Откровенно говоря, я никогда прежде не намеревался писать какие-либо воспоминания о пережитом мною в немецких и сталинских лагерях. Никакого литературного образования у меня нет, и написать лучше или хотя бы подобно тому, что уже написано в этой области литераторами, тем более теми, которые сами побывали в лагерях, я, естественно, не могу.

Не может быть новым сравнение двух лагерных систем (гитлеровской и сталинской) концлагерей — это лучше меня сделал В. Гроссман в своем романе «Жизнь и судьба». И все же, по моему личному мнению, сталинская система была более жесткой и бесчеловечной, не говоря уже о масштабах театра действующих лиц. Количество бессмысленно уничтоженных людей в немецких лагерях не входило ни в какое сравнение с количеством погибших в архипелаге ГУЛАГ. Физические и моральные мучения, перенесенные мною в немецком и сталинских лагерях, даже близко не подходили одно к другому.

Собственно, в немецком концлагере особых моральных мучений для меня не было. Я понимал, что для немцев я враг, в лучшем случае — раб, поэтому и неудивительно, что я переношу физические издевательства. У меня была надежда, что явление это временное и непродолжительное. В системе ГУЛАГа помимо больших физических мучений постоянно давил груз моральных переживаний: «За что?! Какое такое преступление перед своей совестью совершено мною?» К тому же полная беспросветность в будущем. Никаких надежд, никакой перспективы. Порой охватывало полное отчаяние, приводившее на грань самоубийства. И одно только желание — выжить, чтобы рассказать обо всех ужасах будущему поколению, — в какой-то мере поддерживало едва теплившуюся жизнь. И если физические условия как-то время от времени менялись от очень плохих к довольно сносным, то моральное состояние оставалось неизменно подавленным.

Все написанное на этих страницах это, конечно, как сказал поэт, «с живой картины список бледный» и могло бы быть расширено во много крат многими подробностями. Однако такой задачи перед собой я не ставил.

Тридцатым этапом - на работу в Германию...

Итак, начну по порядку. Мой дед по отцу, отец Мелетий, был приходским священником в деревне Решневке Каменец-Подольской области; второй дед, по матери, Исаак — армейским офицером в чине поручика. Отец мой Петр Мелетиевич учился в духовной семинарии до начала Первой мировой войны, затем, оставив семинарию, поступил на службу в армию и к началу революции дослужился до чина поручика. Несмотря на то что отец примкнул к участникам Октябрьской революции и в Гражданскую войну воевал в составе Первой конной армии, по окончании Гражданской войны его офицерское прошлое не было забыто, и он постоянно подвергался гонениям, арестам, лишениям избирательных прав, непродолжительному заключению.

И отец, и мать выросли в многодетных (по 9–11 человек) семьях. Однако мировая и гражданская войны разметали и уничтожили почти весь мужской состав семей, оставив одного брата отца — Василия и брата матери — Петра. Сестер же осталось больше — по два-три человека. Уже в послевоенное время объявился еще один, старший брат отца — Дмитрий, проживавший на территории Западной Украины, и один брат матери — Павел, оказавшийся на территории Румынии в числе белогвардейцев.

Я родился в 1921 году в Краснограде (бывшем Константинограде) Харьковской области. В детские и юношеские годы судьба мотала нашу семью по разным городам Украины. Детские годы я помню с города Первомайска, расположенного на слиянии рек Южный Буг и Синюха, с железнодорожной станцией Голта. Город состоял из трех районов: Ольвиополь, Богополье и Голта, их соединяли понтонные мосты.

Своего жилья у нас не было, поэтому мы все время снимали комнатку то в Богополье (населенном преимущественно евреями), то в Голте. В 1932 году мы проживали в доме бывшего винодела по фамилии Буденный, в подвале которого находили кучи этикеток для различного рода вин. Здесь же нас застало сильнейшее наводнение, на второй день которого вещи свои мы вывезли на лодке, а на третий вода поднялась до самого потолка. Было разрушено много домов, и большой район фактически прекратил свое существование. Наш дом был кирпичный, крепкий, поэтому уцелел, но жить в нем уже было нельзя.

В 1933 году, спасаясь от голода, отец увез семью в Молдавию, в город Ананьев. Благодаря широко культивировавшейся здесь кукурузе наша семья пережила это лихолетье. Здесь я окончил семилетнюю школу, и в 1935 году мы вернулись в Харьков, где у отца матери имелась усадьба с домом и флигелем, завещанными после смерти бабушки детям и внукам в равных долях — по 1/16 части каждому. Часть этой усадьбы, расположенной в пригороде Харькова — Липовой роще, досталась по наследству и мне.

Как это ни странно, репрессии 1937 года нашей семьи не коснулись, хотя отец очень тревожился, учитывая свое прошлое.

По окончании средней школы в 1939 году я призывался в армию, но из-за сильной близорукости комиссию не прошел и от воинской обязанности был освобожден.

С детских лет во мне проявились конструкторские способности, а в юношеские годы я заболел ставшей тогда модной радиотехникой, собираясь стать радиоинженером, — манила романтическая мечта стать радистом на далеком Севере. К сожалению, институты связи по специальности «радио» были только в Ленинграде и Одессе, где у нас не было ни родственников, ни знакомых, и отправлять меня учиться в один из этих городов семье было не по карману. Я поступил в Харьковский авиаинститут, находившийся в противоположном конце города.

Год изнурительных поездок на занятия и с занятий, длившихся по 2,5–3 часа в один конец, вымотал меня, вынудив на следующий год перебраться поближе, в Харьковский университет на физмат. Пожалуй, это была большая ошибка в моей жизни, ибо с началом войны авиаинститут эвакуировал своих студентов на восток, университет же оставил нас на произвол судьбы.

Вскоре после начала войны прямо на рабочем месте был арестован брат отца Василий, исчезнувший бесследно. Лишь в послевоенное время его сыну Юрию Дубицкому, ныне полковнику в отставке, сообщили, что отец его погиб, будучи невиновным.

Семья наша была из числа малообеспеченных и с захватом врагом в сентябре 1941 года города Харькова оказалась в катастрофическом положении — полное отсутствие средств к существованию. Немногочисленные запасы продуктов были быстро съедены, а впереди — зима с голодом и холодом. В зимнее время весь город подался с саночками в окрестные деревни обменивать свои скудные вещи на продукты. Особых ценностей в нашей семье не было, и я стал промышлять кустарничеством — благо руки у меня были искусные. Ремонтировал всякие механизмы — часы, швейные машинки, клепал казаны, паял ведра, кастрюли — это кое-что давало. Домой возвращался с продуктами на саночках, оставлял все семье и шел снова в деревню.

С приходом весны этот промысел оборвался, ибо ходить приходилось все дальше, а на плечах, если и подработаешь, много не унесешь. Отец, вспомнив свое духовное происхождение и обладая завидным голосом и музыкальным слухом, устроился дьяконом в одной близлежащей деревенской церкви. Однако скромные подаяния верующих не могли оказать существенной поддержки семье, поэтому я занялся базарным бизнесом — перепродавал продукты с рынка на рынок.

Весной 1942 года во время облавы, устроенной немцами на одном из рынков, меня задержали и очередным (тридцатым!) этапом отправили на работу в Германию. На одном из аукционов в Берлине меня в числе других таких же рабов нашего этапа купил владелец химического завода по производству артиллерийского пороха, расположенного в деревне Дреетц — район города Нейштадт (Доссе) по дороге Берлин—Гамбург.

Концлагерь, как и завод, находился в лесу и был отлично замаскирован. В течение всего моего пребывания в лагере над ним едва ли не ежедневно летали эскадрильи американских и английских бомбардировщиков, осуществлявших ковровые бомбежки Берлина, но ни одна бомба ни на завод, ни на лагерь не упала. Здесь меня поставили вальцовщиком на каландрировании бездымного пороха. Физически работа была нетрудной, но очень опасной. В течение целой смены приходилось вертеть в руках раскаленный до 90–100 градусов лист пороха, готовый в любой момент вспыхнуть без всякой причины, и тогда — дай бог ноги…

В юности я был неплохим легкоатлетом и поэтому всегда успевал убегать от лизавшего пятки огня, но многие, особенно деревенские, ребята обгорали до смерти. Работали в две смены по 9 часов, один или два дня в месяц отдыхали — тогда можно было у соседних крестьян подработать на картофеле. Хотя концлагерь и был обнесен металлической сеткой, практически он не охранялся. Побеги из лагеря были обычным явлением. Кроме русского отделения рядом были лагеря югославов, французов, поляков. Мы все работали на химзаводе.

В отдельных от нас бараках жили женщины, наше общение с ними не пресекалось. Дважды в месяц нам выплачивали заработную плату, купить на которую, впрочем, кроме пива, почти ничего не удавалось, ибо все продукты продавали по карточкам. Питание было скудное: дважды в неделю выдавали по половине батона хлеба, немного маргарина и мармелада.

В полдень на заводе на рабочих местах и вечером в лагере раздавали суп, качество которого было весьма неважным. По утрам — чай или суррогатный кофе. Два-три раза в месяц демонстрировали немецкие фильмы, иногда приезжали самодеятельные вокально-инструментальные ансамбли. По выходным в помещении столовой танцы под баян, приобретенный за собственные деньги лагерников.

Немецкое население в основном относилось к нам доброжелательно, исключая активных нацистов. Кроме коменданта и охраны лагеря набрали группу своих полицаев, следившую за порядком. В основном это были западные украинцы, особого зла они никому не причиняли. Бараки для жилья были довольно хорошо благоустроены, чистые, с двухэтажными кроватями. Каждый рабочий имел свой шкафчик для хранения одежды и продуктов. Имелся душ. Воровство и бандитизм внутри лагеря жестко пресекались — практически их не было. Челночные рейсы англо-американской авиации над нашим заводом приносили нам большое удовлетворение: во время тревоги работа завода прекращалась, рабочих уводили в бомбоубежище. Я, правда, никогда в них не ходил.

В январе 1945 года, когда американские войска стали подходить к Эльбе, а русские — к Одеру, и в преддверии поражения нацистской Германии знаменитый немецкий порядок стал превращаться в хаос.

В первых числах января по непонятной причине меня вызвали с вещами на этап, в числе небольшой группы рабочих завода отвезли в город Эберсвальде, расположенный в тридцати километрах от Одера, и поместили в концлагерь при вагоноремонтном заводе, определив электромонтером по обслуживанию механизмов завода. Помогло сносное знание немецкого языка, приобретенное в предыдущем лагере. Этот лагерь был гораздо хуже предыдущего, грязнее, а режим охраны был еще слабее. Но отчетливо различимые залпы советской артиллерии на восточном берегу Одера подсказывали, что конец войны и возвращение на Родину — вопрос уже нескольких недель или даже дней.

