Город

Посвящаю моим внукам —

Андрею, Виталию, Илье

В марте 1928 года мне пошел шестнадцатый год. Сельская жизнь меня не прельщала. Я думал о городе, заводах, машинах. Хорошо понимая, что с трехлетним образованием, кроме деревни, никуда ходу не будет, решил самостоятельно одолеть знания второй ступени средней школы. Приобрел кое-какие учебники по математике, геометрии, тригонометрии, физике и русскому языку и засел за учебу.

Когда вечерами все укладывались спать, на кухне при свете керосиновой лампы сидел за книгами до двух-трех часов ночи. Домашние смотрели на эту причуду по-разному. Отец — скептически, мать — сочувственно, жалостливо, брат — безразлично.

Шли дни, недели, месяцы. Отца начала раздражать моя настойчивость. Он часто ругал меня за недостаточную помощь в работе Лене. Но брат, однако, не злился.

Где-то в декабре 1927 года Леня столярничал и умудрился сломать себе передний зуб. Отец решил послать его в Свердловск. 20 декабря я увез брата на станцию Шумиха.

Пробыл Леня в городе два месяца. Жил у хорошей знакомой родителей — учительницы Валентины Алексеевны Беляевой. В единственном письме он написал, что зуб вставили такой, что не отличишь от старого. Сообщил, что будет на Шумихе до 20 февраля.

Каково же было мое удивление, когда на станцию, куда я приехал его встречать, вышел Леня с двумя большими чемоданами, а за ним молодая девушка, тоже с двумя чемоданами, но поменьше.

Леня, обняв и расцеловав меня, представил ее, сказав просто, что это его жена Люда. Очухавшись, я тут же взял у Люды чемоданы, и, усевшись в сани с сеном, мы тронулись в путь.

Дорогой Леня рассказал, что произошло. А случилось все не без содействия Валентины Алексеевны и сопро-

тивления родителей Люды, особенно отца — горного инженера. Рассказывая подробности столь скоропалительной женитьбы, оба весело, перебивая друг друга, смеялись.

Приезд молодых вызвал у родителей своеобразный шок. Подумать только, Леня, такой ласковый, работящий и послушный, самовольно совершил такой серьезный поступок. Но вскоре все уладилось. Люда оказалась очень тактичной особой, сразу стала называть родителей папой и мамой, не гнушалась никакой работы, быстро научилась доить коров, помогать матери по хозяйству и в считанные дни стала полноправным членом семьи.

В 1927 году Люда окончила девятилетку и на следующий год думала поступить в горный институт. Для меня осталось непонятным, что понесло ее в деревню.

В привезенных чемоданах с личными вещами оказался для меня бесценный подарок — издание полного курса учебников «Готовься в ВУЗ». Вместе с тем, надежда на помощь Люды не оправдалась. Заявив, что математика давалась ей с трудом, она усомнилась в возможности самостоятельно подготовиться за среднюю школу и сдать экзамены экстерном. Уповая на «Готовься в ВУЗ», я не стал настаивать. Хуже было другое: молодые обосновались на кухне, а меня выдворили в пристройку к кухне, вроде чулана. Она была тесной и холодной. Ночные занятия прекратились.

В июне 1928 года, когда основные работы закончились, я сказал родителям, что уезжаю в Свердловск. Отец, выслушав, обозвал меня чугунным болваном. Ранним утром 25 июня с котомкой книг за плечами, с кошелкой еды пешком отправился я в Шумиху. В кармане у меня лежала справка из сельсовета и 15 рублей, выданных матерью на дорогу. К двум часам дня добрался до станции и через три дня приехал в Свердловск.

Хотя в кармане лежало письмо Люды к родителям, с вокзала я отправился к Беляевым. Валентина Алексеевна и ее мама Зинаида Порфирьевна, а также Мария Петровна Хомутова встретили приветливо. Накормили, подробно расспросили о делах в деревне и отвели место на полатях в кухне.

На другой день, в воскресенье, я отправился к Поляковым, имевшим на ул. Шейнкмана, 14, довольно большой деревянный дом с мезонином, надворными постройками и огородом.

Хозяин, его жена, сын Виталий, примерно моего возраста, и дочь Екатерина, на два года моложе, внимательно рассматривали меня. Прочитав письмо, Павел Михайлович сухо спросил, что я собираюсь делать в городе. Задал несколько вопросов о Люде. Хозяйка спросила, буду ли я пить чай. Я отказался. Молча посидели еще минут десять. Чувствовалось, что мое присутствие всех тяготит, Коротко простившись, я быстро вышел из дома. Хозяева даже не спросили, где я остановился.

На следующий день, в понедельник, я отправился на поиски работы. Посещение многочисленных отделов кадров больших и маленьких предприятий ни к чему не привело. Рабочие не требовались даже на самую грязную и тяжелую работу. В пятницу побывал на бирже труда. Там, узнав, что я без жилья и не член профсоюза, разговаривать со мной не стали. И тут один мужичок посоветовал сходить в дорожную контору «Уралмашстроя». Там, по слухам, набирали сезонников на строительство железной дороги в Каменские разрезы.

В субботу, разыскав барак, где располагалась контора, я предстал перед сидящим за столом мужчиной лет сорока в форменной куртке железнодорожника. Он оказался начальником работ этой самой железнодорожной ветки. Внимательно осмотрев меня с ног до головы, коротко спросил, умею ли я косить траву, действовать топором и копать землю? После утвердительного ответа, посмотрев справку сельсовета, сообщил, к немалой моей радости, что принимает меня на сезонную работу в группу землекопов до ноября. Тут же написал записку на койку в барак, рассказал, как этот барак найти и велел в понедельник выходить на работу.

В воскресенье утром, отыскав в бараке артельщика, угрюмого, с черной бородой мужика, передал записку о жилье. Он молча указал мне на деревянный голый топчан. В бараке жили как семейные, так и одиночки. Семейные огораживали свое жилищное пространство холщовыми занавесками, не скрывавшими убожества и нищеты.

Барак гудел от разговоров, выяснения отношений подвыпивших парней, криков и плача детей.

Первый рабочий день начался с посещения столовой. Получив за 20-25 копеек по миске супа и пшенной каши с постным маслом, два куска черного хлеба, все члены звена, около 30 человек, в том числе и женщины, съели только суп. Кусок хлеба с кашей сложили в свою посуду.

Затем бородатый бригадир повел нас на место работы — участок будущей дороги длиной в два километра. Здесь предстояло прорубать просеку через высокие стройные сосны, корчевать пни, выкашивать траву, очищать будущее полотно от мусора.

Нас, двоих молодых парней, бригадир, снабдив литовками, привел на поляну и велел косить траву, что мы и делали целый день. В полдень звено расположилось на обед, извлекая из сумок пшенную кашу, хлеб и бутылки с водой. Мне пришлось довольствоваться одним хлебом. На следующий день по примеру других я тоже принес кашу.

После окончания травокошения поставили на корчевку пней. Труд тяжелейший. Приходилось обкапывать все пни со всех сторон, разрубать корни, расшатывать рычагом и извлекать их из гнезда. От крупных деревьев вдвоем извлекали не более пяти пней.

Вечером, добираясь из столовой до барака, валился на топчан и мгновенно засыпал. Ни о каких занятиях не могло идти и речи. На корчевке пней проработал месяц. Очень исхудал, но и сильно окреп.

Получил первую в жизни получку — 46 рублей. Сходил к Беляевым, намереваясь передать за постояльство у них 20 рублей, но денег они не взяли. Внимательно осмотрев меня, сказали, что сильно изменился, поругали за долгое отсутствие. Показали два письма от мамы, в котором она выговаривала мне за долгое молчание. Потом накормили винегретом, напоили чаем с ватрушками из кураги. Так как, уходя, никаких книг из «Готовься в ВУЗ» я не брал, о занятиях речи не заводили.

В начале августа к бородатому пришел с соответствующей запиской от Сергеева еще один молодой человек, года на два старше меня. Звали его Николай Воронцов. Это был среднего роста блондин, серьезный, немногословный и очень красивый. Утром, придя на место работ, бригадир, указывая новенькому пальцем на меня, сказал, что он будет со мной на выкорчевке пней. Хотя Николай, глядя на меня, старательно орудовал лопатой и топором, было видно, что раньше физическим трудом не занимался. Вскоре из-за моего недогляда натер на руках кровавые мозоли. Лопнув, они причиняли нестерпимую боль. Увидев, во что превратились в один час его ладони, я отобрал у него лопату, усадил на пенек, повернув его ладони к солнцу. После обеда бригадир,

увидев, что случилось, усмехнулся и, ничего не сказав, ушел. Неделю я ковырял пеньки один.

Воронцов с первых же дней показался мне необыкновенным. Меня особенно поражало, как Николай после работы в бараке при свете слабо светящейся лампы, прислонившись плечом к стойке, поддерживающей кровлю, в непрерывном барачном бедламе читал очередную книжку, делая пометки в тетради. С ним вскоре начали о чем-то советоваться взрослые мужики и женщины. Несколько раз с ним разговаривал руководитель работ Сергеев, а однажды даже начальник конторы Хомич, грузноватый, лет под 50 холеный спец, разъезжавший по рабочим местам на рессорной коляске с кучером на козлах. Хомич иногда привозил и свою жену Марселину, лет на 30 моложе его, веселую интересную полячку, которая подходила к нам и подолгу беседовала с Николаем.

На дворе между тем холодало, и 10 ноября бородатый бригадир объявил, что 15 числа сезонники получат расчет. Однако 14 числа Николая вызвали в контору и сказали, что он переводится туда на работу. Видно, Воронцов замолвил и за меня слово, так как и мне предложили оставаться на рабочем месте таксировщиком с окладом 35 рублей. Что это за работа, я не знал.

После 15 ноября мы сидели за одним столом и переписывали какие-то полевые журналы. Работа была легкая, в тепле. Сразу же появилась возможность заниматься. Снова появился на свет божий «Готовься в ВУЗ», и с помощью Николая занятия в свободное время пошли плодотворнее.

Но, как говорится, нет худа без добра и добра без худа. Неожиданно Николай заболел. В конторе за столом он сидел с посеревшим лицом, покрытым крупными каплями пота. Пришедший прораб сразу же отослал его в барак. Из столовой я зашел попроведать Николая. Впервые я увидел его лежащим без книги и тетради в руках. Затуманенными глазами смотрел он в потолок. От еды отказался.

Вечером и на следующее утро положение не изменилось. Сообщив об этом Сергееву, я побежал в поликлинику. Прибывший врач, замерив температуру и послушав больного, поставил диагноз: крупозное воспаление легких. Через два часа Николая увезли в больницу.

Лечил его известный в городе врач Красовский, отец будущего академика Красовского. Через месяц, когда

Николая выписывали, в комнате ожидания ко мне подошла молодая, очень интересная женщина. По удивительному сходству с Николаем подумал — старшая сестра. Но оказалось, что это его мать. Разговорились с ней (Николай, видимо, писал про меня). Я узнал, что они из Тобольска. Коля дважды подавал документы на поступление в университет, но получал отказ: нужен был рабочий двухгодичный стаж.

Вскоре вышел Коля, бледный, осунувшийся, нежно обнял мать и, поздоровавшись со мной, показал заключение врача, в котором, казалось, запрещалось все. Пока его мать ходила на консультацию к врачу, я рассказал ему о нашем житье-бытье. Безучастно спросив про мои занятия, Коля вздохнул и обронил, что болезнь его здорово встряхнула.

Вернувшись от врача, мать сообщила, что они с Колей уезжают домой. Прямо из больницы они уехали на вокзал. Больше о Николае Воронцове я ничего не слышал, и стал ли он историком, не знаю.

Признаюсь, тогда я всеми силами стал подражать Воронцову: логически мыслить, достойно вести себя. Но из этого ровным счетом ничего не получалось. Я сильно переживал, считая себя тупицей. Однажды я попросил Николая дать почитать книги из его клеенчатой сумки. Он протянул мне толстый том Герберта Спенсера «Основные начала» и тоненькую — Ницше «Так сказал Заратустра». Выбрав последнюю, я ровным счетом ничего не понял. Николай сказал, что не такие головы, как у нас, не могут понять. Но для меня это было слабым утешением.

В апреле 1929 года начался опять набор сезонников. Возобновились работы по подготовке полотна железной дороги. В отличие от предыдущего сезона, появилось много работяг с лошадьми, впряженными в двухколесные опрокидывающиеся таратайки в виде ящиков. В них грузили грунт с выемок, и ребятишки-возницы 10-12 лет отвозили землю в отведенные места.

На этот раз, зная, что я самостоятельно готовлюсь к поступлению в вуз, Сергеев поставил меня на замеры объемов земли. Для исключения споров о количестве вырабатываемой массы в выемках оставлялись земляные столбики диаметром около 200 мм. Из-за этого выработки имели причудливый вид древних раскопок. В одной из таких выемок был найден берестяной кошелек со столбиками проржавленных медных копеек времен

Екатерины II. Из груды позеленевшей массы удалось выбрать несколько монеток. Кто и когда в этой глуши запрятал клад, оставалось неизвестным. Никто не мог объяснить происхождение громадной воронки, обрамленной высоким земляным валом, находящейся рядом с прокладываемым путем.

В майские праздники, когда в очередной раз был у Беляевых, у них чаевничала старая знакомая хозяйки еще по гимназии — Ситникова Вера Сергеевна. Валентина Алексеевна рассказала подруге обо мне. Оказалось, что ее муж Ситников Петр Николаевич — инженер, работает на Уралмашстрое. Недавно назначен начальником первого строящегося цеха металлических конструкций, собирается ехать в Германию за оборудованием.

— Сейчас в цех начали набирать рабочих, и вам следует туда поступить, — посоветовала Ситникова.

Я с радостью согласился. По записке Ситникова я был оформлен слесарем в цех металлических конструкций. Зачислили меня в бригаду монтажников Гончарова. Это был высокий поджарый мужик лет 38, с впалыми щеками. Провел меня в деревянную пристройку и, указав на один из верстаков, коротко сказал: «Это твое рабочее место». Затем провел в инструменталку, где я получил полагающийся инструмент, 5 металлических бирок для временного получения другого инструмента и висячий замок для верстачного ящика. За все полученное расписался.

Позднее Гончаров показал меня двум мастерам будущего ЦМК Слесареву Федору Ивановичу и Тараканову (имя и отчество не помню). Благодаря записке Ситникова меня не заставили сдавать так называемую «практику», то есть изготовить какое-нибудь незамысловатое изделие из металла. На такой пробе я бы, конечно, провалился.

Гончаров сразу понял, какой я слесарь. Но вскоре все образовалось. Старался я изо всех сил, не стеснялся спрашивать, наблюдал, как делают другие, оставался вечерами и через месяц с некоторой натяжкой мог уже называть себя слесарем.

В начале июня 1929 года бригаду Гончарова направили на визовский завод для изготовления металлических форм для цеха металлических конструкций (ЦМК). Так впервые я увидел крупный по тому времени металлургический завод, который произвел на меня ошеломляющее впечатление.

В начале июля 1929 года Беляевы получили от мамы из Косулино письмо, довольно неприятного содержания. В нем сообщалось, что началась кампания по коллективизации и раскулачиванию. У справных работящих мужиков забирали скот и все имущество и семьи высылали неизвестно куда. Отцу предложили вступить в колхоз, он отказался, тогда, пишет мать, забрали всю живность и инвентарь. Некоторая заминка получилась из-за того, что, видимо, мы были единственными в районе хозяевами, не имеющими собственного дома и живущими на квартире. А через несколько дней к Поляковым на двух подводах с небольшим количеством вещей и привязанной за рога коровой заявилось и все семейство Ефимовых из четырех человек.

Поляковы поселили их в мансарду, состоящую из одной комнаты. Живность водворили в конюшню, где до недавнего времени содержалась выездная лошадь хозяина. Через три дня отец с Леней поехали на базар, где быстро продали лошадей с телегами и корову. Вскоре родители уехали в один из башкирских сельхозов, а Леня устроился столяром на завод.

Между тем у ЦМК были выложены стены и смонтированы сделанные на ВИЗе формы, а в скором времени начали приходить из Германии ящики с оборудованием. Выглядели станки отлично: выкрашенные в два цвета яркими красками, они прямо-таки украшали цех. Монтаж таких станков доставлял удовольствие, хотя делать это было не так просто, так как начались сильные морозы, а ЦМК не отапливался, к тому же через щели дверей и окон продувался со всех сторон.

И вот в феврале 1930 года, когда, нагнувшись, я отрезал ножовкой уголок, почувствовал страшную боль, словно кто-то ударил кувалдой по спине. Попытался распрямиться и не смог. Режущая боль сковала все тело. Не помню, как меня дотащили до барака и уложили на топчан. Двое суток пролежал, не в силах пошевелиться. Какая-то добрая душа сообщила обо мне в санчасть. Пришедшая сестра велела немного полежать и потерпеть. Вскоре прибыли сани с сеном и тулупом. Меня вынесли, завернули в тулуп и, не завозя в санчасть, привезли в ту же самую больницу, где лежал Николай Воронцов. Кстати, осматривал меня тот же врач Красовский. Он поставил диагноз — прострел.

Лечили меня следующим образом. Ежедневно утром и вечером санитары приносили на носилках в процедур-

ную, укладывали в ванну с водой, нагретой до допустимого предела. После определенной выдержки по времени извлекали, закутывали в простыни, заворачивали в толстое одеяло, укладывали в кровать, а сверху закрывали еще одеялом. Обливаясь потом, маялся под накидками. На пятые сутки после таких процедур проснулся с каким-то удивительным чувством облегчения. Понял, что выпрямился и лежу на спине. Пошевелил ногами — боли нет, осторожно повернулся на бок. Тоже не больно. Обрадовался безмерно.

При обходе Красовский сказал: «Вот и пошел на поправку, молодой человек». Через три дня начал самостоятельно садиться, а потом и ходить в туалет. Пропарку начали делать только вечером, а на пятнадцатый день совсем отменили. Болей не ощущал при любых изгибах позвоночника, как будто ничего и не было.

Познакомился в больнице с молодым парнем, тоже слесарем, с завода им. Воеводина, или, как его называли, «Монетки», расположенного в самом центре города у плотины на реке Исеть. Его отец Шварц, немец по национальности, работал главным механиком на «Монетке». Узнав, что я готовлюсь в вуз, Карл принялся учить меня немецкому языку.

Вскоре меня посетили Леня с Людмилой. Начали уговаривать устроиться на работу в городе и переехать жить к ним в мансарду, а тут еще Карл предложил перейти к ним на «Монетку». Короче, выйдя из больницы, на ЦМК больше не вернулся и оформился на завод им. Воеводина слесарем 3-го разряда в механический цех, выполнив традиционную пробу — плашку для ручной нарезки резьбы.

Работа мне нравилась. Бригадир, высококвалифицированный слесарь лет 50, степенный, добродушный, относился ко мне хорошо. Получал я около 50 рублей в месяц, что считалось по тем временам приличным заработком. С Карлом встретились на заводе как старые друзья. Часто приходилось выполнять совместные задания по ремонту станков. «Готовься в ВУЗ» по мере возможностей осваивался.

В мансарде жили дружно. Люда оказалась очень хорошей дивчиной, не в пример остальным членам семейства Поляковых. Леня очень ее любил. Сын Поляковых Виталий, на год старше меня, перешел уже в девятый класс. В доме очень часто собиралась молодежь. Читали стихи, играли на пианино и гитаре, танцевали. Но

меня ни разу туда не пригласили. Было очень обидно.

Люда успокаивала: «А ты не переживай, там ведь одни маменькины сынки и дочки, пустомели».

Настал 1931 год. Жизнь шла размеренно и буднично. Работа, в свободное время — «Готовься в ВУЗ». В апреле у нас произошло радостное событие. Людмилу увезли в больницу, и она родила там мальчика. Леня прямо-таки ошалел от радости и беспокойства — то грудь не берет, то стульчика нет, то плохо спит. Мансарда была постоянно увешана пеленками, распашонками. В общем, все наше внимание сосредоточивалось на младенце, которого по настоянию деда Полякова нарекли Львом.

Хотя Леня с Людой ничего не говорили, но я чувствовал, что в такой обстановке четвертый — лишний, и выразил намерение как можно скорее податься с Шейнкмана, 14. Получил одобрение. А вскоре Валентина Алексеевна передала, что разговаривала обо мне со своей хорошей приятельницей — женой главного инженера «Уралцветметзолота» Демина и та обещала переговорить с мужем. Демины жили недалеко от Беляевых, тоже на Тургеневской, в кирпичном особняке. Буквально через два дня мне предложили поехать на березовский завод «Цветметзолото» в 12 км от Свердловска слесарем в механический цех.

Цех этот располагался в здании бывшей царской тюрьмы. Его начальник Романцев, довольно симпатичный мужик лет 45, оформил меня слесарем 4 разряда, и через пять дней я стоял за тисами в бывшем каземате. Поселился у пожилых супругов с шестиклассником-внуком, родители которого работали на северных золотых приисках. Хозяин дома трудился в орсовских складах сторожем. Его жена занималась домашним хозяйством и огородом. Парень, откормленный крепыш, не особенно предавался изучению школьных наук, предпочитая им приключенческие романы.

Золотодобытчиков тогда снабжали довольно хорошо. Так, ежемесячно я получал пропуск в рабочую столовую на завтрак, обед и ужин. На продуктовую карточку выдавали 6 кг. мяса, 1,5 кг. сливочного масла, различные крупы, муку, сахар и т.д. Эти продукты я передавал Лене и Беляевым.

За время работы в Березовском, как говорится, прибарахлился. Купил черную кожаную куртку, модную тогда, костюм, ботинки, рубашки и т.д. Приобрел очень

мне понравившуюся светло-коричневую бархатную рубашку с отложным воротничком.

С сыном хозяина дома у меня установились очень хорошие отношения. Видя, что я никуда не хожу и все свободное время занимаюсь, он постепенно тоже втянулся в школьные занятия. От природы смышленый, начитанный, скоро без особой помощи стал чуть ли не лучшим учеником в классе. Дед, как-то придя с родительского собрания, рассказал о том, как его хвалили и благодарили за внука. После этого они оба с бабкой стали по-иному относиться и ко мне, даже не стали брать деньги за квартиру.

В августе в цехе была организована бригада слесарей и под руководством главного энергетика Можарова приступила к монтажу парового отопления в бывшей церкви. Дело в том, что в помещении этой церкви в ноябре намечалось провести всероссийский съезд специалистов золоторудной промышленности. Работали мы тогда по 18 часов в сутки. Прикрепили нас к заводской итээровской столовой, отличавшейся от рабочей как небо от земли. Отопление было пущено в срок, и каждому из нас выдали солидную премию и продовольственную посылку с грамотой.

Наступил 1932 год. В марте Леня, несмотря на свою доброту и терпение, не выдержав пренебрежительно-покровительственного отношения со стороны Поляковых, перешел из Гипромеза, куда был пристроен тестем, на Уралмашстрой. Там ему дали комнату в общей квартире. К ним приехала из Башкирии мама, и они стали жить самостоятельно.

В апреле, почувствовав себя достаточно подготовленным, попросил начальника цеха, дать письмо от предприятия на сдачу экстерном экзаменов за полный курс рабфака. Такое письмо получил за подписью начальника завода Черняка.

На рабфаке при госуниверситете меня направили в гороно, где и оформили соответствующее разрешение. После майских праздников началась сдача экзаменов. Получив аттестат, написал заявление о приеме в Свердловский горный институт. От Люды узнал, что и Виталий подал заявление в горный.

В июле мне предоставили на заводе месячный отпуск для сдачи вступительных экзаменов. В августе эти испытания я успешно выдержал. Хорошо запомнил утро, когда в вестибюле института, где на стене были

вывешены списки принятых, собралась громадная толпа парней и девушек. Одни, разыскав свою фамилию в списках, улыбались, отходили, другие, не найдя, снова пробирались сквозь толпу.

Когда часа через два все утихомирилось, я, добравшись до списков под буквой «Е», увидел свои инициалы. Принят! Сейчас уже студент. Усилия стольких лет не пропали впустую. Все во мне ликовало и торжествовало. Значит, я не пустозвон и не чугунный болван.

Когда волнение несколько улеглось, просмотрел колонку и на букву «П». Фамилии Полякова Виталия там не оказалось. Никакого чувства мелочного удовлетворения, насколько помню, не испытывал, но сожаления — тоже. Сразу же помчался к Беляевым. Там меня хвалили и поздравляли сверх меры. Пришлось даже выпить по крошечной рюмочке кагора. Когда появился у Лени, радовались там еще больше. Мама даже всплакнула.

Через неделю, получив в канцелярии института студенческий билет и ордер на койку в общежитии, 1 сентября 1932 года сидел в большой аудитории на первой лекции.

Институт

Через месяц нам сообщили о решении расформировать группу горных электромехаников и предложили по выбору перейти на другой факультет или без экзаменов в другой институт. Получив документы и справку, отправился в энергетический институт. Принял меня заведующий учебной частью. Это был довольно тучный мужчина со знаменитой фамилией — Маркс. Просмотрев документы и справку, спросил, по какой специальности желаю продолжить учебу. Выбрал энергетические распределительные системы.

На следующее утро слушал лекции в группе, состоящей из 37 человек. Поместился в общежитии в небольшой комнатке на четыре койки с однокурсниками Анатолием Ярославцевым из Кушвы, Константином Галаншиным из Ладейного поля и Михаилом Пестряевым из Уфы. Ребята оказались компанейскими» и в моем представлении очень умными. Особенно отличался Пестряев. Казалось, не было книг наших и иностранных писателей, которые бы он не читал. Наблюдательный парень, к тому

же хороший рассказчик. Напоминал многими поступками моего напарника по Уралмашстрою Николая Воронцова.

Первые три месяца учебы стипендия не полагалась, но нам, как производственникам, выдавали 35 рублей в месяц. В закрытой студенческой столовой при общежитии обед стоил 60 копеек, завтрак и ужин — по 35 копеек. Соответствующим было и качество. Суп из так называемой ржавой селедки, котлеты, каша из сечки, компот из сушеных яблок с сахаром и 300 граммов хлеба.

Прикрепление к столовой производилось по хлебным карточкам, из которых выстригались все наименования продуктов, за исключением пяти талонов на хлеб и 300 граммов сахара. Взамен студент получал карточку, где на каждый день месяца значились завтрак, обед, ужин. На пять оставленных в карточке хлебных талонов полагалось две булки, по форме напоминающих кирпич. На базаре такой «кирпич» стоил 60-70 рублей, и студенты часто пополняли свой бюджет за счет продажи хлеба.

Утром на учебу и вечером обратно во Втузгородок добирались на трамваях. В вагоны набивалось невероятное количество студентов. Тогда в салонах на стенках висели металлические ящички с прорезью для монет и с укрепленным сверху роликом билетов. Но никто из студентов денег (3 коп.) не опускал в прорезь (это почему-то считалось зазорным), никто и не отрывал билетов. На остановках «Малышева» и «Декабристов» вся масса студентов высаживалась. Таковы были житейские дела.

Учеба шла нормально. Слушали лекции, участвовали в работе семинаров, много занимались в общежитии, хотя условий для этого практически не было. Однако считаю, что коллективные разборы наиболее сложных вопросов общеобразовательных дисциплин помогли мне успешно закончить два первых курса института.

Из общественных событий первого года обучения следует отметить кампанию по чистке партийных рядов и паспортизацию. Хотя все мы были беспартийными, на некоторых собраниях по чистке нам предлагали присутствовать. Запомнился эпизод чистки директора института. Один из выступающих рассказал, как в Невьянске при вступлении белых в город нынешний директор приветствовал беляков трезвоном в колокола. Выступление оказалось решающим. Директора тут же исключили из партии, и больше в институте мы его не видели.

При подготовке к выдаче паспортов со всех потребовали представления в спецотдел института официальных метрических свидетельств. Паспорта выдавались только жителям городов и заводских поселков. Сельским жителям паспорта не выдавались. Разработанные условия паспортной системы ставили все точки под создание тоталитарного государства. После паспортизации все «винтики и гайки» оказались под полным и надежным контролем репрессивных органов.

Во всем мире только в двух родственных по духу и идеологии государствах — фашистской Германии и коммунистической России — переход из одной железной клетки в другую допускался только по особому разрешению. При этом полагалось громко кричать, что «мы не рабы», умалчивая о второй части изречения — «рабы не мы». Вскоре мы получили «молоткастый, серпастый» советский паспорт. В этой связи вспомнилось высказывание острослова с завода Воеводина слесаря Панкратова. «Эмблема показывает, — говорил он, — что наш русский мужик сполна получит молотком по башке, а серпом по яйцам. Будь доволен».

Первый курс наша группа закончила с отсевом всего двух студентов. Одну девушку исключили после того, как выяснилось, что ее отец священник, а она это скрыла. Второй не выдержал нищенского существования, бросил учебу и устроился работать шофером.

На период каникул я временно устроился на работу в бригаду по монтажу электрооборудования в здании промакадемии. Там и услышал приказ о создании Уральского индустриального института, в который на правах факультетов должны войти энергетический, машиностроительный, химический и строительный институты. Энергофак намечалось разместить в левом крыле главного корпуса. Директором УИИ был назначен некто Кочко.

Второй курс начали в новом помещении с просторными светлыми аудиториями. По тогдашнему времени все сделано было добротно, продуманно. Отпала необходимость в трамвае. Даже пресловутые бутерброды с повидлом съедали в буфете, запивая горячим чаем или кофейным напитком. Однако получилась некоторая неувязка с общежитием. Из-за нехватки мест часть второкурсников временно поместили во вновь отстроенные шлакоблочные двухэтажные шестиквартирные дома, предназначенные для работников вновь строящегося завода

«Уралобувь». Квартиры были однокомнатные, с печным отоплением и водопроводной колонкой во дворе. Ярославцев, Галаншин, Пестряев и я заселили одну из комнат на втором этаже.

В тот год погода до ноябрьских праздников стояла на удивление теплой, сухой, и жили мы в новой квартире вполне удовлетворительно. Но с 15 ноября началось похолодание, и наш относительный комфорт закончился. Прежде всего, привезенные сырые осиновые дрова гореть в голландской топке не хотели. Дым при разжигании шел вместо трубы через дверку в комнату. Стены, сложенные из непросохших шлакоблоков, быстро промерзли и начали покрываться изморозью. Холодище было такое, что спали, не раздеваясь.

Вскоре Ярославцев с Пестряевым притащили откуда-то необычную чугунную печку с жестяными трубами, и мы пристроили ее к дверцам голландской печки. Чугунка имела такую конструкцию, которую я ни раньше, ни позже не видел — загрузка топливом производилась у нее сверху, для чего приподнималась половинка крышки. Топилась и грела эта чудо-печка хорошо, но, когда загружалась очередная порция дров, через крышку в комнату вылетали дым, искры, и скоро стены и потолок покрылись грязью — серой копотью. Пока печка топилась, в комнате было тепло. Дрова быстро сгорали, и к утру температура опускалась до минус 5 градусов и ниже.

В деканате нас просили потерпеть и говорили, что заканчивается строительство многоэтажного общежития и в феврале-марте нас всех переселят туда.

Так промаялись мы январь, а в середине февраля с субботы на воскресенье неожиданно заболел Пестряев. Лежа с воспаленными глазами, покрасневшими щеками, укутанный, он вздрагивал от озноба. В столовую не ходил, от пищи отказывался. В понедельник утром ему стало совсем плохо. Мы с Ярославцевым, закутав его потеплее, накинув сверху одеяло, повели в поликлинику. Там уже собралась большая очередь страждущих, и медсестра ставила всем градусники. Когда очередь дошла до Пестряева, она посмотрела на показание, быстро прошла в кабинет, и Мишу тут же приняли без очереди. Минут через пять появились два санитара с носилками, и Пестряева унесли. Врач пояснила нам, что у больного тяжелое крупозное воспаление легких, температура 41,5

градуса, то есть приблизилась к критической, и его направляют в больницу.

В среду к Пестряеву нас не пустили. Дежурный врач сообщил, что температура на пределе критической, и пока ее не могут снизить. Больной впадает в забытье, не исключается летальный исход. «Будем надеяться, — добавил он, — что молодой организм поможет справиться с недугом». Только через десять суток, наконец, появились проблески надежды на возможное выздоровление.

А 1 марта, в первый весенний день, заболел второй наш сокурсник Григорий Лехем, обитавший в соседней квартире. Внешние симптомы болезни были сходны с пестряевскими. У Лехема отец работал главным врачом Березовской городской больницы, и Григорий попросил меня, как бывшего березовца, сообщить ему о болезни.

Встретил меня Лехем-старший в своем уютном кабинете. Это был черненький, небольшого роста, лет 45 подвижный человек. Выслушав меня, страшно разволновался. Тотчас куда-то убежал, скоро вернулся, снова убежал и, вернувшись, объявил, что сейчас же поедет в Свердловск. Через полчаса повозка, запряженная сытой лошадью, с уложенным тулупом и двумя одеялами, резво двинулась в Свердловск.

Приехали мы во Втузгородок, когда студенты уже вернулись с лекций. Зайдя в комнату, где на койке лежал Григорий, старший Лехем просто взвыл от того, что увидел. С непривычки наше жилье производило действительно подавляющее впечатление. «Вы как пещерные люди, — выкрикивал он, подпрыгивая, кашляя и чихая перед печкой, открытой для очередной заправки топливом. — Чтобы у нас творилось такое! Нет, я этого так не оставлю! Собирайся, Григорий, немедленно и больше сюда ни ногой». Лехема-младшего быстро собрали, вывели из дома, завернули в тулуп и одеяла, и кошовка умчалась.

Лехем-врач сдержал свое обещание. Через неделю к нам пожаловала комиссия из гор- и райздравотделов санэпидстанции. Был составлен акт, в котором требовалось от администрации института немедленно переселить студентов в нормальные жилые помещения, привлечь виновных в создании невыносимых условий для проживания к дисциплинарной ответственности. Через неделю все мы были размещены в общежитиях в комнатах для занятий и красных уголках.

Учеба между тем шла заведенным порядком. На факультеты выделялось значительное количество контрамарок в оперный театр, театр музыкальной комедии и драматический, в основном на галерку. В группе желающих посещать театры оказывалось мало, и четверка из нашей комнаты еженедельно ходила на представления. Выкраивали мы время и на чтение художественной литературы. Тон задавал Пестряев, добывавший откуда-то и книги. Здесь я, например, ознакомился с такими «экзотическими» произведениями мирового искусства, как «Декамерон», «Золотой теленок», «Дафнис и Хлоя», и произведениями других классиков — как зарубежных, так и русских.

Появлялась, хотя и мизерная, забота об экипировке студентов путем выдачи особо нуждающимся талонов на рубашки, брюки, ботинки. На энергофаке был студент парттысячник Викулин. В порядке общественной работы ему была поручена раздача таких талонов, которые отоваривались в специальном магазине по очень дешевой цене. Однако получить талон было трудно. За время учебы на мою долю выпал только один талон на резиновые галоши. Так мы приучались жить и не очень-то тужить.

Большинству студентов помогали родители. Я старался обходиться своими силами, так как Леня в декабре получил извещение Петуховского совхоза, что наш отец, бухгалтер Петуховского совхоза, расположенного в 100 км от Уфы, заболел странной болезнью — пендинка, и врачи рекомендовали ему переехать на житье в Среднюю Азию — родину этой болезни, где она сама собой вылечивается. Из энциклопедического словаря узнал, что пендинка — кожная незаразная болезнь, больше всего распространена в Средней Азии и в Пенджабской долине.

12 апреля из больницы выписали Пестряева. Внешне он мало изменился, но жаловался на слабость. Врачи рекомендовали ему быть больше на свежем воздухе, хорошее питание, кумыс. Миша, оказывается, не терял в больнице время и усиленно занимался по учебникам. Он был очень способный человек. Договорившись в деканате, досрочно сдал все предметы за второй курс и 29 апреля уехал в Уфу.

6 мая в деканате получили печальное известие — 1 мая в березовской больнице скончался студент второго курса энергофака Григорий Лехем от так называемой

скоротечной чахотки. Ко времени получения известия Лехема уже похоронили, и никто в Березовский не ездил.

За месяц до каникул в деканате вывесили объявление, в котором сообщалось, что студенты, успешно перешедшие на следующий курс, могут рассчитывать на получение бесплатного билета на проезд по железной дороге до любого пункта в каникулярный период. После совета с Леней и его женой Людой принял решение ехать в Коканд, куда уехал на излечение отец. И вот 31 июня на проходящем поезде Москва–Ташкент тронулся в путь.

До Оренбурга проехал относительно нормально, а дальше с каждым километром становилось все жарче, и скоро вагон превратился в своего рода духовку. Пассажиры, полураздетые, обливаясь потом, неподвижно лежали на полу. Открыть окна было нельзя из-за облаков пыли, поднимающейся при движении состава. На редких маленьких станциях вода из колонок текла теплой, а на вкус оказалась горько-соленой. Словом, это была не езда, а самое настоящее наказание.

На третий день пути утром ослепительно блестящее солнце начало неожиданно тускнеть от надвигающейся серой пелены. Эта пелена двигалась по всему горизонту и быстро приближалась к поезду. Послышались выкрики: «Саранча». Вскоре поезд остановился, и я вместе с другими пассажирами выбрался из вагона. Над нами на высоте 4-5 метров летело несметное количество насекомых, похожих на кузнечиков, но больших размеров, темно-зеленой окраски. Слышался только сухой треск крыльев. Оказывается, поезд остановился из-за попадания насекомых на рельсы. Это и привело к пробуксовке ведущих колес паровоза и остановке состава.

Неожиданно на наших глазах громадный нижний слой саранчи как по команде опустился на зеленый камыш, низкорослые кусты ивняка и траву, и насекомые с удивительной быстротой начали пожирать зелень. Стоял состав минут десять, пока очищали колеса и рельсы, посыпая их песком. Затем на площадку перед дымовой трубой встал один из членов паровозной бригады с пустым ведром, в который бил молотком, отпугивая саранчу. Когда поезд тронулся, на площади, куда опустилась саранча, все зеленое было съедено дочиста.

При переезде границы Ташкентской области болотная низина сменилась высохшей поверхностью. Станци-

онные поселки стали более обширными, виднелись приусадебные сады и огороды. К приходу поезда на перроне появлялись дети, торгующие абрикосами. Примерно литровая емкость с абрикосами стоила 30 копеек.

В Ташкент поезд пришел в 10 часов утра. В Коканд отходил в 8 часов вечера. Имелась возможность осмотреть город. Ташкент тогда делился на новый и старый город. В новом городе были хорошие красивые постройки, широкие улицы, засаженные деревьями. Рядом с тротуарами протекала в арыках вода. Несмотря на жару, было много прохожих. Паранджей на женщинах не видел.

Старый город, вернее, та часть, которую увидел, состояла из беспорядочно расстановленных саманных хибар, обнесенных высокими глиняными стенами. Улицы узкие, искривленные. Жителей нигде не видно. Впечатление такое, словно так было и тысячу лет назад.

Из Ташкента поезд отправился ровно в 8 часов вечера. Вагоны переполнены, жарища, духота несусветные. Утром прибыли в Коканд. Городок маленький, в основном состоит из одноэтажных саманных домов с плоскими крышами. Хорошо озеленен, чистенький, уютный. Поселок совхоза находился на окраине города. Подходя к конторе дирекции, неожиданно увидел выходящую из помещения маму. Бросились друг к другу. Она, оглядывая меня, спрашивала, почему я такой худой, изможденный. Сходила за отцом. Втроем пошли на квартиру. Занимали они большую комнату. Обстановка: стол, стулья, деревянный шкаф, три топчана (один приготовлен для меня). Мама сходила в столовую за завтраком. Он оказался обильным и вкусным. И впервые за дорогу я наелся до отвала.

Пендинка у отца сошла почти на нет, чувствовал он себя нормально, жару переносил спокойно. После завтрака, отведя меня к большому арыку ополоснуться, вернулся на работу.

В этом месте берега арыка, метра три шириной, расширялись и образовывали проточное озерко длиной в 15 и шириной 10 метров. Усевшись на скамейку, стоящую у самого берега, и смотря на текущую воду, заметил какие-то длинные тени, движущиеся по воде. Даже несколько оторопел, когда одна из теней приблизилась к поверхности, и из воды высунулась змеиная голова. Однако человек десять пацанов упоенно барахтались в воде, не обращая внимания на рептилий. Тогда и

я, быстро раздевшись, забрался в пруд. Вода оказалась прохладной и удивительно освежающей. После купания отправился домой, улегся на топчан и быстро уснул. В дальнейшем обнаружил еще место для укрытия от жары — виноградники.

В виноградниках также встречались змеи и скорпионы, но случаев укусов практически не было. Больше всего жителей страшил небольшой черный паучок каракурт, что в переводе означает «черная смерть». Паучок живет в земляных норках, хороший прыгун, укус его практически смертелен. Говорили, что каракурта охотно поедают овцы. Живого паука я не видел.

Из обыденных достопримечательностей особенно запомнилась чайхана под открытым небом. Летняя чайхана — это насыпанный земляной круг диаметром около 20 метров и высотой около 300 мм, который окружен несколькими крупными развесистыми деревьями. Возле протекает арык. «Пятачок» застлан коврами. Рядом готовится плов и кипятится вода. К колышкам привязаны несколько барашков. Посетители — только мужчины — усаживаются на ковры. Каждому подносится медный тазик с водой и полотенце для омовения рук. Затем подаются фарфоровая миска с дымящимся ароматным пловом, лепешка и два чайника — с заваркой и водой, пиала. Едят медленно. Плов захватывают из блюда пальцами правой руки. Никаких ложек, ножей, вилок.

На небольшом помосте трое музыкантов тихо наигрывают восточные мелодии, и тебя как бы охватывает чувство многовекового величия Востока и его мудрость. Но это нужно воочию увидеть, чтобы почувствовать.

Уезжал из Коканда 15 августа. Родители собрали для Лени, Люды и Левушки две корзины фруктов. В Свердловск приехал в солнечный, но довольно прохладный день и подумал, что ни за какие коврижки не поехал бы работать в южные края.

В сентябре начались занятия в институте. Приехал и Миша Пестряев. Лицо у него было бледное, слегка отекшее. Прозанимался он около месяца и снова заболел. Тут врачи были категоричными и потребовали у него взять на год академический отпуск. Как ни крепился наш друг, пришлось пойти на это. И в начале октября Пестряев уехал.

Через несколько дней в институте неожиданно появился встревоженный Леня и сказал, что сильно заболела Люда. Мы тут же послали в Коканд телеграмму о

срочном выезде мамы в Свердловск. Люде становилось все хуже. Все мы, конечно, надеялись на благополучный исход. Но страшное для нашей семьи грянуло. 1 декабря 1934 года Люда, 25-летняя красавица Люда, такая жизнерадостная, добрая, ушла из этого мира, оставив мужа и трехлетнего сына.

Когда я пришел, Леня и мама сидели в комнате, отрешенные от всего окружающего. Левушка, еще ничего не осознающий, возился на полу с игрушками. Никаких слов произнесено не было. Тихо сидели и лили слезы. Жуткое состояние.

Похороны состоялись на Никольском кладбище. Запряженная в простую телегу лошадь везла дощатый гроб, прикрытый крышкой. Его сопровождали Леня, мама, родители Люды и я. На кладбище у вырытой могилы крышку с гроба сняли, и мы, окружив телегу, молча стояли, глядя на чистое, спокойное лицо покойной, и каждый думал свою грустную думу. Когда шли с кладбища к трамвайной остановке, из репродукторов неслись траурные марши и мелодии — отмечали похороны убитого в Ленинграде Кирова. Говорят, время — великий целитель, но Леня в течение 12 лет не смог забыть Люду, каждый год справлял тризну, оставаясь холостым.

Учеба между тем шла нормально. Жили мы сейчас в восьмом корпусе. Вместо Пестряева к нам перешел в комнату Аркадий Ососкин, земляк Ярославцева по Кушве. В декабре в деканат пришло сообщение, лаконично сообщающее, что в больнице от туберкулеза легких скончался студент УИИ Михаил Пестряев. Как и Лехе-ма, его также доконало житье в домиках «Уралобуви». Было очень жаль Мишу. Убежден, что в лице Пестряева мы потеряли одного из величайших умов России.

Между тем занятия шли своим чередом, и в ноябре наша группа отправилась на первую производственную практику. С однокурсником Виктором Перетягиным прибыли на строящийся Камский бумажный комбинат. Спешка с окончанием работ наблюдалась необычная, поскольку в газетах появилось сообщение о пуске первой очереди комбината, хотя там, как говорится, и конь не валялся. Нас сразу же поставили на рабочие места по соединению концов силовых высоковольтных кабельных сетей — трех ниток длиной по 1500 метров. Трудились мы с Виктором старательно, даже по воскресным дням, сделали двенадцать муфт, получив за это по 250 рублей

и даже официальный отзыв о производственной практике.

В мае 1935 года мне предстояла вторая производственная практика на строящейся в 25 километрах от Свердловска Среднеуральской электрической станции — СУГРЭС, по тем временам самой мощной на Урале, причем полностью оснащенной отечественным оборудованием. Начальница электротехнического отдела Распопова, узнав, что до института я работал слесарем, предложила рабочее место по монтажу закрытого распредустройства 3 киловольта. Дело не ахти какое сложное, и я согласился, В подмогу дали молодого парня. И мы принялись за работу.

Распредустройство располагалось в 35 метрах параллельно торцевой стене машинного (турбинного) зала с законченной строительной частью. Вначале ход работ по ошиновке ежедневно проверял старший мастер отдела Печенкин, лет 46, крепкий подтянутый мужчина с интеллигентным лицом. Но скоро, убедившись в нормальном качестве исполнения, ходил только по вызову.

Печенкин нравился нам, деловой, неторопливый, давал дельные советы. Однажды в Водном клубе я увидел нашего мастера сидящим за пианино. Он играл вальс Шопена, или, как его иначе называют, «Собачий вальс», сочиненным композитором в честь пса Полины Виардо. После этого я проникся к нему еще большим уважением.

Где-то к середине июля было ошиновано уже больше половины ячеек, и я пошел в контору за мастером. Распопова, несколько помявшись, сказала, что Печенкина нет и больше не будет. На вопрос, где он, начальница коротко сообщила, что мастер оказался бывшим белым офицером, работал у нас под чужой фамилией и неделю назад арестован чекистами. «К вам придет посмотреть инженер отдела», — закончила она разговор. Откровенно говоря, было жаль Печенкина, такого умного и делового специалиста.

К началу августа работы по ошиновке распредустройства были закончены и сданы комиссии из отдела. Хотя Распопова предлагала поработать до конца каникул, я рассчитался, освободил место в палаточном городке, где жили сезонные рабочие, и с двумястами рублей и отзывом о практике 10 августа уехал в Свердловск.

Надо сказать, что самое острое впечатление о практике я получил, когда со строительных лесов машинного зала, с высоты 35 метров, сорвался и разбился насмерть

рабочий-строитель Лебедев. Казалось, падал он медленно, раскинув руки и ноги, тихо ударившись о землю, остался лежать, не двигаясь. Сбежался народ, начальство. Погибшего положили на телегу, прикрыли, потом увезли. Долго не мог прийти в себя. Ведь только что был человек, молодой, здоровый, и вот через мгновение — труп на телеге. Вот такова судьба.

1 сентября 1936 года занятия начали уже студентами пятого курса. Настроение было приподнятое. Казалось, позади все трудности, треволнения, неурядицы, обернувшиеся для нашей группы двумя смертями. Отменена карточная система, в магазинах появились продукты. Питание в столовых улучшилось. Лекции по спецкурсам касались непосредственно будущей профессии и воспринимались со всей серьезностью.

Вскоре в группе появился обширный список с перечнем предприятий, куда после окончания института молодые инженеры могут поехать работать. Просматривая список, остановил свой выбор на Ткварчельской ГРЭС в Грузии. Все ж экзотика! На юге я никогда не бывал. Выбор всех, кто куда хотел, утвердили, а в ноябре мы разъехались по облюбованным местам на преддипломную практику.

Строящаяся Ткварчельская ГРЭС у поселка Ткварчели Очамчирского района находилась в 25 км от Черного моря. Строительство шло на площадке, окруженной относительно невысокими горами. Небольшая горная речка, перекрытая плотиной, образовала глубокий пруд с прозрачной и очень холодной водой. ГРЭС располагалась в 15 км от каменноугольных копей, откуда уголь по подвесной канатной дороге доставлялся на сортировочную станцию рядом с ГРЭС. Крупный коксующийся грузился в вагоны, а мелочь должна была сжигаться в котлах станции.

В общем, на мой взгляд, компоновка объектов и технологические процессы были продуманы достаточно хорошо.

Несколько дней был предоставлен самому себе. Осмотрел стройку, сортировочную станцию, поселок, лазил по склонам гор, покрытых во множестве дикорастущими яблонями и грушами с жесткими несъедобными плодами. Затем меня прикрепили к довольно молодому, но грузному инженеру Доберидзе. Начал сбор материалов для дипломного проекта «Электрооборудование угольного бассейна от Ткварчельской ГРЭС».

Нужно сказать, что практически весь руководящий персонал строительства и будущих эксплуатационщиков состоял из грузинов, говорящих только на своем языке. Они явно выражали свое превосходство перед русскими. Некоторые даже спрашивали, зачем я хочу работать в Грузии, неужели дома нет свободных мест. Чтобы отделаться от вопроса по теме дипломного проекта, они отвечали — обращайтесь к своему руководителю. Только здесь я в полной мере понял, что такое истинный национализм и насколько глупым оказался мой выбор работы. Решив во что бы то ни стало избавиться от направления на Ткварчельскую ГРЭС, откровенно сказал все молодой девушке-врачу, направленной сюда по путевке из Харькова. Врач, обследовав меня, установила склонность к тропической малярии. По справке поликлиники меня освободили от направления в Грузию. Через два месяца со спокойным сердцем уехал на Урал.

В марте 1937 года, когда до прослушивания последних лекций и сдачи зачетов оставалось около 12 дней, однажды ночью я проснулся от резкого толчка в плечо. Ярославцев, Галантин и Запорожец, уже одетые, сидели на кроватях.

Военный, который разбудил меня, попросил нас положить вещи и книги на свои кровати. Затем, обращаясь к Запорожцу и показав бумажку, произнес: «Вот ордер на арест и обыск студента Ивана Запорожца».

