольни № 3: пришлось ее кое-где расширить, частично перекрепить. Со штольни был уже пройден по руде штрек. С него надо было начать проходку уклона: центрального северного и южного. Проектов крепления устьев (шеек) этих уклонов не было. Их готовило техбюро.

Крепкой была на руднике геологическая группа. Норильское рудное месторождение было мало изучено, и роль геологической группы в дальнейшей работе рудника должна была быть весьма значительной.

Возглавлял группу старший геолог Виктор Алексеевич Банковский. В свое время он руководил крупными геологическими работами в Донбассе. Обвиненный во вредительстве, он был приговорен по 58-й статье к расстрелу. В 1937-1938 гг. во время массовых арестов и процессов приговоренных к высшей мере наказания месяцами держали в камере смертников до окончательного решения их судьбы. Сидевшие с Банковским в одной камере, тоже ожидавшие приведения приговора в исполнение, рассказывали, что он держался очень мужественно, не только сам не поддавался отчаянию, но поддерживал мужество у других осужденных.

С виду это был типичный интеллигент: хрупкого телосложения, невысокого роста, с обескровленным лицом. Светло-русые волосы остались только на висках и затылке, обрамляя совершенно лысую голову. Бородка

клинышком. Несмотря на все перенесенные тяготы, в Банковском бросалось в глаза чувство собственного достоинства. Михаил Ильич не помнил случая, чтобы Банковский вышел из себя или повысил голос.

С ним работали геолог и бывший агроном Николай Воронин, кандидат сельскохозяйственных наук. Николай был еще совсем молодым, не старше 28-30 лет. Даже молескиновая спецовка не портила его вида: ладная фигура, высокий лоб, правильные черты смуглого лица делали его внешность весьма привлекательной.

Геологическая группа работала в одном составе уже порядочно времени, была дружной и сработавшейся. Нередко, вернувшись поздно из шахты, геологи не ходили в лагерь и оставались ночевать в своем кабинете в конторе.

Первый период после своего перехода на рудник 3-6 Михаил Ильич жил в строящейся конторе рудника. Никаких удобств тут не было. Умываться приходилось идти к ручью, расположенному в кустарнике вблизи конторы. Ручей этот, пока еще не было сильных морозов, пробивался по снегу узенькой водяной струйкой. Подставляя пригоршни, можно было набрать немного воды для мытья. Не было уборной. Вместо нее было большое заснеженное поле с редкими кустиками.

Когда контору достроили, руководящую группу заключенных-ИТР перевели в одну из комнат строящейся ламповой. Это было здание, сложенное из бетонированных блоков и оштукатуренное. В нем было холодновато и сыро, но все же здесь было несравненно лучше, чем в общем бараке лагпункта. Питались в лагерной столовой. Большим подспорьем был буфет, предназначенный для вольнонаемных. По ходатайству Хромченко руководящим зэкам разрешили пользоваться буфетом. За небольшую плату покупали кусок рыбы в маринаде, селедку с гарниром, пудинг, сдобные булки. После пяти лет лагерной пищи все это казалось исключительно вкусным и было преимуществом, на которое остальные заключенные смотрели с завистью. Каждый из прикрепленных к буфету старался

набрать продуктов и для своих товарищей, но это не всегда удавалось. Кстати, буфет просуществовал всего несколько месяцев, потом его закрыли.

К этому времени в лагерной зоне было подготовлено небольшое помещение для ИТРовских работников. В нем помещалось 10 человек, в том числе Коган, Крень, Банковский, Михаил Ильич. В общежитии имелся свой дневальный, убиравший помещение, он носил пищу из общей кухни. За дополнительную оплату выполнял поручения жильцов. В комнате было чисто, тепло, своевременно менялось постельное белье.

Питание инженерно-технических работников, общерудничного состава определялось выполнением плана. Борьба за выдачу максимального количества руды, за ускорение проходки выработок была очень напряженной. Ежедневные сводки выполнения плана ожидались с нетерпением.

Михаилу Ильичу добыча полезных ископаемых напоминала азартную игру, когда человек забывает о себе, своей семье, обо всем на свете. Он помнил только о тоннах выданного на-гора угля, руды. Люди долгими часами не выходили из-под земли, чтобы выдать лишнюю тонну, пройти лишний метр. Каждый понимал, что сейчас не время думать об обидах, главное — давать металл и уголь для фронта.

Данные о работе стекались к старшему экономисту рудника Василию Емельяновичу Зенину. Он вел ежедневный учет и анализ показателей. Не по росту бушлат, резиновые сапоги, лагерная шапка делали его маленькую низкорослую фигуру совсем неказистой. Это был очень жизнерадостный человек и большой плут. Василий Емельянович не был молчаливым человеком, но никогда не выбалтывал ничего о своем деле, своем прошлом. Ясно было только, что с горным делом на воле он никогда не сталкивался.

Иногда Михаилу Ильичу экономические анализы Зенина казались недостаточно обоснованными и точными. Когда он говорил об этом, Зенин, хитро

сощурив глаза, отвечал: «Не верьте глазам своим, верьте моей совести». Но, судя по всем данным, совесть его была не особенно щепетильной.

НА РУДНИКЕ СОБЫТИЕ — ПРИБЫЛИ ЖЕНЩИНЫ!

Отдельный лагпункт рудника 3-6 был исключительно мужским. Заключенных-женщин не было не только на производстве, но и в конторе. Так продолжалось до тех пор, пока не была пущена сортировка для обогащения руды. Первое время пытались на сортировку ставить мужчин. Пока попутной руды шло мало, они еще кое-как справлялись, но с увеличением потока руды стало ясно, что на сортировке должны работать женщины, более пригодные для кропотливой, мелкой работы по выработке пустой породы из движущейся по ленте горной массы. Стал вопрос о направлении на рудник заключенных-женщин.

В Норильске женщины жили в отдельном лагпункте «Нагорном». Михаилу Ильичу во время работы на «Угольном ручье» приходилось бывать там. Бараки в нем были расположены на склоне горы на разных высотах. Обслуживающий персонал лагпункта состоял из женщин. Бараки отличались чистотой.

Рудник 3-6 находился на большом расстоянии от лагпункта «Нагорного». Водить под конвоем женщин на рудник с работы и на работу, особенно в зимнее время, было нецелесообразно. Рудник работал в три смены. Выводить женщин из «Нагорного» и вести их почти 5 километров до рудника было очень канительно. Да и женщины приходили бы на работу усталыми, и толку от них было бы мало.

Было решено поместить женщин в мужском лагпункте вблизи рудника. Для них было выделено в зоне лагеря два барака, обнесенные колючей проволокой. Итак, заключенные готовились к встрече с женщинами.

Особенно радовались бытовики. Еще не зная, кого приведут, они уже договаривались между собой, кто какую женщину возьмет. Считалось само собой разумеющимся, что женщины будут сразу после перехода на рудник искать себе друзей и «мужей» среди заключенных. Хотя строжайший закон Норильлага запрещал связи между заключенными — мужчинами и женщинами. Помимо раздельного содержания тех и других принимались меры к тому, чтобы и на работе мужчины и женщины не могли сближаться.

В случае обнаружения половой связи строго наказывались и мужчины, и женщины: их сажали в карцер, отправляли в штрафной изолятор или даже на штрафной лагпункт «Каларгон», считавшийся самым страшным наказанием, так как пребывание там в суровых условиях (среди отъявленных бандитов) нередко кончалось смертью. Бывали случаи, что за сожительство с мужчинами у женщин стригли волосы на голове под машинку, что считалось особым бесчестием. Лишение мужчин женского общества было одним из лагерных наказаний.

Таймырский полуостров, в особенности Норильск, был закрытым районом. Попасть сюда можно было только по специальным пропускам, выдававшимся после тщательной проверки. Вольным женщинам доступ к заключенным-мужьям был совершенно закрыт. Для проезда в Норильск им не давали припусков. Добраться туда каким-либо окольным путем было невозможно. Но допустим, что каким-то чудом удалось преодолеть все препятствия на пути к Таймыру, в Норильск никто не смог бы попасть: на подступах стояли многочисленные заставы, которые задержали бы любого человека без пропуска и отправили его обратно по этапу на материк. Связи вольнонаемных женщин с заключенными были крайне редки. Одного подозрения в наличии такой связи было достаточно, чтобы женщину уволили из комбината, насильно погрузили на пароход и отправили за пределы Таймыра.

Если учесть, что в Норильске, в частности в Но-рильлаге, женщин было вообще очень мало в сравнении с мужчинами, общение с ними было очень затруднено, можно понять, с каким нетерпением ждали их появления на отдельном лагпункте рудника 3-6.

В один из осенних дней 1942 г. на дороге, ведущей к руднику 3-6, показалась длинная колонна заключенных. Конвоиры спереди, конвоиры с боков и сзади. К ружьям примкнуты штыки. Идут тяжело согнувшиеся женщины, каждая несет на себе чемодан или сверток с пожитками. Грязная дорога подымается в гору — скользко, нести нелегко. Время от времени слышится команда:

— Шире шаг! Задним не отставать.

И тогда видно, как задние изо всех сил стараются подтянуться к передним. Колонна на время сжимается, но вскоре вновь задние, видимо более слабые, начинают отставать, и вновь слышится команда:

— Не растягиваться, не отставать.

Если конвой особенно не спешит, а старший конвоир как порядочный человек старается хотя бы немного облегчить положение заключенных, он ставит впереди колонны более слабых. Тогда этап движется спокойно, никто, потеряв силы, не бросает вдоль дороги своих вещей на произвол судьбы. Судя по частым окрикам конвоя, в движущейся группе женщин впереди были более крепкие из них.

Вот колонна сделала последний поворот, показались вышки, бараки отдельного лагпункта, окруженные колючей проволокой. Заключенные выскочили, чтобы посмотреть, кого к ним привела злая судьба.

Женщины устали после пятикилометрового безостановочного пути: пот застилал им глаза. Но еще не скоро они смогут отдохнуть. Им предстоят еще долгие часы проверки, баня, медосмотр, снятие отпечатков пальцев. Только к вечеру женщины разместились по баракам и смогли растянуться на своих арестантских нарах.

Первый женский этап, прибывший на рудник 3-6, шел прямо с материка. Это был тяжелый и длительный путь: из тюрем разных мест европейской и азиатской части Союза их собрали в Красноярск в пересылочный лагпункт. Отсюда на баржах их переправили в Дудинку и, наконец, узкоколейной железной дорогой в Норильск.

Еще не успев оправиться от следствия и суда, они почти месяц добирались до рудника 3-6. Когда женщины немного отдохнули, привели себя в порядок, стало видно, что это почти сплошь молодежь. Осуждены они были все по бытовым статьям на большие сроки — 8-10 лет. Были здесь работники торговой сети, воровки, проститутки.

На второй день женщин распределили по работам. Часть осталась в хозлагобслуге — дневальными, поварами, часть была направлена уборщицами в контору рудника, но основная масса предназначалась для породоотборки. До начала прошли инструктаж, им показали руду, пустые породы, ознакомили с условием породоотборки, правилами техники безопасности. Для обучения будущих породоотборщиц было создано несколько групп. Одной из них руководил Михаил Ильич.

Когда женщины собрались, Левин был удивлен: его аудитория мало отличалась от обычного состава старших классов средней школы. За партами с тетрадями и карандашами сидели девушки 18-22 лет, внимательно слушавшие его и что-то записывавшие. Все приоделись и казались спокойными и довольными. Они ожидали суровых морозов, пурги, тяжелой работы под землей. Оказывается, им дают сравнительно легкую работу, чему-то учат, поместили в теплых, чистых бараках, и каждый имеет отдельное место. Нет, не так страшен черт, как его малюют!

С тяжелым чувством Михаил Ильич смотрел на них. Он знал, что их ждет нелегкая жизнь. Трудно рассчитывать, чтобы они скоро выбрались из Норильска. Здесь пройдет их молодость.

Положение женщин в лагере несравненно сложней и хуже, чем мужчин. На производстве получить сносное питание и кое-какую зарплату (« премвознаг-раждение») можно только на тяжелых и ответственных работах. На них обычно женщин не ставят. Им чаще всего поручают подсобные работы, плохо оплачиваемые и обеспечивающие минимальным, большей частью недостаточным питанием, ведь даже лучшая лагерная пища однообразна и безвкусна. Одежда, выдаваемая в лагере, как правило, не приспособлена для женщин: телогрейки, бушлаты, обувь, даже самых малых размеров, велики для них. Их необходимо переделывать, хотя бы как-нибудь подогнать по фигуре. Без этого женщина в лагерной одежде будет выглядеть пугалом. А какая женщина в любом возрасте, особенно, если она всегда окружена мужчинами, согласится выглядеть нелепо и смешно? Переделка одежды требует денег. Связь с семьей и близкими нарушена, и заключенная стремится заручиться какой-либо помощью на месте. Она подыскивает «мужа» среди более обеспеченных заключенных. Очень редко, при особо благоприятных обстоятельствах, «лагерным мужем» может стать и вольнонаемный. Но не только одни материальные интересы толкают лагерницу к сближению с мужчинами.

Следствие, суд, пребывание в лагере за Полярным кругом быстро изматывают и старят женщин. Лучшие молодые годы проходят без любви. Когда идет она с работы в пургу, окруженная со всех сторон конвоем, кажется конца не будет мукам; не выйти живой из этого ада! И зачем себя беречь? Кому ты будешь нужна старая, измученная, с исхудалыми, пропавшими грудями, с облупленным промерзшим лицом, с изъеденными цингой зубами, с вечным клеймом арестантки? Уж лучше временная, короткая близость с мужчиной — она на мгновение согреет и заставит забыть окружающие невзгоды. Вот почему почти каждая находила себе покровителя.