Из немецкого лагеря в СМЕРШ

После жесточайшего артиллерийского и минометного обстрела города и нашего концлагеря Эберсвальде был занят советскими войсками вечером 23 апреля. В этот же вечер лагерь посетили наши солдаты и офицеры, поздравили нас с освобождением и сказали, что следующим утром нам следует собраться на сборном пункте, но где он находится, они пока не знают. Поздним вечером весь лагерь разбрелся по городу в поисках продуктов питания в подвалах жилых домов. Переночевав в одном из подвалов, утром следующего дня я отправился искать сборный пункт.

На улице я встретил советского солдата, мы с ним разговорились, и он порекомендовал мне повязать на руку красную ленту на всякий случай, чтобы другие солдаты не приняли меня случайно за немца и не пристрелили бы.

В поисках сборного пункта я подошел к подъезду одного из домов, из которого вышел офицер. Узнав, что я русский, направил меня через дорогу в здание напротив, где у двери стоял часовой с автоматом. Ничего не подозревая, я вошел в помещение, где уже находилось десятка полтора мужчин, неизвестных мне, но, видимо, таких же русских из других концлагерей этого города.

От нечего делать я обошел все помещения и заметил, что выходы из него перекрыты, окна зарешечены. Выйти на улицу даже без вещей мне не разрешили. В тревожном раздумье я сел около окна, наблюдая за движением на улице. Неожиданно около полудня в комнату вошел солдат, подошел прямо ко мне и велел следовать за ним в здание, откуда меня направили под охрану.

Как оказалось впоследствии, это был штаб контрразведки СМЕРШ 61-й армии 1-го Белорусского фронта. Меня ввели в комнату, где находился старший лейтенант, представившийся Евдокимовым. Никаких документов у меня с собой не было, они остались в прежней комнате. Заполнив какую-то анкету с моими основными данными, он начал допрос со слов: «Признаете ли вы свою вину перед Родиной?» Вопрос был столь неожиданным, что я, как мог, попытался определить, в чем же я, мученик гитлеровских концлагерей, мог провиниться перед Родиной… Разве только тем, что мне удалось выжить в этих ужасных условиях?!

Однако все оказалось гораздо сложнее — необходимо было мое признание в том, что я в концлагере был завербован гестапо и, будучи агентом этой организации, совершал преступления. От меня требовали назвать фамилии сообщников и руководителей гестапо, которым я непосредственно подчинялся, присвоенные мне клички, адреса, места и время явок. Меня допрашивали как шпиона, заброшенного на территорию Родины. Такого поворота дел я не ожидал. Встреча с Родиной в неволе мне представлялась совсем другой. Я отказался отвечать на такие вопросы, отказался и подписать акт, где было написано, что он, лейтенант Евдокимов, задержал немецкого шпиона, наблюдавшего из окна здания за передвижением и дислокацией советских войск. Меня тут же отправили в один из подвалов этого здания, благо подвалов, из которых без труда можно сделать тюремную камеру, тогда в Германии хватало.

На следующий день допрос продолжился по всей форме, причем к Евдокимову присоединился коллега по фамилии, если не ошибаюсь, Юсупов. Избитого до потери сознания, причем не один раз, меня уволокли в подвал. После нескольких таких «процедур» я был физически и морально сломлен: решил, что пусть лучше меня расстреляют, чем терпеть такое издевательство. Жизнь потеряла всякий смысл… На пятый или шестой день я сказал, что писать ничего не буду. Историю моих «преступлений» пусть они сочиняют сами — я все подпишу. Через пару дней без допросов мне предложили подписать сфабрикованное следственное дело. Я ознакомился с ним — это было ужасно!!! Этот бред подписать я отказался, ибо, судя по их описанию, я являлся чуть ли не правой рукой Гитлера, Гиммлера, Шелленберга и прочих.

Все началось сызнова… Несколько дней «обработки» сделали свое дело: как я подписывал листы этой легенды, я не помню, помню только, что меня наконец-то оставили в покое. Через несколько дней мне показали подписанные мною листы следствия, ибо я был уверен, что ничего не подписывал…

После этого меня в сопровождении солдата куда-то повели, и я подумал, что ведут расстреливать. Однако солдат оказался словоохотливым и сообщил, что теперь уже не расстреливают, а он ведет меня в армейскую передвижную тюрьму. Здесь мое следственное дело попало к капитану Гречишину, который, видимо, понял всю абсурдность сочинения. Несколько раз по ночам он вызывал меня на непродолжительные допросы, но ничего не мог прибавить к делу — ни свидетелей, ни каких-либо документов о моих «преступлениях» не было… А описанных в деле моих «преступлений» с избытком хватало на 10 лет лагерей.

В небольшом городишке Кириц, что западнее Берлина, состоялся суд. Судили в тот день около 50–70 человек, поэтому каждому обвиняемому уделялось 5–10 минут. Начавшись в полдень, вся процедура закончилась часам к 4–5 дня.
В своем последнем слове виновным я себя не признал, однако по статье 58-1а получил срок 10 лет с поражением в правах на 5 лет. Единственным утешением было определение, что я могу обжаловать этот приговор в любое время. И я сделал это, правда, через 10 лет после отбытия почти полного срока.

После суда нас сначала студебеккерами, а затем товарными вагонами повезли на Родину, встречи с которой мы так долго и терпеливо ждали на чужбине.

Контингент арестантов был очень разношерстным. Здесь были лица вроде меня, угнанные в Германию, бывшие военнопленные из немецких концлагерей, немецкие солдаты и гражданские лица, осужденные за какие-то грехи, советские солдаты из штрафных частей, не успевшие «искупить свою вину кровью», мародеры и насильники, по инерции продолжавшие свои «подвиги» после приказа о прекращении этих действий, а также откровенные уголовники — грабители и воры.

Быстро организовавшись, уголовники начали уже в вагонах раздевать более или менее прилично одетых. Они обменивали одежду на станциях через окна вагонов на продукты и самогон. Затем они стали срывать золотые зубные протезы, в основном у немцев, ибо у русских таких не оказалось. Напившись, уголовники стали вершить «суды» — в виде развлечения. На избиения несчастных, беззащитных лиц охрана не обращала внимания.

Когда состав шел по территории Польши, ночью сбежали несколько заключенных, проломив пол вагона. Всем заключенным устроили экзекуцию, и в дальнейшем уголовники следили, чтобы никто из вагона не убежал…

Так нас привезли в Брест-литовскую пересыльную тюрьму. Два дня мы находились на тюремном дворе без питания. В камерах не было места. По вечерам из окон камер неслись истошные вопли: «Хлеба! Хлеба!» Нас одолевали вши, титаническая, но бесполезная борьба с которыми занимала все наше дневное время…

На третий день наш этап все-таки приняли в тюрьму, вымыли в бане, дезинфицировали одежду и белье, растолкали по камерам, в каждой из которых размещалось по 40–50 человек. Здесь мы ожидали «покупателей», которые должны были увезти нас в места отбывания сроков. Среди нашей группы были заключенные, уже познавшие в довоенное время все «прелести счастливой жизни» в Комсомольске-на-Амуре, Беломорканале, Колыме, на БАМе (нынешний БАМ — это уже вторая очередь стройки этой дороги).

По большей части это были уголовники, отбывшие свои сроки до начала войны. Их мораль была проста: тюрьма и лагерь — наш родной дом, на воле мы люди временные, поэтому все блага арестантской жизни должны принадлежать только нам. Честные воры или воры в законе с гордостью утверждали, что стараются не обижать фраеров (то есть обычных смертных не их круга), но если придется умирать, то пусть фраер умрет первым, а я вторым… Людьми их назвать у меня просто не поворачивался язык, я все больше и больше испытывал чувство омерзения как к их поступкам, так и к их логике. Социальной опасности существующему строю они не представляли и, более того, открыто предлагали свои услуги службе террора на всех его уровнях.

"Покупатель" - Норильлаг НКВД

Приблизительно через неделю в нашей камере появился «покупатель» со списком, вверху которого очень интересующиеся прочли гриф «Норильлаг НКВД». Эта весть быстро облетела камеру, но что это и где — никто не знал. Полагали, конечно, что где-то на севере.

На следующий день нас погрузили в вагоны и медленным ходом куда-то повезли. Ехали долго, и единственное, на что мы обратили внимание, — ночи становились все светлее и светлее. В середине августа наконец мы выгрузились из вагонов и узнали, что находимся на берегу Белого моря в порту Молотовск, недалеко от Архангельска. Здесь нас задержали ненадолго, погрузили в трюм парохода типа американского «Либерти» и по его раскачиванию на волнах мы поняли, что куда-то плывем. В трюме нас было около тысячи человек. Плыли долго, то и дело останавливались, пробивались сквозь скопление льда, иногда расстреливали попадавшиеся мины. В Карском море, едва миновав Карские Ворота, попали в жесточайший шторм, не оставлявший нас до самого входа в Енисейскую губу.

Истощенные люди с трудом переносили качку… Когда она утихла, случилось непредвиденное. Среди заключенных нашлось достаточное количество бывших офицеров-фронтовиков. Натерпевшись издевательств от уголовников, они организовались, договорившись, что по кличу «Офицеры, сюда!» все собираются и дают отпор уголовникам. В ближайшую же ночь стычка с ними состоялась. К офицерам примкнули бывшие солдаты, военнопленные. Уголовников жестоко избили и дали понять, что их власть в трюме закончилась навсегда.

В конце августа этап выгрузили из трюма в Дудинке — аванпорте Норильска. Здесь нас построили в колонны, и средних лет лейтенант приказал выйти из строя некоторым заключенным и построиться отдельно. Таких оказалось более двух третей. Оставшихся спросил: «Есть лица с 58-й статьей?» Ответом было молчание. «Ну вот, — сказал он, — я никогда не ошибаюсь». После этого он предложил отнявшим чужие вещи вернуть награбленное. Наиболее активных уголовников тут же избили и отправили в карцер.

Всех остальных разместили в деревянных бараках с трехэтажными нарами. Ожидали представителей Норильского горно-металлургического комбината, обычно отбиравших людей нужной специальности и квалификации.

Погода в том году была необычно теплой для этой широты. Снега нигде не видно, стояли солнечные дни и совершенно светлые ночи. По ночам нас несколько раз выгоняли из бараков, строили, зачем-то пересчитывали, возможно, опасались побегов — из порта уходили последние суда. Заключенные, работавшие в порту, нас обнадеживали: «У кого есть специальность и образование, в комбинате могут рассчитывать на хорошее устройство и сносные условия жизни. Нужда в специалистах большая, так что не тушуйтесь».

