Светлой памяти

моих многострадальных бабушек, родителей

и безвременно погибших братьев посвящается

Мне есть, что спеть представ перед Всевышним,

Мне есть , чем оправдаться перед Ним.

В. Высоцкий.

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ 7

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 9

ГЛАВА 1. ТУРЦИЯ (АРГИРУПОЛИ, ТРАПЕЗУНД) 9

ГЛАВА 2. ГРУЗИЯ. (БАТУМИ 1921-1927 ГГ.) 14

ГЛАВА 3. ТИФЛИС – ТБИЛИСИ (1927-1937 ГГ.) 17

ГЛАВА 4. РОССИЯ. «БУДЬ ПРОКЛЯТА ТЫ, КОЛЫМА...» (1937-1948 ГГ.) 23

ГЛАВА 5. ГРЕЦИЯ (Г. САЛОНИКИ) 31

ГЛАВА 6. ТБИЛИСИ (1939-1949 ГГ.) 35

ГЛАВА 7. СИБИРСКАЯ ССЫЛКА. ЗАВОДОВКА 49

ГЛАВА 8. КРАСНОЯРСК 62

ГЛАВА 9. ЯКУТИЯ 72

ГЛАВА 10. В МОСКВУ, В МОСКВУ… 90

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 99

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 223

ПОСЛЕСЛОВИЕ 327

СЕМЕЙНЫЙ ФОТОАЛЬБОМ 333

ПИСЬМА НИКОЛАЯ ДИОНИСИАДИ ИЗ КОЛЫМСКОГО ЛАГЕРЯ 473

ПИСЬМА ВИРГИНИИ ДИОНИСИАДИ ИЗ Г. САЛОНИКИ 483

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эту книгу я начал писать в конце восьмидесятых годов, вдохновленный

пресловутой Перестройкой и ослепленный чрезмерным оптимизмом.

Адресовал я ее своим внукам, чтобы Историю начинали изучать

с Истории своей семьи, и с малых лет не очень доверялись школьным

учебникам, которые во всех странах очень тенденциозны, а в странах

с авторитарными и тоталитарными режимами просто лживы. Сам я

слишком поздно понял, что режим, установленный в Российской Империи

после Октябрьского переворота 1917 года, по сути, был террористическим.

Понял я и то, что отца моего, как и миллионы других образованных

людей, на многие годы вырвали из семьи не только для того, чтобы

он бесплатно работал на Режим, но и, главным образом, чтоб не

мешал деформировать мозги его потомству с самого раннего детства,

пока они еще как пластилин восприимчивы любому воздействию.

Понял, зачем мне так рано и так жестоко обрубили корни.

Преданные Вождю «янычары» нужны во все времена. Это его пушечное

мясо, которое он будет миллионами кидать в мясорубку Мировой

Революции. Это у Режима получилось особенно успешно. До

сих пор миллионы людей еще тоскуют по барской плети, а вчерашний

холоп, ставший барином, буквально, упивается своей жестокостью. Я

сам все это пережил и хотел поведать об этом своим детям и внукам.

Пенсию я заработал максимальную, но мой средний заработок

последних лет был ровно втрое выше, а тут настигла и галопирующая

инфляция. Я понял, что ограблен снова, снова надо выживать и тут не

до мемуаров.

Спустя двадцать лет, попались мне под руку мои заметки. Почерк

жуткий, непронумерованные страницы перепутаны. Вспомнил пережитое,

рассердился на себя, что так дешево купился на посулы «демократов

», и хотел все уничтожить. Какой же я был дурак!

Жена моего племянника – этнограф. Попросила почитать. Ну,

читай, если разберешь мои каракули. А она не только прочла, но и

напечатала, и даже уговорила меня выкладывать на мою страницу в

Фэйсбуке. Незнакомый мне блогер из греков-понтийцев Алексей Коимшиди

стал перепечатывать мои публикации у себя в Живом журнале,

а у него подписчиков больше тысячи. Пошли очень горячие

отклики. Значит, это людям интересно. Я очень рад. Потом главный

редактор газеты «Вечерний Тбилиси» Вадим Анастасиади стал публиковать

под заголовком «Понтийская Сага».

Претенциозность заголовка меня смущает, но он убедил что формат

газеты того требует. Дописал еще две части.

Внуки мои уже повзрослели, образование получили. Впереди вся

очень не простая жизнь. Передавая «эстафету жизни», уверен, что

мой жизненный опыт пригодится и им и их потомству. Очень боюсь

повторения ими моих ошибок, а потому предельно откровенен. Пусть

узнают жизнь без прикрас. Я тоже не «белый и пушистый». Правду

жизни и историю страны лучше узнать от своего не безгрешного

предка, чем от учителей казенных школ, которые учат не лгать, а сами

лгут, учат не вздоимствовать, а сами вымогают взятки. А уж, как воруют

голоса избирателей при выборах различных депутатов, каждый

старшеклассник знает. Хлеб редких «педагогов от Бога» очень не легок,

и мы их запоминаем на всю жизнь, а светлую память о них, храним

в душе до самой смерти.

И, наконец, последнее. Пусть не шокирует читателя моя чрезмерная

откровенность. Это не «душевный стриптиз», не «самобичевание

», это – неприкрашенная, правда жизни. Цензуру полностью

доверяю редакции моего Издателя и заявляю, на лавры писателя не

претендую. Это – не литература. Это – крик моей души, Исповедь,

Покаяние и Завет потомкам. И только Бог мне Судья.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1. Турция (Аргируполи, Трапезунд)

Передо мной две крохотные стопки пожелтевших от времени писем

– прах разоренного историей гнезда.

Одни написаны чернилами на хорошей бумаге каллиграфическим

почерком на греческом языке. Они из далекого средиземноморского

города Салоники, от моей бабушки.

Другие писаны карандашом на шероховатой и темной оберточной

или рассыпающейся в руках папиросной бумаге на не очень правильном

русском языке нервным едва разборчивым почерком. Целые

абзацы затерты так, что не разобрать слов. Они из еще более далекой

Колымы от моего отца.

Этим письмам без малого восемьдесят лет. И те и другие в подтеках.

Это слезы. И тех, кто писал, и тех, кому они были адресованы,

кто читал и перечитывал их по многу раз. Их и теперь нельзя читать

без слез.

Семья Дионисиади была втянута в водоворот бурных политических

событий конца XIX – первой половины ХХ вв. и поневоле разделила

драматичную судьбу понтийских греков и на исторической

родине, в Понте, и затем на новой родине (для одних ею стала Греция,

для других Советский Союз). Как видим, история семьи Дионисиади

тесно переплетается с судьбами разных стран и народов. На страницах

Книги истории нашей семьи вдруг оживают сухие даты и факты

из учебников истории, когда они становятся фактами из биографии

наших предков.

Вглядываясь в старые семейные фотографии, узнавая судьбы наших

отцов, дедов и прадедов, невольно задумываешься и о себе и своей

судьбе, каким ты войдешь в историю своего рода…

Итак, кто мы и откуда мы, Дионисиади?

Есть романтическо-шутливая версия: Дионисиади – потомки

бога вина и веселья Диониса. Почему нет? Не будем исключать и ее.

Но есть документально-историческая версия. На ней остановимся

подробнее.

Фамилия Дионисиади закрепилась за нашим родом сравнительно

поздно: по-видимому, первым Дионисиади был Андреас, родившийся

в 1828 г. в г. Аргируполи (Гюмюшхане) в Османской империи.

Во время переписи населения в 1881 г. он записался как Дионисиадис,

т.е. сын Дионисия. Под этой фамилией он записал и своих детей.

Скорее всего, таким же образом поступил и его младший брат Кирьякос,

от которого идет наша ветвь. Надо сказать, что до этого времени

греческое население Трабзона (Трапезунда) не имело своих фамилий,

вместо них, как и у многих других народов, использовались семейные

прозвища, и чаще всего это были производные от имени отца главы

семьи, которые и становились впоследствии фамилиями.

Источником для нас является документ, составленный тем самым

первым Дионисиади – Андреасом, о котором я упомянул. В этом

документе история нашей семьи, начиная с 1828 г. (год рождения Андреаса),

– рождения, смерти, обручения, свадьбы, путешествия, паломничества

в Иерусалим… К сожалению, все очень кратко и схематично.

О своем отце Дионисии Андреас написал, что тот был дважды

женат. От первой жены Софии у него был сын Николай, который умер

в 1842 году в 25 лет. От второго брака с Параскеви были дочь София

(тоже умерла молодой) и два сына – Андреас (автор документа) и Кирьякос.

К сожалению, о нашем прямом предке Кирьякосе (мне он приходится

прадедом) никаких сведений не приводится, не известна даже

дата его рождения. И только со слов моего отца (внука Кирьякоса),

известно, что он был человеком необузданного нрава, про которого

говорили «бешеный Кирьякос»…

Дионисий умер в 1834 г., вскоре, через два года, умирает Параскеви.

Андреасу к этому времени 8 лет, а Кирьякосу и того меньше. Видимо,

сначала заботу о них взяли на себя старшие брат и сестра, но

и они умерли еще до совершеннолетия своих младших братьев. Тогда

опеку над ними взял их дядя Хадзииоаннис Андреадис. Обычно у

греков опеку над сиротами брал на себя дядя по отцу. В таком случае

оказывается, что у Дионисия был брат Иоаннис, а их отца звали Андреас.

Иоаннис был набожным человеком, поскольку приставка хадзи

к имени означала, что человек совершил паломничество в Иерусалим.

В этих традициях он воспитывал и родных и приемных детей. Его

родной сын носил имя Хадзиконстантинос. В 1845 г. Хадзииоаннис

совершил еще одну паломническую поездку, взяв с собой Андреаса.

После возвращения и к его имени прибавилась приставка Хадзи. Был

ли с ними Кирьякос, неизвестно, Андреас об этом не упоминает. О

том, что семья Хадзииоанниса пользовалась большим уважением и

авторитетом свидетельствует тот факт, что на обряде венчания Андреаса

присутствовал митрополит Халдии.

Халдия – одна из шести митрополий Понта. Главный город области

– Аргируполи (в 115 км южнее Трапезунда) расположен на высоте

1200 м от уровня моря, в окружении высоких гор, покрытых лесами.

Его турецкое название – Гюмюшхане, известное с XVI в., окончательно

закрепилось за ним лишь в середине XIX в. И в греческом и в турецком

имени корень слова имеет одно и то же значение – серебро. Свое

название город получил от рудников серебра, которые находились в

его окрестностях. Эти рудники были известны еще со времен Александра

Македонского, но всерьез их разработкой занялись в XVI в.

при султане Сулеймане Великолепном, который, кстати, родился в соседнем

Трабзоне (Трапезунде). Прерогатива добычи драгоценного металла

принадлежала грекам, при этом греки-горняки освобождались

от налогов, которые взимались с христиан в Османской империи. Как

следствие, сюда устремились греки-христиане из других районов Османской

империи. Жизнь здесь расцвела, и очень быстро небольшое

поселение превратилось в значительный город. Сулейман Великолепный

учредил здесь монетный двор и распорядился построить для своих

людей 50 домов и мечеть. Однако, кроме султанского наместника,

турецкое присутствие было незначительным, город самоуправлялся

и был преимущественно греческим. В период расцвета, с XVI по XVIII

вв., население Аргируполи достигало 60 тыс. чел. К концу XVIII в. рудники

истощились, и начался отток греческого населения в другие, сопредельные

с Понтом, области, где находились новые месторождения.

Другой причиной оттока населения стали русско-турецкие войны.

В ходе этих войн город дважды был занят русскими войсками в

1828-29 гг. и в 1877-78 гг. Каждый раз греческое население Аргируполи

с воодушевлением встречало русские войска, но каждый раз после

их ухода усиливались преследования со стороны османского правительства,

и греки искали спасение в Российской империи. В 1829 г.

многие греческие семьи переселились в Цалку (Грузия), в 1878 г. – в

Батуми и Ставрополь. Но, несмотря на это, до Первой мировой войны

православные греки-понтийцы составляли почти половину населения

города.

К XIX в Аргируполи уже утратил славу «серебряного города», его

звездный час был уже в прошлом, но, тем не менее, он не превратился

в «медвежий угол». В середине XIX века по количеству школ, область

занимала второе место среди других митрополий Понта. В самом Аргируполи

находилось Высшее Греческое училище и библиотека. Город

украшали полтора десятка церквей, несколько мечетей и мавзолеев.

Благодаря высококлассным аргирупольским строителям и специалистам

по добыче серебра, город был известен далеко за пределами

Понта.

В Аргируполи Дионисиади жили до конца XIX в., затем сыновья

Кирьяка – Лазарь и Ксенофон перебрались в Трапезунд (Трабзон).

Размеренная патриархальная жизнь маленького города, расположенного

в горах, ушла в прошлое и сменилась на «столичную» жизнь портового

города, через который проходили оживленные торговые пути

между Европой и Передней Азией. Как следствие, Трапезунд был открыт

всем веяниям – культурным, идейным, революционным и т.д.

До Первой мировой войны здесь жили преимущественно греки, армяне

и турки (примерно в равных количествах). В большинстве своем

христианское население было занято в ремесле и торговле.

Кем был и чем занимался в Трапезунде мой дед Лазарь, я не знаю.

Мой отец мало успел рассказать о «той» жизни», да и я в молодости не

отличался большой любознательностью…

Мой дед Лазарь в самом начале ХХ в. в Трапезунде женился на

Виргинии Позани. У бабушки была большая семья – 2 брата (Николас

и Константинос) и 4 сестры (Ольга, Персефони, Хриси, Елени), все

они позднее оказались в Салониках. Виргиния была самой старшей в

семье, она родилась в 1883 г.

Сохранилась свадебная фотография Лазаря и Виргинии. Рядом с

молодцеватым женихом – красавица невеста, но в ее глазах затаилась

глубокая печаль, в этот момент она словно предчувствовала свою нелегкую,

во многом трагическую судьбу. В 1905 г. у них родился сын –

Николай, мой отец. Лазарь умер молодым, в 1911 году. Рано овдовев,

Виргиния всю себя посвятила единственному сыну. Судя по фотографиям,

Виргиния после смерти мужа переживала трудные времена, но

все делала, чтобы сын Ника получил хорошее образование. Он учился

в знаменитом на весь эллинистический мир Фронтистирио Трапезунда.

В высшем учебном заведении, основанном на пожертвования

богатых греков. Кроме греческого языка там преподавали латынь,

турецкий и французский. Отцу одинаково легко давались и гуманитарные

и точные предметы. В аттестате об окончании гимназического

отделения Фронтистирио (1921 г.) оценки в основном 9 и 10 по 10-ти

бальной системе. 8 – только по латыни и турецкому.

Вместе с Николаем Дионисиади в Фронтистирио учился его

лучший друг – Димитриос Парцалидис (1905-1980), будущий премьер-

министр правительства греческих коммунистов (апрель-август

1949 г.), один из создателей национально-освободительного фронта

Греции (ЭАМ) – партии греческих коммунистов. Но все крутые повороты

судеб и Николая и Димитриоса были еще впереди. А в конце

1918 г., когда прокатилась волна революций и «призрак коммунизма»

бродил по Европе, двое юношей, двое неразлучных друзей сидели на

берегу моря и грезили о светлом будущем – о всеобщей свободе, равенстве

и братстве, которое, казалось, в буквальном смысле слова уже

не за горами. По словам отца, они говорили о значении красного революционного

знамени и грядущей всемирной революции, которая уже

началась в России, и, обязательно, должна была охватить весь мир,

чтобы уничтожить всякую эксплуатацию, насилие и социальное неравенство,

чтобы все люди на нашей прекрасной планете жили счастливо…

Мой отец в своей автобиографии, написанной в сентябре 1954 г.,

пишет, что познакомился с Парцалидисом в 1916 г., а в 1921 г. они вместе

переехали в г. Батуми, и только в 1927 году их пути-дороги надолго

расходятся: Парцалидис выбирает политическую карьеру и уезжает в

Грецию, а мой отец с матерью перебирается в Тбилиси. Эти факты из

жизни Парцалидиса расходятся с той информацией, которую я смог

найти в Интернете. В Википедии говорится, что он в 1922 году уехал

из Трапезунда, а в 1924 году поселился в Салониках. О том, что было,

и где он находился, эти два года между Трапезундом и Салониками,

ничего не сказано.

Так или иначе, но в том далеком 1918 году они не могли предположить,

что водоворот событий через какое-то время разнесет их в разные

стороны, а спустя несколько десятилетий неожиданно столкнет

лицом к лицу уже в Москве, на выходе из подвального помещения

ресторана «Арагви». Бывшие друзья-побратимы узнали друг друга,

но не решились обнаружить свои чувства. Оба знали биографии друг

друга, оба знали об интересе к ним спецслужб, обоих в тот момент

«сопровождали» другие люди, поэтому они разошлись, даже не подав

друг другу знака. Страшный опыт сталинского времени диктовал

свои правила поведения…

1921 год – до подписания Лозанского договора об обмене населения

между Грецией и Турцией остается еще два года, но моя бабушка, Виргиния в предчувствии надвигающейся катастрофы принимает

решение уехать из Трапезунда. Вполне возможно, что была какая-то

конкретная причина такого решения, но мне о ней ничего не известно.

Вопрос – куда? Этим вопросом уже давно задавались многие понтийцы.

Мнение среди родственников разделилось. Позднее сестры и

братья бабушки Виргинии Позани, двоюродные брат и сестра отца

– Дионис и Сула Дионисиади (дети Ксенофонта – брата Лазаря Дионисиади)

с семьей уехали в Грецию и обосновались в Салониках. У

всех жизнь, слава Богу, сложилась удачно, и когда отцу наконец-то

удалось побывать в Греции, он был окружен большим количеством

родственников. Кстати, один из сыновей его двоюродного брата Диониса

– Яннис Дионисиади, в 1975 году основал, вместе с партнерами,

ресторанную сеть Goody’s, которая стала крупнейшей сетью фастфуда

в Греции.

Виргиния с 16-летним сыном приняли другое решение – перебираться

в Закавказье. Бабушка отдала почти все свои сбережения

соседу-турку, и он на своем баркасе переправил их в Батуми. Так завершился

«трапезундский» этап жизни семьи Дионисиади и начался

новый – «батумский».

Глава 2. Грузия. (Батуми 1921-1927 гг.)

Итак, в середине 1921 г., отец с бабушкой покидают родные края

и переправляются в Батум (Батуми он стал в 1936 г.). Путь в Грецию в

разгар греко-турецкой войны, наверное, был отрезан или, по крайней

мере, связан с очень большими трудностями. К тому же, до насильственного

переселения понтийских греков в Грецию, у семьи Дионисиади

не было там родственников или близких людей. В этом смысле

Закавказье было «ближе» не только территориально, но и из-за давних

тесных связей. Многие понтийские греки издавна волнами переселялись

в Закавказье или же частенько уходили туда на заработки. О том,

как ценились аргирупольские инженеры-разработчики серебряных

рудников, я уже писал. Понтийцы славились также как прекрасные

каменотесы и строители. Недавно узнал, что они были основными рабочими

на строительстве первого трубопровода Баку-Батум и первых

железных дорог Грузии. Так что для понтийских греков дорога в Грузию

была уже проторена. В Грузии в начале ХХ в. существовало много

греческих деревень, а греческие ремесленники были на хорошем счету

в крупных городах.

В Батуме в то время уже проживала многочисленная семья бабушкиных

дальних родственников Илиопуло-Анастасиади. За три

года до приезда Дионисиади они переселились в Батум из турецкого

города Ризе, который находится недалеко от Трапезунда, и уже успели

обжиться. Четыре брата Илиопуло – Харико, Софокл, Георгий и

Алеко стали отцу как родные братья. Все они в свое время попадут в

Гулаг, где Алеко погибнет, а Софокл разделит участь моего отца – на

прииске Сусуман на Колыме. Была у них еще красавица сестра Парфенопи.

На Кавказе, как известно, близкий родственник не только тот, кто

близок по крови, но и тот, кто близок по своим душевным качествам.

Это душевное родство с семьей Илиопуло, подкрепленное общностью

судеб, отец ощущал до конца своих дней и передал нам, своим

сыновьям, а через нас следующим поколениям.

Видимо, еще один близкий отцу человек жил в это время в Батуме.

В своей автобиографии отец пишет, что приехал в Батум вместе со

своим другом Димитриосом Парцалидисом, с которым «неразрывно

духовно был связан до 1927 г.». Но я ничего не знаю о «батумском»

периоде их дружбы.

В Батуме отец и бабушка стали греческими подданными. Дело в

том, что после подписания Лозанского договора (1923 г.) Греция стала

предоставлять греческое гражданство всем переселенцам из Турции,

независимо от того, в какие страны они переезжали. Греческое гражданство

на советской почве позже, в 1937 г., сыграло роковую роль, но

тогда, в начале 20-х, это было радостное событие.

Обосновавшись в Батуме, отец стал работать в магазине состоятельного

грека, где выполнял разные мелкие поручения. Будучи юношей

смышленым и по тому времени достаточно образованным для

своего возраста, отец быстро зарекомендовал себя достойным помощником

и вскоре вел всю бухгалтерию хозяина.

Забегая вперед, скажу, что в студенческие годы за феноменальную

способность производить арифметические действия в уме он

был прозван товарищами Арифмометром. Много позже на Колыме

его звали, уже Академиком…

Бабушка работала дома на примитивной чулочной машине. Через

пару лет они уже накопили кое-какие средства и даже организовали

две кустарные маслобойни. Краткий период НЭПа позволил им

это сделать.

Уже в эти молодые годы проявился характер отца – необыкновенная

работоспособность, умение зарабатывать деньги, и главная черта

– сила характера, которая позволяла ему, потеряв все, не сломаться, а

начать все заново. Таких «нулевых» циклов у него было много, так что

можно сказать, что он прожил несколько жизней.

Один из таких ранних эпизодов, приоткрывающих характер отца,

– пожар на его маслобойне. Когда ему сообщили, что маслобойня охвачена

огнем, он, понимая, что с пожаром не справиться, отправился

не на пожарище, а в духан (кавказский трактир). На возмущенные

возгласы окружающих он ответил: «А что я могу сделать? Самому что

ли бросаться в пламя?». Действительно, зачем убиваться по тому, чего

уже не вернуть? Лучше собраться с силами и продолжать свое дело

или начать что-то новое. Такова была жизненная позиция отца.

Вообще о батумском периоде жизни отца я знаю очень немного.

Слишком мало мне пришлось жить с ним и бабушкой по известным

причинам, о которых расскажу позже, а мама и ее семья рассказывали

о батумской жизни лишь со слов бабушки Виргинии, которую я практически

совсем не помню.

Знаю, что отец увлекался охотой. Прихватив ружья, он с приятелями

отправлялся на охоту, правда, частенько такие поездки превращались

просто в веселые загородные пикники. Но, как известно,

ружье, даже висящее на стене, когда-то должно выстрелить. Так и

произошло: охотничье ружье «Зауэр три кольца», которое нашли при

обыске в 1937 году, добавило ему к другим статьям обвинение в терроризме.

Отец был прекрасным пловцом, любил делать дальние заплывы.

Со слов мамы знаю, какой переполох он однажды устроил, будучи

уже женатым и приехав на отдых в Батум из Тбилиси. По старой

памяти он решил устроить заплыв, при этом взвалил себе на спину

пятилетнего маминого племянника. Какая же была паника, когда они

скрылись из виду и не показывались довольно долгое время. Да, отец

был уверен в своих силах, но и авантюризм был у него в крови.

Ни работа у богатого грека, ни занятие маслобойней, ни пирушки,

не заслоняли главного – желания получить дальнейшее образование

и добиться большего в жизни. Для этого в 1927 году отец с бабушкой

переезжают в Тбилиси (тогда он назывался Тифлис), славный

город Тбилиси, который мне все чаще и чаще снится по беспокойным

ночам на закате моих преклонных лет.

Начался новый, «тбилисский», период, который принес и много

радости, и много горя семье Дионисиади.

Глава 3. Тифлис – Тбилиси (1927-1937 гг.)

Ах Тбилиси, Тбилиси – моя милая «чужая» родина. Город доброты.

Часами любовался я тобой, сидя на широченном подоконнике

нашей квартиры на северной нагорной окраине старого города. Заворожено

смотрел на развалины древней крепости Нарикала, рисуя

в своем воображении картины былых сражений, наблюдал за фуникулером

горы Мтацминда (Святая гора) на южной окраине древнего

города, в 3-4-х километрах от моего дома на Чугуретской улице. Уже

не осталось ни названия моей родной улицы, ни ее обитателей, которые

щедро делились со мной и моими братьями в самые тяжелые для

нас годы не только своими душевным теплом, но и последним куском

хлеба. Грезя бессонными ночами о возвращении в Тбилиси, с ужасом

осознаю, что это теперь вряд ли возможно: мое кое-как заштопанное

недавно сердце не выдержит той очевидности, что нет уже родного

города моего детства. Но прочь лирические отступления.

Переехав в 1927 году в тогда еще Тифлис, отец устроился прорабом

в строительной артели, состоящей из понтийских греков, славившихся

каменотесными и строительными работами. И одновременно

учился, сначала в техникуме, а затем, с 1931 по 1936 гг., в Политехническом

институте, который к окончанию учебы отца переименовали в

Закавказский индустриальный институт. Сейчас это Грузинский технический

университет, ведущий и крупнейший технический университет

Грузии.

Как-то раз компаньон отца в строительном деле ввел его в дом

большой семьи Арутюновых. Это событие стало судьбоносным для

отца. Здесь он познакомился с моей будущей матерью Евгенией Петровной

Арутюновой. Она была самой младшей дочерью в большой

патриархальной семье состоятельных и довольно образованных тбилисских

армян.

Отец матери, Петрос Арутюнов, занимался выработкой и продажей

кожи. А бабушка была из рода Ходжабековых. Я не знаю генеалогическое

древо семьи моей бабушки, но история фамилии Ходжабековых

сама по себе очень интересна и переносит нас совсем в другой

регион – в Среднюю Азию, в Бухарский Эмират, куда некогда были

вытеснены принявшие Иудаизм богатейшие племена Хазарского Каганата.

Фамилия купцов Ходжабековых числилась среди богатейших

фамилий бухарских евреев. Надо сказать, что бухарские евреи издав

на контролировали торговлю в Средней Азии. В свое время в их руках

была не малая доля торговли на Великом Шелковом Пути. В XIX

веке они играли важную роль в торговых взаимоотношениях между

Бухарским Эмиратом и окружающим миром. В частности с Россией.

Со своими караванами они ходили в Россию, Западную Европу,

Иран, Турцию и Палестину. Эмиры часто пользовались их услугами,

приближали наиболее выдающихся из них, назначая министрами и

советниками, некоторым давали имена-звания, и это считалось высочайшей

милостью. Так, по преданию, одному своему советнику из

евреев бухарский эмир дал почетный титул Ходжа Бек. Бек – господин,

а Ходжа означает «обладающий большими знаниями, наставник,

учитель». С него началась фамилия Ходжабековы.

Моя бабушка Мария Соломоновна Ходжабекова (домашние ее

звали Мака), живя в Тифлисе, приняв крещение и став Арутюновой,

тем не менее, сохраняла некоторые традиции предков, например, не

ела свинину. Ее отец, мой прадед, Соломон Ходжабеков, скорее всего

тоже жил уже в Грузии, но как и его предки, был успешным и богатым

купцом, возил товары в разные страны. Однажды во время торговой

экспедиции на него напали разбойники, и Соломон трагически погиб.

Моей бабушке Марии было тогда всего 14 лет, но по тем временам

вполне зрелый возраст, и ее родственники выдали ее замуж за не

очень состоятельного, но очень добропорядочного предпринимателя

с безупречной репутацией Петроса Арутюнова. После женитьбы Петрос

разбогател. Скорее всего, вместе с юной женой он получил хорошее

приданое. У Петроса было два предприятия по выработке кож

и производству кожаных изделий. Одно в Тбилиси, другое в Кутаиси

(говорят, оно работает до сих пор). Помимо этого были склады оптовой

и розничной торговли, магазины и т.п.

До советской власти у деда с бабушкой был особняк в центре

старого города, а на тогдашней окраине старого города, над крутым

обрывом армянского района Авлабар, на Цициановской ул., он построил

большой (по тем временам) 2-х этажный дом с просторными

погребами, которые были полны вин и всякой снеди. Даже в летний

зной они давали спасительную прохладу.

Я с малых лет был наслышан о пригоршнях золотых монет, которые

были брошены под четыре угла фундамента при начале строительства,

чтобы дом крепко стоял, и жизнь в нем была бы счастливой.

И впрямь, дом до сих пор стоит на самом краю обрывистой скалы,

откуда как на ладони виден весь старый город и река Кура. Только

никто уже из потомков деда там не живет. В этом доме, в просторной

комнате моего старшего дяди, прошла немалая часть и моего детства.

В комнате напротив жил его младший брат. Помню, как по праздникам

там собиралась вся большая семья. Еще из воспоминаний детства

остался железный узорчатый балкон, куда в летнюю жару выставляли

таз с водой, вода быстро нагревалась, и я плескался там часами.

Петрос скончался от удушья угарным газом в 1910 году, когда

моя мама была еще совсем маленькой. После себя он оставил 7 детей.

До сих пор не могу понять, как в одной семье могут вырасти и очень

дружно жить такие разные люди…

Старший Арташ (Арутюн) пошел в отца и был прирожденным

предпринимателем. Вплоть до прихода советской власти он вел все

коммерческие дела семьи. После того, как большевики все отобрали,

не гнушался никакой работой: от нелегальной торговли на базаре

шашлыком, который сам же готовил на компактном мангале, и до освоения

ремесла классного переплетчика. Дожил почти до 90 лет, а в

85 плясал на столе ресторана Арагви на свадьбе моего старшего брата

Лазаря. Вот бы мне так…

Второй Гарегин – гордость всей семьи, учился в Санкт-Петербурге

и служил офицером царской гвардии, но заболев чахоткой, был

вынужден вернуться в Тифлис. Большевики его не расстреляли, видимо,

потому, что он и так уже умирал, а может ради младшего брата

Александра.

Дядя Саша был не просто активным членом партии, он был одним

из создателей пионерской организации Грузии. До развала Советского

Союза его имя занимало почетное место в местном краеведческом

музее.

Будучи номенклатурным партийцем, занимал руководящие

должности – директор стекольного завода, суконной фабрики, армянского

драматического театра и т.д. Помню, что в те времена у него

была персональная машина – «эмка». Тогда это было большой редкостью.

И все же большой партийной карьеры он не сделал. В связи с этим

вспоминаю историю, много раз слышанную от родственников. Друг

детства дяди Саши Жора Цатуров был начальником ОГПУ какого-то

райцентра (еще до массовых репрессий) и пригласил к себе на службу

своего друга – дядю Сашу, оказавшегося временно не у дел. Тот

приступил к новым обязанностям. Но в один из первых дней службы

Цатуров протянул ему наган и, показав на какого-то мужчину, велел

отвести его во двор и расстрелять. Мой дядя, чистейшей души человек,

бесконечно добрый, про такого говорят, что он и мухи не обидит,

пришел в ярость. Обругав последними словами своего друга-начальника,

он повернулся, чтобы уйти, но был тут же посажен под арест.

Друг-начальник решил, что это отрезвит дядю Сашу, и он одумается.

Жена ретивого начальника несколько дней носила ему еду, поливая

при этом последними словами своего мужа-самодура. Цатуров сдался,

выпустил дядю Сашу, сказав ему: «Извини, дорогой, хотел тебя

большим человеком сделать, но ты, видимо, не годишься для этого,

слишком мягкий».

Действительно, он не годился этой системе насилия и бесправия.

Его постоянно теснили, какую бы должность он не занимал. Умер он

в 85 лет с чистой совестью, умер Человеком с большой буквы, умер

смертью святого человека. Он приехал в Тбилиси встретить Новый

1986 год. Из Тбилиси позвонил нам в Москву, был весел, воодушевлен

встречей с друзьями. Через пятнадцать минут после звонка он присел

на диван, опершись на свою трость и умер.

Младший из братьев – Левон – был лихим парнем. Гуляка, драчун,

очень взрывной. Он боготворил свою мать и, как часто это бывает,

больше всех доставлял ей горести. За шишковатый лоб его звали Копиян

Левон (т.е. шишкастый). Помню его очень смутно, т.к. я был еще

очень мал, когда его посадили в 40-м году и через непродолжительное

время объявили, что он умер от дизентерии. Скорее всего, убили, т.к.

слишком уж он был непокорный и в отличие от других членов семьи

никогда особенно не скрывал, что презирает эту бандитскую власть.

Самой старшей в семье была Эгроп. К моменту, когда родилась

моя мама, у старшей сестры была не только своя семья, но и 7-летняя

дочка Арусь. Так что, когда моя мама осиротела, Эгроп стала ей матерью,

а племянница Арусь старшей сестрой.

Вторая сестра мамы – Сирануш – была немного младше Эгроп, и

когда родилась мама, тоже уже имела свою семью.

Маме было 14 лет, когда в Грузии установилась советская власть.

Первым делом большевики конфисковали почти все имущество семьи

Арутюновых: фабрики по переработке кож, склады оптовой торговли,

большую часть драгоценностей, в доме, который им принадлежал,

оставили им только две комнаты. Бабушка не перенесла такого

удара, ее парализовало, и вскоре она умерла.

Мама, как самая младшая, была любимицей в семье, все ее баловали,

особенно после смерти матери, жалели и оберегали, поскольку

она не отличалась сильным здоровьем и часто болела. В результате

воспитали ее совсем неподготовленной к тем тяготам жизни, которые

ей были уготованы судьбой.

Я думаю, что выбор отца не был спонтанным и необдуманным.

Конечно, моя бабушка Виргиния, наверняка, очень хотела иметь невестку

из понтийских гречанок, да где ее взять. Это же не Трапезунд.

Но и армяне понтийским грекам были не чужды, так как жили они

бок о бок веками, еще со времен Аргонавтов и Понтийского царства

Митридатов.

Родители поженились в 1930 г. Не знаю, где сначала поселились

молодые, но себя я помню в той квартире, где прошло мое детство.

Это дом на пригорке, с фасада трехэтажный, а сзади, с параллельной

улицы, одноэтажный, как, впрочем, все дома на нашей Чугуретской

улице, которая тогда называлась Арсенальное шоссе. Недалеко, позади

нас, проходила железная дорога, а за ней пустырь. В общем, окраина,

но какая!… На горе, весь центр старого города перед глазами.

Наша квартира была шикарной – четыре большие комнаты с отдельным

парадным подъездом, который вел прямо на наш 2-й этаж. Двор

очень маленький, весь окруженный в основном застекленными балконами.

В этом дворе собственно и протекала вся жизнь. В доме жило

больше десятка семей семи национальностей.

Отец много работал, а вечерами еще и прирабатывал дома, составляя

строительные сметы. Мама их перепечатывала на пишущей

машинке. Отец зарабатывал настолько хорошо, что мог себе позволить

оплачивать домработницу.

Бабушка Виргиния жила вместе с ними. До женитьбы сына у бабушки

не было большой необходимости в знании русского языка.

Круг общения ограничивался родственниками и знакомыми греками,

и ей вполне хватало греческого. Надо сказать, что бабушка, кроме

того, свободно владела турецким и немного французским языками,

понимала и армянский (хотя не признавалась в этом). Но общение

с новыми родственниками и соседями по дому было в основном на

русском языке. А бабушке русский давался с большим трудом, и она

частенько становилась объектом незлых шуток новой родни. «Я хочим

будим говорим, не знаем, на каком языком будим говорим», – передразнивала

ее за глаза мама. Виргиния была труженицей и корила

свою невестку, которая любила подолгу утром нежиться в постели:

«Аджаба, пойдем-придем, пойдем-придем, а ты свой жоп с кровать не

поднимешь». Я, конечно, знаю все это со слов мамы. Потом, в сибирской

ссылке, она часто будет с ностальгией вспоминать свою мудрую

свекровь.

Теплые отношения с родственниками, соседями и друзьями вкупе

с традиционной кавказской гостеприимностью создавали тот непередаваемый колорит уклада жизни моих родителей, отзвуки которого

еще застало мое детство. Теперь лишь уходящее сентиментальное поколение

тоскует о золотых прошлых временах, когда знали всех соседей

не только по дому, но и почти по всем близлежащим домам убана

(района, квартала).

Жизнь шла своим чередом – рождались дети. В 1931 году родился

первенец, которого нарекли именем давно умершего деда – Лазарем.

В 1934 году родился я, а еще через три года младший брат Дима. Бабушка

была на вершине блаженства. Наконец и ее жизнь наполнилась

каким-то смыслом и содержанием. Она в полном смысле слова не доверяла

молодым родителям воспитание внучат, отдавая им все свое

время и душевное тепло.

Итак, бабушка с внуками лепечет на понтийском диалекте греческого

языка, мама на русском, мамина родня на армянском, а кругом

слышна еще и грузинская речь. С ума сойти! Вот почему я начал разговаривать

лишь к трем годам. Правда, почти сразу правильно.

Бабушку Виргинию я практически не помню. Только один эпизод:

мы сидим вокруг зажженной керосинки и поджариваем на огне

лаваш. О ней очень много мне рассказывали родственники и соседи.

Лицо у нее – с него иконы писать. Как и все понтийские греки, она глубоко

набожная, не на показ. В общении с соседями и родственниками

очень доброжелательная. Как и ее сын, никогда без дела не сидела. До

появления внуков, когда было много свободного времени, любила читать.

У отца была небольшая, но уникальная библиотека, старинные

книги на греческом и французском языках.

Я родился 18 декабря 1934 году рослым и увесистым. Так уж получалось,

что в роду Дионисиади уже несколько поколений рождались

исключительно мальчики, и судьба их была не из легких. Поэтому

после первого сына отец очень ждал девочку. Но как говорится, на

все Божья воля. Мама говорила, что я родился в «рубашке» – признак

того, что ангел-хранитель меня не покинет никогда, и действительно,

сколько раз я стоял на самом краю гибели, и всякий раз в последний

момент меня спасало какое-то чудо.

Жарким летом рокового 1937 года появился на свет мой младший

брат, названный в честь друга Парцалидиса Дмитрием. В отличие от

старших братьев он родился светленьким, в породу Арутюновых. Моя

мама в детстве тоже была светло-русой и только во взрослом возрасте

стала брюнеткой. Отец и на этот раз ждал девочку. Желание его было

таким сильным, что Диму первое время даже одевали как девочку. Родители решили, что в следующий раз уж точно будет дочка. Но следующего

раза не случится…

В ночь с 15 на 16 декабря 1937 года под нашими окнами остановился

автомобиль, и в квартиру постучались чекисты. До самого утра

шел обыск. Ворошили вещи, листали книги на непонятных языках,

приданое мамы – энциклопедию Брокгауза. Вели себя вполне прилично.

Более того, когда один из них хотел обыскать прикроватную тумбочку,

рядом с которой спали дети, старший из них по званию строго

приказал: «Не надо, дети проснутся». Ох, сколько лет потом мама

благословляла его. Ведь там лежали все драгоценности, которые нас

еще долго кормили. Незадолго до рассвета составили протокол, забрали

упомянутые уже охотничью двустволку и пишущую машинку,

а также примитивный фотоаппарат «Фотокор», купленный недавно

ко дню рождения Лазика. Когда отца уводили, он спокойно сказал:

«Женя не волнуйся, это недоразумение».

Откуда было ему знать в тот момент, что это было не недоразумение,

а начало спланированной акции НКВД, вошедшей в историю

под названием «Греческая операция». За две декабрьских недели 1937

г. были обезглавлены многие тысячи греческих семей. Практически

все греки, имевшие греческое гражданство, были арестованы. О Греческой

операции и о репрессиях против греков в СССР подробно написано

в книге И. Джуха. Греческая операция. СПб, изд-во Алетейя,

2006.

Декабрь, бывший для нас самым счастливым, праздничным месяцем

– дни рождения (мой – 18-го, отца – 19-го, мамы – 24-го), Рождество,

Новый год – оказался в 1937 г. самым черным в истории нашей

семьи. Он навсегда разделил нашу жизнь на до и после.

Глава 4. Россия. «Будь проклята ты, Колыма...»

(1937-1948 гг.)

После ареста отца мать металась как в агонии: как быть? что будет?

расстреляют – не расстреляют? Эти вопросы ежечасно терзали

всех нас долгие полгода. Хотя мы с Димой были еще совсем маленькие

и мало что понимали, но общее нервное состояние передавалось

и нам.

Переписка и свидания были запрещены. Можно было только носить

передачи в тюрьму, где содержался отец. Если у кого-то передачи

переставали принимать – это означало конец: человек расстрелян.

Если передачи принимали, то надежда еще теплилась. Так продолжалось

до начала июля, когда отцу предъявили стандартное обвинение

– ст. 58 – КРД (контрреволюционная деятельность). Отцу вменялись

совершенно абсурдные, но, по тем временам, обычные вещи: террор

(основание – найденная при обыске охотничья двустволка Зауэр),

шпионаж (фотоаппарат, подаренный Лазику) и антисоветская пропаганда.

До ареста отец активно переписывался с Димитрисом Парцалидисом

(тогда уже крупным деятелем Компартии Греции) и получал

от него греческие газеты, что послужило основанием для обвинения

его в получении и распространении среди греков Закавказья фашистской

литературы. А конфискованная пишущая машинка, на которой

мама перепечатывала строительные сметы отца, «свидетельствовала»

о тиражировании антисоветской литературы. Также стандартными

были приемы для получения признания человеком своей вины, даже

самой абсурдной, – запугивания, обман, избиения. Как позже объяснял

отец, подписывая признания, арестованные рассчитывали на

суде доказать свою невиновность. Наивные люди… Какой суд? Особое

совещание при НКВД штамповало обвинительные приговоры без

суда и следствия, даже присутствие обвиняемого не требовалось. Так,

2 июля 1938 г. отцу сообщили, что он приговорен к 10 годам ИТЛ (исправительно-

трудовых лагерей) на Колыме.

Большинство греков СССР получило тогда точно такой же приговор.

В упоминавшейся мною книге Ивана Джухи «Греческая операция» (СПб., 2006) по сотням документов, писем и воспоминаний

скрупулезно воссоздана жуткая картина репрессий против греков

30-40-х годов – от арестов до расстрелов и жизни и смерти в лагерях.

История моего отца тоже стала частью этой картины. Также как

и история родных для отца братьев Илиопуло – Софокла и Алеко

(Александра), живших в Батуми. Внук Софокла, Андрей Илиопуло,

помнит рассказы деда о том, как все происходило. Сначала пришли

брать Софокла, но дома оказался только брат Алеко. Его посадили в

машину и сказали: «Поедем, покажешь, где Софокл». Больше его не

видели, домой он не вернулся. Произошло это во время все той же

Греческой операции – в декабре 1937 г. А Софокла арестовали чуть

позже, в начале следующего 1938 г. После войны, в 1948 г., арестовали

Харико и Жору (Георгия) Илиопуло. Первый прошел тот же путь на

Колыму, что и мой отец и младшие братья Илиопуло. А второму «по

везло» – его «всего лишь» сослали в Казахстан, откуда в 1956 г. ему

удалось уехать в Грецию. А вообще фамилия Илиопуло установила на

Колыме печальный рекорд по наибольшему количеству родственников

с одной фамилией – 6 человек!

В конце июля 1938 г. большую группу осужденных греков отправили

поездом во Владивосток, а оттуда их должны были этапировать

на Колыму. Дорога заняла почти два месяца, до Владивостока

они добрались 21 сентября. Не знаю, прибыли ли они одним этапом с

отцом или разными, но во Владивостокской пересылке в одно время

оказались также Софокл и Алеко Илиопуло. Жизнь снова переплела

их судьбы, теперь уже в тяжелейших, трагических обстоятельствах. С

Софоклом отец последние годы срока отбыл на одном и том же прииске

Сусуман, а Александр не дожил до лагерей, он умер во Владивостоке

в декабре 1938 года.

В пересыльном лагере во Владивостоке отец пробыл восемь месяцев.

И хотя он был от нас в нескольких тысяч километров, мы смогли

наконец-то получать от него письма. Первое время переписка шла

односторонняя, до нас его письма доходили, а мамины письма отцу

нет. Какова же была его радость, когда в январе 1939 г. он получил

первое письмо с фотографией детей.

В первых письмах отец просил в основном об одном – ехать в

Москву, в греческое посольство, и ходатайствовать. Тогда там работал

его старый друг Федор Караянопуло, на помощь которого он рассчитывал.

Долгое пребывание во Владивостоке, задержка с этапированием

на Колыму, да еще то, что до него стали доходить письма из дома, породили

надежду, что, может быть, что-то сдвинулось в его «деле». В

каждом письме он просит энергичнее хлопотать за него в Москве, в

греческом посольстве. Кроме того, в одном из писем он спрашивает

была ли Виргиния у Вышинского? Наверное, у него закралась мысль,

что Д. Парцалидис (к этому времени он входил в ЦК Компартии Греции)

по своим каналам пытается помочь ему. В конце января 1939 г.

он пишет: «… я думаю, что в феврале-марте нас будут этапировать

в сторону запада, ближе к дому. А, может быть, и в сторону, где тетя

Оля, сестра мамы. … Я живу надеждой, что скоро встретимся». В переводе

с эзопова языка это означало: возможно, скоро мне разрешат

вернуться домой или всем нам разрешат уехать в Грецию (тетя Оля,

сестра Виргинии, жила в Салониках). Отец не знал, что весной 1938

года Д. Парцалидиса тоже арестовали, и он пробыл в тюрьмах до 1944

г. Так что друг детства никак не мог ему помочь…

Надежды рухнули, когда в июне отца отправили на Колыму.

Единственный путь из Владивостока в колымские лагеря – морем, до

бухты Нагаево, где находился поселок Магадан. Задраенные трюмы

кораблей были битком набиты людьми, их количество доходило до

3-5 тысяч человек. Переход длился восемь-девять дней, страшно себе

представить, что там творилось во время шторма. Бухта Нагаево - известное

место по воспоминаниям Варлама Шаламова, Георгия Жженова

и других классиков «гулаговского жанра», которые прошли тем

же этапом, что и отец.

Надо сказать, что я никогда не слышал от отца воспоминаний об

этом времени. Не знаю, может быть, ему было невыносимо вспоминать

лагерную жизнь, может быть, он не хотел ожесточать наши сердца,

ведь тогда мы были комсомольцами и до мозга костей советскими

людьми. Может быть, жизнь научила его быть предельно осторожным,

и он боялся давать нам «лишнюю» информацию, проговорившись

о которой, мы могли погубить себя. Вот только во время застолий

в сибирской ссылке, да потом и в Москве он затягивал одну и ту

же песню «Я помню тот Ванинский порт», гимн колымских зеков…

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные, мрачные трюмы.

На море сгущался туман,

Ревела стихия морская.

Лежал впереди Магадан Столица

Колымского края.

Не песня, а жалобный крик

Из каждой груди вырывался.

«Прощай навсегда, материк!» Хрипел

пароход, надрывался.

От качки стонали зека,

Обнявшись, как родные братья.

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья.

– Будь проклята ты, Колыма,

Что названа чудной планетой!

Сойдешь поневоле с ума

Оттуда возврата уж нету.

Пятьсот километров – тайга.

В тайге этой дикие звери.

Машины не ходят туда.

Бредут, спотыкаясь, олени.

Там смерть подружилась с цингой,

Набиты битком лазареты.

Напрасно и этой весной

Я жду от любимой ответа.

Не пишет она и не ждет,

И в светлые двери вокзала,

Я знаю, встречать не придет,

Как это она обещала.

Прощай, моя мать и жена!

Прощайте вы, милые дети.

Знать, горькую чашу до дна

Придется мне выпить на свете!

Все немногие сведения о колымской жизни отца я узнал уже позже

из рассказов Софокла Илиопуло и от других бывших зэков, когда

жил среди них в Сибири. Более подробно изучал проблему уже в Москве.

В период перестройки, когда горстка энтузиастов под руководством

А. Д. Сахарова создала Историко-просветительское Общество

Мемориал, я был одним из создателей Объединения жертв необоснованных

репрессий, и первые четыре года входил в состав его Городского

Совета. Вот тогда я с головой окунулся в изучение постигшего нас

ужаса вместе с почти случайно выжившими в детдомах отпрысками

таких фамилий как Смилга, Косиор, Фельдман, Антонов-Овсеенко и

др. Только тогда я понял, что на самом деле пришлось пережить отцу.

Я понял, что стояло за скупыми фразами его писем с Колымы – «Дорогая

Женя, убедительно прошу тебя хлопотать по моему делу, ибо я

не в состоянии перенести здешний климат, суровую зиму с большим

трудом. Продай все, выезжай в Москву и хлопочи» (август 1940 г.), «…

я еще 7 лет не выдержу кошмара Колымы. Каждый час дорог, действуй

и хлопочи, о результатах телеграфируй»» (ноябрь 1940 г.) Все сохранившиеся письма отца опубликованы в книге Ивана Джухи «Пишу

своими словами…» СПб, 2009.

Отца сначала отправили на прииск Верхний Ат-Урях, а потом

перевели на прииск Сусуман. Осужденные по 58-ой статье, т.е. политические,

определялись на самые тяжелые работы, и сначала отца

отправили в забой. Работа в забое практически не оставляла шансов

на выживание. Отца, видимо, спасло то, что, как человека образованного

и имеющего специальность, его время от времени использовали

на должностях учетчика, нормировщика и бухгалтера, а затем на

Сусумане он работал по специальности – прорабом и начальником

стройцеха. Все эти колымские должности отец перечислил в листке

по учету кадров, который заполнял уже в красноярской ссылке.

Современному человеку даже трудно себе представить, как можно

было выжить в лютом холоде, когда вместо одежды были какие-то

лохмотья, при хроническом голоде, при изнуряющей физической работе

и при нависшем дамокловым мече – возможности расстрела в

любую минуту без всякого повода, по прихоти администрации.

Здесь не могу не процитировать воспоминания Виктора Шаламова,

который отбывал свой срок на соседнем с Верхним Ат-Уряхом

прииске «Партизан».

«Самым, пожалуй, страшным, беспощадным был холод. Ведь актировали

(имеется в виду отмена работы с зачетом трудодней – А.Д.)

только в мороз свыше 55 градусов. Ловили вот этот 56-й градус Цельсия,

который определяли по плевку, стынущему на лету, по шуму мороза,

ибо мороз имеет язык, который называется по-якутски «шепот

звезд». Этот шепот звезд нами был усвоен быстро и жестоко. Первое

же отморожение: пальцы, руки, нос, уши, лицо, все, что прихватит малейшим

движением воздуха. В горах Колымы нет места, где не дули

бы ветры. Пожалуй, холод — это самое страшное».

То же самое я испытал на собственной шкуре, работая в Якутске

зимой 1955/56 года на межнавигационном ремонте судов, вмерзших в

2-х метровый лед, но об этом позже.

Подтачивал силы и постоянный изнуряющий голод. Норма пайка

была мизерная, и по вечерам заключенные собирались около столовской

помойки в ожидании, когда выбросят селедочные головы, чтобы

сварить из них баланду. В тех условиях очень быстро начиналась цинга.

Тем не менее, отец в письмах из Колымы редко просил продуктовые

посылки, понимая, что мы сами нуждаемся. Но даже те посылки,

которые мама отправляла в лагерь, или возвращались обратно, или

присваивались администрацией и уголовниками.

Надо сказать, что с попустительства, а то и с поощрения администрации

политических заключенных терроризировали уголовники.

Они цинично заявляли: «Я убил одного человека, а вы всю мою страну

загубить хотели». Но отцу удалось выстроить с ними отношения,

к концу срока уголовники уважительно называли его Академиком за

умение толково составлять всякие прошения, жалобы, ходатайства и

т.д.

Письма с Колымы приходили все реже и реже. Зимой, когда прекращалась

навигация с «материком», прерывалась и эта тоненькая

связь с домом. Не знаю, от чего отец страдал больше от голода, холода,

невыносимых условий или от отсутствия писем, от неизвестности,

что с мамой, женой, детьми. В отчаянии он писал: «я уже 8 месяцев

не имею сведений от тебя. Письмо же единственное, что может меня

поддержать». Может и сейчас хранится пачка маминых писем, не прошедших

цензуру и поэтому не дошедших до отца, где-нибудь в архивах

НКВД…

Во время войны связь с домом прервалась полностью. Хочу привести

письмо отца, которое он написал 11 декабря 1946 г. в ответ на

первое за четыре года известие от мамы:

«Дорогая Женя!

Вчера получил твою телеграмму и не могу описать тебе мою радость,

не мог зайти в общежитие (мама не знала слова «барак»), так

как не мог остановить слезы, плакал как ребенок от радости, пойми

это единственное известие от тебя за 4 года. Что со мной будет, если я

получу твой снимок с детьми, не могу себе представить, а если вас увижу,

наверное, с ума сойду. Наша встреча это единственное, что меня

поддерживает, и надеюсь, переживу после 9 лет еще год и удастся мне

встретить тебя и детей. Но в этом нужна и твоя помощь, добивайся

досрочного освобождения, реабилитации и выезда к тебе, в этом тебе

поможет Димитрий Парцалидис, он Генеральный секретарь Национально-

освободительного фронта Греции (ЭАМ), бывает, наверное, в

Москве, и он должен тебе помочь, он мой воспитанник и верный мне

до гроба друг, посоветуйся с Сашей и обратись к нему.

После телеграммы жду письма, чтобы узнать хоть что-нибудь о

вашей жизни. Как дети? Что делают? Где учатся? Жива ли мама? И где

она? Где Саша, Нина, Левон, Гарегин, Арусь и все наши родственники

и друзья? Или они были друзьями в хорошие времена, а сейчас забыли

нас? Мне все интересно, пиши обо всем подробно.

Если тебя не затруднит, вышли мне посылку, только табаку (рассыпной

махорки) и больше абсолютно ничего по адресу: Магадан,

Сусуман, Западное горнопромышленное управление. Комендантский

ОЛП. Дионисиади Николаю Лазаревичу.

Телеграммы и письма по старому адресу Сусуман, Хабаровск,

Промкомбинат.

Вручаю тебе письмо на греческом языке моему другу Димитрию

Парцалидису, о нем я тебе писал выше, прими все меры, чтобы это

письмо попало к нему. Если письмо это попадет к нему, наша встреча

обеспечена.

Целую крепко, крепко тебя и детей. Ника».

Надо ли говорить, что письма к Парцалидису в конверте не оказалось…

15 декабря 1947 года наступило долгожданное освобождение, но

отъезда с Колымы пришлось дожидаться до февраля, когда заполнился пароход, увозивший вчерашних зеков из колымской бухты Нагаево

в Ванинский порт Хабаровского края. Обратный путь в трюмах мало чем

отличался от того, что было десять лет назад. Благодаря задержке на

Колыме, отец «дождался» освобождения Софокла Илиопуло, и путь

до Москвы они проделали вместе.

Сойдя на берег во Владивостоке, они поняли, что добираться

дальше до Москвы и затем до дома им не на что. Никто билетов освободившимся

зекам не выдавал, а денег у них не было ни копейки. Но

эта ли проблема для людей прошедших 10 лет лагерей и выживших в

нечеловеческих условиях?… Из подобранной у дороги старой автомобильной

камеры иностранного производства они нарезали сотни

резинок для трусов. На базаре их расхватали в один миг. Заработанных

денег хватило и на еду, и на билет до Москвы…

В Москву отец приехал 6 марта 1948 г. и остановился у родственников.

На следующий день он пишет маме: «… Сейчас, Женя, послушай

о следующем. Т.к. право прописки в Тбилиси пока не имею, о

моем приезде шуму не подымайте, лучше, чтобы не все знали. Встречай

одна с Олей (друг семьи – А.Д.), без детей, а то пусть встречает

одна Оля, если не надеешься на свое самообладание. Самое главное

– без шуму. Выеду 11 марта в 16 ч. 25 м поезд № 13, вагон № 1…».

Через несколько дней во двор нашего дома в Тбилиси вошел невысокий,

сморщенный человек, с выражением какой-то вины в выцветших

глазах, без зубов, в байковом костюме мышиного цвета и

фанерным чемоданчиком в руке. Его взгляд остановился на мне, сидевшем

в тот момент на ступеньках нашего дома…

О нашей встрече я расскажу подробнее чуть позже, ведь она относится

уже не к колымской, а к тбилисской истории жизни нашей

семьи…

Глава 5. Греция (г. Салоники)

После объявления приговора отцу наступила хоть какая-то определенность

и даже можно сказать, что стало немного спокойнее: ведь

отца не расстреляли, как многих греков, арестованных во время «Греческой

операции», и хотя его отправили в лагеря в такие отдаленные

края, что мало кто о них до этого слышал, но, тем не менее, сохранялась

надежда, что через 10 лет, а может быть и раньше, он вернется, и

все будет как прежде… Если бы мы тогда знали, что это были за 10 лет

колымских лагерей…

Мама с бабушкой стали потихоньку обустраивать нашу «жизнь

без отца». Жили скромно, но не голодали. Мама постепенно продавала

свои драгоценности, которые чудом не обнаружили во время

ареста отца. Бабушка Виргиния жила любовью и заботами о внуках и

только по ночам тайком от мамы плакала в подушку.

