Т. М. ДЗЕРВЕ, член КПСС с 1920 года

ТАК БЫЛО

Мой отец происходил из безземельных крестьян бывшей Лифляндской губернии. В поисках работы и крова он с семьей исколесил многочисленные дороги старой России и всерьез застрял в Ярославле, где оформился путевым обходчиком. Будучи от природы одаренным человеком, он легко мог разобраться в различных механизмах, все время что-нибудь мастерил или ремонтировал: настенные часы, швейные машины. В 1921 году отец вступил в Коммунистическую партию.

Из восьми детей нашей семьи выжили только три девочки, я была самая младшая. Начальное образование получила в железнодорожной школе, среднее — в вечерней. С 16 лет пошла работать и сразу активно включилась в строительство новой жизни. В 1919 году вступила в комсомол, а в апреле 1920-го (на год раньше отца) стала коммунисткой.

Окончив шестимесячную губсовпартшколу, работала в аппарате губкома партии, губкома комсомола. В течение двух лет находилась в Средней Азии на ликвидации неграмотности. Затем — партийная работа в Москве: инструктор райкома партии, секретарь парторганизации Тишинской фабрики.

Еще в детстве, видимо, под влиянием отца, меня тянуло к инструментам, а не к куклам. С годами все больше склонялась к получению технической профессии. Поступила в МВТУ, где добилась зачисления на вновь организованное авиационное отделение, на базе которого позднее создали Московский авиационный институт. Здесь меня избрали секретарем партийной организации. После завершения образования в 1934 году получила направление конструктором на авиационный

завод, где директором был А. Н. Туполев. Я полюбила свое предприятие, свое дело, отдавала ему всю энергию. Это, видимо, послужило причиной того, что в дальнейшем меня избрали секретарем парткома.

В 1936 году на завод был прислан новый начальник отдела кадров — некто Суровцев. На каждом собрании в духе времени он произносил громовые речи об усилении бдительности. Часто мы видели кадровика в парткоме, куда он приходил для согласования увольнения с завода коммунистов, которые, по его мнению, оказались неблагонадежными. Основания для этого выдвигались неубедительные. Например, коммунист Сорокин, ведущий инженер электроцеха, по мнению Суровцева, не внушал доверия, так как в возрасте трех лет вместе с родителями приехал в Москву из Литвы. Я отказалась дать согласие на увольнение его и ряда других товарищей по подобным вздорным мотивам. Несколько раз приходилось ставить такого рода вопросы на обсуждение парткома с приглашением секретаря Бауманского райкома партии Гутина. Он, кстати, всегда поддерживал нас и критиковал нелепые требования кадровика.

Однажды Суровцев пришел ко мне согласовывать увольнение с завода члена партии секретаря комитета комсомола Гутмана. Основание — письменное сообщение УВД о том, что проживающий в Гомеле отец Гутмана — владелец гостиницы, валютчик, арестовывался, а в анкете у комсомольского вожака написано, будто отец его часовой мастер. Гутмана я хорошо знала, встречалась с ним почти каждый день, и было невероятно, чтобы он так всех обманывал. Я его вызвала и, глядя в глаза, спросила, правда ли это. Он все отрицал категорически. Тогда я попросила уполномоченного НКВД ознакомить меня с подлинными документами. Он пригласил меня на Лубянку, где показал толстущую папку собранных бумаг и вынул оттуда бумагу из Гомеля, где действительно все было так, как сказал Суровцев. Я все же заподозрила ошибку. Надо проверить. Договорилась с директором завода, чтобы Гутману дали за свой счет 10 дней для поездки к отцу. Уже через три дня он прямо с поезда принес справку Гомельского УВД о том, что его отец — часовой мастер, не привлекающий наемного труда, А на той же улице в Гомеле жил однофамилец, владелец

гостиницы, и тот действительно арестовывался за валютные операции. Вызвала я Суровцева, передала справку со словами: «Разве так можно работать, ведь это жизнь человека». Вера в непогрешимость НКВД у меня улетучилась.

Сталину я, конечно, в те времена полностью доверяла. С большим воодушевлением в декабре 1937 года готовилась к выборам в Верховный Совет СССР, тем более что в нашем округе баллотировался сам Генсек. И здесь меня постигло разочарование. Я была в составе избирательной комиссии. Подсчитываем голоса — в 18 бюллетенях рядом с фамилией Сталина вписана другая, а в 11 бюллетенях фамилия Сталина вычеркнута. По инструкции 18 бюллетеней мы должны были считать недействительными, а 11 занести в графу «против». Председателя избирательной комиссии, кадрового рабочего нашего завода Сорочкина, позвали к телефону. Вернулся он к нам взволнованный, бледный. Оказалось, звонил секретарь райкома партии Гутин и сказал, что все бюллетени голосовавших «против» надо также отнести к недействительным, поскольку «голосов против товарища Сталина быть не должно — так нужно для партии». Всех нас будто ушатом холодной воды облили. До этого мы шутили, смеялись, хотя все очень устали, а тут все помрачнели, затихли. Нам было непонятно, зачем нужна такая подтасовка.

