Предисловие

Книга первая, охватывающая период двадцатых — сороковых годов прошлого века, написана на основе как документальных, так и не документальных материалов, моих личных наблюдений и рассказов мамы — Ермолаевой Елизаветы Сергеевны, — женщины, не имеющей ни единого класса образования, верующей, обладающей даром прозорливости, терпения и благородства.

В книге описывается история семьи, которая по стечению обстоятельств стала жертвой разбушевавшейся стихии и претерпела такие муки издевательств и насилия, каких не знало ни одно из предыдущих ее поколений.

Книга описывает становление семьи и ее угасание по мере отторжения от родной земли; затем ссылку в Сибирь, смерть двух малолетних детей, расстрел отца и заканчивается возвращением в родные края, где она оказалась без средств к существованию и с ярлыком «семья врага народа».

РОДОСЛОВНОЕ ДРЕВО

С давних времен, вплоть до революции, родословное древо строго оберегалось нашими предками. Они в полной мере отвечали за свою родословную и за создание новой ветви родства, поэтому каждый род, в большинстве случаев, имел свои, только ему присущие наследственные данные. В народе так и говорилось: «человек из такого-то рода», и не было слов обиднее, чем «безродный», «не помнящий родства».

В родословной сказывалось все: отношение к труду, ум, благородство, порядочность, вероисповедание семьи и т. д. Поэтому и пару для своего наследника родители подбирали из подобной или близкой той родословной, в которую он входил. В основе выбора лежало сходство по основным свойствам и принципам, близость чувств и стремлений. И так, из поколения в поколение, происходил постоянный приток новых носителей наследственности на место прежних.

Родословное древо Ермолаевых-Шапыриных глубоко уходит корнями в крестьянство. Из поколения в поколение, скрепленная узами кровного родства, любовь к труду передавалась по наследству от отца к детям и, по традиции, от старшего к младшему и являлась смыслом самой жизни. И этот труд не знал передышки: не успевали закончиться полевые работы, как мои предки принимались за изготовление деревянных гребешков в своей мастерской.

Но труд не был в тягость — он вызывал чувство гордости за сделанное и уважение среди земляков в деревне, к тому же он позволял выйти из состояния нужды.

Но не только трудом славились люди нашего рода. Как истинные христиане, они видели свое предназначение в соблюдении традиций — в создании

и укреплении высоконравственной семьи как составной части государства.

Так было до октябрьских дней 1917 года, когда на смену монарху пришли «вожди революционных масс» с их коммунистической идеологией. Их приход к власти, их методы построения «государства нового типа» подразумевали не продолжение развития и совершенствования крестьянских хозяйств, а ломку веками создававшихся устоев и безжалостное истребление людей. Закрытие храмов, преследование церковнослужителей и верующих привели к падению моральных основ, к духовному обнищанию. Это прямо сказалось на родословных связях — они теряли свое природное назначение, растворялись в потоке всеобщего объединения и усреднения. В этих условиях человек уже не имел былого влияния на свою судьбу и оказывался отстраненным от ответственности за судьбы последующих поколений. Так наиболее крепкая ячейка общества — семья — начинала расшатываться.

Этому во многом предшествовало создание в стране мифа о врагах народа. Ведь тоталитарное государство не может существовать, не опираясь на страх.

СВАТОВСТВО

Шел 1923 год. Зима постепенно теряла свои права, кое-где уже пробивались ручейки. Все чаще проглядывало солнце, прогревая замерзшую землю, приближая весну — пору набухания почек, цветения.

В этот период все становится другим, и подверженность соблазну познать себя становится реальной действительностью. Тогда говорят — пришла пора.

Пришла пора и для деревенской девушки Лизы. Она появилась на свет в тысяча девятьсот четвертом году, в то самое время, когда ее отец — Сергей Иванович Шапырин, старшина роты, служивший на Дальнем Востоке, погиб в рукопашном бою с японскими самураями. И за всю свою жизнь она так и не обратилась ни к кому со словом «папа».

Ее мать — Антонина Григорьевна Шапырина, в девичестве Елисеева, была очень скромным, религиозным человеком. Смерть мужа потрясла ее. И несмотря на то, что она была стройной обаятельной женщиной, она целиком погрузилась в свой внутренний мир, наполненный неведомой силой божества.

В него вводила она и свою дочь — самое дорогое существо на земле, заботясь скорее не об обучении ее школьной азбуке, а о познании учения Христа и житейской мудрости. Наверное, поэтому дочь оставалась без единого класса образования.

Ее жизнь в Ильинском Погосте протекала в отлаженном ритме. Все было расставлено по своим местам, со своими обрядами и понятиями. Одним из важных обрядов, через которые ей предстояло пройти, было сватовство. Девушке, достигшей восемнадцати лет, родители подыскивали молодого человека.

Подыскать достойного жениха для Елизаветы было поручено Марии Григорьевне Елисеевой — сестре

Антонины Григорьевны. Много деревень пришлось ей исколесить, со многими переговорить, прежде чем она получила представление о молодых людях округи. И вот однажды она узнала о том, что в деревне Поминово живет заслуживающий интереса юноша, непьющий, некурящий, к тому же отслуживший в армии. Не долго думая, ранним утром следующего дня, она пешком направилась в Поминово.

Первым делом, как решила она, нужно было самой увидеть этого человека. Она стала прогуливаться недалеко от его калитки. Время шло, а он не появлялся. И тогда она решила в последний раз пройти рядом с калиткой и, если он не выйдет, незаметно уйти. И каково было ее изумление, когда, поравнявшись с калиткой, она увидела молодого человека крепкого телосложения, высокого, стройного, красивого. Она на минуту оцепенела, продолжая смотреть в его сторону. Затем, придя в себя, еще раз окинула его взглядом и, ничего не говоря, удалилась в сторону дороги, ведущей в Ильинский Погост.

Еще в пути она пыталась представить себе, как придет домой и что расскажет. Но в голове все путалось: то она думала, как же ей удалось найти того, кого искала, то вдруг вспоминала себя у калитки, неловкое положение, в котором оказалась. За этими мыслями она не заметила, как подошла к родному дому.

Войдя, она поняла, что ее ждут все, за исключением Лизы, которая в это время была в саду. Мария Григорьевна сразу приступила к рассказу о своем походе, но мысли ее блуждали, слова путались. Понять что-либо было очень трудно. Лишь потом, отдышавшись и придя в себя, она спокойно и последовательно рассказала обо всем, что пережила.

Родные, конечно же, попросили ее посетить деревню еще раз, чтобы познакомиться с родными Александра Григорьевича, а когда беседа подходила к концу, в комнату вошла Лиза. Антонина Григорьевна сказала ей: «Доченька, приведи себя в порядок и обязательно надень свое любимое платье». Она встрепенулась, почувствовав что-то необычное, и спросила: «Зачем, мама?» «Иди, иди, милая, так надо», — ответила та, а сама продолжала беседовать о предстоящих встречах.

И вот опять на пороге стояла Лиза. Беседа прервалась, все взоры были направлены на нее. Перед ними была уже не растрепанная девушка в испачканном платьице, а стройная, очаровательная невеста. Густые светлые волосы, миловидное личико с правильными чертами, пухлые розовые губы и светло-голубое платье, облегающее плечики и грудь. Такой она предстала перед своими близкими. Все в ней говорило о нетронутости и совершенстве божьего создания. Мать долго смотрела на нее

и неожиданно расплакалась. То ли она почувствовала близость дочернего счастья и расчувствовалась, то ли пробежали в ее памяти молодость и неудавшееся замужество, а за ним и отречение от мирского бытия.

Она, покладистая, тихая, часто сталкивалась с грубостью и оскорблениями родителей. Когда ее утонченная, легко ранимая душа не могла выдержать этого, она удалялась в свой уголок и плакала, а близкие старались не замечать ее слез. Дочери было больно видеть слезы матери, но сделать она ничего не могла.

Жизнь текла своим чередом, по своим законам, лишь временами принося новые проблемы. Для семьи Елисеевых подготовка к замужеству Лизы проходила необычайно быстро. Нужно было не только успеть, не упустить возможности, но и все осмыслить и предусмотреть, ведь решалось будущее родного человека.

И вот последовали встречи родных и в деревне Поминово, и в Ильинском Погосте. Оставалось дело за молодыми. Наконец встреча состоялась. Этого было достаточно, чтобы судьба дочери была решена. И в июле 1923 года в деревне Поминово сыграли свадьбу.

СТРОИТЕЛЬСТВО ДОМА

После свадьбы Елизавета Сергеевна (Шапырина) Ермолаева стала жить в семье мужа. Александр Григорьевич понимал, что, когда семья вырастет, стены отцовского дома станут слишком тесными для них. К тому же подходило время для сватовства его сестер Нюры и Симы, а также брата Василия. И тогда Саша начал подыскивать место для строительства нового дома и закладки сада.

В то время подобному начинанию уделялось большое внимание. Считалось, что чем исправнее отдельное хозяйство, тем богаче страна. Поэтому, когда отец пришел к председателю Поминовского сельсовета с просьбой о выделении земельного участка под строительство дома, вопрос был немедленно решен положительно.

На окраине деревни Поминово он облюбовал участок под застройку дома. Это был совершенно заброшенный пустырь, заросший кустарником, репейником, утыканный кочками и пнями. Но это его не пугало. Он думал не о трудностях, которые ему предстояло преодолеть. Нет, не таков был Александр. Он хотел превратить этот клочок земли в цветущий сад. Вот о чем он мечтал.

Для него было важно не скатиться до уровня самых бедных крестьян, о которых постоянно говорила советская власть, власть, прославлявшая нищету, невежество и убогость человеческого существования. Как волевой, энергичный, незаурядный человек, всем своим существом он стремился к совершенству, к разуму и величию.

Когда он показал необжитый пустырь жене, она пришла в ужас, потому что понимала, что начать обустраивать его означало отказаться от нормальной жизни. К тому же она не представляла себе, как эти непроходимые заросли можно привести в поря-

док простой лопатой. Но отец был на высоте. Он словно уже наслаждался еще невидимым предстоящим успехом. И поцеловав жену, от которой не отходил ни на шаг все это послесвадебное время, сказал: «На этом месте будет дом и цветущий сад во имя тебя». Он как бы пытался оправдать свое вторжение в жизнь этого чистого и по-детски нежного существа. Затем, обнявшись, они направились к родительскому дому, на ходу беседуя о предстоящей работе.

С этого дня жизнь молодых стала другой. Теперь они вместе вставали засветло, а ложились поздней ночью. Александр шел к месту постройки дома, а Елизавета приступала к приготовлению пищи. Затем был завтрак на природе и непрерывная, изнурительная работа.

Сперва все сводилось к выкорчевке пней, обработке земли, установке изгороди и планировке участка под дом и сад. На этом этапе были необходимы труд и творчество, а большие затраты пока не требовались.

Наконец встал вопрос — откуда взять деньги. И Александр начал обдумывать возможные варианты приработка. В первую очередь он решил продать гребенки, изготовленные в свое время кустарным способом. Он узнал, что наибольшим спросом они пользовались в степных районах. И он побывал там,

но желаемого результата не достиг, получив лишь мизерный доход, позволивший покрыть лишь текущие расходы.

Он снова отправился на поиски работы. Опрашивая знакомых, Саша узнал, что Егорьевскому и Шатурскому лесничествам требовались рабочие по выкорчевыванию пней. И вот он направился к старшему Егорьевского лесничества по временному устройству на работу. Бригадир, окинув его взглядом, сразу понял, что это тот человек, который ему был нужен, и зачислил его в свой штат. Ведь ему были нужны сильные, крепкие люди на высокооплачиваемую работу. Окрыленный успехом, Саша быстро зашагал в сторону своей деревни. Правда, дома он не нашел желаемого одобрения. Но дело сделано. И начался новый этап неизведанного пути.

Поначалу он выезжал в леса Егорьевского района обычно на две-три недели. Это была тяжелая, изнурительная работа без каких-либо элементарных условий труда. Выдержать могли далеко не все. И все же главное было достигнуто — он мог приобретать лесоматериалы и кормить семью. Ведь в семье Ермолаевых он был старший.

Каждый раз, приезжая домой на «отдых», он привозил с собой несколько бревен. И все эти дни «передышки» Саша посвящал строительству дома и посадке фруктовых деревьев. И так изо дня в день —

выкорчевка пней сменялась перевозом бревен и строительством дома. Ни дня ослабления и передышки. К 1928 году дом, постройки и сад были почти готовы. Все шло по задуманному плану.

А в стране менялся только подход к труженику. Если раньше считалось, что чем богаче отдельное хозяйство, тем богаче государство, то теперь все настойчивее насаждалось мнение, что зажиточный труженик мешает жить бедноте, развиваться новым формам «коллективного труда». Поэтому всякий росток нового, каждая попытка построить свою жизнь по-другому, вразрез с идеологически навязываемыми понятиями, вызывали подозрения и зависть. Настали времена обобществления, усреднения и «уравниловки».

Отрыв от основной массы рассматривался как подрыв самой системы строя. Ценность таких понятий как заурядное трудолюбие, направленное на заботу о семье, близких, чистота, благородство души сместилась на задний план. И люди, смирившиеся с существующей действительностью, своей нищенской убогостью, надеждой на то, что «кто был ничем, тот станет всем», жили в пределах новых возможностей и чуждых, насильно внедренных понятий.

И это не случайно, ведь руководящей и направляющей силой в деревне была нищета. Именно от ее имени проводились в жизнь все спущенные сверху директивы.

Но жизнь продолжалась. Продолжалось и строительство дома, но уже замедленными темпами. А чем ближе было окончание строительства дома, тем чаще стали посещать деревню люди, которые все настойчивее требовали от руководства колхоза воздействия на труженика.

Новым методом давления стали налоги. В 1928 году семья впервые была обложена налогом в размере 800 рублей. Это была огромная сумма. И если бы не было сбережений, полученных в свое время от выигрыша по лотерейному билету, уже тогда можно было расстаться с мечтой о своем доме.

Не успели оправиться от одного удара, последовал второй. В 1929 году сбор налога повторился. Отец собирал справки о всех приработках и поехал в Егорьевск. Там ему удалось доказать, что тех денег, которые он получал, едва хватало на расходы, и поскольку на его иждивении находилось шесть человек, налог снизили до суммы, которую он получал в лесничестве.

Не успели пережить второй удар, как последовал третий. И так вплоть до 1931 года — года полной коллективизации. И опять встал тот же вопрос — как жить.

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

Каждое дело имеет свое начало, свое продвижение и последствия. Если к концу двадцатых годов деревня процветала, то в начале тридцатых годов наступил небывалый по масштабам голод. Голод, спровоцированный действиями коммунистических вождей, начиная от всеобщей ускоренной коллективизации и обобществления средств производства до ликвидации и уничтожения труженика села — кулака и середняка. Это привело к уничтожению за четыре года (1929-1933) 17,7 миллионов

лошадей, 25 миллионов голов крупного рогатого скота, 50 миллионов свиней, 70 миллионов овец.

В ход были пущены лозунг «кто был ничем, тот станет всем», вековая зависть бедняка к богатству, численное большинство бедноты, наделенной властью в деревне, и, наконец, тройки ОГПУ, которые были исполнителями чудовищных злодеяний.

С каким же остервенением они «выкорчевывали» тружеников и их семьи с родных мест и этапом везли в Сибирь, оставляя на их месте разграбленные хозяйства и поруганные земли! А ведь эти земли некогда кормили людей и обеспечивали промышленность сырьем. Как только не стало настоящего хозяина, все пошло под откос. Не мог же бездельник-бедняк вдруг превратиться в работягу. Да и опасно это было для его собственной жизни, поскольку отрыв от основной массы рассматривался как подрыв самой системы.

Кроме того, в стране появились миллионы новых потребителей — гигантские стройки, огромная армия, аппарат управления и подавления. Именно поэтому начался страшный голод, невиданный по масштабам и продолжительности.

Желание пополнить государственную казну за счет ликвидации и уничтожения исправных хозяйств обернулось национальной трагедией, в основе которой лежала ломка вековой крестьянской тра-

диции и уничтожение труженика — кулака и середняка. Чтобы оправдать насилие, была разработана доктрина, согласно которой «с развитием социализма неизбежно обострение классовой борьбы», и следовательно, подавление одним классом другого. Все это не могло не сказаться на всем последующем развитии деревни и страны в целом.

В деревне Поминово планировалось выселить три кулацких хозяйства. Семья Ермолаевых к ним не относилась, но построенный дом, сад и исправное хозяйство не давали покоя работникам ОГПУ. Они начинали все чаще наведываться в деревню, все настойчивее требовать от руководства сельским советом воздействовать на семью: «Кругом нищета и голод, а тут вдруг такое строительство!»

Все это не могло пройти мимо Александра Григорьевича. И он начинает просматривать весь свой жизненный путь от начала революции до этих страшных дней. Вот его служба в московской комендатуре, где зарекомендовал себя с положительной стороны. Затем женитьба и строительство дома. После смерти отца он становится старшим в доме, а следовательно, и хозяйство ложится целиком на его плечи.

И он пытается справиться с навалившимися на него обязанностями. Чего только он не предпринимает, чтобы свести концы с концами! Это и обра-

ботка земли, и стройка, и выкорчевка пней, и ведение хозяйства. Каким же нужно было обладать трудолюбием, отдачей, творчеством, чтобы подчинить себя делу, ради которого ты живешь. Бывало, идет мимо трактира, а знакомые ему говорят: «Саня, зайди, рюмочку выпей», а он: «Не могу, дел много».

Вступление в колхоз ему представлялось делом добровольным, по крайней мере, так говорилось в печати. Но между пропагандой и действительным положением дел была огромная пропасть. Продолжая верить в человеческий разум, уверовав в чистоту и непогрешимость, продолжал он временами ездить на приработки.

Однажды, как только он уехал на выкорчевку пней в лесничество, власти стали требовать от матери подписку на вступление в колхоз. По несколько раз в день ее вызывали в правление. Она объясняла, что это решает отец, к тому же на руках у нее трое малолетних детей и больная мать, что она не может работать в колхозе, поскольку детей не с кем оставить. А они свое. Дело дошло до того, что работник ОГПУ стал грозить ей пистолетом. Когда она входила в правление сельсовета, работник особого отдела вынимал из кобуры пистолет и клал его на стол. Временами, когда разговор принимал повышенные тона, он брал со стола пистолет и начинал им размахивать. Затем с его стороны следовали оскорбления и угрозы.

Когда отец приехал, мать ему все рассказала. Александр, не раздумывая ни минуты, прямо с дороги направился к председателю сельсовета. Разговор не получился, поскольку председателю нужна была подпись любой ценой, а отцу от него — извинения за превышение власти.

В итоге отца обвинили в грубости по отношению к председателю, а значит — к советской власти, и отправили на семь суток в Егорьевскую тюрьму. Там он заболел и пролежал в тяжелом состоянии более трех недель. Видно, сказался тяжелый труд, потрясение от возможной потери всего нажитого и страх за семью.

В это время работниками ОГПУ составляется справка о том, что родители Александра Григорьевича до революции имели мастерскую по изготовлению гребешков, при этом «использовали чужой труд в количестве пяти человек», и что после революции он выезжал в степные районы для сбыта продукции. Справку приняли к сведению. Без внимания остались только изнурительный многолетний труд, благородство души, трое малолетних детей и больная мать.

В июле 1931 года до Елизаветы Сергеевны доходят слухи, что составлена справка тройки ОГПУ о выселении семьи Ермолаевых в Сибирь, а дом, постройки и все имущество решено конфи-

сковать и направить на культурно-бытовые нужды колхоза.

Все это держалось руководством в строгом секрете. Лишь шестьдесят лет спустя, просматривая архивные документы, я обнаружил выписку из протокола заседания тройки по выселению от 14 июля 1931 года. (Председатель тройки Брехов, члены: секретарь НК ВКП(б) Бабина, начальник Р. О. ОГПУ Муравьев). Безграмотная религиозная женщина не могла понять, что происходит, почему эти тройки топчут человеческие жизни, в чем виноваты дети. Но слухи о предстоящем выселении продолжались.

И вот однажды ночью к дому подъехала подвода с уполномоченным, который сообщил, что мы подлежим выселению из деревни. Отец, в это время больной, находился в Егорьевской тюрьме. Собрала мать три убогих узелка, для меня и для моих сестер Лиды и Люси, поплакала и поехали они в город Егорьевск за десять километров от деревни. Когда приехали в город, то обнаружилось, что из трех узелков осталось только два. Нет узелка с пеленками. Видно, сопровождающий успел столкнуть его, когда они ехали лесом. Мама сказала, что нет узелка с пеленками, но пожалела, поскольку на нее обрушился шквал ругани и упреки: «Вы что, недовольны советской властью?»

Примечательно то, что как только мы выехали, наш дом вместе со всеми постройками был разобран работником ОГПУ и перевезен в Егорьевск для своих нужд. Наверное, он ему еще задолго до нашего выселения очень понравился. А иначе не было бы, по всей вероятности, этой возни, этого выселения. Даже формулировка «на культурно-бытовые нужды колхоза» не помогла.

После расстрела отца и нашего возвращения из ссылки в родные края я часто спрашивал маму: «Где наш дом?» Она обычно молчала и всякий раз старалась уйти от ответа, как будто кто-то на нее давил. Лишь однажды она обронила: «На Первомайской улице». И, как всегда, плакала и плакала. А на вопрос: «Где конкретно?», обычно отвечала: «Буду умирать, скажу».

Но сказать ей так и не пришлось. Случился сердечный приступ, и хотя в течение суток она была жива, но сказать, как ни пыталась, так ничего и не смогла.

ДОРОГА

На пересыльном пункте в Егорьевске мы пробыли около двух недель. Все ждали, когда выздоровеет отец. И только после этого началась подготовка к отправке в Сибирь. И вот, наконец, сообщили, что эшелон подан. Началось движение людей и подвод. Те, кто не имел малолетних детей, шли на поезд пешком в сопровождении конвоя, а остальные — на подводах.

По прибытии на станцию маму с детьми поместили в товарный вагон, в котором уже находилось несколько десятков семей, а отца — в один из тюремных вагонов. Так ехали вплоть до конечной станции назначения — Новокузнецк (Сталинск).

Ехали без продуктов питания и воды. Те продукты, которые были взяты с собой из деревни, закончились, а пополнить на пересыльном пункте не могли — их там просто не было. И поэтому планировали продукты питания приобрести в пути. Разве родители могли предполагать, что с закрытием за ними дверей товарных вагонов и лязгом металлических запоров они окажутся взаперти, что ни одна живая душа уже не сможет приблизиться к их поезду на десятки метров.

Поначалу люди все же надеялись, что пройдет немного времени, и откроются двери. Тогда они смогут сходить по нужде и набрать воды из колонки. Но время шло, а этого не случалось. Людям становилось все хуже, все громче они стучали в дверь. Но охранники продолжали делать вид, что ничего не слышат. И тогда некоторые не выдерживали и начинали оправляться прямо под себя, создавая дополнительную духоту и зловоние в вагоне.

Шли вторые сутки этого жестокого издевательства, а надежд не было никаких. И тогда люди пришли в отчаяние. Началась паника. На одной из остано-

вок взрослые бросились долбить по стенам и дверям вагонов, а дети кричать и плакать, приводя в ужас всю округу. И тогда прибежали стражники, много стражников. Послышалось щелканье затворами. К счастью, поезд скоро тронулся, и все стихло.

Лишь на третьи сутки, после очередного нечеловеческого крика и стука, на узловой станции двери вагона были раздвинуты. Открылась ужасающая картина — плач, стоны и вонь. И хотя по инструкции охранники должны быть непримиримы к «врагам народа», они все же решили пойти на некоторые уступки, чтобы избежать бунта и разрядить обстановку.

Разбившись на группы, в полной боевой готовности, стражники начали выборочно сопровождать людей до определенных близлежащих мест и обратно. Настояла и мама, чтобы ей разрешили набрать воды на водокачке для своих малолетних детей. После некоторого раздумья охранник вскинул винтовку, щелкнул затвором и сказал: «Иди». Мама взяла ведро, затем меня на руки и направилась к колонке.