«Хозяева» приехали в Дудинку через пару дней после нашего прибытия. В этот раз опрос производили начальник конторы электромонтажных работ (КЭМР) Моисей Соломонович Овчинский и начальник завода металлоконструкций (фамилию его я уже не помню). Обычно вызываемый подходил к обоим, и после информации о его профессии с ним подробно разговаривал один из двоих. При отсутствии технической профессии его отсылали в группу разнорабочих.

Как оказалось, Овчинский до своего заключения был радиоинженером, поэтому мы с ним легко вошли в контакт, и он включил меня в список работников КЭМР, конкретные обязанности обещал установить по прибытии в Норильск.

Утром следующего дня нас погрузили в вагоны на узкоколейке. Состав, преодолевая путь длиной 120 км с помощью паровозика типа «кукушка», извиваясь, как уж, между многочисленными озерами полярной тундры, потянулся на восток, к Норильскому комбинату и городу, в котором мне суждено было прожить почти восемнадцать лет.

До самого горизонта простиралась почти безжизненная тундра с чахлыми кустиками, многочисленными голубыми пятнами озер и большим количеством ручьев. Кое-где на пригорках виднелись сиреневые островки иван-чая. Земля, поросшая травой, была в буграх, рытвинах и кочках. Иногда попадались реки, видимо полноводные в весеннее время, сейчас превратившиеся в ручьи с обросшими мхом каменистыми берегами.

К вечеру нашего пути на горизонте появились горы и рядом с ними две дымящиеся трубы. Приблизившись к горам, мы обратили внимание, что северные склоны в ущельях покрыты пятнами снега — он так и не растаял даже летом. Стало ясно, что мы не просто на Севере, а на Крайнем Севере, за полярным кругом. Сбылась моя юношеская мечта — попасть на Север! Жаль, попал я сюда заключенным, в ранге изменника Родины…

Поезд подкатил к товарно-сортировочной станции. Нас выгрузили из вагонов, пересчитали и отконвоировали в лагерь, расположенный на западном склоне горы Гудчиха в ущелье Медвежьего ручья. Временно нас разместили в брезентовых палатках, хотя рядом были капитальные бараки. Тут же появились нарядчики, лагерная обслуга из числа заключенных. Нас разбили на бригады по 30–40 человек, назначили бригадиров из числа уголовников, которые раздали талоны в лагерную кухню. Питание состояло из 300 граммов хлеба, миски супа и черпака овсяной или перловой каши. Хлеб можно было сунуть в карман, а во что получать суп и кашу? Ни мисок, ни ложек никто не давал, никаких котелков у нас не было.

Пришлось использовать старые консервные банки, а вместо ложки — деревянную щепку от ящика. Утром 1 сентября прозвучал первый в нашей лагерной жизни сигнал «Подъем». Назначенный бригадиром дневальный раздал питание — все те же 300 граммов хлеба, миска баланды и черпак овсянки. Умывались на дворе, вскользь осматривая городок.

В лагере было 24 барака, не считая палаток, в которых мы жили. Территория лагеря была обнесена колючей проволокой и вплотную примыкала к зоне промышленной площадки, где виднелись корпуса каких-то заводов и мастерских. Слева внизу виднелись двухэтажные дома поселка. На противоположной стороне ущелья Медвежьего ручья расположился еще один лагерь. В районе поселка тоже была зона с рядами бараков — это было 2-е лагерное отделение. Наше шло под номером семь. К семи часам утра нас выстроили пятерками перед воротами проходной (вахты) на развод по местам работы. Бригадиры объявляли номера своих бригад и количество человек в бригаде. После этого следовала команда: «Первая, вторая, третья…», нарядчик на деревянной дощечке записывал номера бригад и количество зэков в ней. Нашу бригаду отвели в КЭМР. В ожидании, пока нас разберут по профессиям, мы, получив лопаты и кайла, рыли кабельную траншею. Поскольку я был одет в собственную одежду (пиджачок, сносные брюки, демисезонное пальтишко), в Дудинке мне ничего из лагерного обмундирования не выдали. Мне казалось, что я принял достаточные меры, чтобы уголовники не отняли одежду, но я просчитался…

Когда я пил воду из какой-то трубы, мне сказали, что в корпусе никелевого завода есть газированная вода для металлургов и лучше пользоваться ею, чтобы не заболеть. Мучимый жаждой, я отправился на поиски этой воды. В закоулках цехов завода на меня набросились несколько человек с ножом и раздели до нижнего белья. Потрясенный от страха и обиды, я вернулся в расположение своей бригады… Через минут пятнадцать ко мне подошел парень и сказал, что на выходе из цеха, где меня ограбили, я могу забрать свою одежду. Мне вернули все, кроме брюк, они были распороты только по шву, и их легко было зашить.

После полудня меня пригласила комиссия конторы, куда я так и явился: в кальсонах, выглядывавших из-под длинного пальто, и ботинках на босую ногу. К счастью, члены комиссии были настоящими или бывшими заключенными, они поняли мое положение. Для начала меня взяли копировщиком. Потом выяснили, что я имею два курса высшего образования, могу хорошо чертить и склонен к конструированию. Один из членов комиссии — зэк Леопольд Давыдович Зак в КЭМР был заместителем начальника технического отдела, в составе которого было небольшое конструкторское бюро, руководимое тоже зэком Борисом Терентьевичем Шафранским, инженером-электриком из Ленинграда. Меня определили сюда. Но как мне завтра приходить на работу в кальсонах?! Вернувшись в лагерь, я решил обменять свой пиджачишко хоть на какие-нибудь лагерные брюки. К счастью, охотник нашелся, он вдобавок дал мне еще пайку (300 граммов) хлеба. На следующий день меня перевели в КЭМРовскую бригаду и вместе с двумя коллегами определили в ночную смену копировщиком.

Система поощрения в лагере состояла в выделении дополнительного питания к основной норме, называвшейся «гарантией» и обозначавшейся 0–0. Она состояла из 600 граммов хлеба (300 утром и 300 вечером), миски супа утром и вечером и черпака каши также утром и вечером. Иногда к ней добавляли селедку или ошпаренную треску. Дополнительными были увеличенные пайки хлеба: +1 (100 г), +2 (200 г), +3 (300 г), а также добавки к каше в виде запеканок, увеличенных порций каши и столовой ложки сахара. Добавки эти были трех степеней (от +1 до +3). Таким образом был паек 3–3, то есть до 900 граммов хлеба и увеличенное количество каши.

На бригаду выделялось определенное количество пайков, и бригадир сам определял, кому сколько отпустить. В бригаде инженерно-технических работников (уголовники называли их лордами) бригадиром был один из самых авторитетных специалистов, так что людей старались не обижать, да и пайков нам отпускали больше по сравнению с бригадами рабочих. Кроме этого в месяц каждому выдавалось по 300 граммов сахара — это была единственная сладость, попадавшая зэкам. В лечебных целях вечером нам выдавали по 100 граммов разведенных пивных дрожжей, а для профилактики цинги запаривали мелко изрубленную хвою, из которой получался горько-кислый квас. Его отпускали без нормы, но пили его неохотно.

Однажды в ночную смену я увидел лежавшего на полу (под одним из столов) человека. Ночной сторож сообщил мне, что это спит начальник конструкторского бюро — инженер Борис Терентьевич Шафранский. У них в бараке травят клопов, и он решил переночевать на работе. Клопов дважды в год травили серой, после которой сернистый газ выветривался несколько дней. Клопы оказались живучее заключенных…

Через неделю нашу бригаду из временных брезентовых палаток перевели на северный склон горы Гудчиха в 6-е лаготделение. Этот лагерь тоже примыкал к зоне промплощадки, так что после выхода за проходную мы следовали по рабочим местам без конвоя.

Опишу новое жилье. Бараки имели отопление и вполне налаженный быт. Барак вмещал обычно 100–120 рабочих и ИТР нашей конторы. Деревянное сооружение длиной 24 метра и шириной 6 метров имело два ряда секций, разделенных коридорчиком. Посредине секции стояла печь, отапливаемая углем, по обе стороны стен располагались деревянные двухэтажные нары вагонного типа. В торце каждой секции было окно, у которого стоял стол с двумя скамьями по обе стороны.

За порядком следил дневальный, освобожденный от работы член бригады. Он получал на кухне питание и раздавал его. В обязанности дневального входило отопление секции, он относил в сушилку вечером и приносил утром промокшие валенки и вещи, мыл общую посуду и следил за чистотой внутри и вокруг барака. Чаще всего в секции было две бригады и дневальные каждой из них помогали друг другу.

Зэки со стажем постепенно вводили нас, новичков, в арестантскую жизнь. Мы за время полугодичных этапов и пересылок отощали до предела, поэтому нам выписали усиленные пайки и зэки часто отдавали излишки своего питания. На работе ведущим специалистам тоже выделяли поощрительное питание, часть его перепадала и нам.

В юношеские годы я неплохо играл в шахматы, много читал, обладал завидным музыкальным слухом и достаточным чувством юмора. Это помогло мне сравнительно быстро войти в дружеские отношения с солагерниками. Старожилы сразу предупредили меня, что в лагерной системе развито стукачество. За всеми зэками ведется наблюдение, организованное органами госбезопасности. Поэтому откровенные разговоры можно вести только с глазу на глаз. При третьем лице от всяких откровений надо уклоняться. Кроме этого могут вызывать на беседу в «хитрый кабинет» и будут расспрашивать, о чем был разговор наедине. Следует отвечать всегда одно и то же: «О женщинах». Конечно, оперы знают эту незамысловатую хитрость, но бороться с ней не могут…

Лагерный быт и товарищи по несчастью

Около полугода я проработал в ночную смену вместе с очень порядочным парнем Володей Гапановичем — белорусом из Западной Белоруссии, обвиненным в сотрудничестве с националистами, и тупым уголовником Николаем Курочкиным. На зиму нам помогли получить новое обмундирование — валенки, бушлаты, телогрейки, ватные брюки. Зима здесь начиналась в середине октября и снег уже не таял до середины мая. Климат Норильска оказался свирепым. Побывавшие в городе в летние месяцы не могут даже предположить, какой ад здесь наступает в зимнее время. Страшные морозы доходят до минус 59–60 °С — тогда гаечный ключ, уроненный на металл с высоты 2–3 метров, разбивается, как стекло, лопаются стальные стрелы экскаваторов, рушатся стальные фермы перекрытий зданий… Морозы сменяются сильнейшими пургами, скорость ветра при которых доходит до 30–40 метров в секунду, — тогда срывает крыши и сметает людей с обледенелых покрытий дороги. Самыми страшными были «черные» пурги — тогда в городе на расстоянии вытянутой руки не видно своих пальцев. Нормальным атмосферным давлением считалось 740 мм ртутного столба, при пургах оно падало до 700 мм, а то и ниже. Кислорода не хватало, появлялась одышка даже у вполне здоровых людей.

