ПИСЬМА С КОЛЫМЫ

Эти письма украинский ученый Михаил Драй-Хмара (1889—1939) писал жене и дочке из Колымских лагерей в 1936—1938 годах.

Поначалу судьба его складывалась счастливо. Родом из Полтавы, он поступил на филологический факультет Киевского университета, за время учебы работал в библиотеках Чехословакии, Югославии, Венгрии, а окончив университет с золотой медалью, приехал в Петербург изучать славистику под руководством профессоров Шахматова, Бодуэна де Куртенэ, Лаврова, Здесь, в Петербурге, он смог познакомиться с Есениным и Мандельштамом,

С 1923 г, Михаил Драй-Хмара становится профессором Киевской Академии наук и нескольких институтов. Он публикует свои стихи и, владея почти двумя десятками языков, много переводит: Пушкина, Данте, французских символистов, Блока. Он был полон творческих замыслов, у него была прекрасная семья, когда в 1935 году, по ложному доносу его арестовали и осудили на 5 лет. Он попал в Колымские лагеря, откуда старался регулярно писать своим близким. Всего у его дочери Оксаны Драй-Хмары-Ашер, живущей сейчас в Нью-Йорке, сохранилось около 50 писем отца. Последнее датировано 28 августа 1933 г., но по документам НКВД он умер в начале 1939 г.

Редакция «Звезды» благодарит Оксану Драй-Хмару-Ашер за предоставление писем и разрешение на их публикацию.

Редакция

27.V.36. Чита

Дорогие, любимые! В начале июня буду, вероятно, во Владивостоке, Куда отправят оттуда, не знаю — возможно, на Колыму, Из Владивостока напишу. Еду в эшелоне, где находится около 1500 чел. Два раза в день дают горячее. До Мариинска (перед Красноярском) ехал в столыпинском вагоне на сухом пайке. Сахару мне хватит до Владивостока, В Новосибирске за 15 руб. купил 1 кг сала. Еще осталось 5 руб. Нинусенька, если тебе очень трудно придется, не останавливайся перед разводом. Думаю, что в 1937 или 38 г. буду вместе с вами. Заботьтесь о своем здоровье, не тоскуйте, не падайте духом! Западная Сибирь — однообразная, Восточная — живописна, красива, Начал изучать английский язык. Целую вас, мои дорогие. Это 3-я открытка, которую я посылаю, М.

2.VI.36 Любимые, дорогие, бесконечно любимые, пишу вам 4-е письмо из г. Свободного (700 км до Хабаровска). Перед этим послал 3 открытки. Постараюсь в 2—3 словах сказать о своем деле.

Меня обвинили по ст. 54.II.8 на основании показаний Зерова, Филиповича, Марка Вороного и Сергея Козуба, которые признались в принадлежности к к.-р. террористической организации. Эти люди, с которыми я или не имел ничего общего (Вороной, Козуб), или находился во враждебных отношениях Зеров, Филипович), имели наглость лгать мне в глаза, что я: до последних дней был их однодумцем и принадлежал вместе с ними к к.-р, подполью. Эта ложь объясняется желанием улучшить свое положение, получить более близкий лагерь и более

выгодное место в этом лагере. Лживых наветов было недостаточно, чтобы отдать меня под суд, а потому дело мое было выделено. Особое Совещание решением от 28.3 постановило заключить меня за к.-р.! деятельность в Северо-восточных лагерях сроком на 5 лет. Я думаю, что это Колыма. Решение О.С. мне было объявлено 13 апреля, а 16-го вывезли из Киева. Я всеми способами старался известить вас, чтобы получить кое-что в дорогу, но старания мои оказались бесплодными, и я уехал, не простившись с вами, мои дорогие.

В Колыме год считается за два, и потому я надеюсь освободиться раньше. Кроме того, я возлагаю надежды на амнистию 1937 г. Читаю сейчас «Жизнь Микеланджело» Ромена Роллана. Благодарю за то, что сообщили о жизни близких. Очень жалею Колю. Желаю ему как можно скорее выздороветь. Всем привет. Целую и обнимаю — крепко, М.

24 июля 1936 г. Прииск «Партизан»

Мои любимые, мои дорогие,

пишу вам первое письмо из «Партизана», куда прибыл 10 июля. Простите, что не написал 18-го: не то, чтоб некогда было, но просто хотелось отдохнуть.

Прииск находится в 600-х км от бухты Нагаево, на левом берегу средней Колымы. Я живу в палатке с деревянными стенами, в которой помещается сорок человек, и занимаю место на нижних нарах, где лежит моя постель (я получил матрац, простыню и одеяло). Палатка стоит на берегу маленькой речушки Ат-Урях в 2—3 м шириной. В этой горной речке, впадающей в Колыму, мы ежедневно моемся, моем посуду, белье и т.п. Сегодня я в ней купался. Последнее покажется странным. Да, я сам думал, что здесь летом холоднее, но я ошибался. Здесь лето настолько жаркое, что я почти целый день работаю без нижней рубашки и так загорел, что похож на негра. Приморье, правда, имеет несколько иной климат: в Магадане, откуда я сообщил вам телеграфно свой адрес, лето прохладнее, так что и днем приходится одевать бушлат. Но зато там мягче и зима <…>

На «Партизане» я встретил одного студента Каменец-Подольского университета. Мы с ним подружились, и он кое в чем помогает. Между прочим, он достал мне «Кобзаря», который является для меня большим утешением, несмотря на то, что это — старое издание, с большими пропусками и грубыми опечатками.

В одном звене со мной работает немец, с которым я говорю по-немецки.

Правда, выговор у него нижненемецкий, но я его понимаю. Нашел я здесь и учебник английского языка, который начал изучать в дороге (уже, кажется, в третий раз!) Думаю со временем продолжить это занятие. Я вам сообщил свой адрес: Охотское побережье, бухта Нагаево, почтовый ящик № 3. Из Нагаево мне будут пересылать и письма, и телеграммы, ибо там знают, в какой я нахожусь командировке. Конечно, можно было бы писать по адресу: Охотское побережье, бухта Нагаево, прииск «Партизан», но я не знаю, останусь ли я зимовать в «Партизане». Я вам буду писать не меньше трех раз в месяц и, кроме того, буду ежемесячно посылать телеграмму, содержащую в себе одно слово: «здоров». Очень прошу отвечать мне на телеграмму телеграммой немедленно, чтобы я знал, что вы получили мою телеграмму. Телеграммами можно обменяться, кажется, в течение 7—8 дней, а письма идут месяцами, и то лишь во время навигации, которая начинается приблизительно в апреле, а оканчивается в декабре.

Я ежедневно вас вспоминаю. Нет такого дня, чтобы я о вас не подумал. Сегодня мне снилась доценька; дня три тому назад снилась мне ты, Нинуся. Я счастлив бываю, когда вижу вас во сне. Пришлите, обязательно пришлите мне свою карточку. Снимитесь обе вместе и в таком виде пришлите. Денег не присылайте — они мне здесь не нужны. Присланные деньги я до сих нор не израсходовал. Сообщите мне, получили ли вы доплатное письмо, написанное с дороги, где я вкратце изложил суть моего дела. Когда будете писать письма, обязательно датируйте их и нумеруйте, чтобы я знал, пропадают письма или нет. Мне тяжело, что я до сих пор не получил от вас ни одного письма, но иначе и быть не может; я рассчитываю получить от вас первое письмо не раньше сентября. Следующее, письмо напишу 30 июля. Будьте здоровы, берегите себя, не падайте духом! Нас разделяет 15 тысяч км, но сердце мое бьется с вашими в унисон. Привет мамусе и Витусе и всем, кто любит и жалеет вас.

Сейчас 8 часов вечера — значит, у вас 12 ч. дня. Разница в 8 часов. Где вы сейчас находитесь, милые? Целую и обнимаю вас крепко-крепко. Весь ваш М.

8.VIII.36. Прииск «Партизан»

Мои самые дорогие, самые любимые, здравствуйте! Прошло 6 дней с тех пор, как я написал последнее, т.е. 4-е письма из «Партизана». За этот короткий промежуток времени ничего особенного в моей жизни не произошло. Я работаю, как работал и раньше. Стал ударником. За август получу стахановскую карточку на питание. Вчера наша бригада получила в виде поощрения продукты. Иногда я сам кое-что себе привариваю. Один раз сварил кашу, с грибами. Было немного гречневой крупы, перемешанной с макаронами, я бросил туда десяток маслюков и все вместе сварил в жестянке от консервов, — получилась густая-прегустая каша.