Не успела пройти и несколько шагов, как кто-то позвал сопровождающего. Оставшись без присмотра, она не знала, что делать: ждать, когда придет, или продолжить путь без него. И она решилась на последнее. Ведь не было известно, сколько времени простоял бы поезд. Чуть ли не бегом она направилась к колонке и начала наполнять ведро водой.

И тут она повернулась и увидела: в десяти шагах от нее стоит запыхавшийся охранник с поднятой винтовкой и целится в нее. «Боже мой, — прокричала она, — дети». Но голос ее как бы растворился в воздухе. Тогда она опять, еще громче закричала на всю привокзальную площадь: «Люди, помогите». Охранник не выдержал, опустил винтовку и, ничего не говоря, побежал в сторону состава. За ним побежала и она к вагону, в котором находилось еще двое ее детей.

А перед глазами стоял целящийся охранник, плачущие дети и вся эта житейская ситуация в целом. Но, так или иначе, маме удалось напоить детей и дать им чуть-чуть воздуха. Но вот заскрипел засов двери, тронулся поезд, и опять тот же кошмар, продолжавшийся восемнадцать суток.

ПЕРВЫЕ ГОДЫ

В конце сентября 1931 года поезд с «врагами народа» прибыл на станцию города Новокузнецк. Но до высадки было еще далеко, поскольку их везли не просто в Сибирь на поселение, а в Сибирскую ссылку особого режима. Ограбленные и подавленные, они были зачислены в разряд кулаков, в класс, который подлежал уничтожению по велению «вождя народов». Общение с внешним миром им было строго запрещено.

Поэтому не прошло и нескольких минут после прибытия на станцию, как поезд в спешном порядке отправили подальше от людских поселений в глубь тайги. Там, в нескольких километрах от города, недалеко от реки Томь, была произведена высадка шестидесяти, в основном многодетных семей.

Оказавшись в плену этого необычайного растительного и животного мира, люди пришли в ужас. Особенно дети. Но делать нечего. И все взрослые сразу же приступили к изготовлению изгородей и строительству шалашей из прутьев и деревьев.

Особенно страшна была первая ночь, когда с наступлением темноты звери, словно сговорившись, вышли из тайги и начали прогуливаться вдоль изгороди. Видно, таким образом пытались познакомиться с новоприбывшими. А более крупные животные даже делали попытку перебраться через забор, и тогда в их сторону летели палки. Если бы не огромный костер, разведенный в центре площадки, люди бы замерзли, да и звери наверняка забрались бы в лагерь.

В эту ночь старшая дочка Лида вдалеке увидела огонек и говорит маме: «Мама, смотри, огонек светится. Там наша бабушка. Она ждет нас. Пойдем скорее к ней». В то время ей шел седьмой годик. И как ей ни пытались доказать, что нет здесь нашего огонька, что мы далеко от родной деревни, так

и не смогли. Разве могла она понять, что произошло с семьей, осмыслить факт совершенного злодеяния.

На следующий день, как только рассвело, зазвенели топоры, стали падать деревья вокруг отведенного места. Началось строительство добротной изгороди и возведение жилья. Но жить на этом участке пришлось совсем недолго, всего несколько дней.

Возможно, работники НКВД испугались, что люди могут разбежаться по тайге, а иметь многочисленную охрану им не под силу. Поэтому все семьи переправляются на другую сторону реки Томь.

Новое место более полно отвечало требованиям режима. Оно представляло из себя ущелье, по обе стороны которого были горы, переходящие на возвышенности в равнину. По мере выхода из ущелья одна из гор как бы обрывалась, образуя огромный котлован, где добывали глину и изготавливали кирпич. Противоположная гора была открытой и просматриваемой со всех сторон. Вот на ней-то и было отведено место для спецпереселенцев, названное Кирзаводом №8.

Первым, с чего началась жизнь, было строительство барака на шестьдесят семей. Каждой семье отводилось восемь квадратных метров независимо от количества детей. Мы на этой площади разместили две койки (одну для родителей, другую для нас — троих детей), стол, скамейку и тумбочку.

Жизнь протекала по суровым тюремным законам, хотя и не было колючей проволоки вокруг поселения. Родители не имели паспортов, им, как и нам, детям, запрещалось выходить за пределы зоны без разрешения соответствующих органов. Всякое отступление от режимных правил строго каралось. Норма воздействия определялась самими охранниками; какую посчитают нужным, такая и будет.

Произвол был беспредельным. Ни о какой логичности таких воздействий не могло быть и речи. Это было государство в государстве со своими собственными законами. День начинался с того, что к бараку подъезжал на лошади работник НКВД и начинал выгонять из него все взрослое население, независимо от состояния здоровья. Часто можно было видеть, как лежачего больного пинали, били плетками, пока тот не встанет. Потом следовала команда «строиться», затем перекличка и отправка под конвоем на работу. То же самое происходило и по окончании работы. И так изо дня в день.

А мы с уходом родителей до их возвращения передавались под наблюдение надзирателей. Обычно, когда родителей приводили с работы, дети плакали и просили есть. А плита на весь барак была одна. И хотя в таких тяжелых условиях оказывалось, что люди обладают наивысшим терпением, все равно была страшная напряженность. Всем постоянно

хотелось как можно скорее накормить своих детей, а очередь к плите никогда не прекращалась, даже ночью.

Однажды отец пришел с работы, а дети плачут. Побежал он к плите, а на ней стоит огромная кастрюля, закрыв собой все конфорки. Сначала попытался выяснить, чья она, но, не найдя хозяина, решил самостоятельно снять ее с плиты. Но в спешке не предусмотрел, что она может быть горячей, в результате обжег руки и уронил ее на пол, еще и брызгами горячей воды ошпарил себя и одну из женщин. Как же он потом переживал...

С течением времени произошли определенные изменения. Вместо принудительного конвойного сопровождения ввели систему обязательного закрепления каждого человека за строго определенным рабочим местом, что подразумевало самостоятельное выполнение режимных правил. По этой системе, в принудительном порядке, за отцом была закреплена должность кочегара на кирпичном заводе, а за мамой — сторожа.

С этого времени родители начали получать зарплату по шкале «спецпереселенец», но настолько мизерную, что не хватало даже на хлеб. И все же это давало какую-то надежду на выживание, хотя сами режимные условия не ослабевали, а, наоборот, ужесточались. Несмотря ни на что, жизнь продолжа-

лась, неся с собой все то, что было свойственно тому периоду времени.

В 1935 году появился на свет божий сын Коля. Но прожить ему удалось всего лишь несколько недель, он заболел воспалением легких и умер. А какое негодование вызвало его появление у работников НКВД. Но так уж богу было угодно. А в 1936 году родился сын Василий, которому удалось прожить и того меньше, всего девять дней. Да и о какой жизни можно было говорить, тем более о жизни младенца, когда кругом свирепствовали голод, террор и насилие.

КОЖАНЫЕ САПОГИ

Так уж в жизни все устроено, что с течением времени появляются все новые и новые проблемы. Одни из них как-то разрешаются, другие остаются на долгие и долгие годы.

Не успели до конца оправиться от голода — дети подросли. Наступила школьная пора для дочек. А где взять одежку и обувку, если нет родительских накоплений, если все отнято, разграблено, а заработка хватает только на хлеб. И тут все завертелось,

закружилось в этих невыносимых режимных условиях. Начали родители изыскивать все возможные и невозможные способы, чтобы сшить из старого тряпья платья, как-то раздобыть обувь.

А тут вдруг разрешилась проблема с садиком для меня, совсем случайно, в виде исключения, по просьбе одной из соседок по бараку, работающей воспитателем в этом детском саду. Для родителей это было большим событием. Но появилась следующая проблема — где взять одежду и обувь. Ведь в бараке я ходил полураздетый и в чем попало.

И отец пошел в комендатуру за разрешением на увольнение для того, чтобы продать на базаре ранее изготовленные им изделия и купить сыну одежку. Но там он получил отказ. Более того, его предупредили, что если он покинет зону, то будет строго наказан.

И тогда он рискнул. В надежде, что никто не узнает об его исчезновении, упросил своего сменщика отдежурить за него несколько часов, а сам устремился на городской рынок. Но не тут то было. Не успел он покинуть свое рабочее место, как об этом стало известно соответствующей службе.

А он, после успешной продажи своих изделий и покупки детских кожаных сапог, необычайно довольный и радостный, чуть ли не бегом направился домой. Не доходя нескольких метров до барака,

он увидел незнакомого мужчину лет тридцати, неторопливо прохаживающегося по дорожке, и сразу понял, что это за ним. Значит, кто-то успел доложить, подумал он, а сам продолжал идти, как и прежде.

Но не успел он подойти к крылечку, как незнакомец вышел ему навстречу, представился работником особого отдела и сообщил, что он пришел за ним, чтобы сопроводить в комендатуру. Отец не стал вдаваться в подробности, лишь попросил разрешения передать сыну сумку. Тот не стал возражать.

И вот он в комнате. Быстро достал кожаные сапоги и попросил меня их примерить. И хотя они были немного велики, но выглядели отлично. Ничего подобного я никогда не видел. Радости моей не было конца. А он поцеловал меня и сказал: «Когда придет мама, скажи ей, что я в комендатуре», — и ушел.

Неспокойно стало как-то на душе. Знал я отлично, что это за заведение. Но сапожки нет-нет да и уводили меня от этих страшных мыслей. То я надевал их и медленно прохаживался по коридору, то снимал и любовался ими, пока не пришли сестры из школы. После этого убрал их до маминого прихода.

Когда пришла мама, я ей все рассказал. Она, не раздеваясь и ничего не говоря, сразу пошла в ко-

мендатуру. И не напрасно, поскольку отца уже готовились вести в тюрьму. Долго маме пришлось в слезах упрашивать работников НКВД, чтобы те отпустили папу. И ей удалось уговорить их, но при условии, что больше подобного он не совершит, о чем дано было письменное заверение.

Глубокой ночью наши любимые возвратились домой. Мы, конечно, не спали и все прислушивались к окружающим шорохам. А с их приходом опять затеплилась жизнь. Это была ночь перед моим посещением садика, о котором родители и мечтать не смели. А я, когда с родителями шел в садик в своих кожаных сапогах, был самый счастливый человек на свете. Эти кожаные сапоги пронес я в своей памяти через всю жизнь.

ЖВАЧКА

Зона, в которой мы проживали, не была обнесена колючей проволокой и не имела постов охранения. Однако условно определенные границы по всему периметру зоны четко соблюдались, и любое отклонение от установленных правил строго каралось.

Только грузин, который занимался продажей жвачек и сбором тряпья, мог свободно разъезжать на своей подводе по всей территории лагеря. Иногда он часами задерживался невдалеке от барака, делая

вид, что перебирает тряпье. Тогда мы, дети, забирались на крышу сарая и оттуда незаметно для него пытались понять цель его остановки. И всякий раз мы приходили к выводу, что он за кем-то следит. Вот только за кем — мы не знали. Лишь видели его потом в кругу охранников НКВД, о чем-то беседующим с ними. Потом он неожиданно исчез. И я его уже начал забывать, если бы не родители, которые напомнили мне, что надо сдать в утиль старое зимнее пальто.

Его появление было таким же неожиданным, как и исчезновение. Подъехал он на своей подводе к бараку днем, когда взрослые были на работе, а дети играли на площадке в бабки. Не дожидаясь окончания игры, я пошел за пальто, приготовленным для сдачи в утиль. Выносил я его тогда из барака и думал, — вот сейчас получу сколько-то копеек на хлеб и, конечно, жвачку, которую мне очень хотелось приобрести.

Но утильщик по-своему определил, что мне надо. Ничего не говоря, достает он из ведра жвачку и подает ее мне, а сам трогает лошадь. Я на ходу пытаюсь доказать, что пальто стоит большего и что он должен расплатиться со мной сполна. Но он и слушать не хотел, подгоняя лошадь.

И тогда я схватил камень и бросил в него. Точность попадания оказалась поразительной, по-

скольку удар пришелся по центру его лысой головы. От удара его всего как-то покорежило, а затем он спрыгнул с подводы и со страшным криком бросился бежать за мной. Побежал и я в свою барачную комнату в надежде, что там он меня не найдет. Но не тут-то было. Он безошибочно подбежал к моей комнате и начал рваться в дверь, которую я успел запереть.

Благо в это самое время пришел отец. Вначале он выслушал грузина, а затем стал меня просить отпереть ему дверь. Делать было нечего, и я выдернул дверной засов, а сам мгновенно забрался под койку в самый дальний угол. Первым вбежал утильщик и хотел было вытащить меня из укрытия. Но отец ему не разрешил, сказав при этом, что сам меня накажет.

Затем отец извлек меня из-под койки, снял ремень и стал стегать меня до тех пор, пока не ушел грузин. После каждого удара я кричал и плакал.

И все же не от боли я тогда плакал, а от несправедливости. Я никак не мог понять, как это отец, никогда до этого случая не обижавший меня, так свободно мог подвергнуть меня такому наказанию из-за обманщика и чужого ему по духу существа, того, кто вызывал во мне только отвращение.

Всем этим, еще в слезах, я поделился с отцом, когда он пришел в себя. Он, конечно, был изрядно удивлен услышанным. Очень долго молчал, прижи-

мая меня к себе, а затем сказал: «Знаю я все. Вот только сделать ничего нельзя. Больше того, наше освобождение из-под стражи во многом зависит от него, поскольку он свой среди работников НКВД. Об этом мы всегда должны помнить».

Тогда отец впервые говорил со мной, как со взрослым, хотя шел мне тогда всего восьмой годик. Тот душевный разговор позволил мне не только понять особенности окружавшей меня действительности, но и окончательно проститься со своим детством. Я как бы ушел в себя, стал замкнутым и молчаливым.

Но дети есть дети. Они, так или иначе, могут переходить из одного состояния в другое, подчас забывая даже о только что перенесенных травмах. Хотя сама рана будет постоянно давать о себе знать.

Так и здесь. Не успел я прийти в себя и забыть о пережитом, как к бараку на своей подводе подъехал грузин. Он был в веселом настроении и стал предлагать детям покататься по территории зоны. Несколько детишек охотно согласились. Вот только я долго колебался и все же в последнюю минуту сел. Причем таким образом, что рядом со мной оказалось ведро, до краев наполненное водой, в которой плавали жвачки.

Вот оно-то и создавало мне определенные неудобства, поскольку каждый раз, когда мы проезжали по ухабам, телега подпрыгивала, и вода из ведра

вместе со жвачками выплескивалась на телегу под мои штаны. Причем извозчик на это не обращал никакого внимания. И тогда мы как бы невольно стали подбирать жвачки и класть их кто куда. Я свои убрал за пазуху под майку.

А когда подъехали к бараку, я попытался снять майку и достать жвачки, но безуспешно, так как они накрепко прилипли и к майке, и к моему телу. Пришлось ждать с работы маму, которая потом много трудилась, прежде чем освободила меня от застывшей массы.

Так и закончилась эта история со жвачкой, а грузина я с тех пор больше не видел.

КРУШЕНИЕ

Там, в Сибири, вдали от родной деревни, мы росли, росла и наша фантазия. Особенно о домовых. Домовой настолько сильно вселился в наше воображение, что мы считали его реальным существом. Мы его постоянно ощущали. Им нас пугали. Только потом, в зрелом возрасте, я понял, что это было свойственно периоду наибольшего скопления человеческих бед и страданий.

В барачной комнате, в которой мы жили, было две койки. На одной из них спали папа с мамой, на другой мы — две сестры и я. Правда, для меня, как самого младшего, иногда делалось исключение — разрешалось ложиться на родительскую койку между папой и мамой. Я любил к ним забираться. Это были самые радостные, самые счастливые минуты в моей жизни. Лежишь, бывало, между ними и слушаешь какие-то истории и боишься, как бы чего не упустить. И как, помню, оборвалось мое детство на рассказе о домовом, который живет на крыше.

«Слышишь, — говорит мне папа, — скрип лестничной клетки — это домовой по ней поднимается на чердак».

«А что он там будет делать?» — спрашиваю я.

«Многое, — говорит он, — у него дел невпроворот».

И в это время — стук в дверь. «Не иначе, как домовой», — подумал я. Стук повторился еще и еще, а затем перешел в непрерывные удары. Было пять минут третьего. Отец встал с койки, подошел к двери и открыл ее. Мгновенно в комнату врывается тройка и по заранее разработанному сценарию приступает к делу.

Один начал обыскивать отца, хотя он был в нижней рубашке и в кальсонах, другой — ворошить школьные книги, поскольку других не было, третий

занялся распарыванием матрасов и подушек. После этого начали просматривать все уголки комнаты, выворачивать карманы детской и взрослой одежды, простукивать стены.

И тут одному из них на глаза попалась тумбочка, на которой лежала коробка с мамиными серьгами. В считанные секунды он оценил стоимость серег и мгновенно убрал их в карман.

Это не ускользнуло от мамы. Она стала требовать вернуть ей серьги. Сначала он пытался доказать, что никакой коробки он не брал и что это наговор на должностное лицо. Но мама стояла на своем, показывая на карман, в котором они исчезли. То ли она была слишком категорична, то ли подействовало то, что в комнате было слишком много народу, но коробку из кармана пришлось вынуть.

Затем он начал доказывать, что золотые вещи им велено конфисковывать, продолжая держать их в своих руках. Но мама уже шла напролом, доказывая, что эти серьги идут по наследству от поколения к поколению. Теперь они должны принадлежать ее дочери.

Сначала она держалась, пытаясь вызвать у них сострадание и жалость, но, видя безрезультатность своих попыток уговорить их, кинулась в слезы, а затем хрипло закричала. От всего этого постепенно начал пробуждаться барак, давая о себе знать.

Не выдержал всего этого любитель чужих вещей, швырнул коробку в угол, а сам в грубейшей форме потребовал от отца собираться быстрей. А я потом подумал — отдать бы им эту коробку, не до нее тогда было. К тому же свою неудавшуюся попытку кражи они наверняка будут вымещать на отце. Ведь они были все равно, что вор в законе.

Отец не спеша начал надевать брюки, рубашку, а у самого с лица капает пот. Потом, так же не спеша, надел сапоги, шубу и двинулся к выходу. Его неторопливость и спокойствие говорили о том, что он никак не мог понять, в чем дело, что происходит.

А я, когда папа коснулся дверной ручки, бросился к нему в ноги, ухватился за сапог и закричал на весь барак: «Не пущу!» В следующую минуту один из тройки опустил свой огромный кирзовый сапог мне на руку, а второй — на голову, пытаясь таким образом оторвать меня от ног отца. Я еще сильнее заплакал.

Заплакал и отец. Он плакал, как ребенок. В этом отражалась и жалость, и беспомощность по отношению к происходящему. Не выдержал даже один из этой тройки, проговорив: «Оставь хоть ребенка». В ответ последовало: «Придем на место, я тебе покажу». По всей вероятности, трудно потом пришлось человеку среди подобных зверей.

Отца увели, а мы, беспомощные, раздавленные, плакали всю ночь и только к утру задремали. Да, дети задремали, но не мать. Как только рассвело, она пошла в тюрьму, захватив с собой для отца необходимую одежду и еду. Но что-либо узнать или сделать передачу ей не удалось, с ней просто никто не разговаривал и даже не подпускал близко к воротам тюрьмы. Но она продолжала пропадать там и днем и ночью, наблюдая за движением тюремных машин в надежде увидеть мужа.

Лишь однажды из окна въезжающей в тюрьму машины к ее ногам упала спичечная коробка с запиской от отца, которую она подняла и быстро ушла подальше от того места. Но как ни пыталась она прочесть ее, так и не смогла. Ведь она почти не умела ни читать, ни писать. К тому же написана она была очень неразборчиво. Обратиться же за помощью к посторонним людям она боялась, ведь неизвестно, кто они.

Поэтому она поспешила домой, где в кругу своих детей прочитала ее с божьей помощью и пришла в ужас: в записке говорилось, что его приговорили к расстрелу. Поверить в это мама не могла, продолжая дежурить у тюрьмы. Слишком хорошо она знала своего Александра. Лишь подумала, что это чья-то злая шутка или записка попала не по адресу.

А мы, дети, обычно сидели на койке и ждали, когда она придет. Разговора о школе уже не было. Тогда мы, испуганные, затравленные и голодные думали только о происходящем, да и о куске хлеба, который с каждым днем все чаще появлялся лишь в нашем воображении. Мама приходила домой все реже и реже и лишь для того, чтобы передать еду.

Так продолжалось несколько недель, пока мама не стала свидетелем страшного злодеяния. Она увидела, как большую группу заключенных вывели из тюрьмы под усиленной охраной. Среди них был и Александр. Она подошла к нему и тихонько спросила: «Саня, куда ведут?» В ответ услышала: «Лиза, на вокзал». В это время к нему подбегает охранник и со всего размаха бьет в висок рукояткой нагана. Удар был настолько сильным, что он мгновенно падает, обливаясь кровью.

Одна из женщин, стоящих в стороне, не выдержала и крикнула: «Что вы делаете, звери!», а сама попыталась раствориться в толпе. Но всякий раз то одна группа людей, то другая раздвигалась, оставляя ее на виду у всех. Охранникам не составляло большого труда схватить ее, несмотря на сопротивление. Как же потом, придя домой, мама плакала, рассказывая нам эту страшную историю.

Но вот начался новый этап издевательств и мытарств, начиная от маминой попытки снова устро-

иться на работу и кончая изоляцией соседских детей от нас. И все же были люди, которые старались чем-то помочь, хотя и с оглядкой. Прежде чем зайти к нам, человек какое-то время ходил по барачному коридору, осматриваясь. И когда убеждался, что все спокойно, быстро входил в комнату, клал сверток на стол и мгновенно исчезал.

Особенно ощутимую помощь оказывала нам семья директора кирпичного завода. Их домик находился недалеко от завода, в стороне от всех строений. Жили они хорошо, имели корову и большой фруктовый сад. Раз в неделю, в определенное время, я, восьмилетний мальчик, приходил к ним, и жена директора передавала мне заранее приготовленные продукты. Обычно это было молоко или квашеная капуста.

Но это продолжалось недолго. Вскоре и директора завода постигла такая же участь, как и моего отца. Однажды, ничего не подозревая, я направился к их домику. Не доходя нескольких шагов до калитки, я неожиданно услышал стоны, иногда переходящие в хрип. Я остановился, начал присматриваться и вскоре увидел: на крылечке сидела вся растрепанная и в слезах жена директора и еще несколько человек. Я сразу понял, что пришла беда, что им теперь не до меня, повернулся и пошел домой.

Несмотря на свой детский возраст, я начал перебирать в памяти возможные причины его ареста. Я вспомнил случайно услышанный разговор взрослых о том, что он постоянно старался помочь рабочим. Не в этом ли причина его ареста, подумал я. А может быть, мое посещение его дома как-то сказалось, ведь общение с «врагами народа» запрещено.

Уже тогда я знал, что для определенного круга людей доносы и наговоры были нормальным явлением, а такие понятия как чистота, порядочность для них просто не существовали. В основу их жизни было положено самосохранение, желание как можно полнее обезопасить себя, невольно создавая тем самым простор для произвола. Даже дети оказались под влиянием этих начал: родители стали им наказывать, с кем из детей можно говорить и играть, а с кем — нет, кого можно впустить в свою комнату, кого — нет.

Но дети есть дети. Несмотря ни на что, они легко забывают. А как быть родителям, на долю которых выпало страшное горе, у которых отобрали все, даже право на существование?

Куда только не обращалась мама с просьбой принять ее на работу и всюду слышала один и тот же ответ: «врагов народа» на работу принимать запрещено. Тогда она пошла на прием к прокурору города. Тот ей сказал, что все решает ОГПУ. И вот она там. Один из руководителей отдела после ознакомления

с делом сказал, что если она напишет на отца донос, достойный подражания (в их представлении), то получит разрешение на прием на работу.

Не могла мать дать родного человека на поругание, а следовательно, писать на отца под диктовку отказалась. Тогда он сказал, что если она не сделает этого, то ее посадят в тюрьму, а детей отправят в детдом. Но она продолжала твердить свое: «Помогите, дети голодные, дайте справку о приеме на работу». Но как она ни призывала к милосердию, мало что изменилось. Больше того, он заявил: «Дети будут умирать, пойдешь на все» — и приказал вытолкнуть ее из своего кабинета.