Комиссия Наркомздрава, посетившая Норильск в довоенное время, пришла к официальному выводу, что жить здесь можно не более двух лет с обязательным полугодовым лечением на южных курортах страны. Но к заключенным эти выводы не имели никакого отношения. Смертность в норильских лагерях достигала 30 процентов, в основном за счет бригад чернорабочих. Огромное кладбище находилось под северным склоном горы Шмидтиха, и выражение «отправиться под Шмидтиху» имело вполне определенный смысл. Увозили умерших из лагерей обычно по утрам на санях с лошадкой. Перед вывозом через вахту специальным остро заточенным стальным штырем протыкали труп — пятку и специальным молотком пробивали насквозь висок черепа. Видимо, это давало уверенность охране, что преступник не убежит.

По уровню технической подготовки Володя Гапанович уступал мне, имея всего 10 классов. Но его потрясающая аккуратность и чистота исполнения всех работ обратили на себя внимание руководства конторы. Весной 1946 года нас перевели в конструкторский состав, работавший днем. Понимая, что нам выпала удача, мы держались за нее зубами: трудились самоотверженно, не считались со временем, не отказывались ни от какой работы, даже в выходные дни. Мы старались в спокойной обстановке по книгам и справочникам чему-то научиться, повысить уровень своей технической подготовки. Покинув ночные смены, в дневной мы познакомились с конструкторами. Евгений Нагорный, инженер-электрик, был из Харькова; Валентин Рагулин, бывший лейтенант, из Ленинграда, оказался отличным художником-карикатуристом; Сашка Иванов, бывший воришка, стал неплохим чертежником, играл он и в лагерном духовом оркестре.

Нелегко сложилась судьба Сергея Алексеевича Попова. В лагере его оценили как высококвалифицированного инженера-механика. Он, бывший офицер Белой гвардии, эмигрировал во время Гражданской войны сначала в Турцию, затем перебрался в Чехословакию, получил ее гражданство, но был репатриирован при «освобождении» Чехословакии нашими войсками. Итог — лишение свободы на срок восемь лет. Венгерский коммунист, еврей по национальности, Геза Иосифович Секей, искал спасения от фашистов в Советском Союзе: его «приютили» в лагерях на 10 лет. Заместителя начальника технического отдела Леопольда Давыдовича Зака осудили на 10 лет по статье 58-6 (шпионаж) за пропаганду языка эсперанто. Руководитель конструкторской группы Борис Терентьевич Шафранский, инженер-электрик из Ленинграда, был приговорен по статье 58-10 (антисоветская агитация) к высшей мере наказания, которую заменили 10 годами лагеря. Он рассказывал, как во время следствия его сильно мучила малярия, — она сразу покинула его при объявлении суда о «вышке». Больше он малярией не болел…

Начальником технического отдела был Эммануил Яковлевич Бабицкий — бывший зэк. Когда в узком кругу я как-то посетовал на свою жизнь, он сказал мне: «Борис Петрович, а я ведь в сущности почти ничем от вас не отличаюсь, разве что пиджачок почище да лишний кусок хлеба имею…» Главным инженером конторы был тоже бывший зэк Матеосов (Матеосян), очень интеллигентный человек, спокойный и уравновешенный. Возглавлял нашу контору Моисей Соломонович Овчинский — человек очень талантливый и очень энергичный. Он мгновенно реагировал на сложную обстановку, обладал талантом подбора кадров и умел руководить коллективом. Он всем нутром не выносил уголовников.

Работали среди нас и несколько человек из сталинской гвардии. Несмотря на выпавшие на их долю невзгоды, они считали себя истинными партийцами, по недоразумению попавшими в среду «черни». По возможности они старались сохранить даже свою партийную одежду: галифе и защитного цвета гимнастерку. И в лагере они искренне отдавали дань уважения «великому и мудрому вождю».

Первоначально я сдружился с кадровым зэком Гезой Иосифовичем Секеем. Он очень много рассказывал мне об обстановке в Венгрии перед своей эмиграцией в СССР, о путешествиях по лагерям и тюрьмам нашей страны. Я, конечно, еще в довоенное время знал о том, что у нас есть тюрьмы и лагеря, но о том, что их в государстве так много, узнал только в лагере. Я был очень рад освобождению Гезы Иосифовича.

В 1947 году я сблизился с Михаилом Ивановичем Авсеенко, инженером-электриком из Краснодона. Он был старше меня лет на десять, но у нас нашлось много общих интересов, к тому же мы были с ним постоянными соперниками в шахматной игре.

Наша контора занималась монтажом электростанции и подстанции в районе промплощадки. Механическая мастерская изготовляла различные конструкции электроаппаратов и оборудования. Кроме этого две бригады рабочих устанавливали опоры высоковольтных линий электропередачи и монтировали на них провода. Руководство конторы следило, чтобы на этой самой тяжелой работе (постоянно на открытом воздухе, в страшные морозы и пурги) люди получали хорошее питание и обмундирование. Ежемесячно таким бригадам начисляли небольшое (20–40 рублей) премиальное вознаграждение. Деньги выдавали на руки, и на них в лагерном ларьке можно было приобрести что-нибудь съестное. Например, в начале моего срока стояли бочки с красной кетовой икрой. Через вольнонаемных можно было купить необходимое и на городском рынке. К скудному лагерному пайку это была большая добавка.

Гораздо хуже было питание чернорабочих на общих работах. Здесь вся власть была в руках бригадиров, как правило, уголовников. Они избивали людей, отнимали их последние крохи, занимались вымогательством. Жаловаться было некому, осмелившийся высказать недовольство рисковал быть убитым, зная, что не будет расследования причин убийства. Все деньги чаще всего присваивал бригадир, добывавший на эти деньги водку, табак, одежду для себя и своих приспешников. Многие рабочие от изнурительного труда и постоянного недоедания копались в мусорных кучах лагерной столовой в поисках чего-нибудь съестного. Они превращались по лагерной терминологии в «доходяг», «фитилей», «огоньков»… Боязнь быть списанным в общую бригаду постоянно подхлестывала всех в бригадах специалистов.

Были в лагерях и так называемые бесконвойные — из числа высококвалифицированных инженерно-технических работников, которым по роду работы необходимо было в течение дня бывать в различных районах города, сюда же по непонятным причинам попадали и уголовники высшего разряда. Грабежи на улицах города проходили не без их участия. Впрочем, количество лиц, пользовавшихся этой льготой, было очень невелико, даже в бригадах специалистов.

Переписка в ИТЛ Норильлага в общем не ограничивалась, но обязательно проходила цензуру, что видно было по замазанным тушью строчкам. Почти все зэки пользовались и услугами вольнонаемных — бывших зэков, они бросали их письма в почтовые ящики города. Получали письма и на адрес предприятия. Правда, этим способом пользоваться было опасно из-за стукачей. Обыски в бараках (по лагерной терминологии «шмоны») были обычным явлением, поэтому специалисты все более или менее ценное обычно держали на работе. Каждые 10 дней заключенным устраивали баню, где перед мытьем парикмахеры из числа зэков начисто сбривали с тела весь волосяной покров, голову стригли под нулевку. Только некоторые имели справки на право ношения волос — это были в основном артисты из лагерных кружков самодеятельности и, конечно, те же уголовники.

Контингент лагерников делился на политических (осужденных по статье 58), бытовиков (осужденных по указу от 7 августа 1939 года, а также за опоздания, мелкие хищения и т.д.) и откровенных уголовников: воров, бандитов, грабителей. Уголовники тоже делились на «честных» воров, или воров в законе, и «ссученных» воров. К «честным» относились воры, не сотрудничавшие с лагерной администрацией ни под каким видом. Такие или вообще не работали, или устраивались на места по технической специальности.

Между честняками и суками в лагерях постоянно проходили жестокие стычки с поножовщиной или с применением топоров. В таких случаях лагерь походил на растревоженное осиное гнездо.

Приглашение в стукачи обходится дорого…

В КЭМР я проработал до весны 1947 года, пока не нашелся «благодетель», порекомендовавший мою кандидатуру оперуполномоченному 6-го лаготделения. Удара с этой стороны я не ожидал. Лейтенант МГБ, по фамилии Этин, предложил мне сотрудничать с МГБ, попросту стать одним из многочисленных стукачей. Уговоры и разъяснения длились около полутора-двух часов, пока он не усвоил, что я не поддамся. В конце разговора он предложил мне дать подписку о неразглашении нашего разговора и отпустил в барак. Среди заключенных Этин слыл одним из самых кровожадных оперов, и, естественно, в душу мою закрался страх. Через два дня меня посадили на 10 суток в штрафной изолятор (ШИЗО), после чего я попал в общую бригаду строителей коксохимзавода, бригадиром которой был Григорий Чохели. Предварительно его вызвал Этин и распорядился использовать меня на самых тяжелых работах. Несмотря на предупреждение, он отнесся ко мне довольно миролюбиво, и я имел возможность связаться с моими прежними руководителями.

Несколько попыток вырвать меня из лап Этина (перевести в другой цех или другой лагерь) окончились безрезультатно. Этин каждую неделю приходил в бригаду, чтобы убедиться, что я рою землю в котловане. А я все же узнал, кто был моим благодетелем — электрик Николай Христенко. Через много лет, уже во второй мой приезд на комбинат в 1969 году, я встретился с ним. Он фотографировал меня на Доску почета Талнахской ТЭЦ-2 в комбинатской фотостудии. Вот тогда я и сказал ему все, что о нем думаю…

В начале зимы Этин решил, что бригадир Чохели относится ко мне слишком снисходительно, и перевел меня в бригаду матерого уголовника Острикова. Он был настоящей скотиной и вымогателем, нагружал меня самыми тяжелыми и грязными работами. Потом вроде сжалился, поставив на «блатную» работу — стеклить оконные рамы, и тут же стал вымогать водку. Но откуда было ее взять? Тогда Остриков рассвирепел еще больше. Однажды ворвался в кабинет главного инженера Коксохимстроя с угрозой, чтобы тот не содействовал мне, так как я нахожусь под надзором оперуполномоченного. Попытки главного инженера Коксохимстроя Николая Михайловича Балануци, также бывшего заключенного, взять меня в технический отдел долго были бесплодными, пока наконец Этина в декабре 1947 года не перевели в другой лагерь, а может быть, на повышение.