В 1937 году на производстве создалось очень большое напряжение. В конструкторских отделах шла разработка новых самолетов. Готовился самолет для беспосадочного перелета через Северный полюс в Северную Америку сначала экипажа В. П. Чкалова, а затем — М. М. Громова. Каждый работник на заводе был на счету, а мы ежедневно недосчитывались нескольких человек, арестованных ночью НКВД. Брали очень нужных, стоявших на ответственных постах завода работников: начальников цехов, заведующих производством, ведущих конструкторов, мастеров смен. Многих из них я хорошо знала, доверяла им. Но ведь считалось, что «НКВД не ошибается»... Гнетущая обстановка усилилась, когда арестовали директора завода Осипова.

Партком подобрал кандидатуру на пост директора из заводских инженеров, члена парткома. Подошла пора согласования кандидатуры со всеми организаци-

ями. Туполев, работавший тогда уже в главке Наркомата авиационной промышленности, передоверил это парткому. Видимо, он чувствовал, как сгущаются над ним тучи... 21 октября 1937 года ночью его арестовали. Утром прибежал в партком заместитель Туполева инженер Александр Александрович Архангельский и сообщил эту страшную новость. Помню, он тут же взволнованно начал вроде оправдываться, что, мол, хотя работал с Туполевым в месте, но ничего не знал и т. д. Конечно, для всех это было неожиданно и страшно все, но мы верили, что для ареста должны быть весьма убедительные основания. Я сразу обратилась в промышленный отдел ЦК партии, но ничего утешительного не услышала, обнадеживали, что «НКВД разберется». Такой ответ не успокоил. И, хотя по заводу распространился слух, будто Туполев продал Мессершмитту чертежи своего самолета, люди, знающие советского конструктора, не могли этому поверить.

История заключения Андрея Николаевича Туполева известна. Изоляция не сломила его, за решеткой, под охраной он продолжал творить для своего народа. Именно в тюрьме Туполев создал самолет Ту-2 — один из лучших бомбардировщиков второй мировой войны. (Туполев говорил, что в его «жизнь ворвалось нечто мистическое: сидел в камере номер 58 по 58 статье и разрабатывал свой 58 самолет». 19 июля 1941 года Туполева и около 20 его сотрудников на основании постановления Верховного Совета СССР от наказания досрочно освободили со снятием судимости. Однако полностью реабилитирован он был только в 1955 году.)

Вскоре пришла и моя очередь. 29 января 1938 года в двенадцатом часу ночи явились ко мне домой два человека в форме НКВД, предъявили ордер на арест и обыск. На ордере по диагонали крупными буквами стояла подпись «Хрущев». (Хрущев был секретарем Московского комитета партии). Эта виза, вероятно, понадобилась, так как я в то время была членом Бауманского райкома партии. При обыске, конечно, ничего не нашли, потребовали мой партбилет, паспорт и, сказав, что утром я, наверное, вернусь домой, повели с собой. Муж настоял, чтобы я взяла чемоданчик с бельем. С моей одиннадцатилетней дочерью, которая спала в соседней комнате, я не решилась попрощаться.

В закрытой машине (на ней была надпись: «Колбаса, сосиски») меня сначала привезли на Лубянку. Здесь на втором этаже, куда я ходила по делу Гутмана, что-то оформили, заполнили какие-то бумаги, а потом отправили в Новинскую тюрьму.

В камере, куда меня втолкнули, было так много женщин, что даже стоять было тесно. Несмотря на это, после меня втиснули еще двух. Начали устраиваться на ночь. Ни у кого ничего нет, а пол цементный. Я расстелила зимнее пальто. Легли плотно рядами на бок, а троим пришлось сидеть на параше. Ночью по команде все поворачивались на другой бок и по очереди уступали места тем, кто сидел.

В нашей камере находилось много жен работников КВЖД. Одну, совсем больную, взяли из больницы. Она даже стоять не могла. Ей сразу уступили единственную в камере железную кровать без постели. Женщина рассказывала, что оставила дома троих маленьких детей со старушкой матерью, а мужа арестовали несколько дней назад. Угнетали нас стоны женщины, которую взяли от трехмесячного ребенка. Она ужасно мучилась от прилива молока в груди. Была еще студентка какого-то института, которую уже допрашивали. Она рассказала, что следователь обещал ее освободить, если она укажет, кто ее завербовал, и она со всеми консультировалась, кого ей удобнее указать... У нескольких женщин из медицинского персонала Кремлевской больницы допытывались, о чем в бреду говорили больные. Среди вновь прибывших оказалась Соня Либкнехт (жена Карла Либкнехта), арестованного по возвращении из-за границы прямо с поезда, больная, с нарывом в ухе. Сокамерницей стала также японка, сотрудник аппарата Коминтерна. Держалась она очень спокойно, была приветлива.