Сегодня я снова был в тайге — собирал голубику и грибы. Голубика уже перезрела, так что ее трудно было собирать, но зато ягоды очень сладкие. Брусника еще не созрела. Хорошо в тайге: кругом пахнет лиственницей, в просветах синеют сопки, под ногами мягкий, мягкий мох. Я сегодня вспугнул зайца. Он пробежал 10 шагов и остановился. Я погнался за ним, но он где-то исчез бесследно. <…>

Уже вечереет. Сопка, которую видно из нашего барака (нас перевели из палатки в более обширный и более теплый барак), похожа на облако. Я думаю о вас, дорогие. Как далеко вы, как далеко! Но что с вами и где вы? На Садовой или в другом месте? Мой товарищ уже подучил ответ на телеграмму, а я нет. Телеграфируйте! Адрес: ДВК Нагаево, прииск «Партизан», Драй-Хмаре. М,

31.VIII.36.

Мои любимые и дорогие,

25 августа получил от вас две телеграммы — одну от 10-го, другую от 19 июля. В первой вы сообщаете о высылке посылки. Я жду ее и думаю, что скоро получу, ибо один мой товарищ уже получил из Киева посылку, отправленную 5 июля. Посылка эта шла меньше, чем два месяца. В посылках можно отправлять сало, чеснок и сушеные фрукты (сушню), т.е. то, что скоро не портится и содержит в себе жиры или витамины С <...>

Я сейчас много работаю и не имею времени для чтения и писания стихов. Читаю кое-что в выходные дни, а о стихах только мечтаю. Надеюсь, что по окончании сезона (10.X) времени будет больше. 5 книг, относящиеся к работе по Данте, привезены мною на Колыму, но пока что лежат в мешке. Не знаю, сумею ли использовать их для намеченной цели.

Я забыл сказать, что мне было очень приятно получить ваши телеграммы. Телеграфируйте мне ежемесячно, я вам буду отвечать тем же. Хорошо было бы, если бы вы тоже мне писали каждый выходной день, как делаю это я.

До свидания, мои любимые. Спасибо за то, что не забываете меня, что заботитесь обо мне, отрывая кусок хлеба от своего рта. Я благодарен вам за это и никогда этого не забуду. Привет всем, любящим вас, ибо кто любит вас, тот любит, может быть, и меня. Целую крепко, крепко. М.

6.IХ.36

Мои дорогие, мои любимые,

я до сих пор не получил от вас ни одного письма. Полагаю, что вскорости должен получить и письма, и посылку, и деньги. О получении двух телеграмм (от 10 и 19 июля) я вам уже писал. 1 сентября пришла 3-я телеграмма, посланная из Киева 28 августа. Вы спрашиваете в ней, что мне выслать. Повторяю, что ни вещей, ни денег мне высылать не надо: одежду, белье и обувь я имею в достаточном количестве, а денег для выкупа пайка мне хватает. Присылайте мне только посылки, а в посылках передавайте сало, чеснок и сушеные фрукты. <…>

Позавчера и вчера шел дождик, и было пасмурно, но не холодно. Сегодня целый день падает мокрый снег и тает. Всюду лужи и грязь. Мы ловим полена, плывущие но реке, и топим в железной печке, стоящей посреди барака. На печке десяток чайников. Мы пьем чай и греемся.

СГПУ (Северное горно-промышленное управление), в состав которого входит «Партизан», получило на днях поздравление от тт. Сталина, Молотова и Берзина (директор Дальстроя) по случаю перевыполнения годового плана. Бригада, в которой работаю я, получила Благодарность. Ей обещаны лучшие бытовые условия.

До свидания, мои любимые. Целую вас мысленно и прижимаю крепко к своему сердцу. Будьте здоровы? Берегите себя! Еще раз обнимаю. М.

12.IХ.36

Мои дорогие, <...>

Работа в забое закончилась, и бригада, к которой принадлежу я, перешла на лесозаготовки. Это значительно легче. Я работаю с 10 сентября в тайге, куда

раньше ходил по выходным дням за ягодами. Погода теплая и в лесу дышится легко. Только ходить далеко (около 4 км), да еще на сопку надо подниматься.

Ни писем, ни денег, ни посылок еще не получил. Получил только 3 телеграммы. Последняя — от 28 августа. Пишу вам каждый выходной день и надеюсь от вас получать в таком же количестве. Многие товарищи уже получили письма.

Оксаночка, мое дорогое дитятко, как я скучаю за тобой! Как мне больно, что я не слушаю твоей музыки, не читаю вместе с тобой стихов, не помогаю тебе делать уроки! Твое письмо, которое ты мне когда-то написала, я свято берегу и читаю его иногда. Милая доценъка, будь хорошая, береги свое здоровье, люби мамусю, не огорчай ее никогда! Целую тебя, моя любимая, моя единственная, и шлю тебе через тысячеверстные пространства свой привет и свою горячую отцовскую любовь.

Дорогая Нинуся, береги свое здоровье! Обнимаю и целую тебя крепко, крепко. Всего хорошего.

Твой М.

6.Х.36

Мои любимые и дорогие, <...>

Уже 3 дня стоит чудная погода — ясные, солнечные дни. Я вчера рубил мох без бушлата (поддевка на вате), в одной гимнастерке. Правда, на северных сторонах сопок, которыми окружена Нерига, лежит выпавший недавно и не растаявший там снег; правда, заводи на реке замерзли, и любители спорта катаются уже на коньках; правда, про утрам бывают заморозки, — но все же днем бывает тепло, настолько тепло, что теряется впечатление, что ты находишься в полярной стране. Барак, в котором я помещаюсь, новый (только что отстроен) и кажется, теплый. Кормят здесь пока что недурно, лучше, чем на «Партизане» (я получаю стахановское питание). Обед всегда состоит из 3-х блюд, ужин — из 2-х, на завтрак дают кашу или кусок рыбы и пышку.

Сегодня я читал Мейринка «Der Golem» (немецкий роман) и Ан. Франса «Genie latin». Читаю, чтобы не забывать немецкого и французского языка. Тут, кажется, есть много книг, но они еще не приведены в порядок.

Мои близкие, и дорогие, милая Нинуся, ненаглядная Оксаночка, целую и обнимаю вас крепко, крепко. Желаю вам здоровья. Целуйте от меня мамочку, папу, Витусю и всех, кто любит и жалеет вас. Пишите, телеграфируйте! М.

4.Х.36.

Дорогие и любимые Нинуся и Оксаночка!

Я ожидал от вас какой-нибудь весточки к 11 октября. Действительно, 13-го я получил от вас телеграмму, высланную из Киева 6-го. Она является для меня большой радостью, ибо я до сих пор не получал от вас ни одного письма. В этой телеграмме вы уведомляете меня о том, что по прежнему адресу высланы посылка и деньги. <…> Было бы только время читать!

Я жду письма от доценьки. Мне часто грустно бывает оттого, что я не слышу любимого ее слова, «татуню». Деточка моя, как ты учишься, играешь? Как ты живешь? Напиши мне обо всем этом — я так за тобой скучаю, так скучаю! Мне кажется, что ты — это часть меня самого.

Пришлите мне свою фотографическую карточку! Я об этом писал неоднократно, но важное следует повторять часто. Привет всем помнящим и любящим. Целую и обнимаю крепко, крепко, бесконечно дорогие, бесконечно любимые.

Ваш М.