Казалось, что жизнь как-то стабилизировалась, но Молоху сталинской

системы было мало одной жертвы от нашей семьи…

В начале 1939 г. бабушку Виргинию пригласили в НКВД и сказали,

что ее сына по всей вероятности депортируют как иностранного

подданного в Грецию, и что ей лучше уехать туда и ждать. При этом

«доброжелательно» намекнули, что они люди подневольные, и никто

не может предугадать, какие решения будут приняты в Москве относительно

оставшихся пока на свободе членов семей «врагов советского

народа»…

Выбора у бабушки не было. С одной стороны, возможность воссоединения

семьи в Греции, где к тому времени жила вся ее родня и Д.

Парцалидис (она не знала, что тот уже арестован). С другой, разлука

с любимыми внуками и невесткой, к которой она успела привязаться.

Несмотря на плохое знание русского языка и от этого трудности в общении,

у Виргинии было много друзей. Надо сказать, что она очень

нравилась не только маминой родне, но и всем, кто ее успел узнать,

особенно нашим соседям, а беда, свалившаяся на ее голову, сделала

отношение к ней еще более теплым и сердечным.

В твердой уверенности, что семья воссоединится в Греции, она

решила забрать с собой все, что было можно, и в первую очередь

швейную машинку Зингер. Она умоляла мать отдать ей с собой хоть

одного из трех внуков. Больше всего она любила самого старшего –

Лазика, которому было уже 8 лет, и он довольно прилично понимал

понтийский диалект греческого языка. Кстати, только он и запомнил

ее очень хорошо. Но взять она была бы рада любого из нас. «И тебе

будет легче прокормить двоих и мне будет утешение, пока вы не приедете

», – говорила она. Но какая армянская мать добровольно отдаст

свое дитя… Я не помню такого эпизода, но бабушка в одном из своих

писем вспоминала, что я готов был отправиться вместе с ней в Грецию

и даже побросал свои вещи в ее сундук. И она, чтобы избежать душераздирающих

сцен при расставании, вынуждена была уйти не попрощавшись

со мной и не поцеловав меня на прощание. Это мучило ее

долгие годы…

Отчаявшись, на память о внучатах она взяла в Грецию снятые с

нас маечки, навсегда сохранившие, как ей казалось, тепло и запах наших

тел…

Проводы корабля из Батумского порта были бы достойны пера

Эсхила. Люди в толпе теряли сознание, были и летальные исходы,

кто-то бросался в море с уже отчалившего парохода. Мама видела все

это своими глазами и не могла забыть до самой смерти.

Таких несчастных, как моя бабушка, были сотни. Они оставляли

своих отцов, мужей, детей в сталинских застенках и уезжали, чтобы

больше их не увидеть. По данным, Ивана Джухи, которого я уже не

раз цитировал, за 1938-1939 гг. из СССР в Грецию было отправлено

в общей сложности около 10.000 греческо-подданных. За каждым из

них своя трагическая история разрыва семейных, дружеских и прочих

человеческих связей.

Несмотря на горечь расставания, никто из нас в тот момент не

мог предположить, что мы никогда больше не увидимся.

Вскоре после приезда Виргинии в Салоники началась Вторая

мировая война и она попала, как говорится, «из огня да в полымя».

Надежда бабушки на освобождение ее сына и воссоединение семьи

рухнули. Жизнь ее превратилась в кромешный ад, который не сравнить

даже с нашими муками. Мы хотя бы были вместе, и хоть какие-

то весточки доходили об отце, а она лишилась самого главного –

надежды. Лично я понял всю глубину трагедии моей бабушки, когда

сам обзавелся внуками и попробовал себе представить ее душевное

состояние.

С 1940 года Греция была активно вовлечена в военные действия

и поначалу удачно отражала атаки итальянской армии, но уже весной

следующего 1941 года была оккупирована немцами. Салоники не раз

подвергались бомбардировкам, оккупация привела к страшным последствиям

– люди гибли от бомбежек, от голода, от репрессий (было

уничтожено почти все еврейское население города). Так продолжалось

до освобождения Греции осенью 1944 года. Да и потом было не

лучше: страна в состоянии гражданской войны, экономический коллапс…

Бабушка стойко сносила все тяготы военной оккупации и после

оккупационного времени, но была совершенно беззащитна перед

страхом за нас, перед неизвестностью, что с нами и с отцом. С началом

оккупации переписка практически прекратилась. Позже она

писала: «Шесть лет войны истощили мое терпение и мужество, сама

удивляюсь, как вынесла все это. Но иногда такая тоска меня охватывает,

что, как увижу детей, похожих на вас, то останавливаюсь и разговариваю

с ними, а они смущаются и смотрят на меня. Если бы хоть

кто-нибудь из вас был рядом, я бы знала, для чего живу и работаю». В

Афинах, Салониках, Кавале, Флорине, Драме жили ее сестры и братья

с семьями, и родственники по линии Дионисиади. Они не забывали

о ней, всячески старались ее поддержать, так что нельзя сказать, что

она была одинока. Но как она сама признавалась: «Нигде не могу я обрести

покой. Только оставаясь одна в своей комнате и смотря на ваши

фотографии, я нахожу утешение». Когда совсем становилось тоскливо,

она с головой уходила в работу – шила и перешивала старые вещи

на той самой швейной машинке Зингер, которую вывезла из Тбилиси.

Работа, кроме того, давала ей возможность не зависеть финансово

от родственников, снимать комнату в центре города и после войны

иногда пересылать нам посылки с одеждой. Когда она не работала, то

часто гуляла по набережной. Для нее это было особое место, она даже

нам открытку прислала с видом на Леофорос Никис и приписала, что

это ее любимое место прогулок. Конечно, ведь ее родной Трапезунд и

вторая родина – Батуми тоже были расположены на берегу моря… И

может быть, когда она гуляла по набережной, у нее возникала иллюзия,

что Море (хотя и совсем другое) скорее не разъединяет, а связывает

ее с той прежней жизнью, с нами…

Первую весточку от бабушки мы получили в феврале 1944 г. Судя

по письмам, почти до конца 1945 г. она наших ответных писем не получала. Всего осталось 10 ее писем и несколько открыток, почти все за

период – начало 1946 г. – весна 1948 г. Письма и открытки написаны

на греческом языке, ровным красивым, я бы сказал, каллиграфическим

почерком. Но за этими ровными строчками в каждом письме

сумбур чувств, боль и тоска разлуки, и робкая вера в возможность

воссоединения семьи на греческой земле. Многие строчки размыты и

их трудно разобрать. Так что письма в самом что ни на есть прямом

смысле, омыты слезами.

После войны, когда связь с нами более или менее наладилась, и

особенно после освобождения отца, она опять начала жить надеждой

на встречу с нами. «Надеюсь, что, если Судьба и Война нас разлучила

когда-то, сейчас Судьба и Мир снова нас сведут». В апреле 1948 г., после

того, как Виргиния получила долгожданную новость о возвращении

своего сына и вслед за ней его собственноручно написанное письмо,

она написала, что родственники начали хлопотать о получении

разрешения на приезд нашей семьи в Грецию. Но предчувствие, что

встреча, если и состоится, то очень нескоро, не покидало ее. В марте

1947 г. она пишет: «Девять лет подряд вдали от родных сердце мое

было тверже железа и стали, но в этом году я стала бояться, что мне

еще лет девять придется ждать, а ведь мои годы уходят безвозвратно».

Бабушка оказалась провидицей: мой отец первый раз приехал в Грецию

в конце 1955 г., т. е. почти через девять лет после написания этого

письма и через год с небольшим после смерти бабушки…

Встретившись со своими греческими родственниками, отец, наконец,

узнал, как жила мать все эти годы. В середине 1949 г., узнав о

новом аресте своего сына и бессрочной ссылке в Сибирь, она погрузилась

в депрессию, из которой уже не выбралась… Последние годы

бабушка почти ничего не ела, много курила и пила крепкий кофе. Стала

понемножку выпивать. Всю жизнь она хранила под подушкой увезенное

наше нательное белье, доставала его, гладила, нюхала и даже

разговаривала с ним. Постепенно она стала терять разум. Слава Богу,

родственники не оставили ее, последнее время она жила у своего брата.

Бабушка умерла 27 сентября 1954 года, ей было не так уж много

лет – 71.

По греческому закону бабушку захоронили во временную могилу,

через 3 года надо было выкупить участок или же в противном случае

останки должны были перезахоронить в общую могилу. К счастью,

отец к этому времени смог сам отдать последний долг своей матери. В

1957 г. он специально приехал в Грецию, чтобы перезахоронить останки

на купленном участке кладбища в пригороде Салоников, в районе

Каламарья. К сожалению, он не только не оставил документов на участок,

но и толком не объяснил, где находится могила. Он не придавал

этому значения: ведь вскоре он собирался повезти нас в Грецию и хотел

сам показать нам могилу бабушки… Но не довелось…

С конца 80-х годов, когда, наконец, мне разрешили выехать за

границу, меня неотступно преследовала мысль, что я должен приехать

в Салоники и разыскать могилу бабушки. К этому времени из

трех внуков бабушки в живых остался только я: младший – Дима погиб

в 1957 г., а старший – Лазик умер в 1977 г. Так что для меня найти

могилу бабушки и почтить ее память было не только долгом перед

Виргинией, но и долгом перед рано ушедшими братьями…

Такая возможность появилась только в 1995 г., когда я перебрался

в Грецию на ПМЖ (постоянное место жительства). Приехав в Салоники,

я отправился на кладбище в Каламарью и с большим трудом, но

все же нашел могилу. И тут сердце мое сжалось от вида запустения:

покрывающая могилу плита из белого мрамора провалилась в осевший

грунт и образовала воронку, которая была заполнена каким-то

мусором. Но в тот приезд в Салоники мне ничего не удалось сделать:

не было ни времени, ни денег, ни знания языка. Я вернулся в Афины,

где в то время жил, но жуткая картина оскверненной местным хамьем

могилы все время стояла перед глазами. Только через полгода я смог

опять приехать в Салоники и на этот раз привести могилу в порядок.

Огромный камень свалился с моих плеч…

Кроме писем от бабушки остались только маленькая иконка-складень

и полуистлевшая тетрадь стихов, которую я в 1999 г. передал в

дар музею Центра по изучению культуры греков Причерноморья в

Салониках, располагавшемуся совсем недалеко от кладбища, где она

нашла последнее упокоение.

А еще осталась наша светлая память о ней…

Глава 6. Тбилиси (1939-1949 гг.)

Десятилетие . c 1939 по 1949 гг., на которое пришлось наше взросление

и человеческое становление, было тяжелейшим, впрочем не

только для нашей семьи, но и для всех тех, кто попал в жернова истории,

а таких было большинство…

Арест отца, колымский приговор, по сути насильственная высылка

бабушки Виргинии, потом война, хроническое недоедание и

постоянный болезненный страх. Вот это я запомнил очень хорошо на

всю жизнь. У меня до сих пор мурашки бегут по телу, и к горлу подкатывает

ком, когда я слышу позывные радио, с которых начинались

сводки Совинформбюро, хотя это был мотив популярнейшей песни

«Широка страна моя родная». До сих пор помню недетские сны своего

детства и глаза матери, когда ей нечем было нас кормить. Меня

постоянно преследовал страх за ее здоровье и жизнь. Единственной

отрадой были рассказы мамы, родственников и соседей, какой сильный,

добрый и умный наш папа, которого арестовали по ошибке. Вот

скоро он вернется, и мы все заживем припеваючи...

1939 год. Лазик уже два года как школьник и ведет себя как положено

старшему брату. Младшего брата Диму почти усыновила тетя

Эгроп. Ее дочь Арусь, актриса, в это время уже жила в Москве. Я тоже

частенько по нескольку дней гостил у «бабушки» Эгроп, как мы называли

мамину старшую сестру. Я помню большой дом на Вокзальной

улице, большой двор, много детей, там мы забывали о своих бедах.

Еще одно воспоминание раннего детства . как в долгие зимние

дни, когда играть на улице было холодно, я часами просиживал на

очень широких подоконниках нашего дома, который стоял на горе,

откуда весь город был как на ладони. Разглядывал съезжавшиеся вагончики

фуникулера на другом конце города в ожидании, что они

вот-вот упрутся друг в друга и остановятся. Но они, как ни странно,

все время разъезжались в одном и том же месте, в самом центре канатного

подъема, недалеко от часовни, у которой похоронены Грибоедов

и мать Сталина.

Впечатления дошкольного детства так врезались в память, что

очень часто вспоминаю эту пору. В предвоенные годы мы еще не испытывали

тех лишений и нужды, которые с лихвой пришлось пережить

во время войны, но невероятно тяжелым было клеймо детей

«врага народа». Мы ведь знали, что это ошибка, и что «мудрый и добрый» Сталин обязательно эту ошибку исправит. Как-то пошли мы

делать фотографии для отправки отцу на Колыму. Я заметил, что у

младшего брата Димы туфелька совсем расползлась и предложил посадить

его повыше так, чтобы это было видно: «Дяденьки увидят, что

мы такие бедные, пожалеют и отпустят папу». Папу не отпустили, а

фотография осталась…

Я, родившийся довольно крупным, почему-то стал отставать в

росте, и Димка, который был на три года младше, перерос меня. Маму

это не на шутку обеспокоило. Врачи ничего не могли сказать определенного

и посоветовали отвезти меня в Москву. Благо, что там уже

давно жила моя двоюродная сестра (напомню, что она была старше

моей мамы) тетя Арусь, и мы поехали туда. Я очень смутно помню

все, что было до этого, но 22 июня 1941 г. не забуду уже никогда. Поезда

тогда шли через Азербайджан и очень долго. Меня и сейчас трудно

оторвать от окна, когда я еду куда-нибудь в поезде, а тогда и подавно.

Мелькающие за окном деревья, горы, холмы, речки, дома завораживали

и вводили в состояние полудремы.

Только мы миновали живописные берега Каспийского моря и

предгорья Северного Кавказа, страшная весть поразила весь вагон –

Война! Я, конечно, ничего не понимал, но всеобщая тревога, граничащая

с паникой, вселяла в меня ужас. Уже не радовали ни бескрайние

просторы, ни колоритные торговцы всякой снедью, даже перестали

вызывать отвращение крынки с молоком, куда бросали лягушек, чтобы

молоко не скисало. Помню бедного офицера, который ехал в долгожданный

отпуск, но вынужден был с полпути возвращаться в свою

войсковую часть. Мама ему пришивала свежий воротничок. Когда он

выходил на станции, почти весь вагон провожал его как родного.

В Москве тетя Арусь развернула кипучую деятельность и меня

показали лучшим профессорам того времени. Диагноз был как приговор…

Можно попробовать прооперировать, но шанс на выживание

50 на 50. Мама, конечно, на такой риск пойти не могла, тем более

без мнения отца. Долго я потом упрекал ее когда немного повзрослел.

Рано созрев и обнаружив в себе поистине африканские страсти, я не

только не смел пригласить понравившуюся девушку на танец, но стеснялся

даже стоять или идти рядом с ней.

Итак, решение отказаться от операции принято и надо возвращаться

в Тбилиси, а билетов не достать даже через многочисленные

связи тети Арусь. Лишь поздней осенью нам удалось выехать в Тбилиси.

Эти несколько месяцев, проведенных в Москве, оставили у меня

двойственные воспоминания. Первое впечатление . мне все нравится

. и строгие, но очень вежливые милиционеры, проверяющие на каждом

шагу документы, и широченные улицы с мчащимися машинами,

ну и больше всего, конечно, метро, Мавзолей и торговки мороженым

и газировкой.

Но всем своим существом я чувствовал нарастающее с каждым

днем напряжение, осенью оно достигло апогея. Ночные противовоздушные

тревоги разрывают сердце. Этот вой сирен страшнее, чем рев

самолетов. Меня наспех одевают, и полураздетые мы бежим к ближайшей станции метро «Красные ворота». Там вавилонское столпотворение,

ужас на лицах людей. С нами двоюродный брат тети Арусь

– Варткес, у которого расстреляли родителей, и он со своим братом

Ашотом воспитывался в семье тети Эгроп и ее мужа Сергея Карповича

Папяна. Он нас пытается успокоить: «Да, кто их подпустит к Москве?

Вы что не видите, что все небо над городом в аэростатах? Это

так, на всякий случай, так сказать перестраховка». Через несколько

дней он уйдет на фронт, и мы его больше уже никогда не увидим. Он

пропал без вести. Очень хотелось верить, что он не погиб. Лучик надежды

сверкнул в самом начале 70-х годов, когда кто-то из ФРГ разыскивал

своих родственников по фамилии Папян. Сын тети Арусь

Эдик занимал в то время высокую должность, он был главным архитектором

города Еревана. Тот, кто жил в те времена помнит, чем оборачивались

«родственные связи с заграницей». Конечно, брежневские

годы были не такими кровожадными, как прежде, свободы и жизни

уже не лишали, но неприятности для семьи были бы обеспечены надолго,

и с должностью можно было бы сразу попрощаться. В который

раз советская власть предложила иезуитский выбор . либо любимое

дело, которому посвящена жизнь, либо возможность повидаться с

родственниками. Эдик Папян сделал свой выбор, и язык не повернется

что-то сказать в осуждение, ни тогда, ни сейчас…

Итак, мы оказались в Москве в самое тревожное время. Немцы

стремительно наступают. Усердно распускаются слухи, что на

советскую территорию забросили много шпионов и диверсантов из

перевербованных наших военнопленных. У подъездов круглосуточные

дежурства жильцов. А я с восхищением смотрю, как московские

мальчики 12 – 14 лет наравне со взрослыми дежурят на крышах домов,

хватая специальными щипцами очень редкие фугасные бомбы и

бросают их в бочки с водой. Они для меня настоящие герои.

Наконец, друзья тети Арусь помогли с билетами, и мы вернулись

в Тбилиси. Теперь я сам чуть ли не герой среди сверстников, с восторгом

рассказываю все, что видел и наверняка что-то привираю. Воображение

у меня уже тогда было богатое.

Мне 7 лет исполнится в декабре, а родственники и соседи уговаривают

маму отдать меня в школу уже в этом году, ведь я знаю наизусть

многие стихотворения Сергея Михалкова, Корнея Чуковского и

др., пытаюсь сам плести рифмы и почти умею читать. Соседи за мою

кудрявую голову и смышленость прозвали Пушкиным, что мне почему-

то совсем не нравилось, и чтобы избавиться от этого прозвища, я

всеми силами боролся с кудрями, намочив волосы, туго перевязывал

их полотенцем, чтобы как-то распрямить непослушные кудри. К счастью,

не помогло.

Мама решила, что мне желательно еще хоть немного подрасти и

в школу меня отдали даже не в следующем, а только в 1943. Я учился

в русской мужской школе (тогда обучение было раздельным) № 21.

С одноклассниками я сначала конфликтовал. Поначалу меня дразнили:

«Мальчик с пальчик!», чем приводили в бешенство, и я бросался в

драку с мальчишками, которые были намного крупнее меня. Но после

того, как нашу школу перевели в другое более просторное здание на

Плехановском проспекте и наш класс разделили, мои враги, оставшиеся

в одном классе со мной, стали моими самыми близкими друзьями

и побратимами по сей день. Правда, «иных уж нет, а те далече», но те,

кто остались, верны кавказской традиции святой мужской дружбы,

и никакие разлуки ее разрушить не могут. Жора Гордезиани, Отари

Цихисели, Миша Сванизде, Вова Акопов, Макусик (Марк) Кофман и

я . вот наша сплоченная интернациональная компания, где «один за

всех и все за одного». Тогда мы даже не задавались вопросом, кто какой

национальности.

Вова Акопов единственный из нас был круглым отличником.

Гордость нашего физика (как и мой брат), ставший потом одним из

учеников академика Ландау, был нашей палочкой-выручалочкой на

контрольных по математике. Он молниеносно решал все варианты

заданий и давал нам списать. У Миши Сванидзе отец был гаишник.

Хорошо запомнился его мотоцикл с коляской, который мы катали по

их крохотному дворику и огромную бочку соленых огурцов, которая

стояла прямо во дворе. Мы частенько после школы заходили всей нашей

компанией полакомиться огурчиками. В это голодное время каждый

из нас готов был поделиться с другом последним куском хлеба.

Мы часто убегали с уроков почти всем классом, чтобы побродить

по окрестным горам, по Комсомольской аллее, зоопарку. Наши так

называемые «шатало» были тщательно спланированы, организационно

подготовлены и как правило совпадали с контрольными работами.

Штрейкбрехеры жестоко наказывались «темными». Это когда на предателя

набрасывают пальто чтоб не видел кто его лупит. Бесцельно

бродя по улицам древнего города, вечно попадали в какие-то переплеты,

кого-то догоняли, от кого-то убегали, жестоко дрались с другими

мальчишками, иногда задирали прохожих. В основном это были

люди интеллигентного вида, «в шляпе и в очках». Советские фильмы

создали у нас тогда стойкий образ «гнилого интеллигента» – или дезертира,

или шпиона, или предателя.

Палачи, лишившие нас отца и бабушки, взялись за наше «образование

» и «воспитание» в лучших традициях янычарства. Оказалось,

что самыми родными нам людьми были гениальный дедушка Ленин,

«отец всех народов» Сталин, конечно же великий Берия (его в Грузии

обожествляли) и другие. Их именами начинались и кончались все

школьные мероприятия, с их портретами мы ходили на все праздничные

демонстрации. Мы буквально бредили любовью к ним и преданностью.

Мечтали только об одном: поскорее вырасти, устроить мировую

революцию, чтобы освободить стонущий под гнетом буржуев

трудовой народ. Нам внушали, что мы самые свободные, самые счастливые

дети мира. «Спасибо Великому Сталину за наше счастливое

детство!» – вот главный лозунг нашего детства.

Деформацией наших мозгов занималась и школа, и литература, и

кинематограф, они формировали и уродовали наше еще не развитое

сознание. Трудно было что-то противопоставить этой массированной

пропаганде, да и некому. Элиту страны почти всю уже истребили или

нейтрализовали в ГУЛАГе и на войне. Те, что уцелели и понимают, что

происходит даже пикнуть не смеют слова правды.

И, тем не менее, я с благодарностью вспоминаю некоторых наших

учителей, которые вынуждены были говорить «правильные» лозунги,

но вместе с тем пытались сохранять внутреннее достоинство и

душевную теплоту.

Никогда не забуду свою первую учительницу еще старой формации,

добрейшей души Анну Валериановну, которая водила меня

к себе домой заниматься и заодно подкармливала, как могла. Бедной

старушке я доставлял немало хлопот, а она, жалуясь на меня маме,

неизменно приговаривала «Милая моя, дорогая моя, Вы только его не

бейте, пожалуйста. Он у вас такой хороший, такой хороший!».

Был у нас уже в старших классах физик Шапошников Владимир

Борисович – светлый образец русского офицера-подводника. Наверное,

его отмобилизовали по состоянию здоровья. Всегда в мундире

хоть и без погон подтянутый, строгий, но доброжелательный, он сумел

привить любовь к физике и воспитать немало ученых. Среди них

и мой старший брат Лазарь, и его ближайший друг Фома Шрайбман,

и Вова Акопов.

Были и другие «учителя», которые за удовлетворительную оценку

вымогали из имущих родителей шалопаев, дрова, керосин, продукты

питания, не брезгуя ничем.

Мое детство, несмотря на некоторые радостные воспоминания,

было очень тяжелым. В разгар войны мы с Лазиком заболели брюшным тифом, а Лазик потом еще и туберкулезом брюшины. Нужно

было хорошее питание, но где его взять? Мамин брат, дядя Саша, сам

ожидавший в любой момент ареста, приезжал по ночам к нам или

присылал своего шофера и привозил то виноградный сок, то хлеб, то

муку – все, что мог. Помню, что машину всегда останавливали не у

нашего дома, чтобы не привлекать внимание чужих глаз. Заходили в

квартиру через закрытый в обычные дни свой отдельный подъезд который

вел только в нашу переднюю комнату.

Никогда не забуду тетю Катю из украинских староверов. Она разносила

своим клиентам молоко и всегда одну кружку оставляла нам.

Мама отмечала каждую выпитую кружку молока палочкой на обоях,

и длинные ряды этих палочек свидетельствовали, что мама, в отличие

от тети Кати, не теряет надежды расплатиться с ней когда-нибудь. И,

действительно, мы смогли это сделать, когда отец вернулся из лагеря

и устроился на работу. Мама разливала это молоко на три граненых

стакана, крошила туда похожий на замазку черный хлеб, который мы

получали по карточкам, и выцветшими от слез голодными глазами

смотрела, как мы едим. Однажды у Лазика украли хлебные карточки

всей семьи, мама чуть не сошла с ума.

Не забывали нас и рабочие греки из строительной артели, которую

возглавлял отец. Они привозили нам, что имели: муку, крупу,

кукурузу, сухофрукты. Несколько раз летом меня брали в деревни

Джиграшен и Акбулах. Это было блаженство. Парное молоко прямо

из-под огромной буйволицы, глазунья, плавающая в кипящем сливочном

масле, сушеная дикая груша, яблоки, кизил, орехи. Папины

друзья-греки почти не знали русского, а я понтийского, но все прекрасно

понимали друг друга.

Помню, что и мама и мы . дети очень стыдились своей нужды,

она была для нас унизительной. Когда мы приходили к кому-либо из

друзей моих родителей, нас сразу старались накормить, а мы с жаром

утверждали, что только что встали из-за стола. У мамы не было

никакой специальности, она не работала, да и не могла бы работать с

тремя малыми детьми. Знакомый нашей соседки влиятельный делец

из грузинских евреев Хазар, светлая ему память, записал маму в клуб

служебного собаководства (!), где мы иногда получали просо или другую

выбракованную из общепита крупу, нередко изобилующую мышиным

пометом. Потом нашел нам надомную работу – надо было из

проволоки делать крючки и петли для солдатских шинелей. Через час

такой работы наши нежные ручки покрывались кровяными волдырями,

а мы обертывали их тряпками и продолжали работать. Эта работа

давала нам хоть какие-то деньги, поэтому мы относились к ней не по

детски ответственно. Ведь и за те крохи хлеба, что мы получали по

карточкам, тоже надо было платить деньги.

На всю жизнь мы сохранили память о добрых людях моего родного

города, которые делили с нами последний кусок. В последующей

жизни мы всегда старались быть похожими на них, также чувствуя

чужую боль и чужую беду, как свою.

Помню несчастную красавицу, парализованную и глухонемую

девочку-курдянку Бадл-мундж, что попрошайничала в нашем районе.

Она была, как и я, лет семи восьми. Каким же счастливым я себя

ощущал когда мне предоставлялась возможность сунуть ей в котомку

что либо съестное, выкроенное из своего более чем скудного рациона.

Болезнь надолго приковала Лазика к постели, и он, в отличие от

своих младших братьев, пристрастился к чтению, да так, что мама

отбирала у него книги и прятала. Он мог часами нам пересказывать

перечитанные по многу раз книги Джека Лондона, Жюля Верна, Виктора

Гюго, Фенимора Купера. Делал это живо, эмоционально, красочно.

Мы с Димой, хотя и были большие озорники и непоседы, слушали

его, забыв о голоде и проказах. Дразнили его «Дырявый философ»,

но очень уважали за явное превосходство над нами. Лазик наизусть

знал целые главы из «Демона», «Мцыри», «Евгения Онегина», стихи

грузинских и армянских поэтов. Очень любил Байрона и Гёте. Эту

страсть к литературе он сохранил на всю жизнь. Помню его бурные

слезы, переходящие в истерику, когда мать, чтобы мы не простудились

от холода, топила «буржуйку» книгами уникальной библиотеки

отца. Я только помню, что эти книги были на разных языках и имели

добротные, тисненые золотом переплеты. Немало книг было и на

русском языке, среди них специальная литература по строительству

и архитектуре, поэзия и проза. Отец словно чувствовал возможность

гибели библиотеки. Он умолял из ссылки о том, чтобы продавали все,

лишь бы дети не голодали, но библиотеку сохранили. Увы! Его письмо

сильно опоздало.

Если зимними вечерами благодаря Лазику мы окунались в романтическую

классику ... века, то летом нас целиком поглощала

улица, где процветала преступность. Надо сказать, что военные годы

в Тбилиси были лихие. Кто промышлял спекуляцией, кто разбоем,

кто мелкими карманными кражами. Азартные игры в кости, драки,

поножовщина и стрельба были обычным делом в подворотнях наших

окраинных улочек. Бандиты проигрывали родных сестер, родителей.

Особенно велика была преступность среди курдов, их не брали

в армию, не высылали, а свою отчаянную воинственность и смелость

они реализовывали занимаясь бандитизмом. Часто устраивали поножовщину

на спор, при этом нередко в непосредственной близости от

нашего дома, прямо за железнодорожной насыпью. В лучшем случае

обходилось ножевыми ранениями, в худшем труп оставался на месте,

а все остальные участники драки разбегались. Все это происходило на

наших глазах. До сих пор в моих глазах ужас предсмертных судорог

истекающего кровью человека. Бандитизмом занималась даже «золотая

молодежь», дети видных людей. Играли даже на собственную

жизнь. Мы дети восхищались бесстрашием этих головорезов. Слово

«Свой», тбилисский синоним российского слова «Блатной» звучало

гордо.

Диву даюсь, как при таком разгуле преступности, я не стал вором.

Видимо, все-таки . гены. Но не только. Главная заслуга в этом

принадлежит моему ближайшему окружению . семье, родственникам

и соседям, которых я всегда вспоминаю с огромной любовью и

благодарностью.

Такой контраст. В доме интеллигентнейшие родственники, соседи,

а рядом в подворотне бандиты играют в ножи и «зари» (это костяшки

от нард). Играют «по крупному». А в подвале другого соседнего

дома великовозрастный дебил Самвел который по два года сидит

в каждом классе демонстрирует оболтусам, что помладше него «фокусы

» с ананизмом. Вот такая среда меня и формировала.

Наш дом, как и все соседние, был буквально врыт в гору, и окна

на улицу имели только фасадные квартиры. Остальные квартиры выходили

застекленными балконами во внутренний двор. Наша квартира

имела окна на обе стороны. За исключением зимних месяцев,

вся жизнь протекала на балконах, которые были в непосредственной

близи друг от друга, поскольку разделявший их двор был крохотным

и всегда очень шумным от гвалта нашей детворы. Можно сказать, что

это была одна огромная коммуналка. Жили очень дружно. Если и случались

какие-то дрязги, то они быстро гасились. Всё-таки южане люди

очень теплые по своей природе хоть и очень вспыльчивы и горячи.

Одну из комнат в нашей коммуналке занимала семья бывшей

сельской учительницы тети Вартуш. Именно она осталась для меня

на всю жизнь образцом интеллигентности и оказала на нас с Лазиком

огромное влияние. Она много рассказывала о «прошлой жизни».

Будучи барышней довольно состоятельных родителей, пошла «в народ

», учила сельских детишек. Именно она привила Лазику страсть к

чтению. У тети Вартуш был сын Лева, профессиональный танцор народных танцев Кавказа, и дочка Жанна, лет на десять старше меня. С

Жанной я дружил или скорее находился под ее опекой. Она обожала

петь и пристрастила меня к народным и популярным песням и даже

ариям из опер, я старательно записывал слова песен, но пел только

когда был один. Влияние на меня Жанны было настолько велико, что

под ее руководством я освоил совсем не мальчишеские занятия – научился

готовить, кроить, шить, вязать крючком и даже вышивать крестиком.

В соседней с нами комнате жила одна древняя старуха, в молодости

звезда сцены . Александра Владимировна, но ее все за глаза звали

просто Бебера, т.е. «старуха» по-грузински. Обитатели дома очень

уважали ее и делились с ней душевным теплом. Как говорят взрослые

особые отношения у нее были с моей бабушкой Виргинией, поскольку

она была единственным человеком в доме, в общении с которым у бабушки

не было языкового барьера. Обе прилично знали французский

язык.

После смерти Беберы, в ее комнатку поселили жену и дочь офицера,

погибшего в первый же год войны. Тетя Тамара, в противоположность

тете Вартуш и моей маме, была пышная светловолосая

красавица с голубыми глазами. Ее дочь, Нелька, моя ровесница, тоже

небольшого роста, тоже кудрявая, но не черная, как смоль, а рыжеватая.

У Нели была еще двоюродная сестра Додо, круглая сирота. Её

отца расстреляли, а мать и старшая сестра медленно увядали буквально

на наших глазах и умерли от чахотки. Тетя Тамара взяла сироту к

себе и растила вместе с Нелькой. Мы со своими соседями по квартире

стали почти одной семьей. Все радости, печали, горести, праздники

– все на всех. Да, трудно жить Тбилисцу в Москве, где с соседями по

лестничной площадке только «Здрасте» и «До свидания». Эх, Тбилиси,

Тбилиси… Это была целая цивилизация.

Среди наших соседей по дому три семьи были тесно связаны с

Театром оперы и балета имени Палиашвили. Нас с самого детства водили

туда и прививали любовь к искусству. Сын тети Вартуш Лева

профессиональный танцор, достал мне где-то черкеску с муляжным

кинжалом и учил там танцевать лезгинку и другие национальные танцы.

У меня это получалось очень неплохо.

В этом же театре я впервые встретился с Одисеем Ахилесовичем

Димитриади, который представился мне другом моего отца. Для меня

его слова ничего не значили, так как я своего отца уже и не помнил, но

этого дядю я хорошо запомнил

Одно время театр меня так захватил, что я даже ставил спектакли,

в которых чаще всего был единственным актером. Смотреть

сбегалась детвора со всей округи. Ребятня заливалась смехом, а дядя

Хазар, наш благодетель и подпольный «миллионер» тех времен, лез в

свой карман и наполовину отрубленными в молодости за воровство

пальцами вытаскивал нам в награду несколько красненьких тридцатирублевых

купюр. На них можно было купить у бродячих торговцев

несколько душистых персиков, груш или яблок.

В конце войны мы, дети нашего двора, прямо под своими окнами

посадили несколько белых акаций и сделали их именными. Каждый

ухаживал за своим деревом. Я до сих пор помню сладковатый вкус

весенних цветков и осенних рожков этих огромных деревьев нашего

города, которыми мы лакомились в голодные военные годы и теперь

ждали, когда же вырастут, зацветут и начнут плодоносить и наши саженцы.

Они уже без нас выросли, десятки раз отцвели и отплодоносили,

состарились и умерли почти все. Говорят, что одна еще цветет,

доживает свой век, хотя и многие крупные ветки её уже давно высохли

и отломались от старости. Наверное, моя. Я остался единственный

из той оравы голодранцев нашего двора.

Город был переполнен беженцами из оккупированной части

страны и раненными фронтовиками. Между фронтовиками, нервы

которых были на пределе, и милиционерами часто случались потасовки,

порою доходившие до перестрелок. Мы, пацаны, всегда были

на стороне фронтовиков, а милиционеров презирали. В основном это

были откупившиеся от призыва родственники влиятельных персон.

За мелкое взяточничество их называли «кусочниками». Мы преклонялись

перед солдатами и особенно матросами, подражали им и стыдились,

что наш папа не воюет, а находится в заключении как «враг

народа». Много было и дезертиров, которых быстро вылавливали и

при сопротивлении тут же, случалось, пристреливали. Рынок, который

был недалеко от железнодорожного вокзала, до сих пор зовут

«дезертирским».

Атмосфера военного времени накладывала свой отпечаток на

нашу мальчишескую жизнь. Мы устраивали бесконечные игры в войну:

штабы, боеприпасы, вырезанные из дерева ружья и пистолеты,

сабли сделанные из обручей бочек, бои, в которых порой случались

серьезные травмы. Мы, мальчишки, и в обычной, повседневной жизни,

были всегда при оружии, и это уже были не игрушечные деревянные

пистолеты, а вполне себе серьезные самодельные ножи или, как

было принято у шпаны, носили «писку» . половинка лезвия от безопасной бритвы. Первые ножи мы делали из больших гвоздей. Клали

их на железнодорожные рельсы, ждали, когда по ним пройдет поезд,

чтобы они сплющились, затем затачивали на булыжниках и приспосабливали

какую-нибудь ручку. Но пределом наших мечтаний был

финский нож. Однажды играя у соседа, увидел у него финку и стащил

ее. Мама, когда узнала, отобрала ее, вернула соседу, а мне наклеила на

спину надпись «вор» и выгнала во двор. Долго она не могла мне простить

это воровство. Мама как могла старалась нейтрализовать влияние

улицы, но это было нелегко. Силы были неравны. Помню, когда в

самые тяжелые голодные годы нашел на улице деньги и принес домой.

Мама меня отчитала и отправила обратно, чтобы положил туда, откуда

взял и я, заливаясь слезами, выполнил её требование.

Тем временем страшные сводки Совинформбюро, сообщающие,

что фашисты все ближе и ближе, сменились на более спокойные. Положение

на фронте стало улучшаться, но похоронки все шли и шли.

Душераздирающие вопли доносятся то из одного, то из другого дома.

Помню, что творилось в городе, когда немцы уничтожили под Керчью

огромное количество армян. А на Кавказе смерть одного человека –

это трагедия для всего рода. Сдерживать эмоции кавказским людям

не дано природой.

Но война закончилась, и жизнь начала как-то налаживаться, появились

первые коммерческие магазины «Особторги», которые народ

тут же окрестил «Нюхторгами» за чрезвычайно высокие цены. Я часто

после школы задерживался у витрины, разглядывая огромный каравай

белого хлеба, пирожные «наполеон», трубочки с кремом и прочие

сладости, которые я видел до этого только на картинках подшивки

старых журналов «Чиж». Я эту подшивку очень любил разглядывать

в том числе и за «вкусные» картинки.

Весной 1948 года во двор нашего дома вошел невысокий, сморщенный

человек, с выражением какой-то вины в глазах, без зубов, в

байковом костюме мышиного цвета и с фанерным чемоданчиком в

руке. Я сидел в тот момент на ступеньках нашего застекленного балкона

где был вход в наши комнаты. Он медленно подошел ко мне и

прошепелявил, глядя на меня выцветшими глазами:

– Как тебя зовут?

– Алик, . ответил я, с любопытством разглядывая незнакомца и

удивляясь его ярко выраженному некавказскому акценту.

– А кто я, ты знаешь?

– Нет

– Я твой папа, . закончил он с уже мокрыми глазами и хотел обнять

меня. А я вскочил, как ошпаренный, и убежал к соседке тете Тамаре.

Взволнованный, я сначала смеялся, передразнивая шепелявую

речь странного незнакомца, а когда узнал, что он действительно мой

отец, громко разрыдался. Вот этот беззубый человек никак не соответствовал

тому образу, который сложился по рассказам родственников

и друзей отца. Нам рассказывали о его деловой хватке, говорили,

что он мог даже из камня выжимать деньги. Человек вулканической

энергии, почти Геракл.

И действительно, очень быстро я почувствовал твердость характера

отца. Не могу сказать, что полюбил, поскольку побаивался, но

зауважал. Он мог и пощечину залепить, но страшнее всего был взгляд

его обесцвеченных на Севере выпученных глаз. Не сразу мы привыкли

к человеку, который был нашим отцом. В отличие от матери он

всегда был с нами строг и требователен к нашей учебе. Для нас это

было непривычно. Бедной маме нечего нам было дать, кроме ласки,

и мы без отца довольно-таки прилично разболтались, особенно я и

младший брат.

Воспитательные методы отца быстро дали свои результаты: резко

сократилось мое пребывание на улице, я взялся за учебу и стал

приносить хорошие оценки. У Лазика вообще не было проблем с привыканием

к отцу, его нам с Димкой всегда ставили в пример. Лишь на

младшего своего сына, Диму, отец никак не мог найти управу. Димка

признавал только бабушку Эгроп и ее добрейшего мужа Сергея Карповича.

Характером он пошел в маминого брата Левона: очень сильный,

непокорный, взрывной. Отцу никак не удавалось наладить с ним

контакт, и он долго оставался для Димы чужим дядей.

С возвращением отца жизнь понемногу стала налаживаться.

Отец сразу устроился на работу по своей специальности . прорабом

в ту же строительную артель Ахалшени, в которой работал до

ареста. Мы, наконец узнали, что такое сытость, немного приоделись,

даже рассчитались с тетей Катей, которая якобы в кредит носила нам

спасительное молоко. Мне много встречалось в жизни хороших и добрых

людей, но эта безграмотная деревенская украинка на всю жизнь

оставила в моей душе добрые всходы и чувства благодарности. Светлая

ей память.

Недолго продлилось наше семейное счастье. 18 апреля 1949 года

под вечер к нам зашел один священник и принес маме крохотную

записку с едва разборчивым адресом и одним единственны словом

«Арестован». Мама едва не потеряла сознание.

Священник рассказал, что он ехал в пригородном поезде, когда

на одной из станций к нему подсели трое мужчин среднего возраста,

один из которых был арестованный отец. Когда ему разрешили зайти

в туалет, он написал на крохотном листке старым зековским способом

. горелыми спичками . свой адрес и одно роковое слово. Улучив

момент, когда один из охранников тоже пошел в туалет, а второй отвлекся,

«выронил» записку на глазах священника, тот ее подобрал и

принес нам.

Помню длинные очереди к тюремному окошечку для передач и

страшные вести из маленьких зарешеченных окон, выходивших на

улицу, о возобновившихся в тюрьме расстрелах, помню заплаканные

лица посетителей, а временами всплески душераздирающих рыданий.

Время от времени мимо нашего дома проезжали конные подводы,

заполненные трупами, кое-как прикрытыми рогожкой. Врезались

в память босые ноги, торчащие из-под тряпья. Они мне потом долго

и часто снились по ночам. Но только много лет спустя, работая в московском

отделении Мемориала и читая документы той поры, я понял,

что это были трупы не только умерших в госпиталях, но и расстрелянных

людей.

Обезумевшая от горя мама пошла просить заступничества к матери

одного из ближайших подручных Берия – Бахшо (Богдана) Кобулова,

семью которого знала с детских лет, а сам Кобулов в юности

дружил с ее братьями. Более того, его буквально спас один из братьев

мамы – Левон. Он в свое время спрятал Кобулова от захвативших

власть в Грузии меньшевиков в подвале дома Арутюновых на Цициановской

улице.

Мать Кобулова выслушала просительницу на верхней площадке

лестницы парадного подъезда, не спустившись к маме и не пригласив

ее подняться, и сказала: «На днях одна несчастная женщина на коленках

поднялась ко мне по лестнице, целовала мне ноги, прося помочь,

но я не уверена, что смогу ей помочь». Мама ответила: «Тогда я не

последую ее примеру. Если Бог есть, он все видит, все слышит и может

быть поможет». Не пройдет и 5 лет как Кобулова расстреляют вместе

с Берией, а всю его семью вышлют в ту самую Сибирь, путь в которую

был тогда уготован нам.

Что делается с людьми, когда они получают власть? Как нормальные

люди становятся палачами? Ведь был же Кобулов, наверное, когда-

то нормальным человеком, если мама всегда утверждала, что она

помнит его как хорошего, доброго парня…

А нам и на этот раз «повезло»: отца не расстреляли, а сослали на

бессрочное поселение в Восточную Сибирь. Так судьба уже в который

раз круто изменила нашу жизнь. Начался новый ее этап под названием

«Сибирская ссылка»…

Глава 7. Сибирская ссылка. Заводовка

Отца арестовали в апреле 1949 г. и только в августе объявили

приговор – бессрочная ссылка на поселение в Сибирь за шпионаж.

Еще два с лишним месяца ожидания, и в ноябре его отправляют в

Красноярский край, в поселок Заводовка.

Тем временем в Грузии начались массовые выселения целых народов

и, в частности, греков. Не обошла эта участь и семью очень

близких друзей нашей семьи Онуфриади. Сотни семей в одну ночь,

практически без вещей и почти без продуктов, грузили в товарные вагоны

и увозили в неизвестном направлении. Некоторые не доживали

до пунктов назначения. Переселяли людей в основном в голые необжитые

степи Казахстана. Много погибло там людей, умирали от несносной

жары, от укусов змей и скорпионов, от голода, от инфекций.

До конца 40-х годов мы не чувствовали национальной проблемы,

ее не было ни в школе, ни в общении с соседями. Мультиэтничность

была обычным явлением. Впервые я столкнулся с «национальной

проблемой» при получении паспорта в начале 1950 г. (из-за ошибки в

Свидетельстве о рождении я получил паспорт в 15 лет). В то время был

так называемый «пятый пункт», в котором указывалась национальность.

Моей матери в милиции настоятельно посоветовали записать

меня армянином, а не греком. Она не посмела возразить и решила,

что со временем можно будет все изменить. Я тогда не придал этому

значения, но когда повзрослел и попытался привести в соответствие

свою фамилию и национальность, получил категорический отказ, в

то время как ошибку в фамилии и дате рождения мне изменили без

проблем. Я никоим образом не считаю что армяне хуже греков, тем

более, что тогда я был больше армянином, чем греком, но терпеть не

могу людей которые из коньюнктурных соображений скрывают свою

национальность. У меня очень много пороков, но беспринципностью

которая в нашей стране возведена в принцип, даже в ранней юности

не страдал. Зато от юношеской принципиальности страдал всю жизни и по сегодняшний день страдаю. «Комсомольская закалка» меня

прилично поуродовала.

Едва отца этапировали на место ссылки, он стал писать нам письма

и описывать свое житье. Работает он в Заводовском химлесхозе

треста “Красхимлес” на добыче сосновой смолы. Закончил курсы мастеров.

По всем предметам получал одни пятерки. Только по текущей

политике парторг с четырехклассным образованием не мог поставить

“отлично” политическому ссыльному. По математике учительница не

успевала дописать на доске пример, а ссыльный грек уже называл результат.

Истинный “Арифмометр”. Авторитет отца рос очень быстро.

После окончания курсов его зачислив формально на должность мастера

подсочки, на самом деле посылают строить в 14 км. от Заводовки,

в девственной тайге новый поселок Тарапачет. Что означает таинственное

слово «подсочка», я узнал только через год.

Об условиях, в которых он жил, можно было судить по фразе,

которой заканчивались некоторые письма: «Писать кончаю, лучина

догорает». Из писем мы узнали, что к некоторым поселенцам приезжают

жены. Наши родственники, соседи и друзья убеждали маму не

торопиться с решением: ведь в Тбилиси мы не одни, в тяжелые годы

войны все помогли нам выжить, не оставляли в беде, и теперь, когда

жизнь налаживается, они не оставят нас, нам нечего бояться. Но мама

уже решила все сама.

В конце августа 1950 года мы собрали свои жалкие пожитки и,

бросив все, что так нам было дорого, навсегда покинули нашу светлую

квартиру с большими окнами, из которых была видна великолепная

панорама всего центра «старого» Тбилиси, этого замечательного,

гостеприимного города. Нас провожают на вокзале не только многочисленные

заплаканные родственники, друзья, соседи, но даже и не

очень близкие, но сочувствующие нам люди. Только подумать, добровольно…

в Сибирь… с тремя детьми!!!…

Это был прыжок в неизвестность. О новом месте нашего жительства

мы знали только по письмам отца и «лакированному» фильму

«Сказание о земле Сибирской»…

Чем ближе мы подъезжали к месту нашего назначения, тем труднее

было оторвать нас от окон вагона. Тайга, тайга, тайга… Вековые

красавицы сосны стоят одна к одной. Навстречу все чаще попадаются

товарняки с этими же красавицами, но спиленными, обрубленными

и со странными стрелками на очищенных от коры стволах. Как мы

узнали позже, это шрамы от «подсочки», которой заняты, в основном,

все химлесхозы.

И вот наконец наша долгожданная станция Тинская. Стоянка всего

три минуты. Нас встречал не отец, у него не было разрешения на

отлучку с места поселения. Встречают «возчики» на конных подводах.

Они привезли на станцию «живИцу» – основной продукт производства

и Заводовского химлесхоза – то есть сосновую смолу, для добычи

которой и калечились вековые красавицы-сосны и судьбы людей.

На платформе оживление и отборный мат. Мама в шоке… Мы

конечно знаем величие и могущество русского языка, но раньше мы

слышали этот лексикон только во время драк и скандалов. А тут дружелюбные,

радушно улыбающиеся мужики гостеприимно встречают

нас и… нет-нет, они не бранятся, просто, оказывается, здесь так принято

разговаривать…

Они уже сдали на базу свое «сырье стратегического значения»,

загрузили свои подводы ширпотребом, и мы сразу же отправляемся

в путь. Упряжек c полдюжины. Лошадки – клячи низкорослые, чуть

больше наших кавказских мулов, но с довольно густой шерстью. С

нашими скакунами ничего общего. Зато говорят морозоустойчивы.

Их в Якутии разводят. Телеги груженые телогрейками, валенками,

кирзовыми сапогами, керосином, разными хозтоварами и продуктами

– сахар, крупы, макароны, водка. Водка – это товар особый, как и

живица, товар «стратегического значения». Без водки никуда, без нее

ни праздников, ни горестей, ни просто повседневной человеческой

жизни.

Путь лежит дальний – 50 км строго на север, в место ссылки отца,

Заводовский химлесхоз. Мы сидим на мягких ватниках. Разговор както

не клеится. Эта завораживающая дорога не дорога, а – длиннющая

просека, и не видно ей кажется ни конца ни края. Вся она разбита

колесами грузовых автомобилей, которые ездят только жарким летом

и после первых заморозков, а сейчас уже поздняя осень. Кругом

вековые сосны в полтора обхвата. Ветра вроде нет, а лес шумит тревожно.

Это где-то высоко, высоко над нашими головами едва колышутся

только верхушки сорокаметровых великанов. То здесь то там

слышится дробь дятла добывающего себе на пропитание древесных

жучков и червей из подгнившего сухостоя. Перед головной подводой то и дело выпархивают целые выводки рябчиков. Это они здесь поклевывают мелкие камушки которые необходимы

всем пернатым для переваривания пищи в желудке. Вот почти

над самой головой пролетел огромный глухарь, а чуть в стороне от

нашего маршрута важно восседает крупная сова. Все так непривычно,

величественно и страшно. Возчики хлещут своих кляч кнутами и сдабривают

свою смачную речь посвистыванием, которое эхом возвращается

к нам. Мое детское воображение сразу рисует картину пересвистывания

с неведомыми разбойниками, которые преследуют нас,

чтобы в удобный момент убить и ограбить.

Отмотав полпути, устраиваемся на ночлег около огромной поленницы

дров, заготовленных кем-то на зиму. Разводим огромный

костер, расстилаем ватники и начинаем трапезу, ловким привычным

движением рук открываются сургучные пробки водки «Белая головка

». Этот «сучок» (так называлась некачественная водка, приготовленная

из опилок) разливается по граненым стаканам почти дополна.

У нас глаза лезут на лоб. Мы знаем, что такое водка. Кавказская чача

покрепче будет, но стакан водки за один прием?!… Это фантастика.

Долго уговаривают маму, предлагают «огольцам», то бишь нам. Предупреждают,

что ночью замерзнем и, не найдя понимания, с дружным

«Будем!» опрокидывают стаканы. Для нас это экзотика. Мы об этом

ни в книгах не читали, ни в кино не видели, но отныне такая картина

станет нашей повседневностью на долгие годы.

Заложив по стакану, наши возчики мирно спят, завернувшись в

теплые ватники. А мне не спится, я с ужасом думаю о свисте, сопровождавшем

нас всю дорогу. В довершение страшной картины прибавился

ухающий и завывающий звук, никогда в жизни ничего подобного я

не слышал. Так всю ночь я и продрожал как осиновый лист от холода

и страха, и только утром выяснил источник леденящего кровь звука,

им оказался безобидный филин…

К вечеру второго дня нашего путешествия мы добрались до «столицы

» химлесхоза – поселка Заводовка. Первое чувство – огромная

радость, что мы опять все вместе. А дальше потекла наша убогая сибирская

жизнь политических ссыльных, к которой мы совершенно не

были подготовлены. Ни морально, ни физически. Особенно бедная

мама. Это как бурого медведя переселить в заполярье, или белого на

экватор. А мы ведь даже не медведи, а люди. Мама с раннего детства

очень болезненная, слабенькая. Я уж не говорю о том, что вся огромная

семья ее, несчастную сиротку, лелеяла, берегла как зеницу ока. А

десять лет хронического голодания здоровья тоже не прибавили. Мы

с Лазиком тоже далеко не богатыри.

Население в поселке почти сплошь одето в точно такие ватники,

что везли и мы. От мала до велика. Называют по разному. Телогрейка,

ватник, фуфайка. В них и на Зоне и на воле и в селе и в городе. Почти

вся Сибирь.

Заводовка – небольшой поселок в полторы улицы с четырьмя

большими бараками и примерно пол сотней бревенчатых изб с приусадебными

участками. Имелась большая бондарная мастерская, где

делали бочки для живицы и солений, кадушки для бани. Была кузница,

пекарня, обширный конный двор, баня, школа и клуб, в котором

по выходным устраивались концерты и танцы под баян, скрипку и

духовые инструменты. Все это благодаря ссыльным Прибалтам и немцам,

среди которых оказалось много музыкантов, были даже с консерваторским

образованием.

Основное занятие проживающего в поселке населения – добыча

живицы, которая служила сырьем для химической промышленности.

Такое название сосновая смола получила за свое свойство заживлять

раны на коре и защищать дерево от высыхания. Сосновый лес вокруг

поселка был разделен на несколько участков по 8-10 тысяч сосен. Стволы

сосен очищали от коры и делали глубокий вертикальный надрез,

и от него еще надрезы под углом 45.. Чтобы получить больше смолы,

надрезы периодически приходилось добавлять, и через несколько лет

получался рисунок стрелы. Внизу закреплялся жестяной или керамический

стаканчик, куда начинала стекать та самая живица, из-за которой

весь сыр-бор и человеческие трагедии многих тысяч семей всех

национальностей. Надрезы делали вздымщики, а собирали ее в ведра

и затем затаривали в бочки в основном женщины-сборщицы. Работа

и у тех и у других адская. Плановую норму живицы надо было собрать

за короткое знойное лето, а для этого каждый день надо было обработать

несколько тысяч деревьев. Мало того, что за день нахаживали

до 20 километров, и при этом не было никакого спасения от комаров

и прочего гнуса, так еще подстерегала опасность наткнуться на голодных

хищников, бродящих в поиске добычи. Медведь здесь редкость,

а вот рыси встречаются часто. Эта дикая кошка очень опасна тем, что

бросается с дерева прямо на загривок и ружье здесь не поможет, а

только хороший нож, но и им нужно владеть мастерски. У каждого

зимой и летом за голенищем сапога или валенка большой нож. Но самым

страшным зверем в лесу является беглый «зек» из уголовников,

готовый убить любого, кто попадется ему на пути, из-за куска хлеба и

из-за страха, что беглого могут «выдать» властям.

На лошадях бочки с живицей вывозили из леса на центральный

склад, а потом, как могли, доставляли на станцию Тинская и дальше

по железной дороге везли на переработку в скипидар и канифоль, которые

использовались, в том числе и в военной промышленности.

Весь процесс получения смолы назывался подсочка, а производственное

хозяйство с главным поселком и несколькими мелкими селениями

– химлесхоз. Обычно после того, как химлесхозы выполняли

свою задачу, выжимая из деревьев все соки, их сменяли леспромхозы

уже не с ссыльными, а с зеками, которые спиливали весь этот лес,

оставляя кучи мусора в виде щепок и обрубленных ветвей, основной

источник лесных пожаров.

Сразу после приезда нас с Димой зачислили в местную 7-летнюю

школу, я пошел в 7-ой класс, а Дима в 5-ый. Лазику предстояло закончить

10-й, а ближайшая 10-летняя школа находилась за несколько

десятков километров, в райцентре – Нижнем Ингаше. Так что учился

он в школе заочно и одновременно сам учительствовал в поселке Гореевке,

в нескольких километрах от Заводовки. Гореевка – крохотный

поселок, подразделение химлесхоза, где с десяток домов и несколько

учеников начальных классов. Там Лазик и жил, бывая у нас в Заводовке

по выходным. С гордостью рассказывал как он вместе с начальником

Гореевского участка «завалили» сохатого. Сибирский сохатый

(лось) это вам не подмосковный, почти домашний. Он одним ударом

копыта 10-сантиметровое дерево перерубает как спичку, а раненный

страшнее медведя.

В моем классе было 9 человек восьми национальностей. До сих

пор помню их имена, а с некоторыми дружен и по сей день. Русский

Ваня Борзов, батумская гречанка красавица Виолетта Мустакопуло,

латыш Янис Бульбик, сын учительницы немецкого языка, немцы

Нина Гергель и Олег Шмидт, финн Тойво Курхинен, были еще литовка

и эстонка. Все, кроме Вани, ссыльные. Жили в Заводовке представители

и других наций, но никто не преобладал. Советская власть умела

ассимилировать, и мы дети тогда не видели в этом ничего плохого.

