Я, Ершов Василий Александрович, крестьянский сын. Детство было обычным, так как рос в крестьянской семье, где много работали. В 1928 г., когда учился в 7-м классе, увидел на городских парнях костюмы. Мне понравилось. Я подумал, что костюм надо купить. Парни мне подсказали, что якобы такой товар отпускают по комсомольским билетам. Передо мной встал вопрос, где же взять комсомольский билет? Я специально пошел в Алма-Атинский горрайком ВЛКСМ, разузнал, как и что. Секретарь райкома Еремина спрашивает: «Ты парень откуда?» Я ей: «Из пригорода Каменское плато». Она мне и предложила: «Ты можешь собрать там человека четыре-пять. Мы дадим пропагандиста, изучите программу и устав комсомола, сдадите экзамены, и мы вас примем в комсомол. У вас будет своя комячейка». Вот тогда я, как говорят, применил все свои старания: четырех человек — близких соседей, товарищей сагитировал. В течение лета 1928 г. по воскресным дням мы изучали комсомольскую грамоту. Пропагандистом был Шестаков, член райкома комсомола. В начале 1929 г. пошли на прием в комсомол. Отлично выдержали экзамен. Нам сказали: «Через несколько дней зайдите, получите билеты». — «А нам надо сейчас». - «Сейчас? Если ждать будете, мы вам выдадим и сейчас». Дождались мы билетов и прямым сообщением в магазин «Динамо», накупили себе костюмы. Зашли в парк

«Федерации»^¹, переоделись и вышли оттуда комсомольцами.

Дальнейшая наша задача заключалась в агитационной работе среди сельской молодежи. Как ее начинать, мы не знали. Нам подсказали, что самой действенной формой является организация вечеров художественной самодеятельности: кто спляшет, кто расскажет, кто сыграет, кто споет. Так постепенно молодежь поимеет интерес. Мы и начали. Ставили короткие спектакли, реквизит заимствовали у жителей: столы, стулья, скамейки, простыни, делали сцену и самозабвенно играли. К 1930 г. мы столько наиграли, что к нам потянулись даже пожилые люди.

В конце 1929 г. пошел разговор о создании колхоза. Несколько собраний общественности было. Весь процесс организации проходил как-то незаметно. Накануне 1930 г. сформировался колхоз. Он назывался «Октябрь». Позже, когда где-то еще организовался колхоз «Октябрьский», наш переименовали в «Горнооктябрьский». В 1932 г. 5 колхозов от Пугасова моста до Бутаковки и левобережье Бутаковки — Каменку, Реми-зовку, Поганку — объединили в один колхоз, стал он называться «Горный гигант».

Я после семилетки поехал учиться в Талгарский сельхозтехникум. В 1934 г. окончил его и вернулся в колхоз. Был секретарем комсомольской ячейки, членом правления колхоза, агрономом. Сам проводил политучебу, активно общался с молодежью. 2 июля 1937 г. на заседании правления меня выбрали заместителем председателя колхоза. В ночь со 2-го на 3-е меня арестовали. Лишь 17 часов я был начальником.

При обыске ничего не нашли. Забрали комсомольский билет, членские билеты разных общественных организаций да самодельную книжку "Аргументы и факты". Я когда читал, что интересное попадалось, выписывал, вот и получилась эта книжица. Что в ней крамольного нашли энкавэдэшники, до сих пор не знаю. Меня обвиняли в ведении контрреволюционной работы среди колхозников. Это было больше, чем странно, - подобных мыслей в голове никогда не возникало. Следователи менялись каждые 6-8 часов, а

я сидел сутками. Конвейерный метод следствия доводил меня до изнеможения: язык во рту не ворочался, не было сил дойти до камеры.

Надо заметить, что в общегородской тюрьме летом было достаточно просторно. Каждому заключенному полагалась своя койка, тумбочка. Спустя время пошел такой массовый наплыв заключенных, что в нашу камеру, рассчитанную на 14 человек, набилось 140. Теснота позволяла людям только стоять, многие и до пола не доставали. Задыхались от собственных испарений. Такое положение вынудило нас вызвать прокурора местного надзора. Прокурор пришел не сразу.

— Ну, так в чем дело? — поинтересовался он.

— Как, в чем дело? Нас тут битком набито, дышать нечем.

— Врагам народа дышать советским воздухом и не положено. Это все?

— Все.

— Будьте здоровы, — повернулся и ушел.

Вот тебе и весь местный надзор!

Наконец меня вызвали в коридор и ознакомили с обвинительным актом. Из него следовало, что постановлением областной оперативной «тройки» НКВД я обвинялся в контрреволюционной работе среди населения колхоза, за что был приговорен к десяти годам ИТЛ.

С 17 декабря, в течение недели, нас бортовыми машинами увозили на ст. Алма-Ата 1 и грузили в телячьи вагоны по 24 человека. Потом эшелон тронулся. Через месяц, наверное, мы остановились в г. Новосибирске. Нас сводили в баню, постригли, одним словом, провели санитарную обработку.

В феврале 1938 г. мы прибыли на ст. Манзовка, что в 80 км от г. Никольско-Уссурийского^¹ Хабаровского края. Через 3-4 км заснеженной степи дошли до бараков, наспех сколоченных из горбыля. В каждом из них, не выходя наружу, можно было видеть и восход, и закат. Нам пришлось в срочном порядке (правда, дрова и печки были) утепляться. Оттаивали землю, снег. На этой воде, разведенной с жидкой грязью, замешивали раствор и каждый "благоустраивал" свое место у нар. Снаружи обкладывали снежными кирпичами — глыбами.