Идти домой без куска хлеба и справки она не могла и пошла опять к прокурору города. Там она рассказала о своем посещении и о том, какие требования ей выдвигали. От услышанного прокурор пришел в бешенство. В его представлении человек, находящийся на краю пропасти, должен думать не о чистоте и порядочности, а только о выживании, по крайней мере, для детей.

Постепенно успокаиваясь, он начал предлагать маме различные варианты решения проблемы. Вначале он ей предложил сменить фамилию Ермолаева на свою девичью — Шапырина. Но мама, по сути своей религиозная и совсем неграмотная женщина, отлично понимала, что за этим стоит не только отре-

чение от отца, но и ее арест и отправка детей в детдом. Не могла она пойти на такое предложение.

И вместе с тем она не могла опять прийти ни с чем. Уж очень много времени прошло с тех пор, когда она имела какой-то заработок. Она больше не могла приходить домой без копейки и куска хлеба, смотреть на плачущих детей. Когда она приходила, усталая, голодная, то обычно ложилась на койку, закрывала лицо подушкой и плакала, стараясь, чтобы не видели дети.

Но дети отлично все понимали. Больше того, они пытались успокоить маму, говоря, что они не голодные и что ей не следует так о них переживать. Наплакавшись, она постепенно приходила в себя и начинала убеждать детей, что все будет хорошо. Так происходило изо дня в день. Она окончательно устала от этого и готова была на крайность. Но на какую, она еще не знала.

И все же выход был найден. Мама согласилась на частичное изменение фамилии вместо Ермолаевой на Ермолаеву-Шапырину. Только после этого она получила временное разрешение устроиться на работу.

«Мы выжили,

Мы выжили!» —

Кричали воробьи.

Но разрешение на право работать — это еще не работа. Когда она пришла на прежнее место работы, ей сказали, что ее должность занята и что у них нет свободной штатной единицы. От услышанного ей стало плохо, закружилась голова. Ей показалось, что она сейчас упадет. И она поспешила выйти на улицу. Там, на одной из скамеечек она просидела до тех пор, пока один из прохожих не помог ей придти в себя.

И она снова пошла по местам, где обещали предоставить работу при наличии справки. Но при повторных встречах ее желания и возможности просто не интересовали никого. И тогда она соглашается на самую грязную и тяжелую работу.

Но работать на том участке пришлось ей недолго, поскольку она занозила средний палец правой руки. Не придав этому никакого значения и не обработав рану должным образом, получила заражение. Одна за другой начались операции пальца, но так и не смогли его спасти. В результате мама получила вторую группу инвалидности.

И опять она вся уходит в поиски работы. Вскоре она нашла работу по своим возможностям. В ее функции входило стоять у движущейся ленты, по которой подавалась глина, и смотреть, чтобы вместе с глиной между двумя вращающимися валками не попал камень.

И она не усмотрела. Вместе с глиной в валки попал камень, в результате на несколько часов была остановлена вся линия. А за этим последовало ее увольнение и арест, начались допросы. И если бы подобная авария не произошла буквально на следующий день, неизвестно, чем бы все это закончилось. Но так или иначе, мама опять оказалась безработной, а следовательно, без средств к существованию.

Тем временем в нашу барачную комнату стали наведываться учителя и требовать, чтобы мы посещали школу. А мы уже забыли, когда в последний раз ходили туда. Но сделать без мамы они ничего не могли. И потому, не успела она появиться дома, как в ее адрес посыпались угрозы. Подобный оборот событий она предвидела, хотя и сомневалась в том, что мы сможем дальше учиться в школе. Поэтому забрала она все вещи, еще оставшиеся в комнате, и пошла на базар, прихватив с собой и меня.

Долго ей пришлось искать покупателя на свои веши. И все же часть из них она сумела продать. На эти деньги она затем и пыталась приобрести что-либо для детей, но вскоре поняла, что денег недостаточно.

И тут произошло чудо. Она увидела в грязи какой-то сверток, по которому, вероятно прошел не один человек. Мама подняла его, развернула и увидела деньги. Она еще не знала, что предпри-

нять, глядя то на деньги, то на меня. Постояла так в нерешительности несколько минут, затем сказала мне: «Пойдем». Отойдя в сторонку, она пересчитала деньги. Их оказалось девяносто рублей.

Теперь она могла кое-что приобрести для детей. Потом она говорила, что, по всей вероятности, нам кто-то тайком помогает. А мы в этот день, впервые с того страшного дня, когда увели отца — самого дорогого человека на земле, сидели за столом все вместе и, как проснувшийся улей, о чем-то беспрерывно говорили, рассматривали покупки и намечали план нашего предстоящего посещения школы.

ШКОЛА

Школа, в которой я учился, была расположена в непосредственной близости от бараков, в которых жили переселенцы, а, следовательно, по духу являлась составной частью зоны. Она имела в своем составе большое количество надзирателей и воспитателей. Даже учителя и те больше были заняты изучением ученика, чем предметом, который они вели.

К предстоящему после перерыва посещению школы я тщательно готовился. Почти всю ночь провел

без сна. Представлял себе, как я встречусь с учениками и учителями. Отлично запомнил слова учителей, нас посещавших, что мы — дети — являемся частицей нашей необъятной страны, ее плотью и кровью.

И вот я в школе. Гуляю по коридору и жду звонка на урок. Жду, когда ко мне кто-нибудь подойдет. Но меня никто не видит, не замечает. Все ученики разбиты на группы, чем-то заняты. Даже вчерашние близкие знакомые меня не замечают. Не видят меня и учителя.

Но вот прозвенел звонок, и я вхожу в свой бывший класс вместе с учениками. Мое место занято. Стою при входе и жду, когда учительница обратит на меня внимание. Но она вся ушла в бумаги, которые лежали на столе, и все что-то искала.

Наконец, обращаясь ко мне, проговорила: «Будешь сидеть на первой парте» — и указала на место. Затем, после некоторого раздумья, сообщила, что прежде чем приступить к уроку математики, она хочет обратить внимание учеников на то, что мой отец арестован, и что я должен находиться под пристальным вниманием и иметь постоянную помощь по изучаемым предметам и говорила еще долго в этом роде, от чего меня просто трясло. И только перед самым концом урока приступила, наконец, к своему предмету.

И тут произошло непредвиденное. При решении одной из задач умножения она делает ошибку. И надо же мне было поправить ее и тем самым поставить в неловкое положение. Благо, прозвенел звонок, и я побежал домой, на ходу решая, что больше никогда не пойду в эту школу. Но мама, не умевшая ни читать, ни писать, своим природным даром могла вывести человека из любого тупикового внутреннего состояния.

И вот я опять в школе, со своими проблемами и неурядицами. Как-то раз я сидел за партой с книгой, открытой на странице с портретами вождей. И — надо же было так случиться — задремал, и слюна упала с моих губ прямо на портрет Сталина. Учитель заметил, что я заснул, тихонько подкрался и вдруг увидел в учебнике оплеванный портрет Сталина. Ничего не говоря, схватил он мою книгу и побежал в кабинет директора школы.

Вскоре он появился уже в сопровождении директора. Ничего не говоря, взяли мой портфель и начали просматривать его содержимое. После этого директор пригласил меня в свой кабинет, прихватив и мой портфель. Там он устроил мне настоящий допрос по всем направлениям, начиная от родителей и их доходов, и кончая тем, что я думаю о случившемся. Правда, делал он это в необычно доброжелательной, раскрепощенной форме. В конце

нашей беседы мне даже показалось, что он удовлетворен моими ответами.

Но это было только началом. По окончании допроса он сказал, чтобы за портфелем срочно пришла мама, а я впредь должен быть более осмотрительным. Шел я тогда домой и не знал, как сказать обо всем этом маме. Но стоило мне только переступить порог, как она поняла, — что-то случилось. Но она не спешила со своими вопросами, а дала мне возможность придти в себя и самому рассказать о случившемся. А когда я рассказал все по порядку, она не бранила меня, не ругала, а прижала к себе и сказала: «Ну что же — пойду». И ушла.

Долго мне пришлось ее ждать, прежде чем она пришла домой. Потом, правда, ее еще несколько раз вызывали по этому делу, но в конце концов отстали. Отстали и от меня, хотя я и продолжал ощущать избыточную опеку со стороны учительского состава. По крайней мере, мне так казалось.

Но школа жила по своим законам. В то время в школе уделялось большое внимание физкультуре и спорту. Достаточно сказать, что если ученик получал двойку по математике или русскому языку, то это не осуждалось, но вот не сданная норма ГТО становилась целой трагедией. Вы сразу попадали в разряд физически несовершенных, и с вами начинались усиленные занятия в уроч-

ное и неурочное время, вплоть до привлечения родителей.

А сам процесс выполнения того или иного комплекса упражнений носил показательный характер. Строилось это так. Когда старший на год класс выполнял упражнения по какому-то комплексу ГТО, то младшие классы размещались по бокам площадки и наблюдали за ходом выполнения задания.

Как-то раз проходили занятия по метанию гранаты у учеников третьего класса, а мы, ученики второго класса, должны были наблюдать за упражнением. На место броска вышла девочка, маленькая, худенькая. Подали ей учебную гранату, и инструктор скомандовал: «Бросай». Но граната почему-то выпала у нее из рук и упала прямо на ногу. От боли девочка вся сжалась, а мы пришли в оживленное веселье.

Учитель потребовал повторить, но и на повторном броске граната упала всего в трех метрах от нее. Инструктор пришел в негодование, а она в слезах попыталась уйти с площадки. И все же после продолжительного уговора ей пришлось повторить бросок.

И тут произошло непредвиденное. Девочка в момент броска делает поворот на девяносто градусов, и граната летит прямо мне в пах. Удар был настолько неожиданным и сильным, что я сразу закричал, создав тем самым какое-то замешательство. Хотя

во всем, конечно, был виноват я сам, поскольку был занят посторонними разговорами и не видел полета гранаты.

Обучение на готовых снарядах не вызывало особых неудобств. Сложнее было с коньками и лыжами, которые могли приобрести только немногие. Мой отец изготавливал лыжи из досок от сломанной бочки. Технология была простая. Вначале в ведре кипятилась вода, и обрабатывались доски по технологии, близкой к заводской. Затем доски погружались в горячую воду, выдерживались определенное время, после чего помещались в специальное приспособление с целью получения нужной формы.

А коньки в начале процесса изготовления чем-то напоминали лыжи. Лишь на самой последней стадии выполнялась операция, свойственная только изготовлению коньков — наварка льда на заготовку. Коньки, изготовленные подобным образом, не знали себе равных. Как же все отец умел добротно делать!

А незадолго до своего ареста он купил мне значок с портретом Ленина. Но идти в школу при значке я долго не решался. И не без основания, поскольку отчетливо видел разницу в подходе учителей к ученикам, в зависимости от их принадлежности. Все определялось тем, в какую группу ты зачислен.

И все же, несмотря ни на что, в один из праздничных весенних дней решил появиться в школе по всей форме, при значке Ленина.

Мое появление с ним вызвало всеобщее отвращение. Для одних это было вторжением в группу «высшего сословия», для других — не чем иным, как предательством. Поэтому вместо радости я получил разочарование. А на вопрос мамы, как прошел день, я сказал, что одни старались не обращать на меня внимания, а другие демонстративно отворачивались от меня. После этого дня у меня уже не было желания появляться в школе со значком на груди.

РАССТРЕЛ

Испокон веков любое выселение из родных мест на чужбину или тюремное заключение определялись решением суда, назначавшим определенные сроки пребывания там. Об этом обычно свидетельствовал правовой документ. Однако, как о высылке с родной земли, так и о пребывании в сталинском лагере мои родители не имели никаких документов, все было опутано какой-то неопределенностью.

Более того, по воле тройки ОПТУ отец был зачислен в категорию «кулак», о которой он и мечтать-то не мог. Если что и было с ними общего, так это огромное трудолюбие, невероятное благородство души и отдача себя близкому. Достаточно представить себе, что на его плечах было трое малолетних детей и больные родители, да к тому же строительство дома. Все надо было успеть, всех прокормить.

Поэтому, несмотря ни на что, отец до конца верил в освобождение семьи. Ведь он никому ничего плохого не делал, лишь исправно вел свое хозяйство.

Разве мог он знать, что в период относительного затишья и надежд на освобождение шла скрытая широкомасштабная подготовка к истреблению людей, в первую очередь бывших офицеров, переселенцев и кулаков. Предчувствие беды появилось лишь с появлением на территории лагеря большого количества работников НКВД. И не напрасно, поскольку вскоре начались ночные рейды в барак троек НКВД и отправка людей в тюремный изолятор.

Причем сам процесс носил ускоренный характер, включая арест и вынесение приговора. Об этом свидетельствует дело №15185 Новокузнецкого городского отделения НКВД о двадцати трех заключенных, приговоренных к расстрелу: дело начато 2.12.1937 г., окончено 4.12.1937 г., приговор приведен в исполнение 11.12.1937 г. Как же тогда они спе-

шили осуществлять неслыханные злодеяния. В дело было пущено все: насилие, ложь и наговоры, оформление документации по нужному образцу и содержанию.

Листая страницы этого дела по каждому из осужденных, невольно приходишь к выводу, что вся эта трафаретно-протокольная возня носила заранее определенный, надуманный характер, начиная с безордерного ареста и предъявления обвинения и кончая оформлением стандартного текстового документа, который бы позволял применить высшую меру наказания — расстрел.

Вот текст постановления от 2.12.1937 г., составленного в первый день начала ведения допроса оперуполномоченным отдела УГБ сержантом госбезопасности Островлянчиком: «Ермолаев А.Г., кулак, труд, переселенец 1931 г., работал кочегаром, является участником контрреволюционной монархической повстанческой организации, готовил вооруженное восстание против Советской власти. Распространял провокационно-пораженческие слухи о войне и гибели Советской власти». И следующее от 3.12.1937 г.: «Руководствуясь ст. 128146 УПК постановил гр. Ермолаева А.Г. привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58-2-11 УК».

Затем следует обвинительное заключение, утвержденное капитаном госбезопасности Ровин-

ским: «Органами НКВД в ноябре месяце 1937 г. арестованы участники монархически-повстанческой организации в числе 23 человек. Названная организация была создана штабом Сибирской монархической организации и активно готовилась к вооруженному восстанию против Советской власти. Как установлено следствием, один из руководителей Сибирского штаба генерал Эскин, увязавшись с князем Гагариным, через последнего на территории Сталинского района организовал диверсионно-повстанческие отряды из числа кулаков, спецпереселенцев и бывших офицеров. Арестованные участники организации активно проводили повстанческую работу среди спецпереселенцев, призывая последних к вооруженной борьбе в момент фашистского нападения на СССР, призывая к террору против коммунистов, распространяя провокационные слухи о войне и гибели Советской власти.

Следствием также установлено, что участники организации проводили нелегальные коллективные сборища, на которых обсуждали вопросы подготовки вооруженного восстания против Советской власти.

На основании вышесказанного обвиняются: (Перечисляются фамилии и статья 58-2-11 — расстрел)».

А вот протоколы допросов:

«Протокол допроса обвиняемого Титова Петра Афанасьевича.

2.12.37 г. Вопрос арестованному: «Вы признаете себя виновным как участник повстанческой организации?» «Нет».

3.12.37 г. «Я действительно являюсь членом повстанческой организации, существующей в г. Сталинске. За период пребывания в данной организации я привлек на свою сторону:

1. Ермолаева А. Г.

2. Соловьева Ф.И.

3. Баранова А.К.»

Протоколы допросов Ермолаева А.Г.

3.12.37 г. Вопрос: «Как и когда Вы попали на 8 кирзавод?»

Ответ: «В 1931 г. после раскулачивания был выслан».

Вопрос: «Как часто Вы встречались с Титовым П.А.?»

Ответ: «2-3 раза в год».

«На политические темы Вы беседовали?»

«Нет, мы говорили о работе, о зарплате».

«Следствию известно, что вы с ним говорили и на политические темы, занимались клеветой на вождей партии и правительства. Следствию так-

же известно, что Вы, Ермолаев А. Г., являетесь членом повстанческой организации, существующей на кирзаводе №8. Признаете себя виновным?»

«Нет».

4.12.37 г. Вопрос: «Как и когда Вы попали на кирзавод 8?»

Ответ: «После раскулачивания в 1931 г.».

Вопрос: «Вели ли Вы с кем-либо беседы на политические темы?»

Ответ: «Нет. Обычно мы говорили о работе и зарплате».

«Однако следствию известно, что Вы говорили и на политические темы, где обсуждали и занимались клеветой на вождей партии и государства. Следствию также известно, что Вы являетесь членом повстанческой организации».

Ответ: «Да».

В деле также имеются справки — доносы различного содержания. В справке от 27.10.1937 г. говорится, что Ермолаев А.Г. открыто заявляет, что в СССР трудом прожить невозможно. В другой говорится, что кочегаром он будет работать до тех пор, пока не получит паспорта.

При рассмотрении протоколов допросов отца невольно приходишь к выводу, что никакого допроса как такового не было, поскольку он мог увести их от задуманного сценария. А в их задачу входило

убедить арестованного в том, что он якобы является членом монархической организации и готовится к вооруженному восстанию против Советской власти, чтобы в результате получить от арестованного слово «да».

И вот третьего декабря на вопрос следователя «являетесь ли Вы, Ермолаев, членом повстанческой организации» ответ «нет», а четвертого на тот же вопрос получен ответ «да». Чувствуется, здорово они поработали, коль за такой небольшой промежуток времени достигли того, чего хотели. Видно, тут не обошлось без жестоких пыток, лжи, наговоров и, в конечном итоге, закончилось составлением протоколов нужного содержания.

А вот дело № ПС-30 с грифом «Секретно».

«Постановление от 6 апреля 1956 г. по обвинению 23 чел.

Президиум Кемеровского суда постановляет, что постановление тройки УНКВД по Новосибирской области от 5.12.1937 г. по ст. 58-2, 58-11 к расстрелу с конфискацией всего имущества отменить, поскольку установлено, что никакой монархической повстанческой организации со штабом во главе с Эскиным не существовало. Генерал Эскин и Гагарин по данному делу не проходили. Их просто не существовало. Сам арест был без санкции проку-

рора и без каких-либо данных об антисоветской деятельности. Обвинение основывалось на признательных показаниях самих заключенных».

Невольно задаешь себе один и тот же вопрос — как это могло произойти. Видно, там был задействован сумасшедший с шизофреническими наклонностями. «Паранойя (от греч. paranoia — сумасшествие, умопомешательство) — хроническое, обычно неизлечимое, психическое заболевание, характеризующееся стойким систематизированным бредом (манией преследования, ревности, величия и т.п.) и нередко галлюцинациями шизофренического типа».^¹

Безграничная власть подобной личности, стоящей во главе государства, возможна только при такой форме правления как диктатура и такой идеологии как коммунистическое мировоззрение. Только в этом случае вождь-диктатор, обособленный от общества и не терпящий никакого возражения, может творить все, что ему заблагорассудится.

И лишь после его смерти будут обнародованы документы, свидетельствующие о том страшном времени, которое унесло миллионы жизней ни в чем не повинных людей, и появится надежда узнать судьбу родного тебе человека. Ведь в сталинское время все было окутано секретностью и всякое же-

лание узнать, что с близким, родным, могло обернуться тюремным заключением или чем-то еще пострашнее того. Такова была действительность.

И вот, наконец, после смерти диктатора получаем свидетельство о смерти, причем не одно, а два, разные по содержанию и по времени, но под одним регистрационным номером 530. В одном свидетельстве 1-ФИ №007278 отдела ЗАГС г. Новокузнецка говорится, что отец умер в заключении от рака пищевода 15 марта 1940 г., о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти произведена соответствующая запись за №530. Дата выдачи 21 ноября 1958 г.

А вот другое свидетельство о смерти IV-JIO № 251450 гор. отдела ЗАГС г. Новокузнецка. «Гражданин Ермолаев А. Г. умер 11.12.1937 г. в возрасте 39 лет, о чем в книге регистрации актов о смерти 1958 г. 2 октября произведена запись за № 530. Причина смерти — расстрел. Место смерти — не установлено». Выдан документ 29 июля 1993 г.

О том, что отец расстрелян, мама узнала еще тогда. Ведь зона есть зона. Там любое проявление зверства становится известным каждому человеку, как бы ни старалась скрыть этого служба НКВД.

А однажды до мамы дошли слухи, что возвратился в зону один из тех, кто знал отца и был свидетелем массовых расстрелов. И, конечно, она поспеши-

ла встретиться с ним. Но встреча не дала результатов, поскольку ни на один из ее вопросов он так и не ответил, за исключением того, что отец расстрелян. Как она тогда в слезах упрашивала его сказать, как это было, где происходило, но он только твердил ей: «секрет». Пришла она тогда в барак и долго, долго плакала. А когда пришла в себя, сказала: «Человек, с которым я встречалась — чужой». Больше о нем она старалась не говорить.

СОН МОЕГО ДЕТСТВА

С самого раннего детства, по воле судьбы, меня окружали явления, не поддающиеся никакому разумному объяснению. И как бы я ни пытался понять, что происходит кругом, так и не смог. Более того, моя детская любознательность стоила подчас моим родителям больших неприятностей. Постепенно я стал избегать контактов со своими сверстниками, становился молчаливым. Все более и более уходил в себя, пытаясь самостоятельно все осмыс-

лить. Но жизнь постоянно давала о себе знать. Особенно в ночное время, когда в барак приходила «знаменитая» сталинская тройка и начинались аресты. Тогда плач, крики и стоны продолжались до самого утра. Обычно в такие ночи мы не спали. Лишь с рассветом мы засыпали. Вот в один из таких дней я так заснул, что приснился мне страшный сон, будто я недалеко от барака играю в какой-то маленький-маленький мяч. А кругом ни души. «Опять кого-то увели», — подумал я. И стал внимательно всматриваться в прилегающие к бараку дороги. Вскоре я увидел со стороны ущелья какую-то группу людей, движущуюся в мою сторону. Я сразу насторожился. Какое-то страшное предчувствие овладело мной. Оно усиливалось по мере приближения тех людей к бараку. И тогда я решил уйти подальше от места, просматриваемого со всех сторон, за стены барака. Но так, чтобы я мог их видеть, а они меня — нет.

И вот они совсем близко. Отчетливо вижу впереди идущего арестованного мальчика лет пятнадцати-шестнадцати в стареньком помятом костюмчике и стоптанных ботинках. По его быстрой походке можно было заключить, что он стремится скорее подойти к жилым массивам, к людям. Там он видел свое спасение. А позади него в трех-четырех шагах шла тройка. По одинаковым засаленным курткам

и кирзовым сапогам можно было заключить, что это работники, наделенные особыми полномочиями. Один из них шел подальше от других, держа постоянно правую руку в кармане куртки, а двое других шли вразвалку и все время о чем-то говорили.

По мере приближения к бараку разговор их становился все отчетливее, разборчивее, и я начал понимать его суть, которая сводилась к убеждению арестованного в целесообразности побега. То они говорили, что до тюрьмы идти слишком далеко, а у них своих дел уйма, то раскрывали перед ним картину предстоящих испытаний, пыток. «Ведь если мы тебя приведем в тюрьму, — говорил один из них, — то последуют допросы днем и ночью, пока не добьются от тебя признаний, а добившись, тебя расстреляют». Но юноша никак не реагировал на их доводы, продолжая ускорять свой шаг. По всей вероятности, он верил в человеческий разум и свою невиновность. В противном случае он бы не стал спешить с выходом из этой зоны.

Тогда охранники меняют тактику. Делают все возможное, чтобы не дать юноше выйти за границу предполагаемых действий. Заходят вперед и говорят мальчику: «Видишь, слева от нас густой кустарник. Всего в 20 метрах с небольшим. Мы пойдем дальше, а ты должен как можно скорее раствориться в нем. В противном случае пеняй на себя». А са-

ми пошли в том же направлении, в котором шли, не обращая на него никакого внимания.