Женщин было мало. Мужчины истосковались по ним. За каждой следили десятки жадных глаз. Существовал неписаный лагерный закон: если женщина выбирала себе мужчину, она считалась «замужней», и тогда ее оставляли в покое. Всякий знал, что, если ее тронуть, надо ждать крупных неприятностей, вплоть до удара ножом. Женщина обретала в лагере какой-то покой.

Если оказывалось, что женщина меняет «мужей», она становилась «ничейной» и не была защищена от притязаний. Не исключалось, что такую пускали где-нибудь в темном уголке под землей «под хор» — коллективное изнасилование. Правда, и «верные жены» не были полностью застрахованы от таких вещей, но все же это было крайне редким явлением. Довольно быстро девушки, прибывшие на отдельный лагпункт рудника 3-6, обзавелись лагерными друзьями. В первую очередь это были бытовики, работавшие в хозлагобслуге. Они имели преимущества перед другими заключенными, поскольку исполняли хозяйственные, административные и культурно-просветительные работы. Они были нарядчиками, то есть следили за выходом заключенных на работу, в столовые, продовольственные, вещевые и материальные склады (каптерки), хлеборезки, ведали штрафными изоляторами. Осужденные по 58-й статье к такому труду допускались очень редко. Да и не тянулись они туда, зная, что честность здесь почти невозможна. В столовых нужно давать «руководящему» составу бытовиков неположенное им питание. Попробуй не давать — быстро окажешься в штрафном изоляторе, где отобьют тебе печенку и селезенку. В хлеборезке надо давать незаработанный хлеб, в вещевой каптерке — лучшую обувь и т.д., иной работник из вольнонаемных не гнушался брать бесплатно продукты и лучшее обмундирование. Все это списывалось за счет остальных лагерников.

Время от времени ревизия обнаруживала недостачи. Виновников снимали с работы, отправляли в штрафной лагпункт, реже — судили. Но чаще всего таких людей покрывали свои же бытовики, и они отделывались легким испугом. Бытовики почти бесконтрольно распоряжались хозяйством лагпункта, давали «лагерным женам» лучшую одежду, подгоняли и переделывали ее в подчиненных им лагерных мастерских. Здесь грубые лагерные ботинки и сапоги могли превратиться в приличные маленькие сапожки, туфли на высоких каблуках, мешковатые бушлаты и телогрейки в сравнительно приличные полупальто. Они кормили «жен» ИТРовским питанием, отдавая им лучшие куски мяса и значительную часть жира (на заключенного во время войны давали по 5 граммов жира в сутки). Нарядчик мог, когда нужно было ему или его дружку, освободить женщину от работы, но при этом ей в табеле отмечался рабочий день. Бытовики имели возможность встречаться со своими сожительницами без помех у себя в кабинках или в каптерках, в штрафных изоляторах. Михаил Ильич впоследствии встречал семейные пары, чья любовь зародилась в лагере. Но мужьями редко становились бытовики, работники хозлагобслуги, относившиеся к своим подругам с пренебрежением, постоянно напоминавшие об их зависимости от «мужей».

Левин надолго запомнил разговор с одним из нарядчиков первого лаготделения Антоновым. Это был парень лет двадцати шести, щеголевато одетый. Весь его вид говорил, что он живет поборами с заключенных. Как-то он с возмущением сказал:

— До чего же наглыми стали эти девчонки. Переночевала у меня одна и хотела, чтобы я проводил ее до женского лагпункта. Какие нежности! Обойдется и так.

Он был уверен, что осчастливил женщину, живя с ней. Разве он в состоянии был подумать о ее переживаниях?

НА СВОИ СТРАХ И РИСК...

Итак, на руднике начал работать новый важный цех — рудосортировка. Пока он еще не был особенно загружен, и время от времени оттуда сверху были слышны громкие женские голоса и даже песни. Надо было загружать сортировку, но руды было мало: рудник все еще вел проходческие работы и давал только попутную добычу.

А фронт требовал все больше никеля и меди!

Чтобы развернуть как следует добычу руды, надо было заложить и пройти штольню № 6, подсекавшую месторождение снизу. По проекту штольня имела большое сечение. До коренных пород она должна была идти по талым влажным пескам. Проектный отдел комбината по обыкновению не дал схемы организации работ по проходке штольни. На руднике возникли споры, как проходить штольню: сразу на полное сечение или вначале узким ходом, затем уже расширять до нормального сечения. Победила точка зрения техбюро — проходить сначала узким ходом.

Начальником участка штольни № 6 был назначен инженер Щербаков. Он только что окончил институт, был очень молодым и совершенно неопытным.

Козырьковую раму^¹ надо было не только вычертить, но и показать, как ее ставить, как врубить замок, как затянуть лоб. Ни начальник рудника, ни главный инженер этим, конечно, не стали заниматься. Вероятнее всего они считали, что это должны сделать заключенные-инженеры. Зачем держать их, если все делать самим? Михаил Ильич вычертил узкое сечение штольни, показал, как изготовить и поставить козырьковую раму.

Вскоре после начала прохождения штольни в ней произошел обвал: влажный плывучий песок

прорвал крепление кровли и потек в штольню. Расстояние от штольни до склона горы было небольшим. Возникла опасность, что обвал достигнет поверхности, засыплет уже пройденную часть штольни и надолго задержит ее продвижение.

Когда начался просос песка, Михаила Ильича в штольне не было. Начальник рудника Хромченко послал за ним и попросил принять меры к удержанию обвала от дальнейшего распространения. В частности, он предложил срочно заказать металлические клины и забивать их в забой.

На месте Михаил Ильич убедился, что ждать заготовки клиньев нельзя, положение не терпит ни малейшего промедления. Он велел тесать деревянные проколоты (клинья) и загонять их выше крепления. В течение ряда часов крепильщики под его руководством боролись с наступающим плывуном. Наконец он был удержан, опасные места в кровле тщательно затянуты, забой закреплен.

Михаил Ильич, весь мокрый, усталый, пошел докладывать Хромченко о ликвидации завала в штольне. Соломон Харитонович спросил, как быстро были сделаны металлические клинья. Левин ответил, что обошелся без них. Хромченко не любил, когда не выполнялись его распоряжения. Но сказать он ничего не мог, так как дело было сделано проще и дешевле, чем он предложил. В дальнейшем штольня узким ходом благополучно дошла до коренных пород и врезалась в них. Надо было начать расширение под бетонное крепление первых ее 40 метров.

По проекту штольня должна была иметь временное металлическое крепление. Но не было металла. Но если бы он и был, центральные мехмастерские комбината, загруженные до отказа другими заказами, затянули бы наш на долгие месяцы. Надо было найти выход. Михаил Ильич решил проходить штольню полным сечением на временном деревянном креплении и затем оставить эту крепь в бетоне.

Временная металлическая крепь в бетоне только укрепила бы штольню. А как поведет себя дерево в бетоне? Не начнет ли оно гнить? Тогда появятся пустоты. Под давлением горных пород начнет лопаться бетон, даст трещины и в конце концов разрушится, вызывая завалы в штольне. Литература, по крайней мере имевшаяся в Норильске, не давала на это ответа.

Проект временного деревянного крепления, оставляемого в бетоне, был представлен в проектный отдел комбината для утверждения. Здесь он не был принят. Проектный отдел настаивал на временном металлическом креплении. Формально он был прав, а задержка проходки штольни на месяцы его мало беспокоила.

Михаил Ильич решил, что толстая деревянная крепь смерзнется в вечной мерзлоте и не будет гнить. От действия же теплой струи воздуха эту крепь предохранит бетонная рубашка. Он спустил в производство свой проект без утверждения комбината — на свой страх и риск. А риск был большой. Если бы что-нибудь случилось со штольней, ему бы никто не поверил, что это инженерный просчет или риск. Это рассматривалось бы как вредительство, и Михаил Ильич никогда бы не вышел из лагеря. То, что могло бы сойти с рук другому, ничем не запятнанному инженеру, здесь рассматривалось бы как рецидив враждебности к советской власти, да еще в военное время, и могло привести к расстрелу. Да ему и защищаться нечем было бы, ведь инженеры проектного отдела предупреждали, что этого делать нельзя. Правда, и у них не было никаких данных о поведении деревянной крепи в бетоне в вечной мерзлоте.

Опыт горного дела показал, что отставание временной крепи всего на одну раму вызывало огромные завалы, грозившие распространиться до поверхности. Вопрос был решен окончательно: временная деревянная крепь остается в бетоне. Штольня была расширена, закреплена бетоном по временному деревянному креплению. Долго еще потом, проходя по штольне,

Михаил Ильич тщательно всматривался в бетон, ища в нем признаки трещин, нарушений. Но он стоял крепко, и Михаил Ильич незаметно для других иногда любовно поглаживал его шершавую поверхность.

Впоследствии Левину рассказывали, что в разные инстанции поступали доносы о нарушении технологии бетонного крепления, но, поскольку крепь стояла хорошо, им не давали хода. Во время работы в Норильске Михаилу Ильичу не раз приходилось принимать рискованные решения, если этого требовало производство. Он никогда не останавливался перед опасностью лично для него, если это было необходимо для дела. Да и стоила ли такая жизнь без доверия со стороны окружающих, без Родины, без семьи и друзей, чтобы за нее цепляться во что бы то ни стало?

Переход штольни № 6 в коренные породы облегчил ее проходку: сечение сузилось до 11 метров. Изверженные породы стояли крепко, и опасности обвалов почти не было. Теперь надо было следить только за правильным креплением, ведением буровзрывных работ, своевременной оборкой кровли.

Прямого отношения Левин к штольне № 6 не имел, но как-то само собой получилось, что он лично следил за качеством проходки штольни, ее прямизной и особенно за тщательностью крепления: чтобы рамы были из мерного, хорошо ошкуренного леса, стояли на одинаковом расстоянии друг от друга, чтобы хорошим было освещение.

Левину приятно было заходить в штольню. Она просматривалась на сотни метров вперед. Крепь стояла по шнуру. Покрытые инеем, стойки блестели в лучах электрического освещения, как обсыпанные алмазами. Бесконечной лентой тянулись рельсы, терялись где-то в смутной дали. Стояла полная тишина. Работы удалились на сотни метров от устья штольни и не были слышны. Только изредка мелькали фары электровоза и проскакивал состав груженых вагонеток. Левин любил оставаться в штольне один,

особенно в ночную смену, молча слушал тишину. Она напоминала ему полярное безмолвие Шпицбергена, безмятежную, счастливую пору его жизни.

На руднике 3-6 были опытные бурильщики. Учет их работы, результатов соревнования был поставлен образцово. Оплата была сдельно-прогрессивной, и каждый день приносил новые рекорды скорости проходки и бурения. Штольня рвалась к руде!

Геологическая разведка утверждала, что руда где-то совсем близко, и это разжигало страсти. Каждая смена старалась первой добраться до руды, вскрыть месторождение. 30 апреля 1943 г. в конторе рудника раздался звонок: передовые шпуры вошли в жильную руду. Все бросились в штольню. Каждому хотелось собственными глазами убедиться, что из шпуров идет не обычная белая буровая мука, а золотистая пыль. Набирали ее горстями, тщательно рассматривали на свету, нюхали и чуть не лизали. Шла богатая жильная руда. Никто не уходил из штольни, пока не были забурены и отпалены все шпуры штольни. Быстро убрали взорванную горную массу. Забой был в руде. Весь он сиял металлическим блеском, переливаясь то золотистым, то серебристым цветом. Это была мощная горизонтальная залежь пиротиновой руды, главной носительницы никеля.

Этот успех пришелся на майские дни. Прошло уже пять лет с момента ареста Левина. Начиналась вторая половина срока. Совсем нереальной уже казалась прошлая жизнь на воле. Как ждали всегда Первомай! Вставали рано, открывали окно, и в комнату врывался свежий утренний, чуть морозный воздух. Впереди два дня непрерывного веселья, праздничных встреч с сослуживцами, родней, друзьями. Жаль было каждой минуты, потерянной на сон. И вот снова праздник. В большом кабинете начальника рудника стоят в несколько рядов столы, покрытые белоснежными скатертями. Надо пробыть годы по тюрьмам, лагерям, валяться в холоде, сыро-

сти, грязи, носить несвежее, плохо выстиранное и неглаженое лагерное белье, чтобы понять всю прелесть стола, покрытого белой хрустящей скатертью.

На столах блюда с пирожками, печеньем, закусками. Играет радиола. Заключенные — инженерно-технические работники в лучшем, что у них осталось от «старых добрых времен». Откуда-то появились глаженые рубашки с галстуками, много лет бережно хранившиеся в самых удаленных уголках арестантских ящиков. Все тщательно побриты. Собралось человек сорок, включая и вольнонаемное начальство рудника. Столы обслуживали празднично одетые девушки из буфета и уборщицы. Подали обильный ужин. Фурор произвели жареные куропатки, приготовленные самим начальником рудника. На столах бутылки с газированной водой, но под столом из рук в руки передается где-то раздобытый разведенный спирт. Шумно становится за столом, произносятся тосты за победу над врагом, за процветание рудника, за здоровье его руководителей.