После 21-дневного карантина я попал в этап на ст. Мучная, западнее ст. Манзовки на 30 км. Там мы строили военный объект. Кроме холоча, страдали от недосыпания: днем лили бетон, ночами разгружали машины бута, песка и т. п. По окончании стройки, через 7 месяцев, нас вернули в Манзовку, которая до неузнаваемости расстроилась.

В сентябре 1939 г. нашу 18 колонну вместе с начальством отправили в г. Биробиджан. Пешком по льду р. Вира мы ушли в тайгу на лесозаготовки. Работали вручную, звеньями по три человека: двое пилят, третий собирает сучья. Пилили кедры, а орешки есть некогда было из-за непомерных норм. За рабочий день нужно было заготовить 3 куба древесины на 1 человека. Мы умудрялись собрать орешки в наволочку и подкармливались ночью.

На лесоповале я повредил правую руку, началось заражение крови. Пока до госпиталя дошел пешком, рука опухла. Дежурил молодой неопытный

врач, принявший меня за «мостыршика»^¹, он без осмотра отправил меня в спецкорпус для уголовников. Назавтра обход делал начальник госпиталя Георгий Иванович Мзинорашвили. После беседы со мной он порвал мою карточку и направил меня в хирургический корпус. Лечил меня сам, никому не доверяя: ставил холодные компрессы, делал перевязки. Выписал усиленное питание — 50 г спирта, сливочное масло, куриный отвар, рисовый суп и хлеба досыта. Я пошел на поправку. Месяца через полтора доктор спросил меня о самочувствии, я пожаловался на ухудшение зрения. Тогда медсестра принесла мне зеркало, в котором я увидел, что все мое «ухудшение» заключается в том, что глаза после спецпитания заплыли жиром.

В конце апреля - начале мая меня выписали в команду выздоравливающих при госпитале. Занимались озеленением территории, составили план на посадочный материал: тут клумбы, там газончики, в другом месте грядочки. Вместо георгинов кое-где посадил чертополох, оформил клумбы как икебаны. Несмотря на то, что тополя привезли с опозданием, после того как я ошмыгал^² у саженцев листочки, что дало дополнительную подпитку корням, все деревья принялись. С заданием доктора справился на отлично!

Потом меня перекинули хлеборезом: 600 паек 3 раза в день. Здесь было конечно посложнее - от боли в руке непроизвольно текли слезы. Выдюжил и прижился в госпитале. Ежемесячно комиссия из лагеря проверяла, чтобы заключенные не задержались в госпитале на облегченном труде. Так вот мой Георгий Иванович всякий раз спасал меня от выписки, отправляя до 16 часов за зону госпиталя в теплицы. На мое несчастье, очередная комиссия приехала в отсутствие Мзинорашвили и, увидев меня, один из ее членов заметил: «Да ваш больной без пилы дерево свалит». Так закончилась моя госпитальная эпопея.

Этапом был отправлен на ст. Известковую, на строительство вспомогательной железнодорожной ветки до р. Бурей. Ветку протянули, и нас бросили на благоустройство Буреинского лагеря. Пришли мы туда 31 декабря 1940 г., в самый канун праздника. На территории лагеря стоял одинокий деревянный сруб без крыши и дверей. Почти месяц мы жили у костров в сорокаградусный мороз и строили жилые бараки, кухню, пекарню и столовую.

23 июня 1941 г. нас сняли с работы и вернули в зону. На трибуне новый человек: «Вот товарищи, какие дела-22 июня в 4 утра на нас напала фашистская чума. Желающие защищать свое Отечество могут написать заявления». Написали все. Но в действующую армию нас не призвали, видно, наши заявления где-то в мешках завалялись. Правда, военизированную охрану как ветром сдуло - всех забрали на фронт. В режиме послабление пошло: вместо прежних 4 охранников прислали по 1 ополченцу на 25 зэков — кто слеповат, кто глуховат, кто хромоват. Стало посвободнее, появилась возможность заниматься художественной самодеятельностью.

С началом войны лагеря сняли с центрального обеспечения, кормить себя мы должны были сами. Для этого были созданы ОЛП, куда откомандировали всех бывших колхозников. Меня отправили в «Джелун», неподалеку от г. Свободного. Я был начальником участка в 500 га, 300 из которых мы засевали овсом и 200 — картошкой. На второй год меня перебросили на парниковое хозяйство. Выращивали рассаду томатов, баклажан, капусты, табака и другой мелкой зелени. Сою сеяли, если ее поджарить и истолочь, каша получалась отменная. Из «Джелуна» отправили в «Тихеевку», которая специализировалась на крупнорогатом молочном скоте. Мы делали сыры, творог, заготавливали мясо. Специалистов и мастеров на все руки хватало: в лагерях сидели все - от классного портного до крупного инженера.

По возвращении в «Джелун» я организовал плодово-ягодное хозяйство. Развел малину, смородину, мичуринское яблочко. Я так широко развернулся на сельскохозяйственном лагерном фронте, что, когда подошел мой срок к концу, мне предложили остаться там начальником производства. Должность, надо заметить, весьма приличная — второй человек после начальника лагеря. Начальником был у нас Погодаев, славный такой человек, чтобы меня удержать, он сказал: «Я никому не говорил, а тебе скажу. Есть такой секретный циркуляр, по которому лагерное руководство может любого из политзаключенных оставить в лагере без срока».

Но для казака воля всегда была милей сытой неволи. 3 июля 1947 г. я освободился.