Допросы продолжались 16 месяцев, до 30 апреля 1939 года. За это время мне предъявлялись самые невероятные обвинения: участие в контрреволюционном заговоре латышей, участие в троцкистской организации и все в таком же духе. Один раз во время допроса в комнату вошел другой следователь, видимо, старший по чину, и начал на меня страшно кричать, а потом, подойдя вплотную, замахнулся, чтобы ударить. Я вскочила, наши глаза встретились, он не выдержал моего взгляда, опустил руку и со словами: «Ну, эту

можно на медведя посылать» вышел, сильно хлопнув дверью, у следователя упало что-то со стола. Я вспомнила, что отец мне когда-то сказал, что у меня в отчаянную минуту страшные глаза. Так я защитила свое человеческое достоинство. После этого «мой» следователь разговаривал со мной более спокойно, а второй больше не приходил.

Из Новинской тюрьмы меня перевели в Таганскую. Там также втолкнули в бывшую одиночную камеру, в которой уже находилось 22 человека. На 23 человека одна железная кровать без постели. Опять распределяем, кто на кровать, кто под кровать, а кто на парашу.

Соседи мои по камере меняются. В основном это были жены арестованных мужей или арестованные сами по обвинению по статье 58 пункт 10. Не забыть одну особенность нашей камеры. Она находилась над помещением, где проводили допросы. Мы спали на полу и ночью явственно слышали отчаянные крики, стоны, удары, рыдания и слезную мольбу: «Мама, мама...» Это было ужасно. Сон, конечно, уходил надолго прочь.

Допросы продолжались, но реже. Как-то раз меня вызвали из камеры, как обычно ночью, и повели по каким-то темным страшным коридорам подвала. Подумала: на расстрел. Оказалось, устроили очную ставку с рабочим-модельщиком нашего завода, который на следствии заявил, будто бы я выпытывала у него, какие модели самолетов делают в цехах. Когда я вошла, он сидел, опустив голову, потупив глаза. В тактику следователя входило оставлять допрашиваемых с глазу на глаз, но, конечно, где-то велось наблюдение. Я ничего не сказала рабочему, мне было ясно, как выбили у него показания. (Позже он написал в ЦК партии заявление, что оклеветал меня, так как не выдержал допроса. Его заявление мне зачитали в ЦК при восстановлении в партии.) Здесь же, в Таганской тюрьме, когда меня вели на допрос, я как-то встретила ведомого под руки всего окровавленного нашего военного приемщика Аузана, коммуниста с 1917 года. У надзирателей явно случилась какая-то неувязка, так как по правилам такие встречи не допускались,

Долго нам не давали помыться, несмотря на наши требования. Наконец, велели собираться в баню, с собой ничего не брать, так как белье дадут. Привели в большую комнату, сказали всем раздеться и пойти

мыться. Меня пустили в колонне первой. Когда я открыла дверь — то оказалась в огромном зале, наполненном мужчинами в форме НКВД. Значит, решили устроить парад голых женщин. Я подняла голову и пошла по живому коридору, за мной так же гордо двинулись женщины. Думаю, что при всей подлости вряд ли тюремщики чувствовали себя хорошо. Больше таких случаев не было. В бане нам выдали мужское белье, в котором потом мы ходили все время. Только на допрос надевали свою женскую одежду.

Первые полгода не полагалось никаких прогулок, потом стали выпускать на полчаса во двор — ходить по кругу.

Книг не давали, а газеты читали, если только у вновь прибывшей случайно сохранился обрывок. Я в юности прочла много детективных романов и в камере рассказывала их содержание. Всем это очень нравилось, так как, хотя бы на время, отвлекало от своего горя.

Питание было отвратительное: суп жидкий с кусочками картошки или с какой-либо крупой и ячневая каша — это меню не менялось. В так называемом ларьке один раз в месяц разрешалось купить папиросы, чеснок и немного сухарей. Деньги у меня были, так как я получила из дома перевод 25 рублей (максимум, который разрешалось переводить). Благодаря переводу я узнала, что мои домашние живы.

Наконец 30 апреля 1939 года меня вызвали с вещами и объявили приговор — пять лет лагерей за шпионаж, хотя такого рода деятельность на допросах мне в вину не ставили. В пользу какой страны я шпионила, осталось неизвестно. Когда мне зачитывали приговор, карточка с решением была обращена ко мне тыльной стороной. И мне удалось разобрать написанные красными чернилами слова «без изоляции».

При оформлении этапа я встретила товарища по партийной работе в Сокольническом райкоме партии — Роман, стенографистку М. Н. Тухачевского и многих других знакомых. Погрузили нас в пассажирский поезд на Архангельск. В обычном купе вагона находилось 18 человек. В соседнем купе я увидела арестованную Куусинен — первую жену секретаря Исполкома Коминтерна О. В. Куусинена.