Михаилу Ильичу впоследствии приходилось бывать на многих вечерах, на разных празднествах. Были они обильней, роскошней этого праздника, устроенного на руднике 3-6, но ни одно из них не доставило ему столько радости...

НИНА КАЛЕНТЬЕВА

Количество женщин на руднике все увеличивалось. Теперь начали прибывать женские этапы и из других отделений Норильлага. Присылали уже не только бытовичек, но и политических. Женщины стали работать и под землей, и в конторе. Одна даже попала в техбюро секретарем. Это была девушка лет двадцати, довольно миловидная, с некрупными чертами лица. Она окончила десятилетку, работала в торговой сети и была осуждена на 10 лет заключения за недостачу. В техбюро она, по существу, не очень была нужна. Но девушка была так рада, что попала на

чистую, легкую работу, так напоминала маленького брошенного беспомощного котенка, который всего боится, что Михаилу Ильичу стало жаль ее, и он не настаивал на ее переброске на другую работу. Так она на какое-то время прижилась в техбюро, никому не мешая, робко на всех поглядывая. Но вскоре Михаил Ильич столкнулся с девушкой другого порядка, довольно прочно вошедшей в его жизнь.

Как-то прибыл женский этап из лагпункта кирпичного завода. Это был почти штрафной лагпункт. Работы там были тяжелыми, грязными, как по добыче глины, так и по переработке ее.

Михаил Ильич знал, что на этом заводе работает техруком его бывший однокашник по Московской горной академии горный инженер Манку. Левин не виделся с ним с момента окончания академии, то есть уже больше 18 лет, но хорошо помнил его солидную фигуру, большой рост, атлетическое сложение. В академию он поступил, уже будучи горным техником, и был, вероятно, лет на пять-шесть старше Михаила Ильича. В академии они встречались редко, никогда вместе не сдавали зачетов, но друг друга знали. Манку прислал ему записку с одной из заключенных. Он писал, что подательница записки Нина Ивановна Калентьева — очень порядочный человек. Манку просил помочь ей и ее подруге, чем Михаил Ильич сможет.

Калентьева оказалась девушкой высокого роста, с оригинальным, бросающимся в глаза лицом: высокий чистый лоб, иссиня-черные ресницы и брови, орлиный нос. Лицо освещалось огромными карими глазами, за что на руднике ее впоследствии прозвали «марсианкой». Как ей удалось сохранить здоровый цвет лица с тонким румянцем в тяжелых условиях лагеря? Одета она была прилично: полупальто с меховым воротником, подогнанное по фигуре, вольная шапка-ушанка и сшитые по ноге сапоги. Держалась спокойно, солидно, с чувством собственного достоинства. Какое она имела отношение к Манку? Кто она такая? Какой бы ни был ответ

на эти вопросы, Михаил Ильич выполнит просьбу товарища, поможет Калентьевой и ее подруге по возможности лучше устроиться на руднике 3-6.

Калентьеву назначили статистиком, а через некоторое время она перешла работать в ИТРовскую столовую для заключенных.

Эта столовая заслуживает, чтобы о ней рассказать подробнее.

Рудник 3-6 работал хорошо, систематически перевыполнял месячные планы проходки и добычи руды. Это давало возможность прилично кормить заключенных — инженерно-технических работников. Норильск солидно обеспечивался продуктами даже в военное время. Пайки для заключенных-ИТРовцев предусматривали достаточное количество муки, мяса, жиров, даже сухофруктов. Хлеба на день давали до 1,2 кило на человека. Когда все это попадало в общую столовую для лагерников, лучшие продукты расхищались, шли на питание лагерных «придурков»^¹, ИТРовцам же перепадала только небольшая часть того, что им полагалось. Дежурство на кухне самих лагерников мало помогало, так как хищения могли идти и при получении продуктов, и при их обработке и раздаче. Заключенные-инженеры не были привередливы. И все же им надоела плохо приготовленная, невкусная, хотя и обильная пища. Было решено создать свою кухню для руководящего состава заключенных рудника. За зоной был выделен отдельный домик, достаточный по размеру для размещения кухни, кладовки для продуктов и небольшого зала человек на 20-30.

Сделано это было по инициативе начальника рудника Хромченко и было согласовано с руководством лагпункта. Заведующей назначили женщину, повара в прошлом. Поварами, официантками подобрали порядочных людей, в том числе Калентьеву. Всего прикрепленных к столовой было человек 50.

В столовой было чисто, уютно. Кормили очень хорошо. В меню появились вкусные супы, пирожки с разной начинкой, мясные блюда, компот. Давали питание три раза в день: завтрак, обед, ужин. Хлеб каждый получал отдельно, приносил его утром в столовую и клал в отведенное ему гнездо на полке. Посещение столовки стало ежедневной радостью для людей, ибо это было что-то вроде клуба, где собирались близкие люди, где можно было поговорить без помех: ни лагерное, ни рудничное начальство здесь никогда не появлялось.

Все, что выдавалось сухим пайком для прикрепленных к столовой, попадало полностью заключенным. Кроме того, кое-какие суммы выдавались на улучшение пищи за счет прибылей рудника.

В начале пребывания в лагере, после установления связи с семьей, Михаил Ильич получал время от времени из дому посылки с продуктами. В первые же месяцы войны жена с детьми бросили все, что у них было, и налегке пешком лесами ушли из Смоленской области. После долгих мытарств они добрались до Фрунзе. Связь с семьей временно нарушилась. Ни о каких посылках теперь не могло быть и речи. Да в них Михаил Ильич сейчас и не нуждался. Постоянное недоедание, ощущавшееся в тюрьме и в первое время пребывания в лагере, осталось в прошлом.

Калентьева, работавшая в столовой, в особой помощи не нуждалась. Мучил ее только недостаток табака. Она курила, а в лагере, да и вообще в Норильске, табак был исключительно дефицитным. Заключенные отдавали за табак хлебные пайки, сахар. Заключенным — инженерно-техническим работникам табак выдавался по спискам, утвержденным начальником рудника. Михаил Ильич не курил. До появления Калентьевои он свой паек табака отдавал товарищам. Теперь его получала Калентьева. День выдачи табака был праздником на руднике.

Табак Левин передавал Калентьевои обычно в столовой с глазу на глаз, во избежание сплетен, хотя

близость между Михаилом Ильичом и Ниной Ивановной не была секретом в лагере. Никто только не верил, что это чисто товарищеская дружба, не имеющая ничего общего с обычными подобными отношениями. Просто у Левина появился близкий человек, который хотя бы в чем-то в нем нуждался, чувствовал в нем опору и поддержку.

Как-то Нина Ивановна рассказала Михаилу Ильичу свою историю. В начале войны в девятнадцать лет она ушла добровольцем на фронт. К 1943 г. она была уже старшим лейтенантом и заведовала полевой почтой. Воинские части, которые обслуживала эта почта, почти все время отступали. Связь с ними была нарушена. Доставлять письма бойцам и командирам не представлялось никакой возможности. А их копилось все больше. Сдать их некуда, хранить негде. Была опасность, что в суматохе постоянных отходов, окружения почта могла попасть в руки врага. Не зная, что дальше делать, Нина Ивановна обратилась за помощью к своему непосредственному начальству — капитану С. Они решили, что нет другого выхода, кроме уничтожения писем. Так и сделали: письма были сожжены.

Через некоторое время положение на фронте несколько улучшилось. Отступление задержалось. Воинские части вновь установили связь со своей полевой почтой. Когда стало известно, что почтовые отправления за время отступления были уничтожены, поднялся большой шум. Дело о нарушении воинского долга заведующей полевой почтой Каленть-евой было передано в военный трибунал. Капитан, принимавший участие в уничтожении почты, заявил, что ему ничего не известно об этом деле. Акт о сожжении почты своевременно не был составлен. Вся вина легла на Калентьеву, и она была осуждена на 10 лет по статье 193^¹ уголовного кодекса. Пока шло следствие и суд, она несколько месяцев пробыла в тюрьме, а затем была отправлена по этапу в Норильск.

ПОИСК КОНСТРУКТОРА И РАБОТА НАД ИЗОБРЕТЕНИЕМ

Аппарат техбюро состоял в первый период из двух человек вместе с Михаилом Ильичом. Объем работ был большой, так как рудник только строился.

Проект его был выдан в технической стадии, рабочих чертежей, кроме строительной части, не было. Все приходилось делать на ходу.

Все чертежные и копировальные работы предстояло выполнять работникам техбюро. Было решено включить в штат чертежника. В бюро взяли человека, умевшего рисовать, обучили его черчению, в первую очередь копированию. Так появились у Михаила Ильича один за одним несколько копировальщиков. В техбюро сосредоточились важнейшие проекты рудника. Здесь их уточняли, детализировали. Здесь были секретнейшие данные.

Не было ничего удивительного в том, что оперативные органы заинтересовались работниками техбюро, и в первую очередь его начальником Левиным. Он особенного политического доверия не внушал: ведь это был «нераскаявшийся враг», не признававший себя ни в чем виновным, не выдававший своих сообщников. За ним надо было следить и следить, не спуская глаз. Естественно было заиметь какого-нибудь осведомителя в техбюро, завербовать одного из его сотрудников. Проще всего было завербовать кого-либо из чертежников. Так оно и было сделано.

Как-то раз в поисках какого-то документа Михайл Ильич пересмотрел дела во всех шкафах. Было перевернуто все вверх дном. Это было в вечернее время, когда никого из сотрудников техбюро в конторе уже не было. В очень укромном месте, в щели под планкой, Михаил Ильич обнаружил какой-то лоскут кальки. На нем было написано донесение в оперативный отдел чертежника С. Это было описание работы техбюро, его начальника. Левин положил лоскут на место. Ни словом, ни взглядом он

никогда никому не дал повода подумать, что обнаружил в техбюро стукача. Разоблачение доносчика ничего не дало бы: вместо него назначили бы другого. Впоследствии Михаил Ильич убедился, что почти все работавшие у него чертежники становились информаторами оперативного отдела. Они доносили абсолютно обо всем, что творилось в техбюро рудника. Михаил Ильич часто, работая, напевал старую песенку времен русско-японской войны:

Проклятье войне —

Она отняла у нас силы.

Она отняла у нас лучших сынов

И их довела до могилы.

В черновике одного из перехваченных доносов была приведена и эта песенка. По-видимому, она должна была, по мнению информатора, характеризовать антивоенные, непатриотические настроения Левина.

Михаилу Ильичу, при всей его выдержке и терпимости, надоело находиться все время под наблюдением своих копировщиков. К тому же они были малоквалифицированными людьми. Набранные из «лагерных художников», умевшие писать плакаты и кое-как грубо размалевывать афиши, они с грехом пополам справлялись с вычерчиванием диаграмм и простыми выкопировками из планов горных работ. Михаил Ильич понемногу приучал их работать рейсфедером, циркулем. Но к моменту, когда они становились более или менее ценными для техбюро, они подыскивали себе более выгодную работу, дававшую большее вознаграждение, лучшее питание и больше шансов на снижение срока заключения.

Надо было подыскивать более постоянного человека — инженера, которого можно было бы назначить конструктором техбюро. В штатном расписании такая вакантная должность была. Михаил Ильич начал присматриваться к новым этапам заключенных. В лагпункт рудника 3-6 часто прибыва-

ло пополнение. Из этапа, сразу после его прибытия, часть людей отправляли в хозлагобслугу, часть — к строителям, остальные — на рудник 3-6. Надо было ознакомиться с этапом до его распределения.

Михаил Ильич несколько раз заходил в барак встречать только что прибывших заключенных. Шли они из тюрем и со страхом ожидали распределения, опасаясь, что их пошлют на тяжелые подземные работы «во глубину сибирских руд». Истощены, небриты, запущены — как среди них разобрать, кто инженер, кто квалифицированный рабочий? Нельзя было верить и на слово: ведь документов на руках ни у кого не было, и заключенный мог назвать себя кем угодно, даже профессором. Приходилось долго беседовать с каждым.

Как-то раз Левин зашел в барак, куда разместили только что прибывший этап. Люди сидели на голых нарах, на узлах с вещами. Сразу его окружила группа заключенных. Начали жадно расспрашивать об условиях жизни и работы в Норильске, о руднике 3-6. Во время беседы к Михаилу Ильичу подошел мужчина лет 28 и спросил, найдется ли на руднике работа для инженера-конструктора. Это было как раз то, что надо было для техбюро. Но как он проскочил на рудник 3-6? Ведь комбинат в инженерах, да еще конструкторах, очень нуждался, и их задерживали в Норильске для работы в управлении. Если это действительно конструктор, он, должно быть, вначале скрывал свою специальность? Или это самозванец?

После краткой беседы Михаил Ильич предложил этому инженеру, назвавшемуся Лаврентьевым, написать несколько фраз по своему усмотрению. Он написал десяток слов красивым нормальным чертежным шрифтом. Стало сразу ясно, что, во всяком случае, чертежником он работал. Михаил Ильич записал его фамилию.

На следующий день Лаврентьев уже трудился в техбюро. Он действительно оказался конструкто-

ром, ранее работал в заводском конструкторском бюро. Теперь стало возможным, переложив часть работы техбюро на Лаврентьева, заняться разработкой проекта, задуманного Левиным еще в тюрьме в 1938 г. Тогда, кроме предварительных расчетов, основанных на формулах, оставшихся в памяти со времени пребывания в горной академии, и наброска схем, Михаил Ильич ничего сделать не мог. Пришлось оставить разработку проекта до лучших времен.

