ИЗГНАНИЕ ИЗ ЭДЕМА

Лето 1949 года было последним летом бабушки Домны в деревне. Ей становилось трудно вести хозяйство, работать в огороде, ухаживать за курами, за коровой. Ее забрали в Москву, и она жила поочередно у сестер,

в основном у тети Паши в Сетуни. Еще восемь тоскливых лет провела она в Москве, сидя на кровати и шевеля губами молитвы, не узнавая близких и не помня уже, где и кто она. Мы приходим в этот мир, не ведая о нем, и уходим, забывая обо всем.

С тетей Марусей мы возвращались из леса. На скотном дворе со ступенек маленькой рубленой избушки, где в большом котле варили турнепс и репу для колхозных телят, известная всем пьянчужка и сплетница Дунька Ананьева, самая непутевая в деревне баба, спросила меня вдруг медовым голосом, не знаю ли я, где мой отец? «Умер», — не ожидая подвоха, ответил я, на что она заорала в каком-то диком восторге: «Врешь! Он не умер, он у тебя си-ди-и-т!»

Задыхаясь от обиды и возмущения, я бросился к тетке за поддержкой, но, к ужасу моему и отрезвлению, нашел в ее глазах лишь беспомощность и смятение и холодеющим сердцем почувствовал, что эта лживая, никем не уважаемая, толстоносая грязная Дунька говорит правду. Ее злорадство адресовалось в первую очередь моей тетке и остальным, как ей казалось, «благополучным» городским Воронцовым, но под ее напором рухнул навсегда безмятежный и, казалось, такой надежный мир моего детства.

Федор Михайлович, пожалуйста, запишите в свой Дневник еще одну невинную слезу ребенка.

А вы, взрослые, не лгите детям, говорите им правду, какая бы она ни была. Пусть лучше они узнают ее от близких, чем из случайных нечистоплотных уст.

Правда заключалась в том, что мой отец действительно был жив и находился где-то далеко в Сибири в лагере за Уралом. 22 мая 1947 года Военным трибуналом Центральной группы войск (г. Баден, Австрия) по ст. 319 и 32а УПК Военного Трибунала его приговорили к лишению воинского звания и по ст. 58-1 «б» УК к высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией имущества, за связь с иностранкой.

В своих записках отец вспоминает: «После вынесения мне "тройкой" под председательством генерал-майора Сметанина смертного приговора, меня из Бадена, что под Веной, перевезли в г. Шопрок, в старую добротную мощную тюрьму времен императрицы Марии Терезии, крепость, построенную буквой "Т".

Три камеры на нижнем этаже предназначались смертникам; это были одиночки, но в первых двух находилось по 8 человек, а в третьей, куда поместили меня, обитало пятеро, я прибыл шестым. Сидели здесь два венгра средних лет, молдаванин-подросток лет 16-ти, бесшабашный уголовник из нашей страны и симпатичный старик с небольшой бородкой и умными глазами. Паренек-молдаванин все время сидел молча, прислонившись к стене, и обнимал руками прижатые к себе колени. Оба венгра тихонько переговаривались и только весь расписанный довольно красивыми наколками бандит в который уже раз, наверное, рассказывал свою кровавую одиссею...

Кормили нас хорошо: утром сладкий чай и большой кусок вкусно испеченного хлеба; в обед приносили общий таз горячего супа и шесть алюминиевых ложек с обломанными ручками (чтобы не ковыряли стены и пол), а после обеда их по счету забирали; на ужин жиденькая кашица. Обламывать ложки было собственно ни к чему, т. к. сделать подкоп в этом каменном мешке было невозможно: пол — сплошная бетонная плита, а стены из громадных каменных монолитов.

Я чувствовал, что пришли последние дни моей жизни. Совсем недавно вывели смертника из 2-ой камеры, кто следующий? Мозг уже смирился с безвыходностью, но тоскливо было, сидя в каменном мешке, каждый вечер ожидать "приглашения" на казнь, особенно после очень красочного и детального рассказа старика обо всей "технологии" этой

процедуры, будто он уже неоднократно подвергался ей или, по крайней мере, был незримым свидетелем таковой.

Вызывают обычно вечером, после вечернего чая, — повествовал он, — "такой-то с вещами". Звякнут три запора замка, ты выйдешь, снова залязгают замки, и только тебя и видели! Тишина. Ни крика, ни шороха. А там, по ту сторону двери, в полном безмолвии в это самое время разыгрывается трагедия: как только очередная жертва выйдет с вещами, на него с двух сторон нападают двое здоровенных детин — один обхватывает тебя, чтобы руками не мог пошевелить, второй в тот же миг — за шею одной рукой и нос зажимает, ты вздохнуть хочешь, рот разинешь, а тебе в рот грушу резиновую, ты и пикнуть не успеешь...

А после связывают руки, ноги, волокут во двор и, как бревно, забрасывают в грузовик, и ты уже не человек. Вывозят за город, есть здесь такие овраги, там уже и яма выкопана. Едут — врач, два солдата и "исполнитель" (он предварительно три стакана водки выпивает); привезут, сбросят возле ямы на спину, исполнитель зачитает сиплым голосом приговор "именем закона...", потом перевернет на живот и пустит в затылок приговоренного очередь, врач проверит все ли в порядке, а оба солдата ногами пихнут тебя в яму и закопают. Сравняют землю, и... все.

Он говорил не спеша, будто рассказывал сказку. Откуда этот старик все знал? Может быть, это и была сказка? Невольно становилось жутко, и уже пугала не сама смерть, а все эти приготовления».

* * *

Я попытался представить себе состояние этих обреченных. Внутри теплится надежда, что не сегодня, не меня, но внутри каждый с ужасом понимает, что сколько бы не тянулось, наступит момент, когда за-

скрипит железная дверь и он выйдет из этой камеры, чтобы больше никогда не вернуться обратно. Соседи посмотрят с двойным чувством сострадания и облегчения, что не они в этот раз, как когда-то ты сам так смотрел на расстрелянных ранее...

Жизнь превращается в ожидание смерти и сокращается до маленьких долек бытия — слава Богу, сегодня не я, — и еще один ломтик жизни до следующего вечера, до тех пор, пока смерть не покажется избавлением.

«Так прошло около 20-ти томительных дней ожидания, когда однажды днем в мае всех нас по очереди вызвали в коридор и каждому в отдельности зачитали приказ о том, что в связи с 25-летней годовщиной Советской Прокуратуры смертная казнь заменяется 25-ю годами лагерей строгого режима».

Иногда самые бюрократические юбилеи оборачиваются воскресением к жизни.

«В годы отечественной войны по разным поводам применение смертной казни то расширялось (например, военизация железных дорог), то обогащалось по формам (с апреля 1943 - указ о повешении).

Все эти события несколько замедлили обещанную полную, окончательную и навечную отмену смертной казни, однако терпением и преданностью наш народ все-таки выслужил ее: в мае 1947 года (вот уж действительно говорят - от судьбы не уйдешь! - Э. В.) примерил Иосиф Виссарионович крахмальное жабо перед зеркалом, понравилось - и продиктовал президиуму Верховного Совета отмену смертной казни в мирное время (с заменой на — 25 лет, четвертную).

Но народ наш неблагодарен, преступен и не способен ценить великодушие. Поэтому покряхтели-покряхтели правители два с половиной года без смертной казни, и 12 января 1950 издан Указ противоположный "ввиду поступивших заявлений от национальных республик..."» и т. д.

(Из истории смертной казни в России

по Солженицыну, «Архипелаг ГУЛАГ»,

часть I, глава 11 «К высшей мере»)

Архипелаг этот гересполосицей иссек и испестрил другую, вклюгающую страну, он врезался в ее города, навис над ее улицами — и все же иные совсем не догадывались, огень многие слышали гто-то смутно, только побывавшие знали все.

А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ

ЗЕК №

В конце 1947 года отец перенес тяжелейшую операцию на брюшной полости. Более десяти месяцев пробыл в лазарете, дошел до полнейшего истощения и по всем объективным показателям должен был умереть, но выжил благодаря усилиям и доброте многих людей, в первую очередь прекрасного хирурга Николая Ивановича Торопова и старшей медсестры Флоры Иосифовны Гольдберг, тоже политзаключенной, ставшей впоследствии другом нашей семьи.

В самое голодное послевоенное время в январе 1948 года в «Ивдельлаг» за Урал ушла первая посылка. Вот небогатый перечень ее содержимого (записано заботливой рукой бабушки):

1 кусок простого мыла

1 полотенце

1 зубн. щетка

2 пачки зубн. порошка много газет

2 коробк. спичек

100 штук папирос

5 пачек махорки

простые карандаши

блокноты

иголки, черн. и бел. катушки

запасные пуговицы в кисете

4 конв. с марками

табель-календарь

пачка витамин «С»

пачки концентратов (пшено)

1 кило пиленого сахару

600 гр. топленого масла

1 бут. о-де-колон.

1 круглая коробка мармелада

4 деревянные ложки

2 пары носков

1 серая шерстян. фуфайка

1 теплая бел. америк. рубашка

4 носовых платков

2 головки чеснока

2 пары серых женск. чулок

1 кашнэ.

Рисунок отца карандашом — тощая фигура на костылях в корсете, с высохшими руками и ногами, вокруг за полосой колючей проволоки необозримые просторы тайги, с припиской: «на четырех костылях».

К Новому 1949 году от отца пришли первые поздравительные открытки, нарисованные им. На кусочках серой рыхлой газетной бумаги простым карандашом тщательно нарисованы празднично накрытые столы: матери — торт со свечами, конфеты, плитки шоколада, банки с вареньем, ваза с фруктами, бутылка ликера и пожелание: «Филь глюкозы ты имей все 365 дней».

На открытке отца — деликатесы, о которых в Москве давно уже забыли: ветчина, колбасы, гроздья сосисок, жареные куры, шпроты, сыры и множество вычурных бутылок с разнообразными напитками.

«Таким пусть будет стол отцов

Все 12 месяцов!!»

На обратной стороне, с неизбывной приверженностью отца к каламбурам и всякого рода словесной эквилибристике, четверостишья из русских и немецких слов, первые буквы которых складываются в слова «маме» и «папе».

БЕГУЩАЯ СТРОКА ВОСПОМИНАНИЙ…

Насколько я помню, бабушка с дедом жили дружно, хотя дед и бывал иногда по-кавказски вспыльчив. В начале пятидесятых они торжественно объявили, что вновь официально оформили свой брак. Дед называл бабушку ласково Лени, а она звала его Анаттоли, с ударением на второе «а». Еще одна пара из мистической «Белой лилии» Владимира Соловьева, где недовольные судьбой герои обходят земной шар в поисках женского идеала и обретают его в эзотерическом пространстве Гималаев в образах своих же возлюбленных, которых они оставили в прошлом.

К ним довольно часто наведывались гости. Это были в основном родственники деда, его братья и сестры — Василий Елизарович, два его сына Василий и Олег, позже и младший брат деда Леонид с женой, сестра Клавдия с сыном, известным тогда журналистом, корреспондентом газеты «Известия» Борисом

Галичем, и дочерью Маргаритой — Малёлей, другая сестра деда Лиза с дочерью Татьяной и внуком Колей и, конечно, тетка Рита с Константином.

Летом в хорошую погоду пили чай в палисаднике под тремя раскидистыми тополями. Говорили все громко, раскатисто хохотали, особенно тетки Лиза и Клава.

* * *

В третьем классе бабушка привела меня в районную детскую библиотеку в старом деревянном доме на Большой Ростокинской. Первая книга, которую я прочитал сам по ее рекомендации, были «Приключения Тома Сойера» Марка Твена. Я прочел ее запоем и потом многие годы не вылезал из библиотеки.

И дома я часто сидел с книжкой вместе с бабушкой и дедом за столом под большим оранжевым абажуром. С удовольствием играли мы в карты, в дурака простого, подкидного, в рамс (сейчас уже не помню, как) и в девятку. Дед в толстой меховой безрукавке восседал в своем любимом зеленом кресле с обгоревшей спинкой, бабушка куталась в шерстяной платок, присланный еще с фронта отцом, оба в огромных, подшитых толстым войлоком валенках. Мать приходила с работы поздно и была такая уставшая, что глаза ее закатывались тут же, как только она присаживалась, и сразу засыпала.

Каждый вечер топили печку, а зимой к утру тем не менее на окнах намерзали толстые куски льда. В нашем доме без фундамента из тарных дощечек всегда было холодно.

«Как у вас в этом году с дровами?» — заботливо спрашивал отец. В очередном письме: «И в каком виде их вам преподносят? Неужели и нынче комнатная температура +4°С?

Любезные мои старички! ...Здоровье мое рехт гут (вполне нормально), главное зиму протянуть, летом жить легче; обо мне не беспокойтесь, даже если долго не будет писем, таковые перерывы объясняются техническими причинами. Мне хорошо, я ни в чем не нуждаюсь и если что меня мучит, так это только мысли о вас и обо всем, что связано с вами. Все посылки, начиная от ко дню рождения и кончая тетей Пекуньей, я получил сполна, о чем уже дважды сообщал и благодарил, благодарю и буду благодарить... А у Маргариты как? Тоже хундекельте (собачий холод. - Э.В.)?»

Бывали между «любезными старичками» и трения. Дед получал небольшую пенсию, время от времени подрабатывал бухгалтером в различных организациях, делал отчеты, помогал сводить баланс или провести ревизию и скрупулезно следил за доходами и расходами бабушки, экономил на всем и требовал того же от нее. Бабушка же, подрабатывая уроками, любила иногда «шикануть», съесть пару пирожных, сунуть нам с Костей по рублю на мороженое или сделать неожиданный подарок — купить нам коньки или дать, втайне от деда, некую сумму Марго, когда она приезжала в Ростокино. Бабушка делала «заначки» от деда, например, в чулок под резинку. Дед догадывался об этом и воспринимал резко отрицательно, иногда разражалась гроза, порой доходило до обыска, правда, не всегда с положительным результатом. Но, надо отдать деду должное, бабушка нуждалась в некотором контроле.

1950 ГОД

Бабушка и Маргарита, а с ними и Константин, считали мою мать виновной в истории с отцом. Отношения в семье были натянутыми, я это чувствовал. Спасибо деду, он, как мог, выправлял ситуацию. Мать со

своей стороны говорила, что отец разбил ей жизнь. В 1950 году она заочно развелась с ним.

Многие годы я находился между двух огней — между матерью, которая хотела, чтобы я забыл отца, и кляла его при каждом удобном случае (как говорится, от любви до ненависти один шаг), и бабушкой, которая тайно читала мне письма отца и просила ничего не рассказывать матери. Я не мог отказать ей, но эта тайна мучила и тяготила меня. Я рос впечатлительным и легко ранимым ребенком. Жить одной жизнью с матерью, часто общаясь с тетками, которые в равной степени осуждали отца, и хранить в себе эту тайну было для меня ежедневным тяжелым испытанием. Я желал простоты и ясности, которых никто не хотел или не мог мне дать. Моя грубость и невоспитанность, по негласному признанию, воспринимались как продолжение недостатков моей матери, как неизбежное зло. Это тоже огорчало и ожесточало меня. Моя реакция проявлялась в непослушании, отказе заниматься языками. Бабушка любила меня, но часто, вольно или невольно, я своим поведением доводил ее до слез.

Как можно больше времени я старался проводить на улице. Там каждый имел прозвище. Там были Гусь и Петух, Бык и Баран — от их фамилий, мое прозвище, естественно, было «Фриц». Собирательный образ врага умещался в одном слове — немец. Нравы были жестокими, все отношения решались силой или хитростью. У меня не было ни того, ни другого. Добавьте сюда мою обидчивость и вспыльчивость, и представить себе остальное не составляет большого труда. Сверстники пользовались моими слабостями, хотя и побаивались меня. Лев и Кролик, я от отчаяния был способен на все, и они знали это. Меня считали «психом». Жестокий мир улицы стал для меня своеобразной школой выживания.

Были у нас уличные игры, полезные, развивающие сноровку, сообразительность, но были и небез-

опасные. Например, можно было сплющить с одного конца медную трубку и загнуть ее под прямым углом, а к загнутому концу привязать резинку с гвоздем. Когда вставишь гвоздь под углом в отверстие трубки и нажмешь на резинку, гвоздь с треском влетит в трубку. В трубку набивали серу от спичек, щелкали несколько раз для утрамбовки, и через несколько попыток заряд с грохотом взрывался. Похоже на выстрел из пистолета. Это устройство называлось «поджига», и однажды она сыграла со мной страшную шутку.

Как-то весной, незадолго до первых экзаменов в четвертом классе, сделал я такую поджигу, набил серой, но она никак не хотела стрелять. Учился я тогда во вторую смену, и один из приятелей попросил меня дать ему этот самопал, пока я буду в школе. Вечером он вернул его мне, сказав, что добавил серы, но тоже пока не выстрелил. Я еще подбавил серы и щелкал гвоздем все следующее утро до школы. Опять ничего. Тогда, чтобы не терять времени, я решил взять эту штуку в школу.

Так щелкал я под партой три урока подряд. Четвертым был интересный урок истории, я увлекся и забыл обо всем. И вот, где-то на середине правления Ивана Калиты, во время «собирания земель российских», в полной тишине класса раздался чудовищный взрыв. Над моей партой поднялся клуб тяжелого сизого дыма, и я, как и все, с удивлением смотрел на остальных. Мне показалось, парта, на которой я сижу, подпрыгнула, и, холодея от страха, медленно осознал, что меня ждет.

Побледневшая учительница дрожащим голосом закричала: «Кто убит? Кто ранен?» и вперилась круглыми от страха глазами в ученика, сидевшего на парте впереди меня. Как же мне хотелось в этот миг, чтобы это был именно он, наш главный хулиган Давыдов, но это, увы, был не он. Осознавая всю неотвратимость наказания, я медленно поднял левую руку (я левша),

и густая струя крови покатилась мне в рукав из черной рваной раны на ладони. Меня выгнали в медпункт и исключили на три дня из школы.