Эти слова прозвучали для нас страшнее грома с ясного неба. Иван побледнел, и руки у него мелко задрожали. Военный, между тем, порывшись в вещах, отложил две записные книжки, несколько писем и тетрадей. Присев к столу, написал протокол обыска и велел Запорожцу одеваться.

Дверь за ним закрылась, и мы, ошарашенные, молча сидели на кроватях. Примерно через час к нам в комнату ввалились возбужденные студенты из двух смежных комнат. Они сообщили, что у них арестовали Валентина Пастухова и Анатолия Артебякина. Вскоре из института исключили студентку нашей группы Дору Смоляк, муж которой работал личным секретарем первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б) Кабакова.

И вот 7 мая 1937 года, защитив проект, я получил диплом инженера-электрика. Вот так! Ура! Ура! Сдав в деканате студенческий билет, получив двухмесячную стипендию, выписался из общежития и, придав себе важный вид, появился у брата. Там, конечно, поздравле-

ния. Мама даже всплакнула от радости. Показали письмо отца из г. Троицка, куда он переехал из Средней Азии, с приглашением Лене приехать с Левушкой на отдых. Посоветовавшись, решили съездить вчетвером.

Через неделю были в Троицке, небольшом городке, расположенном на слегка холмистой местности. Погода стояла теплая, солнечная. Каждый день Леня, я и Левушка ходили за город на маленькую речку с песчаными берегами и дном, купались, загорали, совместно строили из песка крепости и воинственно, к великой радости племянника, разрушали их.

В Троицке действовал пивоваренный завод, и в каждом магазине этого напитка было всегда предостаточно, и зачастую, уставив стол на веранде бутылками с пивом, трое взрослых мужиков молча потягивали из стаканов «Жигулевское».

С отцом родственных отношений так и не наладили. Помню, в день приезда, развернув диплом, долго и молча рассматривал написанное там. Затем, сложив и отодвинув книжицу на край стола, коротко произнес: «Поздравляю!». После этой встречи отца я больше не видел.

10 июля 1937 года мы вернулись в Свердловск. Через три дня Леня пошел на работу, а я отправился на СУГРЭС, к месту будущей своей деятельности.

1937 г.

Март 1992 г.

СУГРЭС

12 июня 1937 года в просторном кабинете я стоял у стола перед сидящим в кресле поджарым блондином во френче «а-ля Сталин». Просмотрев переданные документы — направление, диплом и паспорт, заместитель директора по кадрам спросил, есть ли у меня на станции знакомые. Ответил, что знаю Степана Меньшенина, инженера. Немного подумав, Пиунов позвонил по телефону. «Товарищ Зубков, — проговорил он в трубку, — прибыл по направлению молодой специалист, окончивший Уральский индустриальный институт, электрик. Очевидно, к вам в цех направлять?». Я не слышал, что ответил некто Зубков, а кадры добавили: «Завтра к вам подойдет».

Положив трубку, Пиунов вызвал, видимо, инспекто-

ра, коротко бросил: «Оформить в электроцех дежурным».

В соседней комнате меня усадили за стол, передали пространную, на четырех страницах, анкету и бланк-заявление о приеме на работу. Когда с анкетой и заявлением было покончено, инспектор проводил меня к заместителю директора по быту. Там я получил документ на место в гостинице. По указанию инспектора сходил в «Фотографию», где без задержки получил две фотокарточки — на пропуск и в личное дело.

Утром направился на территорию электростанции к Зубкову, оказавшемуся начальником электроцеха, сухопарому мужчине лет 40, серьезному, но доброжелательному. Расспрашивая об учебе, институте, вспомнил и свое студенческое время в Ивановском институте. В конце беседы начальник цеха сказал, что я буду стажироваться на должность дежурного электротехника, затем повел на главный щит управления станцией и, представив дежурному инженеру Рождественскому, пожелал успеха в стажировке и ушел.

Рождественский, усадив меня за пульт управления рядом с младшей дежурной, объяснил, что тремя расположенными рядом рукоятками следует поддерживать нагрузку турбогенераторов на заданном уровне. Так началась моя инженерная деятельность.

Установленного оклада — 70 рублей в месяц — не хватало даже для умеренной прокормки. Пришлось ограничиться в еде. Через полтора месяца поступило указание о начале стажировки на дежурного электротехника. Нудное сидение за пультом сменилось усиленным знакомством с оборудованием станции. Оклад остался прежним. Между тем в гостинице потребовали деньги за проживание. Платить было нечем, тогда гостиничные работники поступили следующим образом: сначала убрали с кровати подушку и одеяло, затем простыню и, наконец, матрац. И остался я на голых досках.

Директор средней школы № 5 Стадухин, квартировавший в гостинице, молчаливо наблюдал за происходящим. Но вот в номере поселился командировочный. С некоторым любопытством он следил за моими ухищрениями удобнее расположиться на голой кровати. После моего ухода на смену разузнал у Стадухина — в чем дело. Оказался это какой-то начальник из Наркомата энергетики. Потом говорили, что на совещании у директора СУГРЭС Быкова красочно расписал случай «забо-

ты на станции о молодых специалистах, о прямом над ними издевательстве и пообещал доложить об этом наркому.

Однажды часов в 10 утра в номере неожиданно появились заместитель директора по быту Деев и заведующий гостиницей и застали меня спящим после ночной смены одетым на голых досках, под кожаной курткой. Деев, не стесняясь в выражениях, набросился на рабочего гостиницы. Короче, в считанные минуты кровать оказалась заправленной. Заместитель директора уверял меня, что не знал о таком безобразии.

Начальника из Москвы я не сумел поблагодарить, так как в гостинице он больше не появлялся. Но дело этим не ограничилось. Вскоре Деев пригласил зайти к нему в кабинет и там вручил ордер на комнату в так называемом «каменном» поселке. При выезде из гостиницы денег за проживание с меня не потребовали.

После двухмесячного детального ознакомления с электрическими коммуникациями каждого цеха, личного участия в устранении неполадок почувствовал себя достаточно подготовленным, а от знакомства с замечательным специалистом релейной службы инженером Прохоровым получил много необходимых сведений о действующей релейной защите на станции.

Экзамен прошел успешно, и я был назначен дежурным электротехником с окладом в 90 рублей в смену дежурного инженера Мартьянова, высокого, сухощавого инженера лет 35, педантичного и трусоватого, но в общем неплохого человека. По инструкции дежурному электротехнику полагалось при включении турбогенератора в сеть осуществлять синхронизацию вручную, что являлось ответственной операцией. Помню, как Мартьянов волновался, бледнел, краснел, с трудом сдерживаясь, чтобы не отстранить меня от пульта. Включение тогда получилось плавным, без толчка, и мой начальник, облегченно вздохнув, произнес: «Хорошо!».

Признаться, вначале мне были не по душе мелочная опека и постоянный контроль. Но на таком предприятии, где все вращается, двигается в общей связи, формализм в действиях обслуживающего персонала просто необходим.

Проработав в вахте Мартьянова месяц, неожиданно получил от Зубкова предложение начать стажировку на должность дежурного инженера. На этот раз подготовка оказалась значительно проще, так как знакомство с

обслуживающим вахтенным и ремонтным персоналом, а также оборудованием цехов позволяло сосредоточиться на режимных особенностях оборудования.

Начав подготовку и окончательно уяснив, что для становления требуемого специалиста на электростанции одного электротехнического образования недостаточно, я поступил на третий курс теплотехнического отделения Уральского индустриального института.

Прошло немного более месяца после начала стажировки, когда начальник электроцеха Зубков поинтересовался ходом подготовки. Ответил, что мог бы вообще-то и на экзамен.

— Ну, вот и хорошо, — проговорил начальник цеха. — Я так и доложу главному инженеру.

Через два дня вызвали на экзамен. В состав комиссии входили главный инженер Долгов, председатель, Зубков, начальник электроцеха, Молоканов, начальник турбинного цеха, Магид, начальник котельного цеха, Матюнин, начальник техотдела, Барбашина, начальник топливоподающего цеха, и Зуев, инспектор по эксплуатации. Вопросов было много, в основном они касались практической стороны дела. Получив отличную оценку, я был допущен к работе дежурного инженера станции.

На следующий день принял вахту от Рождественского, которого направляли на курсы инспекторов по эксплуатации. Как ДИСу мне установили оклад 120 рублей в месяц, причем за каждый месяц безаварийной работы шла 10-процентная надбавка к окладу в течение шести месяцев. При авариях дополнительная прибавка снималась полностью.

Но вот в конце января 1938 года на станции произошло чрезвычайное происшествие. С 0 часов я принял вахту у ДИСа Сокулинского без каких-либо с его стороны замечаний в вахтенном журнале, а через 20 минут раздался звонок мастера турбинного цеха Мочалкина, просившего срочно прийти на первую турбину. По переходному мостику прибежал в цех, где мастер подвел меня к вестовой трубке лабиринтового уплотнения подшипника, откуда всегда выходила едва заметная струйка пара. Захватив ладонью немного пара, понюхал его. В нос ударил резкий запах мазута. Велев Мочалкину зафиксировать это в вахтенном журнале, побежал в котельную. Сообщил о запахе мазута из турбины мастеру по котельной Лапину, дал команду дежурному химику

немедленно взять анализ воды и пара из котлов, вернулся в турбинный.

Мочалкин сказал, что мазут оказался и на других машинах. Распорядился взять управление турбогенераторами на себя, велел снять по 10 МВт нагрузки с каждой турбины, побежал на щит. Передав на телефонную станцию указания об аварийном сигнале руководству станции и начальникам цехов, позвонил на центральный диспетчерский пункт (ЦДП) Свердловэнерго и доложил о положении на станции.

В это время дежурный химик сообщил по телефону о наличии мазута в питательной воде и паре из котлов. Все действия, разговоры по минутам и секундам записывались в вахтенном журнале. Сбегав в турбинный цех, убедился, что турбогенераторы работают нормально, с пониженной уже нагрузкой. Позвонив еще раз на ЦДП, доложил обстановку. Мочалкину дал указание уменьшить нагрузку на турбинах еще на 15 МВт.

Начало появляться и начальство, поднятое с постелей аварийным телефонным сигналом, — главный инженер Молоканов, заменивший отозванного в Москву Долгова. Бегло ознакомившись с ситуацией, согласно положению взял на себя функции командующего, дав указание снизить нагрузку еще на 20 МВт. Вскоре прибыли сотрудники из Верхнепышминского городского и Свердловского областного НКВД, и следственное колесо закрутилось.

Довольно скоро обнаружили место попадания мазута в котлы. Он проникал через перемычку диаметром 100 мм с задвижкой, врезанную между мазутопроводом и трубопроводом химочищенной воды, проложенными в непосредственной близости друг от друга в помещении котельного цеха. По расчетам химиков, в систему проникло около 10 тонн мазута!

На совещании у главного инженера было решено станцию полностью остановить во избежание вскипания и заброса воды в турбины. Организовать немедленную круглосуточную промывку всего водного тракта со всем оборудованием с привлечением для организации промывки специалистов сторонних организаций. Дело об аварии передать следственным органам.

Станция простояла пять суток. За это время со всех, прямо или косвенно причастных к аварии, взяли письменные объяснения. Начальник котельного цеха Магид, начальник техотдела Зуев (в архивном деле № 19584

Зобов. — прим, ред.) и еще три работника котельного цеха были арестованы. После окончания следствия Магид и Зуев были расстреляны как «враги народа». Судьба остальных неизвестна. В то время никто из начальства за арестованных не заступился.

Начальником котельного цеха назначили Рувимского, а технического отдела — Зубкова. Постепенно «мазутная история» в повседневной суете стала забываться. Да и кругом только и слышно было об арестах, судах и расстрелах «врагов народа», просто наваждение какое-то, словно с ума все посходили.

Работа между тем шла нормально, ежемесячно получал максимальное для ДИС жалование — 192 рубля вместе с премиальными. Начал даже потихоньку «прибарахляться». По учебе в институте также не было проблем, поскольку, ежедневно видел перед глазами в действии оборудование станции. Несколько утомляла и выбивала из ритма посменная вахтенная перестановка. Но вот однажды в дневную вахту на главный щит зашел начальник техотдела Зубков. Немного поговорив о текущих делах и проблемах станции, он спросил, не надоела ли мне посменная работа? Ответил: «Надоела». И тогда он предложил перейти в техотдел его заместителем. «Конечно, — добавил начальник, — грозит потеря в заработке в 50 рублей. Подумай». Но я тут же согласился. Через неделю к себе вызвал главный инженер, и вопрос о переходе был решен.

Заменил меня на посту ДИС молодой инженер Петр Елинский, прибывший по направлению Киевского политехнического института, спокойный симпатичный парень, дисциплинированный, член партии. Пройдя положенный этап по работе, он начал стажировку на ДИСе. Тут ему явно не везло: три раза сдавал экзамены, и каждый раз неудачно. Основным проваливателем оказывался начальник техотдела Зубков. В четвертый раз, когда вопрос о моем назначении заместителем начальника техотдела решился, Петр сдал экзамены и в дальнейшем успешно трудился дежурным инженером.

Забегая несколько вперед, вспоминаю о весьма драматическом случае в его жизни. После начала войны с Германией Елинский получает извещение, обязывающее немедленно прибыть в Тульскую воинскую часть в качестве командира роты. Петро сейчас же посылает в часть уведомление о том, что имеет бронь, работает

инженером оборонного объекта. Не получив ответа, направляет аналогичное письмо в Уральский военный округ. Оттуда через два дня приходит на станцию указание немедленно направить военнообязанного по назначению, и Елинский уезжает.

Через пять месяцев Петро возвращается на СУГРЭС худой, оборванный, стриженый. Оказалось, что по прибытии на место без документов, подтверждающих 20-дневное опоздание, незадачливого командира предают военному трибуналу, а там — раз-два, по-солдатски, исключают из партии, судят... определяют срок восемь лет и отправляют в концлагерь на общие работы. Родной брат Петра работал тогда начальником управления НКВД по Семипалатинской области. Через три месяца лагерной житухи, узнав почем фунт лиха, Петр смог через старшего оперуполномоченного концлагеря связаться по телефону с братом. И вот один из 52 верных соратников и помощников главы этой опричнины страны, выругав Петра самыми непотребными словами, все же пообещал поговорить с шефом и сдержал обещание. Петра выпустили. Но по какой-то причине его на станцию не приняли, и Елинский уехал в Семипалатинск. Дальнейшая судьба Петра неизвестна.

Но вернемся к перемещению. Заместителем начальника техотдела я проработал 15 месяцев. Как-то после майских праздников приехал из Свердловска Зубков, усевшись напротив меня, спросил, как я смотрю на то, чтобы занять место начальника техотдела.

– Это где? — в свою очередь, спросил у Зубкова.

– Как где? Конечно же, здесь, вместо меня.

– Куда же вы?

– Приглашают переехать в Каменск-Уральский на должность директора Красногорской ТЭЦ. Нужно найти себе замену, а чего искать, когда эта замена рядом. Прошу подумать.

Думать было особенно не о чем, и я дал согласие. Через два дня появился соответствующий приказ по станции.

В отделе трудились 28 человек — инженеров, техников, лаборантов и прибористов, из них только трое мужчин. Каждый знал и добросовестно выполнял порученную работу.

Станция действовала ритмично, без аварий. Одним словом, без нервотрепки. Вот в такой период в июле 1938 года в обеденный перерыв, отправившись в столовую,

расположенную в одном из бараков временного поселка метрах в 400 от станции, услышал сильный громоподобный звук со стороны ГРЭС. Обернувшись, увидел, как из-под фонаря и оконных проемов в стенах бункерной галереи пылеприготовления вырываются клубы черного дыма.

Бросившись обратно на станцию, в проходной столкнулся с человеком в обгоревшей одежде. Кожа на его теле выглядела черной и свисала местами грязными лоскутьями. Выбежав из проходной, вытянув руки вперед, он кричал от боли и ужаса, за ним, значительно отставая, бежала, тоже что-то крича, медсестра.

Из машинного зала по лестницам поднялся до распахнутой двери бункерной галереи. В помещении бункерной было темно от дыма и жарко, как в печи. Скоро глаза присмотрелись. Невдалеке двое в белых халатах поставили носилки. Подойдя ближе, увидел, как они укладывали на носилки обгорелое шевелящееся человеческое тело. Закрыв обожженного простыней, санитары унесли носилки. В это время кто-то включил вытяжные вентиляторы, и скоро в помещении стало светло и не так жарко. Пожарники продолжали заливать водой тлеющие очажки угольной пыли.

Поднявшиеся на бункерную директор, главный инженер, начальники цехов, заместитель директора по кадрам, он же уполномоченный НКВД, начали рассматривать помещение и оборудование. Выполненное в противопожарном варианте, оно оказалось неповрежденным, немного обгорели только пусковые эбонитовые рукоятки. Благодаря тому, что окна у «фонаря» и стеновых проемов оказались открытыми, строительные конструкции галереи также не пострадали.

Комиссией по расследованию аварии было установлено, что во время строительства при монтаже газоотводящих коробов не была заделана щель между перекрытием и газоотводящим коробом. Через эту щель проникли в бункерную галерею газы с высокой температурой, приведшие к взрыву. На этом все и закончилось, так как по указанию Молотова строителей Среднеуральской ГРЭС привлекли к ответственности за вредительство. Тогда начальником строительства был Котомин. Его и остальных отправили в концлагеря. Из трех человек, погибших при взрыве, помню только фамилию дежурной по пылеприготовлению — Квакухина. Мир их праху!

Учеба в институте шла размеренно, без особых труд-

ностей и срывов, но с полной затратой всего свободного времени. Театры, кино, гости, танцульки полностью исключались. Жил по принципу «треугольника» — квартира, работа, столовая.

Перед новым 1939 годом ездил к Лене. Там мне показали письмо из Челябинска, в котором говорилось о смерти отца в ноябре 1938 года. О причинах смерти не сообщалось. Приводился обратный адрес. Очевидно, это была очередная сожительница отца. Но когда он перебрался из Троицка в Челябинск, осталось неизвестным. Мать по-бабьи всплакнула о бывшем муже, а мы молча сидели, думая каждый о своем. По указанному адресу в Челябинск никто не ездил.

Между тем шел 1939 год, ознаменовавшийся рядом событий, очень серьезных и совсем незначительных. К первым следует отнести арест и расстрел наркома внутренних дел Ежова. Миллионы людей в России, да и многие за ее пределами, вздохнули свободнее. Как следствие, с СУГРЭС исчезла такая одиозная личность, как ставленник НКВД заместитель директора по кадрам Пиунов, которого боялись все, начиная с директора и кончая уборщицами.

В августе главный инженер Молоканов был назначен главным инженером управления Уралэнерго, а главным инженером на СУГРЭС стал Карпенко.

Год прошел без происшествий. В апреле мне даже пришлось участвовать в комиссии по пересмотру дела осужденного на восемь лет концлагеря мастера по ремонту электрооборудования (фамилию, к сожалению, забыл). Обвинялся он в умышленном оставлении на крышке высоковольтного трансформатора куска медной проволоки с целью вызвать короткое замыкание на подстанции. Комиссия провела натурный эксперимент с этой проволокой при отключенном трансформаторе. Несмотря на все попытки, ни одному из членов комиссии не удалось забросить конец проволоки на токоведущие части. Решение комиссии было передано в НКВД, и через месяц мастера освободили. На СУГРЭС он вернуться не пожелал. Это был на СУГРЭС первый и последний на моей памяти случай проявления здравого смысла со стороны органов НКВД.

В июле я сдал последние зачеты в институте, получил право на выполнение дипломной работы. Гора, как говорится, свалилась с плеч. Можно было устроить каникулы. Мой хороший знакомый Игорь Сиваков, инженер,

выпускник УПИ, занимающийся борьбой и участвующий в областных и даже республиканских соревнованиях в средней весовой категории, а также заядлый охотник, узнав о «каникулах», выволок меня на маевку. Перезнакомил с многими интересными девчушками, в основном старшеклассницами средней школы.

С тех пор я стал часто ходить в кино, на танцы. На берегу озера загорал, купался. Однажды там познакомился с девятиклассницей Валей Титовой, скромной, застенчивой, даже несколько замкнутой. Позже узнал, что Валя жила с матерью, бабушкой и братом в барачной комнате. Ее отец, ветеринарный врач, арестованный в тридцать седьмом году, отбывал десятилетний срок в концлагере. Познакомился с Валей и Игорь. Относились мы к ней внимательно и тактично, не позволяя никаких заигрываний и намеков на ухаживание.

Однажды в Водном клубе выступал хор художественной самодеятельности под руководством жены директора станции Валентины Ивановны Быковой. Среди участников хора оказалась девушка, сразу поразившая меня. Это было само очарование, словно персонаж из волшебной сказки! Спросил Сивакова, работавшего тогда редактором местной газеты «Сугрэсовец» и знавшего практически каждого жителя всех трех поселков, кто это такая, получил короткий ответ: «Не знаю».

Но СУГРЭС не город. Скоро выяснил, что это ученица девятого класса средней школы Лена Машковцева. Живет в бараке временного поселка с отцом, матерью и братом. Вскоре на вечере танцев в Водном клубе увидел ее в кругу девушек, видимо, соучениц. Одна из них, с угловатой фигурой и грубоватыми чертами лица, что-то говорила подругам, энергично размахивая руками. Когда заиграл баянист, я первым через весь зал подошел к Лене, приглашая ее на танец. И... неожиданно получил решительный отказ. Я тотчас же ушел из клуба. Оказывается, с одной из подруг у Лены был уговор — танцевать только с ней.

В октябре, получив путевку в Хосту на Черном море, уехал отдыхать. Оттуда послал два безответных письма Лене Машковцевой.

Погода стояла отличная, хотя вода в море становилась с каждым днем все прохладнее. Отдыхающих возили на экскурсии в г. Сухуми в обезьяний питомник, эвкалиптовую рощу, на озеро Рица. Однажды мы с Матюшиным, бывшим работником СУГРЭС, решили пройтись по от-

лично ухоженной дороге, проложенной вдоль побережья. Однако километра через полтора из-за кустов неожиданно вышли два молодых грузина в штатском с подозрительно оттопыривающимися правыми полами пиджаков. Осведомившись, кто мы и куда направляемся, проверив курортные карточки, попросили возвращаться назад, так как проезд и проход здесь запрещены. Возвратившись в Хосту, узнаем, что километрах в шести отсюда расположена очередная дача Сталина.

В конце октября вернулся на СУГРЭС утомленным. Оказывается, отдыхать тоже надо уметь.

Очень редко видел Лену в клубе и на танцах. Нравилась она мне все больше и больше. Из-за коронок на верхних зубах в разговоре с Игорем мы называли ее «зубки».

С Сиваковым мы по-прежнему дружили. Осенью несколько раз он брал меня с собой на охоту. Охотник он был отличный и никогда не возвращался без трофеев, я же за все выходы не подстрелил ни одной пичуги или зверушки. Жил Сиваков в каменном поселке, недалеко от меня. Занимал на первом этаже большую комнату, содержал там трех больших охотничьих собак. И надо было видеть, в каком ужасном состоянии содержалось помещение. Когда приходилось заходить к нему, собаки набрасывались на меня с радостным визгом, стараясь обязательно лизнуть лицо. Больше я ни к кому не ходил.

По службе был загружен до предела и о дипломной работе не хватало времени подумать, а в выходные дни продолжались «каникулы».

В начале декабря 1939 года в техотделе случилось большое несчастье — не пришел на работу наш инженер Логутин, и прошел слух, что его ночью арестовали. У главного инженера получил подтверждение — арестован за контрреволюционную деятельность. При обыске нашли книги «злейшего врага народа» Бухарина.

Прошло десять дней. О Логутине — ни слуху ни духу. Но вот однажды ко мне подошла одна сотрудница отдела и по секрету сообщила, что лично видела, как накануне ареста Логутину передавал книгу Бухарина наш работник. Я не особенно удивился, так как давно замечал за Шамовым некоторую навязчивость в разговорах на политические темы и подчеркнутую резкость в суждениях на действия «власть имущих».

По какому-то пустяковому техническому решению как-то вызвал Шамова в отдел и без излишней диплома-

тии спросил его о передаче книги Бухарина арестованному Логутину. От неожиданности он смешался, стал что-то бормотать, но, быстро оправившись, начал неестественно громко кричать, что это провокация, ложь, допытываясь, кто это сказал. По всему его поведению стало ясно: все происшедшее — правда.

Вскоре по звонку из НКВД я написал характеристику на Логутина. Повторный звонок и недовольный голос сообщил, что по такой характеристике впору награждать подследственного, и требовал ее переписать. Я отказался. Больше никто не звонил. Что стало с Логутиным — никто так и не узнал. Вскоре его жену с годовалым сыном выселили из СУГРЭСа. О доносителях, так называемых «стукачах», несмотря на весь камуфляж, некоторые работники станции догадывались.

Новый 1940 год встречал в Водном клубе, где был организован вечер с буфетом, выпивкой, выступала самодеятельность», а в завершении — танцы. Все прошло хорошо, у меня особенно — из-за более близкого знакомства с Леной. При встречах с ней на ум всегда приходили стихи Тютчева «Я встретил вас».

После майских праздников, наконец, принялся за подбор материалов для дипломного проекта на тему «ТЭЦ промышленного комбината». Лена в это время начала подготовку к поступлению в учительский институт. С 1 августа 1940 года мне был предоставлен трехмесячный оплачиваемый академический отпуск для работы над дипломным проектом, а 29 октября 1940 года решением государственной комиссии проект был оценен на «отлично». Мне был выдан диплом и присвоено звание инженер-теплотехник. Ну что же, еще раз ура-ура!

Лена между тем выдержала испытания и поступила на первый курс учительского института. Отношения у нас существенно улучшились, удалось даже уговорить Лену сфотографироваться вместе. Наконец, закончился вполне благополучно 1940 год.

В марте директора станции Быкова избрали секретарем обкома партии по энергетике и углю. Ожидалось назначение нового. Как-то в 20-х числах марта меня пригласили зайти в кабинет главного инженера. За большим столом сидели человек двенадцать, в том числе Карпенко, Молоканов, Пиунов — заместитель директора по кадрам, Вахмянин — парторг ЦК ВКП(б). Меня представили, и Молоканов, обращаясь ко мне, сказал, что имеется предложение рекомендовать Ефимова на

должность главного инженера СУГРЭС. Я даже растерялся от такого предложения.

— Но это так неожиданно, никогда не предполагал, — проговорил, запинаясь. — Мне еще многому надо учиться.

— Но учиться вроде бы и достаточно, все же два института, — заметил кто-то из присутствующих.

— Вопрос серьезный, с ходу ничего ответить не могу, — твердо повторил я.

— Хорошо, — согласился Молоканов. — Завтра к двум часам здесь же ждем ответ.

В конце рабочего дня вызвал к себе Карпенко. От него узнал, что ему предложат стать директором, а мне — главным. Уговаривал соглашаться. На сборище в два часа дал согласие, решив, что не боги горшки обжигают.

Через три дня поехали на «смотрины» к секретарю обкома, курирующему кадры, очень похожему на французского писателя Ромена Роллана. Посмотрев анкеты и автобиографию, задал несколько вопросов и попрощался. Еще через три дня приехали на бюро обкома для окончательного решения. У входных дверей зала заседаний за небольшим столиком сидела довольно молодая женщина. На двери виднелись простой электрический звонок и красная электролампочка. Когда звенел звонок и загоралась лампочка, женщина, заглядывая в список, громко называла фамилию, и очередник входил в зал.

Зашел Карпенко, приготовился и я. Конечно, волновался. После очередного сигнала вошел. За длинным столом, стоящим посредине помещения почти впритык к небольшой площадке с трибуной, сидел первый секретарь обкома Андрианов, с обеих сторон разместились не менее 30 членов бюро. Справа, перед сценой, стояла вторая трибуна. Когда я вошел, на ней стоял управляющий Уралэнерго Амосов. До меня донеслись слова:

— Я против назначения Ефимова главным инженером СУГРЭС. Молод, нет необходимых знаний...

Увидев, кто вошел, Амосов осекся, а на меня замахали руками, показывая на дверь: очевидно, вызов был ошибочным.

При втором заходе кто-то из сидящих за столом зачитал анкетные данные и предложение об утверждении на должность главного инженера. Второй коротко объявил, что по анкетным данным и биографии замечаний нет. Третий добавил об отсутствии у членов бюро замечаний и вопросов.

— Вот и хорошо, — резюмировал Андрианов,— тогда послушаем претендента.

— Что могу сказать, — достаточно громко, окончательно успокоившись, произнес я. — Совершенно случайно услышал высказывание управляющего Уралэнерго в свой адрес, самое отрицательное. Сотрудничество в обстановке недоброжелательства несовместимо, поэтому в интересах дела прошу снять мою кандидатуру с обсуждения.

— Во-первых, просьба о снятии отклоняется как несостоятельная, — решительно возразил первый секретарь. — Во-вторых, предупреждаем тов. Амосова, что при поступлении в обком сигналов о недоброжелательном отношении пусть управляющий пеняет на себя.

Кандидатуру утвердили, что практически означало назначение на должность главного инженера. Начался следующий этап жизненного пути.

Кроме увеличения объема работы и повышения ответственности, пересадка из одного кресла в другое мало что изменила в повседневной работе. Вскоре перебрался из своей комнатушки на - второй этаж коттеджа, в своего рода отдельную однокомнатную квартиру с печным отоплением.

Первый этаж, состоящий из трех больших комнат и просторной кухни, занимал заместитель директора станции по хозяйственным делам Михаил Деев с женой и тремя детьми. Деев, среднего роста, с дугообразными кавалерийскими ногами блондин приятной наружности, с образованием, как говорили в шутку, «три класса и коридор», ценился за способность обеспечивать производство нужными материалами. Молоканов в шутку называл его «наш проходимец» за способность проходить туда, где можно что-то раздобыть для станции.

Из цехов котельный больше всего причинял хлопот и беспокойства. Его начальник молодой инженер Исай Рувимский, по национальности еврей, начитанный, технически грамотный специалист, член партии, был назначен на эту должность после ареста и расстрела Магида из-за аварии с попаданием мазута в котлы. При необходимости принимал участие даже в самых грязных работах. У персонала пользовался авторитетом.

Турбинный цех. Начальник Николай Патрушев, назначен на эту должность после перевода Молоканова главным инженером станции. Роста среднего, шатен с рыхлым носом, не урод, но и не красавец. Характер

желчный, всегда чем-нибудь недоволен. Из-за мелочных придирок к персоналу особым уважением не пользовался, но специалист хороший, дело знает, член партии, 35 лет.

Начальник топливоподающего цеха Григорий Барбашин, аскетического вида мужик, с серым, как бы всегда немытым лицом, с глубоко запавшими глазами, с виду спокойный, хотя чувствуется некоторая внутренняя настороженность. В обращении с персоналом ровен, голоса не повышает даже при выговорах за нарушение. Однако дело знает, на станции с момента пуска, член партии, 48 лет.

Начальник электроцеха Евгений Второв, инженер, блондин невысокого роста, очень нервный и трусоватый. Когда говорит, несколько шлепает губами. Считает, что в цехе никто ничего толком делать не умеет. Персонал цеха Второва за это не уважает, но сам он хороший специалист, член партии, 32 года от роду.

Начальник химического цеха Георгий Сутоцкий, инженер, высокого роста шатен с очень интеллигентным лицом. Высокообразованный специалист, корректный, выдержанный со всеми. Хороший рассказчик, не лишенный чувства юмора. Пользуется высоким авторитетом на станции. Беспартийный, 1915 года рождения, ленинградец, был выслан на Урал по делу Кирова. На станцию принят по рекомендации и поручительству Молоканова.

Начальник технического отдела Алексей Атрошенко, инженер, высокого роста сухощавый шатен с располагающей физиономией. До техотдела трудился заместителем начальника турбинного цеха. Вежлив, общителен, в отдел перешел с большим удовольствием. Член партии с 1908 года.

С этими грамотными в техническом отношении кадрами больших проблем в работе не возникало.

Но вот 22 июня началась война, и сразу все резко изменилось, прежде всего по кадрам. Согласно секретной директиве все работающие на станции разделились на три категории. К первой относились те, кто по режимным соображениям подлежал немедленному увольнению. Ко второй — увольняемые не позднее чем через 10 дней. К третьей — переводимые с ответственных должностей на второстепенные.

Здесь у меня произошел первый принципиальный конфликт с заместителем директора по кадрам, ставленником органов, сразу после объявления войны облачив-

шимся в чекистскую форму с двумя кубиками в петлицах. А конфликт заключался в том, что, проходя утром через вахту, натолкнулся на следующую сцену. Два солдата-вахтера с казарменной прямотой объясняли машинисту насосной станции, что по режимным соображениям он до работы не допускается, должен идти в отдел кадров за расчетом.

Позвонив Пиунову, тут же получил информацию — уволенному буквально на другой день вручают извещение о призыве в армию и отправляют на фронт.

Но послушайте, это же черт знает что, — возмутился я. — Работать на станции ему не доверяют, а идти на фронт защищать тех, кто не доверяет, добро пожаловать. Почему сразу не вручать извещение о призыве, не подвергать человека моральному унижению? С какими мыслями пойдет он на войну?

— Мы обязаны выполнять официальную директиву, — коротко ответили кадры.

— Но это и политически неправильно.

— Наверху лучше знают, что правильно, — заключил Пиунов и положил трубку.

Разговор с директором ничего не дал. Все так и осталось.

Вторая неприятная беседа с Пиуновым и старшим оперуполномоченным областного управления Горбуновым произошла позднее. Известно, что на следующий день после объявления войны полки продовольственных магазинов опустели. На введенные карточки выдавали по 800 граммов хлеба. Перед октябрьским праздником на станцию завезли для распределения между работающими расфасованные пакеты с копченостями из свинины.

Началась раздача пакетов, когда в кабинет зашли наши чекисты, и Горбунов попросил устроить ему два пакета мясопродуктов.

— Но я не могу это сделать. Пакеты расписаны пофамильно. Надо кого-то лишать, — ответил посетителям.

— Значит, не хотите это сделать для меня? — жестко спросил Горбунов.

— Не не хочу, а не могу.

— Ну что ж, пойдем отсюда, — сквозь зубы процедил старший оперуполномоченный, обращаясь к Пиунову. — Ведь я говорил, что ничего не выйдет.

Такая бесцеремонность оставила неприятный осадок. Но это была, конечно, мелочь по сравнению с накопив-

шимися производственными трудностями. СУГРЭС снабжалась топливом с Коркинского угольного бассейна, добыча велась открытым способом, и уголь был хорошего качества. Но вот пришла война, и сразу все пошло и поехало. Зольность подскочила с 25 до 75-80 процентов. В вагонах поступали глыбы пустой породы, не проходившие в разгрузочные люки. Пустая легкоплавкая порода, размолотая вместе с углем в порошок, вдуваемый в топки котлов, плавилась полностью, зашлаковывая экранные трубы. С его удалением из котлов шлаковая система гидрозолоудаления не справлялась, приходилось разгружать шлаковую массу в помещении котельной, часто останавливать котлоагрегаты для очистки, что лихорадило работу станции.

Были случаи, когда громадные глыбы шлака, срываясь со стенок, выбивали трубы холодных воронок из коллекторов, что фиксировалось уже как авария. Посылаемые письма, телеграммы, акты комиссии с фотографиями завалов с пустой породой ни к чему не приводили, ничего не давали. Угольщики рапортовали горкому партии и в главк о перевыполнении плана добычи и отгрузки угля потребителям. Горком, в свою очередь, слал реляции в обком партии, главк — в наркомат угольщиков, а те — уже в правительство и ЦК партии. Оттуда по инстанциям шли поздравления, и порочный круг замыкался. И так происходило во всех сферах хозяйствования, и только титанический труд насмерть запуганных людей России позволял еще держаться, хотя положение на фронтах было просто ужасным.

Все старались как только могли поддерживать работоспособность станции. ИТР принимали участие в разгрузке вагонов с углем, расшлаковке котлов, ремонтных делах. Главный инженер Уралэнерго Молоканов разработал способ гидравлической расшлаковки котлов. Внес и я небольшую лепту, предложив установку регулируемых заслонок в бункерах сырого угля. При испытании действия заслонок в мое отсутствие начальник цеха Барбашин дал указание открыть их полностью. В результате хлынувший в бункера из вагонов уголь засыпал подбункерную галерею и ленточные транспортеры. Барбашин неуклюже оправдывался, и только позднее я узнал истинную цель этого и других подобных поступков начальника цеха, спасавшего явным стукачеством свою шкуру.

Несмотря на круговерть в делах, все же по воскресе-

ньям выкраивал время для встреч с Леной в кино или в клубном парке. Садились на скамейку, она рассказывала о малых пустяках житейских, об учебе, а я слушал и отдыхал. Однажды спросил, не пошла бы она за меня замуж? Некоторое время Лена молчала, а затем с подкупающей непосредственностью тихо ответила согласием. Как я был обрадован такому ответу.

В последнее воскресенье сентября отправился к ним на квартиру для встречи с родителями. Жили они в одном из бараков временного поселка, в одной комнате. Когда, постучавшись, вошел, все семейство оказалось дома: отец, мать, брат и Лена. Свободного пространства в помещении не было. Много места занимали русская печь, стол, два больших сундука, две кровати. Я поздоровался, кто-то тихо ответил приветствием. Так как сесть мне никто не предложил, немного оглядевшись, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал, что пришел поговорить насчет Лены.

Родители Лены молча смотрели на меня. Тогда без обиняков заявил, что мы решили с Леной пожениться, нам нужно знать их мнение. Нарушил молчание отец, сказав, что она еще молода и ей нужно учиться, а замужем — какая учеба. Притом, добавил он, она вам и не пара. Мы люди простые. Высказалась и мать, повторив, что они люди простые, а я начальство, притом у Лены нет никакого приданого. Поморщившись, довольно резко ответил, что все это не имеет никакого значения. О каком приданом может идти речь, сама Лена является лучшим приданым. Оба родителя промолчали. Попрощавшись, ушел. Так вот неуклюже прошел процесс сватовства. А 15 ноября 1941 года мы с Леной стали мужем и женой.

Между тем положение с топливом при наступлении холодов становилось угрожающим. Угля поступало все меньше и все более низкого качества. Имевшиеся на угольном складе запасы быстро уменьшались, и после ноябрьских праздников станция работала практически «с колес», и приходящие составы разгружались непосредственно в бункера, минуя склад.

Из-за резкого сокращения выработки электроэнергии на Красногорской, Егоршинской, Кизеловской и Кушвинской станциях СУГРЭС грузили на полную мощность, не давая времени на предупредительные ремонты. Участились случаи аварийного выхода оборудования из строя. В это время на станцию приехали заместитель

председателя Совнаркома Первухин и первый секретарь Свердловского обкома партии Андрианов.

Хотя о приезде нас предупредили заранее и всем начальникам цехов было указано на необходимость дополнительной проверки действующего оборудования, в цехе топливоподачи произошла авария — оборвалась лента наклонного транспортера, и подача угля в котельный цех прекратилась. На период восстановления пришлось ограничить выработку электроэнергии на 80 процентов. На последующем совещании Первухин резко критиковал персонал за низкую ответственность к порученному делу. Вину за случившееся возложили на главного инженера станции. Барбашин объяснил причину аварии отсутствием времени для профилактики, что не соответствовало действительности.

В конце декабря произошла серьезная авария на первом котлоагрегате — глыбой шлака весом около двух тонн, сорвавшейся с неэкранированного участка боковой стенки, вырвало из коллекторов четыре трубы холодной воронки. К счастью, обошлось без жертв, хотя разрушения в топке были большие. Котел простоял в ремонте пять суток. По заявлению аварийной инспекции и персонала котельного цеха, авария произошла из-за непредоставления времени для расшлаковки котла.

В январе 1942 года самопроизвольно в три часа ночи остановился котел № 4 из-за полной зашлаковки экранных труб и заливки холодной воронки жидким шлаком. Когда после интенсивной обмывки водой из брандспойтов внутренних элементов удалось залезть через запасные люки в топку, взору представилась такая картина: боковые экраны оказались покрыты сплошной коркой застрявшего шлака толщиной 100-150 мм. С труб потолочного экрана свешивались шлаковые сосульки, проходы для газа были забиты также шлаком и золой. Холодная воронка доверху заполнена грязно-серой пышущей жаром массой. Котел простоял на очистке трое суток.

В эту ночь ответственным дежурным по станции был директор Карпенко. Видимо, поэтому заключение об аварии не отразило истинных виновников зашлаковки, хотя в нем указывалось в отказе котельному цеху в своевременной остановке для очистки.

Несмотря на то, что с начала марта установилась на удивление теплая погода, положение с поставкой угля не улучшилось. На угольном складе под растаявшим снегом

обнаружили небольшие кучки угля в местах, недоступных ковшу козлового крана, и директор вместе с начальником цеха топливоподачи решили собрать его, хотя для котельной это было то же, что слону дробина.

Для сбора на территорию склада пригнали гусеничный экскаватор, быстро подобравший эти кучки. Затем экскаватор, по указанию Барбашина, был поставлен на складе в указанное место. Утром 8 марта дежурный инженер сообщил в рапорте, что не работает козловой кран — сходят токоприемные ролики с троллеев. Вскоре выяснилась причина. Козловой кран, продвигаясь вдоль склада подкосами ведущей рамы, задел гусеничный кран. В результате прогиба подкосов кран отошел от горизонтального положения на 200 мм. Вызванная из Свердловска специальная монтажная бригада за 12 часов установила кран в первоначальное положение.

При расследовании аварии Барбашин показал, что гусеничный кран был оставлен на территории склада по указанию главного инженера. Заявив, что это неправда, я представил комиссии объяснительную экскаваторщика, где он показал, что оставил кран в месте, указанном начальником цеха. 22 марта на общем партийном собрании, где я как беспартийный не присутствовал, Барбашин с трибуны заявил, что главный инженер СУГРЭС занимается вредительством и что соответствующие материалы направлены следственным органам. По этому серьезному обвинению говорил с директором, парторгом ЦК по СУГРЭС Пиуновым. Все они отвечали одно и то же — следственные органы разберутся. И особенно их интересовал вопрос: кто сообщил мне о выступлении Барбашина.

29 марта 1942 года в 3 часа ночи я был арестован агентами с Ленина, 17.

1942 год.

«Места не столь отдаленные»

«Бледное горе стоит у тяжелых ворот моих

стражем отчаяния».

Оскар Уайльд,

«Баллада о Редингской тюрьме».

29 марта 1942 года в два часа ночи проснулся от настойчивого стука.

«Милиция. Проверка документов», — ответили на мой вопрос. В открытую дверь протиснулись два чекиста и бородатый мужик в тулупе. Один из военных, осведомившись о фамилии, протянул бумажку, оказавшуюся ордером на обыск и арест, и в маленькой однокомнатной квартире на втором этаже коттеджа, обставленной небольшим сосновым столом, железной кроватью и фанерным шкафом, начался погром.

Рылись тщательно, со знанием грязного дела. Все, что можно было перевернуть, перевернули, распотрошили. Документы, письма, фотографии, записные книжки сложили на стол. Набралась небольшая кучка. Агенты несколько озадаченно смотрели на мизерный улов — все же главный инженер крупнейшей на Урале электростанции, а денег, ценных вещей, запасов продуктов нет.

К пяти утра все было закончено. Составлен акт обыска, под которым заставили расписаться меня и мужика в тулупе как понятого. Затем велели одеться, вывели на двор, усадили в сани. Понятой, оказавшийся кучером, взял в руки вожжи, и мы поехали по безлюдным еще улицам сугрэсовского поселка.

Рядом сидел один чекист, второй остался, чтобы провести обыск в кабинете на станции. С щемящим сердцем оглядывался на удаляющуюся ГРЭС, возможно, видел ее в последний раз.

Часа через полтора сделали остановку в Пышминском райотделе НКВД. Начальник, закончив пить чай со сдобными булочками, развалившись в кресле и рассматривая меня, спросил:

— Как же так получилось, Ефимов?

— Это я должен задать такой вопрос вам.

— Сейчас ваше право задавать вопросы закончилось, пришло время отвечать за свои действия и признавать вину, — усмехнулся чекист.

— За свои действия я спокоен и никакой вины за собой не вижу.

— Вначале все так говорят, да заканчивают по- другому.

Начальник хотел еще что-то спросить, но зазвонил телефон. Послушав, ответил в трубку. «Подождите немного», а затем, указав на меня, махнул рукой. Дальше тащились по направлению в Свердловск без остановок.

К областному управлению на Ленина, 17, добрались в девятом часу. Возница подогнал сани к служебному входу со стороны ул. Вайнера, и меня водворили в

приемник — большую комнату без окон, с двумя массивными дверями. Вскоре появился мужик с нехитрым приспособлением и снял отпечатки пальцев с обеих рук. Тут же другой детина машинкой остриг шевелюру, передав далее фотографу, запечатлевшему меня допотопным прибором, предварительно повесив на мою шею шестизначный номер спереди, с боков и сзади. Затем писарь заполнил формуляр, и в системе ГУЛАГа к многим миллионам добавилась еще одна единица.

Закончилось все тщательным, унизительным обыском и водворением в камеру внутренней тюрьмы. Камера с побеленными стенами и потолком, окном, забранным решеткой и деревянным щитом, дверью, обитой железными листами, с квадратным закрывающимся окошечком (кормушкой) и круглым отверстием над ним (волчком) с металлической заслонкой и зарешеченной в нише электролампочкой производила мрачное впечатление.

Обстановка в каземате состояла из четырех кроватей с постельными принадлежностями, от подъема до отбоя пристегнутых к стенам, двух тумбочек, круглых стульчиков с заделанными в пол ножками и параши — деревянной кадушки с крышкой для естественных надобностей.

Бывшие в камере «квартиранты», двое уже в годах и один молодой, безучастно рассматривали меня, ни о чем не спрашивая. Бросились в глаза костлявые фигуры, землистого цвета лица с глубоко запавшими глазами. Так молча просидели до ужина и, получив по крошечной порции каши из сечки, улеглись спать.

На следующий день из отрывочных разговоров понял, что сидят сокамерники по три-четыре месяца, на допросах доведены до предела человеческих возможностей. «Что же дальше», — поинтересовался я. Старики промолчали, опустив головы, а парень, зло выругавшись, коротко ответил: «По 15 лет концлагерей обеспечено».

До ареста эти трое друг друга не знали, проходили по разным делам. В чем они обвинялись, не было сказано ни слова.

На третий день вечером увели на допрос. Внутренняя тюрьма соединялась переходом с главным зданием, и конвоир по лестничным клеткам привел меня на третий этаж, где вдоль коридора, как в гостинице (это, действительно, когда-то была гостиница), располагалось множество дверей, в одну из которых мы вошли.

За столом, стоящим боком к окну с металлической

решеткой, сидел чекист лет сорока, в форме, с двумя шпалами в петлицах. Подписав конвоиру квиток о принятии арестованного, некоторое время, уткнувшись в лежащую на столе папку с делом, молчал, затем, отложив ее в сторону, поднял голову и проговорил:

— Что ж, давайте знакомиться. Моя фамилия Титов. Я назначен следователем по вашему делу. Можете сесть,

— он указал рукой на табуретку в углу напротив стола. Почему табуретка, а не стул, понял позднее.

— Поскольку вы новичок, — продолжал следователь,

— хочу дать полезный совет. Чтобы не подвергать себя ненужным переживаниям и не затягивать следствие, следует набраться мужества и чистосердечно рассказать о содеянных преступлениях.

— Но я никаких преступлений не совершал и сознаваться мне не в чем.

— Неужели вы всерьез думаете, что сюда доставляют просто так, для приятной беседы?

— В данном случае совершена ошибка.

— Ошибка, — усмехнулся следователь. — Здесь она исключена. Вот тут, — он похлопал ладонью по папке, — зафиксированы все ваши вражеские действия.

— Так прямо вражеские!

— А как же их иначе расценить? Скажем, приезжают на станцию зампредсовнаркома т. Первухин и первый секретарь обкома партии т. Андрианов — встречаете вы их организованной аварией, с полным сбросом нагрузки и остановкой работы оборонных заводов. В напряженный момент с углем вы устраиваете аварию с козловым краном, оставив станцию без топлива, и снова пострадала оборона. Далее, организация зашлаковки в ночное время двух котлов с их остановом и сбросом нагрузки. Даже этих примеров достаточно для спроса по всей строгости военного времени. А вы говорите — ошибка. Не ошибка, а самые настоящие вражеские действия.

— Но говорить так может человек, недостаточно хорошо знающий действительное положение в энергетике Урала.

При этих словах следователь досадливо поморщился, но промолчал.

— Ведь что получается, — продолжал я. — Времени на профилактический ремонт не дается, материалов нет, уголь на 50 процентов с породой. Красногорская, Кизеловская, Егоршинская, Богословская накануне полного развала, если все останется без изменения...

— Хватит болтать, — визгливо перебил следователь, ударив кулаком по столу. — Мы знаем, что не на одной СУГРЭС идет вредительство. Вот эту шайку и нужно разоблачить как можно скорее.

— Какую шайку? — возмутился я. — ИТР, мастера, не говоря уже о рабочих, хлещутся без выходных, дежурят в неурочное время, а у вас поворачивается язык говорить такое.

— Молчать! — заорал следователь, вскакивая. — Разболтался не в меру. Будете отвечать только на вопросы, которые задаю я.

Потоптавшись за столом, сел, вытащил из ящика лист бумаги, ручку, поставил дату, печатными буквами вывел заголовок «Протокол допроса» и задал первый вопрос: Ф.И.О., в качестве кого работал до ареста? Не торопясь, записал. Второй вопрос: назовите дату организации на станции контрреволюционной вредительской группы?

— Так, так, — спокойно произнес чекист, постукивая ручкой по столу. — Вредительство шло, а группы не было.

Третий вопрос: кто возглавлял диверсионное формирование? Значит, действовали без руководства, кто во что горазд. Четвертый вопрос: Ф.И.О. членов группы, место их работы?

— Ну что же, — после продолжительного молчания заключил Титов, — запишем, что подследственный на заданные вопросы отвечать отказался.

Подвинув протокол на край стола, предложил:

— Подписывайте!

— Такую бумажку подписывать не буду, — решительно заявил я.

— Это почему же? — нахмурился следователь.

— Потому что не надо передергивать. На все вопросы даны ясные ответы, других не будет.

— Ах вот как! — яростно зашипел чекист. — Ничего, ничего, посмотрим, что последует в скором времени, когда ваши дружки раскроют полностью вашу подлую вражескую деятельность, мерзавец!