Задумываться стали уже в зрелые годы.

Мой интернационализм укреплялся и стал твердым принципом

всей дальнейшей жизни. Свидетельство тому – мои внуки, в жилах

которых течет кровь шести национальностей. Правда, в последнее

время меня стали мучить сомнения – хорошо ли это. Не мудрее ли

те народы, которые оберегают свой этнос, избегая смешанных браков,

и сохраняют свою самобытность? Если мы заносим в Красную

книгу исчезающих животных и растения, то не пора ли заносить туда

и некоторые исчезающие народности? Ведь язык и культура каждого

народа – достояние всего человечества. Их надо беречь.

Мои одноклассники встретили новичка радушно, но вот мальчишки

из других классов решили «проверить» чужаков. В жестоких

драках мы с Димой отстояли свою честь, после чего нас признали достойными

дружбы. Особенно я сдружился с Тойво Курхиненым. Он

был младшим ребенком в большой финской семье из деревни Куялово

под Ленинградом. В конце 30-х годов его отца расстреляли, а мать с

четырьмя детьми в начале войны «эвакуировали» в Сибирь. Сначала

по «Дороге жизни» через полу разбомбленный лед Ладожского озера,

потом в товарных вагонах. Еще в дороге она простудилась и умерла в

больнице станции Тинская, даже не добравшись до Заводовки. Тойво

стал для меня родным братом, и сейчас я рад осознавать, что наша

почти семядесятилетняя дружба выдержала все испытания временем

и сохранилась до глубокой старости. Уместно заметить, что Куялово

было финской деревней и первое слово, которое Тойво произнес в Заводовке

по-русски, было слово «блядь», а сейчас он на «родном» языке

и двух слов не знает, не то, что выругаться. Да и нет у финнов матерных

слов. Обыденная сцена из тех времен: почти все прибалты скандалят

на своем языке, руками размахивают, а матюгаются по-русски.

Вскоре меня избрали секретарем школьной комсомольской организации.

Я был очень горд этим и мне хотелось в новом качестве

сделать что-то очень нужное и значительное. Услышал, что где-то за

болотами, недалеко от Краслага-16, в 3-х км от Заводовки, находили

куски каменного угля. И вот в начале зимы я предложил организовать

геологическую «экспедицию» по поиску залежей каменного угля, так

необходимого Родине. На мою авантюру откликнулись почти все комсомольцы,

и мы по первому снегу на самодельных лыжах двинулись в

путь. Мороз по сибирским меркам был пустяковый – градусов 15, но

и он не для меня. Даже сравнительно теплые тбилисские зимы я переносил

плохо. Вот и сейчас и полчаса не прошло, как у меня замерзли

руки в рукавицах из собачьей шкуры и ноги в валенках. От боли потемнело

в глазах. Когда друзья заметили, что я совсем плох, решили

устроить привал с костром. Племянница директора школы без задней

мысли, исключительно из-за заботы обо мне расстегнула ватник и велела

мне сунуть руки ей в подмышки. От прикосновения к горячему

телу уже взрослой, кровь с молоком, пятнадцатилетней девицы у

меня перехватило дыхание, мне казалось, что даже моя смуглая кожа

не может скрыть того, что я покраснел как рак. Но никто ничего не

заметил или не придал этому значения, а я еще долго не мог отойти от

охвативших меня «животных чувств». Ах, этот взрывоопасный коктейль

из греко-армянской крови, с небольшой примесью иудейского

бальзама. Слишком рано я созрел и гормоны во мне уже тогда фонтанировали, но «бодливой корове Бог рог не дал». Ростом не вышел, и

это наложило отпечаток на всю мою непутевую жизнь…

Итак, каменный уголь мы нашли и были совершенно счастливы.

Написали о своих находках районному начальству и к Новому году

получили ответ, что это отроги Канско-Ачинского месторождения и

промышленного значения пока не имеют. Мы, конечно, были разочарованы,

т.к. уже мнили себя героями сталинских пятилеток, но утешали

себя тем, что в письме было слово «пока». Это слово оказалось

пророческим: через четверть века, когда я буду работать в Министерстве

энергетики и электрификации СССР, начнется промышленная

разработка этих залежей.

Жизнь в Сибири совсем не похожа на ту, которая была в родном

Тбилиси. Убожество быта и духа горстки коренного населения

– «чалдонов» – и подавляющего большинства ссыльных старожилов

действовали угнетающе, нагоняя страшную тоску. Скоро мы привыкли

к поголовной матерщине и пьянству, как к обыденному элементу

быта, но были вещи, которые граничили с первобытной дикостью, к

чему привыкнуть было невозможно. Например, хозяйка дома, в котором

нас временно поселили сразу после приезда, только что давившая

вшей и гнид в головах детей с помощью ножа, потом спокойно вытерла

этот нож о подол юбки и стала резать им хлеб… И это была не

какая ни будь дремучая деревенская бабка, а жена начальника планового

отдела Химлесхоза. Так сказать «сливки местного общества». Не

мог я привыкнуть и к здешним сортирам. Стены дощатых «мест общего

пользования» (обычно один на несколько домов) были, внутри

вымазаны калом… Большая часть населения вытиралась пальцем…

Я уж не говорю о том, как ловко сморкались на землю, зажав ноздри

пальцами. Надо ли говорить про зубные щетки? Я и сам шесть лет о

них даже не вспоминал.

А ведь какие люди выживали в этой дикости. От «недобитых аристократов

» до «истинных коммунистов». И в самом деле, каких людей

я встречал потом на сибирских просторах… Костьми элиты многих

народов удобрена земля сибирская.

Весной начинались побеги заключенных из «Зоны» Краслага-16,

находящегося в трех километрах от Заводовки. Беглые зеки были

очень опасны, встреча с ними не сулила ничего хорошего, т.к. свидетелей

они, как правило, в живых не оставляли, терять им было нечего.

Однажды в одном из хуторов недалеко от нашего поселка, ради съестного,

они вырезали целую семью. Если удавалось напасть на их след

и поймать, то «стрелки» (охранники лагеря из внутренних войск) с

ними тоже не цацкались, а расстреливали сразу на месте, и составляли

Акт, «за попытку к бегству». Сейчас я понимаю, насколько мы рисковали,

когда довольно часто компанией уходили в тайгу с ночевкой,

да еще костры разжигали…

«Стрелки» тоже были под стать тем, кого охраняли. Нередко они,

вооруженные до зубов, отправляемые на ловлю беглецов или просто

находясь в увольнении, приходили к нам в Заводовку, напивались как

свиньи и зверствовали как самые настоящие уголовники. Однажды

вечером по забору нашего огорода прошлись автоматной очередью.

В тот момент мы все были дома и лепили пельмени. С нами была и

друг семьи Зоя, жена нашего «надзирателя» и золотого человека, молодого

лейтенанта-чекиста Виктора Александровича Полухина. Этих

инцидентов побаивались даже наши гэбэшники, но управу на распоясавшихся

солдат найти не могли. Нередки были и массовые драки

с местными парнями из-за девок. Как-то нашего Димку избили «ни

за что ни про что», зуб выбили. Просто под руку пьяным попался, и

один. В другой раз Димкины друзья встретили ни в чем не повинного

солдатика, и его избили «в отместку». Так вот и жили в атмосфере

взаимной ненависти. А нас с Октябрятских и Пионерских лет учили,

что «Народ и Армия едины».

Вспоминаю деталь из тбилисских времен. Когда отца в составе

целой партии арестованных по второму разу должны были этапировать

в ссылку, мама и еще несколько женщин хотели пойти на станцию

и хоть со стороны увидеть своих родных. Их встретил знакомый

уже возвращающийся со станции и с ужасом сказал: «ради бога не

ходите туда, это не солдаты, а звери. Они, русские, не знают сострадания,

за десятки метров затворами винтовок щелкают и начинают

целиться». Неужели это те самые русские солдаты которые нас спасли

от гитлеровцев? Не мог я себе этого представить. Те самые, к которым

мы, мальчишки бегали в госпитали, чтобы послушать их подлинные

рассказы об истинном героизме русского солдата. Мы ими восхищались,

а они нас иногда даже угощали, какой либо едой. Ведь раненных

кормили не так плохо, как нас «иждивенцев». Да и мы были очень

сердобольные. Нередко последним куском и сами делились с военнопленными

немцами, которые в огромном количестве работали на

разных строительных объектах. И об их «подвигах» слушали с большим

интересом, и вовсе не казались они такими уж страшными как в

художественных фильмах.

Еще одна категория обитателей Краслага, с которыми мы постоянно

сталкивались – так называемые «расконвоированные». Это не

очень опасные уголовники, которым немного осталось сидеть. Они,

как правило, сотрудничали с администрацией. Вели себя намного

приличнее «стрелков». Им кроме водки и баб ничего не было нужно.

Закоренелые зеки их презрительно называли «вертухаями». Некоторые

из них после «отсидки» оставались со своими «подругами» и обживались

в Заводовке. Ведь не у многих заключенных сохраняются

семейные связи после многих лет в неволе, и есть куда ехать. Не всех

ждут… Ведь «сроки» у нас страшные, даже за совсем «нестрашные»

правонарушения. Не страна, а сплошная «зона».

Целыми днями громкоговоритель, установленный на крыше конторы

химлесхоза, оглашал весь поселок и окрестную тайгу то сообщениями

о «наших трудовых победах», то современными оптимистически

бодрыми песнями, то тоскливыми народными. В них так понятны

были чувства замерзающего где-то в степи ямщика, забайкальского

бродяги, узника Шлиссельбургской крепости, моряков, чей след затерялся

в Северном море… И в эти минуты хотелось выть волком от

чувства абсолютной безысходности.. Больше всего угнетало немыслимое

расстояние до родного мне Тбилиси. О пассажирской авиации мы

тогда и не слыхивали, а доступным транспортом сюда нужно было добираться

две недели. Жизнь в Тбилиси, с его цивилизацией, театрами,

родными, друзьями казалась миражом, чем-то нереальным. А тут…

Тайга, тайга, тайга без конца и края. Страх перед лесными пожарами

пожирающими целые регионы. Никогда не забуду, как я километров

восемь бежал заливаясь слезами предупредить жителей Заводовки,

что надвигается низовой пожар, а потом и сам с товарищами боролся

с огнем. Тогда Бог нас миловал и на кроны деревьев огонь не перекинулся,

иначе нам всем был бы конец. Верховой пожар я видел только

с безопасного расстояния когда ходил на теплоходах по сибирским

рекам. Очень величественное и страшное зрелище. Распространяется

с такой скоростью, что редкого зверя не догонит. Они обычно бегут

едва учуяв опасность за многие километры.

Тем не менее надо было жить и выживать в сложившихся обстоятельствах.

Вскоре после приезда нам выделили отдельное жилье – половину

добротного бревенчатого дома, состоявшую из «столовой» – часть

комнаты с грубо сколоченным столом, лавками, топчаном и полками

для посуды, и через дощатую перегородку – «спальни» с тремя топчанами.

Вот и вся нехитрая мебель… Одежду развешивали на гвоздях

по стенам. Около входа располагалась огромная печь, часть ее представляла

собой плиту, на которой готовили еду. От входа комнату отделяли просторные сени, где стояла огромная 200-литровая бочка с

квашеной капустой, кадки с солеными груздями и огурцами. Весной

ставили еще одну 200-литровую бочку, которую заполняли березовым

соком, кидали туда корки черного хлеба и в результате получался шикарный

березовый квас, отменно утолявший жажду все жаркое лето.

Кроме того, на зиму запасали протертые с сахаром ягоды – клюкву,

малину, бруснику, чернику, красную и белую смородину. Лакомились

и кедровыми орехами. Отсутствие голода было несомненным плюсом

нашего сибирского житья в сравнении с голодными годами в Тбилиси.

Сибирь щедра, только не ленись, работай.

У нас было достаточно большое хозяйство. За поселком было картофельное

поле, а на приусадебном участке выращивали мак, огурцы,

капусту, горох, стручковую фасоль, помидоры, правда они не успевали

набрать спелую красноту и дозревали до зимы в валенках на печке.

На зиму все подполье засыпали картошкой (до 50 мешков), чтобы

хватало и нам, и корове с теленком, и трем хрюшкам. У нас было все

свое – мясо, молоко, сметана, творог, сыр, простокваша. Все хозяйство

держалось на маме. Удивительно, как она, не привыкшая к работе, с

детства избалованная любовью и заботой близких людей, безропотно

впряглась в эту работу и управлялась с хозяйством в очень тяжелых

условиях, особенно зимой. И еще находила силы баловать нас вкуснейшей

выпечкой. Но иногда на маму накатывались страшные приступы

головной боли, до потери сознания. Местный фельдшер только

разводил руками, не в силах ни поставить диагноз, ни как-то помочь

ей. Главными мамиными помощниками были мы с Димой. Самые тяжелые

работы (особенно зимой) – воду натаскать, дров нарубить – на

Димке, несмотря на юный возраст, он был очень сильный. На мне –

помощь в огороде и чистка хлева. Зимой хлев приходилось чистить

чаще, поскольку на морозе навоз намертво примерзал к полу и тогда

его приходилось долбить ломом. Мы, мальчишки, даже научились доить

корову.

Отец тем временем становится «большим начальником» поселкового

масштаба. Он работает в должности прораба и на нем вся инфраструктура

Заводовки: лесопилка, столярка, гараж, электростанция,

кирпичный цех и даже баня. Практически он все это и создавал. Он

уходил в шесть часов утра, забегал только поесть и возвращался домой

поздно вечером. Он пользовался большим уважением и авторитетом

в поселке. У нас появились друзья. Среди самых близких друзей

нашей семьи – греки Мустакопуло, армяне Геворкяны, евреи Каганы,

абхазец Цейба, мои школьные учительницы, молоденькие, чуть старше Лазика, и как это ни странно, семья лейтенанта из комендатуры

(орган, надзирающий за ссыльными) Виктора Полухина.

Надо сказать, что сибирская жизнь проявляла характеры людей,

ярче высвечивала и хорошее и лютое, невзирая на то, ссыльный ли

это, уголовник или охранник. Среди всех этих категорий поселенцев

были и звери, и очень достойные люди. Виктор Полухин как раз и был

тем человеком, которого служба в органах, не испортила и не ожесточила.

Я его запомнил как идеалиста и романтика, а еще как страстного

охотника. Наша дружба будет продолжаться и после окончания нашей

ссылки, когда после 1955 г. он уйдет в отставку и переедет жить в

Подмосковье.

О нравах многих ссыльных я уже упоминал, но были среди политических

и люди очень образованные, некогда занимавшие высокое

положение в обществе, настоящие интеллигенты, как беспартийные,

так и принципиальные и истинные коммунисты. Им местная детвора

сибирских захолустий многим обязана своим дальнейшим культурным

развитием и образованием. Мои сверстники и друзья, выбившиеся

«в люди», с большой благодарностью вспоминают этих «врагов

народа», которые привили им жажду знаний.

Необходимость всерьез обживаться в тех краях на долгие годы,

а возможно и навсегда, вынуждала ссыльных как-то скрашивать дискомфорт

быта, приспосабливаться к обстоятельствам. Интеллигентные

прибалты организовали в клубе художественную самодеятельность,

музыкальные вечера и танцы по выходным. В школе – своя

«труппа». Я, устраивавший еще в Тбилиси спектакли для всей улицы,

играю в «Хижине дяди Тома» негретёнка, а в «Молодой гвардии» Радика

Юркина.

Иногда к выходным дням до Заводовки добиралась кинопередвижка.

Тогда приходили в «столицу» Химлесхоза и жители ближайших

поселений и хуторов. Фильмы крутили по частям. Каждые 10

минут перезарядка аппарата. Позже появились новые, узкопленочные

16 миллиметровые аппараты, и перезарядка производилась через

30 минут, но старые заезженные киноленты часто рвались, и тогда

включался свет и молодежь кричала: «Киномеханика на мыло!!!» После

кино всегда танцы. Из клуба, находящегося на окраине поселка,

по единственной улице расходимся кучками, частенько в кромешной

темноте. Ведь электрических фонарей у нас и в помине не было. А примитивный

пароэлектрогенератор, работавший на дровах, выключался

в 10 вечера. Если ночь выдавалась безлунная, то в полном смысле

слова, вытянутой руки было не видать. Горожанину, да и большинству

современных селян трудно это представить. Чтобы подбодрить компанию

молодежи, гармонист, «первый парень на деревне» растягивает

гармонь, и на все село звучат матерные частушки. Чем темнее ночь,

тем забористее частушки. Парни горланят, к примеру: «Я Матаньке

сделал пузо, повели меня в Нарсуд, впереди гармонь играет, сзади выблядка

несут!!!» Девки визгливо продолжают тему: «Подружка моя,

я тебе советую, никому ты не давай, заклей п**ду газетою!!!» Таких

«перлов» народного творчества, я помню много, несмотря на десятки

минувших лет.

Еще одним «событием», вносившим оживление в нашу повседневность,

были банные дни по воскресеньям. С утра до обеда мылись

мужики, после обеда – бабы. Надо сказать, что я был отнюдь не из

самых застенчивых, но привыкнуть раздеваться догола при еще нестарой

банщице-соседке так и не смог, все прятался за другими, что

всегда было предметом шуток. Наиболее озорные бабы не всегда дожидались

ухода последних замешкавшихся в парилке мужиков и со

смехом и гвалтом врывались в помывочное отделение в чем мать родила.

До чего же наглеют бабы, когда их много!

Мы с Димой впитывали в себя как губка и хорошее, и плохое.

Курить махорку пока не научились, а вот матюкались через несколько

недель не хуже аборигенов, но только вне дома. От отца я никогда не

слышал мата, он мог очень жестко разговаривать с подчиненными, но

чтобы материться, упаси Бог. Поэтому дома мы не решались делиться

новым богатым словарным запасом. В день своего 16-летия я первый

раз попробовал водку. Подражая местным, залпом выпил сразу почти

стакан. В себя пришел только через сутки, но зато в кругу ровесников

перестал ощущать себя «белой вороной».

По весне вместе с Димкой и нашими друзьями мы стали подрабатывать

у отца в бригаде, производящей кирпичи для печей. Химлесхоз

приобрел для этого производства полукустарную установку.

Она работала только летом и за это время надо было обеспечить кирпичами

новостройки до следующего лета. Почти весь труд ручной,

надо было привезти глину и воду, замешать их в примитивной мешалке,

потом эту тестообразную массу загрузить в так называемую

«мясорубку», нарезать из «фарша» кирпичи, уложить их в печь и на

следующий день вынуть готовую продукцию. Руководитель бригады

взрослый, остальные пацаны. Оплата сдельная, ежедневная. И вот

через пару месяцев, заработав достаточно денег, я смог осуществить

свою мечту – купить одноствольное охотничье ружье 16 калибра. Но

вдоволь поохотиться уже не пришлось.

Я закончил семилетку и надо было думать о дальнейшем образовании.

Десятилетка находилась только в райцентре. Но поступать

туда не имело никакого смысла. Дело в том, что детей «врагов народа»

в ВУЗы не принимали, и мы с моим финским другом Тойво решили,

что если уж ехать учиться, то в Красноярск и поступать там, в Речной

техникум. Почему Речной? Да потому, что мы романтики и оба хотим

стать капитанами. Забегая вперед, скажу, что Тойво станет не только

капитан наставником, но позже займет должность главного инженера

Якутского речного порта. Моя же судьба сложилась совсем иначе.

Но тогда, в конце лета 1951 г., мы с Тойво отправились в Красноярск

навстречу своей мечте. Через два года в Красноярск приедут мои братья

поступать в Горный техникум, Лазик после десятилетки на третий

курс, а Дима на первый. Так была завершена еще одна глава нашей

жизни, хотя Заводовка из нее окончательно не исчезла, ведь родители

продолжали там жить до 1955 г., и мы наведывались к ним на каникулы.

Глава 8. Красноярск

Еще в Заводовке мы с Тойво обсуждали, на какое отделение поступать,

и оба сошлись на одном варианте. Конечно же, это штурманское

отделение, которое готовит капитанов. Но наш заводовский сосед,

бывший моряк, поколебал нашу уверенность. Он сказал: «Сразу думайте,

чем будете заниматься, если придется уйти с флота. Штурман и

даже капитан сможет рассчитывать только на должность пожарного,

а механик он всегда и везде механик». Причем тут пожарный, мы тогда

не поняли, но в целом его доводы нам показались убедительными,

и мы подали документы на судомеханическое отделение.

На время приемных экзаменов нас поселили в огромном спортзале

техникума. Несколько десятков худых матрацев, аккуратно в четыре

ряда постеленных на полу, стали нашими кроватями, но нас не

очень заботили спартанские условия. Все наши мысли были о предстоящих

экзаменах. Конкурс был нешуточный – 7 человек на место.

Как оказалось, кроме нас еще много было романтиков, мечтающих

бороздить водные просторы.

Самым волнительным моментом для меня стало прохождение

медкомиссии. По действующим правилам, минимальный рост абитуриента

для поступления в военизированные техникумы должен был

быть не меньше 150 см, а мой рост 146… Как я уговорил врачей, уже

не помню, но они, поколебавшись, дали допуск к приемным экзаменам.

Если этот раз я проклинал эти недостающие 4 см, то через 4 года

я им был несказанно благодарен, тогда они спасли меня от призыва

в армию. Собственно говоря, призывать нас не имели права, т.к. по

окончании военизированного техникума мы выходили офицерами,

но у местных властей был недобор, и они, как обычно, игнорировали

закон.

Накануне экзаменов, перед отбоем, в наше импровизированное

общежитие зашел директор техникума капитан 1-го ранга Титаренко.

Оглядел нас внимательно, и его взгляд остановился на мне: «А это что

за негритос?». С тех пор прозвище «Негритос» закрепилось за мной

до конца учебы.

По конкурсу мы прошли и нас зачислили на 1-й курс судомеханического

отделения, выдали форму и поселили в общежитии техникума

прямо на набережной Енисея. Форма морского офицера имела

какую-то магическую силу. Едва мы ее получили вышли на бульвар

прогуляться и казалось, что все девушки только на нас и смотрят.

Этот так хорошо начавшийся день чуть не стал для меня и для

многих моих товарищей последним днем в техникуме. Кто-то предложил

«обмыть» новую форму и поселение в общежитие. Водка в

розлив продавалась на каждом шагу. Красуясь друг перед другом, мы

залпом выпили по граненому стакану, и дальше я уже ничего не помню…

Как мне потом рассказали, наша пьяная компания, вернувшись

в общежитие, вела себя, мягко говоря, не лучшим образом. И надо

же случиться, что в этот вечер в общежитие пришел наш директор,

чтобы посмотреть, как мы устроились. Не знаю, каким чудом нас не

отчислили из техникума, но из общежития выселили.

Начались наши будни. Мы нашли жилье на окраине города в микрорайоне,

который многозначительно назывался Кронштадт на противоположном

берегу впадающей в Енисей реки Кача. Так что строчка

из песни Высоцкого «Я на Качу еду плача, возвращаюсь хохоча»

наполнена для меня вполне конкретным географическим содержанием.

Кронштадт от нашего техникума разделял только подвесной или,

как мы его нарекли, Чертов мост. Эта часть города нас прельщала не

только близостью, но и дешевизной жилья. Там некоторые даже коров

держали. Не только окраины, но и сам Красноярск напоминал большую деревню и, за исключением центральной улицы с каменными домами,

мало чем отличался от нашей Заводовки.

Район, где мы поселились, как и все окраины советских городов,

был хулиганский. Поселились мы в крохотной комнатке в ветхой бревенчатой

избе, где помещалось только две кровати. На этих кроватях

мы спали вчетвером. Жили «коммуной», где все общее и новые непредвиденные

проблемы встали передо мной.

Я от рождения был очень брезглив, а аккуратность и домовитость

мне привили семья, родня, все окружение. Уже тогда я любил

и умел готовить не хуже иной хозяйки. С собой привез полный комплект

посуды: от кастрюли и сковороды до чайных блюдца и ложки.

Родители помогали и деньгами, но какая зарплата у ссыльного. Особенно

тяжело стало, когда приехали учиться и братья. Чаще присылали

по-возможности с командированными в трест земляками сало,

прокрученные с сахаром ягоды, свои молочные продукты и все то, что

давало семье почти натуральное хозяйство, как говорится: «что Бог

послал». Мне бы каждой посылки хватило на месяц и даже больше,

но я же не «куркуль», не буду есть тайком под одеялом. Все в общий

котел. А когда все общее, «чужое» едят через силу, до тошноты. Колхоз

есть колхоз.

После оплаты за проживание, за дрова, за учебники и прочие пособия

от стипендии почти ничего не оставалось, но и стипендию надо

было еще заработать, сдав экзамены без троек. Так что у нас появился

дополнительный стимул к учебе. Кроме того, мы искали любую возможность

подзаработать. На кондитерской фабрике денег не платили,

но можно было до отвала наесться забракованными сладостями, условие

одно – ничего с собой не выносить.

Немного денег зарабатывали в порту, на разгрузке дров с барж.

Работа адская, так как носилки с дровами надо было тащить по шаткому

«трапу» вверх на крутой берег. Несколько таких ходок и на руках

появлялись кровавые мозоли, как в детстве, когда мы во время войны

делали из проволоки крючки для солдатских шинелей. Грузчик из такого

«богатыря», как я, никакой, но кушать же хочется.

Моя посуда мне не пригодилась. Не успеешь приготовить еду, как

каждый лезет со своей ложкой прямо в кастрюлю. Я горячего есть

не могу, а пока остынет, уже и есть нечего. А еще мои сотоварищи

соревновались кто что-либо омерзительнее придумает, чтоб отбить

аппетит «конкурентам». А еще иногда соревновались в поглощении

еды на скорость. В этом «виде спорта» я всегда проигрывал, а мои сотрапезники

еще и приговаривали: «В большой семье зубами не щелкают». Надо отдать им должное голодным меня никогда не оставляли

и дурачились больше для забавы. Да и много ли мне «малышу» надо?

Ребята меня никогда не обижали, были не злые, и даже с местными

«городскими» вели себя, в отличие от меня, очень робко, но между

собой «шутили» как закоренелые садисты. То между пальцами ног

спящего бумажку подожгут, то есть «велосипед» устроят, то башмак,

привязанный на шпагате к генеталиям, на грудь спящему положат, то

еще какую-либо жестокую «шутку» выкинут. Но похожие жестокости

еще у Горького в «Детстве» описаны, и по сей день в солдатских казармах

процветают.

Тут я впервые в жизни столкнулся с еще куда более омерзительными

«забавами». Даже стыдно и противно писать, но ведь в хрестоматиях

об этом не напишут, а знать грядущим поколениям надо. К

примеру, один снимает штаны и на койке задирает ноги. Другой подносит

зажженную спичку и из заднего прохода вырывается огненный

факел. Или еще: соревнуются, кто большее количество раз или

громче пёрнет. Мама, как то еще в детстве рассказывала про своего

одноклассника в Гимназии, который случайно пукнул в присутствии

девушек и со стыда дома застрелился из отцовского револьвера. Но,

что взять с зажравшегося «буржуина»? «Гнилая интеллигенция», а тут

– «соль земли», «гегемон».

Почти все мои сотоварищи были из глухих «медвежьих» уголков.

Двое, вообще, и семилетку то заканчивали в школах-интернатах далеко

от своих «неполных» и «неблагополучных» семей.

Мы все стирались прямо там, где и мылись, в бане, но некоторые

даже сменного белья не имели, и, помывшись, снова одевали выстиранное,

и хорошо отжатое белье. И это в 30-40 градусные морозы. Не

помню, чтобы кто-либо из нас простужался. Хозяйки изб, в которые

мы селились, тоже были не из «благополучных». Какая успешная семья

примет на постой за гроши кучу голодранцев? Да и много ли было

тогда нормальных семей? Совсем недавно закончилась война, которая

сильно выкосила и Сибирь, а водка довершала свое черное дело.

О наркотиках тогда и не слыхивали. Что такое гниды и вши я узнал

еще в военные годы в Тбилиси, когда бедная мама стригла нас с большим

скандалом наголо, или мучила частым гребнем почти ежедневно,

а здесь они были обычной деталью быта. На них просто почти не

обращали никакого внимания. Ну как мухи на юге, или тараканы в

казенных общежитиях.

Учеба у нас с Тойво шла неплохо. Основные предметы нам давали

в объеме институтской программы. Преподаватели в течение учебно

го года три шкуры с нас драли, но на экзаменах были милостивы. Знали,

что большинство из нас живет впроголодь, а одна тройка лишит

нас жизненно необходимой стипендии.

После первого курса мы проходили производственную практику

на судоремонтном заводе, где осваивали профессию слесаря и тайком

от руководства делали для себя финки, кинжалы и кастеты. На окраине

города, где мы жили, наводненной шпаной, такие средства самообороны

были не лишними.

Жизнь наша была такой насыщенной, что казалось в сутках больше

24 часов. Мы успевали учиться и работать, петь в хоре, участвовать

в художественной самодеятельности, заниматься спортом. Особое

место занимала в нашей подготовке стрельба. Родине были нужны

«Ворошиловские стрелки» – техникум то был военизированный, и мы

выросли в ожидании «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и первый

маршал в бой нас поведет». Конечно все мы были членами ДОСААФ

( Добровольное общество содействия Армии, Авиации и Флоту).

Там нас учили азбуке Морзе, семафорной (флажковой) азбуке, вязать

морские узлы и многому другому, что могло пригодиться в военное

время. А я еще ходил на бокс и был активнейшим членом Бюро Комсомола

судомеханического отделения. По праздникам устраивали вечера

с танцами, куда приглашали девочек из педагогического и медицинского

училищ. При входе в спортзал, где танцевали, был буфет и

там торговали в разлив водкой. Многие девчонки тоже не проходили

мимо без 100 грамм. Наш строгий директор, который терпеть не мог

пьяных, устраивал нам проверку: кто мог пройти по одной половице

– продолжал веселье, а кто не выдерживал испытание, тот получал,

как оплеуху, грозный окрик директора: «Марш домой!».

После первого курса мы с Тойво счастливые и гордые собой едем

домой. Денег на билеты у нас нет, так что от контролеров прячемся

на крыше вагона. От Тинской до Заводовки добираемся в кузове грузовика,

который только что привез на станцию бочки с живицей. Все

грузовые машины в Заводовке работали на газогенераторных установках.

Почти каждый час в бункер установки надо загружать топливо,

мелкие березовые чурочки. Местность холмистая, сплошные

подъемы и спуски, дорога размыта дождями, поэтому часто буксуем.

В результате 50-ти километровый путь у нас занимал весь день. Но

вот за очередным пригорком показались первые дома Заводовки, и

мы от нахлынувших чувств запеваем старую песню каторжников «Не

для меня придет весна, и Дон широкой разольется…». Потом это стало традицией, каждый раз, подъезжая к Заводовке, мы затягивали эту песню.

В Заводовке меня ждали родители, братья, друзья, сытая жизнь и

новенький дробовик. Однако, отец не дал мне пребывать в праздности

и с первых же дней приезда зачислил меня на работу экспедитором

склада готовой продукции. Я должен был принимать от заготовительных

бригад бочки с живицей, оформлять накладные, и отправлять их

на станцию. В свободное же время я целиком отдавался новому увлечению

– охоте. Забыв об опасности встречи с беглыми уголовниками,

мы с друзьями уходили в глухую тайгу за 20-25 км от дома, ночевали

у костра. Огонь костра отпугивает хищников, а вот для беглых это,

наоборот, приманка: у людей, ночующих у костра, всегда с собой есть

еда и ружья, так необходимые сбежавшим из лагеря уголовникам.

В это лето во мне проснулся охотничий азарт. Кто не испытал

трепет подбитого рябчика или другой дичи, этого азарта не поймет,

в такие моменты сам становишься зверем. До сих пор не могу себе

простить, сколько я перестрелял птиц, белок, бурундуков и другой

живности, зачастую вовсе мне не нужных. И это при том, что порох и

капсюли были в страшном дефиците, а пули и дробь мастерили сами,

как могли. Пыжами служила смятая бумага, источник большинства

лесных пожаров.

Лето пролетело, как будто его и не было. Осень выдалась ранняя

и дождливая. Дорогу размыло, и мы отправились на станцию пешком.

Пятьдесят километров. В руках колымский фанерный чемоданчик

отца, за спиной рюкзак, наполненный до отказа домашними продуктами.

Доходим до Александровки, на полпути до станции, и устраиваемся

на ночлег. В Сибири тогда в этом отношении было просто:

стучись в любой дом и тебя пустят на ночлег. Постель с белым бельем

как у нас дома не постелят, а пару овчиных шуб и валенки под голову

дадут. Даже покормят и выпить нальют, если есть.

Наступил 1953 год. Весть о смерти Сталина потрясла нас всех как

гром среди ясного неба. Мы, чей отец 10 лет провел в нечеловеческих

условиях колымских лагерей и затем был повторно сослан в глухую

тайгу с лишением всех прав, мы, которые сами не понаслышке знали,

что такое ссыльная жизнь, мы задавали себе вопрос: «Как же мы будем

теперь жить без Вождя? Ведь он наше все». Некоторые плакали.

Не успели очухаться от такого всенародного горя, другая страшная

весть. Лаврентий Павлович Берия, которого мы, тбилисские школьники,

боготворили почти также как Сталина, оказывается шпион и

предатель. Мир рухнул.

Этим летом в Красноярск приехали учиться в Горном техникуме

мои братья – Лазик и Дима. Несмотря на то, что они жили на другом

берегу Енисея, мы часто общались и друзья каждого из нас стали нашими

общими друзьями. Несколько раз к нам из Абакана приезжал

Софокл Андреевич Илиопуло, друг нашей семьи. Тот самый, с кем

отец оттрубил 10 лет колымских лагерей и с кем вместе возвратился в

Грузию. Дядя Софо оказался прозорливее отца: как только в Тбилиси

началась новая волна арестов греческого населения, он, не дожидаясь

ареста, сам уехал из Батуми в Сибирь. Он справедливо полагал, что

из Сибири в Сибирь не сошлют. Выбор пал на Абакан, где климат был

несравненно лучше, чем в любой другой части Сибири. Кроме того,

не являясь ссыльным, он мог свободно перемещаться, не испрашивая

специального разрешения. Дядя Софо продолжал заниматься семейной

профессией зубного врача и неплохо жил. Приезжая в Красноярск,

даже помогал нам деньгами. Вскоре после того как наступила

хрущевская оттепель, он вернулся в Батуми к своей семье – супруге

Януле и сыну Андрею, который был чуть младше меня и которым он

всегда очень гордился.

В этот же год я отправился в свой первый учебный рейс на флагмане

енисейского флота корабле «Владимир Ленин». Это был самый

крупный на Енисее теплоход. Путь по первой воде, по весеннему паводку,

держим вниз по течению Енисея, затем в верховья притока

Енисея Нижней Тунгуски до поселка Тура. Туда везем продукты, так

называемый «северный завоз», оттуда поплывем груженые стратегическим

сырьем – графитом. Течение сибирских рек сильное – 1015

километров в час, вниз по течению плывем по середине реки, по

стремнине, где течение еще быстрее. В районе Туруханска, куда в свое

время сослали Сталина, заходим в устье Нижней Тунгуски и вверх

по течению плывем уже ближе к берегу, где течение послабее. Теперь

можно полюбоваться дикой природой этих необжитых краев. Утром

выйдешь на палубу – воздух, хоть стаканами пей, цветущая черемуха

на берегу, бескрайняя тайга и дикое зверье буквально в нескольких

метрах от корабля.

Жизнь на теплоходе разнообразием не отличается – 6 часов вахта,

12 часов отдых, график скользящий – то день, то ночь. Свободное

время проводим на полубаке, кормовой части теплохода. Пересказываем

старые байки, на гулкой стальной палубе выстукиваем чечетку,

яблочко и цыганочку. Не умеющий плясать, как и непьющий – это не

речник, а презренное существо.

В обратном рейсе тянем на длинном буксирном тросе несколько

огромных барж. Каждая из них по грузоподъемности – целый железнодорожный

состав. Против течения плыть трудно, ползем, прижавшись

к берегу, со скоростью пешехода. От Туруханска до Красноярска

плывем пол месяца. К нам много раз подплывают бакенщики, предлагающие

живую рыбу. Осетры весом по 13-16 кг, стерлядь, и все за

гроши. На подходе к Красноярску начинаем готовиться к большому

празднику – увольнительной: утюжим наши флотские брюки клеш и

заглаживаем на них стрелки «до остроты кинжала».

Следующие рейсы были до Дудинки и еще дальше. Туда «северный

завоз» оттуда норильский никель. Белые ночи так воспетые литераторами

меня измучили. При свете не спится, а рано утром надо

на вахту заступать.

Закончилась моя первая навигация. Их еще будет множество, за

несколько лет я избороздил весь Енисей: от Красноярска до Ледовитого

океана, побывал на всех основных притоках Енисея Ведь из трех

месяцев летних каникул мы могли себе позволить прохлаждаться

дома только пару недель, а остальное время работали мотористами,

чтоб заработать немного денег на зиму. Но именно первая навигация

мне запомнилась во всех деталях. После нее я по-настоящему полюбил

свою профессию, которая давала возможность постоянной смены

мест и знакомства с новыми людьми.

Окончание моей учебы совпало с освобождением отца. О реабилитации

речь не шла, но с него сняли ссылку, восстановили в гражданских

правах, а это означало, что он теперь мог жить, где захочет. Так,

наша жизнь в очередной раз готовилась сделать крутой разворот…

Тем временем, пока отец решал нашу дальнейшую судьбу, я готовился

к госэкзаменам и защите диплома. Помню, как мы в нашей крохотной

комнате, где помещались лишь кровати и маленький столик, по очереди

готовили чертежи, а их у каждого было не меньше дюжины.

Надо сказать, что со мной часто происходили какие-то «истории

», особенно в самые ответственные моменты жизни. Не обошлось

без этого и на самом главном экзамене по двигателям внутреннего

сгорания. К этому важному событию второй раз в жизни из ветхого

старья сшил себе брюки. На экзамене мне попался билет про устройство

газогенераторных установок и мне нужно было показать его на

макете, который стоял на полу. Я нагибаюсь, чтобы его поднять и слышу,

как мои «новые» брюки трескаются сзади… Теперь приходится

отвечать только спиной к аудитории, чтобы не заметили экзаменаторы.

Сокурсники едва сдерживают хохот, преподаватели в недоумении

от того, что такая серьезная тема вызывает столько веселья, а я, окаменев,

что-то продолжаю вещать про работу установки. Стрессовая

ситуация и адреналин в крови сделали мой ответ особенно убедительным,

Госкомиссия меня похвалила и поставила пять баллов.

Итак, мы дипломированные молодые офицеры. По законам того

времени, молодой специалист после получения высшего или среднего

специального образования обязан отработать там, куда его пошлют.

Не знаю, по иронии ли судьбы или по чьему то злому умыслу я, хрупкий

южанин «полтора метра с шапкой», едва выживший в Краснроярском

крае, по распределению был направлен к самому полюсу холода

– в Якутск для работы в Ленском речном пароходстве. У старшего

брата тоже распределение, его «осчастливили» Северным Казахстаном,

где зимой лютые морозы с ветрами, а летом несносный зной с

пыльными бурями.

Но была весна 1955 года, и не хотелось думать о мрачном. К тому

же впереди был еще двухмесячный отпуск, и предстояла поездка на

родину, в мой родной Тбилиси и в Ереван, где так много тепла, фруктов,

друзей–побратимов и родственников.

У меня, как у речника, было право на бесплатный билет, и из Москвы

в Ростов-на-Дону я поплыл на шикарном речном лайнере, сначала

по Волге, потом через недавно открытый Волго-Донской канал

и затем по Дону. Прекрасна Волга-матушка и Дон, но с сибирскими

реками их не сравнить!

В Ростове-на-Дону я сел на тбилисский поезд. Как только наш поезд

перевалил через Кавказский хребет, я сразу опьянел от терпких

запахов субтропических растений, от которых давно отвык. Я приник

к окну и впитывал в себя родные картины: лесистые горы, бурные ручьи

под гулкими мостами, кусты с еще несозревшей ежевикой…

Я никому не сообщил о своем приезде, поэтому меня никто не

встретил, хотелось одному побродить по родным местам. Зашел сначала

во двор дома тети Эгроп на Вокзальной улице, где прошла значительная

часть моего детства, походил по соседним улочкам. Как тут

все знакомо, ничего не изменилось. Вот дом, в подвале которого жили

семья самого близкого друга Лазика – Фомы Шрайбмана… Вот дом,

где жила моя первая любовь, под балконом которой я возвращаясь

из школы подолгу стоял, надеясь хотя бы издалека увидеть её милое

личико… Сколько мне тогда было? Лет 10 – 12. Она так никогда и не

узнала, что была предметом обожания кудрявого сорванца. Вот улица,

по которой я возвращался из школы. Так я дошел до своего дома.

Что удивительно, все улицы мне показались уже и короче, дома ниже,

наш двор, где мы носились, играя в прятки, оказался таким маленьким,

что я не мог понять, как там вообще можно было бегать. Только

посаженные нами сразу после войны акации сильно подросли.

Мои друзья-одноклассники готовились к поступлению в институт.

Больше всего меня поразило, что русские и украинские ребята из

нашей школы, приехавшие в Тбилиси во время войны, для которых

страшной мукой было обязательное изучение грузинского языка, теперь

говорили на нем лучше, чем я, а на родном русском языке стали

говорить с явным тбилисским акцентом.

К этому времени многие наши армянские соседи и родственники

переехали на постоянное жительство из Тбилиси в Ереван. После войны

началось давление на армянское население, и многие двинулись

на «свою» родину в Армению, где ни они, ни их предки никогда не

жили и где их встретили без особого восторга. Среди этих переселенцев

были мамины сестры, тетя Эгроп с дочерью Арусь и внуком Эдиком,

тетя Сирануш с одним из двух сыновей и тремя внуками, дочери

маминого брата Гарегина – Ида и Нора, внучка старшего брата мамы

Арташа – Жанна, вся семья тети Вартуш и еще несколько наших соседей

по дому, и улице. И почти все они очень долго тосковали по

родному Тбилиси.

Дорога в Ереван была изумительно живописная, асфальт прекрасный,

маршрутка – автомобиль ЗИМ – совершенно новенькая. Я, как

всегда, любовался окрестностями. Вот пересекли реку Храми, давшую

название одному из видов форели – храмули. Миновали часть территории

Азербайджана. Поднялись на живописный Дилижанский перевал.

Проехали село русских староверов Семеновское. Увидели родовое

гнездо дяди Серго Иджеван, от которого у меня осталось очень

много детских воспоминаний. Одно из них – крохотная речка протекавшая

через шикарный сад с плодовыми деревьями. Спелые груши,

яблоки и инжир падали в речку, и мы их вылавливали. Они почему-то

казались нам вкуснее, чем сорванные с дерева.

На берегу живописнейшего высокогорного озера Севан делаем

кратковременную остановку у ресторана «Минутка», где можно было

отведать знаменитой местной форели – Ишхан. Дальше Ереван. Я тут

никогда раньше не был. Город не похож ни на какой другой, выстроен

из розового туфа. Красавец! В Ереване я себя чувствовал, как дома.

Семьи тети Эгроп и других родственников не знали, как ублажить настрадавшегося

в Сибири маленького Алика.

Две недели в Ереване, целый месяц в родном Тбилиси, Я снова

расцвел, стал забывать кошмарный сибирский быт, с его дикими нравами, этими москитами от которых нет нигде спасения летом, этими

жуткими холодами зимой, поголовным пьянством круглый год.

Тем не менее мой отпуск подходил к концу и мне пора снова отправляться

в еще более суровые условия выживания, к месту своего

распределения. К полюсу холода, к Заполярью. Боже мой, как я выживу

там в вечной мерзлоте, где морозы зашкаливают за шестьдесят

градусов.

Проездом, на несколько дней я остановлюсь в Москве у нашей

родственницы и с жадностью окунусь в культурную жизнь. Буду бегать

по музеям и театрам. Любовь к театру, которую мне привили соседи

еще в раннем детстве, я пронес через всю жизнь. Даже в Красноярске

и Якутске я регулярно ходил на спектакли. Конечно, очутившись

в Столице, я всегда завидовал москвичам, у которых было столько

возможностей. Тогда я не предполагал, что через год сам стану москвичом.

А пока я сажусь в скорый поезд, который увезет меня в бесконечную

жестокую и таинственную даль. На перроне столпотворение от

провожающих меня родственников друзей и соседей. Почти как в том

1949-ом году. Разница лишь в том, что тогда мы не знали куда едем,

а теперь я твердо знаю, что еду в Ад. И все-таки очень интересно. Я

же романтик! Потомок Аргонавтов и бухарских купцов – олигархов.

Первые покоряли моря, вторые караванный «шелковый» путь в пустынях

Азии.

Глава 9. Якутия

Мой путь из Тбилиси в Тайшет занял 10 дней, не считая трехдневной

остановки в Москве. Поезд «скорый». Ближе к Уралу состав

спутников обновляется. Одни, тепло попрощавшись с новыми знакомыми

по вагону, выходят, другие заходят. Новые знакомства, новые

впечатления. Вместе с контингентом меняется и атмосфера в плацкартном

вагоне. Все проще публика, все выразительнее «великий и

могучий». То здесь, то там слышатся голоса и мат подвыпивших пассажиров

и ругающихся проводников, радушно предложенному чаю

которых многие предпочитают водку. Торговцы носят по вагонам всякую

снедь из ресторана, но частных торговцев на станциях не видно.

Чай не юг России. Я обедать хожу в вагон-ресторан, а завтрак и ужин

– как придется. Тетя Люба в Москве меня щедро снабдила и вареными

яйцами, и курицей и еще кое-чем, но все когда-нибудь кончается. Я

никогда не отличался зверским аппетитом, как мой брат Дима, но я

ведь не один. Как и принято у нас – меня угощают и я угощаю.

Дальняя дорога мне не в тягость, особенно нравится смотреть в

окно в уютном ресторане. Тут публика намного симпатичнее, чем в

плацкартном вагоне. Я и до сих пор люблю ездить! Сколько же десятков

тысяч километров я наколесил, плавая на судах, разъезжал по

командировкам почти каждый месяц, выбирался в отпуск на своей

машине каждый год – как на север, так и на юг родного отечества, а

еще Румыния, Болгария, Венгрия, Чехословакия, Турция, Греция, круиз

вокруг всей Европы… И только самолеты у меня всегда вызывали

неоправданный страх. Но это уже другая история.

… Ранним утром миновали мост через Енисей, под которым я

столько раз проплывал. Движемся вдоль окраин Красноярска, тоже

ставшего мне за 4 года родным. Знакомые названия – Злобино, Зима,

Тайга, Нижний Ингаш и Тинская. Стоянка та же, что и 6 лет назад – 3

минуты. Пристально вглядываюсь в почти пустую платформу. Вдруг

кого-нибудь из заводовских увижу. Чувство, похожее на ностальгию,

охватывает меня и вот уже через непродолжительное время проезжаем

Решоты. Отсюда до Краслага-16 ведет узкоколейка. Вспоминаю

рассказы заводовских старожилов, как еще задолго до нашего приезда,

группа уголовников захватила паровоз и по недавно построенной

железнодорожной ветке пыталась прорваться к Транссибирской магистрали.

Говорят, что только простреленные со сторожевых вышек

баки с водой не позволили им доехать до намеченной цели. Расправа,

говорят, была очень жестокой. Впрочем, легенд здесь рождается и передается

из уст в уста великое множество. Кто знает: где правда, а где

ложь? Воображение у нашего народа богатое.

На станции Тайшет на Транссибирской магистрали делаю пересадку

на одноколейку и отправляюсь к станции Лена. Вот так-то в одном

и том же населенном пункте три названия: речной порт Осетрово,

станция Лена и аэропорт Усть-Кут. Отсюда осуществляются все

грузоперевозки на весь огромный регион, превышающий по территории

несколько европейских государств.

Компания в вагоне теплая. Неформальный лидер и заводила –

стареющая звезда местной филармонии. Межвагонные двери почему-

то закрыты. Поезд по кое-как сооруженной одноколейке движется

местами с такой низкой скоростью, что некоторые «энтузиасты»

успевают соскочить, совершить марш-бросок вперед и отовариться в

вагоне-ресторане водкой. Принесли спиртное и уже не скучно. Пьем

в меру. Актриса своим хриплым голосом рассказывает что-то из своей

бурной жизни.

Вот проезжаем места, где отбывала свой срок Русланова. Наша

спутница вспоминает о ней так, будто сама была свидетелем ее злоключений.

Не исключено. За теплыми разговорами день прошел, а

наутро мы уже прибыли. Мои спутники тепло прощаются со мной.

Чем-то я им понравился: то ли потому, что какой-то не такой, хоть и

водку пью, то ли просто пожалели «малютку», оторванного от привычной

ему среды и от родителей. Они-то прекрасно знают, куда я

еду. Это мне еще невдомек, что Заводовка и особенно Красноярск на

моем новом пристанище покажутся мне санаторием.

Я беру полагающийся мне бесплатный билет и первая неприятность.

Мне, как комсоставу речного флота, полагается 2-х местная каюта

2-го класса, а мне говорят, что 2-й класс уже распродан и я могу

взять билет на другой теплоход, который будет через несколько дней.

Я вынужден согласиться на то, что предлагают, и беру билет в 4-х

местную каюту 3-го класса. Путь далекий – 9 дней, но я уже привык

к дальним путешествиям. Мне это не в тягость, лишь бы попутчики

попались приличные. Ну и попались, скажу я, ничего. Супружеская

пара средних лет, среднего социального статуса и среднего уровня

культуры, с ними юная дочка. К ним заходит «друг семьи», с которым

они понемногу, но систематически поддают. Иногда и мне не удается

отвертеться.

Просыпаюсь я как то раз на своей верхней койке после кратковременного

дневного сна, навеянного 100 граммами. Слышу внизу

характерные звуки, которые ни с чем не перепутаешь. Родителей девицы

в каюте нет, а я в туалет хочу умираю. «Друг семьи» оказался не

скорострел, да и «девица» была не фригидна. Уж не помню, как я вытерпел,

но когда все закончилось, и я вышел из каюты, встретил своих

попутчиков, возвращающихся из ресторана в хорошем подпитии. Я

вспомнил наши кавказские традиции. Чтоб кто-то когда-нибудь посягнул

на жену, сестру или просто подругу друга? Скорее гениталии

себе отрубят. А у северян это обычное дело. И не только по пьяни.

Из всех пассажиров того рейса мне запомнились еще два молодых

специалиста-медика в одинаковых черных китайских плащах «Дружба

». Современники не знают, что это такое. Этот грубый ширпотреб

наших «классовых друзей» заполонил тогда всю страну, как и плащи

«Болонья» позже были последним криком моды и предметом зависти

тех, кто еще не смог «достать». Один из этих молодых специалистов

через несколько месяцев будет спасать мои обмороженные по пьяни

пальцы.

В Якутск мы прибыли утром и у меня еще было время и направление

на место назначения получить, и столицу Якутии посмотреть.

В Ленском речном пароходстве меня немного пожурили, что я

прибыл уже к концу навигации и назначили 2-м помощником механика

на танкер «Кишинев», где первым помощником плавал мой

однокашник Володя Ломоносов. Он прибыл сюда еще в начале лета,

сразу после окончания техникума, и уже дослужился до 1-го помощника.

«Ох, уж он повыпендривается над нижестоящими по рангу»,

– подумал я, но ошибся. Закончив все формальности в пароходстве,

я решил, что до темноты еще далеко и успею ознакомиться с городом.

Городом тогдашний Якутск назвать было очень трудно. Одна

единственная центральная улица, где находилось пароходство, была

вымощена лиственничными чурками. Вся в колдобинах, редко проезжали

упряжки с некрупными лошадками. Встретилась и одна большая

упряжка, а вот автомобиль не попался на пути, хотя позже я их

видел в городе. Уж кончилось очень жаркое лето, а весь город в еще

не высохших от давно растаявшего снега лужах. Вечная мерзлота не

позволяет талым водам уйти в грунт. По той же причине почти все

капитальные здания «висят» на сваях, вбитых в эту самую мерзлоту.

Если поставить строение на грунт, то он со временем оттает.

Не помню, почему я припозднился, но на берегу реки, где стоял на

рейде мой танкер, я оказался только вечером. Стемнело как-то очень

быстро, и кромешная тьма застала меня бредущим по обрывистому

берегу со своим колымским фанерным чемоданчиком. Здесь я впервые

испытал самый страшный в своей жизни ужас. Представьте себе

кромешную темноту, в которой вы не видите даже вытянутую руку. В

Заводовке я это уже испытал в безлунные ночи, но там хоть тусклый

свет из окон, стоящих вдоль дороги изб, а тут только огни, стоящих

на рейде судов. Я почти наощупь бреду вдоль обрывистого берега и

вдруг куда-то проваливаюсь. Я большой смелостью никогда не отличался,

а тут… Я не знаю, куда лечу. Доля секунды и я на дне выкопанного

к реке съезда для разгрузки судов. К моему великому изумлению

я ничего не сломал, ничего не вывихнул, а только весь трясусь от испытанного

страха. Ведь высота то приличная, а я не знаю куда лечу.

Немного очухавшись, продолжаю свой путь. У каждой посудины ору:

«Эй! На теплоходе! Где тут найти танкер «Кишинев»?». Наконец, нашел.

За мной присылают шлюпку, и через несколько минут обрадованный

Володя представляет меня капитану. Немного наставлений и

я, перекусив и выпив за встречу, отправляюсь в свою отдельную каюту

спать. Мне утром на вахту, а танкер, подняв с грохотом якоря, отправляется

в свой последний в эту навигацию рейс вниз по течению.

Ночью выпал первый снег. Я вышел и стою на заснеженной палубе,

как зачарованный. Такую красоту описать, надо быть художником.

Теплоход почему-то стоит. Тишина какая-то неестественная. Недалеко

виднеется холмистый заснеженный берег с чахлыми карликовыми

березками и несколько яранг с вьющимися их них струйками голубого

дыма. На берегу несколько туземцев машут нам руками. Капитан

орет в рупор: «Балык бар?» (Рыба есть?) и услышав «бар, бар», спускаем

шлюпку. Через полчаса старпом с двумя матросами возвращаются

со свежей и вяленой рыбой, и мы отправляемся дальше.

Я заступаю на вахту, и Володя вводит меня в курс дела. Показывает

как работает 300-сильный танковый двигатель V-12, который на

гражданке называют 3Д12. Ничего сложного, а по сравнению с огромными

дизелями MAN «Владимира Ленина» – так вообще игрушка.

В этом плавании, завершающем навигацию 1955 года, ничего

примечательного. Мы завезли нефть на Крайний Север и, разгрузившись,

двинулись назад. Река здесь в низовьях такая же широкая,

как и на Енисее. Противоположного берега не видать. Несмотря на

позднюю осень обошлось без штормов. А шторма в устьях сибирских

рек бывают страшные. Волна не такая отлогая, как в открытом море,

а из-за сравнительно меньшей глубины очень крутая. Речное судно,

особенно буксир, швыряет как щепку, а длинные сухогрузы и танкеры

вообще способны сломать пополам.

В первых числах октября мы отправляемся в затон на зимний

отстой. Затон – это протока Лены, где весенний ледоход не страшен.

В затоне отстаиваются все суда, и почти весь плавсостав работает в

местных судоремонтных мастерских, что рядом метрах в ста.

Мы с Володей и еще с одним парнем из Благовещенска снимаем

крохотную комнатку 3х3,5 метра в частном секторе на окраине Якутска.

Хозяева – недавно приехавшая с Украины за «длинным рублем»

супружеская пара с двумя мальчиками. Еще меньшую комнату 2х2,5

метра они сдают двум уже не молодым, но одиноким геологам. Сами

с детьми живут примерно в такой же каморке, как наша. Перегородки

фанерные, сортир, как и в Заводовке, в конце огорода, метрах в 30-ти,

и это почти в 60-ти градусные морозы. С первыми морозами такие

худосочные избы забрасывают мокрым снегом, чтобы образовалась

толстая защитная корка. Так сказать, утепляют. И все-таки стоящие

на подоконнике за двойными рамами чернила замерзают, а между

бревнами сруба к утру образовывается иней.