Несмотря на эту «историю», к четвертому классу я пришел круглым отличником и даже получил почетную грамоту с портретами Ленина и Сталина. Могла быть четверка по поведению, но бабушке очень хотелось показать любимому Жоржику, какой у него сын, и она своего добилась. Эта грамота с портретами Ленина и Сталина и сейчас хранится у меня.

* * *

На лето 1950 года в деревню пригласили двоюродную сестру матери из Ленинграда Валентину, дочь того самого лейб-гвардейца Георгия, первым взявшим фамилию Воронцов. Некоторое время до отъезда в деревню она гостила у нас в Москве. Мать помнила ее нежной, застенчивой девушкой. Тетя Валя оказалась действительно очень милым тихим человеком, и я с удовольствием проводил с ней время, пока мать была на работе.

Как-то, когда мы оставались одни дома, я увидел, как лицо ее вдруг посинело, на губах выступила пена, тело напряглось, она захрипела и повалилась на пол, сильно ударившись головой о ножку стола. Меня охватил ужас, я подумал, что она умирает, и помчался звонить матери. Я не бежал, я летел до ближайшего телефона-автомата, который находился чуть ли не в километре от нашего дома. Оказалось, что мать все знала, но ничего не сказала мне.

В тридцатые годы, еще девушкой, Валя работала машинисткой в НКВД, и ей пришлось стенографировать допросы на процессе Кирова. Ее забирали из дома в любое время дня и ночи, работа была строго засекречена, по процессу 1934 года прошли тогда десятки людей. От перегрузки она заболела менингитом, а

после 900-дневной блокады Ленинграда у нее открылась тяжелая форма эпилепсии. Эти синеющие губы, покрытые пеной, превратили в муку все мое лето.

Ее брат Александр был уникальным специалистом и умельцем в области техники. После блокады он стал запойным. Его очень ценили, для него даже была создана специальная лаборатория. Он несколько раз бывал проездом у нас в Москве, занимал у матери деньги и никогда не отдавал их. Тихий вежливый алкоголик.

1951 ГОД

«Родной сынок! Поздравляю тебя с Новым годом и желаю здоровья, интересных переживаний и успехов в учебе. Очень хотел бы в наступающем году познакомиться с тобою поближе: увидеть тебя, услышать и обнять, как друг и отец.

Твой папа».

На лето 1951 года дед подрядился бухгалтером в пионерский лагерь завода фруктовых вод, где одна из наших соседок работала профсоюзным организатором. Мы с бабушкой поехали с ним и поселились в деревне вблизи лагеря. На одну смену меня определили в лагерь, и я часто видел деда в распахнутой косоворотке на застекленной веранде. Он заносил в амбарные книги столбцы цифр. У четверок палочки наверху перекрещивались, а у семерок опускались далеко вниз. Места под Клином очень живописные: холмы и овраги, поросшие орешником, зеленые поляны, речка,

напоминающая нашу Кушалку. В реке оказалось много сюрпризов, ее дно было просто завалено частями военной техники, пробитыми солдатскими касками, оперением мин и снарядов, вплоть до проржавевшего боевого оружия. В начале войны здесь шли тяжелые бои сначала в сторону Москвы, потом в обратном направлении. На лугу в высокой траве стоял корпус подбитого немецкого танка, и я помню, как рабочие резали броню тонкой фиолетовой струей и увозили мощные куски металла. Мечи перековывали на орала.

1952 ГОД

Первого мая 1952 года отец написал мне первое письмо в ответ на мое, написанное под воздействием бабушки. Письмо с попыткой сразу установить доверительные отношения и с условием, которое он мне ставил в каждом письме: «Дорогой мой мальчик, я буду писать тебе как можно чаще, но только с одним условием: о нашей переписке ни слова твоей матери!» (Подчеркнуто отцом. — Э. В.)

Это было ошибкой — я жил с матерью одной жизнью и был очень привязан к ней, а отец ставил меня перед выбором, который я не в состоянии был сделать.

После нескольких лет пребывания на тяжелых работах отца комиссовали по состоянию здоровья и

врачи рекомендовали лагерному начальству использовать его на легкой физической работе в пределах зоны. Так он стал лагерным садовником. Он разводил цветы, оформлял стенгазеты, писал стихи, преподавал на курсах для малограмотных, рисовал и присылал нам с Костей забавные рисунки с короткими текстами — первые в нашей жизни комиксы. К каждому празднику он присылал поздравления с рисунками и стихами.

«Ты помнишь "Рыболова"

Художника Перова? —

Следят глаза у старика,

За каждой дрожью поплавка!

А здесь совсем другой сюжет,

И с той картиной сходства нет;

Сидит среди прибрежных нив,

Мой рыболов нетерпелив:

Подсек он слишком резко,

И оборвалась леска.

Испугана сестричка,

А хитрая плотвичка

Мелькнула и... уплыла.

А у тебя так было?»

* * *

Холодная война. Только что Индия обрела независимость, теперь мы боролись за свободу Кубы от колониальной зависимости. В моде передачи «Театр у микрофона». В ходу две модели обработки мозгов: капиталисты — глупые, коварные и жестокие, мы — добрые, созидательные и во всем умнее их.

Пример первого — радиопостановка «Впадина Тускарора»: в необозримых просторах мирового океа-

на расположена глубочайшая впадина Тускарора. Наши немного рассеянные (от большого ума), пытливые и энергичные ученые и опытные, находчивые подводники в глубоководных батискафах исследуют впадину Тускарора на благо народов всего мира. Это не дает покоя злым американцам, и они пытаются «перекрыть нам кислород», перерезают шланги и т. п. Наши, конечно, побеждают. Где ты сейчас, Тускарора, глубочайшая виртуальная впадина в сознании людей? Может быть, в глубинах Баренцова моря, где опять пытались найти «руку Вашингтона»?^¹

Другой «театр»: измученные непосильным трудом кубинские дети с утра до вечера рубят мачете тростник на сахарных плантациях для толстомясых американских хозяев.

«У него белые зубы, но сахар Кубы еще белее!» — исполняла подростковым голосом эфирная дива шлягер к этой постановке. Тогда эти «театры» крутили на радио так же часто, как сейчас мыльные оперы на ТВ. И сейчас еще остаются приверженцы прежней жизни, воспитанные на этой «впадине» и истории о кубинском мальчике с «сахарными зубами».

Совсем другое дело радиопостановка по сказу Бажова «Каменный цветок». В роли Ящерки великая актриса русского театра Мария Бабанова. Это гимн хрестоматийному российскому умельцу, который и блоху подковать может и коня...

Суть нравоучения состояла в том, что каменнорез Данила променял свою суженую на минеральные со-

кровища подземного царства хозяйки Медной горы. «Что, Данила Мастер, не выходит твоя чаша?..» — ехидно, неземным, божественным голосом Бабановой вопрошает она мастерового, безуспешно бьющегося над созданием нового шедевра.

Мораль проста: ничего хорошего не может получиться у русского человека без любви к Родине!

Незамеченный идеологический парадокс: среди запретов почти на все иностранное на нашем радио часто звучала одна из немногих санкционированных зарубежных мелодий — кубинская песня «La Paloma» — «Голубка». Оказалось, в годы войны эта самая «Голубка» была любимой песней эсэсовских войск гитлеровской Германии. Вот такое подсознательное соединение противоположностей.

1953 ГОД

Серым мартовским утром я проснулся под всхлипывания матери — умер Сталин. Мне показалось, что все вокруг опустело. Трудно было представить себе, сможем ли мы жить дальше. Пропаганда о его незаменимости, увы, была крепко вколочена в наши головы. Правда, в нашей семье больше никто не плакал.

В народ была пущена утка, что это врачи-евреи умертвили товарища Сталина. «Бей жидов, спасай

Россию!» — возбужденно кричал на улице мой приятель и одноклассник Петька Ж., мальчик из соседнего дома. Его отец, стрелок ВОХРА — военнизирован-ной охраны какого-то предприятия, был человеком невежественным и жестоким. Он столовался отдельно, поедая с газетки, на глазах у трех голодных детей и медленно угасающей от туберкулеза жены, купленную для себя колбаску. Громоподобно разглагольствуя на всю улицу, он бесконечно сушил на веревке и чистил щеткой, как любимых коней, свои шинели, френчи и галифе, и его толстое красное глупое лицо светилось самодовольством и идиотическим восторгом от осознания собственной важности и исключительности. Он вполне мог быть распространителем этой дезинформации. Моя бабушка терпеть не могла этого типа и интуитивно боялась его, справедливо полагая, что он может нагадить в любой момент.

Мать моего друга детства Игоря Макаренко, умная, образованная еврейка, не выпускала своего сына на улицу. Она прекрасно понимала, что происходит. А я благодарен своей матери за то, что она не пустила меня на прощанье с телом Сталина. На подступах к Дому Союзов люди давили друг друга. Покойник и после смерти унес с собой еще несколько сотен человеческих душ.

«Родная моя Именинница! Снова в мое отсутствие подошел дорогой нам семейный праздник — День твоего Рождения! Как не хогется мне шаблонными, избитыми словами и фразами поздравлять самое близкое, самое любимое существо на свете, самого дорогого для меня Друга и Человека и насколько проще было бы это сделать, будь мы вместе: горягий по-

«Родная моя именинница!

Снова в мое отсутствие подошел дорогой нам семейный праздник – День твоего Рождения!

Как не хочется мне шаблонными, избитыми словами и фразами поздравлять самое близкое, самое любимое существо на свете, самого дорогого для меня Друга и Человека и насколько проще было бы это сделать, будь мы вместе: горячий поцелуй, объятье, маленький скромный подарок, все это сказало бы во много-много раз больше, чем несколько исписанных страниц с целым лесом восклицательных знаков.

Но будем благодарны судьбе и за то, что мы живы и хоть через тридевять земель можем послать друг другу весть о себе, не теряя надежды на более счастливое будущее.

Ты — Мать и сумеешь даже сквозь сухие, стереотипные строчки услышать далекий голос твоего сына, понять его чувство, ощутить его глубокую любовь к тебе.

Будь же здорова, mein altes Mutterlein, наша любимая, всем нам нужная мамочка!

Живи еще много-много лет, не зная нужды и горя, болезней и слез; помни всегда, что ты у меня одна ниточка, связывающая меня с "большой Землей", одна-единственная свечечка, освещающая непроглядную тьму будущего.

Обнимаю тебя крепко-крепко, целую твои ручки, глаза и седенькую головку. Думаю о тебе, скучаю о тебе, всей душой стремлюсь к тебе. Твой Сын».

Сейчас невозможно установить, когда было написано это поздравление, но к любому дню рождения это был для бабушки самый дорогой подарок.

Из Москвы на Урал шли письма и посылки, написанные и собранные руками неутомимой бабушки. Она ухитрялась запрятывать в посылку даже некоторые запрещенные вещи и деньги. И в каждой посылке было что-нибудь от «тетушки Пекуньи». Это означало, что туда вложены деньги.

* * *

«Холодное лето 1953 года» мы провели на даче под Москвой на станции Катуар по Киевской дороге — дед, бабушка, Костя и я. Там же снимала дачу сестра деда Лиза, его племянник Олег и еще какие-то дальние и неизвестные мне родственники деда.

Утром 26 июня мы проснулись от тяжелого мерного гула и лязга — по минскому шоссе на Москву шли танки Кантемировской дивизии помогать Жукову арестовывать Берию.

Однажды взволнованная тетя Лиза напугала и удивила нас — она громко постучала к нам ночью в окно сообщить, что в Корее подписано перемирие.

* * *

«Решающим, поворотным пунктом в жизни заключенных, изменившим их существование к лучшему, была смерть Сталина. Всё в концлагерях резко изменилось. Буквально через несколько недель, в течение которых чекисты предавались, по-моему, искренней печали, всем своим составом оплакивая "мудрого учителя", "гениального вождя всех времен и народов", "величайшего полководца и стратега", в лагпункте все политические были отделены от уголовной шпаны, в зоне открылась библиотека с читальным залом, со свежими газетами и журналами, заработал репродуктор, была создана художественная самодеятельность, открылась платная дешевая столовая с очень хорошими блюдами (шеф-поваром стал проворовавшийся кулинар одного из московских ресторанов).

Тюремный клуб. Играет баянист.

Механик ворожит у аппарата.

Повсюду крики, грубый смех и свист

С руладами отборнейшего мата.

Битком набит просторный кинозал.

Темно. Лишь на экране пятна света.

Врываясь в шум, внезапно зазвучал

Английский фильм "Ромео и Джульетта"

Вмиг оживил волшебный аппарат

Любовь и ненависть, и судьбы человечьи

В чужой стране, полтыщи лет назад,

На незнакомом никому наречьи.

Но всем понятно, что Она и Он

Друг друга любят преданно, как дети;

Что им поставил множество препон

Кровавый спор Монтекки с Капулетти.

Трагедии величественный стиль,

Туманности великие идеи

Сумели бесподобно донести

До зрителя артисты-чародеи.

Я поражен — неужто зал наш пуст:

Не рявкают, не гикают, не свищут!

Подавленное чистотою чувств,

Молчало сотнеглавое чудище!

Прожженные убийцы, босяки,

Грабители, воры и проститутки,

И те не развязали языки

Для глупой, грязной и похабной шутки!

На этот час все сделались Людьми,

Под властью одного закона мира —

Закона Всемогущества Любви

В творении бессмертного Шекспира!^¹

Зону стали приводить в порядок и украшать. Появились графики соревнований и доска почета, вывешивались списки досрочных освобождений. Из Москвы приезжала комиссия за комиссией.

Смотр лагерей начался во второй половине апреля, и каждый начальник изо всех сил старался показать "товар лицом". Ко мне обратился майор Маргуляк с приказной просьбой срочно озеленить зону — сделать клумбы, рабатки, бордюры, высадить рассаду цветов.

Какая там рассада, когда к этому времени семена только проклевываются (величиной с булавочную головку). Здесь надо упомянуть, что климат за Уралом своеобразный, в апреле может стоять настоящая жара, хоть загорай, трава зеленеет, почки набухают, птицы поют, а с начала мая (да и в июне тоже) может вернуться настоящая зима, снова ледяной ветер, снег, мороз, пурга, словно и не было теплых дней.

Но приказ есть приказ, тем более что под мое начало дают небольшую группу помощников; но я сказал, что справлюсь один. Вся земля была уже за теплое время апреля у меня подготовлена, но рассаду можно было высаживать только месяца через полтора. Дни смотра приближались, земля оставалась черной, нуж-

но было искать выход. И вот я, "ничтоже сумняшеся", стал ходить по зоне (362 шага в длину) и выкапывать все уже порядком зазеленевшие сорняки и дикорастущие травы и пересаживать их аккуратно и в определенном порядке на клумбы, грядки, в палисадники и даже в горшки. Бордюром мне служила обыкновенная ярко-зеленая трава.

Когда пришло время смотра, клумбы выглядели фантастически нарядными! Комиссию из Москвы больше всего в зоне поразила удивительно пышная растительность на клумбах и газонах. "Вот посмотрите, — сказал один крупный чин, — ив этих неблагоприятных условиях Севера при желании и умении можно творить чудеса!", и он был прав.

Много лет спустя узнал я из ботанического атласа, что меня выручили растения с красивыми резными листьями: борщевик сибирский, первоцвет весенний, коровяк, яснотка белая, линнея северная, короставник, мать-и-мачеха обыкновенная и валериана. Такой знакомый всем с детства бурьян, как лопухи, одуванчики, чертополох, я пересаживать не решился — могли узнать!

Наш начальник сиял и меня тоже похваливал» (из записок отца).

* * *

Бывали мы в гостях у товарища деда по плену Льва Францевича Михалевича и его сестры Лидии Францевны. Они жили в двух полуподвальных комнатах

в доме на 4-й Мещанской. Лев Францевич был удивительно похож на писателя графа Алексея Толстого и внешностью, и барскими манерами. Еще запомнилось, как он и его сестра одинаково произносили букву «ч» — очччень твердо.

Выход в свет. Дед одевал свой выходной костюм-тройку с малиновой искрой, в карман жилета вкладывал круглые карманные часы — луковицу фирмы «Junghans», привезенные им еще из австрийского плена, и выглядел весьма импозантно.

Я любил бывать в этом доме. В нем сохранялся аромат прежних времен: добротная резная мебель, тяжелые бархатные портьеры, красивая посуда; там всегда вкусно угощали. Обязательные блины с икрой на масленицу, хорошие вина и наливки. В нашем ростокинском приюте, с его нищенской случайной обстановкой, не хватало этой добротности и уюта. У Фран-цевичей мы ненадолго окунались в иную, незнакомую мне жизнь. Мужчины играли в преферанс, вели неспешные беседы, курили. Дед курил сигареты из мундштука, который ему регулярно чистила бабушка.

Это был ритуал. Дед в своем бархатном кресле читал. Тогда, в пятидесятые годы, начали переиздавать собрания сочинений классиков русской и мировой литературы. Старики запоем перечитывали Чехова, Стендаля, Золя, других писателей. Помню возбужденные разговоры о запрещенной ранее «Драме на охоте» Чехова. Бабушка за столом на листе бумаги раскладывала детали дедова мундштука, на шпильку, взятую из прически, накручивала ватные жгутики и тщательно прочищала каждую деталь...

Помню венские стулья у них в комнате и большую деревянную шкатулку, в которой бабушка держала письма и фотографии. Шкатулка сопровождала бабушку многие годы. Ее черная поверхность была инкрустирована художественным орнаментом из золотистой соломки. Поделки заключенных еще царского времени.

Был и еще один ритуал, вынужденный — сезонная перестановка кроватей в комнате деда и бабушки. Как я уже писал, в нашем доме зимой всегда стоял неукротимый холод. Старики спали на одинаковых кроватях, поставленных на зиму торцом к стене и отделенные от общего обозрения раздвижной ширмой. Эти кровати были произведением первых лет революции — две низкие из металлических труб сварные рамы без спинок, с провисающей до пола панцирной сеткой, так что деду, страдавшему сердцем, приходилось подкладывать раздвижную крышку стола, чтобы спать на твердом.

А когда наступало лето, кровати торжественно устанавливались вдоль холодной внешней стены и комната преображалась - становилась большой и просторной, а за ширмой укрывалась только бабушка со своим умывальником типа «мойдодыр» и фарфоровым горшком.