Их угроза расправиться с ним, если он пойдет за ними, заставила его задуматься. Он остановился и начал обдумывать все возможные варианты. Одни мысли сменялись другими. То он представлял себе, что они действительно желают ему добра. Но еще с детства он познал цену этому добру, и так подсказывал ему рассудок. То на миг представлялось ему, что он уже там, куда ведут. Но ведь и там они, его конвоиры, кто ведет его туда. И эта версия отпадает. Тогда что — бежать? А что дальше, если даже удастся убежать? Ведь они всюду.

Так, стоя посередине дороги, в считанные секунды он пытался найти выход из создавшегося тупика. Потом опять посмотрел на тройку. Но что такое? Она вроде бы идет, а расстояние между ними почти не меняется. Они как будто топчутся на одном месте. За весь период его раздумий они отошли всего лишь на несколько шагов. Что это? Тактический ход? Но беспрерывный, хаотический поток мыслей не давал ему возможности внимательно анализировать их действия. Поэтому, еще раз окинув их взглядом и не найдя ничего подозрительного с их стороны, юноша решается бежать.

Но они, оказывается, предугадывали все его мысли и намерения. Как только юноша побежал в сторо-

ну кустарника, тот, кто шел, все время держа руку в кармане, вынул пистолет и прицелился. Но старший из этой тройки говорит ему: «Подожди, дай добежит до кустарника», — а сам не спеша полез в карман за пистолетом. И только тогда, когда мальчик поравнялся с кустарником, прогремели выстрелы, один, затем другой.

«Вот ведь, — подумал я, — Советская власть расстреливает людей только в темное время, после двух часов ночи, а тут вдруг среди белого дня». Забыв обо всякой осторожности, выскочил я из своего укрытия и бросился бежать в барак. При этом, когда я выбежал из-за угла, то заметил, что один из тройки как будто смотрит в мою сторону.

Все это настолько меня потрясло, что я окончательно потерял всякое самообладание, отчего долго не мог открыть полуоткрытую дверь. Только некоторое время спустя я понял, что нажимал я своим плечом не на дверь, а на дверную стойку. И вот я в комнате. В спешном порядке начинаю ее баррикадировать всем, что там было. После чего начинаю прислушиваться — не идет ли кто. Только после этого меня начинает пробирать дрожь, а за ней непрерывный поток слез.

Продолжалось это довольно долго. Когда приступ закончился и я начал приходить в себя, у меня появилось желание взглянуть на то, что произошло.

Только я вышел из барака, как вижу — со стороны кустарника идет какая-то повозка в сопровождении трех человек, а на повозке лежит окровавленное тело. Я сразу понял, что везут этого мальчика.

Но как эти люди узнали, что в кустах лежит застреленный юноша, спрашиваю я себя. Начинаю присматриваться к этим людям и вдруг вижу, что это те самые, что убили его. От увиденного у меня перехватило дыхание. Пытаюсь бежать, а не могу. Пробую оторвать ноги от земли — ничего не получается. А тут вдруг один подходит и говорит: «Мальчик, ты не видел, кто его застрелил?» А у меня язык не шевелится. Только на него смотрю и смотрю. И вдруг узнаю в нем старшего, который давал команду не стрелять, пока не добежит до опушки кустарника. От этого у меня ручьем полился со лба пот. Выйдя из оцепенения, я тут же проговорил: «Нет, не видал, дядя», — а сам бросился бежать.

Бегу и на ходу размышляю. А что, если они знают, что я видел всю эту картину. Тогда и мне не жить. Ведь они не допускают, чтобы свидетели оставались в живых. И вот я в комнате. Быстро заползаю под койку и начинаю прислушиваться. Наконец до меня доносится стук тупого кирзового сапога, который с каждой секундой становится все более отчетливо слышным, а затем переходит в страшные частые удары. Я весь до предела сжимаюсь. Делаю попытку

слиться с углом подкоечного пространства. Прощупываю прилегающий ко мне простенок. И вдруг моя рука нащупывает небольшую щель между досками. Превозмогая страшную боль, просовываю пальцы между досками и начинаю тянуть одну из досок на себя. Еще усилие, и она отрывается, а я лечу с постели на пол, просыпаясь при этом от этого страшного удушающего сна.

ИСТОЧНИК ДОХОДА

Выжить в нечеловеческих условиях при полном отсутствии средств к существованию было не просто. Да и везли труженика в Сибирь не на проживание, а на добивание, предварительно отняв у него все то, что нажито своим трудом.

Но прежде чем отнять у человека все и выслать его, необходимо было зачислить его в разряд кулаков. И в ОГПУ составили такую справку, где говорилось, что до революции дед имел мастерскую

по изготовлению гребешков, при этом использовал чужой труд пяти человек, а после революции сын эту продукцию сбывал. Правда, эта справка у них не прошла.

И все же им удалось спровоцировать отца на грубость, а затем в протокол внести слово «кулак» и выслать из деревни. А вообще, само существование труженика в период процветания сталинизма, коммунизма и диктатуры уже было предопределено, поскольку власть диктатора была беспредельна, а произвол безграничен. Пройдет немного времени, и десятки миллионов ни в чем не повинных людей будут расстреляны, оставляя кровавый след в истории страны.

Лишь много лет спустя будут обнародованы все эти чудовищные злодеяния, но сделать уже будет ничего нельзя. Даже деление на классы по-прежнему будет существовать, хотя и не в такой открытой форме, как прежде.

А все начиналось с крестьянских налогов, которые быстро росли.

Но сборы те были не очень велики, всего не решали они.

И тут порешили вожди-коммунисты разом проблему решить.

Издали указ о ликвидации кулака как класса. По этому указу зажиточная часть крестьянства вы-

селялась в Сибирь, а дом, постройки и имущество подлежали конфискации — принудительному, безвозмездному изъятию. Вообще, подобная мера возможна только за крупные преступления. Причем все это преподносилось от имени бедноты, которая была властью в деревне, да и зависть ее к богатству была очевидна.

Но сделано дело. И пошли этапом в Сибирь миллионы ни в чем не повинных крестьянских тружеников, и полились непрерывным потоком людские слезы и кровь.

Сама жизнь построена так, что в ней присутствует и добро и зло, и правда и ложь. Особенно ярко это проявлялось в барачных условиях. Здесь можно было видеть и порядочных, благородных людей, стремящихся по возможности, тайком, помочь соседским детям; и мерзавцев, стукачей, спешащих рассказать охранникам все то, что видели, или просто оклеветать.

Основным источником выживания детей тогда был родительский обед, который они получали по месту работы. Всякий раз, когда папа с мамой получали на раздаче причитающийся им паек, всегда вставал вопрос — как накормить детей и самим не упасть.

К тому же постоянно приходилось придумывать, как принести еду детям, поскольку охранники,

сопровождавшие арестованных, не допускали, чтобы в руках у них что-то было. Поэтому мама вшила в куртку отца специальный карман, куда и помещали пакетик с едой. А наполнение этого пакетика начиналось с вылавливания из супа картошки или крупы. Затем укладывалось все остальное, что было пригодно к переноске в кармане.

А через несколько лет проживания в запретной зоне произошли некоторые изменения. Вместо поголовного сопровождения арестованных под конвоем на работу и обратно, началось закрепление каждого переселенца за строго определенным рабочим местом, при этом подразумевалось самостоятельное выполнение режимных правил. С этого периода родители начали получать зарплату по шкале «спецпереселенец», настолько мизерную, что далеко не хватало даже на хлеб.

Выжить помогал огород. Проблема состояла в его обработке, поскольку родители работали без выходных по 12-14 часов в сутки, а мы были еще малы. И все же в этих условиях родители ухитрялись ночами обрабатывать участки и получать урожай. Да и мы, несмотря на наш детский возраст, все же пытались им как-то помочь.

Для нас были сделаны специальные железные детские лопатки, которыми мы и копали землю. Копка, конечно, была некачественная, родители это

видели, но никогда не упрекали, а всегда только хвалили.

Кроме обработки своего участка, мы — дети — иногда участвовали в сборе урожая соседнего колхоза, который находился километрах в четырех от нашей зоны. Обычно это было в период сбора помидоров или огурцов. Тогда, по окончании нашей работы, в зависимости от выработки мы получали вознаграждение собранными овощами, а иногда даже угощение — обед.

Особенно мы были активны на этих полях после окончания уборочных работ, когда разрешалось собирать остатки урожая. За небольшой промежуток времени мы успевали наполнить овощами не одну бочку. Поэтому зима для нас становилась не такой голодной, как раньше. Хотя и были при этом определенные трудности, начиная от режима, который запрещал нам выходить за пределы зоны, несмотря на просьбу колхоза о помощи, и кончая доставкой овощей. Ведь нам тогда было по 6-9 лет, сумка у каждого доходила до десяти килограммов. Но так диктовало время: спешили успеть, не упустить возможности.

В один из летних дней 1938 года я так увлекся сбором огурцов, что не заметил, как настлшили сумерки. Схватил я свою сумочку с огурцами и бросился бежать в надежде успеть до полной темноты проскочить самую глубокую часть ущелья. Но чем

быстрее я бежал, тем быстрее надвигалась темнота. Становилось страшновато.

Дорога постепенно исчезала из поля моего зрения, и поэтому основными ориентирами становились горы с их крутыми подъемами. Всякий раз, когда я сбивался с дороги, то оказывался у склона одной из гор, которая и отбрасывала меня к дороге. И я бежал. Вот уже позади глубокая впадина, а с ней и сдавливающий страх. Временами начали просматриваться отдельные огоньки.

Вдруг справа от меня на середине склона горы раздался оглушительный крик, чем-то напоминающий продолжительное «о». Окидываю взглядом то место, откуда прозвучал крик, и, несмотря на сплошную тьму, улавливаю движение огромного существа, перемещающегося по склону горы.

На какое-то время я оказался буквально парализован и потерял всякую возможность передвигаться. Мной овладел необычный страх. Ведь по этому глубокому ущелью и днем-то было страшно ходить, а тут сплошная тьма и этот рев. Пересиливаю страх и опять смотрю на то место, по которому только что двигалось чудовище, но вместо него вижу перемещение самой темноты в пространстве. Но еще достаточно далеко от меня.

Недолго думая, бросаюсь к противоположной скале и что было сил начинаю карабкаться на ее вер-

шину. С необычайной ловкостью преодолеваю крутой подъем и бегу в сторону лагеря. И тут по шороху растительности чувствую, что призрак догоняет меня. На полном ходу забрасываю то место огурцами. И сразу тишина. Так несколько раз, пока не столкнулся с группой людей, движущейся в сторону ущелья. Я сразу понял, что они подняты по тревоге из-за меня.

В спешке начинаю им рассказывать о преследовавшем меня чудовище. Но они только усмехаются, полагая, что все это не что иное, как плод моего воображения. Более того, начали меня ругать за то, что я без разрешения ушел из барака. А мама, как только меня увидела, обняла и заплакала. Долго, долго плакала. Ведь жили мы в это время уже без отца.

Но еще страшнее было на следующий день, когда маму и меня вызвали в НКВД и стали допрашивать. Чего только они себе не позволяли, какой только грязью не поливали. А сколько потом ночей я не спал, все думал, вот придут за мамой и уведут.

ВСТРЕЧА МАМЫ С МЕДВЕДЕМ

В то время мама работала на кирпичном заводе, в необычно тяжелых условиях, при полном отсутствии элементарной механизации. Даже помыться после работы в цехе она не имела возможности. Все, что было в цеху для этого, так это ведро с холодной водой, которое всегда стояло при входе. Поэтому в течение всей недели она приходила домой грязная и начинала по возможности приводить себя в порядок. Все остальное она откладывала на отве-

денный банный день. В этот день цеховые женщины обычно коллективно шли после работы в баню. С ними шла и мама.

Но однажды, по стечению обстоятельств, в банный день ей пришлось задержаться на работе, а, следовательно, пойти вместе со всеми ей не удалось. Но желание искупаться было так велико, что она решается идти в одиночку. Дело в том, что баня была расположена вдалеке от строений. Кроме того, подход к ней шел со стороны кустарника, расположенного в непосредственной близости от опушки леса. Правда, она и раньше ходила туда одна, но не в такое позднее время. К тому же она надеялась догнать своих напарниц, поскольку покинули цех они всего несколькими минутами раньше. А если не удастся догнать, думала она, так хоть обратно будет с кем идти.

С этими мыслями она добралась до кустарника. Впереди уже начинал проглядываться огонек, как вдруг со стороны опушки леса послышался какой-то необычный шорох, временами сопровождающийся хрустом сучьев. Вся она до предела напряглась, движения ее становились осторожными, хотя и продолжала двигаться вперед, пристально вглядываясь в то место, откуда исходили эти пугающие звуки. Наконец до нее

отчетливо доносится шум от движения какого-то существа.

Что было сил, мама бросилась бежать в надежде успеть преодолеть оставшуюся часть кустарника и оказаться на людном месте. Но безуспешно. Не успела пробежать и нескольких метров, как впереди нее выросло огромное чудовище. Она сразу поняла, что перед ней стоит медведь на задних лапах. Попыталась закричать, но голос не слушался. А медведь тем временем положил свои передние лапы на мамины плечи и начал ее обнюхивать. Под его тяжестью мама начала покачиваться.

Но продолжалось это недолго. Вскоре медведь отошел от нее на несколько шагов. То ли надышался гари и пыли от маминой рабочей куртки и косынки, то ли оттого, что стояла она, как вкопанная. А может, просто решил подождать, когда придет в себя. Но она отлично знала повадки диких зверей. Знала, что малейшая оплошность, излишняя спешка — и ничто уже не поможет. И здесь сказались ее выдержка и хладнокровие. Медведь еще несколько раз обошел вокруг нее. Затем приблизился вплотную, ткнул своей лапой мамину грудь и побежал в сторону леса.

А мама, приходя в себя, еще долго прислушивалась к удаляющемуся звериному бегу, пока не убедилась, что все стихло. А затем побежала,

но не в сторону бани, которая была уже рядом, а через весь кустарник к бараку. Придя домой, она долго ничего не могла сказать. А испуг долго еще давал о себе знать.

ГОЛОД

Страшны лагерные будни, бесконечно долог и мучителен день, где все построено на страхе и голоде. Хотя голод в разное время проявляется по-разному.

Когда был с нами отец, мы, трое детей, особого голода и не знали, хотя недоедание было всегда. Родители все делали для того, чтобы сгладить голодную жизнь: от дележа своего обеденного пайка, полученного за каторжную работу, до изготовления различных поделок в обмен на кусок хлеба.

Также большим подспорьем для нас был небольшой клочок земли, отведенный под картофель. Но хватало его далеко не на всю зиму. Но все же мы жили, как могли, не зная тогда еще ни «коммунистического рая», ни «счастливого сталинского детства».

Декабрь 1937 года положил начало страшному голоду, когда был расстрелян отец, самый дорогой человек на свете. А без него эта огромная ноша легла на мамины плечи. Зашаталась мама под этой тяжестью. Заскрипели нежные женские плечи. А рассудок ей говорит: «Иди и смотри — не оступись». «Но куда, — говорит она сама себе, — ведь кругом темнота». «Все равно, иди. Ты должна пройти через эти мучения и вынести детей». И она шла, спотыкалась и падала, поднималась и опять шла, пытаясь уйти от навалившегося на нее страдания и горя, слежки и травли, ценой нечеловеческих усилий пытаясь создать хотя бы видимость нормальной семейной жизни.

Но то было только на миг. Травля достигла своей цели, и ее уволили с работы, лишив таким образом последнего источника существования. И тут мама совсем растерялась. И все же пыталась найти хоть какой-то выход. Но все ее усилия сводились на нет.

К тому же ежедневное недоедание, голод давали о себе знать. Движения ее с каждым днем становились все более неуверенными. Это окончилось тем,

что она упала на ровном месте и сломала руку. Как же долго она тогда плакала, просила о помощи, призывала к милосердию. Но лишь к вечеру пришла подвода, и ее отвезли в больницу.

А мы, как только остались без маминого присмотра, заперлись в комнате и никуда не выходили. О школе тогда мы и не мечтали. А если о чем и думали, так это о маме и ее скорейшем возвращении и о хлебе насущном, поскольку тех запасов продуктов, которые оставила нам мама с расчетом на неделю, хватило всего на два дня. После этого наступило мучительное голодное время, не имевшее ничего общего с предыдущими голодными временами. Сидели мы тогда на койке и рассуждали о том, сколько времени мы проживем без пищи и увидим ли мы маму.

Так в ожидании просвета подошел день Первого мая. Не выдержал я этого голодного состояния и чудовищной режимной изоляции и решил побывать в городе на демонстрации. Я еще не знал, что это такое.

И вот я на окраине города. Передо мной огромные толпы людей, готовые двинуться к центру города. Все разряжены, идет пляска под гармошку, кругом транспаранты. И тут я увидел во главе колонны группу людей, несших необычайно большой транспарант, на котором был изображен Сталин с девоч-

кой на руках и надпись: «Да здравствует счастливое сталинское детство». «Значит, счастливое детство сталинских детей, а не детей России», — подумал я и побежал прочь от этой толпы. А навстречу мне все шли и шли люди к тому месту, многие ели мороженое. У меня закружилась голова. Начало подташнивать. Видно, сказывался голод. И тогда я пошел тихо-тихо, мне почему-то казалось, что вот-вот я упаду. Стал подыскивать место, где бы можно было передохнуть и прийти в себя. Но так ничего подходящего и не нашел.

В лагере меня уже ждал допрос. Благо, мама была в это время в больнице, а без нее ко мне никакой строгости решили не применять. А может быть, еще и потому, что был день Первого мая.

БУХАНКА ХЛЕБА

И вот мама наконец-то вернулась домой, несмотря на то, что гипс со сломанной руки еще не сняли. Как же мы тогда были рады, прыгая вокруг нее и наперебой рассказывая о том, что мы делали в ее отсутствие. А она не могла на нас налюбоваться, целуя всех по очереди.

Все это время нам было нечего есть, и поэтому увидеть нас живыми и здоровыми она и не думала. Даже взрослые подчас не выдерживают продолжи-

тельного голода, а тут дети. В то же время ей было не по себе, поскольку из больницы она не принесла с собой ни денег, ни хлеба. Она начала усиленно извиняться за это и обещать, что завтра она что-нибудь придумает. Мы легли спать хотя и голодными, но самыми счастливыми людьми на свете. Ведь с нами была мама.

На следующий день мама встала задолго до рассвета и пошла искать работу. А вскоре и я покинул барак и направился на кирпичный завод, который находился на территории лагеря. Там я часто бывал и видел, как дети помогали рабочим сортировать заготовки. Поэтому туда я и отправился. Еще издалека я обратил внимание, что не снятые с движущейся ленты глиняные заготовки падали на землю.

«Какие-то неполадки», — подумал я и поспешил к месту их приема. Оказалось, что на приеме работал только один рабочий вместо положенных двух, и, как он ни старался успеть снять заготовки с ленты, все равно часть из них шла в отходы. Не долго думая, подкатил я к ленте стоявшую неподалеку вагонетку и начал заполнять ее заготовками, которые не успевал снять рабочий. Так проработал я почти до самого обеда. А перед самым обеденным перерывом появился и тот, кто отсутствовал все это время.

Когда я отошел от ленты, страшная усталость навалилась на меня. Мне показалось, что я не дойду до дома, и захотелось сесть передохнуть. А рабочие в это время подошли к бригадиру и долго с ним о чем-то говорили, временами поглядывая в мою сторону. После этого они подошли ко мне, поблагодарили за выполненную работу и пригласили на фабричный обед. Но это было не все — они привели меня в лавку, отоварили талоны на целую буханку хлеба и вручили ее мне.

Как же я тогда был счастлив! Усталость моя вмиг исчезла, а на ее месте появилась какая-то необычная удовлетворенность. Перед самым домом я подумал: а что, если они это сделали из жалости, ведь в зоне все на виду. С этими мыслями я и оказался перед мамой с буханкой хлеба в руках.

Увидев меня, она насторожилась, подошла ко мне и в необычной для нее строгой манере начала спрашивать, где я взял хлеб. «Если утащил, — говорила она, — то немедленно отнеси туда, где взял». Но я не знал, что ответить. Лгать не умел, а правду сказать боялся. Ведь тогда она запретила бы мне ходить на завод, а следовательно, я не смог бы подрабатывать. Тогда мне было всего восемь с половиной лет.

А она, не дождавшись от меня вразумительного ответа, легла на койку и горько заплакала. Тогда

я подсел к ней и все ей рассказал от начала до конца. Только после этого она постепенно стала приходить в себя. А потом, вся в слезах, начала целовать меня. Она очень боялась, как бы я не пошел по скользкому пути, и вместе с тем очень переживала из-за своей беспомощности.

ФАБРИЧНЫЙ ОБЕД

Мамина мечта о работе сбылась, и она начала получать заработную плату. Но выйти из того нищенского полуголодного существования, в котором оказалась семья, без отца было очень трудно, поскольку деньги были нужны не только на хлеб, но и на одежду для растущих детей. И все же она пыталась найти выход из этой тупиковой ситуации. Было необходимо улучшить питание детей, и, в первую очередь, решить вопрос с обедом, поскольку в домашних ус-

ловиях при отсутствии продуктов приготовить еду было невозможно.

И тогда она попробовала поговорить с заведующей столовой о покупке обеда на дом, но та ничего определенного ей не сказала. И тогда маме ничего не осталось, как иногда приглашать детей к себе на работу, а следовательно, и на обед.

Мне первому выпала такая возможность. Готовился я тогда к званому обеду так, как не готовился в театр, став взрослым. И вот я там, в условленном месте поджидаю маму. Всматриваюсь в лица проходящих мимо рабочих. Наконец, вижу ее очень уставшей. При приближении ко мне усталость с нее слетает, мама излучает неописуемую теплоту и обаяние, она нежно обнимает меня, берет за руку, и мы идем с ней в столовую. Так, держась за руки, мы и подошли к раздаче.

Там нас встретила женщина необычайной полноты. Мама взяла положенный ей обед и попросила раздатчицу дать что-нибудь и мне. Тут раздался истеричный крик. Раздатчица начала вопить, что здесь не детский сад, и ругать тех, кто пропустил меня. Даже просьбы рабочих ни к чему не привели.

И я стал тянуть маму за руку от раздачи, давая ей понять, что не нужно вести разговора с этим человеком. Она и сама все понимала. Просто не ожидала, что может так обернуться. Поэтому, не вступая

в разговор с раздатчицей, она спокойно отошла, затем взяла на посудомойке необходимую посуду и пошла к столу. Потом не спеша разделила на двоих первое, второе и, как сейчас помню, кисель.

Обед мне очень понравился, особенно кисель. Ничего подобного я за всю свою жизнь не пробовал. Но то, что произошло на раздаче, меня сильно потрясло. Тут и боль за маму, и отвращение к этой обрюзгшей женщине, потерявшей человеческий облик. Все это поразило мое детское воображение.

МАЛЬЧИШЕЧЬИ ВОЙНЫ

В середине тридцатых годов основным нашим увлечением была игра в бабки, чем-то напоминающая игру в монеты. Они имели определенную ценность для нас, стоили условную сумму для играющих, их можно было продать и купить. Но проблема всегда состояла в том, где найти специальной конструкции плитку, которой удобно их выбивать. Как-то до меня дошли слухи, что подобные чугунные плитки изготавливаются на литейном дворе, расположенном недалеко от наших строений.

И вот мы с напарником там. Он перелез через забор и стал искать в чугунных отвалах нужную вещь, а я стал ходить вдоль забора и ждать его возвращения. При этом он наперед предупредил меня, чтобы я не подходил близко к забору, поскольку он будет бросать чугунки без предупреждения.

Не выдержал я долгого ожидания и решил подойти к забору и через щель посмотреть, где он. Но не успел я приблизиться, как на мою голову упало колесо, брошенное им через забор. Удар был настолько сильным, что я сразу упал на землю с пробитой головой. Напарник это заметил. Перелез через забор, помог мне встать и проводил меня до санчасти. Потом долго я ходил с перевязанной головой, как участник какого-то сражения.

А в конце тридцатых годов повсюду стали ходить разговоры о готовящейся войне. Даже называли год начала боевых действий. Все это невольно сказалось на нашем увлечении играми в войну. Сначала это была невинная борьба между сверстниками и сражения на саблях, сделанных из стеблей лебеды. Однако постепенно эти игры начали перерастать в групповые.