В Архангельске нас разместили в специальной зоне, в бараках с «вагонками» — двухъярусными нарами,

построенными по типу вагонных полок. В теплые дни можно было выходить во двор подышать воздухом. Здесь в зоне я встретила Наташу Рыкову (дочь А. И. Рыкова) и жену Петра Смородина (секретаря ЦК комсомола), венгерскую коммунистку — работника Коминтерна.

С приходом весны началось массовое заболевание цингой. Тело покрылось какой-то сыпью, люди сильно ослабели. В качестве лечебного средства нам стали давать вечером по столовой ложке проросшего гороха.

Специально для доставки заключенных в лагерь строили большую баржу. В ожидании ее женщин стали посылать под охраной на посадку картофеля. Работа была трудная, так как мы очень ослабели, а нужно было поспевать за лошадью. Помню такой случай. Наш охранник отложил ружье в сторону, разжег костер. Слышу вдруг кричит: «Таня, Таня» и машет мне рукой (в лагере все меня звали Таней). Я сначала не поняла, что это меня зовут, так как такое обращение к нам со стороны охраны было необычно. Когда я подошла, он дал мне печеную картофелину со словами: «На, ешь». Накормил он печеным картофелем и всех остальных работавших женщин. Печеный картофель сам по себе был, конечно, очень вкусный, но очень тепло на душе стало от этого человечного поступка охранника.

В Архангельске удалось через возчика отправить письмо мужу и дочери. Письмо, собственно, прощальное, потому что я писала о том, что ждать меня бесполезно, никаких перспектив на возвращение нет.

Наконец готова баржа, примерно в час (стояли белые ночи) нас построили в колонну, окружили собаками, вооруженной охраной, предложили взять свои вещи и двигаться. Вдруг произошло какое-то замешательство, колонна встала, охрана кричит, щелкают винтовочные затворы. Оказалось, что у Куусинен, арестованной прямо с поезда, в котором она ехала из-за границы, все вещи были уложены в сундук. Она требовала, чтобы для сундука дали транспорт. Сколько охранники ни щелкали затворами, сколько ни грозили застрелить, женщина спокойно сидела на сундуке и не шевелилась. Все-таки дали лошадь с телегой, и колонна тронулась через весь город к берегу моря. Было уже близко к трем часам ночи, казалось бы, что все люди перед трудовым днем должны спать, а Архангельск бодрствовал. Все

тротуары были забиты людьми, многие стояли с детьми. Все, глядя на нас, не стесняясь, вытирают заплаканные лица, вглядываются в проходящих. Эти незабываемые слезы были нам в утешение. Народ понимал, что мы не враги.

Наконец нас погрузили на баржу. Для женщин там толстыми досками отгородили небольшое помещение без нар, без скамеек. Женщин было около 90. Рядом через перегородку поместили мужчин. Их было около 3 тысяч человек. Из них, как нам сказали, политических всего человек 40, остальные уголовники. Лязгнул запор, нас заперли снаружи, и охрана ушла. Из-за перегородки доносилась ужасная матерщина, слышалась какая-то возня. Вдруг начали в разных местах отрывать доски перегородки. Женщины заметались, окружили меня: «Таня, делай что-нибудь...» Перегородка снята до половины, верхняя доска на уровне моих плеч. Еще немного... и я решилась. Подошла вплотную к перегородке и четко громко сказала: «Товарищи!» Вдруг все стихло. При гробовом молчании я говорила о том, что мы такие же заключенные, как они, мы оторваны от семей, от детей, но нам труднее — мы слабее, что, как и их матери и сестры, мы считаем мужчин своими защитниками. Когда я закончила, еще несколько секунд стояла тишина. Потом послышался чей-то властный голос: «Забивай назад», и сразу в разных местах стали прибивать оторванные доски и скоро забили все до самого верха. Так получилось, что с этого момента я стала пользоваться у уголовников большим авторитетом. Даже позже, когда я уже работала в Воркуте, если у кого-нибудь из женщин что-либо крали, достаточно было сказать, что «это Танина», как пропажа сразу находилась.

При выходе в открытое море мы попали в сильный шторм, и почти все заболели морской болезнью. Я оказалась меньше других подвержена этой болезни. Так мы доплыли до Нарьян-Мара, часть женщин здесь высадили, остальных заключенных пересадили на другую баржу. Теперь мы поплыли сначала по реке Печоре, потом по реке Воркуте. Женщин направили в Новый Бор и Кочмос, мужчин — в Воркуту.