24.ХII.36. Нерига

Дорогие мои,

22-го вечером получил, наконец, посылку. Все дошло в целости. В посылке я нашел: 4 куска сала (около 2—3 кг), 2 кг сахару, коробочку изюму, пачку печенья, 20 головок чесноку и 2 носовых платка. Чеснок померз, — зимой его пересылать нельзя, — но изюм сохранился великолепно. Жаль, что в посылке нет лимонной кислоты и фруктовых порошков, из которых можно было бы делать кисель или настойку для чаю. У меня есть баночка молочных консервов. Я хранил ее, полагая, что получу немножко какао, но последнего в посылке не оказалось. Может быть, когда-нибудь получу. Мне было очень приятно получить от тебя, Ниника, продукты, которые ты своими руками укладывала в ящик. Спасибо за труды, за память, за все. Теперь буду ждать другой посылки, высланной в сентябре, — она, должно быть, тоже скоро придет. Морозы пошли сейчас на убыль. Порошит маленький снежок. Направо в углу изображен я в зимнем одеянии. Похож или нет? Больной рукой рисовать трудно.

На дворе еще светло, но в бараке темновато, потому что на стеклах лежит довольно толстый слой льда. Скоро придут с работы товарищи. Я по болезни имею освобождение (палец) и потому сижу в бараке.

Всего хорошего. Обнимаю всех трех — Нинусю, Океаночку и мамочку.

Любящий вас М.

2.I.37. Нерига

Мои дорогие, мои любимые,

не писал вам: ни 30.ХII, ни 6.I, полагая, что связь с материком до апреля прервана. Но некоторые говорят, что почту будут возить на оленях или на собаках, — поэтому я решил писать вам, как и прежде, по выходным дням. 1-го вечером ротный мне передал телеграмму с новогодним поздравлением и два письма с тремя фотографическими карточками (4-е и 5-е, от 13 и 19 ноября). Какая это для меня радость! Особенно фотокарточки! Я долго ломал голову над тем, где вы фотографировались, и решил, что у Витуси: кровать с бомбочками имеется только у нее, а возле двери виден краешек печки, у которой я грелся.

В телеграмме я просил, чтобы вы выслали мне 1) «Сонячнi марш!» (весь сборник) и 2) словарик Изюмова (русско-украинский, который у меня лежал всегда на столе). Думаю закончить здесь этот сборник, если будет свободное время.

Мне ужасно неприятно, что Оксаночка не гуляет и что она плохо выглядит. Я на вашем месте совсем бы об этом не писал, чтобы не делать мне больно. Я знаю, что перегруженность работой и нервная напряженность при отсутствии отдыха и свежего воздуха к добру не приведут. Прошу вас, не причиняйте мне лишних страданий!

На Новый год на общем собрании я получил от начальства благодарность за хорошую работу, безупречное поведение и участие в культурно-массовой работе с занесением этой благодарности в личное дело. У нас скоро будет постановка чеховской «Свадьбы». Я выступаю в роли Жигалова. Участвую в хоре. В репертуаре много украинских песен («Прощай, славо, город родненький», «Летать гадка через балку» и др.).

Всем привет. Целую и обнимаю — крепко. М.

28.I.37. Нерига

Мои родные,

<…> Живу я сейчас немножко лучше. Физически почти не работаю, т. к, все время уходит на педагогическую работу: кроме кружков русского, немецкого и английского, языков я имею еще уроки с ребятами, подготовляя их к экзамену за 3, 4 и 5 классы средней школы. До 12 ч. дня я более или менее свободен (в это время я исполняю обязанности дневального): приготовляю дрова для печки и затапливаю, от 12 до 1 ч. обедаю, с 1 часа до 6 репетирую, в 6 ужинаю, а потом до 8—9 часов занимаюсь в кружках.

Палец мой уже зажил, хотя повязку я ношу еще до сих пор. Ноготь не слез, и я сейчас уже могу работать правой рукой (пилить и рубить топором).

Общественной работы у меня по горло; кроме кружков, которыми я руковожу, я еще участвую в хоре, в драматическом кружке, пишу в газету, оказываю юридическую помощь товарищам и т.п. и т.п. Поэтому-то мне и не хватает времени, чтобы написать письмо. Читать тоже некогда. В последнее время прочел несколько произведений Р. Роллана («Ярмарка на площади», «Флорентийский май», «Микеланджело»), «Записки коммивояжера» Шолом-Алейхема. Сейчас читаю «Записки из Мертвого дома» Достоевского и «Человек меняет кожу» Ясенского.

Погода сейчас на Колыме хорошая: мороз градусов 30. Это считается чуть ли не оттепелью.

Привет всем. Как чувствует себя Коля? Поправился ли он?

Обнимаю и целую крепко. На днях пошлю телеграмму, М.

6.2.37. Нерига

Мои дорогие, мои родные,

писем от вас не получаю, потому что зимой нет почтовых сношений с материком. Но сам я пишу каждый выходной день. Полагаю, что и вы поступаете так же. В мае я получу вашу корреспонденцию, а вы мою.

Жизнь моя сейчас протекает иначе, чем в предыдущие месяцы: я занят преимущественно педагогической деятельностью (и днем, и вечером) и только утром работаю физически: приготовляю дрова и топлю печку в помещении, где я занимаюсь.

До сих пор не получил второй посылки и 100 рублей, высланных тобою, Нинуся, но адресу: Ногаево, почт. ящик 3. Уже трижды писал заявления, но результатов пока нет. Напишу еще в четвертый раз. На всякий случай береги квитанции — м.б., придется предъявлять их почтово-телеграфному ведомству.

5 февраля нам сообщили, что все з/к, невзирая на статьи и сроки, имеют право подавать заявления о помиловании в отдел частных амнистий при ЦИК СССР. Вчера все писали, т.е. многие. Я тоже думаю написать, но прежде хочу посоветоваться со сведущими людьми о том, что писать и как писать.

Палец мой совсем уже поправился, и я снял повязку. Общее состояние здоровья удовлетворительное. Недавно был маленький насморк. До сих пор я ни разу им не страдал, 1-го или 12-го состоится пушкинский вечер. Я прочитаю на нем стихотворение Лермонтова «На смерть поэта».

Скучно без ваших писем, а так долго еще ждать колымского мая!

Крепко целую вас, дорогие мои! М.

27.III.37. Нерига

Мои дорогие, мои любимые,

23 марта я послал вам телеграмму, в которой поздравил дорогую «березняночку». Она дойдет до вас, вероятно, числа 28-го, 29-го, В этой же телеграмме я сообщаю о том, что получил, наконец, твои 100 руб., которые ты мне, Нинусенька, выслала еще в июле 1936 г. Я думал, что я их уже не получу, и дал было вам телеграмму с предложением затребовать деньги обратно. Но хорошо, что кончилось все благополучно. Относительно второй сентябрьской посылки я сообщаю в вышеупомянутой телеграмме, что она мною до сих пор не получена и что вам надо разыскивать ее через почту. Я с своей стороны делаю, что могу, чтобы ее разыскать.

Мне так больно, что я поздравил доценьку только в телеграмме. Так мало там сказано, а хотелось многое, многое сказать. Я об этой телеграмме думал еще в феврале. Предполагал, что пошлю дней за 10 до 20 марта, а оказалось, что телеграмма пошла только 23 марта: перед этим дней 20 не было почтовой связи с Оротуканом. <...>

После ноябрьских писем никаких вестей от вас не имею. Как вы живете? Как учится Оксаночка? Как ее успехи по музыке? Я так истолковался по вас! Кажется, целая вечность прошла с тех пор, как я видел вас в полутемном тамбуре Лукьяновской тюрьмы. Милые, милые, вы и не знали тогда, что скоро не увидите меня... Спазмы в горле... Не могу писать...

Позавчера было кино (передвижка). Показывали «Партбилет». Сегодня тоже будут демонстрировать два фильма — «Декабристов» и «Сердце». Завтра или немного позднее ставим «Ревизора». Я выступаю в роли Земляники. Кончаю учебник английского языка (Торсуева) — осталось еще 16 уроков, а 50 уже сделал. Читаю «Деньги» Золя к физику проф. Андреева.

На дворе, или, как говорят здесь, «на улице», тепло. Снег понемножку тает, но растает, конечно, не скоро. Ночью по-прежнему холодно.

Сегодня напишу заявление о помиловании на имя т. Сталина. Подробнее об этом в следующем письме. Good Bye,my dear Nina and Oxanochka! М

6.V.37. Нерила

Мои любимые и дорогие,

сегодня роздано 100 писем, но я не получил ни одного. В чем дело, не знаю. Мне казалось, что вы мне писали зимой, но с уверенностью этого сказать не могу. Должно быть, где-то задержались ваши письма. Буду ждать очередной почты. Приятно видеть, как другие радуются, получив письма от родных, и неприятно чувствовать, что ты не получил ни одного. А я так надеялся на эту почту! Вам я пишу каждый выходной день.