В техническом отделе Коксохимстроя я пробыл до весны 1948 года. Потом бывший экономист КЭМР Александр Петрович Броневой все-таки выцарапал меня в конструкторское бюро электроремонтного цеха (ЭРЦ) с переводом во 2-е лаготделение. Броневой хорошо знал меня по КЭМР и ценил мои способности и трудолюбие. Был он в прошлом комиссаром одного из армейских соединений южных армий, воевавших с Деникиным. Еще заключенным, он разговорился с Сергеем Алексеевичем Поповым, и оказалось, что они в Гражданскую войну участвовали в одном и том же сражении на Юге Украины, правда, по разные стороны фронта. В итоге Попов после репатриации получил 8 лет, а Броневой, сбросивший Белую гвардию в Черное море, получил 10 лет лагерей. Такая вот ирония судьбы. Когда Броневой отбыл свою десятку, к нему приехала супруга, как-то спросившая у него при мне: «Саша, а правда говорят, что на Марсе есть люди?» - «На Марсе — не знаю, — ответил он, — вот на Луне их много. В 1937 году туда их отправили тысячи!»

Моими новыми друзьями стали Арвид Андреевич Ласманис — латышский офицер, интернированный при присоединении Латвии к Союзу. В числе немногих других — чудом выживший в страшных условиях военного времени в Норильлаге Сергей Павлович Миклошевский, инженер-связист из Ленинграда. Кроме этого в КБ работал талантливый инженер-механик Александр Михайлович Леонов, в 1937 году попавший в лагерь как вредитель и диверсант. Одним из интереснейших членов нашей зэковской компании был Слава (Мстислав) Никитин. Он прибыл в Норильск с одним из первых этапов, пешком преодолевших тундру от Дудинки до Норильска, — никакой железной дороги тогда еще не было. Во время работы мастером на никелевом заводе он познакомился с дочерью высокопоставленного администратора комбината, работавшей в техническом отделе. И, можно себе представить, она влюбилась в него! Когда этот «туз» узнал, что в его «благородную» семью затесался презренный зэк, — его едва не хватила кондрашка, но ничего он предпринимать не стал, опасаясь широкой огласки… Забегая вперед, скажу, что после освобождения Слава женился на Кларе и у них получилась неплохая семья. Дружеские отношения с Никитиными я поддерживал до своего второго отъезда из Норильска в 1971 году.

В ЭРЦ встретили меня дружелюбно. На работу нас водили под конвоем. Однажды один из конвоиров положил в грязь всю колонну прямо в городе автоматной очередью поверх наших голов. Правда, поднять нас ему оказалось гораздо труднее: зэки не поднялись, пока не пришло начальство из штаба ВОХР.

Почти ежемесячно нам выплачивали небольшое премвознаграждение (порядка 30–40 рублей), на которое удавалось с помощью вольнонаемных с риском для обеих сторон (все из-за тех же стукачей) купить масло, хлеб, тушенку, сахар, — это было время после девальвации денежной системы и отмены карточек. Конечно, вчерашние зэки, побывавшие в нашей шкуре, побаивались помогать нам, но в общем все шло хорошо… Кроме работы я вел занятия по обучению мастеров элементам черчения, разметке материала, вырисовыванию выкроек сложных деталей из металла. Но осенью 1948 года меня постиг новый удар. Во вновь организованный лагерь для особо опасных преступников — Горлаг в числе первых и единственным из числа заключенных цеха забрали меня. Никакие усилия руководства цеха — Дмитрия Алексеевича Садовеня, Владимира Александровича Овчинникова (главного инженера ЭРЦ) — не имели успеха. В октябре 1948 года я оказался в 5-м отделении Горлага, обслуживавшего кирпично-блочный завод (КИБЗ) и строительство нового города (Горстрой). И снова мучительные попытки выкарабкаться на поверхность. Что собой представлял Горлаг, я подробно описал в главе «Горячее лето 1953 года…». Воспользовавшись прежними связями, в какой-то мере с помощью Броневого мне удалось устроиться в конструкторское бюро главного механика КИБЗ, где инженером по плановым ремонтам был латыш Карл Андреевич Вейсманис, угодивший уже во вторую очередь латышей, направленных на Север. Кроме меня были там еще литовец Повиланскис и копировщица из расположенного рядом женского лагеря № 6 Горлага полячка Бася Кубчак. Казалось бы, снова все хорошо складывалось, но оперуполномоченным даже в таком лагере нужна была агентура. Кто рекомендовал меня на этот раз — не знаю, но финал был почти таким же…

Весной 1949 года я был «списан» на глиняный карьер в общую бригаду. Правда, этот опер был не столь кровожаден, как Этин, но и здесь мне пришлось тяжко, до тех пор, пока я не попал в бригаду электромеханической службы Горстроя, где я занялся ремонтом пневматических отбойных молотков, монтажом электропроводки в строившихся домах города, плотницкими работами, обслуживанием подъемников на строившихся домах, — ни от какой работы не отказывался…

Переписка в Горлаге была ограничена только двумя письмами в год, причем за этим строго следила лагерная администрация. Получение писем по количеству не ограничивалось. Цензура была тщательная, порой получали письма, на треть залитые тушью. Вычеркивалось все, что цензору не удавалось осмыслить, например, в одном из полученных мною писем матери были замараны слова «сохрани тебя Бог и помилуй…». Многие, конечно, находили выход: отдавали письма вольнонаемным — они опускали их в почтовые ящики города. Пользовался этим способом и я, но однажды чуть не попался, ибо в письме мать сообщила о получении от меня подряд двух писем. Пришлось выворачиваться… Якобы одно из писем я отправил в конце года, а второе в самом начале следующего. Видно, учет по датам у них не велся, и мне поверили.

На КИБЗ я познакомился со знаменитым футболистом 30-х годов Андреем Петровичем Старостиным. Работал он в техническом отделе экономистом. Умница, интеллигентный человек, он охотно рассказывал о своей судьбе и судьбе своих братьев, причинах, по которым его и братьев упрятали сначала в ИТЛ, а затем в Горлаг. Мы постоянно обсуждали с ним судьбу отечественного футбола, сравнительные силы команд и игроков, входящих в их состав. Он хорошо разбирался в искусстве, супруга его была артисткой театра «Ромэн».

Наш подарок 70-летию «великого и мудрого»

Летом 1949 года в лагерь прибыл представитель строившегося медеплавильного завода для набора специалистов разного профиля. Завод собирались ввести в строй как подарок «великому и мудрому» к его 70-летию. Я был наслышан о проектной конторе комбината, состоявшей из заключенных. Я записался к представителю Медьстроя, рассказал ему о своих способностях, и в середине лета меня этапировали в 4-е отделение Горлага. Благодаря знакомству с Сергеем Павловичем Миклашевским, имевшим большие связи с проектировщиками, с которыми он участвовал в лагерной самодеятельности, мне удалось устроиться в проектную контору, одной из групп которой руководил инженер-электрик из Харькова Петр Антонович Шаповал. Позднее в эту же группу пришел мой друг по нынешнее время Володя Яровой. Группа занималась проектированием телефонной связи вдоль новой железнодорожной линии нормальной колеи Норильск— Дудинка протяженностью 82 км. Работа была для меня новой, но я быстро усвоил ее нехитрые приемы и полностью втянулся в ее рабочий ритм. Здесь был собран цвет инженерной мысли комбината из числа заключенных, у которых было чему поучиться в любой отрасли человеческих знаний. Я был еще молод и как губка впитывал все, что удавалось узнать, — расспрашивал, уточнял, анализировал, зачастую даже в тех областях, которые меня, казалось бы, не касались вплотную. Прежде этот контингент проживал во 2-м лаготделении. При переводе на Медьстрой им выделили общежитие рядом с ним. Меня же водили под конвоем в числе других из 4-го лаготделения.

Руководителем зэковского филиала проектной конторы с самого начала и до своего освобождения был Лев Александрович Рабинович — видный горный инженер-угольщик, хороший организатор, интеллигентный человек, попавший как вредитель по шахтинскому делу. Характерно, что его дольше всех не реабилитировали, так как его следователем в прошлом был Генеральный прокурор Союза Руденко.

Среди многих выдающихся специалистов мое внимание привлек Михаил Николаевич Годлевский. Я потянулся к нему, влекомый каким-то шестым чувством. Несмотря на значительную разницу в возрасте, у нас очень скоро обнаружились общие темы для разговоров, теплые отношения со временем переросли в настоящую дружбу, длившуюся до конца его дней. Подробнее об этом я написал в своих воспоминаниях о М.Н. Годлевском.

По мере приближения торжественной даты «Рождение Вождя» напряженность на стройплощадке возрастала. Почти ежедневно фиксировали несчастные случаи со смертельным исходом: то кто-нибудь свалился с 20 метров, то кого-то придавило упавшей конструкцией или вагоном — словом, ни дня без смерти…

На площадке трудилось около десяти тысяч человек. При этом стоимость жизни зэка была равна нулю… Как бы там ни было, но в апогей полярной ночи, 21 декабря, на главном корпусе, вмещавшем отражательную медеплавильную печь, вывесили световую рекламу «Наш подарок великому Сталину!». Печь дала первую плавку. Заключенных, естественно, с площадки убрали, появились кинооператоры, репортеры, журналисты.

С пуском первой очереди завода общежитие зэков проектной конторы закрыли, всех перевели в 4-е и 5-е лаготделения, а филиал проектной конторы — в Горстрой. Незадолго до этого в наше лаготделение (я снова оказался в 5-м) пришел этап из Тайшетского Леслага. Решил поискать земляков — так встретился с выпускником Харьковского авиаинститута Валентином Ивановичем Бондаренко, помог ему устроиться в нашу группу проектной конторы. Через некоторое время мы с ним стали неразлучными друзьями. В прошлом он был мастером спорта по боксу и увлек меня этим видом спорта.

Летом 1950 года у руководителя группы Петра Антоновича Шаповала закончился срок заключения. В это время перед проектной конторой поставили задачу: осуществить электрификацию новой железной дороги Норильск—Дудинка. Для этой цели в Норильск прибыл видный специалист по электротяге Евгений Степанович Аватков. Нашу группу передали в его распоряжение, меня назначили в ней главным инженером. Осенью того же года по каким-то причинам персонал проектной конторы снова соединили с 4-м лаготделением, но в списках этапируемых меня не оказалось…

Позднее я узнал причину этого: нас решили разделить с Годлевским, которого начали с пристрастием допрашивать о наших связях, разговорах наедине. Но не тот человек был Годлевский, от которого можно было получить компрометирующий материал на друга. Помучив некоторое время, его отпустили на прежнее место работы. А я сначала попал в бригаду электриков, а затем стал мастером по бетонным работам на строительстве будущего техникума. Здесь мне не повезло — я сорвался с обледенелой веревочной лестницы в котлован глубиной 7 м на скальный грунт. После нескольких дней больничного режима начальник участка Бадаев в виде «благодарности» списал меня в общую бригаду. Я был еще не совсем здоров, и меня по знакомству пристроили во внутрилагерную бригаду на уборку и мытье полов в штабе лагерного начальства в ночное время. Долго там пробыть не удалось, вскоре меня перевели в бригаду кабардинца Тхабесимова, как потом оказалось, по протекции инженера-обогатителя Александра Лаврентьевича Азарова. Здесь я тоже был недолго, снова меня включили в конструкторскую группу КИБЗ, главным механиком которого был недавно освободившийся Константин Иванович Москаленко, в прошлом летчик, воевавший в Испании.