— Прежде всего прошу не оскорблять, иначе...

Но Титов не дал договорить, размахивая кулаками, выкрикивал, что на фронтах погибают честные, преданные советской власти люди, а вот такие типы работают на фашистов.

— Что вы такую ерунду болтаете? — не выдержав, выкрикнул я.

Следователь даже опешил вначале, затем угрожающе выдохнул:

— Провокационное оскорбление сотрудника следственного отдела! Это вам так не пройдет.

Что-то быстро написал на листке, расписался, затем позвонил по телефону. Вскоре появились два охранника. С полученной запиской меня свели на первый этаж, усадили в «черный ворон» и увезли в центральную тюрьму, где водворили в карцер.

Карцер — помещение размером 2,5x2,5 метра, с бетонным полом и стенами без окна, не отапливаемое. Кроме маленькой деревянной параши без крышки, ничего больше нет. В зарешеченном проеме над дверью — электрическая лампочка.

В этом склепе продержали десять суток. Рацион — 200 граммов хлеба и кружка воды. Но самое страшное — холод.

Почти трое суток продержался на ногах. Больше выдержать не мог, садился на пол и тут же валился на бок, засыпая. Приходил в себя от боли в сердце, окостеневший. С превеликим трудом вставал, разминался, снова ложился, проделывая все как бы в забытьи, потеряв представление о времени. В конце концов, полуживого, двое конвоиров вытащили меня из этого «холодильника», втолкнули в машину и привезли на Ленина, 17, уже в одиночную камеру.

Очнулся в кровати. Около стояла женщина в белом халате. Заметив, что я открыл глаза, спросила о самочувствии. Говорить не мог. Выпоив кружку горячей воды, проверила пульс. Сказав дежурному, чтобы кровать не убирал, ушла.

Вечером дежурный с трудом поднял с постели. На тумбочке стояла миска с обеденной похлебкой и вечерней кашей, рядом — пайка хлеба. После еды сознание окончательно прояснилось, сердце перестало ломить. Перед самым отбоем увели на допрос.

Титов, внимательно осмотрев меня, остался доволен.

— Надеюсь, Ефимов, ты понял, что в бирюльки здесь играть не собираются, — изрек он, подойдя к табуретке. — Единственная возможность остаться живым заключается в чистосердечном признании. Запирательство бессмысленно.

— А мне не в чем признаваться, — как можно спокойнее ответил я. — Ни о каком вредительстве на

станции не слышал, о диверсионно-вредительскои группе также ничего не знаю.

— Да...а, — зло протянул следователь. — Видимо, никаких выводов делать не собираетесь. Что же, чем дальше запирательство, тем меньше шансов.

Вернувшись к столу, Титов вытащил из ящика толстую папку с бумагами и углубился в их просмотр. Прошло не менее трех часов. Не очухавшегося от карцера, меня одолевала слабость. Голова не удерживалась на шее, дергалась в разные стороны. Спину, лишенную опоры, ломило — вот что значит табуретка. Еще примерно через полчаса, окончательно потеряв контроль над телом, свалился с сидения, чувствительно ударившись скулой о доски пола. После этого, как только я начинал неестественно раскачиваться, закрывая глаза, следователь громко хлопал в ладоши. И если это не помогало, приводил в сознание ударом ребром ладони по беззащитной шее.

Оказалось, что лишение сна — чрезвычайно мучительный элемент пыток. В дальнейшем приходилось встречать людей, доведенных на допросах бессонницей до психического расстройства.

Решив в полной мере применить этот бескровный метод, следователь дал указание пресекать попытки спать и в камере. Едва дежурный замечал, глядя в волчок, что поднадзорный сидит, закрыв глаза, и не шевелится, сейчас же понуждал вставать. Но вскоре у меня выработался своего рода условный рефлекс. Садился на табуретку, упершись спиной в стену и расставив ноги, хватался пальцами рук за край сидения и немедленно засыпал. Также немедленно открывались глаза и приходили в движение руки при возникновении шума открываемой двери. Случалось, что рефлекс не срабатывал. Чувствительным тычком и стаскиванием со стула заканчивалось пробуждение.

Урывочный, настороженный полусон, казалось, приносил мало облегчения, и все внутренние силы направлялись сейчас на то, чтобы не свихнуться.

Прошло 20 суток. Лицо у меня как бы очугунело, голова гудела, резало глаза. При ходьбе шатался как пьяный. Но на домогательства следователя отвечал сейчас односложно — вредительством не занимался, никаких диверсионных групп не знаю.

На 25-е сутки «конвейера» на допрос привели в большую комнату в подвальном помещении без окон, с

двумя массивными деревянными столами. На одной из четырех расставленных табуреток сидел Титов. После продолжительного молчания стало понятно — кого-то поджидает. Видимо, привели избивать, обреченно подумал я, стараясь подавить нервную дрожь.

Вскоре в бесшумно раскрывшуюся дверь вошли два чекиста. Один грузный, лет под 50, с ромбом в петлицах и со знаком депутата ВЦИКа, второй лет 45, с двумя шпалами. Усевшись, оба молча разглядывали меня. Затем депутат вынул коробку с папиросами, закурил и протянул коробку мне. Услышав в ответ: «Не курю», — положил папиросы на стол. Сделав несколько затяжек, спросил, почему так долго морочу следователю голову.

— Меня обвиняют в действиях, которых я не совершал, и заставляют сознаваться в том, чего я не знаю.

— Здесь явно все не так, — проговорил «слуга народа». — Следователь вас не обвиняет, а констатирует имеющиеся данные, факты. Обвинять вас будет суд.

— Надеюсь, до этого не дойдет, — заметил я.

— Что же, надежды юношей питают, — выдавил из себя ромбист. — Тем не менее, чистосердечное признание будет вам только на пользу.

— Значит, вы предлагаете мне говорить то, чего не было, клеветать на ни в чем не повинных людей? Но на это я никогда не пойду, что бы со мной ни делали.

И тут «слуга» как с цепи сорвался. Сделав зверское лицо, подскочил, размахивая кулаками перед моим носом, извергая потоки отборного мата, перемежающиеся с различными угрозами. Какими только эпитетами он меня не обложил, каких ярлыков не навешал. Продолжался психопатический наскок минут 20 и закончился цитатой ренегата Горького: «Если враг не сдается — его уничтожают».

Прошел май. Пока никаких изменений в режиме следствия не обнаруживалось. Приходилось лишь гадать, когда и где совершится уничтожение «врага». И вот в начале июня 1942 года было приказано собраться с вещами.

Доставили в центральную тюрьму, водворили в одну из общих камер, забитую сверх всякого предела арестантами, лежащими на полу в трусах или подштанниках. Воздух в помещении был настолько зловонным, казалось, что загнанные сюда люди обречены на гибель. Однако закрывавшая полностью цементный пол людская плоть шевелилась, кашляла, чесалась, то есть

проявляла признаки жизни. Ошеломленный, стоял около большой параши, не зная, что делать.

— А вы раздевайтесь скорее, — посоветовал лежащий рядом с кадушкой костлявый старик в красных трусах. — Одетому здесь не выдержать.

Стянув уже прилипшую к телу одежду и замотав все в пальто, уселся в одних трусах на узел, прислонившись голой спиной к вонючей кадушке.

В тюрьме продержали более месяца. Когда в августе вызвали с вещами, даже не предполагал, что вновь окажусь на Ленина, 17.

Доставленный вечером на допрос в тот же кабинет на третьем этаже, увидел сидящего за столом крепкого сложения чекиста лет 45, с двумя шпалами в петлицах. Полистав лежащую на столе папку, он откинулся на спинку кресла, вытянув руки.

— Ну что ж, заговорил несколько глуховатым голосом, сжимая и расправляя мощные кулаки. — Давайте знакомиться. Моя фамилия Балховитинов, назначен по вашему делу следователем. Я из Москвы, на Урале не впервые. Довелось расследовать на одном оборонном заводе подготавливаемую диверсию, — доверительно продолжал чекист. — С помощью инженеров, рабочих удалось вовремя предотвратить преступную акцию, а вот с вами пока не получается. Не хотите помогать следствию, покрываете вредителей. Нам как можно скорее нужно найти с вами общий язык.

— Что могу ответить? — начал я, шевеля пальцами рук, положенными, согласно правилам, на колени. — Один высокопоставленный сотрудник сказал мне здесь, что незачем питать надежд, требовал признания несуществующей вины, материл, обещал уничтожить, вел себя, как жандарм...

— Это вы оставьте, — посуровев, прервал следователь. — Идет война, фашисты топчут нашу землю, а пятая колонна им помогает. Есть ведь такая и на СУГ- РЭС. А вы молчите.

— Ну вот, чем дальше, тем больше, — вздохнул я. — Титов обвинял во вредительстве и участии в диверсионной группе, Балховитинов в том же самом, но под новым названием. Я еще раз заявляю, что никаким вредительством не занимался, о диверсионных группах и пятых колоннах ничего не знаю.

— Не занимались, не знаете, — иронически усмех-

нулся следователь. — Может быть, фамилий Оболенский, Бабкин, Калиновский тоже не знаете?

— Они арестованы?

Не отвечая на вопрос, Балховитинов продолжал:

— При собеседовании все трое сообщили интересные факты о вашей «деятельности».

— Это, конечно, ваши осведомители?

— Запомните раз и навсегда, Ефимов, вопросы здесь задаю только я.

— Тогда хочу ознакомиться с этими интересными «фактами».

— Придет время — ознакомитесь, — пообещал следователь. — А сейчас давайте по существу дела.

Так вновь закрутился «конвейер» с бессонными ночами и дневными бдениями. Лицо опять очугунело. Окружающее начало представляться словно в тумане. Зачастую переставал слышать и понимать вопросы, расплачиваясь чувствительными тычками тренированного кулака.

Вскоре из намеков при допросах, возросшей агрессивности следователя предположил — на станции что-то случилось, видимо, серьезное. А тут еще бессонные и бесплодные для чекиста ночи. По любому поводу он заводился, как говорят, с полуоборота, начинал кричать, материться, угрожать. В один из таких приступов ударил меня кулачищем по правой скуле. Не знаю, сколько прошло времени, пока очнулся. Голова гудела, перед глазами мелькали красные круги. Изо рта и рассеченной верхней губы текла по щеке кровь.

Заметив, что прихожу в себя, ощупываю руками разбитое лицо, следователь достаточно громко пробурчал:

— Живуч, вражина! — и уже непосредственно ко мне: — Запомни хорошенько: будешь запираться — пеняй на себя.

Больше разговаривать не стал, написал записку, позвонил по телефону. Вскоре пришли два опричника, подхватили меня под руки и сволокли вниз. Один из них принес из камеры пальто и шапку. Через час пришел в себя уже на полу карцера, привалившись спиной к параше. Сильно знобило.

Осторожно обследуя онемевшую щеку, установил, что выбит один из коренных зубов и удерживается на каком-то шмотке от десны. Шатался верхний зуб напро-

тив глаза. В нескольких местах рассечена внутренняя сторона щеки.

Чтобы покончить все сразу, пальцами оторвал коренной зуб. Второй зуб оставил в покое. Нужно сказать, что вскоре он укрепился на старом месте.

Продержали в карцере пять суток. Когда вахтер вывел в большую приемную с длинным столом и скамьями, на одну из которых посадил, вид у меня был, видимо, настолько замогильный, что подметавший помещение арестант принес откуда-то полную миску каши из сечки и молча поставил передо мной. Пробормотав: «Спасибо», — начал быстро поглощать варево, памятуя, — появится конвой, и прощай еда.

В этот момент в приемник привели шестерых арестованных. Одного из них — мастера звена ремонтников по дымососам на станции (фамилию не запомнил) — сразу узнал. Он, хотя и с трудом, но тоже догадался, с кем встретился. Успел только сообщить, что в начале мая произошла авария на турбогенераторе № 1 — переломился вал. Главным инженером станции назначен Молоканов. Появившийся конвой прервал беседу.

Известие о турбогенераторе, естественно, не обрадовало: на «козла» можно сейчас валить все.

Вечером притащили на допрос. Мой внешний вид удовлетворил Балховитинова. Потирая руки, он осведомился, сделал ли я необходимые выводы? Услышав ответ, сокрушенно покачал головой.

— Значит, решено добровольно отправиться на тот свет. Глупо, конечно. Вот послушайте, что сообщается о вашей антисоветской направленности.

Следователь вынул из ящика «Дело», открыл в нужном месте и зачитал один из протоколов показаний. Там значилось: «В начале октября 1941 года Ефимов В.А. в сопровождении главного бухгалтера Оболенского М.Н. на лошади, запряженной в ходок, ездил к смотрителю плотины на озере Исетском за свежей рыбой. Ефимов, комментируя положение на фронте, утверждал, что отступление наших войск объясняется преимуществом по количеству и качеству немецкого вооружения и бездарностью нашего командования. Говорил, что победа Гитлера над Сталиным очевидна».

— Вот ваше истинное лицо пособника врага, — резюмировал Балховитинов, убирая «Дело». — Учтите, имеются и другие изобличающие материалы.

— Но это же самый настоящий бред, — возмутился я.

— С Оболенским вообще никогда не встречался, а тут лошадь, ходок! Для получения рыбы достаточно было телефонного звонка смотрителю. Причем проверить реальность такой поездки просто, поскольку я не имел права уезжать за пределы станции, не предупредив директора и секретаря.

Чекист, нахмурившись, слушал, не перебивая.

— Если у следствия, — продолжал я, — имеются изобличающие материалы подобного рода, то с такими бумажками можно сходить только в уборную.

Что после этого началось! Следователь, сорвавшись с места, изрыгая проклятия, подскочил ко мне, размахивая кулаками. Ожидая, что сейчас снова последует мордобой, закрыл лицо ладонями, но получил сильный удар сапогом по большому пальцу правой ноги. Хрустнула кость, боль пронзила тело. Сбитый с табуретки на пол, сумел стащить ботинок и, зажав ладонями выбитую из сустава фалангу, подтянул колено травмированной ступни к подбородку.

Карцеры, длительная бессонница, голод и травмы привели в конечном счете к шоковому состоянию.

Очнулся на кровати в камере. Рядом с вахтером, тормошившим меня, стояла женщина в белом халате. Откинув одеяло и осмотрев опухшую, посиневшую ступню с неестественно торчащим вбок пальцем, начала двигать выбитый сустав в разные стороны. От боли стиснул зубы и закрыл глаза, в этот момент медичка резким движением водворила палец на место.

— Вот и все, — произнес белый халат, смотря на мое лицо, покрывшееся крупными каплями пота. — Через два дня болевые ощущения спадут.

Пять дней на допросы не вызывали. Отоспался, боль в пальце возникала, когда неудачно ставил ногу на пол. Ходил без ботинка, обматывая ступню полотенцем.

На шестой день вечером повели на допрос куда-то на чердак. В большом помещении за столом, стоящим посредине, сидел парень лет 28 в военной форме, без знаков отличия. Отпустив конвоира, предложил садиться. Усевшись затем против меня, произнес:

— Давайте знакомиться. Фамилия моя Кузьмин. Мне поручено вести ваше дело.

Вел он его 20 дней. Не кричал, не оскорблял и не грозился. Все время сокрушался о моем плохом внешнем виде. Советовал чистосердечно признаться. Соблазнял столовой внизу, перечислял, что там готовят. С 9 вечера

до 6 утра просиживал на этом чердаке. Когда я умудрялся сидя спать, он будил подзатыльником. С субботы на воскресенье на допросы не вызывал.

На 10 декабря после обеда дежурный велел собраться с вещами. Часа через два оказался в пересыльном отделении центральной тюрьмы, откуда 15 декабря 1942 года доставили на задворки вокзала к «столыпинскому вагону» и водворили, как важного преступника, в отдельное «купе». Судя по доносившемуся гомону, тюрьма на колесах была напрессована арестантами до отказа.

Тронулись из Свердловска часов в 10 вечера. Вскоре охрана начала раздачу заключенным сухого пайка, рассчитанного на все этапное время. Я получил полторы булки хлеба и пять штук небольших селедок; по хлебному рациону примерно на четверо суток.

Состав шел, по тем временам, хорошо. Направление определить оказывалось затруднительным, так как окон в клетках не было, а коридорные лишали возможности что-либо увидеть из зеленого рифленого стекла.

На некоторых остановках конвоиры меняли хлеб на масло, яйца и молоко, разнообразя свой стол. Образовавшийся запас хлеба из урезанного нашего пайка тюремщиков не беспокоил: какой-либо контроль или проверка исключались.

Все время мучила жажда. Селедка оказалась очень соленой, а воды полагалось по маленькой кружке утром и вечером.

За время в пути никаких инцидентов в камерах не возникало — везли только «врагов народа».

На пятые сутки утром прибыли на место. «Столыпинца» долго гоняли по путям, наконец, остановка и выгрузка. Первое, что почувствовал, оказавшись на улице, это холод, было градусов под тридцать. Без выстойки повели к стоящим невдалеке крытым фургонам под московскими номерными знаками. Внутреннее помещение фургона, разделенное на маленькие изолированные клетушки, было, очевидно, заполнено, так как едва дверца за мной захлопнулась — тронулись. Сквозь стенки доносился шум города, гудки автомашин, звонки трамваев.

Приехали в большой квадратной формы двор, окруженный со всех сторон пяти- или шестиэтажными стенами с окнами, забранными металлическими решетками. Через массивные двери и длинный коридор дежурный провел внутрь помещения с рядами боксов, выглядевших, как телефонные кабины, водворив в один из них.

Часа через два, подвергшись обыску, пропущенный через душ и дезокамеру, осматривал предоставленную на Лубянке, 2, одиночную камеру.

Помещение размером 2,5x3 метра, стены покрашены белой краской, потолок высокий. Окна с двойными рамами и металлической решеткой. Нижняя часть стекол закрашена краской. С правой стороны от входа стоит железная кровать с ватным матрацем и такой же подушкой, имеются простыня и наволочка. Поверх — толстое шерстяное одеяло. В углу небольшая тумбочка, рядом — круглый, прикрепленный к полу стульчик. В левом углу небольшая парашка с крышкой. Дверь обычная, с волчком и кормушкой. Над входом зарешеченная лампочка. В камере тепло.

В обед получил 300 граммов пропеченного хлеба, миску рыбной похлебки с перловой крупой, кружку горячей воды.

После еды, с вожделением посмотрев на кровать, снял ботинки и растянулся поверх одеяла. Дежурный, заглянув в волчок, ничего не сказал: такие, оказывается, здесь порядки.

Вечером на третий день вызвали на допрос. Вели по длинному проходу с большим количеством камер по обе стороны (по всем этажам более тысячи). Вышли в длинный, ярко освещенный коридор, устланный ковровыми дорожками. По одной стороне располагались высокие двери, обитые черной кожей, с медными начищенными ручками и нумерованными пластинками. В одну из них было указано заходить.

За двухтумбовым столом, покрытым зеленым сукном, в кожаном кресле сидел двухшпальный чекист лет сорока с нездоровой, желтоватого цвета кожей лица, с набухшими веками вокруг серых прищуренных глаз.

Расписавшись в приеме и разрешив конвоиру уйти, кивнул на табуретку и минут 15 рассматривал меня, не двигая, как говорят, ни рукой, ни ногой. Затем, встряхнувшись, навалился грудью на стол и негромко проговорил в четвертый раз прозвучавшую для меня фразу:

— Ну что ж, давайте знакомиться. Моя фамилия Гнеушев, я назначен следователем по вашему делу.

Сообщив, что он в курсе всех предыдущих результатов следствия, долго говорил о неправильном моем поведении, призывал помочь разоблачить преступников.

Памятуя о выбитых зубах, пальце и карцерах, ограничился коротким ответом — вредительством не зани-

мался, во вражеских группировках не участвовал и о их существовании ничего не знаю.

Ночь прошла без каких-либо эксцессов. Утром, расправившись с пайкой хлеба, уселся в отработанной позе на стульчик, погрузившись в дремотное состояние. После обеда улегся на кровать и мгновенно уснул. Вечером увели на допрос.

Прошла неделя. Стало очевидно, что Гнеушев также начал терять терпение, срываться на крик, угрозы; обстановка накалялась. Однажды где-то за полночь в кабинете послышались короткие телефонные звонки. Взяв трубку и назвав себя, следователь односложно отвечал: да, нет, по-прежнему. Затем положил трубку и, обращаясь ко мне, коротко бросил: «Пойдемте!».

Спустившись этажом ниже, оказались в подобном верхнему коридоре. Зашли в один из кабинетов. В приемной секретарь оказал Гнеушеву, что можно проходить. В большой комнате запомнился длинный блестящий стол с приставленными с обеих сторон громоздкими кожаными креслами. На окнах висели бархатные шторы.

Из-за пристыкованного в торце меньшего стола при нашем появлении поднялся стройный, лет 38 шатен в форме с ромбом в петлицах. Подойдя, он повернул два кресла друг против друга и, равнодушно оглядев меня, произнес:

— Садитесь! По сообщению следователя, вы ведете себя весьма легкомысленно, — продолжал ромб, откидываясь в кресле, — очевидно, недостаточно сознавая серьезность создавшегося для вас положения.

— Да уж куда серьезнее, — подтвердил я. — От меня требуют признания проступков, которых я не совершал, фамилии людей, которых не знаю.

— А вы признавайтесь только в том, что делали, и называйте фамилии тех, кто с вами это делал, — жестко проговорил ромб.

Тогда вынужден еще раз заявить, — четко сказал я, выпрямляясь, — вредительством не занимался, о существовании диверсионных групп ничего не знаю.

— Больше ничего не хотите нам сообщить? — с угрозой спросил чекист.

— Не не хочу, а не знаю.

— Уведите! — махнул рукой ромб, поднимаясь.

Несколько дней спустя, приведенный на допрос, увидел сидящего за столом мужчину в штатском, просматривающего бумаги в «Деле». Видимо, закончив с озна-

комлением, он кивнул головой, и Гнеушев, позвонив по телефону, назвал свою фамилию. Прошло минут 20. Наконец, входная дверь приоткрылась. В кабинет ввели человека, в котором я узнал, несмотря на разительную перемену, Григория Бабкина, работавшего на СУГРЭС начальником релейной службы.

Нас усадили лицом к лицу, и следователь объявил, что проводится очная ставка в присутствии прокурора. Затем, обращаясь ко мне, спросил:

— Подследственный Ефимов, вы знаете человека, находящегося напротив?

— Да, знаю. Это Бабкин Григорий, отчество не помню.

— Были у вас с Бабкиным споры, конфликты, вражда?

— С Бабкиным никогда споров, конфликтов, вражды не было.

— Подследственный Бабкин, вы знаете человека, находящегося напротив?

— Да, знаю. Это Ефимов Викторин Александрович.

— Были у вас с Ефимовым споры, конфликты, вражда?

— С Ефимовым никогда споров, конфликтов, вражды не было.

— Подследственный Бабкин, на допросах вы дали ряд показаний, зафиксированных в протоколах и подписанных вами. Эти протоколы хранятся в этом «Деле», — следователь, пододвинув к себе папку, открыл на нужной странице. — Сейчас я зачитаю одно из показаний. Подследственный Ефимов, слушайте внимательно.

«В конце 1940 года я был вовлечен Ефимовым В.А. в преступную вредительскую группу, ставившую целью вывод СУГРЭС из строя при особых обстоятельствах. Этим особым обстоятельством считалось неизбежное начало войны с Германией в самое ближайшее время.

На меня возлагалась задача вывести из строя всю релейную защиту. Ефимов сообщил, что в группу в числе многих входят следующие известные мне люди: Молоканов, Карпенко, Вахмянин, Калиновский. Ефимов добавил, что о других участниках узнаю позднее. Все дальнейшие указания я буду получать только от него».

Закончив читку, следователь впился в меня глазами.

— Вот ведь как в действительности обстоят дела, — проговорил, злорадно усмехаясь, Гнеушев. — Запирательство бессмысленно.

Слушая этот бред, я смотрел на Бабкина, опустившего

голову, на пальцы его рук, судорожно ухватившихся за топорщащиеся на коленях брюки. Признаться, такой подлости от него не ожидал.

— Ну как вам не стыдно, Бабкин! — прерывающимся голосом выкрикнул я. — Дойти до такой лжи, прямой провокации. Вы же понимаете, на что обрекаете невинных людей.

— Молчать! — заорал следователь, ударив кулаком по столу.

— Сможете ли вы в дальнейшем существовать со своей иудиной совестью, с кровью на руках? — продол жал я, не обращая внимания на окрики. И тут случилось то, чего не забуду никогда.

Бабкин судорожно дернулся, поднял голову и, набрав в легкие воздуха, словно собрался прыгнуть в прорубь, громко произнес:

— Все, что написано в протоколах и подписано мной, неправда. Меня силой заставили расписываться, били.

После такого заявления воцарилась зловещая тишина. Глядя на скорчившуюся фигуру Бабкина, подумал, что на моих глазах человеческий дух одержал верх над подлым страхом, подвергая немощное тело новым, еще большим страданиям.

Следователь позвал конвоира. Бабкин, тяжело поднявшись, ни на кого не глядя, шаркая болтающимися на ногах ботинками без шнурков, вышел из кабинета. Больше я его не видел. Что с ним сделали в дальнейшем, не знаю. Молча ушел прокурор. Отправили в камеру и меня. Так, совершенно неожиданно для карателей закончилась очная ставка.

На следующий день — 26 января 1943 года — было велено собираться с вещами. Вечером повезли на спецмашине, куда — неизвестно. Стояла морозная погода, и примерно за час езды в летнем пальто и ботинках сильно окоченел. Подумалось, что, может, живым и не доеду. Но до этого не дошло. Почувствовалось, как машину, свернувшую в сторону, трясло по неровной дороге. Вытащили меня из кабинки с плохо действующими ногами. Сквозь морозную копоть заметил забор с колючей проволокой, массивные ворота и возвышающийся над ними темный корпус. Через проходную во двор поволокли не вправо к зданию, а к одноэтажному строению. Длинный коридор с расположенными по одну сторону дверями с запорами и волчками свидетельствовал, что это так

называемые боксы. Но сердце сжалось не от вида каменных мешков — помещение не отапливалось.

Когда с протяжным скрипом, словно злорадствуя, дверь захлопнулась, в этом склепе холод казался сильнее. Появилось ощущение, словно сердце чем-то сдавливается, закружилась голова. Пальцы на ногах и руках совсем онемели. Не в силах дальше стоять, опустился на пол. Попадающий за шею иней со стены начал таять. Бессвязные картинки путались в туманящемся сознании.

Очнулся на улице. Окончательно пришел в себя в теплой, хорошо освещенной комнате от боли в отогревающихся пальцах рук и ног. Сопровождаемый в камеру, увидел, что доставлен в подлинно железобетонную цитадель.

В камере размером два на два с половиной метра чувствовалось относительное тепло. Заделанные ножками в пол круглые столик и табуретка, захлопнутая в стену кровать, параша составляли все убранство. Заведя в помещение, дежурный отстегнул постель. Не теряя времени, забрался под толстое шерстяное одеяло на ватный матрац с подушкой, простыней и наволочкой и мгновенно уснул. Распорядок дня здесь отличался только тем, что не выводили на прогулку. Весь день в коридоре стояла мертвая тишина.

На второй вечер два опричника с тупыми красными мордами потащили на допрос в правый корпус тюрьмы, имеющей форму буквы П, где располагались следственные кабинеты. Широкий коридор застлан ковровыми дорожками. По обеим сторонам пронумерованные двери, обитые черной кошмой.

Гнеушев встретил сидя на большом кожаном диване. Осведомился, как на новом месте.

— Плохо? — удивился сталинский жандарм, вздернув украшенные уже погонами плечи. — Скажу откровенно, плохо будет дальше, если не измените поведение.

Выслушав ответ, следователь трагически взмахнул руками и, понизив голос, спросил:

— Да вы знаете, где сейчас находитесь?

— Знаю, в тюрьме.

— Не только, вы сейчас доставлены в Сухановский следственный изолятор. Поняли?

Видимо Гнеушев, ожидая соответствующей реакции, по обыкновению, уставился глазами как сыч. Однако это название я слышал впервые.

— Значит, не знаете, — несколько разочарованно проговорил следователь. — Но ничего, скоро узнаете, запоете по-другому, — уверенно пообещал чекист, потирая руки.

— Я не Бабкин, других песен у меня нет, — вырвалось у меня.

— Молчать! — зарычал следователь. — Встать в угол, вражья морда!

В углу провел всю ночь. Утром камера встретила захлопнутой кроватью. Вторая ночь отличалась тем, что вскоре после привода в кабинет туда начали доноситься с разных сторон приглушенные вопли, стоны. Продолжалось это не менее двух-трех часов, затем постепенно все стихло. Следователь, развалившись на диване, многозначительно посматривал на меня. Такие «концерты» в дальнейшем происходили часто, и можно было догадываться, что здесь творилось. Меня пока что не били, ограничиваясь очередной бессонницей. Не могу утверждать, что в программу допроса не входил такой нюанс. Обычно в полночь Гнеушев кипятил чайник, заваривал в кружке какао, разбавляя сгущенным молоком, и сдабривал сахаром, затем ломтиками нарезал колбасу, сыр, намазывал сливочное масло на белый хлеб и начинал не торопясь насыщаться. От вида и запаха пищи кружилась голова. Избавиться от этого наваждения, повторяющегося шесть дней в неделю, было невозможно.

В воскресенье на допросы не таскали. Вечером, ложась в постель, засыпал, едва голова касалась подушки. С понедельника снова шесть мучительных ночей с угрозами, оскорблениями, стоянками в углу.

На сороковой день сильно опухли ноги, стоять в углу уже не мог. На шестидесятый на слоноподобные конечности ничего нельзя было надеть, и на допросы водили босым.

На шестьдесят пятые сутки, получив, видимо, окрик сверху, следователь перешел к более активным действиям. После очередной порции угроз он подошел ко мне, переваливаясь с носков на пятки, с ненавистью оглядел подлого «врага народа» и сквозь зубы прошипел:

— Будем в конце концов сознаваться?

После ответа ударом кулака в висок свалил на пол, с остервенением начал бить сапогом в бок.

Очнулся в холодном, слабо освещенном помещении. Подумал — карцер, но оказалась камера со стенами, покрытыми инеем. Рядом на полу брошены вещи. С

трудом поднявшись, надел пальто. Ноги, обмотав сохранившимися рубашками, поставил ступнями на шапку. Сильно знобило, и очень болели ребра.

Допросы, между тем, продолжались. Следователь еще несколько раз профессионально, без крови, избивал до потери сознания. Часто начал терять представление, где я и что со мной происходит. На восемьдесят пятый день этого кошмара Гнеушев совсем озверел.

— Неужели еще не ясно, — через силу выдавливал он из себя. — Ведь скоро наступит всему конец. Подписывайте протокол, пока не поздно, обещаю, что здесь подкормят, подлечат.

— Вот даже как! — прохрипел я, оглядывая чекиста. — Но запомните, Гнеушев, спасать жизнь подлостью я не собираюсь и вам не советую.

Казалось, лимонное лицо следователя еще больше пожелтело.

— Ах ты, гад ползучий! — заорал он, вскакивая, схватил со стола мраморное пресс-папье и с перекосившимся лицом бросился ко мне. Удар пришелся в левую половину груди, напротив сердца.

Очнулся в камере на отстегнутой кровати. Первое ощущение — тянущая боль по всему телу, ломило сердце, левая рука не поднималась. Пайка хлеба на столе означала, что подъем уже прошел. Знобило. Для согрева натянул поверх одеяла пальто. Несмотря на не стихающие боли, забылся.

Растолкали, когда принесли ужин. С трудом проглотил все, что было принесено, и снова в постель. Утром дежурный, безжалостно стащив с кровати, захлопнул ее в стену. Скорчившись от боли и холода, сидел на стульчике. Вечером, не раздеваясь, забрался в отстегнутую постель.

Прошло восемь суток. На допросы не вызывали. Боли постепенно стихали, начала действовать рука. На груди, в месте удара, образовалась глубокая вмятина. Еще больше распухли ноги. При надавливании пальцем образовывалась глубокая лунка, долго не затягивающаяся. Очевидно, только исключительное, прямо железное здоровье помогало душе не оторваться от терзаемой оболочки.

Но вот 29 апреля 1943 года, накануне майских праздников, начальник тюрьмы осматривал свои владения. Появившийся в камере чекист с погонами подполковника, скосив взгляд на обмотанные ступни, спросил:

— Жалобы имеются?

Размотав рубашку и помогая руками, поставил ногу на стульчик, выдавив на голени глубокую лунку.

— Когда последний раз были на допросе?

Услышав, что восемь дней назад, подполковник, ничего больше не уточняя, вышел. Однако часа через два дежурный впустил в камеру фигуру в белом халате. Осмотрев ноги и записав что-то в блокнотик, халат удалился.

Еще через некоторое время дежурный принес кружку с коричневого цвета питьем и открыл кровать.

— Разрешено лежать и днем, — сообщил он, уходя. Я тотчас забрался под одеяло, натянул сверху пальто,

закрыл глаза — враз стало почему-то жаль себя и нестерпимо обидно. Невольно на глаза навернулись слезы, впервые за все проведенное в застенках время.

В обед дежурный передал через кормушку полную миску похлебки с большой рыбьей головой и граммов 150 хлеба. Голова показалась настолько вкусной, что от нее не осталось даже костей. Вечером получил полную миску каши.

Вставал только для хождения в туалет и получения кормежки, с которой произошло что-то из ряда вон выходящее. По существу, в обед и ужин получал двойную порцию. Только позднее предположил, в чем тут дело.

Как правило, из Сухановской путь вел к могиле. Если попавший сюда подписывал нужные следствию протоколы допросов, то после формальностей, завершающих дело, его расстреливали. При отказе признаваться применяли пытки, морозили в карцере, то есть предопределяли погибель. Кто пополнял Сухановскую, я, конечно, не знал, но что здесь делалось с ними, пришлось ночами слышать.

И вот после 86-суточного содержания, не доведя дело до «логического конца», следователь с Лубянки, 2, отбывает. Случись сейчас «неприятность» с подследственным, может возникнуть прецедент для утверждения, что администрация тюрьмы исключила возможность разоблачения «врага народа», а это для любого сотрудника НКВД серьезное обвинение. Таким образом, чтобы не допустить ненароком, чтобы я подох здесь, и решили подкормить. Но почему Гнеушев оставил меня тут живым, осталось неясным.

Сейчас главное сводилось к тому, чтобы каждая

клетка до предела истощенного организма воспринимала еду и неограниченный сон как своего рода бальзам. Так, собственно, и получалось, и я заметно укреплялся, отеки на ногах начали спадать.

И вот пятого мая поступила команда собраться с вещами. Когда босого (ботинки еще не налезали на ступни) вывели из промозглой камеры во двор, был ясный, очень теплый день. За оградой зеленел лес, доносилось пение птиц, казалось все невероятным. От наполненного ароматом хвои воздуха закружилась голова.

Последнее, что мелькнуло перед глазами при посадке в «черный ворон» — одноэтажное здание предварительного приемника. Не сомневался, что повезли на встречу с новыми мучениями. Но была весна, тепло, и думать об этом не хотелось.

Позднее, вспоминая кошмарные дни, проведенные в Сухановке, пришел к выводу, что определенная группа сталинско-бериевских бандитов с Лубянки, 2, подготавливала инсценировку по разоблачению «вредительства» в энергетике Урала. Для завершения «дела» показаний «завербованного» Бабкина было явно недостаточно, чтобы начать арестовывать в то критическое время большую группу руководящих работников Уралзнерго и электростанций. Требовалось «признание» специалистов более высокого технического ранга. В случае удачи с этой фальсифицированной провокацией развал в энергетическом хозяйстве объяснился бы элементарно, привычно, в соответствии с концепцией «вождя всех народов», а участвующих в этой кровавой стряпне ждали бы очередные награды и повышения.

1943-1960 гг.

Концлагерь

После пятнадцати месяцев терзаний в следственных застенках НКВД, вначале свердловских, а затем московских, 5 мая 1943 года меня привезли из Сухановского каземата в центральное логово — Лубянку, 2.

В отличие от предыдущего «визита», за восемнадцать дней не было ни одного допроса. 23 мая вызвали с вещами. По лестницам и коридорам в сопровождении двух опричников спустился на первый этаж, в своего рода предбанник, с расположенными вдоль стен боксами

— прочными, без окон, с волчками на дверях. Закрепленный в полу круглый стульчик давал возможность сидеть. Всунутый в один из этих чуланов, ожидал, что будет дальше. Во всяком случае, хуже, чем в Сухановской, вряд ли будет.

Примерно через час двери бокса открыли. У входа — чекист в погонах и два надзирателя. Короткие вопросы: имя, отчество, фамилия, год и место рождения. Затем мне передается узенькая полоска бумаги с напечатанным текстом. В ней говорилось, что решением особого совещания при НКВД СССР приговорен к десяти годам лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях. Статья УК РСФСР 58-10, часть вторая.

О вредительстве, диверсионных группах ни слова. Тут же получил информацию — решение особого совещания окончательное, обжалованию не подлежит — и рекомендацию держать язык за зубами. Вот и вся комедия судилища! Насколько все просто и удобно для режима.

Без задержки «черный ворон» доставил осужденного в пересыльное отделение Бутырской тюрьмы, откуда через десять дней привезли на задворки железнодорожной станции к «столыпинским» вагонам, вместившим в своих «салонах» невероятное количество «врагов народа». Вечером тронулись в путь. Куда? Никто, конечно, не знал.

Везли пять суток. Затем остановка. Вагоны отцепили от состава и загнали в тупик. Началась выгрузка. Оказывается, прибыли в Свердловск.

До тюрьмы гнали пешком. Там следственных отделили от этапных, то есть уже получивших сроки. Через десять дней снова пешком до вокзала, загружали в такие же, «столыпинские». На этот раз ехали двое суток. Выгружали у всех на виду. На небольшом деревянном здании вывеска: «Станция «Тавда». Дальше, оказывается, железной дороги нет.

Путь до места назначения, расположенного почти посредине Тавды, занял около часа. Город оказался вроде большого села, с деревянными одноэтажными домами. Редкие прохожие мало обращали внимания на растянувшуюся колонну — привыкли.

Площадь самого концлагеря обнесена высоким деревянным забором, обрамленным колючей проволокой. В каждом углу этого загона установлены вышки для охранников. К широким двустворчатым воротам присты-

ковано здание проходной. Никаких вывесок с названием заведения нет, но пригнанные уже знали, что это шестой лагерный пункт Северураллага.

Перед входом долго держали, сличали с документами, считали, обыскивали. Наконец ворота распахиваются, по пятеро вступаем в зону. В начале зоны — широкая ухоженная площадка. Штакетники ограждают газоны, мелкий кустарник. На стойках закреплены плакаты, лозунги. Стоят рядами длинные одноэтажные бараки. Лагерь выглядит безлюдным.

Первая команда — в баню. Пока идет мытье, одежда и скудные пожитки обрабатываются в дезкамере. Далее — столовая. Получаем по порции жиденькой похлебки, хлеба нет.

Помещают всех вновь прибывших (500 человек) в карантинный барак с деревянными двухъярусными топчанами. Мест на всех не хватает. Немощные располагаются на полу. Я в их числе. Три дня на работу не выводят. Затем зачисление в бригады.

Направлен в слабосильную команду. Это сборище доходяг, абсолютные дистрофики. Глядя на нас, трудно представить, как подобные скелеты способны не только что-то делать, но даже самостоятельно передвигаться. На развод «животрупники» выходят последними. Трудятся на бирже в тарном цехе, собирают ящики под снаряды. Нормы никто не выполняет. Паек — 400 граммов неизвестно из чего испеченного сырого хлеба. Звено постоянно обновляется: места умерших от истощения занимают другие.

Через полмесяца, казалось, окончательно сдал. У столовой четыре ступеньки преодолевал на четвереньках. Каких усилий стоила ходьба от зоны до биржи. Держать такого, даже на таре, бессмысленно, и бригадир определил сторожем дров.

В мои обязанности входило не допускать использования расколотых сухих чурок в котельной. Локомобильный котел с паровой машиной для привода в действие шпалорезки отапливался опилом и сырой обрезью. Для поддержания давления пара машинисты, вольнонаемные женщины, таскали дрова и на протесты не обращали внимания. Бригадира убыль дров явно беспокоила, и вскоре, отстраненный от сторожения, оказался в распоряжении заведующей баней.

Здесь с утра требовалось топить большую печь для нагрева воды и самого помещения. Вечером принимать у

моющихся одежду и белье, развешивать в жарилке. Работа тяжелая, но в тепле. Один день в неделю баня не работала. Заведующая, заключенная-бытовичка, мощная вульгарная баба, целый день отсутствовала. Можно было лежать на широкой лавке в раздевалке или с крыльца смотреть на противоположный берег реки, где в личных огородах жители уже начали копать картошку. Понимая, что это какое-то наваждение, все же каждый раз досадовал: почему только копают, а не варят и не едят.

По мере того как холодало на дворе, прожорливая печь требовала все больше топлива. Трудно сказать, какие силы приводили в движение ноги, когда, насобирав и увязав веревкой вязанку отходов, взваливал ее на спину и, согнувшись, шатаясь, тащил до крыльца бани. Случалось, оступившись, падал. Для меня это была Голгофа, только вместо креста я тащил на нее вязанку дров.

К тому же почти каждый день начинался с неприятного разговора с хозяйкой. Кто-то пожаловался, что в помещении холодно, и она после этого как фурия набрасывалась на меня. Между нами происходили, с некоторыми вариациями, такие диалоги.

Она: — Вот что, падло доходное, если я еще раз услышу жалобу клиентуры, то излуплю, как собаку, и выгоню.

Я: — Но ведь я стараюсь сделать лучше.

Она: — Стараюсь, стараюсь! Работать надо, а не стараться. Только отвернешься — снова сидит.

Я: — Так ведь сил нет, сами видите.

Она: — Вот и убирайся туда, где сил не нужно.

Я: — А куда?

Она: — Это не мое дело, скоро я с тобой разделаюсь, работничек!

Вот такие разговоры, не сулящие ничего хорошего. Снова сторожем не поставят, более легкие рабочие места заняты. Замаячил конец пути. До жути все просто!

Но на другое утро заболела хозяйка. На ее место прислали хромого мужика, бытовика. Его довольно упитанная фигура свидетельствовала, что в лагере жить приспособился. Оглядев меня прищуренными, хитроватыми глазами, спросил: «Контрик?».

Я молча кивнул. Узнав, что в лагере недавно, по гражданке инженер, он сокрушенно покачал головой и мрачно изрек: «Пропасть недолго, тьма вас мрет». Боль-

ше ни о чем не спрашивал, однако помог натаскать дров. На следующий день принес откуда-то две удочки, баночку червяков и в обеденный перерыв ловил с берега рыбу.

— Можешь попытаться, — буркнул хромой, ставя удочки в кладовку.

Утром, натаскав с непосредственной помощью нового хозяина дров и расшуровав топку, взял с молчаливого согласия удочки, уселся на берегу, забросив в воду крючки с наживкой.

Даже сейчас, после стольких лет, не могу забыть того волнения, какой-то прямо звериной радости, когда поплавок качнулся, и, дрожащими руками подняв удилище, увидел на крючке трепыхающуюся рыбку — подлещика граммов на тридцать. Я его тут же съел вместе с костями и чешуей. В этот день удалось поймать еще двух маленьких рыбешек, которых постигла та же участь.

Вскоре хромой принес в мокрой тряпке десятка три беленьких червячков.

— Попробуй, — сказал, протягивая наживку, — на них лучше берется. На мою искреннюю благодарность сказал лишь: «Ну чего там. Пошли дрова таскать».

В этот раз на белых червячков посчастливилось поймать пять рыбок. Самую большую, граммов на сто, разделав и сварив, предложил «хозяину», но он великодушно отказался. После этого я проникся к этому молчаливому бытовику еще большим уважением. Получилось так, что вор, грабитель или даже бандит проявил к человеку, от которого невозможно ожидать какой-либо личной выгоды, такое сочувствие. С точки зрения лагерной действительности это было просто непостижимо. О чем я в то время горячо молил провидение, так это о том, чтобы хромой как можно дольше командовал баней.

Добавочная рыбная еда давала себя знать, хотя чувство голода не проходило, как не проходила тревога о приближающейся зиме. И вот однажды за ужением, а для этого использовалась малейшая возможность, вспоминая период сторожения дров, представил положение на эстакаде, где выбракованные бревна диаметром до полуметра и длиной шесть метров, называемые «бананами», распиливали циркульными пилами на метровые куски. Поскольку пила могла прорезать за один проход бревно не более 200 мм диаметром, деревья большего размера приходилось поворачивать до четырех раз.

На эту операцию поворачивания — кантовку — ста-

вили 10-12 человек. Работа тяжелая, требующая слаженности, а сюда выделялись обычные доходяги, так как начальство считало, что ничего трудного нет — повернут бревно и стоят отдыхают, пока рамщик пилит. На бирже действовали десять таких эстакад, каждую смену для кантовки выставлялись до 150 человек.

Идея возникла сама по себе. А что, если для поворота бревен сделать рычажный механизм, которым бы управлял один человек? Насколько облегчится процесс разделки, увеличится производительность. Посмотрев еще раз работу на эстакаде, убедился, что предложение будет, как говорится, на уровне и должно заинтересовать начальство.

Так как достать бумаги не представлялось возможным, в столярном цехе выбрал из отходов обрезки фанеры. С этого дня время на рыбалке в основном шло на обдумывание эскизов кантователя.

Кинематическая схема, основанная на рычагах, была чрезвычайно проста, а расчеты еще проще. Когда общий, весьма непритязательный вид приспособления был готов, показал его хромому. Внимательно осмотрев эскиз, немного подумав, спросил:

— Ну и что?

— Да вот тут кое-что предлагаю, — несколько неуверенно проговорил я. — Хочу облегчить труд работягам на разделке дров.

— Облегчить? — переспросил он. — А если их на более трудную работу переведут? Вряд ли они тебе спасибо скажут! Но это другой разговор. От меня-то что надо? — Он уставился на меня одним глазом, прикрыв другой пальцем.

— Хотел посоветоваться... — начал я.

— Да какой же из меня советчик? — решительно перебил банщик. — С изготовлением дров я никогда никаких делов не имел.

— А не будете возражать, если буду здесь чертить?

— Черти, если хочешь, — как-то безразлично ответил хозяин.

На этом разговор окончился.

Однако на следующее утро хромой снова удивил и растрогал меня, когда, придя в баню, протянул четвертушку карандаша. Прижав к груди руки с этим огрызком, растерявшись, молчал, а хозяин, махнув рукою, позвал таскать дрова.

Прошло уже девять дней пребывания хромого в бане.

Он еще раз приносил на наживку белых червячков и не препятствовал черчению. Считаю, что съеденная свежая рыба, а также помощь в работе сохранили тогда мне жизнь.

Закончив общий вид кантователя с некоторыми деталями, сложил «чертежи» в угол кладовки, где хранился банный инвентарь. И вот дня через два после этого как снег на голову появилась прежняя хозяйка. Хромой благодетель тут же исчез, отмахнувшись от моей искренней благодарности, и рыбный сезон закончился.

Буквально на следующий день я получил от этой мегеры незабываемый урок. Принеся очередную вязанку дров, увидел, что в топке догорают куски фанеры. Заглянув в кладовку, с отчаянием убедился, что угол пуст. В этот момент казалось, что с дымом летят в трубу все мои и так призрачные надежды.

Пришлось восстанавливать сгоревшее. На этот раз я решил ограничиться пока общим видом в двух проекциях. Хозяйка косилась и снова ругалась за «художества», полагая, что это идет за счет ухудшения моего отношения к основной работе, даже жаловалась нарядчику.

Когда общий вид кантователя был готов, предстояло самое трудное — привлечь внимание начальства.

Начал с лагерной администрации, безраздельно ведающей кухонным котлом. Лишь через неделю сумел попасть на прием к начальнику лагпункта лейтенанту Т. К сожалению, он ничего не понимал в технических вопросах и, рассматривая вверх ногами эскиз, отрывисто допрашивал, чего от него хотят и что за чертовщина тут намалевана. Очевидно, все закончилось бы выгоном из кабинета, не появись в это время мужчина в штатском, оказавшийся инженером производственного отдела Северураллага Барановым.

Подойдя к столу, он долго рассматривал рисунок. Видимо, записи о выгодности устройства произвели на него некоторое впечатление.

— Он? — кивнул головою в мою сторону штатский.

— Да вот, притащил фанеру, — подтвердил Т. Пробежал взглядом еще раз записи, велел выйти в

коридор. Через пару минут позвал обратно.

— Ну вот что, — проговорил штатский, возвращая мне фанеру. — Предложение вроде стоящее, следует показать начальнику биржи.

В обеденный перерыв следующего дня зашел в контору лесобиржи. К начальнику меня не пустили. Однако

состоялась беседа с инженером биржи, так назвал себя маленький суетливый еврейчик с узенькой рыжей мордочкой. Он внимательно выслушал все объяснения и пообещал доложить.

Утром в бане появился посыльный и увел в контору. У начальника был предельно краток: при внедрении высвобождаются 150 человек на кантовке, производительность увеличивается на 20 процентов.

Тут же последовало заключение: изготовить один экземпляр кантователя и установить. Это было, конечно, неопределенное, а попросту говоря, пустое решение, что в дальнейшем и подтвердилось.

На пороге стояла уже зима. Ночами сильно подмораживало, выпадал снег. На разводах холод пробирал до костей, рваные, грязные бушлаты не держали тепло, стыли ноги в разбитых ботинках.

Шли дни за днями, но меня больше не вызывали. Лагеря пополнялись без ограничения, и 150 заключенных — больше или меньше — какое это имело значение для системы. В этой ситуации осознавал, что жизненные акции снова упали до отметки, близкой к нулю.

И вот однажды в баню неизвестно каким ветром занесло начальника шестого лаготделения капитана Байду, грузного детину лет 48, с кирпично-красным надменным лицом маленького владыки. В свите были начальник лагпункта, старший уполномоченный («кум»), начальник биржи и еще несколько человек. Редчайший случай, и пропустить его было, как говорится, смерти подобно.

Вооружившись чертежом кантователя на фанере, протиснувшись ближе, выкрикнул одним духом:

— Гражданин начальник подразделения, разрешите обратиться?