Питание в пути было передоверено бригаде заключенных, по национальности турок. Их было пятеро, причем лишь один из них прилично говорил по-русски,

а другие только кое-как понимали русскую речь. И вот после отплытия от Нарьян-Мара подходит ко мне турок, хорошо говоривший по-русски, и просит на время пути стать у них бухгалтером, так как они очень путаются с отчетностью. Оказалось, что существуют писанные правила для бухгалтера. В них было сказано, что бухгалтер должен присутствовать при получении продуктов, закладке их в котел и раздаче в виде сухого пайка. В первый же день я установила, что турки безбожно, почти на треть, обворовывали заключенных (на сухарях, крупе, рыбе). Так было, пока никто их не контролировал. Теперь же я не отходила от них ни при взвешивании, ни при закладке продуктов в котел, ни при раздаче. Должна сказать, что они со мной не спорили.

За мою работу они мне приносили обед, который я делила с членом партии с 1900 года Генриеттой Карловной Дерман и членом партии с 1918 года Лившей Иосифовичем Кисловским, с которыми дружила до конца лагерной жизни. Так я бухгалтером и доплыла до Кочмоса.

Кочмос — сельскохозяйственная организация, что-то вроде совхоза. Все рабочие — заключенные. Барак для женщин на берегу реки Воркуты. Для спанья — «вагонка». Когда входишь в барак, сразу отдает сыростью, здесь никогда ничего не просыхает. Женский барак оборудован из бывшей конюшни. Лошадей отсюда вывели потому, что они из-за сырости болели. Ни радио, ни газет, ни книг.

Меня назначили возчиком. Я быстро научилась запрягать лошадей в одиночку и пару и управлять ими. С первых же дней я испытала на себе чувство бескорыстного товарищества, существовавшего среди заключенных. Помню, как-то мне поручили привезти с базы большое количество мешков крупы, муки. Я запрягла пару лошадей. Мешки на телегу мне погрузили, и я спокойно пошла рядом с телегой. Состояния дороги я не знала, а она была по щиколотку покрыта глинистой жижей, ям не видно. Вдруг телега покосилась, левые колеса попали в яму, и все мешки моментально сползли в глинистую жижу. Я стояла отупевшая, не зная, что делать. Мешки не только поднять, но даже пошевелить я не могла. В это время по сухой тропинке шла группа заключенных, видимо, на обед. Увидев положение, в которое я попала, мужчины буквально в несколько ми-

нут выправили телегу, погрузили мешки. Я даже растерялась от такого чуда, не нашла слов, чтобы выразить благодарность.

Продукты доверяли возить только нам, четырем женщинам, и обычно ночью, чтобы урки не разграбили. Однажды вернулась с базы замерзшая, мокрая от дождя, в состоянии полного отчаяния и полезла на свое место в «вагонке». И глазам своим не верю: на подушке лежит маленький пирожок, еще теплый... Как согрелось на душе от этого пирожка. А кто положил — так и не смогла узнать.

Рабочий день продолжался 12 часов с перерывом на обед. Иногда бывали выходные, которые всегда сопровождались повальными обысками. Выдавали нам ватную куртку, ватные штаны и валенки третьего срока, огромные по размеру, тяжелые и всегда намокшие, так как сушить их было негде. Когда пришли холода, на валенках намерзал лед толщиной 10—15 сантиметров, который необходимо было срубать топором, иначе нельзя ходить. Топор для этой надобности возчику давали.

Питание — суп, большей частью из ржаной муки, и кусочек какой-нибудь рыбы, как мы шутили, «зырянского засола», а на самом деле попросту гнилой, которую даже при голоде есть было невозможно. По утрам давали 500 граммов хлеба с большой примесью колючек.

В Кочмосе в числе заключенных я встретила работника ЦК партии, фамилию которого, к сожалению, забыла. В 1926 году, когда я училась на курсах марксизма при МК партии, он нам читал лекции по философии. Он меня узнал, рассказал, что работает ассенизатором в бригаде. Как-то он приходил ко мне советоваться, где ему быть дальше. Бригада от него отказывается: он за ними не поспевает — у негр мало сил. Он говорил о предложении работать гладильщиком в прачечной, сомневался, справится ли с этой работой. Я, конечно, советовала ему скорее соглашаться. Больше мне не удалось с ним встретиться.

Меня обязали развозить по теплицам фекалии с поля, где они были уложены в огромных кучах. Некоторое время я еще смогла этим заниматься, но потом от одного вида этих куч у меня начиналась рвота. Я подала несколько заявлений, в которых просила использовать мои

инженерные знания, направить в какую-либо мастерскую, где есть механизмы. Правда, как-то вызвал меня начальник лагеря и предложил заведовать каптеркой, причем добавил: «Вы там будете сыты, безусловно...» Но я знала, что уголовники тотчас же, используя мою неопытность, обворуют меня, и тут уж я получу за это добавочный срок. И я категорически отказалась.