Но выступление больших групп всегда требует координации их действий. И тут появляются вожаки, которые не только подготавливали и проводили

мальчишеские сражения, но и вели с противоборствующими сторонами переговоры о порядке ведения этих боев.

Нашими условными противниками были дети близлежащих деревень, а местом для игр служило большое открытое поле, посередине которого была длинная пологая впадина, овражек, разделяющий наши «войска». В зависимости от выбранного оружия, количество участников этих сражений доходило до ста человек с той и другой стороны.

Картина была впечатляющей. Ты стоишь в кругу большой группы односельчан десяти-четырнадца-тилетнего возраста, смотришь на таких же ребят с противоположной стороны лощины и ждешь команду к бою. Наконец команда дана, и вся эта огромная масса людей устремляется вниз по склону навстречу такой же толпе.

Начинается сближение и сражение на самодельных шпагах, а затем борьба до тех пор, пока одна из сторон не обратится в бегство и не покинет территорию, обозначенную в условных границах. После этого с поля боя беспрепятственно эвакуировались раненые. Расходились мы тогда по домам без каких-либо обсуждений и упреков. Лишь в нашем воображении оставалась панорама этих сражений с ее героями и трусами.

В то время большим уважением у нас пользовался наш вожак Володя. Бесстрашный человек, обладавший к тому же необычайной притягательной силой. Его появление в наших боевых рядах вызывало у нас чувство гордости и уверенность в победе. К тому же с боями рос и наш опыт борьбы, а с ним и новые правила игры. Сигналом к атаке, например, стал служить выстрел в воздух из самодельного пистолета, начиненного спичечными головками.

Я прослышал, что для дела нужна изоляционная лента, и вспомнил, что видел ее в месте подсоединения высоковольтного провода к трансформатору, установленному на земле. И вот я там. С провода свисал кусок изоляционной ленты, а рядом на столбе было изображение человеческого черепа, напоминавшее о возможных последствиях. Но лента оказалась недостаточно длинной, поэтому я решился немного отмотать ее, стараясь при этом держать свои руки подальше от провода. Первый виток размотки прошел успешно, а вот при втором обороте на какой-то миг электрическая дуга все же коснулась меня.

Мгновенно последовал страшный удар, и я упал на землю. Какие-то раскаленные стрелы пронизывают все мое тело, руки, ноги, заставляя крутиться со страшной скоростью. И любая по-

пытка подняться с земли приводила к убыстрению движения раскаленных частиц, заставляя меня опять падать на землю. Так продолжалось не один десяток раз, пока я не почувствовал, что их действие ослабело.

И я что было сил побежал домой. Мама в это время была дома. Увидев меня, она сразу поняла, что случилась беда. Но сказать я ничего не мог, поскольку онемел. Лишь через некоторое время я произнес: «Ток». А затем наступил долгий период восстановления моего здоровья и речи. К этому времени мальчишеские войны были уже запрещены, поскольку со временем в «боях» стали применяться недозволенные, травмирующие приемы.

Не успел я до конца выздороветь, как произошел другой несчастный случай. Как-то на наш прибарачный земельный участок забрела лошадь, и я начал прогонять ее земельными комьями. Но она как будто этого не замечала, продолжая пастись. А я все продолжал подходить к ней все ближе и ближе, бросая в нее землей. При этом я настолько увлекся, что не заметил, как оказался рядом с ней. И лошадь так сильно лягнула меня в левое колено, что я отлетел на несколько метров, перевернувшись несколько раз. А она стала приближаться ко мне.

Не окажись рядом в ту минуту соседский парень, неизвестно, чем бы все это закончилось. После этой травмы около двух месяцев я ходил на костылях.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Самая большая человеческая ошибка — это возвращение после долгого изгнания в места, где он был когда-то разграблен и раздавлен, даже если эти места и называются родными.

Сколько же воды утекло с того страшного времени, когда под покровом темноты — в два часа

ночи, подъехала подвода с работниками ОГПУ к родительскому дому, ознакомили маму с протоколом заседания тройки от 14 июля 1931 года, в котором говорилось, что семья Ермолаевых подлежит выселению в Сибирь, а дом, постройки и имущество подлежат конфискации. После этого ей приказали будить детей и собираться в дальнюю дорогу; а из вещей разрешили взять только самое необходимое.

К подобному обороту событий мама была в какой-то мере готова: ей уже давно не раз говорили об этом решении — якобы по секрету. Фактически шла скрытая подготовка к нашему выселению и ограблению. Поэтому ей ничего не оставалось делать, как готовиться к насилию и прятать наиболее ценные вещи у знакомых и родных. Правда, потом она скажет, что напрасно все это делала, поскольку после нашего возвращения из ссылки никто, даже родные, и не собирался возвращать наши вещи. Видно, не ожидали, что оттуда может кто-либо возвратиться.

Но провидение по-своему определило всю нашу дальнейшую судьбу. В начале 1940 года прошли слухи о том, что идет процесс над некоторыми из тех, кто совершил наиболее тяжкие преступления против беззащитных людей, оказавшихся в гуще разбушевавшегося насилия, а в подтверждение это-

го последовало освобождение из-под стражи нескольких лагерных семей. Среди них была и моя мама, чудом избежавшая расстрела.

Как же спешили тогда работники НКВД избавиться от лишних свидетелей! В спешном порядке ей выдали паспорт и сопроводительный документ, дававший право на возвращение семьи в родные места. В этой справке говорилось, что, согласно постановлению НКВД от 31 октября 1940 года, мама вместе с троими детьми передается на иждивение родственницы Ермолаевой Серафимы Григорьевны и следует по месту ее жительства в г. Егорьевск Московской области.

Казалось бы, радоваться надо. Ведь почти десять лет жили думой о родном крае и освобождении. Так нет же. Как-то неспокойно было у нее на душе. Она пыталась представить все то, что связано с отъездом и с ближайшим будущим. Это и беспокойство за отца, которого по-прежнему ждала, хотя не раз доходили до нее слухи, что он расстрелян. Да еще и война была не за горами, а значит, везти детей туда, где могли происходить боевые действия, не совсем разумно.

И наконец, как там жить? Ведь сбережений никаких, а устроиться на работу со второй группой инвалидности и клеймом «враг народа» было делом безнадежным. А здесь, в запретной зоне, мы были сво-

ими среди спецпереселенцев. К тому же у нас был клочок земли под картофель и капусту, которые помогали нам выжить.

И все же, несмотря ни на что, она с головой погрузилась в хлопоты, готовясь к отезду в родные края. Уж очень опостылела ей лагерная жизнь, да и слишком истосковалась она по родной земле. Когда-то после она скажет, что совершила непоправимую ошибку. Но это будет потом, а сейчас ей предстояло сделать все возможное, чтобы найти деньги на питание и билет на поезд. Большую часть суммы мы получили, продав картофель, урожай которого в том году выдался необычно высоким.

И вот все готово к отъезду. Оставалось подыскать сопровождающего до станции. Это оказалось делом не из легких. В зоне всякое проявление благородства расценивалось как подрыв режимной системы. Все же мы нашли такого человека. Нам бесстрашно согласился помочь Михаил Никульцев, земляк по деревне, из которой его выселили, как и нас, по духу близкий нам в этой зоне.

Он подкатил тележку к бараку, в котором мы жили, погрузил на нее вещи, и мы двинулись за ним пешком в сторону вокзала, который находился в десяти километрах от зоны. Чем ближе мы подходили к станции, тем чаще я смотрел назад. У меня было такое ощущение, что вот-вот нас кто-то догонит

и вернет обратно в лагерь. Только в пассажирском вагоне, когда тронулся поезд, я почувствовал облегчение.

Ехали мы необычно для нас роскошно. Каждый из нас имел отдельную полку и хорошее питание. Вот только чувствовали мы себя не совсем хорошо, почему-то постоянно подташнивало и кружилась голова. Видно, на нас тяжело сказывалась продолжительная поездка.

Наконец поезд подошел к Егорьевскому вокзалу. Родные встретили нас неожиданно тепло. Нашей радости не было предела. Нам в ту минуту представлялось, что наконец позади наше насильственное заточение, голод, холод, издевательства, расстрел отца. Но это оказалось лишь кратким просветом. Даже не на день, а всего на несколько часов. И опять все сначала. Опять слежка, преследование, погоня и издевательства.

Все началось с маминого посещения паспортного стола, чтобы встать на учет, как того требовала Новокузнецкая комендатура. Но вместо постановки на учет маме вручили уведомление о выселении из г. Егорьевска в течение 24 часов. Ей объяснили, что это город закрытого типа, и всякая прописка запрещена. Больше того, они обещали привлечь к ответственности тех работников Новокузнецкого НКВД, которые не согла-

совали данный вопрос с Егорьевским НКВД, прежде чем выдать справку на право прописки. А маму грозились направить в тюрьму, если она не покинет город. Но куда она могла податься, когда ее гнали из родного края, где прошло ее детство и юность?

И она, религиозная женщина, не умевшая ни писать, ни читать, к тому же имевшая троих детей, бросается в бега. Как затравленный зверь, пытается уйти от погони. Днем скрывается в некогда родных для нее деревушках: поочередно то в Поминово, то в Мартынове, затем в Ильинском Погосте у родных и знакомых, а ночью пытается слиться с темнотой и прийти хоть на миг к детям. А засветло опять в бега. Сколько раз она ускользала от преследователей! Но с каждым днем круг преследований все более сужался. К тому же иссякали все источники существования.

Она едет в Москву. Ей долго пришлось искать учреждение, решающее данные проблемы, а затем записаться на прием. Ночным поездом она вернулась в Егорьевск, чтобы взглянуть на детей. Поезд прибыл задолго до рассвета. Темными переулками она подходит к дому, и вот знакомая дверь уже перед ней. Вдруг из-за угла выходят два здоровенных мужика, хватают маму за руки и ведут в спецотдел. Благо, у нее был талончик

на прием к большому начальнику, а то бы ей не избежать тюрьмы.

И вот она на приеме у одного из помощников Калинина. В спешном порядке, вся в слезах, в отпущенное ей краткое время, она пытается доказать несправедливость и жестокость применяемых к ней мер. Призывает к состраданию, просит о помощи, говорит о разграбленном доме в деревне. Но все это повисает где-то в воздухе. А затем ее просто прерывают и выводят из кабинета, сказав при этом: «Нет».

И тогда она им говорит: «Пойду бросаться под трамвай, раз лишаете жизни». И бежит к трамвайной линии, которая находилась прямо под окном учреждения. В нескольких метрах от движущегося трамвая она плашмя падает на рельсы и замирает в ожидании смерти.

И вдруг какая-то сила вырывает ее из-под надвигающихся колес и отбрасывает в сторону. Придя в себя, она увидела того, кто спас ее, рискуя своей жизнью. Этот молодой человек помог маме встать, привести себя в порядок и отвел обратно в приемную кабинета, из которого она выбежала. Видно, всю эту картину видели работники того учреждения.

Много времени маме пришлось провести в приемной, прежде чем она получила разрешение

на прописку, на что ей вручили соответствующий документ. Теперь мама могла идти по родному городу, не боясь ареста. Правда, к детям она пришла вся измученная, голодная, опустошенная, но с надеждой на лучшее будущее. Хотя вплоть до самой ее смерти так ничего и не изменилось.

Итак, рискуя своей жизнью, она получила разрешение на прописку к родственнице Ермолаевой Серафиме Григорьевне, которая из сострадания взяла нас на иждивение. Безусловно, это было большим достижением, поскольку позволяло остаться на родной земле. Сама прописка не решала ни одного из житейских вопросов, в том числе и жилищного. На площади менее двадцати квадратных метров уже проживала семья из трех человек, поэтому подселение еще четырех человек создавало дополнительные трудности. Но родные понимали, что другого пока не дано, поэтому и терпели.

Понимала это и мама. Вначале она пыталась разрешить эту проблему и возвратить конфискованный дом и имущество, поскольку репрессия по отношению к нам была необоснованна. Но вскоре она поняла, что дело это безнадежное. Более того, ее предупредили, что если она будет ходить по инстанциям и просить то, что у нее отняли, то ее отправят туда, откуда приехала. И она совсем растерялась.

Жизнь продолжалась. Продолжала и она искать выход из этого положения. Она все чаще стала бывать в жилищно-коммунальном отделе, все настойчивее ставить вопрос о решении жилищной проблемы. Но все оставалось по-прежнему, вплоть до начала Великой отечественной войны.

Тогда мы жили в доме, построенном еще до революции купцом Карцевым, а после революции этот многоквартирный двухэтажный дом у него конфисковали, оставив за хозяином лишь одну из комнат на втором этаже. Дом так и продолжали называть «домом Карцевых». Источником существования для супругов Карцевых была милостыня. В начале войны жена умерла, и он остался один, что для него, тяжело больного человека, было равнозначно потере самой жизни. Он неоднократно пытался покончить с собой, но всякий раз его удавалось спасти.

Вот и решила управдом избежать трагедии и облегчить ему существование. Для этого она предложила ему поселить к себе мальчика, который мог бы присматривать за ним и выполнять его поручения. Это предложение ему понравилось, и в тот же день с маминого благословения она представила меня ему. Он очень обрадовался и попросил немедленно поставить для меня койку. С этого времени я стал жить вместе с ним и строго выполнять все возложенные на меня обязанности.

Первые часы моего пребывания в новой роли показались мне терпимыми. Хозяин был добр ко мне, постоянно шутил и что-то рассказывал, а я старался угодить ему во всем, что было в моих силах. Так продолжалось до позднего вечера, пока не наступили сумерки, за которыми следовала светомаскировка и погружение во тьму, поскольку с наступлением темноты над городом появлялись вражеские самолеты.

Но вот в еле просматривавшемся пространстве комнаты я увидел, как с койки поднялся высокий мужчина с трясущимися руками и непрерывно качающейся головой и пошел в мою сторону. Я всем своим телом плотно прижался к стене, оставив таким образом свободной большую часть койки. Мне почему-то казалось, что, проходя мимо меня, он обязательно упадет и придавит меня своим грузным телом. Здорово я тогда напугался, хотя и был не из робких. А он, как и свойственно тяжелобольному и полупарализованному человеку, медленно вышел в коридор и так же медленно вернулся к своей койке. Только я долго не мог заснуть в ту ночь. Я очень беспокоился за выполнение возложенных на меня обязанностей и со страхом вспоминал идущего и трясущегося человека...

А утром, как будто не было этой неспокойной ночи, начинаю за ним ухаживать, стараюсь быть вежливым и исполнительным. Теперь каждый мой день

начинался с того, что я направлялся в магазин для отоваривания его хлебной карточки, затем кипятил воду, убирал в комнате и помогал ему собраться на прогулку. Только после этого я шел в школу. А в свободное время донимал его своими вопросами о прежней жизни. Но он, как правило, уходил от ответа, ссылаясь на усталость или на то, что о былом ему говорить запрещено. Так продолжалось в течение нескольких месяцев.

Но однажды, придя из школы, я обнаружил, что дверь заперта изнутри. Когда ее открыли, то увидели, что он повесился. Видно, слишком велико было его желание уйти из жизни. После его похорон эта комната перешла к Серафиме Григорьевне, а мы остались жить там, где были прописаны. Таким образом, квартирный вопрос был решен.

Оставался нерешенным главный вопрос — на что жить, поскольку в городе шло большое сокращение, и в этих условиях устроиться на работу «врагу народа», да к тому же инвалиду второй группы и без специальности, было просто невозможно. Оставалась единственная возможность — начать оформление пособия по инвалидности. Но для этого нужно было затребовать с места ссылки необходимые документы, что для мамы, неграмотной женщины, оказалось не под силу.

Так и перебивались, как могли. Лишь ранней весной, когда появлялась крапива и картофель после перекопки, мы могли немного вздохнуть. Так что возвращение на родину обернулось для нашей семьи новыми испытаниями и голодом.

ПОХОД ЗА ХЛЕБОМ

Так уж сложилось, что моим спутником с самого раннего детства был голод. Голод, спровоцированный разрушением человеческих отношений и устоев. Он давал о себе знать в разное время по-разному. Если в раннем детстве он проявлялся в раздирающем душу плаче и крике: «Мама, дай хеба», то со взрослением, с пониманием безысходности постепенно наступала сдержанность, жестокая хладнокровность и уход в себя. Терпение, осмысле-

ние происходящего — вот чем было занято мое сознание, наполнена душа.

Именно тогда моими любимыми произведениями стали книги о путешествиях в дальние страны. До чего же тогда были близки мне рассказы о сказочных уголках нашей планеты, где нет голода и где все построено на разумных человеческих началах! Этот сказочный мир уводил меня от существующих бед, делал их менее значительными, заставлял жить не настоящим, а будущим, ждать, когда наступят иные времена.

Подчас казалось, что этим голодным кошмарам не будет конца, и мои мечты не сбудутся никогда.

Но время распорядилось по-своему. Грянула война, и вчерашний голод и неурядицы стали ничем по сравнению с надвигающейся трагедией. Люди пришли в движение — как испуганный пчелиный рой, они пытались хоть что-то успеть сделать. И в первую очередь все бросились по магазинам, скупая все, что только возможно. Я тоже побежал по магазинам, имея при себе всего один рубль. Вот на него я и купил 15 килограммов соли. Это было большое богатство для того времени. Всего за несколько часов все магазинные прилавки, включая промышленные товары и аптеки, опустели. Начался период скрытого ожидания карточной системы.

Лишь призывные пункты продолжали работать и отоваривать тех, кто уходил на войну. Вот туда-то я и пристрастился ходить, и небезуспешно. Бывало, встанешь между призывниками и движешься вместе с ними к месту выдачи хлеба. И вот ты у раздачи. Следует вопрос: «А ты что, мальчик? Тебе не положено». «Положено, — обычно отвечал один из призывников, называя меня своим сыном или братом, в зависимости от своего возраста, — мне вы даете буханку хлеба на фронт, а ему на выживание». Обычно ничего не оставалось, как выдать и мне.

Но это продолжалось недолго. Постепенно ужесточался контроль за расходованием продовольственных и промышленных товаров. А с введением в действие карточной системы все товары стали полностью подотчетны. Теперь передо мной стояла задача — отоваривание карточек, в основном хлебных, поскольку других продуктов просто не было в магазинах, хотя карточки и выдавались.

Каждый магазин обслуживал строго определенный район. Для того чтобы отоварить хлебные карточки, приходилось занимать очередь с вечера. Обычно это происходило в форме очередной записи с регистрацией ночью в определенное время. В противном случае можно было остаться без хлеба. А он тогда был единственным источником существования.

Всякий раз, когда я приносил хлеб, мама начинала кипятить воду и накрывать на стол. В центре стола всегда стояла банка с солью. Затем мы рассаживались вокруг стола и с нетерпением ждали, когда мама порежет хлеб на четыре равные дольки. После этого каждый из нас брал тот кусок хлеба, который был обращен к нему. Затем его обильно посыпали солью и вприкуску с кипятком не спеша ели и беседовали.

А мама только делала вид, что ест. Сама же, как только мы выходили из-за стола, обрезала отщипанную ею сторону куска и убирала его в стол. Вечером она его доставала, разрезала на равные части и вручала каждому из нас. Так продолжалось довольно долго, пока она не слегла. Вызванный нами врач сообщил, что у нее полное истощение. Надо было срочно что-то предпринять.

Вот тут-то и пригодилась моя фантазия о дальних странах. Ничего не говоря маме, начинаю скрытно и в спешном порядке подготовку к дальней поездке: подыскиваю напарника и расспрашиваю людей о местах, богатых хлебом. И вот напарник найден, а с ним и конечный пункт нашей поездки.

Оставалось дело за мамой. «Разрешит ли она?» — думал я. Но то ли я был слишком настойчив, то ли выхода не было, но так или иначе мама соглашается и начинает подыскивать вещи, которые

я мог бы обменять на хлеб. Затем дала мне двадцать рублей — все, что у нас было (буханка хлеба на базаре в то время стоила триста рублей), кусок хлеба и поцеловала меня на прощанье.

Пока мы шли на вокзал, напарник рассказал о всех сложностях, которые нас ожидают. Он был старше меня на три года и уже имел опыт в поездках. Из его рассказа было ясно, что едем мы до станции Чертково, что нам предстоит проехать более 800 километров, с двумя пересадками. Это Егорьевск — Воскресенск, Воскресенск — Воронеж, а затем на ростовском поезде до нашей станции назначения. Он также предупредил, что на узловые станции приходить нельзя, так как там много милиции и нас могут сразу же забрать, — садиться надо на ходу поезда вдали от станции. «Ты должен, — наставлял он меня, — бежать со скоростью движущегося поезда, и, когда ваши скорости, поезда и твоя, выровняются, ты должен сделать резкий прыжок на подножку вагона». Так, беседуя на ходу, мы подошли к Егорьевскому пассажирскому вокзалу.

Народу было очень много. Пока пробирался сквозь толпу, потерял своего напарника. Забыв о всякой осторожности, о которой он только что мне говорил, я усиленно начал его искать. Да так увлекся, что чуть не сшиб с ног майора милиции, который

вдруг оказался передо мной. Ему ничего не оставалось, как отвести меня в железнодорожное отделение милиции и оставить там.

Вскоре майор снова пришел, но уже в сопровождении женщины лет двадцати, которую он обвинял в воровстве булочки в станционном буфете. Она, правда, все отрицала. Тогда он ей говорит: «Или ты подписываешь протокол, и я тебя отпускаю, или отправляю тебя в городское отделение милиции на дознание». «А правда, что вы меня отпустите, если подпишу протокол?» «Правда», — говорит милиционер. После некоторого раздумья она решается подписать протокол. Тогда милиционер снимает телефонную трубку и просит немедленно подать машину за арестованной. Женщина, услышав это, в истерике падает на пол.

В это время трогается мой поезд, и майор отпускает меня, не спросив ни о чем. В те времена поезд ходил только один раз в сутки, наверное, поэтому он и решил, что мне ничего не останется делать, как идти домой. Но я настроился ехать и не собирался менять свои планы. Сейчас мне нужно было попасть в Воскресенск. И я бросился догонять уходящий поезд. Всего за три часа мне нужно было преодолеть по шпалам расстояние в 25 км. В противном случае я не успел бы на свой поезд. Как я тогда бежал! Спотыкался, падал и опять бежал, пока не убедился, что успел.

Ничего хорошего для себя я не увидел. Вокруг всего состава стояло оцепление, подход к вагонам был полностью перекрыт. И я устремился вперед по ходу поезда, как учил напарник. Поезд тронулся, постепенно набирая скорость, а я, выгадывая, когда сравняется со мной паровоз, также начал ускорять свое движение. Наконец передо мной лестница задней части паровоза. Недолго думая, делаю резкий прыжок и хватаюсь за ее поручни.

Не успел я прийти в себя, как услышал сверху крик кочегара, требующего немедленно спрыгнуть. Но спрыгнуть я уже не мог, поскольку скорость поезда с каждой минутой увеличивалась, да и не хотел. И я судорожно, впервые в жизни, цеплялся за железные лестничные прутья, несмотря на то, что кочегар все больше и больше приходил в ярость. Вначале он сбросил кепку с моей головы, затем начал наступать мне на руки. Но я терпел и сквозь страшную боль убеждал его, что сойду, как только остановится поезд.

Не успел избавиться от кочегара, как с крыши первого вагона начали слезать хулиганы и приставать ко мне. Видно, был я им по зубам. Благо, вскоре поезд остановился. Я спрыгнул на землю и побежал вдоль товарно-пассажирского поезда. В это время в один из товарных вагонов садилась большая се-

мья. Вот с ними я и ухитрился проскочить в вагон. Так я доехал до станции Мичуринская. Теперь мне предстояло как можно скорее уйти со станции и попытаться узнать, когда будет проходить ростовский поезд.

Так, проходя по путям вдали от пассажирского вокзала, я наткнулся на воинский эшелон, направляющийся на фронт. Подойдя вплотную к одному из товарных вагонов, в котором по одну сторону перегородки стояли лошади, по другую сидели на лавках кавалеристы, я спросил у одного из них, не в сторону ли Ростова идет поезд. Он долго молчал и все смотрел и смотрел на меня. Потом говорит: «Залезай сюда, мальчуган». Я вначале даже немного испугался. Но он протянул мне свою руку, взял мою и с легкостью поднял меня в вагон.