Покоя мне МГБисты не давали, несколько раз пытались завербовать в осведомители, но я уже был стреляный воробей и избежал судьбы сексота.

После освобождения

В Горстрое, где был филиал КЭМР, руководителем был мой давний знакомый Владимир Николаевич Ларин. Он охотно взял меня к себе, и здесь я проработал до весны 1953 года. Тогда после смерти Сталина возникли волнения среди заключенных Горлага, я описал их в воспоминаниях «Горячее лето 1953 года…».

В результате всех перипетий я снова оказался в 4-м лаготделении, в составе сотрудников проектной конторы, где и проработал до самого освобождения в октябре 1954 года. Это случилось почти на полгода ранее назначенного срока благодаря введенным (после восстания и снятия со своего поста Берии) зачетам. Я получал за день работы два дня сокращения срока. 22 октября 1954 года меня вызвали с вещами в штаб руководства лагеря и поздравили с досрочным освобождением. Впервые за многие годы меня назвали товарищем и на прощание подали царственную руку после вручения документа — справки об освобождении.

Боже мой! Что это был за документ?! Любой собачий паспорт, выдаваемый владельцу породистого пса, выглядел во сто крат солиднее и внушительнее, чем эта бумажка размером в четверть настоящего листа, отпечатанная на машинке, с приклеенной в верхнем углу фотографией качества базарной пятиминутки 30-х годов. Недаром этот документ так и назвали — «собачий паспорт». По существующему положению я был обязан ежемесячно в определенный день являться на отметку в органы МВД. Неявка угрожала стрижкой волос под нулевку и несколькими днями ареста.

Встал вопрос: где работать и где жить? Первоначально меня приютил старый друг по КЭМР и проектной конторе — Сергей Алексеевич Попов, освободившийся ранее и успевший обзавестись комнатой в одном из переоборудованных зэковских бараков. Он уже женился, связав свою жизнь с бывшей заключенной, лет на 16 моложе его. С работой было сложнее. Евгений Степанович Аватков, мой руководитель по последнему месту работы в проектной конторе, предварительно присмотрел мне два места: в электротехническом отделе конторы или в электровозоремонтном депо на Медвежьем ручье. Однако оказалось, что там необходим диплом, а его у меня не было. Тогда я пошел на старое место, в электроремонтный цех, где меня взяли мастером по ремонту мелких машин, а вскоре перевели в конструкторское бюро, где я вновь встретился с освободившимся раньше меня Арвидом Андреевичем Ласманисом.

Здесь мне сразу дали место в общежитии. Это был все тот же переоборудованный барак бывшего 2-го лаготделения ИТЛ, в одной комнате которого жили две семьи и четверо холостяков. И все же это было немного лучше прежнего лагерного барака. Я был одет в слегка переделанную арестантскую форму — стеганый ватник, поверх которого я накидывал плащ, присланный мне родителями. Он скрывал на спине не поддающийся полному удалению номер К-292. Заработок у меня был невелик, никаких северных льгот мне не полагалось, их еще предстояло выслужить, в профсоюз меня не принимали. А ведь надо было хоть как-то приодеться! И я стал брать дополнительную работу у студентов: черчение, начертательную геометрию, курсовые проекты, дипломные проекты. По окончании рабочего дня у меня начиналась вторая смена до двух-трех часов ночи. Остаток времени до утра я спал на столе конструкторского бюро, подстелив свой арестантский ватник и положив под голову несколько книг. Это давало мне больше денег, чем заработная плата.

Однажды цеховая администрация попросила меня выступить в спартакиаде комбината с упражнениями типа утренней зарядки, для разучивания которых я пришел в спортзал, переоборудованный из бывшей котельной. Оказалось, в этом зале хорошая секция спортивной гимнастики, руководимая бывшим зэком, бывшим участником Олимпийских игр Федором Васильевичем Макаровым. Обаятельнейший человек, любимец гимнастов города, он увлек и меня спортивной гимнастикой. Макаров охотно взял меня в секцию.

Новый, 1955 год я встречал в коллективе проектировщиков впервые за многие годы в обществе женщин и на свободе. Не научившись танцевать в юношеские годы, я решил исправить этот недостаток и срочно записался в кружок по обучению танцам. К весне 1955 года я заслужил 3-й спортивный разряд и стал неплохо танцевать. Подработал денег, прилично оделся, на меня даже стали поглядывать девушки.

Оставалась невыполненной еще одна задача — получить диплом в техникуме, учебный корпус которого строил своими руками, начиная с котлована. Для этого все лето ушло на подготовку к вступительным экзаменам, и осенью 1955 года я стал студентом Норильского горно-металлургического техникума по специальности горная электромеханика. Учился с остервенением, умудрившись не получить за все три года учебы ни одной тройки и четверки. Весной 1959 года с отличием защитил диплом.

А тем временем обстановка в стране коренным образом менялась. В связи с празднованием десятилетияПобеды вышла амнистия лицам, «сотрудничавшим» с оккупантами, под которую попал и я. По этой амнистии вместо «собачьего» я получил почти настоящий паспорт. «Почти», потому что любой кадровик, взглянув в него, мигом определял, что я «бывший». И все-таки это был уже паспорт, была отменена ссылка и явка на отметку к «папе» в МВД. Я мог в любое время выехать «на материк».

В феврале 1956 года состоялся XX съезд партии, и секретный доклад на нем Хрущева о культе личности Сталина сразу же стал общеизвестным и в Норильске — жалобы о пересмотре дел репрессированных потекли потоком во все органы власти. Не заставляя себя долго ждать, я тоже направил жалобу в Верховный суд СССР, хотя и не очень надеялся на благоприятный исход. Летом 1956 года я получил извещение о том, что мое следственное дело послано на пересмотр. Бывалые люди сказали, что эта бумажка стопроцентная гарантия реабилитации. И правда, вскоре меня вызвал следователь в штатском. Я изложил ему все, что со мной произошло в действительности, ответил на его вопросы и подписал протоколы следствия.

В середине ноября 1957 года меня снова пригласили в управление МВД, предложили стул, подали бумаги. Сказали, что читать я их могу сколько угодно, но выписывать что-либо запрещено. В бумагах было написано, что повторное расследование и дополнительная проверка показали полную абсурдность обвинения, не подтвержденного ни документами, ни свидетелями. Решением Военного трибунала Белорусского военного округа приговор от 6 июня 1945 года отменен за недоказанностью обвинения.

Просидев минут пятнадцать на стуле в горестных размышлениях и воспоминаниях об ужасах прошлого, я вернул трехкратно прочитанные бумаги. Взамен получил справку о полной реабилитации — самый дорогой в моей жизни документ. На второй день я посетил нотариуса, сделал пять копий: послал домой в Харьков, отдал в отдел кадров, в техникум и оставил себе про запас.

По этой справке мне сразу же начислили 100 процентов северных надбавок, выслугу лет и еще какие-то льготы. Однако денежную помощь в виде двух окладов по месту работы я не получил, так как на момент ареста я нигде не работал.

Вот так и закончилась моя немецко-советская лагерная Одиссея продолжительностью 15 лет. Незабываемая страница в ней — 1953 год.

Горячее лето 1953 года

К осени 1947 года размеренную жизнь исправительно-трудовых лагерей Норильлага, состоявшего более чем из 24 лаготделений (по 4–5 тысяч человек каждое), окружавших промышленную площадку Норильского горно-металлургического комбината НКВД СССР, стали потрясать муки преобразований.

Гулаг никогда не страдал от застоя. Теперь было принято решение — на базе ИТЛ создать новую формацию в виде целого ряда особлагов со своими номерами и кодовыми названиями. Так возникли «Леслаг», «Озерлаг», «Песчлаг» и т.п. В Норильске же Особлаг № 2 получил название «Горлаг». Первоначально, в кругах заключенных, самодеятельные «дешифровальщики» решили, что в названии скрывается смысл «государственный особорежимный лагерь», но скоро выяснилось, что все гораздо проще: Особлаг № 2 назван Горным, поскольку обслуживает горно-металлургический комбинат, вернее, его строительство. Всего в системе Горлага было создано шесть лаготделений, одно из которых, естественно, было женским. Где находилось второе отделение, установить трудно, вероятнее всего оно обслуживало рудник известняка на Каларгоне. В системе ИТЛ это была штрафная командировка с каторжными условиями труда и жестокой, доходящей до зверства, дисциплиной.

Третье лаготделение обслуживало новый кирпичный и цементный завод, и контингент его состоял из лиц, приговоренных к каторжным работам на сроки 20–25 лет. Первое — находилось на вершине горы Рудной и использовалось на эксплуатации рудника «Медвежий ручей».

Четвертое лаготделение было создано на базе выстроенного поселка, состоявшего из десятка кирпичных трехэтажных домов. Основной задачей здесь было обеспечение строительства нового медеплавильного завода, пуск которого был приурочен к 70-летию со дня рождения вождя народов всего мира — 21 декабря 1949 года. После сдачи в эксплуатацию этого завода контингент лаготделения был переведен на стройплощадку города — Горстрой.

Пятое лаготделение примыкало к территории старого кирпично-блочного завода с западной стороны. Использовалось частично для нужд этого завода, а частично и на строительстве города — в Горстрое. Шестое, женское лаготделение, в основном работало на строительстве города. Временами женщин бросали на кирпичный завод. Зона женского лагеря, как и зона пятого отделения, примыкала к территории завода с восточной стороны.

Принцип отбора во вновь созданные лагеря уловить было трудно, так как производился он в несколько этапов. Лица с одинаковыми статьями, не попавшие в первый эшелон, попадали во второй, третий, а то и вообще не попадали в Горлаг. Карты все время перемешивались. Однако при внимательном анализе можно было установить, что в первый эшелон попали бывшие военнопленные, лица, угнанные на каторжные работы в Германию и впоследствии освобожденные Советской Армией, лица, заподозренные в связях с украинскими националистами, а также откровенные уголовно-бандитские элементы, необходимые, видимо, в качестве помощников лагерной администрации для управления всей массой заключенных.