Байда повернулся, глядя поверх голов, и кивнул. Коротко изложив суть дела, протянул эскиз. Взяв фанеру и повертев в разные стороны, он сунул ее начальнику лагпункта, коротко бросил: «Разберитесь».

Вечером вызвали в контору, там оказался и начальник биржи. Пришлось снова объяснять принцип действия кантователя, его преимущества. Подумав, начальник лагпункта спросил, что потребуется для изготовления механизма, и я порекомендовал выполнить вначале модель. Предложение понравилось. Тут же пояснил, что модель сделаю сам, если дадут время и поддержат немного питанием. Необходимость в этом не нуждалась

в доказательстве — скелетный вид, землистый цвет лица, явная дистрофия. Но таких был полон лагерь, а байдовское «разберитесь» уже нельзя было так просто отбросить. Байду боялись.

После некоторого колебания начальник лагпункта на маленьком клочке бумаги написал: «Пом. нач-ка по быту. Выдавать вторую порцию из остатков. Т.».

Крепко зажав в руке эту словно источающую жизненные силы бумажку, взял эскиз и, поблагодарив, вышел из кабинета.

Маленькая записка со знаком «Т» явилась своего рода «сезамом» и немного приоткрыла двери лагерной харчевни. Помощник по быту повел в столовую и, поманив пальцем заведующего, сказал, показывая на меня:

— Видишь этого? Запомни хорошенько. Будешь выдавать двойную порцию с сегодняшнего дня. Вот указание.

Модель начал делать в столярной мастерской. Бригадир Удалов, серьезный столяр-краснодеревщик, набора 1937 года, посмотрев эскиз, без расспросов повел по цеху и указал на свободный верстак у самой стены, за печкой. Здесь я был скрыт от лишних глаз, в тепле.

Десять дней, прошедшие в подборке материалов, увязке размеров, были отдыхом после бани. Очень медленно начала оказывать действие вторая порция. Все же стругать, долбить было еще тяжело. Модель создавалась медленно. Единственный, кто изредка появлялся в цехе узнать, в каком состоянии дело, был Гинзбург, тот самый инженер из конторы биржи. Ему я подробно все докладывал, показывал.

Прошел месяц. Зима вступила в свои права. Начались сильные морозы, бураны. Дорогу между лагпунктом и биржей часто переметало. К разводу очищать не успевали, приходилось пробираться, увязая в снегу. Ноги стыли, холод пробирался до самого нутра.

Каждый раз, добравшись до рабочего места, быстро разувался, вытряхивал снег из ботинок и портянок, прислонял их досками к стенкам печи, а ноги долго грел о кирпичи. Видимо, благодаря такой прокалке удалось избежать простудных заболеваний, которые подкашивали обессилевших голодных людей всех возрастов и национальностей беспощадно — от 15 до 20 человек умирали ежесуточно.

Через два месяца кантователь в модели был готов, внешне выглядел удовлетворительно и действовал безотказно. Различного диаметра и длины бревнышки,

уложенные в желоб, при нажатии на рычаг свободно поворачивались вокруг своей оси. Модель Гинзбургу понравилась, и он пообещал без задержки сообщить начальнику.

Прошло еще полмесяца. Никто меня не тревожил, и я, как таракан, сидел за печкой. Наконец в цехе появился Гинзбург, взял у Удалова одного мужика, и мы притащили кантователь с бревнышками в контору, водрузили на стол.

В кабинете собралась комиссия — человек 8 гражданских. После краткой информации начальника биржи каждый из присутствующих укладывал в желоб бревнышко и дергал за рукоятку. «Балаганчик» исправно поворачивался, без пробуксовки. Простота, наглядность и надежность действия устройства получили одобрение. Модель осталась в конторе. Мне велели ждать дальнейших распоряжений.

Прошло два месяца. Мне ежедневно по-прежнему наливались в котелок две порции, я сидел в тепле и мало-помалу приходил в себя. Наконец поступила команда через того же Гинзбурга делать один экземпляр кантователя, для чего меня переводили к механизаторам. Это, конечно, очередная удача, поскольку бригада считалась привилегированной и попасть в нее было непросто. Через два дня на работу вышел уже с механиками.

Ознакомившись с чертежами и моделью, главный механик Барсуков и его помощник Раткевич, оба вольнонаемные, заявили, что изыскать материалы для изготовления кантователя невозможно, и меня определили на «силовую». Так я стал машинистом локомобиля «Людиновский-75».

Дни проходили за днями, о кантователе никто не вспоминал, но это, откровенно говоря, и не тревожило. Вторую порцию продолжал получать, работая в тепле. За машиной ухаживал, вынужденных остановок не было. Начальству больше ничего и не требовалось.

Прошла зима. Хотя я был тощим, всегда голодным, но это не шло ни в какое сравнение с 1943 годом.

Весной 1944 года меня назначили дежурным слесарем на лесотаску — деревянную эстакаду с цепными транспортерами, с помощью которых сплавляемый по реке Тавде лес выгружался из воды на берег и штабелевался. В мои обязанности входило обслуживание трех приводных станций и транспортерных цепей с каретками. Работа не тяжелая, на свежем воздухе. Продержали

слесарем до июня 1944 года, затем перевели в механическую мастерскую, где начал исполнять обязанности конструктора-мастера.

До этого здесь трудился заключенный Райхельт, чистокровный немец, берлинец, набора 1937 года, инженер. Маленького роста, рыжий, худой, он походил на гнома. Высококвалифицированный специалист, не признававший никаких отступлений от норм, зачастую пытался доказать безграмотным Барсукову и Раткевичу неправильность даваемых ими указаний, но достиг лишь того, что угодил на работу токарем.

Я откровенно поговорил с ним. После ареста его таскали по многим внутренним и центральным тюрьмам. Суда не было. После начала войны направили в концлагерь. Через год его снова куда-то отправили, и дожил ли он до лучших времен — неизвестно.

Следует сказать, что после перевода к механизаторам пытался разыскать хромого банщика, которому во многом обязан выживанием в тот критический для меня период, но в лагере его уже не оказалось.

В то время, когда я был мастером, механический цех по техническому снабжению существовал, как говорят, на подножном корму. Изворачивались как могли. Во многом выручало мастерство бригадников, способных, казалось, изготовить любую поделку из отходов. Особенно хочется упомянуть жестянщика Быхно, кузнеца Воинова, слесаря Гайдамаку, сварщика Березовского. Работали они не только для производства, но и обслуживали многочисленную свору, начиная от надзирателей и выше. Все такие нелегальные заказы Барсуков и Раткевич передавали мне для срочного исполнения.

Однажды у нас появилась машинка для стрижки волос, завернутая в листы, вырванные из журнала. Что это было за издание, тиснутое на бумаге очень плохого качества, осталось неизвестным, но там приводился рисунок привода оригинальной конструкции, действующего от вращающихся на нем ведущих колес автомобиля. Рассматривая в свободные минуты плохо оттиснутые контуры чертежа, пришел к мысли о создании погрузчика круглого леса на автомашину-лесовоз. Под руками имелись готовальня, бумага, и вскоре был выполнен эскизный проект погрузчика с таким приводом.

Раткевич, незадолго до этого назначенный главным механиком вместо пьянчуги Барсукова, после ознакомления с проектом ухватился за идею создания механиз-

ма. Взяв чертежи, показал их главному механику Северураллага капитану Сахно. На удивление оперативно последовало указание об изготовлении погрузчика в минимальные сроки.

Погрузчик

В связи с тем, что команда делать агрегат исходила, оказывается, от начальника Северураллага полковника Жуковского, Раткевич не на шутку испугался за легкомысленно проявленную инициативу. Меня освободили от всех остальных обязанностей и предоставили возможность брать нужные материалы и запчасти.

С организованной бригадой в шесть человек, тех самых умельцев, из натасканной кучи металлолома в течение месяца была сделана машина. Выглядела она удовлетворительно. Ажурная разборная конструкция, с легким приводом, комплектующие узлы на сварке.

Нужно еще раз подчеркнуть мастерство членов бригады. Подумать только — собрать из утиля такой агрегат! Удалось даже покрасить погрузчик черной краской, после чего он принял подлинный заводской вид. Пробные испытания дали хорошие результаты.

Вскоре подошло время показа. Утром на стенд подогнали грузовую автомашину с прицепом. К основанию погрузчика подкатили около 20 кубометров круглого леса различного диаметра. Расставили по рабочим местам членов бригады — изготовителей.

В 10 часов из трех подъехавших легковых машин вышли полковник Жуковский, его заместитель капитан Гортилов, главный механик управления капитан Сахно, начальник шестого лаготделения капитан Байда и другие, всего 10 золотопогонников. Вначале осмотрели погрузчик. Объяснения давал Раткевич. Затем все кучей отошли в сторону. Шофер завел машину колесами на привод. После включения сцепления захваты, как две согнутые руки, поползли вверх, плавно перекатываясь через туера, опускаясь вниз, следом вторые и т.д.

Минуты две машина работала вхолостую, затем была подана команда, и работяги начали накатывать бревна на захваты. Наблюдающее начальство засекло время. Все шло нормально. Шестиметровые бревна плавно поднимались над погрузчиком, передавались на наклонно

укрепленные покаты и с них скатывались на лесовоз. За десять минут погрузка закончилась.

— Как в кино, — тихо заметил сварщик Березовский. Я согласно кивнул головой.

Вместе с тем начальство, сбившись в круг, что-то обсуждало. К концу разговора Раткевич показал пальцем на меня. Вскоре стенд опустел. До конца дня просидел на берегу, бездумно глядя на реку и проплывающие мимо катера.

Вечером в бараке обсуждали результаты испытания.

— Хотя бы выдали новое одеяние, — скромно загадывали слесари, рассматривая рваные, замасленные штаны и куртки.

— Лучше бы паек увеличили, — высказывались другие. Однако бывалые лагерники коротко резюмировали: ничего не будет. По существу, так и получилось. А для меня все обернулось неожиданным образом.

Спустя пять дней после испытания погрузчика, незадолго до сбора на плацу, в бараке появился дневальный и объявил:

— Ефимов, на вахту!

Такие необычные вызовы всегда тревожат. Что, куда, зачем? Это концлагерь, здесь можно ждать чего угодно. Когда подошел к проходной, дежурный, оглядев меня через зарешеченное окно, потянул рукоятку засова и открыл первую дверь клетки-прихожей.

— Пришел Ефимов, — крикнул кто-то. Дернув рукоятку второго засова, меня пропустили в приемную проходной, где находились старший надзиратель и заместитель начальника лагеря по режиму.

— Это и есть Ефимов? — пробурчал режимщик, уставившись на меня прищуренными глазами. — Ну вот что, — заявил он, кончив осмотр в основном грязной одежды. — Водку пьешь?

Я отрицательно мотнул головой.

— А с бабами водишься?

Для человека, едва начавшего выходить из состояния дистрофии, такие вопросы звучали издевательски.

— Так вот, Ефимов, — продолжал чекист, не обращая больше на меня внимания. — По распоряжению начальника управления тебе выписан пропуск на бесконвойное хождение. Понял!

Я ждал каких-нибудь подвохов, а тут вот что. Вид у меня был, по-видимому, настолько ошарашенный, что оба охранника самодовольно заулыбались, но затем

быстро придали лицам строгие выражения и начали объяснять правила для бесконвойного. Тут же выдали маленький, сложенный вдвое кусочек картона. Внутри на одной стороне стояли номер, фамилия, имя, отчество, на другой — записан маршрут, по которому разрешается ходить, и подпись начальника режима.

Эта невзрачная картонка раскрыла последнюю решетчатую дверь проходной, и впервые за столько лет я шел без штыка за спиной. Человеку, не испытавшему ужасов тюрем, лагерей, пересылок, этапов, не понять чувства, охватывающего арестанта при первых шагах на свободе, хотя и относительной.

На бирже еще не было заключенных, и я прошел по пустой территории до мехцеха. Погрузчик стоял в том же положении, поблескивая крашеными деталями. Усевшись на раму, по-новому осматривал его, поглаживая рукой холодное железо, проникаясь чувством глубокой благодарности к товарищам, помогавшим создать машину.

Через неделю, по распоряжению сверху, погрузчик разобрали, перевезли на баржу, готовящуюся к отправке в Чунь-Чешский лагпункт. Туда же отгружались мука, крупа, масло, консервы и другие продукты для администрации лагеря.

На барже, кроме меня, находились экспедитор, подсобный рабочий и боцман, управляющий плавсредством, хотя особенного управления не требовалось, так как неуклюжую посудину тянул с помощью каната катер, на котором расположился и сопровождающий меня охранник.

Помню, долго стояли у специального причала, загружая вдвоем с подсобным рабочим бункер на катере сухой березовой чуркой — топливом для газогенераторного двигателя. Часа в два тронулись в путь. Плыли против течения, медленно. Эта неожиданная поездка явилась для меня настоящим праздником.

Конвоир, молодой парень, бывший фронтовик с поврежденной ранением кистью левой руки, во-первых, знал, что сопровождает бесконвойного, во-вторых, скоро понял — ни при каких обстоятельствах я убегать не собираюсь, поэтому охрана в дальнейшем носила несколько формальный характер.

Как только вышли за пределы города, я расположился на палубе, рассматривая возникающие по ходу заросшие лесом и густым кустарником совершенно пустын-

ные берега, часто пролетающие небольшие стайки уток, всплески в воде какой-то крупной рыбы. Все было так мирно, естественно, и казалось неправдоподобным существование лагерного кошмара.

Через некоторое время боцман, парень лет 25, вольнонаемный из высланных немцев Поволжья, позвал меня в каюту. Оказывается, подсобник, с которым мы таскали чурки, сварил в большой кастрюле пшенную кашу с американской свиной тушенкой, распространявшей одуряюще аппетитный запах. Хотя я усиленно отказывался, за стол сели все четверо. Поражаюсь, как не объелся тогда. Вечером был суп с той же тушенкой, каша с маслом, и снова пузо было набито до предела. Не в силах оторваться от вкусной и сытной еды, махнул рукой на могущие быть последствия.

К вечеру пристали к берегу, так как двигаться ночью катерам не разрешалось. Рано утром после обильной еды тронулись.

Часов в 11 неожиданно заглох мотор у катера. Как выяснилось позднее, лопнул вал двигателя. Оба судна потащило течением, разворачивая и прибивая к берегу. На якоре простояли четверо суток.

Не знаю, каким образом отчитывался экспедитор за продукты, но все шесть дней плавания ели мы (больше всего я) до отвала. Я заметно пополнел и, главное, ощутимо окреп. Когда баржа причалила к берегу Чунь-Чешского лагпункта, на него вышел уже не дистрофик.

Следует добавить, что погрузчик в условиях делянок оказался непригодным, так как пни срубленных деревьев мешали его передвижению.

Чунь-Чешь — относительно небольшой концлагерь в системе Северураллага на 460 заключенных «врагов народа», находящийся в 60 километрах вверх по реке Тавда. В отличие от ряда других, здесь совместно с мужчинами содержались и женщины, для которых предназначалось два барака. Не более чем за километр от лагеря находился колхоз «Стальной конь» на 45 дворов, захудалый до невозможности. Жители — старики, женщины, дети. Никаких стальных и живых коней здесь не было, тягловая сила — коровы. Существовали на картошке с приусадебных участков. Летом добавляли к рациону молоко и дары природы — грибы, ягоды, кедровые орехи.

Весь скудный урожай зерновых и картофель с полей сдавался государству. За выдачу колхозникам зерна или

картофеля — председателю тюрьма. За сбор колосков во время жатвы — также тюрьма. С наступлением холодов забиралось и молоко в виде замороженных кругов.

Одеты колхозники были в какое-то типа лагерного рванье, выглядели пришибленными, запуганными и, по существу, отличались от каторжан отсутствием видимого штыка за спиной.

После того как выяснилась невозможность применения погрузчика, некоторое время я был освобожден от какой-либо работы и мог ходить, как говорится, на все четыре стороны, но наведывался только в лес, собирал малину, землянику и чернику. Ягод было на удивление много, и все дармовое добро пропадало на корню.

Вскоре мое ничегонеделание закончилось. Начальство лагеря получило указание готовить к зиме сани «Палло», предназначенные для перевозки из делянок на биржу длинномерных хлыстов, то есть целых стволов деревьев с обрубленными сучьями. Было создано звено из трех человек: я — русский, Кагарманов — казах, Кинслер — из немцев Поволжья. Кагарманов, звали его Канапья, был плотником. Кинслер Иоганн Иоганнович, а для нас в дальнейшем просто Иван Иванович, на воле трудился кузнецом.

Поскольку никто не знал, как ведут себя эти сани в эксплуатации и подойдут ли они к здешним условиям, нас особенно не подгоняли. К тому же вольнонаемного главного механика Путилова, отвечающего за выпуск «Палло», редко можно было видеть трезвым. Утром он подходил, смотрел, как мы работаем, спрашивал, что нужно из материалов, напоминал, что норма — трое саней в месяц, и до следующего утра больше не показывался. Нам отвели в единоличное пользование добротное здание кузницы, возле которого и собирались агрегаты.

Сорокалетний Кагарманов, высокий, жилистый, с крепкими узловатыми руками, работал обычно молча и сноровисто. Его посадили за год до начала войны. Ходил слух, что он был приговорен к расстрелу, замененному уже в военное время пятнадцатью годами концлагеря. Сам Канапья об этом не распространялся.

Иван Иванович, сорокапятилетний низкорослый блондин с добродушным выражением лица и голубыми глазами, покорно смотрящими из-под опухших век, удостоился десяти лет. Однако за что получил такое наказание, объяснить не мог. Жена и двое детей его были высланы в Казахстан, что с ними — неизвестно.

Жили мы в одном из бараков. Спали на деревянных двухъярусных скрипучих топчанах. Были подушки и матрацы из мешковины, набитые соломой. Сверху — серые суконные одеяла, истрепанные, неизвестно когда стиранные. Солома от долгого воздействия костлявых тел превратилась в труху и рассредоточилась валиками по краям. Выбрасывать содержимое из матрацев и подушек запрещалось — вновь набивать нечем. При попытке разровнять постели из мешковины летели клубы пыли, поэтому старались ничего не ворошить. В конце концов, какая разница: подохнуть на битой соломе или голых досках.

Умирали же в Чунь-Чеше, как и во всех концлагерях, в основном от истощения и простудных заболеваний. Лагерный медпункт с десятком коек обслуживался двумя врачами из числа заключенных, по отзывам, опытных специалистов. Но что они могли сделать при отсутствии медикаментов и соответствующего питания?

Погибали в пропорции: на каждых пять мужчин примерно полторы женщины. Зарывали в общих ямах, голыми, без всяких обозначений, как падаль. Под могильник было отведено отдельное место, не связанное с гражданским кладбищем. Все ямы-могилы со временем проседали, зарастали кустарником, и над бесчисленными жертвами произвола наступал действительно вечный покой.

Хотя женщины трудились в основном на общих работах, выглядели они внешне лучше мужчин. Объяснялось это меньшими затратами энергии при одинаковых с мужчинами пайках. К тому же женщины умудрялись поддерживать внутренний вид помещений в более приличном состоянии. Уродство «подушек» скрадывали вышитые накидки. Поверх потрепанных одеял лежали чистые полотенца. Тумбочки застланы самодельными скатерками. Столы выскоблены, полы тщательно вымыты. На этом одомашнивание заканчивалось, большего сделать не представлялось возможным — нечем.

Однако в моральном отношении женщинам в лагере было значительно труднее. Время шло, но до конца сроков было устрашающе далеко. Надежд на создание в дальнейшем семьи никаких — кому нужны старые девы, да еще отсидевшие срок. От тех, кто был замужем, мужья отказывались — от греха подальше. У некоторых были дети, где они и что с ними, матери не знали.

На волю разрешалось писать один раз в полгода —

через уполномоченного. Отправлялись ли письма по адресам — неизвестно. Но из лагерников никто ответов не получал.

В лесу женщины трудились на обрубке сучьев и сжигании порубочных остатков. На работу ходили вместе с мужиками. Утром колонна медленно передвигалась до делянок, находящихся в 3-4 километрах от лагпункта. Шагали, не соблюдая построения, по лежневой дороге. Кругом глухомань таежная, болота — гиблые места, с тучами комаров и мошкары. Одна часть охранников шла впереди, другая — сзади заключенных. Когда процессия слишком растягивалась, конвой приостанавливался, поджидая отстающих.

На делянке бригадиры расставляли работяг по местам. Чтобы не урезали и так скудный паек, каждый старался выполнить норму и к концу дня выматывался до предела. И так каждый день, без выходных. При такой работе и таком питании ни о каких интимных связях речи даже не было.

Нашей троице на санях «Палло» было намного легче, чем лесоповальщикам. Кроме того, почти каждый день, когда Кагарманов с Кинслером занимались производством, я отправлялся в лес на добычу. Часа за два успевал набить сумку грибами, брусникой и черникой. Иван Иванович готовил из лесных даров всевозможные блюда и даже наладил сушку грибов. Это служило хорошим добавком к нашему скудному столу.

Позднее, когда с полей полностью убрали урожай, при содействии Путилова было получено у председателя колхоза, инвалида войны, вернувшегося с фронта без левой ноги, разрешение копаться на свободном картофельном поле. Вооружившись лопатой и мешком, с утра отправлялся на промысел. И, надо сказать, довольно удачно: набирал ежедневно около полутора ведер некрупных, но здоровых клубней. В дальнейшем приняли решение, что без меня с «Палло» ничего не сделается, а в оставшееся до холодов время, что уже не за горами, необходимо полностью переключиться на уборочную, благо месячная норма по саням выполнялась. Работал, пока было видно, возвращался в кузницу, когда товарищи уже давно были в бараке. Складывался картофель в выкопанный небольшой, скрытый от посторонних глаз погребок.

Прошло десять дней. Перелопатив за это время большой участок пашни, собрал около двух мешков клубней.

Это было бесценное в наших условиях сокровище. Но всему приходит конец. Вскоре резко похолодало. На открытом поле, обдуваемый со всех сторон, ежился от холода, несмотря на интенсивное рытье. Затем полетел снег и к утру все покрыл белым сверкающим покрывалом.

Необычно ранний снег так и не растаял, и наш «сельскохозяйственный сезон» закончился. Знал ли кто из лагерников о картошке? Возможно, кто-то и догадывался, но днем в кузницу никого постороннего не пускали, а ночью биржа пустовала, и погребок оставался нетронутым.

Неожиданно рано ударившие морозы застали врасплох и речников. Тавда покрылась льдом, и навигация прекратилась. Оказалось, что примерно в шести километрах от Чунь-Чеша, вверх по течению, прихватило груженую баржу. Катер-буксир, подтолкнув ее к берегу, сумел все же добраться до тавдинского причала, а посудина с грузом и Экспедитором остались. Появившись в кузнице, Путилов предупредил, что завтра утром я с ним должен отправиться на эту баржу.

— Получена команда осмотреть, насколько угрожает ей опасность и можно ли по берегу добраться туда на автомашине. Пойдем на лыжах, — предупредил главный механик

Утром, по привычке захватив торбу, с которой осенью ходил по грибы и ягоды, зашел в гараж. Закрепив лыжи, по глубокому снегу начали пробиваться. Часа через полтора подошли к барже. Из трубы торчащей на крыше небольшой будки курился дымок, свидетельствующий, что хозяин на месте. Действительно, дверь открылась, словно нас поджидали, и на пороге показался небольшого роста средних лет мужик в телогрейке, давно не бритый. Всмотревшись, заулыбался и неожиданно визгливым голосом закричал:

— Здорово, Путилов! Вот хорошо, что пришел. А это кто с тобой? — махнул он рукой в мою сторону.

— Из Чунь-Чеша, — не уточняя, ответил механик. — Как дела-то, не утонул еще?

— Да к тому идет, вода долит, замаялся откачивать, — прокричал баржевик, зло выругавшись. — Залезайте увидите.

Спустившись в трюм, я ошеломленно рассматривал в отсеках горы наваленного гороха. Между шпангоутами, до самых днищ отсеков, стояла вода. На дощатом настиле

виднелась ручная помпа. В трюме было холодно и сыро. В довольно просторной будке, куда привел нас после осмотра экспедитор, было тепло, но очень грязно. На столе стояла неубранная посуда, валялись рыбные кости, луковая шелуха, хлебные корки. На чугунной печке, булькая и пуская аппетитный пар, стояли большая кастрюля и чайник.

Хозяин убрал грязную посуду на полку, рукавом смел мусор со стола прямо на пол и пригласил садиться. Путилов от еды отказался, а мне было наложено в миску густое варево из пшена со свежей рыбой. Поскольку я мог есть когда угодно и сколько угодно, то, опорожнив миску, не отказался от добавки, затем, выпив кружку сладкого чая с большим куском черствого хлеба, почувствовал, что пузо набито до отказа.

В это время хозяин извлек из шкафчика бутылку с мутной жидкостью, видимо, самогоном, и предложил выпить за встречу. Из разговоров можно было понять, что они какие-то родственники, этим, видимо, и объяснялась радушная встреча.

От выпивки отказался, предложив пойти откачивать воду. С готовностью проводив в трюм и ознакомив с несложным процессом откачки, экспедитор ушел. Работал на помпе не менее двух часов без перерыва. Когда вода была удалена, поднялся в будку. На столе стояли уже две пустые бутылки, и родственники нагрузились прямо-таки без меры. Путилов, видимо, рассказал, кто я такой, и хозяин, жестикулируя, заплетающимся языком принялся объяснять мне, что он все понимает, уговаривал держаться, так как родина требует... Но Путилов перебил его, не дав до конца выразить, чего требует родина, заявив о нашем уходе.

— Нам пора засветло, — повторял он, мотая головой.

— А что, вода там? — неожиданно четко, словно протрезвев, спросил экспедитор, уставившись на меня мутными глазами. Услышав, что откачана полностью, он долго повторял: «Вот молодец, ну и молодец!».

— Ты вот что, парень, — изрек, наконец, самое для меня важное. — Сходи в трюм, возьми там с собой.

Вторично повторять не требовалось. Забравшись в отсек, нагреб в торбу гороха под самую завязку, кроме того, заполнил все карманы.

На следующее утро рассматривали в кузнице свалившееся на нас богатство. Гороха оказалось не менее 25 килограммов, и мы оказались, наверное, самыми обеспе-

ченными едой лагерниками. Продукты расходовали бережливо — картошку ели с кожурой, горох перед варкой размельчали. В концлагерях, своеобразных крематориях, где заключенные «сгорали» медленно, до последнего вздоха ни на что не надеясь и не веря в приближающийся конец, все, кроме еды, казалось таким ничтожным.

Сани «Палло» внедрялись с трудом, часто ломались, и работы хватало. А тут еще в феврале у нас произошел несчастный случай. При правке полоза на наковальне сточившийся острый кусочек железа попал Кагарманову в правый глаз. Прибежав в кузницу, увидел его согнувшимся, с лицом, закрытым ладонями, с которых капала кровь. Подхватив пострадавшего под руку и приведя к вахте, объяснил, что произошло. Кагарманов продолжал стоять согнувшись, оставляя на снегу рубиновые пятна. Скоро подогнали лошадь, запряженную в сани. Так как посылать сопровождающим из охраны было некого, начальник конвоя разрешил мне отвезти пострадавшего.

Минут через 15 больной оказался в здравпункте лагеря, и вскоре врач показал извлеченный кусочек металла, сообщив, что глаз не вытек, а вот будет ли видеть — неизвестно.

Кагарманов не работал 15 дней, зрение он не потерял, но подбитый глаз стал видеть почти наполовину хуже.

До 20 марта мы продолжали заниматься санями. Когда желоб, по которому скользил полоз, растаял, «Палло» свезли на склад. Вскоре Кагарманова направили в бригаду лесоповальщиков. Кинслер остался в кузнице, а меня Путилов взял в мастерскую гаража слесарем.

Шел 1945 год, победа была уже не за горами. Заметно начало улучшаться питание. Стали появляться продуктовые посылки, приходить письма. В числе посылочников оказался и Кинслер. Вспоминается, как, принеся в барак небольшой ящичек, он позвал нас и начал выкладывать на одеяло содержимое — домашние сухари, кусок желтоватого копченого свиного сала, баночку американской тушенки, мешочек с пшеном и несколько луковиц. Как-то неестественно суетясь, наш Иван перекладывал с места на место продукты и уговаривал попробовать. Чтобы не обидеть товарища, очень взволнованного материализованной вестью о семье, мы взяли по сухарю, решительно отказавшись от остального.

Однако на следующий день, придя с работы, Кинслер

притащил большой котелок, обернутый курткой, и снова позвал нас. Оказывается, Иван Иванович сварил из пшена со свиной тушенкой такое, что руки невольно потянулись за ложкой. Уплетая это изысканнейшее для нас блюдо, снова вспоминал дни, проведенные на бирже с погрузчиком.

День Победы встретили в лагере с каким-то напряженным ожиданием. Ходили слухи об амнистии, но дни проходили за днями, а все оставалось по-прежнему. После парада Победы стало очевидным — растаяли последние надежды. Об этом определенно говорили ранее многие дальновидцы: «Пока инородец жив, надеяться на свободу нечего». Так оно и получилось. Как томились в концлагерях миллионы безвинных, так и продолжают страдать.

Но после окончания войны несколько изменился состав заключенных за счет бывших фронтовиков, побывавших в плену. Они рассказывали о предупреждениях американских и английских представителей — прямым ходом попадете в советские тюрьмы и концлагеря. Наши же утверждали, что это пропаганда, наглая ложь, мол, возвращение на родину — патриотический поступок.

Кое-кто остался, но большинство поехали. «Провожали с музыкой, цветами, — рассказывали вновь прибывшие, — но едва пересекали границу, эшелоны оцепляли энкавэдисты, и все действительно оказались в концлагерях с ярлыками предателей, со сроками в 15-25 лет». Эти молодые парни жалели, что дали согласие вернуться, и терзались от подленького обмана сталинской администрации.

Между тем все шло заведенным порядком, кошмарным до неправдоподобия — из бараков на работу, с работы — в бараки, штыки впереди, штыки сзади, кругом колючая проволока. Однако по мере увеличения нормы питания заключенные перестали погибать от голода. Изменилось и отношение к работе: делалось все, лишь бы не работать. Норм никто не выполнял.

Найти способы заставить каторжников трудиться без угрозы расстрела не могли даже самые изощренные инквизиторы НКВД. В результате ГУЛАГ вынужден был принять в 1946 году решение производить оплату заключенным за выполняемую работу, с переводом на лицевые счета. Отчислялось около 20 процентов заработка вольнонаемного. К примеру, продолжая трудиться слесарем, я зарабатывал 60 рублей в месяц. Попутно, за

время работы в гараже, освоил вождение автомашины и в 1946 году получил водительские права заключенного. Добавка к окладу — десять рублей.

В конце ноября 1946 года Чунь-Чеш посетил начальник управления Северураллага со свитой, в ней был и главный механик Сахно. В сопровождении Путилова он зашел в гараж. Узнав меня, поинтересовался, чем занимаюсь. Путилов о работе отозвался положительно, показал несколько приспособлений, сделанных для облегчения ремонтов. Главный механик все осмотрел и как бы между прочим сказал, что Ефимова следует обратно в Тавду перевести.

В начале марта 1947 года в сопровождении оперативника с документами на автомашине, груженной сеном, выехали из Чунь-Чеша. Перед отъездом успел сбегать на биржу, попрощался с Кинслером, наказав передать пожелание всех благ Кагарманову. В дальнейшем этих отличных товарищей не встречал. Как сложилась у них дальнейшая судьба, не знаю. Ходили слухи, что после амнистии 1953 года Иван Иванович уехал к семье в Казахстан и вскоре покончил с собой из-за семейной драмы.

Северураллаг

Где-то в первой половине мая 1947 года утром, появившись на работе, главный механик шестого лаготделения Раткевич приказал немедленно отправляться в управление. «Подписано распоряжение перевести обратно в Тавду, в отдел главного механика», — пояснил он.

Шагая к зданию Северураллага, расположенному в километре от биржи, пытался представить первую встречу с чиновниками.

Механики занимали на втором этаже управления большую угловую комнату с окнами, выходящими во двор. Когда, постучавшись, вошел, четверо мужчин и одна девушка, подняв головы, настороженно уставились на фигуру в арестантском одеянии. На мое «здравствуйте» никто не ответил. Что ж, у тюремщиков рассчитывать на иной прием было бы более чем наивно. Так я стоял в полном молчании до прихода главного.

— Ну, что приткнулся у двери? — обратился он ко

мне. — Вот твой стол. Располагайся. Это наш новый работник, инженер Ефимов, — продолжал Сахно, повернувшись к сотрудникам. — Вчера я говорил о нем.

Все промолчали, уткнувшись в бумаги. Чтобы закончить эту весьма неприятную процедуру «представления», спросил, чем нужно заниматься. Сахно тут же передал мне довольно объемистую папку.

— Следует готовить ответы на запросы. Что окажется неясным, обращайся, — добавил он.

Среди бумажной кучи оказалось несколько рационализаторских предложений, просьб о проектировании и отладке лесобиржевой механизации, сушильных агрегатов и т.д. Имелось двухмесячной давности письмо тавдинской химартели с просьбой оказать помощь в изготовлении и монтаже установки по рафинированию скипидара.

Знакомясь с писаниной и невольно прислушиваясь к разговорам, вскоре разобрался, кто чем занимается, за каким объектом закреплен.

Самый большой стол, стоящий в центре комнаты, занимал старший инженер Шумов, высокий, слегка сутулый шатен лет пятидесяти, с продолговатым, начинающим стареть лицом. Всегда чисто выбрит, в черном, на все пуговицы застегнутом двубортном пиджаке, в рубашке без галстука, штиблетах с резинками. Образование — техник-лесоустроитель. Воинского звания не имеет. Курирует механизацию, связанную с заготовкой и разделкой леса. Ведет себя независимо и начальнически.

Рядом стол старшего инженера Шуклина, небольшого роста блондина лет сорока, с мелкими чертами лица, плоским лобиком и шрамом, захватывающим правую щеку и угол верхней губы. Образование — неполная средняя школа. Воинское звание — лейтенант, участник войны, награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу», дважды ранен. Курирует механические цеха подразделений.

В правом углу помещался инженер Бахарев, среднего роста шатен 30 лет от роду, с серого цвета круглым лицом и носом картошкой, придающим ему добродушный вид. Образование — средняя школа. Учится заочно в техникуме. Воинского звания не имеет. Участник войны. Награжден орденом Отечественной войны. Курирует хозяйство узкоколейных железных дорог.

За спиной Шумова располагался старший инженер

Баранов, шатен 45 лет, небольшого роста, подвижный, с сухим лисьим лицом и большими оттопыренными ушами. Образование — среднетехническое. Воинского звания не имеет. Курирует биржевые механизмы на разделке леса. Это тот самый Баранов, который в кошмарном 1943 году в конторе начальника шестого лагпункта знакомился с чертежом кантователя.

В левом углу обосновалась с пишущей машинкой Люся (фамилию забыл), 18-летняя девушка, год назад закончившая среднюю школу. Небольшого роста, с изящной фигуркой и толстой русой косой ниже пояса. К сожалению, все портило лицо, усеянное крупными угрями. Она ничего не курировала, просто исполняла обязанности секретаря-машинистки и курьера. Комсомолка.

И, наконец, в правом переднем углу было место главного механика Сахно, среднего роста сухощавого блондина 45 лет, со слегка вздернутым носом, серыми водянистыми глазами. Говорит быстро, но отчетливо. Он единственный в отделе с высшим образованием — окончил Ленинградскую лесотехническую академию. Воинское звание — капитан. Награжден орденом Красной Звезды и двумя медалями. Все пятеро — коммунисты. В такой компании, пренебрежительно разговаривающей и не здоровающейся, просидел больше месяца, каждый день готовя очередную порцию бумажек на подпись.

Вопросы производственного характера, охватывающие круг эксплуатируемой в лагерях техники вчерашнего или даже позавчерашнего дня, зачастую носили формальный, перестраховочный характер и не шли ни в какое сравнение с тем, что приходилось когда-то рассматривать в энергетике. Канцелярско-чиновническая форма изложения была знакома, так как поправок в подготавливаемых ответах практически не было. Скоро понял: эпистолярный стиль здесь не нужен. До моего прихода «старшие инженеры» составляли и отсылали, минуя главного, такие опусы, что нарочно не придумаешь и... ровным счетом ничего не случалось.

Первым инженерным заданием для меня стал проект паровой сушилки для пиловочника на 150 кубических метров в сутки. При разработке ввел некоторые новшества, в том числе камеру предварительной подсушки, рециркуляционную перемычку, шесть загрузочных тележек вместо двух, поточный процесс сушки.

Шумов, которому Сахно передал разработку на заключение, написал, что новшества неоправданны,

усложняют изготовление, потребуют дополнительно металла. Экономить топливо незачем — отходы все равно придется сжигать в кучах.

Все же проект главный подписал и утвердил у заместителя начальника управления. Так как сушилка сооружалась на бирже шестого лагпункта, Сахно дал мне указание курировать изготовление и монтаж оборудования. Через пять месяцев объект вступил в строй. Производительность новой сушилки возросла до 300 кубических метров вместо 150.

Начальник лагподразделения капитан Дурейко, сменивший Байду, в рапорте начальнику управления выразил благодарность главному механику Сахно за проделанную работу. После этого Шумов стал более неприязненно коситься в мою сторону. Если по заданию Сахно «старшие инженеры» вынуждены были обращаться ко мне, то делали это только через Люсю. Вот такая прямо-таки патологическая нетерпимость была вдолблена сотням тысяч «правоверных» в стране ГУЛАГов.

Не знаю, сушилка ли сыграла некоторую роль или что другое, но вскоре Сахно показал мне распоряжение, согласно которому работающему в отделе главному механику Ефимову устанавливалась оплата 250 рублей в месяц. В Чунь-Чеше я получал 60 рублей, конструктором мехцеха — 80 и вот теперь — 250.

Кроме того, главный сводил в управленческую столовую, представил мощной солдат-бабе, и та дала указание раздатчицам отпускать с черного хода в приносимую посуду полный обед. Надо отметить, что в столовой чекистскую челядь кормили по-ресторанному. Девахи-раздатчицы заполняли подаваемые мной судки до краев вкусной едой, достаточно для обеда и ужина, так что впервые за столько лет проблема питания для меня отошла на второй план.

Спустя некоторое время Сахно, имеющий статус инспектора котлонадзора по Северураллагу, поручил мне вести документацию в котловых книгах и в связи с этим я получил право для осмотра объектов свободно ездить по железной дороге вплоть до г. Туринска. Это явилось еще одной «степенью свободы». Покупая билет, садился в вагон, и многочисленная свора оперативников, рыскающих по составу, оставляла меня в покое. Естественно, при такой загруженности работой время как бы ускоряло бег, хотя до окончания срока оставалось более трех лет.

Деревянное здание управления состояло из двух этажей. Рядом располагались корпуса оперчекотдела, прокуратуры, хозяйственного отдела, столовой и клуба. Все помещения обогревались печами. С наступлением холодов в кабинетах, несмотря на усиленную топку, температура резко понижалась. Особенно промерзали угловые комнаты, в том числе и у механиков.

В один из таких дней, когда термометр в помещении показывал плюс восемь градусов и все сидели в шубах, я поинтересовался, почему нельзя сделать в зданиях водяное отопление.

— Таков утвержденный типовой проект, — коротко пояснил главный. — Причем изменять его никто не будет.

— Но ведь можно все сделать на месте, самим.

— А котлы, трубы, радиаторы, арматура, ничего же нет, — заметил Сахно.

«Старшие инженеры» глубокомысленно промолчали, и на этом разговор закончился. Но его слушала секретарь-машинистка Люся, и буквально на другой день все женщины управления столь активно включились в обсуждение вопроса центрального отопления, что через несколько дней Сахно получил от руководства указание подготовить соответствующую документацию.

Проведя совещание в отделе и убедившись, что от своих «инженеров» ожидать конкретной помощи нечего, главный без обиняков заявил:

— Поскольку предложение от Ефимова, ему и поручим всю эту работу, тем более он инженер-теплотехник.

Достав кое-что из имеющейся литературы в библиотеках города, освежив в памяти скромный опыт по монтажу отопления клуба Цветников Березовского завода, принялся за дело. Следует отметить существенную помощь, оказанную мне главным энергетиком лесокомбината (фамилию забыл), к которому обращался за консультацией, а также советы «врага народа» инженера Калинина Леонида Васильевича. Примерно через месяц появилась спецификация на оборудование и материалы. Здание под котельную подобрал из имеющихся проектов инженер техуправления лейтенант Крылов.

Вскоре был назначен прораб по теплоснабжению по фамилии Долин. Это был мужик лет 40, фронтовик, награжденный четырьмя орденами, с лицом, густо усеянным черными пороховыми точками. Он оказался дея-

тельным, смышленым и настырным, умел ладить с людьми, и мы быстро сработались. Месяца через два, просиживая от зари до зари, подготовили чертежи на прокладку внешних трубопроводов и внутреннюю разводку с краткой пояснительной запиской.

Начали поступать трубы, радиаторы, арматура. Долин тут же подобрал группу сантехников из шести человек, вольнонаемных, которые приступили к комплектованию отопительных батарей. Бригаду заключенных выделили строить здание котельной и копать траншеи под укладку труб.

Но основная работа началась с мая и закончилась практически в октябре. Предложение дать тепло к 7 ноября 1949 года не было принято. Сказали: только после праздников.

Хотя температура на улице понижалась уже до минус 18-20 градусов, мороз нас не страшил, так как печи топили. Перед запуском тепла расставили по зданиям слесарей и ответственных дежурных с ключами от всех кабинетов. В котельной расшуровали топку, подняв температуру воды в котле до 85 градусов. После включения циркуляционного насоса мы с Долиным пошли по объектам.

Из-за простой схемы трубопроводов, наличия вентилей на отводящих линиях и у каждого стояка к радиаторам без всяких хлопот удалось отрегулировать систему, хотя не все батареи вначале нагревались равномерно. Подача тепла началась в субботу вечером, а в воскресенье отопительная система во всех зданиях была окончательно отлажена.

Появившись в понедельник утром на работе, узнал у дежурного по котельной, что вроде все в порядке, хотя на улице температура доходила до 25 градусов мороза. В вестибюле управления сразу охватывало теплом. Комната механиков оказалась также хорошо прогрета. Раздевшись, сидел довольный. Пришел Сахно, сразу к термометру.

— Вот благодать какая, — проговорил, снимая шубу. — Везде так?

— По предварительным сведениям, вроде все нормально.

Рабочий день тогда начался с потока благодарностей в адрес Сахно за отопление. Позже вызвали главного и к начальнику управления. Пришел оттуда еще более довольный.

— Всюду тепло, кое-где даже жарко. В общем, порядок. Нужно признать, что Ефимов значительную работу проделал, — заключил главный.

— А вы знаете, — подал я реплику, — самая основная заслуга принадлежит тут Люсе.

Услышав эти слова, секретарша даже подпрыгнула.

— Да, да, именно Люсе, — подтвердил я на полном серьезе. — Если бы она не взбудоражила всех женщин управления, то продолжали бы по-прежнему сидеть в шубах.

— Вот, оказывается, в чем дело, — усмехнулся Сахно, — а нам и невдомек!

В это время пришел Долин, и мы отправились в обход.

С наступлением сильных морозов, доходивших до минус сорока градусов и ниже, отопление действовало нормально. За успешно проведенное мероприятие приказом по управлению Сахно получил премию 2500 рублей, Долин — 500 рублей.

Как-то в конце апреля 1950 года главный пришел с совещания у начальника управления явно озабоченный. Оказалось, что в лагпункте Красный Яр связанные зимой в пойме небольшой речки 350 крупных пакетов отборной древесины, общим объемом около 60 тысяч кубических метров, не удается сплавить из-за низкого уровня паводка.

— Если пакеты останутся до следующей навигации, — пояснил Сахно, — древесина пойдет в брак. Кроме того, не окажется места для последующего складирования. Начальник управления дал жесткое указание принять все необходимые меры для спасения древесины и освобождения поймы. Завтра к 12 часам механики должны дать конкретные предложения. Сейчас подойдет легковая машина, товарищи Шумов, Баранов, выезжайте на место, все детально просмотрите и к 11 часам назавтра подготовьте обоснованные решения.

Когда «старшие инженеры» уехали, я поинтересовался, как же так получилось.

— На совещании сплавщики доложили, — пояснил Сахно, — что уровень воды в речке оказался на два метра ниже обычного паводкового, и плоты не всплыли. Распаковка и организация молевого сплава нереальна, к тому же привела бы к громадной, если не полной, потере древесины.

На листе бумаги главный набросал план поймы с плотами, руслом речки шириной около двадцати метров.

До конца рабочего дня, неоднократно возвращаясь мысленно к этой пойме, выработал одно интересное, на мой взгляд, предложение и вечером эскизно изобразил его на ватмане.

Утром Шумов коротко сообщил главному о результатах поездки. Уровень воды низок. Пытались стащить плот двумя и даже тремя тракторами ЧТЗ, но они буксуют. Каких-либо других предложений по сбрасыванию плотов в речку не имеется.

От начальника управления вернулись подавленными, молча разместились за столами. Видимо, крепко досталось, подумал я, посматривая на незадачливую троицу. Позже узнал, что Шумова и Баранова под горячую руку предупредили об увольнении. Прошло минут двадцать.

— Что же будем предпринимать? — нарушил молчание Сахно. — Время-то идет.

Однако никто не отозвался.

Главный, беспокойно ворочаясь, постукивал карандашом по столу. Заглянувший в отдел работник техуправления лейтенант Крылов на немой вопрос главного беспомощно развел руками.

В тягостном молчании прошло еще минут 20. Видя, что вопрос действительно зашел в тупик и никаких предложений ни у кого нет, я написал и передал Сахно записку: «Алексей Николаевич! Есть кое-какие соображения по плотам». Прочитав, он сразу оживился.

— Ну-ка, выкладывай, — попросил, присаживаясь к моему столу.

Увидев схему стаскивания плотов и просмотрев пояснения к ней, ничего больше не уточняя, схватил эскиз и выскочил за дверь. Вернувшись минут через 15, ни слова не говоря, буквально потащил за собой. Так я впервые оказался лицом к лицу с полковником Жуковским, богом, царем и земным начальником Северураллага. Это был плотный мужик с полным грубоватым лицом и небольшими серыми глазами. В руках он держал схему.

— Есть уверенность, что удастся стащить плоты таким приспособлением? — спросил полковник, указывая на эскиз.

— Других предложений пока нет, — ответил я. — С помощью полиспаста можно создать любое тяговое усилие, при этом...

— Что нужно для осуществления?

— Трактор, троса, блоки, четыре такелажника. На схеме это конкретно расписано.

— Время для оснастки?

— После того как все будет на месте, не более восьми часов.

— Ну что же, — заключил полковник, поднимаясь из- за стола. — Если отдел главного механика со сплошь старшими инженерами ничего предложить не мог, придется пробовать это устройство.

— Однако это все же предложение отдела, — заметил я.

Жуковский, не прореагировав на мои слова и иронически оглядев главного, продолжал:

— Товарищ Сахно, завтра к двенадцати часам дня все материалы должны быть на месте. Шумова, Баранова и, — кивок в мою сторону, — направить в Красный Яр до окончания сплава. Не забывайте, о чем говорилось утром, — с оттенком угрозы закончил полковник.

На следующий день на правый берег, возвышающийся над поймой метров на десять, пригнали трактор, две грузовые машины с барабанами стальных тросов и блоками. Четверо такелажников и два шофера поджидали нас.

Сахно, оценивший серьезность ситуации, предложил Шумову и Баранову без обсуждения выполнять все мои указания. Их я послал в лагпункт для организации четырех звеньев по пять человек на обвязку и строповку плотов, а также доставки к пойме нескольких лодок.

С такелажниками, трактористом и шоферами, не теряя времени, занялись сборкой схемы. Ребята оказались сообразительными и работящими. К основанию стволов четырех самых мощных сосен, росших на берегу, был закреплен подготовленный полиспаст. С помощью дополнительных блоков и тонких стальных канатов рабочий трос при обратном движении трактора должен по схеме подтягиваться к плотам.

Уже совсем стемнело, когда устройство оказалось смонтировано. Опробовать эту «каракатицу», как назвали схему такелажники, мы, естественно, не смогли. Под жилье в деревне был отведен большой деревянный дом. Когда с монтажниками приехали с полигона, Шумов, косоротясь, доложил о сформированных звеньях строповщиков, подсобных рабочих и наличии пяти лодок. Видимо, в первый раз ему пришлось заговорить с заключенным не приказным тоном.

К семи утра звено механизаторов находилось уже на площадке, но только в 10 часов приступили к первой

зачалке. Приближался решающий момент. Плот обвязан, рабочие отошли в безопасные места, подан сигнал трактористу трогаться, и блочная система зашевелилась, тяговый трос вытянулся струной, и целая гора леса толчком, как бы со стоном, сорвалась с места, медленно потащилась к берегу и затем, погрузившись в воду, всплыла. После остановки трактора работяги, действуя с лодок, сняли чалки, и первый плот, покачиваясь, тронулся по течению. Несколько человек с поймы закричали «ура», а я флажком, зажатым в неожиданно повлажневшей ладони, подал знак трактористу трогаться в исходное положение.

Когда стаскивался пятый плот, откуда-то появились «старшие инженеры». Я счел необходимым сообщить этим хитромудрым наблюдателям, что задание на сегодняшний день будет сорвано из-за наличия только двух звеньев чалочников вместо четырех. Пообещал сообщить об этом в управление. Шумов не на шутку испугался, засуетился, начал объяснять отсутствием болотных сапог. Все же у него хватило ума не отговаривать от звонков в Тавду. Скоро оба представителя, почувствовав себя здесь лишними, ушли.

Несмотря на то, что около часа стояли из-за неполадок с блоками, удалось столкнуть 18 плотов. Назавтра действовали уже четыре звена чалочников. Выявленные слабые места в схеме были накануне укреплены, и за первую половину смены удалось сплавить 29 плотов.

После обеда неожиданно подъехали Жуковский, Сахно и какой-то тип в гражданском. Подойдя к площадке, откуда хорошо просматривался весь фронт работ, они наблюдали, как трогался трактор, натягивался трос, вырывался с места пакет и уплывал.