Затем, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая, достал из сумки сухари, банку тушенки и начал меня угощать. И хотя я старался не показывать вида, что очень голоден, все, что он предлагал, вмиг оказывалось в моем желудке. Он еще положил кучу сухарей и налил большую кружку чая, я и это быстро проглотил. Только после этого он спросил меня, откуда я и куда еду. После моего рассказа он сказал: «До Лисок мы тебя довезем, а там до Чертково рукой подать».

Постепенно моя настороженность стала проходить, а на ее месте появилась неописуемая благодарность и признательность к этому человеку. Во мне проснулась необычная теплота и доверие, как когда-то к родному отцу. Видно, все это передалось ему, его отцовским чувствам, и он стал ко мне еще более ласков и внимателен. Как долго ничего подобного я не встречал! И чем дальше мы удалялись от Мичуринска, тем теплее становились наши отношения. Большее время он шутил, рассказывал разные истории и только перед Лисками сказал, что я — копия его сына, которого он уже никогда не увидит. «Такие, как я, — говорил он, — из боя живыми не возвращаются. А полк наш идет в бой сразу с колес».

И вот — Лиски. Он достает большую горсть сухарей и дает мне. Потом он провожает меня. Обнимает и целует. Долго, долго целует. Потом я почувствовал теплую влажность на щеках и понял, что это были слезы. А он быстро взял себя в руки, еще раз взглянул на меня и пошел к своему вагону. Только я еще долго стоял, как вкопанный, и не знал, что делать. Для меня в ту минуту он был самым дорогим человеком на свете.

Как только он скрылся из виду, стал я спрашивать у путейцев, какой из стоящих товарных составов идет до станции Чертково. Оказалось, готовилось к отправке несколько таких поездов.

Вот на одном из них я и добрался до нужного пункта. Было раннее утро. Моросил редкий дождь. Привокзальная площадь была полна самой разношерстной публики, начиная мешочниками и кончая военными. «Да, — подумал я, — добраться сюда было нелегко, а выбраться отсюда будет куда труднее». Но это потом. А сейчас предстояло сделать двадцатипятикилометровый марш в сторону от железнодорожных путей.

И я двинулся в путь, оставляя за собой одну деревню за другой, то поднимаясь на возвышенность, то спускаясь в низины, где обычно были деревни, пока не узнал от встречного, что я нахожусь примерно в двадцати пяти километрах от вокзала. После этого я начал изучать расположение близлежащих деревень и узнавать, какая из них самая богатая. Одну из таких деревень мне и назвали, подсказав при этом, как туда добраться.

К полудню я уже был на месте. Меня поразили огромные поля цветущего подсолнуха. Казалось, нет им ни конца, ни края. Но у меня не было времени долго любоваться красотой. И я сразу перешел к делу, предлагая жителям села свои вещи в обмен на хлеб. Они не стали смотреть мои вещи на дороге, а пригласили меня в одну из хат.

Более того, все началось с кормежки, поскольку весь мой вид говорил о том, что я живу на послед-

нем дыхании. Хозяйка достала из печи чугунок украинского борща, наполнила им большую миску, нарезала хлеба и говорит: «Присаживайся, сынка, к столу, попробуй нашего борща». Но не до «распробываний» мне тогда было. Тогда мне казалось, что я готов был что угодно съесть, лишь бы утолить голод. Борщ был действительно отменным. Подобного я больше никогда не встречал. Затем она наложила полную миску пшенной каши, а к ней дала кружку молока. Только после этого я почувствовал сытость и необычайную легкость.

А хозяйка, пока я ел, все смотрела и смотрела на меня, не проронив ни слова. Лишь в конце трапезы спросила, откуда я, что у меня есть и что надо. Слушала она меня очень внимательно. После моего рассказа предложила мне немного отдохнуть, а сама ушла. Проспал я до самой темноты. Когда проснулся, то увидел на полу какие-то два мешочка и сумку. Пока я изучал содержимое, вошла в хату хозяйка. Она пояснила мне, что вместе с соседями они собрали мне пуд пшена, пуд муки, три десятка яиц и буханку хлеба. Я был безумно счастлив. Видно, тут сказались не тряпки, которые этого не стоили, а желание помочь. Как я тогда благодарил ее за все! За все, что она для меня сделала.

Но теперь мне предстояло добраться до вокзала. С этим вопросом я и обратился к хозяйке. Вначале

она начала уговаривать меня пожить денечка три, чтобы хоть немного поправиться. Но я ей еще раз объяснил, что мама очень больна, а потому мне срочно надо домой. И тогда она пошла просить соседа, чтобы тот подбросил меня до большака, а там, мол, сядешь на попутную машину и доедешь до станции.

И вот рано утром на подводе подъехал сосед, мужчина лет шестидесяти, погрузили мои вещи, и я поехал. Как и условились, он высадил меня на проезжей части дороги, а сам поехал обратно. Несмотря на раннее утро, движение было оживленное — машины шли и шли. Но на мою поднятую руку никто не реагировал. Так простоял я около двух часов. Начал накрапывать дождь. Мои мешки постепенно начали отсыревать.

И тогда я решил двигаться своим ходом, перебежками, перенося вначале один мешок на определенное расстояние, потом шел за вторым и переносил его уже подальше от первого. Так постепенно продвигался вперед. Но мелкая изморось все больше и больше давала о себе знать, заставляя задуматься над тем, как сохранить продукты, особенно муку. Не увидев никаких строений, где бы можно было переждать дождь и отдохнуть, я накрыл их своим телом. Постепенно я сам стал промокать и замерзать.

И тут вдруг из-за фруктовых деревьев вышел старик высокого роста с длинной бородой. Его появление неизвестно откуда встревожило меня. Он, видя, что у меня зуб на зуб не попадает, спокойно берет мои оба мешка и приказывает мне следовать за ним. Тут я окончательно растерялся. Тревожно стало как-то на душе. Но выбора не было. И я пошел за этим человеком неизвестно куда. Успокоился лишь тогда, когда за небольшой рощей увидел маленький домик. И как только с дороги я не заметил этого домика, подумал я. А дед, ничего не говоря, достал из сеней тулуп и набросил на мои плечи. Видно, не один такой скиталец, как я, прошел через его домик.

Его речь я услышал лишь после того, как рассказал о цели своей поездки во время завтрака. Из разговора я понял, что он был сильной и влиятельной личностью в округе. Вскоре мои предположения оправдались. Как только я согрелся, он проводил меня на прежнее место и начал поджидать машину. Вскоре появился перегруженный грузовик. И несмотря на это, достаточно было ему подать сигнал рукой, как машина остановилась. А дальше последовали его указания шоферу, что он должен сделать. Шофер отчеканил: «Ясно, есть!» — и вышел из кабины, чтобы помочь мне залезть в кузов. Это оказалось не таким уж простым делом, поскольку высота груженой машины была более трех метров.

Поэтому шофер сначала на веревках поднял меня на самый верх, а затем, так же на веревках, поднял мои мешки, и мы тронулись. Но доехать до станции при такой нагрузке было не так-то легко, по дороге в сплошных ухабах. Удары следовали один за другим. После каждого из них я высоко подпрыгивал вместе с мешками и оказывался на краю кузова. Затем по канату, которым был перевязан груз машины, подтягивался на прежнее место. В какой-то момент я даже стал думать, что не выдержу и свалюсь с машины. И все же с божьей помощью добрался до станции.

Не успел сойти с машины, как услышал голос диктора: «Прибывает последний товаро-пассажирский поезд». А народу кругом, как на демонстрации. Я схватил свои мешочки и двинулся к предполагаемому железнодорожному пути. Не успел поезд остановиться, как хлынула толпа, сметая все на своем пути. Меня, конечно, сбили в первую же минуту. Одни пытались перешагнуть через меня и мои вещи, другие шли напролом, не обращая внимания на то, что под ногами. И начался самый настоящий штурм поезда, сопровождающийся криками и стонами. Когда основная толпа схлынула, я попытался подняться. Но страшная боль сковывала мои движения.

Эту сцену видели двое молодых людей, по всей вероятности, работники вокзала. Они-то и подо-

шли ко мне. Один из них поднял меня и помог дойти до одного из вагонов, а второй донес вещи. Потом один из них стал уговаривать проводницу, чтобы та пропустила меня в вагон. Но она и слушать не хотела. Тогда он взял ее за обе руки выше локтя, прижал их к ее груди, потом немного приподнял ее от подножки и резко поставил на землю. После этого подсадил меня в вагон и подал вещи. Я сразу бросился искать незанятое место под лавкой, где просидел до самого Воскресенска. Лишь в Воскресенске проводница увидела меня, но сделать уже ничего не могла.

Теперь мне предстояло доехать до Егорьевска, но это уже не стоило большого труда. Мой поезд прибыл на станцию Егорьевск в два часа ночи. Кругом сновали носильщики, предлагавшие свои услуги. Но выход за пределы вокзала был совсем не безопасен, поскольку вокруг была кромешная тьма. И все же я рискнул — нашел мальчика моего возраста с тележкой, который согласился доставить мой груз за стакан пшена и двести граммов хлеба.

Наконец я у родного дома. Стучу в окно. Долго никто не подходит. Потом слышу: «Кто там?» «Сережка», — говорю я. И закружилось, завертелось. Выбегают обе сестры и берут.мои мешки. А затем начинают готовить кулеш. Мама в это время была

прикована к постели. Увидев меня, очень обрадовалась, но сказать ничего не могла. Лишь отведав кулеша, она пришла в себя и начала меня целовать. Вот так и закончилось мое первое путешествие в страну хлеба и достатка.

СЛУЧАЙ НА БАЗАРЕ

Шел третий год войны. И чем дольше она длилась, тем невыносимее становилось ждать ее окончания. Казалось, она будет вечной, а с ней вечным будет и голод. Лишь на базаре, который располагался недалеко от моего дома, было все, от продуктов питания до различных изделий. Вот туда-то я, четырнадцатилетний мальчуган, временами и заглядывал. Правда, делал я это всегда в спешном поряд-

ке. Мимоходом окину взглядом прилавки и домой, поскольку мама меня очень просила не бывать там. Да я и сам к себе был очень строг. Видно, сказывалось мамино воспитание.

Но детская любознательность временами все же давала о себе знать. И вот как-то раз, одевшись «по-блатному» (сапоги в гармошку, брюки навыпуск и тенниска в полоску), направился я на базар. И не успел пройти нескольких шагов в глубь базара, как вижу бегущую мне навстречу обезумевшую женщину лет тридцати, кричащую на весь базар: «Вон вор!» — показывая на меня пальцем. «Он украл у меня тридцать хлебных карточек!»

Я, конечно, остановился, гляжу на нее, находящуюся еще метрах в десяти от меня, и не знаю, что предпринять. То ли бежать, но зачем, что я сделал? Следующая мысль — стоять на месте и не двигаться. Пока я рассуждал, она подбежала ко мне, обхватила, что было сил, и начала требовать хлебные карточки.

Услышав ее крики, вскоре появился милиционер. Выслушав версию женщины о моей мнимой краже хлебных карточек, он приказал мне следовать с ним в отделение милиции, держа при этом меня за левую руку. Пошла в милицию и эта женщина, а с ней — десяток любопытных.

Чего только не услышал я от сопровождавшей меня толпы. «Надо же, а я и не знала, что он вор».

«Убивать таких надо», — кричит другая. А толпа все увеличивается, и каждый вновь появившийся стремится рассмотреть меня и расспросить сопровождающих о причине моего ареста. После чего в мой адрес следует очередная грубость.

В милиции дежурный пригласил меня сесть за стол, затем достал лист бумаги и ручку и приказал мне описать все, как было. А «потерпевшей» женщине предложил идти домой до выяснения обстоятельств. Писать что-либо я наотрез отказался. Тогда милиционер подошел ко мне сзади и со всего размаха ударил меня по шее. Голова моя, как мне показалось, отделилась от тела. Но потом, придя в себя, я заплакал.

Но это было только началом. Вскоре подошли еще двое сотрудников и начали по очереди уговаривать меня написать о совершенной краже, грозя при этом, что мне будет очень плохо, если я не признаюсь. Но я продолжал твердить свое, что я ничего не совершал, а просто гулял по базару. Тогда меня бросили в одну из камер, в которой находилось несколько человек.

Как только дверь камеры закрылась, ко мне подошли двое неизвестных и начали расспрашивать, как и за что я был арестован. Но я им ничего не отвечал, только временами всхлипывал. Тогда один из них и говорит: «Да слышали мы, что ты украл

хлебные карточки. Молодец. Как это тебе удалось?» Но я продолжал молчать. К тому же я сразу понял, что это люди из того же круга, которые только что били меня. Так продолжалось около получаса.

Наконец дверь камеры открылась, и начали вызывать на допрос. Сначала пригласили одного из тех, кто только что со мной говорил, а затем и меня. Допрос уже начал вести спец, заполнив предварительно заготовленную карточку, после чего последовали каверзные вопросы в надежде запутать меня. Не добившись должного результата, он поменял тактику допроса, и начал меня убеждать, что им все известно, и, пока не поздно, я сам чистосердечно должен обо всем рассказать. Когда и тут он ничего не добился, начались угрозы, иногда переходящие в рукоприкладство.

В это самое время в отделение милиции и пришла моя двоюродная сестра, которая случайно узнала обо всем. Убедившись, что я действительно нахожусь здесь, она быстро исчезла. А вскоре появилась в сопровождении начальника милиции, с которым была хорошо знакома. Начальник милиции после беглого знакомства с материалами по моему делу приказал немедленно меня отпустить. И я ушел оттуда, избитый и в слезах.

А украденные карточки нашлись буквально на следующий день при попытке их реализации.

И если бы не сестра, сидеть мне в тюрьме. Ведь сфабриковать любое дело было всего лишь долгом, обязанностью этих людей. Так я впервые испытал воздействие этой страшной машины насилия. Именно тогда я понял, что человеческое общество бесконечно далеко от совершенства, что оно находится в плену суждений, предписанных ему соответствующей классовой идеологией, что люди легко поддаются обману и откликаются на самые дикие призывы. Для них чужая боль — не их боль. В этом-то и есть самая большая трагедия общества.

НАДЕЖДА

Мое первое успешное путешествие в хлебные районы не прошло бесследно. Им я гордился и постоянно мечтал о новых походах. Ждал, когда наступит подходящее время, и я смогу уехать далеко-далеко, туда, где нет голода, а есть простор и достаток. Такая возможность представилась мне после продолжительной болезни, полученной в результате тяжелой работы на производстве.

А началось все с ремесленного училища, в которое я поступил, когда мне не было еще и пятнадцати лет. Прием тогда проводился только для тех, кто достиг шестнадцатилетнего возраста. Но я был принят по рекомендации моей двоюродной сестры, которая там работала. Для меня это было большим событием, поскольку там я не только обучался специальности, но и получал трехразовое питание, что было очень важно для голодного военного времени.

По окончании училища мне был присвоен четвертый разряд слесаря-инструментальщика. После этого я был направлен на работу в литейный цех завода «Комсомолец» обрубщиком. В мою задачу, как несовершеннолетнего, входило держать за ручку зубило и направлять его в место обрубки, а взрослый и здоровый мужчина должен был наносить по нему удары кувалдой. Но мой напарник все чаще и чаще предлагал мне работать кувалдой, а сам предпочитал держать зубило. Однако мне недолго пришлось так работать — вскоре я надорвался и слег. Проболел больше месяца. Сначала врачи мне выписывали больничный лист, а затем отказались, говоря, что я здоров. А я не мог даже приподняться с постели. Итак, больничный лист закрыт, и следовательно, я должен быть на производстве.

Но для себя я четко определил: что будет, то будет, а в литейный цех не пойду. А чтобы не быть без дела, опять поступлю в школу — в шестой класс.

Вскоре нашу квартиру стала навещать странная женщина. Придет, бывало, к нам, постоит минуты две или три и, ничего не говоря, уходит. Так почти каждый день. Я тогда решил, что это работница НКВД пытается застать меня прогуливающим и в веселом настроении. Но как она ни пыталась увидеть меня не лежащим в постели, это ей так и не удалось. Ведь тогда за невыход на работу по неуважительной причине грозило тюремное заключение.

А я, как только немного окреп, стал в спешном порядке готовиться к поездке в районы, богатые хлебом, чтобы хоть как-то облегчить полуголодное существование семьи. К тому же отъезд на более длительное время был необходим, чтобы избежать наказания за отказ выйти на работу. Но для поездки нужны были деньги, хотя бы для проезда до станции назначения. А там я буду работать от зари до темна, рассуждал я, и так смогу не только прокормить себя, но и получить необходимые продукты для дома. Я знал, что деньги были у отцовой сестры Серафимы Григорьевны, которая жила со своей дочерью Раей

и ее сыном Юрой в том же доме, что и мы. Жили они неплохо. Тетя Сима была большим мастером швейного дела. Бывало, закупит необходимый материал для детских костюмчиков и начинает их шить и продавать. Здорово у нее получалось.

Вот к ним-то я и обратился за помощью. Но они словно ждали этой минуты. Не успел я сказать, с чем пришел, как они спросили, не смог бы я сделать поездку за хлебом целиком для них, на их деньги и товар. Подобного поворота я никак не ожидал, поскольку все это время жил мыслями о семье, которая находилась в полуголодном состоянии. К тому же моя болезнь сильно повлияла на наше и без того нищенское существование. А двоюродная сестра, видя мое замешательство, говорит: «Мы тебе помогали, и ты нам помоги, а к тому же я за время твоего отсутствия улажу твой производственный вопрос».

Видно, в то время я и мои однокурсники еще находились в ведении учебного заведения, а на завод были посланы для прохождения практики. Поэтому впоследствии, при распределении выпускников училища по рабочим местам, моей фамилии в списках учащихся, направляемых на завод «Комсомолец», не значилось. Объяснялось это тем, что я не прошел в полном объеме учебную программу, да и по возрасту не подходил.

Все это окончательно выбило меня из колеи, и я начал соглашаться с родственниками. При этом мысленно я убеждал себя в том, что и эта «поездка по заказу» тоже принесет какой-то доход. А пройдет она всего за несколько дней. Вот тогда-то я и осуществлю свою мечту, думал я.

Но мама, услышав от меня этот рассказ, пришла в ужас. Вся она как-то сникла, видя свою беспомощность, и в слезах стала меня упрашивать отказаться от поездки, упрекая родных в бездушии и жестокости ко мне. Она никак не могла понять, как эти люди, считавшие себя родными и жившие в достатке, так спокойно могут послать не своего сынишку в поездку за тридевять земель, когда из дома и то выходить было опасно, ведь шла война. Вспомнила она и отца, который никогда не знал отдыха, и все старался как можно больше сделать для своих родных, а в итоге его просто расстреляли.

Все ее доводы были очень убедительны, и я готов был с ней согласиться. Однако наше нищенское существование, постоянный голод побуждали меня искать выход из этого тупикового состояния. К тому же мне все труднее было справляться с тяготившими меня размышлениями о смысле жизни, которая с каждым днем теряла всякий смысл. Вот почему я шел на крайность, лишь бы

уйти от всего этого. Мама видела это и поэтому последнее слово оставила за мной. Потом благословила меня, и я ночным поездом покинул город в восточном направлении.

ПОБЕГ

Мой путь до Пильны, пункта назначения, проходил через узловые станции Шатура, Черусти, Муром и Арзамас. Проезжать через эти станции было опасно, потому что приходящий на узловую станцию пассажирский поезд обычно оцеплялся, чтобы выловить безбилетников. Задержанных отводили в железнодорожное отделение милиции на досмотр, и там решали судьбу каждого из них. Поэтому, чтобы избежать облавы, приходилось прыгать на ходу

с поезда и идти десятки километров в обход до следующей станции.

Первой моей остановкой в пути была станция Шатура, до которой я добрался пригородным поездом. Дальше мне предстояло ехать на поезде дальнего следования. Отыскав его путь и место расположения головных вагонов, я стал ждать. Вот подошел поезд и я поспешил к месту запланированной мной посадки. Как только поезд тронулся и начал набирать скорость, начал убыстрять свой бег и я. При этом я так увлекся движущимися вагонами, что не заметил стоящую впереди переводную стрелку, с разбегу ударился в нее и отлетел в сторону. Пока я приходил в себя, поезд исчез из поля зрения. Мне ничего не оставалось делать, как ждать следующего.

Пришел он сравнительно быстро, и я поспешил как можно ближе подойти к паровозу с таким расчетом, чтобы при посадке он не успел набрать большой скорости. Поезд тронулся, и я, пристроившись к одному из вагонов, побежал, чуть-чуть уступая ему в скорости. Когда появилась подножка вагона, я сделал резкий прыжок и на лету схватился за перила, встав на подножку. Затем по лестнице поднялся на крышу вагона и, подыскав удобное место, улегся. Я расслабился, успокоился и неожиданно для себя заснул, забыв обо всех правилах предосторожности.

Проснулся я от громкого разговора и милицейского свистка. Открыв глаза, я увидел перед собой милиционера, который требовал от меня немедленно покинуть крышу, вокруг — множество железнодорожных составов. Значит, это узловая станция, подумал я, и быстро стал спускаться вниз в надежде избежать ареста.

Но не тут-то было. Не успел я коснуться земли, как оказался в окружении группы милиционеров, которые поджидали меня и одновременно удерживали большую группу мешочников, таких же как я. Всех задержанных повели в вокзальное отделение милиции. Многие из них пытались выскочить из оцепления и убежать. Я же не только не делал подобной попытки, а, наоборот, старался быть впереди колонны. К тому же я стремился как можно больше растянуть колонну и оторваться от идущих за мной людей.

И вот вокзальная дверь. Я ее быстро открываю, делаю резкий рывок к ближайшей скамейке и сажусь. Затем замираю, делая вид, что я сплю. Идущие за мной люди всего этого не замечают, а потому продолжают идти прямиком в отделение милиции, дверь которого была приоткрыта. А как только дверь отделения за ними закрылась, я тут же выбежал из здания вокзала и спрятался в одном из товарных вагонов.

Дальнейшая моя поездка до станции Пильна прошла сравнительно успешно. Поезд прибыл ранним утром, кругом было безлюдно, и я сразу пошел в вокзальное помещение. Я пробыл там до полного рассвета. Выходя, я услышал сообщение о том, что пассажирский поезд, следовавший через несколько часов за нашим, потерпел крушение в районе города Арзамас. Рухнул железнодорожный мост через реку Теша, и есть человеческие жертвы.

Тогда я подумал, а что, если эта информация дойдет до мамы. Ведь время крушения поезда примерно совпадает со временем моего проезда через Арзамас. Но я успокаивал себя тем, что скоро вернусь. Напрасно успокаивал, вернуться мне скоро не пришлось, а мама во время моего скитания была сама не своя и все молилась за мою судьбу.

В Пильне я начал расспрашивать прохожих о ближайшем базаре и дороге к нему. Из ответов я понял, что до него было пятнадцать километров. Хотя и ходили подводы, я тронулся в путь пешком.

Не успел я пройти и сотни шагов, как впереди себя увидел девочку примерно моего возраста. Она шла и все время оборачивалась назад. «Не я ли привлек ее внимание?» — подумал я и поспешил за ней. Мое приближение не вызвало у нее большого беспокойства. Более того, как только мы поравнялись, она спросила меня, не на базар ли я спешу. Когда мы

познакомились, оказалось, что она тоже из Егорьевска и на базар идет с той же целью, что и я. За разговорами мы не заметили, как появилась первая на нашем пути деревня.

КОЛОДЕЦ

Был жаркий летний день, очень хотелось пить. Мы решили отыскать колодец и немного передохнуть. Единственный на всю деревню колодец оказался без ведра и в стороне от домов. Думали-думали, как добраться до воды, находящейся на полутораметровой глубине, и решили: вместо ведра использовать кепку, а вместо шеста — меня самого.