Как-то в лагерь приехал представитель НКВД для разбора заявлений (были заявления об избиении, плохом питании, ну, и мои заявления с просьбой перевести в мастерские). Вызвали меня. Молодой парень, обхождение вежливое. Он мне в спокойных тонах сказал, что мастерские есть только в Воркуте, но я до нее -._ дойду, а если и дойду, то там не выживу. Он предложил мне пойти к нему в домашние работницы. Я отказалась. Тогда он подписал мне направление на Воркуту. Думаю, что он действительно хотел мне добра.

Буквально накануне этапа на Воркуту я получила посылку от мужа с теплыми вещами и письмо, вложенное в карман. Муж писал, что мое письмо из Архангельска было, как разорвавшаяся бомба. Дома все время ждали меня, реагировали на каждый звонок в квартиру, думая, что это я. Муж писал, что дочка здорова, плачет. Писал он и о том, что в связи с моим арестом его обсуждали на партсобрании, объявили ему строгий выговор с занесением в учетную карточку за потерю бдительности и вывели из состава парткома (муж был членом партии с августа 1917 года). Уже позже мне рассказали, что моей парторганизации на заводе начальник отдела кадров Суровцев дал справку о том, что я расстреляна как враг народа. Аналогичная справка была объявлена на партсобрании Московского авиационного института.

В декабре 1939 года организовали этап на Воркуту: 18 мужчин и 5 женщин. Мужчины—все уголовники, один говорил, что попал за аварию на автомашине, остальные ничего не рассказывали, но видно было, что в лагере они не первый раз. Среди женщин были две кореянки, совсем не говорившие по-русски, две какие-то конторские служащие и я.

10 декабря утром мы покинули Кочмос. Нас сопровождала вооруженная охрана из трех человек и лошадь с санями для продуктов. Шли по замерзшему заснеженному руслу реки Воркуты. Мороз был очень силь-

ный, так что ресницы заиндевели. Плелись до полного изнеможения, потом делали остановку. По пути нашего следования были установлены так называемые «станки», то есть домики, отапливаемые железной печкой. В «станке» два отделения: первое с печкой — для охраны, другое без отопления — для нас. В нашем нары в один этаж из досок без постели. Стол для еды. Уборная на улице для всех одна. По приходе на «станок» конвоир растапливает печку, ставит чайник. Продукты получать в сухом виде из лагеря для заключенных доверили неудачнику шоферу. Наш «завхоз» выдавал каждому продукты: два кусочка сахара, одну сухую рыбу на два дня, несколько сухарей. Кроме чая, горячей пищи никакой не полагалось. Меня уполномочили на медицинские дела — дали йод, бинты.

На первой остановке, пока были силы, я провела беседу, призвала этапников соблюдать товарищеские отношения. Один из уголовников оказался из тех, которые плыли с нами на барже. Он вспомнил о том, что я говорила тогда. Видимо, слова мои запали ему в душу. Наши спутники заверили, что нас не обидят.

После еды нас запирали на задвижку. Нары на «станке» общие, надо ложиться подряд, укрываться — у кого что есть: некоторые из наших спутников, бывалых этапников, имели с собой одеяло и подушку. Ну, а женщин спасало то, что у нас было пальто.

Охрана питалась и спала в первом отделении домика, там, где была печка.

Мы двигались вереницей, утопая по пояс в снегу, пока силы были передвигать ноги. Мужчины впереди, женщины сзади, вооруженный охранник завершал нашу колонну. Лошадь иногда шла впереди, иногда сбоку, везла наше питание. Иногда на сани садился кто-либо из охранников, у которых были меховые полушубки. Нас, этапников, из-за мороза никого не соблазняло проехаться на санях.

Пробыли мы в пути 21 сутки. К Воркуте подошли вечером. Из темноты навстречу нам внезапно показались четверо черных, закопченных мужчин в упряжке. Они тащили огромные сани, нагруженные углем. Мы поняли, что это и есть Воркута. На лагпункте нас накормили, определили в барак на ночевку.

Меня назначили в шахту № 8 на откатку вагонеток. Из женщин на этой работе здесь я была пятая. Сама по

себе откатка вагонеток не показалась мне особенно тяжелой (после моей работы на лошади в Кочмосе), но убийственно трудным был путь к месту работы: шахта глубокая, 400—600 метров. Спуск и подъем по скользкой крутой лестнице, у которой в некоторых местах не хватает ступенек. Кругом вода: сверху течет, с боков течет, а внизу ручьи. Одежда сразу становится влажной. Когда я немного освоилась, то спросила у бригадира, почему не откачивают воду. Он ответил, что нет насосов. От него же я узнала, что рядом с шахтой имеется ремонтно-механическая мастерская (позже преобразованная в завод РЭМЗ-1), там есть литейная, модельная, кузница, токарный цех и, главное, высококвалифицированные рабочие, все заключенные.

