НАЧАЛО НАЧАЛ

РОДИЛСЯ я 25 января 1910 года в глухой деревне Верхняя Пеша Мезенского уезда Архангельской губернии в семье полуоседлого ненца-бедняка. Отец умер от «испанки» в ноябре 1918 года. Мы с матерью тоже переболели испанкой, но чудом выздоровели. Трудовую жизнь начал в раннем возрасте. Работал в хозяйстве матери. Охотился на белок, зайцев, куропаток, глухарей, рябчиков; ловил навагу на взморье реки Пеши — на продажу, а в озерах добывал разную рыбу на пропитание.

В Верхней Пеше была построена в 1831 —1832 годах церковь для новокрешенных самоедов Тиманской тундры. При церкви была открыта еще до революции школа, в которой мне пришлось учиться. Припоминаю семейный эпизод, который запомнился мне на всю жизнь.

Отец, тяжело больной, лежал недвижимо. Вдруг позвал мать и говорит: «Мать, ты учи его, а ты, болван, учись!» Произнес эти слова, замолчал и умер. Я надел сумку через плечо и пошел в школу...

У отца были основания сказать грубость в отношении меня. Как-то у односельчанина я взял крашеные, обтянутые камусами лыжи. С удовольствием покатался, а главное удовольствие получил оттого, что на этих лыжах можно было и подниматься напрямик в гору.

Отец сразу заметил лыжи в сенях и спрашивает меня: «Чьи лыжи и где ты их взял?» Я сказал, что нашел. «Нашел, говоришь? Тогда одевайся, забирай лыжи и пошли туда, где ты их нашел».

Идем по деревне, я впереди, отец сзади. Встречающиеся соседи спрашивают: «Куда идешь, Трофимович?»

— Видишь, веду подлеца, у кого-то взял чужие лыжи и говорит, что нашел.

Пришли к дому, я занес лыжи на поветь и положил на место. На всю жизнь запомнил, что чужое брать нельзя, и не брал.

Отец мой, Евсюгин Дмитрий Трофимович, родился в семье разорившегося ненца, впоследствии осевшего на едому в деревне Койда. Отец его рано умер, и мать, с трудом перебиваясь, сезонно батрачила у койдинских крестьян. Остальное время она ходила с сумой, просила милостыню Христа ради у тех же крестьян, чтобы как-то существовать. А корда отец подрос, стал заниматься ремеслом матери — попрошайничать. Каким-то образом отец поступил учиться в школу в деревне Койда. Но не повезло ему: допустил детское хулиганство и его исключили из школы. Пошел батрачить а; священнику в селе Несь. Батюшка и дьячок продолжили его обучение. Отец научился грамоте: читать, писать. Тпмалскпй старшина пригласил отца, как грамотного и принявшего христианскую веру ненца, работать писарем, выплачивая жалование восемьдесят пять рублей в год. Несений батюшка решил женить отца на своей прислуге, русской девушке Анне Андреевне, работавшей, с отцом у батюшки. Так сложилась семья. Местом оседлости отец выбрал деревню Верхняя Пеша.

После Великой Октябрьской социалистической революции в 1917 году оседлые крестьяне, проживающие по реке Пеше, и тиманские ненцы-кочевники организовали смешанное потребительское общество «Тундра». Первым председателем правления кооператива «Тундра» избрали грамотного самоеда Дмитрия Евсюгина.

Расскажу еще об одной общественной миссии отца. 21 марта 1918 года общее собрание кочующих граждан Тиманской тундры постановило:

«Настоящий наказ сделан согласно предложению Совдепа рабочих и крестьянских депутатов о выборе своего представителя на уездный съезд Советов в город Мезень

От Тиманской тундры из среды нашей избрать явным гласным инородца Евсюгина Дмитрия Трофимовича для выяснения наших нужд:

По поводу обеспечения продовольствием и промыслово-охотничьими припасами, которые завезти частью в Индигу, а другую часть — в Пешу, для ненцев — отдельно.

Об охране Тиманской тундры от эксплуатации крестьянами и зырянами Печорского уезда и о выселении из Тиманской тундры вышеуказанных.

Определить границы Тиманской тундры и пользования ее реками, озерами, пастбищами; в противном случае еще более пойдет вымирание наше быстрыми шагами, чем было при старом режиме.

Одним словом, поручить Евсюгину Д. Т. выяснить все наши нужды и голодовки, в чем утверждаем Наказ рукоприкладством. Присутствует старшина Апицын. Подлинник записан в книгу приговоров 1917 года № 13: Несогласных не было, что удостоверяется с приложением должностной печати, С подлинным верно: старшина М. Апицын».¹

На очередном заседании 12 апреля съезд заслушал заявление делегата от инородцев Тпманской тундры Евсюгина Д.Т. Он сказал: «В первую очередь, с наступлением навигации завезти па пароходе в Индигу 300 мешков муки, сахар, чан, спички, соль и другие товары. На этом же пароходе завезти в Пешу для самоедов муки 7000 пудов на 850 едоков, охотничьи и рыболовные товары: порох, дробь, свинец, пистоны, патроны. А также для оседлых жителей в Пеню завезти муки на 500 едоков. Ввиду полного отсутствия медицинской помощи населению тундры необходимо завезти на Индигу фельдшера. Для просвещения самоедов необходимо па Индиге устроить школу с интернатом. Бел школы и общения с культурным миром самоеды обречены влачить свое жалкое существование в полном невежестве. Результатом невежества является эксплуатация самоедов более культурными крестьянами и зырянами Печорского уезда. Во избежание эксплуатации самоедов необходимо организовать союз самоедов и завести отношения непосредственно с Архангельском.

Отправить в осенний рейс пароходы в Индигу для вывоза продуктов промысла в Архангельск и завоза продовольствия. Только при этом условии возможно оградить самоедов от окончательного разорения и порабощения их.

Для открытия школы, медицинского пункта на Индиге самоеды не располагают средствами, необходимо привлечь средства из самоедского капитала (при Архангельском губернаторе имелся счет самоедского капитала).

Избавить от притеснения и эксплуатации самоедов со стороны крестьян и зырян Печорского уезда. Они не только эксплуатируют самоедов, по и огромными стадами оленей вытаптывают мох (ягель), поэтому ставят самоедов в тяжелое экономическое

положение. Всех печорских богатых оленеводов выселить из Тиманской тундры ».¹

По наказу инороддев Тиманской тундры уездный съезд принял следующее постановление: «Находя, что сделанное заявление Евсюгина Д. Т. заслуживает особого внимания, теперь же принять все меры по отношению самоедов Канинской тундры».²

По немного пришлось поработать отцу — он умер в 1918 году.

После изгнания с Европейского Севера и Архангельской губернии англо-американских интервентов и белогвардейцев в 1920 году стали восстанавливаться Советы.

В Пешу осенью 1920 года прибыл на морском пароходе отряд красноармейцев в буденновках во главе с командиром и политруком. Только от политрука пешские крестьяне узнали правду об установлении Советской власти во всей России и советского правительства во главе с большевиком В. И. Лениным. О коммунистической партии в Пеше мало кому было известно. Политрук рассказал о главных задачах советского правительства: вся власть Советам рабочих и крестьянских депутатов, земля — крестьянам, заводы — рабочим, мир — народам.

В Верхней Пеше их разместили по крестьянским дворам, а командир и политрук жили отдельно от красноармейцев. Так мне на всю жизнь запомнились красноармейцы-большевики. Мы, школьники, проявляли большое любопытство, охотно посещали квартиру политрука и командира. Они нас ласково и внимательно встречали, рассказывали много интересного. Читали стихи Демьяна Бедного, Маяковского и других поэтов. Мы разучивали и пели с ними революционные песни: «Интернационал», «Смело, товарищи, в ногу», «Вы жертвою пали», «Варшавянка»... Содержание песен и мелодии пришлись нам по душе. Мы ходили радостные, пели песни дома, па улице, в школе, был большой политический подъем в жизни пашей деревни. Нам казалось, что пришел нескончаемый праздник. За песни и доброе обхождение с нами мы полюбили красноармейцев. Авторитет их с каждым днем повышался среди крестьян.

Они задумали поставить спектакль для крестьян. Клуба не было. В доме церковного притча, через стенку с алтарем, имелось свободное помещение, но нужно было получить согласие крестьян. Они собрались. Говорили много с обеих сторон. Я не мог понять содержания и что к чему. Хорошо запомнил, когда оратор спросил разрешения в этом зале поставить спектакль.

Вот тут-то поднялась буря негодований, не обошлось даже без оскорблений. Нашумелись, успокоились. Поставили вопрос на голосование. Свершилось чудо: рук, поднятых за спектакль, было больше, чем против. Для сооружения сцены нас, школьников, послали по крестьянским дворам собирать доски с полатей. Мы эту работу выполнили с желанием. Крестьяне охотно давали доски. Потом мы вернули доски и не спутали. В назначенный день и час начался спектакль, в помещение народу набилось до отказа, все — от мала до велика. Содержание пьесы я не запомнил. Женскую роль играл учитель Евгений Иванович Никифоров. Народ остался доволен спектаклем. После этого мероприятия помещение превратилось в народный дом, по-теперешнему — в клуб, где стали проводиться культурно-политические мероприятия с крестьянами.

Под влиянием красных командиров, политруков и революционных песен мы, школьники, менялись. В школе произошел интересный случай. Отец Алексей на уроке Закона Божия за плохое поведение хотел ученика ударить линейкой. Ученик стал обороняться и толкнул батюшку в грудь, он пошатнулся и чуть не упал. В классе поднялся смех. Воспользовавшись замешательством духовного наставника, все выбежали на улицу, сорвали урок Закона Божия. С этого дня батюшка в школу больше не приходил.

Я глубоко признателен первым красноармейцам, приехавшим к нам. Под их влиянием я стал атеистом, а затем комсомольцем и коммунистом.

Пришло время, красноармейцы в буденновках уехали, школа закрылась, учитель Евгений Иванович переехал в Нижнюю Пешу. Там были Совет, кооператив «Тундра», магазин, открылась школа. В Верхней Пеше наступила обыкновенная сельская жизнь.

Мне вспомнился эпизод детства. Захожу к учителю на квартиру, его семья сидит за столом, пьет чай в накладку, на столе вкусные белые ватрушки. У меня слюнки потекли от вкусного запаха. Я туг дал обет: вырасту — добьюсь, что буду пить чай в накладку с белыми ватрушками. Вспомнил наставление отца — учиться. Идею отца я не забывал, она была у меня в памяти, старался читать все, что попадется. Ко мне стали ходить с вопросами крестьяне, даже со смехом называли «канцелярия».

В МИР, ОТКРЫТЫЙ НАСТЕЖЬ

Дом наш одноэтажный имел две комнаты: одна — прихожая, с русской глинобитной печкой, с полатями. Вторая комната — горница; в ней голландская печь. В каждой комнате стояло по одной деревянной кровати, по углам — красные иконы. После того, как я вступил в комсомол, мы с мамой договорились добровольно, что горница будет моя комната, а мне иконы не нужды. Их перенесли на кухню.

Сначала мы с мамой жили вдвоем, а потом появилась сестра Лиза. Наш дом всегда принимал временных и постоянных гостей-квартиросъемщиков, находили приют бездомные крестьяне. Как мне запомнилось, после кончины отца, с 1918 по 1923 год в горнице жил учитель Евгений Иванович Никифорович, семьи его вначале была из трех человек. Когда семья выросла до пяти человек, учитель переехал в Нижнюю Пешу. Комната освободилась, мы с мамой и Лизой заняли горницу, а в кухне нашла приют бездомная крестьянская коми семья Василия Хозяинова, состоящая из шести человек. В хозяйстве его была всего одна корова, у которой не было хлева; пришлось разместить в нашем. Довольно часто, особенно зимой, приезжали в гости коми оленеводы, поэтому наши комнаты были заполнены людьми.

В декабре богатый коми оленевод по прозвищу Зинич привозил аргишом туши оленины в деревню Верхняя Пеша и складировал в амбары Окладникова.

Мы, несколько деревенских подростков, глазели за происходившим и завидовали Зиничу, очень хотелось поайбурдать свежей мороженой оленины, ждали подачки от него.

Зиничу, возможно, надоело смотреть на молчаливых попрошаек, он взял топор и стал отрубать куски мяса и раздавать ребятишкам. Все получили подачку и убежали, только я стоял... Хозяйка амбара Устинья Окладникова говорит Зиничу: «Отруби еще кусочек мяса, отдай сынишке писаря». Зинич

сквозь зубы произнес: «Не заслужил» и положил топор. Пришлось, не солоно хлебавши, униженным уйти от богача. Конечно, я не знал настоящей причины, но думал, что богатые коми оленеводы не любили ненцев и бедняков. Позже я узнал настоящую причину. Мой отец, будучи писарем у тиманского самоедского старшины, требовал выселения богатых коми оленеводов из Тиманской тундры.

В сентябре 1927 года пришел морской пароход в Нижнюю Пешу, нарочный верхом на лошади приехал в Верхнюю Пешу, приглашал крестьян разгружать пароход всем миром. Я сообщил маме, что я на этом пароходе поеду на учебу в Архангельск. Мать в слезы и причитания: «Куда ты поедешь в чужие края, на кого ты меня оставляешь, одежда не городская, последний пароход, зима там застанет, как ты там будешь жить, ведь у нас ни копейки денег нету».

Говорю маме: «Мне 17 лет. Я решил ехать. Деньги возьмешь в кредит в кооперативе «Тундра». Поеду, что будет, в другой раз не собраться».

Поехали с матерью в Нижнюю Пешу. Она взяла в кооперативе «Тундра» в кредит 10 рублей и отдала мне.

Пароход не пассажирский, приходилось перебиваться кое-как, то в кают-компании, когда там никого не было, то обогреваться около трубы. На пароходе ехала в Архангельск паша пешская женщина с девочкой. Я около них пристроился, оказывал помощь при качке и кормился около них.

Пароход в Архангельск пришел ночью. Что делать? Женщина попросила меня помочь поднести чемоданы до ее квартиры и у нее можно переночевать. Я так и поступил.

Утром в квартире хозяйки я встретил пожилого человека и попросил его быть проводником сегодня в Архангельске. В первую очередь, нужно найти Комитет Севера. Вошли в здание губисполкома, узнали, где находится Комитет Севера. Я пошел в кабинет, а проводника просил не уходить, ждать меня. Вошел в кабинет, поздоровался, вижу — два человека сидят за столами, пожилые и солидные. Набрался смелости, спрашиваю: «Кто будет председатель Комитета Севера?» Рядом сидящий ответил: «Я председатель, садитесь и подождите». Ждал, ждал, мне показалось долго и мой проводник может уйти, тогда я что буду делать? Сижу, волнуюсь, но жду. Наконец, председатель обратился ко мне: «Зачем пришли в Комитет Севера? Кто и откуда?»

Я рассказал и попросил его помочь мне поступить учиться. Председатель внимательно выслушал, задал несколько вопро-

сов про отца и мать, написал письмо, запечатал в конверт, подал мне: «Идите по этому адресу к директору губернской совпартшколы и передайте ему. Он все сделает».

С проводником мы пошли искать дом на Северодвинской. Нашли. Я поднялся, один на второй этаж, пошел на квартиру директора. Иду по коридору, вижу — идет навстречу мне человек. Я посторонился и он посторонился, не пойму, что это такое, остановился, увидел самого себя — это же зеркало! Вошел в квартиру, передал письмо. Он мне сказал, чтобы я завтра пришел в учебную часть совпартшколы по улице Люксембург. Пошли искать это здание. Нашли, я запомнил, чтобы завтра утром одному явиться в срок. Рассчитался с проводником, отдал ему трешник, он был очень доволен, в то время это были большие деньги.

Рано утром пришел, жду вызова. Пригласил меня зав. учебной частью Афанасьев, задал несколько вопросов на коми языке, я ему ответил.

Так я стал курсантом ненецкого отделения Архангельской губернской совпартшколы благодаря рекомендации Н.Е. Сапрыгина, председателя Комитета Севера, профессионального революционера. Несколько позже Н.Е. Сапрыгин назначил материальную помощь моей матери в сумме 15 рублей в месяц на период моей учебы.

В октябре 1927 года я вступил в комсомол. Поставил перед собой задачу старательно учиться, совершенно отказался употреблять алкоголь, бросил курить, дал обет активно участвовать в общественной работе.

После окончания учебного года Сапрыгин пригласил меня в Комитет Севера и предложил поехать па работу секретарем Тиманского Самоедского Совета, так как вскоре предстояла большая работа по административному устройству самоедов. Пообещал потом снова направить на учебу.

Получив командировочное удостоверение в июле 1923 года, выехал на морском пароходе в Пешу. Как сейчас помню, пароход пришел в устье реки Пеши, не успел войти в реку, обсох, пришлось ждать прилива. День 12 июля 1928 года памятен еще тем, что белушатники-промышленники обметали неводом до 250 белух. Это был последний удачливый замет белух в урочище Белушье.

В Верхней Пеше я принимал участие в организации товарищества по совместной обработке земли — ТОЗ, я и моя мать стали членами его. В течение месяца я работал на сенокосе. Я стал организатором комсомольской ячейки в Верхней Пеше.

Молодежь желала встречи со мной, всем хотелось поговорить но душам, новости архангельские узнать. Места для сбора не было, в комнате с родителями собираться молодежь стеснялась. Решили провести собрание молодежи на чердаке строящегося жилого дома. Я сделал доклад — что такое комсомол и каковы его задачи. Зачитали Устав ВЛКСМ, который я привез. Комсомольцы должны активно строить новую жизнь, бросить дурные привычки, не пить брагу и водку, бросить курить. Говорят, вредно не верить в Бога; ученые говорят, что его нет. Комсомольцы должны быть примером во всем для молодежи и взрослых. На этом собрании несколько человек пожелали записаться в комсомол. Составили список и отправили в Мезенский уком комсомола. Первыми записались Ивановский П. И., Выучейский В. А., Окулов П., Окладников П.

В конце августа 1928 года я выехал на пароходе к месту работы в Таманскую тундру. Помещения у Совета не было. Где находился председатель Совета или секретарь, там и был Тиманскпй Совет. Летом главным образом секретарь находился на побережье, здесь был магазин, ненцы из тундры приезжали. Председатель Совета находился иа едоме в устье реки Щелихи.

В конце августа 1928 года на Корге на песчаном мысе реки Индиги состоялась «соборка» тиманских ненцев. На этой «соборке» избрали новый состав президиума Тиманского Совета. Председателем Тиманского Совета впервые избрали бедняка ненца Романа Яковлевича Апицына, секретарем Совета и председателем туземного суда при Совете — меня. Я был один на всю тундру грамотный гражданин и единственный комсомолец.

Председатель Совета Роман Яковлевич Апицын был неграмотным. Мне пришлось проводить с ним индивидуальные беседы: что такое Советская власть, какие задачи она ставит, какие стоят задачи перед Советом Тиманской тундры па ближайшие годы, стратегия и тактика в работе местного Совета. Он освоил азы работы Совета, прекрасно понимал задачи, стоящие перед Советом, Роман Яковлевич, хотя был неграмотный, но предан Советской власти. Я остался доволен председателем Совета, вспоминаю его только добрым словом.

Тиманский Совет стал приспосабливать свою работу к кочевым условиям. Нам приходилось проводить работу среди кочевников по кооперированию, по ликвидации неграмотности, обучению детей в школе-интернате, по налаживанию торговли, промыслов, заготовки пушнины и рыбы.

Совет заключал договоры между нанимателем и батраком. В течение года приходилось объезжать все стойбища, отдельные

чумы с председателем Совета и проводить два схода в год. Старое патриархальное сопротивлялось новому советскому образу, вплоть до угроз активистам. Как-то я проезжал мимо чума Соболева, отнесенного к кулацкой группе. Я сидел спиной к выходу, пил горячий чай. Входит в чум Соболев, выпивший, подошел ко мне сзади, поставил нож перед грудью, спрашивает: «Ты большевик?» Ответ был положительный, с комсомольским задором. Со мной сидел рядом около костра мой ямщик, он быстро поленом ударил Соболева по руке, нож выпал. Пришлось связать Соболева во избежание недоразумений, закончили пить чай и поехали дальше. Об этом инциденте официально нигде не вспоминал, расценил как случайную хулиганскую выходку. А, может, Соболев мне припомнил случай, когда мы с председателем Совета вступились за его батрака. На Соболева жаловались, что он скупой и жадный, плохо содержал батраков, кормил плохой пищей, одевал, обувал неважно. Батрак, будучи в стаде, забил одного теленка, поайбурдал, отвел душу. Хозяин Соболев организовал судилище над батраком, возможно, было рукоприкладство. Мы с председателем Совета неожиданно сюда заехали, я сразу услышал немирный разговор, мы, конечно, стали защищать батрака и разъяснить законы Советской власти по защите батраков.

25 февраля 1929 года в Нижней Пеше на сходке ненцев Тиманского Совета было организовано первое товарищество по совместному выпасу оленей, охоте, рыбной ловле в реке Индиге и назвали его «Навага». Впоследствии его переименовали в сельхозартель «Едэй ты» («Новый олень»). Председателем артели «Навага» избрали Романа Яковлевича Апицына.

В Нижней Пеше в кооперативе «Тундра» артель «Навага» получила кредит, приобрела наважьи орудия лова, завезла их г. Индигу. Пригласили мастера лова наваги Ивана Выучейского. Обосновались на мысе Родино, а мастер лова проживал в избе мезенских рыбаков. Начались морозы, река Индига покрылась льдом, подошло время ставить рюжи. В поселок Выучейское, где я находился, принесли записку от мастера, в которой он срочно просил меня прийти. Не мешкая, отправился к нему. Выяснилось, что под влиянием антиколхозной агитации рыбаки, выделенные для лова наваги, ушли в тундру и оставили мастера одного. Что делать? Если ехать в тундру разыскивать их, да когда они придут, а, может, и не придут, промысловый сезон пропустим, сорвем наважий промысел и развалится наша артель. Я решил стать рыбаком. Мы вдвоем выставили рюжи и продолжали лов наваги почти до Нового года. Потом я поехал

в тундру разыскивать членов артели и председателя Р. Я. Апицына. Нашел их. Пришлось беседовать, убеждать, критиковать за прошлые нехорошие поступки. Организовали транспортный няпой, вывезли рюжи со льда на берег. А выловленную навагу, 8—9 ларей, увезли в Пешу и продали кооперативу «Тундра».

Против артельного труда выступили мезенские кулаки, они смеялись над нашей неудачей, но мы не показали виду и объяснили по-своему: рыбаки ушли потому, что около Индиги образовалась гололедица, они ушли спасать оленей.

Работа Тиманского Совета была положительно оценена председателем Комитета Севера при ВШ1К П. Г. Смидовичем. В журнале «Советский Север» № 1 за 1929 год он писал: «Самоеды начинают освобождаться от своей былой забитости и робости. Отношение к Советской власти у самоедов в настоящее время самое доброжелательное. Постепенно самоеды начинают без предупреждения, более внимательно относиться к участию в общественной жизни. Следует отметить одно существенное обстоятельство, что Самоедские Советы вполне авторитетны для самоедов. Из всех тундровых Советов — лучший Тиманский Совет. Он провел среди самоедов успешную агитацию в пользу обучения в школе самоедских детей. Когда в Тиманскую тундру перекочевал самовольно с востока богатый оленевод, Совет заставил его уйти из тундры. Имеются сведения о выполнении этим Советом судейских функций — раздел имущества, взыскание в пользу бедняка».

В .сентябре 1929 года в реку Индигу вошел морской пароход «Пахтусов» и бросил якорь па фарватере выше носка Корги, примерно в пятидесяти метрах от берега. Корга — это песчаная, незатопляемая приливами коса в устье роки Индиги. На ней имелась метеостанция, жилой дом сотрудников станции, на берегу стоял склад-магазин кооператива «Тундра», снабжающий Тиманских ненцев продовольствием, промышленными товарами, охотприпасами и рыболовными снастями, изба-землянка заведующего магазином Е. Ануфриева, жилой домик и ветлечебница, баня. Я, секретарь Тиманского Совета, оседлой резиденции не имел, так как Совет считался кочевым, жил я временно в землянке.

Для встречи гостей с парохода вышло все население Корги: Соломко — ветеринарный врач, Ануфриев — зав. магазином, Пономарев — заведующий метеостанцией, я и любимец Корги — пушистый, черный пес Арап.

На пароходе спустили шлюпку на воду, в нее село двое матросов, капитан, две женщины, одетые в городскую одежду.

Умелые движения весел — и шлюпка быстро врезалась в берег. Обменялись с гостями приветствиями. Завязался деловой разговор. Одну из женщин я узнал, это была Агафья Носова, родом с Печоры, в 1928 году мы одновременно учились в губернской совпартшколе. Вторая женщина спрашивает: «Что здесь ненецких чумов нет? Мне хотелось видеть ненецкие семьи».

- Насчет ненцев обратитесь к Аркаше, — сказал Соломко.— Он секретарь Тиманского самоедского Совета.

Тогда пошли в избу, где я живу. Там моя канцелярия.

Я сказал, что на Корте ненцы не живут, они только приезжают за продуктами. Выше по реке Индиге, километрах в двадцати, в урочище Щелиха живет на едоме десять семей ненцев и там председатель Тиманского Совета Апицын Р. Я. Если располагаете временем и есть желание, то можно съездить туда на гребной лодке. Только придется переночевать в чуме или в рыбацкой избушке на мысе Родино.

С приливом «оды, на следующий день мы поехали на лодке. Погода сопутствовала, плыли под парусом. Председатель Тиманского Совета Р. Я. Апицын доброжелательно встретил нас. Я объяснил Роману Яковлевичу цель приезда этих женщин из Москвы и Архангельска. Он отправил посыльных по чумам приглашать всех мужчин и женщин на собрание. Хозяйка пригласила гостей на чашку чая. Роман Яковлевич угостил гостей свежепросольной семгой, хлебом, испеченным около огня на палочке — реской.

О состоявшемся собрании в урочище Щелиха В. М. Тарангаева так пишет в своих воспоминаниях в книге «Октябрем рожденные» (1067 год, издательство политической литературы).

«Я сделала краткий доклад по-русски, переводил секретарь тузсовета русский (фамилию забыла). Это был чудо-парень, горячо влюбленный в тундру и ее людей. Хорошо изучил положение ненецкого народа, условия его жизни, быт, экономику, законы, обычаи. Страстно увлекался своей работой. Вот такие энтузиасты сделали очень много для советизации северных окраин, просвещения их народностей (стр. 250—251).

Пора возвращаться. Расселись в лодке: москвичка за рулей, Агафья на беть, я за весла. Наступил сильный отлив, пока мы «чесались», налетел ветер с моря, туман. Берега Корпи не видать. И нас понесло в море. У меня на душе тревожно: нужно успеть зацепиться за берег Корги, гребу изо всех сил, пригласил Агафью помочь. Рулевая не справилась со своими обязанностями, лодку поставила поперек волны, волна быстро попала в лодку, у москвички ноги стало мочить. Она их стала поднимать

в сухое место, а волна хлещет, в лодке воды стало много. Я командую рулевому: «Бегать в воду и вычерпать ее из лодки за борт. Быстро!» А сами с Агафьей изо всех сил гребем к берегу Корги. Наконец лодка ударилась в берег. Я выскакиваю из лодки, подтягиваю нос, выбрасываю якорь. Стоило нам еще несколько минут не коснуться берега и мы старательно гребли бы не к берегу, а в самое море.

Здесь нам просто повезло. Теперь, когда страх и треволнения прошли, мы стояли, смотрели друг на друга, начали смеяться и рассказывать смешные истории. Но больше всех смеялись над рулевым: она стояла в лодке по колено в воде и вычерпывала ее за борт.

Пошли в мою избушку, женщины разделись и стали сушить у плиты свою одежду. Я их одел во все меховое: малицы, совики, липты, пимы...

НА УЧЕБУ В ИНСТИТУТ НАРОДОВ СЕВЕРА

ПОСЛЕ образования Ненецкого национального округа 15 июля 1929 года меня утвердили секретарем оргбюро Канино-Тиманского райкома комсомола.

В январе 1930 года я провел районное собрание комсомольцев. Избрали райком комсомола, бюро райкома и делегатов на первую окружную комсомольскую конференцию. Секретарем райкома избрали Павла Иванова, присланного из Нарьян-Мара. Меня: побрали членом бюро райкома. Делегатами на окружную комсомольскую конференцию от Канино-Тиманской организации избрали Петра Ивановского и меня. На окружную конференцию выехали впервые на оленях по тундре. Ясавэй заблудился, пришлось посидеть в «куропачьем чуме». Выдался сильный мороз. Ивановский предложил вернуться обратно по своему следу. Я возразил ему: «Какой будет позор, делегаты-комсомольцы вернулись в Пешу». Обратный след поземкой замело. Ивановский ехал с ямщиком на одних санях, и я подумал, что они договариваются вернуться р. Пешу. Я на всякий случай по-ненецки сказал ясавэю-ямщику, что поедем только вперед. Днем благополучно приехали в деревню Коткино, а затем и в село Великовисочное, на конференцию не опоздали.

На окружной комсомольской конференции я выступил в прениях по отчетному докладу секретаря оргбюро окружкома комсомола тов. Филиппова. Меня избрали в состав Пленума Ненецкого окружкома комсомола.

В конце декабря 1929 года я прошел проверку, чистку партии, которую проводил председатель комиссии по чистке Н. Е. Сапрыгин, член РКП (б) с 1903 года, и тов. Корельский — прокурор округа, член ВКП(б) с 1917 года. После проверки Сапрыгин и Корельский дали мне рекомендацию для вступления

в члены ВКП(б). С 31 марта 1930 года я являюсь членом ленинской партии.

С формированием райкома комсомола в районном центре Нижней Леню началась активная общественная и комсомольская работа среди молодежи, особенно среди девушек, так как эта группа молодежи была наиболее консервативна. Вечером приходили девушки в избу-читальню с вязанием послушать наших пропагандистов и самодеятельность. Но нас предупредили, чтобы агитации за комсомол: не было, иначе они покинут зал избы-читальни.

Хочется зафиксировать для памяти один факт из жизни районной комсомолии.

Райком комсомола поручил мне провести собрание верующих в деревне Верхняя Пеша и уговорить их, чтобы они выделили из своих доходов 150 рублей на приобретение двух общественных сепараторов в своей деревне. Представьте, мне 20 лет, а передо мной собрались седовласые, бородатые, умудренные опытом жизни мужики.

Еще недавно они с издевкой относились к комсомольцам, а сегодня согласились с комсомольским пропагандистом, добровольно выделив 150 рублей. Это говорило о росте авторитета комсомольцев среди взрослого населения Канино-Тиманья.

В сентябре 1930 года окружком партии направил меня на учебу в губсовпартшколу. По Н. Е. Сапрыгин, как обещал, дал направление в Ленинград в институт народов Севера.

В этом институте я сразу включился в общественную работу, меня утвердили редактором стенной газеты. Два последних года учебы избирали ответственным секретарем коллектива комсомола института, членом парткома института. По решению партбюро, в течение одного лета работал помощником директора института по хозяйственной части. Дело было так:

30 мая нашему институту предстояло выехать на лето в Детское Село. А 29 мая на бюро парткома за злоупотребления помощника директора по хозяйственной части сняли с работы, предложили мне занять это место и завтра перебазировать институт в Детское Село. Я привлек к работе всех членов бюро комсомола и мы успешно справились с переездом.

От института был делегатом на конференции Госплана СССР в 1932 году по вопросу развития производительных сил Крайнего Севера. Выступал со своими предложениями, что хозяином тундры должен быть ненец-оленевод. Смидовичу не понравилось, он сделал мне замечание.

Представитель ПК ВЛКСМ Моторин поручил мне возглавить

комиссию при институте по сбору материалов о состоянии комсомольских организаций на Крайнем Севере к X съезду ВЛКСМ.