* * *

Вспомнился и случай с Костей, моим братом. Как-то лет в 13-14 фланировали мы с одним из его приятелей по Неглинной улице. Были, кажется, очередные весенние каникулы. Вблизи Пассажа нам повстречался наш одноклассник из Ростокино Цветков (там тогда учился и Константин). Внезапно, без всякой видимой причины, приятель Константина наотмашь ударил Цветкова в лицо кулаком с зажатым в нем ключом и разорвал ему щеку, при этом мой брат, неизвестно почему, возбужденно гарцевал вокруг, размахивая руками. Надо признать, он рос шкодливым мальчиком. Затем два подрастающих мерзавца поспешно ретировались. С кем-то из прохожих мы отвели Цветкова в ближайшую амбулаторию, где ему наложили швы на рану. Я испытал тогда чувство стыда и вины.

После каникул Константин вернулся в класс и, естественно, получил от Цветкова по морде. И уже не

скакал, как задиристый петух. Он всегда был смел, когда нечего было бояться.

С детства зрела в Косте непонятная злая агрессия. Думаю, не случайно через 10-12 лет повторилась почти такая же история. Однажды летом он выбрался с приятелем на природу. Только они разбили лагерь на берегу подмосковной речки, как к ним, видимо на правах хозяина, привязался парень из ближайшей деревни.

Слово за слово, дошло до потасовки. Вдвоем они быстро утихомирили паренька, но Константина нельзя было остановить. Как он потом рассказывал, он колотил и колотил парня кулаком в ухо, пока тот не рухнул на землю. И опять их было двое против одного, и опять последовало поспешное бегство, а неподвижное тело осталось в траве на высоком берегу реки.

После окончания, не без труда, седьмого класса Маргарита определила его на завод, и наши жизни пошли разными путями.

1954 ГОД

Лето 1954 года я провел на Украине.

Украина запомнилась мне мягкими линиями ландшафта, разрытыми курганами, аистами-черногузами, разгуливающими по жирному чернозему, музыкой, теплом людей и природы, неожиданной нищетой селян и откровенной неприязнью к русским, к «москалям», полным солнечным затмением и... наваждениями в духе Николая Васильевича Гоголя.

С дедом моего приятеля, у которого мы проводили лето, мы возвращались из Белой Церкви домой. Еще в городе дед встретил знакомых, тащившихся на арбе в то же село. Они пригласили нас с собой.

Дед сказал, что забежит в магазин и встретит нас на выходе из города. На условленном месте его не оказалось, мы немного подождали и поехали без него. Когда мы приехали в село, было уже совсем темно.

«Тут совсем рядом, ты же знаешь?» — спросили меня. — «Да», — бодро ответил я, не имея абсолютно никакого представления, где я нахожусь. Я не умел говорить «нет» и часто страдал от этого. Украинское село — это нечто грандиозное: полторы-две тысячи дворов, заплетенные без всякого видимого порядка в несметное количество улочек и закоулков, без указателей и названий, с хатами, обращенными окнами во дворы, надежно закрытые от посторонних глаз плетнями и глухими стенами. Меня окружали огромные темные деревья, было тепло, слышался звон цикад и лай многочисленных собак. Я пошел наугад в направлении, которое мне указали.

В украинских селах собак на ночь спускают с привязи, и они огромными стаями носятся по пустынным улицам. Я слышал их лай, он становился все громче, и я понял, что собаки бегут за мной. Когда они почти настигли меня, я замер, а собаки, обступив меня тесным кольцом, большие и огромные, маленькие и средние, гладкие и лохматые, озверело лаяли, скалили зубы и пытались наскочить на меня. Мало знакомый с собачьим нравом, я стоял не шевелясь и ждал, когда они разорвут меня на части. Понемногу их лай стал ослабевать и перестал быть злым, в нем не было прежнего азарта, а слышался исконно русский вопрос: что делать? Собаки стали отвлекаться, чесаться, поднимать заднюю ногу, принюхиваться друг к другу и вскоре потеряли ко мне всякий интерес. Некоторые стали отбегать в сторону, за ними устремились другие, и, наконец, я остался совершенно один. Чудным образом вокруг все осветилось лунным светом, стало знакомым, и я без труда узнал переулок и хату, в которой мы жили.

Домой мы уезжали со станции Кагарлык. Местный поезд отправлялся рано, идти туда надо было около семи километров, и дед договорился со знакомой женщиной, жившей в селе недалеко от станции, что мы у нее переночуем. Это была еще молодая одинокая женщина с девочкой примерно нашего возраста. Нас уложили спать на глинобитном полу чистой украинской хатки с расшитыми занавесками и цветочками на окнах. Уже засыпая, я случайно открыл глаза и обмер: в серебряном свете луны у нас над головами мелькало белое привидение, будто сама Панночка с распущенными волосами беззвучно кружила по комнате. Окончательно стряхнув сон, я понял — это наша босоногая хозяйка в длинной ночной рубахе легкими неслышными прыжками стремительно, как в балете, перемещалась по комнате, истово осеняя крестным знамением нас, спящих, а также окна и двери хаты.

* * *

На Казанском вокзале встречаю мать из отпуска с юга. Поезд приходил рано, около пяти утра, я провалялся всю ночь под лавкой в зале ожидания с тонкой книжицей о Люцифере, которую одолжил у бездомного паренька, обитавшего на вокзале.

Мать вернулась, отдохнувшая и загоревшая, и, смущаясь, призналась мне, что встретила хорошего человека и хотела бы выйти замуж, но не решается без моего согласия. Что я мог ей сказать? Это была ее жизнь. Я не препятствовал.

Второго мужа матери я не очень хорошо помню, да он и не герой этого повествования. Скажу лишь, дабы утолить любопытство читателя, что он был моложе матери, имел серьезный физический недостаток и, не имея ни профессии, ни образования, не мог, как сейчас говорят, по определению, стать ей опорой в жизни и в старости.

* * *

Еще один рисунок отца из лагеря: тщательно выписанный цветными карандашами осенний пейзаж в духе Левитана, на той же рыхлой газетной бумаге:

Осень золотистая, осень Левитанова,

Дали безграничные, как хрусталь ясны.

От осенне-терпкого аромата пряного

Возникают в юности золотые сны.

Празднично-нарядное леса одеяние

Скоро ветры грозные дерзко

в грязь снесут,

Улетают ласточки, годы и мечтания —

Будет пусто-сумрачно в сердце и в лесу.

Осень золотистая, осень Левитанова,

Дали бесконечные взору не тесны.

Золото осыплется — расцветет

все заново —

...Но уж не повторятся Золотые сны!

Отец с грустью сознавал, что молодость и годы безвозвратно уходят...

1955 ГОД

Я подрастал и с бескомпромиссностью молодости высказывал собственное мнение. На время наши отношения с дедом стали натянутыми. Мы не разговаривали несколько месяцев.

Утром 8 июня 1955 года дед почувствовал себя плохо и попросил бабушку помыть его и переменить белье. Уходя на экзамен по геометрии, я увидел деда в чистой белой рубахе и бабушку, на коленях обмывавшую ему ноги в помятом алюминиевом тазу. Я у доски отвечал на билет, когда в класс заглянули и сказали, что дед умер и я могу не сдавать экзамена. Но я знал ответ и не хотел уходить. Как мне казалось, я отвечал хорошо, но получил тройку. Когда я вернулся, дед лежал, накрытый с головой серым солдатским одеялом.

Его отпевали в Леоновской церкви и похоронили на Леоновском кладбище. Я очень любил деда и тяжело переживал его смерть. Днем я забывался, а ночью не мог сдержать слез. И сейчас перед моими глазами стоит его лицо со щеточкой белых усов, пожелтевших от табака.

* * *

С Новым, 1955 годом бабушка поздравила отца стихами на немецком:

Zum Neuenjahr

Dies Fuenfler — Paar

Schenk ich Dir, mein Sohn,

lch gaebe Dir,

Ja — haett ich sie

gern 'ne Millionl

Dass ich sie

Nie haben werde,

Tut mir schrecklich leid,

Wuensch Dir deshalb,

Auf der Erde,

Glueck, Zufriedenheit,

Geld, Gesundheit,

Langes Leben,

Immerfrischer Mut,

Wenig Arbeit, frohes Sterben

Und auch Kaltes Blut.

Mama

Поздравление заканчивалось словами:

Желаю я тебе на этом свете

Довольства, счастъя,

Денег и здоровья,

И долгой жизни,

Мужества всегда.

Поменьше дел,

полегче смерти

И хладнокровия.

Мама.

Теперь она одна боролась за жизнь своего далекого сына. Рядом с ней уже не было ее дорогого Анаттоли.

РОКИРОВКА

После XX съезда КПСС 1956 года события замелькали, как в калейдоскопе. 30 апреля из Свердловской области пришла телеграмма: «Еду ждите второго. Георгий». Майским солнечным днем мы встречали его — бабушка, Маргарита, Константин, единственный и давний друг отца Володя — тот самый Владимир Сергеевич Чернышов, с которым они пытались перейти границу в Дубосарах. На перроне Казанского вокзала мы разминулись с отцом. Он раньше нас пришел к накрытому столу в комнате Маргариты по новому адресу на Красносельской улице, куда она с Костей незадолго до этого переехала с Петровских линий. Не мы его, а он нас встречал — изможденный, нервный, в синей спортивной куртке, сшитой им самим из новых выкрашенных портянок.

Пока все бурно приветствовали друг друга, удивлялись, вспоминали и радовались, я лежал с закрытыми глазами, навзничь, поперек широкой маргаритиной тахты, застеленной свисавшим от потолка ковром. Теперь я понимаю, какую радость должен был испытывать этот человек, вернувшийся после 15 лет скитаний домой. Но тогда я просто не представлял, что мне делать и как себя вести. Я был здесь тайком от матери и испытывал перед ней острое чувство вины. «Он переволновался и устал», — слышал я заботливый шепот бабушки, а я не мог ни на кого смотреть, мне было неловко и стыдно. Слишком долго я ждал отца, слишком часто вздрагивал от стука в окно. К его возвращению во мне что-то навсегда утратилось, перегорело, и ничего, кроме стеснения и душевного дискомфорта, я не испытывал. Домой вернулся не тот мой отец, который когда-то играл

со мной, посадив меня к себе на грудь, а другой, к которому мне еще предстояло привыкать, но я, кажется, так и не сумел этого сделать. И потом ни разу, до самой его смерти, я не смог назвать его отцом. Причина крылась не только во мне, он сам был достаточно закрыт и, думаю, не только для меня.

Отец был освобожден вчистую — со снятием судимости и восстановлением в правах. Надо отдать должное стойкости, с какой он перенес все тяготы заключения. С момента возвращения из лагеря и до последнего дня жизни я не слышал из его уст ни единого дурного слова, ни одной жалобы, ни одного воспоминания. Он был прекрасно воспитан, всегда владел собой, обладал исключительной выдержкой.

Он остановился у Маргариты, моя мать не знала о его возвращении. При очередной встрече с ним всякий раз я чувствовал себя предателем. Как-то раз он взял меня под руку и попросил честно ответить, что бы я сказал на то, если бы они с матерью снова сошлись. Я страшился перемен и сказал: пусть все останется по-прежнему...

* * *

В те дни меня и Костю жизнь еще раз свела с Лидией Францевной. Летом 1956 года она работала кассиром в модном тогда танцевальном зале в Парке культуры на Крымском валу. Купить билет в «Шестигранник» было практически невозможно, но мы беспрепятственно проникали туда благодаря контрамаркам от Лидии Францевны. Ее старенькая трясущаяся головка выглядывала в окошко кассы, седые поредевшие волосы отблескивали хной, губы были криво накрашены яркой помадой. Тогда она была уже необратимо больна.

В «Шестигранник» стекалась «золотая молодежь»: дети из обеспеченных семей номенклатурных работников, «стиляги» в узких брючках и ботинках на толстой рифленой подошве. Среди них я чувствовал себя глубоким провинциалом. Но там звучала новая музыка, которая поднимала настроение, экзотический ударник, венгр Лаци Олах, гремел на барабанах, мне было неполных 17, и ни о чем серьезном я еще не умел и не хотел думать. Теплым июньским вечером мы в очередной раз продирались сквозь шумную говорливую толпу на Крымском мосту в танцевальный зал. Один из приятелей толкнул меня в бок... и я увидел мою сияющую мать в пестром крепдешиновом платье, идущую нам навстречу под руку с отцом. Они были поглощены друг другом, возбужденно разговаривали и ничего вокруг себя не замечали.

Трудно описать мои чувства. Все это время я мучился, ощущал себя предателем моей матери, меня тяготили встречи с отцом, и я делал это только ради бабушки, я терзался и не мог найти себе места, а у них за моей спиной, как говорится, все уже сладилось.

Я заканчивал десятилетку. Мои одноклассники, даже самые нерадивые, готовились к поступлению в различные учебные заведения, меня же ожидала «дальняя дорога и казенный дом». В нашей 14-метровой комнате, где обитали мать со своим вторым мужем, а за стеной в проходной 17-метровой — бабушка и вернувшийся отец, мне не оставалось места.

* * *

Несколько утомленных алкоголем лабухов отыграли «Прощание славянки», комсомольский функционер

под выгоревшими транспарантами произнес в свистящий микрофон дежурные слова, наш состав медленно отошел от пыльной платформы Ярославского вокзала. В черную пятницу 13 июля 1956 года устремился я вон из дома навстречу своей неизведанной судьбе.

Под звуки песни «Товарищ Сталин, Вы большой ученый...» наш эшелон плавно, как в рапидной съемке, миновал родную мне с детства платформу Яуза. Странно было из окна поезда дальнего следования видеть место, где прошло мое детство, знакомые окрестности, где все было изучено и избегано, край леса с нашим огородом времен войны, странно было проследовать мимо своей семьи и прошедшей жизни, от которых я, может быть, отрывался навсегда. В последний раз я увидел свой дом, но чувствовал, что уже удален от него на тысячи километров.

Пятеро суток ехали мы в поезде по огромной необыкновенно красивой стране вместе с блатными и уголовниками, изгнанными из столицы проститутками с изможденными синюшными лицами и разжалованными сотрудниками НКВД.

Перед Уральским хребтом на рассвете наш поезд замедлил ход, как говорится, в чистом поле и стал медленно сдавать назад. Я выглянул в окно, там, обгоняя поезд, бежали люди. Я тоже побежал. Поперек пути лежал человек с серым, как земля, лицом и прерывисто дышал. Его ноги лежали отдельно по другую сторону рельс, его кровь и его жизнь черными пульками выплескивалась из развороченных комлей бедер в такт его частому дыханию. Зеваки плотной толпой окружали несчастного. Светило слабое еще солнце, от поезда трусцой бежали проводники с носилками. У меня защемило сердце, я пошел прочь.

Красноярск смутно запомнился заброшенной церковью на высоком берегу реки, где нас ненадолго разместили в ожидании погрузки на теплоход. Мы сидели на кафельном полу, а вокруг шныряли местные

мальчишки и кричали друг другу: «Щас как дам по маске!» У нас это называлось «дать в глаз».

Еще пять безукоризненно солнечных дней шли мы теплоходом по Енисею до заполярного порта Дудинка и далее паровичком до Норильска — на «стройку коммунизма». На третий или четвертый день плавания раздались тревожные гудки, и все высыпали на палубу. Человеком за бортом оказался молодой парень, только что из армии. Он уверенно поплыл к левому берегу, но, видимо, поняв, что ему не одолеть отвесную стометровую скалу, повернул назад к теплоходу, который течением быстро сносило вниз по реке.

Енисей не просто гигантский поток воды, это чудовищный сгусток неукротимой энергии, не умещающийся в жестком скальном русле. «Излишки» материи делают поверхность реки неоднородной, вспученной и бугристой. Река не только безудержно стремится вперед на Север, но и перемежается вертикальным и встречным движением. Это гуляющая страшная вода, стихия, в которой человеку места нет.

Стали спускать шлюпку, но, как у нас часто бывает, в полутора метрах от поверхности заклинило тросы. Матросы беспомощно болтались в воздухе, протягивая утопающему весла. Течение с бешеной скоростью тащило тонущего вдоль борта, его рука беспомощно скользила по широким лопастям, и беднягу стремительно вынесло на стрежень. Быстро удаляясь, он качался как поплавок, то исчезая, то появляясь вновь в бурлящем водовороте. С убывающей надеждой ожидали мы каждого следующего появления, паузы длились все дольше и дольше, последняя затянулась, и вот он уже окончательно растворился в пучине. Две неразлучные подруги — жизнь и смерть, они, рука об руку, всегда ходят рядом.

Теплоход наш постоял некоторое время как бы в нерешительности, затем, очнувшись, дал нескольких прощальных гудков, и мы двинулись дальше.

На другой день, после прохождения небольших порогов, наш теплоход снова остановился. Все вновь столпились на палубе. Теперь к тому же борту пришвартовалась просмоленная узконосая лодка с двумя тунгусами. На дне ее, во всю длину, это было хорошо видно сверху, лежал, наверное, двухметровый красавец осетр. Его быстро приняли на борт, и вскоре в буфете появились свежие рыбные блюда. Говорили, что капитан заплатил за него 200 рублей (цена одной пары обуви).

У причалов Дудинки на крутом правом берегу бурлящего Енисея шевелилась серая масса. Это «зеков» баржами вывозили на Большую землю. Они сидели на корточках, наклонившись вперед и плотно обхватив руками свои ноги под коленями. Этим приемом охранники делали их беспомощными, так легче было держать под контролем большие массы людей.

Сто километров до Норильска ехали по узкоколейке. Поезд шел медленно, мы выскакивали на ходу и рвали цветы. Тундра цвела.

Грузовиком нас доставили в лагерный барак, с еще не снятой колючей проволокой вокруг, на склоне невысоких полярных гор в 15 км от Норильска. Это была шахта 7-бис рудника Медвежий ручей. Отсюда только что вывезли заключенных. Дармовую рабочую силу заменили на малооплачиваемую. В первые дни мы занимались тем, что демонтировали колючую проволоку заграждения и разбирали наблюдательные вышки бывшего лагеря. Я оказался в такой же зоне, в какой недавно находился мой отец. Мы с ним на время поменялись местами.