Вторым эшелоном Горлаг был пополнен лицами набора 1937–1938 годов, репрессированными коммунистами разных стран, русскими, «репатриированными» с территорий примыкающих к СССР государств, а также остатками офицерских корпусов бывших прибалтийских государств.

В третий эшелон Горлага попали заключенные, переведенные из других лагерей, в том числе контингент, снятый со строительства железной дороги Салехард—Игарка, так называемой «сталинки». Разница в условиях существования заключенных ИТЛ и Горлага была огромной. Так, охрана заключенных ИТЛ осуществлялась гражданскими лицами — ВОХР, провожавшими колонны или бригады на работу и с работы с определенной мерой либерализма. Охрана заключенных Горлага была поручена внутренним войскам НКВД, для чего в Норильск перевели специальную воинскую часть. Солдаты свирепствовали вовсю, устраивали порой, в порядке развлечения, откровенную охоту на заключенных с применением оружия. Жестокость внутрилагерного режима постоянно и методично наращивалась. Территория лаготделений была ограждена тремя рядами колючей проволоки с вышками через 20–30 метров. При смене караулов на вышках следовал доклад: «Пост по охране особо важных государственных преступников сдал». Аналогичным был ответ принявшего охрану. В общежитиях солдат были развешаны плакаты с изображениями полувампиров-полубандитов, сосущих кровь живых людей, с надписью: «Солдат, помни, кого ты охраняешь». Через два года после организации всем заключенным Горлага было вменено в обязанность носить на спине всех видов одежды персонально присвоенные номера, состоящие из буквы и трех последующих цифр. Такие же номера следовало носить на брюках справа выше колена. Если кто-нибудь из «скромности» рисовал номер, недостаточной, по мнению администрации, величины, при следовании через вахту на работу услужливые лагерные работники из заключенных «поправляли» этот номер во всю спину.

С пятидесятого года все бараки на ночь стали закрывать на замки снаружи, до утренней поры, когда дневальные уходили на кухню получать пищу. Усилились репрессии за малейшее нарушение лагерного режима. Если в ИТЛ за нарушение обычно давали 10 суток штрафного изолятора с выводом на работу, то в Горлаге обычным был месячный срок строгого карцера со стенами, покрытыми льдом, и пищей через день.

Положение в лагерях Горлага становилось все напряженнее; особенно оно обострилось после того, как в пятое отделение осенью 1952 года прибыл этап из Карагандинского особлага. Уже сама обстановка, в которой этапируемые заключенные препровождались в зону лаготделения, была странной. Лагерная обслуга — заключенные, приближенные к начальству, без всяких видимых причин избивали вновь прибывших, отнимали у них вещи, всячески оскорбляли. Как это ни странно, в ответ те даже не огрызались, как это обычно было принято между зэками. Затаенная злость была загнана внутрь, а со временем мы узнали, что этот этап был собран из числа «смутьянов», отличившихся в Караганде, и направлен на Север для усмирения согласно летучей фразе: «Дальше едешь — тише будешь».

Однако на этот раз не вышло. Вскоре после прибытия карагандинского этапа в четвертом и пятом отделениях произошла серия явно целенаправленных убийств заключенных. Убийства происходили по утрам, в период между отмыканием бараков для получения дневальными пищи из кухни до развода, то есть до выхода на работу. Все убитые были явными стукачами. Несмотря на все усилия оперативников, обнаружить и схватить террористов не удалось. Более того, напуганные таким ходом событий уцелевшие стукачи даже близко не подходили к дверям «хитрого кабинета», опасаясь, что за ними ведется наблюдение. На официальные приглашения кого-либо из заключенных в кабинет оперуполномоченного «для разговора по душам» обычно приходили вдвоем-втроем, так же и уходили из кабинета. Это уже была тактика.

В короткий срок оперативная служба лагеря полностью утратила информацию о состоянии дел внутри лаготделений, кроме той, которую получала от лагерной обслуги. Однако лагерная обслуга тоже не хотела проявлять активность ввиду происходящих событий.

Как ни странно, но после смерти Сталина обстановка в Горлаге не облегчилась, а даже наоборот — ухудшилась. Жестокость охраны возросла, и достаточно было небольшой искры для взрыва. В один из теплых майских вечеров толпа заключенных пятого лаготделения собралась у входа в лагерный клуб для просмотра очередного кинофильма.

В конце лагерной зоны, примыкавшей к территории кирпично-блочного завода, послышалась короткая автоматная очередь. В лагерной жизни, как на фронте, автоматная очередь была не в диковинку, поэтому толпа у кинотеатра, перебросившись по этому поводу несколькими ядовитыми репликами, продолжала ожидать киносеанса. Неожиданно к толпе подошел офицер лагерной охраны. Вид у него был явно расстроенный. Он сообщил, что кинофильм отменяется, так как в лагере неспокойная обстановка, и предложил разойтись по баракам. В бараках мы узнали подробности происшедшего. В самом конце зоны вплотную к ограждению находился один из бараков, на крыльце которого собралась толпа мужчин, наблюдавших, как на территорию кирпично-блочного завода под конвоем вводят на ночную смену колонну заключенных-женщин из шестого отделения. Расстояние между мужчинами и женщинами было 15–20 метров, и по привычке между обеими группами возникла перекличка. Кому-то из конвоя эта перекличка показалась «нарушением», и он, недолго думая, дал очередь из автомата по стоявшим на крыльце, убив одного наповал и ранив семерых человек.

Стрельба по людям, находившимся внутри зоны, — это было уж слишком, и лагерь мигом взорвался. К начальнику лагеря явилась группа возмущенных заключенных с требованием выдать стрелявшего солдата. Последовал естественный отказ, и заключенные удалились с угрозой принять ответные действия. Вечером, до закрытия бараков, по всем бригадам прошли «делегаты» в плащах и с завязанными лицами. Они объявили, что завтра, под угрозой расправы, никто на работу выходить не должен. Помня о судьбе убитых стукачей, можно было предположить, что угроза вполне реальна. Зона оцепления строительной площадки города — Горстрой, обслуживаемая заключенными как пятого, так и четвертого лаготделения, находилась на расстоянии прямой видимости из пятого лаготделения. Среди заключенных обеих сторон нашлись бывшие моряки, владевшие азбукой морского телеграфа, и пока лагерная охрана заметила, что между лагерем и стройплощадкой ведутся переговоры, все уже было передано. Возвратившаяся в четвертое лаготделение ночная смена передала информацию, и этот лагерь примкнул к забастовке.

В короткий срок информация распространилась на все лагеря Горлага, и количество бастующих достигло 25 тысяч. Раздача пайка на следующее утро после инцидента прошла как обычно. Но когда раздался сигнал построения на развод, площадь перед вахтой, обычно заполненная рабочими задолго до начала выхода на работу, оказалась пустой. Нарядчики, с перекошенными от злобы лицами, метались от барака к бараку, от бригады к бригаде, прося и угрожая, но ни один человек даже близко не подошел к вахте.

Тайно сформировавшийся актив, в основном из карагандинского этапа, прибывший с уже готовой организацией (главную роль в ней, по-видимому, играли украинцы), через лагерную обслугу передал администрации требование о вызове для разбора инцидента комиссии из Москвы, а до ее прибытия объявил забастовку.

Такое требование администрации Норильлага показалось наглостью. За всю историю лагерной жизни здесь привыкли обходиться без Москвы даже в более сложных случаях. Но такого размаха волнений Норильлаг никогда не знал. Прошло несколько напряженных дней, и однажды вечером по внутрилагерному радио было объявлено, что прибывший из Красноярска подполковник Зверев желает разговаривать с заключенными. Зверева, бывшего главного инженера, а затем директора комбината, многие заключенные хорошо знали, и к назначенному сроку на площади перед вахтой собралась толпа.

Однако вышедший Зверев оказался совсем не бывшим директором, а всего лишь однофамильцем. Увидев «подставку», заключенные подняли крик и свист, вынудив «самозванца» удалиться. Еще через несколько дней в Норильск по своим делам прибыл бывший директор комбината Панюков, и управление Норильлага, зная его авторитет среди норильчан, решило использовать его в переговорах. Снова по лагерному радио было передано сообщение: «Депутат Верховного Совета, бывший директор комбината генерал-майор Панюков желает разговаривать с заключенными».

В назначенное время на площади снова собралась толпа. На возвышение поднялся Панюков и, улыбаясь, шутливо спросил: «Ну, что, сегодня тоже будут свистуны? Чего вы хотите, о чем будем говорить?» Выступившие из толпы представители, не приняв шутливого тона Панюкова, сказали, что говорить собственно не о чем, ибо Панюков не уполномочен выполнить требования заключенных. В ответ Панюков выразил недоумение: «Какие у вас могут быть требования? То, что вам положено, вы получите и без требований, а то, что не положено, вы не получите, как бы ни требовали». Разговор потерял всякий смысл, и толпа быстро рассеялась.

Большего козыря Норильлаг выложить не смог, и, видимо, следовало ожидать более решительных действий. Опасаясь внезапного налета лагерной администрации, актив принял решение не допускать закрывания бараков на ночь. Было организовано пикетирование и постоянное дежурство внутри зоны, благо на дворе стояли светлые полярные ночи. Опасения оказались не напрасными. Управление Норильлага, собрав в одну из ночей весь офицерский состав города, включая медиков и интендантов, организовало налет на зону пятого лаготделения с целью захватить и закрыть бараки и таким образом локализовать, а затем поодиночке усмирить забастовщиков.

Часов около трех ночи группа офицеров, состоявшая из 200–300 в основном невооруженных людей, ворвалась через проходную в зону лагеря, но успела добежать только до половины территории лагеря. Рельсовый набат, дикий рев и свист тысяч выкатившихся из бараков заключенных смял эту группу. Полетели камни, доски, все, что попадалось под руку. Окруженную группу уже беспомощных, оправдывающихся офицеров с руганью и улюлюканьем вытеснили за пределы зоны. Сразу же по лагерному радио выступил начальник лагеря с истерическим заявлением: «Опомнитесь! Что вы делаете?! Досками и камнями вы ранили многих ни в чем не повинных людей. Стрелявший солдат арестован, и ведется следствие. Прекратите безобразие, отмените пикетирование зоны!»