В марте 1932 гола ПК ВЛКСМ вызывает меня в Москву. Директор института Я. П. Кошкин оформил командировку, выдал денег на дорогу. В Москве я жил в здании ГУМа. В ЦК ВЛКСМ мне предложили работу в аппарате, но упросил их дать мне возможность окончить учебу.

В 1932 году начала вводиться ненецкая письменность. Был создан букварь «Едэй вада» («Новое слово»), в основу которого автор Г. Прокофьев положил латинский алфавит. На одной из лекций наша ненецкая группа сказала автору букваря, что нам, ненцам, латинский алфавит ни к чему. Он будет тормозить обучение грамоте. Мы живем среди русских, русский язык — это наш второй родной язык. Будем пользоваться русской литературой в вузах и средних учебных заведениях, поэтому нам нужен русский алфавит. Зачем осложнять создание письменности и обучение ненцев грамоте?

Г. Прокофьев наше предложение принял болезненно, обозвал нас «ярапами» (не понимающими) и заявил, что «ярапов» нужно исключить из института. В ответ на это вся ненецкая группа, в том числе и я, отказалась посещать уроки ненецкого языка. Такое поведение студентов было расценено как чрезвычайное на заседании партийного бюро, осудили выступление ненецкой группы студентов, как националистическое. Мне предложили как секретарю комитета ВЛКСМ и участнику забастовки повлиять па студентов и посещать уроки ненецкого языка. Я отказался их уговаривать и тоже высказался за ликвидацию латинского алфавита в ненецкой письменности. Со мной не согласились, началась проработка студентов-ненцев. Меня обвинили еще в хвостизме. Освободили от должности секретаря комитета комсомола института. Но на комсомольских собраниях я отстаивал свою точку зрения: латынь нам ни к чему, а нужен русский алфавит! Стали поступать предложения об исключении нас из института. Дела наши были плохи. Могли исключить, а потом ищи ветра в поле. Мы написали жалобу в Комитет Севера П. Смидовичу, изложили свои предложения о русском алфавите. Через некоторое время меня пригласил директор института профессор Ян Петрович Кошкин. Предложил мне сесть и сказал, что он был в Москве, там разбирали нашу жалобу и пришли к выводу, что предложения наши правильные и добавил «Мы в комитете нового алфавита будем работать над вашими предложениями о замене латинского алфа-

вита на русский, но для этого нужно время».

Он попросил меня собрать ненецкую группу, рассказать им все и призвать посещать уроки. Конфликт был улажен. История повторилась, меня снова избрали секретарем комитета комсомола института.

По приезде в округ я рассказал в окружкоме партии о случившемся в институте. Меня поддержали, окружком партии написал докладную записку в крайком партии, чтобы выйти с ходатайством в ПК ВКП(б) о введший русского алфавита в создаваемую ненецкую письменность.

В 1937 году вышло постановление В1ШК об отмене латинского алфавита и введении русского алфавита в письменность всех народов Крайнего Севера и других народов, не имевших письменности, таких, как калмыки, адыгейцы, коми, якуты...

Трудная и сложная правда победила и вдохновила меня всегда быть принципиальным по важным вопросам практики и теории.

В годы учебы в Ленинграде слушал лекции и доклады видных деятелей партии и государства: Бубнова, Бела Куна, Косарева, Карпинского, Луначарского.

После окончания института Народов Севера в 1933 году меня направили в ЦК ВЛКСМ, где предложили должность инструктора по Крайнему Северу. В отпуск я поехал в Крым — дали путевку в санаторий «Судак». Было время обдумать свое решение. Мне очень хотелось поехать на работу в родные места, в тундру и участвовать в социалистическом переустройстве жизни в Ненецком округе. Поэтому во время пребывания в Москве чувствовал себя морально неудовлетворенным. Заедала и мучила совесть. Будучи комсомольским секретарем в институте, я критиковал тех комсомольцев, которые женились на ленинградских девушках и в родные места не возвращались. Мне думалось, что я поступил нечестно: критиковал других, а сам устроился в Москве, хотя это произошло и не по моей вине. Мне было стыдно встречаться с ними...

Я написал заявление, где просил отпустить меня на Север. Лучше я буду первым парнем на деревне, чем последним в городе. Уговорил начальство, и меня направили па Север.

В Архангельске я зашел в Комитет Севера к Корионову, бывшему председателю Ненецкого окрисполкома. Представился, сказал, откуда и куда следую. Принял он меня очень хорошо, потом взял за руку, завел в свой кабинет и сказал: «Вот стул и стол. Садись — это твое место. Будешь у меня работать».

Перечить я не посмел, стал работать, но канцелярская работа мне показалась скучной. Я привык творить живое, работать с молодежью. А здесь сидишь, время тянется, смотришь на часы: скорей бы конец дня. Не выдержал, пошел в крайком партии, попросил направить в Ненецкий округ и вскоре получил направление.

МЕСТО РАБОТЫ — БОЛЬШОЗЕМЕЛЬСКАЯ ТУНДРА

В ОКТЯБРЕ 1933 года я прибыл в районный центр Хоседа-Хард Болъшеземельского района и стал работать первым секретарем райкома партии.

Территория огромная, население — кочующие оленеводы, ненцы и коми. Коллективизация в районе была в зачаточном состоянии. В Карском Совете имелся один оленеводческий колхоз «Кара Харбей» и полуоседлый колхоз «Дружба» в деревне Сявта. В Хоседа-хардском Совете была артель «Полоха» и товарищества но совместному выпасу оленей «Звезда» и «Вой тэв». В Юшарском Сонете появилась артель «Харп», а на острове Байтач — рыбозверобойная артель «Арктика».

Райкому партия предстояло организовать массовую политическую воспитательную работу среди оленеводов Юшарского и Варандейского Совета по организации колхозов — товариществ по совместному выпасу оленей и по привлечению новых членов в существующие колхозы и укреплению их.

Особенность и трудность работы по проведению коллективизации в Юшарском Совете заключалась в том, что часть кулацких и крепких середняцких; хозяйств оленеводов примыкала к ямальским оленеводам, участвовавших в кулацком антиколхозном восстании в 1931 — 1932 годы. Оно возникло в результате грубых перегибов в коллективизации. Тогда погибло несколько советских активистов. Нам в райкоме партии необходимо было извлечь уроки и сдвинуть с места кооперирование. Ямальские и юшарские оленеводы проводили летовки на территории Большеземельского района около мыса Вылки на побережье Кар ского моря, поэтому их прозвали «вылкинцами».

Меня в округе предупредили, что заезжать к вылкинцам небезопасно. Нужно быть очень внимательным и бдительным. До моего приезда члены райкома партии и райисполкома, зная та-

кую обстановку, боялись ездить к ним. Поэтому с населением Юшарского Совета никто и никакой работы не проводил. Мне предстояло решить сложную задачу: начать коллективизацию в Большеземельской тундре. К лету 1934 года было решено на лето направить партийные группы, по 2-3 человека в каждый Совет. Я возглавил группу в Юшарский Совет. Мне предложили взять милиционера для устрашения и порядка. Я отказался, решив: где я буду работать, там не должно быть милиционеров. Будем надеяться только на правдивое партийное слово. Но как это сделать? Пришлось думать. Я начал подбирать себе надежного помощника из ненцев, чтобы он понимал задачи Советской власти. Наконец я встретил ненца Михаила Андреевича Пырерку, батрака, неграмотного, преданного Советской власти. Он батрачил среди тех юшарских оленеводов, куда мне предстояло ехать. Многих он знал не только в лицо, но и характер, психологию, знал, к кому и как подойти. Это очень важно в партийной работе с населением. Я нашел то, что искал, решив, что остальное будет зависеть от наших способностей.

Райисполком назначил заведующим районным земотделом Пырерку Михаила Андреевича. Я брал его с собой в командировки, учил работе: «Слушай, что я говорю и делаю, скоро будешь самостоятельно делать». Давал переводить мой разговор. Просил его выступить перед ненцами с конкретными предложениями. Главная задача перед заведующим райзо — это организация товариществ по совместному выпасу оленей и укрепление существующих объединений.

Весной перед выездом в Юшарский Совет я заболел воспалением легких, поправлялся медленно, выезд все откладывал, хотел подлечиться получше. Наконец приехал в Xоседу председатель колхоза «Полоха» Николай Антонович Манзадей и говорит: «За вами приехал, ждать больше нельзя, нужно ямдать на летовки». Пришлось отправляться в путь.

В конце мая 1934 года мы с Пыреркой выехали из Хоседы в Юшарский Совет, а там к нам примкнул председатель Юшарского Совета Савватий Ха ганзейский. В конце июня мы добрались к «вылкинцам».

Представились как руководители Большеземельского района. Начали ездить по чумам и пармам, проводить индивидуальную и групповую политическую работу среди оленеводов-батраков и середняков. Разъяснили, что такое Советская власть и чего она добивается. Много говорили о предстоящих задачах в тундре, беседовали о Коммунистической партии, о Ленине.

Подготовили почву, стали проводить кустовые собрания оле-

неводов бедняков, батраков и середняков. Хозяев просили, чтобы они отпускали батраков на собрания. Так мы провели три кустовых собрания. Кулаков на собрания не приглашали. После нам рассказали, что отдельные кулаки ездили по стойбищам и вели агитацию, чтобы помешать нашим планам по организации товариществ по совместному выпасу оленей.

В результате проведения нами организаторской работы среда оленеводов в Юшарском Совете удалось создать на добровольных началах два товарищества «Тет яхамал» и им. Ворошилова. Организовали инициативную группу. Это тоже допускалось. Инициаторы дали слово, что они подумают, обсудят между собой, на другой год вернутся сюда и скажут, вступят ли они в существующий колхоз или организуют самостоятельное товарищество. В 1935 году они действительно организовали товарищество «Наръяна вындер».

В 1935 году в Карском Совете возникли товарищества им. Смидовича и «Красный Октябрь» — ныне действующий колхоз.

При поездках по стойбищам мы получили много устных жалоб на вайгачский геологический трест, который несколько лет привлекал ненцев-пастухов к работе в качестве проводников. Пользовались оленьим транспортом, нартами, упряжью, жильем; имели договоры, а расчетов за работу не производили несколько лет. Образовалась большая задолженность. Ненцы жаловались, что в Хабарове, на берегу Югорского пролива, ненецкая церковь-часовня занята под общежитие рабочих треста. Они просили освободить ее от рабочих и восстановить церковь.

Мы. провели большую работу по подготовке праздника оленеводов, который должен был состояться 3 августа в Хабарово. Пригласили оленеводов бедняков, батраков, середняков на праздник.

Михаил Пырерка и Савватий Хатанзейский остались в тундре и продолжали работу, а я выехал в Хабарово готовиться к празднику и решать дела по жалобам.

В Хабарово была начальная ненецкая школа-интернат, магазин, жилой дом, церковь. Остановился в Хабарово в школе. Управление геологического треста (Вайгачлаг НКВД) находилось на острове Вайгач в бухте Варнек, в 18 км от Хабарово за проливом Югорский шар.

Радиограммой я пригласил начальника Вайгачлага Дицкална приехать в Хабарово для беседы и разрешения возникших вопросов. Вскоре состоялась встреча. Я сказал ему, что на праздник оленеводов в Хабарово приедет много ненцев. Пригласил его тоже и попросил поставить в Хабарово большую па-

латку для проведения собрания и по возможности организовать питание-чаепитие. Начальник согласился сделать это.

Выясняю, почему и каким образом возникла задолженность у треста и попросил организовать расчеты с оленеводами в день праздника. Начальник Дицкалн обещал это и только попросил к кассиру посадить представителя Совета, знающего всех оленеводов в лицо во избежание недоразумений.

Церковь, занятую под общежитие, я предложил освободить к приезду ненцев, отремонтировать, покрасить, побелить, а церковную утварь расставить по местам. По всем вопросам достигли согласия.

Подошел день праздника, стали приезжать на оленях гости в Хабарово. Первым делом, останавливались около церкви и убеждались, что церковь выглядит лучше, чем раньше. На праздник приехало много оленеводов. Пришел пароход, а на нем — первый секретарь окружкома партии Проурзин, заместитель предисполкома Пианов, представитель крайкома партии Чернышев.

Большое собрание ненцев длилось два дня, говорили о задачах округа и района. Трест полностью рассчитался с ненцами, и они были очень довольны таким исходом, многие уже потеряли надежду. Авторитет райкома партии и райисполкома в народе возрос. Меня стали называть «явлэй ерв» (боевой, энергичный начальник).

Летняя кампания 1934 года в тундре закончилась положительно. Я задумал из Хабарово по тундре проехать на оленях в Воркуту. После окончания праздника выдался прекрасный солнечный тихий-тихий день, на Югорском шаре вода блестела, как стекло. Я взял лодку и на веслах отправился на Югорскую радиостанцию. Провел партсобрание на станции, при отливе выехал обратно. Все получилось отлично, мне просто повезло. Только потом я оценил свой необдуманный поступок. Ведь я выехал без верхней одежды, без запаса продовольствия, без спичек. Могла случиться беда: туман или ветер. Куда могло меня закинуть? Сейчас страшно, а тогда никакого страха не было.

Пока мы занимались с ненцами, на Вайгаче сменилось начальство. Мы решили познакомиться с ним.

Судно вошло в бухту Варнек, подошло к пирсу. Военизированная охрана нас не выпускала на берег. После перепалки благополучно сошли на берег. Представились как руководители округа, попросили доложить об этом начальству. Из начальства никто не встретил нас, а пришел дневальный, чтобы сопровож-

дать пас в отведенное для нас помещение. Заело Проурзииа и Чернышева, послали они дневального пригласить начальство к нам в барак. Дневальный вернулся и сказал, что начальник просит прийти нас. Так препирались, препирались, наконец, начальник лагеря пришел к нам. Злой, высокомерный, спрашивает:

— Кто меня вызывал?..

При встрече серьезно поговорили на высоких тонах, а затем пошли смотреть поселок и шахту. Особенно удивили нас висящие всюду большие портреты местного начальства. Осмотрели здание театра, это был прекрасный двухъярусный театр. А вот начальству дали отрицательную характеристику.

В то лето я находился в командировке пять месяцев. Коллективизация в основном была в районе закончена в 1936 году Узнав, что меня разыскивают, я решил ехать на оленях в Хоседу.

Обратился к председателю колхоза «Звезда» Акиму Хенерину и попросил на двух подсадочных упряжках отвезти меня в Хоседу. Далеко, трудно, никто таким путем не езживал. Нужен хорошо знающий тундру ясавэй. С этого и началась подготовка. Изъявил желание ехать пастух Николай Хенерин. Подготовили две упряжки по пять быков в каждой, и в путь. В пути делали редкие остановки, кормили оленей на привязи, не распрягая. Один спал, другой кормил оленей.

Доехали до озера Ватьяр ты. Здесь жила семья рыбака. Оленей передали ему, а сами сутки спали, не просыпаясь.

Проснулись, собрались в путь, еще один перегон — и мы были в Хоседе. Обратно ехать Николаю Хенерину трудно было, но он благополучно вернулся в свою бригаду. Оплата была по договоренности. Так был проложен мною путь летом от Карского моря в Хоседа-Харду.

Вспоминаю высокую дисциплинированность коммунистов-колхозников. По условиям проверки парт документов коммунисты вызывались в райком партии. Как я ни убеждал окружном и обком партии, что в Большеземельском районе коммунисты разбросаны на сотни километров, за отсутствием связи мы не успеем им сообщить о проверке партдокументов, но убедить мне не удалось. Пришлось подчиниться и выполнять указания ЦК ВКП(б).

Выезжая из Нарьян-Мара пароходом в Хоседу, я подал телеграмму в райком партии и просил послать пешком нарочного на Вашуткины озера — это 180-200 километров от Хоседы, пригласить с рыбных промыслов коммунистов в Хоседу на про-

верку партдокументов и просил передать пожилому коммунисту Николаю Валею, что он может не приходить. Каково было мое удивление, когда увидел его веселого и бодрого в райкоме.

— Почему вы пришли в такую даль?

Он ответил: «Чем я хуже других? Вас, коммунистов, издалека приглашают так срочно и обязательно, значит, что-то очень важное. Поэтому я пришел».

Проверку партдокументов в Большеземельском райкоме партии я закончил в декабре 1935 года. В ходе проверки партдокументов были исключены из партии три человека по следующим мотивам: один — на сокрытие службы в белой армии при вступлении в партию; второй — за то, что будучи бойцом Красной Армии, сделал «мастырку» и в предстоящем наступлении частей Красной Армии не участвовал, проявил малодушие, равносильное дезертирству. Третий — Третьяков, заместитель председателя Большеземельского РИКа. В партбилете его, где отмечаются членские взносы, на последней странице оказалась вписанной выписка из постановления контрольной партийной комиссии г. Бодайбо (протокол №, число, месяц и год) и рукой владельца увеличен партстаж на десять лет. За председателя парткомиссии также расписался владелец партбилета. Попросили парткомиссию г. Бодайбо выслать копию указанного постановления. Получили ответ, что такого постановления в делах нет. Третьяков был исключен из партии как жулик с партбилетом. Из Воркутинской парторганизации пришел на проверку Арсентьевский с орденом Боевого Красного Знамени. На беседе показал свою фотографию среди членов реввоенсовета при подавлении ярославского белогвардейского мятежа. На мой вопрос, каким образом оказался среди заключенных, ответил, что его Ворошилов сослал. Я вернул партбилет, подтвердил проверку.

Мой отчет о проверке партдокуменгов в райкоме партии рассматривался на бюро крайкома партии в декабре 1935 года. Между прочим, бюро крайкома партии признало лучшими мои акты проверки по техническому и качественному оформлению. Возможно, это послужило каким-то основанием для выдвижения меня па должность второго секретаря Ненецкого окружкома партии.

Были в жизни и тревожные приключения.

Когда мне предложили переехать в Нарьян-Мар на постоянную работу, жена была беременна. Я сказал:

— Оставайся в Хоседе, после родов я приеду за тобой.

Но она не захотела оставаться. Врач сказал, что до родов

осталось не более восьми суток. Времени мало, но если нормально ехать на оленях из Хоседы до Нарьян-Мара, нужно пять суток. Жена стояла на своем, и я не нашел ничего умнее, как согласиться с ней. Мы отправились в далекий и рискованный путь.

А через двое суток поднялась сильнейшая пурга, и мы еще двое суток пролежали в «куропачьем чуме» — в снегу. После пурги приехали на почтовый чум Нянь Васи. А он везти нас дальше не может — оленей волки разогнали. Пришлось заночевать. А ночью жена будит меня:

— Возможно, роды подошли...

Я встал, оделся, вышел на улицу — трескучий мороз, градусов сорок. В санях нашел сухие дрова, разжег в чуме костер, подвесил котел со снегом, думал, вода потребуется — помыть ребенка. Жену положил животом к костру, чтобы животу теплее было. Подготовил простынь, одеяло. Нитку для перевязки пуповины, положил на лукошко. Тревожно было на душе. Жене сказал:

— Терпи, как можешь, мне тоже нелегко.

И вдруг слышу крик новорожденного. Вначале я растерялся, но вскоре взял себя в руки, вспомнил, что нужно перевязать пуповину. Ниток приготовленных не могу найти, время торопит, ребенок голый на морозе, кричит. Наконец у своих пимов увидел оттуги, отрезал ножом и этим ремешком перевязал пуповину, облив ребенка кровью. Занялся матерью, а ребенка на шкуре отодвинул назад к рукомойнику. Справился с матерью, сказал ей, чтобы лежала спокойно. Повернулся и вижу, что собаки облизывают моего ребенка, облизали так, что и мыть ребенка не требуется. Завернул дочь в холодную простынь и одеяло, подал матери под малицу, и она замолчала.

Все сошло хорошо, а могло быть хуже. Помогло еще то, что я готовился в медицинский техникум, хотел быть акушером и кое-что знал. Ребенок не болел, пуповина отпала через девять суток. Но поступок свой и жены осуждаю: нельзя безрассудно рисковать.

Так я переехал на постоянное жительство в Нарьян-Мар, где был утвержден вторым секретарем Ненецкого окружкома партии.

В мае 1936 года по решению бюро окружкома партии было намечено провести на базе колхозов «Полоха», «Звезда», «Вой тэв» месячную школу по ликвидации неграмотности. Подобрали учителя, медработника, инструктора окружкома партии Рочева и отправили их на лошадях до деревни Кожва, а оттуда —

на зимовье к оленеводам. Мне предстояло прочитать им несколько лекций по истории ВКП(б). Подошло мое время выезжать в кожвинские леса. Каково было мое удивление, когда я увидел своих товарищей в Кожве. Сидят и ждут оленеводов, которые неизвестно когда приедут за ними. Что делать? Сидеть и ждать вслепую — это не в моем характере. Пошел в правление колхоза, побеседовал с местными крестьянами, знающими наших оленеводов и места, где они кочуют. Попросил указать мне место, где оленеводы в декабре с реки Печоры поднялись в гору и вошли в лес. Я думал, хотя они и в декабре нашли в лес, все же какие-то следы должны сохраниться. Достал лыжи, колхоз дал лошадь и ямщика-женщину, которая подвезла к месту подъема, высадила меня и уехала. Я поднялся на берег, посмотрел — никаких оленьих следов не заметил. Мне стало грустно, но не возвращаться же в Кожву. Решил, что буду искать оленеводов. Приблизительно определил просеку — дорогу и пошел вглубь леса. Вскоре вышел на большое болото, никаких признаков жизни — ни следов, ни помета. Передо мной встал вопрос: куда ушли оленеводы? Налево, направо или прямо? Пошел я наугад прямо, как подсказывало мое сердце. Перешел болото. Внимательно оглядел издали лесную полосу, вершины леса, заметил: на одной елке около вершины порублены сучья, по-нашему это означает — «Залазь», то есть путнику нужно здесь заходить в лес. Если эту «залазь» сделал охотник или рыбак, значит, где-то имеется избушка. Вошел в лес и вскоре обнаружил охотничью избу. В избе тепло, значит, живет охотник. Захотелось есть. Нашел в котелке вареную белку, покушал, отдохнул и пошел дальше, совершил очередную глупость. Световой день кончился, пришлось ночевать в лесу на сильном морозе. Наломал еловых веток, положил на лыжи и лег на ветки, а руки положил неудобно для того, чтобы они отерпли, отболели и я бы проснулся, а как проснулся — набирай силу воли, просыпайся и бодрствуй — единственное спасение. Если бы руки выправил, то заснул бы, считай, навсегда. Так в тревоге и страхе провел ночь. Утром определил просеку и пошел вглубь леса. Прошел несколько часов второго дня и случайно встретил в лесу Манзадея — председателя колхоза «Полоха». Путешествие было очень рискованное, без продуктов. Не найди я тогда оленеводов или сломай лыжи — неминуемая гибель. Но как бы то ни было, думал я, а в следопыты, видимо, гожусь. Так пришлось мне одному организовать школу и читать курс лекции по истории партии.

НАРЬЯН-МАР — ВОРОТА В АРКТИКУ

В 1936 году в Нарьян-Маре произошло событие, которое перешагнуло границы Ненецкого округа. Имя нашего города прозвучало на всю страну. 21 мая 1936 года в Москву вернулся самолет «СССР Н-127», пилотируемый Героем Советского Союза Водопьяновым, который завершал беспримерный в истории Арктики перелет по маршруту Москва — Нарьян-Мар — Земля Франца Иосифа — Нарьян-Мар — Москва. Можно было сказать, что воздушная трасса Москва — Земля Франца Иосифа — Москва открыта для освоения Северного полюса.

Мне пришлось принять участие в организации успешного перелета. Стоило мне струсить, перестраховаться, сказать одно слово «нельзя» — и перелет был бы сорван. М. В. Водопьянову пришлось бы ждать морской навигации 1936 года в проливе Югорский шар.

Дело обстояло так.

30 марта 1936 года в Нарьян-Мар прибыла воздушная арктическая экспедиция на двух самолетах, пилотируемых Водопьяновым и Махоткиным. В задачу ее входило: достичь Земли Франца Иосифа, организовать авиабазу на острове Рудольфа для будущего полета па Северный полюс, совершить разведывательные полеты к Северному полюсу и суметь вернуться обратно в Москву в апреле, пока сохраняется прочный лед на Печоре. Самолет Водопьянова достиг 83 градусов северной широты.

В совершаемых полетах и посадках в Арктике оба самолета получили повреждения. Пилоты, собрав из двух самолетов один, решили обратно в Москву направить экипаж Водопьянова, а летчик Махоткин со своим экипажем остался на Земле Франца Иосифа в ожидании парохода в летнюю навигацию 1936 года.

Неустойчивые и капризные погодные условия Арктики очень задержали возвращение Водопьянова в Москву. Только во вто-

рой половине мая он сумел вырваться из плена Арктики и совершил промежуточную посадку в проливе Югорский Шар у Карского моря. Перед ним встал вопрос: куда лететь? Самолет на лыжах, на сухопутный аэродром не сядешь, всюду весна. Казалось, что им осталось ждать морской навигации в Югорском Шаре. Но Водопьянов решил прорваться в Нарьян-Мар.

18 мая 1936 года он запрашивает Ненецкий округ, окружной комитет КПСС и просит сообщить ему о возможности посадки самолета. Пришла весна, наступило тепло, снег на реке уже подтаял, лед, посипел, разрушался, от солнца и ветра, образовались закраины, в Усть-Цильме подвижка льда. Решением окрисполкома от 28 апреля запрещено движение пешеходов и гужевого транспорта но льду Печоры. Такова объективная обстановка. Если рассуждать формально и заботиться о личной карьере, то производить посадку самолета было, конечно, нельзя. Так можно было бы и ответить Водопьянову. Но так ответить — это значит сорвать очень важный для страны арктический перелет.

Когда телеграмму показали Г. Капачинскому, ведающему авиацией Ненецкого окрисполкома, он наотрез отказался принять самолет Водопьянова, так как нет гарантии в безопасности. В этих условиях обязывать его, конечно, было нельзя. Но все-таки в окружкоме КПСС решили искать возможности для посадки самолета в этих трудных и даже невозможных условиях.

Первый секретарь окружкома КПСС И. Я. Проурзин вызвал автора этих строк и сказал, что перелет этот имеет большую государственную важность, нужно подумать и найти возможность для успешного выполнения задания партии и правительства.

Мне, как местному жителю, поручили проверить состояние льда на Печоре. Комиссия из трех человек тщательно обследовала толщину льда, его прочность и пришла к выводу, что посадка самолета возможна, только немедленная.

Такой уверенный и смелый вывод был сделан потому, что накануне в точение двух-трех дней дул северный ветер, температура ночью понижалась до минус 10—15 градусов, и таким образом, верхний слой льда хорошо промерз и окреп.

Таким образом, окружком партии взял на себя всю ответственность и направил Водопьянову радиограмму: «Согласны принять самолет на реку Печору, около лесопильного завода, При возможности вылетайте сегодня же».

На месте предполагаемой посадки самолета на льду был вы-

ложен посадочный знак, в прорубях укреплены тросы для крепления самолета на случай пурги. Пришли к месту посадки работники окружкома КПСС и окрисполкома, пригласили врача и пожарную команду на всякий случай. Ожидали самолет, а сами думали и посматривали на лед, даже ногами пробовали его прочность, а выдержит ли? Страшно было. Все внимательно всматривались в горизонт. Наконец на горизонте показалось маленькое темное пятнышко.

— Летит! — закричали все разом.

Трудно сейчас передать, как все мы волновались в этот ответственный момент и желали успеха.

Но самолет, идя с низовьев реки Печоры, пролетел над нами к городу. Сначала мы подумали, что он будет делать круг, чтобы лучше рассмотреть посадочную полосу. Но каково же было наше удивление, когда мы увидели, что самолет снизился и произвел посадку в Городецком Шару — напротив Нарьян-марской морской пристани. Это произошло в 17 часов 50 минут. Такой рискованный поступок Водопьянова очень нас огорчил и вызвал волнение. Там же стояли баржи, буксиры, лед был грязный, могли быть промоины, проталины. Но, к счастью, самолет сделал посадку у противоположного берега, и все обошлось благополучно.

Когда мы подошли к экипажу и высказали свои замечания по поводу посадки в неуказанном месте, Водопьянов, улыбаясь, ответил:

— Отсюда ближе ходить к самолету, да и я был уверен.

Потом все пошли в город. У берега закраину переходили по доскам. Проурзин рассказал Водопьянову обстановку и распорядился, чтобы в течение ночи лыжи самолета сменить на колеса, которые заблаговременно были доставлены в Нарьян-Мар...

В 1953 году Водопьянов в своих воспоминаниях писал: «Погода подгоняла, торопил и Нарьян-Мар. Снега там уже не было и на лыжах нас могли принять только на лед реки Печоры. Лед Печоры мало чем отличался от болота».

И ни слова об оказанной помощи. Как будто бы все само собой: прилетели, сели, улетели. Все лавры себе, а нам синяки и шишки.

С помощью рабочих и специалистов исполкомовской авиации к утру было все готово. Взлет самолета решено производить на рассвете до восхода солнца, по утреннику. Медлить нельзя. Если наступит потепление, самолет не сможет взлететь! Лед игольчатый, колеса могут врезаться в него.

А вечером 18 мая в Доме культуры состоялось собрание трудящихся Нарьян-Мара, посвященное встрече экипажа Героя Советского Союза Водопьянова. Перед собравшимися выступил командир корабля. Он рассказал, как совершались полеты в Арктике. Ответное слово от имени трудящихся было предоставлено мне. Здесь же всему экипажу были вручены северные сувениры: Водопьянову — белый песец, Иванову, радисту — голубой песец, штурману Аккуратову - полярная: лиса, механику Бассейну — полярная выдра.

19 мая — нелетный день. Водопьянов выступил с приветствием и отчетом о полете в Арктику на собрании женщин и инженерно-технических работников морского порта. Прошли интересные встречи со школьниками, после чего в школах возникли кружки по планерному делу. Водопьянов высоко оценил опыт летчиков окрислолкомовской авиации В. Сущинского и С. Клебанова, уделял им много внимания, беседовал, называл их пионерами Арктики.

Пришли ответы на запросы. Архангельск принять самолет отказался: «Аэродром затоплен водой». Вологда принять может только с большой осторожностью — аэродром еще не просох. Водопьянов решил лететь без посадки до Вологды, расстояние 1120 км.

И 20 мая, в пять часов утра руководители округа И. Я. Проурзин, И. П. Выучейский, А. Ф. Хатанзейский, Г. В. Капачинский, А. Д. Евсюгин провожали знаменитый экипаж. На взлетной полосе у рыбзавода Водопьянов говорит по-дружески штурману Аккуратову:

— Пожалуйста, веди самолет строго по курсу, иначе будем садиться на воду или кустарники.

Все было готово к полету. Мы по-дружески прощаемся, желаем успеха и благополучия. Взревели моторы, самолет тронулся, обдал нас сильной струей воздуха. Еще несколько секунд, и, набрав скорость, он легко оторвался ото льда и лег курсом на юг. В тот же день из Вологды Водопьянов радировал: «Дотянул с трудом, приземлился благополучно в 14 часов 30 минут. Мотор умолкал, в баках гулко звенела пустота, большое спасибо за оказанную помощь».

21 мая 1936 года центральное радио и все газеты Советского Союза под яркими заголовками передавали сообщение, что вернулся в Москву самолет СССР Н-127, пилотируемый Героем Советского Союза М. В. Водопьяновым, завершивший беспримерный в истории Арктики перелет.

Данный перелет имел огромный научный интерес, были со-

браны ценные сведения о расположении и движении льдов. Выяснено, что имеется возможность полетов и посадок дальше, вглубь полярного бассейна.

«Теперь можно скачать, что воздушная трасса Москва — Земля Франца Иосифа — Москва открыта, и наша авиатехника способна достигнуть Северного полюса»,— писали газеты.

На аэродроме в Москве состоялся митинг трудящихся, с приветствием выступил начальник Главсевморпуги академик Отто Юльевич Шмидт.