Я опустился вниз головой в колодец, а она держала меня за ноги. Кепкой я зачерпнул воду и по-

дал ей. После этого наполнил кепку водой для себя и выбрался из колодца, потому что в подвешенном состоянии, как ни пытался, попить так и не смог. Довольный своей сноровкой и изобретательностью, я начал пить. Но какой-то необычный шум заставил меня обернуться. И тут я увидел, как со стороны села в нашу сторону движется большая группа людей, в основном старухи, они что-то кричали на непонятном для меня языке. Пить сразу расхотелось, стало страшно. А они с ходу взяли нас в окружение и начали пинать ногами и щипать, причем каждая стремилась дотянуться в основном до меня. Какое-то мгновение мне казалось, что они хотят убить меня.

Пожилой мужчина, находившийся среди них и не принимавший участия в избиении, не выдержал и начал оттеснять нас от озверевшей толпы и выводить из «оцепления». А когда мы отошли подальше от того места, он стал нас страшно ругать на чистом русском языке, объясняя при этом, что же произошло.

Оказалось, что это было чувашское село со своими религиозными обрядами и верованиями, а по их понятиям мы совершили большой грех — осквернение колодца. Теперь им придется закопать этот колодец и вырыть новый. У околицы он сказал нам, что на расстоянии пяти километров находится рус-

ское село, мол, «там и напьетесь». Идти по дороге пешком через пшеничное поле, в котором скрываются дезертиры, он не советовал, а предлагал подождать попутную подводу, — два дня назад через это поле ушла женщина и не вернулась.

Однако оставалось слишком мало времени до того, как разойдется базар, а значит, об ожидании подводы не могло быть и речи, тем более в этой деревне. И мы, пренебрегая советами старшего, устремились вперед по дороге, идущей через поле пшеницы, высота которой достигала двух метров.

Вначале нам казалось, что мы быстро и незаметно проскочим этот опасный участок. Вот только случай у колодца, происшедший несколько минут назад, заставлял нас постоянно опасаться чего-то. Шли мы тогда, не разговаривая, пугливо смотрели по сторонам и прислушивались к малейшему шороху. Причем, чем глубже мы входили в пшеничные просторы, тем навязчивее вселялся в нас страх.

Страх не проходил даже тогда, когда большая часть пути была уже позади, хотя ни движения, ни шороха мы не улавливали. И все же чье-то присутствие ощущалось. Тогда я подумал, а что, если дезертиров много и никто из них никуда не бежит, а ведут они меж собой разговоры с помощью сигналов? Только я об этом подумал, как из пшеницы

навстречу выходит мужчина с велосипедом и перекрывает нам дорогу.

Сначала он представился нам как сторож этих полей, а затем стал спрашивать, куда и зачем идем и что несем в вещевых мешках. Я ему стал объяснять, что идем мы в деревню на приработки, так как в доме голод, а в вещевом мешке я несу ватное одеяло. В это самое время вдалеке от нас на пригорке показалась подвода с сеном. Увидев ее, он сказал нам: «Идите, я потом догоню». А сам скрылся в пшенице. Тут мы сразу все поняли и бросились бежать. Как мы тогда бежали! В считанные минуты мы преодолели оставшееся расстояние до деревни. Зато потом долго не могли прийти в себя, хотя и были уже в безопасности.

На базар, который находился недалеко от деревни, мы пришли к самому закрытию, хотя и были еще покупатели и продавцы со своими товарами. Но продать там я ничего не смог — слишком низкие цены предлагали. А вот моя напарница, несмотря ни на что, все же продала свои вещи и на полученные деньги успела купить пшена, муки и хлеба — всего, что было необходимо для возвращения домой.

А я тогда решил, чем за бесценок продавать свои вещи и покупать не совсем то, что наметил, лучше поеду-ка я на базар в Казань. Там, по рассказам оче-

видцев, я смогу и продать вещи по хорошей цене, и купить все то, что планировал.

Время шло к закрытию базара, поэтому он быстро пустел. Оставались лишь те, кто ждал попутчиков, чтобы было безопаснее ехать, а остальные просто готовили свои подводы к отъезду. И мы, чтобы не упустить случай, стали расспрашивать, не ехал ли кто в нужном нам направлении. Таких людей мы нашли. Больше того, они охотно предложили сесть на телегу, и мы благополучно доехали до станции Пильна.

Недалеко от вокзала мы отыскали полянку и стали поджидать поезда на Москву и на Казань. Пока мы сидели, моя напарница достала из сумки большой кусок хлеба и начала есть. Я тогда подумал, наверное, со мной поделится, ведь я с ней не раз делился своим куском. Но она продолжала есть, не обращая на меня никакого внимания. И тут я не выдерживаю и говорю ей: «А мне не можешь дать хоть чуть-чуть?» И тут я слышу: «Нет». Во мне все словно перевернулось. Я поднялся, взял свой вещевой мешок и, ничего не говоря и не взглянув в ее сторону, ушел прочь. После этого случая я ее больше никогда не видел.

Поезд, который я ждал, пришел глубокой ночью. И хотя желающих попасть на него было немного, подступиться к нему было просто невозможно.

У каждой подножки вагона стояли проводницы и грубо отгоняли безбилетников. И все мои попытки пристроиться на подножке или проникнуть в тамбур были безрезультатны.

ЗНАКОМСТВО С ВОРОМ

Я уже было начал думать, что моя затея с посадкой бесполезна, как вдруг мое внимание привлек шум у соседнего вагона, где шло настоящее сражение. Мужчина средних лет с перебинтованными руками, на одной из которых не было всех пяти пальцев, ругал по-фронтовому проводницу и требовал немедленно его пропустить. А когда уговоры и ругань не помогли, он силой ворвался в вагон, а за ним и я. Позднее он начал

называть меня сынком, а себя велел называть дядей Колей.

В первые минуты он мне показался добрым и смелым, но с течением времени все больше и больше стал меня настораживать. Особенно при подъезде к Казани, когда начал интересоваться не только тем, что я там буду делать, но и тем, что в моем вещевом мешке. И даже спросил, на каком поезде я собираюсь уехать из города. Я сказал ему тогда, что если все успею сделать, то сегодня же поеду на вечернем пригородном поезде до станции Канаш, поскольку там было легче сесть на скорый московский поезд. С этим мы расстались.

Увидел я его вновь у поезда Казань-Канаш после моей успешной продажи вещей и покупки запланированных продуктов. Стоял он, как мне показалось, не один и о чем-то говорил. И я, словно предчувствуя надвигающуюся опасность, решил проскочить незамеченным. Но не тут-то было. Не успел я войти в вагон, как за мной последовал и он. И, хотя лавки вокруг меня были заняты, ему не стоило большого труда согнать с одной из них сидящих и сесть. А затем чуть ли не силком он посадил и меня.

Затем, ничего не говоря, он спокойно достал из своей сумки еду, бутылку самогона и начал меня угощать как близкого ему человека. Причем прежних бинтов на руках уже не было. А вид правой бес-

палой руки говорил скорее о трагедии давних лет, поскольку рана давно зарубцевалась, а не о боевых сражениях, о которых он так часто твердил. Все это меня насторожило, и я начал подумывать о том, как бы от него избавиться, ведь народу в вагоне было очень много.

Но он продолжал гнуть свое. То он предлагал, чтобы я съел что-нибудь, а то просил выпить глоток самогона ради него — дяди Коли. И как ни пытался я уклониться от этого, все же его настойчивость сделала свое дело.

Под утро перед конечной станцией Канаш я задремал. Проснулся, когда состав уже находился на стоянке запасного пути. Кругом ни души. И не было рядом ни вещевого мешка с продуктами, ни дяди Коли. И я стал бегать по вагонам и по близлежащей территории вокзала в надежде обнаружить свои вещи, полагая, что вор далеко не должен уйти, хотя я и не знал, сколько времени проспал. Даже поезда дальнего следования за несколько минут стоянки я пытался успеть пробежать и посмотреть, кто выезжает со станции.

Все усилия были напрасны. И тогда я решил вернуться в Казань и попытаться найти его на базаре. Я полагал, что он, как вор, так или иначе должен быть связан с базаром. К тому .же мне нужно было раздобыть денег, ведь на те шестьсот рублей, что бы-

ли спрятаны в поясе брюк и остались нетронутыми, вряд ли я мог купить что-либо для дома. Да и само возвращение домой без всего мне представлялось слишком унизительным.

И вот я на базаре. Кругом было большое разнообразие товаров, и непрерывный поток движущихся людей. И я слился с ними, чтобы не привлекать к себе внимания. Быстро прошел в одном направлении, в другом, делая вид, что никто и ничто меня не интересует. Так до тех пор, пока не убедился, что моего грабителя здесь нет.

После этого начинаю изучать особенности базара и стоимость некоторых товаров. Мое внимание привлекло тогда изобилие хозяйственного мыла, более дешевого, чем в местах, где я побывал.

А затем я увидел открытую площадку по ремонту металлической посуды, у которой постоянно была очередь. Пожилой мужчина так быстро и с таким мастерством клепал и паял прохудившуюся посуду, что невольно вызывал удивление и восхищение. Вот я и попытался к нему войти в доверие: то дров подложу в костер, на котором он подогревал посуду перед пайкой, а то просто делаю зачистку или полировку после его ремонта.

А когда очередь спала и образовалась небольшая передышка, он стал интересоваться мной. Я и рассказал ему причину моего появления в этих местах

и что со мной произошло ночью. В конце рассказа я попросил его совета и помощи в решении моей проблемы. Даже намекнул ему на то, что хотел бы поработать с ним в качестве подручного.

На это он только усмехнулся, говоря, что работает на базаре один день в неделю. А вот подучить в оставшиеся часы дня и дать совет он может. Даже может дать кое-что из материала по пайке и клепке, а вот припой я должен буду купить сам. На том и порешили. После непродолжительного знакомства с секретами ремонта посуды я купил на базаре припой, пять кусков мыла, несколько детских игрушек и направился на вокзал.

Вот только я тогда шел по необычному маршруту: то не спеша вперед, а то делал резкий поворот в обратную сторону и внимательно всматривался в лица тех, кто только что был сзади меня, пытаясь таким образом узнать, нет ли за мной слежки. И так до самой станции. Я не был излишне осторожным, по-другому просто было нельзя. Ведь когда ты один на чужбине, а кругом так и снуют в поисках пищи множество бродяг и воров, — ты невольно оказываешься в поле их зрения. А тут никуда не денешься — приходится петлять.

Местом, где начать работу, я выбрал Канаш и соседние деревни. Доехать до места назначения не составляло большого труда, поскольку пригород-

ные поезда ходили регулярно, да и с посадкой в вагоны не было проблем. Подыскал я место среди взрослых мужчин, положил сумку под бок, предусмотрительно намотав ее лямку себе на руку, и задремал.

Незадолго до конца моего пути мужчины вышли, и я остался один в купе. Проходившая по вагону шпана воспользовалась этим. Пока я спал, они отрезали лямки сумки от моей руки, резким рывком вырвали ее из-под меня и бросили на верхнюю полку, а сами побежали в другой вагон, делая вид, что она у них. Спросонок я хотел бежать за ними. Но какая-то неведомая сила не только удержала меня от этого, но и заставила взглянуть наверх. И я, повинуясь этой силе, решил вначале забраться на верхнюю полку, а уж потом догонять воров. Но бежать мне не пришлось, ведь сумка была там. От сердца сразу отлегло, и я успокоился. А вот беспокойство за судьбу моего начинания резко возросло, особенно перед конечной остановкой, когда вагоны опустели и надвигались сумерки.

Когда поезд подошел к станции Канаш, я направился в поле, туда, где стояли стога сена. До темноты успел подойти к одному из них и собрался прорыть удобную нору для ночевки. Но делать ничего не пришлось, видно там до меня много народу переночевало, поэтому подобрал нужной длины дыру

и заползаю внутрь, после чего заделываю вход соломой и засыпаю. А глубокой ночью пришли хозяева этой ночлежки и стали из нее меня выгонять. Но как они ни старались, я так и не вышел.

Увиделся я с двумя обитателями стога только ранним утром. Это были дети приблизительно моего возраста, потерявшие родителей и изрядно одичавшие. Днем они занимались воровством, а ночью укрывались в стогах сена. Со мной вели они себя очень сдержанно. О ночных угрозах на блатном воровском жаргоне не было и речи. Лишь попросили не занимать их место, когда они отсутствуют.

Удовлетворенный исходом ночной ссоры, я направился в сторону близлежащего села. Там я стал ходить по домам и предлагать свои услуги по металлоремонту. Таких желающих нашлось достаточно, вот только я оказался не совсем готов к выполнению заказов, потому что не мог на время найти у сельчан паяльной лампы и инструмента, о чем с такой легкостью рассуждал ранее. А без этого не могло быть и речи о какой-то работе. Поэтому отремонтировал по мере возможности все то, что принесли, а дальнейшую работу свернул, не получив при этом даже мизерного заработка.

Зато с реализацией мыла и игрушек прошло гладко, причем получил я даже больше, чем ожидал.

Оставалось теперь проверить свои способности в сборе милостыни, посмотреть, насколько я могу вызвать у людей чувство сострадания и жалости к моему нищенскому существованию. Но как я ни объяснял им свое бедственное положение, как ни взывал к милосердию, к человечности, но так и остался не услышанным. В большинстве своем им не было никакого дела до меня. А те, которые проявляли какое-то сочувствие и внимание, обычно ограничивались коркой хлеба или лепешкой.

А одна из женщин даже сказала, что если я останусь жить в ее доме и буду ей помогать по хозяйству, то она меня накормит. Это вызвало во мне какое-то отвращение к ней. Но я все же пересилил себя и сказал: «Подайте, пожалуйста». В ответ услышал: «Бог подаст». И я, ничего не сказав, повернулся и пошел в сторону станции Канаш.

Иду и на ходу вспоминаю весь прошедший день, намечаю план работы на ближайшее будущее. Главным мне казалось сделать несколько поездок по закупке и продаже товаров, поскольку именно это и обеспечивало успех дела.

ВСТРЕЧА С ГРАБИТЕЛЕМ

Прежде чем выехать в Казань за товарами, я решил познакомиться с местным привокзальным рынком. И каково же было мое удивление, когда при самом входе на базарную площадь увидел я своего грабителя — дядю Колю. Он стоял ко мне боком и не видел моего приближения. При этом в одной руке он держал мой, уже пустой, вещевой мешок, а в другой — бидон из-под масла.

Мое неожиданное появление вызвало в нем полную растерянность. Но вскоре он опомнился и начал мне доказывать, что не он обокрал меня. А что касается моих вещей, которые он собирался продать, то попали они к нему якобы совершенно случайно, и он отдал их мне. Но я не успокоился на этом. Ухватив его за пиджак, я на весь базар стал требовать от него хоть частичного возврата украденного. Тогда он резким движением отбросил меня в сторону, а сам исчез в толпе. Мне ничего не оставалось делать, как уйти с базара и поехать в город Казань.

Там я закупил товар, пользующийся повышенным спросом, и в тот же день выехал до Шумерля на товарном поезде. Ехал на третьей от паровоза платформе, на которой по бортам ютились еще несколько пассажиров. Был полдень. Сильно пекло солнце. Но жара не ощущалась, она как бы растворялась в потоке воздуха, созданном ходом поезда. Кругом были тишина и спокойствие.

На одном из перегонов, где поезд сбавлял скорость из-за подъема, на ходу сел парень и направился прямо ко мне. Ничего не говоря, он вынул из кармана нож и приставил его к моей груди, требуя подняться с вещевого мешка, на котором я сидел. Недолго думая, с необычной ловкостью, я вынул из-под брючины кухонный нож, который всегда там

хранил, и — к нему. Такого он никак не ожидал, потоптался на месте, а затем побежал к краю платформы и на ходу спрыгнул с нее.

Когда все это происходило, сидящие на платформе люди делали вид, что ничего не видят. Но вот непрошеного гостя не стало, и все заметно оживились. Пришли в движение и старые, и малые, когда опасность миновала. Но всего лишь на миг, для того чтобы расслабиться, а затем снова разбрелись по своим местам, как будто ничего и не было. До поры, до времени. Но только меня это время уже поджидало.

Не успел паровоз преодолеть до конца крутой подъем, а я — опомниться от случившегося, как на мне загорелась рубашка от выброшенной из паровозной топки гари. Только я заметил это не сразу, думал, необычное тепло на груди — от палящего солнца. Но стоило только мне прижать развевающуюся рубашку к телу, как я сильно обжегся и невольно вскрикнул. Подошедшие на крик люди помогли снять горящую рубашку и погасить пламя. Вот только боль, полученная от ожогов, не затихала.

Поэтому по прибытии поезда на станцию Шумерля, я прежде всего обратился за помощью в медпункт, а уж потом пошел по большаку в отдаленную деревню, где каждый день был базар. Неподалеку от деревни я увидел небольшой пруд и решил в нем искупаться и постирать белье,

потому что за время своего скитания я совсем обовшивел. Пока сушил одежду, стало смеркаться, и я поспешил к базару в надежде найти уголок для ночлега. Но напрасно — базар оказался открытой площадкой, обнесенной забором. Тогда я направился к ближайшему дому и там на крылечке хотел побыть до утра.

Но не успел я зайти на крыльцо, как вышла хозяйка и стала приглашать меня в дом. Я попытался объяснить, что нет у меня денег платить за ночлег, но она и слушать не хотела. Почти силком ввела меня в дом и посадила за стол, за которым сидели ее трое малолетних детей и ели блины. Ничего не говоря, она стала угощать меня блинами. Я и тут начал отказываться. Но противостоять ее необычной настойчивости я не смог и съел два блина.

Затем я вышел из-за стола и сел на скамейку, стоявшую у входа. Там я никому не мешал и оттуда мог легко рассмотреть дом, куда попал. Вид был неприглядный. Все говорило о том, что в доме нет хозяина. А хозяйка, высокая, худая женщина с искривленным и суровым лицом, выглядела до предела уставшей. С детьми она была очень резка. Жила она, по всей видимости, за счет квартирантов, поскольку одна половина комнаты была занята койками, а другая, большая часть, совсем пустая. Вот там, на полу у печки, и отвела она мне место.

А утром, как только рассвело, схватил я свой мешок и на выход. Но там уже стояла хозяйка. Перекрыв выход, она заявила, что выпустит меня только после того, как я ей дам кусок хозяйственного мыла. Пойти на это я, конечно, не мог, ведь мыло было моим основным источником дохода и надеждой на скорейшее возвращение домой. К тому же ночевка стоила пятьдесят рублей, а мыло — четыреста.

И как я ни пытался ей доказать, что не было такого уговора, она и слушать не хотела. Больше того, в следующую минуту она сказала, что, если я этого не сделаю, она меня убьет. От услышанного или по другой причине заплакала девочка лет семи. Забыв обо мне, хозяйка направилась к ней. В это время я и выскочил пулей из дома и сразу направился на базар.

Торговля шла уже полным ходом. Но мне вначале пришлось походить по базару и познакомиться с ценами на интересующие меня товары. А сама торговля длилась всего несколько минут. После этого я в спешном порядке покинул базар и направился на станцию.

Там в вокзальном помещении, пока я ждал поезда, ко мне подошел парнишка моего возраста и пригласил меня для переговоров пойти с ним в отдельную комнату при зале ожидания, где было двое его друзей. Бояться мне было нечего, поскольку веще-

вой мешок был пуст, а деньги спрятаны, и я пошел. Не успел я сесть, как посыпались вопросы. В основном их интересовало, почему я один и не смогу ли я войти в их компанию.

И вот тут мне пришлось здорово пофантазировать — выдумать рассказ о том, как на одной из станций за нами гнались и как мы разбегались кто куда. Тогда один из тройки вынимает из кармана финку и начинает ей передо мной жонглировать, говоря, что только что ее нашел. Вот тут я привстал, сделал шаг в его сторону и сказал: «Убери», а сам не спеша вышел из комнаты и пошел на платформу.

Выехал я тогда со станции в сторону Казани на скором поезде. Но доехать удалось только до узловой станции Канаш. А дальше предстояло добираться до места пригородным поездом. День выдался пасмурным, временами моросил дождь, и я решил до подачи поезда побыть в вокзальном помещении.

ЗАДЕРЖАНИЕ

Не успел я там расположиться, как попал в поле зрения дежурного милиционера, который и пригласил меня к себе в кабинет для беседы. Начал он ее необычно. Вначале предложил мне стакан чая, а затем начал рассказывать о своем безрадостном детстве и незаметно перешел к моему. Все было настолько стройно и доверительно, что я за короткий промежуток времени все ему. рассказал. Даже раскрыл план своей будущей поездки домой.

Вот только в конце моего рассказа он здорово меня напугал, заявив, что неожиданно для себя решил направить меня в железнодорожное училище, которое только что создано. Там я получу не только трехразовое питание и обмундирование, но и специальность. А домой поеду после его окончания. «Вот тогда-то и обрадуешь маму, — сказал он, — да и меня всю жизнь будешь благодарить». Но я стал усиленно просить его не делать этого, доказывать, что я не мог жить без мамы, а она — без меня.

Однако он представлял себе мою судьбу в ином свете. И как только подошла машина, он отправил меня в железнодорожное училище в сопровождении милиционера. По прибытии на место сопровождающий передал меня под расписку сотруднику специальной службы и уехал. Тут я понял, что попал я не просто в училище, а в училище военного образца. И что мне, пока не поздно, нужно скорее сбежать оттуда. Пока они ходили по общежитию и определяли, где меня разместить, я и убежал. Было вечернее время, и я под покровом надвигающихся сумерек пробрался к станции и на первом проходящем поезде выехал в Казань. А Канаш после этого случая стал для меня всего лишь транзитной станцией.

Итак, мне предстояло сделать еще несколько поездок, чтобы накопить денег. В Казани, как и преж-

де, закупил ходовой товар на всю наличность, купил дешевенькую рубашку на смену обгоревшей, и на пассажирском поезде выехал до станции Пильна, на которой я уже однажды побывал. Вот только базар, на который я направлялся, был совсем другой и находился в тридцати километрах от станции.

Поезд прибыл во второй половине дня, и до наступления темноты оставалось еще много времени. Поэтому я решил до вечера успеть преодолеть большую часть пути к базару. Но тут подошел поезд Москва-Казань, и я посчитал нужным повременить с уходом и проводить его. И каково же было мое удивление, когда я увидел двух егорьевских девушек, причем одна из них жила в доме напротив моего. И, ко всему прочему, они направлялись на тот же базар, что и я. Это было большим событием, поскольку я очень истосковался по родному дому.

Шел я тогда с ними по дороге и не переставал задавать им один и тот же вопрос: «Как там дома?» И так ушел в тот мир, что не заметил, как начало темнеть и как вдали показалась деревня. И хотя до места, куда мы направлялись, оставалось идти менее часа, все же решили остановиться, потому что устали и изрядно проголодались.

Наше внимание привлек дом, расположенный на небольшой возвышенности в стороне от деревни. Вот к нему-то мы и направились. Оказалось,

что обитателем дома был местный сторож — мужчина лет пятидесяти. Он охотно согласился на нашу просьбу разрешить переночевать, правда, не в доме, а на сеновале. А вот раздобыть на троих пищу взамен на новые игральные карты он не брался, пока не пришел его напарник по охране полей. Тому стоило только взглянуть на карты, как проблема была решена. В считанные минуты сбегал он в деревню и принес нам большую кастрюлю горохового супа.

Утолив голод, я решил прогуляться до деревни, которая находилась метрах в двухстах от дома, прихватив с собой детские игрушки для продажи. Но пока я собирался и шел, совсем стемнело, и улицы деревни опустели. Делать было нечего, и я вернулся обратно.

Не доходя нескольких десятков метров до сторожки, я увидел, как из-за угла вылетает лошадь и на полном скаку несется прямо на меня. Я делаю резкий прыжок в сторону и чудом избегаю наезда. Но она после небольшой пробежки снова устремляется в мою сторону, а я, как и прежде, отпрыгиваю в сторону. Так продолжалось несколько раз, пока всадник не перевел своего коня на шаг и не перестал направлять его на меня.