Зимой водой служат нарубленные на реке глыбы льда. Они огромной

кучей свалены у крыльца – чуть дальше, чем то место, на которое

мы мочимся ночью прямо с крыльца. Рано утром, как и в Заводовке,

растапливается печь, на которую ставятся ведра со льдом. Дом за ночь

выстудился так, что к утру холодрыга еще та. Этой водой мы чутьчуть

смочим заспанные глаза. Подслащенным кипятком прополощем

пищевод, может, что-нибудь, съедим – и на работу. Мне моим самым

быстрым шагом – 25 минут. На шинель зимой надета телогрейка. На

флотские брюки ватные штаны. Кальсоны почему-то не носили – считали

стариковской одежонкой. Очень мало кто может позволить себе

овчину, но есть и такие «буржуи». Зимой, пока бежишь до работы, замерзают

не только носы, щеки, уши под шапкой-ушанкой, руки в меховых

рукавицах и ноги в валенках, но и крайняя плоть под ватными

штанами. Едва добежав до мастерской, бежишь в туалет оттирать то,

что предусмотрительные мусульмане и евреи отрезают у мальчиков

сразу после рождения.

Работаем слесарями в теплом цеху, но для того, чтобы привезти

туда какой-либо агрегат, его надо сначала демонтировать, т. е. снять с

вмерзшего в 3-х метровый лед судна, а после ремонта еще страшней –

надо все смонтировать на свои места. Все многочисленные трубопроводы

соединяются на флянцах болтами и гайками. А между флянцами

должна стоять смазанная графитовой смазкой паронитовая прокладка.

Попробуйте в собачьих рукавицах наживить эту гайку. Вы берете

ее голой рукой, и она сразу примерзает к коже. Если оторвете, то только

вместе с кожей. Значит надо выждать минуту, чтоб гайка согрелась.

А на дворе около 50 градусов мороза, и никаких актированных дней.

Мне этот ад и сейчас снится по ночам.

Бывает, что у вмерзшего в лед судна надо заштопать электро или

газосваркой какую-нибудь часть, точнее залатать. Вплотную у борта

судна вырубается траншея, она за ночь промерзает еще глубже, вы

еще слой снимаете и так можно выморозить любую часть ниже ватерлинии,

которая в основном и ржавеет. В случае оплошности, если вы

пробьете корку, траншея тут же зальется водой, и вся работа насмарку,

а бригада останется без зарплаты. Работаем минут по 15-20, потом

в теплую курилку. Тут можно и согреться и перекусить и выпить

по маленькой и подымить… Без дела там сидеть не очень удобно, и я

тоже начинаю курить. В Заводовке курили многие пацаны, в техникуме

тоже, а я не мог себе позволить тратить на курево оторванные от

семьи деньги, а здесь я сам зарабатываю и не хочу быть «белой вороной».

Слава Богу, в затоне я работаю не часто. Меня и начальство и товарищи

жалеют, «Зябликом» прозвали. Но я и в цеху план не могу выполнить

больше, чем на 60-70%. Работа ведь в основном физическая.

Надо вручную пилить, рубить, выполнять тяжелую работу . Иногда

отправляют в литейный цех, там работа не сдельная и можно сачкануть,

а потом еще и молоком за вредность полакомиться…

Я и здесь комсомольский вожак. Ох уж эта моя пассионарность

В крохотной заводовской комсомольской ячейке был секретарем. В

техникуме все четыре года являлся членом бюро судомеханического

отделения, а здесь – заместитель секретаря довольно крупной организации,

ответственный за политико-воспитательную работу. Во как!

Хулиганистый, но идейный.

Стыдно быть отстающим и меня переводят в нормировщики к

ассу своего дела Асову Сан Санычу, москвичу, приехавшему на заработки.

Он единственный ходит в обливной дубленке и единственный,

кто пьет только с получки и по праздникам. Он был мастак на приписки

к дебильным нормам времени и расценкам, а тут еще палочка

выручалочка в моем лице. Наиболее спорные наряды подписываю я.

Ну что взять с несмышленого новичка, а еще комсомольского деятеля.

В общем, и к этой адской жизни я стал привыкать.

Питался в основном в большой ведомственной столовой. Все

овощи мороженые: картошка, лук, морковь, свекла… Только капуста

квашеная, а мясо – тушёнка. Рыба почему-то только океанская мороженая,

и селедка бочковая. Из алкоголя только спирт. Водка только

по большим праздникам. Она при температуре ниже 40. замерзает, а

почти все склады холодные. Вина и шампанское – в ресторане. А вот

спирт 96% на каждом углу, в бутылках и в розлив. Мы дома за ним

ходили с чайничком. Бутылки на троих много, а оставлять на другой

день не приучены. 200-300 грамм разводим пополам с водой – и будьте

здоровы. Иногда выпендриваемся друг перед другом и пьем чистый

спирт, запивая потом глотком воды. Но пить чистый спирт надо

уметь. Я тогда сжег себе всю слизистую оболочку, которая временами

и сейчас дает о себе знать.

Зимой в Якутске дни короткие. Холодный диск солнца, больше

похожий на луну едва встает над горизонтом и часика через три снова

заходит. Туман в сильные морозы такой, что днем в пяти – десяти метрах

не узнаешь знакомого человека. Одни силуэты редких прохожих.

Усы, брови, ресницы и края шапок покрыты густым слоем инея от выдыхаемого теплого воздуха. Говорят, что плевок долетает до земли в

виде ледышки, но сам не проверял, а вот падающих на лету воробьев

видел. Дверь в избу открываешь и ворвавшийся в тепло ледяной воздух

сразу превращается в облако пара, и не сразу разглядишь кто вошел.

Местным ко всему этому не привыкать, а мне… Конечно уютнее,

чем в яранге на крайнем севере, или на колымской зоне но… Зато,

какое волшебство эти Северные сияния. Если бы они еще и грели.

Представьте себе, приходишь с работы домой в не очень теплую

клетушку, а телевизоров то тогда еще не было. Ну, почитаешь немного.

А потом? Правильно! Картишки! «По маленькой в Очко» то есть в

«Двадцать одно» на деньги. Через два-три часа выигравший бежит в

соседний продмаг. Пьем, конечно, все, у нас коммуна. Частенько мимо

нашего дома везут на упряжках в расположенный поблизости морг

закоченевшие ночью в разной позе трупы, «братва гуляет». И я однажды

чуть не «догулялся», но… Говорила ведь мама, что я в рубашке

родился.

Не могу здесь не рассказать об этом случае, который едва не закончился

трагедией. С получки мы как-то отправились в столовую.

Сидим поддаем. Надо сказать, что я никогда не считался с моей неполноценной

массой тела и хотел не отставать в выпивке да и во всем

остальном от других. Так вот, сидим себе, пьем, закусываем, никого

не трогаем. Кругом все свои, день получки. Все уже в приличном, т.е.

почти скотском состоянии. Но это тоже дело привычное. Домой пойду

не один, а с соседом по комнате – штурманом из Благовещенска.

Тут какой-то обнаглевший местный, не из наших, хватает с нашего

стола граненый стакан с водкой и отправляет его в свою глотку. До

этого он то же самое проделал у другого стола, но там это ему сошло с

рук. Мой друг ему врезал в подбородок так, что этот здоровяк расстелился

на полу, а я горячий кавказский парень схватил со стола тупой

нож и пытался ему перерезать горло. Что тут поднялось! Крик, шум,

визг… Меня друзья через окно для выдачи обедов сунули на кухню,

благо шеф-повар была приятельницей Сан Саныча. Мы-то сбежали, а

многих ни в чем не повинных приехавшая милиция загребла.

Морозы были самые лютые – 58 градусов. Мы с другом чуть-чуть

не добрели до своего дома и свалились замертво у соседнего. Последнее,

что я помню, это свет автомобильных фар в тумане и кто-то, выволакивающий

меня почти из-под колес. И тут мой ангел-хранитель

опять спасает мне жизнь. Отец моей хозяйки, живущий с в гражданском

браке в соседнем доме, вышел проводить гостя и говорит: «Увидел

двух парней, лежащих без движения. Перевернул одного, вижу

свой и побежал за санками и за подмогой». Моего друга поднял и дотащил

его родственник, а меня привезли на санках для дров. Утром

очухался: пальцы, как сардельки. Вызвали из соседского морга «скорую

», которая меня и увезла во вновь выстроенную больницу. Вопрос

стоял об ампутации пальцев, боялись гангрены. Но молодой хирург

узнал во мне своего спутника и сказал: «Ампутировать всегда успеем,

надо попробовать спасти». Волдыри на моих кистях обрезали, густо

намазали мазью Вишневского и отправили домой.

Выхожу на центральную улицу. Рядом гастроном и остановка автобуса,

который ходит с частотой через 20-25 минут. Замерз, зашел

в гастроном погреться, а автобус уже проехал. И так несколько раз.

Часика через два захотел по малой нужде, а ширинку расстегнуть не

могу, у меня вместо пальцев култышки. В полуобледеневших ватных

штанах, в ватной телогрейке, и не в своих огромных валенках снова

захожу в гастроном. Вылитый босяк. Какая-то старушка протягивает

мне рублик и говорит: «Купи себе калачик, касатик», Ох, как я тогда

хотел провалиться сквозь землю и про боль свою забыл и про опасность

вообще остаться без пальцев. Видели бы мои родители и братья.

Уже не помню, как я все-таки добрался до дома. Бюллетенил ровно

две недели. Когда вышел на работу, мне по ошибке бухгалтерия и

зарплату начислила и бюллетень оплатила. Я сказал своему шефу, а

он говорит : «Помалкивай, чай государство не обеднеет». Я смолчал.

А через месяц брошенная моим шефом комсомолка из бухгалтерии,

чтоб ему отомстить, вывела меня на чистую воду. А я, как уже говорил,

заместитель секретаря комсомольской организации. Из комсомольского

собрания, на которое прибыл аж второй секретарь горкома

комсомола, ребята устроили балаган. Он говорит: «Предлагаю исключить

из комсомола», а они галдят: «Поощрить, премию выписать» и

т.п. Собрание сорвано. Бедный функционер решает вызвать меня на

ковер в горком, а я просто не иду туда.

В общем пока суть да дело, уже весна, открывается навигация, и я

получаю назначение уже не вторым, а первым помощником механика.

Только меня и видел якутский горком комсомола…

Итак, теплоход «Беркут». Звучит солидно, но в действительности

это обычный маленький пассажирский теплоход, который ходил тогда

по Москве-реке и назывался речным трамваем. Для дальних рейсов

там соорудили в кормовом салоне дополнительно две каюты. Одну из

них занимаем я и штурман, другую девчонки-матросы, которые выполняют

все команды капитана, кроме той, о которой вы могли подумать.

На это табу, неписаный флотский закон. На своем судне никакие

шуры-муры. На другом сколько угодно, и наши не упускают случая.

Гормоны играют, а понятия о нравственности и девичьей гордости не

для этой публики. На севере все очень просто. Без предрассудков.

В Якутске перед самым отходом в далекий рейс мой ангел-хранитель

опять не покинул меня своими заботами. Мне понадобилось на

прощание повидать Володю Ломоносова, который должен был на том

же «Кишиневе» отправиться на север. Его теплоход пришвартован к

дебаркадеру (плавучая пристань), а трапа нет, т.к. навигация еще не

началась. Носом к берегу и кормой к дебаркадеру стоит милицейский

катер. Ледоход еще не кончился, и река поднялась метров на 8, едва

ли не вровень с обрывистым берегом. Я в телогрейке, кирзовых сапогах,

пробираюсь на корму катера и прошу стоявших здесь ментов

меня приподнять, чтоб я потом мог подтянуться на руках до борта.

В тот самый момент, когда меня приподнимают, они своими ногами

отталкивают корму катера. Мне на покатой палубе дебаркадера зацепиться

не за что, и я в полном снаряжении вертикально падаю в

ледяную воду, и поскольку плавать не умею, столбиком отправляюсь

ко дну. В несколько секунд, представил себе ужас мамы когда узнает

о моей гибели где-то у черта на куличках. Когда всплыл на мгновение,

то оказался лицом к дебаркадеру. Лишь бы не затянуло под днище –

мелькнула мысль, и последним усилием воли оттолкнулся ногами от

дебаркадера. Меня подцепили багром и вытащили. У меня от страха

истерический смех, сказать ничего не могу. Бегу к себе на «Беркут»,

где согреваюсь спиртом.

Когда немного очухался я маму помянул и не добрым словом.

Ведь никто из нас, трех братьев, не научился плавать. И только потому,

что у мамы был маниакальный страх за нашу жизнь, и она нас

никогда не отпускала купаться на озеро Лиси, в Тбилиси, а в сибирских

реках не очень-то поплаваешь, потому что температура воды

даже при жаре свыше 30 градусов, редко подбирается к 15 градусам.

Плавать я научился только в 37 лет, когда мне вырезали половину левого

легкого и велели для разработки оставшейся половины ходить на

плавание. Брату Димке же его неумение плавать стоило жизни, если

он действительно сам утонул, а не был утоплен.

Итак, ледоход завершился, и мы отправляемся на приток Лены

– реку Витим. Это знаменитая Угрюм-река. Нас пока трое – капитан

Костя Ярыгин, механик Володя Шмигель и я. Помощника капитана

и девчат-матросов нам назначат в Пеледуе. Мы – единственное пассажирское

судно на Витиме. Ходим по маршруту Пеледуй – Бодайбо

и дальше еще 100 с лишним километров, где река формально не

судоходна. Я, как и на Нижней Тунгуске, наслаждаюсь красотами берегов.

К берегу причаливаем полакомиться ягодами, где только нам

вздумается. Мы – полные хозяева. Сами продаем билеты, сами их

проверяем. Ну как тут не злоупотребить? Мы элита маленького городка.

Бодайбо славится на всю Якутию своим пивом, а нам директор

пивзавода подвозит его ящиками на своем транспорте. Целая телега.

Я за компанию тоже беру пару ящиков, хотя пиво не люблю, тоже пью

за компанию, чтобы не быть «белой вороной». У меня в рубке всегда

два ружья – мелкашка капитана и мой дробовик. Диких уток и прочих

водоплавающих – тучи. Не пуганые, подпускают близко. Я прямо из

рубки над головами бедных испуганных пассажиров, которые сидят

в летнюю жару на палубе, сначала делаю прицельный выстрел, потом

в хвост взлетающим. Есть добыча, но ведь ее нужно еще выловить из

воды. Делаем крутой разворот, а дичь уже отнесло течением, делаем

еще один разворот и сачком девчонки вылавливают добычу, иногда

приходится делать несколько разворотов. Пассажиры пугаются и от

стрельбы и от сильного крена, но жаловаться некому. Мы ведь уток

бьем не только ради охотничьего азарта и собственного пропитания,

но и своих начальников угощаем свежей дичью.

Пассажиры наши, в основном, старатели. Тогда этот промысел

разрешили, и началась «золотая лихорадка». Мужики по несколько

человек, чаще освободившиеся уголовники, сколачивали небольшие

бригады и отправлялись на поиски удачи. Денег они не считали, и мои

старшие товарищи иногда «уступали» им свое пивко. Я же изредка

посасывал эту жидкость только чтоб не отставать от других. Охлаждали

мы пиво, опуская его в сетке за борт, там температура всегда

подходящая.

Помню, как однажды на пути из Бодайбо среди ночи случился

страшный переполох. Вахта была не моя, и я мирно спал в своей каюте.

Нас догнал милицейский катер, и несколько вооруженных чекистов

стали проверять документы и обыскивать судно. Шмон (обыск)

продолжался до самого утра. Потом мне сказали, что какая-то бригада

не сдала добытое золото. Речь шла о целом пуде. У нас они ничего

не нашли.

Очень романтическая история случилась со мной примерно через

месяц после начала навигации. Я уже писал, что наши девчонки

были отнюдь не недотроги, но не с нами. Одна из них Люба длинная и

тощая, отличалась особой похотливостью и, как говорила по секрету

ее подруга Лена, специально уехала из родного Красноярска, чтобы

подальше от родителей безоглядно утолять свои страсти. Когда однажды наш капитан попрекнул ее тем, что она «уж слишком» и могла

бы иногда вести себя повоздержаннее, она с обидой отпарировала: «Я

же не железная». Так ее и прозвали «не железная».

Вторая, по имени Леночка, намного симпатичнее и почти равнодушная

к мужикам, была изрядная хулиганка. Эта деревенская девчонка

буквально фразы не могла сказать без бранных слов. Я тоже

умел выражаться не менее красноречиво, чем она, все-таки шестой

год в Сибири, но употреблял свой богатый к тому времени словарный

запас только по делу, за что и не пользовался до поры большим авторитетом

у девочек. Вообще народ наш не любит смирненьких и воспитанных.

Я вспомнил свое тбилисское детство, и как мы издевались

над интеллигентообразными, в шляпах, в очках и с зонтиками. Я конечно

не хотел, чтобы меня принимали за маменькиного сыночка. Вот

как среда формирует нас самих. Сначала с Леной, потом с Любой и с

другими стал разговаривать на их родном матерном русском языке. О

какое для меня будет открытие, что язык этот повсеместен не только

в Сибири, но и по всей России. Объездив по командировкам почти

всю страну, почти все великие «стройки коммунизма», убедился, что

он доминирует повсюду и среди всех – от высших руководителей министерств

до последнего разнорабочего. Особенно в строительстве.

Словом, стал я и девчонкам нашим свой.

Как-то в одном из населенных пунктов нашего маршрута девчонки

попросили капитана провезти без билета до Пеледуя их подругу.

Есть в Якутии порода девчат, называемых «сахалярками», это помесь

якут и русских. Девчонки эти фантастической привлекательности:

глазки чуть раскосые, волосы, как смоль, и кожа – кровь с молоком.

А еще без ложных понятий о девичьей гордости и говорят, в постели

огонь. Ну это пока только говорят. А я то не знаю. Не целованный

и закомплексованный из-за маленького роста, хотя не без напускной

развязности. Мы отправляемся в рейс, я заступаю на вахту, а через

пару часов Лена просит пустить в мою пустую пока каюту Зою. Я рад

ублажить такую красивую девчонку, тем более их подругу. У штурмана

очередной запой и его в рейс не взяли. Даже мы, механики, легко

справляемся с управлением и только при прохождении Венчального

переката капитан сам встает к штурвалу. Почему Венчальный? Потому

что река здесь делает крутой зигзаг. Два поворота под углом почти

90 градусов. В прежние времена баржи, буксируемые на длинном

тросе, не всегда успевали их миновать и разбивались вдребезги. Эти

изумительной красоты цветные скалы «повенчали» со смертью немало людских душ, прежде чем догадались не буксировать баржи, а

толкать.

Итак, я вахту отстоял, и как говорится, на заслуженный покой.

Но покой нам только снится. Моя Зоя мирно посапывала, и я смирнехонько

залез на верхнюю койку. Лечь-то лег, а заснуть не могу. Гормоны

играют, кровь бурлит. Проворочавшись час, спускаюсь вниз,

достаю заветную бутылку и для храбрости делаю большой глоток. Зоечка

проснулась, глянула на меня широко раскрытыми глазами и как

мне показалось, поощрительно вздохнув, отвернулась к стенке. Я еще

глоток и робко прилег рядом. Я уверен, что она не спит и постепенно

пристраиваюсь рядом. Никакой реакции, никакого возмущения

моим поведением. Даже слегка покашливает, чтоб я понял, что она не

спит, а я уже изнемогаю и через несколько минут начинаю свои домогательства.

Ах, что тут началось. И лукавый смех, и слезы, и острые

ногти… Но не встает и не уходит из каюты… Словом, промучав меня

всю ночь, наутро она ушла. Я не сомневаюсь, что она уже все рассказала

своим подружкам и посрамленный боюсь выйти из своей каюты.

Мы уже давно стоим у Пеледуйской пристани. Все пассажиры давно

сошли на берег. Наши мужики пошли по своим делам. Я тихонечко

выбираюсь из своего «логова» и только за часок до отправления в обратный

путь возвращаюсь на свой теплоход. А Зоя никуда не делась.

Они на камбузе все еще «прощаются». Я пытаюсь незаметно прошмыгнуть

к себе, но не тут то было. Камбуз находится прямо рядом с

трапом, ведущим в кормовой салон, где находится моя каюта. Меня

девчонки просят с ними выпить «на прощанье». Я уже принял на берегу

и совесть меня уже не так сильно мучает, т.е. мне уже не так сильно

стыдно, но все-таки…

Я никогда не был крепким выпивохой, но очень стеснялся своей

алкогольной «неполноценности», поэтому старался пить почти всегда

на равных с другими, после чего страшно мучился целые сутки, а то

и больше. Мне не только бывалых мужиков, но даже этих лихих девчонок

не перепить, а слабость показать гордость не велит. Не помню,

сколько мы выпили, но проснулся я не от мерного рокота двигателей,

а от того, что меня усердно теребят. Я просыпаюсь и картина, которая

мне только в эротическом сне могла присниться. Мы уже в обратном

рейсе, а рядом со мной лежит обнаженная Венера, только чуть меньше

ростом и с раскосыми лукавыми глазками, и нетерпеливо будит меня.

Эта моя первая ночь с женщиной будет мне грезиться и в мой последний

смертный час.

Меня еще в десять лет тринадцатилетняя соседка учила, как делаются

дети. Её в деревне научил шестнадцатилетний двоюродный брат.

Через пару лет безуспешно попыталась склонить к сексу молодая вдова,

но это всё были детские шалости, а тут… Вулкан страстей. И зачем

моей Зоечке нужно было меня мучить всю предыдущую ночь, чтобы

потом самой меня совратить? Вот и пойми психологию этих женщин.

Потом они еще много раз будут ошеломлять меня своей непредсказуемостью.

Почти месяц Зоя каталась со мной по бурному Витиму, и мои

старшие товарищи уже встревожились. Они знали, что мои родители

и младший брат уже живут в Москве и с нетерпением ждут меня. Они

знают, как прошедшие с ранних лет огонь и воду сибирячки умеют

женить на себе бесхитростных, неискушенных маменькиных сынков.

Сначала мне рассказывают о ее якобы недоброй «славе» в Пеледуе. Я

ничему не хочу верить. Любовь слепа. Потом ее попросту выгоняют.

Моей печали не было предела. Девчонки мне очень сочувствовали, но

ничем помочь не могли. Они меня тоже давно полюбили и рады бы

своим телом компенсировать мою утрату, но «не положено». Не по

уставу, а по неписанному флотскому закону.

Лето подходило к концу. Уже не было такого страшного зноя, как

в июле и августе, но было еще очень тепло. Поредели комариные тучи,

почти перестали нас беспокоить и прочие насекомые – страшный бич

Сибири. Мы отправляемся в свой последний рейс в верховья Витима

– Устьнерпо. Берега Витима почти на всём протяжении дикие. Там

на сотни километров даже избушки бакенщика не встретишь. Выше

Бодайбо река считается официально несудоходной, и нас туда посылают

не часто, примерно раз в две недели по мере необходимости. Навигация

закрывается, и наш теплоход – последняя возможность для

припозднившихся граждан выбраться оттуда до зимы. Самолеты туда

тоже не летали – кругом горы, а вертолеты тогда еще только стали

выпускать. Добрались мы в те края нормально, хотя вода уже прилично

убыла, и местами под килем оставалась глубина меньше половины

метра.

Рано утром 14 сентября мы отправились с ветерком в обратный

рейс. Тут течение больше 15 км в час плюс наша скорость. В общем,

несемся почти со скоростью тогдашнего автомобиля.

Едва тронулись, слышу в своем машинном отделении страшный

грохот, и наш «Беркут» медленно кренится. Я в ужасе выскакиваю

на палубу и быстро осознаю масштаб катастрофы. Мы стоим носом

к левому берегу у устья горной реки Нерпо. Из горных рек нередко

опускается на фарватер очень густой туман. Он буквально стоит стеной.

Надо срочно остановиться, а для этого необходимо развернуться

против течения. Наш штурман совершает этот маневр, но не успевает,

и теплоход сносит на камни, выброшенные горной речкой почти до

середины Витима. Коварство этих горных речек очень трудно описать.

Обычно реки вообще почти не видно: она течет, но течет под

собственными же булыжниками, но стоит где-то пройти дождю и она

превращается в могучий поток. Весеннее половодье дело ожидаемое

и понятное, а вот летом и особенно к осени, когда воды не только не

видно, но и почти не слышно, возможны сюрпризы. Ты можешь отправиться

на денек на противоположную сторону на охоту или по

ягоды и к вечеру не попасть к себе домой. Очень немногочисленное

местное население это хорошо знает и внимательно следит за погодой.

Ну а мы? А мы пока сидим и счастливы, что нас хотя бы не перевернуло

могучим напором течения, ведь стоим поперек реки. Я

совсем недавно узнал, что наш однокашник утонул этим летом на

Енисее вместе со всей командой на перевернувшемся от буксирного

троса катере. Буксируя груз, нельзя делать резкие повороты. И это все

знают… пока трезвые. Уже на другой день вода так убыла, что можно

было по огромным камням вынесенным рекой добраться до берега.

Беда бедой, а жизнь продолжается. Я беру свое ружье и отправляюсь

на прогулку.

В самом устье Нерпо небольшой, но очень добротный сруб, в котором

живут профессиональные охотники. Это якут с русской женой.

Их очень талантливая дочь учится в Иркутске в художественном училище.

Их все знают. Про хозяина говорят, что он из мелкокалиберной

винтовки белке в глаз попадает, но я не очень верю, сам стрелок

неплохой. Побродив по окрестностям, полакомившись ягодами, возвращаюсь

обратно. Тут ягод такое огромное количество, что не сходя

с места ими можно обожраться. Собирать некому. Только птицы поклевывают

понемногу.

Недалеко от избы охотников натыкаюсь на странное деревцо.

Оно сплошь увешено каким-то лоскутками и странными игрушками,

как новогодняя елка. Делаю несколько выстрелов по «игрушкам» – и

домой, т.е. на теплоход. Утром следующего дня приходит на теплоход

якут и жалуется капитану: кто-то надругался над их сакральными

амулетами. Признавшись в своем смертном грехе, объясняю, что

сделал это по неведению, прошу прощения и уж не знаю, как искупить

свою вину. К счастью, якут, узнав, что я механик, сменяет гнев

на милость и даже приглашает к себе. Оказывается, что у него давно

испортился патефон, а я – не только механик, но и слесарь неплохой.

Приглашение принято.

Время есть. Наш теплоход стоит. К нам уже отправили баржу с

мощным трактором, стотонными железнодорожными домкратами

и целой бригадой спасателей. А я пока отправляюсь к своему новому

знакомому. С патефоном я разобрался очень быстро, проверил –

играет, и счастливый, что прощен окончательно, собрался уходить,

но не тут то было – обрадованный хозяин без угощенья не отпускал.

Женщин дома не было, но в примитивном ложе лежал младенец. Хозяин

объяснил, что дочь – наивную и доверчивую провинциалку – в

Иркутске совратили и вот результат. Что ж, дело житейское.

На столе появился уже разведенный спирт, так любимые мной с

Заводовских времен соленые белые грузди, свиное сало и картошка в

мундирах. Ну в общем обычный такой сибирский ассортимент. Мы

выпили по одной, по второй. Хозяин заварил крепкий чай и положил

туда топленое сало. На мой удивленный взгляд сказал, что это и

вкусно и полезно и в дальнейшем не закусывал спирт, а запивал чаем.

Ребенок заплакал, и заботливый дедушка, макнув какую-то тряпочку

сначала в чай, потом в спирт, сунул ее младенцу в рот. Дитя замолкло,

и он продолжал беседу. Я ему, видно, очень понравился, и он мне

сначала поведал, по сколько белок и соболей они с женой, тоже знатной

охотницей, настреливают и отлавливают каждый год. А затем с

места в карьер предложил мне жениться на его красавице-дочери и

стать наследником всего его несметного состояния. По словам хозяина,

других наследников у них с женой нет, брак был очень поздним,

и они уже не очень молоды. Я выразил ему свою признательность и

заметил, что вряд ли понравлюсь невесте. «А она тоже не большая», –

парировал он. Мы оба уже прилично захмелели, и я стал прощаться,

бурча что-то о том, что всем надо это обдумать, а пока надо спасать

теплоход, ведь скоро шуга пойдет. Шуга – это куски льда, которые заполоняют

реку перед ледоставом.

На теплоходе я очень позабавил своих товарищей живописным

рассказом о моем сватовстве, и вскоре мы об этом забыли. Через пару

дней, как-то утром, в иллюминатор моей каюты сунулось очень смазливое

личико и быстро скрылось. Мне показалось это каким-то сказочным

явлением, и я в два прыжка выскочил на палубу. Моя «нареченная

», стоя в лодке и ловко орудуя шестом грациозно плыла к

берегу. На носу лодки я заметил «козлы». Значит, она возвращалась

с ночной рыбалки на острогу. Технология такова. Специальная древесина, которая очень ярко горит, разжигается на носу лодки. Рыба

плывет на яркий свет и прирожденный рыбак ловко бьет острогой

свою добычу, которой тут как в аквариуме очень много. А вода как

слеза ребенка. На глубине 3-4-х метров гривенник виден. На притоке

Витима Маме, где добывают слюду, на дне, усыпанном слюдой, еще

лучше видно все. Вот почему славится Бодайбинское пиво. Главное

дело в воде.

На другой день наш радушный хозяин принес нам целый туесок

малосольного Линька. Это одна из многочисленных видов форели.

Тает во рту, как масло. Чуть присолили и сразу можно есть. Замороженную

рыбу – строганину – едят зимой все северные народы. Они

строганину едят и из мяса, в основном из оленины. Я пробовал, мне

понравилось и от цинги верное средство. Очень интересно едят якуты

вареное мясо. У них ножи заточены только с одной стороны. Взяв

большой кусок в зубы, они ловко обрезают его у самых губ. На Байкале

тамошнюю форель – омуль – чалдоны едят только с «душком», т.е.

когда немного протухнет. Я этого не могу понять, как моя половина

не может понять, как можно есть пахнущий грязными носками грузинский

сыр Гуда, а мои внуки Рокфор на дух не переносят. «На вкус

и цвет товарища нет».

Через недельку прибыла подмога с трактором, лебедками, мощными

домкратами, и к концу месяца мы снялись с проклятых камней.

Все работы очень усложнял нестабильный уровень реки. Вода то уходит,

так что мы оказываемся на камнях и начинаем подводить домкраты,

то вода снова прибывает, но не на столько, чтобы нам всплыть. И

всплыть не можем и по пояс в ледяной воде не поработаешь.

А был еще ужасный случай. Протянутый на противоположный

берег стальной трос, который тянули сразу несколько лебедок и трактор,

лопнул, как гитарная струна, и блеснул прямо над нашими головами.

На сей раз мой ангел спас не только меня, но и полдюжины

отцов семейств.

Итак, мы спасены и держим путь в Пеледуй. Мой капитан и механик,

оба из Якутска, и надо успеть туда добраться, а уже пошла шуга.

Мы все распрощались, и они без пассажиров рванули в Якутск, а мне

нужно совсем в другую сторону, на юг. Денег я подзаработал прилично

и могу с гордостью предстать перед родителями и перед младшим

братом можно прихвастнуть. Оказии на юг нет, пассажирские суда

уже давно не ходят, а шуга все гуще и гуще. В речных протоках и заводях

уже стабильная корка льда, которая все утолщается и утолщается.

И тут повезло. Два допотопных колесных парохода, идущие с севера,

направлялись в Керенск, где проживала вся команда. Если добраться

до Керенска, то дальше можно на кукурузнике до Усть-Кута долететь.

Пока плыли переломали у колес добрую половину лопастей и

потеряли один из двух якорей. А тут опять невезуха. То резко вдруг

приморозило, а теперь оттепель, облачность и самолеты не летают.

Три дня неприкаянный в грязном зале ожидания. Наконец, иду на

посадку, залезаю в 2-х местный кукурузник. Два пассажира сидят

друг против друга по пояс снаружи, впереди пилот. У меня нервный

шок и как-то сразу в туалет захотелось. Но у меня с собой было… Делаю

несколько глотков, угощаю обрадовавшегося моей запасливости

спутника и ждем команды диспетчера на взлет, а команды нет. Тревожное

ожидание затягивается, а нам минута кажется часом. И вот

отбой. Небо снова закрыли метеорологи. Лишь на четвертый день

снова посадка, но на сей раз самолет уже посолиднее – 8 местный АН

2. Тоже драндулет, но кабина хотя закрытая. По бортам две лавочки

по 4 человека. Напротив моя милая матроска Любаша вся зеленая от

животного страха. Тоже боится высоты, но ей нужно в Красноярск к

родителям. Короткий, но жутко тряский разбег, и мы отрываемся от

грунтовой поверхности, которую называют взлетной полосой. Медленно

набираем высоту. Я любуюсь уже заснеженными пейзажами. С

такой высоты тайгу еще никогда не видел. Река местами уже почти

стоит и вдруг, о чудо!, «Катер», – говорит кто-то. Не может быть. Ведь

навигация уже закрыта, и лед у берега уже стоит, и лишь на середине

непокорной стремнины еще плывет густая шуга. Я встаю и иду к противоположному

иллюминатору посмотреть, и вдруг… Пол кабины

уходит из-под ног. Не знаю, сколько метров была эта воздушная яма,

но пилот потом сказал, что в такую он попадает впервые. Ну выбирают

же себе люди такие опасные профессии… С тех пор я в самолетах

всегда с нервным напряжением жду каждую секунду что подо мной

пропадет опора. А еще внимательно прислушиваюсь к звуку двигателей,

ведь я механик, и знаю что безотказной техники не бывает. Одним

словом жуткий трус…

Итак, пока мои злоключения позади. Я в аэропорту Усть-Кут, отправляюсь

на железнодорожную станцию Лена и беру билет на Москву.

Глава 10. В Москву, в Москву…

Итак, я в поезде. «В Москву, в Москву…», – твержу я под ритмичный

стук колес, как некогда твердили чеховские сестры. Как я грезил

об этом в холодной постели якутской избы. Особенно, когда еще

не был уверен, что гангрена у меня не разовьется, и я не останусь с

култышками вместо пальцев, с которыми даже не пописаешь без посторонней

помощи. Эта моя черта рисовать в голове по ночам минувшие

меня ужасы преследовала меня всю жизнь. Уже в Москве, много

позже моих сибирских «подвигов», уже пресытившийся чрезмерным

достатком баловень судьбы от безделья, безответственной дурости и,

главное, без отцовского контроля я в погоне за адреналином на своем

роскошном автомобиле «Шевроле» попадал в такие ситуации, что

даже сейчас и стыдно, и страшно вспоминать. И, что удивительно, за

рулем я всегда сохранял олимпийское спокойствие, хоть и повторяю,

«не герой». Зато ночами, вспоминая и анализируя ситуацию, долго

приходил и сейчас еще прихожу в ужас. Вот такая вот «отложенная»

реакция. И чем больше старею, тем больше кошмаров мучают меня по

ночам. Правда, иногда случаются и приятные сновидения. Они напоминают

невозвратное.

А сейчас я еду по тому же маршруту, что и год назад, но уже в

обратном направлении. Все то же. Только вагон на сей раз купированный.

Еду как порядочный, моя нищета уже в прошлом. Так и доехал

бы без приключений, если бы не веселая компания в соседнем купе.

Мои спутники пожилые, скучные, не разговорчивые, а там весь день

хохот стоит, анекдоты «травят», стаканы позвякивают. Познакомились

в тамбуре, где курим. Через денек приглашают «перекинуться»

в картишки. Ну это дело мне знакомо, не лыком шит. Сам «тертый

калач». Только что не граблю, не ворую, но «стрелянный воробей».

Играем по маленькой. Картишки люблю и даже «мухлевать» умею,

но это только со своими, а с чужими ни-ни. Во-первых, я все-таки хоть

и «свой», но честный, благородный, а во-вторых, можно схлопотать и

вплоть до «пера» в бок. Ребята вроде бы приличные, татуировок минимум,

да и «по фене не ботают». Это уголовный жаргон, которым

иногда даже «мусора», т.е. менты не брезгуют. Мне как всегда в любви

не везет, зато везет в карты. Я все выигрываю, они «завидуют», а я уже

начинаю воображать из себя мастера.. Ох, как легко мы сами себя обманываем.

Я суммы не помню. Да и деньги тогда были совсем другие,

еще дохрущевские, к которым мы едва привыкли после войны, когда

нас в очередной раз грабануло родное государство. Я уже не считаю

многочисленные добровольно-принудительные государственные займы.

В общем, Хрущев их тоже поменяет потом и тоже десять к одному,

но на сей раз уже вместе с ценами. В общем, выиграл я тогда

больше месячной зарплаты, а потом, когда ставки уже постепенно выросли,

мне вдруг перестало «везти». Проиграл один раз, потом немного

выиграл, проиграл еще больше. Хочу в азарте отыграться, опять не

повезло. Иду в отчаянии «ва-банк» и снова мимо. В общем, проиграл

почти втрое больше, чем выиграл и взял себя в руки. Поздно, но понял:

меня развели как последнего «фраера», но проучили на славу. Я

сейчас не только в карты, даже в шахматы с тех пор не играю. Урок

пошел на пользу, хотя шахматы бы не повредили.

Москва уже недалеко. Где-то под Ярославлем в уже пустое купе

садится парень. Нутром чувствую, что вор, хотя ведет себя вполне

прилично. Но сибирский опыт научил отличать вора от лоха. Теоретически

это объяснить невозможно. Уже совсем близко от Москвы

тоже, видимо, заметил мою настороженность, сам признался, что вор,

но не чемоданный, которые по вагонам специализируются, а «щипач»

– карманник – высшая каста в уголовной аристократии, не бандит какой-

нибудь. Да и на хрен ему нужен этот колымский фанерный чемоданчик,

который совершил, сначала с отцом, потом со мной путь

в десятки тысяч километров по всей нашей огромной стране и завершил

свой путь в Греческом Королевском Посольстве в г. Москве. Ах,

как я, дурачок, тебя не сохранил. Дороже тебя у меня сейчас не было

бы реликвии.

Встречал меня на Ярославском вокзале отец, который мне рассказал,

как он, мама и Дима оказались в Москве. Когда с него и сотен

тысяч подобных ему ссылку сняли, он сразу же получил лестное предложение

из треста, о котором я уже упоминал.

Совершить такой фантастический карьерный скачок он не помышлял

еще месяц назад, хотя знал, что «высокое начальство» его

ценит. Только представить себе – вчера ссыльный «враг народа», а сегодня

один из руководителей огромной системы таких же химлесхозов

всего края. Предприятие важнейшего стратегического значения

трест «Красхимлес». Мама об этом не хотела и слышать. Один сын

отрабатывает 3-х летний срок, где-то у полюса холода, второй, старший,

Лазик тоже после окончания Красноярского горного техникума

отправлен отрабатывать свой 3-х летний срок в Карагандинскую область.

Еще один Богом проклятый регион в Северном Казахстане, где

зимой тоже очень сильные морозы, да еще с ветром, а летом зной до

40 в тени, пыльные бури, да еще и урановые рудники рядом. Детям

«врагов народа» никакого снисхождения, никакого сострадания, если

даже они такие хилые, как я, «полтора метра с шапкой» и еще более

хилый Лазик, который чем только в детстве не переболел.

А в Грузии у мамы огромная родня, которая в нас души не чает,

привычный климат, даже сравнивать нельзя с этим диким краем и не

плохим, но совсем другим народом. Отец просит у управляющего трестом

Кудрявцева срок на принятие решения, берет отпуск и отправляется

на «разведку» в Тбилиси.

Родня, друзья, климат – это хорошо, с работой проблем не будет,

но надо где-то жить. Нашу квартиру нам никто не вернет, а родня и

так живет в страшной тесноте. В огромном доме моего деда по матери

Петроса давно живут чужие люди. Лишь одну комнату оставили его

старшему сыну Арташу, у которого тоже два уже отвоевавших взрослых

сына без собственной крыши над головой, хоть и фронтовики.

Все остальные братья и сестры, кроме дяди Саши, тоже занимают по

одной комнате в коммунальных квартирах.

У дяди Саши шикарный 2-х этажный дом с приусадебным участком

на окраине Тбилиси. Сейчас это центр города и самый престижный

район. Собственно говоря, этот дом строил мой отец на две семьи,

но отца посадили, и дядя Саша, работавший в ту пору директором

Авчальского стекольного завода, поселил на вторую половину дома

своего заместителя, подающего надежды молодого чиновника-грузина.

Тот оказался не только прекрасным человеком, но и талантливым

работником. Сделав вскоре головокружительную карьеру и обретя

большую власть в республике, он немало сделал для моего слишком

доброго и совершенно лишенного деловой хватки дяди, который нам

10 лет заменял отца.

Итак, отец едет в Тбилиси. Путь лежит через Москву, а там посольство

страны, гражданином которой он является. Ну, как не зайти,

не навести справки о бедной старушке матери, слабеющую связь с которой

мы потеряли сразу с начала войны, когда Мусолини, а потом и

Гитлер вместе с нашими «братушками» болгарами оккупировали Грецию

еще до нападения на Советский Союз.

Итак, отец, прибыв в Москву, преодолевая животный страх, идет

в Греческое Королевское посольство. Кто жил в те времена, знают, что

значила тогда любая связь с иностранцами, хоть ты и сам чистокровный

грек.

Приняли его тепло, не так как принимают сейчас. Но, правда, и

заходили тогда туда посетители чрезвычайно редко, не то что сейчас.

Его внимательно выслушали и тут же отправили запрос в Министерство

внутренних дел Греции. Семья бабушки была большая и найти

ее следы не трудно, а отцу сказали, что у них увольняется в связи с

отъездом в Грецию служащая, и он, если хочет, может занять ее место.

Человеку так жестоко пострадавшему от душегубов-большевиков доверять

можно, а аттестат Трапезундского Фронтистирио и образование,

полученное Советском ВУЗе более чем достаточно для предстоящей

работы в консульском отделе посольства. Отец, конечно, в шоке.

Поселиться в Москве? Не сон ли это?

Не знаю, как все было дальше, но когда посольство согласовало

вопрос со своим МИДом, а отец с матерью, в Заводовку пришла Правительственная

телеграмма, которая всю Заводовку повергла в шок,

т.к. там таких еще никто, никогда не видел.

Мои родители распродают свое скудное имущество, новый двухэтажный

дом, в котором и пожить то не успели, и вместе с Димкой,

который так и не окончит свой Горный техникум, едут в Москву. С

жильем у МИДа СССР тогда были проблемы и нашим временно предоставляют

однокомнатную квартиру во флигеле под консульским

отделом и пару комнат в подвале основного старинного особняка по

1-й Мещанской ул. (ныне проспект Мира), дом 24.

Отец едва закончил свой рассказ, как мы подъехали сюда. Постовой

у своей будки почтительно откозырял нам, и мы вошли в кованные

ворота. Справа – роскошный особняк, конфискованный в 17-м

году у какого-то конезаводчика. В глубине двора – 2-х этажный флигель,

на втором этаже которого консульский отдел, а внизу половину

постройки занимает гараж, а половина – квартира, которую занимают

родители. Димка ночует в подвале.

Не помню деталей встречи. Помню только счастливые слезы

моей бедной мамы и радость Димки. Он тут уже обзавелся друзьями

и ему не терпелось поскорее ввести меня в свою компанию.

В подвале особняка жила русская семья, выполнявшая функции

по отоплению здания с автономной котельной, дворников, садовников

и прочих вспомогательных работ, необходимых в хозяйстве. У

этой супружеской пары Тюкаевых было две дочери – 8-летняя Верочка

и 17-летняя Валя, с которыми, сначала Димка, а позже и родители

уже успели сдружиться, как только умеем дружить со своими соседями

мы, Тбилисцы.

У родителей меня ждал не только радушный прием, шикарный

обед и уйма новых впечатлений, но и полный чемодан так дефицитного

в Союзе барахла. От шикарной штатской одежды до носок и носовых платков. Швейцарские самозаводные, противоударные и водонепроницаемые

часы, я еще долго испытывал в чашке с водой и бросал

на пол, пока они наконец не встали, причем не во время испытаний, а

при случайном падении на пол.

Всю первую ночь я спал плохо, несмотря на принятое… Отец пошел

спать в покои посла, который, учитывая нашу жилищную стесненность,

разрешил использовать, когда сам в отъезде. Хоть и квартира

наша была во многих десятках метров от проезжей части, шум

довольно редких в те времена автомобилей не давал мне заснуть, так

я одичал в Сибири за 7 лет.

Первый конфликт с отцом возник утром. Ширина брюк стокгольмского

костюма 24 см, а ведь почти такие носят стиляги, которых

мы все флотские, да и все «нормальные пацаны», презирали. Был у нас

в группе один такой «интеллигентик вшивый» Эдик Николаи, родители

которого из Москвы переехали в Сибирь по назначению. Так мы,

однокашники, его просто презирали и у нас не «повыпендриваешься»

– форма, а вот соседи его, да и простые горожане просто лупили, когда

он после учебы, сняв форму, выходил из дома в своих «кальсонах».

После долгих уговоров отца, который убеждал меня, что «клёши» в Москве не модны, был найден компромисс. Благодаря тому, что

брюки мне были длинны, и их все равно надо было укорачивать, решили

вставить клинья. Это конечно не те 34 см, в которых я приехал,

но хотя бы почти 30. С большим смущением я их стал носить. Через

некоторое время я понял, что смешон и тихо клинья выпорол. Через

годик я и эти еще заужу, а когда мне понадобятся старые брюки для

ремонта машины, я вытащу свои флотские и ужаснусь. Каким же клоуном

я вошел в здание Посольства!!! Ширина «настоящих» флотских

«клеш» у меня была 34 см. Это при моем-то росте. Вот что делает с

человеком среда обитания.

Второй конфликт возник, когда мы всей семьей должны были

идти в Дом Дружбы с зарубежными странами на какой-то вечер, посвященный

национальному празднику Греции. Я категорически отказывался

одеть галстук, который тоже был в моих глазах предметом,

достойным только «стиляг и гнилой интеллигенции». Отец все-таки

настоял на своем, и я с большим смущением поехал на празднование

в галстуке. Сейчас, когда галстуки уже давно не обязательны, я, если

одеваю костюм, то без галстука чувствую себя, как без штанов. Вот

что такое среда и привычка. Как мы подвержены внешнему влиянию

и всяким условностям. Так среда формирует человека, а несформировавшегося

легко и быстро делает придурком. Я эту стадию прошел.

Надеюсь… А иногда мне кажется, что не прошел. Уродство – это ведь

надолго.

На другой день после моего приезда Дима повел меня в «свой»

подвал, где мне тоже было уготовано спальное место. Очень чистенькое

помещение, окна ниже поверхности земли, но все же и дневной

свет проникает. В таких подвалах в те времена в Москве еще жило довольно

много людей. Точно в таком же подвале соседнего дома жила

и моя будущая жена. Ее сородичи ассирийцы почти все жили в таких

подвалах.

Там находится довольно-таки приличная котельная, автономно

отапливающая здание. Я в этих делах разбираюсь профессионально.

Корабли тоже нуждаются в системах отопления и горячего водоснабжения.

Недалеко от котельной две комнаты выделены для нашей семьи.

В одной ночует Дима и приготовлена постель для меня, а вторая

– сплошь забита ящиками. Димка с загадочной ухмылкой открывает

один за другим ящики, а в них шотландские виски разных марок,

английский джин, 7-ми звездочный греческий коньяк «Метакса»

под сургучными печатями поставщика его Величества российского

императорского двора, итальянские вина в оплетенных бутылках,

кубинский ром, датское пиво, американская кока-кола, о которой я

уже знал, что это любимый напиток проклятых американских империалистов.

В самом конце он показывает 3 ящика с чистейшим медицинским

спиртом, отмечая, что одна бутылка 0,75 л стоит меньше

одного доллара. Когда замечает, что я этим изобилием убит, открывает

еще одну новость. На чердаке той пристройки, где консульский

отдел, стоят ящики с теми же американскими сигаретами, которые мы

вчера уже курили. Папа курит крепкие «Честерфильд», а он, Дима, и

мама «Викеро» – длинные с причудливым фильтром. «Метр курим,

два бросаем» шутили мы. А еще всякие там консервы, швейцарские

шоколады, бисквиты и т.д.

Когда я прихожу в себя, Дима мне объясняет: в Стокгольме существует

огромная фирма «Нордиска компания», они собирают со всего

мира все самое лучшее, что производится на нашей планете и потом

продают по ежегодно издаваемым каталогам тоже по всему миру. Все

дипломаты, иностранные журналисты и прочие привилегированные

персоны имеют довольно большой лимит на беспошлинные закупки,

и иностранцам, покупать все очень выгодно. Правда, эти же

иностранцы признают, что наше сливочное масло и конфеты намного

вкусней, и если бы не уродливая упаковка, цены бы им не было. А

пока они здесь покупают только икру, хлеб, свежее мясо и фрукты.

Причем фрукты перед употреблением некоторые моют с мылом. Ну

что ты скажешь, буржуи они и есть буржуи.

Потешив меня как следует, брат признается, что сам он предпочитает

разведенный спирт и вытаскивает из-под своей кровати уже

приготовленную очень красивую бутылку со стаканами. Мы прикладываемся,

как видавшие виды алкаши, и с гордостью привычно вытираем

губы рукавом. Потом проходим много закрытых комнат и идем

в дальний конец подвала, где живут Тюкаевы. Димка поясняет: весь

подвал забит напитками и снедью. В дни национальных праздников

бывают такие приемы, что на протяжении сотен метров по обе стороны

улицы стоят дипломатические и правительственные машины.

Семья Тюкаевых вся в сборе. Простые, очень радушные люди.

Легко нахожу с ними общий язык, а Димка уже не только самый близкий

друг их семьи, но и уже давно сдружился со всеми друзьями Вали

из соседнего дома и прежде всего с семьей Гершкович. Два брата и две

сестры с небольшой разницей в возрасте очень быстро стали друзьями

и Димы, а к новому 1957 году и моими друзьями. Я попадаю в

некий совсем другой мир, но свой. Здесь я, как говорится «в своей

тарелке».

Совсем другое впечатление у меня от атмосферы посольства и его

обитателей. Вот сделал шаг – и в другом мире, совсем другая атмосфера

и, прежде всего, запахи. Именно запахи, в первую очередь.

Как-то в один из первых дней моего пребывания у родителей,

отец повел меня в основное здание. Время было вечернее и в посольстве

был только постоянный персонал, т.е. здесь проживающие охранник,

швейцар, горничная, повар, прислуга. Обход начали с покоев

посла, где в эти дни пока тот был в отъезде ночевал мой отец. Огромная

комната с балконом. Большая кровать, туалетный стол с большим

флаконом французского одеколона и уймой каких-то туалетных принадлежностей.

Огромная, почти во всю длину одной из стен комнаты,

открытая вешалка, вся увешанная костюмами, рубашками и галстуками.

Рядом – дверь в просторный санузел и вход в другую комнату

– спальню его супруги, которая в Москве вообще почти не бывает.

Туда входить не положено. Напротив большой парадной лестницы

просторный холл, из него ведут двери в кабинет посла и еще в какие-то

комнаты, в которые мы не вхожи. Все обитатели, которых мы повстречали,

очень любезны, все какие-то слишком холеные. Это всего

лишь младший персонал, но все они так же как и мы – «кирии», т.е.

господа. Меня воротит уже от одного этого ненавистного мне слова, а

они и меня тем же величают.

Я, конечно, ни бельмеса не понимаю, но чувствую, что отец для

них тоже не ровня, т.е. они господа, но отец все же рангом выше. Люди

очень любезны, но меня же с самых ранних лет приучали, что иностранцы

все очень опасны, очень коварны. Помню, когда еще плавал

на Енисее, в низовьях у Игарки было очень много океанских лайнеров

лесовозов из разных стран, вывозящих от нас пиломатериалы – плод

труда десятков, а может быть и сотен тысяч наших заключенных. Иногда

мы проплывали от них очень близко и завидев на палубе развалившегося

в шезлонге «господина» в халате, как последние придурки,

свистели, размахивали кулаками, но если видели чернокожего, выражали

ему, как могли, свое дружелюбие. Классовая солидарность. Так

вот к чему я это. Деформировать детские мозги до дебилизма очень

легко. Особенно, если предварительно уничтожить, или хотя бы отнять

у этих детей их родителей.

Итак, день за днем московская жизнь затягивала меня в свой водоворот.

В то время дядя Саша, продав свой тбилисский шикарный

дом, купил приличный в Удельной, под Москвой. Его единственный

сын, Рафик, сразу после института остался в Москве, женился, и даже

успел обзавестись дочерью. Мы все часто собирались у него и время

проводили очень весело. Хлебосольством мамин любимый брат

славился всегда. Мои родители быстро подружились с московскими

друзьями дяди. Компания сложилась теплая. Ведь в посольство никого

не пригласишь, а мы все люди очень общительные.

Мой отпуск уже истекал, а возвращаться в «белое безмолвие» ой

как не хотелось. Отец решил еще раз показать меня московским светилам

и ему удалось раздобыть справку о том, что мне по состоянию

здоровья проживать на Крайнем Севере противопоказано, а наоборот

необходимо находиться под наблюдением московских профессоров.

Заболевание мое неизвестной этиологии и его необходимо изучать. Я

уже хотел отправить свою спасительную справку заказным письмом

по почте, как друг дяди Саши Вано Дарчиев, которого мы на русский

манер звали Иван Никитич, сказал, что сейчас в Москве в командировке

находится его друг Президент Якутского филиала Академии

наук, который не только отвезет справку, но и посодействует успешному

завершению дела. Меньше чем через месяц я получил заказным

письмом свою трудовую книжку и вздохнул с облегчением. Еще два

года тянуть лямку не придется. О новой работе я пока не беспокоился,

т.к. навигация еще закрыта, а о работе на суше я и не помышлял.

Наступал новый 1957 год, который мы с Димкой встретили вместе

с Валей Тюкаевой у Гершковичей в соседнем доме. Как раз только

что демобилизовался из армии их старший брат Володя. Они пригласили

свою подругу Риту, чистокровную ассирийку, из их подвала, которая

вместе с Галей Гершкович работала продавщицей в соседней булочной.

Была еще одна их подруга по прилавку Галя Тылкина. Новый

год встретили весело, гуляли до утра.

Моему счастью не было предела. Колесо Фортуны сделало полоборота

и мы попали «из грязи в князи». Я и Димка с юношеской

беспечностью упивались столичной суетой, которая так контрастировала

с сибирской глушью. Наша шумная компания была так гармонична

и дружелюбна, что даже почти ежедневные вечеринки с

песнями и танцами соседей по коммуналке не раздражали, а во дворе

тоже все свои, почти как в Тбилиси. Казалось бы чего еще желать, но

бедная мама нашего оптимизма не разделяла. Едва осчастливленная

моим приездом она снова стала понемногу впадать в депрессию. Мы

с Димкой думали, что это из-за тоски по Лазику, который «отрабатывал

» еще свой «трешник», в богом проклятом крае между Карагандой

и Джезказганом, но причина оказалась куда тревожнее. Она сначала

догадывалась, а потом узнала точно, что у отца серьезные проблемы.

Узнала, что всякое иностранное учреждение в нашей стране, это настоящий

серпентарий из вечно сражающихся на невидимом фронте

спецслужб. Тем более, когда речь идет о Посольстве враждебной страны

члена НАТО. Очень скоро и я узнал, почему она так ностальгировала

о заводовской глуши, где по крайней мере все были вместе, и,

главное, все были живы… Но это уже, как говорится, совсем другая

история и об этом будет в следующей части моего повествования.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Наступил 1957 год. Колесо фортуны сделало пол оборота и каждый

из нас вживается в новые условия жизни. Отец уже не враг народа,

а господин Дионисиади. Сопровождает Чрезвычайного и Полномочного

Посла в качестве переводчика то в МИДе, то в частных

поездах по стране. Чаще один, а в Грузию поехал вместе с мамой. Это

ее немало тяготит, но ничего не поделаешь, нужно привыкать к светскому

образу жизни. Это вам не любимую корову Бурёнушку доить в

Заводовке.

Мы с Димкой начинаем понимать, что наша провинциальность

очевидна. То есть, мы тоже рядовая советская молодежь, но по сравнению

с москвичами «чмо», как сейчас выражаются, то есть маргиналы.

Димка в меньшей степени, я в большей. Все-таки он уже год

в Москве, а я совсем «чурка». Не то, что мы люди второго сорта, но

менталитет имеет значительные отличия, да мы и сами всегда осознавали,

что москвичи это элита страны, и относились к ним с большим

пиететом. Всегда даже самого рядового работягу из Москвы сами

считали человеком «продвинутым», хотя и слова тогда этого не знали.

Мы жизнь познавали по художественным фильмам, а как они производятся,

тогда еще не знали.

Приближалась весна. Дима по протекции жены покойного друга

дяди Саши, Клавдии Павловны Азарашвили, работал на том же Карачаровском

механическом заводе, куда чуть ранее с ее же протекцией

поступил на работу сам дядя Саша. Тот был начальником жилищно-коммунального отдела, а Димка учеником слесаря.

Тут отметим, забегая вперед, что завод этот, как я узнал позже,

подчинятся Госстройтресту КГБ СССР, а Клавдия Павловна была не

рядовым сотрудником этого самого треста. Кем был ее покойный супруг

Антон Багратович Азарашвили, я не знаю.