В окрисполком на имя Ивана Павловича Выучейского начальник авиации «Арктика» Скворцов прислал благодарность, а начальник авиации Главсевморпути Шевелев благодарил за умелую встречу и отправку самолета Водопьянова.

За шесть дней до подвижки льда сумели отправить самолет Водопьянова. Совершен благородный, продуманный риск.

26 мая в 5 часов утра в районе Нарьян-Мара началась подвижка льда, а 28 мая начался полный ледоход.

Прошел почти год после первого перелета Водопьянова, и 29 марта 1037 года в Нарьян-Мар на пяти больших самолетах прилетела полярная высокоширотная экспедиция. Возглавлял экспедицию О. Ю. Шмидт, а его заместителем был М. И. Шевелев.

Как мы встречали гостей, написал флагштурман экспедиции И. Т. Спирин в своей книге «Покорение Северного полюса»:

«В большом деревянном доме для нас были приготовлены светлые и чистые комнаты, опрятно убраны постели. Признаться, не ожидал в Арктике такого уюта. Ну, а в Нарьян-Маре, в окружном центре умеют принимать гостей».

21 мая 1937 года в 11 часов 35 минут по московскому времени М. Водопьянов первым совершил блестящую посадку на льдину в 18 — 20 км за Северным полюсом. Здесь высадили на льдину дрейфующую экспедицию И. Д. Папанина «СП-1». Выполнив программу полетов к середине июня, экспедиция решила возвратиться на самолетах на «большую землю». Июнь — это уже лето, а самолеты на лыжах могли сесть только на снежную площадку.

Начальнику Амдерминского рудника И. Д. Храмову было поручено разыскать па побережье Карского моря полосу прошлогоднего снега и принять большие самолеты.

За успешную посадку самолетов экспедиции 16 июня 1937 года Президиум ПИК СССР 27 июня 1937 года наградил И. Д. Храмова Орденом Трудового Красного Знамени, а затем Храмова арестовали как врага народа.

В октябре 1937 года в г. Нарьян-Маре пришлось встречать и провожать воздушную экспедицию Б. Г. Чухновского, отправленную в Арктику на поиски Леваневского, а 4 ноября встречали и провожали воздушную экспедицию М. Водопьянова в Москву.

Во второй половине августа 1937 года в окружком КПСС поступила правительственная телеграмма за подписью председателя Совета народных комиссаров СССР Молотова, в которой предлагалось срочно подготовить сухопутную площадку для посадки больших самолетов полярной поисковой экспедиции. Как известно, Леваневский, совершавший беспосадочный, перелет через Северный полюс по маршруту Москва — Америка, потерпел аварию. О причине ее и месте, о судьбе экипажа до сих пор ничего неизвестно. Известно было следующее: Леваневский вылетел из Москвы 12 августа 1937 года в 18 часов 15 минут на четырехмоторном самолете Н-209, самолет в воздухе имел вес 35 топи. 13 августа в 13 часов самолет летел над полюсом, а в 14 часов 32 минуты была получена радиограмма, что один мотор отказал вследствие порчи маслопровода. В 17 часов 53 минуты радиостанция мыса Шмидта уловила слова: «Как меня слышите? Ждите...» На этом связь оборвалась (Локтионов А. Ф. «Северный полюс», стр. 246 — 247).

Окрисполком, обсудив телеграмму правительства, запросил Главсевморпуть направить в Нарьян-Мар специалиста по изысканию места для посадочной площадки. Когда прибыл специалист тов. Потапенко, исполком рекомендовал обследовать участок для площадки около деревни Тельвиски. Была создана комиссия. Комиссия доложила исполкому, что участок около Тельвиски подходящий, но для сооружения площадки потребуется 100 человек рабочих, и работы займут не менее двух месяцев. На такие условия окрисполком не мог согласиться, потому что у нас нет денег и где взять такое количество рабочих, а время не ждет, нужно искать другое место. Предложили обследовать еще участок — луг-поскотину около деревни Кун, и 20 километрах вниз по течению от Нарьян-Мара по реке Печоре.

На исполкоме тов. Потапенко эту признал непригодной из-за плохих подходов на посадку: с востока — деревня, с запада — река Печора, возможны «воздушные ямы», поэтому полоса ограничена. Здесь-то и возникли спорные вопросы к Потапенко. В Архангельске аэродром на берегу реки, на Кегострове, однако самолеты садятся и взлетают. Потапенко не убедил присут-

ствующих членов исполкома в непригодности посадочной площадки в Куе.

Во время заседания исполкома поступила правительственная телеграмма из Совнаркома СССР, запрашивалась готовность посадочной площадки. Исполком принял решение вторично направить председателя окрисполкома И. Ф. Тайбарея и автора этих строк для обследования участка у деревни Куи.

Прибыв на место на катере, мы тщательно обследовали площадку: какие предстоит выполнить работы, состояние грунта, размеры полосы и т. д. Произвели замеры площадки шагами с севера на юг и с запада на восток. Доложили обстановку исполкому, что, по нашему мнению, лучшего участка, пожалуй, не найти. Исполком согласился с нашими предложениями. Поручили Потапенко готовить посадочную полосу в Куе, дав ему шесть человек рабочих.

В Совет народных комиссаров пошла телеграмма: «Посадочная полоса будет готова через десять дней». Опять пришлось секретарю окружкома и председателю окрисполкома лично взять на себя всю ответственность за безопасность.

8 октября 1937 года экспедиция Б. Г. Чухновского прибыла в Архангельск, в ее составе были: начальник и командир отряда Чухновский Б. Г. (самолет Н-210), летчики: Бабушкин М. С. (самолет 11-211), Машковский Я. Д. (самолет Н-212), Пусен Э. И. (самолет 11-213).

Ми с Тайбареем оказались в Архангельске на пленуме обкома КПСС, с начальником экспедиции в Архангельске встретиться не удалось. А 9 октября 1937 года экспедиция Чухновского вылетела из Архангельска в Нарьян-Мар. Нам пришлось много пережить и переволноваться: как произойдет посадка? Ведь мы рекомендовали посадочную полосу и несем за нее ответственность.

К моменту прилета экспедиции в Нарьян-Мар мы находились на радиостанции в Архангельске и вели разговор с Нарьян-Маром.

- В каком состоянии авиаплощадка? Все ли готово к посадке самолетов?

Нам отвечали:

- Все в порядке, погода хорошая, посадочный знак выложен, горит костер для определения ветра, самолеты делают первые круги.

- Как происходит посадка?

- Один самолет приземлился, все хорошо, не беспокойтесь. И так велись переговоры с Куей до тех пор, пока все самоле-

ты не приземлились. Экспедицию разместили жить в том же помещении, где жила экспедиция, летевшая на Северный полюс. Бытовые условия были хорошие: тепло, чисто, питание хорошее, даже апельсинами угощали.

По окончании пленума мы с Иваном Федотовичем пароходом приехали в Нарьян-Мар, где-то 13—14 октября. В первый день работы пришел ко мне начальник Нарьян-марского морского порта Кисилев с жалобой на Чухновского.

Оказывается, Чухновский взял буксирный пароход для разъездов Нарьян-Мар — Куя и обратно. Ему предлагали катер, но он не желает его брать. Понять начальника порта можно и нужно, навигация заканчивается, буксир крайне нужен для расстановки судов, барж на зимовку. Вечером того же дня я с Тайбареем по сложившейся традиции пошли навестить и узнать, как живут наши гости и послушать их планы. Прежде всего, представились, кто мы. Когда я попросил Чухновского передать буксир морскому порту, Чухновский среагировал очень болезненно, вспылил, стал применять «силовые выражения» и угрожать, что он будет жаловаться Сталину: мы не создаем условий им, плохая посадочная полоса и т. д. Я вынужден был предложить Чухновскому буксир вернуть в морской порт, а взамен его взять другой катер. Делового взаимного разговора у нас не получилось не по моей вине. Распоряжение было выполнено, но Чухновский затаил обиду на меня. За несколько дней проживания в городе ни разу не заходил в окружном КПСС, окрисполком, так и улетел в Арктику 19 октября 1937 года, не сообщив нам о дате вылета.

19 октября 1937 года примерно в 14—15 часов я слышу гул в воздухе, напоминавший грозу. Спрашиваю Ивана Федотовича по телефону: «Я слышу какой-то гул, позвоните в Кую, там, видимо, что-то происходит?»

Оказывается, днем 19 октября все самолеты экспедиции покинули Куйский аэродром, а под вечер два самолета Чухновского и Пусен вернулись. Для посадки площадка была не в порядке, повсюду разбросаны бочки, и стало темнеть, без освещения площадки кострами трудно садиться. Они кружились над Куей, не пролетали над Нарьян-Маром и не вызывали по радио на помощь нас. Это было странно, очень странно.

Срочно пришлось направить из города в Кую рабочих, специалистов исполкомовской авиации и организовать посадку самолетов. Самолеты приземлились благополучно. Если бы Чухновский предупредил нас о вылете, мы бы оставили дежурных на площадке до тех пор, пока не получили бы радиоизвещение

о посадке самолетов. А 21 октября 1937 года вернувшиеся самолеты улетели. Так мы и расстались, не встречая и не провожая Чухновского.

В ноябре 1937 года начальник связи тов. Гудаев ознакомил меня с телеграммой секретаря парторганизации экспедиции гов. Машковского Я.Д. в адрес политуправления Главсевморпути. Он жаловался на Чухновского, что он администрирует, с мнением и предложениями летчиков не считается. Ставит под сомнение успехи экспедиции. Экспедиция Чухновского не достигла поставленной цели. Два самолета вышли из строя. Экипажи вывезли пароходом в навигацию 1938 года.

На обратном пути летчик М. С. Бабушкин вернулся из Арктики и совершил посадку в Архангельске в Кегострове. На другой день самолет стартовал с Кегострова в Москву, но не набрав высоты, самолет упал в Северную Двину. Так нелепо погиб замечательный полярный летчик М. С. Бабушкин. Память о нем архангелогородцы должны запечатлеть, он много летал в Белом море.

4 ноября 1837 года возвращался с поисков Леваневского летчик Водопьянов. Он впервые садился на новый Куйский аэродром. Пришлось посадку делать с трудной восточной стороны, со стороны деревни Куй. На наших глазах посадка сделана была хорошо.

Когда остановился самолет невдалеке от реки Печоры, мы подошли к самолету, поздоровались, поздравили экипаж с благополучным возвращением на нашу ненецкую землю и поздравили с наступающим праздником Великого Октября. Я опросил Водопьянова: «Каков аэродром?» Он ответил: «Отличный! Я впервые сажусь здесь на такой аэродром, молодцы!»

У нас полегчало на душе, прибавилось энергии. Я сказал Водопьянову, что Чухновский хотел жаловаться, что аэродром плохой.

— Постараемся убедить в обратном.

Авиаплощадка в двадцати километрах от города, но собралось много народу из соседних деревень. Они пришли приветствовать и встречать дорогих гостей на нашей земле. Пришлось организовать у самолета небольшой митинг. Водопьянов рассказал о своих полетах и безуспешном пока поиске. От всего сердца, от имени экипажа благодарил трудящихся округа и пожелал им благополучия и успехов в социалистическом строительстве. Мы пригласили экипаж в Нарьян-Мар, предоставили автомашину «газик», но Водопьянов хотел па праздник Великого Октября вернуться в Москву, поэтому решили ночевать в Куе. На этот

случай им в Куе сняли комнату, завезли койки, белье, продукты и повара.

В Нарьян-Мар приехал флагштурман Спирин, чтобы рано утром получить сводку о погоде. Погода оказалась летной, шофер окружкома КПСС Неведомский быстро доставил Спирина в Кую. Моторы уже работали, он с автомашины сразу пересел на самолет, который взлетел и взял курс на Архангельск.

После этой встречи мне уже не пришлось встречаться с полярными летчиками.

А Куйский аэродром, созданный по нашей инициативе, долгие годы служил посадочной площадкой для всех типов самолетов, летающих по маршруту Архангельск — Нарьян-Мар — Амдерма, в Арктику и на Северный полюс. Нарьян-Мар в 30-е годы был воздушными воротами в Арктику.

ПРЕДЧУВСТВИЕ ТРАГЕДИИ

ПОСЛЕ февральского — мартовского Пленума ЦК ВКП(б) и доклада Сталина на нем об усилении борьбы с врагами парода, безоговорочным требованиям искать врагов преимущественно с партбилетом в кармане и в Ненецком национальном округе были репрессированы старые кадры НКВД. Узаконено моральное и физическое издевательство следователям, го есть любой ценой добиваться от арестованных личных признаний как доказательства вины.

Новые кадры НКВД, прокуратура активизировали репрессии рабочих, колхозников и служащих. Накануне выборов в Верховный Совет СССР, по усмотрению НКВД всех неблагонадежных избирателей репрессировали. В помощь НКВД для выполнения опера тинных дел приходилось по явке направлять окружной партактив. Когда я полюбопытствовал, в чем же заключалась их работа, оказалось, что они ездили в район арестовывать подозрительных избирателей. Так на доле осуществлялось избирательское прямое право при тайном голосовании согласно сталинской конституции.

После октябрьской облавы, арестов пошли женщины в окружком партии ко мне, как будущему депутату Верховного Совета СССР, с жалобами на незаконные аресты мужей. Пришлось выслушивать возмущение, слезы, истерику и стон народа. Нужно было иметь в груди не сердце человеческое, а холодный камень, чтобы не сочувствовать горю женщин. В результате наблюдений за событиями и размышляя, у меня складывалась своя «философия» сомнения и недоверия к работникам НКВД и прокуратуры. В отдельных случаях я им высказывал свое личное мнение и брал под защиту своих клиентов. Но работники НКВД и прокуратуры оставались при своем мнении. Это сильно огорчало меня, как политического лидера округа.

Было это в декабре 1937 года. Начальник Главсевморпути Отто Юльевич Шмидт обратился в окружном партии с прось-

бой направить санитарный самолет окрисполкома на Вайгач, чтобы вывести роженицу с полярной зимовки. Посоветовались и окрисполкоме с заинтересованными товарищами, дали согласие направить самолет.

Летчик Сущинский с большой охотой принял предложение. Назавтра, с раннего утра самолет стоял на старте, хотелось полнее использовать короткий световой полярный день. Сводка состояния погоды на Вайгаче, как нарочно, не поступала, а в Нарьян-Маре погода летная. Ждали сводку о погоде, сидя в самолете. Нервы не выдержали, самолет взлетел и взял курс на Вайгач без радиограммы. Как только самолет поднялся в воздух, поступила телеграмма с Вайгача, что у них пурга. Но уже было поздно. Самолет в воздухе не имел радиосвязи с землей, теперь все надежды на опыт замечательного летчика Сущинского. Наступило утро следующего дня, никаких ниоткуда не поступало сведений о нахождении самолета. Запросили все радиостанции: Амдерму, Вайгач, Варандей о нахождении санитарного самолета. Получили сообщение, что не видели, не слышали пролет самолета.

Пришлось доложить в Совнарком о неизвестной вынужденной посадке самолета (экипаж — летчик Сущинский и механик). Организовали поиски пропавшего самолета по пути предполагаемого полета. Привлекли оленьи и собачьи упряжки, самолеты У-2, но все безрезультатно. Потратили на поиски две недели и доложили в Москву, что поиски пропавшего самолета прошли безуспешно.

В районе Варандея самолет встретила сильная пурга, потеряв земные ориентиры, самолет отклонился от курса и совершил вынужденную посадку в безлюдной тундре между Амдермой и Карой. Мотор выработал горючее и заглох, стало холодно. Нужно было решить, куда идти. Если на юг — это безлюдная тундра, а если на север — то есть надежда на случайную встречу с охотниками-ненцами. Они покинули самолет, надели ненецкие малицы, тобаки, лыжи, забрали остатки продовольствия и пошли на север. За несколько дней своего пути по тундре они поломали лыжи, продовольствие кончилось. Голодные, выбившись из сил, они были обречены на неминуемую смерть. Надо же такому случиться: ненец охотник ехал на собаках осматривать капканы и случайно обнаружил двух человек, совершенно обессилевших. Он погрузил их на собачьи сани и увез к себе в охотничью избушку. Обогрел, накормил, выходил и спас их от смерти. Только в феврале 1936 года, когда световой день стал более длинным, погода стала более устойчивой, охотник отвез их в

Амдерму. Из Амдермы на самолетах Главсевморпути Сущинский и механик возвратились в Нарьян-Мар, что вызвало сенсацию, как говорится, из мертвых воскресли.

В апреле 1938 года окрисполком направил Сущинского искать самолет. Он с ненцами нашел его, выкопал из-под снега, заправили горючим, завели мотор и взлетели до Амдермы, а затем своим ходом самолет прилетел в Нарьян-Мар. Самолет доставлен в полной сохранности, вступил в строй ненецкой окружной авиации. Прокурор города Комаров возбудил уголовное дело на летчика Сущинского за преднамеренный простой самолета.

Когда мне стало известно о возбуждении уголовного дела на летчика Сущинского, я имел беседу с прокурором Комаровым и начальником НКВД Березиным. Я им высказал свое мнение. Я скачал, что не нахожу уголовного преступления, самолет в полной исправности. Ну допустим, простой образовался, но ведь надо понимать жизнь. Мы первыми в округе осваиваем воздушное пространство Арктики, набираемся опыта. Всякие неожиданности возможны в новом деле. Сущинский рисковал жизнью, его награждать надо, а мы его за это — судить. Нужно хотя небольшое терпение. Я уверен, что за наш опыт освоения воздушного пространства Арктики последующие поколения нам спасибо скажут, а вы только судить. Как будто другого выхода нет.

Окружной прокурор Бекетов написал в окружном партии представление на коммуниста Шмыгова (по специальности врач-гинеколог) о том, что он допустил преступную халатность при исполнении служебных обязанностей: по вызову не прибыл вовремя к роженице на лесозавод, она умерла. На Шмыгова заведено уголовное дело, он предстанет перед судом, а поэтому просят окружном партии решить вопрос о партийности Шмыгова.

Я пригласил Шмыгова на беседу. Когда сказал, с чем это связано, он со страху закатил истерику, обморок. Я выслушал его до конца. Через некоторое время попросил к себе нового начальника НКВД Березина и прокурора Бекетова и высказал свою позицию на действия Шмыгова. А дело было вот как. Больница лесозавода находится от Нарьян-Мара в трех километрах. Ночью начался ледоход на реке Печоре, всю сушу земли от лесозавода до города затопило водой, всплошную несло лед из шаров и озер, лодочная переправа во время ледохода не работала. Это период распутицы. Однако врач Шмыгов нашел частного смелого лодочника, с большим трудом и риском для жизни переправился на лесозавод к роженице, но было уже поздно. Ледоход — явление природы могущественное, и человек

не в состоянии с ним бороться. Я не вижу личной вины Шмыгова, за которую нужно было его судить. Поэтому обсуждать вопрос о партийности Шмыгова мы воздержимся. Вот таково мое мнение. Но возвращении из лагерей Колымы я поинтересовался судьбой Шмыгова, он продолжал работать в Нарьян-Маре.

Осенью 1937 года пришел в окружном партии на прием ко. мне кандидат в члены ВКП(б) Гордеев, работник торговли на лесозаводе. Он устно изложил свою жалобу о предвзятом обвинении его в крупной растрате. Я внимательно выслушал его и поверил коммунисту, без веры жить нельзя, и занял позицию защитника.

Прокуратура округа сообщила в окружном партии, что коммунист Гордеев скоро предстанет перед судом за крупную растрату, окружному партии необходимо решить вопрос о его партийности. Прокурору и следствию я устно сказал, что мы в окружкоме партии с выводами торопиться не будем: «Вы уверены в его виновности, судите! Партдокумент мы возьмем на хранение».

Состоялся суд, и приговорили Гордеева к десяти годам лишения свободы, в зале суда Гордеева взяли под стражу. Я и в этом случае не торопился с выводами. По кассации Верховный Суд РСФСР Гордеева полностью оправдал. С большим удовольствием я вернул партдокумент Гордееву. Я рисковал, занимая принципиальную позицию. В случае неудачи все бы засчиталось против меня.

В декабре 1937 года мне стало известно от бригадиров колхоза «Харп», что НКВД арестовало всех бригадиров оленеводческих стад и председателя колхоза Петра Выучейского как вредителей. Вредительство выразилось в недостаче оленей. Между прочим, я присутствовал при подсчете оленпоголовья, никаких недостач не было обнаружено. Просчет проводился правильно, я разбираюсь в оленеводстве. Я убежден, что в отношении колхозников допущена вопиющая несправедливость.

Первым делом просил начальника НКВД Березина внимательно подойти к расследованию дела о колхозниках «Харпа», я уверен, что допущена ошибка. Открытым текстом я направил телеграмму наркому Ежову и первому секретарю Архангельского обкома партии Никанорову, требовал освободить из-под ареста колхозников «Харпа», считаю это дело рук клеветников, карьеристов и провокаторов.

В январе 1938 года я выехал на сессию Верховного Совета СССР и вернулся в Нарьян-Мар в феврале 1938 года и сразу

поинтересовался делом колхозников «Харда», узнав, что из органов НКВД дело передано в окружную прокуратуру. Вскоре окружной судья тов. Львов пригласил меня к себе на беседу по делу колхоза «Харп». Имеется недостача оленей, требуется разобраться, найти истину и квалифицировать недостачу. Судья спрашивает меня: «Что за порода оленей под названием «нам-нюку?» Я объясняю, что это двухгодовалые бычки. Вот теперь ясно, что эти бычки были записаны к плодовой части, а приплоду не дали, образовалась недостача оленей в пределах их численности. Так были установлены истина и справедливость, и колхозники были выпущены из тюрьмы. Клеветнический и провокационный донос на колхозников написал инструктор обкома партии И. Ганичев, находившийся в командировке в Нарьян-Маре в декабре 1937 года.

В феврале 1938 года на мое имя, как депутату Верховного Совета СССР, поступила жалоба от гражданки Дракиян. Она просила меня помочь ей устроиться на работу. История с жалобой была такова. Дракиян работала медсестрой в больнице в Табееде. Органы НКВД проникли далеко в тундру, в Табседу, и арестовали Дракиян как шпионку. В тюрьме, в Нарьян-Маре, она родила, затем ее освободили за отсутствием вины. Такова вкратце ее история. Дракиян искала работу в Нарьян-Маре, но все было безрезультатно, ей отказывали из-за отсутствия вакантных мест, вернее, боялись ее прошлого, тюремного.

Дракиян в жалобе писала, что она обращалась в прокуратуру к Бекетову и просила помощи в устройстве ее на работу. Но прокурор остался прокурором — в помощи ей отказал.

Получив такую жалобу, я пригласил к себе на беседу прокурора Бекетова. Состоялась обстоятельная беседа. Прокурор Бекетов отстаивал свое убеждение, пусть Дракиян устраивается па работу па общих основаниях и т. д. Я высказал свою партийную позицию, подверг критике действия коммуниста прокурора как формальное и бездушное отношение к человеку.

— Неужели вы, прокурор Бекетов, поставлены только для того, чтобы подписывать ордера на арест. Дракиян по вашей преступной халатности была безвинно арестована, пережила много унижений, страданий, родила в тюрьме, теперь ее боятся, не принимают на работу, и вы говорите, что вы ни при чем. Какой после этого Вы прокурор — блюститель законности?

На жалобу Дракиян я письменно ответил и просил устраиваться на работу в Нарьян-Маре: «Встретите трудности, обращайтесь ко мне. С приездом начальника культбазы Табседы из Москвы решим о вашем трудоустройстве на прежнем месте».

Дракиян, получив мое письмо, взяла дитя свое в охапку, под малицу и поехала на оленьих нартах по тундре в Табседу. Показав мое письмо, она сразу устроилась на работу на прежнее место. Жалоба была на контроле. Когда вернулись к ней, пришлось разыскивать, где же находится Дракиян? В Нарьян-Маре не проживает. Запросили Табседу. Дракиян прислала телеграмму в окружном партии, передает: «Спасибо за оказанную помощь, устроилась на прежнем месте работы».

А ЖИЗНЬ БИЛА КЛЮЧОМ

НА МОИХ глазах и при моем участии прошли советизация, культурная революция и начало коллективизации в Тиманской тундре. Эти политические мероприятия мною проводились исключительно на добровольных началах. В июле 1928 года в числе первых я и мать вступили добровольно в товарищество по совместной обработке земли в деревне Верхней Пеше.

25 февраля 1929 года в Тиманской тундре из ненцев-бедняков мною была организована на добровольных началах рыбацкая артель на реке Индиге, и назвали ее «Навага», позднее, без меня, переименовали в колхоз «Едэй ты» — «Новый олень». В первом году работы артели сложилась сложная обстановка, не хватало рыбаков для нормальной работы, я пошел рыбаком и работал три месяца безвозмездно.

В 1931 —1932 годах в проведении коллективизации в Ненецком округе допускались перегибы, администрирование, организовывались коммуны и артели с обобществлением всего личного имущества. Нарушался добровольный принцип, проводилась ликвидация кулацких и богатых оленеводов. Создавались крупные оленеводческие совхозы и артели. От неумелого ведения оленеводство дрогнуло и пошло на убыль. В 1932 году постигла гололедица и вовсе подкосила оленеводство.

В 1931 — 1932 годах на Ямале и Таймыре вспыхнули противоколхозные восстания — ответная реакция на администрирование. Только после этого, в 1932 году вышло постановление НК ВКП(б) о перегибах и администрирования при проведении коллективизации на Крайнем Севере. Центральный Комитет партии запретил администрирование, установил главную форму коллективизации — товарищество по совместному выпасу оленей без обобществления оленей и личного имущества. При организации артелей разрешалось иметь 170 голов оленей в личном пользовании. Запретил ликвидацию кулака, определив, что

отношение к этой к категории хозяйств проводить политику политической изоляции.

Так совпало, что период 1931 — 1932 годов, когда допускались администрирование в коллективизации, я находился на учебе в г. Ленинграде с 1930 по 1933 год. Моя совесть чиста перед земляками.

После окончания учебы в Ленинграде, с конца 1933 года, я начал работать секретарем Большеземельского райкома партии. Начал проводить коллективизацию с 1934 года в Варандейском и Юшарском Советах, па добровольных началах. Коллективизация в основном была завершена в 1936 году в Большеземельском районе.

За период проведенной политической работы среди кочевников оленеводов-ненцев (1933—1939 годы) в Большеземельском районе дополнительно возникли новые колхозно-кооперативные хозяйства, товарищества по совместному выпасу оленей.

В Карском Совете:

Им. Смидовича — 1935 г.

«Красный Октябрь» — 1935 г.

«Первое мая» — 1936 г.

В Юшарском Совете:

Им. Ворошилова—1934 г.

«Тег яха мал» — 1934 г.

Им. Няръяна вындер— 1935 г.

«Едэй сехэры» — 1930 г.

Им. Выучейского — 1936 г.

«Ударник» — 1937 г.

Им. Ильича —1937 г.

В Варандейском Совете:

Им. Ленина — 1933 г.

Им. Сталина — 1936 г.

В Хоседа-хардском Совете:

«Северный полюс» — 1938 г.

Большим политическим и общественным явлением в жизни нашего общества в 1930 году явился XVII съезд ВКП(б), который вошел в историю партии как съезд победителей. На этом съезде было достигнуто политическое и идейное единство советского народа. Все оппозиционные течения па съезде признали свои ошибки, открыто высказались в поддержку генеральной линии партии. Рабочий класс, крестьянство и советская интеллигенция досрочно выполнили первую пятилетку за три с лишним года. Мне казалось, что теперь настало время работать, жить и радоваться успехам своего труда, На самом деле было

не так. Индустриализация план свой не выполнила, коллективизация в 1930—1931 годах прошла равносильно землетрясению. Сельское хозяйство пришло в упадок. Страну охватил страшный голод, особенно в регионах, производящих хлеб: Украина, Северный Кавказ, черноземные области РСФСР и т. д.

Нам голод преподносился как контрреволюционный саботаж кулачества и зажиточного крестьянства против Советской власти; гак это и вошло в учебник по истории партии. Возникшие трудности объясняли нам как трудности роста, а мы десятки лет твердили это.

Но недолго пришлось нам радоваться объявленными успехами единства и побед. 1 декабря 1934 года предательски был убит Сергей Миронович Киров. Трагическое извещение потрясло всех советских людей. Убийство Кирова официально свалили на оппозиционеров для того, чтобы — и теперь это доказано — расправиться со всеми неугодными Сталину кадрами всех степеней по вертикали и горизонтали.

ЦК ВКП(б) обратился с закрытым письмом в связи с убийством Кирова к коммунистам и потребовал обсудить это письмо на закрытых партсобраниях, поднять классовую и политическую бдительность и очистить партию от жуликов с партбилетами, двурушников и троцкистов. Как могли, в течение шести месяцев, с декабря 1934 года по июнь 1935 года, парторганизации на местах очищались от указанных в письме коммунистов. Видимо, работа по очищению партии Сталина не удовлетворяла, нужно было придумать новый вариант, который бы успокоил Сталина.

В июне 1935 года состоялся Пленум ЦК ВКП(б). С докладом выступил секретарь ЦК ВКП(б) Ежов о раскрытии террористической организации в Кремле, готовившей террористический акт на Сталина. Жертвой этой провокации оказался Енукидзе, член ПК, бессменный секретарь НИК СССР, профессиональный революционер, член партии с 1898 года. Сообщения в печати о докладе Ежова на Пленуме ПК ВКП(б) не было. Когда я прочитал маленькую заметку в газете о том, что Енукидзе отстранен от всех постов за морально-бытовое разложение, возмутился, у меня рефлекторно вырвалось вслух: «Не может быть!» После газетного сообщения я прочитал стенограмму Пленума ПК ВКП(б), узнал правду о Енукидзе, еще больше возмутился и поставил вопрос: «Почему ПК ВКП(б) сообщило неправду?»

Пленум ПК ВКП(б) предложил провести в партии проверку и обмен партдокументов и навести порядок в хранении и учете партийных документов. Полтора года, с июня 1935 по декабрь 1936 весь партийный аппарат работал над проверкой и обменом партдокументов. Провели очередную чистку от жуликов, двурушников, от троцкистов в партии. Уже не от кого было очищаться. Казалось нам, что все сделано. ПК ВКП(б) официально эту работу одобрил.

В ПОИСКАХ ВРАГОВ НАРОДА

НЕ ПРОШЛО и двух месяцев после окончания проверки и обмена партдокументов, снова состоялся февральско-мартовскнй Пленум ЦК ВКПЕ (б) 1937 года, на котором с докладом выступил Молотов: «О ликвидации последствий врагов народа: вредителей, диверсантов, шпионов и убийц», с докладом выступил Сталин. Он сказал: «По мере укрепления социализма классовая борьба все больше и больше будет обостряться. По вине местных партийных и государственных органов во все или почти все партийные и государственные органы проникли диверсанты, шпионы, убийцы с партбилетом. Поэтому наша задача — очистить все партийные и государственные организации от врагов народа. Искать врагов народа нужно преимущественно с партийным билетом в кармане».

Так, на Пленуме ПК ВКП(б) Сталин теоретически сформулировал и организационно обосновал очередные задачи партийных организаций но борьбе с врагами народа. Именно искать врагов с партбилетом в кармане. Выходит, что прошедшие два года очищались не от тех врагов народа, от которых требовалось Сталину. Сталин не только знал, но организовал через ЛКВД, Верховную Прокуратуру СССР персональные репрессии видных деятелей партии и государства, профессиональных революционеров, партийных и советских работников обкомов, крайкомов партии. Для меня остается тайной за семью печатями, как могли члены ПК и Политбюро принимать к исполнению тезис Сталина на продолжение репрессий, который явно был направлен на членов ПК и Политбюро? В каком бункере они собирались отсидеться от репрессий Сталина? После февральско-мартовского Пленума ПК ВКП(б) 1937 года усилились репрессии против старых кадров НКВД, узаконено применение физических методов ведения допросов, добиваясь личных признаний от арестованных, которые, как правило, являлись вымышленными и клеветническими.