Через несколько дней в шахту спустился начальник комбината Тарханов. Видимо, ему кто-то сказал, что вновь прибывшая инженер работает на откатке. Он подошел ко мне и спросил: «Как дела?» Я ему пожаловалась на сырость и сказала, что вряд ли целесообразно держать инженера-конструктора на откатке. Вскоре меня перевели в конструкторское бюро мастерских, которое размещалось в землянке. Здесь уже работали два конструктора (заключенные) по ремонту шахтного оборудования. Начальником мастерских был Гаевский, тоже заключенный. Мне предложили ознакомиться и освоить шахтное оборудование, а также разрешили пользоваться технической библиотекой комбината.

Началась Великая Отечественная война. Сильно ужесточился режим, участились обыски, очень плохо стало с питанием. Но мы понимали, что работать все равно надо — ведь Воркута снабжает углем осажденный Ленинград. Из зоны выпускали только по списку группами. Вход в зону также по списку группами. В самой зоне создали еще вторую зону. На все многочисленные заявления заключенных с просьбой послать на фронт следовал отказ. Я засела за книги по шахтному оборудованию. Работала вечерами и ночами, благо что белые ночи. Вскоре я была подготовлена к конструированию проходческого насоса, о чем доложила начальнику завода РЭМЗ-1 Ботвиннику. Он разрешил мне задерживаться в землянке, так как в бараке не могло быть и речи о творческой работе. Я произвела все расчеты, сделала основные чертежи, в деталировке мне помог товарищ — конструктор, работавший со мной.

Срок заключения — пять лет, определенный мне приговором, наконец закончился. Прошло сверх того еще полгода. Я решила о себе напомнить. Теперь комбинат «Воркутауголь» возглавлял Мальцев. У него были установлены приемные часы для заключенных по записи. Я записалась. Начальник с каким-то любопытством разглядывал меня, не предлагая сесть. Я объяснила ему, что срок заключения истек и даже сверх срока прошло около года, никаких нарушений режима у меня нет, а меня не освобождают. Мальцев ответил: «Мне нужны рабочие на врубовых машинах. Идите работать в шахту забойщиком и через год получите освобождение». Я попыталась доказать, что я по своей специальности конструктор и здесь буду полезней, тем не менее он повторил: «А мне нужны шахтеры». На этом наш разговор закончился.

Я продолжала заниматься разработкой своего насоса. Быстро сделали модель, отлили чугунный корпус центробежного насоса, выточили детали. Квалификация рабочих была такова, что они понимали меня с полуслова. В свою очередь я прислушивалась к их советам. Наконец, насос готов, начались его испытания. Как раз в это время приехал какой-то представитель из главка. Он присутствовал при испытаниях, во время которых насос показал прекрасные результаты. Была создана комиссия для характеристики насоса. Характеристика выявила преимущества моего насоса перед существующими моделями, особенно в значительном уменьшении собственного веса. Сразу были изготовлены два варианта насоса: в трехступенчатом исполнении и одноступенчатом. Представитель главка потребовал себе копии чертежей и увез их в Москву. Насос сразу пошел в дело еще и потому, что его сравнительно небольшие вес и габариты позволяли в шахте с ним маневрировать. Так как в шахте не было никакого транспорта, его можно было таскать на руках. Насосу присвоили имя «насос Дзерве». Вот так и было: насос, названный моим именем, отлично работал на многих шахтах, а меня на работу водили под охраной.

Из-за отвратительного питания я заболела пеллагрой: распух язык, вокруг шеи — пятнистое ожерелье, сильная слабость, и меня на носилках отнесли в больницу, которая находилась в зоне. Врачи мало что могли сделать, так как нужно было питание: белки, мясо в сы-

ром виде. Меня спасла от гибели товарищеская спаянность заключенных. Я глубоко почувствовала это на отношении к себе. Почти каждый день кто-нибудь приносил мне кусочек сырого мяса или рыбы, а то и чашку молока. Когда я спрашивала санитарку, кто принес, она всегда отвечала «Не велели говорить». Так меня буквально выходили, и я снова смогла ходить и работать.

В процессе работы над насосом, изготовления деталей по ремонту шахтного оборудования, освоив работающие в шахте машины, я сделала ряд рационализаторских предложений. Будучи заключенной, я стала участвовать во всех собраниях рационализаторов и изобретателей. Моя фамилия упоминалась в газетах в числе лучших изобретателей. За некоторые рацпредложения мне иногда выплачивали небольшие премии 25—50 рублей, а один раз за конструкцию малогабаритной шахтной лебедки, которая была очень нужна шахтерам, я получила премию 250 рублей.