Просмотрели второй заход, а на третьем получилось что-то вроде циркового номера. После отмашки трактор тронулся, в это время одна из лодок с отцепщиками замешкалась и оказалась над опустившимся под воду тросом, причем точно по центру, так что натянувшийся канат поднял ее метра на четыре вверх, и, покачиваясь, она несколько секунд висела в воздухе, затем плавно заскользила, под углом врезалась в воду, выскочила на поверхность и поплыла. Ребята остались сидеть на лавках, не успев по-настоящему испугаться. Раздались крики, смех. Приезжие тоже заулыбались.

Появившегося откуда-то Шумова слушать не стали, а пошли осматривать древнюю как мир систему. Понаблю-

дав еще три стаскивания и пометив, сколько пакетов уже на плаву, уехали.

На следующий день после окончания смены всем участникам, в том числе заключенным, выдали по пятьдесят граммов спирта.

К концу седьмых суток последний пакет был сброшен в речку, уже до предела обмелевшую. На другой день возвратились в Тавду. Когда реальная угроза увольнения «старших инженеров» из-за служебного несоответствия отпала, они «как Бурбоны, ничему не научившись, ничего и не забыли», стали относиться ко мне подчеркнуто как к зачумленному. Понимая, что в такой обстановке малейшая промашка в работе может окончиться большими неприятностями, написал главному просьбу направить обратно в бригаду механизаторов, однако получил указание оставаться в отделе.

— Не обращай внимания, — усмехнулся Сахно, — тебе ведь с ними не ребят крестить.

Как я уже упоминал, в переданной папке с бумагами находилось письмо тавдинской химартели с просьбой об оказании помощи в проектировании и монтаже установки для рафинирования скипидара. На документе имелась резолюция начальника управления «Т. Сахно, ваши предложения?». Тогда на вопрос, что ответить, главный сказал: «Я не химик». Но подготовленный текст отказа не завизировал.

К скипидару пришлось вернуться, когда после майских праздников 1951 года в отделе появился средних лет мужчина с загорелым лицом, в сером пиджаке с двумя рядами орденских планок. Поздоровавшись и узнав, что Сахно скоро будет, от стула отказался, подошел к моему столу и молча рассматривал приколотый к доске ватманский лист с общим видом реконструируемого клапана микровоздушного насоса локомобиля «Грама 6». Затем попросил разрешения посмотреть стопку калек, лежащих на тумбочке. Видимо, механик, подумалось мне.

Когда пришел главный, выяснилось, что посетитель — председатель химартели. Принесенное им письмо оказалось повторением просьбы о помощи в рафинировании скипидара, но сейчас установка называлась, видимо, для солидности, заводом. В беседе председатель сообщил, что артель продает 130 тонн сырого скипидара по цене 2 рубля за килограмм, тогда как рафинированный принимается по 5 рублей 50 копеек.

— Никто за проектирование и монтаж не берется, — вздохнул артельщик, — а 500 тысяч прибыли — деньги для нас немалые. А ваш конструктор не взялся бы сделать проект? — немного помолчав, спросил председатель. — Вон он какие машины рисует. Можно заключить трудовое соглашение.

— У нас это особый конструктор, — улыбнулся Сахно. — Официальное соглашение с ним исключается.

— Так мы согласны на любое, — с готовностью подтвердил артельщик. — Ведь полмиллиона теряем!

Пожав плечами, главный закончил беседу словами, что ничего утешительного сказать не может, и посетитель ушел.

Однако в обеденный перерыв снова появился в отделе и, застав меня одного, стал уговаривать взяться за проектирование в нерабочее время.

— Мы вам все оплатим, — обещал председатель, — оформим наряды на наших работников, Химартель ведь государственное предприятие, и сооружение завода тоже государственное дело.

В скором времени без всяких конкретных условий приступил к подбору источников для проектирования. Технологическая схема рафинации оказалась несложной. Все элементы изготавливались из листовой красной меди. Соединения заклепочные. Теплоноситель — пар с давлением 0,7 атмосферы. Короче, выдумывать ничего не требовалось. Удивляло, что никто не брался за работу, посильную даже начинающему технику.

Просиживая вечерами дотемна, а воскресеньями, не разгибаясь, с утра до вечера, за два месяца проект установки на двадцати листах, с пояснительной запиской, изготовил.

После того как Люся, начавшая терпимо относиться ко мне после истории с отоплением, отпечатала записку на машинке, работа приняла вполне респектабельный вид. Где следовало, стояла подпись — «инж. В.А. Ефимов».

Передавая материалы председателю химартели, посоветовал пригласить для изготовления и монтажа аппаратуры специалистов, хорошо знакомых мне по работе в мехцехе, бывших «врагов народа» набора 1937 года, недавно освободившихся со статьей 39 и вынужденных остаться в Тавде.

— Удастся с ними договориться, все будет выполнено

на высоком уровне, — заверил я артельщика, пообещав лично переговорить с каждым.

Записав фамилии Быхно, Морозевич, Дылдин, председатель заявил, что выделит в помощь своих людей.

Действительно, бригада, в которую вошли еще четверо артельщиков, работала так, как умеют наши мужики за хорошие деньги, и к октябрьским праздникам первые тонны рафинированного скипидара были отгружены потребителям.

Следует упомянуть, что за проделанную работу химартель выделила мне 2800 рублей.

Однако «старшие инженеры», решив поставить на место «зарвавшегося заключенного», начали возню по поводу «незаконной работы на химартель». Об этом мне сообщил Сахно, озадаченный демаршем своих сотрудников. Я тут же вторично написал просьбу о переводе в мехцех.

Через неделю последовало указание направить техруком в гаражную мастерскую. Здесь и проработал до дня отселения контриков от бытовиков.

1951-1953 гг.

Разделение

Майская демонстрация в шестом лагпункте Северураллага заключенных бытовиков с плакатами, требующими свободы народу России, очевидно, была не единичной и всполошила тюремщиков. Чтобы сохранить у бандитов, воров и грабителей приверженность к существующим порядкам, оградить от тлетворного влияния «врагов народа», было принято решение отделить носителей 58-й статьи от уголовников.

Первого сентября 1951 года утром было объявлено по баракам, что всем политическим немедленно собраться с вещами и явиться на развод. Поскольку вещи умещались у каждого в небольшой сверток или фанерный ящичек, скоро вся «контрреволюция» лагпункта собралась на плацу. Начальник лагпункта коротко сообщил, что по условиям режима осужденные по статье 58 переводятся в Белый Яр, обычный концлагерь, который находился в четырех километрах от Тавды. Молча выслушав информацию, приготовились к долгой и унизительной проверке с обыском.

Во второй половине дня тысячная колонна, окруженная конвоем, тронулась в путь. Случайные прохожие, вышедшие из домов жители что-то говорили между собой, рассматривая серую шагающую массу, а детишки, прижавшись к палисадникам, таращили на нас глазенки. При выходе из города встретились с бытовиками. Несмотря на окрики конвоя, шумная, пестрая толпа остановилась и, пока мы не прошли, не тронулась с места. Вскоре были у ворот нового пристанища.

Все концлагеря ГУЛАГа построены на один манер — заключенные должны там маяться. Белый Яр не исключение. Механизаторам предназначалась половина низкого, темного барака, заставленного двухъярусными деревянными топчанами. Там мы и разместились. Затем сходили в столовую и улеглись спать.

Утром на разводе выступил начальник лагеря майор Большаков, высокий плотный мужик с угрюмым одутловатым лицом. Четкими отрывистыми фразами сообщил:

— Будете здесь заниматься тем же, чем занимались в шестом подразделении — складировать, разделывать и отгружать древесину. От каждого требуется добросовестный труд, соблюдение лагерного режима. А сейчас на работу! — скомандовал немногословный майор.

Повернувшись к бригаде механизаторов, стоящей первой, он спросил:

— Кто Ефимов? — мельком взглянув, коротко бросил: «После развода ко мне».

Получив в проходной без лишних расспросов и наставлений пропуск бесконвойного, отправился на прием. Развалившись за столом в кресле, Большаков рассматривал меня холодными немигающими глазами. Затем спросил, чем занимался в отделе главного механика управления. Услышав, что всем понемногу, усмехнулся и заявил:

— Это значит ничем. Вот у меня главный механик Путилов тоже всем понемногу занимается, только пьет помногу.

Такое высказывание было несколько неожиданным.

— Путилов неплохой специалист, мне пришлось трудиться под его руководством в Чунь-Чеше, — заступился я за механика.

— Вот и ладно, — закончил разговор начальник. — Раз Путилов хороший, будешь у него помощником.

Так сразу и определилась работа на новом месте. Думается, здесь не обошлось без рекомендации главного

механика управления Сахно, у которого, возможно, кошки скребли на душе из-за истории со скипидаром.

Путилов встретил дружелюбно (видимо, майор передал свое решение) и коротко рассказал о предстоящих делах. Все было обычно, знакомо, затруднений не предвиделось, и в скором времени механик переложил на меня заботы о действующих на бирже и в гараже агрегатах.

Поскольку прибывшие механизаторы отличались высокой квалификацией и знали мы друг друга давно, за качество выполняемой работы можно было не беспокоиться. Доверительные отношения в производственных вопросах установились с первых же дней. Нашли общий язык и со специалистами-»аборигенами», из которых пятеро молодых парней — чистокровные немцы, из бывшего третьего рейха. За пять лет эта пятерка научилась хорошо говорить по-русски, в концлагерях адаптировалась.

Нужно сказать, что сам процесс трудовой деятельности мы рассматривали как отдушину от гнетущей несправедливости, бесправия, звериной жестокости режима по отношению к миллионам рабов, засаженных за решетки и колючую проволоку.

Парадоксально, но полная замена в Белом Яре «друзей» на «врагов» в короткое время привела к нормальному функционированию хозяйства. В производственной и жилой зонах прекратились дикие оргии, картежная игра, случаи убийств. Уже через месяц охранники признавались, что за много лет они впервые вздохнули спокойно.

Довольно скоро я знал уже все погонное и вольнонаемное начальство лагподразделения. В значительной мере этому способствовал восстановленный автомобиль «Москвич». Поставленный механиком гаража Сергей Кучин, замечательный специалист, непререкаемый авторитет и среди вольнонаемных шоферов, за десять дней собрал разбитую машину. Так как еще в 1946 году я получил водительские права заключенного, действительные для ГАИ в пределах региона Северураллага, вместе с Путиловым, не имевшим прав, поехали обкатывать «Москвич» в город. В то время дорог с твердым покрытием не было, но и грязи из-за песчаной почвы — тоже.

Колесили часа два. По указанию два или три раза останавливались у продуктовых магазинов, оттуда Пу-

тилов выходил несколько взбодренным. Машина вела себя безупречно.

Большаков сразу же наложил запрет на пользование легковушкой без его разрешения. Я получил указание каждое утро доставлять его из квартиры на работу, а вечером обратно. Иногда по воскресеньям отвозил майора с женой и двумя дочерьми на грибные и ягодные места. Начальник был, мягко говоря, не очень-то симпатичный тип, но я удивился, увидев впервые его жену и детей, — такие некрасивые лица и угловатые фигуры.

Изредка «Москвичом» пользовался заместитель начальника лейтенант Русаков, небольшого роста, лет пятидесяти мужичок с пухлым румяным лицом. Жил он с женой в коттедже, к которому примыкал огороженный земельный участок. Придя с работы, Русаков снимал мундир, облачался в просторные хлопчатобумажные штаны и куртку, натягивал на голову вязаный колпачок и становился похожим на старосветского помещика. И со своей «Пульхерией» дотемна копался в земле. Глядя на него, создавалось впечатление, что лейтенант случайно оказался в опричнине.

Вот эту патриархальную пару я и отвозил в город к дочери и ее мужу, работающему техноруком на лесокомбинате. Там их сразу же атаковали два внука, симпатичные белоголовые хлопцы четырех и шести лет. Перед тем как вернуться в Белый Яр, я, к неуемной радости ребятни, сажал их в машину и минут 20 катал по поселку.

За все время ни разу не воспользовался «Москвичом», даже по служебным делам, второй заместитель капитан Чикарев, ведающий оперативно-чекистскими делами, по лагерному — «кум». Среднего роста шатен, типично русский мужик. Кроме формы, внешне в нем ничего не напоминало тех нечеловеков, ломавших позвоночники, забивавших допрашиваемых насмерть. Появляясь на рабочих местах, заместитель молча смотрел, как трудятся заключенные, и также молча уходил. Личное общение с «кумом» расценивалось как осведомительство, и его все избегали.

Вместе с тем из-за загруженности шоферскими обязанностями в отдельные дни я не успевал бывать на рабочих участках. Пришлось в течение десяти дней записывать все маршруты и затраченное время и передать табличку Путилову. Но сотрудники уже не оставили Большакова в покое, и в скором времени в гараже появился молодой парень, вольнонаемный, с правами. К

сожалению, проработал новый водитель недолго. Где-то через месяц из ГАИ сообщили, что разбитая машина находится по такому-то адресу, а шофер — в больнице.

В гараж были привезены останки легковушки, уже не поддающейся восстановлению. Оказалось, водитель в нетрезвом состоянии на большой скорости врезался в телеграфный столб и от полученных травм через двое суток скончался.

Однако полностью от шоферских обязанностей избавиться мне не удалось. Было принято решение ежедневно утром посылать оборудованную под перевозку людей машину в Тавду за сотрудниками. Возил я их до весны 1953 года.

Труд механизаторов оказывался легче других биржевых работ, и люди держались за свои места, стараясь не допускать огрехов, вовремя сигнализировали о появляющихся слабых звеньях, и простоев агрегатов по вине обслуги практически не было. Если же случались непредсказуемые поломки, начинались дознания с явным уклоном перевести все на умышленные действия.

Как-то в июне днем накатилась черно-сизая туча, подул ураганный ветер. В поселке с нескольких домов сорвало крыши, а на бирже у «силовой» — здания, где размещались локомобильные установки, — разломило металлическую дымовую трубу. Верхняя часть, свалившись на крышу, продавила ее. К счастью, никто из персонала не пострадал. Отсос газов, естественно, нарушился, локомобили остановились, распиловка леса прекратилась.

Появившееся на месте происшествия начальство начало сыск. Вроде все было ясно. Установленная более десяти лет назад труба подверглась коррозии. Толщина стенки в месте излома не превышала полмиллиметра. Несмотря на это, механизаторов обвинили в том, что видели, знали, но не сообщили об аварийном состоянии.

— Но это же не соответствует действительности, — возразил я.

— Что не соответствует? — язвительно спросил «кум», оглядывая меня. — Ведь труба на земле, и «силовая» остановлена.

— Все же приглашаю всех пройтись к основанию трубы, — настаивал я. — Там все станет ясно.

— Все ясно и без этого, — отмахнулся «кум».

— Зачем же тогда вопросы ко мне, есть главный механик, с ним и разговаривайте.

— Не ваше дело указывать, с кем нам разговаривать, — оборвал «кум».

— Давайте все же еще раз посмотрим, — высказался второй заместитель.

Стоя у оставшегося на фундаменте десятиметрового куска трубы, я задал один вопрос: «Можно ли, глядя отсюда, определить состояние металла». Начальство, задрав головы, разглядывало обечайки, но никто ничего подозрительного не обнаружил.

— А сейчас понаблюдайте, — молотком я с силой ударил по нижней части трубы, но на ней даже вмятины не оказалось. Поднявшись затем по приставленной лестнице до места излома, легким ударом пробил стенку насквозь. Когда спускался вниз, все стояли молча. Затем Большаков дал команду Русакову и Путилову немедленно начинать делать новую трубу.

Над ее изготовлением работали двое суток без перерыва. Когда труба лежала оснащенная к подъему, Русаков, ссылаясь на противопожарный циркуляр, заставил натянуть на устье мелкую металлическую сетку. Сетку натянули, но на всякий случай я решил приварить к обечайке устья небольшой блочок, пропустив через него тонкий металлический трос.

Опыт с установкой у нас был, и вскоре тридцатиметровая труба оказалась на фундаменте. Машинисты тут же расшуровали топки, и распиловка возобновилась. По сообщению Путилова, все остались довольными быстрой ликвидацией аварии. Но продолжалось довольство всего три дня.

Неожиданно тяга в трубу стала резко падать, и «силовая» снова остановилась. Вновь прибежало начальство. Теперь уже Большаков на пару с «кумом» набросились на меня.

— Впечатление, что специально делается, — подытожил «кум». — Придется проводить расследование.

— В чем все же дело? — яростно шипел начальник, глядя на меня, как удав.

— Сетка! — ответил как можно спокойнее.

— Какая еще сетка? — взревел Большаков. Тогда я рассказал об указании Русакова. Все сразу переключились на заместителя, а тот, ни слова не говоря, показал утвержденный циркуляр. Воцарилось продолжительное молчание.

— Как же туда забраться? — произнес наконец начальник, посматривая то на верх трубы, то на Путило-

ва. — Ну что же, леса так леса, — решил Большаков, выслушав механика и, повернувшись к Русакову, сухо сказал: «Вы дали команду ставить сетку, сейчас принимайте меры к ее снятию».

После ухода начальства позвал Карла, немца-электрика. Показав на трубу, спросил, может ли залезть наверх. Рассмеявшись, монтер отрицательно покачал головой.

— А если мы тебя туда поднимем, не испугаешься?

— На чем поднимать? — поинтересовался монтер. Заведя на другую сторону трубы, показал свисающие

концы троса. Прокатав канатик по блоку, Карл, ухватившись за концы, подпрыгнул, повис, затем спокойно сказал: «Поднимайте».

Соорудив на одном конце троса сидение, тщательно привязали Карла, вручили ему молоток с зубилом и втроем с машинистами начали подъем. Через пару минут монтер уже приступил к обрубке сетки и скоро сбросил ее вниз. Все ячейки оказались забитыми черной смолоподобной массой. Машинисты тут же начали растопку котлов. Поблагодарив Карла за смелость и ловкость, велел два дня на работу не выходить.

Так как Русакова и Путилова найти не мог, зашел к Большакову и сообщил, что «силовая» пущена, показал заляпанную сетку. Внимательно осмотрев ее со всех сторон, тот позвал «кума». Тот так же скрупулезно провел «обследование».

— Убедились, что не специально делается, — не удержался я.

Оба промолчали. Только спросили, каким путем сняли.

— Здесь секрет изобретателя, граждане начальники.

— Но все-таки? — допытывался Большаков. Тогда я рассказал о блоке с тросиком, монтере Карле.

Но люди их не интересовали. Услышав «можешь идти», в который раз подумал, что это закономерное, с точки зрения хозяев, поведение с бесправными рабами в тоталитарном государстве.

Спустя несколько дней, произошла история в гараже, чуть не закончившаяся трагедией. Слесарем в мастерскую был переведен молодой брюнетистый парень, по национальности молдаванин. Уж очень ему хотелось научиться водить машину. При обкатке ее после ремонта каждый раз старался сесть в кабину рядом с шофером и внимательно следил за его действиями. В этот раз,

закончив проверку, водитель оставил машину на дороге, ведущей под небольшим уклоном к выездным воротам, и зашел в гараж.

Никто не видел, как молдаванин залез в кабину, завел двигатель, и грузовик на первой скорости двинулся под уклон. Парень растерялся, не зная, что делать, принялся кричать. Когда вахтер выскочил из проходной, грузовик, ударившись облицовкой радиатора в шлагбаум, переломил его, с треском врезался в закрытые ворота, вышибив одну половину. В этот момент мотор заглох, и машина остановилась. Подбежавшие охранники, не успевшие применить оружие, вытащили перепуганного парня из кабины и увели в караульное помещение.

Недели две молдаванина держали в изоляторе, допытываясь, не собирался ли он совершить побег. Несколько раз допрашивали механика Кучина. Затем парня выпустили из тюрьмы и вернули работать обратно на биржу.

Вскоре в «силовой» снова произошло ЧП. Утром мне пришлось ехать на хлебозавод в Тавду. Едва вернулся, тут же вызвали к «куму». Оказывается, на одном из локомобилей во время работы вылетел палец кривошипа, и поршень, рассоединившись, ударился в чугунную крышку цилиндра, расколов ее на несколько частей. Придя на «силовую» с «кумом» и Путиловым, увидел висящие на погнутых шпильках куски крышки и вылезший из цилиндра поршень. На площадке лежали конусный палец и крепящая его гайка в полной исправности.

При работающей машине открутить гайку и выбить палец практически было невозможно, что стало ясно даже «куму» и Путилову. Допрошенный машинист заявил, что принял утром машину на ходу и до аварии остановок не было. Вызванный сдававший смену машинист показал, что за его смену остановок тоже не было. Это подтвердил и остальной персонал ночной смены.

Не представляя, как такое могло случиться, я высказал мнение о совершенной непричастности к аварии машинистов.

— В этом мы еще разберемся, — пообещал «кум», недоверчиво оглядывая собравшихся.

Перед нами стояла задача как можно скорее пустить локомобиль. Положение осложнялось фасонной конфигурацией внутренней стенки крышки. В условиях мастерских изготовить их было невозможно. Пришлось идти советоваться с нашими умельцами.

Когда сложенная из кусков крышка лежала на столе,

мы, сидя вокруг, делились соображениями. В конце концов, единственно возможное решение появилось. Предлагалось части крышки собрать на стальном диске с прокладкой и в таком виде установить на цилиндре. Оригинально, просто и быстро.

Часа через четыре сборную крышку установили, машинист поднял давление пара в котле, и локомобиль заработал. По обычаю, аплодисментов с той стороны не было. Признаюсь, для меня осталась неясной причина аварии. Не разобрался в ней и «кум».

Когда механизаторы исподволь начали готовиться к зиме, Путилова и меня вызвали к Русакову. Присутствовали «кум» и инженер по строительству, молодой младший лейтенант. Заместитель начальника сообщил, что комиссия из Северураллага пришла к выводу о недостаточности охранного освещения зоны биржи. Было предложено в минимальные сроки выполнить схему согласно проекту, причем своими силами. При последнем замечании стало понятным мое присутствие.

— Вам, — обратился Русаков к строителю, — с завтрашнего дня приступить к изготовлению и установке опор, а главному механику организовать бригаду электриков. После окончания строительных работ три дня дается на монтажные дела. Ответственным здесь будет Ефимов.

Однако с просьбой ознакомиться со схемой и объемом предстоящих работ получилась осечка — проект имел гриф «Секретно» и раскрывать его перед «врагами народа» никто не решился.

Все произошло гораздо проще. На бирже я увидел инженера по строительству с группой плотников, которым он объяснял изображенное в папке устройство опор. На просьбу посоветоваться о последовательности работ по монтажу он охотно согласился. После обхода площадок поговорили, откуда целесообразнее начать прокладку, сверяясь с толково выполненной привязочной схемой проводов и мест дополнительной установки светильников. Затем, с его согласия, нанес эту схему на лист бумаги. Не теряя времени, собрал на совет монтеров — трех русских и трех немцев. Мы детально рассмотрели поэтапный план проведения работ тремя звеньями.

Так как материалы были полностью завезены, начали монтаж, не дожидаясь окончания строительных работ. Пришлось еще раз убедиться, что монтеры оказались

очень толковыми, знающими свое дело специалистами и в подсказках практически не нуждались. Когда плотники ставили последнюю опору, свыше 90 процентов своего задания монтеры уже выполнили. На следующий день к обеденному перерыву завершили остальное. Осталось подать напряжение. Таким образом, против установленного сэкономили почти двое суток.

Обычно начальство ходом порученных разовых работ интересовалось редко. Главное — дать соответствующую команду и затем в срок спросить с исполнителя. Так и здесь. Безуспешно поискав Путилова, позвонил Русакову и доложил, что все работы по монтажу закончены. Вначале тот даже не поверил.

— Ладно, скоро будем, — проговорил он в трубку.

Через час на бирже появилась группа лагерного начальства, среди них и Путилов. Подойдя ко мне, он тихо спросил, действительно ли можно включать. На молчаливый кивок одобрительно улыбнулся. Большаков, переговорив с «кумом» и Русаковым, дал команду на включение системы освещения.

Монтеры, тут же сняв закоротки, подали напряжение, и биржа осветилась. Пройдясь по основным точкам и убедившись в полном порядке, начальник поблагодарил строителя за хорошую организацию работ. В адрес монтажников это, конечно, исключалось — какие могут быть знаки внимания «врагам народа» от правоверного чекиста.

Когда бригада осталась одна, я прежде всего уничтожил листок с привязочной схемой, затем, поблагодарив монтеров, велел им три дня отдыхать. На следующий день сказал Путилову, что тоже хочу отдохнуть и, получив согласие, отправился в Тавду с особым поручением.

Дело в том, что работающий в гараже столяр, симпатичнейший мужик, предложил выделить в полуподвальном помещении мастерской место для крольчатника. Обсудив предложение с Кучиным, переговорил затем с Путиловым. Осталось достать живность.

За ней я и отправился в город к Короткову, бывшему заключенному набора 1937 года, механизатору, из-за 39 статьи вынужденному остаться в Тавде, там же и женившемуся. Кроме работы на заводе, он занимался рыбалкой и разведением кроликов.

Скромный, компанейский, хлебнувший лагерного лиха полной чашей, он все понял без лишних слов, поэтому

возвращался я в гараж с корзинкой и сидящими в ней двумя парами ручных зверьков.

Кролики оказались на удивление плодовитыми, и скоро наш столяр сбился со счета своих подопечных. Конечно, стадо требовало ухода, корма, зато давало деликатесное мясо.

Прошел 1952 год. В концлагерях ничего не менялось. Такое же высокомерно-приказное обращение — делай это, иди туда, сюда нельзя, не разговаривать! Каждую смену оболваненные и запуганные бериевские муэдзины кричали на вышках о принятии поста по охране врагов народа. Все это стало всеохватывающей, неотъемлемой частью первого в мире социалистического государства. С ума можно сойти!

Но, видимо, сталинско-бериевская камарилья, загнавшая страну в тупик, уже не могла поступать по-другому, и в конце 1952 года всех взбудоражило очередное дело против евреев-медиков, отравителей.

Началась планомерная, продуманная до мелочей кампания. В газетах стали появляться статьи о людях, не имеющих родины, для которых нет ничего святого. Начал раздуваться антисемитизм по фашистскому образцу. Над еврейским населением Союза замаячила судьба немцев Поволжья и крымских татар.

Создалось впечатление, что после смерти Ленина новое руководство оказалось не в состоянии управлять государством на демократических началах. Выдвинули лозунг «нарастающей классовой борьбы» и под этим штандартом развернули поход против своего народа.

Начали с троцкистов и за два года разделались с этой группировкой. Затем принялись за правых и левых уклонистов. Здесь действовали более изощренно и жестоко. Сфабрикованная история с «промпартией» позволила разделаться с высококвалифицированными техническими кадрами. Далее перешли к сплошной коллективизации, закончившейся развалом сельского хозяйства.

Принялись и за армию. В короткий срок здесь уничтожили более половины командного состава. Как следствие, за период войны загубили свыше 27 миллионов солдат. После победы по наветам, подозрениям выбили несметное число «предателей». Сейчас настала очередь евреев.

Ходили слухи, что когда Голда Меир, посол Израиля в Советском Союзе, в беседе с Молотовым спросила, почему советским евреям не разрешают выезд, тот

ответил, что впервые слышит об этом. Если известны лица, желающие покинуть страну, сообщите, мол, нам, и этот вопрос будет решен незамедлительно. В дальнейшем все жаждущие попасть в Израиль оказались репрессированными, многие уничтожены.

5 марта 1953 года всех как громом оглушило сообщение о смерти Сталина. Заключенные, с трудом скрывая радость, обсуждали это событие. Среди начальства чувствовалось беспокойство. Но все пока шло заведенным порядком.

К моменту похорон механизаторы собрались на «силовой». Из начальства присутствовал Путилов. Котлы держали под давлением. В два часа все выстроились в две шеренги. Машинисты подали пар на гудки, и в течение пяти минут мы молча стояли, каждый думая о заветном, понимая, что самая позорная, с несмываемой кровавой грязью эра сталинизма, эра насилия, удушения и проституирования народа, видимо, закончилась.

Вскоре новое правительство во главе с Хрущевым объявило амнистию осужденным по уголовным статьям. Из тюрем и концлагерей начали выпускать бандитов, воров, насильников, то есть весь преступный сброд. В стране вспыхнули небывалые по масштабам грабежи, воровство. Пришлось срочно отлавливать «друзей народа» и водворять на прежние места. Одним словом, трудно было бы придумать более сильную дискредитацию первых шагов администрации.

Наконец, в апреле началось амнистирование по 58-й статье. В первый список освобождающихся из Белого Яра попал и я. Узнал об этом от Русакова. Заместитель начальника подошел ко мне, неожиданно протянув руку, сказал:

— Здравствуйте, товарищ Ефимов!

Видя мою вытянувшуюся физиономию, улыбнувшись, пояснил:

— Да, да, пришло указание об освобождении, завтра вы будете уже вольным.

После такого сообщения заниматься обычными делами уже не мог. Усевшись на берегу реки, перебирая в памяти одиннадцать страшных лет, с горечью думал о самой активной поре человеческой деятельности, проведенной на каторге. Сейчас мне уже сорок лет, с чего и как начать новую жизнь? Я очень хорошо понимал, что лагерная тень до самой смерти будет стоять за спиной, и ничто не сможет ее рассеять.

Утром вызвал Большаков. Сообщив об освобождении, предложил пойти во вторую очередь, так как столько дел и неизвестно еще, кем меня заменить. Признаться, ожидал чего угодно, но не такого циничного предложения. Хотя для бывшего начальника оренбургской тюрьмы, отстраненного за патологическую жестокость к заключенным, мы продолжали оставаться каторжниками.

В обед нас, освобождаемых, под конвоем доставили в шестой лагпункт в пересыльный барак. На следующий день выдали заработанные с 1946 года деньги (3600 рублей) и паспорт, где в графе «Особые отметки» стояла 39-я статья.

Выйдя из ворот концлагеря с маленьким фанерным чемоданчиком, я уселся на скамейке в скверике у вокзала, раздумывая, что же дальше предпринять товарищу Ефимову, гражданину СССР, самой свободной страны в мире, с волчьим билетом.

1953 г.

Кабардин

В июне 1942 года из внутренней тюрьмы НКВД по Ленина, 17, Свердловска меня перевезли в городскую, расположенную около Ивановского кладбища. При Николае II здесь тоже была тюрьма на 30 камер. При Сталине вокруг возвели многоэтажные железобетонные «апартаменты на 1000 камер». В одну их них и водворили.

Это оказалось помещение размером 12 на 12 метров с массивной, обитой стальным листом дверью, запиравшейся железным засовом с амбарным замком. У двери на высоте 1,5 метра от пола имелось другое отверстие для наблюдения за арестантами — волчок.

На противоположной от двери стене располагались два небольших окна, забранные металлическими решетками. Чтобы из камеры не могли видеть двор, позади решеток закрепляли наклонно деревянные щиты. Пол бетонный. Из обстановки — только параша, большая деревянная кадушка с крышкой для естественных надобностей.

После того, как надзиратель втолкнул в камеру, первое ощущение было таким, словно оказался в преисподней, где мучеников подготавливают к страшному суду. Эти «грешники» (оказалось их 109 человек) в трусах или кальсонах лежали тело к телу, полностью укрывая пол. Воздух, горячий, влажный, до предела насыщенный выделениями пота, аммиака, сероводорода, отравой лез в легкие. Мелькнула мысль о газовой камере. Но 109 обитателей жили, чесались, кашляли.

Я стоял у двери, не представляя, куда приткнуться, чувствуя, как тело покрывается липкой испариной и начинает резать глаза.

— А вы раздевайтесь скорее, — посоветовал лежащий сбоку от параши мужчина лет пятидесяти в красных трусах, — иначе не выжить.

Быстро раздевшись, сумел сесть на сверток с одеж-

дой с поджатыми коленками, опершись мокрой спиной о вонючую бочку.

— Откуда? — шепотом спросили «красные трусы».

— Из внутренней, — так же тихо ответил я.

— С воли давно?

— Пошел третий месяц.

— Нового что-либо слышали?

Я отрицательно мотнул головой. После некоторого молчания последовало еще несколько вопросов. Не получив ответа, «красные трусы» вздохнули, закрыли глаза, осторожно почесывая тело, покрытое мелкой красной сыпью — потницей, которой страдали все обитатели камеры.

Постепенно перестал ощущать пронзительную вонь, но сидеть долго со скорченными ногами было тяжело, ломило спину. Поднимаясь, я заслонял часть камеры от наблюдения в волчок, и надзиратель кричал: «В дверях не стоять!».

Пока проходила эта чудовищная для организма адаптация, в затуманенном мозгу трепыхались бессвязные мысли.

Спустя некоторое время в коридоре послышалась возня, приглушенные разговоры. Зашевелились и в камере, начали осторожно подниматься, стараясь не наступить друг на друга. Поднялись и «красные трусы».

— Ужин, — поворачиваясь ко мне, кивнул на дверь. Действительно, заскрипел засов, и вход открылся.

Два молодых парня с толстыми серыми лицами подтащили к дверям кадушку, похожую на стоящую в камере, табуретку со стопкой алюминиевых мисок, и началась раздача жиденькой каши из сечки с отрубями. Делалось все быстро, без толкотни, в полном молчании. По второму заходу получали по черпаку кипяченой воды из второй кадушки. Затем посуду, вылизанную до блеска, забирали, дверь захлопывалась, обитатели снова укладывались рядами на пол, голодные, грязные, измученные.

Прошло двое суток. На улице днем стояла жара, снаружи — ни ветерка, камеры превращались в настоящее пекло. Люди метались, стонали, поднимая вверх судорожно руки, с хрипом хватали открытыми ртами остатки кислорода, сознание туманилось. Неожиданно среди этого кошмара кто-то хрипло выкрикнул: «Человек умирает!».

В середине камеры, шатаясь и хватая друг друга за облитые потом плечи и руки, поднялись несколько

фигур. Около них, неестественно отогнув голову к спине, лежал костлявый пожилой мужик. Пальцы на его судорожно вытянутых руках мелко дрожали, царапая ногтями бетон. Вскоре тело обмякло, конвульсии прекратились, и все было кончено.

— Отмучился, — выдохнул кто-то. Несколько стоящих вокруг перекрестились.

— Вызывайте начальство! — раздалось враз несколько голосов. В дверь сейчас же принялись стучать снятой с параши крышкой. Все поднялись на ноги.

— Человек умер, — прокричал стоящий у двери, когда надзиратель через волчок спросил, о чем шум.

Вскоре появились дежурный и два охранника с носилками.

— Ну, чего расстучались, — прикрикнул старший, пропуская охранников. — Умер, умер, все когда-нибудь умрем, — назидательно добавил он, с безразличным видом наблюдая за укладкой покойника и его одежды на носилки. Притихшие было камерники снова зашумели. Требовали начальника тюрьмы, прокурора.

— Это издевательство, измываетесь над людьми! — раздавалось со всех сторон.

Скончавшегося быстро вытащили в коридор, и дверь захлопнулась.

Воцарилась гнетущая тишина: нервная вспышка отняла много сил. Про умершего никто ничего не знал и уже не узнает. Был человек со своими горестями, надеждами, прошлым, и враз — ничего не стало, и ни одна сволочь за его гибель не ответит.

После полудня скончался второй пожилой обитатель. Снова поднялся крик, и пошла в ход парашная крышка. В дверь били с остервенением, беспрерывно.

На этот раз вместе с охранниками пришли два начальника, в петлицах у которых было по две шпалы. Все сразу начали кричать: «Давай сюда прокурора, пусть видит, что с людьми делают». Когда труп выносили, один из шпалерников с издевкой произнес: «Не надо было сюда попадать». Дверь, как гробовая крышка, захлопнулась, и арестанты с гнетущей обреченностью начали застилать голыми телами пол.

Однако на следующий день из камеры убрали всех старше пятидесяти лет. Оказалось их 30 человек. Сразу стало просторнее, произошли перемещения, и я оказался в углу камеры рядом с «красными трусами».

Вначале мы лежали молча, лишь изредка перекиды-

ваясь репликами, касающимися нашего быта. Затем как-то враз почувствовали вроде доверия друг к другу. В это напряженное для государства время, когда стоял вопрос, быть или не быть империи Сталина, возникала потребность осознавать происходящее не только со своей колокольни. Мы не сомневались, что гигантский репрессивный аппарат снизу доверху понимал психологию миллионов безвинно пострадавших в 1929-1937-1938 годах, которые, в случае политических перемен, могут все вспомнить. В этой связи нельзя было исключать ликвидацию всех потенциальных свидетелей, как, например, это было сделано в Минске.

В томительно затянувшиеся часы мы вполголоса беседовали, вернее, говорили «красные трусы». Фамилия их хозяина звучала запоминающе — Кабардин. Выходец из семьи мелкого чиновника, он после окончания реального училища в 1916 году был призван в армию и после краткосрочных курсов младших прапорщиков направлен на фронт. Полтора года, проведенные на передовой, достаточно наглядно высветили бездарность царского командования и ставшую роковой кастовую спесь офицеров-дворян, не имевших ничего общего с солдатами.

По молодости, вспоминал Кабардин, откровенно высказывал в кругу дворянских отпрысков свое мнение о событиях. Все это могло закончиться маршевой ротой, но подошел 1917 год. В армии начался разброд. Открыто говорилось об окончании войны, и командование практически уже ничего не могло поделать, фронт на глазах разваливался. Вскоре царь отрекся от престола, а затем пришла и революция.

— Об этом вы, — сказал он, — я думаю, хорошо знаете из истории. Поскольку я был членом одного из создавшихся тогда солдатских комитетов, то вскоре оказался в рядах Красной Армии. Затем наступили мирные дни. В 1925 году получил назначение — начальником военных курсов «Выстрел».

— Что послужило мотивами для выдвижения? — переспросил он. — Считаю, прежде всего, как говорят, безупречная служба в армии. Видимо, некоторую роль сыграли две печатные работы по тактике и подготовке военных специалистов. Нужно сказать, что в то время «Выстрел» являлся учебным заведением высокого класса, своего рода академией. Через курсы прошли почти все известные армейские командиры.

Я непосредственно сталкивался со всеми слушателями и преподавателями. Считаю самой выдающейся фигурой Тухачевского. Высокая культура, глубокие знания не только в военной области, справедливость.

— Ворошилов и Буденный? — Кабардин на некоторое время задумался. — Прежде всего они стояли на предпоследней ступени руководящей пирамиды. Ореол героев мешал им прогрессировать. В «Выстреле» они бывали иногда на выпусках.

Многие поступали на курсы с высокими воинскими званиями, наградами, но низкой общеобразовательной подготовкой. Помню, — улыбнулся Кабардин, — ходил у нас такой анекдот: у прибывшего на учебу комбрига спросили, знает ли он математику. Несколько подумав, тот ответил, что математику знает, вот только «дробя» у него не совсем.

В 1926 году «школа» принимала участие в общевойсковых маневрах под командованием Ворошилова, особую значимость которым придавала большая группа высших военных чинов Германии во главе с Гинденбургом. Цель приглашения — впечатлить немцев нашей военной мощью и людскими ресурсами. Трудно сказать, насколько всем увиденным был потрясен генералитет. Держали гости себя подчеркнуто вежливо, без эмоций.

Вспоминается маленький, довольно курьезный случай. Во всех районах действия были сооружены временные павильоны со сколоченными из досок столами и скамейками. При желании там можно было закусить, выпить горячего чая или какао.

В одну из таких точек пожелал заглянуть Гинденбург. Он был уже в годах, среднего роста, крепко скроенньй, настоящий бравый прусский службист. Несмотря на прохладу, в павильоне генерал снял шинель, сел на скамью и попросил стакан какао. Выпив, он быстро, по-солдатски вскочил. И надо же было такому случиться: недостаточно заколоченный гвоздь зацепился за брюки, и на заднем месте образовалась большая клинообразная прореха. Переполох получился неимоверный, никто не мог сообразить, что в таких случаях полагается делать. К чести генерала, он спокойно шагнул к вешалке, адъютант ловко набросил шинель, скрывшую дыру на штанах, и Гинденбург, не теряя достоинства, удалился. Вот такая пикантная история.

Погрузившись в воспоминания, Кабардин надолго замолчал.

При одном из разговоров поинтересовался его отношением к репрессиям военных в 37-38 годах.

— Непонятное, страшное время, — медленно, как бы подыскивая слова, ответил он, поеживаясь. — В моем положении бывшего офицера оставалось только ждать своей очереди. Тогда не пришли.

— За что же сейчас здесь, если не секрет?

— Какие уж тут секреты, — тяжело вздохнул Кабардин. — Сразу после начала войны был назначен командиром бригады, на вооружении которой находились пушки небольшого калибра. Стволы, лафеты, ящики со снарядами перевозились на лошадях, в специальных седлах, что обеспечивало хорошую маневренность. Бригада дислоцировалась под Тулой.

Когда немцы подошли к Москве, последовал приказ: «Через двое суток быть в столице». Чтобы ускорить передвижение, я дал указание сдать передки от пушек на склад, так как в боевой обстановке они не нужны. Через 36 часов были на месте, с ходу вступили в бой. Вместе со всеми удалось отбросить немецкие части от столицы. Существенную роль сыграли и морозы: боши оказались не подготовленными к зимним операциям.

Однако вскоре меня арестовали, предъявив обвинение в умышленном разукомплектовании артиллерийских установок. Сейчас доставили сюда, что будет дальше — неизвестно.

— Вы как-то интересовались, — без всякого предисловия заговорил Кабардин после продолжительного молчания, — были ли расстрелянные маршалы, генералыдействительно изменниками, шпионами? Конечно же, нет. Возьмем, к примеру, Гамарника, бывшего замнаркомвоенмора. В 1937 году он отбыл для осмотра сооружаемых укрепрайонов на восточных границах. После совещания на нескольких машинах отправились по объектам.

Далее получилось, как в детективе. При первой же остановке выяснилось, что среди прибывших находится японский военный атташе. Каким образом он сумел при существовавших на границе порядках пробраться неопознанным в запретную зону, осталось загадкой.

Но атташе — лицо с дипломатическими привилегиями, причем оказался здесь, ни от кого не скрываясь. Конечно, инспекторский осмотр не состоялся. Японца вежливо, в сопровождении отправили восвояси, а Гамар-

ника вызвали в Москву. Прекрасно понимая, чем это кончится, возвратившись, он застрелился на квартире. У некоторых тогда возникало сомнение, не подставное ли лицо этот атташе. Но тогда за подобные предположения расплачивались головами.

Мне неоднократно приходилось бывать у Гамарника на приеме по делам «школы». Производил он впечатление жестковатого, немногословного военачальника. Но по словам близко знавших его, это был человек доброжелательный, отзывчивый и справедливый. Подумать только, какие кадры уничтожались.

Позднее, отвлекаясь от панихидных воспоминаний, Кабардин поинтересовался Свердловским оперным театром, Перечисляя запомнившиеся постановки и артистов, я упомянул о Петрусенко.

— Петрусенко? — переспросил Кабардин — Слышал, говорили, очень интересная певица с чудесным голосом.

Я с готовностью это подтвердил.

— А вы знаете, — задумчиво заметил Кабардин, — с Петрусенко получилась очень грустная история. И знаю о ней лишь потому, что связана она с наркомом Тимошенко. Из-за него эта выдающаяся украинская певица и погибла,

Однако ввиду позднего времени разговор пришлось прекратить. Назавтра Кабардин пообещал подробнее рассказать историю о Петрусенко, насколько он ее запомнил К сожалению, ночью его вызвали с вещами, и он исчез в необъятных джунглях ГУЛАГа. Больше я о нем ничего не слышал.

1942 г.

Сухари

Нас, человек 20, загнав «с вещами» в угол большого помещения без окон, обыскивали. Одновременно действовали четыре чекиста, одетых поверх формы в парусиновые халаты, придающие им сходство с живодерами.

На середину помещения выходили четыре арестанта и, сложив у ног пожитки, раздевались догола, после чего перетряхивалось все тряпье, ощупывались складки для обнаружения иголки, карандаша, денег. Обыскиваемого заставляли открывать рот, высовывать язык, смотрели между пальцами ног, под мышками, в заднем проходе,

после чего разрешали одеться и загоняли в другой угол Я попал в четверку с небольшого роста щуплым мужиком лет 45. Вся его фигура, лицо являли собой образец безысходности и покорности. Он тяжело вздыхал, стаскивая с истощенного тела одежонку, и, оставшись голым, стыдливо прикрывался небольшим мешком

— Ну, чего стал тут! — накинулся на него живодер, словно обыскиваемый мог расположиться где-то в другом месте. — Чего за торбу ухватился?

— Тут у меня сухари, немного сухарей да рубаха, — испуганно пробормотал мужик, крепче вцепившись пальцами в котомку.

Но чекист вырвал мешок и начал шарить внутри, затем, взяв его за углы, вытряхнул содержимое на пол. Вначале вывалилась неопределенного цвета грязная рубаха, а за ней килограмма полтора ржаного крошева.

Был страшный голод, и было удивительно, как в этом зверском окружении удалось такое сохранить Видя рассыпанные по грязному полу крошки, в которых для него заключалась единственная, хотя, конечно, и иллюзорная надежда выжить, мужик пришел в отчаяние, у него затряслись губы, и по щекам покатились мелкие, как просо, слезы.

Получив команду одеваться, он торопливо начал собирать в мешок хлебную пыль, стараясь не оставить ни одной крупинки. Загнанный в угол для проверенных, этот «враг» до окончания обыска затуманенными глазами смотрел на окружающую действительность, вряд ли понимая весь трагизм своего положения.

Когда процедура закончилась и тюремщики ушли, оставив арестантов одних, мужичок с мешком, наклонившись ко мне, прошептал:

— Вот он обыскивал, а на голове у меня шишка. — Схватив мою руку, провел по стриженому затылку, где, действительно, имелась выпуклость величиной с голубиное яйцо. — Видишь, слегка улыбнулся мужик. — А он не заметил, не нашел, — затем лицо у него снова приняло горестно-покорное выражение.

— Вам нужно сейчас же съесть сухари, — посоветовал я ему. — Как только попадете в общую камеру, сразу же отберут.

Но человек с мешком отрицательно покачал головой. Вскоре нас развели по камерам.

1942 г.

Пес

В одном из многочисленных блоков свердловской тюрьмы, по иронии судьбы находящейся рядом с Ивановским кладбищем, в числе прочих надзирательство-вал маленький вертлявый субъектик с мордочкой хорька и длинным носом, нелепо горчащим среди пухлых, желтоватого цвета щек. Совал он этот нос всюду, ко всему как бы принюхивался.

Неслышно ступая в валенках по коридору с множеством дверей по обе стороны, он останавливался против какой-нибудь, приподнимал заслонку волчка, и сквозь круглое отверстие на арестантов уставлялся немигающий совиный глаз. Тюремный прислужник обладал удивительной зрительной памятью. Если Пес, так величали его в камерах, увидит, что кто-то чинит одежду, пишет огрызком карандаша на клочке бумаги или читает обрывки газеты, то есть занимается запрещенными здесь делами, он немедленно бежал к старшему по блоку, приводил в камеру и всегда безошибочно указывал на нарушителя.

Беспрерывными окриками, придирками по пустякам, частыми обысками, наказанием карцером служака достиг одного: его презирали и ненавидели все.

И вот однажды случилось такое происшествие. В камеру втолкнули еще пять человек. Расположиться им было совершенно негде, и люди стояли у двери, осторожно перебирая ногами, боясь наступить на лежащих. Кто-то предложил вызвать начальника. На него прикрикнули: к пяти еще столько нее добавят. А тут открывается волчок, и Пес с присвистом выдыхает: «Отходите от дверей, живо!». А куда отходить, если ногу поставить негде. Покричал он немного в волчок и ушел. Вскоре дверь открылась, и стоящих у дверей столкнули на лежащих у порога. Поднялся шум, крик, однако тяжелая дверь быстро захлопнулась.

А ночью в камере всполошились от истошного крика в коридоре. Загремел засов, на пороге появились дежурный по тюрьме с надзирателями и начали по одному выбрасывать в коридор ко всему приученных арестантов, производя тщательный обыск.

Только спустя некоторое время узнали причину крика и последующего налета охранников. Оказывается,

кто-то из нашей камеры в момент, когда Пес открыл волчок и приготовился к осмотру, проткнул ему глаз. Кто и чем — так и не выяснили. Может, кто-то и видел, но на допросах каждый отвечал: «Спал, проснулся от шума, у дверей никого не видел».

Пес на вахте больше не появлялся. Вскоре во всех волчках были вставлены стекла.

1942 г.

Калинин

Инженер Калинин, руководитель одного из отделов главного механика Нижнетавдинского металлургического завода, был арестован чекистами в октябре 1940 года. Взяли, как обычно водилось, ночью дома. Двое в форме при пистолетах тщательно все перелопатили, переписав и сложив в кожаный баул бумаги, письма, чертежи. Жена и две дочери хозяина молча сидели в гостиной на диване, испуганно вздрагивая при вопросах сыщиков.

После завершения обыска Калинина увезли. Вначале в каталажку городского, а затем во внутреннюю тюрьму областного управления НКВД, расположенную в Свердловске по ул. Ленина, 17.

Вот что он мне рассказал: «На следующую ночь начались допросы. Следователь лет под 40, плотный черноволосый мужик, со шпалой в петлице, предъявил обвинение во вредительстве на заводе. Предлагал чистосердечно во всем признаться, что, по его словам, значительно облегчит участь.

Утверждая, что у него имеются неопровержимые материалы, изобличающие мою враждебную деятельность. На мои уверения, что вины за собой не знаю и впервые слышу о каком-то организованном вредительстве, следователь, усмехнувшись, заметил: «Все шпионы, диверсанты и вредители первоначально дружно отрицают свою причастность к совершаемым грязным делам, ну, а потом под давлением улик сознаются. — Учтите, улик здесь, — он показал на папку с делом, лежащую на столе, — предостаточно».

Ночь прошла мирно. Следователь расспрашивал о моих обязанностях на заводе, сослуживцах, семье, родственниках. Однако на вторую ночь характер бесед резко

изменился; разговор пошел об имевшихся на заводе авариях, несчастных случаях. В результате появился первый протокол допроса, где все случаи объяснялись деятельностью группы вредителей без указания конкретных фамилий. Подписывать протокол я отказался.