Местное население состояло в основном из ссыльных и поселенцев. Был там, например, один латыш, чуть ли не из «лесных братьев», он отсидел свои десять и работал уже на свободе. Говорили, что он строил планы возвращения домой и ждал отпуска (6 месяцев за три года). Получив долгожданные отпускные, он благополучно прогулял все с дружками и остался

на следующие три года. Так было не с ним одним. С мечтой легче жить, даже если некуда вернуться.

Среди бывших бендеровцев, осевших здесь после окончания срока, обитал тихий, замкнутый человек, «парашютист», как его называли, сброшенный в войну немцами к нам в тыл и относившийся к своему прозвищу спокойно, как к собственному имени... Из таких судеб складывались тогда легенды края. В Норильске я познакомился с другими манерами. Здесь ночами резались в карты, пили чистый спирт кружками, чифирили, делали наколки, «хором» насиловали проституток. Под покровом темной полярной ночи в бараке случались чудовищные побоища. Останкинские блатные из Марфино повадились, прогуливая работу, шарить по тумбочкам и чемоданам. Когда это открылось, их били всем, что попадалось под руку: карнизами с окон, графинами, кирпичами из-под электроплиток и даже самими электроплитками.

Оказался однажды в такой свалке и я. Губы изнутри у меня были рассечены о зубы почти до кожи. Правда, заросло все очень быстро. Но и сейчас, проводя языком во рту, я нахожу эти шрамы.

«Голос Америки», который здесь не глушили, рассказывал о венгерском восстании, наше радио — о выводе советских войск из Австрии и освободительной борьбе арабов за Суэцкий канал.

* * *

Первого сентября выпал первый снег. Барак не отапливался, отхожее место находилось на улице, воду в бочке привозили на лошади. К празднику Ок-

тябрьской революции нам не выдали зарплату, сказали, что боятся пьянки, но мы-то знали — в кассе нет денег. Так что с невыплатами я познакомился раньше, чем многие недавно бастовавшие шахтеры.

Мы ходили на переговоры с управляющим рудником Медвежий ручей с характерной фамилией Рудницкий. В уголке огромного кожаного кресла сидел маленький старый скрюченный еврей, тоже, видимо, из бывших зеков, и, взывая к нашей сознательности, пытался объяснить сложную экономическую ситуацию.

Нам не выдавали зарплату — мы перестали выходить на работу. Питались артелью на остатки денег пайками черного хлеба и конфетками-подушечками с чаем. Холод стоял неимоверный. Отапливались электроплитками. Спали вповалку, соединив несколько кроватей и накрывшись освободившимися матрацами. Никто нами не интересовался... кроме вшей.

В конце ноября мне это надоело, я собрал чемодан и ушел из барака. Стояла полярная ночь, в черном небе радужными сполохами переливалось северное сияние, по обледенелому шоссе змеилась поземка; где пешком, где на попутном транспорте я добрался до аэропорта с символическим названием «Надежда».

Летчики в буфете накормили меня жареными пирожками и доставили на грузовом самолете до Красноярска. В Туруханске сделали промежуточную посадку. Туруханск запомнился мне сухим и легким сорокоградусным морозом и пушистыми сибирскими лайками, разгуливающими по ослепительно сверкающему снегу. Потом снова пятеро суток в поезде до Москвы. Я взял самый дешевый билет в сидячий вагон до первой станции. Пассажиры в общем вагоне сменялись часто, а те, которые ехали далеко, сочувствовали и помогали мне, предполагая, что стриженый мальчик «после отсидки». Проводница в Москве не поверила мне, когда я признался, что ехал зайцем.

В День советской конституции 5 декабря 1956 года я снова был дома. В мое отсутствие произошло полное примирение родителей. Они снова жили вместе. В 1970 году они во второй раз, как когда-то дед с бабушкой, официально зарегистрировали свой брак. История повторилась. За эти несколько месяцев я понял — в России нигде, кроме Москвы, жить нельзя. На всю жизнь остались у меня в память о Норильске шрамы во рту и наколка «NORD» на левом предплечье.

* * *

Поработав несколько лет на случайных работах разнорабочим, электриком, кабельщиком-спайщиком, я понял, что безнадежно отстаю от моих продолживших образование сверстников, что надо учиться дальше и что единственный путь, который мне открывался по моим возможностям и по моим способностям, это немецкий язык, чем я несказанно обрадовал бабушку, и в чем я не раскаиваюсь по сей день. Это было полное и окончательное примирение, может быть, с самым любимым мною человеком, которому я, в своем детском эгоизме, принес столько огорчений и слез грубостью и несоответствием тому образу, который она так хотела придать мне.

В 1959 году я поступил на платные курсы подготовки в институт иностранных языков и с нетерпением ждал начала занятий. Я всегда был очень пунктуален, не терпел ни малейшего опоздания и потому был чрезвычайно удивлен и раздосадован, когда, придя на первое занятие, увидел, что опоздал на час, будучи абсолютно уверен, что пришел вовремя. Строгая секретарша сказала мне, что группы уже полностью сформированы и мне придется ожидать следующего набора. Пока я в огорчении и растерянности объяснялся с ней, вошла молодая симпатичная преподавательница и без лишних слов пригласила меня в свою группу, где сво-

бодным оставалось лишь одно место... рядом с моей будущей женой Валентиной.

Вот как характеризуется этот брак в астрологическом контексте: «Этот союз (Льва и Козерога) часто имеет привкус служебного романа, где первый выступает как начальник, а второй как подчиненный. В нем сохраняется и прорабатывается кармическая связь взаимного сотрудничества в прежних жизнях, а также долги, которые необходимо отработать совместно. Очень часто в таком партнерстве встречаются близкие родственники в прошлых жизнях» (А. Зараев).

В другом источнике: «Брак будет сопровождаться трудностями, но он возможен. Козерог часто обманывает ожидания Льва. Лев устает от постоянной прямой стратегии жизни Козерога».

Помню как бабушка, доведенная иногда до отчаяния моей неуправляемостью и непослушанием, восклицала в сердцах: «Ох, не завидую я твоей будущей жене!»

Что тут можно сказать: было и то, и другое, и третье, и еще была целая жизнь, которая не укладывается в прокрустово ложе ни одной схемы.

Перед поступлением в институт мы — бабушка, тетка Лиза, сестра деда, и я проплыли на пароходе «московскую кругосветку» — Углич, Дубна, по Волге до Горького и назад по Оке и Москве. Бабушка с увлечением водила нас по Угличу, показывала достопримечательности, рассказывала о мятежном колоколе и ни словом не обмолвилась о своем прошлом. Здесь осталось ее короткое счастливое время с сыном Леней, которого она оплакивала всю жизнь. Представляю, какие чувства и воспоминания нахлынули тогда на нее, и ей не с кем было разделить их. Бедная старушка.

* * *

В 1965 году после окончания института мы с Валентиной, по желанию бабушки и при ее материальной поддержке, побывали в Германии, в ГДР, чтобы, как она сказала, увидеть страну, язык и культуру которой мы изучали. В Лейпциге мы находились рядом с домом Койерлеберов, не догадываясь об этом. Да мы и не пытались искать в Германии наших родственников. Мы понятия не имели об их существовании, да и сама мысль об этом казалась тогда невозможной. Внутри прятался страх.

Через много лет мы узнаем, что Вальтер Койерлебер, отец Манфреда, приезжал в 1963 году в Москву по профсоюзной линии. Его кузина — моя бабушка, была еще жива. Наш московский адрес можно было получить за две копейки в любом справочном киоске у станции метро, но он не стал этого делать. Он тоже боялся.

До 16 лет я оставался Елизаровым, а при получении паспорта мать, вырастившая меня, дала мне свою фамилию, надеясь таким образом облегчить мое будущее, и я стал Воронцовым, однако это мало чем помогло нам.

Мать несколько раз без объяснений сокращали на работе, мне после окончания института трижды отказывали в приеме на работу с немецким языком. Я не выдерживал проверок КГБ.

Как-то раз за рюмкой водки муж соседки по бараку проболтался, что перед нашей поездкой в ГДР к нему «приходили» (сотрудники спецслужб справляться о моей благонадежности. — Э. В.) и он положительно характеризовал меня. Видимо, он был одним из них. Он жил в нашем доме совсем недавно и почти не знал меня. А если бы я ему чем-то не понравился? Горько было сознавать, что твоя судьба и твое доброе имя зависят от случайных людей.

Возможно, он и был неплохим человеком, однако кончил плохо: через несколько лет его нашли в морге с проломленным черепом и без документов в кармане.

МОЯ БАБУШКА ЕЛЕНА БОРИСОВНА

Последние десять лет, может быть, самых счастливых в ее жизни, бабушка прожила рядом с любимым сыном. После стольких лет разлуки, горя и страданий, терпения и надежды, ее первенец, ее любимый Жоржик, был рядом с ней. Он взял на себя все заботы, говорил с ней по-немецки, развлекал и утешал ее. Невзирая на преклонный возраст, она каждый день занималась с учениками. К ней шли школьники и студенты, маленькие дети и взрослые, с родителями и без них. У нее хватало времени и сил не только учить их, но и живо интересоваться их проблемами. Многие приходили к ней поделиться своими бедами или получить совет уже тогда, когда переставали быть ее учениками.

Два раза в неделю к нашему бараку подкатывал большой черный лимузин и увозил бабушку в «серый Дом на набережной» в семью заместителя министра внешней торговли СССР И. Семичастного. Она проводила там целый день, занималась языками с двумя его дочерьми и женой, обедала, отдыхала, музицировала, вспоминала прошлое. Она любила бывать у них, и была очень дружна с Верой Григорьевной, матерью обеих девочек. Эта хрупкая, болезненная женщина (бабушка называла ее Мадамхен) была обожаема своим мужем, и бабушка всегда восхищалась, с какой трогательной нежностью он к ней относился.

При этом она не забывала заниматься и самообразованием. До последних дней жизни ей все было интересно. И сейчас я нахожу в словарях и книгах забытые ею переводы текстов английских хроник, как например: «Следствия "Основательного закона" уже были заметны. Теперь началась реакция. Католический заговор рас-

пространил свои смертоносные корни всюду по народу. День для захвата Дублина был назначен, но намерение (план) было обнаружено. О'Нейли из Алстера (Олстера. — Э. В.) начали военные действия на другой же день. Но самое мрачное событие 1641 года было ужасная резня (избиение) протестантов католиками. Говорят, что 40 000 человек погибло в этой резне».

Из немецких книг, помимо словарей, после войны у нас оставались: История немецкой литературы, «Практическая поваренная книга» Генриетты Давидис-Холле, «Лорелей» Юлиуса Вольфа, «Сказания классической старины» (греческая мифология) с цветными иллюстрациями Шваба. Был еще бабушкин любимый немецкий сонник — ее настольная книга, присланная отцом из Вены, к которой обращалась не только она, но и ее соседи и знакомые, И еще одна книга, которую она очень любила и ценила, о ее существовании мне напомнили совершенно невероятные обстоятельства. Много раз наблюдал я, как она украдкой читает эту книгу и потом тщательно прячет ее.

Это была «Забытая деревня» (Das vergessene Dorf) Теодора Крегера.

«Очень жду твоего письма, — пишет Маргарита Михаэлис отцу. — М. б. ты напишешь что-то о "Мартовских идах", вероятно, ты больше помнишь историю и в частности историю Рима, а в себе я вижу ужасающую невежду в этом смысле, ничего толком не помню. Какие-то отрывки и неопределенные детали.

Искусство более или менее все-таки знаю, а вот политическое устройство и все, что с этим связано, — до безобразия смутно и только в общих чертах. Вот кто знал — это вероятно Lenchen, т. е. твоя мама. Она очень внимательно была воспитана. Знаний у нее было — дай боже, одна их гувернантка miss Меклидж чего стоила. Я ее еще помню, правда смутно, звали ее все "Misschen" и она бывала у нас, когда я была девчонкой, а тебя на свете не было».

В послевоенные годы в Ростокино появилось много новых домов и с ними много новых учеников бабушки. Когда она шла по нашим улочкам, светленькая опрятная старушка с палочкой, всегда с приветливым выражением лица, в маленькой черной шляпке из плетеной соломки и белом широком плаще, все узнавали и приветствовали ее. Ее знали очень многие, потому что дети всех мало-мальски интеллигентных и ответственных (за воспитание своих детей) родителей были ее учениками. Сохранился любопытный документ, не типичный для того времени:

«Дорогой товарищ Елизарова Е. Б.

Администрация, партийная организация, местный комитет школы, родительский комитет и учащиеся школы № 269 горячо поздравляют Вас с Международным днем 8 Марта и желают Вам отличного здоровья и больших успехов в жизни.

Примите нашу искреннюю благодарность за Вашу работу с детьми.

Директор школы

Секретарь парторганизации

Председатель месткома

Председатель родительского комитета

Секретарь комсомольской организации».

С неожиданной откровенностью ей, частной учительнице, советская школа выражала свою признательность.

* * *

У бабушки были некоторые, свойственные только ей, привычки и особенности:

— она всю жизнь писала пером «рондо»;

— в задумчивости прикладывала руку ко рту и слегка постукивала кончиками пальцев по губам;

— когда она хотела подразнить меня, она ударяла указательным пальцем одной руки по указательному пальцу другой, как будто затачивала карандаш. Почему-то меня это очень обижало;

— она любила вынимать занозы и искусно исправляла любые ошибки в неправильно написанных словах;

— ее любимым деревом была пальма. Она могла с воодушевлением рассказывать ученикам, как много дает человеку это полезное дерево — пищу, сахар и воду из плодов, различную посуду из скорлупы ореха, древесину для постройки дома и листья на кровлю;

— ее любимыми орехами были фисташки, любимым овощем — ревень, любимое печенье — с корицей. Ей нравился желтый цвет. У нее была обтянутая желтым шелком ширма, желтый абажур и желтая настольная лампа;

— за праздничным столом она могла выпить немного легкого вина, всем другим предпочитала «Лидию»;

— она не переносила, когда скребут ножом по сковороде или кусают на морозе кислое антоновское яблоко, держа его в пушистой шерстяной варежке.

Она прекрасно владела русским языком, но вполне могла сказать: «У меня сломалось платье». Платьем могла быть любая верхняя одежда.

Увлечения моего отца различного рода мистическими совпадениями дат, цифр, имен перешли к нему

от матери. Бабушка живо интересовалась такого рода опусами и коллекционировала их. Вот одна из таких подборок:

Знаете ли Вы? (историческая справка)

1. Наполеон родился в 1760 году.

Гитлер родился в 1889 году, через 129 лет.

2. Наполеон пришел к власти в 1804 году.

Гитлер пришел к власти в 1933 году, через 129 лет.

3. Наполеон вошел в Вену в 1809 году.

Гитлер вошел в Вену в 1939 году, через 129 лет.

4. Наполеон напал на Россию в 1812 году.

Гитлер напал на Россию в 1941 году, через 129 лет.

5. Наполеон проиграл войну в 1816 году.

Гитлер проиграл войну в 1945 году, через 129 лет.

Оба пришли к власти, когда им было по 44 года.

Оба напали на Россию, когда им было по 52 года.

Оба проиграли войну, когда им было по 56 лет.

Линкольн стал президентом в 1861 году.

Кеннеди стал президентом в 1961 году, через 100 лет.

Оба были убиты в пятницу.

Оба были убиты в присутствии жен.

Преемником Линкольна после его убийства стал Джонсон.

Преемником Кеннеди после его убийства стал Джонсон.

Джонсон, занявший пост Линкольна, родился в 1808 году.

Джонсон, занявший пост Кеннеди, родился в 1908 году, через 100 лет.

Оба были демократами, оба до того, как стать президентами, были сенаторами.

Убийца Линкольна — Уилло родился в 1829 году. Убийца Кеннеди - Освальд родился в 1929 году, через 100 лет.

Оба убийцы были убиты до суда.

Секретарь Линкольна по фамилии Кеннеди настойчиво советовал Линкольну не ходить в театр в день убийства.

Секретарь Кеннеди по фамилии Линкольн тоже настаивал на отмене поездки Кеннеди в Даллас.

Вот такой алгоритм, сказали бы сегодня.

* * *

Бабушка хорошо готовила. Пекла куличи к Пасхе, жаворонков (пирожки в виде птички с глазками-изюминками) к 23 марта — прилету первых птиц. У нее была форма для пирогов «чудо». Однако самыми незабываемыми были ее шведские пирожки «шпеккухен» с начинкой из копченой грудинки, с изюмом, репчатым луком и молотым черным перцем. Оценить эти пирожки в состоянии лишь тот, кто пробовал их. Мне кажется, это самые вкусные пирожки, которые можно приготовить.

Из еды она любила все, как говорила сама, кроме мозгов и жареного вымени. Очень любила вареный лук, всегда вылавливала его из супа. Говорила, что так делала ее мать. Тогда я терпеть не мог вареный лук, а сейчас с большим удовольствием делаю то же самое. Ничего не поделаешь — гены.

В конце зимы она высаживала в тарелку с землей зернышки овса. К Пасхе вырастала свежая зелень, в которую клали пасхальные яички. Отец искусно раскрашивал их, используя переводные картинки, сам рисовал сценки на библейские сюжеты, доводил оформление яиц до уровня искусства, так что их было жаль разбивать. Он любил красиво оформлять любое торжество и отличался при этом необыкновенной изобретательностью и находчивостью. Каждому обязательно вручал небольшой сувенир с явным или тайным смыслом, готовил фотомонтажи к юбилеям, с большим вкусом оформлял семейные альбомы и даже сделал выставку из истории нашей семьи — фотографии, письма, предметы прошлой жизни и т. п.

Один пример. К 55-летию мы, ближайшие родственники, решили сделать отцу общий памятный подарок и предоставили ему самому решить, какой. Он заказал себе массивное золотое обручальное кольцо с гравировкой по внутренней плоскости «Эврика и

мать» — аббревиатура имен дарителей Эрик, Валентина, Рита, Инна (жена Константина), Александра и мать, т. е. бабушка.