Я сам о новой работе пока не помышлял, так как навигация еще

закрыта, а о работе не на флоте и думать не хотел.

Наша дружба с новыми знакомыми становилась все крепче. Мы

с Димой понемногу отесывались, а они собственно и не находили, что

мы такие уж дикие провинциалы. Да, мы по сибирской привычке любили

еще бравировать тем, что пьем, как настоящие мужики, но их

это не очень шокировало, потому что братья Гершковичи нам ничуть

не уступали. Да и девчонки, не по-сибирски, но могли себе позволить

«красненького».

Я все внимательнее приглядывался к Рите. Она была очень красива,

хорошо и с удовольствием пела и танцевала. Я в своем репертуаре

балагурил и шкодничал. Вообще немалую роль сыграл и ее небольшой

рост. Чуть выше меня, буквально на несколько сантиметров. Это для

моей закомплексованности сыграло, можно сказать, решающую роль.

А вообще признаться откровенно, меня уже тогда очень волновали

северянки. Их белая кожа с ранней юности действовала на меня, как

красная тряпка на быка, а в Рите было что-то очень близкое к нашей

кавказкой породе. Что-то родственное, родное. Страстью это я бы не

назвал. Да и мыслей у меня тогда не могло быть серьезных. Ей не было

еще и 17 лет, а я еще иждивенец. Да и отец, у нее говорят «зверь лютый

». Первую жену красавицу загнал в могилу, теперь над второй, которая

на тридцать лет моложе, издевается. Рита стесняется того, что

ее мать в таком «преклонном возрасте» родила пятого ребенка – сестренку

Люду. Когда педагоги какого-то хореографического училища

приметили призвание Маргариты к танцам, попытались уговорить ее

отца разрешить дочери учиться у них, но возмущенный их наглостью

Киссар, чуть не побил незваных гостей, приговаривая : «Что, моя дочь

проститутка, чтоб танцевать для других людей?!»

В общем, мы с Ритой подружились серьезно. Отец ее нам не помеха,

так как живет за городом в недавно купленном бревенчатом доме

и с раннего утра и до позднего вечера сидит в своей «стоянке», недалеко

от Казанского вокзала, чистит обувь прохожим, торгует шнурками,

подковками, стельками и гуталином собственного производства.

Семью кормить надо, а она большая. Маргарита страшно стесняется

профессии отца, но куда денешься. Вся их диаспора занимается этим

промыслом. А чем еще? Весь их народ, лишившийся своей государственности

еще в седьмом веке до нашей эры, на протяжении многих

веков гонимый сначала своими более могущественными соседями, а

позже мусульманскими фанатиками, сохранил свой этнос, язык, традиции

и остался верен своей православной вере. Так же, как и сородичи моего отца, спасаясь от полного истребления, нашли они убежище

у своих единоверцев и расселились на гостеприимных землях Армении,

Грузии и России.

Несколько кланов добрались и до Москвы, еще во времена НЭПа.

Безграмотные, не владеющие прилично языком, расселились они, как

и курды, в Тбилиси по пустующим подвалам, и, как татары, при царе

монополизировали работу дворника, так и эти монополизировали

новую, тогда для Москвы, профессию чистильщиков обуви. Но основной

заработок давала не чистка обуви, не так уж много москвичей

не могут сами почистить свою обувь. Основной доход давала мелкая

торговля, которая все время понемногу расширяла свой ассортимент,

то авоськи войдут в моду, то еще что-то. Те, которые попредприимчивее,

могли произвести и мелкий ремонт обуви. Доход они имели

неплохой, побольше какого-нибудь там старшего инженера на заводе.

Само собой отстегивали часть своих доходов кому положено, был у

них почти, как у цыган, и свой «барон». Все дела с московской властью

решал он. Каждый клан имел своего старейшину, которому все подчинялись

беспрекословно. Он собирал со своих мзду, какую-то часть

оставлял себе для решения вопросов, так сказать, местного масштаба,

а львиную долю «посылал» Казбеку, который помимо выполнения

функции формального лидера, еще и заведовал овощным магазином.

Само собой мой будущий тесть, как и все его сородичи, «дружил» и с

участковым милиционером, и с мелкими совсем уж местными чиновниками.

Тогда еще, конечно, в помине не было такого рэкета, который

имеет место в наши дни. На войну этих чистильщиков по незнанию

русского языка не брали, и все они благополучно пережили даже самые

тяжелые времена. Во всяком случае, Рита голода не знала никогда.

Правда, не «жировали», но сыты были. Интересно заметить, что,

в отличие от нас кавказцев, у них на первом месте в еде кормилец, а

дети питались уже по остаточному принципу. Еще я застал светло-коричневого

цвета добротное ратиновое пальто Ритиного отца, в котором

поочередно выросли все ее братья, начиная со старшего Бори от

первой жены Киссара. Ритм жизни московского чистильщика обуви

таков: с семи утра, когда только первые трудящиеся выходят из домов,

он уже на своем посту, на «стоянке», и до позднего вечера, когда улицы

начинали пустеть. Зимой и летом, круглый год, безотлучно. Тут и

плита для подогрева или даже приготовления пищи. Если какая-либо

необходимость заставляет отлучиться, то заменяет жена, дети или какие-

нибудь родственники. Все эти безграмотные люди были, однако,

достаточно мудры, имели богатый жизненный опыт своих предков.

Они знали, что никогда нельзя проедать все заработанное. Всегда,

даже в самые тяжелые времена, нужно часть своих доходов откладывать

на черный день. В отличие от нас грамотных, знали, что никакому

государству доверять нельзя. Они люди второго, если не третьего

сорта, и ничего кроме презрения к их образу жизни, их занятию, их

очень ломанному русскому языку коренные москвичи испытывать не

могут. Их молодежь тоже уже стыдится работы своих родителей, но

куда денешься, не отрекаться же от них.

Они уже языка-то толком не знают, и говорят на смешанном с

русским родном языке, но традиции соблюдать обязаны. Смешанные

браки родители не признают, и даже иногда отрекаются и проклинают

своих детей, особенно отцы, а иначе как сохранить свой этнос?

Инстинкт самосохранения в национальном масштабе. Забегая вперед,

скажу, что традиция правильная, никто из большого потомства Киссара,

кроме самой младшей дочери Людочки, не соединил свою жизнь

со своими, и никто из них, не сохранил свой брак, а самая младшая

послушалась старого отца и до сих пор живет в счастливом браке с

человеком, которого до брака и не знала. И тоже они уже состарились,

трагически потеряли своего единственного сына и находят утешение

только в церкви, где она и прислуживает.

Ассирийские свадьбы очень интересны. Так же, как и в Грузии и

в Армении, собираются сотни человек. В Москве обычно арендуется

какая-нибудь столовая. На столе не такое разнообразие, как на Кавказе,

но изобилие не меньшее. Подарки не принято дарить, а ходит

старейший из клана с подносом и громко объявляет, кто какую сумму

дарит. «Бедные» чистильщики обуви очень честолюбивы и не скупятся.

Собранные суммы намного превышают расходы на грандиозную

свадьбу. Утром после первой брачной ночи, когда гости еще пируют,

выносится на обозрение всей публики запятнанная кровью простыня,

невеста была девственницей. А как иначе? Если не так, то молодую

прогоняют, а позор не только на семью, но и на весь клан. Такую

«шлюху» родные братья или даже отец могут и убить. И были случаи

на памяти стариков.

Об этом всем, мне рассказывал старший брат Маргариты Борис,

с которым мы потом очень сильно подружились пока не повзрослели,

и остальные три ее младших брата: Эдик, Алик и Жорик. Это я, конечно,

пишу как их звали друзья. Родители их нарекли и звали иначе,

по-ассирийски.

Бедный Боря первый нарушил запрет своего отца и, связавшись

перед самой армией с рыжеволосой красавицей Галей, из самого любимого

сына стал самым ненавистным. Галя не вынесла долгой разлуки.

Как водится у северян, похоть свою не сдерживала, да и не очень

это скрывала, и сразу после демобилизации Борис ее бросил, хотя и

безумно любил.

Жестокосердный отец сына предателя так и не простил до самой

очень ранней его смерти. Борю отец очень баловал с ранних лет.

Боря знал, что его мать, которая по тем временам уже имела редкое

для ассирийских девиц среднее образование, болела чахоткой, а отец

не только не много сделал, чтобы спасти ее, но и, наоборот, жестоко

избивал. Ребенок все помнил, и отец, чтоб сгладить свою вину, щедро

задабривал его деньгами. У ассирийцев это принято, не подарки

детям, а именно деньги. Ну, а, когда у ребенка появляются деньги, появляются

и сомнительные друзья. Мальчики, представленные самим

себе, да еще и с деньгами, довольно часто начинают оступаться, а после

разлада с отцом и измен любимой, он совсем пошел под откос. Я

тоже был не дурак и выпить, и по женской части, и мы с ним очень

сильно сдружились. Особенно, после моей женитьбы. А пока я еще

только приударяю за его сводной сестрой и он ничего против не имеет.

Я все-таки не русский, а греко-армянин, почти свой. Другому бы

он свернул шею за ухаживания за малолеткой.

Так незаметно подкралась весна 1957 года. Я стал искать работу

в Московском речном пароходстве, но мне там ничего предложить не

могли. Пугала анкета. Мало того, что отец иностранец, да еще и сотрудник

какого-то там Королевского Посольства, подальше от греха.

Наконец, что-то подобрал. На балансе какой-то там автобазы, Московского

Бассейнового управления Главного управления подводных

работ есть небольшой трофейный сухогруз, который возит речной

песок на стройки. Там требуется помощник механика, а уважающие

себя речники туда не идут. Мне выбирать не приходится, и вскоре я

зачислен в штат. Мой первый рейс по каналу Москва – Волга в Белый

городок. Я в восторге, живописные берега, огромные водохранилища.

В порту, что на Химкинском водохранилище, стоит такой же речной

трамвайчик, на котором я работал на Витиме, только вместо двух

пассажирских салонов, две огромные цистерны под молоко. Коллеги

угощают нас всем ассортиментом молочной продукции, вплоть до

свежайшего сливочного масла. Откуда масло? Они в бак с молоком

опускают на шпагате целую буханку черного хлеба и к концу рейса от

болтанки вся буханка покрывается толстым слоем сливочного масла,

а то, что молоко после этого очень быстро прокиснет, никого не волнует.

Они его успеют сдать.

Я до глубины души возмущен такой формой вредительства, но

перебарываю себя. Старшие товарищи меня не поймут, они не такие

сознательные идеалисты, как я, хотя намного старше, и даже капитан

говорит, что он в былые времена возил самого Сталина: «Каким был

Вождь? Да, я добрее и проще человека не видел, а то, что говорит Никита

Хрущев, брехня сплошная». Ну как мне не верить своему капитану,

мужик то он, что надо.

Пока я плавал, вернулся из Караганды и Лазик. Жить ему в Москве

негде, да и с пропиской большие проблемы. Меня тоже прописал

у себя в Удельной дядя Саша. И он, и его жена тетя Нина, старые большевики

и, тем не менее, прописали меня с очень большим трудом. Его

берет на работу прорабом к себе в Строительное управление друг семьи

Азарашвили и дяди Саши – Вано Дарчиев, строящий правительственный

комплекс в Завидово.

Наш следующий рейс – в город Калинин (Тверь), у Завидово

бросаем якорь, а я беру с собой спиртяшку и отправляюсь на лодке к

брату. Мои старшие товарищи расставляют сети. Все рыбаки заядлые,

а мы, как и на Витиме, сами себе хозяева. Этим малый флот очень

выгодно отличается от крупного, где каждый час простоя обходится

очень дорого.

Мы с Лазиком не виделись целых два года и обоим есть, что рассказать.

Лазик интеллигент, а выпить тоже не дурак. Сибирь, кого

хочешь, перевоспитает. Наша беседа о житье – бытие, затянулась допоздна.

Давно не виделись, а тут такие крутые перемены, и у нас, новоявленных

москвичей, и у него, в Средней Азии.

Я возвращаюсь к лодке вдупель пьяный, а тут не на шутку разгулялись

волны. Я плавать не умею, но воды не боюсь. Лодкой управляю

превосходно, а под градусом и «море по колено».

Наш трофейный грузовой теплоход ГТ – 450, сделав пару рейсов

на Волгу, отправляется теперь на Оку в городок Тарусу. В этот рейс я

уговорил махнуть с собой и Риту. Уговаривал я долго. Она какая-то

дикая. Помогли и наши общие друзья. Команде представляю как свою

невесту. Встречают дружелюбно, гостеприимно, у меня в трюме в

носовой части судна своя отдельная каюта. Отапливается каменным

углем, но порядок и чистота безукоризненные. Она потом долго будет

всем рассказывать, какой я аккуратный. В отличие от нее женщины,

добавлю я. Нас в нашем военизированном техникуме с юных лет

приучали, что любая неполадка на речном судне гибельна, так как неожиданно заглохший главный двигатель лишает судно не только хода,

но и управляемости, и течение может весь его буксируемый караван

барж разгрохать в считанные минуты. Ты остаешься во власти течения,

а тут еще и гаснет все электричество и ты обязан в кромешной

темноте найти любой инструмент. Промедление смерти подобно. Потому

и до сих пор я могу мириться с любой пылью, но каждая вещь

должна иметь свое строгое место. Своих женщин я к этому так и не

приучил. Они непримиримы к грязи, но не только не борются за порядок,

но и сами его постоянно нарушают.

Итак, мы с Маргаритой любуемся прекрасными живописными

берегами и шлюзами Москвы-реки, и с наступлением поздней летней

темноты отправляемся спать. Койка большая, но одна, и Рита не моя

эмансипированная Зоя из Сибири. Рано утром я свою Риту, не тронув

и пальцем, высаживаю у какого-то населенного пункта, где она сядет

на электричку. Отплыли мы от столицы не больше, чем на сотню километров.

На самоходной барже, да еще и по шлюзам не разгонишься.

Держим свой путь дальше, и вот мы уже на Оке, а тут и до Тарусы

рукой подать. Живописная природа, на противоположном берегу знаменитое

Поленово, но нам оно не интересно, мы в живописи не разбираемся.

У нас интересы примитивнее, чай не интеллигенты какие-то.

Под погрузкой, мы, как заведено, разбредаемся по городку. Исторический

центр довольно-таки любопытный. Даже, я бы сказал,

красивый, а окраины – сплошное убожество, типичная российская

провинция. Гуляя по местному «Бродвею», встречаю своих старших

товарищей. Как и положено на флоте, они уже навеселе и с бабами.

Бабы значительно моложе мужиков, и, как говорится, «сзади на мордочку

ничего». Бабы тоже под приличным градусом. Ведут себя немножечко

развязано, но без откровенного хамства. Подруга капитана,

актриса местного Драматического театра и даже под градусом ведет

себя в «пределах». Наш штурман с буденовскими усами спрашивает

меня, какую мне невесту сосватать? Каков мой вкус? Я как всегда свое

смущение маскирую нарочитой развязностью и что-то им бормочу.

Подурачились и разошлись. Мне нужно побродить еще по городку

и зайти в местный краеведческий музей, а ребята отправляются на

теплоход продолжить загул. Через часика два возвращаюсь, а там уже

пьянка в разгаре и…, как бы случайно, лишняя баба. Я сразу понял,

что эта предназначена мне. Машка ровно в полтора раза старше меня.

Я комплексую и даже не знаю, как себя вести. Но с имеющими опыт

женщинами все оказывается совсем не сложно. Я, как всегда со столь

милым моему сердцу противным полом, напускаю развязность и на

себя, как будто сам прошел огни и воды и медные трубы, а, в действительности,

робею и стараюсь наверстать упущенное в степени опьянения

с ними, а мне много ли надо? После третий стопки я уже дозрел

и Машке уже, видимо, невтерпеж, пристает ко мне. «Покажи мне свою

каюту, говорят ты большой чистюля. Как же белая кость – грек». Мне

уже не отвертеться, да и сам я порох. Едва мы спустились по узкому

трапу в каюту, как уже в постели. Я только лишь не сопротивлялся.

Утром моя Машка побежала на работу, в свою столовую, а мы,

чуть-чуть опохмелившись, пошли погулять «на природу.» В центральном

гастрономе отоварились водкой, закусью и отправились продолжить

«культурный досуг» на местный погост. По дороге стайка девчат.

Одну из них наша актриса спрашивает что-то о ее сестре, своей

подруге, а я, немного осмелев после опохмелки, предлагаю ей составить

нам кампанию. Я никогда не любил зрелых женщин, это мои

кавказские друзья таяли от вожделения к ним. Девчушку нашу Галю,

второй раз звать не пришлось, и мы, начав на погосте, возвращаемся

на теплоход. Немного продолжив там, теперь уже я, осмелевший не

только водкой, но и вчерашнем опытом, предлагаю Гале посмотреть

мою каюту с тем же продолжением, с той лишь разницей, что на сей

раз я от инициативы не увиливал. Моя девчушка в темпераменте не

уступала и все было бы хорошо, если бы не приход Машки. Мы совсем

забыли о ее существовании, а она пораньше отпросилась со своей работы

и приперлась. Скандал был такой, что обе не уступали друг другу

в омерзительности.

Наутро мы отправились в обратный рейс в Москву, и мои мужики

мне все объяснили. Во всей Тарусе, как и почти во всей провинциальной

России, мужиков на всех не хватает, да и те, что есть, если не

заняты, то зачастую алкаши, давно забывшие, что такое баба. Ребята

после службы в Армии стараются осесть в крупных городах. Я вспомнил

молочную ферму под Туруханском в низовьях Енисея. Женщины

голодны и рады любому проплывающему вверх по течению теплоходу.

Работницы молочной фермы привозят на продажу медленно

ползущим с грузом буксирам свою продукцию, а, распродав, разбегаются

по каютам. И экипаж запасся молочными продуктами, и все

удовлетворили свои плотские потребности. Я тогда был еще совсем

«зеленым», и только завидовал другим, а теперь и сам вкусил запретного

плода.

Тут я для себя сделал вывод, что, если две самки за такого коротышку,

как я, могут рвать друг другу волосы, значит рост в этом деле

не играет ключевой роли. Мой богатый жизненный опыт это подтвердит. И, тем не менее, я до сих пор не хожу со своей половинкой под

ручку и, вообще, чувствовал себя в своей тарелке с женщинами только

в автомобиле или в постели. Комплекс есть комплекс.

Когда я вернулся в Москву, родители рассказали, что я очень

много потерял в этом рейсе.

В Москве проездом из Китая был великий современный писатель

Греции Никос Казандзакис. В Китае ему тогда вручили какую-то

международную премию мира. И вот теперь возвращаясь назад, он на

несколько дней задержался в Московском посольстве Греции, где и

встретился с моим отцом. Поскольку мы жили там же, отец его пригласил

к нам домой на обед. Казандзакис еще в 20-е годы занимался

спасением уничтожаемых турками греков, и, как представитель правительства,

бывал и в Трапезунде, и в Батуми с гуманитарной миссией.

Не знаю, встречался ли отец с ним и раньше, но тот приглашение

принял.

Казандзакис, всемирно признанный классик, не раз представлялся

на Нобелевскую премию, но, из-за трений с церковью, так и не был,

к сожалению, награжден. Он, как и мой отец в юности, придерживался

левых политических убеждений, оставил богатейшее литературное

наследие и, в частности, очень объемную и откровенную книгу о своих

путешествиях по России, которую у нас никогда не переводили,

так как была написана очень уж правдиво, а у нас еще правда в литературе

и искусстве никому не была нужна. Я ее прочел в свои 75 лет,

и, хотя бы только ради этого, стоило выучить, хоть и на закате жизни,

греческий язык, но тогда я был еще слишком глуп, чтобы меня эта

тема могла заинтересовать. Мама рассказывала, что после обеда они

еще очень долго разговаривали, так как и гость посольства проживал

тут же, торопиться обоим было некуда. Больше рассказывал отец, но

мама языка не знала и ничего, конечно, понять не могла. Казандзакис,

как и почти все писатели, всю жизнь вел дневники и, наверняка, потом

многое из услышанного записывал. Дорого бы я отдал сейчас за

эти записи, но, к сожалению, весь его архив для меня пока не доступен.

А я так мало еще знаю об истории семьи своего отца и, особенно,

про очень рано ушедшего из жизни деда. Кем был, чем занимался, когда

и от чего умер, своей ли смертью или был убит? Ведь это был самый

страшный период геноцида.

Слишком мало мне пришлось пожить с отцом по независящим

от нас причинам. О том, что отец так скоропостижно скончается, мы,

конечно, предполагать не могли, и он не торопил нас ни с изучением

родного языка, ни с посвящением во все детали минувшего, а я был

слишком примитивен, чтобы проявлять любознательность. Большевики

немало преуспели, да и сейчас еще продолжают отравлять сознание

новых поколений и не всегда безуспешно. Достаточно посмотреть

наше государственное телевидение. Вранье каналов одинаковое

и только к старой песне о том, что во всех бедах виновата Америка,

еще прибавилась мерзкая пошлость, которой раньше не было. Но в

те времена меня это мало волновало. Ведь я был, по сути, янычаром,

фанатично верящим во все, чему меня учили большевики. Сознание

мое стало просыпаться слишком поздно, а отец понимал, что торопиться

с перевоспитанием сыновей нельзя, все слишком запущенно.

Сегодняшние герои – это Павлики Морозовы, предающие своих родителей.

В общем, жизнь моя текла своим чередом, ничего плохого

она не предвещала.

20 июля 1957 года я прибыл из очередного рейса и не мог поехать

к своим, так как был на вахте. Я позвонил домой и ко мне приехала

почти вся наша компания. Мы весело провели вечер и договорились

на другой день поехать за город купаться. Погода стояла отличная.

Наутро мой механик сильно опоздал, чего раньше никогда не случалось,

а, не сдав свою вахту, я уехать не мог. Когда приехал домой, постовой

милиционер у посольства сказал мне, что ребята долго ждали,

но не дождались. Видимо решили, что нас по-быстрому разгрузили и

отправили в очередной рейс. Мне позвонить тогда не могли, мобильных

не было и в помине.

Мамы в Москве не было, она уехала к сестрам в Ереван. Отец,

воспользовавшись свободой, куда-то утек. Он «ходок» был еще тот. Я

изнемогал от скуки и слонялся бесцельно по окрестностям. Началась

сильная гроза. «Ну, теперь их дождь прогонит домой» – подумал я, но

моих не было видно. Меня стало охватывать какое-то беспокойство.

Мы все три брата, как и наша мать, очень мнительны, и вечно в голову

лезет все плохое. Я помню, еще в раннем детстве, представлял

себе всякие ужасы, когда мама хоть чуть-чуть где-то задерживалась,

ну уж, о маме и говорить не приходится. Всю жизнь нас этим терроризировала.

Мои друзья все почти бесконтрольны, а мой каждый шаг

вселяет ей всякие плохие предчувствия. Вот и сейчас ловлю себя на

мысли, что мое беспокойство плавно переросло в панический страх.

Где же они? Уже темнеет. И вот идут… А Димы с ними нет, только его

одежда. Все заплаканные, губы трясутся. Что-то рассказывают, а я ничего

не слышу. Не помню, как добрался до бара, чайный стакан шотландского

виски на меня не подействовал. Валя меня умоляет взять

себя в руки, а сама плачет навзрыд. Я опрокидываю еще стакан и просыпаюсь в их служебной комнате подвала только утром. Отец тоже

появился только утром, с сильного похмелья. Глаза красные, на меня

не смотрят, как будто в чем-то провинился.

Мы оба думали о маме, что будет с ней, когда она все узнает. Я

хорошо знал свою мать, смыслом жизни которой были мы, ее дети.

Не мог себе представить, как она бедняга это переживет. И переживет

ли? Ведь даже, когда я сам был на волосок от смерти, думал не о себе

любимом, а о том, как она это переживет. Но человеческая натура,

оказывается, обладает большим запасом прочности. Она переживет

и эту утрату, и через всего лишь пару лет утрату мужа в возрасте 53

лет, и утрату старшего сына в возрасте 45 лет. Вся жизнь ее была превращена

в такой ад, что перед смертью она велела мне ее обручальное

кольцо, которое не принесло ей счастье в супружестве, отдать в армянскую

церковь, что на Ваганьковском кладбище, чтоб не досталось

оно никому из ее правнучек.

В день гибели Димы мама, вместе с семьей ее самой старшей сестры

Эгроп, поехала в старинный храм Эчмиадзин, где находится

резиденция Католикоса всех армян. Во время службы ей вдруг стало

плохо, и послышались голоса: «Утонул! Утонул!». Ее вывели на свежий

воздух, а там большой пруд. Она увидела этот водоем и потеряла

сознание. На другой день рано утром пришла телеграмма. Когда маму

стали только готовить к тому, что надо лететь в Москву и сочинять

какую-то причину, она только вскрикнула: «Кто!?». Она сразу подумала

обо мне, так как моя работа связана с водой, а я, по своей глупости,

рассказывал всем свои сибирские злоключения. Родители много раз

просили меня, что бы я подыскал себе сухопутную работу, но я об

этом и слушать не хотел. Теперь мне ничего не оставалось, как внять

их мольбам. Сразу из морга, куда мы поехали с самого раннего утра

вместе с братьями Гершкович, едем в западный речной порт, где находилась

моя контора и стоял мой сухогруз. Я написал заявление и сразу

получил на руки свою трудовую книжку. Я знал, что больше никогда к

любимой работе не вернусь, и до сих пор, завидев где-нибудь проплывающий

мимо корабль, вспоминаю с ностальгией свою бурную молодость

и пережитое за свою недолгую плавательную карьеру в Сибири

и в Москве.

Хоронили Диму из ритуального зала института Склифосовского,

рядом с которым тогда находилось греческое Посольство. Запомнил,

что уже тогда, несмотря на официальное письмо от посольства, за

место на армянской территории Ваганьковского кладбища была заплачена

приличная взятка. Конечно, не такая, какие берут сегодня, но

коррупция начала разъедать страну уже сразу после смерти Сталина,

едва миновал большой страх. Да, нельзя Россию «размораживать»,

сгниет и вони не оберешься.

Ритуальный зал был полон народа и цветов. До сих пор я не переношу

запах флоксов, которым было пронизано все. Никогда бы

раньше не подумал, что запахи цветов могут вызывать такие отрицательные

ассоциации. Детали похорон не помню, да и кому они нужны.

Помню только, что из Тбилиси и Еревана приехало много родственников.

Мама впала в глубокую депрессию. Отметили мы 9 дней, отметили

40 дней, а она ко всему была безучастна, на грани тихого помешательства.

Я от нее не отходил. Об устройстве на какую-нибудь работу

и речи быть не могло. В своих причитаниях постоянно повторяла,

что, если бы отец послушался ее, и мы жили в Тбилиси, этого бы не

случилось. Она, конечно, как и мы все, еще не знала, что из себя представляет

любое посольство в любой стране мира, но, каким-то внутренним

инстинктом, была всегда настороже. Никому из этих чрезвычайно

любезных людей не доверяла, а, иногда, когда ее прорывало,

называла посольство змеиным гнездом.

Надо сказать, что я тоже под воздействием увиденных фильмов и

прочитанных книг относился к «господам» с каким-то любопытством

и одновременно опаской. Мне всегда были интересны люди не такие,

как я, а эти холеные, пышущие ароматом французской парфюмерии, с

одной стороны, вполне приличные и любезные люди, а, с другой, как

вспомню, те самые, которые терзали лучших сынов Греции – коммунистов,

а ведь коммунисты единственные оказали сопротивление гитлеровцам.

Ведь я уже читал и Янниса Рицоса, и Костаса Варналиса, да

и в газетах наших в те годы много об этом писали. Ведь гражданская

война в Греции окончилась совсем недавно, а я идейный комсомолец.

Ох, как я сожалел в детстве, что не имел возможности вступить в греческие

партизаны.

Уже больше 80 лет живу и всю жизнь удивляюсь, какой же я был

дурак и не только в детстве, и юности, а еще всего каких-то 10, 15 лет

назад. Мои сыновья и внуки, особенно те, что уже формально образованнее

меня, считают, что старики с возрастом только выживают

из ума. Оно, конечно, и так, но, выживая из ума, они приобретают и

бесценный жизненный опыт, которого не дает ни один ВУЗ.

Моя бедная мама тоже университетов не кончала, но уже прекрасно

понимала положение отца и всей семьи. Когда отец был принят

на работу в посольство, он уже имел на руках ответ на запрос о

своей матери. Она умерла в городе Салоники 27 сентября 1954 года

от старческого маразма. В письме Министерства внутренних дел сообщалось,

что она в последнее время находилась на попечении своего

брата Николаоса Позаниса, и указываются все адреса ее сестер и

братьев. Отцу после зачисления в штат сразу оформили командировку.

Нужно отдать должное его первому шефу господину Кунтумасу,

который и принимал отца на работу. Даже моя мама, так не любившая

посольских, частенько его поминала добрым словом. Понимая

наше скудное материальное положение, тот, очень часто, отправлял

отца с дипломатической почтой в Грецию, Англию, Швецию. Он знал,

что оттуда всегда можно привезти хорошие товары ширпотреба на

продажу. С первой своей командировки отец привез только то, что

осталось от его несчастной матери: старинный складень триптих, золотые

наручные часы и тетрадь со стихами. Часы у нас кто-то украл,

тетрадь я, дурень, подарил в архив Греческому Центру по исследованию

культуры Причерноморья «Маври Таласса», и лишь маленький

триптих, и свадебная фотография моего деда Лазаря и бабушки в

подвенечном платье напоминают мне, моим сыновьям и внукам, что

жили, когда-то на свете их прадед и прапрабабушка, великомученица

Виргиния, урожденная Позани, рожденная только для страданий,

чтобы они, оказавшись в Греции, нашли ее могилу у северных ворот

кладбища Каламарья в городе Салоники. Я ее нашел лишь с третьего

своего посещения этого города.

Год шел 1957, а она скончалась в 1954. В Греции какой-то странный

порядок: покойников, у которых родственники не в состоянии

купить на кладбище землю, через три года после похорон эксгумируют

и оставшиеся кости перемещают в общую могилу. Отцу осенью

надо было ехать в Салоники, чтобы перезахоронить свою мать на

купленном участке. Отец хотел взять с собой и маму, чтобы хоть немного

ее развеять, но она и слушать об этом не хотела. Надо сказать,

что первая поездка отца в Грецию его немного разочаровала. Ведь он

родился в Турции и о своей исторической родине только грезил. В

Греции он узнал как негостеприимно и даже иногда очень враждебно

приняли элладиты ( коренные жители Греции) беженцев из Понта.

Страна маленькая, бедная, разоренная двумя Балканскими и

Первой Мировой войной. Там каждый клочок земли полит потом и

кровью людей. Все нажитое предками осталось туркам, уж на что отец

не был, в отличие от нас всех, просоветским человеком, но и его немного

поразила чрезвычайная расчетливость сородичей. Его, конечно, приняли очень тепло, родни много, но широты души, к которой он

привык в Грузии, там он не нашел.

Мама знала это и ехать не хотела, но отец все-таки уговорил ее.

Дело в том, что у отца были мысли о нашем переселении в Грецию, и

он вскоре купит там квартиры в самых престижных районах Афин и

Салоник, но мама на этот раз добьется своего. Во всяком случае, пока.

Это «пока» окажется навсегда. В Грецию мы не переехали.

Здесь в Союзе у нас куча родственников и друзей. Все свое, родное.

А там, рассказывала она, куда не придешь, только о деньгах и говорят.

У нас, куда не придешь, сразу к столу, а там, только чашечка

черного кофе с холодной водой, да розеточка белого варенья из сахара.

Это не от жадности, просто там так принято, твердил отец. Ну,

пусть они там со своими порядками и живут, а я не хочу. Действительно,

у нас в Москве мы не тосковали, постоянно здесь бывали свои

родные люди, родственники, друзья, бывшие соседи, которые иногда

ближе родственников. В общем, вы знаете.

Правда, мы никого не могли принять на территории посольства.

И позже, когда жили в служебной квартире МИДа, редкие смельчаки

осмеливались посещать нас. Ведь у входа в подворотне круглые сутки

стоит офицер в сержантских погонах и всех входящих, скорее всего,

фиксирует, а народ еще не осмелел. Мрачный дух Сталина еще витает

над страной.

В один из своих приездов сын Арусь Эдик познакомил нас со своей

родственницей по линии деда Маро Ерзинкян. Ну, вы уже знаете,

что у армян, грузин, евреев «дальних родственников» не бывает.

Мароша, молодая и очень талантливая кинодраматург. Муж ее, Платон

Набоков, – поэт, тоже недавно освободившийся из заключения

по политической статье. Оба – люди чрезвычайно яркие, душевные.

Они снимают одну маленькую комнатку на Метростроевской улице

(Маросейка), но их хозяева – евреи, тоже почти, как члены семьи. У

них всегда людно, весело. Весь цвет тогдашнего кинематографа: кинорежиссеры,

такие как Шакен Айманов (его именем сейчас названа

киностудия в Алма-Ате), Владимир Басов, Николай Москаленко; актеры

той эпохи, кинозвезды истинные, не сегодняшняя попса, которая

сама себя называет звездами и мадоннами.

Мы всегда можем к ним зайти на огонек, с оказавшимися в Москве

близкими нам людьми. Они всегда нам рады. Застолья всегда заходили

далеко за полночь и никаких пьяных. Все по интеллигентному

– богема. Да и дядя Саша живет недалеко и своей гостеприимностью

тянет к себе, как магнит, не только нас, но и наших друзей, приехавших

в Москву по делам или просто развеяться. Я уже не говорю о всяких

праздничных датах, когда за большим круглым столом собирались не

только две наши семьи, но и наши друзья, оказавшиеся в столице. А

друзья у нас были уже не только на Кавказе, но и в Сибири, Прибалтике

и по всей обширной стране: «Широка страна моя родная!»

В общем, после гибели Димы, наша жизнь постепенно, но стала

возвращаться в привычное русло. Мы, мало-помалу, стали привыкать

к сослуживцам отца. Многие приходили по-дружески, на мамины

угощения. Поскольку я очень долго был при маме и не работал, то сам

стал потихоньку общаться с нашими гостями. Очень нам понравился

молодой Марио Хрискис, который влюбился в Москве в юную учащуюся

балетной школы, Марину, и, вскоре женившись на ней против

воли ее родителей, увез в Грецию. Хорошие отношения сложились у

нас с племянницей нашего славного дирижера и близкого друга отца,

еще со времен его молодости, Одиссея Ахилесович Димитриади,

деспинис Лизой. Ей тогда было уже далеко за тридцать, а она все еще

«деспенис» или мадмуазель. Несчастная любовь, которая, как мы потом

узнали, завершилась счастливо.

Однажды, незадолго до всемирного фестиваля молодежи и студентов,

отец поехал вместе со мной в ресторан «Арагви» на встречу с

приехавшим в Москву для подготовки торжеств знаменитым дирижером.

Тот, бедный, хотел встретиться со своей племянницей и боялся.

Просил совета и помощи отца. Время было такое. Вскоре прошел и

сам фестиваль, который мы с Димой так ждали. Вся Москва ликовала,

а я стоял на балконе здания посольства и плакал. Вся торжественная

процессия проходила с ВДНХ по первой Мещанской (Проспект

Мира), прямо передо мной, буквально, в 10-15 метрах. Я впервые в

жизни увидел своими глазами столько иностранцев с разных континентов

сразу. «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем, в эти

грозные годы мы за счастье бороться идем» – пели на разных языках.

Где-то в августе отец купил «по случаю» у своего уезжающего

шефа Протонотариуса почти новенький американский автомобиль

Chevrolet с мизерным пробегом, и меня это очень порадовало. Мы

стали ездить с посольскими, то в Ясную Поляну, то в Сергиев Посад.

Там нас встречали с большой помпой, почти как официальную делегацию.

К моему стыду, почти все иерархии свободно общались на греческом,

а я еще и не притронулся к школьным учебникам, которые

отец нам привез из Греции. Ближе к осени, мы всей семьей поехали

на машине в Ленинград. Поселились в гостинице «Астория». Три насыщенных

дня с интуристовским гидом. Даже наш шофер Николай

Макаров в восторге, а мама ко всему равнодушна. В Грецию отец с

матерью поехали уже в октябре. У нас уже слякоть, а там райская погода.

Перезахоронили останки бабушки, совершили турне по самым

основным достопримечательностям и круиз по нескольким островам.

Маму и это не очень впечатлило, кроме одного случая. Когда после

прогулки по одному из островов родители вернулись на корабль,

стюард пригласил отца к капитану. Тот заявил отцу:

– Уважаемый господин Дионисиади, у нас персонал очень надежный,

тщательно проверенный, но это все люди бедные, не надо

их искушать. После этих слов, он вручил отцу внушительную сумму,

которую тот оставил у себя в каюте под подушкой.

После Всемирного Фестиваля молодежи и студентов, жизнь стала

входить в свое привычное русло. Все мои друзья работают, а я – тунеядец.

Отец всегда сам совал мне деньги, но я чувствовал себя неловко.

В конце августа я устроился на работу главным механиком недавно

сданного в эксплуатацию огромного больничного комплекса «53 Гор.

Больница». Механик, он и в Африке механик, но тут помимо автономной

котельной, которую я знал, как судомеханик еще и большой

прачечный комплекс со стиральными машинами, сушильным и гладильным

оборудованием, пищеблок с пароварками, разное медицинское

оборудование, которое нужно изучать. Правда у меня в распоряжении

целый штат – слесари-сантехники, электрики, наладчики, но

негоже главному механику быть невеждой. Я все это осваиваю, изучаю.

Мне даже выделили служебную комнату, где я мог бы ночевать.

У меня на работе все очень хорошо, только мой непосредственный

шеф, зам. главного врача по хозяйственной части, иногда отчитывает:

– Не позволяй своим подчиненным называть тебя Сашей! Это не

твое личное дело, сегодня он тебя Сашей называет, а завтра меня Петей

и еще по плечу похлопывать будет, а послезавтра на голову сядет

и еще пошлет куда подальше.

Ох прав был старик, демократичность переходящая в панибратство

кончается плохо.

Еще один эпизод: заметив, что мне не нравится, что ему в кабинет

всегда приносят еду, а я казенные харчи не ем, он ласково глядя на

меня сказал однажды:

– Сашенька, я больных не объедаю, не подумай, я как ответственный

за пищеблок, обязан съесть все, что отнесут больным.

У нас в подвале была комната, куда складывали трупы. Их клали

на цементный пол, а сверху открывали душ, и какое-то время поливали

холодной водой. Морг еще не был полностью готов. Однажды ко

мне на «экскурсию» пришли мои девчонки Рита, Валя, Галя. Я их водил

по разным помещениям, показал почти все свое хозяйство, повел

в подвал, завел в темную комнату с шумящей из душа водой, потом

включил свет и выскочил в коридор, закрыв за собой дверь. Эффект

представили? Они меня чуть не убили и еще до сих пор вспоминают

мою идиотскую шутку. Идиот я был еще тот, это, вне всякого сомнения.

Однажды в день получки мои работяги вернув мне все долги, я

никогда им не отказывал, уговорили меня зайти на огонек к своим

«знакомым». Парень я был коммуникабельный, «демократ», наставлениям

шефа не внял, хотя при нем меня уже все называли по отчеству.

Вернулся я домой к трем часам ночи вдупель пьяный, горланя на весь

двор свою любимую флотскую:

«И за что вы нас так ругаете, что мы часто гуляем и пьем, но поймите

вы жизнь моряцкую, по волнам мы скитаясь живем. То ли дождь

польет, то ли снег пойдет, вы спешите укрыться домой, а мы встретимся

с непогодою и вступаем в решительный бой. Ну а в порт придем,

разгуляемся! Эй, красотка, налей нам вина. Целый месяц мы в

море плавали, так напьемся хоть раз допьяна!»

А мы уже живем в МИДовском доме. У нас соседи по лестничной

площадке первый секретарь посольства Италии, советник Бельгийского

посольства, в соседнем подъезде племянник последнего императора

Эфиопии Хале Селасие Первого, у которого жена гречанка и они

часто у нас бывают. Там же живет и новый шеф отца, господин Димитриос

Франгидис, который всю нашу семью подозревает в неблагонадежности.

А еще совсем недавно, на смешной глубине по грудь утонул

Дима, и нашли его через 10 минут совсем не там где у него лишь один

раз, показались над водой руки, а метрах в 15 от того места на пруду,

где нет никакого течения. А еще я ведь не знаю, что у отца проблемы

не только с КГБ, но и со «своей» Асфалией (служба безопасности

Греции). Бедная мама рыдала, как корова. А отец без всяких лишних

слов залепил мне свою всего лишь третью за всю жизнь последнюю и

такую справедливую пощечину.

Ах, если бы меня не лишили с трехлетнего возраста его благотворных

пощечин, каким бы я мог стать человеком. С моим-то врожденным

умом. Я еще в возрасте шести лет поправил взрослого дядю, назвавшего

косточкой кость на запястье.

– Косточки бывают в фруктах – сказал я – А это кость!

Мама тогда так гордилась моей сообразительностью.

Поздним утром, когда я открыл глаза, отец был уже на работе.

Мама сказала, что видела с балкона, что я приехал на такси. На мне,

почему-то не было швейцарских часов и..… носок, но в туфлях. Ну и

конечно, почти никаких денег. А я не только получил свою зарплату,

но и долги все собрал. А домработница Таня, едва сдерживала свой

смех ладошкой. Да, нельзя пить со своими подчиненными, особенно

если ты еще глуп, а они тебе по возрасту в отцы годятся. Да и что я

тогда вообще знал о проблемах отца, о происках и коварстве спецслужб.

И советских и греческих…

Едва закончился отопительный сезон, который доставлял нам

больше всего проблем из-за отвратности подмосковного каменного

угля, ко мне в котельную зашел как-то некий проверяющий в «штатском

». Мне тогда из нашего отделения милиции каждый день выделяли,

так называемых «декабристов», это были разные алкаши, осужденные

на короткие сроки. Пять, шесть человек подвозили на речных

тележках каменный уголь, вывозили на улицу, а потом загружали на

машину шлак, и выполняли всякие прочие подсобные работы. Все мы

видели художественный фильм «Операция Ы» Леонида Гайдая.

Среди них попадались очень интересные субъекты: интеллигенты

– алкаши. Люди неординарные. Сидели они по 10-15 суток, и с

некоторыми из них я даже успевал подружиться. Они изливали мне

свою душу, чувствуя какое-то духовное родство, я иногда рассказывал

о себе, чтобы не подумали, что я «маменькин сыночек».

Так вот один из них в прошлом начальник довольно-таки крупного

конструкторского бюро, не вписавшийся в «систему» и постепенно

спивающийся уже не молодой человек, имени не помню, мне

сразу сказал: – Саш, он из «канторы», я их кожей чую.

Я тогда и знать не знал, что такое «контора». А к «органам» у меня

было только благоговение. Это же лучшие из лучших, у меня в глазах

не только советские фильмы, но и живые примеры, почти родных нам

людей. Тбилисский Гурген Абиян, муж нашей соседки по коммуналке

Жанны, которая мне была, как старшая сестра. Она меня обожала,

когда еще во время войны она заболела малярией, ей прописали

пить мочу, и она согласилась только на мою. Меня бедного будили

рано утром и с баночкой принуждали пописать. Заводовский Виктор

Александрович Полухин. Ну а те, заводовский пьяница Брагин и

тбилисский Скандаров терроризировавший даже свою семью, так в

семье ведь не без урода. Но принципиальности мне не занимать, и совершенно

не профессионально, безграмотно и лживо написанный им

акт проверки, подписывать я отказался. Идем, почему-то не к моему

непосредственному шефу, а к Главврачу. Она все понимает, обещает

на первый раз не наказывать, смотрит на меня с сочувствием, а я на

принцип:

– Ну не могу я подписать акт, составленный человеком, который

ни в теплотехнике, ни в отопительных системах ничего не смыслит.

Он смотрит на центробежный насос и меня же спрашивает о его назначении.

В общем 13 марта 1958 года я уволился, без каких либо сожалений,

ведь туда и ездить было далеко. Метро там тогда еще не было, а

права на управление автомобилем я еще не получил. Иногда мотался

в Кожухово на велосипеде, но это тоже не выход, хотя тогда еще такого

сумасшедшего автомобильного движения не было. К тому же мне

было невтерпеж оседлать своего четырехколесного красавца. Наш

прежний шофер, как-то странно, не объяснив причины, от работы

отказался. Видимо принудили. Ведь брать водителя из УПДК отец не

хотел, так как понимал, что они все кагэбэшники. И договаривался с

таксистами, которые работали обычно через день. Но и на таксистов

со стороны власти найдется управа. Сам отец так и не научился водить,

ну вот не дано, а я сел и почти сразу поехал. Пару дней покрутился

у ВДНХ, а на третий сам за рулем поехал в Останкино. Тогда

еще не было шипованой и зимней резины, а также почти не чистили

дороги. Но и учитель у меня был знатный, семью министра иностранных

дел Греции возил. Греки тоже за границу на заработки ездили по

блату. Здоровенный мужик в своем шикарном габардиновом пальто

сидел в машине с таким важным видом, как будто сам, по меньшей

мере, министр.

Я знал что Мамис, так его звали, швейцар – охранник. А через

два года узнал, что офицер спецслужб и не низкого ранга. Много там

было таких. Я языка не знал, но уже со многими пришлось пообщаться.

Был там еще один «швейцар», здоровенный пузатый Димитро.

Мы еще жили при посольстве, когда он приехал. Я частенько помогал

отцу выписывать «Виды на жительство». Отец тогда уже получил

ранг пресс-атташе и статус дипломата, и был перегружен работой. А

я, поскольку долго не работал, помогал отцу в пустяшной работе в

самом консульском отделе, который находился прямо над нашей тогдашней

квартирой. Я давно стал со «своими» греками – своим. Был

там такой чудаковатый интеллектуал – старый холостяк Пападопуло.

Был и очень шустрый, чуть выше меня ростом Павлэ Металиди. В Посольство

только прибыл этот новый «швейцар», который как я позже

узнал, раньше был тюремщиком, на денежную командировку. Россия

считалась страной опасной, и платили прилично. И нужно заметить,

справедливо считалась. Этот Димитро когда узнал, что у нас пиво по

сравнении с Грецией было почти бесплатным, а сам еще выходить на

улицу из-за незнания языка не смел, почти каждый день просил меня

об этой услуге, и я ему носил наше Жигулевское по две авоськи.

Недавно приехал еще один любопытный субъект – Константинопулос.

Повторяю, мы до папиного назначения на эту работу, не только

не знали, что из себя представляет Посольство, мы даже до покупки

своего радиокомбайна Филипс элементарного бытового магнитофона

не видели и не слышали. Мы не знали, что в природе вообще существует

уйма всяких подслушивающих устройств. Для нас обыкновенный

магнитофон был чудом современной техники, как недавно появившийся

телевизор, а нас уже вовсю прослушивают.

Однажды встревоженный отец сказал, что в Посольстве обнаружено

подслушивающее устройство и подозревают нас. Еще Дима

был жив, когда новый шеф отца зав. консульским отделом Посольства

Дмитриос Франгидис строчил в свой МИД донос за доносом:

– Кого вы приняли на работу? У него все три сына комсомольцы!.

А для них комсомолец это тоже – самое, что для нас гитлерюгенд.

А по сути это так и есть, но мы этого не понимаем. Вот так вот, друзья,

друг к другу в гости ходят, а доносы пишут. У отца в Афинах дальний

родственник и компаньон по коммерческим делам депутат парламента

Ставрос Пилидис. А у того блат в руководстве МИДа, и он

все узнает и все улаживает. И дипломатическую неприкосновенность

тоже он устроил. Никто из московских греков такого статута не имел,

и мечтать не мог.

У нас тогда коррупции еще почти не было, а у «капиталистов»

почти все можно было купить и продать. Так вот к чему я это? Однажды

отец говорит мне, что к послу приехал сын подросток, ему купили

большую сборную железную дорогу, которую тот не может собрать,

и языка не знает и в технике не разбирается, а то что я механик все

знают. Я не помню, как я там в покоях посла общался с иностранцами,

но почти все время, что я там был, занимался монтажом, Константинопулос

вертелся рядом и на пальцах со мной общался. Отец уже говорил

нам, что он не простой дипломат, и уж очень немолодой посол с

новым молодым сотрудником ведет себя не как с подчиненным, а как

с начальником. Это было заметно невооруженным взглядом. Я свое

задание выполнил и осыпанный горячими благодарностями и любезными

улыбками пошел восвояси.

Через некоторое время, этого «Джеймса Бонда» на чем-то подловили,

а может быть, и спровоцировали и с треском выдворили из

страны. По-моему отец к этой истории тоже имел какое-то отношение.

Потому что после его скоропостижной и совершенно неожиданной

смерти, я обнаружил в его архиве, письмо, в котором наш всегда

очень любезный и доброжелательный посол требовал от отца объяснений,

почему тот три дня не является на работу без уважительной на

то причины. Проверил дату, совпало с выдворением Константинопулоса.

Отец засветился?

Много лет спустя, после перестройки, бывший начальник Джамбульского

КГБ Козыке Бишимбаев напишет книгу «Пойман с поличным

», где рассказывает об этом выдворении, и о фактах, которые

слышал понаслышке. В частности, описывая события, имевшие место

позже, назовет и моего отца шпионом. Эту книгу я так и не нашел, но

отрывок выкопал в интернете, случайно, мой племянник. Большего

абсурда я никогда в жизни не читал, но пусть об этом судит читатель.

То, что отец играет с огнем, мама знала с самого начала их переезда

в Москву, а я узнал чуть позже, когда и сам стал соучастником

его дел. Когда мои родители приехали в Москву, у них, как говорится,

«ни кола, ни двора», а положение обязывало… Откуда было знать его

начальству, что денег от проданного в Заводовке вновь построенного

дома, едва хватило, чтоб в Москву не в телогрейках приехать. А тут

он каждый день то в МИДе, то в Американском клубе, где дипломаты

коротают свой досуг. Да и мама по национальным праздникам Греции

на пышных приемах с членами политбюро общается, а со своими

«земляками» Микояном и Георгадзе, которых за ней «закрепляли»

почти на «ты» на их родном языке. Тут и без бриллиантов западало, не

то что в нарядах от фабрики Большевичка. К тому же оба сына, где-то

у черта на куличиках.

В то время московские комиссионки были битком забиты всяким

антиквариатом, который в голодные годы вообще ничего не стоил.

Да и сейчас по сравнению с сытой Европой, стоит смешных денег.

Почти все дипломаты служат только по два года. Наверное, чтоб не

успели завербовать, но нашим «доблестным» чекистам очень часто и

этого срока вполне хватало. Кого на «медовую» ловушку, кого на других

«слабостях», но чаще всего на жадности. Отъезжающие вывозили

антиквариат целыми контейнерами, всякую старинную утварь, картины,

ковры, мебель и целые подписные издания на языке, которого

не знали. В Греции это все, как и во всей «загнивающей загранице»,

стоит огромных денег. Официальная цена доллара, в котором они получают

зарплату, в четыре раза ниже рыночной, но они рады без ума

и втрое получить. А если на эти доллары привести в дипломатической

почте золотые червонцы царской чеканки, которые в большей мере

внушают доверие нашим людям, тогда каждая такая операция приносит

100% прибыли, то есть 1000 долларов это 100 золотых десяток или

75 тысяч рублей, или наш почти новенький Chevrolet. А у нас любая

валюта под строгим запретом, за одну зеленую бумажку или золотую

монету очень крупный срок, а с 1960 года после шумного дела Рокотова

и Файбишенко и «вышку» введут, то есть смертную казнь.

Я конечно идейный комсомолец и принципиальный максималист,

но ведь отец 17 лет пахал на это государство. Оно искалечило

ему почти всю жизнь, обрекло на страшные страдания. А бабушка

вообще умерла с горя. Вы только почитайте ее письма «У меня три

внука, а меня никто бабушкой не зовет, а только старухой…».

К тому же у отца политическая неприкосновенность и в самом

крайнем случае его могут только выслать. А они, оказывается, не

только выслать могут. Это им неинтересно, а вот принудить к сотрудничеству,

то есть завербовать – это дело другое. За это и орден можно

получить и повышение по службе, а возможностей вразумить упрямого

много, семья-то беззащитна. Отец уже рассказывал маме, как его

однажды уже застукали с золотой пластиной в какой-то гостинице с

директором завода прохладительных напитков города Чимкента, и он

что-то там подписал. Потом у меня на работе проблема за проблемой.

Осенью 1958 года устроился на работу в крупную квартальную котельную

– сменным инженером теплотехником, а весной вдруг вспомнили,

что у меня нет допуска к работе с газовыми паровыми котлами.

Всю зиму, когда семь огромных котлов работали с перегрузками отработал,

а весной вдруг очухались. Вместе со мной уволили еще двоих.

Я, «правдолюбец», пошел по вышестоящим инстанциям права качать,

но единственное чего добился, так это записи в трудовой книжке «по

собственному желанию». Самое интересное, что через пару лет встречаю

на улице ребят, спрашиваю:

– Как дела? Где работаете?, и слышу ответ:

– Как где? Где работали, там и работаем. Я в изумлении:

– Как так! Ведь вас уволили вместе со мной. – Они смеются:

– Это для близира, чтоб ты ничего не понял. Ты помнишь дверь в

надстройку над нашем зданием, куда даже ты, руководитель смены, не

имел права доступа? – Я ответил, что конечно помню.

– А новенькое здание напротив нашей котельной, где иностранцы

жили, помнишь?

– А как же, там еще жил ненавистный цейлонец, который бил

своего слугу цепью. Там и шеф моего отца жил, который всучил ему

свой огромный музыкальный комбайн в довесок к автомобилю. –

Они отвечают:

– Так вот, в этом помещении находилась вся звукозаписывающая

аппаратура от «жучков», которыми это здание напичкано.

Я тогда был ошеломлен от услышанного, и от их информированности.

И усомнился бы в их словах, если бы жена одного из этих парней,

не работала сама в управлении жилищно-коммунального хозяйства,

которому подчинялась и наша квартальная котельная. Я ведь и

сам жил уже в МИДовском доме и вскоре сам убедился, что нас всегда

слушали.

Тогда, сразу после моего увольнения, отец сказал:

– Ты инженер, получаешь в два с половиной раза меньше, чем

наша домработница, и в два раза меньше, чем наш шофер, который

работает у нас только через день. Будешь меня возить.

Не знаю, зачем отцу понадобилась домработница, ведь понимал,

наверное, что кагэбэшница, а мама была такая хозяйка, что любой

профессиональной стряпухе фору даст. А шоферов отец сам нанимал

из таксистов, и они работали через день. Я удивляюсь это наивности,

неужели он не понимал, что любого таксиста заставят шпионить.

Хотя он ведь тогда был еще пацан, по сравнению с моим нынешним

возрастом. У меня сейчас сыновья старше. Так и я ведь, в очень преклонном

возрасте узнал, что заставляли шпионить за нами даже самых

близких людей.

Отец видимо понял, что с нанятыми шоферами он подвергает

себя опасности, и уговорил меня о новой работе пока не думать. Он

знал, что я очень стыжусь быть у него на иждивении. Знал и то, что

я не мот. Всегда уезжая в командировку, спрашивал что привезти, и я

всегда заказывал только пистолет – зажигалку, а он всегда привозил

мне еще и какую-нибудь новую шмотку. Я с раннего детства, как и все

тбилисцы любил хорошо одеваться, но никогда не был шмоточником,

а что касается моды, то и сейчас глубоко убежден, что ее придумали

умные люди, чтобы выкачивать деньги из дураков. У меня был, как на

заказ шитый, любимый костюм, который отец привез мне из Стокгольма

еще до моего приезда из Сибири. Была и шикарная куртка и

все самое необходимое. Я и сейчас к одежде очень привыкаю и мне

больше ничего не было нужно. А все, что он потом возил, требовало

переделок, чем я заниматься не хотел, и повисев некоторое время в

гардеробе, все выбрасывалось.

В общем, стал я возить отца, а тут опять за какое-то пустяшное

ДТП лишение прав на полгода. Да, виноват, не пропустил троллейбус,

оторвал ему бампер. А я виноват, что он у него выступает на целых

15 см.? Да, не в первый раз, а в третий. У меня бампер, как у танка, из

3 мм стали. Но не лишать же за это, я же не употреблял алкоголь. Ну

разве что-нибудь докажешь, им так надо. Зачем? Не знаю. Через два

месяца смилостивятся, «Серебряков» из УПДК (Управление по обслуживанию

Дипкорпуса) поможет. Папа частенько упоминал некоего

Серебрякова из этого управления. Но это был, оказывается, никакой

не Серебряков, и не из какого ни УПДК, а совсем другой человек и совсем

из другого ведомства, но об этом я узнаю, лишь через три недели

после скоропостижной смерти отца. А пока жизнь течет и улыбается.