Постановление февральско-мартовского Пленума ПК ВКП(б) и доклад Сталина окружной комитет партии обсудил на окружном партийном активе. Дебаты длились два дня. Затем прошли партийные активы райкомов партии и собрания первичных парторганизаций. Все коммунисты хорошо ознакомлены с докладом Сталина о том, что «нынешних вредителей и диверсантов надо искать среди людей партийных, стало быть формально не чужих». Все выступающие аплодировали, произносили хвалебные речи в адрес «гения», призывали усилить борьбу с врагами народа в новых условиях. Я, как все, восхвалял мудрость «гения» и призывал коммунистов принять участие в борьбе с врагами народа. Все мы верили Постановлению Пленума и не допускали мысли, что в советском справедливом государстве могут твориться вопиющие несправедливость и беззаконие.

Для выполнения указаний Сталина искать врагов с партбилетом в кармане широко практиковалась критика снизу, сталинская пятипроцентная правда в жалобе или корреспонденции приобрела силу для репрессий кадров. На поверхность всплыли негативные элементы, доносчики, анонимщики, клеветники, карьеристы и просто безответственные крикуны. Широко распространялось подозрение в партии и в народе, боялись друг друга. Дети отказывались в печати от родителей и наоборот. Вредительско-диверсионный и шпионский психоз охватил всю страну.

Мне все это пришлось видеть, терпеть, изворачиваться и с пни существовать, призывать к борьбе с врагами народа. Замалчивать об этом было нельзя, попадешь в лагерь защитников врагов. Свое особое мнение требовалось хранить глубоко в душе.

Какова была моя личная позиция па указания Сталина по борьбе с врагами парода? Об этом я собираюсь рассказать ниже.

Я внимательно следил за газетными сообщениями. Когда появлялось сообщение в газете «Правда», что в какой-то области или крае произведено разоблачение врагов парода, я принимал, как и другие, что это справедливая истина. И все верили Центральному Комитету партии и своему вождю. Но когда дело коснулось своих коммунистов, товарищи по работе, чтобы без каких-либо оснований, огульно, просто так захотел и обвинил врагом народа, вредителем, диверсантом, шпионом или убийцей. Мне было очень трудно и даже невозможно. У меня появился дух сомнений и переживаний. Поделиться, своими сомнениями было не с кем и опасно: донесут и арестуют. Однако свое мнение в аллегорической форме высказал своему помощнику Горбунову 4 ноября 1937 года. Он входит ко мне в каби-

нет, в испуге спрашивает: «Аркадий Дмитриевич, расскажите; может, вы знаете, что делается на белом свете и вокруг нас. Каждую ночь проходят аресты».

— Я знаю столько, сколько и вы. Думаю о событиях так: с Москвы катится большой снежный ком, он забирает на себя все хорошее и плохое. Если он докатится до нас, тогда нам не миновать плохого.

В июне 1937 года приехала комиссия обкома партии (Лановский, Росин, Зыков) по проверке выполнения постановлений февральско-мартовского Пленума ПК ВКП(б) и указаний Сталина. По настоянию комиссии па бюро окружкома партии исключили из партии как врага парода Кожарина, председателя окррыболовпотребсоюза. Он застрелился, оставив записку: «Свою честь можно доказать только трупом». Я при голосовании об исключении воздержался. А при исключении из партии как врага народа Лабазова — директора окружной совпартшколы, я голосовал против. За самостоятельное мнение столь острому политическому вопросу я получил замечание от комиссии.

По выводам комиссии обкома в августе 1937 года состоялся Пленум окружкома партии. Первого секретаря окружкома партии И. Я. Проурзина освободили от занимаемой должности за слабую борьбу с врагами парода. Первым секретарем окружкома партии избрали автора этих строк. Хотя я отказывался, что на меня легла очень трудная ноша. Какова была моя личная принципиальная позиция? Об этом и продолжим наш разговор.

В окружкоме партии с аппаратом провожу инструктаж по текущим делам. Напутствую всех: «Будьте на партсобраниях в первичных парторганизациях внимательными, не торопитесь приклеивать руководителям ярлыки врагов народа». Это нужно было сказать очень осторожно, чтобы не оказаться в роли защитника врагов. Но к прискорбному сожалению, не всегда мои просьбы и предложения исполнялись. Что поделаешь, нужно было уживаться и работать. Начали поступать в окружком партии персональные дела на исключенных из партии по политическим мотивам, как врагов народа из райкомов партии и первичных парторганизаций, подчиненных окружному партии. Первым делом, персональные дела на исключенных как врагов народа, по своему усмотрению стал откладывать на потом, объяснял: «Успеем разобраться». Я думал, что если бюро окружкома партии подтвердит исключение, это даст повод НКВД для ареста, а так считается коммунистом, пусть себе дома живет с семьей, может, переживем, психоз когда-то окончится. Забегая вперед, скажу, что моя затея с откладыванием разбора персо-

нальных дел на потом оправдалась полностью. После январского Пленума ЦК ВКП(б) 1938 года появилась временная маленькая отдушина. Мы этим воспользовались, все исключенные из партии, но не арестованные нами были полностью реабилитированы и восстановлены на прежние работы в феврале 1938 года.

В октябре 1937 года приехал в Нарьян-Маре поручением обкома партии Красильников. Он выехал в Пижненечорский район, вскоре «разоблачил» там врага народа Безумова — заведующего райфо. По его доносу райком партии исключил Безумова из партии как врага народа. Об этом напечатали в окружной газете. Пришлось срочно вызывать на бюро окружкома партии секретаря райкома Огаркова, Красильникова и Безумова. Бюро окружкома сняло политическое обвинение с Безумова, восстановило в партии и на прежней работе, резко покритиковали и серьезно предупредили Красильникова и Огаркова. Мало того, я потребовал обком партии отозвать из командировки Красильниикова за превышение своих полномочий. Отозвали, удовлетворили мою просьбу, что редко встречается в партийной практике. На бюро окружкома партии обсуждался донос о связи с врагом народа секретаря Ненецкого окружкома комсомола И. Пьянкова. Дело шло к исключению его из партии. Пришлось мне выступить в защиту И. Пьянкова. Я осудил несостоятельность предъявленных обвинений.

— Представьте, — говорю, — поехал человек в командировку в Архангельск и переночевал на квартире Лымина, бывшего председателя окрисполкома, друга детства. А после встречи Лымин оказался врагом народа. Поверьте, ведь такое может случиться с любым из нас.

У меня в этой дискуссии отнялась речь, я оставил зал заседании. Принято было постановление бюро окружкома партии освободить от должности секретаря окружкома комсомола и направить освобожденным секретарем территориальной парторганизации Варандейского Совета. Обвинение за связь с врагом народа считалось серьезным обвинением не только для Пьянкова, но и для тех, кто защищает. Когда я вносил это предложение, я хотел на время «спрятать» с глаз НКВД и сохранить его на партийной работе. После бюро окружкома партии я пошел на квартиру И. Пьянкова, хотел успокоить, морально поддержать, но уже опоздал. Пьянков не выдержал психической нагрузки и покончил с собой.

ОХОТА НА «ВЕДЬМ» В ТУНДРЕ

НАКАНУНЕ выборов в Верховный Совет СССР, которые должны были состояться 12 декабря 1937 года, приехали в Нарьян-Мар из Архангельска работник обкома партии И. Ганичев, а из ЦК ВКП(б) Гайдаров. Вскоре они выехали в Нижнепечорский район, побывали в нескольких оседлых рыбацких колхозах и в оленеводческом колхозе «Харп». Никаких претензий окружному партии о ходе предвыборной кампании не предъявляли. И вдруг, нежданно-негаданно в окружном партии поступает телеграмма из обкома партии следующего содержания: «Продолжить агитацию за Евсюгина». Мне показалось это очень странным. Спросил председателя окружной избирательной комиссии И. И. Докучаева: «Что это значит?» Он ответил, что ему ничего не известно. Кто же мог потребовать снять мою кандидатуру, нужны ведь веские факты и основание.

Позже я узнал, что Ганичев и Гайдаров представили клеветническое донесение в обком партии, якобы одна женщина в Ниж не печорском районе выступала с отводом моей кандидатуры в депутаты Верховного Совета СССР. Это была попытка скомпрометировать меня, но что-то у них не сработало.

После выборов в Верховный Совет СССР 14—15 декабря 1937 года состоялся пленум окружкома партии. Закончилось обсуждение вопроса, приняли революцию, мне оставалось только объявить о закрытии пленума. Ганичев, опережая меня, просит слово.

Он заявляет: «Мы считаем, что пленум окружкома партии не решил главного вопроса, не разоблачил врагов народа». Такое заявление для меня было неожиданным, сначала я растерялся, по вскоре сообразил, прервал его выступление, дал справку пленуму о том, что бюро окружкома партии не располагает сведениями о коммунистах, которых можно сейчас, сию минуту считать врагами народа, как бы сориентировал пленум. Затем Ганичев продолжил свою речь. Как на митинге, громко,

уверенно стал обвинять бюро окружкома партии, что оно не ведет борьбы с врагами народа. Даже сейчас, на пленуме окружкома, присутствует враг народа, шпион Янсон, и предложил исключить его из партии. Я в единственном числе выступил в защиту Янсона:

- Янсона мы знаем как честного коммуниста, члена КПСС с 1919 года, участника латышских красных стрелков, хорошего начальника политотдела оленсовхозов.

Ставлю вопрос на голосование. За исключение голосовали все, кроме меня. Янсон подходит к столу, кладет партбилет и уходит из зала навсегда.

Первый успех Ганичеву и Гайдарову вскружил голову, они стали нахальнее и смелее. Ганичев предложил исключить из партии П. И. Ляпина как вредителя. Я выступил в защиту Лялина:

— Мы знаем Лялина как члена КПСС с 1917 года, честного коммуниста, награжденного Орденом Красного Знамени за участие в подавлении белогвардейско-эсеровского мятежа в Кронштадте, директор М.РС с работой справляется. Я предложил персональное дело Ляпина передать на бюро окружкома партии, чтобы лучше разобраться в предъявленном обвинении. А самое главное, я думал, Ганичев и Гайдаров уедут из округа, и мы самостоятельно решим так, как подсказывает нам наша совесть. Пленум принял мое предложение. Ганичев и Гайдаров потребовали созвать бюро окружкома партии ночью и разобрать дело о Ляпине в их присутствии. Ляпина исключили из партии. Я защищал его, как мог, и голосовал против исключения. Ганичев продолжил свое выступление на пленуме окружкома. На этот раз он зачитал список коммунистов, человек 10—12, подлежащих, по его мнению, к исключению из партии как врагов народа.

Я выходил из себя, рвал и метал, у меня в «доме» совершается преступление и я не могу и не знаю, как его приостановить. Я одинок. Члены пленума окружкома идут на поводу представителей обкома партии и ЦК ВКП(б). Как быть и что делать? Решил я идти напролом. Пока Ганичев произносил речь, я позвал к себе членов пленума окружкома партии Рябкова — редактора газеты «Няръяна вындер», и Чумбарова — заведующего отделом пропаганды и агитации окружкома партии, и попросил их уйти с пленума: «Так пойдет, и до нас доберутся». Как только Ганичев окончил свою речь об исключении из партии, передал список в президиум, я встал и объявил: «Пленум считаю закрытым из-за отсутствия кворума, расходитесь!» Без

единого вопроса все присутствующие пошли к выходу.

Когда из зала все вышли, я резко обрушился с критикой на возмутительные действия Ганичева и Гайдарова, как сумел, отругал. В сильном возбуждении предложил им покинуть Ненецкий округ. Я им заявил: «Сам разберусь, без вашей помощи. Сумею ответить перед ЦК ВКП(б) за свои дела, а не за ваши преступления».

По клеветническому доносу Ганичева и Гайдарова в декабре 1937 года арестованы пять бригадиров и председатель оленеводческого колхоза «Харп» Петр Выучейский как вредители.

Ганичев и Гайдаров написали секретарю обкома партии Никанорову клеветнический донос о том, что в Ненецком округе действует правотроцкистская террористическая организация во главе с Евсюгиным, перечислены остальные участники. В конце доноса написано, что враг народа Евсюгин до того обнаглел, что нам, представителям обкома партии и ВКП(б), предложил покинуть округ.

Меня срочно вызвали в обком партии. Состоялась встреча с первым секретарем обкома партии Никаноровым. Вошел в кабинет, говорю: «Здравствуйте!» Ответа не последовало. На ходу он меня спрашивает: «Ты, враг народа, почему защищаешь шпиона Янсона?»

Я ответил Никанорову: «Если я скажу, что я — враг народа, вы меня арестуете, а скажу — нет, вы не поверите. Лучше отложим этот разговор на другой раз. Янсон не шпион, он честный коммунист».

Так мы расстались, каждый при своем мнении. Пошел я в отделы обкома партии. Какую дверь не открою, в кабинете пусто. Мрачная картина. Вхожу в отдел школ и вижу заведующего отделом Полигаеву. Я даже обрадовался, вошел, поздоровался, она предложила мне сесть. Небольшая пауза. Она спрашивает: «В отдел обращался?»

— Да. Но они пустые. Что случилось?

Политаева мне все рассказала. Как 4 ноября 1937 года проходил пленум Архангельского обкома партии, на котором я не присутствовал. Секретарь ПК ВКП(б) А. Андреев привез нового секретаря обкома партии Никанорова вместо арестованного Д. А. Конторина. На пленуме, в присутствии секретаря ПК ВКП(б) Андреева, исключали из партии членов пленума обкома партии как врагов народа. После пленума обкома партии за одну ночь «очистили» обком партии, горком, облисполком, горсовет, обком комсомола.

- Теперь очередь за мной, — скапала Полетаева, — чем я их лучше?

Затем она спросила, как мои дела? Говорю: «Неплохие». Но я схитрил и не сказал Политаевой, что у меня состоялась неприятная беседа у Никакорова, не сказал, как проходил пленум Ненецкого окружкома партии.

- Говоришь, неплохие дела? Не желаешь ли ознакомиться с материалами о себе? Могу принести.

- Да, желаю.

Она пошла и принесла клеветнический донос, подписанный Ганичевым. Так я прочитал в подлиннике клевету на себя, волосы дыбом встали, жить не захотелось.

Вот теперь, после беседы с Политаевой, мне стало известно, как на Пленуме Архангельского обкома партии при участии секретаря ЦК ВКП(б) А. Андреева объявляли врагами народа и исключали из партии секретарей обкома партии и членов пленума обкома. Исключенные подходили к столу, клали на стол партбилет, выходили из зала в коридор, а там поджидали работники НКВД, арестовывали и умозили в тюрьму. Видимо, Ганичев и Гайдаров, поехав в Ненецкий округ, имели твердое поручение повторить образец пленума обкома партии.

ПОПЫТКИ ПРОТИВОСТОЯТЬ

ВЫЕХАЛИ к Москву на сессию Верховного Совета СССР. Никаноров — глава делегации, собрал всех депутатов: Кочурова, Мусинского, Пестова и меня, стал давать поручения, кому с каким вопросом пойти на прием к наркому. Мне поручений не дали. Каково было переносить великодержавное оскорбление в неполноценности ненцев. Я пошел на прием к наркомам по своему усмотрению. Был у О.Ю. Шмидта, у Гилинского — заместителя наркомснаба СССР, у Бермана — наркома связи, который направил в Нарьян-Мар инженера по радио, у Булганина — председателя Совнаркома РСФСР, он удовлетворил мою просьбу — дополнительно отпустил 100 тысяч рублей на создание больницы в Нарьян-Маре.

28 января или 3 февраля 1938 года состоялся пленум Архангельского обкома партии, обсудивший постановление январского Пленума ЦК ВКП(б) и задачи областной парторганизации. С докладом выступил секретарь обкома А. Ф. Никаноров. В прениях я высказал полное несогласие с тезисом в докладе Никанорова, где он требовал усиления борьбы по выкорчевыванию врагов народа, так как мы на Севере сильно отстали в этом деле от других районов страны. Я заявил, что при таких методах борьбы с врагами народа, как правило, попадают честные, невинные коммунисты. Затем от общего заявления перехожу к конкретным фактам, как представители обкома партии на пленуме окружкома навязали членам бюро свои предложения об исключении честных коммунистов Янсона и Ляпина как врагов парода. Когда я назвал фамилию Ляпина, начальник НКВД Дементьев подает реплику: «Ляпина надо арестовать!» Я ему твердо и решительно парирую: «Не за что его арестовывать!» Никаноров встает, перед залом в воздухе пишет пальцем знак вопроса, ставит точку и говорит: «Хватит, мы тебя еще посмотрим». Так печально для дела партии окончилась моя оптимистическая, принципиальная речь.

В перерыве начальник НКВД и секретарь обкома Никаноров пригласили меня в кабинет и учинили мне форменный, унизительный допрос. Кричали, как на арестованного, обмывали троцкистом, бухаринцем, угрожали арестом. Довели меня натурально до слез. Но я продолжал отстаивать свое сложившееся убеждение. Я им заявил, что не вижу врагов народа в тех коммунистах, которых мы исключили из партии и подвергли аресту, и собираемся впредь арестовывать.

Но всем проходившим событиям на пленуме обкома партии я изложил в письме на имя секретаря ЦК ВКП(б) Л. Андреева, но ответа не получил. Моя борьба продолжалась вплоть до моего ареста и после. Я оставался верен ленинскому учению, что принципиальная политика — единственно правильная политика. После бурных встреч и схваток в обкоме партии я продолжал оставаться па своем месте. В конце марта 1938 года па бюро обкома партии заслушали меня о работе окружкома партии. Члены бюро обкома грубо, огульно, необоснованно, некомпетентно критиковали практическую работу окружкома, особенно в классовом национальном вопросе. Приклеивали мне ярлыки: троцкист, бухаринец. Я все обвинения отвергал. Однако оргвыводов опять не последовало. Когда поступило постановление обкома партии в окружном, я узнал, что этим постановлением бюро обкома отменялось и извращалось решение ВЦИК о налоговых льготах малым народам Крайнего Севера. Также отменялось Постановление ЦК ВКП(б) от 1932 года, рекомендовавшее иметь в личном пользовании колхозников-кочевников артельной формы 170 голов оленей. Обком усмотрел в этом рост кулаков внутри колхозов, почему и меня обзывали бухаринцем. Во исполнение решений бюро окружкома установило в личном пользовании только 15 голов оленей. Я написал об этом извращении в ЦК ВКП(б). Очень быстро Никаноров прислал телеграмму в окружком, требуя отменить решение бюро окружкома, установившего 15 голов оленей в личном пользовании колхозников. Вскоре письмо написал я в Совнарком СССР с просьбой разъяснить применение закона о налоговых льготах малым народам Крайнего Севера. Заместитель председателя Совнаркома СССР тов. Чубаръ, член Политбюро ПК ВКП(б) прислал ответ положительный.

В мае 1938 года состоялась окружная партконференция. Я выступил с отчетным докладом о работе окружкома. Третий секретарь обкома партии и новые работники окружкома партии Худяков, Звягин навязывали конференции свое предложение признать работу окружкома партии неудовлетворительной.

Делегаты отвергли их предложение и проголосовали «признать работу окружкома удовлетворительной». Началось выдвижение кандидатов в состав пленума окружкома партии для тайного голосования. Моя кандидатура была выдвинута в список в числе первых. Третий секретарь обкома партии, секретарь окружкома Худяков, Звягин выступали с отводами, но к зале поднялся крик, шум «Оставить в списке!» Ничего не добившись, секретарь обкома партии предложил сделать перерыв на обед, а сам пошел на прямой провод и информировал Никанорова, что отвести меня из списка им не удалось. Когда после перерыва началось заседание конференции, зачитали поступившую телеграмму из обкома партии. Никаноров пошел на уловку и обман делегатов конференции, сообщил, что Евсюгин переводится на областную работу. Телеграмму начитал секретарь обкома и предложил исключить меня, из списков. В зале поднялся шум, крики «оставить, это же лучше для округа — оставить!» Прибыл, будущий секретарь окружкома Колтаков. Пришлось мне просить делегатов конференции снять мою кандидатуру. Так я оказался в резерве обкома. А за кулисами готовился арест.

С открытием морской навигации в июле 1938 года по вызову обкома я выехал в Архангельск на постоянное место жительства с женой и детьми. По обком партии обманул делегатов окружной партконференции и не предоставил мне ни работы, ни квартиры. Жене с дочерью и сыном пришлось устроиться на жительство у своей матери в Пигломени, а мне предоставили отпуск и путевку в Сочи. Вернулся из санатория в начале августа, устроился в гостинице, пригласил жену, собирался здесь жить. Поздним вечером по телефону меня вызвали в обком партии. Помощник секретаря обкома партии вручил мне командировочное удостоверение в Красноборский район. Задача — освоение обсохшей древесины в Дерябинской и Пермигорской запанях на Северной Двине. В этом действии обкома партии я усмотрел злой умысел, нежелание обкома допустить меня на очередную сессию Верховного Совета СССР, которая должна была состояться через пять дней. Мне хотелось участвовать на сессии Верховного Совета СССР, я направил телеграмму М. И. Калинину, что я не согласен с решением обкома партии, не разрешившего мне быть на очередной сессии.

Мотивом отказа для моего выезда на сессию Верховного Совета СССР стал арест председателя окрисполкома И. Ф. Тайбарея.

Начальник областного управления НКВД Дементьев в июне 1938 года написал областному прокурору: «По имеющимся данным в НКВД Архангельской области, в Ненецком округе имеется правотроцкисгская организация, санкционируйте арест Тайбарея И. Ф., ненца, председателя, окрисполкома».

Где эти данные об участии И. Ф. Тайбарея в право-троцкистской террористической организации? Выкладывайте, предъявляйте, обвиняйте! Но этих данных нет, поэтому приходилось идти на подлость, пускать в ход провокацию и клевету на честных, ни в чем не повинных советских людей, и Тайбарея арестовали.

Вместо предъявления обвинительных данных, имеющихся в НКВД, чекисты организуют ускоренный допрос, инсценируют Тайбарею расстрел во дворе внутренней тюрьмы НКВД при участии прокурора Тяпкина.

Перед Тайбареем И. Ф. был поставлен вопрос: «чистосердечное» признание в участии правотроцкистской организации в Ненецком округе или немедленный расстрел.

Тайбарей расстрела не захотел, согласился дать клеветнические показания, что и требовалось следователю. После этого начались массовые аресты в округе.

Я, как командировочный, жить устроился в гостинице Красноборска. С первого дня знакомства с ходом работ по освоению обсохшей древесины, оплотке и отправке, я убедился, что дела шли плохо потому, что рабочие целыми бараками болели малярией.

Для нормальной работы, прежде всего, нужно было побороть малярию, восстановить здоровье рабочих. С этого я начал свою работу. Пошел в районную противомалярийную станцию узнать, каким образом можно успешнее организовать лечение рабочих. Сотрудники станции жаловались, что у них нет необходимых лекарств, особенно хинина. Куда только и к кому они ни обращались, помощи никакой не получали.

С большим трудом мне удалось убедить сотрудников станции составить перечень необходимых лекарств. Как депутат Верховного Совета СССР я начал настойчиво требовать от Паркомздрава СССР срочного обеспечения Красноборской противомалярийной станции лекарствами.

Через непродолжительное время прислали посылкой лекарства. Станция организовала лечение рабочих, они начали выздоравливать, и началась нормальная работа в запанях. Ежедневно стали сплачивать и отправлять плот до трех тысяч кубометров.

Телефонной связи между запанями, участками работы и бригадами не было, пришлось пригласить одного школьника быть рассыльным связистом. Попался очень исполнительный мальчик, отлично держал связь с бригадами, с запанями. За работу платил ему один рубль в день, кормил обедом и ужином.

На Северной Двине в районе Котласа держали служебный пароход для командировочных на сплаве. Из Котласа в Красноборск я отправился на этом служебном пароходе. Двое командировочных из НКВД командовали капитаном, давали указания, куда идти, где останавливаться.

Ночью приплыли на одну из папаней, работники НКВД входят в барак, грубо, громко кричат на рабочих: «Вставайте, лодыри, на работу выходите!» Разбудили весь барак и выгнали на работу. Рабочие ругались и проклинали нас и свою судьбу, выходили из бараков в кусты и, конечно же, как только пароход уходил, все возвращались в барак.

У меня остался неприятный осадок к работникам НКВД. Или приходил пароход к речной пристани райцентра, телефон парохода подключали к районной телефонной линии, работники НКВД звонили первому секретарю райкома партии, предлагали ему немедленно явиться на пристань на служебный пароход. Когда приходил секретарь райкома, они его отчитывали, командовали, угрожали, а он только поддакивал и обещал выполнить их указания. Мне казалось, что секретарь райкома партии превращался в жалкого раба перед работниками НКВД. О всех виденных мною злоупотреблениях чекистов я написал докладную записку первому секретарю обкома партии Никанорову. Ответа не получил.

Это было мое последнее письменное выступление за справедливость, против беззакония в августе 1938 года.

АРЕСТ. «КОНВЕЙЕР». КЛЕВЕТА.

1 СЕНТЯБРЯ 1933 года телеграммой меня пригласили на бюро обкома партии с докладом о ходе освоения древесины. Перед отъездом я провел совещание бригадиров, инженеров и мастеров с участием представителей Наркомлеса СССР и Министерства речного флота. На совещании коллективно выработали предложения для бюро обкома партии об ускоренном освоении древесины. Я выехал в Архангельск. Самолет приземлился па аэродроме в Кегострове 3 сентября 1938 года. Подошел я к речной пристани и вижу: стоят два речных парохода борт к борту. Один идет в Архангельск, а другой в Цигломень, где живет жена с детьми. Как быть, куда ехать? Хочется домой, встретиться с семьей, давно живу в разлуке. Думаю, может, действительно на бюро обкома стоит мой вопрос, скоро кончается навигация, требуется ускоренная работа по освоению древесины. Решил сначала справить общественное партийное дело, а потом и личное. Так мы были воспитаны.

Пришел в обком партии, показал телеграмму помощнику секретаря обкома. Он вошел в кабинет секретаря обкома и вскоре вышел и сообщил, что слушаться мой доклад на бюро обкома не будет. Людей в кабинете толкалось много и все незнакомые, выдвиженцы после арестов. Я вышел в коридор, присел на диван, вижу, идет по коридору областной прокурор Лупи-лов, проходит мимо меня, как будто не узнает. Тут мое сердце екнуло, я подумал: надвигается что-то недоброе. Вслед за прокурором идет заведующий орготделом обкома партии Прохоров и приглашает меня к себе в кабинет на беседу. Блеснула наивная мысль: видимо, хочет предложить мне новое место работы. Вошли в кабинет, он предложил сесть к столу напротив себя и спрашивает: «Как дела на сплаве?» Я начал рассказывать, а Прохоров взял газету, закрылся и смотрит в нее, меня не слушает. Я перестал докладывать, он предлагает продолжать рассказ. Я ему говорю: «Вы же меня не слушаете. Вас не интере-

сует мой доклад, мои вопросы». Я снова замолчал и стал ждать, когда он закончит смотреть в газету. В эту паузу открылась дверь в наш кабинет, высовывается женская голова и приглашает меня.

Выхожу из кабинета в комнату, слева и справа подскакивают двое в форме НКВД, командуют: «Руки вверх, давай оружие!» Так Прохоров подготовил мой арест. Сразу обыскали, повели

по коридору обкома партии, чтобы больше глаз видело, как ведут депутата Верховного Совета СССР. Вышли на улицу, посадили в легковую машину и доставили в областное управление НКВД по ул. Виноградова. Арестовали меня без какой-либо санкции прокурора на арест, с удостоверением депутата Верховного Совета СССР, члена Пленума обкома партии с партийным билетом.

Справка. Евсюгин Аркадий Дмитриевич, 1910 года рождения; уроженец дер. Пеши Канино-Тиманского района Архангельской области, член ВКП(б) с 1930 года, служащий, депутат Верховного Совета Союза ССР, бывший секретарь Ненецкого окружкома ВКП(б). В настоящее время находится в Красноборском районе на сплаве. Материалами следствия по делу ликвидированного право-троцкистского подполья в Архангельской области установлено, что Евсюгин Аркадий Дмитриевич является одним из руководителей группы правых, созданной им и бывшим секретарем окружкома ВКП(б) Проурзиным в Ненецком округе по заданиям Архангельского центра правых.

Евсюгин А. Д., будучи завербованным в контрреволюционную организацию правых Конториным, в течение ряда лет возглавлял группу правых, проводил вредительскую работу во всех отраслях народного хозяйства Ненецкого округа.

Руководящая роль Евсюгина А. Д. в контрреволюционной группе правых Ненецкого округа подтверждается показаниями арестованных участников организации бывшего секретаря окружкома ВКП(б) Докучаева, бывшего председателя окрисполкома Тайбарея и редактора окружной газеты Рябкова.

Арест Евсюгина Аркадия Дмитриевича санкционирован прокурором Союза ССР. Арест и обыск.

Пом. нач. 1 отд. 4 отдела УГБ АО лейтенант госуд. безопасности (Калининский) подпись.

Согласен: пом. нач. 4 отдела УГБ УНКВД АО лейтенант госуд. безопасности (Вольфсон) подпись.

Согласие на арест было подписано секретарем обкома партии Никаноровым: «Согласен! 31 августа 1938 года. Никаноров».

В приемном помещении НКВД меня тщательно обыскали, все осмотрели, общупали, вывернули карманы. Выложили документы: депутатское удостоверение, партбилет, паспорт. Надзиратель взял в руку удостоверение, вслух произнес:

— Хорошая птичка попалась!

После обыска увели меня на второй этаж областного Управления НКВД к следователю Вольфсону. Он предложил сесть на табуретку.

Так началась моя новая, тюремная жизнь. Вольфсон сообщил мне, что я арестован как враг парода, изменник Родины, троцкист-бухаринец, строго сказал:

— Запомни это. Мы с тобой будем поступать как с врагом народа. Тебе, вероятно, известны слова, писателя А. М. Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Этими словами Горького они внушали мне, что арестант у них — беззащитная личность, вне закона.

После своего выступления Еольфсон предложил мне писать чистосердечное признание, убеждая меня, что чем раньше напишу, тем лучше для меня. Рассказал, как они, НКВД, поступили с Радеком:

— Он чистосердечно признался, помог органам НКВД раскрыть контрреволюционные право-троцкистские террористические организации в Москве, ему дали срок лишения свободы только десять лет, а тех, кто мотал нас, запирался, их всех расстреляли.

— Всё и все в наших руках, мы все можем. От нас обратно никто не возвращается — запомните!

У меня отнялась речь.

Когда я пришел в себя и почувствовал, что могу говорить, сказал Вольфсону:

— Я же не виноват, мне нечего и не о чем писать.

Вольфсон, как бешеный, вскочил, начал кричать, посыпалась брань и ругань, угрозы. Команда: «Встать!» Подошел ко мне, начал громко кричать в ухо. Появились сильная боль и шум в голове. Долго гарцевал он вокруг меня, ругался и кричал. Я стоял и молчал. Затем переходит к следующему отработанному приему, двумя пальцами сверху вниз сильно ударяет между ключицей и шеей, боль невероятная, искры из глаз посыпались, и изо рта пошла кровь. «Стоять!»

По-ихнему называется «конвейер». Это один из приемов допроса. На конвейере могут держать сутками без сна, пищи и воды, только до тех нор, пока арестованный не потеряет сознания и согласится подписать все протоколы, что предложит следователь.

На конвейере я простоял без сна, пищи и воды трое суток. Вода стояла на столе, вызывала жажду. От бессонницы, физической и моральной усталости падал на пол. Величайшее удовольствие испытывал, когда лежал на полу. Долго лежать не дава-

ли, пинали в бок, обливали водой, приводили в сознание, командовали «Встать!» Одного дежурного сменял другой, такой же жестокий и безжалостный. Один раз дежурила женщина, кажется, Судакова. Назойливо твердила одно: «Пиши, пиши, легче будет. Признаешься, мучить перестанут».