На следующую ночь допрос уже облекался в конкретные формы с именами и фамилиями участников вредительской группы. Я фигурировал в качестве руководителя. На заверения, что с указанными в протоколе лицами никогда не был знаком и нигде не встречался, следователь, криво усмехнувшись, процедил сквозь зубы об очередной вражеской уловке. Подписывать этот провокационный текст протокола я снова отказался, и тогда впервые следователь, осыпав меня бранью, начал угрожать. Когда чекист немного успокоился, я напомнил, что во всех государствах существует узаконенное понятие «презумпция невиновности», и до того времени, пока не будет установлена документально экспертизой вина арестованного, он считается невиновным. Следователь даже поперхнулся от столь наглого заявления:

— Ну дает, вражеская морда, — выдохнул он. — Значит, презумпции захотел? Ну ничего, будет тебе и презумпция,

На следующую ночь на допрос привели в помещение, расположенное в подвале. Встретили два дюжих молодца в парусиновых халатах. Один из них, подведя меня к столу и показывая разложенные протоколы предыдущих допросов, коротко рявкнул: «Подписывайте!». Я отрицательно мотнул головой и тут же получил сокрушительный удар в скулу. Перед глазами все завертелось, колени подкосились. Очнулся на полу. Через какое-то время открыл глаза. «Жив», — сказал опричник, наклонившись ко мне и помогая сесть. Окончательно придя в себя, наклонив голову, выплюнул кровавую слюну вместе с выбитыми зубами, вытер губы рукавом.

«Ну что, подготовился подписать протоколы?», — спросил второй чекист. И услышав хриплое «нет», сапогом ударил меня в бок. Очнулся в камере на койке. Все тело ныло, больно было повернуться. На столике лежала пайка хлеба и стояла кружка с водой. Ночью на допрос не таскали, так как с кровати встать не мог. Позднее узнал о двух сломанных ребрах. На третий день, подхватив под руки, двое дежурных утащили на допрос.

«Надеюсь, осознали, что нужно сознаваться?» — такими словами встретил меня следователь. Но я промол-

чал, и «конвейер» заработал: одна ночь у следователя, вторая — в пыточной Но на этот раз палачи действовали профессионально, доводя до потери сознания без членовредительства. Через 20 суток из меня выбили последние остатки памяти, и в каком-то бреду я подписал все, что подсовывал следователь, и мучения прекратились. Через полмесяца состоялся суд в здании управления, продолжавшийся не более 15 минут. Обвинитель потребовал применить высшую меру наказания. Но, учитывая чистосердечное признание обвиняемого, расстрел заменили 10 годами исправительно-трудовых лагерей. Судили меня почему-то одного. За время следствия никого из заводчан не встречал. Так и оказался в Тавде, в 6 отделении концлагеря Северураллага, по существу инвалидом».

Вот таким образом загремел инженер Калинин в концлагерь, где я познакомился с ним весной 1944 года. Он числился в мехцехе лесобиржи слесарем, выполняя фактически работу конструктора, механика и занимаясь контролем за поделками слесарей в мехцехе. Опыт у него был громадный. Калинин существенно помогал тогда в изготовлении погрузчика круглого леса на лесовозы. Сейчас, когда мне представилась возможность перейти в отдел главного механика управления, я советовал Раткевичу, главному механику лесобиржи, назначить Калинина мастером-конструктором. И вот неожиданно в декабре 1949 года Калинина назначают на этап в Тайшет на беспросветную страшную северную окраину на строительство полотна будущей железной дороги.

Я рассказал главному механику управления майору Сахно о Калинине и попросил оставить его в Тавдинском концлагере, поскольку ему осталось сидеть всего один год. Однако главный выяснил в оперчекотделе, что по данной категории осужденных имеется специальное указание и сделать ничего нельзя, и Калинина увезли.

В марте 1953 года умер Сталин. В апреле 1953 года началась амнистия. «58-ю статью» выпускали с паспортами, отмеченными пунктом 39, по существу — с «волчьими билетами», то есть без права прописки в городах. Устроился на работу в Карьерском леспромхозе механиком. Здесь в 1954 году случайно разговорился с шофером, побывавшим на Тайшете и жившим в одном бараке с Калининым.

Когда этап прибыл в концлагерь, урки тут же освободили Калинина от теплых вещей. К тому же у него

началась куриная слепота. «Я сам не видел, как это произошло, — заканчивая рассказ, сказал шофер. — Калинин вышел за ограничительную полосу. На окрик конвоя он повернулся, но в другую сторону, и был застрелен за «попытку к бегству».

1959 г.

Щучье^¹

Бесчеловечные методы допросов арестованных по пресловутой 58-ой статье со всем букетом пунктов, каторжные условия труда и мизерное низкокачественное питание в концлагерях советской «империи зла» сопровождались высокой заболеваемостью заключенных и их смертностью. Основными недугами являлись туберкулез, сердечно-сосудистые заболевания, астма, остеохондроз, лишающие больного возможности работать. В целях своеобразной профилактики в каждом крупном концлагерном управлении создавались специальные лагпункты, куда из подразделений свозились обреченные. В Северураллаге это был лагпункт Щучье на 350 мест. Находился он в 15 км от г. Тавда, где, однако, при необходимости могло располагаться и 500 человек. Заключенные прекрасно знали, что означала отправка в Щучье, оттуда практически никто не возвращался. Путь один — в общую безымянную могилу.

В зоне невдалеке от проходной находилось квадратной формы бревенчатое здание с металлическими решетками на окнах, в котором располагался кабинет начальника лагерного пункта, КВЧ (культурно-воспитательная часть), комнаты для дежурных надзирателей и оперуполномоченного. К свободной торцевой части этого здания было пристроено тесовое помещение санитарной части на 6 коек, изолированная комната на две койки для двух заключенных врачей. К амбулатории примыкала глухая тесовая сараюшка для умерших, называемая катаверной.

Больных привозили в Щучье два раза в неделю из всех десяти подразделений Северураллага в таком со-

стоянии, что работать они уже не могли. Односторонний поток не прекращался ни летом, ни зимой. Никаких медикаментов сюда не давалось. Обреченных врачи поили хвойным отваром, мерили температуру и, наконец, оформляли документы о причине смерти. Останки похоронная команда отвозила на могильник, сваливала в общую яму по 20 трупов и заваливала землей.

Количество содержавшихся заключенных в концлагерях и погибающих там держалось в секрете. Действительно, как же объяснять «подлому капиталистическому миру», что в самой свободной стране Советов — десятки миллионов заключенных-рабов и десятки тысяч ежемесячно погибших «под мудрым руководством» вождя мирового пролетариата.

Начальство и вольнонаемные работники концлагеря жили в домиках, расположенных у озера в пятистах метрах от зоны.

Побывал я в Щучьем по указанию главного механика управления Северураллага майора Сахно. В отдел поступило заявление от обитателя лагпункта больного Телегина. Он предложил изготовить цепную бензо- или электропилу с удлиненным каркасом для цепного режущего элемента, которая давала бы возможность разделывать на части деревья любого диаметра. Предложение было плохо оформлено и требовало ряда уточнений. Это я привело меня в Щучье.

Сахно, позвонив по телефону начальнику лагпункта, попросил пропустить меня для беседы с рационализатором. Из проходной дежурный надзиратель провел в санчасть к врачам, и с одним из них, парнем лет 30, направились в барак, длинное помещение с низким потолком и с рядами установленных деревянных топчанов. На подстилках из мешковины, покрытых серыми суконными одеялами, лежали больные, больше похожие на скелеты, обтянутые серой, словно заплесневелой, морщинистой кожей. При входе в нос ударил резкий залах пота, аммиака и сероводорода. Форточек на окнах не полагалось, а проветривание через входные двери исключалось из-за полчищ комаров. У изголовья каждого топчана виднелась прибитая фанерная дощечка с написанной простым карандашом фамилией обитателя. «Телегин», — прочел я на фанерке, когда мы подошли к одному из топчанов с лежащим на нем мужчиной, возраст которого определить по внешнему виду оказалось затруднительно. Врач, замерив пульс и спросив о

самочувствии, ушел, а я, объяснив цель прихода, задал несколько вопросов по существу дела.

Это оказался высококвалифицированный слесарь и токарь, работавший до ареста в одном механизированном леспромхозе. По односложным ответам явствовало, что изобретатель тщательно продумал конструктивную компоновку деталей, хотя не совсем правильно подсчитал необходимую мощность двигателя. Когда беседа подходила к концу, у моего собеседника начался приступ астмы. Зрелище удручающее. Человек задыхался, судорожно хватая открытым ртом воздух, казалось, он умирает. Мое сообщение в амбулаторию о состоянии Телегина врачи приняли очень спокойно.

— Астма — болезнь пока неизлечимая, — пояснил один из них. — Телегин может умереть и сегодня, и завтра, во всяком случае, в ближайшее время.

На вопрос: «Сколько в Щучьем больных?», — получил уклончивый ответ: «Все пять помещений заполнены». Больше половины больных — туберкулезники в последней стадии; больные, перенесшие два и три инфаркта; с тяжелыми формами рака; безнадежные астматики; с тяжелыми случаями мозгового инсульта и т.д.

— Сколько в сутки умирает здесь? — спросил врача.

— По-разному. Бывает, за несколько суток ни одного покойника, а случается, в день до 20 человек.

Возвращался в Тавду пешком, подавленный. Жизнь представлялась такой незащищенной, ничтожной и по существу бессмысленной.

Дней через десять начальник лагпункта Щучье сообщил Сахно, что изобретатель Телегин скончался.

В центральных механических мастерских Северураллага было изготовлено несколько цепных пил по телегинскому предложению, но распространения они не получили.

1948 год

Завхоз

Ночью к нам в камеру на Лубянке, 2 водворили новенького. В атмосфере полной изоляции от внешнего мира и происходящих в нем событий появление человека с воли представляло понятный интерес. Однако ночь есть ночь, особенно с тюремными порядками, и пришлось дожидаться утра.

С подъемом мы дружно насели на нового «квартиранта», пытаясь выжать запас последних известий. Но наши надежды не оправдались. При первых же вопросах, казалось бы, самых невинных, этот солидный с виду, уже в годах человек неожиданно расплакался.

Сидя на койке, ощупывая дрожащими руками стриженую голову и по-детски шмыгая носом, он лил слезы, катившиеся по небритым морщинистым щекам. Зрелище, когда не подвергающийся пыткам мужчина ревет, неприятно подействовало даже на нас, видевших здесь всякое. Так мы и не могли ничего узнать.

Прошло три дня, а положение не менялось. Эта неврастеничная баба, как презрительно отозвался о нем профессор, начинал молча плакать при любом обращенном к нему вопросе. Каждый вечер плаксу уводили на допросы, продолжавшиеся до утра. В первый же увод, едва за ним закрылась дверь, директор цементного завода, приподнявшись с койки, высказал предположение:

—  Это, возможно, матерый шпион, глупо попавшийся, сейчас терзается.

— Ну какой же это шпион, да еще матерый? — возразил заместитель директора военторга. — Он больше на хозяйственника похож, настоящий завхоз

— Вряд ли к нам шпиона или хозяйственника поместили бы, — заметил «холодильник». — По виду такие чаще в комендантах обретаются, обо всем и обо всех докладывают куда следует.

— Тогда не совсем ясно, за что его могли заарканить на Лубянку, — подал голос профессор, поеживаясь и натягивая на себя одеяло.

— Мне думается другое, — зло усмехнулся полковник. — Этот растяпа поделился своим мнением о причине нашего отступления со своим лучшим другом, а тот по дружбе его и заложил. Ведь сколько у нас в стране этой сволочи развелось.

Однако мы так и не пришли к заключению, кто же есть на самом деле этот чувствительный арестант.

Вместе с тем, с первого и последующих допросов Завхоз, это звание за ним закрепилось, возвращался перед самым подъемом. Не раздеваясь, ложился на кровать, обхватывал голову руками, закрывал глаза и не двигался до обеда. На десятиминутные прогулки в небольших загонах на крыше здания не ходил. Мы даже не знали его имя.

Однажды, возвратившись с прогулки, в камере его не застали. Получив вечером только пять чашечек с жидкой кашицей, поняли, что плакса больше здесь не появится.

Но, как говорится, свято место пусто не бывает, и вечером к нам водворили редкостный экземпляр. Когда дверь отворилась, проем заняла фигура не менее двух метров роста и невероятного объема. Ввалившись, она, казалось, заполнила всю камеру. Вызывало удивление, как этот гиппопотам сумел пробраться через узкий проход. Но больше всего поразила его красная, пышущая здоровьем морда, короткие руки, свешивающиеся вдоль жирных ляжек и большого брюха, как окорока крупной свиньи.

Среди нас, выморенных до дистрофии, этот Гаргантюа вызвал невольное раздражение, а кое у кого и явную неприязнь. Но, памятуя о неудаче с Завхозом, профессор, как только дверь камеры закрылась, дипломатично представил каждого из нас, спросив затем, с кем имеет честь. Из отрывистых ответов следовало, что перед нами начальник «Рыбтреста», москвич, У «рыбника» никаких вещей не было, видимо, взят прямо с работы.

Тяжело поворачиваясь в узком проходе между койками, молча оглядев камеру и каждого из нас, туша уселась на указанную койку, заскрипевшую и прогнувшуюся под грудой дикого мяса и жира. Однако когда начались расспросы о положении на фронтах, о союзниках, «рыбник» неожиданно заявил, что ничего не знает, политикой не занимается и на задаваемые вопросы ответить не может.

— Но ведь мы просим поделиться тем, что пишут в газетах и передают по радио, — как можно спокойнее произнес профессор.

— Читать газеты и слушать радио мне просто некогда, — отдуваясь, ответил толстяк.

— Чем же вы тогда занимались? — иронически спросил «холодильник».

— В отличие от некоторых, — скривив губы, пробурчал «рыбник», — я работал, торговал.

— Ах, вы торговали, — перебил «рыбника» полковник.

— А можно узнать, как вы торговали — оптом или в розницу? — и, не дожидаясь ответа, выкрикнул, сживая кулаки: «Уж не родиной ли ты торговал, жирный боров?».

Красная рожа толстяка, как у хамелеона, сначала

побагровела, затем стала белеть. Он нелепо замахал окороками, силясь что-то ответить.

— Зачем же так, — попытался сгладить конфликт «военторг». — Мы же ничего не знаем.

— Я это так не оставлю, — выдохнул, наконец, «рыбник». — Кто вам дал право!

Он посоловелыми глазами оглядывал полковника, готовый, как петух, броситься на оскорбителя.

— Давай валяй, не оставляй, — презрительно бросил полковник. — Стучи в дверь, вызывай дежурного.

Наступила гнетущая тишина, нагнув голову, каждый думал свое. Так прошло время до отбоя. Затем «рыбника» увели, назад он не вернулся.

—Вор и мошенник, — было заключение профессора. — Этот от всех откупится и вылезет из грязи чистым.

— Но все же что он натворил? — задумчиво повторял «военторг». — С такими возможностями — и влипнуть.

— Видимо, кому-то не услужил балыком, икрой или на сторону без меры сплавлял, — предположил «холодильник».

— Как вы считаете, сколько этот бегемот продержится на тюремном довольствии, прежде чем подпишет все, что ему продиктуют? — поинтересовался «цементный завод».

— Думаете, этот тип сядет на бериевские харчи? — едко заметил полковник. — Держи карман шире. Он как обжирался, так и будет. Здесь у него тоже много друзей — выпустят.

— Вообще странно, — пожал плечами «холодильник». — Затолкнули в камеру на три часа, а затем на выход с вещами.

— Ну да черт с ним! — заключил профессор. — Но каков подлец, «политикой не занимаюсь, радио не слушаю», — передразнил он «рыбника».

Дальнейшая судьба этого торгаша так и осталась нам неизвестной.

Однако вернемся к Завхозу, с которым неисповедимые тюремные дороги свели меня еще раз. В одну из ночей доставленный «черным вороном» в Бутырскую тюрьму, был помещен в громадную камеру, оборудованную под куполом бывшей при царе церкви.

Сплошные голые нары в один этаж вкруговую опоясывали стены. Посредине располагались в два ряда одноэтажные нары. У входа большая параша завершала меблировку. Камера вмещала около 240 человек, но при

необходимости содержалось в ней до 500. Тогда заключенные лежали сплошными рядами на нарах, под ними и на полу.

Это была пересыльная камера. Все дни проходили в непрерывном движении — одних уводили, на смену поступали другие — всех национальностей, возрастов, неизменно худые, голодные, издерганные.

Моими соседями на нарах оказались с одной стороны — красивый парень лет 25 в разноцветных шерстяных носках. Под голову он подкладывал армейского образца ботинки с оторванными при обыске подошвами. Как выяснилось, чистокровный немец, арестованный в Иране. Русского языка не знает. С другой стороны — такого же возраста ростовский еврей, без обиняков заявивший, что взят по ошибке и в самое ближайшее время выйдет на свободу — не то что этот фашист, который спит и видит победу Германии. Признаться, молодой немец мало походил на фашиста из нашей официальной пропаганды.

Так как заключенных лишь один раз утром выпускали в уборную и затем никаких проверок и обысков не делали, люди могли только что лежать. Я и мои соседи тоже лежали, закрыв глаза или уставившись в куполообразный потолок, с которого ранее изображенные небожители были тщательно соскоблены и закрашены белой краской.

Разнообразие нарушалось прибытием пополнения или вызовами с вещами. Тогда в разных местах начиналась суетня. Вызванные торопливо собирали свои скудные пожитки, обувались и проталкивались к двери. Вскоре их уводили.

Прошло несколько дней, и вот в одном из очередных пополнений среди толпившихся у входа арестантов я заметил Завхоза. Он осунулся, сгорбился и, переминаясь с ноги на ногу, растерянно оглядывался по сторонам. Увидев и узнав меня, что было более чем удивительно, казалось, обрадовался, сразу подавшись в нашу сторону. Пришлось потеснить немного антиподов, и Завхоз втиснулся между мной и немцем.

Оказывается, все это время он провел на Лубянке в одиночке, и вот сегодня привезли сюда.

— Каждую ночь напролет у следователя, где одно и то же, — морщась, ответил на вопрос. Я подумал, что сейчас он заплачет, но, видимо, поняв неуместность здесь слез, лишь тяжело вздохнул.

Несомненно, начавшееся общение с людьми, будущее которых определялось перспективой 15-20-летнего пребывания в концлагерях, не могло не сказаться на «завхозе». Он заметно приходил в себя, начал разговаривать. Так я и услышал некоторые эпизоды его жизненного пути.

Из рабочей семьи, сам рабочий. 1917 год застал его, 22-летнего парня, в Сибири, куда был сослан за распространение листовок. Все свои силы и помыслы вложил в революцию, ее защиту. Вступив в Красную Армию рядовым, дослужился до командира полка.

—  Конечно, — вполголоса говорил «завхоз», — в дальнейшем гражданскую войну как-то романтизировали, а на самом деле все обстояло далеко не так. Очень трудно было. Иногда такое творилось — страх вспомнить. Я всегда думал, что без озверения с той и другой стороны гражданская не могла бы продолжаться. Ведь дрались, не щадя ни своей, ни чужой жизни, на риск шли. Вспоминаю, как однажды неожиданно оказались с трех сторон окруженными противником численностью в пол тора раза больше нашей бригады, хорошо вооруженным. Деваться-то было некуда, пришлось драться.

Здорово они нас вначале потрепали, но до конца не выдержали. Что потом было! А сколько трофеев тогда захватили. Вначале крепко досталось от командования: ведь мог там всю бригаду положить. Ну да тогда победителей не судили. Меня за это сражение орденом Красного Знамени наградили.

Когда гражданская закончилась, некоторое время пробыл в армии. Знаний было маловато. Думал попасть в «Выстрел», но направили на партийную работу. Два года работал секретарем губкома, три года — в аппарате ЦК, затем направили на хозяйственную должность — начальником синдиката. Работа тут была не из легких, но интересная. В трудных ситуациях помогали. Кругом же старые товарищи, да и в ЦК поддерживали.

—  Видел ли близко Сталина? — переспросил он. — Когда в аппарате работал, то случайно, издалека. Последний раз на праздновании 20-летия Красной Армии. Я тогда был награжден орденом Красной Звезды и медалью «XX лет РККА».

Видимо, вспоминая «дела минувших дней», он долго лежал, не двигаясь. На вопрос, видел ли Ленина, «завхоз» заметно оживился.

— Всего один раз, в 1921 году. О хлебе тогда шла речь.

Владимир Ильич после совещания со многими коротко поговорил. У меня спросил, за что получил орден. Хорошо помню, как растерялся, словно школьник.

Конечно, мне было интересно узнать, за что же посадили столь заслуженного человека, но считал неудобным спрашивать, пока однажды он коротко не рассказал об этом сам.

Оказывается, незадолго до ареста у него на квартире собралось несколько старых товарищей. Все коммунисты со стажем, ответственные работники. Немного выпили, поговорили о создавшемся положении.

— Незадолго до этого с одним общим знакомым, старым большевиком, видным работником так расправились, что больше он в себя не пришел. Я тогда сказал, что «хозяин» круто ведет себя с такими людьми в такое время. И кто-то из присутствующих донес. Через два дня ночью приехали.

Вы помните, как я там, в камере. Ведь были товарищи, с которыми советскую власть завоевывали, каждый день под смертью ходили, жизни за новую жизнь отдавали, и вот трусливый и подлый донос. Врага нашли!

Губы у «завхоза» задрожали, и глаза наполнились слезами. Натянув на голову пиджак, он лежал неподвижно, сложив руки на груди крестом, как у покойника.

Глядя на его словно окостеневшую фигуру, я подумал, что контрреволюция всего мира за все время своего существования не нанесла такого ущерба идее социализма, как деяния «великого кормчего».

1943 г.

Помойная яма

Кто-то из абсолютно истощенных лагерников, уже не способных работать и стоящих на грани между жизнью и смертью, с единственным оставшимся бредовым желанием до отвала чего-нибудь наесться, сознался, что около столовой находилась яма, куда сбрасывали и сливали отходы кухни. Переполненную помойку незадолго перед войной заложили досками и засыпали землей.

Собравшиеся человек двадцать дистрофиков, уже обеими ногами стоящие в могиле, сумели разрыть угол ямы и набрать себе кашеобразной зловонной массы.

Когда лагерное начальство обнаружило раскоп, эти

ходячие скелеты успели наглотаться зелья, и последствия не заставили себя ждать Несколько несчастных, истошно крича, корчились на земле, других рвало с кровью. Вскоре шесть человек скончались. Не удалось спасти и остальных.

Всех этих молодых парней, не старше 30 лет, родившихся при советской власти, приучили безропотно мириться с непрерывно возводимыми трудностями. Они пережили голод 1921 года, затем сплошную коллективизацию, потом серию пятилеток, остались целы в период «слова и дела» 1937-1938 годов. Но в 1943 году режим «великого кормчего» их все же доконал.

Даже для злейшего врага затруднительно придумать более чудовищные мучения и такой исход.

Трагизм положения заключался и в том, что не было видно просвета в этом кошмаре. Не просматривался и конец кровавого царствования грузина.

1943 г.

Кормушка для собак

Шестой лагерный пункт Северураллага на три тысячи заключенных располагался посредине небольшого таежного городка Тавда Свердловской области. Площадь концлагеря застроена одноэтажными тесовыми бараками под жилье и подсобными помещениями. Все это обнесено высоким деревянным забором, обрамленным рядами колючей проволоки со сторожевыми вышками в каждом образовавшемся углу. По обе стороны забора — широкие контрольные полосы вскопанной и тщательно заборонованной земли. По внешнему периметру контрольной полосы натянута проволока для крепления поводков сторожевых собак.

Посредине западной части забора выстроены помещение для охранников и проходная с примыкающими широкими двустворчатыми воротами. Через ворота утром и вечером выпускают и принимают заключенных, отправляемых на работу. Принимают и новое пополнение на замену гибнущим. Пополнение это существенное, поскольку в осенне-зимние периоды 1942-1943 годов в лагпункте ежесуточно умирали в среднем по 15-20 человек. Захоронение такого количества отмаявшихся — дело непростое. Каким образом здесь разделывались с погибшими?

Ночью в зону запускали охранника с лошадью, запряженной в сани с большим деревянным ящиком, У лазарета санитары-заключенные выносили и складывали б него рядами голые трупы, прикрыв их рогожами. Вахтеры проверяли страшный груз по количеству. Согласно инструкции, надлежало убедиться, действительно ли человек мертв, для этого требовалось наносить молотком удар по голове каждому лежащему в ящике. Хотя даже у самых закоренелых живодеров при виде скелетов, обтянутых почерневшей кожей, с оскаленными ртами и остекленевшими открытыми глазами, не могло возникать сомнений в смерти, инструкция выполнялась неукоснительно.

После проведенного ритуала ворота отворялись, и короб тащился на могильник, где трупы сваливались в подготовленную яму. Так как зимой копать землю вручную тяжело, в каждое захоронение сваливались без каких-либо обозначений по 50-60 покойников, после чего их забрасывали кусками мерзлой земли. Чтобы на могильник для заключенных не заходили посторонние, место объявили запретной зоной, вывесив знаки.

Так все и шло. Но вот в конце марта 1943 года по городу поползли слухи. Жители начали замечать, что дворовые собаки, влачившие полуголодное существование, начали поправляться. Шум поднялся невероятный, когда дворняги принялись таскать во дворы отгрызенные части человеческих тел. Оказывается, псы в поисках еды наткнулись на могильник, где подтаивающая на солнце земля начала местами проваливаться над ямами, обнажая мертвецов. Здесь четвероногая свора и занималась людоедством.

Особенно возмутились женщины, и Северураллаг вынужден был создать комиссию, обнаружившую на могильнике массу вытаявших и обглоданных трупов. Ямы с обезображенными останками засыпали землей. Во избежание неприятностей, всех взятых на учет отъевшихся собак уничтожили. Осталось только неизвестным, кто из опричнины понес какое-либо наказание за этот кощунственный способ захоронения.

1943 г.

Цикута вироза

По преданию, Сократа умертвили, заставив выпить сок цикуты. Видимо, поэтому некоторые считают вирозу

экзотическим южным растением. Между тем водится она и в северных районах. При созревании в корневище образуются небольшие клубни в форме репки, трудноотличимой от огородной.

Впервые мне пришлось увидеть цикуту в концлагере. На лесобирже шестого лагпункта Северураллага, расположенной на правом берегу реки Тавда, был сооружен затон, куда поступала сплавляемая древесина. К затону примыкало несколько рядов длинных плавучих мостков из бревен, так называемых бонов. С этих мостков работяги баграми проталкивали бревна по образующимся водным коридорам к устьям цепных транспонтеров, с помощью которых лес вытаскивали на берег и штабелевали.

Труд здесь изнурительный, целый день в движении, одежда и обувь всегда влажные. Однако по режимным соображениям (исключение попыток к побегу) сюда наряжали только женщин-заключенных.

Их жалобы начальству на тяжелые условия работы, приводящие к высокой доле смертности от истощения и простудных заболеваний, наталкивались на издевательские пояснения: здесь, мол, не богадельня, недовольные могут отправляться на лесоповал. Естественно, всякие обращения после этого прекращались, ибо попасть в те времена в лесоповальную бригаду означало смертный приговор.

Однажды в конце августа 1943 года хозяйка бани послала меня в мехцех за крючками, на которых развешивали одежду для прожарки. Когда я подошел, на территории цеха находились несколько женщин. Они окружили лежащую на земле с поджатыми к животу коленями молодую девушку. При каждом судорожном выдохе изо рта у нее появлялась желтоватая пена.

Женщины, перебивая друг друга, объясняли что-то мужчине в гражданской одежде. Оказалось, это работницы с бонов, а лежащая девушка из их бригады съела вот такую репку — одна из женщин подняла кверху зеленый пучок, в корневище которого виднелось несколько висящих плодов. Так впервые я увидел цикуту вирозу и ее жертву.

Мужчина, оказавшийся заместителем главного механика, направился звонить по телефону на вахту. Вскоре пришла подвода и с ней лагерный врач. Взглянув на пострадавшую, коротко сказал: «Цикута. Медицина здесь

бессильна». Женщины, тревожно наблюдавшие за врачом, услышав его заключение, расплакались. Затем пострадавшую уложили на телегу, прикрыли рогожей и увезли.

Придя вечером в зону, услышал, что девушка, не приходя в сознание, скончалась.

Дня через четыре после отравления с крыльца бани было видно, как на бонах начали вырубать это ядовитое растение. Но голод как был, так и остался.

1943 г.

Арцменя

У заключенных было три беспощадных врага: неисчислимая гулаговская свора, холод и голод. В войну подавляющая масса людей из-за бездарного, прямо-таки преступного правления Сталина осталась без продуктов, бедствовала ужасно. И все же голод за зоной отличался от лагерного.

Вольный мог как-то промышлять, менять вещи, зарабатывать, выращивать картошку, ловить рыбу и т.д. В концлагере голод был постоянный, неумолимый. Изо дня в день вареная баланда из смерзшейся картошки — поварешка утром, поварешка вечером. Кусок в 400 граммов мокрого суррогатного хлеба. Если в тесто добавляли овсяной муки (овес мололи без обдирки), при выпечке шелуха на коржах обгорала и хлеб становился колючим, обдиравшим рот и горло до крови.

От непосильной работы, немыслимой кормежки заключенные быстро худели, щеки и глаза вваливались, живот, как говорили, прирастал к хребту. Через два-три месяца это были уже дистрофики, а по прошествии еще такого же времени бедняг одного за другим увозили на могильник.

Кто бывал в городе Тавде до 1958 года, не мог не заметить в центре высокий деревянный забор, обрамленный колючей проволокой, со сторожевыми вышками. Это и был Тавдинский лагпункт шестого отделения Северураллага на три тысячи заключенных. Внутри этого загона рядами располагались дощатые бараки. Зимой 1943-44 года в одном из этих бараков расположились мы, механизаторы, внешне ничем не отличавшиеся от остальной массы заключенных. Те же рваные замыз-

ганные бушлаты и брюки с торчащей из дыр ватой, безобразные чуни на ногах, подшитые резиной от автомобильных покрышек. Костистые серые лица. Медлительная тяжеловесная походка голодных, изможденных людей.

Бригада обслуживала весь машинный парк биржи. Механизаторы — это слесари, кузнецы, токари, электросварщики, машинисты локомобилей, электрики и т.д. Все осуждены по 58-й статье, то есть контрики. Среди механиков были представители многих национальностей, но преобладали русские и украинцы. Был даже чистокровный немец из Берлина — Райхельт, инженер-механик набора 1937 года. Где и за что взят, никто не знал. Трудился он конструктором-мастером и, как большинство интеллектуалов, к тому же иностранец, так и не мог приспособиться к лагерным порядкам.

Бригада механизаторов была разделена, по существу, на две группы — механиков и электриков. Электриков было пятнадцать человек, шесть из них — с довоенным стажем, в том числе и начальник инженер Семин. Эта шестерка жила дружно. Один из ее членов, Башкатов, обслуживал механизмы лагерной мельницы. И ежедневно выносил оттуда в специально подшитом кармане немного муки, крупы.

Остальные девять сидели на казенных харчах, и им было вдвойне тяжелее, так как каждый день они наблюдали за едой своих напарников. Однако никто никого не осуждал. Всех не накормишь. Так же рассуждал и Лайко, инженер по образованию, здесь монтер. Во время осмотров он часто заходил на «силовую», где я работал машинистом локомобиля. Глядя на его изможденное, посеревшее от голода лицо, невольно думал, что так можно и в «ящик сыграть».

— Неужели все же вам с мельницы эти типы так ничего и не дают? — спрашиваю Лайко. Он утвердительно кивает лобастой головой на тонкой шее.

— У нас имеются и более слабые, — как бы в оправдание сообщает Лайко, — хотя им тоже ничего не дают. Вот Арцменя, наш монтер, — добавляет он, — недавно крысу поймал и сварил. Я случайно увидел. Просил не проговориться нашим, боится, что выгонят из цеха.

Арцменя появился в бригаде месяца три назад, вел себя незаметно, ни с кем не общался. Утверждали, что это отменный специалист. Сталкиваться с ним по работе

мне не приходилось. После прихода же с работы, проглотив в столовой жидкую баланду, голодные, усталые, грязные, мы молча забирались на топчаны и в смрадной атмосфере барака проваливались в тяжелый, мало освежающий сон, чтобы с шести часов утра снова начинать эту страшную карусель.

Зима 1943-44 года свирепела морозами. Отвратительная кормежка, не защищающая от холода одежда, тяжелая работа, безысходность — все вместе взятое неумолимо изводило людей. Ежесуточно в концлагере погибали до двух десятков человек. Вот в такое время у механизаторов и приключилась эта беда.

В электроцехе работали учениками монтеров два вольнонаемных паренька лет по 15-16. Однажды один из них с работы домой не вернулся. Поиски ни к чему не привели. Высказывались предположения, что парень подался на фронт. Поскольку это был не заключенный, лагерную администрацию происшествие особенно не беспокоило. Прошло полмесяца, и о исчезнувшем ученике-монтере никто уже не вспоминал.

Между тем работающие с Арцменей стали обращать внимание, что он за последнее время стал выглядеть лучше, сделался более подвижным. В шутку даже спрашивали, не познакомился ли он с какой-либо вольняшкой.

Однако все закончилось очень трагично. Однажды Арцменго застали в холодном складе цеха, когда он пытался спрятать под телогрейкой небольшой сверток. В нем оказался кусок мяса ... человеческого. От несчастного ученика осталось меньше половины. Арцменю тут же увели оперативники, и больше его никто не видел.

В концлагерях происходило всякое, например, «законные» убийства за так называемые попытки к побегу, за отказы от работы, а также незаконные — за доносы (сексотство), прежние обиды, проигрыш в карты и т.д., но случай людоедства был впервые.

Мероприятия лагерного начальства ограничились переводом второго ученика на участок вне зоны.

Много лет спустя я случайно встретился с Лайко в Свердловске. Мы с волнением трясли другу другу руки, спрашивая, а помнишь то, не забыл того. Назвав Арцменю, долго стояли молча, перенесясь мыслями в чудовищную пору бесправия, произвола, голода, холода, с горами трупов простых, ни в чем не повинных русских людей.

— Да, — прервал молчание Лайко, — подумать

только, как мы все это вынесли, каким чудом выжили! Из бригады механизаторов 1943 года, доживших до амнистии после смерти «кормчего», никого больше не встречал. Куда разбросала судьба моих товарищей по несчастью, получивших при освобождении «волчьи паспорта», как устроилась личная жизнь бывших «врагов народа», — неизвестно. Наверное, многих уже нет в живых. Мир их праху!

1943-1963 гг.

Пирожки

Зимой 1943 года положение в концлагерях Северураллага перешло все границы возможного. Голод, холод, непосильный труд беспощадно косили заключенных. С 1941 по 1945 год только по шестому отделению Северураллага были загублены свыше 30 тысяч человек.

Естественно, в создавшихся условиях производительность труда в лагерях резко упала. Репрессивные методы воздействия, вплоть до указания расстреливать без суда за отказ от работы, результатов не давали. Тогда лагерное начальство объявило на разводе, что особо отличившимся будут выдаваться дополнительно по четыре пирожка с начинкой.

Ежедневно на 2500 человек выпекалось 60 пирожков величиной со спичечный коробок. Так как никаких фондов на это «мероприятие» не выделялось, пирожки готовились за счет и так урезанного ниже всяких пределов лагерного довольствия. И вот что получилось однажды с этой приманкой.

Трое молодых парней из недавно прибывшего этапа, воспользовавшись оплошностью обслуги, оставившей на какое-то время двери кухни открытыми, проникли в помещение и, схватив со стола миску с пирожками и лежащий рядом большой нож, исчезли. Все произошло так неожиданно, что когда на кухне подняли шум, троица словно сквозь землю провалилась. Но из зоны деваться некуда, и собранная помощником по быту группа лагерных подонков, кантующихся на теплых местах, похитителей быстро обнаружила.

Когда-то при строительстве лагеря для укрощения строптивых внутри зоны был сооружен карцер. В него, пустующий с начала войны, и забрались «пирожники»,

приперев изнутри двери доской. Собравшиеся более десятка лагерных негодяев бегали вокруг карцера, но проникнуть в камеру не могли. На требование помощника по быту и нарядчика немедленно выходить парни отвечали отказом. Вскоре появились начальник лагпункта, оперуполномоченный и два надзирателя. На их приказание покинуть карцер последовало заверение: «Доедим пирожки — и сейчас же появимся».

Атмосфера сразу накалилась, так как к грабежу столовой прибавилось второе, более страшное преступление — неповиновение начальству, причем групповое. Побледневший от ярости начальник приказал вызвать пожарную команду — проверенное средство усмирения. Холодная струя воды под давлением, сшибающая с ног здорового человека, быстро восстанавливала порядок.

Дюжие краснорожие пожарники под руководством офицера приступили к действию. В решетчатое окошечко камеры был всунут конец ствола, и подана команда включить насос. Однако не успел пожарник направить струю в нужном направлении, как брандспойт, вырванный у него из рук, оказался в камере, и ударом ножа был перерезан. Освободившийся шланг под действием струи вылетел наружу, окатив водой сгрудившуюся свору.

— Проучить нужно хорошенько этих врагов! — вне себя кричал начальник, отряхиваясь, как собака, от стекающей с него воды.

Пока разворачивали новый рукав для повторной атаки, бравые пожарники топорами и баграми высадили дверь. Желая лишний раз доказать свою преданность, в камеру первым заскочил нарядчик, зэк Багдасарьян, низкорослый, коренастый, с выпуклыми черными глазами под мохнатыми бровями и низким лбом армянин. Однако парни встретили его далеко не дружески. Получив увесистый удар брандспойтом по башке, он выскочил из камеры, яростно ругаясь.

Вместе с тем в дело снова вступили усмирители. Поливая водой и действуя баграми, они быстро вытащили двух смутьянов, третий вышел сам. Троице сейчас же связали руки. Пожарники, смотав шланги, уехали. Зная, что сейчас произойдет, начальник лагпункта, оперуполномоченный и надзиратели смотались из зоны.

Лагерные бандиты набросились на связанных и начали бить обломками досок от дверей. Через пять минут все было кончено. Когда самосудчики расступились, на земле лежали изуродованные тела.

Утром на разводе начальник лагпункта сказал колоннам заключенных, что трое врагов народа вчера украли поощрительные пирожки, предназначавшиеся тем из нас, кто честным трудом искупает свои преступления. Эти бандиты, воры, враги получили заслуженное наказание от своих же.

— Запомните хорошенько, — закончил чекист, — каждый враг народа при сопротивлении будет уничтожаться советской властью.

1943 г.

Пес с собакой

С Тавдинской лесной биржи Северураллага круглогодично отгружалось большое количество круглого и пиленого леса, а также колотых дров. Заключенные грузили платформы, хопры, крытые вагоны, после чего каждая загруженная единица подвергалась обследованию собаковода с обученной овчаркой: не спрятался ли кто из каторжников среди древесины, чтобы удрать из концлагеря. Натренированные собаки, лазая по вагонам, поднимали лай, если выявляли что-либо подозрительное.

Особым сыскным талантом отличалась одна пара — сухощавый, слегка сутулый парень лет 28 с рослой темно-серой овчаркой, очень спокойной, с каким-то умным взглядом неопределенного цвета глаз. Ходила овчарка без поводка по правую руку от хозяина, не отставая ни на шаг. Звали ее Жерлой. Она безошибочно отличала заключенных от вольнонаемных, во что бы они ни были одеты. При малейшей попытке ее погладить овчарка молча бросалась на неосторожного заключенного, готовая разорвать его в клочья. Поэтому, когда появлялась эта пара, бригадники громко объявляли: «Берегитесь, идет Пес с собакой».

Однажды, осматривая вагоны, груженные круглым лесом, собака заволновалась, затем, взяв осторожно хозяина за рукав гимнастерки, подвела к платформе и отказывалась оттуда уходить. Пришлось ставить вагон на разгрузку. Между бревнами обнаружили старую телогрейку. По запаху овчарка быстро отыскала среди грузчиков-заключенных и владельца, которого потом строго наказали.

Говорили, что собаковод, усадив против себя Жерлу, подолгу с ней разговаривал и она якобы его понимала.

Утверждали, что с помощью Жерлы удалось разоблачить большую группу расхитителей спирта на Тавдинском лесокомбинате.

И вот однажды после очередного осмотра груженого состава Жерла исчезла. Выше говорилось, что собака обходилась без поводка и никуда не отлучалась от хозяина, а тут, когда собаковод остановился переговорить с надзирателем, по каким-то своим собачьим делам неожиданно отлучилась. Когда собаковод спохватился. Жерлы и след простыл. Хозяин бросился к ближайшему штабелю, но здесь никого не было. У соседнего работали гнтабелыцики, но они никакой собаки не видели. Собаковод побледнел, на лбу у него выступили крупные капли пота. Он впервые громко звал собаку, но Жерла как сквозь землю провалилась.

Обращаясь к бригадирам и бригадникам, собаковод дрожащим голосом просил вернуть овчарку, обещал за нее 5 буханок хлеба'и два мешка картошки, потом дошел до четырех мешков. Но все дружно уверяли, что ничего не знают. Вскоре появились два собаковода с овчарками и несколько надзирателей. Но поиски ни к чему не привели. Жерла бесследно исчезла. Надо думать, что она нашла достаточно теплый прием в желудках грузчиков. Собаковода больше на бирже не видели. В концлагере потом еще долго обсуждали версию исчезновения Жерлы.

1944 г.

Повешенный

Когда Раткевич, главный механик шестого лаготделения, легкомысленно ознакомил капитана Сахно с проектом погрузчика круглого леса на автолесовозы и неожиданно получил с «самого верха» указание о срочном изготовлении агрегата, он, изрядно струхнув, дал команду создать специальную бригаду. Были подобраны высококвалифицированные слесари, сварщики, кузнецы, токари. Меня освободили от остальных обязанностей, поручив заниматься только погрузчиком.

Предстояло подобрать на территориях биржи и автотракторной мастерской пригодный металл и запчасти. Ознакомленные с чертежами машины, работяги знали, что искать, и бригада, разделенная на три звена, отправилась промышлять. Вскоре у кузницы начала расти

куча металла, однако явно недоставало углового железа. Тогда кто-то из старожилов вспомнил, что незадолго до войны строилась временная эстакада у железнодорожного пути для складирования колотых дров, где для обвязки применяли уголок. Но, как говорится, нет ничего постояннее временного, и эстакада действовала до сих пор. На месте выяснилось, что боковые проемы у настила полностью забились мусором и пролезть под эстакаду стало невозможно, да никому этого и не требовалось.

Когда для осмотра в нескольких местах были проделаны лазы, из них потянуло холодом, словно из ледника: за зиму под настилом земля промерзала на большую глубину, оттаивать за лето не успевала, и образовался как бы естественный холодильник.

Предварительный осмотр подтвердил, что часть раскосов и связей, действительно, выполнена из металлических уголков, хорошо сохранившихся. На следующий день, расширив лазы, начали снимать металл. И вот когда работяги приблизились к центру площадки, в полумраке увидели стоящее что-то вроде подпорки, но при ближайшем рассмотрении это оказался повешенный на проволоке человек.

Об этом сейчас же было сообщено главному механику, тот позвонил в охрану, и скоро группа оперативников, врач и два санитара стояли у проема. Облачившись в комбинезоны, оперуполномоченный и врач пролезли под настил, затем позвали санитаров. Труп в среде с низкой температурой довольно хорошо сохранился, однако почерневшая кожа лица, покрытая плесенью, затрудняла опознание. Врач, бегло осмотрев покойника при дневном свете, предположил, что труп находился под эстакадой не менее трех лет, и, вероятно, вначале человек был убит, а уже затем всунут в петлю.

Старожилы не помнили, чтобы за последние четыре года лагерь перетряхивали из-за нехватки заключенного. Возможно, пострадавший был со стороны, беглец из другого подразделения, решивший до поры схорониться от сыска на бирже, не имевшей оцепления с 12 часов ночи до 6 часов утра. Возможно, порешили его на много лет раньше. Предполагать можно было что угодно.

Вскоре тело, погрузив на телегу и прикрыв пологом, увезли. В дальнейшем никаких сообщений на разводах об этом случае не делалось. Получился своего рода несуществующий заключенный.

Из бригады никто больше под эстакаду за оставшимся уголком не полез. Проемы снова забили мусором, и маленькая концлагерная драма скоро забылась.

1944-1960 гг.

Малолетние «враги»

Впервые увидел двух «врагов народа» в образе десятилетних мальчишек в камере свердловской тюрьмы. Они сидели рядышком на полу среди взрослых дядей, безучастно поглядывая по сторонам. Лица у них были очень бледны и не по-детски серьезны.

Если кто обращался к ним, детишки испуганно сжимались и молчали. Никто толком не мог сказать, откуда эти малолетки, однако от следовавших с ними по этому этапу было известно, за что их посадили.

Оказывается, учась во втором классе средней школы, как-то на перемене эти пацаны нарисовали мелом на доске свастику и железный крест. Под рисунками один из них намеревался вывести надпись «наши враги», но успел написать только слово «наши», когда вошедшая учительница, увидев крамолу, схватила ребят за руки и привела к директору. И все закрутилось по наезженному кругу. Детей обвинили в фашистской пропаганде. Особое совещание определило срок наказания по пять лет а исправительно-трудовой колонии. Видимо, для режима эти десятилетние представляли серьезную угрозу.

Еще одного, но уже двенадцатилетнего «врага», встретил в шестом отделении Северураллага. Щупленький мальчишка, по-детски ласковый и доверчивый, он полностью и не осознавал, что является политическим противником режима, получив за это от особого совещания десять лет.

Своего рода попечительство над пацаном взял на себя бригадир механизаторов Майкан. Он явился и инициатором письма в ГУЛАГ о пересмотре дела. Сумел даже снять его голым у фотографа следственного изолятора и приложить карточку к заявлению.

Однако в полученном ответе говорилось на полном серьезе, что осужденный опасный политический преступник и никакого пересмотра дела, тем более освобождения, не будет. И тогда парнишка сам написал письмо Сталину. В нем он назвал «продолжателя дела Ленина» преступником, хуже Гитлера.

Неизвестно, до какой инстанции дошло послание малолетнего «Курбского» и кто принимал по нему решение, только хлопцу к десяти годам добавили еще пять и куда-то этапировали.

1944 г.

Воробьи

Весной 1944 года меня определили машинистом локомобиля «Людиновский-75», приводящего в действие установку для выпиливания из круглых деревянных бревен железнодорожных шпал. Заказов на них было много, и за выполнение плана бригаде пильщиков выдавались поощрительные пирожки с начинкой из картошки и квашеной капусты. Чтобы не лишиться этой приманки, каждый вынужденный простой локомобиля или шпалорамы воспринимался бригадниками как чуть ли не покушение на жизнь. И механики вынуждены были поставить сюда опытного слесаря. Им оказался Гайдамака, украинец набора 1937 года. Так вдвоем мы и крутились, обеспечивая безостановочную работу агрегата, хотя пирожки нам не полагались.

Шпалорезка размещалась под крышей полуоткрытого с трех сторон помещения. Здесь постоянно кормилась червяками, личинками и жуками целая стая воробьев, осмелевших до нахальства. Никто на них никакого внимания не обращал, а вот Гайдамака обратил.

Он приметил, что с наступлением сумерек вся стая забивалась под крышу в укромные места. И вот однажды в обеденный перерыв слесарь с сумкой через плечо забрался на стропила под крышу и, не торопясь, тщательно обшарил гнездовья пернатых. Брал пичугу в руки, свертывал ей голову и складывал в сумку. Через час, очистив кровлю от пичуг, Гайдамака вернулся в котельную. В сумке оказалось 65 воробушков со свернутыми головами. Ошпарив тушки горячей водой и сняв оперение, выпотрошил, сложил добычу в продолговатую жестяную посудину, залил водой и поставил париться между цилиндрами локомобиля. Через два часа варево было готово.

Гайдамака предложил мне попробовать, но я отказался, совсем не из этических соображений. Что для нас значили эти воробьи, когда кругом от голода гибли тысячи людей. Гайдамаке я пояснил свой отказ так: это его добыча, его смекалка, и плодами ее должен воспользоваться только он сам. Внимательно слушая, он кивал головой, поедая птах вместе с костями.

1944 г.

Побег

Он остановился, когда бежать дальше уже не было сил. Кругом простиралось заросшее низкорослыми деревьями и кустарниками болото. Левая штанина у голени оказалась надорванной, и образовавшаяся у ног лужица начала чуть заметно розоветь от крови. «Верный след для собак», — промелькнула мысль. Беглец глубоко вздохнул, вытер кепкой лицо, покрытое крупными каплями пота и, задрав штанину, осмотрел небольшую рваную рану. Перевязав ногу оторванным куском портянки и окончательно придя в себя, на несколько секунд затаил дыхание, прислушался и бросился бежать дальше.

Кто бывал в тех местах, знает, насколько мучительно и опасно ходить по этой трясине даже в спокойной обстановке. Поверхность обманчива, в зыбунах имеются окна, затянутые ряской и как бы замаскированные травой. Попасть в такую западню — неминуемая смерть. Но беглецу пока везло. Мокрый, окончательно выбившийся из сил, он сел на торчащую корягу.

Сразу навалилась настораживающая тишина. Ни птиц, ни зверья, только крупные комары серой тучей кружились над одинокой человеческой фигурой.

Разувшись, беглец прежде всего осмотрел намокшую обувь. На одном из ботинков подошва едва держалась и в любую минуту могла оторваться. Это была бы катастрофа — босому здесь верная погибель. Шнурком от лучковой пилы, который пильщики всегда носили с собой, он тщательно закрепил слабое место.

Пока обувь приводил в порядок, несметное количество комаров облепило с ног до головы шевелящимся покрывалом. Неожиданно беглец вздрогнул и, приподнявшись, замер. Сквозь комариное гудение издалека донесся слабый треск, словно сломался сучок под ногой. Звук вскоре повторился, медлить дальше было нельзя.

Однако продвигался он на этот раз более осмотрительно, сберегая силы и обувь. После короткой пробежки переходил на шаг и снова бежал. Примерно через каж-

дые полчаса останавливался на две-три минуты и двигался дальше. Чтобы не поддаваться усталости, перебирал в памяти события последнего времени.

Бежать решил с первых дней пребывания в концлагере. Но сделать это было непросто. Стерегущие заключенных тюремщики накопили колоссальный опыт, имели разработанную до мелочей систему охраны. Если заключенному удавалось вырваться из зоны, за бедолагой бросались, как за самым опасным зверем, двуногие псы с собаками и стая охранников. Немедленно сообщалось во все окружающие населенные пункты приметы беглеца. На возможных путях выставлялись заслоны.