Старшего моего брата Лазика ото всех детективных приключений

Бог миловал. Его, как я уже писал, забрал к себе на стройку дядя

Вано, и он там достраивал дом отдыха «Завидово». Там он и встретил

свою суженную, аж племянницу классика советской литературы Николая

Островского.

Все было очень романтично. В столовой дома отдыха сидят три

старшекурсницы филологического факультета педагогического института

им. Ленина. На одно свободное место за столом подсаживается

какой-то мужлан в робе и заляпанных резиновых сапогах. Будущие

филологи оживленно обсуждают свои литературные проблемы,

и одна из них, цитируя какую-то поэму, допускает ошибку. «Мужлан»,

не поднимая головы от тарелки, механически, как бы невзначай, поправляет

ее. Девицы удостаивают «работягу» вниманием и заводят с

ним разговор. Узнают, что это прораб соседней стройки. Знакомство

перерастает в дружбу. Оказывается этот тип, не только лучше них

знает всю классическую литературу, но и главы из Евгения Онегина

и Мцыри может наизусть декламировать. В дальнейшем одна их этих

трех девушек, Светлана становится моей невесткой. Они оба помимо

любви к литературе, еще и страшные меломаны. Но оба совершенно

не могут петь. Не то, чтобы нет слуха, он у них отличный, они не могут

воспроизводить мелодии, и я позже сочиню байку об их знакомстве,

дескать, в доме отдыха набирали в хор. Народу пришла тьма и

только двоих отбраковали. Пошли они огорченные прочь от клуба и

с горя подружились. Не знаю, насколько это остроумно, но тогда звучало

забавно. Самое интересное, это когда молодые перед женитьбой

повезли будущего тестя в наш дом в г. Перово.

Дмитрий Островский родной брат Николая Островского после

смерти своего знаменитого брата, женился на его жене, а Светлану

воспитала и дала ей хорошее образование ее мать, тоже старая большевичка

Ольга Моисеева Дашевская. Отец Светланы всю жизнь проработавший в аппарате Верховного Совета СССР пережил все сталинские

временна более или менее благополучно, благодаря славе

своего младшего брата. Но животный страх, привитый минувшими

репрессиями оставил в нем неизгладимый след, и когда мы приехали

за ним, и он спустившись на улицу, увидел, что его сажают в американский

лимузин, да еще и с дипломатическими номерами Д 3-13, он

отнюдь не походил на того героического машиниста паровоза Артема,

который был брат Павки Корчагина, героя знаменитой повести «Как

закалялась сталь»». Уж он-то, как никто знал, чем чревата для советского

человека вообще, а для чиновника тем более, связь с иностранцами.

За столом он, бедняга, сидел, как отрешенный. А потом говорят,

еще долго терзал дочь своими сомнениями, а не страшно выходить

замуж за иностранца?

Аналогичная же ситуация произошла через год с другим крупным

чиновником, но на сей раз с военным. Мой тбилисский друг Жора

женился на внучке знаменитого грузинского революционера, друга

детства и соратника Сталина – Авеля Енукидзе. Ее бездетная тетя известный

в Грузии профессор невропатолог Софико Янукидзе, которая

нашей Ниночке была как вторая мать, в свое время была замужем

за генеральным прокурором Закавказского Военного Округа Лиховидовым.

Это было в те времена, когда в Грузии свирепствовали тройки.

Ныне Лиховидов уже генерал в отставке, хоть и не живет с Софико, с

ней в очень хороших отношениях. Просто она не захотела переезжать

в Москву, а он то ли не хотел, то ли не мог оставаться в Тбилиси. И вот

Жора с молодой женой, в своем свадебном путешествии гостят у меня

в перовском доме. Туда же приглашен и Лиховидов. Мы приезжаем за

ним и, выйдя на улицу, подходим к моей машине. Вы бы видели лицо

генерала в эту минуту. Наверное, именно такое лицо бывает у человека

приведенного на эшафот. Вот какие были времена.

Но я еще не рассказал о самом перовском доме. Когда весной 1958

года, я получил свои права, мы собрались всей семьей к дяде Саше в

Удельную. Доезжаем до Егорьевской развилки, и нас тормозят у поста

ГАИ. В чем дело? Никаких объяснений, ни в какую. «Возвращайтесь

назад». В другой раз я поехал один, то же самое. Я достаю советский

паспорт. В машине никаких иностранцев нет. Никаких объяснений.

У отца на руках был обширный список мест, куда иностранцам

нельзя. Станция Удельная там не значилась и тем не менее. Отец решил

купить свой дом. В Москве дома не продают. Был хороший двухэтажный

кирпичный дом в городе Химки, но и там отцу не разрешили,

и вот нашли по Казанской железной дороге, чуть поближе, чем столь

милая нам всем Удельная, в городе Перово. Кстати, и станция Косино

рядом, а там жил в таком же бревенчатом доме, бывший заводовский

парикмахер – Яков Иванович Геворкян со своей верной половинкой,

Верой Ивановной, которая одна из очень немногих так же, как и мама,

променяла родной прекрасный город Краснодар, на сибирскую глухомань.

Детей у них не было, и в Сибири они удочерили младшую

сестренку Димкиного друга, Васи Древина – Светлану. Когда ссылку

сняли, мать Светы не позволила ребенка увезти и так и жили наши

друзья без детей. Только прибавилась здесь, никогда не бывшая за

мужем по инвалидности, сестра Якова Ивановича. Близость Косино

и Перово имела большое значение, так как наши сибирские друзья

были основными партнерами отца в его валютных сделках.

Дом наш, представлял собой такой же, как и в Заводовке, пятистенный

бревенчатый сруб, половину которого, 6х6 метров, мы и купили.

Дом имел сени, остекленную веранду и небольшой, но очень

милый фруктовый сад. Это была, собственно говоря, дача, почти совсем

не приспособленная для проживания зимой, но, к сожалению,

московская квартира была служебная, да еще и под неусыпным надзором

властей. К тому же нас в любой момент могли оттуда выселить.

А пока мы живем в Москве и в Перово приезжаем только на выходные

или «оторваться» с заезжими друзьями и родственниками. В Удельную

мы тоже по-прежнему ездили, но только на электричке.

В начале 1959 года звонит как-то из автомата Рита и говорит, что

у нее серьезные проблемы с отцом из-за дружбы со мной. Боря ее защищает,

но он сам у отца в опале. Мама и дядя Саша поехали к ее родителям

в Тайнинку познакомиться, а тот, дикарь, их выгоняет. Вскоре

опять звонок: «Отец меня выгнал из дома». Ну что, говорят мои

сердобольные родители, выгнал, пусть идет к нам. Тогда я женится не

планировал. Какая женитьба? Я сам иждивенец. Да и Рите еще и 18

лет нету. А с другой стороны, где я себе еще найду подходящую по росту

невесту. Родителям моим, а особенно отцу, этот брак был, как серпом

по одному месту, да что поделаешь, хоть целомудренная девица,

а для южан этот фактор не маловажный. У нас рядом с посольством

станция метро «Ботанический сад» (ныне Проспект Мира кольцевая),

так туда в какой вечер не приди, там «Плешка», и молодежь, у которой

гормоны играют, а нравственные принципы притуплены, очень легко

находят себе сексуальных партнеров. Такая же картина и на многочисленных

танцевальных площадках. Не то чтобы в России все девки

– шлюхи, но их немалый процент вполне обеспечивает потребности

всех страждущих самцов. Этим девицам во все времена даже про

звища находили, причем разные в зависимости от эпохи. «батоны»,

«кадры», «барухи», «чувихи», «телки», «хорьки». Времена меняются,

а природа человека нет. На Кавказе за такое, родные братья могут зарезать

или даже отец. Помните фильм «Воры в законе»? Итак, вопрос

решен. Что Бог не делает, все к лучшему. Забираем Риту к себе. Разъяренный

Киссар, узнав, бросается к нам, а тут у ворот мент, берет под

козырек:

– Вы к кому?

Мой будущий тесть затыкается и, не солоно хлебавши, всю свою

злобу вымещает на бедной Аделаиде. Когда все уляжется, и Киссар

смирится, будет рассказывать, ломая язык:

– Вышел милиционер, и я понял, что Берлин взят.

22 февраля 1959 года Рите исполнилось 18 лет, и мы через несколько

дней расписались. Свадьбы было три. Первая – для своих родных

и близких, в нашем любимом ресторане «Арагви», где в те времена,

была лучшая в Москве кухня. Вторая – для коллег отца в самом фешенебельном

ресторане «Прага». Ну а третью, когда Киссар смирился

и остыл, устроил он во вновь полученной квартире для своих ассирийских

родственников. Это последняя свадьба не такая многолюдная,

как принято у ассирийцев, но почти все родственники остались

довольны. Только те, что постарше едва скрывали свое недовольство,

тем, что дочь Киссара наплевала на вековые традиции и вышла замуж

не за ассирийца, а те, что помоложе и грамотнее наоборот хвалили,

что не за нашего «дикаря». Уж конечно здесь ее бить никто не будет,

обувь прохожих чистить не заставят, а по Москве поползли слухи,

«сарафанное радио» ассирийцев вещало из уст в уста – дочь Киссара

вышла замуж за посла. Ох уж эти языки.

Я вспоминаю еще один интересный эпизод из этой же серии. Вернулся

в Тбилиси из Москвы родственник моего друга Жоры, которому

я здесь уделял немало внимания. И рассказывает:

– Едем мы с Аликом в машине, я ему руку на плечо, а сзади охранник:

«Не смей». – Мои ребята очень сильно смеялись, а наш Джано

Микеладзе обиделся на то, что ему не верят. Но он брехун был уже со

славной репутацией.

Итак, пришла в наш дом Рита, моя «ненаглядная певунья». Мои

родители, да и вся родня ее очень полюбили, причем мне кажется

больше, чем я. Не было у меня ни особенной влюбленности, ни страсти.

Ну, хорошая девчонка, ничего не скажешь. Но за таких, не стреляются,

ей богу.

Незадолго до нашей женитьбы останавливает меня на улице незнакомый

парень:

– Алик, скажи честно, у тебя с Ритой серьезные намерения? Я

тоже грек, Жоря Эрмиди, я давно дружу с Ритиными братьями, и мне

она тоже очень нравится.

Я заверил его, что мои намерения серьезны, и мы остались друзьями

и по сей день. Немного позже меня женились и Лазик со Светой,

свадьба тоже была в «Арагви». Лазик тоже переехал в Москву и поселился

в единственной комнате своей тещи в коммунальной квартире.

Тогда очень мало, кто жил в отдельных квартирах. Даже весьма

именитые деятели литературы и искусства ютились в коммунальных

квартирах. Наша квартира с двумя большими комнатами и четырнадцатиметровой

кухней была по тем временам роскошью. По всей

левой стенке просторного коридора стояли книжные полки, набитые

подписными изданиями. В спальне вся мебель антикварная из красного

дерева. Бедную Риту, ее мать ничему не научила и кроме как мыть

полы и стирать белье она ничего не умела. Моей маме она рассказывала,

когда ее мать узнала, что подруги научили ее подмываться по

утрам, возмутилась: «Ты что, проститутка?». Вот из такой семьи она

пришла. Мои, ее очень полюбили, отец всю жизнь мечтал о девочке и

даже когда приехал в Тбилиси с Колымы, хотел удочерить Нелькину

двоюродную сестру Додо, о которой я уже писал. Но второй арест этому

помешал. И вот у моих родителей сразу появилось две дочери. Они

очень любили моих родителей, а те своих невесток.

Папа обоих их очень баловал, всегда привозил им из командировок

много подарков. Мама учила девчонок готовить кавказские

блюда, только вот с большим трудом она убедила Риту, что паркетные

полы мыть нельзя. Меня бесило, что придя в какой-либо театр, едва

начинался спектакль, она спрашивала:

– А когда перерыв? Пойдем в буфет, я кушать хочу.

Дома икра всех видов, нет, ей буфет подавай. Помню, как бедная

мама заливала банки с икрой оливковым маслом, чтоб та не сохла.

Кстати о культурности: еще в свой приезд в Тбилиси после окончания

техникума, я почувствовал нутром, что толи мои друзья не те, что

были, толи я так сильно изменился. Когда я уже в Москве созвонился

с Володей Акоповым, который тогда заканчивал МГУ, мы встретились

с ним и поскольку я его в посольство привести не мог, то по сибирской

привычке прихватил с собой бутылочку разведенного спирта и повел

его в ближайшую закусочную. Я не сразу понял, что мой интеллигентный друг был шокирован моим предложением «выпить за встречу», и

почувствовал, что он больше не жаждет встреч со мной охламоном.

Чем больше времени, меня отделяло от сибирского быта, тем

больше я замечал, что все здесь совсем не так, как там, но самое решительное

влияние на меня оказало общение с Марошей и ее друзьями.

Я все явственней стал понимать, какое я «чмо». Мароша меня назвала

Анатоль Франс, а я даже не слышал такого имени. Мне не забыть

взгляда стоящей рядом со мной женщины у театральной кассы, когда

я спросил билеты в театр Ромэна Ролана. Шокированная билетерша

поправила меня: «Цыганский театр называется Ромэн, а Ромэн Ролан

это французский писатель». Я сбежал от стыда за свою серость.

Находясь у Мароши при ее друзьях, никогда не забывал поговорку,

«молчи дурак, за умного сойдешь». Это даже придавало мне какую-то

загадочность. На вопросы отвечал лаконично и только через пару

лет, стал робко поддерживать беседу. А пока, с большим трудом заставлял

себя прочесть кое-какие книги и в первую очередь то, что не

прочел в свое время, даже в школе и в техникуме. Как ни странно,

очень полюбил поэзию. И как я раньше часами проводя за рулем пел

песни и арии из опер, теперь стал читать стихи. Театры я любил всегда,

спасибо тбилисским соседям. В этом плане в Москве возможности

колоссальные. У меня были бланки Посольства, и в любой театр мог

взять билет по специальной «брони» за 15 минут до начала спектакля.

Билеты стоили очень дешево, да и вообще для меня сумма не имела

никакого значения. Миновали времена, когда я раздумывал в Красноярской

столовке, супчик мне взять за 20 или за 25 копеек. Мою Риту в

театре, и даже в Большом, интересовал только буфет и я перестал ее

неволить. С посольскими мне все чаще и чаще приходилось общаться

и постепенно я, да как и мама стали осознавать и там, как и везде

люди очень разные. Они все знали, что мама изумительно готовит, а

греки, как все южане любят вкусно поесть. Ну не то что уж, какие–то

изысканные гурманы, но едоки хорошие. Еда в их жизни занимает далеко

не последнее место. Не то, что мы в Сибири. Только щи да картошка

с поджаренным салом. Родители мои, частенько приглашали к

себе домой на обед то одних, то других и никто никогда не отказывался.

Правда, вели они у нас себя тоже по-разному и мы через некоторое

время уже были хорошо знакомы, а с некоторыми даже подружились.

Одно событие врезалось в мою память навсегда. Летом 1958 года в

Москву приехал давнишний старший товарищ моего отца, о котором

отец не раз упоминал в своих письмах из Колымы. Федор Иванович

Караянуполо в 30-годы работал в греческом посольстве и как многие

греки очень полюбил Россию. Жена у него была коренная москвичка.

Они еще до войны уехали из России и больше уже не приезжали. Мне

предстояло этих стариков встретить во Внуково и привезти в посольство.

Отец почему-то не мог поехать. Эта бедная старушка всю дорогу

от Внуково плакала так, что и у меня комок подступал к горлу и глаза

были в таком состоянии, что я с большим трудом доехал до посольства.

Позже отец объяснил мне, какие чувства нахлынули на русскую

душу, жены Федора Ивановича и что значит потерять родину. У нее

здесь в России уйма родни, а там она с любимым человеком объездила

почти весь мир, детей не обрела и даже языки учить не желала. Я

потом много дней возил их по московским адресам, многочисленных

друзей и родственников. Потом они оба легли на обследование в МИДовский

корпус Боткинской больницы и дней через десять я так же

отвез их во Внуково, и так же она плакала всю дорогу. Они оба уже

знали, что Россию больше никогда не увидят, им обоим было уже за

70. Они еще переписывались с отцом, и я бережно храню их письма,

как и все что связанно с историей моей семьи и по сей день. Не знаю,

понадобятся ли когда-нибудь эти старые письма в связке, которую я

завещаю своим потомкам хранить вечно. Не ослушаются?

Летом 1959 года отец уехал в отпуск. Не помню, сколько он отсутствовал,

но он говорил, что поездка была очень напряженная. Он

объездил Америку, Англию, Францию, Данию и еще какие-то европейские

страны. Не знаю, какие у него там были дела, но знаю, что и в

Москве, несмотря на наличие в штате посольства атташе по торговле,

отец очень активно помогал греческим бизнесменам развивать торговые

связи с Союзом. У нас дома нередко появлялись то текстильные,

то табачные, то еще какие-то бизнесмены. Я почти уверен, что отец

не просто прошвырнулся, а вершил там какие-то дела. Тем не менее,

и в удовольствиях он себе не отказывал. Нам сыновьям он по секрету

поведал, что раньше трех часов ночи ложился в постель очень редко.

После возвращения из этой поездки он стал жаловаться на боли за

грудиной и в самом конце сентября наши врачи убедили его обследоваться

в стационаре. Я был со своим другом Жорой, который гостил

у меня в Перово со своей женой Нинулей в свадебном путешествии, и

отец не стал меня беспокоить, так как я как раз в этот день провожал

их. На другой день мы с мамой поехали к нему, и застали его очень

встревоженным. Он в больницу приехал сам на такси, а тут ему запретили

даже в туалет вставать. Я пытался его немного развеять плоской

шуткой, дескать запретили вставать потому что в смежной палате, с

которой у них один общий санузел, лежит симпатичная молодуха, но

ему было не до шуток. Он хотел, чтоб мама осталась на ночь с ним,

но дежурный врач этого не разрешил, а лечащего уже не было, и мы

только узнали, что стенокардия у отца очень запущена. Домой возвращались

с нехорошими предчувствиями. Всегда тревожно на душе,

когда болеет близкий человек, но то, что случилось, никому, конечно,

и в голову не могло прийти. Утром позвонили из посольства и велели

мне, не говоря маме ничего, срочно приехать. Я понял, что случилось

самое страшное. Там мне сообщили, что утром им позвонили из

Боткинской больницы и сказали, что ночью у отца оторвался тромб

от 12-перстной кишки, и смерть отца произошла мгновенно. Переводившая

разговор коллега моего отца из московских греков и очень

близкий друг нашей семьи Кира Абрамовна Грамматикопуло сказала

мне по секрету, что здесь обсуждается вопрос об отправке тела отца

за границу на криминалистическое исследование причин смерти и им

для этого потребуется согласие семьи, но мы не должны соглашаться,

и стала объяснять почему, но я уже почти ничего не соображал, так

как остальное уже не имело никакого значения. Я пытался представить

себе картину «мгновенной смерти», вспомнил и загадочную гибель

Димы, совпавшую с отъездом мамы, загулом отца и первый раз в

жизни опоздавшим на целых полтора часа механиком, который должен

был меня сменить на вахте в то утро. Совершенно ясно, почему

мы не должны давать согласие на независимую экспертизу. Его убили

так же, как и Диму, но зачем? Кому это было нужно? И что теперь

ждет нас самих? А что изменит эта экспертиза? Отца нам уже никто не

вернет и Диму тоже. А мы? Что будет с нам, если мы ослушаемся? Ведь

я догадывался, что устами Киры Абрамовны глаголет КГБ. Не помню,

как мы сообщили скорбную весть маме, не помню, кто и как занимался

похоронами. Помню, что опять приехало из Тбилиси и Еревана

много родственников. Мама не рыдала, нет. И даже почти не плакала,

хотя глаза были мокрые. Она только тупо невидящим, каким-то отстраненным

взглядом смотрела перед собой и по всей вероятности

думала о том же, о чем думала после смерти Димы. «Будь проклято

это посольство и все его обитатели! Все эти улыбающиеся лицемеры,

весь этот гадюшник!»

Едва мы похоронили отца, как нам сообщили из посольства, что

у него находились дома некоторые служебные документы, которые

надо забрать и к нам приедет для этого мадам Брандт. Это женщина

швейцарской национальности и уж не знаю, какого гражданства, числилась

при после экономкой. Я не знаю, в чем заключается функция

«экономки», но хозяйством там занималась целая семья, состоящая

из ее главы Телемаха, из его супруги поварихи, их блудливой дочери

горничной и шестилетнего сына, который, кстати, единственный

из всей семьи за два года пребывания в Москве довольно прилично

разговаривал по-русски. Кстати, в нашем доме, где жили, только одни

иностранцы все дети общались между собой, в основном на русском.

Эта самая мадам Брандт сухопарая каланча лет под 60 в любовницы

никак не годилась, да и посол уже весьма преклонных лет. Что входило,

в ее функции отец не знал, но знал, что она персона важная, а то,

что все важные персоны, не обладающие официальным рангом, это

представители доблестных спецслужб, мы уже догадывались. У нас,

конечно, не было никаких причин отказать в этой, казалось бы вполне

нормальной просьбе и мы приняли ее. Я никогда не интересовался,

содержанием отцовского огромного письменного стола из кизилового

дерева с инкрустацией, но от мамы узнал, что в левом самом нижнем

выдвижном ящике лежат советские деньги в крупных купюрах. Ящик

был буквально заполнен доверху. Мама, знавшая донжуановские наклонности

отца и переживавшая их очень болезненно, заглядывала

в этот стол, как и в другие укромные места квартиры. Наша мадам

приехала одна, даже без переводчика и устроила настоящий «шмон».

Причем нам с мамой показалось, что проверить содержимое одного

письменного стола, хоть и очень большого можно было намного быстрее.

Что она забрала с собой, мы конечно не знаем, хотя прекрасно

понимали, что какие-то секретные документы в посольстве отцу бы

никто не доверил. Они наверняка понимали, что все «ненастоящие»

греки, то есть советские, или уже являются агентами КГБ, или если

еще нет, то заставить их сотрудничать с местной властью ничего не

стоит. Кто сможет отказать в услуге всемогущим органам? То о чем мы

могли только догадываться, профессионалы их спецслужб наверняка

осознавали, но обойтись без «местных», совершенно очевидно никак

не могли. Видимо, таково же положение за рубежом и у советских организаций.

мы как-то особо даже и не задумывались о том, что могло

быть в столе. В основном отец собирал вырезки из советских, греческих

и кипрских газет. Собственно в этом и заключалась его основная

функция в ранге пресс атташе. Следить за прессой и все, что может

предоставлять интерес для греческого правительства, переводить и

класть на стол послу, а тот уже на свое усмотрение наиболее важное

отправлял в Грецию. Мне лично отец показывал статьи о разных левых

движениях, о героях кипрского освободительного движения под

руководством легендарного Гриваса, который был очень похож на

нашего Микояна. Отец прекрасно понимал, что я в глубине души до

мозга костей советский человек, и пытался, не оскорбив мои политические

предпочтения, хоть чуть-чуть раздвинуть мои шоры. Рассказывал

он и о героизме коммунистов и про зверства, которые чинили,

как правительственные «профашистские» силы, так и «героические

партизаны». Большая статья из газеты «Правда» с его пометками о

Белоянисе и сейчас бережно хранится у меня, как и фотография героя

Кипра Гриваса. Отец очень деликатно подводил меня к мысли, что

среди всех коммунистов есть и безупречные идеалисты вроде моего

дяди Саши, Фалиса Гергиевича и многих других, сгнивших в сталинских

лагерях и ссылках Рыцари без страха и упрека, а больше таких

мерзавцев, как кумир моего детства Лаврентий Павлович Берия и его

подельники. И что самое главное? Десяток волков всегда сильнее целой

отары овец, и всегда побеждает жестокость и сила. Я кое-что уже

начал и сам понимать, но вот с тем, что мерзавцев много больше, чем

хороших людей, пока согласится никак не мог, но только пока…

Через пару недель после этого «шмона», позвонил мужчина:

– Здравствуйте, я друг вашего отца из органов. Зовут меня Сергей

Петрович. У вашего отца должны быть документы государственной

важности, и мне нужно посмотреть его письменный стол. Да и с вами

хотел бы познакомится и помочь чем смогу.

Ну вот и обнаружился отцовский «знакомый из УПДК»

Какие могут быть возражения? Надо, так надо.

Сергей Петрович приехал к нам на второй же день. Мужчина лет

за 50. С чуть-чуть отечными, я бы сказал, усталыми глазами. Мы, конечно,

не сказали, что один «шмон» уже был сделан, а только спросили,

почему такая запоздалая реакция? Он сказал, что был в отпуске.

Тогда нам многое было не понятно. Но сейчас, я даже не сомневаюсь,

обыскать квартиру элементарно могли когда угодно и уже тысячу

раз. И даже еще при жизни отца. Ведь в отсутствии дома хозяев

профессионалы могли хозяйничать тут как угодно. И изымать любые

документы, естественно, тоже. Сложнейшие сейфы открывают, а уж

квартирную дверь и подавно. К тому же когда мы вселялись, замки-то

не меняли. Не знаю, что он забрал в этот раз и забрал ли, или ему

нужно было только познакомится с нами, но мы потом не могли найти

коллективную фотографию выпускников гимназии при Фронтистирио

Трапезунда, где отец сидит рядом с Дмитрием Парцалидисом

прямо в самом центре первого ряда. Картон, на который была наклеена

фотография, был переломан пополам и так и оказались два друга

на разных половинках фотографии, как и жизни их получили диаметрально

противоположное направление. Не пойму кому и зачем понадобилось эта семейная реликвия? Впрочем, я очень многого из того,

что тогда и раньше и позже происходило, не пойму уже никогда.

Наш гость посидел с нами, справился, знаем ли мы об оставленном

отцом состоянии? Мы были уверены, что знаем. Отец, всегда уезжая

в командировку или отпуск, оставлял маме подробный список

своих должников. Я никогда раньше об этом не знал, а в этот раз увидел.

Список был очень обширный, почти в целую страницу, но он ни

маму, ни меня никогда не интересовал. Мы просто об этом даже не

задумывались.

Вообще надо сказать, все безвременные смерти, обрушившиеся

на наши головы, до меня доходили в полной своей трагичности с некоторым

опозданием, с какой-то задержкой. Сначала просто ошарашен,

а потом, ночью, лежа в постели начинаешь осознавать, что это

навсегда, и ты уже никогда, никогда не увидишь дорогого тебе человека,

и начинают душить слезы.

Сергей Петрович раскрыл некоторые «тайны мадридского двора

». Это мне было интересно. Я ведь всегда подозревал, что почти все

иностранцы наши враги. Так был воспитан. Он несколько раз проехался

по « этой суке» Кире Абрамовне. Меня немного покоробило, такое

не очень красивое слово из уст «такого человека», да еще при женщине,

но это должно было, видимо, понравится маме. Она не только

не сомневалась, что та работает на органы, но вечно обвиняла ее и в

распутстве и в сводничестве и еще во всех других грехах. Мне же, это

очень яркая женщина с мужским умом очень даже нравилась. Моя

обожаемая нами мама всегда была для нас олицетворением добра,

любви и ласки, а та эмансипированная, всегда веселая и громко смеющаяся

олицетворяла в моем воображении образец «бойца невидимого

фронта». Со мной она всегда вела себя не как с пацаном, каковым

я фактически и был, а как со взрослым человеком, и даже жаловалась

мне, что ее сын слишком засиделся в холостяках, а она ждет не дождется

внуков. Я даже был у них дома и сдружился и с Патом и с его

друзьями Лазарем Сайтаниди и Янисом Паландовым. Они все были

намного старше меня, культурнее и образованнее, а я всегда тянулся к

людям, которые превосходили меня в своем развитии. К сожалению,

позже я был вынужден прекратить все связи с греками, так как не был

уверен, что и они также как и мы не находятся «под колпаком» КГБ.

Сергей Петрович посидел с нами немного и видит, что мама както

неразговорчива, сказал, прощаясь, что ему еще многое надо нам

рассказать, но понимает что сейчас маме еще не до него. Он оставил

нам свой служебный телефон, просил не стесняться, позванивать и

знать, что мы можем всегда и во всем на него положится в любой необходимой

помощи. И еще конечно «от этих посольских негодяев»

можно ожидать любой пакости и держать его всегда в курсе всех наших

дел. Потом он еще, то мне назначит свидание, то маме в разных

гостиницах Интуриста. Вскоре после нашего знакомства с папиным

«другом», Кира Абрамовна нам объявила, что у отца в сейфе консульства

очень много золотых монет, с которыми их хранитель зав.

Консульским отделом Франгидис не знал, что делать, так как вывезти

в Грецию и сдать там в банк законным способом нельзя, и руководство

МИДа Греции распорядилось выдать под расписку наследникам.

Маму это «радостная» весть ввергла в ужас.

Мы знали о довольно приличных вкладах отца в Atlantic bank of

New York, и Swiss Bank Corporation в Цюрихе. Довольно приличные

деньги были и дома, а об этом отец ей никогда ничего не говорил. Она

не обрадовалась, а страшно перепугалась, истерически стала кричать:

– Пусть оставят нас в покое. Я ничего не хочу. Пусть отдадут в

детские дома!

Мы с Лазиком ее успокаивали, как могли. Я позвонил Сергею

Петровичу. Лазик о его существовании почти ничего не знал. Тот в

первый же свой звонок предупредил, чтоб о нем никому не слова. Ни

Лазик, ни тем более другие родственники или друзья не должны знать

ничего. Так нужно для дела. Нам же с мамой объяснил, что забрать

золото необходимо: «не оставлять же его капиталистам». А вот, что

с ним делать, решите сами попозже. Такие вопросы с кавалерийского

наскока не решаются. Так и порешили. В обусловленный Франгидисом

день мы с мамой и Лазиком поехали в посольство. Тщательный

пересчет 12,6 кг золотых монет занял несколько часов. После чего нам

выдали расписку (см. Фотоальбом стр. 410).

Привезли мы это золото домой, а мама все причитает:

– Увези, сдай. Мне оно не нужно. Мы и без него достаточно богаты.

А я все на Сергея Петровича валю, дескать, так надо. Она ему звонит,

встречается с ним, почему-то опять в гостинице. Тот говорит, что

не может лишний раз появляться в нашем доме, так как его там могут

засечь иностранные агенты, а они умеют работать не хуже нас.

Со мной он ведет себя, как с лицом особо доверенным. Рассказывает

мне, что Франгидис даже агент не греческих спецслужб, а ЦРУ.

Те, видите ли, очень широко используют представителей своих младших

союзников, думая, что мы за ними не так тщательно следим, как

за янки, и очень жестоко ошибаются. Рассказывает, что новый сотрудник в Посольство еще не приехал, а мы уже знаем, дипломат он

или шпион. Делится со мной «по-дружески» некоторыми секретами

современных методов разведки. А то, что показывают в художественных

фильмах, это уже давно все устарело. Современных методов никто

никогда не раскроет. Мне все это ужасно лестно, ведь я еще не по

возрасту глуп и наивен. Зачем-то рассказывает мне, до чего Франгидис

морально разложен. Что у него все руки в крови по локти, ну а

про доносы на отца я и так уже знаю. А он еще оказывается со своей

служанкой сожительствует. Эту сероглазую бестию я хорошо знал. Да

ее, собственно говоря, почти весь соседний Крестовский рынок знал.

Не зная совершенно языка, торговалась за каждый рубль до изнеможения.

Ничего не скажешь, ценная прислуга. Тут своему врагу я мог

и позавидовать.

Как-то в начале весны 1960 года, мама уже немного очухалась,

и Сергей Петрович посоветовал мне уговорить маму уехать на лето

в Удельную к дяде Саше. Там и воздух чище и брат с невесткой и их

семьей. Меня это очень устраивало, так как тут я почти неотступно

был вынужден сидеть с ней дома, а мне хотелось побольше времени

проводить с Борей и его не скучной компанией. Лазик вообще живет

у жены в Новых Черемушках и маму может навещать только по воскресеньям.

Была у нас почти, как член семьи Иночка Сарианиди племянница

той самой Доры Ивановны, на место которой взяли в посольство

отца. У той старший брат Виктор Иванович известный археолог, всю

жизнь в экспедициях, а мать очень стара и больна. Уезжая в Грецию

Дора Ивановна просила отца уделять 17-летней девушке внимание и

если будет нужно помогать, но после смерти отца мы Иночку больше

не видели и не слышали. Кире Абрамовне она очень нравилась,

и она очень хотела на ней женить Пата, а тот ни в какую. Зато наши

с ним общие друзья только мечтать могли о такой невесте, но она их

игнорировала. Остальные друзья моих родителей дядя Вано Дирчиев

и Клавдия Павловна после смерти отца даже не звонили. Да и мама

никого видеть не хотела, у нее уже давно начала развиваться мания

преследования. Ей все казались работающими на органы, и как я узнаю,

через три десятилетия она была не далека от истины. Но тогда я

никого не подозревал. Не этих московских друзей, не этих двух шоферов

с которыми мы вели себя, как с членами семьи. Я не помню,

чтоб поехав в ресторан, они нас ждали в машине, как это принято у

«господ». Да и домработница Таня не садилась с нами за стол только

когда у нас были приглашены иностранцы. И казалось так любившая

нас всех, как уволилась перед самой смертью отца якобы по случаю замужества,

так и ни разу не позвонила. Вот такие были друзья. А отец

им целыми чемоданами возил всякое шмотье. Верна нашей дружбе

осталось, только милая Мароша. Верна ли? И насколько? Об этом она

расскажет мне, рыдая за два дня до разбившего ее насмерть паралича,

через тридцать лет.

Итак, я снова отвлекся от темы. Мы с дядей Сашей и с Ритой уговорили

маму уехать в Удельную. Мои руки развязаны. После смерти

отца я бесконтролен, а шурин Боря красавец и сердцеед, не считаясь

с тем, что я женат на его сестре, все больше и больше затягивает меня

в свою орбиту. У него девчат куча, а у меня шикарная машина, пустой

дом в Перово, да и денег не занимать, а то, что я изменяю его сестре,

так это у них ассирийцев в порядке вещей. Мужчине можно все.

Звонит мне как-то утром Сергей Петрович и назначает свидание

в соседнем переулке. Приехал на новенькой черной Волге, их тогда

только стали выпускать. Я сгораю от любопытства, что случилось?

– А случилось вот что: у Франгидиса завершается срок пребывания

в Москве и ему скоро уезжать. Ему понадобятся рубли в большом

количестве. Менять доллары на рубли по официальному курсу не захочет,

а по курсу черного рынка ему негде. Он знает, что ты в курсе

отцовских дел, обратится к тебе. Не отказывайся. Сколько золотых не

предложит обменять, бери. Дело очень важное. К старику в Косино

везти не придется, не трухай.

Надо же, он и про Якова Ивановича все знает, а тот на свободе.

Значит, отец работал под их контролем и Яков Иванович тоже. Да,

но откуда он знает, что Франгидис попросит меня. Откуда он знает,

что этот старый хрен спит со своей служанкой? Ведь о «прослушках»

мне мои бывшие работяги расскажут лишь через пару месяцев, уже в

начале лета.

Через несколько дней сосед действительно заходит, предварительно

позвонив по телефону, и спрашивает, не могу ли я разменять

200 штук золотых царских монет. Я говорю, что не знаю. Нужно съездить

за город, узнать. Через пару дней дам ответ. На третий день я

действительно даю утвердительный ответ, и он приносит две палочки

аккуратно завернутых в крафт-бумагу. Они мне так знакомы, что эта

банковская упаковка пересчета не требует. Я забираю золото и звоню

Сергей Петровичу, тот присылает ко мне оперативника, который рассказывает

мне «легенду».

– Я твой двоюродный брат из Грузии или Армении, дай мне имя

какого-либо реально существующего двоюродного брата и впредь

зови меня его именем, чтоб войти в роль. Я приезжаю в Москву по

своим делам, и случайно узнаю, что моего любимого безответственного

братишку вовлекают в особо тяжкое уголовное преступление. Я

в ярости отбираю это золото и требую связать меня с этим негодяем.

Я нарекаю его Сергеем и впредь так его и зову, а настоящего имени

– до сих пор не знаю. Был у меня действительно такой двоюродный

брат, который был лет на 15 старше меня, и спектакль начинается. Я,

сгораю от стыда, но что могу сделать. Не только я, но и вся наша семья

в их руках. Они знают все, а я и мама активнейшие соучастники

большинства сделок отца. Доллары, а потом и золотые монеты возил

в Косино отец, а рубли большими хозяйственными сумками возил

в основном я. Я тогда еще не знал, конечно, что отец работает под

«крышей» и никак не мог понять, как он может подвергать нас такому

риску. У него дипломатическая неприкосновенность, а мы беззащитны.

Мой «Сергей» в отличии от меня был профи, достаточно хорошо

владел английским языком, и всю дальнейшую игру вел сам. Я только

один раз ходил вместе с ним к Франгидисам в гости на кофе с коньяком

и все побаивался, не отравит ли нас этот ЦРУшник. Но «Сережа»

меня успокоил:

– Зачем ему нас травить? Ему нужно свое золото получить. Он

в Австралии строит гостиницу и терять такую сумму ему жалко. Он

слишком жаден, чтобы не заглотнуть приманку.

О чем они говорили на английском языке, я не знаю, но «Сергей»

не убил его надежду на возврат золота. Играли с Франгидисом уже без

меня, и наконец, назначил ему «Сергей» свидание в парке Сокольники.

Мне показали заранее, куда я должен привезти Франгидиса. Это

был маленький огороженный забором дворик Дирекции Международных

Выставок. Я, сгорая от стыда, встретился с Франгидисом в нашем

дворе. Он знал, что мы едем в парк Сокольники, в котором недавно

прошла американская выставка, но где конкретно, знал только я.

Когда мы стали въезжать в ворота маленького дворика, тот понял, что

это западня и хотел выскочить из машины, но не успел. Мышеловка

захлопнулась. Четыре дюжих мордоворота выволокли его из машины

и, не обращая никакого внимания на яростные вопли и сопротивление

«неприкосновенной» личности, поволокли его на второй этаж

в какой-то кабинет. Там сидел мужчина крупного телосложения в

штатском. Мой «Сергей» вытянувшись по стойке «смирно» и отдавая

честь, гаркнул незнакомым мне ранее солдафонским голосом:

– Товарищ полковник, операция по предотвращению преступной

сделки с золотом выполнена!

Меня всего трясло. Я живо представил себе на месте этого

Франгидиса своего отца. Меня вывели из этого кабинета, и Сергей

Петрович желая меня как-то развеять, рассказал, что когда брали

Константинопулоса, вызволять его приехал Франгидис и с этим же

«работником МИДа» уже еще тогда встречался. Я тоже был уверен,

что этого полковника где-то когда-то видел, но так и не вспомнил где

и когда. У меня, вообще, плохая память на лица.

Я был уверен, что Франгидиса завербуют и он будет помалкивать.

На другой день я его видел издалека в нашем дворе, а чуть позже

домработница другого греческого дипломата Мицакопулоса, проживавшего

в соседнем подъезде, встретив меня, с восторгом поведала,

что «ту сволочь выдворили, а вместе с ним и Мамаиса, на которого

тоже был собран, достаточный компромат». Таким образом, эта московская

гречанка, тетка моей хорошей знакомой давала мне понять,

что она восхищена моим «подвигом» и сама тоже не «лыком шита» и

в курсе дела. Позже мне и Кира Абрамовна дала понять, что и она все

знает и все посольство. Мне было безумно стыдно, но совесть мою заглушал

страх и чувство мщения. Ведь Франгидис тоже попортил моему

отцу немало крови. К тому же он ведь враг не только нашей стране,

но и греческим коммунистам. Совесть моя пробудилась снова лишь

через четверть века. Когда я в первый раз приехал в Грецию, от супруги

Жоры Илиопуло – Ариадны, которая была близкой подругой Киры

Абрамовны, узнал о том, что сын Франгидиса разорил своих богатых

родителей. Этот шалапай купил на Крите цементный завод, обанкротился

и чуть не сел в тюрьму, а бедного Франгидиса уволили из МИДа

и лишили пенсии. Вскоре того разбил паралич, и он скончался.

А я уже немного поумнел и видел уже это происшествие совсем

иначе.

Этот человек оказался верен своему служебному долгу, хоть и

прекрасно понимал, как дорого за это заплатит, а я останусь подлецом

и провокатором, хотя тоже заплатил сполна. Меня четверть века

не выпускали в Грецию, о которой я так грезил, пока не вымерли все

родственники, которые могли бы рассказать мне и о бабушке Виргинии,

и о дедушке Лазаре, и об истории всей семьи. Я уж не говорю о

том, как меня грабило всю жизнь мое «родное» государство и сколь

унизительно я прожил свой век.

Много позже я понял и то, что мне, возможно, крупно повезло,

что вербовка не удалась. Живые свидетели таких серьезных операций

никому не нужны. Пусть земля будет пухом моему «заклятому врагу»

и прости меня Господи!!!

После завершения грязной операции с Франгидисом мама уехала

из Удельной и снова стала требовать, чтобы мы сдали золото государству.

В наш Перовский дом приезжал Сергей Петрович и давал «честное

слово коммуниста и офицера», что золото наше, и мы только не

имеем право его продавать на черном рынке, а при сдаче государству

по тогдашнему закону за золотую десятку могли дать только 10 советских

рублей. Мама была неумолима и после очередного свидания

с Сергеем Петровичем заявила мне с Лазиком, что, если мы не выполним

ее волю, она наложит на себя руки. Делать было нечего и мы

с Лазиком уступили ей. Она вероятно знала такое, чего не знали мы.

Как и Лазик с мамой ничего не знали про мои детективные «подвиги».

Лазик вообще никогда не был причастен к валютным делам и даже о

моих злоключениях с Франгидисом и последующих за этим событиях

так и никогда до самой смерти не узнал, а мне так надо было вылить

кому-то свою темную душу, исповедоваться. Я это делаю спустя полвека.

В конце концов, я позвонил Сергею Петровичу и сказал, что золото

мы сдадим однозначно. Он мне назначил дату, и я повез заветный

мешочек из очень прочной грубой ткани вроде брезента в приемную

КГБ на Кузнецком мосту. Какой-то казначей или бухгалтер этого ведомства

тщательно пересчитал весь клад, и мы втроем поехали на

площадь Маяковского. Там в огромном здании с гранитным цоколем

в каком-то подъезде с мощными дубовыми дверьми мешочек у нас

забрали, а какую-то бумагу выдали. Когда мы пересчитывали монеты,

Сергей Петрович сказал, чтоб я себе немного оставил. Мало ли

чего, может на зубные коронки пригодиться, и 50 штук 10-ти рублевых

монет велел оставить себе. « А маме можно и не говорить, чтобы

не расстраивалась». А еще казначей попросил меня продать ему одну

монетку на коронки. Я сказал, что продавать не имею права, а подарить

имею и отдал ему один «червонец». Сергей Петрович укоризненно

покачал головой.

Бумажку, которую мне выдали, я больше и не видел. Сначала

меня она просто не интересовала, а потом, когда очухался я ее нигде

не нашел. Через несколько времени, Сергей Петрович сообщил нам,

что вопрос о нашем золоте рассматривал Совет министров СССР и

было принято секретное постановление о принятии монет на льготных

условиях, как золотой лом. Мама вообще не хотела денег, а что бы

они пошли на приюты для беспризорных, но на мой счет в сберкассу

была переведена, как нам тогда показалось фантастическая сумма,

около полмиллиона. Через некоторое время адвокат Инюрколлегии,

который занимался нашим наследственным делом, сообщил, что греческий

Минфин за полученное нами золото наложило на нас налог

такой величины, что для его уплаты нужно будет продать одну из двух

наших квартир. Лучше ту что в Салониках, потому что она находится

далеко от Афин и туда мотаться старику Андреадису, который ведет

все греческие дела, и хлопотно и накладно. В той квартире с самого

введения ее в эксплуатацию жил со своей семьей двоюродный брат

отца Дионис и его пришлось выселить. Мы, конечно, ничего не могли

сделать и объясниться с двоюродным братом отца тоже не могли. С

одной стороны, языковый барьер, с другой, всемогущее Государство в

лице Инюрколлегии. Мы-то ведь понимали, что наше мнение никого

не волнует. «Так надо» и точка. Разве свободолюбивые греки нас поймут,

и конечно же обида осталась. Ведь их по сути вышвырнули на

улицу, а они тогда были очень небогаты, и отец даже помогал им материально.

Помогал он и не только им, а и двоюродной сестре Суле и

некоторым родственникам своей матери. Ведь у него не было родных

братьев и сестер, а деньги были, и к тому же он привык относиться к

своим родственникам по-кавказски. К сожалению не многие это знают

или помнят.

Сейчас когда сыновья Диониса – Янис и Ксинофонт стали мультимиллионерами,

мы им не интересны тем более. Ведь говорила мама,

что там деньги решают все, и любовь и дружбу. Я понял это, когда и у

нас стало так.

А наша «фантастическая сумма» оказалась меньше величины наложенного

на нас греками налога. Мы тогда особенно не заботились

о своем материальном положении в будущем, так как нам казалось,

и того, что осталось у нас более чем достаточно на всю жизнь. Собственно

говоря, почти так оно и было. Целая куча рублей около 1000

долларов наличными, а тогдашний доллар имел цену в десятки раз

более высокую, чем сейчас, так как был обеспечен до самых 70-х годов

золотом и 1 доллар равнялся 1 грамму золота чистейшей 99 пробы.

О том, что у нас практически нет жилплощади, пригодной для

проживания зимой, мы как – то и не задумывались. Я по глупости, а

мама была еще в какой-то прострации. Едва мы избавились от столь

ненавистного маме золота, как нам управление по обслуживанию дипломатического

корпуса напомнило, что наша квартира служебная.

15 июля 1960 года в наш адрес пришло письмо о нашем выселении

(см. Фотоальбом стр. 411).

«Приятна» весть! И сразу вот так вот жестко «в трехдневный

срок» и с угрозой.

А у нас в Перовском доме только две крохотные комнатки и дровяная

печь. И сортир во дворе общий с соседями. В общем, быстро

вспомнили Сибирь.

Пришлось, срочно, переселятся. Вся наша шикарная мебель была

отправлена в ближайшую комиссионку и, конечно же, ушла в полцены.

Забрали мы с собой лишь радиокомбайн, мамин трехстворчатый

гардероб из карельской березы и некоторые книги.

Жизнь наша потекла совсем иначе. Перово тогда был еще областным

городком, наш Кривоколенный переулок был таков, что после

малейшего дождя, моя машина буксовала даже на ровном месте. Приходилось

ее бросать за сотню метров от дома. Бедный участковый

беспокоился больше меня. Я безответственный дурак, ее даже не закрываю

и в ней играют ребятишки, а машина очень дорогая, да еще и

с дипломатическими номерами. Он мне пишет предписание, за предписанием,

а куда я ее дену? Тогда автомобили еще не угоняли. Да и кто

упрет иномарку? На всю нашу округу в Перово, тогда были только три

частные машины, одна старенькая Победа, местного начальника, да

Москвич, у отца моего соседа и будущего друга, Юры Рябова. Я сразу

стал в Перово знаменитостью и меня прозвали «Черным Греком», как

будто бывают еще и красные, белые или серо-буро-малиновые. Позже

прилагательное отпало.

Я по-прежнему нигде не работаю и очень много безобразничаю.

Когда не безобразничаю, повышаю свой культурный уровень. Все

больше и больше общаюсь с Марошей и ее друзьями. Я тоже стал раскрепощаться.

Иногда рассказывал о реальной Сибири, о которой они

тогда и представления еще не имели. То, что кинофильм «Сказание

о земле Сибирской» – брехня, они и сами знали лучше меня, так как

сами такую же брехню и создавали. Как раз Мароша с мужем писали

сценарий к своему очередному фильму «Жизнь прошла мимо», который

взялся снимать Владимир Басов, наиболее успешный в те времена

кинорежиссер. Это очередной «шедевр соцреализма» о перевоспитавшемся

уголовнике, в создании которого очень пригодился и мой

сибирский опыт.

Мароша с друзьями вдолбили мне в голову, что мне нужно обязательно

поступать на сценарный факультет ВГИКа (Всесоюзного Государственного

Института Кинематографии), который они и сами сравнительно

недавно закончили. Она же пристроила меня внештатным

корреспондентом в редакцию журнала «Советская экран», и я даже

успел там опубликовать рецензию, о только что отснятом документальном фильме «Плюс электрификация», об успехах советской энергетики.

Кто бы мог тогда подумать, что вскоре и сам я посвящу 25 лет

своей трудовой деятельности этой самой успешной тогда отрасли. У

Мароши везде были добрые друзья, и она уж знала, что без «блата» во

ВГИК не попасть. Случилось так, что она улетела на месяц в командировку,

и я едва не прошляпил с подачей документов. Буквально за

два дня до истечения срока подачи я написал три коротких рассказа и

без всякого блата успешно прошел творческий конкурс, где 1 работу

выбирали из 20. Мне чуть-чуть не хватало производственного стажа

и Сергей Петрович, мне устроил липовую справку, будто я полгода

работал на каком-то почтовом ящике, то есть на каком-то оборонном

предприятии или в засекреченной организации. Экзамены я в этот

год, конечно, не сдал, подвели вроде знаки препинания в сочинении.

Не сдал экзамены и на следующий год. Где-то услышал слова классика

– «Если можете не писать, то лучше не пишите» и плюнул на карьеру

кинодраматурга, так как я не только мог не писать, а даже и эти строки

пишу под давлением пробудившейся совести и необходимости исповедоваться

перед смертью. Так сказать «Завет потомкам», чтоб государственная

пропаганда и их не смогла дебилизировать, как меня.

А что такое киносценарист в Союзе я уже отлично знал и никому не

завидовал.

Вообще в искусстве надо быть или гением или никем. Участь посредственностей

глубоко трагична, и кончается зачастую алкоголизмом

или даже суицидом.

Много лет спустя я еще и узнал, что в привилегированные ВУЗы,

случайных людей вообще не брали, а с сомнительной анкетой тем

более. Так до Хрущева не брали детей «врагов народа» и в обычные,

более менее приличные институты. Лишние знаки препинания могли

поставить в сочинение и сами экзаменаторы. У всех именитых киношников

есть свои дети, племянники и прочие «свои», а я, дурак,

постеснялся «мобилизовать» влиятельных друзей Мароши из преподавателей

этого института, многих из которых уже хорошо знал лично.

В 1961 году поступил во ВГИК на операторский факультет муж

Марошиной однокурсницы и близкой подруги, Марат Варжапетян.

Бедный Боря, Ритин брат почти окончательно спился к этому времени

и вскоре умер от цирроза печени. Я стал больше времени проводить

с Маратом. В общежитии ВГИКа я стал уже своим человеком. Да и

публика там была интереснее, чем у шурина, творческая. И продолжали

мы безобразничать очень талантливо, особенно в этом отличались

эмигрант из Персии, приговоренный там к смертной казни коммунист,

и будущая знаменитость, автор великолепной трилогии о юных

героях Гражданской войны. А о проделках творческий элиты можно

было бы тоже написать целый роман, только лень.

Я по мерее того, как мама приходила в себя, все меньше и меньше

бывал дома, а больше в общаге Марата в Ростокино или вместе

с ним у Мароши. Она к тому времени, не имея собственного, жилья

переселилась к своей тетке, Евгении Алабян, сестре бывшего главного

архитектора Москвы. Та жила в бывшей творческой мастерской,

своего знаменитого, но ныне покойного брата, которую государство

щедро предоставило сестре умершего небожителя. Дочь тети Жени,

молоденькая хористка Ира, чуть старше нас с Маратом, тоже была бабенка,

с которой не соскучишься и у них всегда было людно, шумно,

весело и главное очень интересно. Я вообще всегда тянулся к людям,

умным, интересным, а вот Рита наоборот, осознавала свою серость

и избегала общения с людьми не своего круга. Мама же моя всегда

была рада любым гостям, лишь бы не оставаться одной со своими тягостными

мыслями. Так еще трудно сказать, я бывал чаще в общаге

ВГИКа у Марата, или он с друзьями бывал у нас. Мароша тоже любила

привозить к нам в Перово, своих друзей – звезд экрана, режиссеров,

драматургов. Другая бы за счастье считала личное знакомство с такими

людьми и гордилась этим, а Рита замыкалась в себе и вела себя, как

дикарка. Приветливая, но «чужая». Очень добрая, милая, послушная,

но дикарка. Отец, мама, Лазик со Светой ее обожали, а меня ее серость

отчуждала. Я даже через пару лет заставил ее поступить в вечернюю

школу, и закончить хотя бы семилетку, но ее переделать уже не мог.

Отчуждение наше углублялось, но жили мы мирно. Соседи даже завидовали

нам. Ни крупных пьянок, не скандалов, как у многих других,

со стороны не наблюдалось, а что в семье что-то не совсем ладно,

никто не замечал. Мой образ жизни в тот период моего тунеядства

был очень противоречивым. С одной стороны, общаясь с друзьями

и коллегами Мароши, я как губка впитывал чужой жизненный опыт.

Повышал свой интеллектуальный уровень, познавал личную жизнь

тех, кого называли «инженерами человеческих душ». Узнал, что люди,

создающие все эти образы «героев соцреализма», сами знают, что врут

своему зрителю, читателю и тем не менее, они мне очень интересны.

Они прекрасно образованы, в отличие от меня очень хорошо воспитаны.

Мне есть чему у них учиться. Даже такой же бесшабашный гуляка

Марат, ночи напролет перечитывает остатки нашей богатой библиотеки.

Особенно его увлекала «История искусств». И при всем при

этом безобразничали мы так, что теперь и стыдно вспоминать. Мне

лично казалось, что вся так называемая творческая интеллигенция

была одержима Эросом. У нас как-то гармонично сочетались разговоры

о высоком искусстве при совсем не высоконравственных вечеринках.

Наша молодая плоть боролась с высокой нравственностью и

почти всегда одерживала победу. Помните строки Анны Ахматовой

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…»?

Где-то в августе 1961 года я вдруг получаю официальное письмо

из Перовского Горисполкома с вежливой просьбой посетить его председателя.

Такой «чести» мне еще не оказывали никогда. С милицией

дела имел и надо сказать не очень красящие меня, а вот с Советской

властью такого уровня еще нет. Мое любопытство разрешилось самым

прозаичным монологом: «Уважаемый Александр Николаевич,

вы с середины мая 1959 года нигде не работаете, а у нас, как вы знаете,

вышел «Закон о тунеядстве». Будьте, пожалуйста, добры, не подводите

нас. Вы нам портите статистику и наше вышестоящие руководители

нас не поймет, как бы мы это не объясняли». Я что-то лепечу про

психическое состояние мамы, но понимаю, что моей вольнице приходит

конец.

Мой дядя Саша работая на Карачаровском механическом заводе

начальником ЖКО, подружился с начальником отдела по рационализации,

изобретательству и патентоведению, Акопяном Акопом Арташесовичем,

который ныне стал директором завода номер 1 того же

Гостстройтреста, который только что был переведен из ведения КГБ

СССР в Главмосстрой. Самое интересное, что Димка тоже работал у

дяди Саши в цеху в то самое время и ездил со своими ребятами на

этот же пруд у станции Сходня. И именно Димка уговорил нашу компания

поехать туда, где он утонул. Наши друзья хотели ехать в Серебряный

бор. И дядю Сашу и Димку, как я уже писал, устраивала на работу

супруга дяди Сашиного друга Антона Багратовича Азарашвили

– Клавдия Павловна, которая очень сдружилась с нашей семьей. Иван

Никитич Дарчиев, взявший к себе Лазика на работу в Завидово, тоже

работал в той же системе и только Господь Бог знает, кто какую роль

играл в конце 50-х годов. Повторяю, с КГБ сотрудничали почти все,

кого «просили», а члены Компартии тем более. В то время уже можно

было сказать, перефразируя старый слоган: «Мы говорим Партия,

подразумеваем КГБ. Мы говорим КГБ, подразумеваем Партию.»