Я ей отвечаю: «Мне нечего писать. Я не виноват».

Она с иронией говорит: «Да, не виноват! Довольно ниточки на х... наматывать, мы вас знаем».

За эти трое суток наслышался, всякого. Из кабинета в ночное время: слышались матерщина, ругань, крик: «Фашисты, гады! Убивайте! Придет время, будет управа над вами!» С мужским криком чередовался женский крик, истерика, слезы. Следователь Вольфсон приходил в кабинет, где я стоял, спрашивал другого: «Писать еще не соглашается? Нет?» Уходил и приказывал держать на «конвейере» по всей строгости или перевести в комнату, где допрашивали шпионов.

Вольфсон пришел злой, как зверь, подошел ко мне, под нос тычет бумажку: «На, смотри! Это ордер на арест твоей жены, а детей определим в детский приемник НКВД. Думай о жене и детях!»

Действительно, думаю, если они арестовали депутата Верховного Совета СССР без ордера на арест, то что стоит им арестовать жену, рядовую смертную, и детей пустить по миру. Передо мною встал вопрос, одному страдать или жене с детьми? Физически и морально очень устал, силы сопротивления были подорваны бессонницей, болела голова и все тело ломило, и конца пыток не предвиделось. Чтобы не подвергать себя дальнейшему физическому и моральному издевательству, я согласился подписать все, что захочет следователь. Признание во лжи — это смертельный приговор самому себе, но другого выбора у меня на этом этане не было. Правительство, ПК ВКП(б), обком партии предали меня.

Если же продолжать свою личную честь — это значит, обречь себя на неминуемую гибель в стенах тюрьмы. Сопротивляться бессмысленно, лбом каменную стену тюрьмы не прошибить. Необходимо менять тактику и сохранить себя, не надеяться на милосердие НКВД, прокуратуры, суда — равносильно плевать против ветра.

Наш «одноделец» Хаташейский Андрей Федотович, заведующий окроно, член бюро окружкома партии, наотрез отказался подписывать протоколы следствия, нагрубил следователю, его мучили-мучили, посадили в холодный карцер, раздели до белья, там он простудился, заболел воспалением легких и умер в

тюрьме. Медицинской помощи в тюрьме больным не оказывалось. На жалобы больных-арестантов врач отвечал: «Потерпите! Следствие закончится, все пройдет. Мы, врачи, здесь, прежде всего чекисты, а потом уже врачи».

Силы мои истекли, пришлось сказать Вольфсону, что я согласен подписывать все, что ему нужно.

— Давно бы так, а теперь садитесь!

Указал на табуретку. Я сел и чуть не упал. Одна ножка была укорочена специально, чтобы арестованный сидел в напряжении и не спал. Вольфсон подал мне лист бумаги, ручку, чернила и предложил написать чистосердечное признание. Я ему сказал, что сейчас писать не могу, сильно болит голова и нет физических сил сидеть, очень спать мне хочется, пить и есть. Вольфсон написал записку, вызвал надзирателя и сказал ему: «Три часа спать, а потом снова ко мне!»

Когда он подал записку и сказал «спать три часа», у меня какое-то удовольствие почувствовалось и появилась улыбка па устах. Два надзирателя повели меня в тюрьму, один спереди, второй сзади: «Руки назад!» Навстречу, видимо, кого-то вели, мне скомандовали: «Лицом к стенке!» Привели меня снова в приемное помещение, обыскали по всей строгости тюремной науки, посмотрели во все щели, и волосы прочесали пальцами. Потом повели по мрачному тюремному коридору по ковру из пеньки. По обе стороны коридора висели большие замки на дверях камер. Около одной камеры, номера не помню, надзиратель меня остановил, взялся за замок, послышался сильный лязг железа, по коже дрожь прошла. Открылась дверь, мне нужно было войти в камеру, но я отшатнулся назад, не мог шагнуть в камеру, когда увидел, что у порога дверей сидели на полу изможденные люди, голые, без рубашек.

Надзиратель сильно толкнул меня кулаком в спину, и я оказался в камере, где было восемь человек и параша. Вначале я остолбенел от мрачной обстановки и не знал, что мне делать? Что здесь за люди и как с ними начать разговор. В камере воцарилась тишина. «Спать три часа», повторил надзиратель и захлопнул дверь. После паузы кто-то спросил меня: «Кто вы?» Я назвал свою фамилию, камера ожила, как будто здесь сидели мои давно знакомые товарищи. «Мы тебя давно ждем, как ты сумел так долго водить за нос чекистов? Ненецкая окружная парторганизация давно гремит своими костями. Некогда рассуждать, ложись спать на полу, как сумеешь. Дайте место, потеснитесь!»

Как только лег, сразу уснул, как мертвый, а сон пришел, и арестант стал царем. Через три часа пришел надзиратель и увел меня на допрос к следователю Вольфсону. Он посадил меня за отдельный стол, дал бумагу, ручку, чернила и. предложил писать чистосердечное признание. Я действительно не знал, что нужно писать следователю. Я начал писать свою биографию. Вольфсон подошел к столу, посмотрел, что я пишу, со злостью выхватил лист, порвал: его в клочья и выбросил в корзину. Начал кричать, ругаться, и угрожать.

— Я вам честно говорю, что я не знаю, что вам нужно писать, я же в НКВД не работал, помогите! — говорю ему.

Дает снова чистый лист бумаги, предлагает писать и диктует:

«Начальнику Управления ЯКВД Архангельской области

Заявление

Чистосердечно признаюсь в том, что я являюсь руководителем п членом ирано-троцкистской, бухаринской террористической организации в Ненецком национальном округе. Завербован в эту организацию первым секретарем Архангельского обкома партии Конториным Д. А. во время командировки его в Ненецкий округ, на Каре на морском боте «Ненец» в октябре 1936 года. Завербовал; при следующих обстоятельствах. Когда я работал секретарем Большеземельского райкома партии, допускал, якобы, злоупотребления, извращал политику партии. Кон тории шантажировал, угрожал привлечь меня к ответственности. По пообещал вопрос не поднимать, если я буду сотрудничать с ним в право-троцкистском террористическом центре. Я согласился, стал членом контрреволюционной террористической организации в округе. Мною были навербованы: Докучаев И. И., Медведев И. М., Рябков Ф. Е., Тайбарей И. Ф., Хаганзейский А. Ф., Новожилов И. С. Методом борьбы с Советской властью был террор против руководителей партии и государства Сталина, Ежова, Молотова, Маленкова, Кагановича и т. д. В области экономической — вредительство, в случае войны добиться поражения СССР, Украину отдать Германии, а Дальний Восток — Японии...»

Написал все, что предлагал Вольфсон. Из списка завербованных участников Вольфсон две фамилии вычеркнул и сказал:

— Этих не надо, мы их и так возьмем, без вас.

Теперь можно прокомментировать мое чистосердечное признание. Первое: Конторин никогда не бывал в командировке на Каре. Второе: я в октябре 1936 года находился в Сочи на отдыхе. Специально так писал, полагал, может, кто-то будет

изучать архивы и убедится, что написано вранье от начала до конца.

Вредительство приходилось выдумывать, например:

«С целью вредительства сорвали заготовку кормов в Нижнепечорском районе, зимой возникла голодовка, погибло много оленей». Или: «На Каминском полуострове с вредительской целью сорвали противосибиреязвенные прививки оленям, летом вспыхнула сибирка, произошел большой падеж оленей».

На самом деле в Нпжнепечорском районе оленеводства нет, корма для оленей не заготавливаются, они сами выгребают ягель из-под снега...

На Канине прививки оленям против сибирки не проводились и не проводятся, этот район от сибирки считается свободным. Для НКВД суть не важна, лишь бы было больше написано о вредительстве.

«С вредительской целью стада оленей перегоняли за Урал, чем наносили большой вред экономике округа».

На самом деле землеводоустройством в 1930 году были предусмотрены зимние пастбища за Обью, по реке Пулой для оленеводов Карского Совета и части Юшарского Совета.

«С вредительской целью разваливали колхозы, чем вызвали недовольство народа политикой партии. Вместо основной формы в коллективизации сельхозартели создавали товарищества по совместному выпасу оленей кулацкого типа, в которых олени были личные, а труд коллективный для видимости. В сохранившихся оленеводческих артелях предоставлено право каждому члену артели иметь 170 голов оленей в личном пользовании, что является ростом кулаков внутри колхозов».

На самом деле — это установка ПК ВКП(б) с 1932 года. Правильная установка. Благодаря этой установке, коллективизация в округе в основном была закончена в 1938 году. Исключительно на добровольном принципе, благодаря чему сохранились крепкие оленеводческие колхозы только в округе, на всем Крайнем Севере.

После того, как я сделал «чистосердечное» признание, Вольфсон долго меня не вызывал. В середине октября меня вызвали на допрос. Вольфсон посадил меня за отдельный столик, положил на стол протокол допроса на 25 машинописных листах. Я взял, посмотрел, полистал, время тянул, а содержанием особо не интересовался. В протоколе напечатано, что Вольфсон, якобы, задавал мне вопросы, а я отвечал ему. Все, как должно быть, идеально сфабриковано.

Я подписал этот протокол допроса. На последней странице со злостью перо воткнул в лист, получилась клякса. После подписания клеветнического выдуманного протокола на душе было очень неприятно и тяжело, теперь я враг народа, стыдно было смотреть на белый свет и своим товарищам в лицо.

После подписания протокола допроса Вольфсон стал проводить очные ставки с однодельцами. Посадит нас за разные столы, положит на стол напечатанный на машинке заранее заготовленный протокол допроса очной ставки... Наша задача состояла только в том, чтобы подписать. Очная ставка с партнером, кто подписал ложные протоколы и оговорил себя и товарищей, проходила почти «торжественно»: улыбались, подхваливали чекистов, кулаки им показывали, понимали друг друга, не унывали.

Мне попался партнер по делу — Иванов И., заместитель председателя окрисполкома, который не подписал клеветнических протоколов, отрицал все и меня называл клеветником, хотя я его не показывал. Вот здесь было очень тяжело. Так делалось специально, для разнообразия, чтобы следствию придать правдоподобие.

От некоторых арестованных сознательно не добивались личных признаний, но он во всех других показаниях проходил как соучастник контрреволюционной организации. Следствию и суду этого достаточно, чтобы судить, хотя он не признает себя виноватым. Побывав на допросах, наслышался разговоров следователей. Мне казалось, что в стране происходит измена. Следователи собираются вместе и делятся вслух своими впечатлениями, хвастаются, например: «Сегодня тебе выпало счастье, можешь отличиться, идешь арестовывать старого большевика, красного партизана». Вот мораль следователей НКВД. С каких пор стало гордостью и честью арестовывать большевиков? Это же измена ленинизму!

Другой хвастается: «Вчера, мол, ходил арестовывать орденоносца. Когда привел в тюрьму с орденом Ленина, я с лацканом вырвал орден и бросил эту жестянку в корзину». Я имел право думать, что их действия контрреволюционные.

В начале ноября 1938 года вызвал меня Шульман, начальник следственной части Управления НКВД. Предложил сесть и говорит притворно:

— Аркадий Дмитриевич, следствием ваше дело окончено. Мы должны направить ваше дело в Коллегию Верховного военного Суда СССР, но обнаружили на одном листе чернильную кляксу. Эту страничку мы перепечатали, а теперь вам нужно

подписать. Сам знаешь, в солидное учреждение направляем, все должно быть в хорошем состоянии!»

Я подписал эту страничку. После скапанного Шульманом о направлении нашего дела в Верховную военную Коллегию СССР, председателем которой является Ульрих, уже прославивший себя жестокостью и беззаконием, У меня появилось желание изменить ход следствия, избежать военной Верховной Коллегии СССР, но я не знал, как это сделать. В декабре 1938 года такая возможность представилась, меня вызвал на допрос областной прокурор по спецделам НКВД Тяпкин.

БУНТ НА КОЛЕНЯХ

ЗАВЕЛИ, меня в большой, полутемный кабинет. Долго сидел и ждал, кто же явится ко мне? Поздней ночью вошли в кабинет следователи Щукин, Калининский, Слободской, Кузнецов, Шульман. Расселись за большим столом, председательский стул оставался свободным. Затем важно и медленно вошел человек в гражданском, с папкой в руке и сел на председательский стул, обратившись неизвестно к кому:

- Вы признаете себя руководителем и участником право-троцкистской террористической организации в Ненецком округе?

Я молчу. Он снова повторил свой вопрос, я продолжал молчать. IПульман, грубо выругавшись, крикнул:

- Это же прокурор области! — и потребовал от меня ответа. Я машинально поднялся с места и говорю:

- Вы прокурор, блюститель законности, боитесь сказать арестованному под такой охраной, что вы прокурор... Я прошу дать мне лист бумаги, я напишу жалобу в Верховный Совет СССР о незаконном аресте. Я не виноват. После этого я подпишу все, что вам нужно.

Дали лист бумаги, ручку, чернила. Я написал жалобу председателю Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинину о том, что я незаконно и безвинно арестован, прошу провести расследование. Подписался как депутат Верховного Совета СССР.

В камере все подробности встречи я рассказал. Володя Бобров передал по тюремной азбуке в соседнюю камеру следующее: «Евсюгин, депутат Верховного Совета СССР па допросе у прокурора Тяпкина отказался от ложных признании и подал жалобу М. И. Калинину, что он арестован незаконно и просит расследовать». В камере начались разные толки. Большинство говорило, что следователи мне не простят, поставят снова на

«конвейер» и заставят письменно отказаться от поданной жалобы в Верховный Совет СССР.

Проходит несколько дней, соседи по камере спрашивают:

- Как чувствует себя Евсюгин? На допрос не вызывали? Пыток не применяют к нему?

Ответили, что все спокойно. Сегодня слышали обращение из камеры смертников:

- Товарищи, прощайте, говорят из камеры смертников! Мы честные люди, граждане СССР и коммунисты, прощайте!

В начале января 1939 года я попросил через надзирателя у начальника тюрьмы бумагу написать заявление областному прокурору. Меня вызвали к начальнику тюрьмы, у него в кабинете я написал областному прокурору заявление: «Хочу дать дополнительные показания». Такое заявление их заинтересовало. Через несколько дней, ночью вызвали меня на допрос. Завели в большой кабинет, на стене висит портрет Ежова и сидят следователи в форме НКВД и двое в гражданском. Следователя Вольфсона на этот раз не было. Я подумал, что его арестовали.

Один в штатском представился:

- Я прокурор области Кудряшов.

Я ему говорю:

- Это другое дело, а то прокурор Тяпкин скрывал от арестованного, что он прокурор.

Прокурор Кудряшов спрашивает меня:

- Что Вы хотели заявить прокурору?

Я хочу заявить, что никакой контрреволюционной право-троцкистской террористической организации в Ненецком национальном округе не было и нет. Арестованы по делу незаконно все честные коммунисты, а не враги народа. Именуемая террористическая организация создана в кабинетах следователей НКВД при помощи прокурора по спецделам Тяпкина. Так называемые личные «чистосердечные» признания арестованных и подписанные нами протоколы добыты в результате невыносимых морально-физических издевательств, пыток и угроз. Поэтому личные признания являются вымыслом и клеветой от начала и до конца, протоколы допросов сочинялись следователями и печатались на машинке, а мы их только подписывали.

Все, что я заявил прокурору Кудряшову, было записано в протокол допроса на одной странице стандартного листа. После слов «Дальше добавить ничего не имею, записано с моих слов верно», я его подписал 3 января 1939 года.

На этот раз я вернулся в камеру в хорошем настроении, довольный сам собой, как никогда. Я очистил свою совесть и душу от клеветы и самоклеветы. Официально отказался от клеветнических признаний, что зафиксировано в протоколе областного прокурора.

Теперь я открыто смотрю в глаза своим врагам, работникам НКВД, прокурорам и судьям. В камере рассказал все подробности беседы с прокурором. Володя Бобров передал в соседнюю камеру, что Евсюгин отказался от ложных признаний у областного прокурора Кудряшова.

Мое заявление прокурору области Кудряшову явилось решающим для меня потому, что я официально выступил против произвола и беззакония, в органах НКВД. Я твердо решил добиваться, чтобы наше дело не попало в Верховную военную судебную Коллегию СССР, где вероятность расстрела более возможна, чем в областном суде.

19 января меня снова вызвали днем на допрос. В большом кабинете за столом сидели Шульман и следователи. Один, сидящий в военной форме, говорит:

- Я прокурор Военной Верховной прокуратуры СССР Когаль. Приехал но вашей просьбе на имя М. И. Калинина, что вы хотите заявить?

Я сказал, что несколько дней назад дал свое заявление областному прокурору Кудряшову и повторил свое заявление. Прокурор Когаль начал на меня кричать и стыдить:

- Зачем же вы подписывали ложные и клеветнические признания и протоколы? Кто вам поверит? Нужно терпеть.

Когда он мне сказал «терпеть», я ему в ответ:

- Если Вас поставить в наши условия, Вы бы написали почище.

Он еще больше раскричался, я тоже вышел из себя. Со злостью показал на портрет Ежова, висевшего на стене, и говорю:

- Эту сволочь и вас вместе с ним, придет время, будут расстреливать за наши слезы и пролитую кровь.

Видимо, по звонку вбежали двое военных, схватили меня, вытолкали, кулаками из кабинета.

Вернувшись в камеру, я быстро все рассказал и попросил передать в соседнюю камеру. Кто-то сказал, что за оскорбление Ежова не миновать расстрела. Не успел я закончить свой рассказ, как открылась дверь камеры, вошел надзиратель и предложил мне выходить из камеры. Прощались со слезами на глазах.

Мысль быстро работала: куда поведут надзиратели? Если

вниз, в подвал — это значит, в камеру смертников. Но повели меня наверх, на второй этаж и заточили в одиночку, в наказание за неделикатное поведение с прокурором Верховной военной прокуратуры СССР.

Семь месяцев я отсидел в одиночке. Сиделось очень тяжело. Днем много ходил, за семь месяцев износил до дыр подошвы у сапог из яловой кожи, сам с собой вслух разговаривал, чтобы язык не забыть. Ночь проводил в страхе, плохо спал, ждал — вот-вот поведут на расстрел. При малейшем шорохе в коридоре и особенно около камеры мне казалось, что идут за мной. Я вскакивал, ждал, и так каждую ночь.

Долго я находился и полной изоляции. Только, вероятно, в апреле 1939 года вызвали меня на допрос к следователю Кузнецову, и тот сообщил, что ранее предъявленное обвинение по статье 58-8 (подготовка убийства Сталина и Ежова), как недоказанное, снято.

- Распишитесь! Но следствие предъявляет вам новое обвинение по статье 58, пункт 7 — вредительство и «камерное дело». По окончании следствия дело будет передано в спецколлегию Архангельского областного суда.

Для нас хрен редьки не слаще, но это лучше, чем Верховная судебная Коллегия СССР.

Я спрашиваю следователя Кузнецова:

- Как понимать? Самое страшное, ложное признание — подготовка террористического акта на Сталина и подписанные ваши протоколы, и вы снимаете это обвинение, как недоказанное. А чем вы доказали, что я являюсь членом право-троцкистской организации, чем?

- А что нам делать, — сказал Кузнецов, — не выпускать же вас на волю! Пусть решит областной суд.

- Добровольно я вам никаких показаний давать о вредительстве не буду потому, что я честный человек, вредительством не занимался. Это сплошная ложь и клевета.

ЖЕРТВЫ, ОБВИНИТЕЛИ И СУДЬИ

В ОТНОШЕНИИ клеветников я имею свою философию. Их, конечно, нужно осуждать и критиковать за аморальное, безнравственное и предательское отношение, но их тоже надо понять. У них не оставалось другого пути, как встать на путь клеветы и предательства. Следователь НКВД свидетеля держал у себя ночами на допросе и требовал подписать ложные клеветнические протоколы допросов. Если попадался честный гражданин-свидетель, ему угрожали арестом и судом, как пособника и защитника врага. Нужно смотреть в корень и всю ответственность нужно отнести на органы НКВД, прокуратуры и суда. Они фабриковали провокационные дела.

В «камерном деле» мне предъявлялось обвинение, что я призывал арестантов к буиту во внутренней тюрьме НКВД, а на самом деле «бунт» мой состоял в том, что я отказался от своих ложных показаний у прокуроров, подал жалобу М. И. Калинину и просил расследовать незаконный арест. Арестованные т. тюрьме последовали моему примеру, и начались массовые отказы от ложных показаний.

После предъявления мне обвинения во вредительстве долго не вызывали на допрос. Примерно в мае или июне Кузнецов вызвал, посадил за стол, положил большое количество папок следственных дел и предложил ознакомиться. Одновременно сообщил, что дело следствием закопчено и передается в спецколлегню Архангельского областного суда.

Вот имена тех, кто оказался жертвой позорной клеветы и сталинского беззакония. Это далеко неполный список. Большинство из них предстало перед судом.

Проурзин И. Я., Докучаев И. И. — секретари окружкома партии; Евсюгин А. Д. —член Пленума обкома партии и депутат Верховного Совета СССР, ненец; Медведев И. М. —инструктор окружкома партии; Рябков Ф. Е. — редактор окружной газеты «Няръяна вындер»; Тайбарей И. Ф. — председатель окр-

исполкома, член бюро окружкома, ненец; Хатанзейский А. Ф. — зав. окрзо, член бюро окружкома, ненец; Иванов И. И. — заместитель председателя окрислолкома; Капачинский Г. В.— зав. окрпланом; Окулов— начальник НКВД; Онишин — зам. начальника НКВД; Комаров — прокурор округа; Видякин С.— секретарь окружкома комсомола; Пырерка И. И. — секретарь райкома партии, ненец; Ванюта А. — инструктор окружкома комсомола, ненец; Горбунов Л. — секретарь окружкома комсомола; Храмов И.Д. — начальник рудника в Амдерме, в июле 1937 года был награжден Орденом Красного Знамени; Симанов — зав. окроно; Новожилов С. — председатель Нижнепечорского рыбакколхозсоюза; Янсон — начальник политотдела оленсовхозов; Лабазов Е. — директор окружной совпартшколы, ненец; Бабошин — директор маслозавода в Нижней Пеше; Сущинский В.— пилот окрисполкомовской авиации; Железняк — председатель Хоседа-хардского райпотребсоюза.

Свидетелями-клеветниками на суде выступали: Росин и Зыков — работники обкома партии. Они обследовали работу окружкома партии по выполнению постановлений февральско-мартовского Пленума ПК ВКП(б) 1937 года и указаний Сталина по борьбе с врагами парода. По выводам этой комиссии обком партии, пленум окружкома партии освободил первого секретаря: окружкома партии Проурзина И. Я. на слабую борьбу с врагами народа; Ганичев И. — на суде выступил с обвинительной клеветнической речью по заранее подготовленному тексту. В основном он перечислил вредительство из своего доноса первому секретарю обкома партии Никанорову «О состоянии руководства в Ненецком национальном округе 23 декабря 1937 года»; Красильников — работник облфинотдела. В октябре 1937 года прибыл в округ с поручением обкома выяснить, как выполняются указания Сталина по борьбе с «врагами народа». Вначале Красильников выехал в Ннжнепечорский район. Там оп развернулся: разоблачил «врага народа» Безумова, заведующего райфо. Снял его с работы, а райком партии исключил Безумова из партии.

Когда мне стало известно об этом, вызвали на бюро окружкома партии секретаря райкома партии Огаркова, Красильникова и Безумова. Бюро окружкома партии отменило решение райкома партии, восстановили Безумова в партии и на прежней работе. Огаркова и Красильникова крепко покритиковали за необоснованное исключение Безумова из партии.

Я на этом не успокоился, запросил обком партии отозвать из командировки из округа Красильникова за превышение своих

полномочий. Со мной согласились, отозвали. Такое чрезвычайное явление на практике бывало очень и очень редко. На суде Красильников показал, как я защищал «врага народа» Безумова и как его отозвали из командировки; Гудырев А. — инструктор окружкома партии, клеветал, говоря первое, что на ум приходило; Сопилов — заместитель заведующего окроно, который под видом борьбы с «врагами народа» стал увольнять с работы учителей и инспекторов окроно. Злоупотребления Сони-лова были предметом обсуждения на бюро окружкома партии. Постановление бюро окружкома было опубликовано в окружной газете. Все это он свалил па пас в отместку, как вредительство; Проскуряков — управляющий банком; Дружинин — начальник стагучега округа. Он показал какой-то националистический, случаи. Когда мы с ним на оленях переезжали речку вброд, я ехал самостоятельно, поэтому свой чемодан взял в руки, а Дружинин ехал с ямщиком, чемодан его в руки не взяли и замочили все вещи. Я обратил внимание, когда ямщик заметил, что вода начала переливаться через сани, он взял в руки амдерподстилку, а на чемодан русского товарища не обратил внимания. Когда переехали речку, разложили костер и стали сушиться. Я ямщика на его языке стал критиковать за проявленный национализм. На этом примере хотел разъяснить, что такое интернационализм. А Дружинин все показал шиворот навыворот.

Когда в 1954 году, после моей реабилитации, я поехал в Пешу навестить мать и сестру, встретил его на улице. Деваться было некуда. Он меня узнал и сразу стал просить прощения; Вовк — главный инженер морского порта. На суде показывал, что строительство второго угольного причала ведется вредительски. В чем заключалось вредительство, до сих пор никто не знает. Причал не достроен, был заброшен, без текущего ремонта и по 1988 год служил добрую службу геологам. Обшарпанный, ободранный стоит назло клеветникам. Странно лишь то, что главный инженер морского порта строил причал вредительски, а обвинения во вредительстве предъявлены первому секретарю окружкома партии; Антипин — директор лесозавода и главный инженер лесозавода Лапин на суде подтвердили факт, как подсудимые убивали рабочих. На лесозаводе обвалился штабель леса, трое рабочих погибли, а обвиняют опять-таки секретаря окружкома партии; Огарков — первый секретарь Нижнепечорского райкома, произнес митинговую речь о борьбе с врагами парода и потребовал строго привлечь врагов народа; Ляпин Н. И. — бывший первый секретарь райкома партии, поз-

же директор МРС. Показал на суде, что эти враги парода его безвинно исключили из партии, как вредителя. Я попросил его: «Расскажите суду о моем личном отношении на Пленуме и бюро окружкома партии по отношению к нам». Он ответил: «Ничем не отличалось от других». И протяжно ему сказал: «Николай И-ва-но-вич!» Мы прозвали его черной повязкой; Бекетов — заместитель прокурора округа показал на суде, кап я защищал врагов парода от уголовной ответственности — Шингова, Гордеева, Сущинского, Дракиян; Пыркин — секретарь Хоседа-хардского Совета; Якимовский — секретарь Ютпарского Совета.

Спецколлегия Архангельского областного суда решила судебный процесс провести в Нарьян-Маре по месту нашей работы.

Посадили нас на морской пароход по каютам и поставили конвой, чтобы мы между собой не разговаривали. Я был в одной каюте с И. М. Медведевым. На пальцах я передал ему, что на суде буду говорить только правду.

В Нарьян-Маре разместили нас раздельно по камерам в КПЗ, где было невообразимо грязно, вонь и миллионы клопов. Долгобородов, начальник милиции, кормил нас рыбными отбросами: головами камбал, взятых в отходах рыбокомбината. Жены старались нам делать продуктовые передачи, но Долгобородов выдать их не разрешил до окончания суда. После суда от передач ли чего не осталось — крысы все съели.

Ко мне в камеру посадили новичка, рабочего с лесозавода. Мы с ним скоро познакомились, он меня не узнал, я назвался другим лицом. Я начал разговор с ним о том, что в округе арестован секретарь окружкома партии — депутат Верховного Совета, и другие руководители. Что о них говорят? «Слыхал, нам на собрании говорили, что они враги народа, занимались вредительством. Наших оленей перегоняли за Урал, мы оставались без мяса». Я тут перестарался, сказал: «Разве Урал — заграница? Там же наши зимние пастбища». После этого замечания он меня узнал и бросился ко мне: «Аркадий Дмитриевич! Простите, пожалуйста, я так не думаю! Нам так говорят». Я постарался его успокоить и рассказал, что происходило с нами на следствии, а теперь состоится суд. «Не верьте ничего никому, все ложь, клевета и беззаконие».

Накануне суда вручили нам для ознакомления обвинительное заключение по 58-й статье, пункт 11.7 и «камерное дело». Обвинителем на суде выступал прокурор Тяпкин, тот самый, который создавал провокационное дело. Защиту представлял Таубкин. Мы все отказывались от защитника, нам его насильно

навязали. За участие адвоката в суде нам пришлось заплатить по 800 рублей каждому. Он заработал, на провокационном процессе восемь тысяч да жен обманул, уговорив их писать просьбы о помиловании без нашего согласия — тоже сорвал не меньше. Кому горе и слезы, а адвокатам доходы!

Перед заседанием суда ночью меня вызвал Шестаков, сотрудник окружного отдела НКВД, секретарь парторганизации НКВД. Он предложил мне признать все ложные, клеветнические, вымышленные признания, тогда НКВД постарается повлиять па суд, чтобы уменьшить срок лишения свободы, а потом все будет в наших руках. «Мы можем досрочно освободить из заключения. А если будете на суде отрицать свою вину, тогда не миновать вам расстрела». Это был провокационный разговор.

Я ответил Шестакову однозначно: «На суде буду говорить только правду. Расстреливать поведут меня, а не вас, поэтому обо мне, пожалуйста, не беспокойтесь. Я сам буду защищаться».

В день суда пас выстроили во дворе КПЗ но два человека в ряд. Впереди конвой с винтовками, сзади и по бокам по два конвоира с винтовками и с овчарками. Старшой закричал:

— Слушай мою команду! Руки назад, шаг вправо, шаг влево - оружие применяем без предупреждения!

Когда мы шли по улице, много народу глазело на нас. Некоторые приветствовали, махали руками и головными уборами. Из открытых окон тоже приветствовали, и нам пришлось отвечать тем же. Конвой выходил из себя, злился. Когда подвели к школьному крыльцу, подбежали дочери А. Ф. Хатанзейского, и одна спросила на своем языке, где их отец? Я ответил, что он умер.

На суде председательствующий судья Ситников зачитал обвинительное заключение.

- Признаете ли себя виновными в предъявленном обвинении?

- Не признаем. Мы честные коммунисты, а судят нас клеветники и предатели! — отвечали все.

В ходе судебного заседания Ситников неоднократно повторял, что он докажет нашу виновность при помощи господа бога. И доказывал. Так он спрашивает у Проурзина:

- С целью вредительства вы убивали рабочих на лесозаводе? При обвале лесного штабеля убило двух рабочих.

Директор лесозавода Антипин и главный инженер Лапин подтвердили «вредительский» характер аварии.

Новый вопрос Проурзину:

- Вы вынашиваете вредительские планы, хотите холодные воды Печоры направить на юг, на Кавказ и все там заморозить.

- Да, такие разговоры ведутся, но когда это произойдет — неизвестно. Решаться будет этот вопрос правительством, — отвечает Проурзин.

- Вы с целью вредительства законсервировали свинцово-цинковые шахты на Вайгаче! — продолжает судья.

- Законсервировал шахты Серго Орджоникидзе.

- Не прикидывайтесь! — раздражается судья.

Многие подсудимые на вопросы судьи выкрикивали: «Клевета, позор, предательство!»

- Замолчать! Конвой, примите меры! — распоряжался судья.

- Кончайте комедию разыгрывать! — кричал один подсудимый.

- За оскорбление суда будем привлекать!

- Привлекайте, мы готовы! Зачитайте приговор, он готов, на машинке отпечатан. Не тяните время! — поддерживал товарища другой.

- Вы клевещете на советское правосудие! — грозил судья.

- Это не советский суд! — не сдавались подсудимые.

- Молчать! — срывался судья.

На скамье подсудимых не оказалось с нами прокурора округа Комарова. Его дело выделили в особое производство и судили отдельно. На суд в качестве свидетеля вызвали Проурзина, и судья задал один вопрос: «Подтверждаете ли участие Комарова в вашей право-троцкистской террористической, вредительской организации в округе?» Проурзин не подтвердил. Комарова судили по бытовой статье — к лишению свободы сроком на три года.