Сегодня я работал в лесу до 3-х часов дня. День был чудный. Солнце так пригревало, что я принужден был пилить лиственницы без телогрейки — в одной гимнастерке. Только валенки у меня низкие: провалишься в рыхлом снегу, и в валенки попадает снег. Я обматываю колени, закрывая щели, но это мало помогает. Когда валенки промокнут основательно, я иду к костру сушиться.

Мы работали вдоль реки. Берега ее обрывистые и скалистые, как берега Смотрича, только раза в два ниже. За берегами по одну и по другую сторону вздымаются сопки, покрытые снегом и лиственницами. Очень живописная местность! Природа пробуждается. Верба низкорослая покрылась уже пушистыми, мягкими почками. На полянках, где растаял снег, зеленеют и краснеют листья брусники. Я сегодня нашел 4 ягодки! Такие сладкие! Бурундук, (зверек величиной с суслика, с рыжеватой шерстью и черной полоской на спине) уже бегает по

снегу. Я видел медвежьи следы. Природа всюду хороша. Она, как мать, меня ласкает и утешает. Я люблю природу. Сегодня мне было грустно. Я все время вспоминал «Осеннюю любовь» Блока ( из «Снежной ночи», начало: «Когда в листве сырой и ржавой...»). Прочтите, если имеете еще Блока.

«...Среди упорной борьбы и труда...» — поет патефон. Я заканчиваю письмо. Крепко целую вас, дорогие мои! М.

12-18.V.37.

Мои любимые и дорогие,

работая вчера в лесу (17.V), я увидел мотылька. В лесу еще глубокий снег. Только на пригорках растаял он, где много сладких ягод прошлогодней брусники и клюквы. И так странно было видеть трепещущие крылышки мотылька, летящего над белой Пеленой снега. Образ этого насекомого перенес меня в Киев, в Пролетарский сад, где так часто я бывал и сам, и где давно уже благоухают фиалки и блещут молодой, свежей и клейкой еще листвой стройные тополя и круглогрудые каштаны. Как хороши именно сейчас дымчатые дали разливающегося Днепра!.. В последний раз я видел Днепр 16 апреля 1936 г., но тогда он был свинцовый, угрюмый, неприветливый, как и моя душа. Таким он мне теперь не представляется. Я вижу его теперь в ореоле золотого, сияющего дня, равного которому нет во всем мире. Греясь под скупым колымским солнцем, я вспоминаю родное, ласковое киевское солнце.

Пишите о себе много и подробно. Я до сих пор не получил ни одного вашего письма, отправленного зимой или ранней весной. Ноябрьские письма дошли до меня в январе, а после этого — никаких вестей, кроме телеграмм. В течение почти полугода ни одного письма! Ожидаю ближайшей почты — м.б., она что-нибудь принесет мне. Тяжело жить без всяких вестей о вас.

Как в Киеве? Строится он или нет? Что вы делаете и чем живете? Как живет, учится доценька? Что она читает? Чем увлекается? Здоровы ли мама и папа? Как себя чувствуют Витуся и ее дочка? Что нового, вообще, в Киеве? Пишите обо всем!

Жду вашей апрельской посылки. Вчера многие получили посылки. Должно быть, скоро получу и я. А вторая, сентябрьская посылка пропала. Кто-то ее вместо меня получил, подделав мою подпись. Требуйте хотя бы деньги за нее. Во сколько она оценена? Сообщите мне об этом. Целую и обнимаю крепко. Михаил.

24.V.37. Нерига

Мои любимые, мои дорогие!

Получил от вас письмо от 20 — 31 марта. Это первое письмо, которое, разбив охотские льды, возвестило мне о вашей жизни. Что было до этого, неизвестно: пока что нет ни одного письма, отправленного из Киева зимой. Но и в этом, полученном 19 мая, письме, столько горя и печали, что я опьянел от них, как в те дни, когда я впервые очутился на Лукьяновке (5—20 сентября 1935 г.).<...>

Больше всего меня удручает слабое здоровье Оксаночки. Откуда это горе? Ведь при мне она не была слаба здоровьем, хотя и подвергалась частым заболеваниям гриппом. В чем тут дело? Или на нее повлияла моя история? Ты пишешь, что она имеет скверное питание. У меня разрывается сердце оттого, что я не могу помочь вам. Если бы я работал в своей области, конечно, я помог бы вам, но, r сожалению, этого нет. Те два месяца с половиной, когда я работал как педагог, в смысле заработка мне не дали ровно ничего. На сберегательной книжке у меня приблизительно 280 рублей. Из них я оставлю себе 80 рублей, а 200 рублей отошлю вам, ибо зачем мне деньги? Паек мой стоит 38 рублей, а больше мне покупать нечего. Кроме того, я пойду в забой, где при напряженной работе, м.б. кое-что и заработаю. Правда, на «Партизане» я тоже работал в забое, но, несмотря на все старания, нормы выработать не мог, а не выработать нормы — это значит почти ничего не заработать: заработок начинается именно после выполнения 100% нормы. Я хочу что-нибудь вам посылать, ибо знать, что вы нуждаетесь, что на почве недоедания доценька болеет, и не помогать вам — это мука, несравнимая ни с чем.

Я не знаю, каково положение на Украине вообще и на украинском литературном фронте в частности. М.б., можно напечатать под псевдонимом, или совсем без подписи, мои переводы из Пушкина и Лермонтова? Нет, это дикая фантазия. А тот негодяй, который жиреет на чужом несчастье, загребая деньги лопатой, возвратил тебе долг? Он мне остался должен за «Принца Лутоню», кажется, 300 рублей,

Как операция Оксаночки? В письме ты пишешь, что ее надо было делать в апреле, а сейчас 24 мая, и никаких известий о результатах этой операции. Я пошлю телеграмму с ближайшей почтой, но неужели ты, Нинуля, не догадыва-

ешься, как меня это затишье тревожит? Или твоя телеграмма где-то затерялась в дороге?

Я за квартиру беспокоился вначале, но когда ты мне сообщила, что личный счет перевели на тебя, я успокоился. Теперь же я вижу, что квартира для вас — источник постоянных мучений. Ищите выход — нельзя же жить в таких зверских условиях!

Если твоя работа в тресте бесперспективна, ищи другой. На какой, ты была должности в последнее время? Рад, что Марусе и Володе живется лучше. Я их люблю: по отношению ко мне они честные люди. Как здоровье Витуси и ее доценьки? Привет истинным друзьям,

До свидания. Целую, обнимаю вас крепко, крепко, мои дорогие, мои ненаглядные.

Михаилик.

6—12.V.37

Вчера, 11 июня, по возвращении с работы, получил от вас два письма — одно от 1-го, другое от 14 апреля — и телеграмму от 4 июня, в которой сообщается о том, что доценька с 1.VI. отдыхает в Ворзеле. Вы не можете себе представить, какое облегчение я почувствовал, когда получил эту почту. Как будто гора свалилась с плеч! Чего, чего только я не передумал, не получая от вас в течение двух месяцев ни писем, ни телеграмм и имея в руках тревожное письмо от 31 марта! Я читал письмо, и слезы (не радости, не печали, а скорее облегчения) лились сами обильным потоком. Горе, что накоплялось в сердце столько дней и бессонных ночей, вылилось в этих слезах. Хорошо все, что хорошо кончается. Хорошо, что нет никаких ужасных известий, которых я ждал, как нового удара неумолимо жестокой судьбы.

После нескольких жарких дней (температура подымалась до 40) наступило снова похолодание. Сегодня, 12 июня, идет снежок, и сопки снова побелели. Конечно, это ненадолго, ибо лето здесь, в общем, жаркое, жарче, чем на Партизане. Вчера, например, несмотря на пасмурный день, я работал без рубашки и только во время перекурок, ложась отдыхать, прикрывался сверху рубашкой, чтобы не дул ветер.

Сейчас спешу на развод — поэтому должен закончить письмо. До свидания, мои любимые! Желаю, чтобы вы провели хорошо лето. Желаю, чтобы Оксаночка набралась здоровья на зиму и подлечила свои нервы. Будьте здоровы! Целую вас крепко. Не забывайте и пишите часто, часто. М.