* * *

Бабушка обожала устраивать сюрпризы и делать подарки, занималась благотворительностью и поддерживала людей, иногда довольно неожиданным образом. Я нашел письмо отцу в лагерь от имени той самой молодой венки, из-за которой он едва не лишился жизни, по-моему, написанное самой бабушкой. Могло ли это письмо попасть к нам тогда из Австрии в 1948 году? Возможно. Но мне кажется, только с легкой руки моей изобретательной бабушки.

Сестра деда Лиза жила на мизерную пенсию. Племянник деда Олег, сын того самого белого полковника, в детстве переболевший полиомиелитом, был одинок. Бабушка помогала им деньгами и поддерживала морально. И у тети Лизы, и у Олега был один званый день в году, когда они приходили к бабушке без приглашения. Она помнила эти дни, знала, что любит Лиза, что Олег, соответственно накрывала стол и проводила с ними целый день в разговорах, воспоминаниях, расспросах об их жизни, здоровье.

Мой отец, как и его дед Бернгард, увлекался фотографированием, благодаря чему осталось много фотографий бабушки, наших подрастающих детей, родственников, событий семейной жизни. Есть фотография, которую он сделал на ВДНХ у фонтана «Дружба народов» — две старушки с палочками в длинных светлых плащах. Это бабушка и та самая Варя из Духовницкого, няня отца и Маргариты, в гостях у ба-

бушки. Примерно 1964-1965 год. Их последняя встреча в этой жизни.

Бабушка поддерживала обширную переписку со многими родственниками и знакомыми, регулярно поздравляла всех с праздниками и днями рождения, другими событиями, значительными для этих людей. Она не только находила в себе силы, но и получала удовольствие от такого общения. Она была не только физическим, но и духовным донором, человеком неистощимой энергии и сильного духа, которого ей хватало на все: на жизнь, на преодоление трудностей, выпавших на ее долю, на общение с людьми, на внимание и помощь многим в трудную минуту. Она никогда никому не отказывала, если к ней обращались с просьбой о деньгах, хотя ее заработки не были высокими. Ни разу я не слышал от бабушки слов отчаяния, она никогда не жаловалась, не роптала на судьбу, не ссылалась на усталость. Она жила так, как будто другой жизни просто не могло быть. Покинув в юности свою родину, Ригу, она ни разу больше не увидела ее. У нее на это не хватило времени.

Она была очень сентиментальна и легко могла заплакать, прочитав или услышав нечто трогательное или печальное. Сама мысль о смерти была ей невыносима и вызывала ее молчаливые слезы.

* * *

Ее восьмидесятилетие было торжественным и грустным. Собрались все родственники. Огромный торт сверкал 80 свечами. Мы с Валентиной через два месяца ожидали ребенка. Произнося тост, я сказал, что знаю, как мы назовем нашу дочь. Бабушка заплакала и сказала, что не доживет до этого.

Сохранилась записка на подставочке: «Прошу будить меня в 7 часов». 80-летняя старушка ежедневно вставала в 7 часов утра, тщательно приводила себя в порядок, при любой температуре мылась в тазике за ширмой, аккуратно причесывалась, делая на голове волны прогоревшими от старости щипцами для завивки волос, надевала на платье белый кружевной воротничок и с удовольствием встречала учеников, проветривая в любую погоду комнату после каждого урока. Так она начала и последний день своей жизни.

Весна 1966 года измучила Москву невыносимой тридцатиградусной жарой. Возможно, эта жара и ускорила смерть бабушки. Она умерла 26 апреля, внезапно, как и Анатолий Елизарович, от сердечного приступа, на руках своих детей Георгия и Маргариты, а ровно через месяц, 26 мая, родилась наша первая дочь — бабушкина правнучка Елена.

Проститься с бабушкой пришло много народу, площадка перед домом была заполнена людьми. Жарко пылало апрельское солнце, все цвело, природа ликовала, а мы провожали ее в последний путь. Она похоронена на Леоновском кладбище в одной могиле со спутником жизни Анатолием Елизаровичем Елизаровым.

* * *

Вскоре после ее смерти мы обнаружили в почтовом ящике рукопись рассказа, написанного, как оказалось, бабушкой одного из последних ее учеников. Пользуясь случаем, выражаю от всех нас глубокую признательность этой незнакомой женщине за сохранение памяти о нашей бабушке.

СТОЛЫПИНСКАЯ РЕФОРМА

Рассказ

Машенька, внучка профессора из соседнего дома, занималась английским языком — она готовилась к поступлению в специальную школу.

— Машенька, у кого ты берешь уроки английского языка? — спросили мы девочку.

У меня очень хорошая учительница, она знает в совершенстве три языка: немецкий, французский и английский. Она преподавала в нашей школе Мосгородка. (Это неточно, бабушка никогда не преподавала в школе. - Э. В.). А давным-давно была столыпинской бонной. Она очень хорошо умеет заниматься с детьми. Сейчас мы играем в лото и электровикторину на английском языке.

Нас это очень заинтересовало.

Внуку моему пять лет, в это лето он съездил на Кавказ, жил в совхозе и привез богатейший запас ругательных слов, которые передавать не считаю удобным. Мне это очень не нравилось, и я даже переживала, а первое время не знала, как его отучить. Долго думала над этим и в результате, как всегда, пришла к оптимистическому решению.

Если ребенок запомнил много слов за один месяц, хотя эти слова ему надо выбросить из памяти, нельзя ли его переключить на запоминание слов, которые ему пригодятся в жизни. Мне было очень интересно, кто же эта женщина, в прошлом столыпинская бонна?

Через несколько дней соседка с внуком и я пошли по указанному адресу к учительнице. Дом-барак был со всех сторон окопан, шла срочная проводка канализации к домам-новостройкам. Кругом обошли почти квартал, а нам вдогонку кричали дети: «Там вы не пройдете!»

Но мы запаслись терпением и в конце концов попали в нижний этаж двухэтажного барака. Звонка не было, мы постучали и нам открыла женщина небольшого роста, полная, с гладко причесанными с проседью волосами, аккуратно одетая в голубую вязаную кофточку, с очень живыми глазами, а самое главное — ее голос был приветлив, не громкий, но уверенный, и никак нельзя было сказать, к какому возрасту он относится.

Бывает ли с Вами так, что человек располагает к себе с первой встречи? Мне учительница так понравилась, что показалось, что я ее давно-давно знаю и у нее не может быть старости, а есть у нее самое главное в жизни — увлечение и любовь к своему делу.

— Прошу, проходите, — пригласила она в комнату, дверь которой вела из кухни.

* * *

Мы заниматься ходили с внуками к учительнице по английскому языку 3 месяца. Каждый урок — это праздник! Почему?

Да она обаятельный человек, потому что она с 19 лет учит детей и любовь к своему делу у нее не угасает, а продолжает гореть пламенем, которому может позавидовать любой педагог. Наверное, 60 лет педагогической работы. В ее присутствии я чувствую, что человек не должен ссылаться на свои годы, не должен показывать людям, что им иногда овладевают неприятности, недомогания или еще другие события, которые бы имели право сделать ее лицо недовольным и испортить настроение людям, которые окружают или встречаются на пути.

Внучек мне однажды сказал:

— А вот Елена Борисовна, наверное, самый лучший человек в их доме?

— Почему? — с любопытством спросила я.

— Так я думаю, — сказал пятилетний малыш.

Я не знаю, кто там еще живет, но я с ним вполне искренне соглашаюсь. Таких, как она, мне не приходилось встречать в жизни.

* * *

Сегодня выдались свободные минуты после урока, и Елена Борисовна рассказала немного эпизодов из быта семьи Столыпиных.

— Попала я в семью Столыпиных по рекомендации Марии Федоровны (? — Э. В.) на одном из вечеров. Моя мать, когда узнала, что меня приглашают педагогом к 5 девочкам и 1 мальчику в семью Столыпина, запротестовала. Она слышала о жене Столыпина нелестные отзывы о том, что она очень странная: скупа до глупости, строга и несправедлива, хотя образованна и отлично знала немецкий язык. (Не удивительно, ведь она была немкой, урожденной Нейдгарт. - Э. В.)

«Хорошо, мама, я не соглашусь», — решила Елена Борисовна.

Но вот перед окнами остановилась нарядная карета и к нам пожаловала госпожа Столыпина. Она так упрашивала мою мать и говорила: «Ваша дочь не будет в моем доме обижена, она будет и моей дочерью наравне с моими детьми».

Потом это так и оказалось, но как она относилась к своим детям, увидите сами, и Елена Борисовна продолжала:

— Мне дали очень хорошую комнату с пианино, ванной и прочими удобствами. Заниматься мне приходилось с детьми 5 часов в день. Я давала уроки по истории, языкам и дисциплинам, относящимся к классу культуры и искусства. (Так ли я поняла, не знаю?)

Дети Столыпина были очень скромные и послушные, кроме одного — самого младшего, с ним не было никакого терпения и слада. Мальчик был трудным ребенком.

Одна из девочек была настоящая моя любимица. Она не была красивой, но слабенькая, нервная, очень скромная, и с моей стороны она встретила необыкновенную симпатию, конечно, не сравнимую с чувством ко всем другим детям.

Однажды эта девочка заболела и доктор сказал, что к ней должно быть особенное внимание. Один из старых знакомых хорошо относился к этой девочке и прислал корзину живых цветов, которая тогда стоила 75 руб. Девочка так радовалась цветам, она целовала лепестки, прикладывала лепестки к лицу и глаза блестели от удовольствия. Сестры милосердия (их было две), которые ухаживали за ней, радовались, глядя на нее. А я (Елена Борисовна про себя) все думала, как бы ее мамаша не переадресовала эти цветы. И что Вы думаете? Когда собрались все к обеду, там было много народа: семья Столыпина, учителя и чиновники.

Вдруг вбегает сестра милосердия, испуганная и расстроенная, и обратилась к госпоже Столыпиной со слезами на глазах с просьбой:

— Прошу Вас, остановите слуг, чтобы они не уносили цветы от больной девочки. — Она плакала и умоляла мать девочки. Столыпин ничего не знал и не мог понять, в чем дело.

А госпожа Столыпина заявила: «Цветы приказываю отнести княгине (такой-то)». На этом разговор и кончился. Цветы были отняты у больной дочери. Мать мало интересовало, какое горе было нанесено маленькому, да еще больному сердцу девочки.

Однажды я сознательно преподнесла Столыпиной горькую пилюлю, — продолжала Елена Борисовна.

Столыпина одевала детей до смешного плохо. По правде говоря, я сама была скромной и одевалась тоже скромно, но элегантность не была чужда моим костюмам, и мне было не понятно: почему богатая Столыпина не заботилась о костюмах своих детей?

Приехали к ним какие-то высокопоставленные гости, а у девочек были такие ужасные костюмы, и я одну из дочерей послала в гостиную спросить у мамаши: можно ли ехать гулять в этих костюмах? Видимо, Столыпиной было очень стыдно. Потом я за это получила нагоняй.

Однажды я решила сказать хозяйке, что ее дети и я пьем очень плохое молоко, обезжиренное и невкусное. Что мне за это было!

«Вы очень избалованная девушка! — кричала неистово хозяйка. — У нас подается только цельное молоко».

Я ушла от нее в слезах. Но через два дня хозяйка увидела меня и бросилась меня обнимать и благодарить: «Вы правы. Я все выяснила. Молоко оказалось снятое. Спасибо, что Вы так беспокоитесь о моих детях».

Елены Борисовны не стало. Я горько плачу. Ушел от нас хороший человек и талантливый педагог. Прощаться с ней очень трудно и больно.

* * *

В 1992 году в Комсомольской правде появилась статья «Забытые лица» с фотографией семьи Петра Столыпина. Молодая дама в шляпке в заднем ряду — наша бабушка. Отец обращался в редакцию с просьбой прислать копию фотографии, но ответа не получил.

В 1994-1995 гг. в цикле радиопередач о людях, внесших заметный вклад в развитие просвещения в России до революции и после нее, прошел сюжет о нашей бабушке. Никто из нас, к сожалению, не слышал этой передачи. Ее мог сделать только тот, кто хорошо знал бабушку и помнит о ней. И ему большое спасибо.

1967 ГОД

Летом 1967 года мы с годовалой Леной снимали дачу в Катуарах у тех же хозяев, у которых провели когда-то «холодное лето» 1953 года. Каждый день я ездил в Москву и обратно на работу и становился невольным свидетелем сценок из повседневной жизни. Вот одна из них: «Жаркий июльский полдень. Полупустая электричка отходит от Киевского вокзала. Толстая муха лениво ползет по ржавому оконному стеклу вагона.

Немолодая женщина у окна кормила маленькую узкомордую лайку мороженым с палочки.

— Мы с ней с Арбата шли, она, наверное, пить захотела, — произнесла она, ни к кому не обращаясь. Соседи посмотрели на нее. Обычно в вагонах бывает шумно, но мне почему-то, несмотря на стук колес, было слышно каждое слово.

— Ее в троллейбус не пускают, вот и шли с самого Арбата. Она уж и язык высунула, — женщина поставила баночку с мороженым на пол.

Она сидела, широко расставив ноги с мощными икрами, в коротком красном платье с большими зелеными карманами и клиньями по бокам, из-под которого видно было белье, и лицо ее, лицо много пережившего человека, не сочеталось с веселостью, которое оно выражало.

— А что, на нее билет нужно брать? - спросил сидевший напротив мужчина.

— Как же, обязательно. — Она стала рыться в сумке, развернула какие-то смятые листки, сама посмотрела билеты. — Мы с ней с билетами два места занимаем.

Рядом с мужчиной села сморщенная женщина в платке и поставила в проходе перед собой большую эмалированную кастрюлю. Собачка спряталась под лавку.

— Ну сиди, там твое место, — сказала хозяйка и спросила: — Это где вы такую большую кастрюлю купили?

— А тут, в магазине, — женщина ответила тихо и неуверенно, как будто вспоминала что-то при этом. — Я хотела побольше, такую же, только побольше. Когда туда шла, одна говорит, что на 20 литров будет, а пришла — говорят, на 18. Может, эта и поменьше. А то она просто так сказала, что 20. Мне бы побольше, да уж ладно.

— Да нет, — успокоила ее хозяйка собаки, — сюда 20 войдет, точно войдет.

— Войдёт? А может, правда войдёт. Это чья собачка-то? Ваша?

— Как сказать? Подкинул кто-то. Она у меня три дня в садике жила. Теперь я ее подкинуть хочу. Она, как утром прохожие пойдут, все лает, а соседи ругаются — спать не дает. Вот и везу ее, у меня тут родня живет, может, возьмут. Я что собак, что кошек люблю, а соседи не хотят. У меня муж был, он тоже их не любил. Он у меня парализованный был и шизофреник. Пять лет в Столбовой лежал, а потом...

— Мой тоже везде побывал, — встрепенулась женщина в платке. — Уж где только не лежал.

— Мой-то утопленник был. Они вдвоем его качали, а вот ее, еврейку, не откачали. Ее два часа качали. Я как пришла его брать, мне говорят — бери, он больше не жилец. Он как человек-обезьяна был, кожа да кости.

— А мой нет, мой полный был. Его первый раз туда взяли, как он на работе упал. А потом, когда второй раз упал, снова...

Они сидели друг против друга, но говорили не между собой, а так, кто слушает.

— Мой муж утопленник был. Совсем как человек-обезьяна, ничего не понимал. Как есть начнет, так все съест, он ведь не понимал. Ест и ест. У него пока не возьмешь, он всю кастрюлю съест. Он злой потом был. Собак, кошек не любил очень. Он и меня, я когда сплю, — я напротив так спала, то храплю во сне, а мне- то не слышно, значит, сон сладкий, он подойдет да как ударит, — она почему-то засмеялась, — ты, говорит, храпишь, а я что, слушать должен? Он и голубей не любил. Они на крышу садились, на дом напротив. А он сидит у окна, и как скажет — мне бы сейчас палку, всех бы убил. Я говорю, — смотри, дом семиэтажный, везде квартиры, везде люди живут, они же не бьют их. Значит, ты привыкнуть должен.

— Нет, мой смирный был, а ел тоже много.

— А ваш кашлял?

— Кашлял, всегда кашлял. Он все кашлял, густое есть не мог. Он только все, что жидкое.

— А мой все мог, только кашлял всегда. А ночью все слюной своей захлебывался, катает ее туда-сюда. Я ему и полотенец напихаю, и простынь...

Собачка выползла из-под лавки, обвила ногу соседки поводком. Хозяйка наклонилась к ней, подобрала поводок и усадила рядом.

— Я ее Мушкой зову. Она у меня три дня живет, а уже откликается. — Мушка, Мушка! — позвала она. Собачка подняла мордочку и посмотрела на нее.

— Она приученная. Прямо так с ремешком ко мне попала. Наверно, хозяйка привязала ее, а сама в магазин пошла. Она и отвязалась, или ребятишки отвязали. Другая отвела бы ее куда-нибудь во двор и бросила. А я не могу. Сейчас приеду, отдам ее своим. У них там дети. Мальчик шести лет — молодец, и девочка. У них там хорошо, смородина, крыжовник. Наверно, схватят ее сразу и потащат играть.

— Это нехорошо, когда дети с кошками и собаками, — пробасила старуха со строгим лицом.

— Чего ж не хорошо-то?

— Нехорошо, глисты у детей будут.

Хозяйка дернулась, погладила собаку, показала на мороженое на полу. Собака подобрала капли, лизнула хозяйку в пятку и клубком свернулась у ее ног.

— Вы говорите, глисты? — Голос ее стал злым и резким. — Мы с детства все с собаками и кошками, а глистов ни у кого и нет. Уж какой от собаки вред? Это когда детей все оберегают, они хуже бывают, черви вые. Их только мыть надо. Если за собой следить не будешь, и сам овшивеешь.

— А чего же тогда врачи говорят, что нехорошо это? — не сдавалась старуха.

— Врачи-то?

Все ждали, что она ответит. Мужчина напротив понимающе улыбался.