Обратите внимание, как все просто делалось. Не захотели иметь одного врага, перекрестили в другую веру, хотя Комаров собственноручно написал признания и подписал протоколы допровов.

Пырерка И. И. — секретарь райкома партии был оправдан, хотя он был арестован в числе первых, подписал вымышленные признания. По его показаниям в округе начались массовые аресты. Видимо, была сделка с ним. Вот так можно пускать пыль в глаза коммунистам и трудящимся. Вот, мол, как справедливо поступает НКВД, невиновных освобождает, а виновных строго

наказывает. Так предательски обманывали общественное мнение и позорили партию и Советское государство.

На суде свидетели-клеветники выходили на трибуну с конспектом в руке и произносили подлые, клеветнические речи, никто с них не брал подписки говорить только правду. Им не задавали вопросы, они знали, что им говорить.

Нам надоело слушать. Капачинский сделал разрядку. Во время выступления Огаркова он обратился к начальнику конвоя и попросил свободную табуретку поставить к нему поближе: «А теперь посадите Огаркова рядом со мной, он член нашей организации». У Огаркова все красноречие пропало, пошел со сцены с поникшей головой. Пакостливый, а трусливый. Так было испорчено настроение хоть одному клеветнику.

На этом дело не окончилось. В архангельской тюрьме пригласил меня следователь Кузнецов и попросил подтвердить заявление Капачинского Г. 15. о принадлежности Огаркова к право-троцкистской террористической вредительской организации. Я не подтвердил, заявил, что у нас в «организации» все порядочные и честные коммунисты, а клеветников, подобных Старкову, мы к себе не принимаем.

Между прокурором Тяпкиным: и подсудимым И. Ф. Тайбареем произошла резкая перепалка. Прокурор требовал от Тайбарея признаться, что с вредительской целью самолеты исполкомовской авиации гонялись в воздухе за гусями, и самолеты выходили из строя.

Тайбарей удивился такому обвинению и сказал:

- Ты что, прокурор, говоришь? Гуси у нас весной и летом летают, а самолеты только зимой. Самолеты все исправны, в гараже стоят.

Прокурора заело, что его назвали на «ты», он «полез в бутылку», потребовал соблюдать субординацию, начал отчитывать Тайбарея:

- Как ты смеешь прокурора называть на «ты»? Но Тарбарей с достоинством выкладывал свое:

- Да, я не оканчивал институтов, порядкам высоким-то не научился. А теперь в тюрьме очень многое познал. Ты с высшим прокурорским образованием, а посмотри, что творится на белом свете. Тюрьмы и лагеря забиты честными советскими людьми. Не понравилось, что я сказал «ты»? А когда ты инсценировал мне расстрел: обещал не расстреливать, если я подпишу ложь, клевету? Я подписал, не хотел быть расстрелянным. По моему признанию арестованы честные коммунисты, здесь сидящие. Это ты, прокурор, блюститель Закона, со сдедовате-

лями в кабинетах создавал террористическую, а затем вредительскую организацию. Вот чему ты научился!..

После возвращения из мест заключения, через 16 лет, я подавал архангельскому прокурору заявление о привлечении Тяпкина к ответственности за незаконные аресты и суды невинных граждан. Но прокурор области отклонил возбуждение дела: ворон корону глаз не выклюет.

Присудили меня к двадцати пяти годам лишения свободы и тяти годам поражения политических прав, с конфискацией имущества. В формуляре моем строго предписывалось «использовать только на тяжелой физической работе».

Для отправки в Архангельск нас под конвоем привели на морскую пристань. Собралось много нарьянмарцев — пришли провожать пароход и поглазеть на нас. Когда заводили на пароход, Проурзин остановился на трапе и крикнул: «Прощайте, мы вернемся, с оркестром будете встречать!» Конвоир прикладом толкнул его на пароход.

Посадили нас всех вместе в трюм. Произошла приятная встреча, все улыбались, острили, высмеивали следственную и судебную комедию, унывающих не было, хотя многие получили почти пожизненные сроки лишения свободы.

В Архангельске пароход причалил к Красной пристани. Нас вывели из трюма на берег и посадили в автомашину. Народу на пристани было много, были тут наши жены, но мы их не видели. Отвезли нас в архангельскую городскую тюрьму, посадили в одну большую камеру, в которой на двухъярусных нарах разместилось несколько сот человек.

В этой тюрьме пришлось нам встречать XXII годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Самый значительный для нас праздник. Настроение было и праздничное, и трагическое. Все надели чистые рубашки, которые получили в передачах от жен и родственников, побрились кто чем: стеклом, железкой. Собрались на нижних парах у Проурзина, поговорили о празднике, прочитали несколько стихотворений: Маяковского «Левый марш», Некрасова «Русские женщины», Пушкина из «Кавказского пленника».

А в конце пришлось погрустить и повозмущаться необоснованными репрессиями честных коммунистов. Высказывали свои гипотезы. «Сталин несет полную политическую и юридическую ответственность за все преступления». «Пока Сталин будет у власти, никакой пощады нам не будет. Только уход Сталина со своего поста может изменить положение к нам и в стране».

Приближалось время отправки заключенных на каторжный работы. Тюремное начальство разрешило свидание с женами и родными на несколько минут. Мне жена принесла хромовые сапоги, костюм шерстяной, носки шерстяные, меховую шапку, рубашки.

КРУГИ АДА

ВСКОРЕ из нашей камеры стали готовить этап. Во дворе тюрьмы выстроили по четыре человека. Ведущий кричит: «Руки назад! Шаг вправо, шаг влево — оружие применяем без предупреждения. Вперед!»

Окружили пас усиленным конвоем с овчарками, и под, лай собак мы маршировали по Архангельску до железнодорожного вокзала с переправой на пароходе через Северную Двину.

Погрузили нас в столыпинский арестантский вагон. Всех посадили, как «порядочных» арестантов, а мне предоставили одному целую «каюту» и в придачу конвоира с винтовкой — стало работать «камерное дело».

В Вологде с железнодорожного вокзала нас привели пешком в вологодскую пересылку. Весь вагон заключенных загнали в одну камеру.

Людей, как в муравейнике: уголовники и пятьдесят восьмая статья; женщины и мужчины, подростки, пожилые и старые; грязные и оборванные, больные и немощные. Мрачное, угнетающее впечатление. Лапта партия заключенных выглядела прилично, лучше одета, у каждого имелся рюкзак или узелок, по-тюремному «сидор». Ночью открылась дверь, в пашу камеру вошли несколько уголовников-профессионалов и приступили к осмотру наших рюкзаков, верхней одежды, обуви, потребовали раздеваться. Мы бросились удерживать узелки, и вскоре началась драка, в которую включилась вся камера. Отрывали доски от пар и защищались ими. Жулики отступили, но сумели каким-то образом взять у Проурзина пилотский шлем.

Днем нашу камеру вывели на прогулку. Когда надзиратель предложил вернуться в камеру, Проурзин заявил, что мы не пойдем и просим пригласить прокурора. Собрались в сторонке и стояли на улице целый день до вечера под мелким осенним дождем. Вывели на прогулку женщин, они тоже отказались пойти в камеру, присоединились к нам.

В конце дня явился «господин» прокурор, выслушал нашу жалобу, в которой мы высказывали, что ночью кем-то камера открывалась и уголовники хотели забрать наши вещи, произошла драка. Мы просили закрыть нашу камеру. Прокурор обещал это сделать. Мы вернулись в камеру.

Ночью снова открывается дверь камеры и входят те же самые жулики, со злостью и угрозами крича на нас: «Фраера, посмели жаловаться начальству? Мы вас научим, как любить Советскую власть!»

Проурзин скомандовал: «К защите, обороняться всем!» Опять пошли в ход доски, и мы снова отбили атаку жуликов. Установили посменное дежурство в камере, чтобы врасплох на спящих не напали. Но тюремной пересылке прошел слух, что приехала секретная комиссия из Москвы — это про нас. С жуликами заключили устное согласие. Поделились съестными припасами с главарями.

Через некоторое время ночью несколько человек из нашей камеры — Проурзина, Докучаева, Рябкова, меня, Капачинского, вызвали на этап. Долго мы сидели в ожидании отправки этапа, а потом объявили, что отправка этапа отменяется, и нас обратно отвели в камеру.

И что мы, вернувшись, увидели? Все оставшиеся в камере сидели в нижнем белье, уголовники все забрали и унесли. Значит, комедия с этапом была разыграна преднамеренно. Теперь мы окончательно убедились, что никогда не надо искать помощи у начальства. Хочешь жить — защищайся сам, таков волчий закон жизни заключенных в наших советских лагерях. Подтверждено многолетним опытом.

Вскоре всю камеру заключенных отправили этапом в «столыпинском» вагоне в вятские лагеря — Вяглаг, на лесозаготовки.

Мы, не бывавшие в лагерях и пересылках, выглядели пижонами в хромовых сапогах и пальто, в костюмах и кепи. Не похожи на заключенных. Недолго пришлось рисоваться. В первый же день нас переодели в лагерную одежду, чтобы по ней можно было видеть, кто есть кто. Вся одежда была второго сорта, в заплатах и грязная. Выдали странные ботинки, их называли ГТЗ. Они были изготовлены из резины от тракторов и автомашин. Когда наступили морозы, выдали бушлаты, а на ноги — чуни и лапти.

Меня определили на лесоповал. В моем звене оказались две женщины. Одна из них была эстонка, инженер, по фамилии Юрисон. Хотя женщины умели работать на лесоповале, но норму было выполнять нам очень трудно. От нормы зависела пайка

хлеба. Нам больше приходилось получать пайку хлеба 350 граммов. Рабочий день длился двенадцать часов, выходных не было. Хлеб выдавали вечером, 700 граммов, и обычно все сразу съедали.

Как-то раз Юрисон подошла ко мне и говорит: «Нарядчик пристает ко мне, обещает легкую работу. Как быть?» Я понимал ее беззащитное положение, развел руками и сказал, что ничем помочь не могу. Вскоре Юрисон в моем звене не стало. Судьба ее для меня осталась неизвестной.

Меня перевели в бригаду возчиков. Сначала мне дали, как новичку, плохую норовистую лошадь, я и трехсот граммов хлеба не зарабатывал. Я стал просить другую лошадь. Пришла новая партия лошадей, мне дали другую. Оказалась хорошая, сильная лошадь, на ней я припеваючи по лежневке возил лес и зарабатывал повышенную пайку хлеба — 800—900 граммов в день. Утром, уходя на работу, ел баланду-похлебку без хлеба из гнилой и мороженой капусты и картошки, пять ложек кашицы и кусок селедки. Это - порция на весь двенадцатичасовой рабочий день. Полуголодное существование. Еда не выходила из головы...

На работе в лесу наблюдал, как двое конвоиров верхом на лошади издевались над бесправным заключенным. Руки его были привязаны двумя веревками, вторые концы которых привязывали к седлам лошадей. Приблизившись к нам, они начали свою безнаказанную власть проявлять и издеваться над заключенным. Лошадей погнали бегом, заключенный упал, его долго волокли по снегу. Потом один конвоир подъехал к заключенному, потребовал встать и начал хлестать его плеткой, приговаривая нарочно громко, чтобы мы слышали, матерно ругаясь: «Беглецов будем пристреливать, как врагов народа». Для устрашения около вахты лежало несколько мерзлых человеческих трупов. Думалось, кто знает, может, и мне придется лежать здесь для устрашения других?..

Когда выполнялся месячный план лесозаготовки, начальник Вятлага присылал телеграмму начальнику лагпункта Смирнову, что предоставляется отдых лошадям и людям. Телеграмма начальника зачитывалась на разводе.

Заключенные расходились по баракам, некоторые не дошли еще до бараков, а надзиратели кричат: «На вахту с вещами выходи!»

Каждый брал свой матрац, одеяло, подушку, выходили за вахту. Целый день за вахтой, на улице держали, независимо

от погоды. Мороз ли, дождь ли, пурга ли, безропотно нужно просидеть на улице, испытать очередные издевательства.

Запомнилось обилие клопов в бараке — кора на нарах шевелилась. Но спалось мертвецки после рабочего дня на морозе. Никогда до этого я не видывал так много крыс. Крысы прогрызли в углах барака дыры и начали шмыгать туда и обратно между стенкой и подушкой, часто будили, прыгая в лицо.

Прошел слух среди заключенных, что на втором лагпункте уголовники организовали нападение на барак «врагов народа» — на «фраеров». Возник настоящий бунт заключенных. Для усмирения и успокоения пришлось применить оружие с вышек. Для разрядки обстановки в мае 1940 года сформировали этап на Колыму.

В железнодорожном вагоне я познакомился с венгерским поэтом Анатолием Гидаш, коммунистом-интернационалистом. Вагон был набит до предела. Кормили сухим пайком и обязательно давали кусок селедки, после чего сильно томила жажда, а воду давали редко, только на больших остановках. На каждой остановке поднимался сильнейший крик из вагонов: «Умираем! Воды, воды! Гады!»

В Красноярске заключенных сводили в баносанпропускник. Хорошо и быстро помылись, побрились. Я все пропускал жуликов и сел бриться почти последним. После бритья я вышел во двор, чтобы встать в строй, но заключенных здесь уже не было. Выбегаю за калитку, гляжу направо, вижу — колонна заключенных уже метрах в ста. Я кричать: «Стойте, возьмите меня!» А ведь стоило спокойно свернуть налево, и я свободный человек — беглец. Но из-за отсутствия чувства вины перед Родиной не было никакого желания совершать побег.

Когда подошел к этапу, получил прикладом в бок от конвоира и встал в строй. Блатные, как только умели, ругали меня: «Фраер такой сякой, его выпустили на волю, а он кричит: «Возьмите его в тюрьму, на каторгу».

Наконец, наш этап прибыл во Владивосток. Стояла сухая и теплая погода. На окраине города находилась пересылка из брезентовых палаток, с двухъярусными нарами. Пересылка обнесена колючей проволокой, сторожевыми вышками с пулеметами. По слухам, в пересылке находились тридцать тысяч заключенных. Кормили по бригадам, для получения пищи нужно было иметь свою посуду. Не имеешь посуды, лучше к раздаче не подходи, получишь черпаком по голове: «Следующий!» Находчивые не терялись, голод заставлял изворачиваться, подставляли вместо котелка галошу, ботинок или головной убор. По-

вар без зазрения совести опрокидывал черпак. Так заключенным приходилось бороться за существование.

По рассказам зэков здесь умер от тифа польский писатель-интернационалист, коммунист Бруно Ясенский, автор книги «Человек меняет кожу».

На пересылке во Владивостоке я встретил бывшего редактора губернской газеты «Волна», фамилию не запомнил. Был обрадован, что встретил земляка, можно поговорить о наших северных делах. Когда мы начали разговор, он сказал, что арестован потому, что он еврей. После этой беседы у меня отпало всякое желание с ним встречаться. Этот человек ничего не понял в происходящих событиях. Старый коммунист, а не имеет правильного мировоззрения. Я оставался при своем убеждении и обвинял в совершении преступлений только Сталина и его ближайшее окружение - членов Политбюро ПК ВКП(б).

В один прекрасный солнечный день открылись врата владивостокской пересылки, стали отправлять этапы па Колыму, в Магадан. Выстраивали побригадно перед воротами, называя заключенных по фамилии. Предлагали выходить на дорогу, ведущую во Владивосток до морского порта. Сплошной лавиной, на всю ширину шоссе шли тысячи заключенных самотеком. Десятки тысяч жителей Владивостока наблюдали из окон домов, как шли их сограждане, безвинно превращенные в сталинских рабов. На морской пристани стояли морские пароходы в ожидании погрузки.

Подошла наша очередь. По одному человеку по трапу запускали на пароход, а там — в трюм, на отведенное место. После погрузки люки трюмов тщательно закрывались, оставался маленький вход для подачи воды и сухого пайка. В трюмах парохода были сделаны многоэтажные нары снизу доверху. Итак, на каждый пароход было погружено восемь-девять тысяч человек.

Морской путь до Магадана оказался очень трудным, невыносимая духота, смрад, воды не хватало, томила жажда. Больше суток в пути не давали ни еды, ни воды. Вытерпел — выжил; не сумел приспособиться — погиб. В Магадане после ухода заключенных в трюмах оставались мертвецы: убитые, покончившие с собой, умершие от невыносимых условий и от голода. У некоторых уголовники отбирали пищу. Медицинской помощи никто не оказывал. В Магадане, с морской пристани, сплошной лавиной заключенных привели на окраину города. Здесь, на улице, начались оформление личных дел. Заключенных раздевали до белья, все личные вещи отбирали и бросали в общую

кучу и раздетых отправляли в санпропускник, который находился рядом. Из бани выходили одетые в лагерную одежду: белье, гимнастерка, брюки х/б, кепка х/б, ботинки и телогрейка.

В Магадане погрузили нас в автомашины и повезли в Нижний Сеймчан. Путь большой, мучительный, 480 километров. Сидели на дне кузова, ноги отерпли, испытывали страшную пытку. В Нижнем Сеймчане па пересылке переночевали. Дальше — пешим этапом на прииск «Третья пятилетка». Там посадили нас в автомашину и привезли в лагерь НКВД строгого режима № 5, на рудник имени Лазо. Это было 14 июля 1940 года.

Лагерь обосновался на сравнительно ровной поляне треугольником при слиянии безымянных ручьев среди высоких каменистых безлесных гор. Видно было, что лагерь только создается, жили в брезентовых палатках, спали на земле, на матрасах. Ниже по ручью от лагеря строился поселок для начальства Дальстроя и Дальлага. А выше по ручью была построена шахта рудника им. Лазо примерно на расстоянии двух-трех километров от лагеря, зажата высокими горами со всех сторон. Рудник им. Лазо тоже только строился, никакой горной техники еще не завезено и ничего не установлено. Преобладал ручной труд. Бурили вручную. Два кувалдобойца по очереди били по буру, а третий приспособлением поворачивал бур и выгребал пыль ложечкой из шпуров. Таким образом предстояло трем заключенным забурить в забое двенадцать шпуров от ста до ста двадцати сантиметров глубины. После взрыва горная масса на ручных тачках выкатывалась на-гора в отвал.

15 июли 1940 года состоялся мой первый выход на работу в шахту. В первый день в шахте я принял боевое крещение шахтера: обвалилась кровля и бабахнула мне по голове. Я потерял сознание, очнулся на улице, голова оказалась в целости.

КАТОРГА В ГОДЫ ВОЙНЫ

23 ИЮНЯ 1941 года наша бригада вышла на работу в ночную смену, как обычно, сопровождали развод два конвоира. С приходом па рудник все заключенные рассыпались по своим местам, каморкам в ожидании разнарядки. Затем бригадир и мастер давали каждому заключенному поручение-задание: бурильшикам, крепильщикам — свое, откатчикам и отгребщикам — особое поручение, выкатить на-гора всю руду и горную массу из забоя: после взрыва и подготовить рабочее место для бурильщиков. Хочешь не хочешь, можешь не можешь, а девять-десять вагонов руды или породы из забоя погрузить вручную с подошвы и вывезти на-гора заключенный обязан.

В час ночи 23 июня 1941 года пришла ночная смена вольнонаемных рабочих, бывших заключенных. Они и сообщили нам, что по радио передавали, что фашистская Германия начала войну против Советского Союза, бомбила крупные города: Киев, Одессу, Севастополь, Минск.

Это сообщение многих ошеломило, повисла тишина. Нужно было сообразить, как нам вести себя в этой обстановке. Мы понимали, что ничего хорошего в жизнь зэка война не принесет. Договорились между собой, что из нашей бригады никто первым рассказывать о начале войны не должен. Это опасно, могут создать «дело» о распространении контрреволюционных, клеветнических, панических слухов. Решили в разговорах с начальством на производстве не показывать виду, что мы знаем о войне. Решили молчать до тех пор, пока само начальство не объявит о начавшейся войне между Германией и Советским Союзом.

23 июня 1941 года провели утренний развод и дневную смену под усиленной охраной — четыре конвоира, собаки-овчарки. Так аукнулось эхо войны. Привели на рудник, остановили на улице заключенных, приказали стоять на месте и не расходиться, пока начальник смены не пригласит бригады к месту

работы. Когда заключенные разошлись по рабочим местам, этот же конвой скомандовал: «Становись!» Построили по пять человек в ряд. Последовала команда: «Руки назад! Шаг вправо, шаг влево — оружие применяется без предупреждения!» Пошли заключенные под лай овчарок, удрученные, с поникшими головами.

Когда пришли к вахте лагеря, была дана команда: «Стой! Садись!» Так и садились: летом — в лужу, в грязь, зимой — на снег каждый день. Выходят с вахты надзиратели и начальство лагеря, командуют: «Первая пятерка пять шагов вперед! Расстегнуть телогрейки (зимой — бушлаты)». Начался унизительный шмон-обыск, каждого обшупали, облапали, карманы вывернули. При обысках стояли на морозе, на дожде, ветре, пурге больше часа, и так каждый день. Я не помню случая, чтобы надзиратели нашли при обыске предметы, представляющие опасность обслуге или заключенным. Это была мера больше издевательская.

Однажды произошел один смешной случай. Заключенные, работавшие в разведке, работали свободно без конвоиров. Каким-то образом убили медведя. Мясо поели. Один заключенный захватил с собой лапу медведя под мышку и хотел пронести в зону. При обыске лапу обнаружили. Начали допрашивать, зачем и почему несешь запрещенную вещь в лагерь? Не долго думая, заключенный выпалил серьезно: «Хочу дать лапу нашему лагерному повару, чтобы лучше кормил».

С начала войны лагерный режим с каждым днем ужесточался. Надзирателям, конвоирам вручили железные прутья. Они могли бить и били заключенных железными прутьями за неповиновение и нарушение, по их мнению, лагерного и производственного режима. Не встал или не поприветствовал, огрызнулся надзирателю — получаешь удар железным прутом, так приучили почитать начальство и лагерные порядки.

Мне лично пришлось испытать «прелесть» железного прута, и за что? Дело было так. Весь развод стоял на бровке трассы. Выстроились в колонну и пошли на рудник. Я оказался замыкающим сзади. Идти аккуратно в строю было невозможно. Бушевал сильный морозный ветер, пурга, впереди ничего не видно. Мороз жег лицо, приходилось положение головы менять, беречь лицо от обморожения.

Возможно, я нарушил строй, отклонился от своей пятерки, возможно, отстал или колонна сбилась, не знаю. Конвоир обнаружил мое «нарушение», подошел сзади и с силой опоясал меня по спине железным прутом. Я от удара выстоял, почувство-

вав сильный толчок. Мне было не больно, но потом боль начала распространяться, вся спина онемела, руки нельзя было поднять. Перелома костей не было. На спине четко был виден синяк. С трудом дошел до рудника, но работать не смог. Упросил бригадира дать мне покантоваться (не работать) по состоянию увечья, хорошо, что бригадир был из «врагов народа», посочувствовал мне, а если бы бригадир был из уголовников, беды не миновать.

К лепилу — врачу, в данном случае идти было рискованно. Надзиратели расценили бы это как жалобу и стали бы меня преследовать. Конвоир мог просто пристрелить, а мертвецу прикрепить бирку к ноге, и спишут по акту.

Конвоиры и надзиратели строго предупреждали заключенных, чтобы больше двух человек на поверхности не собираться — будет применяться оружие без предупреждения. Конвоирам и надзирателям поручалось принуждать заключенных выполнять план добычи руды, они стали ходить в шахту к месту работы.

До войны конвоир приводил заключенных на работу и не вмешивался в производственный процесс без жалобы бригадира или мастера смены.

На моих глазах по производственной необходимости на поверхности произошла непредвиденная встреча трех человек заключенных у штольни шахты №5. Конвоир заметил, что скопилось больше двух человек, немедленно последовал выстрел. Так на глазах заключенных и начальства был убит ни за что человек. Убитым оказался бывший церковнослужитель.

Надзиратели и конвоиры все больше вмешивались в производственный процесс, принуждая работать заключенных. По два надзиратели заходили в шахту и учиняли гам расправу железными прутьями. Произошел трагический случай над заключенным бурильщиком. Что там произошло между конвоирами, мне неизвестно, но конец оказался печальным. Я полагаю, близкой встречи у конвоиров с бурильщиком не было. Когда они зашли в шахту, бурильщик уже бурил в очистном забое на высоте двадцати метров от половины забоя. Конвоир-солдат выстрелил в бурильщика, тот рухнул на подошву очистного забоя, как подстреленный глухарь с елки. Вот так методически нагнеталось устрашение и запугивание. Стало правилом работать в шахте до тех пор, пока не будет выполнен план выдачи на-гора руды. Если смена не укладывалась во времени с выполнением плана в свои 12 часов, приходилось удлинять ее. В результате такой работы смены перепутались, дневная стала ноч-

ной и наоборот. Пришедшим на работу приходилось ждать окончания работы смены, по нескольку часов стоять на улице на морозе, дожде, ветре.

В зоне лагеря жизнь зэка тоже изменилась в худшую сторону. Общий режим ужесточился. В бараках на окна прибили железные решетки, уличные входные двери закрыли на замок, в барак поставили парашу. Хождение по зоне лагеря было категорически запрещено. В столовую, па развод — только строем, в медпункт — при сопровождении надзирателя.

Вольнонаемные рабочие принесли газету с речью Сталина и передали мне. Теперь стоял вопрос, как и где прочитать текст речи и не попасть на глаза конвоира или надзирателя? Если надзиратель обнаружит газету, зэку не миновать беды; его посадят в холодный изолятор и определят на работу в штрафную бригаду. Выставили своих дозорных, я аккуратно столбик речи в газете свернул как цигарку. Прочитав текст, отрывал кусочек на цигарку и передавал другому. Так за несколько перекуров прочитали речь Сталина. Назвали кощунством обращение к братьям и сестрам. Никто не поверил искренности его слов; ранее же он говорил, что сын за отца не отвечает, а репрессировал ни за что несколько поколений.

Даже после публикации речи Сталина начальство продолжало хранить в тайне состояние войны, хотя мы не хуже начальства знали о военных действиях.

Перетрубация в зоне лагеря продолжалась, режим к нам, пятьдесят восьмой статье, ужесточался. На этот раз начальство решило заключенных бытовиков-уголовников отделить от «врагов народа». В зоне лагеря поставили брезентовые палатки, обнесли частоколом и всех «врагов парода» переселили в холодные палатки, поставили в палатку парашу, калитку закрыли на замок, выход в зону был запретен.

В связи с отделением от уголовников на производстве создали отдельные бригады из заключенных по пятьдесят восьмой статье. Мы об этом ранее просили начальника участка Губу назначить бригадиров и мастеров из нашей среды, что нам надоело быть в смешанных бригадах с бытовиками и под руководством их бригадиров и мастеров. Уголовники нас беспощадно эксплуатировали, обижали и притесняли. Мы выполняли нормы выработки, но результаты труда уголовники присваивали себе, а нас морили голодом. Жулики выходили на работу, но не работали, сачковали, в карты играли и спали в потайных местах. А наряды за декаду закрывали так, что у них были самые высокие нормы выработки. Они получали повышенную пайку хле-

ба — 900 граммов в день, а мы 600 — 800 граммов. Они получали обмундирование первого срока, а мы — б/у. Жулики крали, занимались мародерством, отнимали последнюю пайку хлеба. Если в столовой сел кутать — будь бдительным, чуть зазевался — со стола исчезнет пайка хлеба или второе. Приходилось пайку держать в руке и есть сразу. Мародерство, издевательства уголовников над осужденными по пятьдесят восьмой статье в лагере поощрялось.

Начальник участка Губа прислушался к нашим жалобам, разрешил организовать бригады из большинства пятьдесят восьмой статьи еще в конце 1940 года. Мы стали зарабатывать повышенную лайку хлеба, а начальник награждался орденами за выполнение плана.

На рудник «Лазо» примерно в июле или в августе приехало высшее начальство: начальник Дальстроя Никишов — член ЦК ВКП(б), Герой Социалистического Труда, и начальник политуправления Дальстроя Сидоров. При посещении ими шахты один заключенный пожаловался Никишову: нас конвоиры беспричинно пристреливают и избивают. Никишов в ответ на жалобу зэка в присутствии заключенных злобно отреагировал: - Замолчи! Языки распустили! Мы расстреливали врагов народа, как пятую колонну в стране, и будем впредь расстреливать. Сейчас идет война с фашистской Германией, на фронте гибнут лучшие люди, патриоты Родины, поэтому к вам, пятой колонне, не будет никакого снисхождения. Мы требуем от заключенных выполнения плана оборонной продукции и нетерпим саботажников, вредителей! В этом ваше спасение, если хотите жить.

Только в сентябре 1941 года пришел в лагерь к разводу начальник рудника «Лазо». Выступил с речью перед заключенными. Он официально объявил нам, что фашистская Германия напала на Советский Союз, идет тяжелая волна. Родине нужен оборонный металл. Требовал выполнять план выдачи руды, повторил угрозы Никишова, а какое состояние на фронте, ни слова не сказал. Нам и не требовалась их информация, мы все знали о ходе войны. Нас информировали вольнонаемные рабочие.

В октябре 1941 года на руднике чувствовалась паника среди всего начальства и конвоиров. Мы, заключенные судили о ходе воины по настроению и поведению конвоиров. То они не в меру были жестоки, видимо, услышат информацию, что наши войска заняли деревушку или хутор, а когда наши войска сдавали большие города фашистам, винтовку держали не наизготове, а

чуть ли не волокли ее по земле. Заметив это, заключенные, как бы разговаривая между собой, нарочно громко произносили слова:

- Смотрите, ребята, наверное, вчера наши войска заняли хутор, а сегодня, видимо, сдали большой город.

Конвоир, услышав этот разговор, останавливает колонну и громко кричит:

- Кто сказал? Выходи!

Но все молчали...

Среди заключенных в нашей бригаде упанических и пораженческих настроений не было, наоборот, было оптимистическое настроение, уверенно говорили, что Москву фашисту не взять. Возмущались бездарностью Верховного Командования, допустившего «внезапно» фашизму начать войну против СССР, что привело к огромным территориальным, материальным и людским потерям в первые месяцы войны.

Дальнейшее поражение в войне для нас, «пятой колонны», не сулило ничего хорошего. При осложнении обстановки такие, как Никишов, при первой возможности уничтожат нас. Среди заключенных «врагов народа» имело место патриотическое желание пойти добровольно на фронт, особенно у военных. Как только Никишов и Жиленко объявили о войне между СССР и Германией, началась подача заявлений о добровольном желании идти на фронт.

Я не верил, что «врагов народа» могут направить в Красную Армию, хотя в душе разделял их инициативу. Добровольцы-патриогы рассуждали примерно так: лучите голова в кустах на защите Родины, чем медленная смерть в лагере.

Оптимистам-добровольцам не долго пришлось ждать ответа. На одном разводе начальник лагеря объявил, чтобы прекратили писать заявления о добровольном направлении на фронт.

— Без вас обойдется Красная Армия!

На этом же разводе было объявлено, чтобы прекратили писать жалобы о пересмотре дел, а также прекращается всякая переписка с родными тем, кому разрешалось.

Отделение пятьдесят восьмой статьи, «врагов парода», от совместного проживания с уголовниками было для нас явлением положительным. Дисциплина и порядок в лагере и на производстве нам не страшны. Опасны и нежелательны для заключенных произвол, шалман и голодовки, искусственно создаваемые руководителями лагеря.

Но выселение пятьдесят восьмой статьи из деревянных бараков на зиму в брезентовые палатки предвещало ужесточение

режима и приближение конца нашего существования.

Наступила холодная колымская зима 1941 года с трескучими морозами, сильными неграми и пургой, в палатках стало холодно. Лагерь дров для отопления палатки не давал. Приходилось самим, каждому зэку тащить полено дров с производства, из битого крепежа. Как говорится, с грехом пополам перебивались, приспосабливались к трудностям, работали, полуголодные давали стране олово — очень нужный оборонный материал.