Каждый житель, увидевший незнакомого, обязан был немедленно сообщать об этом властям. Того, кто видел, но не доложил о незнакомце, ждала крупная неприятность. В случае задержания полагалось поощрение: грамота, пуд муки и 10 метров мануфактуры.

Редко кому удавалось скрыться. В концлагерь обычно привозили труп, сбрасывали в зоне у ворот, и возвращавшиеся с работы заключенные должны были видеть, что их ждет при подобных попытках. Но его не могла остановить даже такая перспектива.

Он внимательно прислушивался, когда шел разговор о побегах, пытаясь разобраться, почему в редких случаях удавалось пробраться сквозь кордоны. Выходило, будто все зависело от счастливых случайностей, везения. Если это даже так, то приближающаяся осень — самое подходящее время для риска. На полях поспевает картошка. Сейчас есть еще сила, а через два-три месяца будет кожа с костями. Откладывать, выжидать чего-то нельзя.

В это утро, как обычно, подъем был в 6 часов. На двухъярусных топчанах, кряхтя, почесываясь и кашляя, зашевелилась людская масса. Облачившись в грязное залатанное рванье, шла к умывальнику. Ополоснув лицо, присаживалась у стола, ожидая дежурных с пайками.

Раздача хлеба, важнейшая процедура в распорядке дня лагерника, проходит молча и быстро. Каждый бригадник, получив кусок сырого, неизвестно из чего изготовленного хлеба, завертывал его в тряпку и прятал в карман, пришитый изнутри к одежде. Украсть паек не считалось зазорным, но отобрать — величайшее преступление. Виновного без пощады забивали до смерти.

Затем побригадно отправлялись в столовую, где аккуратно, не пролив ни капли, выпивали из мисок жидкую,

тоже неизвестно из чего сваренную баланду и шли на развод.

Перед воротами выстраивались колоннами по пять человек в ряд. Счет по одну сторону, счет по другую Вахта сдает, конвой принимает. Заученно, громко объявляется, что считается попыткой к побегу, когда применяется оружие без предупреждения, после чего колонны, окруженные охраной, трогаются.

И в этот раз, как обычно, шли молча. Утро выдалось ясное, тихое, теплое. Бывалые лагерники рассказывали, что раньше, дойдя до места работы, заключенные минут 40 ждали, когда охранники разойдутся по вышкам в зоне оцепления. Сейчас введено упреждающее оцепление, и колонны работяг сразу запускаются на участок размером в квадратный километр. На этом пространстве, опоясанном запретной полосой шириной 15 метров, с которой вырублен лес, кустарник, скошена трава и установлены вышки для часовых, заключенные ходят свободно.

На вышках сидят стрелки с положенными на подставки винтовками. Полоса хорошо просматривается. Смертельно опасно прорваться через зону, еще труднее скрыться. Присматриваясь в течение нескольких дней к запретной полосе, он отметил, что после обеда охрана менее подвижна. Обильная еда, свежий воздух и тепло несколько притупляют внимание. Расстояние между вышками 100 метров. Мысленно он несколько раз преодолевал эту полосу смерти. Сегодня придется пересечь ее по-настоящему

До обеда, по существу, не работал, берег силы. На замечание бригадира отвечал, что к концу смены наверстает. В обед, съев дополнительную пайку хлеба, выменянную за добротные шевиотовые брюки, с повешенной на плече лучковой пилой, не спеша и не оглядываясь, направился к месту побега.

Внешне ничего в нем не выдавало волнения, лишь на висках вздулись вены. До просеки осталось несколько шагов. Остановившись, прикрытый кустами, оглядел окружающий его мирок — деревья, кусты, траву — и неожиданно ощутил слабость в ногах, ладони и лоб покрылись холодным потом. Мелькнула мысль: может быть, в последний раз видит белый свет. Но это было какое-то мгновение. Ощупав в кармане завернутую в тряпку пайку хлеба и шнурок от лучковой пилы, а в боковом карманчике куртки самодельный складной нож,

парень сбросил с плеча пилу и бодро ринулся на полосу.

Когда до спасительной стены леса оставалось не более трех метров, почти одновременно хлопнули два выстрела. Одна пуля пискнула у самого уха, задев кепку, вторая щелкнула уже по деревьям. Все существо охватила радость: «Жив!» Сейчас только бежать изо всех сил и как можно дальше.

Судя по солнцу, с момента побега прошло около трех часов. Нервное напряжение и начавший закрадываться страх навсегда затеряться в этом кошмарном беспутье, давали себя знать. И вдруг совершенно неожиданно, как чудо, за хилыми болотными деревьями возникла стена зеленого леса. И скоро под ногами беглеца была твердая почва. Стройные сосны, разлапистый кедрач, березы подействовали успокаивающе.

Однако, когда на полянке заметил остатки костра, его снова охватило беспокойство. Не так давно здесь были люди. На вколоченных в землю рогатках лежала закопченная березовая перекладина. Что-то варили. Но сразу подумалось и другое — если были недавно, могут появиться в любое время снова. Он беспокойно начал оглядываться, и в этот момент с той стороны, откуда пришел, послышался приглушенный выкрик. Беглец сжался и, наклонив голову, замер. Вскоре раздалось более явственно: «Назад, ко мне!».

Раздумывать было некогда. Схватив с рогаток перекладину, он ринулся вперед. Пробежав метров 100, заметил поднявшуюся своеобразную стенку из корней поваленного крупного дерева. Обожгло сознание: дальше бежать бессмысленно — от овчарки не скроешься. Заскочив за этот заслон, сжимая в руках перекладину, беглец увидел мелькнувшее среди кустов серое туловище. Низко наклонив голову, собака бежала по следу одна, без проводника.

Длинный поводок тащился за ней, цеплялся за кусты и корни, мешал бежать. Однако выучка делала свое дело. Сейчас, пока зверюга не нагонит и не вцепится в жертву, ничего не может ее остановить. Едва голова овчарки поравнялась с краем стенки, сильный и точный удар перекладиной свалил ее с ног. Повторный завершил расправу. Оттащив собаку за стенку, беглец снова притаился,

Вскоре послышался шум шагов, и показался охранник. Переходя с бега на шаг, тяжело дыша, он, не теряя ясно видимый след от поводка, держал в правой руке

наган, а в левой — фуражку. Приблизившись к стенке и словно почувствовав неладное, он резко повернулся и увидел беглеца. Вскинув руку, выстрелил, и в этот же миг получил сильный удар перекладиной по голове. Выронив наган и фуражку, охранник сунулся головой в траву. Из носа и ушей потекла кровь. Расширенными от ужаса глазами беглец смотрел на неподвижно лежащее тело охранника и вдруг почувствовал тупую боль в области груди. Подумал, что ранен, но крови не было. Спас его складной ноле, в который угодила пуля.

Оттащив тело в кусты, он снял с него одежду. В карманах гимнастерки обнаружил спички и служебное удостоверение на имя сотрудника оперативного отдела Северураллага Ломова. Затем складным ножом, спасшим ему жизнь, снял шкуру с овчарки и обрезал с костей мясо.

Солнце уже зашло за горизонт, и в лесу быстро темнело. Насобирав хвороста, беглец разжег небольшой костер и подкоптил мясо. Затем, разделив оставшуюся пайку на четыре части, не торопясь съел несколько кусков копченой собачатины и мгновенно уснул.

Утром, одетый в форму, добротные непромокаемые сапоги, с оружием, беглец зашагал навстречу своей призрачной, но такой желанной свободе. Поймать его не удалось.

1945 г.

Самониев

Первый раз я встретил его в столовой, вернее, запомнил. За длинными, прочно сколоченными деревянными столами, установленными в четыре ряда, сидели замаянные, худые, голодные лагерники и бережно, как святые дары, принимали обеими руками миски с горячей похлебкой, больше похожей на помои.

В это время пришла еще бригада. Свободных мест всем не хватило, и люди стояли в проходах. Среди заморенных, одетых в рванье бригадников выделялся высокий, стройный парень. Его чистое, с правильными чертами лицо украшали большие серые глаза с длинными ресницами, но портили вид тонкие, крепко сжатые губы с презрительно опущенными уголками.

Вскоре в столовой появился бригадир и, увидев парня, подошел к нему, что-то говоря и протягивая пайку хлеба.

Мотнув головой, тот отвернулся. Когда бригадир попытался положить кусок в карман куртки, парень судорожно дернулся, схватил хлеб, подбросил и поддал ботинком. От сильного удара мелкие куски полетели в разные стороны. Их тут же бросились подбирать.

— Жрите, падлы голодные! — выкрикнул парень и выскочил из столовой.

Такое немыслимое обращение с хлебом, когда кругом царил голод, не поддавалось какой-либо оценке. Фамилия этого святотатца была Самониев.

Запомнилась вторая сцена на бирже, где звено Самониева занималось штабелевкой вытащенных из воды бревен. Неизвестно, что послужило причиной, но звеньевой лупил двух работяг железным крючком. Изможденные жертвы даже не пытались защищаться, лишь закрывали лица рукавами телогреек. Бил их Самониев с остервенением. Никто из бригадников в эту расправу не вмешивался.

Еще раз я был свидетелем сцены в Тавдинском лагпункте Надзиратели волокли Самониева по земле в наручниках к вахте. Отправлялся этап в лагпункт Чунь-Чеш, а ехать он туда не хотел. Последний раз увидел Самониева в Чунь-Чеше, куда меня привезли вместе с погрузчиком, снабдив пропуском на бесконвойное хождение.

Стояли теплые июльские дни, когда главный механик подразделения Путилов в кабине лесовоза, а я на платформе за кабиной поехали на делянку по хорошей лежневой дороге. Насыщенный запахом хвои и разнотравья воздух обдувал лицо, дышалось легко. Не хотелось думать ни о лагерном кошмаре, ни об этой же лежневой дороге, каждый метр которой пропитан потом и кровью заключенных.

Делянка, где производилась валка и вывозка леса, ничем не отличалась от всех подобных. Те же временные сторожевые вышки на 15-метровых просеках, конвой, овчарки, проверки и т.д. Совместно с техруком участка мы распланировали, где что будет располагаться. Тут же была выделена на расчистку бригада. Когда работяги подошли, среди них я сразу заметил Самониева. Он осунулся, одежда в заплатах, но вид тот же презрительно-надменный.

Перед самым обедом бригадники уселись отдыхать на сложенные в ряд бревна. Мы с Путиловым стояли метрах в 30 и прикидывали, каким способом перетаски-

вать погрузчик от штабеля к штабелю. В этот момент все и произошло.

К Самониеву подошел сзади один из работяг с топором в руках. Словно почувствовав неладное, тот быстро оглянулся и попытался вскочить, но опоздал — бригадник ударил Самониева обухом по голове. Вторым ударом, уже острием, топор был загнан в череп. Не вытаскивая его, убийца спокойно отошел в сторону.

Все разом повскакивали с бревен, поднялся шум, крик. Бригадир побежал на контрольный пункт. Путилов, побледнев, испуганно озираясь по сторонам, быстро зашагал вслед за бригадиром к контрольному. Направился туда и я. Вскоре туда принесли Самониева и привели убийцу. На вопрос, зачем он это сделал, тот коротко ответил. «Собаке и смерть собачья, раньше бы надо».

Выяснилось, что убийца содержался на лагпункте Сарапулка, где нарядчиком был Самониев. Ненавидели его люто, но и боялись. Однако не угодил он чем-то лагерному начальству, и с нарядчиков его сняли. Работать среди тех, кого только что тиранил, Самониев не мог — понимал, что расплата неизбежна. Знало это и начальство, поэтому его из Сарапулки перевезли вначале в Тавдинский лагпункт, а затем в Чунь-Чеш. Здесь настигло его возмездие.

Самониева похоронили по-лагерному. В вырытую яму сбросили голый труп и засыпали землей, без всяких обозначений.

Убийцу судили, но поскольку он уже имел срок 25 лет лагерей, отсчет начался с нуля, с отправкой куда-то за пределы Северураллага.

1946 г.

Голубев

У заключенных, работавших на лесоповале, однообразие каторжного труда на короткое время нарушалось при переводе на новую делянку. Для организации вырубки леса с площади в один квадратный километр требовалось около двух смен. Если попадались грибные и ягодные места, подготовка несколько растягивалась.

Поскольку после окончания войны в таежных лагерях начала появляться кое-какая техника, в основном немецкая — небольшие передвижные электростанции,

электро- и бензопилы, сучкорезы, обслуживающие эти агрегаты механики и электрики начали пользоваться повышенным вниманием, так как из-за применявшихся в рейхе эрзацматериалов часто случались поломки.

С одним из электриков по фамилии Голубев, 25-летним флегматичным контриком, я столкнулся при необычной ситуации. Приехав на лесовозе на делянку с деталями к электростанциям, увидел, как он взбирался на когтях на дерево для крепления кабельной линии. Передавая привезенные детали бригадиру, услышал крики. Обернувшись, увидел Голубева висевшим уже вниз головой на одном когте, с неестественно вывернутой лодыжкой. Обступившие дерево работяги не знали, что предпринять. Пришлось срочно вмешаться.

По двум шестам для валки подпиленных деревьев бригадир, подсаживаемый сзади, добрался до монтера, освободил его ногу из когтя и опустил его вниз. Пострадавшего уложили на землю. Голубев выглядел нормально, но вывернутая ступня быстро распухала. Вести монтера на лагпункт было некому, и до конца рабочего дня он промаялся на делянке.

Через 15 дней Голубева выпроводили из лазарета. По его словам, все как будто на месте, но часто ногу схватывает судорога. Примерно через полмесяца после этого разговора и произошла беда.

Заключенных на делянки доставляли в кузовах автомашин, усаживая в шесть рядов по пять человек. У кабины ставился разделительный щиток, за которым располагались два конвоира. Сидящим в кузове объявлялось, что в пути следования вставание считается попыткой к побегу и конвой применяет оружие без предупреждения.

Ехали молча, разговаривать запрещалось. Очевидцы рассказывали, что Голубев неожиданно задергался, стал хвататься руками за правую ногу, пытаясь ее распрямить, затем, опершись на плечи рядом сидящих, приподнялся, и тут же грохнул выстрел. Изогнувшись, монтер упал на сидящих впереди, и по шее у него потекла кровь.

Поднялся крик, машина остановилась. Выскочивший из кабины начальник конвоя сразу понял, что случилось. Но на лежневой дороге повернуть машину в обратном направлении невозможно, поэтому последовала команда ехать до конечной остановки.

Товарищи положили раненого себе на колени, не зная, что еще следует делать. Кровь продолжала стекать на

пол кузова. Когда подъехали к делянке, лицо Голубева стало уже белым, нос заострился, глаза широко открылись, словно пытаясь вобрать в себя окружающий мир. Всех заключенных быстро загнали в зону. По дороге в лагпункт Голубев скончался. Следующим утром на разводе заключенным объявили, что конвой действовал в соответствии с уставом.

1947 г.

Концлагерные дети

После окончания войны котловое довольствие в концлагерях начало увеличиваться. Стали приходить продуктовые посылки тем заключенным, от которых еще не отреклись их родственники. В общем, после ужасающей голодухи оставшиеся в живых «враги народа» начали понемногу приходить в себя. Этому в какой-то степени способствовало такое обстоятельство; после парада Победы даже у самых больших оптимистов, а таких в концлагерях было немалое количество, исчезла всякая надежда на возможную амнистию. В результате производительность труда резко снизилась. Заключенные безотказно выходили на работу, вроде бы все выполняли, как прежде, а выпуск готовой продукции все время снижался.

Прошел год, прежде чем гулаговское руководство решилось ввести некоторые экономические поощрения для каторжников. Так, за выполнение нормативов переводилось на личный счет заключенного 15 процентов заработка вольнонаемного. Позднее за ударный труд ввели зачеты по снижению срока наказания, поскольку даже сам «кавказец» с его заплечных дел помощником не решались больше после войны применять к миллионам осужденных драконовские методы воздействия.

Во время войны заключенных мужчин и женщин помещали в жилые зоны концлагерей совместно, в отдельных бараках, гоняли их также на совместную работу. Из-за голода, непосильного труда, повальной дистрофии никаких интимных связей, конечно же, не возникало. Но по мере восстановления физических сил у молодых людей начали возникать и иные чувства, в результате в концлагерях начали появляться беременные женщины.

Лагерное начальство не на шутку встревожилось

необычной проблемой: что делать с этими мамками, как прозвали их в лагере. Вскоре вышло решение в срочном порядке расселить мужчин и женщин. Для будущих рожениц организовали временные лагпункты. Женщинам рекомендовали делать аборты. И, как говорится, машина закрутилась. В Северураллаге временный родильный дом соорудили на месте бывшего концлагерного подразделения Сарапулка, где лесные массивы оказались полностью вырублены. Рожениц там оказалось более 150. Точные данные держались в секрете.

По рассказам побывавших там женщин, вольнонаемный обслуживающий персонал относился к роженицам, как к проституткам. Общая неустроенность, жесткий распорядок приводили к большой смертности среди новорожденных. Матерям показывали скончавшегося младенца, зачитывали заключение врача о причине смерти и безжизненный сверточек укосили. Бывшую мать тут же возвращали в один из женских концлагерей.

Случайно выживших младенцев через 2,5 месяца после рождения под вымышленными фамилиями и именами отправляли в ясли для безродных. Потом подрастающих детей переводили из яслей в детские дома, где их коротенькое прошлое окончательно затушевывалось. Дальше их путь проходил через профтехшколы в среду рабочего класса или в спецколонии, откуда выходили вполне сформировавшиеся преступники. В этой прослойке изгоев общества установить коренных концлагерников практически было невозможно. Так в перечень гулаговских деяний вписалась еще одна позорнейшая история — о концлагерных детях.

1948 г.

Осведомитель

В марте 1947 года из концлагеря Чунь-Чеш я был снова переправлен в шестое отделение концлагеря Тавды. За три года здесь мало что изменилось, разве что в бригаде мехцеха появилось несколько новых лиц взамен освобожденных из набора 1937 года.

В связи с громадным количеством поступавших в концлагеря солдат, побывавших в плену, а также жителей с территорий, находившихся под оккупацией, бараки были переполнены. Администрации пришлось даже выселить КВЧ (культурно-воспитательную часть) из

отведенного помещения, определив туда механизаторов.

Я вновь оказался зачисленным в бригаду механиков на свободное место мастера-конструктора. Уходил на биржу рано, появлялся в зоне поздно вечером. Приятельских отношений ни с кем не заводил. Каких-либо конфликтов по работе или в бараке между механизаторами не возникало, здесь были собраны только осужденные по 58-ой статье. Правда, однажды сам стал свидетелем стычки между двумя молодыми парнями нового набора. Дрались они остервенело, пока бригадир Лапа и кузнец Матвиенко не растащили их в стороны.

Один из драчунов — Чернявый, вытирая рукавом кровь на перекошенном от ярости лице, громко кричал, что все равно уничтожит эту гадюку-предателя Когда все успокоились, поинтересовался у бригадира причиной потасовки. Оказалось, что парни из Харькова, даже жили в одном доме. Во время оккупации остались с матерями в городе. Отец Чернявого погиб на фронте, а у Грицуна в 1938 году был арестован.

Как рассказывал Чернявый, в 1946 году приятель сделал донос, и его с матерью забрали за сотрудничество с немцами (мать стирала белье в прачечной). Что стало с ней — не знает, а ему за «предательство» дали 10 лет. За что «патриоту» намотали тоже 10 лет, никто не знал.

— Вот такая история, боюсь, что добром она не кончится, — обеспокоенно вздохнул бригадир- — Я говорил об этом старшему надзирателю, просил перевести одного из них в другое подразделение, но безрезультатно.

Между тем наскоки Чернявого продолжались. Так, на работе он ударил Грицуна молотком — метил по голове, но попал по плечу. Окончательно струсив, «стукач» ходил жаловаться к оперуполномоченному.

Поскольку ситуация все больше драматизировалась, Грицун, узнав номер телефона начальника лагеря, в обеденный перерыв открыл дверь кабинета главного механика и позвонил в управление. Поняв, что звонит какой-то заключенный из шестого отделения, полковник бросил трубку и учинил разнос начальнику оперчекотдела. Тот то же самое проделал по инстанции, и случай получил огласку. Для всех окончательно стало ясно, что Грицун действительно отъявленный доносчик.

Прошло несколько дней. Однажды вечером после ужина бригадники, как обычно, занимались своими немудрящими делами — чинили одежду, обувь, писали

письма. Сидя на топчане с инженером Калининым, я рассказывал о транспортере, чертежи которого начал готовить. «Стукач» за столом что-то мастерил. В это время Чернявый с котелком в левой руке и тряпкой в правой направился к умывальнику. Поравнявшись с доносчиком, он сбросил тряпку, под которой оказался зажатый в ладони нож, и, без замаха воткнув его в полусогнутую спину Грицуна, спокойно отошел.

Все получилось настолько неожиданно, что никто не успел и рукой пошевелить. Поднялся переполох. Бригадир побежал на вахту, кто-то в санчасть. Вскоре появились два надзирателя и лагерный врач. От врача стало известно, что удар пришелся точно в сердце, и смерть наступила быстро. Убийцу увели на вахту, труп утащили в санчасть.

Через час в бараке появились оперуполномоченный со старшим надзирателем. Они быстренько составили протокол происшествия. В дальнейшем по этому самосуду никого не вызывали и ничего не уточняли.

Покойника зарыли в общей безымянной яме-могиле. Чернявый в этом концлагере больше не появлялся. Что с ним сделали, осталось, как обычно, неизвестно. Однако никто его не осуждал. Доносительство, возведенное режимом в категорию высокого патриотизма, считалось у каторжников смертным грехом.

Так на моих глазах свершилось два возмездия — в Чунь-Чеше над Самониевым и в Тавде над Грицуном. Но если такая, не дай Бог, расплата постигла бы всех опроституированных режимом типов, сколько снова пролилось бы крови.

1947-1960 гг.

Туловище

На лесобирже шестого отделения Северураллага действовал локомобильный агрегат чехословацкой фирмы «Гран-6» мощностью 150 лошадиных сил. Отличие от локомобилей нашего Людиновского завода заключалось в наличии специальной приставки — так называемого мокровоздушного насоса, позволяющего повысить коэффициент полезного действия установки. Здесь отработавший пар выходил через насос в виде увлажненной смеси в подземную камеру значительных размеров.

Поскольку приставке ежеквартально требовался ре-

монт, на что затрачивалось 4-5 дней, было решено ее реконструировать. В этот раз решили вскрыть и камеру, не осматриваемую в течение ряда лет. Когда, очистив от мусора, подняли крышку, внутри оказалось туловище без головы, с отрубленными кистями рук. Во влажной и стерильной среде камеры с повышенной температурой труп как бы законсервировался.

Собравшиеся вокруг необычного покойника представители оперчекотдела, надзиратели, врач судебной экспертизы затруднялись даже приблизительно определить время совершения убийства. Отсутствие головы исключала возможность опознания, а пальцев — дактилоскопическую проверку. Из механиков никто не мог вспомнить и время последнего вскрытия камеры.

Так как за последние пять лет нераскрытых побегов в лагподразделении не числилось, проведенный сыск ничего не прояснил, безголового сбросили на могильнике в общую яму.

Конечно, в этом зверском убийстве принимал участие не один человек. Без сомнения, что сделано все руками «друзей народа» — бандитов, грабителей, воров.

1947-1960 гг.

Вяткин

В 1947 году, когда меня из Чунь-Чеша перевезли в шестое отделение концлагеря Тавды и определили в бригаду механизаторов, почти ежедневно приходилось часть пути на работу проделывать с другим бесконвойным — Вяткиным, белобрысым 35-летним моложавым мужиком набора 1937 года. Его круглое лицо с несколько вздернутым носом украшали широко распахнутые серые умные глаза, доброжелательно смотревшие на далеко не доброжелательную окружающую действительность. Вяткину оставалось два месяца до окончания срока. Работал он возчиком, управляя крупным рыжей масти битюгом, привезенным из Германии. Было заметно, что лошадей он любил. Для общения с конем выучил даже несколько фраз по-немецки.

— Чтобы сгладить животине тоску по родине, — пояснил возчик, улыбаясь, обнажая ровные белые зубы с заметной выемкой на верхнем резце.

По дороге Вяткин обычно рассказывал о своем житье-

бытье в концлагере. О жутких вещах говорил спокойно, не делая никаких выводов и обобщений. Это и понятно — до освобождения оставались считанные дни, а тут с легкостью необычайной можно и второй срок заполучить

Как-то, когда в обеденный перерыв кормил лошадь, он завел разговор о выщербленном зубе.

— Вот как увижу овес, — после некоторого раздумья заметил Вяткин, — всегда вспоминаю Сарапулку, где отбывал срок. Когда началась война, питание заключенных вначале резко ухудшилось, а затем началась страшная голодуха и мор.

Тогда в делянках возили лес на лошадях, я попал в обслугу на конюшню. Погибающих работяг запросто заменяли новыми, а лошадей приходилось кормить. Я обслуживал пять коняг. Каждой полагалось в сутки по два килограмма овса.

Заметил, что если давать овес сухим, некоторая часть его в желудках не переваривается, поэтому перед кормежкой варил зерно, смешивал с запаренным сеном. Усвоение было хорошим, животные выглядели справнее других, что и помогло удержаться на работе в конюшне и сохранить себе жизнь

Покажется, может быть, невероятным, но ни одного зернышка в зону не проносил, каш себе не варил. Правда, когда получал на складе положенный рацион, клал себе в карман несколько горстей овса и затем в течение дня лузгал, выдавливая зубами сердцевину из кожуры. И так каждый день в течение трех лет, в результате получилось вот что, — открыв рот, он провел ногтем по выщербленному зубу. — Вот освобожусь и поеду туда, где держат лошадей. Это же такие умницы, все понимают и добрые. У людей такое качество сейчас исчезло.

Глядя на то, как Вяткин обхаживал лошадь, подумал — это конелюб на всю жизнь. В первых числах мая главный механик Северураллага Сахно добился разрешения о моем переводе в отдел. С этого времени уходил из зоны рано, приходил поздно. Жить перешел в отдельный барак к придуркам — так называли в лагере всю конторскую братию. С Вяткиным встречаться больше не приходилось. И вот неожиданно узнаю от механизаторов, что он в следственном изоляторе, обвиняется в краже мешка овса. Происходит все за четыре дня до освобождения, после десятилетней отсидки.

Недельки через три случайно встретил Вяткина во

дворе лагеря. Выглядел он сильно постаревшим, подавленным. На вопрос, что же случилось, безнадежно махнул рукой, судорожно, со стоном выдохнул: «Снова десять лет», — и заплакал. Слова утешения были бы здесь, конечно, неуместными. Немного постояв, несчастный коневод молча повернулся и, шаркая подошвами, поплелся в барак.

Прошло примерно дней двадцать, когда, придя с работы, я был прямо-таки ошарашен сообщением. Сосед по койке, бухгалтер лагпункта, размахивая руками и повторяясь, рассказал, что сегодня в обеденный перерыв проходная выпустила из зоны человека в форме майора. Когда часа через полтора дежурные узнали у сменщиков, что никакой майор в зону не проходил, подняли тревогу. Вскоре выяснили, что под видом военного из лагеря ушел Вяткин.

Через двое суток Вяткина задержали в 50 километрах от Тавды. Утром доставили на развод для показа лагерникам в майорском облачении. Беглец безучастно смотрел на арестантов и опричников, словно находился уже в другом мире.

Вскоре Вяткину определили третий по счету срок наказания — 25 лет в лагерях строгого режима. Больше о нем никто ничего не слышал.

Как закончилась судьба человека, мечтавшего о спокойной жизни на лоне природы, среди лошадей, у тихой речки, остается только гадать.

1947-1960 гг.

Посылки

В 1947 году перемещенный на работу из механического цеха лесобиржи шестого лагпункта в отдел механизации Северураллага, я стал невольным свидетелем еще одного тягчайшего преступления гулаговскои клики. Как-то главный механик капитан Сахно дал указание отправиться на базу снабжения, разыскать начальника и доложить, что прибыл в его распоряжение. На вопрос о задании главный пояснил — надлежит определить вес хлопкового масла, находящегося в железнодорожной цистерне, подробности — на месте.

Прибыв на базу, расположенную у правого берега реки Тавды и занимавшую площадь в несколько десятков гектаров, нашел этого начальника, грузного, лет 50

капитана, грубого, высокомерного, если не сказать попросту — хама.

Узнав, что я от Сахно, подозрительно посматривая на мою экипировку, тут же позвонил.

— Это от вас, товарищ капитан, появился очередной замерщик?

Выслушав, недовольно ответил: «От вас же Шумов с Барановым приходили, заявили, что без взвешивания невозможно определить. Так что получится пустая трата времени. А кого вы сейчас прислали?».

Я, конечно, не слышал ответа главного, но, повесив трубку, интендант вызвал работника базы. Появившемуся лейтенанту, указывая на меня пальцем, буркнул: «Вот еще мерщик появился. Делать им там, что ли, нечего? Пойди покажи цистерну. Но никуда не отлучайся», — с грубой откровенностью добавил этот дундук, предположив, видимо, что я обязательно прихвачу с собой что-нибудь. Невольно вспомнилась поговорка: «Когда свекровка блядь, она и снохе не верит».

Вагон стоял в тупике напротив большого дощатого склада. Сопровождающий, передав ключ, молча показал на лесенку. Открыв люки, увидел темно-желтую массу. Очевидно, из-за значительной ее вязкости поверхность чередовалась буграми и впадинами с разностью высот до 500 миллиметров. Стал понятным отказ «старших инженеров» отдела заниматься обмером.

Вернувшись в контору, заявил интенданту о возможности определить вес масла без взвешивания. Выслушав, капитан вновь начал возражать, но когда я собрался уходить, он еще раз позвонил главному и заместителю начальника управления, после чего, сердито махнув рукой, изрек: «Начинайте завтра».

Короче, проведя внутри цистерны замеры, представил главному графики и расчеты. Когда содержимое папки рассматривали прибывший в отдел интендант и «старшие инженеры», создавалось впечатление, что глядят они на математическую символику как бараны на новые ворота. Затем два капитана, захватив папку, ушли к заместителю начальника. Вернувшись, Сахно сообщил, что для уверенности все же решено послать цистерну на взвешивание. Примерно через полмесяца был получен результат: вес масла соответствовал расчетному. Методика Эйлера оказалась безупречной.

Но вернемся еще раз к цистерне. Когда сопровождаемый тем же лейтенантом оказался у вагона, ворота

склада были раскрыты. Получив разрешение там переодеться, сквозь проникающий слабый свет увидел, что помещение полностью забито какими-то пакетами. Когда глаза пригляделись, оказалось, что это горы набросанных до перекрытия продуктовых посылок. Оторопело оглядывал десятки тысяч упаковок, обшитых холстом, ситцем, с выцветшими адресами, проеденных крысами, с вываливающейся из рваных дыр позеленевшей хлебной пылью, и в голове невольно возникли образы погибших от голода лагерников, обтянутых почерневшей сморщенной кожей, с жутким оскалом зубов, полуоткрытыми остекленевшими глазами. Эта свалка из десятков тысяч килограммов сгнившей еды не укладывалась в сознании с десятками тысяч сгинувших каторжников. Когда лейтенант, обеспокоенный долгим переодеванием, зашел в склад, я поинтересовался, что собираются делать с этими посылками. «Санитарная инспекция прислала предписание вывезти этот мусор на свалку», — безучастно изрек чекист. Конечно, для сотен тысяч таких, как он, это был действительно мусор. Ведь ни до, ни во время, ни после войны эти сталинские приспешники с партийными билетами не испытывали нужды, жрали от пуза. Миллионы томящихся в концлагерях олицетворяли для них такой же мусор, подлежащий со временем согласно доктрине «величайшего вождя и друга народов» транспортировке на свалку.

1947-1960 гг.

Коновалов

В августе 1946 года, этапированный из концлагеря Чунь-Чеш в Тавдинский концлагерь, я был снова зачислен в бригаду механизаторов и занял место мастера-конструктора в механическом цехе лесной биржи.

Главный механик лесобиржи Раткевич, заменивший пьянчугу Барсукова, сразу же переложил на меня технический надзор за всеми механизмами лесобиржи, включая локомобильные установки. Несмотря на окончание войны, снабжение металлом, запчастями оставалось плохим, и только благодаря умельцам-рабам удавалось выкручиваться. Особое значение здесь играли кузнецы и токари.

В кузнице, оснащенной тремя горнами, трудились Воинов, Матвиенко и Коновалов, Наиболее грамотным и

квалифицированным был Воинов — среднего роста блондин 48 лет, малоразговорчивый, исполнительный. Посажен в 1938 году на 10 лет, за что, никто толком не знал. Не знали также, откуда на его спине глубокие шрамы. Ему поручались особенно тонкие поковки, требующие исключительного мастерства.

На втором горне работал Матвиенко, флегматичный украинец лет 50, начавший полнеть после увеличенного рациона питания в конце войны. С чисто хохляцким юмором он рассказывал забавные истории из своей жизни, но за что получил 10 лет лагерей в 1938 году, умалчивал. Ему поручались изделия крупногабаритные, простой конфигурации. Однажды, поручив ему отковать деталь к станку шпалорамы, передал эскиз изделия в трех проекциях- Каково же было мое удивление, когда Матвиенко принес откованные по эскизу три детали вместо одной.

Третий горн занимал Коновалов, среднего роста мужик лет 40, с серьезным лицом, изборожденным множеством мелких морщин. Длинные руки с узловатыми суставами казались неуклюжими, но это были руки искусника. Матвиенко рассказал мне, что год тому назад Коновалов перетаскал в кузницу большую стопку листового железа, выброшенного из вагона. Это оказалась нержавеющая сталь. Коновалов пустил ее в дело, начав изготавливать ложки, вилки, кастрюльки и другую утварь, передавая готовые изделия вольнонаемному машинисту локомобиля для реализации. Посуда ценилась высоко, и заказов было много. Когда листы были израсходованы, как-то весной на биржу по ошибке загнали хопер, груженный алюминиевыми чушками. Коновалов и тут не растерялся и припрятал большое количество этих брусков. А вскоре снова возобновил производство все той же домашней посуды. Вещи получались не хуже заводских, реализовывались по тем же каналам.

Сколько Коновалов получил за все денег, никто не знал. «Видели, какой он из себя? — закончил свой рассказ Матвиенко. — Краше в гроб кладут, но перебивается только на лагерном довольствии, того и гляди подохнет».

С этим можно было согласиться, и я решил поговорить с Коноваловым. Вскоре вечером, придя из биржи в жилую зону после окончания работы, увидел сидящего около барака на лавочке Коновалова и подсел к нему. Разговор начал с того, что попросил у него совета по

изготовлению нового замка к шпалопильному станку, показав эскиз. Коновалов молча посмотрел нарисованное, подумал и высказал ряд замечаний. На вопрос, где он обучался профессии коваля, кузнец рассказал, что его дед и отец были кузнецами.

—  Отец был большой мастер, — медленно говорил Коновалов, положив длинные узловатые руки на колени. — Казалось, он все умел делать и меня многому научил. К 18 годам я умел удовлетворять всю нехитрую деревенскую потребность. Когда мне исполнилось 23 года, неожиданно умер отец, через два года мать. Пришлось жениться. Взял в жены дочь бедняка, он потом комбедовцем стал, партийным. Красивая девка была, скромница, хоть и бесприданница. Жили дружно, в достатке. Держали лошадь, корову, бычка, двух свиней, кур, гусей. Зарабатывал хорошо, со всей округи мужики ехали с подарками,

А тут в 1929 году началась коллективизация. Сам-то я не пахал и не сеял, только огород возделывал. Но велели вступить в колхоз. Отказался. Пригрозили отобрать живность. Ответил — отбирайте, сразу же уеду на завод работать. Отступились. Но в 1937 году отобрали сначала лошадь, потом корову и всю птицу. Жена ни в какую не хотела отдавать, тесть ругал нас подкулачниками. Я здорово тогда разозлился и крикнул жене: «Отдай все, Татьяна, пускай подавятся этими гусями». Через три дня приехали из района два милиционера на телеге, арестовали прямо в кузне и увезли в район Жена осталась на шестом месяце беременности.

Коновалов, обхватив стриженую голову на жилистой шее ладонями, долго молчал.

— Ну, а дальше что? — спросил я.

— Ну, а потом везли в область. Следователь сокрушался, как я, потомственный рабочий, дошел до угроз советской власти. Показывал протоколы опроса свидетелей с моим пожеланием — подавиться гусями, нежеланием вступить в колхоз — не хотел работать на дармоедов. Получив подтверждение сказанному, следователь оформил протоколы допроса. Через два месяца был суд. Приговор — 10 лет концлагерей по статье 58-6, 11.

Тесть запретил дочери связываться со мной как с государственным преступником. Восемь лет никаких сведений от жены не имел, не знал, кого родила, хотя каждый год посылал письма домой. И вот в конце 1945 года неожиданно получаю письмо. Пишет мой сын, мой

крохотуля, моя кровинушка. — Коновалов как-то задергался, отнял руки от лица и на глазах просто просветился, казалось, даже морщины расправились. — Какое письмо написал! — Не дожидаясь просьбы показать, дрожащими пальцами кузнец, пошарив за пазухой, вытащил завернутое в бумагу письмо и, бережно развернув, протянул мне.

На листке из школьной тетради в линейку старательным детским почерком было выведено: «Здравствуй, отец! Живем мы хорошо. Мама с самого раннего утра до самой поздней ночи на ферме. Я перешел в третий класс, учусь хорошо, но дедушка часто ругает, обзывает крапивным семем. Учитель нам рассказывал, что Петр Великий в молодости работал кузнецом. Когда придешь, я тоже буду кузнецом. И маме так сказал, а она обняла и заплакала. Приходи скорее. Мама тебя ждет, а я еще больше. До свидания. Твой сын Петр. 1946 год».

— Вот он какой сын у меня! — дрожащим голосом проговорил Коновалов, бережно завертывая письмо в бумагу и пряча под рубаху. — Первая весточка за 8 лет. Я ведь его еще и не видел. Какой он, сынишка-то. Пишет, что учится хорошо. Кузнецом хочет стать, как отец! — глаза кузнеца повлажнели, и он нагнулся, скрывая слезы. Однако не в силах, видимо, держать при себе свои планы, Коновалов доверительно продолжил: — Через четыре месяца у меня освобождение. Поеду домой, начну кузнечить, снова жить своей семьей. Хочу приехать не совсем с пустыми руками. Говорят — жадюга, а я все для сына и жены. У меня ведь никого родных нет. Не примут в деревне — уеду работать в совхоз.

Воспользовавшись паузой, я спросил, как он себя чувствует.

— Да вроде ничего. Мне ведь через два месяца 40 лет стукнет. Верно, уставать за последнее время стал. Это проклятая сарапульская каторжная работа на лесоповале дает знать. Пять лет между жизнью и смертью маялся.

— Мне рассказывали, что за последний год вы неплохо подрабатывали на посуде, а питались только лагерным пайком.

Коновалов как-то разом сжался, словно еж, и жестко ответил:

— Брехня все это. Какие в концлагере заработки!

Видимо, пожалев, что пооткровенничал со мной, кузнец поднялся со скамейки и, тяжело зашагал в барак.

Вскоре меня перевели на работу в отдел главного механика управления. Перешел жить в более благоустроенный барак для лагерных придурков и с Коноваловым больше не встречался.

Последний раз увидел Коновалова за две недели до окончания отсидки в концлагере. По указанию главного механика управления меня направили курировать монтажные работы на паровой сушилке пиломатериалов на лесной бирже Тавдинского концлагеря. В кабинете главного механика Раткевича мы осматривали в чертежах детали, подлежащие изготовлению, когда появившийся кузнец Воинов сообщил, что с Коноваловым плохо.

Раткевич, а за ним и я быстро направились к кузнице. У входных ворот собралась кучка работяг, а на земле, раскинув руки, лежал на спине Коновалов. Он редко и тяжело дышал, подергиваясь всем телом. Никто не знал, что делать. Прибывший из санчасти врач быстро осмотрел кузнеца и велел погрузить его на телегу. Вечером я пошел в санчасть узнать у доктора Долгова о больном. Долгов сказал, что кузнец скончался от инфаркта. В пристройке к санчасти увидел Коновалова, уложенного рядом с двумя другими покойниками. Он лежал, вытянувшись во весь рост, со спокойным, каким-то отрешенным лицом, еще более посеревшим. Сейчас ему уже не нужно было ничего и никого. Смерть свела счеты с жизнью и освободила бренное тело от всех страданий и мучений. Коновалов был в той самой рубахе, старой и грязной, но письма сына в кармане не оказалось.

1947 г.

Сверхживучестъ

В 1948 году главный механик управления Сахно послал меня на биржу концлагеря Карьер для очередного инспекторского осмотра локомобильных котлов. Механиком там работал вольнонаемный Алексеенко, с ним мы и направились на «силовую».

На Карьере лес из делянок возили по узкоколейной дороге паровозами марки ПТ-4. К притащившему груженый состав паровозу тут же подцепляли порожняк и отправляли обратно за новой партией древесины. Маневровый паровоз расставлял прибывающие платформы по эстакадам для опорожнения. Машинистами и помощниками на маневровых трудились заключенные.

Из-за плотной застройки территории биржи железнодорожные пути на ряде участков не имели нужного габарита, и транспорт проходил тут буквально впритирку. Согласно правилам, в этих местах были выставлены предупредительные плакаты.

Когда мы с Алексеенко шагали к «силовой», у одного такого негабаритного проезда, пыхтя и свистя, проследовал маневровый. Помощник машиниста, решив посмотреть, кто идет, высунулся из окна и прямо на наших глазах его голову сжало между стенкой кабины и срубом выступающей эстакады. Паровоз, проскочив негабарит, остановился. Подбежав, увидели пострадавшего на полу кабины. Он был без сознания. Голова у него приняла форму плоской дыни, из носа, ушей и рта текла кровь. Забравшись в кабину, Алексеенко скомандовал перепуганному машинисту немедленно ехать в депо, и, подавая тревожные гудки, паровоз укатил.

Когда я подошел к депо, два санитара укладывали помощника машиниста на носилки, стоящий рядом лагерный врач готовил шприц. Снова бросилась в глаза неестественно удлинившаяся, сжатая с боков голова. После укола врач сообщил собравшемуся начальству, что пострадавший находится в шоковом состоянии, что последует дальше — неизвестно. Вскоре узнал, что больного отправили в Свердловск-Месяца через четыре мне снова пришлось побывать в Карьере. После осмотра паровозного котла Алексеенко повел меня в контору депо писать акт. Там за одним из столов сидел молодой лагерник, на которого я не обратил особого внимания. Когда мы вышли из помещения, Алексеенко спросил, узнал ли я этого парня. Оказалось, что это был тот помощник машиниста, которому раздавило голову.

— По рекомендации врачей, — пояснил Алексеенко, — определили его на полгода табельщиком. Скажется ли как-то впоследствии эта тяжелейшая травма, покажет время, срока на проверку хватит.

1948 г.

Трое из Гулага

Эта невыдуманная история началась в шестом лагподразделении Северураллага в августе 1947 года, а закончилась в апреле 1948 года.

В это августовское пасмурное, но теплое утро все

проходило по жестко заведенному порядку. В пять утра подъем, умывание, раздача хлеба, столовая, развод. Бригады лесоповалыциков пропускались первыми, так как им предстояло еще добраться до делянок, удаленных от лагпункта на 18-20 километров. Ехали на кузовных автомашинах, оборудованных съемными решетчатыми стойками высотой 1,2 метра. Установленная в кузове решетка образовала между кабиной небольшой проем, где располагались два охранника с автоматами. В кабине рядом с шофером сидел начальник конвоя, вооруженный наганом. В кузове размещались, сидя на полу, 30 заключенных спинами к кабине. Живой груз предупреждался, что во время маршрута вставание считается попыткой к побегу и оружие применяется без предупреждения. Машины отправлялись с интервалами в 2-3 минуты, время в пути не превышало 25-30 минут.

Б этот раз произошла (не впервые) задержка одной из автомашин. Пока шофер возился под капотом, крутил заводной рукояткой, прошло минут десять. Когда наконец транспорт выехал на лежневую дорогу, последний грузовик уже скрылся из виду, и шофер прибавил скорость.

Все дальнейшее произошло неожиданно. Четверо заключенных, сидевших у самой решетки, как по команде, вскочили на ноги и, повернувшись к конвоирам, начали вырывать у ошеломленных вояк автоматы. Один из охранников пытался направить автомат на нападающих, но. получив сильный тычок кулаком в глаз, выпустил из рук оружие. Тут же второй служака от удара прикладом по голове осел за перегородкой. Услышав шум и крики, начальник конвоя выскочил из кабины и выстрелил. Один из каторжников повалился на спины товарищей. Почти одновременно сработал автомат, и начальник, опустившись на колени, завалился на спину.

Зачинщики заставили конвоиров покинуть машину. С них мигом стащили бушлаты, сапоги, верхнюю одежду, оставив в одном белье. Вся процедура заняла не более пяти-шести минут, после чего троица, убедившись в смерти своего напарника, не оглядываясь, исчезла в лесу.

На какое-то мгновение установилась напряженная тишина. Убитого переложили на освободившееся впереди место. Раздетые конвоиры отрешенно смотрели на своего мертвого начальника. Шофер с трясущимися руками стоял на подножке, с опаской поглядывал на

«пассажиров». Прошло еще минут десять. Начал накрапывать дождь, вскоре перешедший в ливень. Конвоиры, забравшись в кабину, о чем-то тихо переговаривались.

Вскоре со стороны делянки показалась порожняя автомашина и, доехав до разъезда, остановилась. Один из конвоиров побежал к ней. Положение осложнялось тем, что разъехаться машины могли лишь на специально устроенных пунктах, развернуться на лежневке также не представлялось возможным. Дать команду двигаться до переезда машине с двадцатью шестью заключенными без конвоя, оставляя место происшествия, никто не решался.

В это время из лесосеки подъехала вторая машина. После совещания с шоферами конвоир вернулся, и транспорт с заключенными подкатил к разъезду, освободив путь. Тотчас один из конвоиров на порожней машине на предельной скорости подался в лагпункт.

Прошло еще около часа, когда к месту происшествия приехало высокое начальство из управления и лагподразделения, два собаковода с овчарками, десять автоматчиков, врач Попытки навести собак на след оказались безуспешными — дождь смыл все следы, и посылать команду не имело смысла. Тело начальника конвоя уложили в одну из машин, к заключенным приставили конвой и отправили в лагпункт, незадачливых конвоиров — на гауптвахту.

Незамедлительно была приведена в действие сыскная система: объявлен розыск, размноженные фотографии с описанием примет преступников разослали во все населенные пункты района, на предполагаемых путях беглецов выставили заслоны. Из области прибыла специальная следственная группа.

Со времени побега минуло два месяца. Надвигалась зима, а трое как в воду канули В конце декабря качавшиеся обильные снегопады и вьюги замели все пути в таежных дебрях. Обкладной поиск пришлось прекратить. К тому же мало кто верил, что беглецам удалось прорваться сквозь плотные заградительные отряды. Более реальной выглядела версия их гибели в бескрайних болотных топях.

Хотя каторжники шестого лагпункта плохо знали эту троицу, находившуюся в зоне короткое время, тем не менее, очень переживали за смельчаков и желали им только успеха. Из скудных сведений стало известно, что бежавшие бывшие фронтовики, двое разведчиков и один

связист (застреленный тоже из разведчиков). Воевали четыре года, дошли до Берлина. У всех ратные подвиги отмечены наградами. Оставалось только неясным, за что «благодарная родина» удостоила своих защитников пятнадцатилетней каторгой и ярлыками предателей.

Следует сказать, что каторжники с самого начала не принимали на веру вариант гибели беглецов в таежных дебрях, высказывали свои версии, строили догадки, а поскольку во многих случаях тайное становится со временем относительно явным, выявились некоторые подробности этой трагической истории.

Из разговоров со старыми лагерниками можно было уяснить, что километрах в пяти-шести от города располагалась небольшая деревня Аверино, связанная проселочной дорогой со следующим населенным пунктом Кузнецове, находящимся от Тавды в 25 километрах. На этом географические познания местности заканчивались. Дальше на громадных пространствах могли находиться лишь тайга, топи, жуткая глухомань.

Продвинувшись километров на пять, троица ненадолго остановилась, чтобы переодеться в солдатское обмундирование. Арестантские шмотки связали в аккуратные свертки и прихватили с собой. План побега они разработали заранее. Предполагалось добраться до дальней деревни, осмотреться, подальше от жилья в трущобе выбрать укромное место, соорудить землянку и там до весны затаиться. Идея представлялась, конечно, весьма авантюрной, но иного выхода не было.

Часам к четырем дня беглецы вышли к опушке леса. Вдали торчали крыши колхозных домов. Поселок состоял из пятидесяти подворий. Бывшие разведчики запоминали, где что находится. Засекли расположенные на отшибе склады, скотные дворы. После осмотра, отойдя километра на два от опушки, забрались в кусты малинника и моментально уснули. Поднявшись с рассветом, съев по куску хлеба, полученного еще в концлагере, отправились на поиски будущей квартиры. Отойдя километров на шесть от поселка вглубь тайги, где, казалось, еще не ступала нога человека, на небольшом пригорке, обросшем крупными соснами» наткнулись на заброшенную, по всем признакам, медвежью берлогу. Здесь и решили обосноваться.

На следующую ночь на колхозном хоздворе подобрали две штыковые лопаты, нашли два топора и поперечную пилу. Из сваленных у стен склада пустых железных

бочек взяли одну для устройства печки. Прихватили два листа кровельного железа и десятка полтора добротных канадских мешков. Возвращаясь назад, в разных местах картофельного поля аккуратно подкопали несколько кустов, набрав ведра полтора крупных клубней.

Утром, обсудив план работ, принялись за жилье. За четверо суток упорного труда значительно расширили берлогу, пристроили погребок для продуктов и нишу для туалета. Из жердей соорудили нары, а из железной бочки и кровельных листов — печку с трубой.

Так как времени до первого снега — опасного для возможности наследить — оставалось мало, решили разделить обязанности. Разведчики взяли на себя обеспечение продуктами питания, посудой для приготовления еды, мешками для матрацев и одеял. Связисту предстояла заготовка дров, сушка травы для постелей, сбор грибов.