18—24.VI.37

Милые и дорогие Нинуся и Оксаночка!

Позавчера, т.е. 22 июня, я послал вам телеграмму, в которой извещаю о получении ваших писем и телеграмм и о том, что высылаю вам телеграфом 200 руб. Сегодня, 24 июня, я эти деньги отправил телеграфом. Из них 150 руб. — это те, которые вы мне прислали в прошлом году, а 50 руб. — заработанные. У меня они лежали в сберкассе, и я в них совершенно не нуждался. Получив же ваше письмо от 31 марта, в котором отражается бедственное ваше положение, я решил немедленно переслать вам 200 руб. Правда, это «немедленно» растянулось почти на полмесяца, т.к. я никак не мог улучить подходящий момент, чтобы попасть в сберкассу. К счастью, сегодня целый день моросит мелкий дождик, на работу не вышли, и я воспользовался этим, сходил в сберкассу, взял деньги и отослал их телеграфом вам. Завтра или послезавтра курьер отнесет, их в Орвотукан, а оттуда их отправят по телеграфу вам.

Требуйте, чтобы вам возвратили 150 руб. за посылку 686. Основание: я этой посылки не получал. Из Магадана мне и вам сообщили, что посылку получил по моей доверенности какой-то Никитин. Я никакой доверенности никому не давал и не мог дать, т.к. посылка получена будто бы 18.I.37, а я 28.IX.36 был уже на Нериге. Почта должна вам возвратить стоимость посылки, а искать мошенника и взыскивать с него — это ее дело. Действуйте немедленно!

У меня шатается один зуб (верхний резец, тот, который болел еще до ареста. Жалею, что не полечил его вовремя, а здесь полечить невозможно: нужно делать операцию. На подбородке у меня появился небольшой фурункул, как раз нарывает и дергает. За июнь сильно похудел, т.к. много работаю, но, в общем, состояние здоровья не плохое.

Недавно прочел «Адмирал Макаров» Дмитриева и «Неделю» Либединского, а сейчас читаю «Всадники» Ю. Яновского. На чтение трачу не больше получаса в день.

Будьте здоровы, мои любимые, привет всем вашим доброжелателям! Целую крепко: и обнимаю. М.

30.VI — 6.VII —12.VII.37

Мои любимые и дорогие!.. Дни так похожи один на другой, что я их совсем не различаю. Даже погода не меняется: вчера снова был дождь. Читаю только по вечерам, на сон грядущий, но очень мало. Сейчас читаю рассказы Эрнеста Хемингуэя «Смерть после полудня». Интересный писатель, пытающийся создавать впечатления по контрасту. Во время обеденного перерыва, длящегося, правда, только один час, иногда забегаю в КВЧ, чтобы просмотреть центральные и колымские газеты. Сегодня, например, читал «Правду» за 14 июня.

Я тебе писал уже, что у меня появились фурункулы на лице. Сначала был один, но потом рядом появилось еще три, а позже еще один. Долго они не проходили, да и сейчас еще имеются на них засохшие корки, так что я не умываю все лицо, а промываю только глаза (фурункулы сели на подбородке). Благодаря этим чирьям я почти месяц не брился, зарос бородой, наполовину седой, и стал похож на старика.

Я все жду писем от Оксаночки, но их нет, как нет. ... Мне больно это, больно, что моя Оксаночка, которой я жил и живу, ради которой готов на всякие жертвы, не имеет потребности общаться со мной. Ведь ты представляешь себе, каким утешением, какой наградой был бы для меня ее детский лепет о прочитанных книгах (она, признаюсь, писала мне о книге Островского «Как закалялась сталь»), о котике, о рыбках, о всех мелочах жизни. В детях мы повторяем свою жизнь с самого начала, с детства и отрочества. У моего товарища есть дочь 3 или 9 лет, по имени Тамара, и она самостоятельно, отдельно от матери, переписывается с отцом, шлет ему телеграммы и т.п. Я так завидую ему! Оксаночка, доценька, неужели ты не скучаешь так за мной, как я за тобой?

Я каждый день кушаю что-нибудь из присланной вами посылки, и каждый день вспоминаю вас, и каждый день благодарю вас и Марусеньку за то, что вы не забываете обо мне. Мне на все лето хватит этой посылки.

26 июня я выслал тебе, Нинуся, двести рублей. Пожалуйста, извести телеграфно и в письме о получении их.

Поздно уже. Надо ложиться спать, ибо в половине седьмого — развод. До свидания, мои любимые! Целую вас крепко, обнимаю и желаю поскорее вас увидеть. Будьте здоровы! Заботьтесь о своем здоровье! Остаюсь любящий ваг бесконечно. М.

Вот и все обо мне. А как доценька? Как ее наука, музыка? Мне даже страшно подумать об этом! Но унывать, конечно, не надо: все это как-нибудь образуется. Нинусенька, напиши мне о доценьке, дорогая, или пусть доценька сама напишет о себе! Я так соскучился за ней, а писем от нее не имею. Да и твоих писем давно уже не получал. Последнее твое письмо, полученное мною, датировано 25 апреля. Ни майских ни июньских писем я до сих пор не получил.

Уже поздно. Все рабочие спят, а я примостился в школе и пишу вам. Надо идти, так как в 7 ½ ч. утра подъем. До свидания, мои дорогие, будьте здоровы, мои милые и родные! Передайте хотя в письме привет от меня мамусеньке, папусе, Витусе, Марусе, Володе, Лидочке, Коле, Ляле и пр. Помните, что зимой письма не ходят, — следовательно, надо использовать для них лето. Пишите летом каждый выходной день! Марки приклеивайте не 80-копеечные, а 20-копеечные, потому что авиапочта доходит до меня не скорее, чем обыкновенная простая.

Еще раз обнимаю и целую крепко, крепко. Будьте здоровы, не беспокойтесь, не волнуйтесь! Берегите себя! Заботьтесь о своем здоровье! М, 6. сентября 37 г. Дорогие Нинуся и Оксаночка!.. Постараюсь вкратце ответить на те вопросы, которые рассеяны повсюду в последних двух письмах. Как я работаю? Начиная с апреля, работаю снова на физической работе: до 27 мая в лесу, а после 27 мая и до последнего дня в забое. Все лето я был стахановцем. Как выгляжу? За лето сильно похудел, поседел и постарел. Так говорят мне товарищи. Да то же вижу я и сам, смотрясь в зеркальце, имеющееся у моего соседа по бараку. А зимой, когда я был на педагогической работе, я выглядел неплохо. Как я одет? Как все рабочие люди: гимнастерка, брюки, телогрейка, фуражка, сапоги. Во время работы я сбрасываю не только телогрейку, но и гимнастерку, а иногда даже и рубашку. Подушка у меня есть, но набита она травой. За зиму трава истерлась в порошок, и поэтому и хочу ее выбросить, заменив стружками, которыми набит мой матрац. Не очень мягко спать на стружках, но после работы быстро засыпаешь и не чувствуешь, твердое или мягкое у тебя ложе.

11 сентября [37]

9 сентября меня перевели из забоя в лес. Я поработал там один день, а 10-го остался в бараке, т.к. был освобожден по болезни. Дело в том, что у меня на правой руке появился фурункул (чирей), рука распухла, и работать ею, конечно, нельзя. Сегодня, 11 сентября, я тоже освобожден, и поэтому пользуюсь свободным временем, чтобы закончить письмо. Правда, немного от писанья побаливает рука, но это терпеть можно... Ты спрашиваешь, Нинусенька, где я проведу эту зиму. Не знаю, милая, я ничего не знаю. Я не раз уже писал тебе, что подал в Комиссию частных амнистий при ЦИКе заявление о помиловании, т.е. о применении ко мне частной амнистии, но каков будет ответ, опять-таки не знаю. Надеюсь, как и многие надеются.

Не знаю, что тебе написать относительно «лаконических» телеграмм. Я в телеграммах не люблю быть многословным: передаю самое важное, существенное. Ведь самое главное в телеграмме — это то, что все обстоит благополучно, т.е. что ты здоров и тебе ничто не угрожает. Не подумайте, что лаконизм объясняется какими-нибудь иными причинами.