— Врачи говорят потому, что им самим кошек да собак не хватает. Они на них опыты делают, издеваются. Они и учатся, на ком же учиться? На кошках, да на собаках. Им их и не хватает. Они их сейчас уже из Калуги выписывают. Я сама в Первом Медицинском работаю. У меня у одной пятьдесят собак.

— А что, правда режут их? — спросила женщина в платке.

— Конечно режут, издеваются. Почки там отнимают или еще что. Они на них опыты ставят. А я не могу. Я только ухаживаю за ним и кормлю. А как при-

дут за ними, перебинтуют, я уже не могу. Я ее лучше своим отдам. Вот и еду. Не будут брать, я их уговорю. А для опытов собак не хватает. Их мало. Их уже из Калуги выписывать начали. Их ловят и к нам привозят. Даже с номерами. К нам один военный приходил. Он на рынке с собакой был. А ее собачники отогнали и поймали. С номерком к нам привели. Военный пошел в карантин посмотреть, а его и послали по институтам. Он к нам и пришел. Так ему все равно не отдали. Мы, говорят, ей уже укол сделали, заразили. А я-то знаю, что врут, что собака здоровая, как и была. И мальчик стоит, плачет. И собака его признала. Так и не отдали. Только номерок вернули. А ты говоришь, глисты! У моей племянницы сынок. Живут в новом доме на десятом этаже. У них ни кошек, ни собак! Ему недавно операцию сделали — аппендицит, и солитера вынули. Откуда? Ни кошек, ни собак! Уж она за ним ходила. Мальчику 15 лет. Он красивый такой, только мочился под себя. Он с матерью в больницу не идет. Красивый мальчик, а мочится. Он дома все диваны промочил, она ему уж на полу стелила. Ей врачи говорят — у него, наверное, глисты, а она — откуда? А как операцию сделали, у него солитер все кишки перевил. Мальчик красивый, правда, сухой. Он его и сосал.

Все молчали. Слушали даже на соседних скамейках.

— Собачка-то молодая, наверно, щенок? — спросили ее. — Вроде маленькая, а мордочка старая.

— Да я-то откуда знаю? Она у меня три дня всего. Лайка. Правда, что лает громко. — Она потрепала собаку.

— Линяет, — заметил кто-то.

— Значит, расти больше не будет, — уверенно сказала хозяйка. — Не возьмут, так я ее брату отдам. У него участок на этой дороге от Бекасова до Зосимовой Пустыни. Он обходчиком работает. У него всегда собаки. Я ему уже трех собак приводила. Я приведу, а они под поезд попадают. Он как на участок пойдет, так

они у него на повороте и пропадают. Не возьмут, так я ее к нему отвезу.

Поезд остановился. Она посмотрела в окно. От платформы шли люди, натыкались на упавшее поперек дороги мертвое дерево без коры, похожее на огромную обглоданную кость, и обходили его цепочкой как муравьи».

* * *

После окончания института я два года отработал в Московской таможне. Тогда в Сокольниках одна за другой проводились международные выставки, каждый день прибывали грузовики с оборудованием и экспонатами. На территории выставочного центра суетились иностранцы — транспортники, рабочие-монтажники, представители фирм. В зелени Сокольнического парка в старом, еще дореволюционном деревянном особняке с резными ставнями функционировал тогда санаторий-профилакторий для будущих мам. Однажды я наблюдал, как выставочная площадка замерла, как по команде, и все иностранцы с неприкрытым изумлением смотрели в одном направлении. Там, по тенистой аллее, не торопясь, совершали прогулку несколько десятков беременных женщин с огромными, чуть ли не к самому носу, животами. Какая мысль могла придти им в голову? Думаю, только одна — такую страну одолеть невозможно!

* * *

Это только в детстве кажется, что жизнь бесконечна. На самом деле, время идет очень быстро. Те еще не рожденные дети давно стали взрослыми, обе мои дочери Лена и Алла тоже выросли и имеют собственных детей, и нашей Лене всегда будет столько лет, сколько лет нет на свете моей бабушки, Елены Борисовны.

БЫТИЕ

После возвращения отца родители прожили вместе в полной гармонии долгих 35 лет. Отец работал конструктором спортивной одежды (так в нем повторилась профессия Конрада Койерлебера). Они жили скромно, «не собирали себе сокровищ на земле», много путешествовали, много читали, ходили в театры, музеи, на выставки. Они объехали весь Союз «дикарем», с туристическими группами, с туристическими поездами — тогда это было доступно. Несколько сезонов подряд они провели лето с внучками Леной и Аллой в нашей деревне Бухлово. Отцу очень нравились эти места. Я думаю еще и потому, что своей «малой» родины у него не случилось. Он родился проездом в Сочи и потом всю жизнь скитался по земле: гарнизон во Владимире, Санкт-Петербург, Гражданская война, Москва, Ленинград, Бутырская тюрьма, фронт, Вена, 10 лет лагерей... что из этого он мог назвать своей родиной, куда ему хотелось бы вернуться?

Вот как он описывает нашу деревню: «Дом был старый, но крепкий и срублен на славу из толстых бревен, крыт дранкой; зимой он пустовал, а летом принимал всех желающих погостить и отдохнуть от городского шума в его стенах. Хоть жилплощадь на каждого и удобства были минимальными, но все с этим мирились — лишь бы ночью и в непогоду крыша была над головой, днем же все разбредались кто куда, благо окрестности деревни изобиловали удивительными по красоте местами: я нигде не видел таких хвойных лесов с огромными высоченными елями и соснами! В лес входишь, словно в тысячеколонный храм, где звук твоих шагов заглушает толстущий ковер из мха. А гри-

бов! Сколько же там грибов: и белые, и рыжики, и маслята, и черные грузди, и все это в изобилии. Там же прорва ягод — черники, брусники, голубики!! Есть небольшая речушка с крохотными бассейнами-лягушатниками для барахтанья самых маленьких! Прибавьте к этому необозримые поля, луга, болота с журавлями и будет легко понять, почему уже с ранней весны всех, кто хоть раз побывал там, тянет туда обратно».

Но не только прелестями пейзажа и своими природными дарами знамениты тверские леса. Я еще застал леденящие душу легенды, передававшиеся из поколения в поколение, о взрослых людях и детях, затерявшихся в этих лесах, о страшных находках останков пропавших людей.

В период послереволюционного безвластия 1918 года в безлюдных пустошах дремучих тверских лесов погиб старший брат бабушки Домны Егор Федосеевич. Человек, которого он приютил из христианского милосердия, которому он поверил и взял в компаньоны, по дороге в Лихославль зверски зарубил его топором, ограбил и скрылся. Местные крестьяне случайно обнаружили привязанную к дереву лошадь с трупом хозяина в телеге. Через много деревень доставила лошадь эту страшную поклажу домой. Последний печальный путь семидесятилетнего старика, ставшего жертвой собственной доверчивости. «Не делай добра, не получишь зла?!»

ТОВАРИЩ ГЕНЕРАЛ

После выхода в отставку в родительском доме в Бухлове жил старший брат матери Василий. Он увлекался садоводством, интересовался историей нашего края, работал в областных архивах и собрал много исторического материала, с которым нас иногда знакомил. В середине 70-х годов в «Калининской правде» была опубликована большая статья о нем:

Километрах в двух от села Кушалино Рамешковского района стоит небольшая деревенька Бухлово. Каждый год, как только с полей сойдет снег, сюда в один из старых домов, стоящих в центре деревни в окружении сирени, акаций и кленов, вот уже пятнадцать лет подряд приезжает старый генерал — Василий Григорьевич Воронцов.

Жизнь его интересна и поучительна. Он родился и вырос в этой деревне. Любил книги, страстно хотел учиться. И несмотря на то, что мать, религиозная женщина, и слышать не хотела об учебе старшего («выучишься, уедешь в город, а кто сестер, братьев поднимать будет?»), окончил двухгодичное училище. Помогла учительница Серафима Владимировна Кустова. Она поняла, что мальчишка очень толковый, и уговорила мать не мешать сыну учиться.

Но дальше продолжать образование долго не удавалось. Семья была большая, жили в нужде. Чтобы как-то свести концы с концами, отец ходил плотничать в окрестные деревни, а когда подрос старший сын, стал брать его с собой. Сколько домов поставили, Василий Григорьевич и сосчитать не может. Работали в Кушалине и Бедном, Дьякове и других деревнях и селах, в Твери и даже в Москве.

В 1915 году Василия призвали в армию. Служил он в 196-м запасном пехотном батальоне, расквартированном под Тверью. Очень хотелось учиться. Уговорил командира роты разрешить ему в свободное время брать уроки у одного бедного студента. Расплачивался частью своего и без того скудного солдатского пайка. Через год, сдав экстерном экзамен при Тверской мужской гимназии, Воронцов поступил учиться в школу прапорщиков, а еще через год вернулся в свой полк в чине младшего офицера.

В конце мая 1917 года полк, в котором он служил, направили на Северный фронт. Василий Григорьевич участвовал в боях под Ригой, был ранен, лечился в Петрограде, а потом в Твери. А в январе 1919 года в составе частей Красной Армии был направлен на Восток и принимал участие в боевых действиях на Урале, в Сибири и Казахстане.

После окончания Гражданской войны Воронцова как боевого командира, имеющего военное образование, направили учиться в Москву на курсы «Выстрел». Тяга к знаниям у него была просто неистощимая. Он занимался на рабфаке при институте им. Плеханова, позже окончил Военную академию им. Фрунзе, курсы усовершенствования высшего командного состава при академии Генштаба. Сам учился, преподавал знания другим — в школе «Выстрел», в академии им. Фрунзе. В 1940 году ему было присвоено звание генерал-майора.

Когда началась Великая Отечественная война, генерала Воронцова, участника трех войн — первой империалистической, гражданской и финской, откомандировали в Свердловск на формирование частей для действующей армии. С одной из дивизий, 375-й Уральской, он ушел на фронт.

Воевать пришлось в родных местах. В феврале 1942 года генерал Воронцов приехал в Калинин. Город был в руинах — всего два месяца назад отсюда изгнали оккупантов. Особенно большую ответственность за восстановление города Василий Григорьевич почувствовал, когда через некоторое время его назначили начальником Калининского гарнизона.

— Воронцова все знали в городе, — вспоминает бывший директор детского дома А. П. Поведская. — Прослышав про его отзывчивость, доброту, многие обращались к нему за помощью и содействием. Не раз помогал он и мне...

Весной 1944 года генерал Воронцов опять ушел на фронт. Воевал на 1-м Прибалтийском, был заместителем командира второго гвардейского корпуса шестой гвардейской Армии. Войну закончил в Прибалтике.

После войны перешел снова на педагогическую работу — преподавал в Академии им. Фрунзе. В 1955 году ушел в отставку и каждое лето с ранней весны и до поздней осени живет в старом доме своих родителей в деревеньке Бухлово. К дому примыкает небольшой земельный участок. Здесь рядом с культурными плодовыми деревьями и кустарниками растут клены и ясени, вербы и рябины — собрана чуть ли не вся наша верхневолжская флора...

В. Градова, спец. корр. «Калининской правды».

Рамешковский район

Наш деревенский дом простоял свыше 60 лет, пока в мае 1975 года он не сгорел при странных обстоятельствах в пожаре, уничтожившем архив и арсенал старого генерала, и в котором едва не погибли мои родители и младшая дочь Алла. Сгорел и тот знаменитый подгарок с бубенчиками, который когда-то безнадежно выпрашивал у моей бабушки Домны наш местный Василий Блаженный.

НЕМНОГО СВЕТСКОЙ ХРОНИКИ

Родители продолжили общение с друзьями и знакомыми деда и бабушки. Переписывались с Друстом до конца его жизни и даже побывали у него в Риге. Особенно теплым было их общение с Никитиными, которые доживали свой век во Владимире после возвращения из мест, не столь отдаленных.

Потомок Крузенштерна и большой ценитель рысаков, Николай Константинович Никитин, знакомый деда еще по австрийскому плену, происходил из богатого дворянского рода, владевшего до революции собственными конными заводами. Во Владимире он, как и многие другие «бывшие», оказался после многих лет заключения в ссылке вместе со своей женой Зинаидой Эдуардовной, тоже дворянкой, которая, не будучи сама осужденной, всюду следовала за мужем. Очень трогательно относящаяся друг к другу пожилая пара исключительно благородных и порядочных людей, не представлявших себе жизни друг без друга.

Никитин, высокий кряжистый старик с крупным костистым лицом, как я запомнил его, был осужден за то, что в детские годы в гимназии сидел за одной партой с мальчиком, ставшим впоследствии маршалом Тухачевским. Страстный любитель лошадей, Николай Константинович прекрасно владел искусством обращения с ними и занимался этим в годы пребывания в лагерях. О прошлой жизни в их доме напоминала чудом сохранившаяся бронзовая скульптура двух рысаков, моделью для которой послужили любимцы Николая Константиновича.

Мои родители продолжили дружбу с этой престарелой четой, бывали у них во Владимире в гостях и даже оказались введенными в светское общество. Тогда там находились на поселении многие ссыльные дворянского происхождения, в частности, депутат Государственной думы монархист Василий Витальевич Шульгин.

Мать вспоминает, как Никитины познакомили их с Ксенией Сабуровой. Они стояли у ее дома и стучали в дверь. Подошла женщина в телогрейке с мусорным

ведром и представилась — княгиня Сабурова. Они подружились и многие годы состояли в переписке.

Потомок Лермонтовых и Шереметевых, Ксения Александровна Сабурова владела несколькими языками и, как наша бабушка, жила уроками. Ее мать, Анна Сергеевна Шереметева, была замужем за военным генерал-губернатором Санкт-Петербурга князем Александром Сабуровым. Сестра ее матери была замужем за графом Гудовичем, а их сын, кузен Ксении Сабуровой, Андрей Гудович жил в то время в Москве. Княгиня посещала его в столице и даже принимала моих родителей у него в доме.

В 17 лет, когда ее начали вывозить в свет, грянула революция. Княгиня рассказывала, что в бытность их жизни в Петербурге в комнате во дворце, где умерла Параша Шереметева, все сохранялось по-прежнему и всегда теплилась лампада. Так чтили память своих предков русские аристократы.

Один из ее предков, Василий Шереметев, был нашим земляком. В 1611 году он поменял свою Бежицкую вотчину в Тверской губернии на деревню Кусково под Москвой, где и продолжилась история этого славного русского рода.

Матери моей все это было особенно интересно — она смолоду увлекалась русской историей. Она записала все, что помнила и слышала о своей родной деревне Бухлово, составила план с расположением домов, с историями семей и судеб людей. Возможно, такое исследование маленькой сельской общины на протяжении почти ста лет заинтересует кого-нибудь в будущем.

«Дорогие Георгий Анатольевич и Александра Григорьевна!

Очень благодарю за поздравления и память. В свою очередь поздравляю Вас с наступающим праздником Р.Х. и Новым 1976 годом. Желаю здоровья и всего хорошего!

Трагический конец дорогого Николая Константиновича и Зинаиды Эдуардовны всех нас во Владимире очень потряс... Я хотела сообщить Вам, но не знала адреса и просила (уже после похорон) брата Н. К., Бориса Кон, сообщить Вам.

Это случилось, когда Н. К. чувствовал себя много лучше. Он гулял, ходил в гости, в кино. Он опять был такой, как прежде, и вдруг такая неожиданная смерть!

А она вполне могла еще лет 10 прожить. Но они всё хотели умереть вместе. Вот так и получилось. Она жила только 20 минут в больнице, а он умер на другой день. По-видимому, очень страдал, но все же смог дать свой адрес, значит, был в памяти. Конечно, смерть неизбежна для каждого, но как умереть!? Такой смерти не дай Б. никому! 10-го июня (и 11-го) будет годовщина. Приедут родственники. Может быть и вы? Если у меня будет свободно, то можно остановиться у меня. Еще раз всего вам хорошего.

К. Сабурова».

Чета Никитиных, помолившись в воскресный день, под ручку возвращалась из церкви домой. При переходе одной из улиц оба были сбиты тяжелым грузовиком. Они боялись потерять друг друга и погибли вместе в один день. Что это, несчастный случай или промысел Божий?

МАРГАРИТА МИХАЭЛИС

В конце 60-х годов в Чебоксарах отыскалась кузина бабушки Маргарита Михаэлис. Как я уже писал, мой отец в течение десяти лет, с 1969 по 1979 год, интенсивно переписывался с ней. Своей тетке в Чебоксары он слал письма, посылки с продуктами, книги и толстые журналы. Они делились впечатлениями о телепередачах, новых спектаклях, книгах и кинофильмах,

обменивались воспоминаниями и картинками прошлого. Во многом ее старость была скрашена этой перепиской.

«Милый мой Неффик (племянничек. — Э. В.)! Дорогой мой Егорушка!» Так начинались все ее письма к моему отцу. «Кто ты мне? Кто я тебе? Самые классические тетка и племянник. А общий родоначальник — это надо подумать вместе, одна я не в состоянии! О твоем отце и его "линии" совершенно ничего не знаю, т. е. о "линии" Анатолия-то знала.

...Что значит "судить не берусь" и "не имею права". Дети не только имеют право, но и обязаны знать как можно больше о своих родителях и о своем роде вообще. Помимо всего — это чрезвычайно интересно во всех смыслах. Ведь предки частенько вдруг выявляются в потомках.

А судить — разобраться и понять — следует, а тогда уж и судить (не смешивать с осуждать)».

Я согласен с ней.

* * *

Маргарита Михаэлис родилась в Петербурге в 1899 году. Она прожила довольно бурную жизнь, была два или три раза замужем. До войны довольно тесно общалась с нашей семьей, затем связь с ней была надолго утеряна. В конце 60-х годов след ее отыскался в Чувашии в Чебоксарах, где она стала довольно известной детской художницей.

На групповом фото 80-х годов на фоне экспозиции выставочного зала она — седенькая старушка с узким личиком в черном «академическом» берете среди престарелых маститых коллег по «изобразительному цеху» Чувашии. Запоздалые знаки внимания судьбы.

К 80-летнему юбилею Маргариты Максимилиановны Михаэлис газета «Советская Чувашия» опубликовала статью о ней.