В самые крепчайшие колымские морозы начальник рудника, на котором мы работали, запретил нам приносить в лагерь дрова из битого крепежа.

На середине пути между лагерем и рудником организовали пропускной пост для того, чтобы только отбирать дрова у заключенных. Отбирали до единого полена. Приходили в холодную палатку, где ни умыться от пыли и грязи, ни просушиться, ни погреться.

Но борьба за жизнь продолжалась, ухитрились обманывать часового и проносили дрова в палатку. Придумали — коротко напиливали полешки, кололи их мелко, обкладывали себя — на телогрейку — и обвязывали проводом, сверху надевали бушлат, а для отвода глаз и обмана солдата брали под мышку полено, бросали ему, как дань стоявшему на посту солдату. Так обманным путем приносили в лагерь дрова и этим обогревались.

Каким-то образом постовым солдатам стало известно, что под бушлатом заключенные проносят дрова. Тогда постовые стали расстегивать наши бушлаты и отбирать до единого полешка. Потом придумали еще один вариант в борьбе за существование. Мелко наколотые полешки нагревали у костра, чтобы они были теплые, и обкладывали вокруг себя на рубашку, обвязывали проводом и прикрывали телогрейкой; и эту хитрость бдительная вохра обнаружила. Вот теперь наступил произвол, чего мы и боялись.

Пришла труднейшая зимовка в холодной брезентовой палатке, началась гибель людей; слабые физически замерзали, а не выдержавшие трудностей сами уходили из жизни.

Грустно было видеть происходившее в палатке. Каждого из нас ожидало то же самое, и нужно было стократное усилие, чтобы бороться за свое существование.

Я нашел товарища по себе — Звалинского Семена Ивановича, украинца. Мы с ним договорились вместе спасаться от мороза. Ложились спать вместе, накрывались одеялами да бушлатами. Поворачивались с боку на бок только по команде, чтобы тепло

сохранить. Это, видимо, помогло нам пережить зиму в палатке и выжить всем смертям назло.

Бывало всякое. Один случай я запомнил.

Конвой выстроил колонну для следования в лагерь. Стоял крепчайший мороз, дул восточный ветер, пурга. Конвоиры оказались пьяными и задумали «порезвиться» с зэками: то дают команду «бегом», то «стой». Я был замыкающим в строю, не слышал и не видел из-за пурги, как отстал от колонны. Конвоир-собачник натравил на меня собаку-овчарку. Она сбила меня с ног, схватила за ватные штаны, порвала их в клочья, а конвоир стоял и улыбался. Когда натешился, успокоил собаку. Тело мое почувствовало сильный холод. Я поднялся, натянул ремни штанов, но почувствовал сильный холод, сильно защипало, я схватил в горсть свое мужское достоинство — мусьво. Так, сгорбившись, дошел до лагеря, сохраняя свое мужское от обморожения, но обморочил только тыльную сторону кисти руки. С тех пор я собак-овчарок ненавижу, как только увижу ее, у меня, по коже проходит дрожь.

Колымская зима 1942 года выдалась очень суровой: сильные морозы, сильные ветры с пургой заносили дороги, автомашины не могли доставлять в лагерь дрова, воду, хлеб. Часто случалось так, что столовая не могла приготовить завтрак, оставались ненакормленными все бригады. Но когда подходило время к разводу, был слышен удар в рельсу, приглашавший на работу. Входят в палатку с железными прутьями надзиратели и ротные из зэков выгонять из палатки на развод. Так голодные шли на тяжелую работу на 12 — 14 часов — давать оборонную оловянную продукцию.

Заключенным не раз приходилось из огня и в полымя попадать. Требовались нечеловеческие усилия, чтобы все пережить, перетерпеть. Однажды закончил работу в шахте, выхожу на улицу. Как только я показался на улице, солдат кричит:

- Стой! Ни с места!

- Что случилось?

Оказывается, на склоне горы произошел обвал снежных лавин и засыпало троих заключенных. Начальство в срочном порядке набирало спасательную бригаду из шахтеров, отработавших смену. Кто похитрее и посмелее, сумели уклониться, а я оказался на виду, ускользнуть не сумел. Конвоиры привели нас, человек восемь, к месту происшествия, дали лопаты, указали место предполагаемого погребении.

Конвоир знай дело, принуждает работать. Работать не хочет-

ся и не можется, ведь я после дневной смены в шахте, голодный и усталый.

Выдалась ясная, звездная ночь, январский мороз 50 градусов, хочется присесть, но опасно — можно простудиться. Стоять долго, не работая, тоже нельзя, сначала остынешь, а гам обморозишься или замерзнешь: единственное спасение — по возможности только работать, согреваться в движении и пока есть силы, спасать самого себя. Целую ночь до утра пришлось без сна и голодному отработать безуспешно. Утром следующего дня на работу пришла дневная смена, а я все работаю на морозе. Наконец, выбился из сил, уставший лег в снежную яму, которую я выкопал сам, ясно понимая, что как только лягу — усну и замерзну. Но в эту минуту пришла смена, она спасла меня от неминуемой гибели. Когда человек замерзает, ему становится тепло, его сильно клонит ко сну, не может проснуться и сладко навсегда засыпает.

НА РАБОТУ, КАК НА СМЕРТЬ

ЗА ДВА первых года войны заключенных сократилось больше чем наполовину. Новых партий — сотен и тысяч заключенных с материка — поступать не стало. Война все проглотила. Причин сокращения людских жизней можно назвать несколько.

Изнурительный, тяжелый физический труд — рабочий день длился 12—14 часов. Полуголодное существование; кормили только два раза в день, пища малокалорийная — минорные порции баланды из костей, гнилой мороженой капусты и картошки. Второе блюдо — пять-шесть столовых ложек кашицы из кормовых круп, полселедки и пайка хлеба от 600 до 900 граммов в день. Организм постепенно истощался и слабел от недоедания. Степень голодания испытал на себе. Раз в неделю за высокую выработку норм на 150 и выше процентов лагерь отпускал три килограмма ржаного хлеба. Это торжество называлось «Ларьковый день», он был праздником для тех, кто получал хлеб, а у тех, кто не получал, вызывал зависть и огорчение. Придя с работы в «ларьковый день», бригадир получал хлеб и раздавал его на виду у всех. Когда булка хлеба попадала в руки, заключенный испытывал чувство радости и довольства, глаза блестели. Разве можно было утерпеть, чтобы не откусить кусочек, а потом невозможно было оторваться, вкусно, как шоколад, и за одни присест мелким отщипыванием три килограмма с большим удовольствием поедалось. После «ларькового дня» хлеба в столовой съедалась баланда, второе, кусочек селедки, пайка хлеба 450 граммов. Иногда хотелось унести в барак пайку хлеба и продлить удовольствие, но по пути из столовой в барак пайка незаметно съедалась. После этого обеда хорошо спалось.

Медицинская помощь больным и ослабевшим не оказывалась. У медицинской службы главной задачей был осмотр заключенных на годность к физической работе. Предприятие — рудник имени Лазо — вредное силикозное для здоровья, защитных

средств не имело, заболевшие силикозом, умирали; умирали от крупозного воспаления легких, от отравления в шахте, от частых смертельных травм. Никакой охраны труда и техники безопасности для заключенных не существовало.

Было единственное направление в карательной лагерной политике — это методическое истребление «врагов народа» всеми средствами.

В мирное время, примерно в 1946—1947 годах, летом, заключенные заболели дизентерией. Вместо медицинского стационара больные лежали на талой земле около общей для заключенных уборной. Они были заживо обречены на погребение. Одни умирали, на их место ложились другие. Идя в уборную, приходилось переступать через живые трупы, невольно думалось, а где же гарантия того, что не придется здесь лежать?

Техника безопасности на руднике, в тахте совершенно не соблюдалась. Никому она не нужна. Работают в опасных местах только заключенные, а беречь их не положено. Помнится, трагический случай произошел с бурильщиком. Звали его Нуркан — казах, веселый парень, душа бригады, любил петь свои песни, пел даже, когда бурил. Мастер послал бурить в очистном забое трех бурильщиков. Они посмотрели место бурения, пришли и сказали мастеру, что бурить там опасно. Не послушали, принудили их бурить; произошел обвал, и все трое погибли. Всех случаев травматизма не пересказать, каждый день происходили печальные происшествия. Мы шли на работу, как на фронт, уверенности не было, что вернемся в лагерь. Под таким страхом приходилось годами ходить на работу.

Как-то раз я работал на скреперной лебедке, на погрузке руды с отвала в автомашины. По неисправности лебедки ударом рычага меня бросило вниз отвала. Летел метров десять вниз, а за мной летела лебедка, но упала она рядом со мной. Мне повезло. Пришел в себя в медпункте рудника. Остался цел и невредим.

И, наконец, неполноценное зимнее обмундирование при колымских морозах и ветрах, спецодежда для работы в шахте в мокром забое и па других объектах не выдавалась. Все это делало людей беззащитными перед смертью.

Война принимала затяжной характер и все больше требовала оборонного материала. Из-за недостатка заключенных рабочих рудник «Лазо» переживал большой кризис, некому стало работать. Но остановить рудник «Лазо», видимо, было нельзя.

И пришлось привозить новые партии заключенных из уголов-

ников с других лагерей Колымы. Наш лагерь снова превратился в смешанный.

Наконец, в 1943 году начальство было вынуждено изменить свое жестокое отношение к нам, заключенным, осужденным по статье пятьдесят восьмой. Убрали брезентовые палатки, всех пас переселили: в деревянные, теплые бараки, отдельно от уголовников, убрали парашу из бараков, сняли с окон железные решетки, двери в барак на замок не закрывали, можно было по зоне пройти в столовую без конвоя.

Сохранили наши бригады без уголовников, назначили из нашей среды бригадиров. Иногда мы смеялись над уголовниками:

- Вы того, шибко голос не поднимайте, теперь власть переменилась.

Надзиратели побросали железные прутья. Питание не улучшилось, осталось на том же уровне по количеству и качеству. Полуголодное существование продолжалось, сохранилась «ларьковая» подачка за высокие показатели выполнения норм выработки. Один раз в декаду можно было получить от килограмма до трех килограммов хлеба из американской пшеницы. Но это удовольствие было доступно не для всех. Нужно было крепко и много вкалывать, нужны были силы, а их-то и не было.

Перед началом промывочного сезона, чтобы люди-дистрофики восстановили свои физические силы, примерно в марте, создавались бригады «слабосилки», по рекомендации врача направляли на месяц на отдых в специально выделенный для этого барак. Обращались, как с тягловой силой — лошадьми. Зимой хозяин их хуже кормил, а накануне посевной усиленно откармливал для работы.

Так, в 1943 году я попал в бригаду «слабосилку». Месяц находился в теплом бараке, кормили три раза, пища была более калорийная. Через месяц выписали из «слабосилии». Врач осмотрела мои «экстерьер» и определила, что можно выходить на работу в шахту.

Начальник участка был из вольнонаемных, кажется, коммунист, звали его Лев Григорьевич Шварц. Он отнесся ко мне снисходительно, поручил организовать сортировочную установку для руды, что позволяло мне больше быть на поверхности. Я постепенно окреп и продолжал дальше работать в шахте.

Поскольку в тексте очерка часто упоминается слово «вахта», видимо, следует пояснить, что это такое.

Вахта — это служебное помещение для надзирателей и режимного начальства лагеря:. При входе в лагерь имелась проходная калитка и высокие ворота на высоту забора зоны, через

которые проходили разводы заключенных на работу и с работы. Вблизи вахты стояла сторожевая вышка для охраны вахты, на которой стоял вооруженный конвойный.

Внутри зоны лагеря на вахте через стенку имелось служебно-бытовое помещение для обслуги: старосты, ротных, нарядчика. Как правило, лагерная обслуга состояла из уголовников, а нарядчиком подбирался осучившийся вор, враг уголовного мира.

На вахте надзиратели могли вершить над заключенными суд и помилование; избить, надеть наручники, посадить в холодный карцер с выбитыми стеклами, который находился рядом с вахтой, поставить на стойку около вахты на мороз в нижнем белье или летом раздетого по пояс комаров кормить. Охраннику на вышке вменялось следить за стоящим на стойке, в случае движения в сторону применять оружие без предупреждения.

Однажды, в мирное время, когда около вахты на разводе присутствовало много начальников НКВД, произошло трагическое для нас событие.

На развод не явилось несколько отказников, лагерная обслуга — ротные и надзиратели — пошла на поиски. Кого находили, накидывали удавную петлю на шею из проволоки, доставляли на вахту и ставили в строй, а у них ни одежды, ни обуви.

Присутствовавший на разводе начальник снабжения майор Володченко вызвал из пошивочной мастерской заключенного-портного и послал его на склад, который стоял в пятидесяти метрах от вахты. Портной-литовец пошел в сторону склада, отошел от начальства несколько метров, солдат на вышке заметил и выстрелил и убил заключенного у всех на виду, беспричинно. Вот что такое вахта.

Девятого мая 1945 года для нас, заключенных, начался как обычный рабочий день. Людей в лагере оставалось мало, развод закончился быстро. Начальник режима и надзиратели больше занимались выводом на работу из изолятора, отказчиков из блатников. Для злостных отказчиков от работы к изолятору подали гужевой «персональный» транспорт — быка, самого настоящего, с рогами, черно-пестрого, запряженного в сани. Отказчиков-уголовников насильно погружали в сани, и бычок вез их на рудник. Там их сваливали и сдавали конвоиру Мурашко, которого боялись и дрожали перед ним самые отчаянные головы из уголовников.

Мне пришлось один раз попасть в руки Мурашко. Страху натерпелся. Я заболел, бригадир направил в лагерь на медицин-

ское освидетельствование, конвоировал Мурашко. Он шел за мной и вслух злился, угрожал мне расправиться со мной в случае, если я симулирую. Но обошлось благополучно, была высокая температура.

Когда на шахте разнарядка окончилась, нехотя, неторопливо мы пошли в шахту. Послышался громкий крик:

— Стоите! Война кончилась!

Со всех сторон были слышны крики «Ура!» «Победа!»

Взрывшики заложили заряд на откосе сопки и рванули — это был салют в честь Победы.

Вскоре официально объявили, что сегодня, 9 мая — выходной день в честь Победы. Это было примерно в 10 часов утра. Природа тоже радовалась. День выдался теплым, тихим, солнечным.

Всех заключенных под конвоем отправили в лагерь. К нашему приходу протянули из поселка радио, установили на улице лагеря громкоговоритель. Из Москвы не умолкала речь диктора Левитана, гремела музыка.

Для заключенных в лагере организовали праздничный обед в честь Победы. На улице расставили столы. На торжественный обед пришли в лагерь начальник рудника Жиленко, главный инженер, геологи, секретарь партбюро и т. д.

Всех заключенных отлично накормили, подали по порции спирта. Начались тосты в честь Победы, в честь славных советских воинов. Принесли баян, начались песни, пляски. Некоторые заключенные, особенно бурильщики, спиртным отвели душу, налившись допьяна.

Через некоторое время после окончания войны, по радио огласили Указ Верховного Совета ССР об амнистии. Нас, политических, Указ не коснулся: Сталин остался самим собой, никакой пощады пятьдесят восьмой статье. Он совершенно исключил наш вклад в общее дело Победы. Заключенные с большими сроками были обречены на физическое уничтожение.

Начальство рудника уверяло заключенных, что после окончания войны будет амнистия для пятьдесят восьмой статьи. Призывали работать, давать план оборонной продукции. Они были удивлены и возмущены, для видимости, Указом об амнистии. Но они снова стали уверять нас, что после разгрома японского милитаризма будет амнистия. Этой агитации никто не перил. Та часть заключенных по пятьдесят восьмой статье, которая питала иллюзию об амнистии или в вольном поселении на Колыме, убедилась в жестокости Сталина и его непоколебимой жажде довести расправу с «врагами народа» до конца.

В рассуждениях на свободные темы некоторые заключенные строили иллюзии, что война научит Сталина, он вспомнит про своих братьев и сестер, загнанных безвинно на каторжные работы. А заключенные «братья и сестры» работали сверх своих сил, давали оборонную продукцию. Но за эту работу только начальству рудника «Лазо» на грудь вешали ордена.

Мне приходилось работать в забое при свете коптилки. Я должен был отобрать из руны оловянные камни с содержанием касситерита 60—70 процентов. Я так освоил это ремесло, что в темноте на вес определял наличие касситерита в руде. Остальную мелкую рудную массу грузил в вагонетку, выдавал на-гора, рассыпал на железный лист. При дневном или электрическом свете выбирал мелкие, с горошину, касситеритовые камешки и складывал в мешочки. Мои мешочки без проверки с биркой шли на заводы. В ватных рукавицах мелкие фракции выбирать было трудно, приходилось работать голыми руками на морозе. Меня никто не принуждал голыми руками работать, но иначе я не мог, так был воспитан с молодости работать честно и качественно...

Наш лагерь был интернациональным: австрийцы, югославы, венгры, румыны, греки, корейцы, японцы, поляки (целый барак их привезли летом 1941 года, но вскоре увезли), немцы, один француз, белорусы, украинцы, персы, грузины, казахи, киргизы, калмыки, осетины, чеченцы, ингуши, узбеки, татары, армяне, ненцы, коми, карелы, русские, финны, литовцы, латыши, эстонцы...

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ Д-1-989

ДАВНО окончилась война, шла будничная, утомительная и изнурительная жизнь в лагере. Заключенные находились в полной изоляции от жизни в стране. Людей за период войны сильно поубавилось, рудник работал не на полную мощность. С открытием морской навигации в 1947—1949 годы стали поступать большие партии заключенных, именуемых военными преступниками, изменниками Родины, власовцами, полицаями, старостами и тому подобных. Первая группа заключенных — это солдаты, офицеры, пленные во время военных действий и оказавшиеся на Западе. Им предстояло обвинение по статье 58а - добровольная сдача с оружием в плен врагу. Вторая группа заключенных — мужчины, находившиеся па территориях, оккупированных врагом, им предъявлено обвинение по статье 58б - сотрудничество с фашизмом. Третья группа заключенных — это полицаи, старосты, каратели.

С прибытием в лагерь НКВД рудника «Лазо» новых контингентов заключенных, именуемых военными преступниками, предателями Родины, пришлось наш лагерь НКВД № 5 реорганизовать в лагерь строгого карательного режима. Всех заключенных-бытовиков, уголовников и пятьдесят восьмую статью с небольшими сроками перевели в другие лагеря с более слабым режимом.

Из старых заключенных, осужденных по статье пятьдесят восьмой к 15—25 годам лишения свободы в лагере оставалось менее десятка человек, в том числе я. Видимо, рудник «Лазо» был самым подходящим местом моего физического уничтожения.

В лагере снова установился строгий, жестокий каторжный режим. В столовую стали ходить под конвоем надзирателей, бараки заперли, на окна прибили железные решетки, поставили в барак парашу, проводились две поверки в день. Ввели очередную унизительную процедуру над личностью: наши-

ли большие белые номера на козырьке головного убора, на спине и на ногах выше колен. У меня был номер Д 1-989.

Вменялось в обязанность номера держать в порядке. За халатное отношение к номерам наказывали изолятором или другими наказаниями.

Теперь человек перестал быть человеком, ему нашили «тавро», заключенный при обращении к начальству должен докладывать:

— Гражданин начальник, я, заключенный номер Д 1-939, срок 25 лет, прибыл по вашему вызову.

Так началась новая жизнь с 1947 года.

Колыма ты, Колыма —

Чудная планета!

Девять месяцев зима,

А остальное — лето.

Как я оказался на «блатной» работе в зоне лагеря дневальным КВЧ?

Для меня это произошло совершенно неожиданно. Я никогда не думал, не мечтал об этом, потому что в моем личном деле-формуляре, который следует всюду за мной, ясно черным по белому написано «использовать только па тяжелой физической работе». Карательная рука начальника режима, оперуполномоченного 11КВД старалась четырнадцать лет строго выполнять это предписание.

Теперь все по порядку.

Шахты рудника «Лазо» были построены выше по распадку (по ручью) от лагерных жилых бараков, заключенных примерно в двух километрах. По обоим берегам ручья стояли жилые бараки и другие хозяйственные постройки: столовая, медпункт, стационар и баня. Ниже по ручью за зоной лагеря па близком расстоянии был построен поселок для начальства Дальстроя и для вольнонаемных рабочих, бывших заключенных, которым после освобождения из лагеря выезд на «большую землю» не разрешался. Они жили, как «свободные» граждане, но за ними закреплялась постоянная зона проживания, без права выезда из своей зоны, они обязывались регулярно являться на проверку в органы НКВД.

Примерно в 1947—1950 годах выработки в шахте углубились вертикально на 300—400 метров от подошвы, миновав вечную мерзлоту, встретили обилие галых подземных вод, которые при помощи насосов приходилось откачивать наружу и сливать ее в этот распадок. Вылитая вода из шахты постепенно разливалась по ручью, замерзала и сползала под уклон, как ледник, по

направлению к лагерю. Достигнув лагери, затапливала несколько жилых бараков, стоящих вблизи ручья. Бараки вмерзали в лед до потолка, заключенных приходилось переселять в другие бараки. Создавалась невыносимая теснота, даже приходилось ставить зимой брезентовые палатки.

Каждую весну, с наступлением тепла, заключенных после тяжелой рабочей смены выгоняли на несколько часов работать по очистке бараков ото льда и так несколько лет подряд. Самому тоже приходилось до устали тяжелым ломом не раз долбить лед. У меня возникла идея, каким образом избавиться от затопления бараков шахтной водой.

Однажды утром, перед выходом на работу, набрался смелости и пошел на прием к начальнику лагеря Локтионову изложить свою идею. Вхожу в кабинет начальника, а у самого поджилки трясутся, заикаясь и путаясь, докладываю:

— Гражданин начальник, явился к вам на прием заключенный номер Д 1-989, статья 58, срок 25 лет лишения свободы. Я вношу предложение, как избежать, чтобы наши бараки зимой не вмерзали в лед.

Начальник Локтионов занял позу победителя, рассвирепел, закричал на меня:

— Фашист, троцкист, вредитель! Вон отсюда! Хочешь нас, чекистов, впутать в эту грязную историю. Нет, нас, чекистов, не проведешь!..

Так, несолоно хлебавши, как оплеванный, ушел от начальника и своим товарищам об этом не говорил. Визит к начальнику окончился благополучно, считаю, повезло, мог получить направление в кондей или в штрафную бригаду. Так продолжалась монотонная жизнь заключенных. Всякая инициатива убивалась начальником-деспотом. Прошел слух среди заключенных, что назначен новый начальник нашего лагеря майор Нечаев, бывший фронтовик. Он уже выгонял заключенных на уборку лада из бараков. У меня опять загорелось желание пойти к новому начальнику лагеря и предложить свою идею, что нужно предпринять, чтобы бараки не заливало водой. Долго мучался, боролся с собой — идти не идти, вспомнил грубость начальника Локтионова. Преодолел страх и решил пойти. Вошел в кабинет майора Нечаева, докладываю, как положено — перечислил все свои «регалии», кто я есть, и говорю:

— Гражданин начальник, у меня есть предложение, как можно избежать в будущем вмерзания бараков в лед.

Услышав в ответ: «Слушаю», я изложил суть своей идеи.

— Для этого вам нужно в конце августа, пока теплая земля,

накрыть стлаником весь ручей по всей зоне лагеря. Когда выпадет снег на лежащий стланик, образуется утепленная труба, и вода по распадку и из шахты потечет по своему руслу, и бараки не затопит, а будет затоплять поселок вольнонаемных...

Он выслушал меня и отпустил, ничего не сказав.

После этой встречи я стал критически анализировать свое предложение, мучился, а вдруг не получится, все вмерзнет, как было, тогда что будет со мной? В практике такого случая у меня не было. Это только теоретическое предложение. Не рал думал: «Дурак, что связался».

Подошел август, и вижу, что в лагерь завозят крепежный лес и стланик и закрывают ручей по моему предложению. Держись, думаю.

Наступила колымская зима, в сентябре выпал снег, и вскоре начались колымские крепкие морозы. Я наблюдал за поведением ручья. Закончился март, труба моя работает, водичка текла, как летом, своим руслом и так до весны выдержала испытание, а зато поселок для вольнонаемных затопило водой, о чем я начальству говорил.

В декабре 1951 года наша бригада на вахте выстроилась к выходу на работу. Нарядчик-заключенный кричит: «Евсюгин, тебя вызывает начальник, майор Нечаев!» Все переглянулись и подумали, что-то случилось или что-то натворил. Вхожу в кабинет майора Нечаева, докладываю:

— Явился по вашему вызову заключенный номер Д 1-989,статья 58, срок 25 лет.

Майор спокойно говорит:

— Идите к начальнику КВЧ (культурно-воспитательная часть), к лейтенанту Юсупову и скажите, что майор Нечаев послал к нему на работу.

Вот таким образом последние два года перед реабилитацией я работал на «блатной» работе в лоне лагеря. Считаю, что мне повезло. В последнее время мое здоровье сильно пошатнулось, и вполне возможно, что последние два года работы в шахте могли оказаться роковыми, последними в моей жизни.

Решение майора Нечаева расцениваю как ответный добрый жест на мое рационализаторское предложение. Я не был уверен, что мне придется задержаться на «блатной» работе в зоне лагеря. Начальник режима Шарапа и оперуполномоченный Волоснев потребуют от майора использовать меня на тяжелой физической работе.

Будучи на «блатной» работе в КВЧ, вскоре я сильно заболел сердечным недугом. Обратился в санчасть. Меня осмотрела

вольнонаемный врач по имени Анастасия и направила в стационар на лечение и тут же мне сказала: «Больной, передайте личные вещи и домашний адрес своим товарищам». Я понял, что мое положение безнадежное. Лежать в стационаре мне было очень тяжело, я терял сознание. Я запомнил, что ночью не раз приходила ко мне врач Анастасия, оказывала мне помощь. Так она несколько дней не уходила домой, следила за мной и за другими, вероятно, подобными мне больными, до тех пор, пока, не прошел у меня кризис.

Ночевать в стационаре, в зоне лагеря строгого режима вольнонаемным по их правилам считалось грубейшим нарушением лагерного режима, притуплением бдительности и сочувствием «врагам народа».

Так, врач Анастасия вернула меня к жизни, приношу ей преогромное спасибо на милосердие. Но за проявление внимания и милосердия к больным заключенным, «врагам народа» врач Анастасия была уволена из нашего лагеря. Судьба ее мне так и осталась неизвестной.

ПРОБЛЕСКИ НАДЕЖДЫ

КАЖЕТСЯ, в 1951, скорее, в 1952 году режим в лагере несколько изменился в сторону смягчения и материального улучшения заключенных: за работу стали начислять деньги, часть денег выдавали на руки на текущие расходы, а все остальное зачисляли на лицевой счет. Хорошо работающим разрешали делать денежные переводы родным, продолжали начислять зачеты на сокращение срока. Открыли продовольственный ларек в зоне лагеря, так за многие годы: заключенных грубым кормом накормили досыта. Провели радио в бараки заключенных, разрешили выписывать газеты и журналы, музыкальные инструменты через посылторг и от родных. Стали регулярно смотреть в лагере платное кино.

На новой работе в зоне лагеря я числился дневальным при КВЧ. В мои обязанности входило отапливать и содержать в чистоте помещение КВЧ. Производить обмен книг заключенным, содержать в порядке подшивку газет для чтения. Исполнять обязанности администратора художественной самодеятельности. Регулярно показывать кино и предавать билеты. Один раз в квартал писал зачетные книги на весь списочный состав на сокращение срока. Зачеты на сокращение срока начислялись в зависимости от выполнении норм выработки. Например: повременщики и сдельщики, выполнившие нормы выработки на 100 процентов, получали в зачет полдня за каждый отработанный день. Выполнившие нормы выработки до 150 процентов, получали в зачет один день за каждый отработанный день, а выполнившие нормы выработки свыше 151 процента, получали в зачет два дня за каждый отработанный день.

За малейшие нарушения лагерного режима (не встал перед надзирателем или на производстве с мастером не поладил, свое мнение высказал) заключенных лишали зачетов за весь квартал.

Наша самодеятельность пользовалась большим успехом среди заключенных и вольнонаемных. Иногда вольнонаемным разрешалось проходить в зону лагеря на концерт по разрешению майора Нечаева, вопреки начальника режима Шарапы. На этой почве произошла развязка, майора Нечаева освободили от должности начальника лагеря, а на наш концерт пропускать вольнонаемных запретили.

Начальник режима Шарапа наводил страх на заключенных. Когда он проходил по зоне лагеря, ни одного заключенного на улице не было, все старались избежать встречи с ним, забивались в бараки. Он возложил на меня ответственность за идейно-политическое и эстетическое содержание концертных программ.

Было и такое. Как-то раз нарядчик лагеря — это высшее начальство, самое суровое и безжалостное из заключенных над заключенными, послал меня утром затопить печку в кабинете оперуполномоченного НКВД — у «кума», так заключенные называли следователей в лагерях. Вхожу в кабинет с охапкой древ и вижу ужасную картину: на полу лежит окровавленный заключенный Ахмед Ахмедов, казах из Алма-Аты, партработник в прошлом. Видимо, целую ночь оперуполномоченный занимался экзекуцией над Ахмедовым. Следователь, по национальности армянин, сидел за столом злой, глаза красные, стол изрезан ножом, нож воткнут в стол. Для меня было ясно, что происходило здесь. Это был период новых провокаций. От безделья оперуполномоченные НКВД задумали отличиться перед высшим начальством в надежде, что им, может, перепадет звездочка, знание.

Они начали создавать вымышленное дело, по которому якобы заключенные нашего лагеря готовили вооруженное восстание. Все было разработано, чтобы выглядело правдоподобно. Продажные заключенные из лагерной обслуги по заказу «кума» сделали несколько кустарных «бомб», начинили динамитом и раскидали на чердаки бараков, а потом при обыске (шмоне) и осмотре чердаков сами же их нашли. Когда я работал в шахте, эти «бомбы» использовались в качестве коптилок для освещения во время работы в шахте. Изготовлялись «бомбы»-коптилки из обреза трубы, приваривалось днище с одного конца, а с другого тоже днище, но оставлялось отверстие, куда вливалась горючая смесь и вставлялся фитиль. Начались аресты подозреваемых по усмотрению оперуполномоченного Волоснева. Обстановка обострилась, лагерный режим ожесточился, начались допросы. В этой злонамеренной выдуманной кампании был арестован мой хороший товарищ Григорий Леонтьевич Корольков,

бывший начальник Краснодарской ГЭС (после реабилитаций проживает в Ростове-на-Дону). Он мне все подробно рассказал, что вся затея от начала до конца провокация и вымысел...

И еще одна история о том, как я лечил язвенную болезнь.

В последние лагерные годы от шахтной пыли и газов сильно обострилась язва желудка. За двенадцать лет работы в шахте я ни разу не бывал освобожденным от работы по болезни, один раз был в команде дистрофиков.

Мне посоветовал товарищ, работавший в коптерке, лечить язву спиртом. Нужно, говорит, выпить 50—100 граммов чистого спирта, и язва излечивается. Я выпил спирт, не более 50 граммов, сразу опьянел и заснул. Проснулся утром, лежу под столом. Почувствовал неприятность — я же нарушил режим, пропустил утреннюю поверку.

А в лагере объявили ЧП: исчез опасный преступник. Была объявлена тревога в лагере, подняли на ноги всю охрану, организовали сплошную проверку в лагере, обыскали все, но меня не нашли, а в коптерку не заглянули. Строились всевозможные догадки и предположения, даже кто-то видел меня с веревкой в руке. Заключенные, мои товарищи, тоже были обеспокоены, с усердием искали меня, но не нашли. Провели повторную поверку заключенных по карточкам, полагали, что, может, совершен групповой побег, но не оказалось на поверке только меня. Поиски продолжались.