И вот теперь такая возможность представилась: были нужные справочники, чертежные принадлежности, отдельная изолированная комната, куда никто носа не совал, и, по-видимому, надежный помощник. Левин, ничего не говоря Лаврентьеву, вновь проверил ранее сделанные расчеты. Подтвердилась правильность возникшей в тюрьме мысли. Теперь надо было заняться конструированием самого аппарата.

Михаил Ильич рассказал Лаврентьеву о придуманном им аппарате. Ознакомил его с расчетами. С этого дня в течение ряда недель после работы они сидели вдвоем, закрывшись в техбюро, уточняя расчеты, делая десятки эскизов аппарата.

Был конец 1942 г. Северный морской путь был важной магистралью для связи Советского Союза с союзниками. Через северные порты прибывало большое количество грузов. Очень важно было, чтобы советские подводные лодки свободно ходили подо льдом, могли в любое время быстро и бесшумно пробить во льду скважину любого диаметра, запастись через нее свежим воздухом, высадить людей на лед, подвести перископ на поверхность льда.

Михаил Ильич считал, что его изобретение окажется полезным для обороны Родины.

Работали напряженно, скрывая от всех людей чертежи и расчеты. Ведь он и Лаврентьев были врагами народа. Кто им разрешил работать над военным изобретением? Кто знает, как к ним отнесутся, если какой-нибудь стукач доложит о них в опера-

тивный отдел? Не признают ли их просто шпионами, тем более что Михаил Ильич в 1929-1930 гг. был в Германии.

22 февраля 1943 г. поздно ночью Михаил Ильич закончил все расчеты по изобретению. Виктор вычертил аппарат в туши. Как подписать чертежи? Идея была Левина, все расчеты, объяснительная записка сделаны им, основные направления конструкции были разработаны им еще в тюрьме. Лаврентьев дал некоторые детали уплотнения аппарата и выполнил чертежные работы. Были поставлены две подписи: горного инженера Левина и инженера-конструктора Лаврентьева.

На следующее утро, в день двадцать пятой годовщины Красной Армии, они попросились на прием к начальнику оперативного отдела комбината. Записка гласила: «Просим вызвать по срочному делу. Инженеры Левин и Лаврентьев». Через два часа они под конвоем с чертежами были доставлены к начальнику отдела, и Михаил Ильич доложил о своем изобретении. Его внимательно слушали. Начальник отдела был явно заинтересован и обещал срочно отправить изобретение фельдъегерской связью в Москву.

Через пять дней Лаврентьев был отправлен в Москву для освобождения из заключения на три года по сравнительно легкому 10-му пункту 58-й статьи. На чертежах стояла его подпись — «инженер-конструктор». Стоило ли иметь дело с «нераскаявшимся врагом» , осужденным на 10 лет тюрьмы плюс 5 лет поражения в правах? Михаил Ильич впоследствии много раз упрекал себя за оплошность. Он мог дать под чертежами либо одну свою подпись, либо вторая подпись могла быть просто — «чертил Лаврентьев», что вполне соответствовало истине. Какова была дальнейшая судьба изобретения, Михаил Ильич никогда не узнал, так же как и причину внезапного освобождения Лаврентьева. Принесли ли его труды какую-либо пользу

Родине, или они оказались плодом досужей мысли арестанта и пополнили корзину отвергнутых предложений и изобретений? Автора не известили об этом. Но для самого Левина работа сыграла немалую роль: отвлекала от мрачных дум о партии, личных несчастьях, семье, создавая иллюзию труда, приносящего какую-то пользу стране.

МАЛЕНЬКИЕ ЛАГЕРНЫЕ РАДОСТИ

Человек, как и животное, постепенно привыкает ко многому. Можно привыкнуть к тюрьме и лагерю. Увлекшись интересной книгой, работая над выведением новой формулы или изобретением, можно перестать замечать тюремные стены, решетки... Интересная работа по специальности в лагере иногда заставляет забыть о проволочных заграждениях лагпунктов. В любой обстановке создается круг людей, тесно спаянных общей судьбой, близкими интересами. Этот круг отчасти заменяет прежних близких людей. Появляются новые, пусть более мелкие, но все же интересы. Жизнь стабилизируется на иной основе. Организм и физически, и психически приспосабливается к новой обстановке. С кем этот процесс приспособления не происходит, кто не смог отрешиться от прошлого, кто продолжает тосковать по прежней жизни, тот неизбежно гибнет. Так было в 1939 г. в Мариинской тюрьме с физиком Рейзеном, который был не в состоянии забыть предательство своей жены. Так погиб инженер С., не веривший в возможность собственной реабилитации.

Лагерная жизнь состояла не только из ужасов несвободы, но были в ней и свои маленькие радости. Например, возможность беспрепятственного хождения по зоне оцепления — значительное облегчение для заключенного. Следующая ступень полусвободы — расконвоирование. С какой завистью смотрят арестанты на расконвоированного заключенного! Тот может свободно оставлять не только лагпункт, но и

зону оцепления, может пойти в город и, больше того, взять на свое попечение законвоированного заключенного, пройти с ним в любое учреждение. Можно, хотя это не поощряется, пойти на норильский базар или в магазин для вольнонаемных и купить продукты, которых нет в лагерном ларьке. Можно послать по вольной почте письмо домой — семье. Если на этом тебя поймают, могут лишить пропуска или переписки. Но ведь не каждого ловят, а заключенный так часто привык рисковать!

Михаил Ильич не мог рассчитывать на расконвоирование: у него были слишком страшные пункты 58-й статьи. К тому же Левин числился «нераскаявшимся врагом». Был он к тому же еще довольно строптивым человеком, не склонял головы перед производственным начальством, не подхалимничал перед лагерным руководством. Правда, работал он, не покладая рук, не останавливался перед трудностями и опасностями, неплохо знал свое дело. Но это не всегда определяло положение заключенного. Несколько раз все же начальник рудника включал Левина в списки на расконвоирование. Неизменно при возвращении списков его фамилия оказывалась исключенной.

Однажды при посещении рудника руководством комбината Хромченко обратился к главному инженеру комбината с просьбой поддержать ходатайство рудника о расконвоировании Левина. Главный инженер сделал у себя в записной книжке какую-то заметку. Михаил Ильич не придал особого значения этому разговору. Прошло немного времени, и его неожиданно вызвали на фотографирование. Через пару дней он получил постоянный пропуск расконвоированного. Это было уже на седьмом году его заключения. По-видимому, лагерное начальство считало, что остался небольшой срок заключения, и теперь опасность побега маловероятна.

Прошло много лет с тех пор, как Михаил Ильич последний раз фотографировался. Теперь он увидел

себя на маленькой фотографии. С пропуска смотрел на него глубокий старик с изможденным морщинистым лицом, впавшими щеками, жалким подобием усов. Этому человеку можно было дать не меньше 60 лет. А ведь Левину было только 42 года! В тюрьму в 1937 г. он вошел полным здоровья. Как-то незаметно растаяли силы, сразу наступила тяжелая старость.

И все же Михаил Ильич вздохнул с облегчением. Теперь он мог временами уходить с рудника, не видеть перед собой опостылевших бараков, колючей проволоки, штыков конвоиров, вечно угрюмых, изможденных лиц арестантов, своих товарищей по несчастью. Михаил Ильич получил возможность по всем делам самому ходить в город. Особенно важным было посещение проектного отдела комбината для согласования наметок техбюро рудника. Надолго запомнилось первое свободное посещение Дома инженерно-технических работников в Норильске. Это было высокое здание, прекрасно составленное внутри, имевшее хорошую техническую библиотеку. Приятно было после многолетнего перерыва вновь очутиться в уютной вольной обстановке и, сидя в мягком кресле у столика с затемненной абажуром лампой, просматривать последние номера «Горного журнала», журнала «Glukauf», так давно им не читанных.

В городе Михаил Ильич встретился кое с кем из заключенных инженеров, знакомых ему еще по воле. Обратил внимание, что в последнее время начали часто вызывать в город Калентьеву в 3-й отдел. О чем ее там допрашивают? Нина Ивановна молчит. Не стал ее спрашивать и Михаил Ильич. Сама расскажет. Нина становилась все угрюмей. Что-то неладно! Наконец она не выдержала и рассказала, в чем дело. Оказывается, в тюрьме ее уговорили стать информатором, сообщать оперуполномоченному тюрьмы о настроениях и разговорах сокамерников. Она была еще очень молода, неопытна и не понимала, на что согласилась. Перейдя в лагерь, Калентьева не стала

поддерживать связи с оперуполномоченными. Она полагала, что о ней забыли. Но, по-видимому, в ее личном деле была соответствующая пометка, и теперь у нее требовали информационных сводок. По словам Калентьевой, она отказалась быть стукачом. Так ли это, Михаил Ильич не знал, должно быть, если бы она осталась секретным сотрудником, она не рассказала бы ему всей этой истории.

2576-Й ДЕНЬ

У каждого заключенного свое летосчисление. Оно ведется не с рождества Христова, как у христиан, или рождества Магомета, как у мусульман, и даже не с сотворения Мира, как у евреев. Его начало не тонет во мраке веков, не окружено легендами. Оно независимо от политических или религиозных воззрений, определяется совершенно точной датой — днем ареста. Оно имеет и кажущийся конец — предполагаемый срок окончания заключения.

Немногие заключенные достигают желаемого конца своего заключения. Но в начале пути мало кто сомневается в его благополучном исходе. Ведь годы — это зима — лето, зима — лето, как говорят заключенные. С первого дня несвободы составляется календарь. В нем на 10-15 лет вперед отмечен каждый день. Жирной чертой выделены месяцы, годы. Последний день этого календаря сияет лучезарной звездой. С ним связаны все мечты и надежды заключенного. С радостью в календаре вычеркивается каждый прожитый день. Не жаль уходящей молодости, жизни. Лишь бы скорей, лишь бы скорей шли дни!

Ни один скупой рыцарь с такой жадностью не подсчитывал своих богатств, как арестант считает отбытые дни заключения. Не избежал этой участи и Михаил Ильич. Был и у него такой календарь, и он ежедневно вычеркивал в нем прошедший день, и подсчитывал, сколько же еще осталось до желанного фини-

ша. Вот и сегодня, 4 марта 1944 г., был вычеркнут прошедший день. Всего их время отсчитало уже 2575. Сегодня 2576-й день. Где-то впереди уже мерещится свобода, встреча с женой, с детьми, возможность борьбы за реабилитацию. День как будто не грозил никакими осложнениями. Блестяще идут подготовительные работы. Впервые рудник прошел по крепчайшим породам за месяц больше 900 метров выработок. Все работы идут строго по графику, разработанному тех-бюро. На месяц вперед обеспечено нормальное питание и премвознаграждение для инженерно-технических работников рудника. За успехи на производстве Михаилу Ильичу особое совещание при НКВД СССР дважды снижало срок наказания, и теперь ему уже осталось пробыть в лагере всего 348 дней. Возможно, что и эти дни не полностью придется отбывать. Ведь на руднике все идет хорошо, и, вероятно, по ходатайству комбината будут еще льготы заключенным. Да и денек предвидится отличный. Нет обычной мартовской пурги. Тишь. Еще темновато. Луна мягким серебристым светом освещает территорию рудника. Мы еще поживем, черт подери!

В хорошем настроении Михаил Ильич в это ранее мартовское утро вышел из лагпункта и направился в техническое бюро рудника. Минут 40 он работал над графиками, затем передал их чертежнику и пошел в ИТРовскую столовую. Здесь уже все были в сборе. С удовольствием Левин стал прислушиваться к обычному легкому разговору между столующимися. Не ослышался ли Михаил Ильич? На штольне № 6 загорелась крепь. Михаил Ильич побледнел. Какой ужас! Ведь на рудник 3-6 надвигается страшная катастрофа! Через штольню № 6 подается свежий воздух. Достаточно загореться десятку рам крепления — и угарный газ разойдется по всем выработкам, неся удушье и смерть сотням людей, работающим под землей.

Дана ли команда немедленно выводить из шахты на-гора всех людей? Такой приказ должен дать

главный инженер, но его на руднике еще не было, так же как и начальника. Оба они жили в городе, на большом расстоянии от шахты. В этот опасный момент рудник оказался без руководства! Распоряжение о выводе людей с подземных работ мог дать главный или дежурный диспетчер рудника, но они никогда не имели дела с подземными пожарами и не понимали опасности, грозившей людям. Эка важность — загорелась пара рам. Придет пожарник и зальет их водой.

Впоследствии оказалось, что кое-кто из рабочих видел слабый дымок, шедший из пропускного пункта штольни. Контролер куда-то вышел, замкнул дверь пункта, а электрическую печь не выключил. На ней лежала спецовка. Она и загорелась. Пламя охватило обшивку пропускного пункта, а за ней и крепь штольни. Обшивка и дверь пункта были плотно пригнаны, и дымок просочился в штольню, когда на контрольном пункте уже вовсю бушевал огонь.

В создавшихся условиях людей можно было спасти, только повернув струю воздуха в обратную сторону. Для этого надо было иметь центробежный вентилятор, приспособленный для опрокидывания струи воздуха. Но его еще не успели построить. Одно было ясно: надо быстро действовать, не теряя ни минуты! По плану ликвидации аварий Михаил Ильич, как старший инженер техбюро, не обязан был принимать активного участия в ликвидации пожара. Но сейчас на руднике гибли люди, его товарищи по работе и заключению, и он — один из самых опытных и старых горняков на руднике — не мог оставаться только свидетелем несчастья. Понимая, что с ним всякое может случиться, он передал адрес своей семьи Калентьевой, попрощался с ней и бросился к шестой штольне.