ТВОРЧЕСТВО, ПОСВЯЩЕННОЕ ДЕТЯМ

В Чувашии Михаэлис живет и работает более тридцати пяти лет. Тяжелое военное время породнило ее с нашим краем. В 1941 году она вместе с двумя сыновьями была эвакуирована в Мариинско-Посадский район. В Эльбарусовской средней школе преподавала черчение, рисование и немецкий язык. В 1944 году её приглашают в Чебоксары для работы в Чувашском книжном издательстве.

К нам в республику М. М. Михаэлис приехала уже зрелым сложившимся художником (она состоит в Союзе художников СССР с 1932 года). Позади остались годы становления, поисков, начало творческого пути. На формирование Михаэлис как личности и как художника оказали влияние и родной Петербург, в котором она родилась, училась в гимназии, начала рисовать, и годы учебы в Москве на изофакультете Пречистенского практического института, где в то время преподавали Н. Ульянов, Д. Щербиновский, Н. Крымов, С. Коровин, и в студии Д. Кардовского.

В Чебоксарах художница остается и после войны. Михаэлис иллюстрирует детские книги русских писателей-классиков Л. Толстого, В. Короленко, М. Горького, чувашских писателей К. Чулгася, В. Чаплиной, Н. Шелеби, А. Калгана. Художницу привлекает и оригинальный, неповторимый мир сказки. В 50-60-х годах она иллюстрирует знаменитых сказочников мира Г. X. Андерсена, братьев Гримм, Ш. Перро. Лучшими в ее творчестве являются иллюстрации к сказкам И. Яковлева «Сармантей» и П. Хузангая «Сульпиге и Валем-Хун».

В этих рисунках она не только вводит нас в мир сказки, но и с интересом повествует о быте и культуре чувашского народа, о его старине. Выполнены эти иллюстрации, как и большинство других, акварелью. Маргарита Максимилиановна хорошо владеет этой техникой, пишет мягко, свободно и решает каждый лист в нежных благородных цветовых отношениях.

* * *

«Помнит ли теперешняя Маргарита, — спрашивает Маргарита Михаэлис о сестре моего отца, — как она со своей мамой приезжала ко мне на Трубников-

ский переулок? Я ей подарила сапожки по колено, они пили кофе, а Иван Иванович Лазаревский очень ухаживал за девочкой?! Ей было лет 14-15? А я была Лазаревской в то время (счастливое время), а потом ты приезжал, когда Саша был маленький, и ты привез ему в подарок белую лошадку. Тогда я была просто Михаэлис, быть Харыбиной отказалась наотрез. Такую я устроила судьбу. А эти разводы в моей жизни — лучше не вспоминать.

Ты пишешь о высокомерии Эрасмусов, когда их посетили мама и бабушка и, очевидно, Маргаритка? Выясни — когда это было? Годы? Адрес? Арбат, 30, пятый этаж? Было время, когда я жила у них, потом поссорилась с ними и ушла от них. Но то, о чем ты пишешь, не похоже на их поведение вообще.

У Эрасмусов мама (Елена Борисовна. — Э. В.) была в 30-е годы. Это время моего второго замужества и уже мать Кирилла. Не знаю, что они знали обо мне. Про замужество могу сказать откровенно (тебе), что я очень любила Лазаревского и потом на части разрывалась между ним и отцом мальчиков. До обмороков, кошмаров, припадков... Вспоминать не люблю.

Так вот. А поссорилась я с ними году в 18-19, когда работала в Наркомпроде. Тогда летом, приехав с дачи, тетя Люля (Людмила Андреевна Цинк) мне говорит, что я, по словам наблюдающих тетушек, завела какую-то историю с женатым человеком и этим кладу пятно, позорящее всю семью. Я промолчала. Она опять уехала, а за это время я сняла комнату в арбатском переулке и переехала туда, оставив на столе записку: "Снимаю с Вашего имени пятно позора и ухожу". Я, правда, очень полюбила этого будто бы женатого человека, инженера-химика, очень образованного, доброго человека, который воспитывал во мне лишь добропорядочные чувства, но очень любил, правда, и — ревновал! Но через несколько лет я вышла замуж за Лазаревского, очень его полюбив.

Очень верю, что написанный Эрасмусами-Цинк учебник не понравился маме (Елене Борисовне. — Э. В.). Они исходили из чего-нибудь вроде Дальтон-плана, было модно. А мама преподавала, не увязываясь с этими течениями, ну и Эрасмусы, конечно, обиделись — официально. Они, между прочим, были первыми из интеллигенции, саботировавшей в то время, которые стали работать в местном Совете, что ли.

У дяди Артура Эрасмуса жена учительница, двое детей, девочка и мальчик, девочка Наташа, мальчик Андрей, большая умница. Об их судьбе ничего не знаю, в последние до войны годы отец был выслан в какой-то далекий лагерь, он очень страдал головными болями, а о семье не знаю ничего.

Мама скончалась в 1922 году после серьезной операции, сердце не выдержало. Отец мой скончался в 1931, в возрасте около 70, тоже от сердца, скоропостижно.

Была одна женщина, попавшая в Караганду, она знала кое-что об Артуре в лагере — умерла, эта из семьи Гельмс, вся семья пострадала в свое время, пострадал врач зубной и родные, среди них моя знакомая, бывшая учительница из гимназии (последняя гимназия, переименованная в среднюю школу).

Брат Курт долгое время был в Иванове, потом перебрался в Москву и я об этом очень мало знаю, он мне мало писал. А был он во время войны выслан из Москвы как немец, а потом вернули его. Тяжело писать об этом».

Да и сама Маргарита Михаэлис не по доброй воле оказалась в Чебоксарах.

Такова судьба большинства русских немцев в России. А ведь это была настоящая российская интеллигенция, в лучшем смысле этого слова, образованные, культурные, энергичные люди. Немка Фрида Манн, ни разу не бывавшая в России, официально значилась русской после ее замужества на русском подданном Паулем Койерлебером, тоже немцем. Российское гражданство всех делало россиянами и одинаково обеспечивало всех правами гражданина Российской Империи.

ИЗ ЧЕРНО-БЕЛОГО В ЦВЕТНОЕ

Вода точит камень, время пожирает химеры. Наступает время, когда, казалось бы, непреодолимые преграды рушатся и весь мир открывается перед вами.

«У Бога нет ничего невозможного, проси и он даст», — сказал мне как-то один праведник, российский немец Федор из Сибири, теперь гражданин ганзейского Бремена Теодор Шмидт. Встреча с ним на больничной койке не могла быть случайной. Федор укрепил мою веру в Творца, в наличие обратной связи с мирозданием.

Я просил, и Бог дал мне даже больше того, на что я мог рассчитывать. Судьба оказалась так благосклонна ко мне, что событий и впечатлений, выпавших на мою долю, могло бы хватить на несколько жизней. По воле обстоятельств мне посчастливилось общаться со многими выдающимися людьми моего времени, увидеть многие города и страны.

Я объездил Россию от Бреста до Находки, от Норильска до Кушки, исколесил всю Европу, побывал и в Америке, и в Африке, и в Японии, стоял под Южным Крестом у водопада Виктория и около древних пирамид Египта, фотографировался около Эйфелевой башни в Париже и на площади Святого Петра в Риме, купался в Индийском и Атлантическом океанах, плыл на теплоходе по Тихому, участвовал в торжествах по случаю 200-летия Бетховена в ГДР и 200-летия образования Соединенных Штатов в Америке, был в родовом имении Жаклин Кеннеди на острове Род-Айленд в Ньюпорте, где на стене в раме под стеклом выставлен штандарт Президента, который поднимал-

ся над домом, когда его посещал Кеннеди, и в селении пигмеев в глубинах лесов Центральной Африки, наблюдал неповторимое зрелище из иллюминатора самолета — восход солнца над красной пустыней Аравийского полуострова, смотрел на Нью-Йорк с высоты Всемирного торгового центра, когда вы видите сверху пролетающие ниже вас самолеты.

* * *

Министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева недолюбливала меня. С конца 1968 года я работал помощником одного из ее заместителей Владимира Ивановича Попова, с которым у нее складывались непростые отношения. Он подтрунивал над ней, когда она, вместо театра Ла Скала могла сказать «Скало Милано», или еще что-либо в этом роде. Екатерине Алексеевне об этом, естественно, доносили, и ее неприязнь распространялась и на меня.

Первым моим знакомством со «свободным миром» была командировка в Австрию в 1971 году с гастролями Большого театра. В Вену тогда привезли «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина» в лучших составах. «Онегиным» дирижировал Мстислав Ростропович, только что выпущенный из-под «домашнего ареста» из-за истории с Александром Солженицыным, которому Ростропович предоставил садовый домик на своей даче. Говорили, что он еще шутил тогда, что еще ни у кого в садовниках не было Нобелевского лауреата!

Любопытный факт: я догонял ГАБТ, уже гастролировавший в Венгрии, и в Вену летел один. Я оказался в некотором роде единственным «своим среди чужих»! Самолет был переполнен «лицами кавказской национальности», как сказали бы сейчас, среди них много детей, падающих от ветхости старух и стариков, весь салон был заставлен многочисленными

узлами, корзинами и коробками. Царившая перед взлетом гробовая тишина в салоне взорвалась шквалом аплодисментов, как только самолет оторвался от земли. Все с восторгом поздравляли друг друга, обнимались и плакали, пели и радостно кричали. Это грузинские евреи переселялись в Израиль через перевалочный пункт в Вене. Они и впрямь более походили на грузин. Некоторые доставали бутыли с вином и предлагали соседям выпить с ними на радостях. Я с удивлением наблюдал, как одни демонстративно отказывались, всем своим видом подчеркивая, что они правильные евреи и вина не пьют. Другие заговорили на иврите, и было заметно, что это озадачило тех, кто не владел языком Земли Обетованной. Только что все были равны — все были озабоченными советскими евреями, жаждавшими свободы и совсем не ожидавшие, что, избавившись от одних проблем, они приобретают другие. На глазах возникало новое неравенство. Это, впрочем, беда многих эмигрантов — они слишком поздно понимают, что теряют очень многое, а может быть, самое главное, когда назад возврата нет.

В огромном зале аэропорта переселенцев встречал сам Симон Визенталь — Моисей нового исхода евреев в Землю Обетованную.

* * *

В один из свободных дней незадолго до конца гастролей труппу пригласили познакомиться с окрестностями Вены. Было начало теплой европейской осени. Нас провезли вдоль Дуная, где на высоких живописных берегах, засаженных ровными рядами виноградников, возвышались древние монастыри. Мы восхищались монументальными готическими сводами с дубовыми резными балками, поражались обилию старинных фолиантов многоярусных монастырских

библиотек и завершили вечер в уютном ресторане с традиционным австрийским «Heurigen» ужином из мясных деликатесов и молодым вином.

С тремя солистками Большого театра — Ниной Лебедевой, Татьяной Борисовой и Еленой Образцовой я был посажен в один автомобиль, и мы провели вместе весь этот день. За столом мы тоже оказались вместе.

Стены заведения украшали зеленые венки, перевитые цветными лентами, блики света отражались в пестрых витражах окон. Столы были сервированы овальными кружевными салфетками, и я попросил моих спутниц написать мне что-нибудь на память.

Елена Образцова написала: «Эрик! Я сегодня счастлива вовсе без причины! Просто так! Мы сегодня видели много, много красивого и на душе от этого очень хорошо, а еще и потому, что совсем скоро мы будем дома! Хорошо и все тут, нечего писать! Вино, курица, свечки и аккордеон. Ну вот и все. Элен».

* * *

Гастроли Большого театра прошли, как всегда, с блеском, и в завершение в Советском посольстве был устроен грандиозный прием от имени Министерства культуры. Сама г-жа Фурцева, прибывшая в Вену с многочисленной свитой, встречала гостей у подножья высокой беломраморной лестницы посольства и лично пожимала руку каждого, обмениваясь с ним несколькими комплиментарными фразами. На меня она посмотрела с нескрываемым изумлением, ее лицо исказилось, и она просвистела свирепым шепотом: «А Вы что здесь делаете?» — «Я здесь переводчиком с Большим театром», — ответил я. — «Кто разрешил?» — она строго посмотрела на своих сопровождающих и закончила зло: «Чтобы этого больше не было!» Это должно было означать, что с этого момента для меня навсегда был заказан выезд за рубеж. Однако мы с шефом понимали и дополняли друг друга, и он всегда находил способ отправить меня в командировку в обход запрета.

ПОПОВ

Владимир Иванович Попов был крупной фигурой, в прямом и переносном смысле. До прихода в Министерство он работал в ЦК КПСС помощником Заведующего международным отделом Юрия Андропова, а в 40 с небольшим стал одним из самых молодых заместителей министра. Он вел два управления союзного Министерства: УВС — Управление внешних сношений и ИЗО — Управление изобразительных искусств и охраны памятников и был, пожалуй, одним из самых популярных людей в Москве.

Все министры союзных республик, деятели культуры, художники и скульпторы, директора театров и музеев знали его и стремились к дружбе с ним. У нас в приемной дневали и ночевали известные деятели культуры и искусства — композиторы и музыканты, живописцы и скульпторы, драматурги и актеры, музейщики и цирковые. Постоянными гостями были скульпторы Кербель, ставивший памятники Ленину во многих странах мира, и Вучетич, постоянно добивавшийся дополнительного финансирования своих гигантских проектов. Бывший у нас частым гостем Илья Глазунов то ли в шутку, то ли всерьез называл Попова «благодетелем». «Благодетель у себя?» — каждый раз спрашивал он, приходя к нам в приемную.

Владимир Иванович был прекрасным собеседником, умным и тонким человеком. Историк по образованию, он был всесторонне развит и хорошо разби-

рался как в вопросах культуры и искусства, так и в хитросплетении дворцовых интриг. С ним были знакомы очень многие выдающиеся представители мировой культуры и высоко ценили его. Здесь можно назвать любое имя из культурного контекста того времени, включая самые знаменитые, и не ошибиться — все они бывали у нас и поддерживали с ним деловые и дружеские отношения. Своим авторитетом, умением вести переговоры и личным обаянием он прикрывал многие «бреши» нашей «культурной политики» и идеологии брежневского правления.

Идеологическая машина часто «путала карты» наших культурных связей, эти трудности приходилось и довольно часто удавалось преодолеть, правда, с разной степенью успеха и не без нанесения душевных ран ее жертвам. Под идеологический каток (и часто по надуманным причинам) в разное время попадали такие известные представители нашей культуры и искусства, как дирижеры Евгений Мравинский, Геннадий Рождественский, Рудольф Баршай; виолончелист Мстислав Ростропович; пианисты Святослав Рихтер, Андрей Гаврилов, Владимир Виардо; скрипач Гидон Кремер; актер и исполнитель собственных песен Владимир Высоцкий. Это только имена, лежащие на поверхности.

Попов находил элегантное решение любой неблагоприятной коллизии. Ему удавалось выполнять и жесткие установки «инстанции» (для нас это был отдел культуры ЦК), и обязательства перед зарубежными партнерами. Другими словами, ему почти всегда удавалось «сохранить лицо» великой державы.

Интересно было наблюдать за ним, когда ему приходилось решать внезапные острые вопросы и находить моментальный и единственно правильный выход из ситуации. В таких случаях этот огромный человек застывал неподвижно, замирал, положив руки на стол, и вопросительно смотрел на собеседника, при этом

его зрачки непроизвольно подрагивали. Так он думал. Потом он выдавал такое решение, на которое наша главная умница — начальник отдела связей с капстранами Алла Бутрова — с нескрываемым восторгом восклицала: «Ну, такое может придумать только Владимир Иванович!»

Попов был отличным стилистом, сразу писал начисто быстрым изящным «летящим» почерком. Из-под его пера вышло много серьезных статей для различных изданий, в том числе для зарубежных.

Он был специалистом по написанию секретных «записок в ЦК». Это был особый вид эпистолярного жанра, изобилующий эвфемизмами, где мысли должно было излагать бережно, гладко и доступно. Желательно было уже в постановке вопроса предлагать политически выдержанное решение. «Ты не умеешь писать», — пренебрежительно бросал он мне и всегда писал сам.

В Управлении внешних сношений работало тогда много молодых способных специалистов-международников. Работать и общаться с ними было интересно и полезно. Каждое утро сходились за чашкой черного кофе в одном из отделов в так называемом Кофейном клубе. Шел живой обмен новостями, анекдотами, сплетнями, быстро решались производственные вопросы, кто-то «отходил после вчерашнего». Попов был нейтрален, остальному начальству эти посиделки не нравились, много раз их пробовали запретить, но традицию остановить не удавалось. Да и что в этом могло быть плохого — общение и разрядка в своем кругу, прямо по Карнеги.

* * *

В моей частной жизни в середине 70-х годов сложилась компания талантливых друзей. Ставили спектакли и даже оперные постановки на собственную му-

зыку, разыгрывали шарады и живые картины; устраивали семейные походы на байдарках и совместные застолья, ходили на концерты и выставки, организовывали собственные выставки и аукционы, и многое другое, что составляет полноценную духовную жизнь. Мне лично более всего нравилось сочинять «кики» — микроскопические рассказы на заданную тему.

Это были обаятельные люди — педагог и пианист Виктор Бунин и его жена Светлана, прекрасный музыкант (тоже пианист) и композитор Игорь Гусельников, пианистка и аккомпаниатор Наталья Бурмейстер-Чайковская, знаток средневековья, изящный стилист и философ Виктор Тихомиров (к сожалению, до сих пор не опубликованный) и его жена Лена — человек поразительной силы духа, композитор Игорь Рехин, художники Владимир Ильющенко, Владимир Немчинов, театральный режиссер Виталий Ланской, редкого дара педагог по классу виолончели Игорь Дмитриев, учеников которого можно встретить чуть ли не в каждом академическом оркестре, и его жена и муза Наташа, женщина необыкновенной жизненной силы (четыре (!) операции на сердце по замене клапана), юное тогда композиторское дарование Нина Славина, талантливая аккомпаниаторша Светлана Величко, их друзья и дети. Это общение продолжалось вплоть до конца восьмидесятых годов. Потом, с наступлением перестройки у каждого начались свои проблемы, которые надолго разобщили нас всех.