Цинги здесь почти нет. Тут есть прекрасное средство от нее — стланик, приготовляющийся из хвои мелкорослого, ползучего кустарника, который, в противоположность лиственнице, основному и почти единственному, дереву на Колыме, зеленеет и зимой. Хвоя стланика содержит в себе много витаминов. Я ежедневно пью настой из этой хвои и потому не боюсь цинги.

Нинусенька, милая, ты пишешь мне, чтобы я «не отвыкал» от Оксаночки, а я боюсь, чтобы она не отвыкла от меня. О ком же я думаю повседневно, как не о ней? Мне так жалко ее, бедненькую, что она лишена возможности заниматься музыкой, что я только о том и думаю, как бы ей помочь в этом деле. Мне кажется, что ей лично нужно обратиться или в киевский НКВД, или к Косиору, или даже в Москву и просить дать ей возможность закончить музыкальное образование. Ведь она могла бы жить у Лидочки, пока не выйду на волю я. Ты не говорила об этом с ней? Я полагаю, что это необходимо надо сделать, т.е. необходимо надо добиваться, чтобы Оксаночка имела возможность учиться в музыкальной школе у Михайлова. Делайте все возможное, все зависящее от вас, что бы добиться этого, потому что никто в советском государстве не станет мешать ребенку, обладающему музыкальным дарованием, обучаться в музыкальной школе.

Еще ты пишешь, Ниника, что мы заживем снова «по-хорошему». Неужели та личная наша жизнь, которой мы жили до 1935 года, была нехорошей? А я всю ее считаю хорошей, и принимаю, и люблю, люблю с ошибками, с недостатками и изъянами. Охотно верю, что страдание обновит и очистит наши души, что мы станем лучшими и более возвышенными, — но не любить прошлой нашей жизни я не могу: и Тростянчик, и Петербург, и Каменец, и Киев — все они по-своему прекрасны, и об этом даже следует написать стихами или прозой.

С кем переписываетесь, дорогие, и имеете ли вы хоть какую-нибудь поддержку из Киева? Обязательно напишите мне об этом! Да, где мои рукописи? Где мой сборник «Сонячи! марш!»? Я боюсь, чтобы не пропали неизданные стихотворения, переводы «Божественной комедии», «Демона» и французских символистов.

Вот уже скоро два месяца, как вы в Белебее, но писем белебейских я еще не получал. Жду их. О Белебее узнал, что это — сельскохозяйственный район, что климат там хороший, что туда ездят на кумысный курорт, что он находится в 8 км от Аксакова (железнодорожная станция) что неподалеку от него есть лес, но что нет реки и т.п. Конечно, вы на месте все увидите и все узнаете, а, увидев и узнав, напишете мне. Не понимаю, почему вы не сообщаете своего адреса — ведь вы же живете где-то?

Будьте здоровы, мои любимые и дорогие, желаю вам от всей души здоровья и всякого благополучия. Остаюсь жив и здоров. Михайлик.

8.IХ.37

Мои любимые Нинуся и Оксаночка,

не получил до сих пор от вас ни одного письма, хотя уже прошло два месяца с лишним после того, как вы переехали в Белебей. Обычно письма из Киева доходили до меня за 1-2 месяца. Три дня тому назад получил письмо от Тины, в котором она сообщает о вашем отъезде и утешает меня тем, что у меня очень хорошая доценька. Между прочим, она пишет о том, что вы перед отъездом фотографировались, и что эти фотоснимки мне вскорости будут пересланы. Я с нетерпением жду их. Никаких подробностей об отъезде, нет. Сказано только, что вы почти все ликвидировали, за исключением моей библиотеки. Относительно рояля ничего не сказано. Очевидно, он тоже ликвидирован, и я вашу телеграмму

прочел неправильно (я понял ее так, что рояль и книги не ликвидированы). А я предполагал, что вы рояль оставите у Вити или у кого-нибудь из родственников.

Я вам давно уже послал телеграмму, в которой прошу сообщить мне свой точный адрес. У меня есть 200 рублей, которые я хочу отправить вам, но, не имея вашего точного адреса, воздерживаюсь пока что от пересылки. Может быть, моя телеграмма до вас не дошла? Или ответ на нее где-нибудь затерялся и не дошел до меня? Не знаю. <...>

Как Оксаночка чувствует себя? Почему она молчит? Я хотел бы, чтобы она не утратила жизнерадостности, бодрости и энергии. Ты слышишь, березняночка, что я говорю? Пила ли ты башкирский кумыс? Напиши, какой он на вкус и есть ли тебе от него польза? Кроме того, скажи, читала ли ты «Детские годы Багрова-внука» Аксакова. Я это произведение читал, когда мне было лет 8—9, и ужасно ревел над тем местом, где описывается смерть медвежонка, В нем описывается Бугуруслан и другие места, находящиеся неподалеку от вас. Пишешь ли ты стихи? рисуешь ли? Что думаешь делать с музыкой?

Мне кажется, дорогие, что вам очень скучно в Белебее, ведь там нет ни души знакомой. Или вы успели уже с кем-нибудь познакомиться? Есть ли там еще киевляне? или москвичи? или ленинградцы?

Не забывай, Нинусенъка, что ты кроме бухгалтерии знаешь еще английский язык и умеешь шить. Используй все при случае! Целую и обнимаю вас крепко, крепко, мои любимые и дорогие. Берегите здоровье, не надрывайтесь! Весь ваш М.

10.II.38

Мои любимые, мои дорогие,

пишу вам второе письмо. Первое отправлено 16 апреля из Нериги, Возможно, что вы его уже и получили. Сам собою напрашивается вопрос, почему такой большой интервал получился между этими письмами. 17 апреля я неожиданно ушел из Нериги в этап и попал в Оротукан, где пробыл 1 ½ месяца (17/V —30/V). В течение этого времени я не мог написать вам ничего, даже телеграммы не был в состоянии отправить, хотя знал, как это мучительно для вас не иметь в продолжение 2 ½ месяцев ни одной весточки от меня (последнюю телеграмму я вам отправил в средине марта — поздравительную).

Что вам написать об этом отрезке моей жизни? Увы, не могу ничего, кроме бытовых мелочей. Я все время страдал бессонницей — не спал в течение 3 недель, т.к. Не имел ни места, ни постели, а было холодно в неотепленной палатке, на дворе стоял 30-градусный мороз, и ветер часто сотрясал полотняной дырявой крышей и подлизывал нижние края палатки, обдавая ледяным дыханием груды спящих, расположившихся на полу. Сидел я на пище swietego Antoniego^¹, получая ее раз в сутки (400 гр. хлеба, 50 гр. рыбы и черпак т.н. баланды), поэтому насиловал свое воображение, представляя себе стол, полный самых вкусных, самых любимых, жирных и сладких яств с острыми пряными приправами, с ароматными соусами, со свежими фруктами и натуральными виноградными винами. Я часто вспоминал мамочкины обеды в Тростянчике. Какой был вкусный короп^¹, фаршированный или в маринаде! Одно объедение! А борщ со сметаной! Я таких борщей потом и не едал. Правда, постный борщ, с грибами, маслинами и ушками, еще вкуснее скоромного. А какие вкусные маринованные груши, яблоки, сливы и вишни подавались у мамуси на стол к жареной утке и котлетам! А на столе у нас всегда пенились большие бокалы с пивом. Как вкусно пилось оно после молодого поросенка с хреном

Я много испортил бумаги на перечень этих блюд, но всем этим я одно время жил. Теперь оно миновало. Я вернулся к реальной действительности, получаю паек по 5-й категории и хлопочу о переводе хотя бы на 3-ю категорию... Да, я и позабыл сказать, что с Оротукана меня перебросили на речку Утиную, так что новый мой адрес таков: Нагаево, Речка Утиная. Здесь есть почта и телеграф, так что телеграммами мы сможем обменяться, вероятно, в течение 4—5 дней. Жду посылки, высланной 26 марта, и писем, блуждающих, должно быть, между Неригой и Оротуканом. Работаю здесь с 31 мая по снятию торфов и сбрасыванию их в реку. Сегодня, 10 июня, освобожден по болезни — на сердечной почве опухла правая и отчасти левая нога, а также мошонка. Всего хорошего. Целую и обнимаю, мои дорогие, и жду ужасно.