Когда я вышел из коптерки, попался прямо на глаза вредному садисту-надзирателю Шайхудинову. Он увидел меня и заорал на весь лагерь: «Вот он, сволочь, фашист, троцкист, в коптерке скрывался! Сюда быстро!» Я подошел к нему, он скомандовал: «Марш, на вахту!» — и толкнул кулаком в спину. На вахте Шайхудинов сразу надел мне наручники и очень сильно затянул пружины, голова закружилась, чуть не упал, затем посадили меня в холодный карцер. Это был единственный карцер за пятнадцать лет заключения. Я старался не нарушать лагерного режима и придерживаться жестокого порядка в лагере, полагал, что с волками жить — по волчьи выть. Добросовестно, пока хватало сил, выходил на работу и избегал случайностей. Вероятно, это помогло мне выжить, выстоять в труднейших условиях лагерной жизни.

В карцере просидел не более двух часов. Первым пришел в лагерь майор Новожилов, ему доложили, что я за нарушение лагерного режима посажен в карцер. Майор предложил надзирателю привести меня к нему. Он спросил меня, что случилось, почему на поверку не вышел, где был или выпил?

Я слукавил, не сказал, что выпил, а сослался, что сильно болела язва, не спал всю ночь, перед утром заснул и проспал поверку, виноват, гражданин начальник. Он выслушал меня и предложил надзирателю выпустить меня из карцера.

Выпуская меня, надзиратель Шайхутдинов зубами клацал, злился: «Ну, майор, помешал, выходи!» После случившегося я боялся больше всего, что попаду в лапы Шарапы — начальника режима, тогда не видать мне больше «блатной» работы. Видимо, благодаря майору Новожилову окончилось для меня все удачно. Майор понимал мое положение и верил мне, что я нахожусь в лагере безвинно.

Вспоминается и такой случай. Показывали кинокартину, в которой был яркий положительный герой — большевик. Я невольно вспомнил самого себя, ведь я был: таким же героем, а теперь враг народа. За что? Не мог удержать слез, ушел из кино в КВЧ. Вошел майор Новожилов, увидел меня в слезах, расстроенного и спрашивает: «Что случилось?» Я ему все и рассказал, что я был честный коммунист, большевик, а теперь ношу кличку врага парода. Очень обидно и несправедливо. Сколько это может длиться? Он успокаивал меня, и я был благодарен ему за сочувствие.

Однажды в КВЧ сидело несколько человек заключенных. Неожиданно вошли двое в форме НКВД из Магадана, большое начальство. Я дал команду «Встать!» Один из вошедших спрашивает меня: «Какая статья и срок?» Я ответил, что статья 58, срок 25 лет лишения свободы. В ответ он произнес со злостью: «Жаль, что не расстреляли. Кто давал указания?»

И тут выдержка моя лопнула, и у меня сорвалось: «Указания я получал от Сталина и ЦК ВКП(б)!» Он смутился, видимо, не ожидал такого ответа и больше вопросов не задавал. Пришлось мне призадуматься, чем может окончиться эта встреча? Пронесло...

Мой новый начальник КВЧ Линкин понимал мое положение и сочувственно ко мне относился. В 1953 году приходит в КВЧ младший лейтенант. Я сидел за столом, писал зачеты. Он со злой иронией говорит: «Евсюгин пишет жалобу, хочет занять старое место». Я, не задумываясь, ему отвечаю, что у меня старое место занять не заржавеет, если будут такие условия, а вам такого места не видеть, как своих ушей. А Линкин, как бы отвечая ему, говорит: «Если бы посидел в лагере пятнадцать лет, наверное, тоже стал бы писать».

За шестнадцать лет моего нахождения в заключении я написал около двух десятков жалоб о пересмотре дела, отправлял их

официально и неофициально в Верховный суд,, членам Политбюро ЦК ВКП(б), самому Сталину, но все жалобы оставались без ответа. Только на две жалобы получил ответ в 1940 году следующего содержания: «...Ваша жалоба о помиловании отклонена». Когда я расписывался в извещении об этом, я написал, что помилований не просил, это ложь, очередная провокация.

После смерти Сталина вошли в барак оперуполномоченные НКВД Волоснев и другие, они не отключили, а оборвали провода радио и злобно ворчали: «Ну что, радуетесь, сволочи?» Все, конечно, молчали, как рыбы, но думали, что хуже не будет.

Наступила непонятная пауза в жизни лагерного начальства. Никто не знал, что будет дальше. Потом вольнонаемные сообщили, что арестован и приговорен судом к расстрелу Берия. Для лагерного начальства это было совершенно неожиданно и противоречило их сложившимся понятиям и убеждениям.

Вскоре после сообщения об аресте Берии ночью ко мне в КВЧ, где я спал, пришел начальник лагеря, капитан Буланов и спросил меня:

- Ты слыхал, что по радио передавали якобы Берия арестован?

- Слыхал от вольнонаемных рабочих.

- Я не верю этому сообщению. Не может быть, чтобы Лаврентий Павлович был шпионом, это настоящая провокация иностранных разведок. А ты как думаешь?..

Вопрос поставлен прямо. Немного подумал, как сказать всю правду. Я начал осторожно, как бы подготавливая к беседе капитана Буланова, говорю свое мнение:

- Гражданин начальник, я думаю, что сообщение было советского радио и достоверно. Сомневаться у нас нет оснований. Время подошло к переменам. Правда просится на свободу. Перед вами сидит не враг народа, а первый секретарь окружкома партии, депутат Верховного Совета, член Коммунистической партии, в которой состоите вы. Пятнадцать лет находится в заключении не совершавший никакого преступления, кроме добра для партии и Родины. Сколько можно держать в заключении огромную массу советских граждан?..

Я посоветовал начальнику на их собраниях пока не выступать по делу Берии, лучше помолчать и послушать других. События будут нарастать, и скоро прояснится вся обстановка, потом вспомните меня, что я вас верно предупредил. Если нашлись силы в партии и государстве арестовать Берию, значит, они не согласны с его линией. Видимо, одним арестом Берии

дело не остановится, последуют другие изменения в политике партии и государства.

После кончины Сталина я написал жалобу Министру юстиции СССР и секретарю .ПК ВКГГ(б) .11. С. Хрущеву. На одну т жалоб пришел ответ из Верховной прокуратуры СССР в марте 19.14 года, подписанный прокурором Сучковым, что жалоба оставлена бе! последствии, виновность ваша доказана вашими признаниями. За неофициальную отправку жалоб заключенных строго наказывали изолятором и длительной работой в штрафной бригаде. А 20 апреля 1954 года вышло постановление Верховного Суда РСФСР о реабилитации.

В апреле 19.14 года обострилась язвенная болезнь, стала кровоточить, положили меня в стационар на обогатительной фабрике примерно в пяти километрах от лагеря. Это было мое второе посещение медицинского лечебного учреждения за все шестнадцать лет нахождения в лагерях. В стационаре находился около месяца.

В мае 1914 года врач пригласил меня в кабинет на прием. Когда я вошел в кабинет, увидел майора Власенко — начальника КВЧ Дальлага НКВД, которого я знал в лицо. Я не представился, как положено, так как не знал, кто меня вызывал, кроме того, врач мог быть заключенным.

Я говорю: «Здравствуйте!»

Майор отвечает: «Здравствуйте, товарищ Евсюгин!»

Я в ответ ему говорю: «Я вам не товарищ!»

Майор: «Нет, нет! Теперь вы товарищ, вас реабилитировали по протесту Верховного прокурора СССР Руденко, но мы освободить вас сейчас не можем, пока не поступит решение Верховного Суда. Придется подождать немного».

Так я узнал о своей будущей судьбе.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

МОЕ досрочное освобождение вызвало удивление у начальства и заключенных. «Враг народа» с 25-летним сроком подчистую выходит на волю! Такое впервые произошло на «Лазо». Как-то раз собралось несколько заключенных в КРЗЧ, а из начальства никого не было. Меня спрашивают:

- Как это понимать, Аркаша?

- Я уверен, что это не освобождение, а реабилитация. Думаю, что это начало больших событий. Я надеюсь, что вы вслед за мной будете освобождаться, но для этого нужно время. Надеяться нужно на лучшее, соблюдать спокойствие и дисциплину. Желаю вам счастья и здоровья. Если мне представится возможность, я буду выступать в защиту заключенных, только для этого нужно выехать на «большую землю»...

Наконец, пришло решение Верховного Суда о моем освобождении из-под стражи. Заключенные со своих счетов дали мне денег, чтобы я вылетел самолетом. Начальник КВЧ Линкин выдал мне из реквизита самодеятельности костюм, рубашку, туфли желтые, чемодан. Подвели меня к вахте, открыли ворота, сказали, чтобы я шел в контору, которая была недалеко от вахты. Спрашиваю:

- Кто меня поведет?

Не верилось, что можно идти без конвоя. И я попросил передать на вышку, чтобы не стреляли. Только тогда, когда я убедился, что часовой на вышке получил команду не стрелять, я пошел. А голова назад поворачивается, смотрит на конвоира, ноги неуверенно шагают. Не без основания я сомневался. Я хорошо помнил, как у всех на глазах погиб заключенный-литовец...

В Магадан ив Нижнего Сеймчана приехал я поздно. Ночевать негде. На улице рискованно, можно задремать, могут вытащить мои деньги или просто отнять. Я пошел искать милицию. Рассказал дежурному милиционеру, что я реабилитирован, показал

свои документы, сказал, что у меня много денег, попросился переночевать в милиции. Дежурный оказался добрым человеком, пригласил войти к нему, а затем забрал документы и деньги, составил акт и предложил войти в свободный кабинет. Так я провел ночь в милиции, полусидя поспал. Благодарен доброму человеку.

Утром в милиции получил обратно свои деньги, узнал, где находится пересылка для освобождающихся, нашел ее. Но мало было утешительного: все освободившиеся были из уголовников. Очень боялся, что ночью, как у фраера, могут забрать деньги. Но неприятность миновала меня. Я, видимо, за 16 лет тюремной жизни был больше похож на жулика, чем на фраера. Только это, видимо, и спасло. Кроме того, повода не давал.

Решил из Магадана самолетом вылететь до Хабаровска. Дней десять ходил в аэропорт, пока не приобрел билет. Наконец, я в Хабаровске. Жить пришлось на железнодорожном вокзале. Народу было много, приходилось спать на бетонном полу. Деньги хранил больше всего. Ночью встал в очередь к кассе для курортников и ждал утра. Пришла кассирша, и пассажиры начали меня оттеснять и убеждать, что эта касса не для вас, заключенных. Я заявил, что не отойду, пока кассир не продаст мне билет. Разговор был на высоких нотах, но рукоприкладства я не допустил. Позвали милиционера, чего я и ждал. Я говорю милиционеру:

— Я только что освободился из лагеря, вот мои документы. Скажите кассиру, пусть продаст один билет. На одного вора и хулигана меньше будет в Хабаровске.

Он махнул рукой, и я купил купейный билет до Москвы. Как я был рад случившемуся. У меня было время, я поехал в город искать адрес матери заключенного, гобоиста в художественной самодеятельности на «Лазо». Нашел ее, передал, что сын здоров, ждите вскоре домой. Мне дали 25 лет лишения свободы, а как видите, я принес известие о сыне. Первое поручение выполнил.

В купе вагона собралась хорошая компания: геолог, учителя с Камчатки, едут в отпуск. Начались оживленные беседы. Мои воспоминания были для них неподходящие, я помалкивал. Бурный диспут возник о биологической науке и ее вдохновителе Лысенко... Этот материал я знал и принимал самое активное участие в дискуссии. Я вошел в полное доверие и стал равноправным пассажиром, подозрительность ко мне исчезла. И вот произошло маловероятное, я тоже расслабился, потерял бдительность, Утром в нижней рубашке пошел умываться. Умыл-

ся, возвратился в купе. Один из наших пассажиров заметил на моем белье круглый штамп № 5 и спрашивает меня, что это значит? Пришлось рассказать и признаться, что я из бывших заключенных. Но продолжали ехать хорошо, дружно. Что они думали обо мне, не знаю, а относились хорошо.

Перед выездом из Хабаровска я подал телеграмму в Москву по старому адресу двоюродной сестре Лии Лольевне Ситниковой. Сообщил номер поезда, вагона, что буду выходить последним и во что буду одет.

Когда поезд подходил к вокзалу, мои спутники пригласили меня с собой, обещали помочь, вместе пожить в Москве. Я соблазнился и пошел вместе с ними, нарушив свой уговор. Вышел на перрон вместе с ними. Слышу, обращаются ко мне: «Аркадий, стой! Иди сюда!» А я не обращаю внимания, что меня кличут, иду дальше. Опять кричат: «Аркадий, это ты?» Я остановился и опешил, передо мной стоят даже две двоюродные сестры Лия и Ада. Лию я видел в молодости, а Аду не видал. Так произошла встреча в Москве. Повели меня домой, помылся в общественном душе, одели в чистое белье и поехали на дачу в Апрелевку. Как я соскучился по всему домашнему! Все 16 лет мечтал: придет ли день, когда лягу спать в мягкую чистую постель? Живу в Москве на даче, отдыхаю. Я вспомнил московский адрес Ульяны Павловны, сестры моей жены. Захотелось узнать, может, у нее живет моя дочь Надя? Пошел искать квартиру, нашел, позвонил, вышла пожилая женщина, волосы у нее белые, как лен.

Спрашиваю:

- Проживает ли здесь Ульяна Павловна?

- Да, но она на работе.

Я поблагодарил и повернулся уже спиной. Она обращается ко мне:

- Молодой человек, постойте! Вы кто будете Наде? Отец?

- Да!

- Тогда заходите. Вот вам ключ от ее квартиры, располагайтесь, как дома, отдыхайте и ждите Ульяну Павловну. Мы все знаем о вас, а только дочери Нади в Москве нет, она уехала к бабушке на Север...

С КЛЕЙМОМ ГУЛАГА

НЕДЕЛЮ ходил мимо приемной ЦК КПСС, боялся зайти и объявиться. Думал, зайду — меня снова этапом на Колыму. Наконец, преодолел страх, сомнения и пошел на прием.

Встреча была очень приятная, для меня обнадеживающая и запомнившаяся на всю жизнь. Мне предоставили путевку для лечения в Железноводск и дали денег. После приятной задушевной встречи любое горе и неприятности забываются, хочется не просто жить, а летать. Я подал апелляцию в ЦК КПСС о восстановлении в партии.

В Железноводске получил приглашение парткомиссии Архангельского обкома партии приехать в Архангельск, где будет разбираться наше персональное дело. Деньги я израсходовал, пришлось вторично обратиться за денежной помощью в ЦК КПСС. Помощь была оказана. Разве это можно забыть?

Прибыл в Архангельск и вошел в здание обкома партии, спросил, как пройти в парткомиссию обкома партии к Соловьеву? Сидевшая там женщина зарычала на меня, как лев в клетке, стала отчитывать меня, нужно де договориться, а не шляться... Я сказал, что у меня есть письменное приглашение. Злость у нее прошла, выписала пропуск. Первая грубая встреча омрачила мою душу. Стал я сравнивать встречу в ЦК КПСС со встречей в обкоме. Разница колоссальная. Не понимаю, в чем дело, где я нахожусь?

В партийной комиссии обкома партии Соловьев и Седых основательно мне потрепали нервы. Я сидел у них, как на допросах у следователей НКВД. Соловьев выдумывал всевозможные глупые, клеветнические, провокационные обвинения о вредительстве. Он придумал «теорию», что якобы партия простила мое вредительство, поэтому выпустили из лагеря НКВД на волю до истечения срока. По персональному делу на бюро обкома партии вызвали двоих: меня и Докучаева И. И. (второго секретаря окружкома партии). Получилось странно, по одному

делу осуждены, сроки заключения почти одинаковые, вместе работали, в один год приехали в округ, мне навязывают вредительство, а Докучаеву никаких обвинений, вот тут и разберись...

От сильного душевного расстройства у меня обострилась кровоточащая язва желудка, меня положили в городскую больницу. Просился у Петрушкова в обкоме партии положить в спецполиклинику обкома партии — отказали, уже не положено. А ведь я же числился в резерве обкома партии.

Накануне заседания бюро обкома партии пригласил меня на беседу Седых и объявил, что парткомиссия будет вносить предложение об исключении меня из партии. Я не удержался, высказал ему свое мнение и сказал: «Меня освободили не суд, не НКВД, не прокурор, а ЦК партии. Меня реабилитировали за отсутствием состава преступления. Обвиняя меня во вредительстве, вы защищаете клеветника-доносчика И. Ганичева, работающего в обкоме партии, и следователей НКВД и сами становитесь клеветниками. Могу сказать вам, что вы не понимаете новой политической обстановки, вам не место здесь. Потом вспомните меня, я в этом уверен».

Действительно, вскоре мое предсказание сбылось, Седых был освобожден от должности председателя парткомиссии обкома партии и направлен в областной собес.

Кто скажет, сколько честных коммунистов было погублено Соловьевым и Седых, возглавлявшими обкомовскую парткомиссию? А ведь они, наверное, персональные пенсионеры?..

В октябре 1954 года на заседании бюро обкома партии председатель парткомиссии Седых внес предложение исключить меня из партии за вредительство. Докучаеву даже вопроса не задали, восстановили в партии. Мне задали несколько вопросов и предоставили слово. Я постарался высказать критические замечания в адрес Седых, что они отстаивают и защищают клеветников, провокаторов и карьеристов, доносчиков вроде Ганичева, который 16 лет работает в обкоме, а ему, клеветнику, там не место.

Я вышел из зала заседания в коридор и встретил Докучаева, он ждал вызова на бюро обкома. Докучаев мне сказал, что я здорово разделал клеветников-провокаторов, аж все было слышно в коридоре.

Позже Ганичева за клевету и донос сняли с работы, объявили выговор и направили па работу в отдел кадров Архрыболовпотребсоюза. К клеветнику обком партии проявил чуткость и внимание, побеспокоился, устроив его на работу, а вот о жертве его клеветы и не подумал. Меня восстановили в партии и запи-

сали партстаж с октября 1954 года. В чем же тогда смысл реабилитации?

Пришлось снова писать жалобы, нервничать, добиваться восстановлеиия прежнего партийного стажа — с марта 1930 года. Все же обком партии изменил свое решение, восстановил прежний партстаж, и мне выдали новый партбилет.

Получил трудовую книжку в обкоме партии, двухмесячный оклад 1100 рублей за 16 лет работы в заключении и пошел искать работу в Архангельске. Обошел многие организации, просил принять на любую работу, объяснял, что я полностью реабилитирован после 16 лет заключения, но все как сговорились, в приеме на работу мне откатывали, придумывали различные причины. Директор нефтебазы Дедков согласился принять сторожем и направил документы для оформления в Вологду. Оттуда пришел деликатный отказ, что им требуется дипломированный специалист.

Что делать? Обком партии не подумал оказать помощь в устройстве на работу. Ходить туда, видимо, бесполезно. Пошел в Архангельский горком партии ко второму секретарю Лапину и просил его помощи в устройстве на работу. В помощи он мне отказал, сказал: «Устраивайся сам как сумеешь, ко мне больше не ходи, выгоню». Это он произнес в присутствии третьего секретаря горкома.

Я почесал затылок, плюнул и сказал ему: «Больше не приду, не беспокоитесь». Еще ходил, искал работу, но все отказывали, боялись, как прокаженного. Неуверенно зашел в Архангельское управление моторно-рыболовной станции (АУМРС). Начальник Федор Антонович Пономарев не побоялся принять меня на работу. Я ему очень благодарен. Он спас меня от непредвиденных осложнений в трудные минуты моей жизни. Я прописался на жительство, но мне в милиции предложили приходить на отметку к ним один раз в месяц. Пытался доказать, что я не уголовник, я — коммунист, полностью реабилитирован, не помогло, осталось по-ихнему.

Один раз я преднамеренно не явился, меня вызвали и предупредили, если неявка повторится, обещали выселить из Архангельска. Тут шутки в сторону, теперь я их человек — социально опасный. Что захотят, то и могут сделать. Я должен подчиниться их порядкам. Областное управление НКВД не собирается возвращать стоимость моего конфискованного имущества, прошло уже почти шесть месяцев, как состоялось решение о реабилитации. Думал, подумал, двум смертям не бывать, а одной не миновать, решил написать обо всем письмо Н. С. Хру-

щеву. На мою жалобу на имя Хрущева, вероятно, пришел в милицию какой-то неизвестный мне ответ. Из городской милиции послали милиционера за мной. Милиционер пришел ко мне на место жительства. Я был в командировке. Приезжаю домой, тетя мне и говорит:

- Аркадий, опять беда! За тобой приходил милиционер.

- Не первый снег на голову и это переживем, — ответил я, — не волнуйся!

Через некоторое время пригласили меня в милицию. Заменили мне старый паспорт и переоформили прописку. А ведь могли же выдать сразу чистый паспорт как реабилитированному, чтобы не испытывать потрепанные нервы. НКВД выдал мне стоимость конфискованного имущества.

В 1956 году XX съезд КПСС как будто все поставил на свои места. Пробую, пишу заявление в обком партии с просьбой принять меня на учебу в областную совпартшколу. Думаю, может, после учебы снимут с меня политическое недоверие и направят на работу в Ненецкий округ. Но мне было два раза отказано. Отказ подписала Ноговицына. На этом я не успокоился. В 1957 году добился и попал на прием к заведующему орготделом ЦК КПСС бюро по РСФСР к Чураеву (не уверен, что правильно назвал фамилию).

На беседе с ним я рассказал все, что думал и что пришлось пережить, и просил использовать меня на советской или партийной работе в районах Ненецкого округа.

В начале 1958 года меня пригласили в обком партии к заведующему орготделом обкома. Предложили работу председателя Большеземельского РИКа, где я работал секретарем райкома партии в 1933—1935 годы. На беседе в обкоме партии присутствовали секретарь Ненецкого окружкома партии Батманов и председатель окрисполкома П. Хатанзейский. Батманов дал согласие, а Хаганзейский сказал, что он меня не знает. А ведь мы одновременно с ним приехали после учебы в Нарьян-Мар. Хатанзейский работал в окружкоме комсомола, а я — секретарем райкома партии, а позже я работал секретарем Ненецкого окружкома партии, комсомол курировал. Как мог он не знать? Он просто не хотел, чтобы я был в округе, боялся конкурента.

Мой приезд в район после 20-летнего перерыва трудящиеся восприняли одобрительно. Когда председатель Большеземельского РИКа Непомнящий проводил колхозное собрание в колхозе «Дружба» в деревне Сявте по объединению с более сильным колхозом «Рассвет Севера» и поделился новостью, что в район приезжает новый председатель Большеземельского РИКа

Евсюгин, в ответ он услышал: «Это же наш депутат! Тогда закрывайте собрание, поезжайте в район и передайте депутату, что мы ждем его на собрание колхозников». Мне пришлось выехать в колхоз «Дружба», но предварительно запросить согласие колхоза «Рассвет Севера» о приеме колхозников из развалившегося колхоза «Дружба» в их колхоз.

В назначенный день приехали в деревню Сявту. Председатель колхоза «Рассвет Севера» И. С. Кожевин и председатель Хосода-хардского Совета А. Г. Рочев провели собрание колхоза «Дружба» о ликвидации колхоза «Дружба» ввиду полного упадка и разорения и о желании колхозников вступить в экономически сильный колхоз «Рассвет Севера» и переехать в Харуту на нейтральную базу. Было принято одобрительное постановление. Только одно хозяйство не согласилось переезжать, а пошло искать работу в промышленной Воркуте. При полном согласии на собрании было решено объединить только оленеводство, а добротные жилые помещения подготовить к вывозу в навигацию 1960 года. Животноводческую ферму ликвидировать из-за болезни животных, скот забить, шкуры сжечь...

Я сразу выехал в Нарьян-Мар, информировал сельхозуправление округа и просил незамедлительно выехать их представители в Печору, заключить договор с речным Печорским пароходством о вывозе колхозников из Сявты в Харуту. С открытием речной навигации все было выполнено аккуратно.

В декабре 1959 года произошла ликвидация районов в Ненецком округе. Что же удалось сделать райисполкому и мне за полтора года?

В бывшем райцентре в поселке Хоседа-Харде осталась действующая ненецкая школа-интернат, больница на 25 коек. Для этого поселка была приобретена и установлена электростанция, которая к началу 1959/60 учебного года дала впервые электрический свет. Приобрел и передал трактор поселку для подвоза дров из леса.

Для колхоза «Рассвет Севера» в комбинате «Воркутауголь» купил и отгрузил электростанцию. В 1959 году в поселке Харута впервые загорелась лампочка Ильича. Засветилась лампочка Ильича и в Хорей-Вере, колхоз «Путь Ильича». Для колхоза «Рассвет Севера» купил и передал два торфяных трактора. Они их использовали как транспортные.

Почти двадцать лет колхозы «Рассвет Севера» и «Путь Ильича» производили забой оленей на базе колхоза «Дружба народов», на Каратайке. Это 250—300 километров от своих традиционных маршрутов кочевий и от центральных баз. Это очень

неудобно, неохотно шли пастухи в забойное стадо. Долго приходилось ждать забоя, олени выпасались на плохих пастбищах, теряли упитанность. Колхозы несли убытки, пастухи теряли в заработке, быт оленеводов плохо устроен. Все это было мне высказано с большой горечью и обидой на руководство округа. Я договорился с Нарьян-марским мясокомбинатом (с тов. Правиловым) о строительстве убойных пунктов около центральных баз колхозов «Рассвет Онера» и «Путь Ильича». Колхозы взяли на себя строительство посадочных авиаплощадок. Колхоз «Рассвет Севера» построил площадку для посадки самолета Ли-2. Колхозники были очень довольны таким доходом.

После ликвидации района я задержался, передавая хозяйство в Коми республику и трудоустраивал всех сотрудников РИКа, вернулся в Нарьян-Мар последним.

Окружком и окрисполком всех сотрудников РИКов и райкомов устроили на работу, а мне одному работы не оказалось. Председатель окрисполкома Хатанзейский не допустил меня к работе в окрисполкоме или горсовете.

Так началась политика недоверия в родном Нарьян-Маре. Секретарь окружкома партии А. К. Лосев, оставшись один в окружкоме партии, зачислил меня в резерв окружкома партии временно. За эго Лосеву на бюро окружкома партии сделали серьезное предупреждение: как он посмел бывшего врага народа начислить в резерв? В итоге Лосева «ушли» с должности секретаря окружкома партии. Все это происходило на моих глазах без всякой маскировки. Вскоре освободилось место в горкомхоае, я ушел туда заведующим. Оклад 90 рублей не устраивал меня, но на работе я выкладывался полностью. Избрали в городской Совет народных депутатов и членом исполкома. За один год моей работы в горсовете сменились три заместителя председателя горсовета, но мне не предложили этой работы, а она меня вполне устраивала, оклад 190 рублей и работы вполне достаточно, дремать некогда.

Но политическое недоверие со стороны секретаря окружкома партии Швецова и председателя окрисполкома Хаганзейского продолжалось. Просил Швецова отпустить на другую работу — не отпускал. Я написал письмо в обком партии и просил, чтобы окружком партии разрешил мне устроиться на другую работу по моему усмотрению. Если не будет сделано, я вынужден буду уйти из жизни.

Только после этого письма окружком партии направил меня на работу в рыбную промышленность.

В очередные выборы в окружной Совет народных депутатов меня избрали депутатом в окружной Совет. Как докладывал председатель окружной избирательной комиссии, что за меня голосовало 100 процентов избирателей и на моих бюллетенях были написаны хорошие отзывы. Избиратели высказали свои симпатии и выразили политическое доверие и, видимо, хотели видеть меня не просто депутатом, а лидером в окрисполкоме.

В 1960 году с приходом первого секретаря Ненецкого окружкома партии И. К. Швецова прошла кампания по избиению руководящих кадров. Многие хорошие специалисты округа-— врачи Сальберг, Горенко, Дробот и другие, не выдержали грубости, командования, произвола, покинули Ненецкий округ. Во время этой кампании, по избиению кадров в округе была снята с должности председателя окружного комитета союза учителей и моя жена Александра Михайловна Сосульникова.

Секретарь окружкома партии Швецов предложил ей выехать в командировку в школу в деревню Коткино. Она ответила, что была в этой школе две недели назад и готова представить отчет по интересующим вопросам, а ехать сейчас в Коткино нецелесообразно. Но секретарь окружкома Швецов был неумолим, Сосульникова отказалась выполнять распоряжение, за что и была снята с работы: нарушение партдисциплины и подрыв авторитета единоличной власти Швецова.

В приказном порядке вводил сменно-вахтенный бесчумный выпас в оленеводстве по европейскому образцу, попирая все национальные и социальные традиции. Прошла кампания по ликвидации коров в личном пользовании, затем укрупнение колхозов, слияние рентабельных оленеводческих колхозов с развивающимися рыбацкими колхозами...

Я, испытавший на себе произвол и беззаконие к кадрам, не мог примириться с этим явлением и молчать. Написал информацию в обком партии и просил приостановить избиение кадров в округе. Секретарь обкома партии К. К. Новиков в присутствии заведующего орготделом обкома Шубина предложил мне прекратить писать, иначе обком будет привлекать меня к ответственности.

Опять я оказался в нокауте. А секретарь окружкома партии Швецов получал правительственные награды. Имели место в практике окружкома и другие ошибки, злоупотребления, администрирование. Председатели оленеводческих колхозов обязывались все лучшие пыжики сдавать в окружном партии, а потом они использовались в корыстных целях.

В 1960 году на противоположном берегу Городецкого шара напротив пристани Нарьян-марского морского порта началось строительство кирпичного завода в округе. Ради любопытства я побывал на месте строительства, спускался в карьер, интересовался качеством глины и сделал для себя определенные выводы.

На одном из совещаний в окрисполкоме я резко раскритиковал стройку и предложил приостановить строительство, чем скорее, тем лучше: там нет настоящей глины. Данилов, заместитель предисполкома, обрушился на меня, обвиняя в демагогии: «Работать надо, не совать свой нос не в свое дело!»

Завод строился более пяти лег, затрачено средств один миллион четыреста тысяч рублей. Наконец, закончилась стройка, государственная комиссия приняла завод и сдала в эксплуатацию горпромкомбинату, назначив директором Носова из Лабожского, а затем... закрыли завод за отсутствием сырья. Ни один работник окрисполкома и окружкома не прислушался к моему предложению.

На окружной конференции в 1962 году тайное голосование по выборам в окружной комитет партии проходило в зале заседания. С одной стороны сцены выдавали бюллетени, а с другой стороны сцены спускали их в ящик. Я сделал замечание, назвал такое голосование профанацией.

Секретарь обкома партии Душин, присутствовавший на конференции, не нашел в этом никакой профанации и утверждал, что голосование проходило согласно инструкции ЦК КПСС, поставил вопрос на голосование конференции. Все проголосовали за предложение Душина. Так у нас рождаются приспособленцы, карьеристы, они всегда при деле и в почете долгие годы.

Швецов, уезжая из Ненецкого округа в 1975 году, признался мне, что необоснованно держал меня в опале. Между прочим, высшие должностные лица, когда им выгодно, всегда демагогично заявляли, что всех, незаконно репрессированных, партия полностью реабилитировала. Меня и многих мне подобных полная реабилитация обошла стороной.

Как я понимаю полную реабилитацию? Отвечаю на этот вопрос на военном лексиконе: арестовали генерала, освободите из тюрьмы генералом, а не солдатом и предоставьте работу согласно воинскому званию.

Я считаю, что полностью реабилитированными были Владислав Гомулка, Янош Кадар и Густав Гусак. А разве нас, советских граждан, можно назвать полностью реабилитированными?

Окружном партии и окрисполком сомневались в моей политической честности, держали в черном теле — в опале. Невольно вспоминаются слова поэта Некрасова, он писал: «Жить среди клевет пустых и темных дел, там мест нет, там друга нет, кто раз презрел».

Поэтому в 1968 году я покинул Ненецкий округ — свою родину.