Итак, эта акция не удалась. На самых высоких местах зоны появились на флагштоках черные флаги с красной полосой. По мнению знатоков геральдики из числа актива, это должно было означать, что на территории лагеря господствует террор. Обращение начальника лагеря к командиру части, охранявшей зону, с просьбой ввести в зону солдат принималось с условием, что солдаты будут вооружены и вероятна возможность применения оружия. На это начальник лагеря пока не соглашался, забастовка продолжалась, вызов московской комиссии стал неизбежным. Вокруг лагеря появились окопы с установленными в них пулеметами; администрация, видимо, опасалась прорыва массы заключенных в город. Через две недели со времени начала забастовки в Норильск прибыла-таки уполномоченная Берией комиссия во главе с полковником Кузнецовым в сопровождении двух генералов. Поздним вечером по лагерному радиовещанию было объявлено о ее прибытии с предложением выделить для переговоров группу делегатов из состава заключенных. Пока будут вестись переговоры, активу следовало организовать выход заключенных на работу, что и было сделано на следующий день: все бригады организованно вышли на развод.

Выделенная группа делегатов приступила к подробному разбору произошедших событий. По некоторым пунктам требования считались обоснованными, на некоторые требования комиссия не соглашалась, обещая рассмотреть их по возвращении в Москву. Обстановка как будто успокаивалась, но внимательное наблюдение показывало, что пулеметные точки не убираются, значит, впереди, видимо, следовало ожидать еще каких-либо событий. Через пару дней после приезда комиссии, в выходной день, по лагерному радио было объявлено, что по производственной необходимости часть заключенных пятого лаготделения должна быть переведена в четвертое лаготделение колоннами по 100 человек. Несмотря на то что технология перевода показалась подозрительной (переводили не пофамильно, не побригадно, а чуть ли не тех, которые сами желают), первая колонна беспрепятственно вышла из зоны и под конвоем охраны направилась в сторону четвертого лаготделения. Через пару часов собралась и вторая колонна, но едва она миновала вахту, в лагере поднялся шум и дальнейший выход был прекращен, так как каким-то способом в лагерь была передана информация, что состав вышедших из зоны подвергается «чистке». Окруженная усиленным конвоем группа заключенных, отведенная в лощину, останавливалась, и из нее с помощью нарядчиков, начальников колонн и бригадиров некоторых рабочих бригад, знающих активистов забастовки лучше, чем лагерная администрация, изымались активисты, их отводили в сторону, раздевали, избивали и собирали в группы для отправления в карцер. Остальные же отводились в четвертое лаготделение. Чистка была, конечно, относительной, ибо всех активистов не знала и лагерная обслуга.

Восстания в четвертом и пятом лагерях происходили по-разному в деталях и последовательности действий. Влившиеся в четвертое отделение две колонны пятого принесли полную информацию о том, что было у них. Забастовка вспыхнула с новой силой. Снова появились черно-красные флаги, снова прекратился выход на работу. Следует заметить, что в середине 1953 года контингент заключенных был очень разношерстный и реакция на действия активистов забастовки была неоднозначной. Большинство из набора 1945 года уже с нетерпением ожидали окончания своих сроков, и решительность активистов их настораживала. Солидарна с ними была и группа заключенных набора 1938 года, получивших по 15 лет и также ожидавших скорого освобождения. Единственным подразделением Горлага, которому терять было нечего, был каторжный лагерь: там почти все имели 20–25-летние сроки, и никаких милостей от властей они не ожидали.

Основным ядром организаторов забастовки была группа з/к карагандинского этапа с частью примкнувших к ним горлаговцев. В основном это были бывшие участники национальных партизанских движений Украины, Белоруссии и Прибалтики, получившие 20–25-летние сроки, терять которым было нечего. Способом действия был избран откровенный террор с самосудами и приговорами. Именно после суда и смертного приговора нескольким лицам из лагобслуги начальник Горлага и дал согласие на ввод в зону вооруженных солдат, оправдываясь необходимостью спасения этих людей от расправы.

Однажды ночью в четвертом отделении (здесь восставшие захватили хлебопекарню, и это дало возможность долго держать оборону) услышали в стороне пятого лаготделения серию автоматных очередей, после чего красно-черный флаг исчез. Как рассказывали очевидцы и участники событий, проволочное ограждение зоны в нескольких местах было разрезано и группы вооруженных автоматчиков-солдат вошли на территорию лагеря. Высыпавшие из бараков заключенные были окружены солдатами, кольцо которых постепенно сужалось. Не выдержав нервного напряжения, окруженные стали бросать в солдат камни, доски, в ответ командир части приказал открыть огонь. После нескольких автоматных очередей и команды «Ложись» толпа заключенных упала на землю. Точное количество убитых и раненых, конечно, нигде не сообщалось, но по слухам составило 250– 300 человек. Остальное было делом техники — забастовка в пятом лаготделении была подавлена.

Теперь на очереди было четвертое. Через два дня, утром, было обнаружено, что в нескольких местах по периметру зоны оцепления лагеря установлены громкоговорители, и часов около десяти с обращением к заключенным лагеря выступил представитель московской комиссии. Осудив забастовочное движение в целом, он подчеркнул, что знает о том, что у большинства заключенных осталось по году-два до окончания сроков, и они, видимо, не поддерживают экстремистов, но боятся их террористических действий. Он предложил всем лицам, не одобряющим действия активистов забастовки, покинуть территорию зоны, для чего в определенных, специально указанных местах ограждение зоны было разрезано и солдатам охраны дан приказ оказать содействие всем оставляющим лагерь. При отказе выполнить это распоряжение будет отдан приказ о подавлении сопротивления силой оружия, как это было сделано в пятом лаготделении. Выступление было закончено словами: «Не бойтесь, мы вам поможем!» Такой поворот событий, конечно, совершенно не устраивал активистов забастовки, и они тотчас же взяли под контроль все места проходов, не подпуская к ним желающих выйти из зоны. Но силы были далеко не равными. Люди всеми способами продирались к проходам, зачастую прикрываемые винтовочным огнем солдат. Один человек с отчаяния бросился на проволоку в том месте, где не было мешающих выйти, повалил ее и выбежал из лагеря. За ним кинулись другие и бежали в тундру. Там сидели до тех пор, пока их не нашли. К полудню около тысячи человек вышло из зоны. Они были разысканы, собраны и после «небольшой чистки» отконвоированы в уже «чистое» пятое отделение. В дальнейшем все происходило аналогично тому, что было в пятом лагере: солдаты с оружием вошли в зону, окружили большую группу заключенных и, когда полетели камни, доски и прочее, поступила команда «Огонь». До вечера операция была закончена. Так окончательно была прекращена забастовка в четвертом отделении. А через день-два на стадионе лаготделения было организовано выступление представителя московской комиссии, объявившего о снятии и аресте Берии и о грядущих в связи с этим изменениях в судьбах большинства заключенных. «Мы знали, — заявил он, — что большинство из вас являются честными невиновными людьми, настоящими коммунистами. Все ваши дела в ближайшее время будут пересмотрены и невиновные реабилитированы. Но мы не можем просто так открыть ворота и выпустить всех вас из лагеря. Среди вас есть разные люди, в том числе и настоящие преступники. Наберитесь терпения, ждать осталось недолго. Все, что можно сделать для облегчения вашего положения, мы сделаем в кратчайшие сроки».

Ликвидация забастовки в женском лаготделении не представляла особой трудности: туда ввели пожарную машину и водяной струей рассеяли наиболее ретивых активисток. Зная судьбу двух соседних лагерей, женщины сопротивлялись только из солидарности. Теперь осталось расправиться только с каторжным лагерем при кирпичном заводе. В нем содержались националисты решительного характера, многие из них партизанили, да и терять им было нечего. Поэтому они решили оказать вооруженное сопротивление, изготовив для этого примитивное холодное оружие, и даже избрали руководителей обороны, присвоив им соответствующие чины.

Уговоры представителей московской комиссии и руководства лагеря на них не подействовали. Введенные в зону вооруженные автоматами солдаты жестоко расправились со всеми, кто оказывал сопротивление.

В общей сложности забастовка продолжалась около месяца. Вскоре все люди были возвращены по своим лагерям и бригадам, возобновилась нормальная работа по строительству города, отменено ношение номеров на одежде, прекращено закрывание бараков на ночь. Режим резко и заметно облегчился. Через несколько месяцев были возобновлены так называемые зачеты: добросовестно работающим заключенным по представлению администрации предприятий за один рабочий день засчитывали полтора-два дня срока.

В лагерях были организованы специальные буфеты, где за заработанные деньги заключенные могли получить приличное питание, отказавшись от «гарантированной» лагерной баланды. С легкой руки какого-то остряка из заключенных события лета 1953 года были названы «сабантуем». Это название осталось навсегда в памяти узников Особлага № 2 — Горлаг.

Эпилог

Ко времени окончания техникума я уже работалначальником конструкторского бюро ЭРЦ и осенью 1959 года решил покинуть Норильск. Начальник цеха долго уговаривал меня не торопиться с отъездом, но мое решение было непреклонным.

В сентябре пароходом из Дудинки я поплыл в Красноярск, посетил Ангарск, Иркутск, заехал к родителям в Харьков и решил осесть в Запорожье, привлекшем меня рекою Днепр и хорошим симфоническим оркестром.

Почти все время работал на огнеупорном заводе, занимал должности от старшего инженера до начальника конструкторского бюро.

В 1961 году я женился, в 1963 году у нас родился сын, которому я по разным причинам никогда до сего времени не рассказывал описанного мною на этих страницах. Не расписывал я это и в автобиографии при поступлении на завод.

В 1968 году я получил приглашение Норильского комбината приехать снова на работу. Не удержался, снова вернулся в Норильск и еще три года прожил на Севере… Казалось бы, обо всем прошлом уже можно забыть навсегда. Ан нет! Летом 1972 года меня вызвали в 1-й отдел завода, и уполномоченный КГБ Алексей Годун снова предложил мне секретное сотрудничество. Мое прошлое он знал в общих чертах…

Убедившись, что его затея напрасна, с выражением сожаления он со мной расстался, на всякий случай оставив свой номер телефона. Случая не было.

К празднику 1 Мая 1981 года, в мое 60-летие, мой портрет как одного из лучших работников завода хотели поместить на Доску почета. Однако партком заводоуправления этого не допустил. Сочиняли разные причины, но от своего друга, члена КПСС, я узнал, что в этом отказали из-за того, что я нахожусь на учете в КГБ. Я поднял скандал, добился встречи с оперуполномоченным КГБ по нашему заводу, но, как всегда, они вышли сухими из воды, выставив совсем другие и не относящиеся к делу причины. Я знаю, что на моем следственном деле, хранящемся в архивах КГБ, имеется надпись «Хранить вечно». До тех пор пока это дело будет там лежать, ни я, ни мои родственники не могут быть уверенными, что это дело не будет вновь извлечено из архива в неблагородных целях… Вот почему как исторические свидетельства нужны воспоминания униженных и оскорбленных, переживших все круги ада сталинских лагерей.