28 августа 1961 года, я был принят на завод №1, что на Мироновской

улице. Зачислили меня в отдел снабжения на должность товароведа. Никакими товарами я не ведал, а разъезжал каждый день с

самого утра по разным металлобазам в качестве экспедитора. Работа

мне очень нравилась, катайся себе по городу и катайся, а кататься я

любил и люблю до сих пор. Хоть на теплоходе, хоть на поезде, хоть на

автомобиле, только бы не работать физически. Это не для меня. Все

было хорошо, только вот коллектив… Почти все бывшие кагэбэшники,

попавшие под каток «антибериевских» чисток. Тоже люди очень

разные. Мой шеф, начальник отдела снабжения Олевский очень криклив

и очень честолюбив, но умница и не вредный человек. Его правая

рука Иванов старый холостяк, обозленный на весь белый свет,

немного туповат и никак не может понять, за что его поперли из органов,

которым он служил верой и правдой. Валечка Чикова кладовщица

физически дозрела и безумно влюблена в Иванова, который ей

в отцы годится, а он ею пользуется, но в жены брать не собирается, да

еще и вечно придирается по работе. Акопян мужик не вредный. Орет

на подчиненных, как впрочем тогда было принято. Эпоха то была

постсталинская, все держалось еще на страхе. Кто не реагировал на

крик, того стращали другими способами и в частности топая ногами

и стуча кулаком по столу, а также швыряя то, что было род рукой,

ломая что-либо. Коллектив был очень пестрый, особо омерзительны

были секретарь парторганизации Бутыркин и председатель Профкома

Васильев. Эта пьянь уже сожрала предыдущего, а теперь готовилась

сожрать нового. Причина? Во-первых, горяч, хоть и отходчив, но

не вредный, а всякая мразь уважает только того, кого боится. Во-вторых

армяшка, а не русский. В-третьих, технарь, а не кагэбэшник. У

них, все кто не из органов, те «отстой». А тут еще черномазого пригрел,

у которого еще молоко на губах не высохло, а он уже вон на каком

американском лимузине разъезжает. Да таком здоровенном, что

его там самого едва видно. А лимузин действительно был загляденье.

Таких в Москве можно было посчитать на пальцах одной руки. Все

сплошь знаменитости, иностранцев я не считаю у них машины были

и классом выше. Бьюики, Кадиллаки, Мерседесы и даже Ролсройсы.

Это времена, когда обладатель вшивого «Москвичёнка» считался буржуем.

Стоит, где-нибудь остановится, сразу толпа обступает. Это в

Москве, где все таки иностранцев много, а в Ленинграде так что-то

невероятное. Вспоминаю, как сразу после войны вернулся мой героический

двоюродный брат – Овик Арутюнов, сын Арташа. Он привез

тогда с собой трофейный BMW. Какой он фурор производил. Как я

гордился им и в школе и у соседей, вот никакие мы не враги народа,

а герои. А потом он завербовавшись на Дальний Восток, заехал и к

нам в Заводовку, своим острым умом и статью свел с ума всех моих

молоденьких учительниц. Тоже кот был еще тот, светлая ему память.

Я уже писал, что сразу после покупки автомобиля, отец уговорил

маму съездить дня на три в Ленинград. Остановились в самом

роскошном отеле, «Астория». Забронировано три номера. Один родителям.

Один нам с Лазиком, и один нашему шоферу. Долетели за один

день. Утром просыпаемся, по грязи покрывавшая в дороге всю машину

надпись по обеим бокам : «Янки!.Goy Home!» А вокруг толпа, куда

не поедем, выходим, а к машине не подойти из-за людей. Ведь в Питере

тогда, иностранцев почти не было. Поначалу мне это нравилось,

но потом надоело. Во-первых, слишком приметная, а мне это уже сейчас

ни к чему, итак почти все ГАИшники в нашем районе меня знают.

Во-вторых, я механик и понимаю, что малейшая поломка, и я остаюсь

без машины. Миновали времена, когда я заезжал в гараж американского

посольства, как к себе домой. Ой, что я тогда вытворял. Вспоминать

и стыдно и страшно. Еду из аэропорта Внуково, по пока еще

не обжитой части шикарного шоссе. Впереди ГАИшник. Меня и так в

машине почти не видно, на дорогу смотрю из-под огромной баранки,

а тут вообще разогнался на спуске под 150 км в час, откинулся назад,

а ноги закинул на панель приборов. Смотрю из-под баранки, у ГАИшника

глаза на лоб, тот только поднес свисток к губам и даже свистеть

не стал. Тогда мне мой фокус не прошел безнаказанно. В посольство

пришло гневное письмо из ГАИ, и отец был вынужден отобрать ключи

и опять нанять шофера из таксистов. Дипломатические машины

тогда почти никогда не останавливали, а если меня и останавливали,

я изображал из себя не понимающего русский язык иностранца.

Как то сижу я у Сергея Петровича в их оперативной Волге, а там

между передними сиденьями дополнительно стоит мощный обогреватель.

Я удивился и спросил, зачем он тут.

– Вот пересядешь на Волгу, узнаешь зачем. Ты вон, в своем лимузине

в одном костюмчике зимой, а мы бы без этого обогревателя

зимой, ноги бы протянули от холода часами в машине шпионов выслеживая.

Даа, не легкая у вас служба – подумал я тогда про себя. Был я

однажды у него и дома в Измайлово, там их тогда очень много жило –

кагэбэшников. Скромная малогабаритная двухкомнатная квартирка,

с крохотной кухней, а у него еще и жена и двое взрослых сыновей.

Может быть, они и в самом деле рыцари без страха и упрека? До сих

пор не знаю, как к этим людям относится ей богу.

На наших заводских бывших кагэбэшниках я конечно лишний

раз убедился, что мерзавцев в этом ведомстве было тоже немало. А

может быть теперь всю эту мразь вычистили и остались лучшие? Не

знаю. До сих пор не знаю. Хотя среди тех, кого я лично знаю, есть и

вполне прекрасные люди. А может все дело в воинском долге?

Вот живет рядом с тобой человек как человек, ни чем не хуже

тебя, а ему вдруг приказ и… родную мать зарежет? Страшная вещь эта

присяга. Особенно в странах, где один человек повелевает, а остальные,

молча, повинуются. Бараны? Всей страной лизали одну задницу,

а потом сдох и все помои на него с тем же энтузиазмом. Потом другому,

следующему. Конец будет, может быть только с концом света?

К моему счастью на заводе номер один были не все «бывшие».

Вот есть белокурая машинистка Лидочка. Что это она все как встретит

меня в коридоре или во дворе завода отвернет свою милую мордашку

и глупо улыбается? Не над ростом ли моим хихикает? Но я уже

не тот, закомплексованый юнец, что был в Сибири я уже знаю что

рост в интимных отношениях далеко не самое главное. А по мне вон

уже сохнет и молодая мамочка, жена алкаша из соседнего дома, да и

шестнадцатилетней евреечке из дома напротив я тоже говорят очень

нравлюсь. Ох, ты у меня досмеешься. Лидочке едва исполнилось восемнадцать

лет, а у нее уже четырехмесячный мальчик. Да и муж тут

же работает столяром, брат высокопоставленного чекиста, передовик

производства, член Партии, но мало что пьет, а еще и хамит и даже не

только жене, но и ее родителям, которые его босяка приняли в свою

семью. Тоже брюнет хоть и русский, а ей черненькие нравятся. Мы

очень быстро подружились с ней, а уже «бабьим летом» она была моя.

Вот бывает же так на тебя женщина только смотрит, а ты уже знаешь,

что у тебя с ней получится. И не при чем тут ни рост ни возраст, ни семейное,

или материальное положение. Флюиды что ли как у бабочек,

которые за километры находят свою пару? Да и хороший автомобиль

упрощает знакомство и повышает шансы на успешность свидания.

В октябре 1961 года родила, наконец, после нескольких выкидышей

и моя Рита. Вот что вывело мою маму из глубокой депрессии.

Димка бутуз рос крепкий, глотка как луженая. Полутора годами раньше

у Лазика со Светой родился Никушка, но они жили далеко от нас,

и мама не могла с ним заниматься так вплотную, как с Димкой. Вскоре

они тоже переехали поближе в Измайлово, где купили кооперативную

двухкомнатную квартиру, а Лазик тоже обзавелся автомобилем

«Волга», и они стали чаще бывать у нас.

Я, наконец, обменял свой Chevrolet на Волгу чем очень удивил и

расстроил многих своих друзей. Наступила зима. Несмотря на уйму

денег, вложенных в наш бревенчатый дом, жить там с грудным ребенком

было очень трудно. Вода в колонке, что в сотне метрах от дома,

«удобства» во дворе и на несколько семей, печка дымит, тепло древний

дом не держит, крысы неистребимы и нагло ведут себя даже днем.

Мой тесть любезно предложил переехать хоть на зиму в их московскую

квартиру, так как сами они оставались жить в Тайнинке, а

там хоть и с соседями, но все удобства.

Нам с Маратом это был большой подарок, так как перовский дом

был снова превращен в вертеп. К нашей компашке присоединился

еще и мой перовский сосед Юра Рябов, да и один из младших братьев

Риты там тоже нередко предавался разгулу. Бедная бабушка Юры,

видя, что ее юный внук подпадает под мое «тлетворное» влияние

устраивает нам скандалы, грозит мне милицией, говорит, что я «не

грек, а грех»… И ведь правду говорит мудрая старушка из «бывших».

Где-то весной 1962 года границы Москвы были расширены и город

Перово вошел в состав Калининского района Москвы. Москвичами

мы стали, а капитальных домов можно на пальцах сосчитать. Деревня

деревней. От Заставы Ильича вдоль шоссе Энтузиастов с обеих

сторон еще уйма бревенчатых срубов с дымящимися печами.

Однажды получаю повестку, явиться в Калининский Райисполком,

номер комнаты такой то. В чем дело? Ну тогда было понятно, не

могли мириться с моим тунеядством, а тут я уже почти год работаю.

Какие претензии? Я тогда уже начал понимать, что всякие контакты

с властью нечего хорошего не предвещают. Приезжаю, нахожу эту

комнату, никаких вывесок кроме номера кабинета. Захожу. Сухощавый

товарищ аскетической внешности отвечает на мое приветствие,

называет свою фамилию, имя, отчество и ставит меня в известность,

что я нахожусь в районном коллекторе КГБ СССР. Обрадовал, нечего

сказать. Тогда эту организацию продолжали еще называть в народе

«Госужас». Лезет в свой письменный стол. Пауза, и достает, какую-то

бумажку.

– Александр Николаевич, откуда у вас эта справка?

И показывает мне ту самою липовую справку, которую мне справил

Сергей Петрович при подаче документов во ВГИК. Я в растерянности

отвечаю, что не могу говорить, пока не позвоню его коллегам.

На мое счастье Сергей Петрович оказался на месте. Случайно ли?

Они поговорили, и мой кагэбэешник вроде удовлетворился разговором.

Пора бы ему со мной распрощаться, ан нет. Ласково так гладя

мне в глаза, просит «помочь органам» в одном очень важном государственном

деле. Он знает, что жена у меня ассирийка, а среди этой

диаспоры есть грубые нарушения советских законов. Они, видите ли,

не доверяют советскому рублю и свои сбережения держат в золотых

монетах царской чеканки, и Вы могли бы нам помочь выявлять этих

преступников. Меня как ошарашило. Он знает и то что я и в «валютных

делах» сведущ. Это подразделение Сергея Петровича использовало

меня в своей грязной операции и убедившись в том, что я на

подлости гожусь, «сосватало» меня уже районному подразделению

своего ведомства?

А тут совсем недавно прогремело крупное валютное дело – Рокотова

и Файбишенко. Приняли новый закон о возращении в уголовный

кодекс высшей меры наказания за незаконные валютные операции и

даже, придав закону обратную силу, этих бедных расстреляли. То есть

у них наверняка есть все доказательства того, что в нашей семье отцу

помогали и мама, и я. У меня холодный пот по спине. Золото имели

все ассирийцы. Эти безграмотные люди в отличии от подавляющего

большинства советских граждан прекрасно понимали цену «деревянных

рублей». Они уже пережили на своем веку не одну денежную

реформу и сбережения делали только в золотых монетах. Мой тесть,

например держал их закопанными в землю под собачей конурой и

специально всегда держал очень злобных собак. Почему на улице? Да

чтоб при возможном обыске не погореть, «не мое» и все. Я понял, что

из меня хотят сделать профессионального провокатора. Ну да, я очень

мерзкий тип, но ведь не до такой же степени, чтоб подводить этих несчастных

людей под «вышку». У каждого из них по пять или больше

детей. Уж не помню, как шла наша «беседа», но я сказал, что в случае

если я пойду на такую подлость, все равно жить уже больше не смогу.

Так что если они меня будут принуждать, мне останется только уйти

из жизни, предварительно написав причину. Хоть в памяти людей

останусь не подлецом. Вам это надо?

– Ну зачем же вы так? Помогать органам, это благородный долг

каждого советского гражданина!

Он попросил меня успокоится, обдумать все на холодную голову

и потом позвонить ему. Я, тут же выйдя из его кабинета, звоню Сергею

Петровичу. Меня всего трясет:

– Сергей Петрович, это вашему начальству пришло в голову сделать

из меня профессионального провокатора и подставлять несчастных

людей под расстрел? Там же чуть ли не каждый второй мне род

ственник, а Франгидис был враг и мне и нашей стране и греческим

коммунистам.

– Ну, не кипятись, успокойся, успокойся… Больше они тебя не

потревожат, и не звони туда. Я сам все улажу. А ты нам будешь еще

нужен для более важных и благородных дел.

Больше я Сергея Петровича никогда уже не видел и не слышал, но

тень его и его коллег всю жизнь меня преследовала, и осталось чувство

использованного презерватива. Особенно сильно меня угнетало

то, что никому не могу рассказать, ни с кем не могу поделиться. Об

этом меня предупредили и очень даже строго, под «подписку о неразглашении». И я молчал. Молчал, как рыба в воде, целых полвека

и ни Лазик, ни мама об этом уже никогда не узнают, а мания преследования

так терзавшая мою маму стала неотступно преследовать и

меня. Я уже многое знал, а в те времена человеческая жизнь ничего не

стоила. Тем более жизнь человека, отказавшегося помочь органом. Не

знаю, кто в руководстве страны приостановил этот дьявольский план

КГБ, но я не слышал, чтобы кого-нибудь из ассирийцев расстреляли

из-за золота. Я тогда был почти уверен, что те 50 монет, которые нам

оставили, оставили специально, чтобы в любой момент можно было

взять нас за жопу. А мама в этом даже не сомневалась. За несколько

месяцев до этого эпизода дядя Саша сказал нам, что у него в колодце

было спрятано еще 160 монет достоинством в 5 рублей и он до поры

молчал, чтоб не пугать маму. Рассказывать, как я их прятал до самого

развала Союза буду в третьей, последней части своего повествования.

Через годик моей работы среди чекистов моего бедного Акопяна

они достали окончательно, и он плюнул на все и ушел на другую

работу в Управление механизации номер 4, что на окраине Москвы в

Калошино. Он звал меня с собой, но мне не хотелось расставаться с

Лидой.

Новый наш директор Михаил Тихонович Кондрашов тоже с

Карачаровского механического завода. Он очень хорошо знал моего

дядю Сашу, который наотрез отказался от «хлебной» должности

начальника ЖКХ и перешел в цех на должность простого мастера

как раз к Кондрашову. Все руководство завода было потрясено его

кристаллической порядочностью и несмотря на столь скромную его

должность с большим удовольствием ездили к нему «на шашлыки» от

директора завода и до простых работяг. Вот что такое «репутация».

Много раз бывал у моего дяди дома в Удельной и Кондрашов и очень

уважал его. Ко мне он тоже относился не плохо, и даже за неимением

ни служебной, ни личной машины нередко просил меня свозить

его по необходимости, постоянно при этом, напоминая, что на заводе

нельзя доверят никому, а я умел «держать язык за зубами». Научили!

Так что бывал я у него и дома и на даче. Он нашим алкашам был не по

зубам. В отличии от своего предшественника никогда не повышал голоса,

но был очень жестким. К тому же его жена была родной сестрой

жены управляющего вышестоящим трестом Канахистова, который до

того был директором Карачаровского механического завода, и тоже

прекрасно знал гостеприимство и кристаллическую честность моего

дяди Саши.

Из отдела снабжения Кондрашов перевел меня в технический,

но я и там себя так и не нашел. Шалапай, он и в Африке шалапай.

Мой новый шеф Яша Гуревич, прекрасный человек, не раз намекал

мне, что про нашу связь с Лидой почти все знают и что грешно рушить

молодую семью, где есть уже и ребенок, а я вел себя, как «кот

Васька» в басне дедушки Крылова. До моей совести бедный Яша так

и не достучался, она дремала, и очень глубоко. Вот очень часто такие

правдолюбцы и идеалисты максималисты, каким был я в общественных

вопросах, в личных делах себя любимого особо строго не судят.

Идеология дело одно, а физиология совсем другое, и не надо путать

«божий дар» с яичницей.

Как-то раз Кондрашов попросил меня отвезти столяра для ремонта

квартирной двери личного друга Канахистова бывшего Министра

сельского хозяйства СССР Макцкевича. Там, в высотке на Котельнической

набережной, жили в настоящее время дочь бывшего министра

со своим мужем Володей Карякиным. Отец Володи, генерал, был убит

во время известных событий в ГДР, и его усыновил друг их семьи Мацкевич,

которые потом уже поженил приемного сына на своей дочери.

Со мной Володя очень подружился и был предельно откровенен. Он

рассказал, что его тестя Хрущев уволил с должности Министра и отправил

возглавить Целиноградскую область за то, что тот был ярым

противником освоением целины, убеждая Никиту Сергеевича в том

что отдача от средств, вкладываемых туда, была бы намного эффективней

в европейских областях чем в Северном Казахстане. В пылу

полемики бросил:

– Вы, с этой целиной Россию без хлеба оставите…

– Вот ты и будешь ее осваивать! – ответил Хрущев и отправил

человека на новую работу в Казахстан, а молодые остались в Столице.

Живя в шикарной пятикомнатной квартире, еженедельно получая в

Спецраспределителе для «членов» шикарные заказы, причитающиеся

тестю, он ненавидел всю нашу политическую систему лютой нена

вистью. Зная, в отличие от меня и всего народа, всю ее подноготную

грязь рассказывал про «золотую молодежь» и в частности про дочь

Хрущева и многих других членов правительства такое, что я в конце

концов заподозрил его в провокаторстве. Почему я о нем так подробно?

Мне было уже почти 27 лет, а я все еще был дурак дураком. Мое

сознание было сформировано школой, пионерией, комсомолом, советской

литературой, советскими кинофильмами и советскими спектаклями,

пресловутым «соц. реализмом».

Я слишком рано стал замечать, что в жизни все далеко не так, как

в кино и книгах. Пока жил в Грузии, верил, что вот здесь нет порядка,

потому что это не Россия. Россию я и большинство моих тбилисских

ровесников считали образцом социалистического государства. Когда

я увидел Сибирь совсем не такую, как в фильме «Сказание о земле

Сибирской», я был немало разочарован, но был почти уверен, что вот

в Москве уж… Я еще помню, как поразило меня в столице, что сдачу

сдают до копеечки. В Тбилиси так было не принято. Если бы какой-

нибудь не сведущий о местных нравах спросил в трамвае сдачу,

ему могли швырнуть с презрением целую пригоршню мелочи и никого

бы из пассажиров это не возмутило. Какая мелочность. Приехав в

Москву, я тоже до поры жил в каком-то замкнутом мире иностранцев

и киношной богемы. А тут целая лавина разочарований. Руководители

партийной и профсоюзных организаций это не лучшие из лучших,

а иногда самая последняя мразь. А в высших эшелонах, оказывается,

тоже творится черт знает что, если Володя не подосланный провокатор.

У меня после таинственных смертей Димы и отца тоже как и у

мамы стала развиваться мания преследования, и я прекратил с Володей

всякие связи к его великому сожалению.

Наличие у меня хороших машин в течении всей моей жизни открывало

мне широчайшие возможности для дружбы с «нужными»

людьми, но я как-то не искал этих связей и даже наоборот избегал их.

Мне почему-то все очень доверялись и среди людей, с которыми мне

приходилось очень тесно общаться, участвовать в разных попойках

и не очень чистых делах, бывали и чиновники очень высокого ранга,

вплоть до заместителей министров и не менее влиятельные уголовники,

но я дружбы с ними никогда не искал, пользы не извлекал

и даже наоборот, как-то насколько это было возможно сторонился.

Мне машина была нужна только для расширения своих порочно – романтических

связей, так как только в автомобиле я чувствовал с женским

полом более, менее раскованно, а для меня это тогда было самым

главным. Наверное, потому, что в юности я не долюбил. Хотя «я знал

одной лишь думы власть, одну но пламенную страсть». Издевка природы

или моральное уродство? Я всегда относился к себе достаточно

самокритично, но то, что я узнавал о других, даже для меня было дикостью.

Познакомился я с комсомольским вожаком соседнего завода Тепловой

автоматики, который мне с гордостью рассказывал о том, какие

они оргии устраивают прямо в комнате Комитета Комсомола. Как

они во время дежурства в качестве «народных дружинников» обирают

пьяных. Как он еще в детстве воровал деньги у своего родного

отца. И это коренной москвич с высшим образованием. Да я по сравнению

с ними ангелочек со «слабостями». Он потом хорошую карьеру

сделал.

Сколько я еще встречал, таких оборотней на очень даже ответственных

должностях. Я в их среде был свой человек, а они у меня

вызывали глубочайшее презрение и любопытство одновременно. Хороший

автомобиль в те времена открывал широкий доступ не только

к дамским сердцам, но и к весьма влиятельным персонам.

Какие замечательные анекдоты они рассказывали о своей родной

Партии и Правительстве. Мне до их цинизма было очень далеко. Я

еще сумел сохранить некоторые принципы, которые тяжким бременем

нес, и несу до сей поры несмотря, на все свои пороки.

Осенью 1962 наш завод попал под какую-то реорганизацию. Его

административно объединили с другой такой же небольшой «шарашкой

» в совсем другом районе Москвы и меня с приличным повышением

перевели туда старшим инженером отдела главного механика.

С Лидочкой меня против моей воли все-таки разлучили, и я плюнул

на свое повышение по службе и пошел работать к Акопяну в Управление

Механизации №4. Через месяц сюда же, поступила и Лида, уволившись

с завода. Там я работал механиком колонны передвижных

электростанции. Двигатели там те же, что и на маломерных судах –

танковые и тракторные. Я их знал отлично, и эксплуатировал и ремонтировал.

Там я очень сдружился с очень интересным типом Борисом

Левандовским. Он сын крупного партийного деятеля и друга

Ворошилова, которого расстреляли в самом начале тридцатых годов

по шумному делу, получившему в истории название «Процесс Промпартии

». Не знаю суть этого дела, но знаю, что Клемент Ефремович

от семьи очень быстро отвернулся, а бедная мать Бориса дворянского

происхождения уберечь единственного сына от влияния улицы не

смогла. Ее две родные сестры успели «унести ноги» уже давно жили

в Париже и помогали материально как могли, но в воспитании не по

годам энергичного и умного ребенка помочь никак и не могли. Подросток

из интеллигентной семьи подружился с дворовой шпаной, попал

под ее влияние и сел в колонию для малолетних преступников. Там

не исправляли, а повышали «квалификацию» юных правонарушителей.

Вышел, потом снова сел, опять вышел, снова сел. Когда мы познакомились,

ему было за тридцать и он большую часть своей жизни

провел в заключении. Он даже школу не успел закончить, а по нему

никогда не скажешь, что у него нет высшего образования. Начитанный,

меломан, почти, как мой старший брат Лазик. Одет с иголочки

«от парижских тетушек». Он работает мотористом передвижного

компрессора, но на объектах почти не бывает . Компрессор техника

не хитрая, любой работяга заведет, а договариваться с прорабами, которые

подписывали наряды по полторы – две смены в день он умел. У

него был автомобиль Москвич, и он с завистью смотрел на мою Волгу.

Наконец, у нас нашлись общие интересы и далеко не только автомобильные.

Он был настолько развращен, что его очень интеллигентная

родня даже не могла его женить. Его дядя профессор жалуясь, рассказывал

мне, какие партии они ему находили, а он ни в какую. Мне же

Боря клялся, что «может» только с проститутками. Его бедная мать

страдала от какой-то страшной болезни. Деформация суставов рук

была такой, что она не только не могла ничего делать, но и мучилась

страшными болями. Она очень часто и подолгу лежала в больницах,

и мы два отъявленных мерзавца творили в их однокомнатной квартире

такое, что все мои безобразия с братьями Риты, Маратом, Юрой

Рябовым казались мелкими шалостями. Мы подъезжали к гостинице

Москва, и милиционерам, отлавливающим валютных проституток

делали заказ, какие нам нужны. Когда мы отоварившись в гастрономе

всем необходимым и рассчитывались с «блюстителями порядка»

водкой, то перед бедными «лебедями» представали героями освободителями.

Им светила ночь в отделении милиции, а мы их везли на

столь милый их сердцу сабантуй. Не брезговал Боря и привокзальными

проститутками самый низкой пробы и сутенерством. К счастью

наша дружба продолжилась не очень долго, и я уволился и из Управления

механизации №4. Причин было две, во-первых, из-за дружбы с

Борисом я уже терял Лиду, она мне всегда была дороже и милее всех

«новеньких». Я с удовольствием «сравнивал» ее с другими, но менять

не хотел. Она бедняга очень много настрадалась со мной и уже была

на грани суицида. Несмотря на мои уговоры, она все же развелась с

мужем, и несмотря на то, что я ее всегда уверял, что никогда в жизни

свою семью не брошу, продолжала встречаться со мной. Во – вторых,

Акопяна опять перевели на другую работу с повышением, а меня новое

руководство назначило «механиком на воротах», то есть я подписывал

путевки водителям выезжающего на объекты и приезжающего

авто транспорта. Ответственность велика. Я отвечаю за техническую

исправность автомобиля, выезжающего на линию, а это всегда темный

лес. Помимо этого я принимаю транспорт, возвращающийся на

базу, а там такая публика, что иногда заехав на огромном автокране

на территорию базы, чуть ли не вываливаются из кабины, так пьяны.

Я обязан все это фиксировать, а я очень сердобольный, жалко ребят.

К тому же я узнал, что рядом с моим домом есть какие-то мастерские

треста «Мосэнергострой», где требуется дизелист.

Осенью 1963 года я работал уже рядом со своим домом. Общение

с Борисом стало не таким частным, но меня он интересовал не

только как собутыльник и соучастник диких оргий. Он вообще был

типом очень любопытным, от общения с которым я получил немало

полезных уроков. Не менее интересны были мне и некоторые из его

«подруг». Их «философия» заслуживала, научного изучения. А суть ее

в том, что все мы проститутки в этом мире. Просто кто-то продается

за миллионы, а кто-то за трешник и мужчины тоже. А торгующие совестью

ни чем не лучше торгующих собственным телом. Боря после

Управления механизации работал таксистом и подрабатывал сутенерством.

Он очень подробно рассказал мне, как работает коррупционная

система в таксопарке. Львиная доля чаевых, которые оставляют

клиенты шоферам, потом раздается за мойку, за подписание путевых

листов, за запчасти и ремонты, за новую или свежую машину и так далее.

На каждом этапе, каждый работник, добрую половину отправляет

выше по этой корневой системе, и наши чаевые копейки доходят до

таких высот, о которых простой смертный никогда и не додумается.

Вся администрация таксомоторного парка и всей системы, это целая

мафия. Наиболее прожжённые пройдохи составляют Профсоюзный,

Комсомольский и Партийный актив, Общественная автоинспекция и

наиболее удачливые дослуживаются до контролеров такси. Боря до

этой «элиты» дослужился. Контролеру Казанского, Ленинградского,

Ярославского и любого другого вокзала, автостанции, аэропорта и

тому подобное имеет касту таксистов, которые не стоят в общей очереди,

а стоят там, где им вздумается и их никто не трогает. Милиция

в доле. Шофер подбирает пассажиров и за 1 рубль предлагает доехать,

к примеру, от Казанского до Курского вокзала. Там всего то набивает

копеек 75, а он берет с 4 подобранных «чурок» по 1 рублю. Из них 1

рубль идет контролеру, а 2 его чистый доход. Контролер в свою очередь

половину дневной выручки отдает своему бригадиру, а у бригадира

5-10 рядовых контролеров. У начальника смены тоже немало

бригадиров и так далее по всей корневой системе до самых верхов. Я

сразу вспомнил рассказы братьев Риты, которые все работали в системе

«Мосодежды» и одевались как «графья». За голландский или

финских костюм надо доплатить рублей 20-30 и они так же пойдут по

своей корневой системе до самых верхов. Я вспомнил почему ушел с

«хлебной» должности начальника жилищно – коммунального отдела

Карачаровского мехзавода мой дядя Саша. Там тоже нужно было

брать и давать и он предпочел скромную должность мастера малярного

отделения. Это человек, который руководил в свое время крупнейшими

предприятиями Тбилиси. По той же причине уйдет вскоре

с должности главного архитектора города Еревана Эдик Папьян. Человек,

который ценой собственного здоровья спас столицу Армении

от «хрущеб». Это один из очень немногих городов в стране, который

сохранил свое лицо и не стал какой-нибудь Рязанью или Тулой. Он

тоже имел колоссальные возможности, но был слишком честным и

ему доходчиво объяснили, что он «портит хлебное место». И он ушел

с должности главного архитектора столицы Армении в проектный

институт простым руководителем проектов.

Через несколько лет и передо мной встанет такой же выбор, но

об этом в соответствующий части моего повествования. В Механических

мастерских Управления механизации треста Мосэнергострой

Минэнерго СССР мне было поручено создать во вновь обретенном у

соседнего Завода железобетонных конструкций помещении – дизельное

отделение, то есть цех по капитальному ремонту двигателей строительной

техники. Двигатели эти я знал, как свои пять пальцев. Это

все те же, что и на маломерных судах, на передвижных электростанциях

и тому подобное. Дело знакомое, работа интересная. Я должен

с нуля создать цех и потом его возглавить. Дом рядом, машина подо

мной. Тут пешком идти 10-15 минут, но я же не могу расстаться с автомобилем.

Я к нему как прирос. Мама говорит, что если бы мог, то и

в туалет бы ездил на машине. В Мехмастерской я был ошарашен людской

низостью и подлостью довольно крупного начальника местного

масштаба. На соседнем заводе другого ведомства закрывался такой

же цех, который создавал я. Там было кое-какое оборудование, которое

было нужно мне, но директор завода Зисман заявил, что отдаст

оборудование только оптом. То есть все, до единого станочка. «А уж

потом смотрите сами, что оставить, а что списать». Я посоветовался

со своим начальством, и мы заключили договор. Когда мы вывезли

почти все, он мне заявил, что хонинговальный станок он отдал в аренду

соседней автобазе, которая выделяет ему автотранспорт и отбирать

у них не будет. А это как раз тот станок, ради которого мы в основном

взяли оборудование подлежащие списанию.

А он директор крупного завода, член бюро Райкома Партии. Я

уже не тот юнец, который смотрит на всех начальников, как на лучшую

часть человечества, но такой подлости не мог даже ожидать. Я

ошарашен его обманом, что-то пролепетал о честности, а он под одобрительное

хихиканье своих подчиненных говорит:

– Меня поздно перевоспитывать, е* вашу мать!

Я потерял дар речи, а его лизоблюды залились угодливым смехом.

Вечером было застолье у дяди Саши. Приехал из Тбилиси внук

Нины Сергеевны, Вадим Анастасиади, который тоже давно лишился

своего отца, и дядя Саша, как и нам, заменил его в немалой степени.

Я за столом в беседе рассказываю свою историю, а Вадим оказывается

заканчивает факультет журналистики и приехал на практику в редакцию

газеты «Известия» и предлагает мне написать об этом. Еще один

наивный идеалист. Ну мы немного поговорили, и я через час о разговоре

забыл, хотя тот мои координаты записал. Утром я как всегда

после приличной пьянки на работу опоздал, а там уже на проходной

страшный переполох. Собираются домой ко мне бежать. В чем дело?

«Да тут из «Известий» приехали» – отвечают они мне. Для тех, кто не

знает, напомню, в те времена даже какая-нибудь второстепенная газетенка

могла испортить карьеру довольно крупного чиновника, а это

«Известия», после «Правды» самая крупная газета. После ее публикаций

Министры Союзного значения летели со своих постов. Захожу к

своему директору, а тот белее полотна. Журналист приехал, защитить

его интересы, а Зисман член Бюро райкома Партии. Он моего Пятахина

ведь в порошок сотрет. В общем, меня никто даже расспрашивать

не стал, почему я опоздал на работу. Идем к Зисману. Вадим представляется,

а тот нам истерику закатывает. Психическая атака:

– Мальчишки, сопляки! Привел своего приятеля меня шантажировать!

». И хватается за телефон, кричит своей секретарше:

– Милицию! –

Я не на шутку перетрухал. Бедному Вадику это может и отчислением из института грозить, а тот спокойно слушает. Я то, тоже думал,

что это самодеятельность Вадика, а он, оказывается, действительно

согласовал вопрос с редакцией. «Кто вас прислал? Фамилию и телефон

». Вадим протягивает какую-то бумажку. Тот звонит и… мертвая

сцена. Как этот грозный хам меняется в секунды. Весь он как-то обмяк,

преобразился, растеряно и заискивающе улыбнулся. Стал что-то

робко лепетать. Боже мой, какая мразь:

– Ну что вы, что вы… я… я завтра же вам доложу. Не сомневайтесь…

Ни капельки…

Ну не Гоголь я, описать случившиеся. Это была сцена достойная

пера гения. Утром следующего дня я шел к девяти часам утра, а станок,

который был мне так нужен, уже тащили к нам шесть работяг с

соседней автобазы.

Слух о моем могуществе быстро достиг до моей вышестоящей

организации и меня даже хотели использовать в своих интригах враги

начальника нашей вышестоящий организации Елшина, но я решительно

отверг просьбы этих интриганов. Меня и раньше подозревали

в каком-то тайном могуществе. На Волгах простые смертные не катались,

а тут…

Через некоторое время Зисман встретил меня у той самой автобазы,

у которой я отобрал станок. Тамошний электрик менял у моей

машины стартер. Ох, как он меня чихвостил, обращаясь к нашему общему

знакомому электрику:

– Миша, ты ему машину чинишь? – и самыми грязными словами:

– Да он на меня газету натравил. – И так далее и тому подобное.

На этот раз я уже не испытывал ни гнева, ни презрения, а только

молча, улыбался. Я уже знал, как эта мразь умеет преображаться.

Позже я узнал, что он очень даже неплохой человек и рабочие его уважают.

Им даже импонирует, что он без мата ни с кем не общается. Ну

не с начальством конечно, а только с подчиненными. Меня даже немного

совесть стала мучить, что я поступил с ним так жестоко. Через

полгодика я его встретил у кабинета своего директора, которого тот

дожидался, болтая о чем-то с секретаршей. Я, конечно поздоровался,

он тоже. Смотрит и расспрашивает, кем я работаю, сколько получаю.

– Работаю я инженером тех. отдела, зарплата 120 рублей и прогрессивка

40%.

– Иди ко мне, мне нужен начальник заготовительного цеха. Оклад

150р. И те же 40%. Ну еще там, разные премии бывают.

– Ну зачем я Вам? Вы же меня потом в порошок сотрете.

– Да что ты, что ты? Я люблю таких боевых и настырных.

Я на высокую зарплату не польстился, хотя и тут мне уже осточертело.

Цех я до ума довел, даже сам сконструировал и изготовил

со своей бригадой уникальную установку для мойки двигателей перед

разборкой. Она работала исправно до самого закрытия Мехмастерской, спустя 20 лет. Я там проработал и инженером техотдела и

мастером и старшим мастером цеха по ремонту экскаваторов. Меня

очень угнетала пьянь. Некоторые без стакана водки утром работу и

не начинают, потом еще стакан в обеденный перерыв. Кругом грязь, а

я эстет –люблю чистоту и порядок. Лида и сейчас вспоминает, какой

я всегда был чистюля, всегда в белых дефицитных в то время нейлоновых

рубашках.

Вскоре моего непосредственного начальника главного инженера

Брагинского перевели в Управление Главным механиком, и он очень

хотел меня забрать к себе на должность старшего инженера. И зарплата

выше и грязи нет и пьяни меньше. Она, конечно, везде есть, но

потихонечку по кабинетам, после работы. У Елшина не разгуляешься.

Кремень! А у Брагинского на той должности, куда он хочет взять меня

работает молодой специалист, который очень хочет перевестись, а Елшин

его не отпускает. Брагинский раз пошел к Елшину за мою кандидатуру

хлопотать, второй, третий… говорит, уйдет ведь человек, он

уже ищет другую работу. Дошел как-то до Елшина, и слух о том, как

я Зисмана члена бюро Райкома Партии обломал и то, что его интриганам

помочь отказался и заинтересовался «что это там за грек такой?

». А я еще пару раз в командировках на стройках познакомился с

главным инженером нашего управления Фарманяном, который тоже

отзывался обо мне очень положительно.

Раз мой директор Пятахин говорит мне с удивлением, что нас

обоих Елшин вызывает. Он удивлен, а я тем более. Приезжаем. Расспрашивает,

верно ли что ищу другую работу и в чем причина. Я признаюсь,

что вот уже второй ребенок родился, а отцовское наследство

не на всю жизнь, а тут никаких перспектив. Я уж не заикаюсь о том,

что надоело с пьянью воевать, а тут не только простые работяги, но

и горлопан Профорг, да и Парторг мужик прекрасный, но тоже не

трезвенник, а мне пацану стыдно его, моего подчиненного, перевоспитывать.

Он вдвое старше меня.

– Потерпеть можете?

– Конечно!

Мой Пятахин в недоумении, Брагинский тем более. Они ведь не

знают, что Елшину предстоит с нуля создавать крупнейший Всесоюзный

трест, уникальный по своим масштабом и функциям, и там

толковые свои люди будут нужны, а Брагинский не будет с такой настойчивостью

тащить к себе кого попало. Ведь я ему не кум, не брат,

не сват и даже совсем не еврей.

Я понял, что мне в скором времени будет предложена какая-то

другая работа и решил, пока я здесь, отремонтировать двигатель своего

автомобиля.

С машиной, на которую я променял свой лимузин, меня механика

прилично надули. Фактический пробег на сто тысяч километров

превышал показания спидометра, а для Волги это многовато. «Специалисты

» почти все халтурщики.

Я тогда очень любил возиться с машиной и все делал сам. И тут

я сам демонтировал свой двигатель, отвез на автопогрузчике в цех, и

сам вечерами полностью разобрал и заново собрал его заменив изношенные

детали. Мои работяги восхищались квалификацией своего

шефа, которого раньше считали белоручкой, но немного обиделись,

что я не доверил работу им – опытнейшим специалистам. Я им сказал,

что устал краснеть за их халтуру и мотаться по стройкам на рекламации.

В начале лета 1966 года наш дом попал под снос и нам дали малогабаритную,

но все же трехкомнатную квартиру, в панельном новом

доме, который тогда называли «хрущебами», так как их стали строить

по инициативе Хрущева.

Эти пятиэтажки сейчас сносят, а тогда мы были на седьмом небе

от счастья. В сруб, из которого мы выезжали, была вложена уйма денег

и все без толку. Пол прогнил настолько, что у моей бедной мамы

однажды провалилась нога. Крысы осмеливались бегать по дому как

истинные хозяева, и мы ничего с ними не могли сделать. Мы мечтали

о двухкомнатной квартире, а нам расщедрились на трехкомнатную.

Я подозревал в негласном соучастии в таком благодеянии Сергея Петровича,

но он бы наверное не стал этого скрывать, не знаю. К работе

я стал жить еще ближе, если из старого дома было 15 минут ходьбы,

то сейчас всего то 10, но я все равно как и прежде ездил на работу на

машине. Идиотизм, но в нем я весь молодой. Не успели мы обустроиться

на новом месте и обмыть новую квартиру, как мне опять мой

директор говорит, что нас вызывает к себе начальник управления.

На сей раз Елшин меня буквально ошарашил. Я мог ожидать все,

что угодно, но только не то, что меня ожидало. Ему поручено Министерством

создать новый Всесоюзный производственный трест

Энергомеханизация. Это фирма, подобных которым в те времена еще

не было в нашей стране. Головная организация министерства по малой

механизации. Мы сосредотачиваем в своих руках очень разные

функции. В настоящее время для строительства какого-либо очень

крупного объекта, будь то любого типа электростанции или крупный

промышленный комплекс, сначала приходится строить целый город.

Несмотря на то, что механизация труда составляет более 90%, те немногие

проценты, которые приходится выполнять вручную составляют

такие физические величины, что требуют много тысяч рабочих, а у

каждого рабочего еще есть и семья, дети, родители, и требуется еще и

соответствующая инфраструктура. На пустом месте вырастают целые

города. Наша задача сокращение ручного труда. Мы и научно-исследовательский

институт, и конструкторское бюро, и производители и

распределители и внедрители и строители. Поскольку в Союзе таких

организаций еще не было и слова фирма, концерн, корпорация нам

чужды, нас называют пока Всесоюзный Производственный трест, а

там будет видно. Это всесоюзный эксперимент. Работа на контроле у

ЦК КПСС и Правительства. Для начала нам передается несколько заводов,

право распределения заказов на всех предприятиях ведомства

независимо от подчиненности другим главкам, все фонды Министерства

на механизированный инструмент и средства малой механизации,

производимые Союзной промышленностью и их распределение

по строительным организациям министерства.

Мне предлагается должность начальника Отдела комплектации

и кооперации. На мне обеспечение всех наших заводов комплектующими

изделиями, заготовками, литьем и поковками, а также обмен

нашей готовой продукции на готовую продукцию других ведомств и

распределение по всему министерству фондов, получаемых от системы

Главснаба СССР.

У меня голова кругом. Чтоб это понять, надо знать, что почти

каждый рядовой сотрудник вышестоящей организации уже начальник

для сотрудника нижестоящей, то есть наше управление Мосэнергостроймеханизация

– это руководящая организация для своих

Мехмастерских, а трест Мосэнергострой – это для нашего управления

небожители, как и любой главк для любого треста. А тут мне предлагают

должность не рядового чиновника в управлении, а сразу на

уровень выше в трест, да еще и на начальника отдела. А у меня не

только нет высшего образования, я даже не член КПСС. В те времена

это было почти немыслимо. Я признаюсь, что никогда в жизни такой

деятельностью не занимался, а Елшин говорит, что он тоже всего несколько

лет назад был рядовым прорабом на строительстве Люберецкой

ТЭЦ, а вскоре стал начальником Участка, и чуть позже начальником

Управления. Главное в любом деле сообразительность, характер,

настрой и инициативность, а квалификация дело наживное. «Мы всю

жизнь учимся!», – уж это точно, я вспомнил своего начальника судомеханического

отделения моего техникума – «Мы вас научим только

приобретать знания самостоятельно, а уж учится вы будете всю

жизнь!», и не только профессии добавлю я ныне.

До меня во вновь создаваемом тресте были только управляющий,

его заместитель, главный бухгалтер и временный консультант пенсионер

из аппарата министерства, имеющий опыт создания с нуля новых

подразделений. То есть я пятый по счету, нам выделили три кабинета

в этом же двухэтажном здании. Потом Елшин еще немного потеснил

свою «матерную» организацию, и мы захватили весь первый этаж.

Потом прорезали плазменный электродуговой резкой окна в массивных

железобетонных блоках цоколя и расселились в полуподвале, где

раньше хозяйничали только крысы.

Неслыханный тогда метод такой резки разнюхал я и привлек к

этим работам самого изобретателя, который очень нуждался в признании,

а мы ему еще и заплатили неплохо. Эта операция была моим

первым общепризнанным успехом.

В первый год нашей работы мы запланировали на своих заводах

производить много неплохой новой техники, нужной как воздух

стройкам, но ведь в так называемом «плановом социалистическом народном

хозяйстве» ничегошеньки без фондов не приобретешь, а нам

для комплектации новой продукции нужна уйма всякой всячины, от

разных металлов и подшипников до электрооборудования и т.д. и т.п.

Под угрозой План, а его срыв это уже уголовное преступление.

Система выполнения плана тоже была абсолютно идиотской. Все исчислялось

в рублях, то есть в выполнение плана засчитывалось не

только то, что сделано, но и все то, что вошло в материалы и комплектующие.

И чем дороже получается продукция, тем выгоднее ее производить.

Вопрос сбыта тогда не стоял, так как все было в дефиците и

вся экономика была затратной. Если частник старается сделать что-то

нужное подешевле, а продать подороже, то у нас в социалистическом

производстве и это как у идиотов.

Я предложил шефу выход. У меня в южных республиках неплохие

связи, а у них излишки тракторов. Откуда излишки? Заказывают

по «базе» ибо если ты один раз закажешь меньше, чем тебе выделялось

раньше, то когда тебе понадобится большее количество, тебе его

никто не даст. И так из года в год. У республиканских Сельхозтехник

колоссальные излишки, а строителям позарез нужны малогабаритные

бульдозеры. Мы берем трактор за пять тысяч навешиваем кусок

железа за 500 рублей, накручиваем накладные расходы и засчитываем

выполнение плана, более шести тысяч за каждое изделие.

Мы спасены, начальство с работы не скинут, мы без прогрессивки

не останемся, а еще и премии получим «за освоение и внедрение

новой техники».

Я мотаюсь по командировкам по всей стране. Фондодержатели

передают будто под свой заказ свои излишки тракторов, а потом отказываются

от изготовленных нами бульдозеров мотивируя это отсутствием

финансов. Мне это на руку, и я часть изготовленных бульдозеров

вымениваю у других министерств и ведомств на их готовую

продукцию. Кооперация называется. Государство в лице своих ведомств

обманывает само себя.

А как я обеспечиваю свои заводы литьем и поковками? Нам выделяются

фонды на чугунное и стальные литьё, поковки, и тому подобное

в тоннах. Заказы на сложные, но мелкие изделия никто выполнять

не хочет, а вот канализационные люки, болванки, громоздкие,

но примитивные изделия сколько угодно. У них план тоже в тоннах.

Об идиотизме советской экономики могу докторскую диссертацию

написать. Все успехи только за счет того, что все, от простого

работяги до министра, получают ровно столько, чтобы не жировать.

Правда «номенклатуре» были всякие ухищрения, но по сравнению с

сегодняшними нищие все кроме самого государства.

У меня на работе все прекрасно. Вживаюсь в роль чиновника

средней руки и вроде как получается. Просто я чрезвычайно инициативен

и впервые в жизни осознал, что такое ответственность. Чтобы

было интереснее, привношу в свою чисто чиновничью работу элементы

творчества.

Тут надо отметить, что коллектив у нас складывался довольно

таки дружный.

Сначала Елшин сколотил свой «ближний круг» из надежных и

проверенных людей. Потом каждый из его замов стал формировать

свою «команду» из людей, прежде всего знакомых и лично преданных,

а уж потом толковых. Вообще в руководящие организации «людей с

улицы» не берут, почти никто не знает, кто с ним рядом работает, кто

кому родственник, друг или просто хороший знакомый «нужного человека».

Жили очень дружно. Служебные противоречия почти никогда не

отражались на личных отношениях. Бывало на оперативках перегрыземся,

как собаки, а потом выходим как ни в чем не бывало и «травим»

в курилке анекдоты. До самой «антиалкогольной кампании» Горбачева все праздники отмечали крупными застольями. Рядовые работники

по отделам почти с обеденного перерыва, руководство с начальниками

отделов после работы. Организацией этих мероприятий были

наши кадровики. Это «элита». Они заранее собирали с участников

деньги, закупали, продукты и выпивку и накрывали столы. Юбилеи

руководителей отмечали в самых лучших ресторанах Москвы. Там

круг существенно сужался, но меня никогда не обходили, тамада в

тресте один.

Очередной удар нашей семье нанесла болезнь Лазика. Осенью

1968 года в Москве свирепствовал грипп, и не хватало терапевтов для

выезда на вызовы. Поликлиники привлекали для этого всех подряд,

невзирая на узкую специализацию врача. Лазик жаловался на боль за

грудиной и пришедший на вызов окулист решил, что это грипп, а постольку

поскольку температуры нет, то даже больничный не выписал.

Лазик тогда работал в НИИ Стройконструкции и писал кандидатскую

диссертацию. Он очень болезненно переживал то обстоятельство, что

из-за проклятой ссылки он слишком поздно закончил институт, а его

друзья и другие ровесники уже сплошь кандидаты и даже некоторые

пишут докторские диссертации. К работе, как и ко всему в своей жизни

он относился очень ответственно и больной три дня ездил в свой

институт. Тетка Светы опытный врач работала в Минздраве СССР,

когда узнала о его симптомах, велела срочно сделать электрокардиограмму

и шок. У него инфаркт миокарда, перенесенный на ногах. Его

прямо от электрокардиографа везут в реанимацию.

Тетя Ляля может его устроить в Кремлевку, но там «полы паркетные,

а врачи анкетные», то есть пристроенные по «блату». Ему лежать

в больнице три недели, а у меня не вовремя детективная история. Звонят

мне как то с явным грузинским акцентом и говорят, что это из

Министерства внутренних дел СССР. Я думал опять, кто-то из друзей

в Москве и меня разыграют. Мои подчиненные грузинского языка,

конечно, не знают и я выдаю свои познания «не великого и могучего»,

но довольно утонченного матерного языка. Пауза. Ответ:

– Я тоже умею так, но это действительно Прокурор по особо важным

делам из Грузии и представляется Курашвили. Имя и отчество не

помню.

Курашвили сказал мне:

– Нам надо встретится.

– Пожалуйста.

– Мы сейчас приедем.

И даже не спрашивают адрес. Через полчаса они уже здесь и говорят,

что я должен с ними поехать в их Министерство. Я соображаю:

поговорить могли бы и здесь, но им нужно еще, наверное записать

меня на магнитофон.

– Я готов, но доложите моему начальству, я человек подчиненный.

– Заходит к моему непосредственному начальнику Зам. Управляющего

трестом Дубову, и он мне без них уже успевает шепнуть.

– Дело об убийстве, ты на подозрении, как инициатор. Они уже

знают все о тебе и о твоем отце, а дело начиналось в Волгограде.

Мы едем в МВД СССР на моей машине, чтобы меня не привозить

обратно. Их трое, судя по возрасту чины не низкие. В одном из кабинетов

министерства начинается перекрестный допрос.

– Вы весной прошлого года были в командировке на Волгоградском

тракторном заводе, расскажите про эту поездку и поподробнее

про гостиницу, в которой проживали, и тамошние контакты.

– Я приехал в командировку для отгрузки на наши заводы большой

партии тракторов. Меня по брони завода поселили в одноместной

номер гостиницы «Волга», что недалеко от знаменитого монумента.

– Утром следующего дня, уходя из гостиницы, увидел что некий

мой земляк, грузин, не может поселиться. После семи лет жизни в

Сибири мне любой грузин почти родной человек. Я предложил администратору

поставить в мой номер раскладушку и подселить человека,

не ночевать же ему на улице. Вечером я по кавказской традиции

гостеприимства, уступил Джумберу свою кровать, а сам, несмотря на

его протесты, лег на раскладушке, я маленький мне и раскладушки

хватит. К Джумберу приходил некий студент, но к моему удивлению,

они почти не разговаривали, Джумбер потом сказал мне, что он офицер

милиции из города Цхакая, а парень просто его земляк. Да, но

зачем этот земляк ходит к нему, если им не о чем разговаривать? В последний

день пребывания в этом городе, мы все сидели в фойе нашего

этажа у телевизора. Зазвонил телефон, сидящий рядом с аппаратом

протягивает трубку Джумберу. Тот приложил трубку к уху, потом не

отвечая ничего звонившему кладет ее со словами: «Нет это не меня».

И тут же выходит с тем парнем.

Снова звонок и тут уже трубку беру я:

– Там у вас сидят два грузина попросите, пожалуйста, старшего.

Говорят с сильным грузинским акцентом.

– Они только что вышли. – Отвечаю я, удивленный поведением

Джумбера, ведь звонили явно ему. Я вскоре иду в гостиничный ресторан.

Сделал заказ. Принесли графинчик с закуской, и гляжу моего

соседа уже не пускают. Ресторан закрывается. Я прошу официантку, и

она сажает Джумбера к моему столу, Я разливаю на двоих, спрашиваю

про звонок. Он говорит, что его земляки хотели куда-то пригласить, а

ему неохота. Командировка его закончена, и он завтра уедет. Я тоже.

Он выражает беспокойство, что его земляк увязался за какой-то компанией

с подвыпившими девицами. Я его успокоил. Парень взрослый

в городе уже обжился. И опять мне его беспокойство показалось

странным. Но я опять ничего не заподозрил. Мы немного прогулялись

по берегу Волги и пошли спать, утром обменялись телефонами и

разъехались. Все.

Не помню для чего, но мы все, почему-то еще поехали в гостиницу

Москва, где прокурор и еще один следователь оба по особо

важным делам, проживали в шикарном люксе с роялем. Третий был

крупный чин из МВД СССР, у которого жена была грузинка и его с гостями

из Грузии связывали не только служебные взаимоотношения,

но и давнишнее знакомство. Детективы спросили меня, не хотел бы

я съездить в Тбилиси за государственный счет, я сказал с большим

удовольствием.

Мы распрощались, и я вернулся в трест сразу к своему шефу, Дубову.

Тот до треста был референтом нашего министра и имел обширнейшие

связи. Парень лет на пять моложе меня везде свой, со всеми

на ты. Когда я приехал, он мне рассказал суть дела чуть подробнее и

сказал, что, поскольку обвиняемые высокие чины милиции, то оно

ведется под контролем КГБ, а непосредственно надзирает за процессом

его хороший знакомый высокопоставленный офицер КГБ Жора

Гегелия, и в случае чего, я могу к нему обратится за помощью. Подробности

я узнал, только когда приехал в Тбилиси. А дело было вот в

чем: сын начальника милиции города Цхакая повздорил в Волгограде

с другим студентом армянской национальности и как всегда опять изза

девчат. Грузин был намного здоровее армянина и очень хотел отлупить

своего соперника.

Наш студент был земляк и друг того сыночка и не только не предотвратил

драку, когда конфликт уже затихал, но и ему очень хотелось,

чтобы его друг здоровяк побил «армяшку». Вышли на берег Волги

«армяшка» мог отстоять свою честь только ножом. Сыночек милицейского

начальника был зарезан насмерть одним ударом в сердце.

Когда его отец узнал подробности гибели единственного сына,

виновным счел его друга, который не только не предотвратил драку,

но и подлил масло в огонь, когда конфликт уже начал утихать и поклялся

задушить виновника на могиле сына собственным руками.

Для этого он снарядил операцию по похищению бедного мальчика.

Руководил всей операцией Джумбер. Из Грузии приехала легковая

машина. Джумбер препроводил мальчишку своим подельникам – милиционерам

и те его увезли, а сам пошел ужинать, и мы с ним мирно

беседовали перед сном. Преступление обнаружилось, когда в местной

реке прибило к берегу труп убитого.

Дело Бедия гремело тогда на всю Грузию. Мне обещали, что надолго

не задержат, а дни летят один за другим. Один раз, мой следователь

говорил по телефону с неким Жорой. Я догадался, что это Гегелия

и попросил трубку. Я представился ему сотрудником Дубова, объяснил

ему свою ситуацию, что меня вызывали всего на три дня, а я сижу

уже почти неделю. Он распорядился и на другой же день утром меня

повезли в тюрьму на очную ставку с моим волгоградским знакомым,

а оттуда прямо на железнодорожный вокзал и не отходили от меня,

пока поезд не тронулся. Я даже не успел попрощаться ни с друзьями,

ни с родственниками.

Ездил я туда и на суд и только там узнал кое-какие детали дела.

Но так и не понял, почему и меня в чем-то подозревали и даже поначалу

думали, что мальчика убили еще в Волгограде. Мне Дубов так

и сказал, они подозревают, что труп целые сутки прятали в номере

гостиницы. Обалдеть.

А у нас в Тресте вскоре тоже разыгралась трагедия. В одной комнате

с моим отделом сидел и плановый отдел, возглавляемый прекрасным

Гаем Николаевичем Кельберером. У него очаровательная сотрудница,

старший инженер Лидия Петровна 27 лет. Наши отделы очень

сдружились, мы не пили вечерами водку, как многие наши коллеги, но

нас объединяла любовь к бардовской песне. Я часто привозил на работу

свой портативный японский магнитофон, и мы то в обеденный

перерыв, то после работы в предпраздничные дни, упивались песнями

Окуджавы, Высоцкого, Галича и других бардов.

И вот однажды узнаем страшную весть, Лидия Петровна на глазах

своего пятилетнего сына зарезала морским кортиком своего мужа

майора областного уголовного розыска. Это был «гром среди ясного

неба». Лидия Петровна дочь высокопоставленного чекиста. В интеллигентности,

скромности и профессионализме почти не уступала своему

начальнику. Почти месяц весь Трест только это и обсуждал. Я был

на суде. Бедная женщина после встречи с однокурсниками, не устояла

перед другом студенческих лет. Он вызвался проводить ее домой после

вечеринки, и она под хмелем пошло отдалась ему в каком то подъезде.

Будучи очень честной не могла этого скрыть от мужа, которого

очень любила, а тот тоже ее очень любил и не мог ни простить, ни дать

развод. Стал много пить и терроризировать неверную, но по-своему

честную женщину. То потребует яд принять, а это оказывается не яд.