Михайлик.

16.IV.38. Нерига

Мои дорогие, мои ненаглядные, мои милые, не знаю, как вас еще назвать, Я так за вами тоскую, так хотел бы вас видеть, что трудно и рассказать и передать на бумаге.

Сегодня, наконец, нашел свободную минуточку, чтобы написать вам письмецо, а до этого, поверьте, буквально не было времени. Придешь с работы и так устанешь, что ни о чем не хочется думать, не то, что писать. Скорее в постель и спать, чтоб отдохнули руки и ноги.

Зима в 1938 г. очень суровая: холодное дыхание ее чувствую на каждом шагу. А вы сообщаете в телеграмме, что у вас зима мягкая. Неужели? Мне кажется, что если она здесь суровая, то не менее суровая и у вас.

Напишу о своем здоровье. Я очень, очень похудел. Запасы жира, которые отлагались у меня на груди и животе, совершенно исчезли. Грудь — это кожа да кости: все ребра видать На руках и йогах вздулись жилы, как у старых людей, как у моей покойной бабушки, что меня всегда поражало и удивляло. Организм в общем и целом ослабел, хотя тяжелой болезни я никакой не перенес. Иногда, после обеда особенно, еле плетешься на работу и думаешь, как это ты будешь двигать кайлом, лопатой, но потом преодолеваешь эту расслабленность, начинаешь двигаться и входишь в норму. Больше всего у меня болят руки, потому что руками приходится больше всего работать, а они у меня слабосильные, как у ребенка. В ногах, в плечах есть еще сила, но в руках нет. Иногда болит поясница. Как только подыму что-нибудь тяжелое, камень или бревно, так и готово: дня на три, на четыре обеспечена острая боль — ни сесть, ни встать. Летом 1937 г. целый месяц возился с поясницей. Недавно тоже повредил ее, но боль продержалась недолго и утихла. Я знаю, что ты, Ниничек, выслала мне 26 марта посылку. Я бесконечно благодарен тебе за нее, хотя я ее еще не получил. Но мне тяжело от тебя получать посылки — ты же сама не имеешь что кушать, а должна содержать не только себя, но и доценьку. Попроси киевлян, Леночку, Витусю, Лидочку, Марусю, чтобы они раз в месяц высылали мне маленькую посылку, не больше как в 3 кг. Мне, кроме жиров и сахару, ничего больше не надо: 1 ½ кг сала да 1 ½ кг сахару-рафинаду в месяц — этого мне вполне хватит. Никаких фруктов, никаких порошков, конфет, консервов не присылайте. Не надо и чесноку, потому что он померзнет, пока дойдет. Не надо и лимонной кислоты — тут можно получить витаминные лепешки.

Мне часто снятся вкусные вещи, и думаю я больше всего о еде. Иду на работу и вспоминаю, что я кушал: суп, картошка и компот. Картошку к нам привозят замороженную, и компот не всегда сладкий, а суп чаще всего жидкий. Раньше я думал о философских материях, а теперь думаю о желудке — так все изменяется.

Вещей у меня почти нет никаких. Что привез из Киева — все почти пропало. Но мне и не надо никаких вещей. Только жалко мне писем и фотографий, которые кто-то украл и скурил. Если сфотографируетесь, то пришлите «обратно», как выражаются многие на Колыме, т.е. опять, снова.

Сообщите адреса Витуси, мамуси и Леночки. Я бы написал им, но вместе с письмами пропали и адреса их, и потому я не знаю, куда им писать. Будьте, здоровы, мои дорогие. Хочу с вами еще увидеться, но не знаю, когда это будет. Надежда меня не оставляет — надеждой этой я только и живу. Берегите себя. Я стараюсь сохранить себя, но многое зависит не от меня. Всего хорошего. Целую и обнимаю вас крепко. Морозы в этом году меньше, чем в прошлом. Михалик.

15.6.38. Речка Утиная

Мои милые и дорогие, Нинуся и Оксаночка,

как же вы здравствуете в своем кумысном граде Белебее? Недавно я написал вам длинное письмо, но ¾ его посвятил описанию всяких, вкусных яств, которые снились мне наяву во время 1 ½ -месячного поста.

Сейчас я освобожден от работы по болезни: у меня опухла правая нога а отчасти и левая и мошонка. Болезнь держится уже 6 дней и не проходит. Не знаю, как будет дальше.

До сих пор не дал вам телеграммы потому, что нет денег ни копейки. Подал за явление относительно аванса, но по сие время его не получил. Завтра, должно быть, раздобуду 3 рубля и телеграмму с новым адресом отправлю.

Р. Утиная — это действительно речка, маленькая, горная, бурная, впадающая в Колыму. Кругом нее, как и на Нериге, как и на Партизане, сопки, сопки и сопки. На сопках лиственницы, на которых сейчас появляется новая зеленая хвоя. Над сопками голубое, почти украинское, небо, покрытое легкими белыми облатками. Вот вам утинский пейзаж. Уток на Утиной нет: название случайное.

Простите, что пишу на такой дрянной бумаге, но лучшей у меня сейчас нет, и эту я нашел в ящике, который переносил в Оротукане с одного места на другое.

Посылки вашей еще не получил, но жду ее с нетерпением, т.к. сильно истосковался за вкусными вещами. Пью рыбий жир, чтобы поправить здоровье.

Это я вам пишу второе письмо с р. Утиной. Первое написал, кажется, 2 июня, а опустил, в ящик 9-го.

Сегодня был в бане. Это уже 3-й раз. Вымылся хорошо, потом погрелся на солнышке вместе с земляком из Смелы (селянин). Он мне пообещал занять 3 рубля на телеграмму.

Иду ужинать: уже проголодался... На ужин будет обычная баланда и каша. Потом буду пить кипяток с ржаными сухарями, которые насушил на румынке в бараке.

Всего хорошего... Обнимаю вас крепко и целую, и снова обнимаю, дорогие, милые, родные... М.

6 июня 1933 г. Речка Утиная

Милые, дорогие, родные Нинуся и Оксаночка!

Я по-прежнему хвораю. Нога все еще с отеками, особенно ниже колена, но мошонка стала приходить в нормальное состояние. Врач приказал не ходить и все время лежать, задрав ноги кверху, что я и делаю, насколько это возможно.

До сих пор не раздобыл денег на телеграмму.

И вчера, и сегодня теплая, солнечная погода. Я выхожу днем на солнышко, чтобы погреться. Снег на сопках уже растаял, и только на вершинах остались белые полоски которые будут таять до самого июля, В бараке днем душно, но ночью, а особенно утром, приходится подогревать печку. Комаров нет, они появляются только вечером и не надоедают. Потом будет хуже.

Я, кажется, писал, что приехал на Утинку 31 мая и 31-го же пошел на работу. Первые два дня работал на механической откатке: проталкивал тачки по тросу вниз. Следующие два дня возил, тачку. Потом выгружал автомашины на трассе, груженные галькой, и планировал новую дорогу. Последние дни, 5—9 июня, работал на реке, сбрасывая гальку и торф в воду. На этой последней работе я и заболел.

Из домашних вещей, у меня не осталось ничего: все растерял я на Нериге, и в Оротукане. Собственно, не растерял, а обокрали меня. Осталось у меня только два ваших письма, одно твое, Нинуся, другое твое, доценька. Я их хранил, хотя к Оротукане меня очень просили не имеющие бумаги курить дать им эти письма на курение. Я все же им этих писем не дал.

18 июня

Прошло еще два дня. Я получил питание по 3-й категории и, кроме этого, дополнительное.

Нога поправляется медленно. На работу не хожу. 20-го будет медкомиссия, которая устанавливает категории здоровья. Для меня это очень важно, т.к. категория не только определяет характер работы (тяжелая, легкая), но и характер питания (скидка в 25%, 30%, 40%, 50% прибавляется к процентам выработки и повышает категорию питания).

Пишу послание Сталину александрийским стихом. Желал бы закончить поскорее, но не знаю, удастся ли. В послании говорю, конечно, о себе. Как только закончу, перешлю и вам.

Обнимаю, целую крепко. Михайлик.