Михаил Ильич сразу увидел густые клубы дыма и пара. Прикрыв лицо шапкой, он попытался проникнуть внутрь штольни, но, пройдя, несколько шагов, убедился, что пробраться невозможно. Остался один выход: попробовать пройти верхней штольней

№ 3. Может, сюда еще не проникли угарные газы? К этому времени подошел главный диспетчер Коган. Михаил Ильич сказал ему, что идет на 3-ю штольню. Зайдя по пути в ламповую, он взял аккумулятор и с заключенным-механиком участка Соколовым поднялся в вагонетке на 3-ю штольню. Здесь было все тихо и спокойно. Все были в забоях. О пожаре никто сюда не сообщил. Ничего не знал об этом и контролер Байсепанов. Михаил Ильич распорядился начать выпускать людей из штольни и тщательно регистрировать выходящих. Сам же пошел по работам.

Отойдя метров на 50 от контрольного пункта, он почувствовал запах газа. Было уже около половины десятого. От начала пожара прошло, минимум, полтора часа. По всем данным пожар распространялся не слишком быстро. У инструменталки стояло несколько человек, в том числе двое мастеров: подготовительного участка Рыжкова и очистного — Веске. Рабочим Михаил Ильич велел выходить на-гора, а мастерам — выводить людей. Сам же пошел дальше, к центральному уклону, соединяющему работы б-й и 3-й штолен. Идти одному дальше без респиратора или самоспасателя не следовало бы...

У центрального уклона атмосфера уже была удушливой. Все же Михаил Ильич спустился вниз метров на 15-10. Здесь он увидел мастера 1-го участка Щеглова, угоревшего и еле подымавшегося вверх с небольшой группой рабочих. По его словам, по уклону были люди. Михаил Ильич бросился вниз, но мог пройти только до 1-го горизонта. Дальше идти было невозможно. Он поднялся вверх на площадку центрального уклона и здесь встретил начальника 1-го участка Слепцова, тоже без респиратора. Вместе с ним они попытались пройти через людской ходок центрального уклона, но и это оказалось невозможным. Ясно было, что своими силами вдвоем со Слепцовым и присоединившимся к ним рабочим Габитовым (все без респираторов) они ничего сделать не смогут.

Михаил Ильич пошел на контрольный пункт звонить в диспетчерскую, требовать немедленной присылки людей со спасательными аппаратами. Он предупредил, что на 334-м горизонте имеются живые люди и их еще можно спасти, если срочно оттуда вынести. С работ третьей штольни люди понемногу выходили. Там в уже удушливой атмосфере разыскивали и выводили людей заключенные мастера Рыжков и Веске. Вот уже приток людей прекратился. Через контрольный пункт никто больше не выходил. Неснятых номеров на пропускном пункте осталось висеть 22. Спасателей все не было. Между тем на платформу центрального уклона с работ шестой штольни приползло семь человек. Сюда они добрались из последних сил и сейчас лежали в обморочном состоянии. Оставлять их дальше здесь — значило обречь на верную смерть: площадка уклона уже была загазована. Вынести их вдвоем со Слепцовым было невозможно. Остался один выход: вывезти людей электровозом на устье штольни. Они нашли десятника движения, посадили его на электровоз и вместе с ним приехали на площадку уклона, погрузили пострадавших в вагоны и отправили к устью штольни.

Спасателей все еще не было. Слепцов был уже в полуобморочном состоянии. Он был грузным мужчиной, с не слишком крепким и мало тренированным сердцем. Он начал сдавать. Короткие промежутки пребывания на устье штольни на свежем воздухе ему уже не помогали. Слепцов становился плохим помощником. Михаила Ильича рвало, но он выскакивал на свежую струю и, чуть-чуть отдышавшись, вновь бросался в штольню. С момента прихода на штольню прошло уже более 2,5 часа.

Наконец появились два спасателя с Зениным и вольнонаемным начальником участка Кравченко. Михаил Ильич повел спасателей и Кравченко к устью уклона и сказал, что им следует спуститься до 334-го горизонта, где находятся люди. Минут че-

рез 15 спасатели вернулись без людей, при этом у одного из них респиратор оказался неисправным. Второй сообщил, что не мог добраться до 334-го горизонта. Это было ложью. За ними, шатаясь, поднялись по уклону трое рабочих и сообщили, что по уклону лежит и ползет большое количество людей.

Михаил Ильич срочно известил по телефону начальника рудника о бездеятельности присланных спасателей и просил немедленно бросить на помощь дополнительную группу спасателей и свежих людей с самоспасателями. Примерно минут через 30 прибыл еще один спасатель и лекпом Байрашевский, которые начали выводить людей. Байрашевский был в прошлом офицером польской армии. Он был крепкого сложения, действовал спокойно, храбро. Вместе со спасателями он вывел еще несколько человек. Вернувшись с очередного рейса Байрашевский сообщил, что на 334-м горизонте лежат уже трупы, но люди более крепкие продолжают ползти вверх по уклону.

Длительное пребывание в загазованной атмосфере начало сказываться на контролере Байсепанове. Он почувствовал себя плохо. Михаилу Ильичу пришлось его вывести на свежую струю и заменить диспетчером Годесом. Но вскоре и этот не мог дольше находиться на контрольном пункте. Оба были поставлены на устье штольни, чтобы не допустить в загазованную атмосферу без респираторов или самоспасателей людей, рвавшихся на спасение своих гибнущих товарищей.

Вскоре появилась еще одна группа добровольцев-спасателей из заключенных во главе с геологом Ворониным. С ним прибыл врач Щербаков. Все пришли без респираторов, но они были свежими людьми, физически крепкими, и Михаил Ильич разрешил им спуститься по уклону, сам же с Зениным организовал спуск в уклон вагонеток. На них удалось спасти еще пять человек. Поднятых наверх отправили электровозом на устье штольни. Состояние их не про-

веряли, знали, что внизу пострадавших грузит группа Воронина при участии врача Щербакова. В одном из последних поднятых вагонов лежала женщина с прижавшимся к ней подростком. Это был вольнонаемный парнишка, работавший учеником крепильщика. Как к матери, прижался он к незнакомой женщине. Крепко обнявшись, бледные и испуганные, поднялись они на-гора.

Приток людей с шестой штольни прекратился. По-видимому, живых людей там больше не осталось. Очаг пожара на шестой штольне, должно быть, был ликвидирован. Все же решили спустить вниз еще раз вагоны. Этим удалось спасти еще нескольких человек.

Через устье штольни № б в шахту проник механик Крень. В обморочном состоянии он был уложен в вагонетку и еще с двумя рабочими поднят вверх. Приведенный в чувство, Крень сообщил, что пожар потушен. Живых людей ни на штольне, ни на уклоне нет. С поднявшимся на 3-ю штольню Хромченко, Михаил Ильич обошел все работы шестой и третьей штолен. Живых людей нигде обнаружено не было. Левин отправился на-гора доложить о положении на подземных работах. Контора рудника была полна начальства. Приехали главный инженер комбината, работники оперативного отдела, руководители горноспасательной станции, врачи, санитары.

Погибшим уже нечем было помочь. Пострадавших, а таких было порядочно, отправили в городскую больницу. Михаил Ильич доложил об обстановке. Ему налили полстакана спирта. Он выпил, немного закусил и вновь ушел в шестую штольню. Пожарная команда вместе со спасателями уже полностью ликвидировала пожар. Какое печальное зрелище представляла штольня! Крепь на большом расстоянии обгорела и была повалена. Кругом валялись оторванные доски обшивки боков и кровли. На каждом шагу кучи породы преграждали путь. Вода, обильно поданная в штольню пожарными, стояла большими лужами. Везде был хаос

разрушения. Пахло гарью. Теперь надо было как можно быстрее ликвидировать последствия пожара. Рудник должен был во что бы то ни стало работать и давать фронту руду. Весь руководящий состав рудника включился в восстановительные работы.

На Михаила Ильича и Когана была возложена обязанность посменно руководить расчисткой и восстановлением штольни. Все другие работы были приостановлены. Бригады выходили на работу вместе со своим ИТРовским составом. Сплошной вереницей шли из шахты самоопрокидывающиеся вагонетки с породой из обвалов кровли с обгоревшей крепью. Работа шла непрерывно. Менялись на месте. Люди выходили из штольни мокрые, продрогшие, еле стоявшие на ногах. Они выпивали по стакану водки, мылись в бане и шли отдохнуть, чтобы через 8 часов вновь включиться в восстановительные работы. Так закончились 2576-е сутки заключения «врага народа» Михаила Ильича Левина. Все 24 часа он был на ногах, спасая своих товарищей, ликвидируя последствия аварии.

В течение двух дней восстановительные работы были закончены. Штольня № 6 была очищена, наиболее опасные места подкреплены. Комбинат мог сообщить в главк в Москву, что рудник возобновил работу и катастрофа на его производительности не сказалась. Он вновь был готов давать металл фронту.

Заключенные во время пожара на руднике 3-6 самоотверженно и храбро боролись за спасение своих товарищей, застигнутых аварией в шахте. Разве не героической была решимость, с какой инженер Крень, Байрашевский, геолог Воронин, мастера Щеглов, Рыжков, Веоке, экономист Зенин пробирались по загазованным выработкам в поисках своих гибнущих товарищей? Разве, хотя бы на минуту, они задумывались над смертельной опасностью, грозившей им самим в момент, когда уже виден был близкий конец их заключения и реальной становилась дол-

гожданная свобода, к которой они всем сердцем стремились в течение почти восьми лет?!

И он вспомнил бывшего военного с Украины, осужденного по 58-й статье. Он работал бригадиром в шахте. В выходной день под его руководством ремонтировали ленточный транспортер длиной 250 м. Расшили ленту, заменили лопнувший кусок и вновь соединили отдельные ее звенья. Бригадир, чтобы проверить плотность натяжения ленты, стал на нее ногами. В это время кто-то включил транспортер. Бригадир попал ногами в просвет между барабанами транспортера. Люди растерялись. Только сам пострадавший оставался спокойным и продолжал командовать людьми:

— Что стоите? Быстро переключайте транспортер на обратный ход.

Когда его вытащили, ноги болтались как тряпки: они были раздавлены по всей длине, перемолоты были половые органы. Пострадавший был в полном сознании. Когда к нему подошел срочно вызванный Михаил Ильич, он попросил записать адрес семьи и сообщить ей о его смерти. Затем он попросил поднести ему ко рту папиросу. Не докурив ее, он скончался. Какую силу воли, какое мужество и выдержку надо было иметь, чтобы без ропота выдержать такие муки!

НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ — НОВЫЕ ТРУДНОСТИ

Работа рудника 3-6 приобретала все большее значение для Норильска. Он стал одним из основных поставщиков медно-никелевой руды для металлургического завода. Руководство комбината пристально следило за ходом дел на руднике. В конце марта 1944 г. у начальника комбината рассматривался план работы рудника на II квартал и апрель. Докладывал начальник рудника. Внимание руководства комбината привлек тщательно разработанный и красиво оформленный график проходки горно-подготовительных выработок. Таких графиков еще не было на других горных

предприятиях комбината. Директор комбината спросил, кто строил график и кто следил за его строгим выполнением. Главный инженер рудника указал на Левина. Панюков знал его раньше по работе на угольных шахтах и обратился к Михаилу Ильичу:

— Вы не считаете, что вам хватит заниматься рисованием картинок? Не пора ли перейти на настоящую работу?

Что мог Левин на это ответить?

— Это от меня не зависит. Стараюсь добросовестно выполнять любую порученную мне работу.

Генерал промолчал и сделал какую-то заметку в своем настольном календаре. Михаил Ильич не знал, что это был конец его работы на руднике 3-6. Его назначили главным инженером шахт «Западная» и «Надежда». При последнем посещении этих шахт руководство комбината отметило, что горные работы здесь велись без должного порядка, выработки захламлены, всюду валялись кучи неубранного угля. Свое неудовлетворение по этому поводу начальство выразило начальнику шахты вольнонаемному инженеру Коваленко, техруку — старому донецкому горняку Полончуку.

Михаилу Ильичу было жаль оставлять рудник. Но его согласия на перевод никто не спрашивал. Комбинат считался только со своими интересами.

Итак, надо было собираться в путь. Сборы были короткими, и Михаил Ильич с небольшим чемоданчиком налегке шел с рудника 3-6 через город, «Угольный ручей», РОР на шахту «Надежда». Всего километров девять-десять. Идти было хорошо. Пропуск расконвоированного давал возможность обойтись без провожатых. Путь до города шел под уклон. Пригревало солнышко. По сторонам виднелись только деревянные двухэтажные дома и бараки. Это еще не был тот большой город, в который впоследствии превратился Норильск. Вот и Нулевой пикет — рельсы железной дороги Норильск—Дудинка. Дальше в гору

ведет дорога, проложенная по долине Угольного ручья. По обеим сторонам проволочные заграждения и бараки 1-го и 2-го отделений Норильлага.

Михаил Ильич поднялся на плато горы Надежда. Как легко стало дышать! Белый, блестящий снег весь искрился на солнце. И какая тишина и спокойствие! Здесь действительно чувствовалось, что находишься за Полярным кругом, в зоне белого безмолвия. Михаил Ильич замедлил шаги. Хотелось подольше насладиться этой волшебной красотой: ярко-голубое небо, виднеющиеся вдали вершины гор, покрытые белой шапкой. Солнце уже набирает силу — местами робко пробиваются струйки воды от тающего снега.