Вспоминается такая встреча. Как-то раз в морозный зимний день группа рабочих по двору работала около нашей конструкторской землянки. Было видно, что они очень замерзли, и мы пригласили их к себе погреться. Среди рабочих был мальчик, на вид 15—16 лет. Он особенно замерз, и я уговорила его остаться у нас подольше. Когда он немного оттаял, я сказала ему, что он выглядит, как школьник. На это он ответил: «А я и есть школьник, из девятого класса». На наш вопрос, как он сюда попал, мальчик нам рассказал свою историю. Оказалось, что девять юных друзей решили создать собственную организацию. Написали устав, программу, установили дисциплину. На листе, где были написаны программа и устав, был полный список членов организации. Причем каждый расписался под ним своей кровью. Отец одного из друзей был ответственный работник, имел квартиру, в которой у сына была отдельная комната. Там и хранилась эта бумага. На несчастье — арестовали отца этого парня. При обыске нашли этот документ. «Вот я и попал сюда», — закончил свой грустный рассказ паренек. Больше мне повидать его не удалось.

Строили на Воркуте ТЭЦ, привезли турбину Юнгстрема, и вал у нее оказался с дефектами от плохой шлифовки да еще и поражен коррозией. Вызвали меня. Я

сконструировала приспособление для шлифовки, притирки вала на месте. В течение почти трех суток продолжалась шлифовка. Шлифовщик Моисеев, начальник завода Ботвинник и я не уходили трое суток, пока работа не была закончена и принята. В награду мне обещали освобождение из лагеря. Однако, несмотря на то, что мой срок давно вышел, моей фамилии в приказе снова не значилось. Это было для меня большим потрясением, от которого я не скоро оправилась. Позже главный механик мне рассказал, что кто-то написал на меня заявление о том, что я где-то что-то сказала не так.

Наконец, в июле 1944 года вышел приказ, по которому я за отличную производственную работу освобождалась из заключения без права выезда из Коми АССР. Оформили меня заведующей конструкторским бюро РЭМЗ-1, а через какое-то время перевели старшим инженером в комбинат «Воркутауголь». В 1949 году за отличную производственную работу я была награждена Почетной грамотой управления комбината «Воркутауголь», политотдела и райкома профсоюза угольщиков.

С начала 50-го года режим снова стал ужесточаться. Многих заключенных увезли из лагеря в неизвестном направлении. Предложили уволить всех, кто был нанят после освобождения. Чтобы не дождаться каких-либо новых эксцессов, я приняла предложение геологического управления стать начальником мехмастерских, а затем старшим механиком геологоразведочной экспедиции, работавшей вне зоны. Зная шахтное оборудование, мне было легко освоить и геологические машины. У геологов я тоже сконструировала новый оригинальный станок по колке кернов, за это получила благодарность в приказе и премию. Станок-кернокол размножен и работает до сих пор.

После смерти Сталина в марте 1953 года я попала под амнистию, получила паспорт и сразу стала добиваться полной реабилитации. В Москве в прокуратуре я получила справку, из которой следовало, что мое «дело прекращено за отсутствием состава преступления». В 1955 году меня восстановили в партии, но с перерывом стажа в 17 лет. В 1956 году я написала заявление в президиум XX съезда КПСС. Еще до его окончания меня вызвали в Московский комитет партии, где выдали новый партбилет без перерыва стажа.

После восстановления в партии встал вопрос о месте работы. Я обратилась в отдел кадров Министерства авиации. Начальник отдела кадров мне сказал: «Как же я вас пошлю на авиационный завод, если в авиационной промышленности вы работали шесть лет, а в угольной промышленности — семнадцать. Идите в Министерство угольной промышленности». Я ему попыталась доказать, что у меня образование авиационного инженера, но это его не убедило. Удалось договориться о том, что он даст мне направление на работу только в том случае, если завод пошлет на меня официальный запрос.

Завод № 156 (теперь завод имени Туполева), где я работала до дня ареста, разросся. Отдел особых конструкций вырос в самостоятельное предприятие — Московский вертолетный завод, который возглавлял генеральный конструктор М. Л. Миль. К нему я и обратилась. М. Л. Миль сразу послал на меня запрос в министерство. Много старых друзей я встретила и на заводе, и в партийных инстанциях. Тепло встретили меня бывшие студенты МАИ — В. П. Лаписов, Н. Н. Андреева, И. Г. Капун, Д. А. Затван, Н. П. Ганулич и другие. Они помогли мне разрешить бытовые вопросы, поскольку мне надо было начинать жизнь сначала.

Когда я уже работала в Москве, в 1967 году мне из Воркуты прислали Почетную грамоту от дирекции и завкома ремонтно-механического завода № 1. Они вспомнили меня в связи с 30-летием завода.

ДЗЕРВЕ Татьяна Мартыновна родилась в 1902 году в Ярославле. Состояла в комсомоле с 1919 года. Член КПСС с 1920 года. Находилась на комсомольской и партийной работе. По окончании Московского авиационного института — конструктор не авиазаводе № 156, затем секретарь парткома. В 1938 году была репрессирована и находилась в лагерях и ссылках до 1956 года. По возвращении работала по специальности на Московском вертолетном заводе.