Время течет очень быстро. Иных уж нет, а те далече...

* * *

Тогда же, в 1970-е, в богемной атмосфере мастерской моего друга художника и реставратора Альберта Борисова, часто в компании Саши Зуева, проведено было немалсмграздного времени. Там рассуждали о

политике и живописи, выпивали и спорили, и... в это трудно сейчас поверить, все это происходило в той самой полуподвальной квартире на Самотеке, где когда-то, в прошлой жизни, нас радушно принимали Лев Францевич со своей сестрой и угощали блинами с икрой! Кто же водит наши души по кругу, по одним и тем же местам?

Если серьезно, то я уверен, что такие силы есть, хотя нам и не дано знать их. Мне лично они сопутствуют и охраняют. Не надо только слишком сильно гневить Бога. Я мог бы даже кое-что рассказать о них, но полагаю, что это небезопасно.

* * *

А потом я хоронил Фурцеву. Она умерла внезапно 25 ноября 1974 года, на следующий день после такой же внезапной кончины Давида Ойстраха в Брюсселе. По иронии судьбы мне поручили идти с ее портретом впереди погребальной процессии. Я шел по Новодевичьему кладбищу и размышлял о превратностях судьбы.

Ее смерть явилась большой неожиданностью для всех, вскоре стало очевидным, что время работы с ней было самым стабильным. Это был лучший период не только в деятельности Министерства, но и для многих из нас, в том числе и для меня. При всех своих недостатках Екатерина Алексеевна Фурцева была натурой сильной, решительной, имела и умела отстаивать свою позицию. При ней в Министерстве сложился

статус-кво, когда каждый знал, на что он может рассчитывать. Термин «стагнация», применяемый к тому периоду, никакого отношения к сфере культуры не имеет. В этой области общественной деятельности жизнь била ключом. У нас были лучшие симфонические оркестры и выдающиеся дирижеры, пик расцвета переживали драматические театры, в огромном объеме осуществлялся культурный обмен с зарубежными странами. Как можно забыть мощный идеологический пресс, спросят некоторые, но, возможно, именно это давление и способствовало появлению выдающихся результатов.

* * *

У Попова был сильный и ясный ум и хорошо развитое чувство юмора. Он обладал колоссальной работоспособностью и мощным аналитическим аппаратом и, конечно, был способен и мог претендовать на большее. Однако, эти качества и достоинства не были тогда основополагающими для успешного продвижения по службе. Даже совсем наоборот, таких людей недолюбливали и остерегались — на их фоне начальство представало в невыгодном свете.

Говорят, что часто наши достоинства незаметно для нас переходят в недостатки. Понимая незначительность некоторых руководителей, от которых зависело его продвижение по службе, будучи умнее и тоньше их, Попов тем не менее пытался казаться таким же. Это у него, однако, плохо получалось, и он многое терял в смысле независимости и свободы самовыражения. Его здоровая сущность была сильнее благоразумия, она безудержно сопротивлялась такому положению вещей, и каждый раз, когда в его присутствии звучала очередная глупость или безграмотность высокого начальства, он не мог оставить ее без комментария. «Ради красного словца не пожа-

леет и родного отца», — говорил он о себе, и это было правдой.

Вспоминаю такие его перлы, как, например, «Пиюз сосателей» вместо Союза писателей. «Видно сокола по полету, а добра молодца по зеленым соплям» — о нерадивом работнике, или «Бздит, не слышит» — в адрес чванливого руководителя. Начальника Главного управления культуры Министерства обороны генерала Востокова он, например, называл «ватным генералом». Ну кому такое могло понравиться!

ПИКОВАЯ ДАМА

Следующий министр культуры, «товарищ Петр Нилыч Демичев», человек серый во всех смыслах, тоже не жаловал Попова. Попов был значительнее и авторитетнее, и ему не удавалось этого скрывать. Несколько лет он практически руководил министерством, пока на должность первого заместителя министра, на которую он по праву претендовал, был назначен сухой и желчный Юрий Барабаш, автор нечитабельной «Этики и поэтики», и вместе с Демичевым они достигли своей цели — убрать Попова из Министерства.

Как-то утром я застал его озабоченно читающим газету. Под рубрикой «Письмо в "Правду"» 11 марта 1978 года появилась статья дирижера Большого театра, Народного... Лауреата... и т. д. Альгиса Жюрайтиса «В защиту "Пиковой дамы"». Привожу ее с небольшими сокращениями:

«Готовится чудовищная акция. Ее жертва — шедевр гения русской музыки Петра Ильича Чайковского.

Не первый раз поднимается рука на несравненное творение его — "Пиковую даму"! Предлог — будто либретто не соответствует Пушкину. Эдакие самозванцы, душеприказчики Пушкина. Какая демагогия!

Мог ли думать Петр Ильич, когда теплыми флорентийскими ночами трепетал от нахлынувшего вдох-

новенья, что его любимое детище, вершина оперного жанра, как мы справедливо считаем, будет превращено в американизированный мюзикл?

Разве позволительно советским гражданам устраивать средневековое аутодафе над обожаемым советским народом, любителями музыки всей земли Чайковским, выступая в роли инквизиторов? Разве пристойно предавать нашу святыню ради мелких интересов дешевой заграничной рекламы?

А вот некоторым нашим деятелям искусства, оказывается, дозволено. Дозволено, прикрываясь хорошим и нужным словом "современность".

Вопрос с "Пиковой дамой" — серьезный и тревожный. Он выходит за пределы невинного экспериментирования, как пытаются это преподнести. Это преднамеренная акция разрушения памятников русской культуры.

Не проявили ли соответствующие органы попустительство этому издевательству над русской классикой?»

Это была очевидная заказная статья. Моя жена Валентина, человек прагматичный и реальный, сразу заметила, что это выпад против Попова. «Так крепко, как сейчас, он никогда не сидел!» — возмущенно возразил я. Однако именно тогда, когда человек уверенно чувствовал себя на своем месте, его и убирали. Такова была «кадровая политика партии».

Далее следовала редакционная справка: «Опера П. И. Чайковского "Пиковая дама", "осовремененная" композитором А. Шнитке, готовится к постановке в Париже режиссером Ю. Любимовым. Дирижер Г. Рождественский». Это те самые «самозванцы, душеприказчики Пушкина». Не берусь вникать в анализ творческого конфликта, замечу лишь, что компания «предателей» интересов национальной культуры была вполне внушительной и авторитетной. Людей

с мировыми именами обвиняли в предательстве «нашей святыни ради мелких интересов дешевой заграничной рекламы».

После такой публикации в «Правде» обязаны были последовать «оргвыводы». Понятно, что хотели убрать Попова, но зачем это надо было Жюрайтису?

* * *

Поздней осенью того же года к нам в приемную пришел Владимир Высоцкий. Я тогда знал многих в Москве, многие знали меня. С Высоцким я не был знаком лично. Я давно знал и любил его песни. Первый раз я услышал его пушкинское «Лукоморье» в некачественной записи в 1968/69 годах и был поражен силой его ассоциативного мышления.

Он собирался в ГДР, где уже бывал после войны у своего отца полковника, служившего в Потсдаме. Помню фотографию мальчика в складной военной форме — мечта всех ребят тех лет, которая сбылась у очень немногих. Володя был одним из них.

Мы разговорились как старые приятели. «Я поднял свои записи того времени, там оказалось так много интересного, что я сам удивился». Эти слова поразили меня, и я впервые понял, что его песни — не случайный успех разбитного баловня судьбы, а дарованный Богом талант и долгая мучительная работа над словом.

«Под твоего шефа копают?» — спросил он меня в конце разговора. «Ну что ты!» — самоуверенно ответил я, как тот муж, который все узнает последним. «Ты только скажи, я переговорю в ЦК с кем надо», — предложил он. В ЦК его осуждали, а в «миру» были его поклонниками и приятелями. Типичный пример двойной морали нашего незабвенного совка.

Володя пригласил меня к себе и дал свой телефон 254-39-59. «Только никому больше не давай его», —

попросил он. Я не счел себя вправе «воспользоваться служебным положением». Когда он умер в самый разгар Олимпиады, я сожалел, что не успел пообщаться с ним. Значит, не судьба.

Через месяц, в декабре, Попову «предложили» перейти в Оргкомитет «Олимпиада-80» первым заместителем Председателя по работе с прессой. Дух старой графини еще раз сыграл свою злую шутку.

А несколько дней спустя встретивший меня в коридоре министерства Барабаш прямо сказал, что мне будет лучше уйти самому. Владимир Иванович предложил мне работать с ним и дальше, и я охотно согласился. Уход Попова положил начало деградации министерства, а через десяток с небольшим лет с распадом Советского Союза союзное министерство и вовсе ликвидировали.

* * *

Время работы на московских Олимпийских Играх (1979-1980 гг.) было его «звездным часом», его высшим достижением и нашим лучшим периодом сотрудничества. Попов работал с прессой, был пресс-секретарем Олимпийских Игр. Каждый день Игр заканчивался поздним вечером его пресс-конференцией с подведением итогов, и каждую из них он проводил с блеском. Умение общаться с аудиторией делали интересным спектаклем каждое его выступление. А потом, уже ночью, мы подолгу засиживались в одном из многочисленных кабачков Главного пресс-центра на Зубовской, обсуждая перипетии дня. Это была единственная возможность отдохнуть и расслабиться.

По окончании Олимпиады Попова назначили заместителем Председателя Гостелерадио СССР по международным связям, и он опять пригласил меня с собой. Первые годы его работы на телевидении сложились достаточно драматично. Председатель Госте-

лерадио Сергей Лапин, человек сильный и жесткий, если не сказать жестокий, не терпел самостоятельности и собственного мнения своих подчиненных и на несколько лет практически полностью исключил Попова из активной деятельности. Владимир Иванович мучительно переживал такую несправедливость.

В разное время он курировал и музыкальную редакцию, и литературную, а также творческое кинообъединение «Экран». Под его руководством делались Новогодние «Огоньки», крупные музыкальные программы, такие как, например, концерты популярной классической музыки в Новогоднюю ночь, «Кресло в 7 ряду» — трансляции концертов из Московской Консерватории, конкурсы эстрадных песен в Юрмале.

У Попова было много реализованных оригинальных идей. Совместно со Святославом Рихтером и Ириной Александровной Антоновой — директором Музея изобразительных искусств им. Пушкина, родились «Декабрьские вечера» в Белом зале музея, с Владимиром Спиваковым — ансамбль «Виртуозы Москвы», как Попов говорил, у него на кухне. Владимир Иванович, как, впрочем, и вся его семья, был большим знатоком и ценителем серьезной классической музыки и не пропускал ни одного значительного консерваторского события.

С Тедом Тернером они вместе придумывали и организовывали первые Игры Доброй Воли. Попов любил спорт и профессионально разбирался в нем. Больше всего его привлекал футбол. Он был страстным болельщиком московского «Спартака». Его ближайшими друзьями в мире спорта были футбольный тренер Константин Бесков и спортивный комментатор Юрий Озеров — многолетний партнер Попова по теннису.

К 1988 году в Гостелерадио СССР сменились один или два Председателя, Попов стал Первым заместителем, ответственным за информационную политику,

в том числе за прямые телевизионные трансляции бурных тогда заседаний Верховного Совета СССР. Соответствовать духу времени на государственном посту начала перестройки и устоять под натиском гогда еще мощного аппарата ЦК КПСС было совсем непросто.

* * *

А я в 1988 году ушел с телевидения «делать свой театр». Около двух лет мы с Василием Ливановым, нашим российским Шерлоком Холмсом, создавали Московский экспериментальный театр «Детектив» по идее популярного писателя детективных романов Юлиана Семенова. Театр «Детектив», как ему и положено, располагался в самом «детективном» месте Москвы — на Лубянке в доме № 13.

Мы намеревались ставить спектакль по роману Грэма Грина «Человеческий фактор», для чего было необходимо получить разрешение автора. В августе 1988 года мы посетили престарелого писателя, жившего под присмотром своей французской подруги Ивонн, с которой он был дружен более 30 лет, в его доме в Антибе на Лазурном берегу, и позже принимали их в нашем театре в Москве. Нашим гидом и переводчиком выступал тогда друг и литературный агент Грина в России известный телеведущий Святослав Бэлза.

Писатель с видимым удовольствием общался с нами. Ему было интересно узнать из первых рук, что происходит в России. Этот сухой подтянутый англичанин в свои восемьдесят пять лет каждое утро, как и прежде, работал по несколько часов

и, как истинный джентльмен, свой стакан виски, без которого уже не мог обойтись, выпивал только после шести вечера. Он заметно ждал этого момента. Его глаза начинали блестеть, он оживлялся и приглашал нас отобедать с ним, чему Ивонн была искренне рада.

«С Вами он хоть немного поест», — говорила она и маленьким платочком заботливо вытирала ему белый налет в уголках рта.

Мы располагались в зелени какого-нибудь уютного заведения в центре Антиба или в его любимом рыбном ресторане «У Феликса» у стен средневековой крепости на берегу Средиземного моря.

Во время одного из разговоров за обедом Грин спросил меня: «Как быстро могут произойти преобразования в России?»

«Думаю, очень долго, Россия слишком большая страна, чтобы быстро поворачиваться», — ответил я. Старый разведчик, кажется, удовлетворился таким ответом.

* * *

«Некоторые особенности национального закулисья» показались мне настолько непривлекательными, что я без сожаленья покинул театр, став одним из первых безработных начала перестройки. Так в апреле 1989 года на посту директора театра «Детектив» завершилась моя официальная деятельность.

Прожитые годы привели меня, как, впрочем, и всю страну, к пределу, рубежу, за которым, казалось, все прошлое обесценилось, а будущего не было видно. Я чувствовал себя птицей с выдранными перьями, беспомощным и потерянным. Думаю, это был системный кризис, который приводит к возрождению или... суициду. Возможно, с этого момента я начал чувствовать присутствие Бога.

* * *

Я никогда не вел дневник, однако, 26 мая 1989 года записал: «Позавчера, со среды на четверг мне снился удивительный сон. Я ехал ночью в конной повозке, стоя на коленях возле лежащего на сене мужчины. По другую от него сторону лежала молодая женщина необычайной красоты. Мужчина был, кажется, болен, а женщина принадлежала ему. Она был чрезвычайно худа, но так хороша собой, что я не мог отвести от нее глаз.

Внезапно она многообещающе улыбнулась мне ярко-красным ртом и предложила свои объятия. Через лежащего я наклонился к ней, замирая от восторга. Ее прекрасные нежные руки потянулись мне навстречу и стали расти, утончаясь как корни дерева, ее небесный облик на глазах преображался в безжалостную оскаленную маску, не теряя при этом черт завораживающей красоты. Она обвила меня своими когтистыми лапами, не давая возможности ни пошевелиться, ни вздохнуть. Я понимал, что пропадаю, но в отчаянии противился до последнего и каким-то невероятным напряжением все-таки вырвался из ее объятий с такой силой, что нас вместе с моим спутником выбросило из повозки. Было удивительным то, что я не очнулся после такого потрясения, а в состоянии сильнейшего возбуждения оставался действующим участником этого кошмара.

Мы стояли в полной темноте под одиноким деревом, оцепенев от ужаса, а мимо нас очень медленно и совершенно не слышно, как во сне, проплывал большой черный автомобиль-катафалк, поливая холодным светом фар не то руины каких-то строений, не то хаос инопланетного пейзажа. В надежде остаться незамеченным я судорожно сжимал руку моего попутчика, подавая ему знак не выдавать себя, но он, видимо, шевельнулся, и наша страшная подруга, играя безжа-

лостным плавящимся ликом, огненной дугой выбросилась на нас сквозь крышу катафалка, разбрасывая раскаленные брызги, как хвост кометы. В ужасе я отпрянул, а когда повернулся, там уже никого не было». Мой собственный стон разбудил меня. Лежа в холодном поту, я неистово крестился. Меня трясло, и я долго не мог избавиться от страха. Я не мог вспомнить, кто был моим спутником. Мне истолковали этот сон так, что вскоре я потеряю близкого человека — родственника или друга.

* * *

Лето 1989 года. Готовясь спасать семью от голода, предсказываемого всеми, и желая способствовать возрождению российской деревни хотя бы на своем маленьком клочке земли, я с помощью родителей приобрел домик в Тверской области недалеко от родной деревни моей матери. Крыша текла, в одном окне не было рамы и стекол, пришлось полностью менять насквозь прогнивший угол за печкой и перекладывать саму печь. Я осваивался в новом качестве, боролся с сорняками, был занят с утра и до позднего вечера. Это была лучшая психотерапия, так необходимая мне тогда. 7 августа мне пробило 50 лет, я встретил эту дату в полном одиночестве. На другой день меня ошеломила телеграмма: 6 августа скоропостижно скончался В. И. Попов. Он умер на 65-м году жизни на даче, во время утренней зарядки, как потом рассказывали, после большого застолья накануне. Говорили, что в тот день ему был предложен пост Министра культуры, и он отмечал это событие в компании Юлиана Семенова на квартире Алекса Московича — был такой бизнесмен из Франции, один из немногих,

таких как, например, Арманд Хаммер, пользовавшихся расположением наших властей (читай — спецслужб). Если слух о назначении верен, он добился своего. Правда, порой, наши желания исполняются, когда их время уже прошло.

* * *

Я проработал с Владимиром Ивановичем в общей сложности около 20 лет, многому у него научился и очень многим обязан ему. Благодаря ему я навсегда освободился от «наследия прошлого» и получил возможность увидеть мир. Спасибо ему за все!

ВОТ И ВСЕ. Я ЗАКОНЧИЛ СТИХИ…

Одно из бабушкиных пожеланий отцу исполнилось в полной мере. Несмотря на непростую судьбу, он прожил долгую жизнь и умер в октябре 1991 года в возрасте 81 года. Последний год жизни он провел в постели с трубкой в животе. Он умирал долго и трудно. Мать ухаживала за ним до последнего вздоха и сама закрыла ему глаза. Отца, крещеного православного человека, отпели дома, и его успокоенная душа покинула этот мир.