Михаил Ильич шел представляться новому начальству. Перед уходом с рудника 3-6 он надел оставшееся с воли пальто, меховую шапку и костюм. Все это уже не первой свежести, но по лагерным понятиям одежда еще приличная. Вот и контора, та самая, которую построили при Левине. Расширился поселок вольнонаемных, состоящий из одноэтажных сборно-щитовых домов. Значительно вырос лагпункт.

Михаил Ильич зашел в кабинет начальника шахты. За столом сидел человек 33-35 лет, невысокого роста, узкоплечий. Это и был начальник шахты Коваленко. Напротив него сидел пожилой человек в серой рубашке на выпуск, подпоясанный ниже выпирающего брюшка ремнем, — техрук шахты Полончук. Михаил Ильич поздоровался. Ему небрежно ответили и продолжили разговор, даже не предложив сесть. Левин сам взял стул, сел и стал слушать, не вмешиваясь, не говоря ни слова. Впоследствии Михаил Ильич узнал, что на шахте о нем распространились слухи как о человеке с тяжелым характером, жестоком, который все поставит по-своему и никому спуска не даст. Ладно, посмотрим — кто кого.

Коваленко и Полончук разговаривали между собой минут 30. Не было ничего срочного в их раз-

говоре. Обычные шахтные дела. Дальше игнорировать присутствие Михаила Ильича становилось все неудобнее. Коваленко обратился к нему:

— Включайтесь в дела.

Нет, Михаила Ильича такое «включение» не устраивало. Через неделю уже невозможно было бы установить, кто на шахте за что отвечает. Он резко ответил:

— До ознакомления с горными работами, до составления акта приемки и сдачи шахты в дела включаться не буду.

Это было законное требование. Против него возразить было трудно. Михаил Ильич, не ожидая ответа, встал и вышел из кабинета.

На следующий день он принимал обе шахты. Вместе с Полончуком обошли горные работы. На «Надежде» мало что изменилось за последние годы: не было смысла тратить силы на разработку маломощного пласта некоксующегося угля, когда рядом был пласт мощностью до семи метров. Зато шахта «Западная» далеко продвинула свои работы.

Полончук был опытным горняком, толково ведшим свое дело. Рассудительный, спокойный, он пользовался большим уважением коллектива. Но ему уже было 55 лет. Арест, осуждение по 58-й статье на 10 лет заключения, пребывание в лагере в течение семи лет сказались на его здоровье. Он болел гипертонией в тяжелой форме. Несмотря на это, Полончук спускался в шахту, часами обходил подземные работы, подымался по наклонным выработкам и глубоким шурфам. Хотя мог быть на легкой инженерной работе в конторе и получать почти то же питание и премвознаграждение (врачи, в основном заключенные, зорко следили за тем, чтобы лагерников загружали работой в соответствии с их физическим состоянием). Но Полончук, оторванный от семьи, от близких людей, от привычной обстановки, находил единственную радость в работе, хотя она была ему уже не по силам.

Михаил Ильич за годы пребывания в лагере убедился в исключительной работоспособности и преданности делу заключенных-специалистов, осужденных в 1937г. Когда ему становилось особенно тяжело, он вспоминал экономиста рудника 3-6 Будко. Ему было не больше 55 лет, но по внешнему виду ему можно было дать за 60. Левая рука и нога были парализованы, но как он работал! Будко можно было встретить в конторе и ранним утром, и поздним вечером. Он помнил любую цифру за все время существования рудника. И никогда — ни жалобы, ни упрека. Он был Человеком с большой буквы и остался таким, несмотря на все невзгоды. Из людей этого сорта был и Полончук.

Полончук время от времени осматривал подземные работы, но все же ежедневно спускаться в шахту, конечно, не мог. Это сказалось на состоянии работ. Не было в шахте лоска, той подтянутости и дисциплины, которые характеризуют хороший горняцкий коллектив: проектный профиль путей не везде выдержан, шпалы уложены на разных расстояниях друг от друга, крепь поставлена небрежно, очистные забои не были прямыми. И всюду неубранная порода, разбросанный уголь. Да, руководство комбината имело основание быть недовольным состоянием шахты. Михаил Ильич не делал Полончуку замечаний. Завтра за все — и свое, и чужое — будет отвечать новый главный инженер. Михаил Ильич оставил Полончука своим заместителем и передал в его ведение более легкую шахту — «Надежду», расположенную вблизи конторы.

Михаил Ильич поселился в балке за зоной. В нем кроме него жили Полончук, инженер Конин, экономист Петров и старший маркшейдер Юркевич. Войдя первый раз в свою новую квартиру, Михаил Ильич удивился образцовому порядку в ней. Это не было холостяцкое мужское жилье. Здесь чувствовалась заботливая женская рука. Все в доме блестело: некрашеный пол, крыльцо желтели, как натертые воском, на окнах белели накрахмаленные марлевые занавески. Стол был

накрыт белоснежной скатеркой, сделанной из простыни. Кругом была лазаретная чистота. Вскоре Михаил Ильич встретился с «хозяйкой» этого маленького дома.

Было время обеда. Обычно в таких небольших ИТРовских общежитиях питались сообща. Готовила дневальная Анастасия Николаевна Гамаюнова — миловидная девушка, по виду не старше 22 лет, повязанная по-старушечьи платком. Черный платок оттенял широкое белое нежное лицо, высокий гладкий лоб. Суровая редкая улыбка открывала ряд блестящих белых зубов. Лицо ее не портил даже курносый рязанский нос. Как попала она в этот суровый край? Для бытовички слишком скромна, для осужденной по 58-й статье — слишком молода. Давно уже не ел Михаил Ильич такого вкусного домашнего обеда: на столе стояла большая миска, полная белых, румяных пирожков с капустой и мясом. Горячий вермишелевый суп был жирным, аппетитно пахнущим. Левин решил, что все это было специально для него подготовлено. Впоследствии он убедился, что это был обычный обед. В руках экономной хозяйки Настеньки, как ее все здесь называли, сухого ИТРовского лагерного пайка было вполне достаточно для вкусного, сытного питания. После тщательной обработки трудно было узнать обычные продукты, выдававшиеся из лагеря в качестве сухого пайка: соленую рыбу, которую с трудом можно было проглотить в лагерной столовой, она тщательно отмачивала, из второсортного мяса умела жарить вкусные котлеты и пирожки. Из отходов хлеба Настя готовила прекрасный хлебный квас. Часть хлеба выдавалась мукой, и это давало возможность готовить дрожжи, столь необходимые на Крайнем Севере для предохранения от цинги.

В облике Настеньки было что-то монашеское: темная одежда, тихая, замедленная речь, опущенные глаза. После обеда Настя троекратно крестилась, кланялась всем и начинала бесшумно убирать со стола. Здесь к набожности Настеньки относились терпимо.

Гамаюнова родилась в одной из деревень Рязанской области, в очень набожной крестьянской семье. Верховодила в доме фанатично религиозная мать, воспитавшая в этом же духе всех детей. Советскую власть они считали порождением дьявола. По религиозным мотивам семья отказалась участвовать в работах на оборону. В конце 1942 г. группа молодежи, среди них и Настя, была арестована и отдана под суд по обвинению в контрреволюционном саботаже. Военный трибунал осудил их по 14-му пункту 58-й статьи к 10 годам содержания в исправительно-трудовых лагерях. Так и попала Анастасия Гамаюнова в Норильск вместе с ее односельчанкой Шурой. В лагере они продолжали отказываться от всякой работы. Их держали в штрафном изоляторе на штрафном питании. И Насте, и ее подруге грозила гибель от истощения, так как лагерное начальство строго придерживалось принципа: кто не работает, тот не ест. Месяцами Настя и ее подруга числились в отказчиках. Это было неприятностью не только для них, но и для лагпункта. Ему приходилось ежедневно отмечать в сводках наличие отказчиков. Это снижало показатели работы лагпункта. Все попытки лагерного начальства, воспитателей уговорить Настю и Шуру работать терпели неудачу. Они отвечали неизменно:

— Господь запрещает работать на войну.

И тогда начальник лагпункта обратился к Полончуку с просьбой:

— Попробуйте вы поговорить с этими дьявольскими девками. Может, уговорите их все же работать.

Перед Полончуком предстали две совсем молодые девушки, бледные, истощенные. По его предложению они присели на кончики стульев. У него защемило сердце от жалости. Он сказал вызванным девушкам:

— Вы не хотите работать на войну. Ваше дело. Не стану вас уговаривать. Но ведь обслуживать людей, помогать им жить в трудных условиях Крайнего Севе-

ра религия не может запретить. Идите работать дневальными. Это разрешил бы вам сам Христос.

Девушки переглянулись, потихоньку посоветовались между собой. Так Настя стала дневальной в балке ИТР. Позже Шура начала дневалить у вольнонаемного начальника лагпункта.

ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА, ВСЕ ДЛЯ ПОБЕДЫ!

Михаил Ильич встретил на шахте много заключенных, прибывших сюда в одном с ним этапе в 1939 г. Многие начальники участков, мастера начинали работать на «Надежде» еще при Михаиле Ильиче. Это облегчало задачу в самый короткий срок добиться значительного улучшения в работе.

Михаил Ильич обходил работы ежедневно. Обмануть его было невозможно. Прежде всего были улучшены крепление и очистка шахты от хлама и неубранного угля. Он обратил особое внимание на работу маркшейдерской группы. Возглавлял ее Борис Константинович Юркевич. Было ему в то время года 33. Маркшейдером он стал в лагере. Михаил Ильич предупредил его, что не потерпит никаких приписок, и маркшейдерская группа твердо придерживалась этого указания.

Почти два месяца ушло на наведение порядка на шахте. Но одного порядка было недостаточно. Надо было расширить фронт работ. На всех шахтах Норильска пока еще разрабатывался только верхний первый пласт. Под ним был разведан второй мощный пласт энергетического угля, но опыта эксплуатации второго пласта еще не было.

Михаил Ильич решил начать подготовку этого пласта, и не для экспериментальной отработки, как рекомендовали в комбинате, а для полной очистной выемки. Все работы проводились под лозунгом: «Все для фронта, все для победы!» Подтянулись участки, бригады. Между ними разгорелось упорное соревнование за первое место, за переходящее красное знамя шахты.

Хорошо была поставлена информация о достижениях на производстве. На собраниях передовикам трудового соревнования выдавались награды в виде продуктовых посылок, ордеров на пошив гражданских костюмов. Каждый арестант мечтал о быстрейшем освобождении из заключения. По мере продолжительности пребывания в лагере все больше таяли надежды на пересмотр дела. Теперь единственная надежда — хорошая работа и ходатайство комбината и лагеря о снижении срока наказания или даже досрочное освобождение. К материальным стимулам трудового соревнования прибавилось стремление получить скидку срока заключения.

Шахта № 12 (то есть «Надежда» и «Западная») начала выходить в числе передовых предприятий комбината. По результатам соревнования за III квартал 1944 г. она получила переходящее знамя лучшего горного предприятия Норильска. Какой это было радостью на шахте! На торжественном собрании знамя шахте вручил заместитель начальника комбината по горным работам Константин Дмитриевич Васин. Принимали знамя от имени коллектива начальник шахты Коваленко и главный инженер Левин.

Красное знамя сопровождает советского человека во всех торжественных случаях жизни: в пионерском лагере знамя выносится во время слетов, в школе — во время линеек. Знамя несут на демонстрациях, под ним сражаются на фронте. На торжественных собраниях оно всегда в президиуме. К этому привыкают — норма жизни! Но совсем другое дело, когда знамя по поручению коллектива принимает заключенный, все еще считающийся врагом народа. Для него торжественный ритуал означает признание его заслуг перед Родиной, вздорности обвинения в измене советской власти. Пусть об этом никто вслух не говорит. Это не меняет дела. Михаил Ильич стоял под красным знаменем. К горлу подкатил комок. Он напрягал все силы, чтобы люди не заметили его волне-

ния, чтобы глаза оставались сухими, и лицо, как всегда, было спокойным. Левин видел, что радость переживают и начальники участков. Он увидел волнение на смуглом лице Татаева. Он прибыл в Норильск в 1939 г. этапом из Мариинской тюрьмы. Сейчас это энергичный, опытный горняк, в котором трудно было бы узнать прежнего бортмеханика военного авиационного соединения. На всегда спокойном лице другого начальника участка — Гурвича печальная улыбка. Впечатление такое, что за прошедшие семь лет заключения он так и не смог понять, за что же его, только что окончившего торговый техникум и начавшего работать по специальности, осудили на 10 лет заключения как контрреволюционера. Рядом на передних скамьях сидят начальники участков Римкович и Конин. Эти горные инженеры еще до ареста работали в шахтах. Тяжелый, медлительный Конин, уже пожилой мужчина с седой шевелюрой жестких волос и небольшой бородкой, полная противоположность молодому подвижному рыжеватому Римковичу. Немного подальше от них сидит невысокого роста Арон — бессменный начальник вентиляции шахты № 12, назначенный на эту работу Михаилом Ильичом еще в 1939 г. После торжественного собрания — большой концерт силами культурно-воспитательного отдела Норильла-га. На время забыты и лагерь, и шахта, и все пережитое. Арестантами завладели яркая музыка, знакомые мелодии. Как будто кто-то нежной, ласковой рукой стирает с хмурых лиц тяжелые морщины, снимает многолетнюю угольную пыль, въевшуюся в кожу всего тела. И снова верится, что впереди еще будет много хорошего, ради чего стоит бороться и терпеть.