Установившаяся за последние дни солнечная, теплая погода ускорила дозревание колосовых, и на полях колхоза началась уборка. Обмолоченное и провеянное зерно ссыпалось под навесы и никем не охранялось. В те времена за сбор колосков на сжатом поле карали тремя годами концлагеря, унесший один килограмм зерна получал пять лет, поэтому каждый колхозник как черт ладана боялся выращенного им хлеба. Для беглецов все это чрезвычайно упрощало заготовку харчей, и скоро кладовка заполнилась двумя метками пшеницы, мешком с овсом и мешком с горохом, тремя кулями с картофелем. На больших личных огородах набрали два ведра лука и чеснока На молочной ферме добыли ведро соли и посуду.

Пока пополнялась кладовка, связист сшил из мешков общий матрац на кары и набил его сухой травой. Таким же способом изготовил три одеяла. Разделанные из сухостойной древесины чурки для печи лежали в несколько радов перед входом в землянку. К сожалению, с грибами ничего не получилось, сохнуть они не желали.

Пользуясь хорошей погодой, решили ознакомиться с окружающей местностью. Оказалось, что слева и прямо, если стоять спиной к деревне, километрах в трех начиналась сплошная заболоченная низина. По правую сторону лежала холмистая местность, перемежающаяся мшстыми логами, местами красными от поспевающей клюквы. Двигаясь дальше, километрах в четырех вышли на кедровник. После этого к припасам добавилось два

мешка кедровых шишек и два ведра сочной клюквы.

Вскоре погода начала меняться: похолодало, дожди сменились снегопадами, укутавшими все как бы белым саваном. Сильные морозы, до пятидесяти градусов, начались в конце декабря, однако в землянке было тепло.

Запасенные продукты, рассчитанные на 250 суток, расходовались экономно. Каждому приходилось в день по одной кедровой шишке, порция муки, чеснока и клюквы. Два раза в день по полтора часа при любой погоде проводили разминку, для чего поддерживали расчищенной от снега дорожку длиной в сто метров.

В конце декабря случилось происшествие. Утром, перед очередной разминкой, услышали снаружи какой-то странный шум. Схватив оружие и выбравшись из землянки, увидели, как недалеко от входа стая из шести волков окружила молодого лося. Один из них мощным прыжком оказался на спине обреченной жертвы, я сразу же, как по команде, остальные набросились на животное. Матерый хищник, видимо, вожак, увернувшись от удара копытом, схватил лося за горло, располосовав его, словно ножом. Тут резко хлопнули два выстрела. Рвавший шею и сидящий на спине зверюги свалились в снег, упал на бок и лось. Остальные хищники бросились наутек.

Подождав минут десять, беглецы подобрались к месту трагедии Серые разбойники уже не подавали признаков жизни, а лось, пуская кровавые пузыри и подергивая ногами, на глазах затих. Разрубив тушу, отделили от костей целую гору мяса. Кроме того, добыли четверть ведра внутреннего сала. Остатки вместе с волками закопали в снег.

Вечером «великий пост» закончился, и троица до отвала наелась лосятины. Перетопленный жир позволил устроить светильник, хотя и слабый, колеблющийся, но такой необходимый.

Миновал еще месяц. Тревога, возникшая после стрельбы, понемногу улеглась. Но вскоре появилась новая. После Нового года неожиданно заболел связист. Начал жаловаться на боли в правой половине живота. Состояние с каждым днем ухудшалось, поднялась температура, парень перестал есть и только пил сваренный клюквенный сок.

Отравление продуктами исключалось — все ели из одного котла, а чем помочь — никто не знал. О доставке больного в деревню, где, вероятно, имелся медпункт, не могло быть и речи. «Это добровольно лезть в петли

вешателям. Если подохнуть, то только здесь», — скорчившись от боли, повторял больной.

На десятый день парню сделалось, вроде, получше. Выйдя утром на прогулку, разведчики, вспоминая истории семейных болезней, пришли к выводу, что у товарища, очевидно, аппендицит. Б этот момент из землянки донесся приглушенный выстрел. Бросившись туда, они увидели лежавшего у печки связиста и рядом выпавший из руки наган. На фронте они насмотрелись на горы трупов, однако эта смерть потрясла их. Покойника завернули в саван из мешковины и за землянкой завалили толстым слоем снега.

Наступил март, с каждым днем становилось все теплее, и настроение беглецов начало улучшаться. Но 25 марта, отправившись перед обедом на разминку, беглецы были как громом поражены, увидев перед началом дорожки лыжный след.

—    Ну что, — приходя в себя, выдохнул один из разведчиков, обросший бородой. — Выходит, приехали! Что будем делать?

—  А нечего делать, — сокрушенно ответил другой. — Снег по грудь, без лыж не выберешься. Если охотник, то пожаловал он, вернее всего, сегодня утром, так что сегодня вряд ли кто появится.

Отрешенно продолжая оглядываться, беглецы вернулись в землянку, решив с завтрашнего утра поочередно начать наружное дежурство, для чего по обе стороны лаза были выкопаны в снегу два окопчика, соединенные траншеей и устланные сухой травой. Устроили также подачу сигнала в землянку. Утром один из разведчиков заступил на дежурство, однако день прошел без визитеров. На другое утро наблюдательный пост занял чернобородый. Когда оставшийся начал готовить обед, сработала сигнализация. Накинув ватник и схватив автомат, он быстро выбежал из землянки и метрах в 150 увидел три фигуры в белых полушубках, передвигающиеся друг за другом на лыжах. Не доходя метров 50 до землянки, они сгрудились. Шедший впереди, сняв рукавицы, вытащил из внутреннего кармана наган и коробку спичек, взял в руки небольшой бидон. Второй оказался также с наганом и с бутылкой в левой руке. Третий, сняв с плеча двустволку, приготовился.

Разведчикам сразу стал ясен их план. У входа в землянку будет вылит и подожжен бензин, бутылка, тоже с бензином, опущена в трубу. Живыми из огненной

западни, конечно, не выйти. Когда до землянки осталось не более 20 метров, почти одновременно прозвучали два выстрела. Охранник с бидоном и второй с бутылкой, как бы споткнувшись, свалились на лыжи. Третий, замерев на мгновение, бросился в снег, однако пуля настигла и его.

Понимая опасность оставаться здесь далее, беглецы решили пробраться в деревню, схорониться в каком-нибудь складе, а на следующую ночь податься тайгой на север: обреченным терять нечего.

К вечеру собрались. Взяли продуктов дней на 20. Когда окончательно стемнело, принесли бидон с бензином, разлили по землянке, вход заткнули печкой и подожгли. Под утро, проникнув в склад, заваленный сельхозинвентарем, подготовили в дальнем углу место и скоро уснули.

Вся эта суматоха возникла из-за 15-летнего сына оперуполномоченного НКВД в поселке. Как-то после окончания войны отец взял его с собой на охоту. Бродя по тайге, они на толкнулись на берлогу, в которой, по всем признакам, зимовал медведь. Через два года повзрослевший парень решил посмотреть, есть ли там «хозяин». Рано утром на лыжах с двустволкой, заряженной жаканами, направился к запомнившемуся месту. Едва подойдя к берлоге, сразу же понял, что зимуют там совсем другие «звери». Из информации, распространенной среди сельчан, да и по рассказам отца, знал о побеге трех заключенных, убийстве начальника конвоя. Вернувшись домой, рассказал об увиденном родителю. Тот, быстро сообразив, какие блага выпадут ему за поимку столь опасных «врагов народа», не теряя времени, подговорил участкового милиционера и негласного своего подручного изловить «предателей».

Когда новоявленные «пинкертоны» вечером не появились дома, в семьях забеспокоились. В Тавду направился посыльный, и утром в деревню прибыли три крытых грузовика с сорока автоматчиками. 15 лыжников с тремя офицерами направились по указанному парнем лыжному следу. После их возвращения дополнительно вызвали из города врачей и криминалистов с овчарками.

В деревне начался повальный обыск с помощью доставленных овчарок. Когда очередь дошла до склада, собака сразу забеспокоилась, учуяв острые человеческие запахи, затем рывком кинулась к углу. Оператив-

ник и собаковод, повернувшись, бросились к выходу, тут же вслед хлопнуло два выстрела, и каратели свалились в проеме у ворот. Третьей пулей уложена была собака.

Б поселке поднялся переполох. Чекистская рать, прячась за укрытия, окружила склад. Один из начальников потребовал от беглецов бросать оружие и выходить. Не получив ответа, приказал автоматчикам стрелять, однако стены из круглых бревен оказались непробиваемыми. Поступило предложение подпалить склад, но председатель колхоза запротестовал: сгорит инвентарь для посевной. «Палите, — сказал он, — но только с разрешения секретаря райкома партии».

Брать беглецов штурмом — снова будут жертвы. Из-за трех «врагов и предателей» уже погибли шесть человек. Напрашивался самый безопасный способ захвата — выставить вокруг склада охрану и подождать, пока «враги» от голода и жажды не поднимут руки.

Но скоро пришло согласованное со всеми решение спалить склад. Начали с того, что под прикрытием воза с соломой крючками выволокли из помещения убитых чекистов. Затем подожгли солому и затолкали воз внутрь склада, прикрыв ворота. При этой операции был ранен в плечо высунувшийся из прикрытия охранник.

Минут через двадцать через щели в стенах начал пробиваться дым. Когда была приоткрыта одна половина ворот, пламя сразу охватило стены и крышу.

Поднявшись на ноги, обреченные крепко обнялись, затем, разжав руки, повернулись друг к другу спинами. Одновременно прозвучало два выстрела, и мир перестал для них существовать.

1948-1960 гг.

Самострел

В конце декабря 1948 года, придя, как обычно, рано утром в управление, увидел в коридоре второго этажа несколько высоких чинов Северураллага. В этот момент к ним вышел полковник Жуковский, и все вместе они направились в приемную заместителя начальника управления капитана Гортилова. Несколько удивило такое сборище в столь раннее время.

Вскоре после начала работы вызвали к Жуковскому главного механика капитана Сахно. Минут через сорок он возвратился в отдел, молча уселся за стол и, немного

погодя, написал две коротенькие записки, передав их Шумову и Шуклину. Оба тотчас вышли в коридор, следом за ними ушел и Сахно. Оставшиеся не придали этому значения.

Прошло минут двадцать, когда в отделе появилась возбужденная секретарь-машинистка Люся и с порога огорошила сообщением, что у себя на квартире сегодня ночью застрелился капитан Гортилов. Вскоре вернулся Сахно и подтвердил это сообщение.

В этот день в управлении никто практически непосредственными делами не занимался. Сотрудники выглядели подавленными. Женщины при встрече сокрушенно качали головами, вытирая глаза платками. Наблюдая эти сцены, невольно вспоминал другое: с 1941 по 1945 год в концлагерях только Северураллага погибли свыше ста тысяч заключенных, и здесь о них не было выронено ни одной слезинки.

При жизни я мог лицезреть капитана только издали. Это был высокий, сухощавый, с военной выправкой служака лет пятидесяти, обличьем похожий -на цыгана. Говорили о его строгости и немногословности. Раза два за время моего пребывания в отделе он проводил краткие информационные беседы. О чем шла речь, не ведал, так как на это время выставлялся за дверь.

Время шло, но никаких официальных сообщений о причинах самострела не поступало, и начали появляться слухи. По одной версии выходило, что бывший заместитель начальника — немецкий резидент, по второй — бывший белогвардеец. Однако истинная причина так и осталась храниться в сейфах, и только очень ограниченный круг высшего начальства знал, видимо, истинные мотивы.

Постепенно все пересуды утихли, особенно после назначения нового заместителя.

Но вдумайтесь в такое соотношение -1:100000!

1948-1960 гг.

Демонстрация

До 1952 года заключенные по 58-й статье — контрики — и осужденные по различным уголовным преступлениям — бытовики — содержались совместно.

Бытовики фигурировали под кличкой «друзья народа», пользовались благосклонностью администрации и

назначались в обслугу, начиная с зама начальника по быту и кончая дневальными.

В подавляющем большинстве эта блатная мафия не работала, заставляя выполнять свою норму других Организованно подавляла протесты против вымогательства. ГУЛАГовское руководство всех рангов хорошо обо всем знало, но мер к пресечению не предпринимало, считая, что все это вписывается в общую программу задач по подавлению морального духа «врагов режима».

Бытовиков селили вместе с контриками, за исключением бригады механизаторов. Предпринятая попытка внедрения сюда «друзей» закончилась неудачей. Блатников просто выбросили из барака, предупредив, что с другими получится еще хуже. С бригадой, обслуживающей все механизмы биржи, лагерной администрации приходилось как-то считаться, во всяком случае, повторных попыток не последовало.

Несколько позже, видимо, в отместку, когда все были на работе, в барак механизаторов пожаловали трое блатных. Оглушив пожилого дневального, обыскав чемоданчики, они забрали кое-что из вещей. Запомнив грабителей, дневальный показал их обворованным. Последовала расплата, быстрая и жестокая.

Хотя контрики не общались с бытовиками, были случаи, когда представители преступного мира вели себя необычно: критиковали действия правительства и лично Сталина, проводили параллели между Германией и СССР, декламировали неизвестные, чудовищные по тем временам стихи, в одном из которых, например, описывалось, как из Кремля пикой вытаскивают «усатого» для расправы Все это походило больше на провокацию, и в такие беседы с бытовиками никто не вступал.

Но уж совершенно неожиданным оказался номер, представленный первого мая 1951 года, когда большая группа «друзей народа» вышла из бараков во двор концлагеря с плакатами: «Да здравствует Америка!», «Да здравствует свободная Россия», «Долой террор!» и т.д. Лагерники высыпали из бараков посмотреть на это небывалое зрелище, а демонстранты маршировали мимо бараков, выкрикивая лозунги: «Долой угнетателей народа!», «Свободу узникам!».

Вскоре в зону прибежали дежурные оперчекотдела, начальник лагпункта, надзиратели. Окружив демонстрантов, начали отбирать плакаты. Один из них с листом фанеры, на котором было написано «Долой насилие»,

выскочив из окружения, побежал, за ним устремились два надзирателя, в толпе арестантов кто-то закричал: «Ату его! Ату!». Раздался смех, свистки. Но манифестантов быстро увели в следственный изолятор, и представление закончилось

Что послужило мотивом этой из ряда вон выходящей акции, кто был организатором демонстрации, — осталось неизвестным

Неизвестна и дальнейшая судьба ее участников.

Лейтенант Крылов

Среди непомерного количества гулаговской опричнины и своры навербованных осведомителей-негодяев, способных засадить в тюрьму и родную мать, попадались единицы, начавшие осознавать трагизм казематной системы, положенной в основу грядущего коммунистического рая в России.

Одним из таких думающих людей был инженер-строитель из технического отдела Северураллага лейтенант Крылов, высокий, аскетического вида брюнет лет 48. Крылов говорил глуховатым голосом с ударением на «о», был общительным, как инженер пользовался авторитетом.

Впервые пришлось общаться с ним при выполнении проекта сушилки пиленой древесины, а затем устройства водяного отопления здания управления. В отличие от «инженеров» отдела, лейтенант относился ко мне без всякой предвзятости. Запросто подсаживаясь к столу, советовался, высказывал критические замечания, в общем, вел деловые обсуждения, втягивая в них и Сахно. Однако «старшие» никогда в таких обменах мнениями не участвовали, осуждающе поглядывая на столь вольное якшание с политзаключенным.

Производственные контакты постепенно как бы размыли разграничивающий кастовый барьер, При посторонних я вел себя по отношению к лейтенанту по строго установленному гулаговскому «этикету», но, оставаясь наедине, мы беседовали и на отвлеченные темы. Крылов интересовался повседневным существованием заключенных в жилой зоне, времяпрепровождением в изредка выпадающие нерабочие праздничные дни. Из расспросов, коротких замечаний можно было понять, что он ясно представлял безвинность подавляющего большинства

«врагов народа», страдающих в концлагерях. Вместе с тем хорошо понимал, что ничтожные затраты на содержание многих миллионов «зэков» дают возможность в значительной степени компенсировать ущербное хозяйство страны.

Однажды, находясь по делам котлонадзора в Туринском лагподразделении, встретил на бирже Крылова. Узнав, что я покончил с делами, предложил возвращаться в Тавду не пассажирским поездом, проходящим лишь на следующее утро, а товарняком. Вскоре ехали, забравшись в пустой вагон.

Дорогой лейтенант рассказал, в частности, о недавней поездке в Москву на совещание периферийных сотрудников лагерей, на котором присутствовал Берия.

— Впервые видел его так близко, — рассказывал лейтенант. — Внешне Лаврентий производил неплохое впечатление: представительный, интеллигентное лицо, на «кавказца» мало похож, ничем не подчеркивал величие своей персоны. О чем велись речи на совещании, Крылов не говорил. Такие полудоверительные отношения сохранялись до моего перевода в Белый Яр.

В конце ноября 1952 года часов в 11 дня я получил команду доставить на автобусе к управлению начальника подразделения майора Большакова и еще несколько чинов. Когда подъехали, площадь перед зданиями заполняла толпа военных и гражданских. Отогнав автобус к стоянке, пошел узнать причину сбора. Перед входом в здание клуба стояли две кузовные машины с открытыми бортами, одна пустая, застланная ковром, на другой — металлическая оградка и постамент со звездочкой. Сразу бросились в глаза фотокарточка и надпись на лицевой стенке: «Крылов Георгий Николаевич. 1903-1952». Сердце невольно дрогнуло.

У водителя мотоцикла бытовика Долгих узнал, что Крылова вечером обнаружили у колодца с проломленным черепом.

У подножки автобуса смотрел, как Крылова выносили из клуба. Лицо выглядело спокойно-строгим, помолодевшим. Вспомнились встречи, разговоры, и возник вопрос: кто и за что угробил человека, мучившегося причастностью к легализованному разбою? На кладбище издали наблюдал церемонию. Под траурные звуки оркестра и ружейного салюта пожелал, чтобы земля была ему пухом.

1952-1960 гг.

Младший лейтенант Барсуков

Должность главного механика шестого лагподразделения Северураллага длительное время занимал вольнонаемный Барсуков, высокий костлявый мужик, несколько диковатого вида, технически безграмотный, к тому же несусветный пьяница. В свое время за воровство он отсидел три года и с точки зрения гулаговской морали рассматривался как человек благонадежный, а полученная выучка в блатном мире — весьма полезной.

У Барсукова было два сына. Старший, Леонид, закончил в 1945 году среднюю школу, устроился работать охранником в оперчекотдел. В 1948 году принят в члены ВКП(б). Женился и к 1949 году стал папой. Вскоре ему присвоили звание лейтенанта. Видимо, по совету младшего брата, учившегося в институте внешних сношений, Леонид поступил на заочное отделение лесотехнического института.

Знакомство с Барсуковым произошло в 1950 году в отделе механизации управления, куда меня перевели по рекомендации главного механика капитана Сахно из мехцеха лесобиржи. Оказалось, что младшему лейтенанту потребовалась консультация по высшей математике для выполнения очередного институтского задания. Однако «старшие инженеры», к которым он вначале адреснулся, ни на один вопрос ответить не смогли.

— Вы что, все забыли или вообще не знали? — сокрушенно качал головой студент, складывая в папку листы задания.

«Старшие» скромно промолчали, а Барсуков, подойдя к секретарше Люсе, начал о чем-то тихо с ней переговариваться. Вскоре он оказался у моего стола, представился как заочник и спросил, можно ли получить консультацию. Вопросы и несколько задач оказались довольно простыми, причем с подсказками, и часа за полтора были разобраны. «Старшие», искоса поглядывая в нашу сторону, глубокомысленно молчали. Появившийся Сахно, выслушав Барсукова и просмотрев задание, с некоторым удивлением спросил, как это я сумел не забыть институтский курс. «А тебе, — улыбнулся он студенту, — дармовой консультант попался. Никуда ездить не надо». Этими словами давалось как бы добро на дальнейшие

контакты, и заочник незамедлительно им воспользовался.

Вначале он приходил в отдел, но затем стал приводить меня на квартиру. В первый приход невольно обратил внимание на его жену — небольшого роста шатенку лет восемнадцати. Карие с поволокою глаза, обрамленные длинными ресницами, правильные черты лица, красиво очерченный рот с розовыми, по-детски припухшими губами и ровными дужками белых зубов делали ее прямо неотразимой. Когда Леонид познакомил нас, я, улыбаясь, спросил, в каком тридесятом царстве он отыскал такое диво. «Да вот, в глухой тайге с помощью, конечно, серого волка», — в тон ответил муж. Надя, так ее звали, даже смутилась. Тут же меня повели в другую комнату со стоящей у кровати качалкой и показали спящего наследника, очень похожего на папу. Затем, расположившись в соседней комнате, занялись заданием.

Когда с учебными делами было покончено, отправились на кухню к накрытому столу. Повозившись у посудного шкафа, Барсуков водрузил между тарелками пол-литра водки и две большие стопки. Решительно отказавшись от выпивки, я навалился на удивительно вкусно приготовленную еду. Оставшись без партнера, хозяин, однако, не забывал о бутылке и к концу ужина опорожнил ее. Надя молча, с заметным беспокойством наблюдала за мужем. Изрядно захмелевший, бражник начал хвастаться личными успехами и сделался очень похож на своего отца.

Когда Леонид ушел к заплакавшему ребенку, я спросил, указывая на бутылку:

— И часто такое?

— Очень, — вздохнув и опустив голову, ответила юная мадонна. — Это его отец приучил.

— А вы пробовали воздействовать?

— Не только я, но и моя мама со свекровкой. Сегодня обещает все .закончить, а назавтра снова да ладом.

Видимо, Леонид говорил про меня, и у Надежды составилось определенное мнение обо мне, а тут еще отказ собутыльничать. «Мы ведь ждем второго ребенка», — слегка закрасневшись, доверительно сообщила молодая мать. В это время, покачиваясь на ногах, появился отец с сыном, и я распрощался.

Прошло четыре месяца. Барсуков все реже заходил в отдел по учебным делам, все чаще сетовал, что жена,

теща и его мать выговаривают ему за выпивку, будто он горький пьяница.

Вскоре Барсуков сообщил, что жена в родильном доме, сын у тещи в деревне. В квартире сразу же воцарился ужасный беспорядок, везде разбросаны порожние винные бутылки, банки из-под консервов, грязная посуда.

В апреле у молодой четы появилась дочь, в августе младшего лейтенанта перевели на работу в лагподразделение Карьер. Очевидно, держать далее пьяницу в управлении признали нецелесообразным. В сентябре произошло рассоединение бытовиков с контриками, и я оказался в лагподразделении Белый Яр. Здесь в июле 1952 года главный механик Путилов рассказал мне такую историю. Барсуков, работая оперативником, продолжал пить. Его жену устроили секретарем в контору. Почувствовав, что забеременела в третий раз, решила избавиться от будущего ребенка самостоятельно. И, очевидно, из-за большой потери крови скончалась.

Поскольку младшего лейтенанта не было дома уже третий день, начали его поиск. Прошло четверо суток после кончины. Барсукова нигде обнаружить не удавалось. Дни стояли очень жаркие. И решили хоронить, не дожидаясь мужа. Стало известно, что детишек забрали к себе родители Надежды. Какова дальнейшая судьба сирот и их непутевого отца, Путилов не знал.

1952-1960 гг.

С того света

Из концлагеря Чунь-Чеш, расположенного в 60 километрах от Тавды, совершил побег двадцатилетний контрик Платонов, отбывший уже два года из десяти.

По отработанной методике сыска о беглеце немедленно сообщили в окружающие населенные пункты, и вся навербованная гулаговская сволочь пришла в движение. Зная тамошние места и порядки, можно было только удивляться, каким образом парню удалось невредимым добраться до города.

Попав на одну из улиц, когда стало уже совсем темно, он шел, особенно не боясь, по слабо освещенной редкими фонарями проезжей части дороги в надежде добраться до вокзала. Вскоре остановился у перекрестка. С правой

стороны одноэтажные домишки оканчивались, дальше виднелось большое двухэтажное здание, обнесенное забором, на углу которого темнел колодезный навес с воротом. Тут-то и заметил его охранник.

— Кто такой, откуда? — отрывисто спросил он, выхватывая пистолет.

Парень был настолько ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Когда он начал медленно поднимать руки, его правая нога соскользнула с приступки у колодца, и корпус наклонился в сторону. В тот же момент раздался выстрел, и беглец свалился на землю. Здание за забором оказалось управлением Северураллага. На выстрел сразу прибежал дежурный. Вызванная машина доставила пострадавшего в лазарет шестого лаготделения, где врач Долгов, заключенный, зафиксировал, что пуля, попав в левый висок, вышла через правый. Раненый подавал слабые признаки жизни, но переборол смерть и месяца через три вышел из лазарета.

Платонова я встретил в 1952 году в концлагере Белый Яр после рассоединения контриков и бытовиков. Из-за ранения его там знали все. Это оказался худощавый паренек с тонкими чертами лица, несколько стеснительный. Когда при разговоре упомянул, что в свое время тоже отбывал в Чунь-Чеше, он как бы засветился, словно речь зашла о родных местах. Стали припоминать знакомых. Поговорили о Кагарманове и Кинслере, моих товарищах по работе.

Узнал я тогда и о том, как удалось ему уйти из концлагеря. Вот что он рассказал: «Однажды после обеда на биржу заехала бортовая машина, заваленная на половину кузова сеном. По указанию охранника, четверо заключенных начали грузить отесанные бревна. Стоя на укладке, неожиданно подумал: а что если уехать с этим грузом? Недолго думая, я оттащил часть сена от бокового борта и уложил бревна так, что образовалась узкая щель, затем разровнял сено и вылез из кузова.

Посмотрев укладку, охранник вместе с шофером пошли в конторку. Тогда я снова забрался в кузов, разгреб сено у борта, втиснулся боком в щель и замаскировался. Скоро вернулись хозяева. Охранник осмотрел кузов, и машина тронулась.

Ехали довольно долго. На ухабах бревна придавливали к борту. Самочувствие все время ухудшалось, так как чем дальше удалялись от Чунь-Чеша, тем явственнее представлял, в какую авантюру пустился.

Уже стемнело, когда по неожиданно раздавшемуся собачьему лаю понял, что въехали в населенный пункт. Скоро машина, свернув в сторону, остановилась. Было хорошо слышно, как охранник позвал шофера ужинать.

Оставшись один, вылез из укрытия, разровнял сено и, спустившись на землю, осмотрелся. Машина стояла на краю небольшой деревни. Ни одно окно не светилось. Не теряя времени, открыто зашагал по дороге и к рассвету добрался до второй деревни. На окраине забрался в какой-то сарай, зарылся в сено и проспал до вечера.

Едва начало смеркаться, обогнув жилье, выбрался на дорогу и часа через полтора оказался уже в Тавде. А там, у колодца, на меня наскочил охранник, и все закончилось вот этим».

Платонов повернулся правым боком, и на виске я увидел довольно глубокий шрам размером с двухкопеечную монету. На левом виске проступала отметина меньшего размера.

—   А как сейчас себя чувствуете? — поинтересовался я.

—   Иногда болит голова, бывают моменты, когда не могу вспомнить некоторые слова, — признался пострадавший. — А в общем, вроде ничего угрожающего. Не знаю, что дальше будет. Ведь мне до побега оставалось отбывать восемь лет, а сейчас дали пятнадцать.

Я не знал Платонова до ранения, но, слушая его, невольно чувствовал что-то не совсем естественное в поведении. Это замечали и постоянно сталкивающиеся с ним товарищи.

Студенческий черед

Первого марта 1937 года в два часа ночи к студенческому общежитию № 8 во Втузгородке подъехали две легковые машины. Трое мужчин проследовали по лестницам на четвертый этаж и разошлись по комнатам.

Проснулся от толчка в плечо. Открыв глаза, при свете включенной электролампочки увидел склонившийся надо мной «реглан». Осведомившись о фамилии, военный предложил встать. Товарищи по общежитию — Ярославцев Анатолий, Галаншин Константин и Запорожец Иван уже разложили книги и тетради отдельными стопками на столе, а скудное имущество — на своих кроватях. После такой подготовки чекист предъявил

ордер на обыск и арест студента пятого курса Уральского индустриального института Запорожца Ивана.

Это сообщение прозвучало для нас как гром с ясного неба. Иван побледнел, было заметно, как начали подергиваться и сжиматься его пальцы, но скоро он взял себя в руки. «Реглан», осмотрев на столе стопку книг и писанину Запорожца, отложил кое-что в сторону, затем перетряхнул одежду и постель. Переписав выбранное, попросил Галаншина и Ярославцева завизировать акт обыска, сложил изъятое в баул, велел Запорожцу одеваться. На вопрос Ивана, что взять с собой из пожитков, ''реглан» посоветовал захватить пару белья. «А сейчас пошли!» — скомандовал чекист. Дверь за ними закрылась, и мы молча уселись на кровати, не зная, что и подумать. Ни о каком сне не могло быть и речи.

Примерно через час к нам в дверь протиснулись наши однокурсники из соседних двух комнат. Они сообщили, что у них забрали Пастухова Валентина и Артебякина Анатолия. Все трое комсомольцы. Запорожец участвовал в художественной самодеятельности института, хорошо пел. Пастухов отлично учился и без ущерба для занятий и сдачи зачетов прирабатывал в какой-то заводской лаборатории. Артебякин, довольно флегматичный парень, в основном из-за своего прилежания не имел академической задолженности. Все трое получали стипендию. Пастухов — уралец, из г. Касли, Запорожец и Артебякия — с Украины.

Прошел март 1937 года. Об арестованных не было никаких известий. Между тем в институте началась новая волна арестов. На энергофаке был арестован доцент Алексеев. По слухам, родственник Аллилуевых. В конце марта 1937 года из нашей группы отчислили и исключили из партии студентку Дору Смоляк. Причина заключалась в том, что был арестован как «враг народа» первый секретарь Уральского обкома ВКП(б) Кабаков, личным секретарем которого был Смоляк — муж нашей Доры. Тогда же на даче застрелился и второй секретарь обкома Пшеницын. Дору мы больше не встречали, но говорили, что она уцелела.

Первая весть о нашей троице, что они еще живы, была получена в апреле 1937 года, когда меня вызвали в спецотдел института и велели в восемь часов вечера явиться на Ленина, 17. Пришел в назначенное время. Принял чекист со шпалой в петлицах. Предложил стул, поинтересовался темой дипломного проекта. Во время

рассказа в кабинет неожиданно привели Запорожца. Он очень изменился, лицо землистое, глаза запали, но следов побоев не заметил.

Поздоровавшись и, не зная, с чего начать, спросил, как дела. Иван, безнадежно махнув рукой, коротко ответил: «Плохо». На вопрос о Пастухове и Артебякине сказал, что ничего не знает. Не представляя, о чем вести дальше беседу, обратился к следователю с просьбой: можно ли принести Запорожцу что-либо из еды и вещей. «А вы у него самого спросите», — посоветовал чекист. Но Иван заявил, что ничего не нужно. После этого минут десять просидели в полном молчании. Наконец, следователь сказал: «Ну что ж, если у Запорожца вопросов и просьб нет, будем заканчивать». Расписавшись на пропуске, передал его мне. Со щемящим сердцем, взглянув на Ивана, сидящего с опущенной головой, попрощался и ушел.

По пути в общежитие пытался осмыслить — для чего устраивалась встреча, но так ни до чего и не додумался.

Прошло 52 года. За это время по доносу о вредительстве 29 марта 1942 года в ГУЛАГ попал и я. Через 15 месяцев на Лубянке, 2, было объявлено, что особое совещание постановило водворить меня на 10 лет в исправительно-трудовой лагерь по статье 58, п. 10, часть вторая. Решение совещания окончательное и обжалованию не подлежит.

В 1953 году после смерти Сталина был выпущен по амнистии с 39-й статьей в паспорте, то есть с «волчьим билетом». В 1956 году реабилитирован.

По инициативе однокашников Перетягина, Левина и Галаншина в 1962 году состоялась встреча группы. Присутствовал на ней и Пастухов. Он очень изменился, бросились в глаза почерневшие зубы, нетвердая походка. Через десять лет оставшиеся в живых вновь собрались в УПИ. Пастухов за это время мало постарел, но стал общительнее. Работал он на Новоуткинском заводе начальником лаборатории, жаловался на больные ноги,

Позднее при случайной встрече с Перетяг иным, работавшим в УПИ доцентом, узнал, что, знакомясь со сбоим «делом» после получения документа о реабилитации, Валентин обнаружил там компрометирующие показания однокурсников Рассановой и Галаншина.

В 1990 году при посредничестве однокурсника Гуткина обменялись письмами. Пастухов прислал коротенькую записку с рядом вопросов. Ответив на них, просил,

в частности, сообщить о событиях злополучного дня 1 марта 1937 года, судьбе Запорожца и Артебякина, а также о том, кто из нашей группы оказался замешан. 12 июня 1990 года получил ответ. Привожу его полностью.

«Викторин! Очень благодарен за твое письмо! Не хотелось вспоминать столь горькие страницы своей жизни. Фактически они поломали начисто всю жизнь и унесли главное — здоровье. Итак, коротко об этих тяжких годах. 1 марта 1937 года меня арестовали и поместили в общую тюремную камеру. На допросах спрашивали о связях с И. Запорожцем. Якобы он показал, что завербовал меня в К.Т. организацию, главой которой был Алексеев. Очных ставок не было, так как, по-видимому, в марте Иван был уже осужден. Об этом я узнал из обвинительного заключения.

В августе предстал перед военной коллегией Верховного суда по обвинению по ст. 58 (7, 8, 10, 11) под председательством Ульбриха. Здесь я увидел Артебякина и студентов из горного института Попова и Лясковского. Всем приговор вынесли одинаковый — 10 лет лагерного заключения и пять лет поражения в правах.

После этого всех нас переправили в Полтавскую, а оттуда перевезли в Новочеркасскую тюрьму. В мае 1939 года я вновь встретил Артебякина — нас отправляли этапом во Владивосток. Во время этапа на пароходе «Джурма» случился инцидент. Этап проходил ночью, а я страдал «куриной слепотой» и на каком-то повороте вышел из колонны, конвой меня втолкнул обратно, так я потерял своих товарищей по несчастью. При посадке всех нас не приняли, и часть колонн, в одной из которых оказался и я, вернули обратно на пересылку. И следующим пароходом «Дальстрой» меня привезли на Колыму.

На Колыме работал на приисках «Стахановец», «Чкалов» в забое.

Нас, политических, выделили в особый лагпункт, для порядка все бригады имели звено уголовников, которые приписывали объемы работ себе, играя в карты.

В конце года я попал в стационар — дистрофия. Наверное, тут был бы мне конец, но в январе 1942 года меня как специалиста перевели в Хекиканский лагпункт в центральные мастерские мастером. Это спасло меня. Работал в электроцехе обмотчиком, мастером, начальником цеха. Здесь встретил освобождение. 1 марта 1947 года меня освободили, но впереди было 5 лет поражения в правах. В 1948 году меня перевели в центральные

электромеханические мастерские на должность старшего инженера по ремонту. Работа была связана с разъездами В это время я побывал во многих районах Колымы: район Верхоянска, Чукотка (Певек^¹), Сеймчанский район, Тончинское, Семирчанское, Ягодинское, Индигирское горнопромышленные управления. Наше предприятие слили с Оротуканским заводом.

Настал 1952 год — конец поражения в правах. Но меня не забыли. По возвращении из Певека пригласили в органы и объявили, что какая-то комиссия приговорила меня к вечной ссылке под надзор НКВД

Отобрали паспорт, выдали справку на место жительства, запретили выездную работу. Это продолжалось до смерти «великого вождя».

В Оротукане я работал старшим инженером-электриком. В 1955 году мне выдали паспорт и разрешили выехать в отпуск на «материк». Однако с таким паспортом меня всюду изгоняли (в Каслях мне приказали уехать), в Москве в гостинице не разрешили жить. Был на приеме у заместителя министра МВД. Там велели обратиться в Челябинское УМВД. В Челябинске, правда, дали бумаги прописаться в Каслях.

В конце 1956 года мое дело было пересмотрено, и я получил справку из Верховного суда о прекращении дела из-за отсутствия состава преступления. Так кончился мой срок.

В 1954 году, будучи в отпуске, поступил в УПИ и в декабре 1959 года получил диплом инженера-электрика. (Кстати, Миша Левин был председателем государственной комиссии).

В 1964 году выехал на «материк» и поступил работать на завод «Искра». В 1968 году защитил диссертацию — КТН. 10 лет проработал представителем ленинградского института электронной сварки на заводе «Искра». С 1 февраля 1990 года — пенсионер.

Такова в кратких чертах моя жизнь. У меня тоже есть внучка и внук. Живут они в п. Омсучгин в Магаданской области. Приезжают очень редко и ненадолго.

Постарайся достать книгу об энергетике Урала. Привет от меня твоим близким. Пока все. Жду от тебя письма.

Валентин. Новоуткинск. 12.06.90 г.».

Из этого «реквиема» неясно, как вел себя на допросах,

подвергался ли физическим воздействиям, признал ли свою «вину». Почему Алексеева и Запорожца судили отдельно? Умолчал Валентин и об однокурсниках-осведомителях. Видимо, все-таки фамилия председателя военной коллегии — Ульрих. Об этом душегубе упоминается и в книге «Архипелаг ГУЛАГ».

17 июня 1990 года послал Пастухову письмо с просьбой пояснить оставшиеся неясными места с припиской, что если на них неприятно отвечать, то допустимо и промолчать. К сожалению, ответа не поступило.

1937-1990 гг.

Темные люди

После защиты диплома в июне 1937 года я обосновался на Среднеуральской ГРЭС в должности младшего дежурного щита управления с окладом 70 рублей в месяц и начал трудиться в вахте дежурного инженера Рождественского, рослого, спортивного вида брюнета лет тридцати, с довольно приятной наружностью и четкой речью, техника по образованию. Занимая инженерную должность, он особенно не важничал, на задаваемые производственные вопросы старался обстоятельно ответить, а по возможности и показать. Имел двоих детей. Жена работала в плановом отделе.

Вахта Рождественского сменяла команду инженера Сокулинского, такого же высокого, но блондина с продолговатым интеллигентным лицом и несколько вычурными манерами. Жена его трудилась в лаборатории химцеха. Детей у них не было.

Во время дежурства больше всего беспокойства персоналу щита доставлял топливный цех, где начальствовал Барбашин, костлявый, желчный субъект лет 46, практик, член ВКП(б) Много забот доставлял и Башкиров, заместитель начальника по эксплуатации в котельном цехе. Отличительная его особенность при решении производственных вопросов — получение соответствующей бумажки с подписью и датой. Образование — техникум, член партии, женат, двое детей.

Значительно реже шли запросы из турбинного цеха от заместителя начальника Атрошенко, сухопарого, среднего роста блондина 32 лет, общительного и располагающего к себе. Образование — высшее, член ВКП(б). Жена — бухгалтер, двое ребятишек.

Очень редко появлялся на главном щите старший инженер технического отдела Шамов, среднего роста шатен с интеллигентным лицом, 23 лет, беспартийный. Знали его больше из-за жены — толстой вульгарной бабы старше его, с манерами базарной торговки. Шамов на людях нигде не появлялся без ее сопровождения, и эта пара невольно вызывала недоумение своим несоответствием. Но, как говорится, дела альковные неисповедимы...

Совсем не появлялся на щите профсоюзный вожак Иванов, плотный шатен 31 года, член партии, болтливый, как всякий общественный деятель.

Фамилии перечисленных семи личностей приведены в связи с появившимися в то время туманными слухами о причастности их к тайной банде осведомителей НКВД, наводнивших уже всю страну и творивших гнусные дела.

Впервые с деятельностью этих подонков столкнулся, когда в конце 1937 года, работая уже дежурным инженером, получил сообщение по телефону от мастера турбинного цеха Мочалкина о ненормальном явлении на первом блоке. Прибежав в цех и поднявшись на корпус ступени высокого давления, сразу ощутил специфический запах, идущий из вестовой трубки лабиринтового уплотнения. Сомнения не могло быть — с паром в турбину поступали пары мазута. Бегом возвратившись на щит, тут же сообщил старшему дежурному котельной и велел немедленно организовать отбор проб пара от каждого котла. Передал Мочалкину команду о снижении нагрузки по 10 мВт от каждого турбогенератора. Дал указание телефонистке ЦТС о включении аварийных сигналов на вызовы, после чего доложил о случившемся на центральный диспетчерский пункт Уралэнерго.

Вскоре по аварийному вызову на станцию прибыли директор, главный инженер, заместитель директора по кадрам, являющийся уполномоченным НКВД, и руководство цехов. К этому времени было установлено наличие мазута во всех семи действующих котлах, и главный инженер дал команду на понижение нагрузки еще по 10 мВт на агрегат.

Оперативно приехали энкаведисты из районного и областного управления, и следственная карусель закрутилась. Вскоре было обнаружено, что рядом с трубопроводом очищенной воды проложен мазутопровод, а между ними неизвестно когда, кем и для чего установлена перемычка с задвижкой.

В этот злополучный день в смене инженера Сокулинского произошло нарушение плотности закрытия задвижки, и в водный тракт котлов просочилось около десяти тонн мазута. Когда со всех причастных к работе котельного цеха были взяты письменные объяснения, а специально созданной комиссией составлен протокол об аварии с указанием существа дела и виновников, тут же арестовали начальника котельного цеха Магида и его помощников Житинкина, Зобова и Манохина.

Докладные Башкирова, Сокулинского выглядели настолько тенденциозными, что вывод напрашивался однозначный — это вредительство. Позднее, когда стало известно о «признании» четверкой своих «преступлений» и их расстреле, стало ясно, кто есть кто. Характерно, что в атмосфере страха за свои жизни никто из начальства не заступился за обвиняемых.

В 1938 году я работал начальником технического отдела. Там в это время трудился конструктором Лагутин, приехавший после окончания института по распределению вместе с женой, только что родившей сына. Ему выделили комнату, кое-что из мебели; в общем, мужик был доволен, работал хорошо, с сотрудниками ладил. Проработал конструктор в отделе около года, когда однажды утром узнаю, что Лагутин арестован У директора получаю информацию — взят органами за контрреволюционную агитацию. При обыске у него была найдена, в частности, книга Бухарина.

Вскоре по запросу написал характеристику на Лагутина, но ее вернули как не отражающую истинное лицо арестованного. Кто писал «отражающую», — не знаю. Позднее одна работница отдела сообщила мне по секрету, что видела, как накануне ареста эту книгу Лагутину передал Шамов.

Особенно откровенно раскрылся профсоюзник Иванов. На одном из собраний, где ставился вопрос о необходимости активно включаться в процесс быстрого и полного разгрома врагов народа, он заявил, что берет на себя обязательство разоблачить пять врагов. Яснее не представишься.

Более осмотрительно действовал Атрошенко, «курировавший» руководящий персонал ГРЭС, в том числе директора Быкова и парторга ЦК ВКП(б) Вахмянина. О последнем Атрошенко дознался, что один из его ближайших родственников репрессирован по 58-й статье, и, конечно, карьера парторга была предрешена Но самыми

«продуктивными» в семерке оказались Рождественский и Барбашин, на иудиной совести которых главный бухгалтер Оболенский, начальник релейной службы Бабкин, мастер турбинного цеха Кулешов, мастер электроцеха Калиновский, мастер котельного цеха Щуплецов и многие другие.

Барбашин придерживался такой методы. Выступая на собраниях, он подвергал резкой критике случавшиеся на станции неполадки в работе, а затем оформлял их в форме доносов в органы, где фигурировали уже конкретные фамилии.

Естественно, возникали вопросы о причинах, толкнувших этих типов на столь подлые дела. Для троих мотивом послужил, конечно, страх за свою шкуру. У Рождественского, например, отец был священнослужителем, а мать связана дальними узами с каким-то грузинским княжеским семейством. По тем временам такая родословная считалась настолько греховной, что молодой Рождественский усиленно замаливал ее, принося на заклание в НКВД одну жертву за другой.

У Барбашина оказался арестованным по 58-й статье родной брат, и он из кожи лез, доказывая опричнине свою преданность, В подобной ситуации оказался и Сокулинский, вынужденный по существующим у нас порядкам при поступлении в институт умолчать о своем родителе, бывшем царском офицере. Однако на третьем курсе был «разоблачен» и после соответствующей «беседы» в органах поступился своей совестью, став активным осведомителем.

Уже в хрущевский период главный инженер Свердловэнерго рассказывал, как к нему в кабинет однажды зашел представительный мужчина и поинтересовался Сокулинским. Оказывается, по доносу «этого подлеца из подлецов», по выражению посетителя, его на десять лет загнали в концлагерь на Колыму, где ему чудом удалось выжить.

Что касается истинных причин, побудивших остальную четверку заниматься доносительством, они стали ясными только в отношении Башкирова, перешедшего в конце 1942 года на работу в органы. В служебной карьере Атрошенко особого продвижения не просматривалось. Не дослужившись выше начальника техотдела, он после окончания войны уволился с СУГРЭС, Шамов до пенсии так и проработал инженером по ремонту.

К началу 1990 года в живых остались два стукача-

пенсионера — Атрошенко и Шамов. Рождественский подох от инфаркта где-то в Грузии, Барбашин — от рака легких. Сокулинский отдал душу черту при загадочных обстоятельствах. Иванов, выполнивший-таки обязательство по раскрытию пяти «врагов народа», протянул ноги от инсульта. От чего сковырнулся Башкиров, неизвестно. Однако сколько еще подобного дерьма продолжает безмятежно плавать вокруг.

Конечно, сейчас подобные выродки ведут себя иначе, но имеются и рецидивы. В подтверждение далее приводится копия доноса «сигнализатора», который получен Управлением тепловых сетей г. Свердловска в 1967 году.

«Администрации СУГРЭС.

Преднамеренные, злоумышленные, вредительские гидравлические удары в системе водопровода и теплофикационной системе отопления города Свердловска. Сила гидравлического удара настолько сильна, что разрывает стыки водопроводных труб и вырывает пробки из батарей центральной теплофикационной системы отопления, хотя системы водопровода и отопления спрессовываются на 8 атмосфер давления.

Вредители это знают и поэтому преднамеренно создают гидравлические удары, разрушая водопровод и теплофикацию. Мне пришлось видеть это на строительстве Магнитостроя в 1930-1932 годы, где я работал по добровольной мобилизации; пришлось видеть это и здесь в годы Великой Отечественной войны, когда из разорванных водопроводных стыков на углу улиц Московской и Радищева вода широкой рекой лилась вниз по улице Радищева.

Пришлось испытать это и на самом себе здесь, в Свердловске, в Юго-Западном районе, по улице Белореченской, 9, корпус 4, квартира 7, когда в начале июня месяца этого года в Свердловске выпал снег и СУГРЭС дала горячую воду для обогрева квартир. Гидравлический удар настолько был сильный, что он вырвал металлическую пробку из батареи, и горячая вода под давлением свыше 8 атмосфер хлынула в квартиру, затопив ее и нижележащую квартиру, внеся разрушение и порчу имущества и помещения.

Этот гидравлический удар порвал и стыки на линии, в результате чего больше месяца нет горячей воды. Чтобы не иметь свидетелей, вредители производят эти гидравлические удары ночью. Так, у меня в квартире вышибло пробку в 3 часа, причем пробку вышибло с

таким выстрелом, словно это был выстрел из пушки. Комнату заполнило горячим паром и пылью от штукатурки. Семья восприняла это как нападение на нас со стороны США и взрыв атомной водородной бомбы. Интересно знать: не одни ли и те же лица причастны к этому вредительству?

Когда во время Великой Отечественной войны водопроводная вода из разорванных стыков хлынула рекой по улице Радищева, то об этом узнали соответствующие органы, и после этого я уже не видел, чтобы вода лилась из разорванных водопроводных стыков.

22 июля 1967 года. Гор. Свердловск-86, ул. Белореченская, 9, корп. 4, кв. 7. Инженер Егоров Иван Никитич.

28 июля 1967 года. Горячей воды до сих пор нет. Инженер Иван Егоров".

Попади такое заявление органам в 1937 году, оно, без сомнения, собрало бы обильную жатву: цепная реакция по разоблачению "вредителей и диверсантов" обычно заканчивалась, когда сажать становилось уже некого.

Вот так, по колена в крови "народ победоносно двигался к коммунизму".

1942-1990 гг.

Воры из элиты

С началом войны ГУЛАГ снизил котловое довольствие в концлагерях в два раза, оставив нормы труда без изменения, только еще более ужесточив спрос по беззаконию военного времени. В этих условиях живая сила, в изобилии поступавшая на бескрайние просторы Урала и Сибири, быстро превращалась в мертвую, которую едва успевали закапывать в общие ямы.

Так, в начале 1943 года в шестом Тавдинском отделении концлагеря из 3200 заключенных в отдельные дни от голода и непосильной работы погибали до 20 человек.

И вот в сентябре этого кошмарного года по Северураллагу прошел слух, подтвердившийся вскоре, что в Тавду из наркомата внутренних дел и из Свердловского областного управления НКВД неожиданно прибыла группа высокопоставленных чиновников, организовавшая обыск в особняках начальника Северураллага полковника Журилина и его заместителя майора Фукса.

В кладовых и холодильниках, сооруженных под особняками, было обнаружено большое количество обмунди-

рования: хромовые сапоги, офицерские шинели, кители, белье, отрезы сукна. Но что больше всего поразило лагерников — это множество ящиков с консервами, мешки с сахаром и крупами, масло, различные деликатесы, набор которых мог украсить витрину Елисеевского магазина. И все это уживалось с десятками ежедневно умирающих от голода в концлагере.

На центральный склад привезли две доверху нагруженные грузовые автомашины. Арестовали и увезли этих не в меру жадных чекистов. Что с ними стало, никто из простых смертных не знал, а кто имел какие-то сведения — помалкивал.

Вскоре Северураллаг возглавил новый начальник — полковник Жуковский и его заместитель — капитан Спотыкач.

В 1948 году, получив указание главного механика Сахно определить количество поступившего в цистерне хлопкового масла, по пути существенно облегченной, пришлось иметь дело с заместителем начальника центральной базы, небольшого роста седеющим, но еще крепким евреем. Это оказался тот самый заворовавшийся бывший майор Фукс. Исподволь рассматривая этого дельца, невольно вспомнил анекдот про трех спасшихся при кораблекрушении: писаная красавица — глупая как пробка; пьяница — кому море по колено; и опытный жулик, снабженец, всегда выходящий сухим из воды.

1952–1990 гг.