А поравнявшись со мной, спросил: «Ну что, испугался?» Тут я разглядел, что на лошади сидит сторож. А он, как будто ничего и не было, стал интере-

соваться, что у меня в сумке. И я стал ему на ходу объяснять, что там старые тряпки, а нес я их в деревню для того, чтобы обменять на зерно. И тут он говорит: «Зачем? Ты что, не видел, какие у нас большие гороховые поля? Просыпайся в полночь и иди собирать горох. Только подальше от сторожки. А мешок я тебе дам».

Подобные предложения сторожа совсем незнакомому человеку, да еще в позднее вечернее время, вызвали во мне чувство страха и подозрение, которыми я поделился со своими спутницами — старше меня по возрасту. И мы решили спрятать свои мешки в сене и не спать всю ночь. Все же под утро мы заснули. Однако наше беспокойство за мешки оказалось напрасным. Вот только кепки моей на месте не оказалось. Но мы решили о пропаже ничего не говорить и тихо уйти, пока он спит.

На рынок мы пришли, когда там вовсю шла торговля, причем люди предпочитали обмениваться товарами. Моим спутницам это понравилось, так как они оказывались в выигрыше. Вот только я не был готов к такому, ведь мне нужны были только деньги. Но и я вскоре все распродал и вместе с ними на подводе поехал на станцию. Там я помог своим знакомым сесть на московский поезд, а сам выехал в направлении Казани, чтобы купить новую партию товара.

Однако сделать этого мне не пришлось, — на базаре, где я собирался закупать вещи для продажи, неожиданно встретил своего грабителя — дядю Колю, который продавал новый офицерский плащ. Ничего не говоря, я схватился за плащ и закричал на весь базар: «Отдай, ты меня обокрал!» Но он и не думал отдавать, а попытался меня успокоить и увести в безлюдное место. Я усиленно сопротивлялся и продолжал настаивать на своем и так увлекся, что не заметил, как его напарник подошел ко мне сзади и ударил бутылкой по голове. От удара я зашатался и повис на плаще, который держал мой грабитель. А в следующую минуту неожиданно для себя как закричу: «Помогите!»

Тут вор отпустил плащ и попытался скрыться, но не успел. Прибежавший на крик милиционер узнал в нем разыскиваемого преступника и задержал его. Причем так ловко скрутил ему руки, что тот и опомниться не успел. А затем повел в отделение милиции, прихватив с собой и меня.

В отделении милиционер попытался выяснить его имя. Однако тот начал буйствовать и угрожать расправой за то, что с ним так плохо обращаются, называя себя защитником отечества, потерявшим на фронте все пальцы правой руки. И тогда милиционер говорит ему: «Какой ты защитник? Уголовник ты, сколько преступлений на твоем счету! А что

до пальцев, так их тебе отрубили еще двадцать лет назад за воровство». Потом он неожиданно ударил его поддых и отвел в камеру.

После этого он пригласил меня за стол и начал расспрашивать, откуда я, как познакомился с задержанным и каким образом он меня ограбил, все, вплоть до последней минуты. А в конце беседы велел все рассказанное изложить на бумаге. И еще попросил прийти в отделение милиции на следующий день к десяти утра для очной ставки. Чтобы, как он сказал, взыскать стоимость краденого.

Но уходить из участка не хотелось — вечер наступил, было небезопасно. Поэтому я попросил разрешения у дежурного побыть у них на входе до утра. Он согласился. А как только рассвело, я направился на базар. Сначала я продал плащ, а затем купил, сколько смог, продуктов для дома и пошел на станцию.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

На вокзале я узнал, что формируется поезд «Казань — Москва» и скоро будет подан на посадку. И я поспешил туда, где он формировался. Там я уговорил проводницу вагона за определенную плату разрешить мне доехать до Воскресенска в ящике, который предназначался для хранения угля или дров, встроенном в потолок тамбура. В нем я и доехал до Воскресенска, соблюдая полнейшую тишину. А от Воскресенска до Егорьевска я свободно добрался на пригородном поезде.

И вот я дома. Мама в это время топила печь. Обернувшись, она долго стояла и смотрела на меня. И я тогда подумал, наверное, обижается на меня, поэтому и не подходит. Но она смотрела, смотрела на меня, да и говорит: «Раздевайся». Только тут я понял, что дело не во мне, а во вшах, которых она заметила на моей рубашке. Собрала она в кучу всю мою одежду — и в печь. А потом долго отмывала меня и приводила в порядок.

После этого взял я вещевой мешок с привезенными продуктами и собрался было идти к заказчику, как мама говорит: «Сынок, отсыпь нам немного пшена, ведь у нас нет никакой еды». А я ей и говорю: «Мама, я и так им привез мало. К тому же они и сами должны что-нибудь дать». Так и ушел, не оставив ничего.

Встретила меня тетя Сима на кухне. Я, ничего не говоря, положил мешок и направился к себе. Но она сказала: «Подожди, дай, я тебе насыплю немного пшена». Взяла кулек и только опрокинула в него стакан пшена, как вышла ее дочь Рая и говорит: «Не надо, он и так мало привез». И я ушел. А через некоторое время пришла тетя Сима и принесла кулек пшена. Вот только маме от этого не стало легче. Так окончилось мое необычное путешествие по заказу в далекие края.

САСОВО

Шел четвертый год войны. Боевые действия все дальше и дальше уходили на запад, продолжая изматывать противоборствующие стороны и истреблять людей. Для моей семьи повседневная жизнь не претерпевала сколько-нибудь существенных изменений. Оставался все тот же режим военного времени и та же карточная система с ее ограниченным пайком, от скудости которого подчас кружилась голова. Вот только выйти из этого состояния было не так-то просто.

Лишь с наступлением теплых летних дней появилась возможность опять, как и в первые военные годы, заняться поездками за хлебом. Только сами поездки приобрели иное содержание. Теперь, прежде чем поехать за продуктами питания, необходима была «коммерческая» поездка для накопления денег. Пунктом назначения был выбран город Сасово, богатый дешевой шерстью и шерстяными изделиями.

Занял я тогда у соседей для оборота необходимую сумму денег и ранним утром выехал к месту назначения. Прибыл в полночь, когда кругом была сплошная тьма и необычная тишина. Лишь временами сквозь тьму можно было увидеть спешащего куда-нибудь человека и опять та же тьма и тишина. Думать о нормальном ночлеге уже не стоило. Оставалось хотя бы найти базар и там у изгороди скоротать время до рассвета.

Вскоре начало светать и потекли непрерывным потоком люди и груженые подводы на базарную площадь. И, несмотря на ранний час, началась бойкая торговля. Не успевала подвода остановиться, как оказывалась в окружении толпы. Всем почему-то хотелось поскорее увидеть товар и узнать его цену, возможно, потому, что торговля там начиналась с рассвета и заканчивалась к девяти утра. Помня об этом, я начал в спешном порядке знакомить-

ся с интересующими меня товарами. К некоторым из них приходилось подходить не один раз, прежде чем я решался на покупку. Так продолжалось до самого закрытия базара.

А когда я покидал базар, то случайно познакомился с мужчиной лет сорока плотного телосложения, который, как он сказал, тоже прибыл из Егорьевска и по тем же надобностям. Более того, он называл себя работником милиции, хотя с некоторых пор он был уволен со службы, якобы по недоразумению. Звали его Федор. Шел я тогда с ним на вокзал и задавал себе вопрос: почему он приехал за товаром, а покупки не делал? Потом, правда, он мне сказал, что деньги пропил, хотя весь его внешний вид говорил об обратном. И все же в нем я видел защитника от шпаны, поэтому я неотступно следовал за ним, куда бы он ни шел.

А когда подошел московский поезд, я полез на крышу вагона и там разместился рядом с Федором, предварительно привязав свой мешок к трубе. Народу на крыше было немного, а те, что шли по крыше вдоль состава, никаких вопросов не задавали. Лишь подъезжая к рязанскому вокзалу, я почувствовал опасность. Мой сосед весь как-то преобразился, стал нервничать, весь пришел в движение. Все чаще он оказывался за моей спиной. Но я всякий раз поворачивался и в упор смотрел на него.

Выдерживать мой испуганный взгляд он не мог. И тогда он направлял свой взгляд на мой рюкзак, набитый шерстяными варежками и носками, и отходил на несколько шагов от меня.

Видно, он не ожидал, что я так пристально буду следить за каждым его движением. Но его желание осуществить намеченное было настолько велико, что он идет на риск: хватает меня за воротник пиджака и резким движением делает попытку оторвать меня от вещевого мешка и сбросить с крыши. Я был готов к этому: не успел он ухватиться за мой пиджак, как я обвил его ноги руками и закричал: «Коль падать, так вдвоем!»

От услышанного повставали со своих мест люди и стали издали наблюдать за происходящим. Это на него здорово подействовало, и он стал говорить мне, что пошутил — решил проверить, насколько я смел. Но я продолжал держать его за ноги, пока не остановился поезд. Лишь после этого он взял свой мешок и пошел спускаться с крыши. За ним пошел и я, только в противоположную сторону. Не успел я коснуться межвагонного фартука, как попал в объятия вокзального милиционера, который, ухватив за волосы, попытался втащить меня в вагон. Я знал, чем это могло кончиться. Поэтому, несмотря на боль, я сделал резкий рывок и убежал, оставив в его кулаке кучу волос. Как же я тогда

мчался, проскакивая, казалось бы, непроходимые щели, пока не убедился, что погони нет.

Только после этого я немного успокоился, и стал пробираться к стоянке пригородного поезда. Сесть на поезд не составляло большого труда. Так же успешно прошла и моя дальнейшая поездка до дома. Такого быстрого возвращения домой мама не ожидала. Да и саму поездку можно считать успешной, если не брать во внимание тот злополучный случай, который произошел на крыше. Определить, насколько прибыльной она была, я пока не мог, ведь предстояло еще реализовать зимний товар в летнее время. Но вот все продано и кредиторам возвращены деньги. Только после этого я смог определить, какой суммой я располагал для закупки материала на следующую поездку.

Поехал я тогда в одну из близлежащих деревень, где на самодельных ткацких станках изготавливались ткани, пользовавшиеся спросом. Я закупил необходимую партию и стал готовиться к дальней поездке.

БЕЛГОРОД

Всякая поездка в военное время, когда в небывалом масштабе свирепствовали грабежи и насилие, требовала скрывать перевозимые товары. Вот и я, прежде чем отправиться в далекое путешествие, обмотал вокруг тела под рубашкой более десяти метров материала, взял вещевой мешок с куском хлеба и бутылкой воды и двинулся в путь. Моим спутником тогда был Михаил Рябов, сосед по дому. Он был старше меня на три года. Но несмотря на это, я чув-

ствовал себя намного увереннее, чем он. Видно, сказывался мой опыт в странствиях. Шел я тогда на вокзал и думал, вернусь ли домой, поскольку меня все больше одолевал страх, страх от увиденного и пережитого. Но такова уж была моя судьба, где не было места для отступления; сам я себе говорил: «Надо!» и шел.

Местом нашей конечной остановки был выбран город Белгород, недавно освобожденный от немецкой оккупации. Поезд Москва-Белгород ходил регулярно, но сесть в него безбилетнику на Курском вокзале было просто невозможно, поскольку все поезда дальнего следования при подаче на посадку находились в сплошном оцеплении. Поэтому мы решили сесть там, где формировался поезд. Вначале мы проникли в тамбур одного из вагонов, а затем забрались в потолочные ящики, предназначенные для хранения угля и дров.

Все прошло бы, как и было задумано, если бы на станции Орел мне не захотелось приоткрыть дверцу и высунуться в тот момент, когда милиционер с платформы разглядывал ящик, к котором я находился. Ему ничего не оставалось делать, как задержать меня и сопроводить в железнодорожное отделение милиции. Там, проверив содержимое моих карманов и вещевого мешка, он поместил меня за перегородку, где находился под наблюдением

дежурного не один десяток задержанных, а сам собрался уходить.

Тут я стал просить его выпустить меня. Но он никак не реагировал на мою просьбу. Тогда я стал говорить, что в поезде находится мой напарник и что с уходом поезда потеряются мои вещи, предназначенные для обмена на продукты питания, — без них я не могу возвратиться домой, а там больная мама и голод. Это на него здорово подействовало, и он, взяв меня покрепче за руку, повел вдоль состава с тем, чтобы я показал ему своего напарника.

Я думал только о том, чтобы освободиться от его опеки и убежать, хотя все это время громко говорил: «Миша, Миша», — как бы призывая его выйти из укрытия и встретить меня. Здорово я тогда его напугал. Но милиционер вскоре понял, что это всего лишь моя выдумка, и отправил обратно в отделение милиции. Отпустил он меня только после отхода поезда. А поскольку время было ночное, я отыскал на вокзале свободный уголок, положил под голову вещевой мешок, предварительно обмотав руку его ремнями, и уснул.

Когда я проснулся, вещевого мешка под головой уже не было, лишь свисающие с руки отрезанные ремни говорили о причине его исчезновения. Он все равно был пустой и сильно потрепанный, поэтому я не стал заниматься пропажей, а пошел

искать составы, отправляющиеся в нужном мне направлении.

Мне очень хотелось встретить своего напарника до его отъезда из Белгорода, и я стремился сделать все возможное, чтобы успеть. В основном я добирался на платформах товарных поездов. И хотя я прибыл с запозданием на сутки, он еще не успел реализовать свой товар. А вот встреча была не совсем дружелюбной, поскольку в том, что произошло на станции Орел, он видел чуть ли не предательство. Мое приближение с милиционером к месту, где он прятался, так его напугало, что он даже не верил, что я пройду мимо. Разве мог он себе представить, что именно в этой «прогулке» я видел возможность своего побега.

Но тогда было некогда объяснять. Важно было успеть все продать и вместе отправиться домой. Поэтому в спешном порядке знакомлюсь с ценами на ткани и продукты питания, а затем, минуя продажу материала, приступаю к обмену товара на товар. Это позволило мне не только выиграть время, но и обменять материал на выгодных для меня условиях.

В тот же день мы выехали домой на поезде Белгород-Москва. Причем ехали мы тогда, может быть, впервые за долгие годы поездок, в вагоне на отведенной проводником верхней полке его купе и чув-

ствовали себя необычно удобно. Вот только желания продолжать поездки уже не было. Тогда я сказал себе, — больше никаких поездок, буду жить тем, что есть.

Но жизнь распорядилась по-своему. Не успел я приехать и отдохнуть после поездки, как родная сестра отца, тетя Нюра, попросила проводить их семью в Кастополь, куда несколько месяцев тому назад был направлен ее муж Андрей Федорович Храмов в качестве следователя по особо важным делам. Причем ехать я должен был «на птичьих правах», поскольку вызов был на нее и на двух ее сыновей возрастом один на год, другой на три года моложе меня.

Подобное предложение не очень-то меня радовало. Тем не менее, в этой поездке я был не только сопровождающим, хотя и безбилетным, к чему я уже привык, но и лицом заинтересованным. Передо мной открылась возможность безбоязненно провезти в куче багажных вещей свой товар, обменять его на муку и несколько дней отдохнуть у них от этой повседневной суеты. Поэтому, несмотря ни на что, я согласился.

КАСТОПОЛЬ

Любая поездка, как известно, требует времени на подготовку. Однако у меня времени не было, поскольку об отъезде мне сообщили за два дня. Однако желание не упустить возможной выгоды от поездки, с мыслью о которой я уже сжился, сыграло свою роль. Буквально в считанные часы я сумел не только продать часть привезенного пшена и муки, но и купить товар для последующего оборота. Не мог же я ехать без товара и возвращаться с пус-

тыми руками. Хорошо еще, что отъезд задержался на несколько дней по причине передачи и оформления большой двухкомнатной квартиры семье Серафимы Григорьевны Ермолаевой. Это позволило мне должным образом подготовиться к предстоящей поездке.

Семье Храмовых, имеющей проездные билеты, надлежало следовать по намеченному маршруту и своевременно компостировать билеты при пересадке с одного поезда на другой. Для меня же была полная неопределенность, стояла задача не отстать от поезда, всегда быть где-то рядом и уметь ориентироваться в непредвиденных ситуациях. И я старался с этим справиться, начиная с посадки в товарный вагон товарно-пассажирского поезда Москва-Киев под видом носильщика.

Но пробыть в вагоне незамеченным удалось мне всего лишь несколько километров пути, до начала проверки билетов. Тогда проводница без особого труда обнаружила меня и потребовала сойти с поезда на первой остановке. Но это меня никак не устраивало: сойти, когда поезд стоит считанные секунды, все равно что отстать от него. И тогда я стал просить ее не высаживать меня из вагона хотя бы до узловой станции, где поезд стоит дольше. Но она и слушать не хотела, продолжая проверять билеты.

Тут я увидел в верхней части стены открытый люк, почти касающийся крыши вагона. Не долго думая, я быстро соорудил из тюков и коробок гору чуть ли не до окна и, пока проводница находилась в другом конце вагона, поднялся на самый верх, высунулся из окна лицом к крыше и, схватившись за ребра жесткости вагона, медленно заползаю на крышу. Правда, перед этим я подумал, что если буду падать, то обязательно должен оттолкнуться как можно сильнее от вагона с таким расчетом, чтобы упасть на насыпь.

Но все прошло успешно. Может быть, потому, что поезд на том перегоне шел медленно или потому, что «сооружение» у меня получилось устойчивое. Итак, я оказался на крыше в кругу таких же, как и я, безбилетников, и сразу почувствовал облегчение. Так я и доехал до Киева, лишь временами спускаясь за куском хлеба и прячась на узловых станциях от милиции. На киевском вокзале Храмовы закомпостировали билеты на поезд Киев-Ровно и пошли по перрону к месту посадки. Впереди шла тетя Нюра, за ней Вова и Юра, а я — метрах в семи от них. Так я представлял себе роль сопровождающего.

Народу на перроне было очень много и все куда-то спешили. Само окружение беспокойства не вызывало, и я уже было немного успокоился. Но вдруг я заметил, что какой-то мальчик моего возраста,

не обращая на меня никакого внимания, приблизился сзади к Юриному рюкзаку и начал опасной бритвой резать его вдоль и поперек. Юра заплакал, а я мгновенно бросился на парнишку и, несмотря на бритву у него в руке, намеревался нанести свой коронный удар, которому обучался несколько лет в своем сарае на подвешенном к потолку мешке с песком. Нокаутирующий удар был у меня тогда отработан, но при условии точности удара; в противном случае — пеняй на себя. И вот, пока я примерялся, хулиган выскользнул из моих рук и исчез. А Юра еще долго плакал даже в поезде. Видно, здорово его потрясла эта наглая выходка воришки в присутствии огромной толпы.

Пока мы обсуждали происшедшее, подали на посадку наш поезд. И что удивительно — как во время посадки, так и в течение всего пути меня никто из вагона не выгонял. Больше того, я мог свободно передвигаться по вагону, выходить из него на остановках и опять садиться в вагон без каких-либо препятствий со стороны проводника. Это для меня было полной неожиданностью.

В Ровно прибыли поздно вечером. Но что меня поразило, так это большое скопление вооруженных людей по всему периметру привокзальной площади, чем-то напоминавшей прифронтовую полосу. А вскоре я увидел, как они прочесывают вагон за ва-

гоном поезда, готовые к отправке в западном направлении. Даже снаружи осматривали вагон со всех сторон. Это меня здорово насторожило, так как быть задержанным на последнем отрезке пути, когда до конечной остановки оставалось преодолеть всего сорок пять километров, я никак не хотел.

И тут я вспомнил случай, как на одной узловой станции проводилась облава на безбилетников, и казалось, что задержание было неминуемо. И все же я ушел от преследователей. Я тогда залез под паровоз сзади, отыскал себе место на железной площадке на уровне оси задней пары колес и проехал в таком положении несколько остановок.

Вот и теперь, проводив Анну Григорьевну с детьми до нужного им вагона, я пошел к паровозу. Там я, как когда-то, залез под паровоз, нащупал предполагаемую площадку и стал по ней ползком продвигаться внутрь. Вот только площадка была не такой, как прежде, а вся была залита мазутом вперемешку с песком и угольной пылью. Но отступать было поздно, и я в потемках ухватился покрепче за какую-то железку, чтобы не сползти вниз, и стал с нетерпением ждать остановки.

Наконец поезд остановился, я с облегчением выбрался из-под паровоза и пошел по перрону к месту, где должна была состояться встреча. Пошел, не обращая внимания на свой внешний вид и не придавая

значения тому, что проходившие мимо люди, увидев меня, шарахались в стороны. Лишь подходя к родным, я обратил на это внимание и попытался что-нибудь предпринять. Но безуспешно, поскольку мои волосы, лицо, руки и вся одежда были угольно-черными. Таким я и предстал перед своими. Причем, если тетя Нюра, Юра и Вова могли определить меня по голосу, то Андрей Федорович вообще меня не узнал и старался держаться от меня как можно дальше.

Но делать было нечего. Погрузили на подводу вещи, разместилась на ней вся семья Храмовых, лишь я изъявил желание идти пешком, и так мы направились к дому, отведенному им для жилья. Дом этот был одноэтажный, как и все дома Кастополя того времени. В нем было три комнаты и кухня, а под домом — большое бетонное сооружение высотой около двух метров и длиной более десяти метров. Спуск в него был по лестнице с внутренней стороны дома, а выход — снаружи, в нескольких метрах от стены дома. Оно служило убежищем и местом хранения продуктов. А вокруг дома был сад, но не такой ухоженный, как другие. Видно, давно отсутствовал хозяин, когда-то создававший его.

А познакомиться с работой следователя тех дней мне удалось буквально на следующий день, когда поздно вечером в присутствии своей жены и меня

Андрей Федорович достал из стола два пистолета, положил их по карманам и приготовился к выходу. Но тут жена стала просить его не покидать дом хотя бы в первый день после ее приезда. И тогда он ей сказал, что через связного назначена встреча с одним из главарей бандеровцев, от которого нужно получить данные о его отряде взамен на сохранение ему жизни. После этого Андрей Федорович покинул дом и исчез в этой кромешной тьме, где жителям города было запрещено появляться.

А я с первых дней пребывания у них был занят базаром. Мне нужно было не просто продать материал, а продать его как можно дороже и купить продовольствие подешевле. Только в этом случае я мог получить прибыль. Поэтому с самого раннего утра я уходил на базар и пропадал там до тех пор, пока его не покидал последний посетитель. Причем, если в первые дни, прежде чем идти на базар, я завтракал (обычно это была жареная картошка), то потом пришлось отказаться, поскольку в это время шла самая бойкая торговля. Приходилось ограничиваться булочкой и стаканом чая, которые всегда можно было купить в расположенных на базаре лавочках. Лишь с приходом в дом родных я мог что-то перекусить и даже поиграть в саду.

А местом моих ночевок был сарай, почти доверху наполненный сеном. Дверь в нем всегда была полу-

открыта. Поэтому с наступлением темноты для безопасности я брал с собой собаку, привязывал ее за веревку к потолку, а сам забирался в сено и в полной тишине спал до рассвета. Лишь в последнюю ночь пришлось здорово поволноваться из-за появления неизвестного, когда в полночь сквозь сон я вдруг услышал осторожные шаги, приближающиеся к входной двери. Я осторожно протянул руку к собаке, чтобы узнать, не спит ли она. Но она уже насторожилась, ожидая той минуты, когда пришелец переступит порог. Она была необычайно умная. Вот только я совсем испугался. Ведь мне нужно было встать во весь рост, чтобы ее отвязать. А встать в этой кромешной тьме, да еще отвязать веревку, о которой я должным образом не подумал, было опасно. И я еще больше затаился в своем убежище. Собака внимательно следила за тем, что делал пришелец, и как только он коснулся внутренней части порога, она рванулась и подняла лай на всю округу. Потом я отчетливо услышал удаляющиеся шаги.

Превозмогая страх, я отвязал собаку и, не отпуская поводка, побежал с ней к дому и громко начал стучать в окно. В спешке рассказал Андрею Федоровичу о случившемся. Но он, обладая необычным хладнокровием и выдержкой, не спешил выходить из дома, а успокоил меня и оставил в доме до утра. Сам же вышел из дома только после нескольких

часов раздумий. А утром в этот день я уже был на вокзале вместе с дядей Андрюшей, который посадил меня на поезд, идущий до Киева. А оттуда без особого труда я доехал до дома. Так и закончилось это необычное и последнее для меня путешествие в Кастополь.