Нас не сломит нужда,

Не страшна нам беда,

Рок тяжелый не властен над нами...

НО ЕГО НЕ ВЫПУСКАЮТ ИЗ КРЕМЛЯ...

Какое блаженство после пережитых невзгод ранней весной снова очутиться в Москве. Побродить по зеленым бульварам Садового кольца, слышать радостный шум большого оживленного города. Хочется побывать в парке культуры и отдыха, с которым у Михаила Ильича связано так много радостных воспоминаний студенческих лет. Но ему нужно спешить, он только что прилетел самолетом по вызову ЦК и должен явиться в Кремль. Вот и Красная площадь, башня Кремля. Как ни спешит Михаил Ильич, он не может пройти мимо Мавзолея, чтобы не зайти, не поклониться праху Великого Вождя. Ведь так долго он тут не был!

У ворот Кремля Левин предъявляет пропуск и беспрепятственно проходит на залитую асфальтом территорию Кремля. Вот заветные двери. Все убыстряя шаг, Михаил Ильич проходит в кабинет. У большого стола стоит Сталин. Рядом сидит Молотов. Обоих нетрудно узнать. Сталин приветливо встречает Михаила Ильича, говорит, что ЦК разобрал его заявление. Здесь убедились, что его оклеветали, и решили восстановить в партии. Молотов вынимает из ящика партбилет и вручает его Михаилу Ильичу. Он узнает обложку своего старого билета члена партии с 1919 г., изъятого при аресте. Горячая волна радости охватывает его. Поблагодарив руководство партии, он спешит скорей порадовать семью, жену, друзей. Вот опять ворота, и снова он предъявляет пропуск. Но его не выпускают из Кремля... Ведь он предъявил свой лагерный пропуск на бесконвойное хождение. Какой ужас! Теперь его не выпустят, вновь арестуют! В холодном поту он проснулся. Все тот же сон! Уже сколько раз этот сон в разных вариантах приходит, когда он возбужден каким-нибудь из ряда вон выходящим событием. Самоконтроль слабел, и тогда мозг беспрепятственно извлекал из памяти глубоко запрятанные переживания, на которые в обычное время было наложено строжайшее табу.

В коллективе помнили Михаила Ильича по его прежней работе на шахте. Знали его стиль работы, требовательность, жесткий, неласковый характер. Понимали, что он не терпел малейшего невыполнения его распоряжений. В этом отношении не было никаких поблажек ни вольнонаемным, ни заключенным. Может быть, он кое-кому и не нравился. Попытку не считаться с распоряжением главного инженера сделал механик шахты Кузьмин, вольнонаемный, член ВКП (б). Он привык действовать совершенно самостоятельно, не считаясь с мнением Полончука. Ту же линию он проводил и теперь. В первый же раз, когда было не выполнено его распоряжение, Михаил Ильич вызвал механика к себе:

—   Почему не выполнено мое распоряжение о ремонте резервного вагонного парка? Вы же знаете, Александр Александрович, что из-за нехватки вагонов простаивают грузчики в забоях.

—   Я считал, что пока обойдутся исправными вагонами. Людей не хватает для других работ в мастерской.

—   Почему не поставили меня в известность о невозможности выполнить распоряжение? Может, мы бы вместе нашли выход?

—   У меня нет времени согласовывать с главным инженером каждый свой шаг. Я вам не мальчик!

—   Предупреждаю, что не потерплю невыполнения своих распоряжений. Отремонтировать вагоны и доложить через три дня об исполнении.

Александр Александрович молча ушел. Вагонетки были отремонтированы. Некоторое время никаких недоразумений с механиком не было. Потом опять повторилось невыполнение срочного распоряжения. Михаил Ильич вторично вызвал Кузьмина:

—   Вам не кажется, что вы не справляетесь с работой? Не лучше ли вам уволиться с шахты? Или будем ссориться, я стану накладывать на вас взыскания...

На следующий день Александр Александрович оформил через комбинат перевод с шахты № 12 на другой объект. Главным механиком шахты был назначен Крень.

Больше всего Михаил Ильич опасался недоразумений с начальником шахты. Ведь главным инженером он был назначен, по-видимому, вопреки желанию Коваленко. Но скоро последний убедился, что под руководством Левина дисциплина на шахте окрепла, работа шла ритмичней, без рывков. План систематически перевыполнялся. Коваленко начал внимательней приглядываться к новому главному инженеру, убедился в его работоспособности и преданности делу. Больше ему ничего не требовалось. Он начал доверять и поддерживать Михаила Ильича.

Вскоре Коваленко познакомил Левина со своей семьей, жившей в Норильске. Каждый раз, когда Левин появлялся в городе, он был желанным гостем в доме Коваленко, хотя это и нарушало правила лагерного режима, запрещавшие расконвоированным заключенным посещать дома вольнонаемных. Но это был единственный дом, где Михаил Ильич оказывался вновь в семейной обстановке. Он не хотел лишать себя этой радости.

ВСТРЕЧА С ЗЕМЛЯКОМ

В новом этапе заключенных Михаил Ильич заметил знакомое лицо. Это был мужчина лет 60-65. Возможно, он был моложе, очень старили его впалые щеки, давно небритое лицо, заросшее черными с проседью волосами. Человек снял шапку. Обнажилась совершенно плешивая голова. Только позади на затылке и около ушей торчали клочья седых волос.

В памяти промелькнули первые годы революции в одном из уездных городов Смоленской области — Велиже. Бурные собрания, митинги в городском театре. Горячие споры с эсерами, меньшевиками, первыми появившимися в городе большевика-

ми. Одним из них и был этот, теперь такой невзрачный старик, а тогда горячий, напористый, полный сил молодой человек, сын местного кузнеца. Левин уже не сомневался, что перед ним Касавин, один из создателей их уездной организации большевиков, вступивший в партию до октября 1917 г. Значит, и он попал в мясорубку 1937 г.

Отпустив вновь прибывших рабочих, Михаил Ильич задержал Касавина. Долго длилась их беседа. Оказалось, что последние годы до ареста Касавин работал в Москве управляющим трестом, занимавшимся монтажом коксохимического оборудования. Это была очень крупная организация, имевшая свои филиалы и монтажные группы во многих местах Союза.

Касавин был арестован в конце 1937 г. До него — работники главка, в который входил руководимый им трест. Были арестованы заместители Касавина, много подчиненных ему работников. Настроение было тревожное. Особенно екнуло сердце, когда на одном из собраний выступил старый инженер, всегда относившийся очень доброжелательно к Касавину. Он сказал:

— Вот арестовали много людей, с которыми дружил Касавин. А его не тронули, раз он ни в чем не виноват. Видите, как внимательно, осторожно относятся к арестам НКВД. Там сидят опытные, преданные люди.

На другой день Касавина арестовали. На следствии ему показали запись этого выступления.

— Видите, ваши друзья говорят, что вы были тесно связаны с врагами народа.

Его обвинили в том, что он был завербован в контрреволюционную организацию одним из работников главка, и сам завербовал двух подчиненных ему работников в Ленинграде.

Следователь в Москве, должно быть, сам не верил в правдивость выставленных обвинений. Он уговаривал Касавина признаться во всем, но делал это

без криков, побоев. Только временами, когда следователь слышал приближающиеся шаги капитана, проверяющего ход следствия, он вдруг начинал кричать, ругаться, топать ногами, стучать револьвером по столу, командовать: «Встать — сесть, встать — сесть». Капитан, видя, как ретиво ведется следствие, спрашивал только, как идут дела.

— Да, вот этот бандит, контрреволюционер, не признается, несмотря на все мои усилия добиться правды.

Капитан, пошумев, уходил. Тогда следователь говорил Касавину:

— Садитесь, отдыхайте. Вот попадетесь к такому, тогда узнаете, что такое настоящее следствие. Советую подписать протокол. Вас все равно осудят. Если не сознаетесь, будете считаться нераскаявшимся врагом. Это вам создаст невыносимое положение на долгие годы.

Касавин категорически отказывался что-либо подписать. Из внутренней тюрьмы его перевели в Бутырскую. Касавин так и остался «нераскаявшимся врагом».

Как-то его вызвал следователь и сказал:

— Все, следствие окончено. Вас будут судить по 7-му пункту 58-й статьи, то есть за вредительство. Это не очень страшный пункт. Когда-нибудь поймете, сколько я для вас сделал. Больше — не мог.

Касавин печально вздохнул и сказал:

— А я-то полагал, что меня отпустят на свободу. Снова вернусь на прежнюю работу, увижу жену, двоих своих сыновей...

Следователь ничего не ответил. Он подошел к телефону, набрал какой-то номер:

— Валя, это ты? Не забыла, что сегодня суббота? Что собираешься вечером делать? Не пойти ли нам в театр или кино? Что-то сильно устал за неделю, а завтра опять тяжелая, напряженная работа. Как Славик и Танюша? Не капризничают?

— Вот, видите, — обратился он к Касавину, — это моя семья. Если бы я попытался вас освободить, я бы вам не помог, а сам оказался на вашем месте. Не так все просто, как кажется.

Военная коллегия Верховного Суда СССР осудила Касавина на 10 лет тюремного заключения и 5 лет поражения в правах после окончания наказания. Как тогда говорили заключенные, он должен был 10 лет отбывать заключение и 5 лет поражаться такому приговору. Касавин после суда попал в Соловецкую тюрьму, а затем — переведен в Норильский лагерь.

Михаил Ильич и раньше слышал рассказы о том, что некоторые следователи только в присутствии начальства проявляли особое рвение: шумели, стучали кулаками, грозились. Оставшись с подследственным с глазу на глаз, вели себя корректно, старались вспомнить, насколько, в самом деле, правдиво обвинение. Михаил Ильич поинтересовался, где сейчас семья Касавина. Сразу же он почувствовал неуместность заданного вопроса. Касавин побледнел, плотно сжал губы и некоторое время молчал. Заметно было, что он боролся с собой, чтобы не выдать волнение.

— Нет семьи! Оба сына пали на войне, защищая Родину. Так они и не узнали правду о своем отце. Погибли, считая, что обязаны своей кровью смыть позор семьи, искупить измену своего отца. Жена отказалась от меня... От семьи не осталось даже фотографии. Рвутся последние связи с жизнью. Все отнято: честное имя, здоровье, личная жизнь. Держит только вера в партию, уверенность, что правда восторжествует. Жаль, силы с каждым днем тают. Боюсь не дожить до лучших времен.

Михаилу Ильичу нечем было утешить Касавина. Они замолчали. Дальше разговор пошел уже о будущей работе Касавина. Он окончил промакадемию, имел большой опыт хозяйственной работы. Левин назначил его нормировщиком шахты. Это освобождало от общих работ, давало возможность в какой-то мере восстановить здоровье. О том, что Касавин прекрасно справится с порученным ему делом, Михаил Ильич не сомневался. Так оно и оказалось.

НАСТАЛ ДЕНЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ — ВСЕ ОСТАЛОСЬ ПО-ПРЕЖНЕМУ

Начиналась суровая полярная зима 1944/45 гг. Уже в октябре земля покрылась толстым слоем снега. Часто свирепствовала пурга. Ветер сбивал с ног, сбрасывал с рельсов вагонетки. Особенно тяжело и опасно было работать на терриконике. Здесь ветер ежеминутно грозил сбросить с огромной высоты вагонетку и сопровождающего ее откатчика. Работа на поверхности превращалась в муку, особенно в ночную смену. Снег смерзался на ресницах. Люди работали почти вслепую. Фонари электрического освещения тускло мерцали в туманной мгле. Вся жизнь шахты зависела от упорства и выносливости поверхностных откатчиков, и они работали, несмотря ни на какие препятствия. Не отходили от своих бригад Шерин, Приходько. Круглыми сутками оставались на сортировке ее начальник Холодный и заместитель Богатиков. Нигде не было вольнонаемного надзора. Никто не подгонял людей, не требовал от них такой нечеловеческой работы. Формально погода часто бывала актированной, то есть неподходящей для работы на поверхности. Люди имели право не выходить из зоны, но они выходили в пургу и мороз и выполняли свои нормы на 200 процентов и более.

План 1944 г. был выполнен досрочно. Теперь надо было план первых двух месяцев 1945 г. закончить к 22 февраля — 27-й годовщине Красной Армии.

Во время войны политические заключенные даже после отбытия предусмотренного приговором суда срока задерживались в лагере до особого распоряжения. Такая задержка могла длиться годами. Изменить такой порядок могли только ходатайства комбината и лагеря при наличии особых заслуг перед комбинатом, и при этом всегда находились какие-то основания, чтобы ходатайство об освобождении не было возбуждено или было отклонено.

После следствия и суда, пожалуй, самое тяжелое время для заключенного — это канун освобождения из лагеря. Арестант перестает спать. Мучит неизвестность. У Михаила Ильича виды на будущее после освобождения были более или менее ясными. С семьей он все время поддерживал регулярную переписку. После освобождения он решил вызвать семью в Норильск. Временно они будут жить в его балке на шахте № 12. Готовясь к освобождению, он расширил балок. Теперь в нем были две комнаты. Домик оштукатурили снаружи и внутри. Жить в нем первое время было вполне возможно. Не было сомнений и по поводу работы. Михаил Ильич твердо решил, что до полной реабилитации он на материк не вернется. Ведь помимо заключения суд приговорил его к пяти годам лишения гражданских прав. Он будет пока работать в Норильске, где его знают, ему доверяют. Он будет продолжать работать главным инженером шахты и добиваться реабилитации.