29 июня 1938 г. Речка Утиная

Мои дорогие, мои любимые Нинуся и Оксаночка! Хорошо, что сообщили мне свой адрес: теперь я не буду писать до востребования, а прямо по новому адресу. Воображаю, какое это для вас затруднение — вечно бегать на почту и спрашивать, нет ли письма или телеграммы. А их не бывает сряду по нескольку месяцев. Теперь этого больше не будет. Я страшно рад, что время безработицы для тебя, Ниничек, прошло, и что ты хотя бы временно устроилась. Я всегда мучился тем, что вы чувствуете себя в Белебее как рыба, выброшенная из воды на песок. Верится, что в Подлесной (?) вам будет легче жить, особенно если вы не будете порывать связи с НКВД, Последнее всегда вам поможет, если того заслужите.

Меня тревожат Оксаночкины нервы. Нужно, чтобы она взяла себя в руки. Самовнушением, самодисциплиной лучше всего лечить нервные болезни. Она должна себе внушить, что она — здоровый ребенок, что никакой нервной болезни у нее нет, а самодисциплиной, строгим режимом закрепить внушенные себе мысли. Ну, конечно, свежий воздух, физические упражнения, игры, частые про-

гулки на лоно природы, обтирания водой с солью и т.п. имеют тоже немаловажное значение и приносят прекрасные плоды в соединении с тем, о чем я говорил выше (самовнушение, самодисциплина). Валяние в постели, длительное пребывание в комнате, где мало солнца и воздуха, чрезмерное увлечение книгами — все это враги человека, ведущие его к различным заболеваниям и, в конце концов, к гибели.

Прискорбно, Нина, что тебе приходится разрываться на части — и служить, и с доцей заниматься, и воду таскать на крутую гору, и дрова колоть тупым топором, и хлеб печь (кстати: зачем печь хлеб самой, если его можно брать в хлебопекарне, где ты работаешь? Неужели это выгоднее?), и корзины носить с базара, и стирать, и шить и т.д. и т.д. Но ничего не поделаешь — такова уж наша доля. Мне приходится тяжелее, и то, что делаешь ты, это для меня легкая работа. Одного только я не понимаю: зачем ты страдаешь, мучишься душевно? Я этого не понимаю. Если бы я, кроме тяжелой физической работы, мучился морально, «глубоко страдал», как ты выражаешься, то от меня давным-давно осталось бы только одно воспоминание.

Вот то, что ты неустанно хлопочешь о пересмотре дела вашей высылки, это мне нравится. Я здесь вижу настойчивость и упорство — волю, а не интеллигентскую безвольность и дряблость. [Нрзб] борись со своими врагами всеми доступными тебе средствами, разоблачай их как врагов советской власти, стучись во все двери — м.б., какие-нибудь и откроются. Я полагаю, что доця имеет право вернуться в Киев, чтобы продолжать прерванное музыкальное образование и учиться в родной школе. ...

Спасибо вам за письма — они столько мне дали и так успокоили меня, что я не нахожу слов для выражения вам благодарности. Обнимаю и целую вас крепко-крепко, мои любимые и родные;

Михайлик.

6 июля 1938, Речка Утиная

Дорогая и любимая дочурочка, отвечаю на твое письмо, писанное 3 апреля с.г. Оно такое, непосредственное и по-детски интересное, что я его

читаю с тайною тоскою

и начитаться не могу.

В нем много поэтических наблюдений и тонкого чувства природы. Потому тебя, дочурочка, так интересует география. Должен сознаться, что я тоже интересовался этой наукой и — пусть тебе не кажется странным — интересуюсь и теперь, даже больше, чем раньше. Вспоминаю, когда я был коллегиатом первого класса, писал произведение на вольную тему. И о чем, ты думаешь, я писал? О Гималайских горах. Я о них почти ничего не знал, или знал очень мало, наверное, не больше, как рассказывается о них в учебниках географии, а все же решился писать. Это была чистая фантастика, подогретая необузданным, страстным увлечением экзотикой, в этом случае, индусской природы.

Теперь тут, на Колыме, особенно на речке Утиной, где пребываю я, теплое, даже жаркое лето. Сегодня и ночью было душно. Я стоял на бунтаре, то есть возле воды, но все равно было жарко, за сопками проходила гроза, гремело, накрапывал дождик, и роем летали мошки. Теперь, наверное, часов 16. Солнце нечет невероятно. Я сижу в палатке в одном белье, Пью холодную воду с конфетой из первой посылки и пишу письмо. Все спят, а я не могу из-за жары. Напишу письмо, жара спадет, и я тоже отдохну, потому что вечером надо идти на ночную работу.

Когда я бутарю (протираю текущую воду с породой, где есть металл), смотрю на запад, то часто вспоминаю тебя. Мои мысли тоже всегда летают возле тебя. Ты мечтаешь о том дне, когда мы встретимся и будем вместе все втроем, и к тебе вернется счастливое детство, а я уже не мечтаю ни о чем, потому что ничего не знаю. Вот, как бороздный вол, устремил свою шею в ярмо и тяну, поскольку хватит силы. Некогда и мечтать о таких изящных вещах, о которых ты вспоминаешь.

Приятно, что учишься на отлично, что много читаешь. Стихи твои меня очень интересуют, и я очень хотел бы их почитать. Как у тебя с техникой? Ямб от хорея отличаешь? Жаль, что я не с тобой — я с любовью учил бы тебя тонкому мастерству стихотворства.

Будь здоровой, моя любимая дочурка.

Твой Татуньо.

30 июля 1938 г. Р. Утиная

Дорогие Нинуся и Оксаночка.

До 2 августа я работал в забое на р. Утиной, а 2 августа пошел на медкомиссию, которая отправила меня вместе с другими больными, слабосильными и инвалидами в Усть-Таежную. На 3-х машинах прибыли мы сюда 3-го августа, и здесь в этот же день осмотрела нас центральная медкомиссия. 9 человек возвратилось назад, а остальные пошли пешком в сангородок, где уже 4-е сутки ожидают отправки на новую командировку, В сангородке очутился и я. На прииски мы уже не возвратимся. И утинская, и усть-таежная комиссии констатировали у меня миокардит и, как следствие его, отеки на ногах. Об отеках я писал вам в июньских письмах. Врач сказал мне, что меня положат в больницу, но как, это будет, сказать наверняка не могу.

Сообщите мне в письме или телеграммой, сколько вы выслали мне посылок, Я пока что получил две: одну вашу, отправленную из Белебея 26 марта (первая), другую Лелину, отправленную из Киева, кажется, в конце апреля.

Еще раз повторяю (я об этом писал неоднократно): не покупайте и не присылайте мне никаких вещей (валенки, сапоги и т.п., т.к. я в них не нуждаюсь. Одевает меня та командировка, на которой я работаю. Если мне что-нибудь нужно будет, я об этом напишу. Вот пришлите мне, пожалуйста, частый гребешок, такой, как вы мне передавали в Киевскую тюрьму. Тот украден.

Ты пишешь, что хочешь переменить квартиру. Не знаю, куда теперь и писать — до востребования или на Подлесную, 21. Новый адрес сообщите по телеграфу немедленно.

Когда возвращусь, не знаю. Думаю, что не раньше, как по окончании срока, т.е. после 5 сентября 1940 г. Всякие обещания и предположения будто бы компетентных персон — нереальны, и вы на них не обращайте, внимания. М.б., я и писал когда-либо о 1938 г., но это было давно. Времена меняются.

В моей жизни тоже нет ничего «интересного и радостного»: я отбываю наказание. Работаю, ем и сплю по звонку, и некогда мне даже письмо написать. Разве что заболею и получу освобождение.

20.VIII.38

12 августа меня из Усть-Таежной отправили на прииск Экспедиционный. Мой новый адрес: ДВК, Нагаево, Оротукан, Экспедиционный. Напишите в Киев, чтобы мне сообща выслали по телеграфу денег рублей 50, потому что у меня с апреля не было в кармане ни копейки. Я не могу выкупить ларек и послать телеграмму или даже письмо. Со мной на Экспедиционном находится Ярослав Иванович, сын Оксаны Михайловны. Целую крепко. Михаилик.

(Последнее дошедшее письмо.)