Вот и новый, 1945 год. Он обещает быть радостным для всего народа. Все говорит о приближении конца войны. Этот год станет и годом освобождения Михаила Ильича из заключения. Ведь 14 февраля 1945 г., с учетом двукратного снижения срока наказания особым совещанием МВД, он должен быть освобожден из заключения. Но выпустят ли из лагеря?

Левин решил сам поговорить с начальником комбината. В первый раз к генералу Панюкову попасть не удалось: он был занят. Во второй раз начальник комбината любезно принял Михаила Ильича и обещал ходатайствовать о его освобождении. Но сделает ли он это? И когда? Ведь над ним не каплет. Кроме того, Панюков очень осторожный человек. Станет ли он ходатайствовать об освобождении из лагеря до окончания войны такого «страшного нераскаявшегося врага»?

Левин всегда считал малодушием нервозность, нетерпеливость заключенных накануне освобождения. В душе он их прощал, хотя никогда этого не высказывал. Теперь он старался никому не показывать,

что сам нервничает, ночью часами не спит, в сотый раз прикидывая все шансы выйти на свободу. Спасали работа, шахта. С подземными работами, особенно разработкой мощных угольных пластов, шутить нельзя. Они требуют от руководителя отдачи всех сил. За малейшую небрежность они страшно мстят: авариями, несчастными случаями, массовыми бедствиями. И Михаил Ильич весь отдавался работе. Особенно он боялся неприятностей в шахте сейчас, накануне освобождения, когда малейший недосмотр мог свести на нет всю его многолетнюю работу.

Приближалась 27-я годовщина Красной Армии. Горняки взяли на себя обязательство к этому дню выполнить двухмесячный план проходки и добычи угля.

Кончился январь. До освобождения Левина осталось 14 дней. Молчит горное начальство. Ничего не сообщает Панюков. Возможно, ждут ответа из Москвы. Едва ли этот вопрос доверили решать самому Норильску. Приходилось ждать! Если 14 февраля не освободят из лагеря, значит, не видать свободы, по крайней мере до конца войны. Михаил Ильич думал, что он-то как-нибудь примирится с этим, а вот как семья отнесется к этому?

Вот и настал день 14 февраля. Все осталось по-прежнему: лагерь цепко держит своих узников! Михаил Ильич подвел в своем календаре жирную черту. Намеченный им день освобождения, так долго мерцавший впереди, как огонек, манящий уставшего путника, потух. Он так долго поддерживал его силы! На что дальше надеяться? Может, правду говорят старые лагерники, что политическим не дано увидеть воли? Михаил Ильич вспомнил надпись в камере следственной тюрьмы: «Оставь надежду всяк, сюда входящий!» О чем только не передумал Михаил Ильич бессонной ночью на 15 февраля... Она была тяжелейшей в жизни Левина. У него не было больше иллюзий и надежд. Были разочарования, одиночество, горе и тоска.

ИЗВЕЛАСЬ БЫ НЕУТЕШНАЯ...

Извелась бы неутешная.

Было б время горевать.

Да пора стояла спешная.

Надо сорок дел кончать.

Некрасов

Утром 15 февраля собственное положение уже не казалось Левину столь безысходным. Ведь не вызвали Михаила Ильича расписаться в продлении пребывания в лагере до конца войны. Может задержаться ответ из Москвы: ведь это Таймыр! Даже самолетами почта движется очень медленно. Надо взять себя в руки. Нет, еще не все пропало!

Жизнь и работа требовали своего, не оставляли времени на размышления и отчаяние. В 7 часов утра начинается наряд. Спал ты или нет, обязан провести его, проверить задания, данные начальниками участков. Вот уже пришел Римкович, первым оформивший наряд. Ему, как и Конину, нет дела до переживаний Михаила Ильича. Им и не следует показывать, что ты чем-то расстроен. Ведь у них своих бед достаточно. Недавно Конин рассказывал, что у него пропал шестнадцатилетний сын. Куда-то ушел от матери и больше не появлялся. И отцу кажется, что, будь он дома, не пропал бы его старший сын, радость и гордость семьи.

Вот пришел со своей расстановкой рабочей силы начальник вентиляции Арон. Левин старается вникнуть во все детали наряда. Постепенно это ему удается, и на задний план отходит все личное.

Из конторы Михаил Ильич шел к себе на квартиру переодеться, чтобы спуститься в шахту. На столе — заботливо подготовленный Настенькой завтрак. Она видела, что Левин долго не спал, чем-то очень обеспокоен, но ни о чем не спрашивала. Не принято в лагере расспрашивать человека о том, чего он сам говорить не хочет.

Быстро переодевшись, почти не притронувшись к еде, Михаил Ильич ушел в шахту. Надо пройти с полкилометра по поверхности. Еще темно. На ясном небе слабо мерцают яркие звезды. Тишина... Внезапно на небе зашевелилась огромная голубая пелена, осветившая все вокруг. Она непрерывно меняет свои очертания, как будто кто-то исполинской рукой медленно перебирает огромный занавес, сотканный из серебристо-голубых лучей. Снег, освещенный северным сиянием, окрашивается в зеленовато-голубой цвет. Блестит каждый его кристаллик, превращаясь в драгоценный голубой алмаз чистейшей воды. Это играет северное сияние.

Но вот и устье штольни. Люди уже разошлись по местам работ. Еще 30 минут ходу, и тишина сменилась беспрерывным стуком отбойных молотков, жужжанием электросверл, лязгом на стыках движущихся вагонеток. Шахта жила полной жизнью. Она готовила воинам, сражавшимся на фронтах Отечественной войны, подарок к 27-й годовщине Красной Армии — досрочное окончание двухмесячного плана добычи угля. Шахта была слаженным механизмом, а Левин был в нем одним из винтиков. Вот и встал винтик на свое место, и включился в общий ритм работы.

Весь день Михаил Ильич осматривал, хорошо ли заделаны замки крепи, достаточно ли глубоки приямки дверных окладов, крепка ли кровля в очистных забоях. Проверил рамы на уклоне. Здесь он особенно тщательно осмотрел последнюю раму. Ему показалось, что стойка ее недостаточно заглублена в почву. Он кайлом разгреб мелкий уголь и обнажил конец стойки. Все в порядке. Можно идти дальше. Только он отошел на два шага, как рухнула кровля над стойкой, упала рама. Несколько тонн породы завалили место, где он только что стоял. Чудо спасло Левина.

Видимо, сказались бессонная ночь, тяжелые переживания: проверяя раму, он недостаточно тща-

тельно осмотрел кровлю. Михаил Ильич продолжил обход, вошел в очистной забой. Тишина... В лаве нет людей. Казалось, ничего не предвещает опасности. Михаил Ильич устал и медленно шел вверх по лаве. Вдруг он за собой услышал слабый шорох, затем характерный шум падающей с большой высоты породы. Быстро обернувшись, он увидел, что в лаве началось обрушение. Инстинктивно он бросился к запасному выходу. Теперь предстояло пройти через выработанное пространство, чтобы кратчайшим путем выйти на поверхность. Это был его обычный маршрут. Но на этот раз за ним дважды обрушалась кровля. Казалось, сама смерть шла по его пятам. Сегодня он не должен идти через огромное необрушенное выработанное пространство. Не должен рисковать!

Лучше он вернется обратно безопасным путем. Но ведь это — малодушие, суеверие, недостойное коммуниста! Ведь столько лет он ходил по подземным работам, и никогда с ним ничего не случалось. Сама мысль об отступлении могла возникнуть в мозгу, расстроенном горем и бессонной ночью. Михаил Ильич благополучно вернулся на поверхность через выработанное пространство.

Как и намечалось, план работ был выполнен шахтой к 27-й годовщине Красной Армии. Первое место в трудовом соревновании занял участок, который возглавлял Римкович. Культурно-воспитательный отдел Норильлага выпустил специальный бюллетень с приветствием горнякам шахты № 12. В нем были отмечены лучшие люди коллектива. Была помещена небольшая статья Левина за его полной подписью. Впервые после ареста он увидел в печати свою подпись.

Жизнь входила в нормальную колею. Шахта работала ритмично. Михаил Ильич начал привыкать к мысли о задержке в лагере. Можно было бы вновь попытаться поговорить с начальником комбината, но едва ли в этом был какой-либо смысл. Если

бы он хотел или мог, то давно возбудил бы ходатайство о его освобождении. Если он этого до сего времени не сделал, то не сделает и дальше. Зачем же ходить и унижаться?

...Скончался помощник Михаила Ильича Полончук. Его разбил паралич. В полусознательном состоянии Полончука отвезли в больницу. Оттуда он уже не вышел. До последней минуты работал на шахте. Так и не дожил до лучших времен! И сколько уже погибло таких людей, прошедших чистилище 1937-1938 гг., не выдержавших условий лагеря Заполярья.

...Добыча угля на шахте быстро росла. Вводились в работу все новые горизонты, значительно расширялся фронт очистных работ. Все больше чувствовался недостаток рабочей силы. Надо было ее где-то доставать. Но где? Поток вольнонаемных на Таймыр почти прекратился.

Михаилу Ильичу предложили взять людей из штрафной лагкоманды Каларгона, от которых все другие лагпункты отказались. Начальник лагпункта горы Надежда настойчиво советовал не брать оттуда людей. Он утверждал, что работать они все равно не будут, только начнут разлагать других. Но выхода не было, и Левин поехал на Каларгон отбирать заключенных для работы на шахте.

В штрафном лагпункте в основном сидели бандиты, грабители, воры, растратчики. Михаил Ильич, отбирая людей, проверял их учетные карточки, беседовал с каждым. Брал на шахту физически здоровых, только тех, кто вел себя хорошо в штрафном изоляторе и изъявлял согласие работать на шахте.

Прибывшие с Каларгона понемногу втянулись в работу и в дальнейшем ничем не отличались от остальных. Но часть каларгонцев и не думала работать. Они начали отказываться от нее, а если и выходили на шахту, то ничего там не делали. А ведь откуда-то в зоне оцепления появился спирт. На производстве были замечены пьяные. Надо было немед-

ленно принимать экстренные меры. Рассчитывать на помощь лагерной администрации не приходилось. Не желая еще раз попасть на Каларгон, почувствовав на своей шее все его прелести, эти заключенные в лагпункте держались тише воды и ниже травы. Распоясывались они на производстве. Зона оцепления была большой, объектов охватывала много, было где разгуляться на воле, где украсть, кого-то ограбить и укрыться от постороннего взгляда. Попустительство по отношению к ним могло привести к разложению хороших бригад.

Михаил Ильич начал действовать. По актам об отказе работать на производстве, составленным шахтоуправлением, начали сажать заключенных в штрафной изолятор. Уклоняющихся от работы администрация шахты отказывалась принимать вновь. Они оставались в лагпункте. А этого не могла допустить уже администрация лагеря. Вот тут она и начала принимать против них свои решительные меры. Постепенно все каларгонцы, отлынивавшие от работы, прятавшиеся в зоне оцепления по укромным уголкам, терроризировавшие других заключенных, были выделены в самостоятельные конвойные бригады. Теперь им прятаться было невозможно. Они были изолированы, но не смирились. Однажды на утренний наряд в конце февраля 1945 г. в контору пришел один из бывших каларгонцев. Когда Левин остался один, он зашел в кабинет и подал Михаилу Ильичу большой самодельный финский нож.

—   Этот нож мне сделали, чтобы убить вас. Передаю его вам. Будьте осторожны. Вы слишком натянули струну дисциплины. Вам не сносить головы.

—   Благодарю за предупреждение. Угроз не боюсь.

Посетитель ушел. Прошло дней 20. Левин возвращался из города. Не доходя до конторы, он увидел что-то лежащее темной кучей на снегу. Подошел ближе и увидел тело человека. В его спине торчал всаженный по самую рукоятку длинный финский

нож, похожий на недавно подаренный ему. В убитом он легко узнал своего посетителя. Видно, в самом деле, в который раз за последний месяц вокруг Михаила Ильича по пятам ходила смерть!

16 марта 1945 года было обычным днем в жизни Левина. После утреннего наряда он, как всегда, отправился в шахту. Осмотр большей части забоев он оставил на следующий день — надо было успеть в контору к трем часам. На это время были вызваны начальники участков для обсуждения хода выполнения плана I квартала по добыче угля и проходке горных выработок к 21 марта — дню пятилетия закладки шахты № 12.

Ровно в три часа начальники участков начали докладывать о ходе работ. Примерно через час раздался звонок телефона. Михаил Ильич неохотно поднял трубку: он не любил, когда звонками отвлекали от работы. На проводе оказался начальник лагпункта. Он поздравил Михаила Ильича с освобождением из лагеря. Ему только что позвонили из управления Норильлага. Михаил Ильич поблагодарил за поздравление и продолжил вести заседание.

Не было той радости, с какой обычно заключенный покидает стены тюрьмы. Слишком долго пришлось ждать этой минуты... Слишком много было пережито... Не осталось на душе ничего, кроме пустоты и безразличия.

Только спустя некоторое время Михаил Ильич Левин пришел в себя, почувствовал все значение официального освобождения, всю радость победы над злыми обстоятельствами жизни, всю прелесть окружающего мира.

Москва, 15.04. 1981 г.