То пистолет сунет в руки, чтобы она застрелилась, и она действительно

«стреляется», но пистолет не заряжен. У обоих нервы на пределе, а

тот почти каждый вечер пьян. И вот однажды нервы бедной женщины

сдали, сорвала со стены наградной кортик и в остервенении нанесла

любимому 18 ударов на глазах потрясенного ребенка. Соседи

только слышали его крик. «Лида, ты меня убиваешь!» Неисповедимы

дела твои, Господи!» Приговор: 7 лет колонии общего режима.

Но вернемся к своей теме.

В начале мая 1969 года я оформил себе командировку и поехал

в Ташкент на тракторный завод договариваться о поставке нам нескольких

десятков тракторов их производства. Решил все вопросы в

один день, и надумал еще прошвырнуться в Кара-Куль, что в Киргизии,

где мой двоюродный брат Рафик в должности Зам. Главного инженера

строил новую Гидроэлектростанцию. Та поездка врезалась в

мою память на всю жизнь. Впервые я побывал на огромной стройке,

по которой мне вскоре придется мотаться всю мою оставшуюся трудовую

жизнь. Огромный восторг вызвала наша поездка на рыбалку на

одноименное горное озеро. Фантастическая природа. Рыба Маринка,

разновидность форели, кишмя кишит как в аквариуме. Правда многих,

говорят, она погубила. Надо знать, что потроша ее, обязательно

нужно снимать с брюшины черную пленку, а это знают не все, и бывали

летальные исходы. Побыв у Рафика три дня, я захотел повидать

еще и очень близкую нам семью Онуфриади, которую в 1949 году выслали

из Тбилиси в Казахстан. Там я тоже пробыл три дня. Глинобитные

домики с земляными полами сейчас им кажутся роскошью.

Привезли-то в голую степь, а теперь станция Туркестан большое

поселение. Что они мне порассказали, описывать не буду, так как об

этом уже многое написано. Домой в Москву я летел в глубоком раздумье.

Это что за страна такая? Ведь действительно грандиозные свершения

века и столь же грандиозные страдания народа. Египетские

пирамиды, да и только.

В Москве меня ждал очень неприятный сюрприз. Незадолго до

своего отъезда в командировку мы всем трестом делали флюорографию

в медпункте ТЭЦ – 11, на территории которой и находился наш

трест. Мой заместитель по возвращении из командировки говорит,

что из всего треста только мне и ему велено сделать контрольные

снимки. Он-то знает, что болел туберкулезом, и есть рубцы, а какие

проблемы у меня?

– Да не было у меня никаких проблем и нет.

Еду я на рентген в районный тубдиспансер, и диагноз подтверждается.

Новообразование.

– И что? – спрашиваю я.

– Нужно удалять.

– Это как?

– Ножичком, ножичком – отвечают мне.

Я похолодел. Говорил ведь, что не герой. Мне рентгенолог популярно

объясняет. Если это туберкулома или абсцесс, то в любой момент

может прорваться и верная смерть. Если это доброкачественная

опухоль, она обязательно переродится в злокачественную. Выхожу из

рентгеновского кабинета, и тут же смяв пачку сигарет, больше не притрагиваюсь

к ним целых десять лет.

Сажусь в машину, а ехать не могу. Операция на легком это тебе

не аппендицит. А тут еще и легкое левое, то есть то, где, по сути находится

сердце. А я опять не могу поделиться ни с мамой ни с Лазиком.

На другой же день мне дают направление в институт Вишневского.

Приезжаю. Мне назначают хирурга, молодого армянина. Тот мне говорит,

что время тянуть нельзя, так как дело серьезно и назначает дату

госпитализации. Мне возраст хирурга не внушил доверия, уж очень

молод.

Еду к Мароше, может у нее есть знакомые, у которых есть знакомые

в институте Вишневского. Она берет мою писульку и говорит:

– Никаких институтов Вишневского.

Потом прямо при мне звонит профессору Минцу. Тот говорит:

– Только к профессору Перельману. Приезжайте за запиской.

На другой же день в 14:00 мы в клинике Петровского у кабинета

зав. Отделением Михаила Израиливича Перельмана. У него оперативка,

«разбор полетов». Кабинет его полон, и туда медсестра заносит

на блюде накрытое салфеткой легкое, которое было вырезано этим

утром. Оно накрыто, но с боку я увидел, что это оно. И оно колышется.

У меня потемнело в глазах. Мароша делает вид, что ничего не

видела. Наконец, планерка заканчивается, и нас приглашают войти.

Гуру молча разглядывает снимки и назначает госпитализацию на следующий

же день.

– Что это такое? – спрашиваю я.

– А вот вырежем и узнаем.

Накануне Лида через свою подругу отвезла меня на консультацию

к другому профессору Мухину, и тот меня немного успокоил:

– На рак не похоже, контуры опухоли четкие.

Ну и на том спасибо. «Надежда умирает последней». Своим говорю,

что ложусь на обследование, а Риту, чтоб не хоронила меня раньше

времени своими причитаниями, отправляю с еще крохотным Андриком

в Батуми к тете Януле Илиопуло. Мама с Димкой в Удельной.

В курсе дела только Мароша, Света и Лида. В больницу еду на своей

машине, во двор клиники не впускают, но улица Пирогова прослеживается

из окон палаты, и я оставляю ее там, за забором. Меня «по

блату» кладут в одноместную палату с окном на нужную мне сторону.

И «радуют»:

– А вчера здесь лежал Марк Бернес!

А я уже слышал, что у того последняя стадия рака, и он действительно

через несколько дней скончался дома. Еще в одной одноместной

палате лежит еще одна «блатная» старуха с уже разлагающейся

щекой и зловоние из той палаты почти на весь коридор. Обстановка

крайне гнетущая, меня две недели тщательно обследует и готовят к

операции. К часикам пяти вечера все врачи разъезжаются по домам, а

я вышел во двор, а это не запрещается. У меня под больничным одеянием

все свое, и я еду то к своей Лидухе, то к Лазику, то к маме с Димой

в Удельную. В клинику я привез свой портативный магнитофон и

кручу вечерами на радость себе, медсестрам и остальным пациентам

бардовские песни. Однажды кручу очень популярную в те времена

песню– «Вдруг трамвай на рельсы встал, под трамвай еврей попал.

Евреи все евреи, кругом одни евреи.» В этот момент в палату заходит

припозднившийся на работе Перельман. Я в ужасе, а он улыбается. Но

он же умный человек и понимает, что это не против евреев. А против

антисемитов.

Через недельку мне подселяют одного пожилого шофера, но через

три дня выписывают. Его сын говорит мне, что уже поздно. Я за

2 недели пребывания там нагляделся всего. Некоторых разрезают

и сразу зашивают и в этом случае операция завершается примерно

через 1 час. Нормальная операция длится больше 4 часов. Я человек

очень мнительный и теперь рассматриваю свою операцию не как на

спасение, а лишь как на единственный шанс. Вечерами к нашему корпусу

подъезжает «труповозка», и из подвала туда швыряют как мешки

с дерьмом трупы. Отделений здесь много и трупов много. Этот корпус

хирургический, а тут кругом гуляют пациенты. Уж могли бы эту необходимую

работу делать ночью, трупы никуда не разбегутся. Однажды

во время этой процедуры по громкоговорителю пел свою последнюю

песню «Журавли» на слова Расула Гамзатова – Марк Бернес. Я себе так

явственно представил, как через три дня может случиться, вот так же

швырнут и меня. Слезы брызнули, как будто сами собой. Я разрыдался

так, что не знал куда спрятаться от чужих взоров. С тех пор прошло

более 40 лет и до сих пор когда я слышу эту песню, какой-то комок

подкатывает к горлу, и глаза наполняются слезами. Мне стыдно, но я

такой вот экзальтированный, ничего не поделаешь. Надо было женщиной

родиться, видимо во мне слишком много женских гормонов.

Или мама меня слишком сильно заласкала. А что она бедняга могла

вечно голодным детям дать кроме своей ласки? Итак операция назначена

на понедельник. У меня еще два выходных. Возможно последних.

На сороковом километре Горьковского шоссе у меня есть укромный

уголок, который мы называли «остров свободы», маленькая рощица

в открытом поле. Туда заехал, и ты в безопасности. Сам видишь все в

радиусе полкилометра, а тебя никто. Во всяком случае никто тебя не

застанет врасплох. В те времена одним из доходнейших промыслом

милиционеров было «застукивание» пар, которые занимаются любовью,

и вымогательство «откупных» под угрозой доставки в отделение

милиции и сообщения на работу. Этакий мелкий шантаж. Да и сексуально

озабоченная местная деревенская ребятня любила подглядывать

незаметно любовные утехи других. Я уже не раз попадался на

этом. Машина у меня тут за оградой, врачей нет. Лида не работает, и

мы два дня проводим вместе на природе. Приезжаю в воскресенье к

самому отбою. Сосед по палате сообщает, что заезжал друг детства,

который находился в Москве в свадебном путешествии и перед отъездом

хотел попрощаться. Узнав, что операция назначена на утро завтрашнего

дня, расплакался как ребенок:

– Вы знаете Алик – говорил, мой милой старичок, с ярко выраженным

еврейским акцентом, сам едва сдерживая слезы – я никогда

не видел, чтоб такой большой мужчина так сильно плакал. Вот такими

вот крокодиловыми слезами – показывал он на указательном

пальце целую фалангу. Это был младший брат моего тбилисского друга

Жоры Гордезиани, мой тезка, тоже Алик. Мог ли я объяснить почти

коренному москвичу, хоть и родившемуся в Одессе, что такое мужская

дружба на Кавказе? Я тоже не на шутку разволновался и молча

пошел к себе в палату, напевая про себя арию Ленского. «Что день грядущий

мне готовит?».

В понедельник с утра пораньше, мне привозят каталку. Зачем?

Операционная в 15 метрах.

– Так положено. – ответили мне.

Итак, я на операционном столе. Ставят капельницу в вену, и я

начинаю «хмелеть». Заходит профессор:

– Как самочувствие?

– Как после 150 грамм, – скрывая страх, отшучиваюсь я… И вырубаюсь.

Просыпаюсь от шлепков по щекам и чувствую, что мне открывают

пальцами веки, смотрят зрачки. Жив ли? Хочу что-то сказать, но

онемел. Первая мысль, неужели парализация? Ведь разрезают почти

от позвоночника и до самой середины груди. Раздвигают ребра, вытаскивают

все легкое и оттяпав верхнюю половинку все запихивают назад.

Почти все это время мое бьющееся сердце в руках моего лечащего

врача, который ассистирует профессору. Ведь говорят, бывали случаи

повреждения центрального нерва, проходящего в позвоночнике. Мои

страхи очень быстро прерывает глубоки сон.

Просыпаюсь в реанимации под утро от страшной жажды. Всю

ночь мне снились ящики с Боржомом.

– Пить… – шепотом произношу я. А мне только смазывают водой

пересохшие губы. Пить после операции почему-то нельзя. Только

через сутки прихожу в себя. Рядом сидит молоденькая девица «кровь

с молоком», это студентка Мединститута, которую наняла Мароша.

Штатных сиделок всего три на всю реанимацию. Через двое суток я

уже вменяемый. Могу беседовать и даже шутить с Оленькой. Она бедняга

всю ночь после лекции не спит за 10 рублей. Жалуется, говорит:

– С каким бы удовольствием я прилегла здесь рядом с тобой рядом.

– Сейчас не надо… – острю я – вот когда поправлюсь.

Улыбаемся… уже улыбаемся. Через трое суток меня везут в палату.

Странное дело обычно в реанимации держат 6-7 дней, неужели

разрезали и зашили? Так мы узнавали о «безнадежных». Да нет, Мароша

со Светой стояли под окнами операционной. Операция продолжалась

ровно 4,5 часа. «Безнадежные» не более одного часа. Ладно, потом

разберемся. В моей палате «свеженький» председатель Горсовета

Воркуты. Его ночью привезла санитарная авиация и оперировали за

соседним с моим столом. Часа через 4 захотел по малой нужде, «утку»

просить постеснялся, ведь медсестры молоденькие и поковылял в туалет.

На обратном пути дежурная увидела и ужаснулась. Стала причитать,

а стоявший рядом с ней анестезиолог сказал:

– Молодец, чем раньше встанешь, тем здоровее будешь. Поди,

разбери этих медиков. Через пару дней разболтались с представите

лем Советской власти. Этот удивительно обаятельный человек чуть

не угробил меня анекдотом. Мы оба пополам разрезанные, оба еле

дышим с кислородными трубками в носу, а тут такой анекдот, да еще

и от самой «Советской власти», что не могу не изложить хоть и в сокращенном

варианте.

Идет международный симпозиум хирургов. Все рассказывают о

своих достижениях. Где-то оторванную руку пришили, где-то сердце

пересадили. А наши:

– Мы тоже достигли определенных успехов. Научились гланды

удалять через задний проход… Немая сцена. Потом вопрос:

– А зачем это так?

– А у нас в стране все через жопу делается.

Он-то этот анекдот услышал, когда был здоров, а я чуть не сдох

от смеха, будь он не ладен, этот мой «друг по несчастью». Еще много

чего рассказал мне за две после операционные недели мой новый знакомый.

И о Советский власти, и о роли в ней КПСС. Или как тогда

говорили, о «директивном органе».

Горком партии тупо переадресовывает директивы, поступающие

«сверху», а горсовет за все несет ответственность. Почти весь аппарат

комплектуется из бездарей по принципу личной преданности своему

непосредственному начальнику. Лизоблюдство и беспринципность

возведены в принцип. Вот так и ломает дрова вся страна, глядя в рот

своему вышестоящему начальнику. Я сам уже много начал понимать

из того, что услышал от этого человека. Но откровенность представителя

«системы» для меня звучала, как откровение. Ему нечего терять,

у него Поликистоз и так или иначе, карьера его, как говорится, на исходе.

Выписавшись, я сам за рулем почти прямо из клиники вдвоем с

Лидой еду к ее подруге на дачу. Эту субботу и воскресенье мы проводим

«как порядочные» на шикарной даче тестя Эммы, бывшего чекиста.

Сколько можно под кустами да в машине наслаждаться любовью?

Полгектара вековых сосен с шикарным бревенчатым срубом. Для нас

с Лидой это своего рода медовый уикенд. В понедельник девчонкам

на работу, и мы приезжем в Москву. Надо же как-то отблагодарить

«мирового светилу», а я стесняюсь, боюсь оскорбить. Этот «гений

скальпеля» ездит на поведавшей виды Победе, а я сопляк на новенькой

Волге. В те время о коррупции в здравоохранении и речи не было,

но как могли старались отблагодарить, а врачи не всегда обижали своих

пациентов отказом принять подарок. Ведь это от чистого сердца. У

нас одна работница подмосковной птицефермы в знак благодарности

привезла в клинику целую сумку потрошённых кур. Стоял жуткий

хохот, но пациентку не обидели. Я сделал проще, догнал машину своего

профессора на улице, прижал к бордюру, как это делает милиция

и в страшном смущении бормоча:

– Извините, это не моя затея, это моя мама меня заставила, – сунул

конверт с суммой значительно превышающей его месячной зарплаты.

И быстро умчался.

Вот так закончилась пока моя история болезни. Хотя будучи очень

мнительным, я еще долго не был уверен, в том, что мое новообразование

было доброкачественным. Ведь тогда больным не говорили,

что у них рак. Но прочувствовал я это слово сполна. Приговоренный

к высшей мере, еще может рассчитывать на помилование, приговоренный

диагнозом никогда, даже если весь белый свет захочет его

спасти. Пережитое в этот раз наложило на последующую мою непутевую

жизнь не меньший отпечаток, чем загадочные смерти родных

и инфаркт Лазика. Наша жизнь висит на волоске, и никто не знает,

когда он оборвется, но пока жизнь продолжается, надо ею дорожить.

Хотя бы пока встанут на ноги дети. Ведь для нас, что Арутюновых,

что Дионисиади испокон веков в них был смысл жизни. Именно потому,

народы уничтожавшиеся безжалостно на протяжении всей своей

истории, выживали и закалялись. Именно потому, что в нас самый

сильный инстинкт – это инстинкт продолжения рода, который является

основным составляющим инстинкта самосохранения. Может мы

потому так любвеобильны?

После операции я две недели был на больничном. Рита с Андриком

приехали из Батуми, и мы в основном жили на даче у дяди Саши,

и я, как никогда раньше много гулял с детьми. В Москве я им не очень

уделял внимание, так как мне нередко кричали в след: «Лилипут!» или

«Мама, смотри какой дядя маленький». Для меня это уже было почти

привычно, хоть и убийственно унизительно, но если бы это происходило

при детях, у них душевная травма оставила бы глубокие шрамы.

Мои дети этого не поняли до сих пор, и нет-нет, да напомнят, что я их

не водил по музеям и театрам, а требую высокого интеллекта, но тут

уж ничего не поделаешь, «жизнь невозможно повернуть назад».

Через две недели после выписки из больницы я вышел на работу.

Лето подходило к концу, по командировкам ездить врачи мне пока не

рекомендовали, а это в моей работе было чуть ли не главным делом.

Ездить я любил. Да иначе никак нельзя. Я кажется уже упоминал, об

идиотизме «социалистического планирования» тогдашней экономики, а уж про ту систему материально-технического снабжения можно

многотомное сочинение писать.

Вообще все жутко зацентрализованно. Я должен выбить фонды

на литье, поковки, штамповки, комплектующие на все свои восемь

заводов, да еще на все заводы министерства, выпускающие изделия

по нашему заказу, а система такова. Я получаю фонды на литье и поковки

в тоннах, а на комплектующие в денежном выражении. А план

поставщика тоже в тоннах или денежном выражении. Разместить заказ

на что-то примитивное с распростертыми объятиями. А на чтото

сложное, но мелкое, только под огромным давлением «высокого»

начальства. Заместители министров многих наших смежников знали

«пробивного грека» из Минэнерго СССР уже и в лицо. Снабженцы

да толкачи в Советском Союзе были основной движущей силой народного

хозяйства. Недаром там работали в основном люди с «неправильным

пятым пунктом». Они умеют и «дать» и «взять». А без этого

никак. Можете себе представить, что самолично летал в сибирский

город Томск, чтоб самолетом отгрузить на наш подмосковный завод

чугунное литье, для их «непрофильной» продукции – электродвигателей.

Конец месяца, Нархозплан под угрозой срыва, а это катастрофа

и не только для руководства. Прощай премия. Вот так-то, копеечная

чугунина, аж из Сибири да еще самолетом. Посчитайте, вот такова

вот, так называемая, «плановая экономика». В Министерстве поговаривали

о передаче нашему Тресту, как и планировалось с самого начала,

всей «номенклатуры» средств малой механизации и механизированного

инструмента, выпускаемого и Союзной промышленностью,

то есть не нашего министерства. Это предвещало лечь на мои хрупкие

плечи с безусловным значительным расширением моего отдела.

Хоть это и обещало и значительное увеличение моей зарплаты, меня

нисколько не радовало. Благодаря прозорливости моего отца материальное

положение у меня было довольно прочное, а о карьере я и не

думал. Какая карьера без «Поплавка» и без партбилета? «Поплавком»

тогда называли значок об окончании ВУЗа, по форме очень напоминающий

поплавок рыболовной удочки и им очень кичились не очень далекие

но «дипломированные» чиновники, а таковых было очень много.

Наиболее талантливых поглощали Почтовые ящики, это номерные

предприятия обороной или космической промышленности и прочие

засекреченные учреждения. Ведь мое поколение всю жизнь работало

на оборонку, хотя опаснее нашей коллективной собственной дурости

врага у нас не было и думаю уже не будет. Так и Великую Империю

развалили и разорили. Почти тысячу лет строили великолепные Храмы, потом уничтожили собственными руками и теперь снова строим.

А уж сколько поубивали друг друга! И все кто-то «чужой» виноват.

Решив с большей пользой прокоротать период своей медицинской

реабилитации и лучше подготовится к решению более сложных

задач, в масштабе всего Министерства, а не только нашего Треста, я

поступил «доучиваться» на высших курсах Госснаба СССР. Как-никак

лишняя «ксива» мне тоже не помешает. Ведь не зря говорят в нашей

стране: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек».

Три месяца пролетело незаметно быстро, и я обрел новые полезные

деловые связи, досконально изучил государственную систему

материально технического снабжения страны. Почти все, что мы

имеем, планируют в Госплане, в Госснабе, его многочисленных Главках

и более многочисленных разных конторах. До жути сложная сеть.

Десятки ведомств, сотен строек, тысяч трестов, управлений, учреждений.

Миллионы теток собирают миллиарды заявок, составленных

с «потолка», распределяют, перераспределяют и удовлетворяют или

не удовлетворяют миллиарды всевозможных заявок. Без фондов, списать

и закопать в землю можешь, а передать соседнему предприятию

другого ведомства – уголовное преступление. И всем этим занимаются

в основном, мягко говоря, не очень компетентные тетки, зачастую

в глаза не видавшие то, что распределяют.

Вышел на работу уже в середине зимы. Объем дел удвоился, появился

второй заместитель. Теперь я «фондодержатель» не только того,

что производят заводы нашего Треста и Министерства, но и продукции

«Союзглавтяжмаша». Это весь механизированный инструмент:

электрокомпрессоры, краскораспылители, сверлили, рубанки, циркулярные

пилы и еще несколько сот наименований разных изделий.

Со всего министерства по цыпочке нужно собрать заявки, «выбить»

фонды в вышестоящей организации Госснаба СССР и все распределить,

чтоб никого не обидеть. А как не обидеть, когда все это необходимо,

и на даче у каждого «Строителя Коммунизма» и в гараже. Да

и дома не лишнее. Сколько не давай все мало, так как очень быстро

большая часть списывается и разворовывается по «своим». «Все это

советское, все это мое».

А строители все требуют, обязан обеспечить, обеспечивай. Каждый

угрожает своим курирующим данную стройку заместителем Министра.

А они ничего слушать не хотят. Каждый стучит кулаком и намекает,

что в порошок сотрет. И ведь, в самом деле, сотрет.

Вот еще один «перл» бюрократического абсурда. Каждый заместитель

министра периодически требует справку: сколько средств

малой механизации поставлено на курируемую им стройку, сколько

наименований, сколько единиц и на какую сумму. И более десятка

рядовых чиновников часами суммируют не равнозначные показатели.

Ведь, эти изделия в десятки, а то и сотни раз отличаются по всем

показателям друг от друга. Ну, как можно суммировать механизированный

инструмент с малогабаритным бульдозером? А это все входит

в нашу номенклатуру. Это все равно, что суммировать киловольты с

киловаттами или килограммы с килобайтами. Ведь, все образованны

и должны бы понимать, но у специалистов, ставших чиновниками,

мозги, видимо, «заплывают» жирком. Я своих сотрудников не терзал,

цифры брал «с потолка», и меня ни разу не разоблачили, а в соседнем

отделе тупая и жестокая начальница терроризировала своих подчиненных

до истерик и слыла очень исполнительной.

Можно выцыганить в Госснабе дополнительные фонды, но надо

«дать». Да, пустяки. Кому коробку дорогих конфет, кому бутылку марочного

коньяка, но их же много, а я один.

Правда, и меня готовы «подмазать», ведь, я же понимаю, что просящий

у меня распределяет у себя на объекте не «за спасибо». Но мне

это не нужно. Во-первых, я в тресте слыву подпольным миллионером

и не без основания. Во-вторых, я не ангел, но так опускаться мне действительно

стыдно. Ну и, конечно, запросто «загреметь» можно лет

на несколько. Мой зам недавно вышел на свободу после шести лет

заключения, потому и зам, а не начальник, так как он-то дело знает

получше меня. И знает, что сидят-то как раз те, кто по мелочам попадает,

а не крупные ворюги. Те только укрепляют свои позиции, да

карьеру делают неплохую. Ведь, они сами берут только у своих доверенных

замов, которых сами и подбирают себе. Селекция, так сказать,

своеобразная. Тема коррупции в системе материально-технического

снабжения в Советском Союзе – это особая тема.

Все фонды в Москве. У меня друзей и приятелей много. И все

едут сюда в свои вышестоящие организации выколачивать «причитающееся

» или вымаливать дополнительно. И везут, конечно. Из

Азербайджана браконьерскую черную икру, из Армении коньяки, из

Грузии вина, и кому, что бог послал. Помногу везут. У них там на эти

цели даже специальные фонды образованы. Бедный начальник нашего

тбилисского участка жаловался мне земляку по товарищески:

– Слушай, туда приезжают, я их кормлю и пою. Сюда приезжаю,

тоже я их кормлю и пою. Как можно? – это он говорил не о нашем начальстве,

а о рядовом кураторе вышестоящей организации .

А все превосходство их в том, что живут в Москве и соответственно

работают в различных вышестоящих организациях. Вот результат

чрезмерной централизации власти в Москве.

Да я и по себе знаю. Приезжаешь в командировку, перед тобой

любой директор завода или начальник управления ведет себя очень

деликатно, хотя я и руководитель всего–то среднего звена, а у него

огромный коллектив. Да и квалификация и опыт у него безусловно

выше, но я же из «вышестоящей», «руководящей» организации. Меня

это очень смущало, а большинству моих коллег очень нравилось, и

некоторые даже «раздували щеки» еще больше. В общем, стал я намекать

своему шефу, что боюсь я своей успешности. Слава богу, давать я

уже научился пока «личный бюджет» позволяет, да и премиями меня

никогда не обделяют. Знают, что значит сидеть на фондах, а вот брать

не хочу, но иначе не получается. Просители говорят, что я «хлебное

место порчу».

Елшин никогда не сомневался в моей «материальной чистоплотности

». Даром что ли меня уже много лет единогласно избирали Председателем

кассы взаимопомощи. Да и без кассы ко мне обращались

все кому не лень «перехватить» до получки. К весне 1970 года я уже

действительно хотел уходить и надо мной шеф сжалился, и освободил

от щекотливой должности, и подержав немного в конструкторском

отделе, предложил возглавить Отдел научно-технической информации

и пропаганды.

Он давно «точил зуб» на моего предшественника. Тот слишком

«злоупотреблял» и вообще не понимал шефа. Трест действительно

был чем-то новаторским в Социалистической системе строительства,

и моему молодому управляющему хотелось «пиара», хотя мы слова

такого еще не знали. Он понимал научно-техническую информацию,

как рекламу, а точнее саморекламу, а тот его ожидания не оправдывал.

Я же по простоте душевной и по своей инициативе вспомнил работу

в редакции журнала «Советский экран», написал большую статью и к

Мароше. Она меня к своему приятелю Главному редактору Московской

Правды и через несколько дней, в этой газете целый подвал с

заголовком «У подножия башенного края». Весь Трест и Главк стояли

на ушах. Современнику не понять, что значила тогда газета. А Елшин

еще не забыл историю с «Известиями».

Вот тогда Елшин и решил, кто должен возглавить этот отдел, а

чтобы не выглядело так, что из-за меня уволили человека, он, не сказав

мне своих планов, просто удовлетворил мою просьбу и перевел

пока в Группу рабочего проектирование. Моя совесть была чиста.

Мне новая должность была предложена только через месяц после

увольнения прежнего начальника. Я тогда об этой должности даже не

помышлял. Я вообще не думал особенно о карьере, потому что, слава

Богу, пока не нуждался. Единственное, что я хотел, это чтоб не было

чиновничьей рутины. В прежней должности меня прельстили частые

и дальние командировки, а о сути работы я даже не имел представления,

и все постигал по ходу дела. И руки у меня, надо сказать, были

очень развязаны. В любой конец страны мог выписать себе командировку

и меня даже не спрашивали, зачем и для чего? Единственное

ограничение, далеко на поезде, только с разрешения начальства, а самолетов

я и сейчас избегаю. Болезнь такая «Высотобоязнь» называется,

хотя налетал уже не один десяток тысяч километров. Приходилось,

хотя мне лучше трое суток в Грецию на автобусе, чем три часа на

самолете. Итак я зачислен. Командировки здесь, хоть каждый месяц.

Трест разросся – более шестнадцати тысяч человек. По всей стране

свои подразделения. Около пяти сотен производственных участков,

уйма Групп рабочего проектирования. В общем, как сказали бы сейчас

Мегакорпорация.

Здесь в работу можно привнести и элемент творчества, а идей у

меня тьма. Удивительная я личность, лентяй, но уж очень инициативный.

Мне бы лежать весь день на диване (лучше не в одиночестве), и

фонтанировать идеями и инициативами. Вот и книгу затеял на закате

жизни, уже все «быльем поросло», а я… «Ни сна, ни отдыха измученной

душе».

Все хорошо, но… без «но» в нашей жизни ничего не обходится. У

прежнего начальника отдела очень честолюбивый заместитель Владимир

Анатольевич Конаков. И красный диплом, и член КПСС и страшно

сказать, внештатный инструктор Райкома партии, а главное… протеже

начальницы Отдела кадров, которая кстати жена управляющего

родственным трестом. И в прошлом его, командира партизанского

отряда, комиссарша и «фронтовая подруга». Что это значит надо понимать,

а чтоб понять нужно хоть чуть-чуть знать новейшую историю.

Парень грамотный, добросовестный, память фантастическая,

но… с придурью. Мужику под 40 лет, а он откроет дверь в какой-нибудь

кабинет, где с десяток взрослых серьезных людей сидит, скажет:

«Ку-Ку!» и убежит. Ну вот бывает же так, феномен и дурак в одном

флаконе. Долго он не мог простить мне, что я занял место, которое

он уже считал своим, но со временем смирился. Кто со мной не сработается?

Я с подчиненными Ангел, если конфликтую, то только с начальством

и только по делу, без перехода на личности. Они знают, что

я очень принципиален, если что-то считаю неправильным, то только

с «комсомольской принципиальность и большевистской прямотой».

Часто бьют, но уважают. А с подчиненными, я почти со всеми на Вы,

что в нашей среде не очень то принято. У чиновника один из основных

принципов, « я начальник, ты дурак, ты начальник, я дурак», а

еще «не высовывайся», «инициатива наказуема», и так далее и тому

подобное. Потому и дожили до развала страны. Но об этом в конце

третий главы моего скромного труда.

Итак, взялся я за дело как всегда с большим энтузиазмом. Я всю

жизнь доучивался, но в основном в области технической, а тут еще

и наука. Для начала стал штудировать всю вертикаль этой новой для

нашей страны системы. Системы научно-технической информации.

Отдел есть, а чем он должен заниматься даже высокое начальство не

знает. Понятие-то новое, а суть проста. Если у меня есть яблоко, и

я его отдаю тебе, то теперь оно у тебя есть, а у меня нет. Если же у

меня есть информация, которой я делюсь с тобой, то теперь у нас обоих

есть информация. Но это теория. А на практике? В Министерстве

недавно создана головная ведомственная организация, Информэнерго,

которая сама еще только учится и попутно координирует работу

нижестоящих организациях. Это в основном научно-исследовательские

и проектные институты, которых к каждом министерстве целая

тьма. В каждом главке свои НИИ (научно исследовательские институты)

КБ (конструкторские бюро), ПКБ (проектно конструкторские

бюро) и тому подобное. У нашего Главэнергостроймеханизации свое

ПКБ. Трестам большие конструкторские отделы не полагаются, но мы

структура особенная, гибридная. Как я уже писал, мы первая в стране

организация, которая так многофункциональна, что еще название не

придумали. И поэтому сначала назвали Всесоюзным производственным

Трестом, а потом для увеличение окладов Всесоюзным строительным.

А по сути были экспериментальной организацией.

Едва усвоив азы научно-технической информации и пропаганды,

я решил обзавестись копировально-множительной техникой. В те

времена она только стала у нас производиться в основном оборонной

промышленностью и для ее же задач.

Техника была дрянь, «цельнотянутая», как тогда называли, скопированные

с западных образцов. Первые копировальные аппараты

ЭРА, ВЭГА, РЭМы были не доработаны, но и их достать было очень

трудно. Это слово «достать» было ключевым во всей Советской экономике,

ибо как я уже писал все распределялось сверху. А тут еще не

институт какой-нибудь или проектная организация, а какой-то там

«трест». Но тут мои пробивные способности и опыт снабженческой

работы проявились сполна, Обивая пороги вышестоящего начальства

различных министерств и ведомств и тряся мною же написанной

статьей в Московской правде, бастионы бюрократии иногда капитулировали.

Множительной техникой я понемногу обзаводился. Выбил

у своего начальства и несколько комнат в цокольном этаже. Это тоже

проблема была не простая. Мы работали в жуткой тесноте иногда по

два три отдела в одной комнате. Ведь здание треста поначалу было

двухэтажном и один этаж занимала организация, из которой выдвинули

нашего управляющего. Потом в полуметровых железобетонных

блоках буквально прорезали электроплазменной сваркой окна, как я

уже писал. Через два десятка лет наши ребята будут резать как масло

«тяжелый бетон» под ядерным реактором взорвавшийся Чернобыльский

АЭС. Давно все в могилах. Светлая им память. Зато тысячи «непричастных

» пройдох числятся «жертвами». Особенно бюрократия.

Итак у нас еще один полноценный этаж. Через год мы выселили

родственную организацию, которая нас приютила, и всё здание займет

наш трест. Теперь самая большая проблема – получить весь этаж

под наш отдел. В те времена был довольно строгий надзор даже за

пишущими машинками, а уж это новая техника под неусыпным надзором

и КГБ и МВД.

Благо вышестоящим организациям тоже нужна такая техника, и

для своей бумаготворческой деятельности, но им пока не положено,

а я наобещал им беспрекословное исполнение всех заказов и даже на

своей бумаге. Кто ее тогда считал? Пробив меня по всем своим каналом

МВД и КГБ, компромата за мной не нашли, и разрешение выдали.

Но и те и другие периодически устраивали неожиданные «шмоны»,

не размножаю ли я чего запрещенного. А запрещено было так много,

что не нарушить их инструкции практически было невозможно. Да

и разве уследишь за каждым своим работником, который хочет для

себя лично скопировать какую-нибудь ерунду, вроде стихов Высоцкого

или Баркова или такой классики, как приписываемые Толстому

порнографического рассказа «В бане». Я уже не говорю об антисоветском

«Самиздате» или «Тамиздате», за который сразу тюремный срок

светит. Нет, тут надо иметь «своего» человека, особо доверенного.

Лида, тогда уже закончив курсы стенографии, работала в очень престижном

Госстрое РСФСР – секретарем машинисткой у очень большого

начальника и уходить оттуда в какую-то «шарашку», да еще на

такую грязную и вредную работу в полуподвале ей очень не хотелось,

да и отец отговаривал, но чего не сделаешь ради любимого человека.

А я убил сразу трех зайцев: приобрел прекрасного работника,

отвадил налетевших, как мухи на мед, на симпатичную секретаршу

большого начальника, ухажеров и мне уже не приходилось почти

каждый вечер тащиться в центр Москвы, чтоб увести ее «на природу

». Справедливости ради нужно сказать, что лучше нее у меня сотрудников

не было. Хотя она в отделе занимала самую низкооплачиваемую

должность, на ней было все делопроизводство, стенография,

машинопись все имеющиеся виды копировально-множительной техники,

а потом еще и не входящий в состав нашего отдела телетайп. Ее

все обожали, не меньше меня. О наших отношениях знали только два

моих коллеги, с которыми у меня сложились дружеские отношения.

Это был Начальник Конструкторского бюро Слава Фоломеев, чья любовница

также работала у меня в отделе вместе с Лидой, и его Зам. и

друг Роман Анчиполовский, вместе с которыми мы иногда устраивали

«праздники души». Кстати тоже оба только со средне техническим

образованием. Славка тоже был судомехаником, а Ромка студентом

заочником.

Тут надо отметить, что Елшин и сам закончил только Высшие инженерные

курсы, и как подавляющее большинство советских чиновников

не очень жаловал «яйцеголовых» и старался их держать лишь

на третьих ролях. «Первачи» предпочитают «посредственностей»,

чтоб ярче выглядеть на их фоне, а «умники» всегда «в тени», так сказать

«рабочие лошадки» Это на всех уровнях.

Позже наша компашка пополнилась еще одним субъектом, но о

нем напишу попозже. Это был муж нашей заместительницы главного

бухгалтера Валера Диордица. Он пришел в Трест позже и влился в

нашу компанию по моей инициативе, за что я жестоко поплатился.

(Пригрел гадюку на груди.)

После завершения моего плана по оснащению отдела копировальной

техникой и имея там своего человека, я по своему обыкновению

решил доучиваться. При недавно созданном Всесоюзном Институте

научно технической информации ВИНИТИ открыли трехмесячные

курсы для повышения квалификации руководящего состава подразделений,

куда я и поступил. Дело новое, но очень прогрессивное и

главное чрезвычайно интересное. Это тебе не бумагу марать и глупые

распоряжения вышестоящих организаций выполнять. Тут есть поле

для привнесения в свою работу элемента творчества, которого я так

жаждал. Изучил всю структуру этой системы, как и какую полезную

информацию добывать и внедрять в свои подразделения, основы компьютерной

грамотности и возможности этого нового изобретения,

которое я смогу приобрести с большим трудом лет через 15 . Новые

знания, новые знакомства полезные деловые связи, а я хоть и лентяй,

но очень креативный. Новые идеи меня так увлекают, что я сам начинаю

ими фонтанировать как вулкан

После блестящей защиты дипломной работы на тему: «Владимир

Ильич Ленин о кооперации», с новым вдохновением приступаю к

своему делу.

О новаторском подходе к решению проблемы сокращения ручного

труда в строительстве узнают в других министерствах и ведомствах.

Моему начальству это льстит, а меня начинают приглашать на

различные Всесоюзные совещания и Школы передового опыта по

всей стране. Я стал публичной персоной, а язык у меня подвешен, дай

бог такой моим начальникам, иные, из которых на родном языке двух

слов без матерных связать не могут, хотя специалисты каждый в своей

области блестящие. Просто культура отстает.

Правда почерк у меня отвратный и пишу практически без знаков

препинания. Но моя Лида всегда рядом. Мой шеф начинает превращать

меня в своего спичрайтера. У него нас трое и все не русские.

Один немец, один еврей и теперь еще и греко-армянин грузинского

разлива. Шеф у меня дотошный, по полчаса будет терроризировать

нас, как лучше написать «кроме того», «помимо того» или «между

тем». Мы в курилке бесимся от злости, но ничего поделать не можем.

Шеф умеет хамить своей «гнилой интеллигенции». Он не обременен

ни врожденной воспитанностью, ни высоким образованием, «мужик

от сохи», но талантище, самородок. Такими земля наша богата. Можно

сказать «соль земли» русской, «Чапаев от строительства». Скоро

один из моих соавторов Пфуль преставился от сердечного приступа,

второй оказался слишком ранимым и, не выдержав хамства, уволился,

а ведь был лучшим начальником планового отдела в Главке. Остался

я один, мне деваться было некуда. Двойной комплекс неполноценности.

Ни высшего образования, ни партбилета. Вдобавок к своей

работе, подготовке и изданию каталогов на изготовляемые нашим

министерством средства малой механизации, подготовке всяческих

Информлистков, Проспектов и тому подобное, еще и статьи в разные

отраслевые журналы, разуметься за подписью моих начальников. Ихто

много, а я один. Правда, сам тут же кое-что спихиваю своему заму.

Дурак то дурак, но исполнитель незаменимый. Очень грамотный и

добросовестный. «Компьютер без хороших программ». Информации

много, а математический аппарат не дорабатывает, «соображалка» не

та.

Наши вышестоящие организации, не имея права на увеличение

штатов, нередко привлекали к своей работе и наших служащих и в

частности машинисток. Лиду тоже, как классного специалиста, часто

откомандировывали на несколько дней то в Министерство, то в Райисполком,

то в Райком Партии. Узнав Лиду поближе и даже сдружившись

с ней в какой-то степени, одна из сотрудниц Райкома Партии

стала расспрашивать ее обо мне. Лида сказала, что я ее начальник и

очень уважаемый в Тресте человек и не придала вопросу никакого

значения, мало ли кого я интересую.

Так вот, в один прекрасный день, когда Лида помогала в Райкоме

Партии с ней опять завели беседу обо мне, и выложили несколько доносов

на «подпольного миллионера с сомнительным происхождением

». Почти все они были от моего верного помощника, внештатного

инструктора Райкома Партии. Ну Лида все объяснила и вопрос отпал,

что взять с дурака.

Однажды Елшин, как обычно, велел мне написать статью в отраслевой

журнал «Механизация строительства». Я набросал план, дал

«ценные указания» своему заместителю и занялся своими делами. Дел

было не в приворот. Потом проверил, внес кой-какие поправки и отнес

шефу. Тот тоже был в этих вопросах очень уж дотошный. Внес

свои «поправки» и подписал. Через пару недель статья вышла, а меня

вызывает «автор», багровый как свекла. И с места в карьер.

– Или ты уберешь этого придурка, или я вас вместе уберу! – кричит

он, стуча кулаком по столу.

А дело вот в чем, отвез он статью в редакцию и пожаловался главному

редактору:

– Вот пишу я, а гонорары получает Елшин.

А главный редактор однокашник Елшина. Ну что ты будешь делать?

– Владимир Васильевич – взмолился я – ну что взять с недоумка?

Работу то свою он делает безукоризненно. Ну где я найду на его зарплату

равноценную замену?

Рассказал ему и про доносы на меня самого. Он то о них, оказывается,

знал. Вижу, остывает, говорю ему.

– Я ведь тоже не сахар, надо не надо рублю правду матушку. Вы

же меня не увольняете.

– Да я тебя – говорит он уже примирительно – уже 10 раз проверил

и перепроверил, знаю, на что ты способен, а на что нет. А этот

придурок, е* его мать, непредсказуем и никогда не знаешь на какую

подлость способен, как и его покровительница. Как нажрётся, хваста

ется тем, что в партизанах своими руками людей расстреливала. У нее

и сейчас браунинг имеется. Жаль кадровик не только моя номенклатура,

этих органы утверждают.

Хотел я сказать, что у нас всю страну органы утверждают, но воздержался.

И так часто лишнее болтаю. Слабость. А мой шеф зашел в

свою комнату отдыха, вытащил из холодильника бутылку Столичной

водки, спросил меня:

– Будешь?

– Нет, я за рулем.

– Ну тогда свободен, а я выпью, опять наверное давление подскочило,

будь оно не ладно.

Вот так мы и жили и работали. Очень был крут Владимир Васильевич.

Много он мне крови попортил, но и добра, сделал больше, чем

кто-либо из моих начальников. Светлая ему память.

После этого доверительного разговора я как-то окрылился еще

больше. Наш Трест прославил на всю страну. На совещаниях в Госстрое

Союза по нашей тематике я представляю все Минэнерго. Сижу

«как порядочный» рядом с начальниками главков и даже заместителями

министров – Минстроя, Минмонтажспецстроя, Главмостстроя и

так далее. Главный механик Госстроя Союза знает меня еще со времен

нашей работы в системе Главмосстроя. Я приметный, кто раз видел,

запоминает на всю жизнь, а вот у меня с памятью на лица проблемы.

Наш трест не на шутку разросся. Двухэтажное здание с облагороженным

полуподвальным этажом сначала надстроили еще на два

этажа, потом еще один и оно стало пятиэтажным. Потом пристроили

еще пятиэтажное крыло. Запасы прочности фундаментов в Советском

Союзе были десятикратные. С одной стороны перестраховка, с

другой затратная экономика, где чем больше денег угрохаешь, тем выгоднее

для выполнения плана. Отчасти и потому у нас, что не детский

садик или школа, все за железобетонными заборами. Вся страна за

заборами.

Особенно сильно у нас разрастался конструкторский отдел. Я

после повышения своей квалификации на Высших курсах пытался

объяснить своему руководству, что подавляющая часть того, что конструируют

наши конструкторы уже давно изобретено и сконструировано.

Я могу по своим каналам добыть готовые чертежи. Но нет, им

численность нужна, для престижа и повышения категории треста и

соответственно зарплат.

Заводы наши были слабенькие и по оснащению оборудования и

по персоналу. Ничего путного произвести просто были не способны,

а межведомственные барьеры вынуждали всех строителей производить

только для своего ведомства довольно таки примитивную технику

в малых количествах и в широком ассортименте, как говорится «на

коленке». Само собой разумеется, что себестоимость этих механизмов

была очень высока, а качество в обратной пропорциональности. Порок

всей социалистической экономики, не оборонного назначения. И

тем не менее мы по сравнению с другими строительными ведомствами

были передовиками и как могли славили себя. И начальству лестно

и коллектив постоянно с премиями. То за перевыполнения плана, то

за новую технику, то за умение ладить с вышестоящими инстанциями

и еще черт знает за что. Систему не мы придумывали. Иррациональность

у нас видимо в генах.

В общем, решили мы для лучшей популяризации своего передового

опыта, устроить прямо у нас во дворе выставочный зал из легкого

профилированного листа. Его у нас только осваивали производством,

как и профилированный алюминий, а я еще 1957 году ездил

обслуживать свой Chevrolet с дипломатическими номерами в гараж

посольства США, который был сооружен у них во дворе. Тогда я был

буквально потрясен этим огромным и легким сооружением, в котором

на самом современнейшем оборудовании всего несколько человек

обслуживали почти все автомобили дипломатического корпуса и

иностранных журналистов. И я с ними, как говорится со «свиным рылом,

да в калачный ряд». Там я и познакомился с великим коллекционером

Георгием Костакисом, о котором я слышал уже от своего отца

и Киры Абрамовны. Они хорошо знали бывшего шофера греческого

Посольства.

Павильон мы у себя во дворе построили быстро, чай сами строители.

Я по большому блату достал несколько тонн дефицитнейшего

профилированного алюминия. Мы своими руками заэскизировали,

разрезали и смонтировали шикарные подиумы из финской фанеры

и оргстекла. Все экспонаты не больших размеров в выставочном исполнении

выложили в натуре, а более крупную технику в рисунках на

планшетах. Одну треть павильона оборудовал новейшей проекционной

техникой и получился кинозал на 120 мест с экраном, кинопроекторами

и всеми необходимыми устройствами для демонстрации схем,

чертежей и рисунков. В течении зимы сам написал сценарии и летом

поехал в качестве режиссера на киносъемки по важнейшим стройкам

того времени. Теперь уже не меня приглашали в другие города для

популяризации нашего передового опыта, а ко мне привозили целыми

автобусами толпы участников различных Школ передового опыта,

которые проводились на Строительной выставке ВДНХ СССР, что на

Фрунзенской набережной.

На базе своей постоянно действующей выставки мы устроили

много передвижных выставок и Школ передового опыта, Всесоюзных

совещаний на важнейших и крупнейших стройках. Тольяттинский

автозавод, Камаз, Атамаш, Кольская, Чернобыльская, Запорожская

атомные электростанции и многие другие тепловые станции, построены

и с моим непосредственным участием. Одну четверть своей жизни

в те времена я провел в командировках, где и заработал в тамошних

столовых хроническую язву 12-ти перстной кишки.

Очень противоречивые чувства охватывали меня в то время. С

одной стороны, фантастического масштаба и значения объекты и патриотическое

«это мой труд вливается в труд моей Республики», а с

другой, бесхозяйственность, расточительство, коррупция, интриги

чиновников и распутство большой части «героев строек коммунизма».

Я сам не ангел и «со слабостями», но там это все в катастрофических

масштабах пошло, грязно. Жалка там участь редких «романтиков»,

которые едут туда «за туманом». Книги и кинофильмы, созданные

талантливыми служителями «Соцреализма», свой кусок хлеба ели не

даром.

Я как перед Богом клянусь, что очень полюбил свою работу, почти

так же, как и плавать на теплоходах, любуясь красотами нашей

огромной страны. Но очень многое мне сильно мешало. Палки мне в

колеса ставили мои же руководители. Ведь не будешь по каждому пустяку

бегать к «первому», а у него замов, как собак не резанных. Сами

в моем деле ничего ровным счетом не смыслят, как я в их специализации,

а все указания дают. У меня в кабинете все стены в грамотах

и дипломах, половина сотрудников Треста в добытых мною медалях

ВДНХ СССР у меня самого три серебряных медали (к золотым я представлял

начальство), а меня каждая мелкая шишка поучает в том, в

чем ни хрена не смыслит, хотя повторяю каждый из них в какой-то

своей узкой области спец неоспоримый. На уникальной копировально-

множительной технике заставляют печатать кому, что взбредет в

голову, вплоть до бланков статистической отчетности. Объяснить, что

одна ксерокопия в десятки раз дороже любого типографского бланка

бесполезно, ведь это не из их кармана. Объяснять, что МВД выдало

разрешение под мою персональную уголовную ответственность, тоже

бесполезно, им-то ничего не будет, и сами же меня накажут и рублем

и выговором. Ведь уже было так. Размножение некоторых материалов

может вообще угробить дорогостоящую технику. Да им плевать, не

они же достают. И наконец, что меня бесило больше всего то, что мне

вменили в обязанность высокопоставленным чиновникам заказывать

именные адресные папки с золотым тиснением, составлять лизоблюдные

тексты и наконец, самое унизительное, это больше сотни поздравительных

открыток к каждому празднику разным начальникам,

а к 8 марта начальницам и секретаршам начальников.

Это было так противно, как будто мое начальство моим языком

им всем лижет жопы. Правда подписываю не я, но все равно противно.

Я уж перестал возмущаться тем, что я должен написать своему

зам. Министра текст, которым он меня же и будет поздравлять при

вручении Переходящего Красного знамени. Я беспартийный должен

писать доклад моего шефа на Пленуме Райкома Партии. Когда я напомнил

шефу, что между прочим у нас есть Секретарь Партбюро, для

которого специально придумали и должность Начальника Лаборатории

научной организации труда, и кабинет отдельный выделили, тот

уничтожающе посмотрел на меня и прошипел:

– Ну что ты придуриваешься? Ты же знаешь его способности –

потом уже другим тоном – Ишь ты, захотел, чтоб секретарь Партбюро

и Председатель Профкома работали. Они мне не для этого нужны, а

для того, чтобы, когда я на них брошу взгляд, они сразу голосовали

«за».

Синекура!!!

Ведь тогда формально все решали, так называемые, «треугольники

», но это только у «слабых» руководителей.

Кстати за научную организацию труда он тоже с меня «стружку

» снимал на оперативках, и как будто бы так и положено. Это меня

буквально приводило в бешенство, а шеф как будто нарочно дразнил

меня. Я уже не говорю о том, что с моей выставки брали «нужным

людям» на подарки, или «взаймы без возврата», то рубанок, то циркулярную

пилу, то сверлилку, то компрессор или краскопульт и многое,

многое другое. Правда, потом мне стали возить с наших строительных

объектов, так называемый, подарочный фонд. Там ведь списать

можно, что угодно. Тогда и сказал мне мой непосредственный начальник,

зам управляющего Иван Кондратьевич Скляр.

– Николаич, не будь дураком, возьми все, что тебе нужно в гараж,

если дачи пока нет.

И я конечно взял, и я до сих пор пользуюсь и добрым словом вспоминаю

хорошего человека. Светлая ему память. Бабник был страшный.

Жена его работала у нас же в Тресте, и тем не менее как положит

глаз на какую бабенку, так сразу говорит, что им нужно вместе в командировку ехать. А в командировках начальство всегда встречают «с

хлебом и солью» и хорошим сабантуем. И попробуй тут отвертеться

от домоганий назойливого начальничка. Тем более, если сама под кайфом,

и сама мужу, если он даже и есть давно опостылела. У нас кстати

по амурной части многие были не дураки, как мужики так и бабы,

почти все про всех все знали, а некоторые фаворитки руководителей

треста даже нагло бравировали своими «успехами». Я уж не говорю

о карьерных взлетах очередных избранниц. Только про меня с Лидой

знали всего двое из моих коллег.

Но я опять уклонился от своей темы. Дело свое я, конечно, знал

и любил. Коллектив подобрался отличный, но создавалось такое впечатление,

что кроме нас и нашего вышестоящего Информэнерго наша

работа никому не нужна. Косность и Пофигизм руководства оскорблял

нас всех. Зашоренность начальства, которое имеет смутное

представление о самом понятии «Научно-техническая информация»,

и каждый учит, что и как нам делать, стало непреодолимым препятствием

в нашей работе, и я просто стал терять высококлассных специалистов.

И накопилось у меня много обид на руководство. Подходил к

концу 1984 год, 18 декабря мне исполнится 50 лет. Начальство решило

отметить мой юбилей, как у них принято. 18 декабря меня заслушают

на расширенном заседании Партбюро, немного пожурят, подскажут

наши «недоработки», потом поздравят и «обмоют» юбиляра. Но я

спутал им все карты. Взял средь зимы свой очередной отпуск на поиски

новой работы, накрыл у себя в подвале стол «для своих» и выступил

со своим докладом…

Лида категорически отказывалась печатать эту крамолу. Андрей

Илиопуло к моему юбилею оформил себе командировку в Москву и

обитал у нас дома. Когда прочел, сказал коротко.

– За такое тебя бы в тридцатых годах к стенку поставили. Не валяй

дурака!

Но я же не только принципиальный, но и упрямый. На мой юбилей

съехались друзья и из Тбилиси. Дома столы ломятся. А я на работе

начинаю свою речь с крамольной фразы:

– Еще совсем недавно в Советских энциклопедиях писали, что

кибернетика и генетика это буржуазные лженауки, и мы сейчас расплачиваемся

за это дремучей отсталостью в этих областях. Примерно

то же самое происходит сейчас с научно технической информацией, и

это нам очень дорого обойдется уже всего лишь лет через 10-15.

Я смотрю на Елшина, он багровеет. Глаза наливаются кровью, потом

кулаком по столу… и обрушивается… не на меня… а на секретаря

Партбюро.

– Ты… ты… – задыхается от гнева – ты куда смотрел, старый мудак?

Как ты мог это не проконтролировать? – и в бешенстве выскочил

из кабинета.

Наш бедный Секретарь Партбюро хоть был и «свой» и фронтовик,

но боялся шефа страшно. Хороший человек, но осознавал свое

ничтожество и побелел как полотно.

Много я тогда наговорил глупостей. Почти все, что накипело на

душе за всю свою сознательную жизнь в этом подлом мире иррациональности

лжи и лицемерия. Меня прорвало, и я выпустил пар, который

грозил взорвать меня изнутри. Мальчишество. Ведь я знал реакцию

но разрядился.

Я дочитал свой доклад, швырнул его на длинный стол, за которым

сидело все руководство, и всем отделом, который с недавнего

времени стал называться не отделом а Группой НТИ, пошел к себе в

полуподвал «к столу». Мои сотрудники мне торжественно преподнесли

удивительной изящности стальную фигурку Дон Кихота, а над

изголовьем прикололи к стене очень «сальный» дружеский шарж. Зашли

еще несколько человек из других отделов, с которыми я был в более-

менее дружеских отношениях, но о «скандале» никто не проронил

ни слова. Мы выпили по бокалу шампанского и разошлись.

Дома меня тоже ждал накрытый стол. Друзей и родственников

собралось много. В те времена цены на авиабилеты были смешные, и

мои гости могли себе позволить «оторваться» в Москву на пару тройку

дней к дорогому человеку.

Пьянка продолжалась до утра. Потом еще дня три «опохмелялись

», но даже самый большой загул имеет свой конец. Все иногородние

разъехались, а я еще неделю приходил в себя. Потом начал думать

о поисках новой работы. Я вообще-то мечтал стать таксистом со

свободным графиком работы. Машину водить я обожал, общение с

новыми незнакомыми людьми тоже мне нравилось. Тогда еще дороги

были довольно-таки свободными. Машин было сравнительно мало,

а кататься по ночной Москве это сплошное удовольствие. Приключений

я тоже не опасался. Единственное, что смущало меня, это то,

что уж очень не престижная работа. Ну и пусть! Я вспомнил своего

школьного друга Макусика Кофмана, который много лет проработал

начальником крупнейшего цеха на Мытищинском Машиностроительном

заводе. Звонит мне летом и говорит.

– Алик, если ты сейчас стоишь то лучше сядь, а то упадешь.

– Что случилось?

– Я сдал партбилет, уволился, и подал документы на выезд в Израиль.

Больше не могу. Сейчас пока работаю таксистом.

Где ты сейчас, наш милый друг детства Макусик?

Через две недели звонит Скляр.

– Ты еще не устал там водку жрать? Смотри, а то печень отвалится.

Давай выходи, дел много. Я уже подписал у шефа приказ, о твоем

досрочном отзыве из отпуска.

– А я уже почти нашел новую работу.

– Не валяй дурака. Ладно, приезжай, у меня к тебе личное дело.

Завтра к утру жду.

На другой день приезжаю.

– Саш, – начинает он доверительно по-товарищески, первый раз

в жизни назвав меня не по-отчеству. – Твой поступок очень благороден,

но ты о нас подумал? Ведь ты нас всех мордой в дерьмо сунул.

Мы, что глупее тебя? Мы этого не понимаем? Вся страна ломает комедию.

«Партия – Ум, Честь и Совесть нашей эпохи». Опустись на землю,

идеалист ты наш принципиальный, Чацкий, хренов. Плетью обуха не

перешибешь. Какую ты новую работу найдешь? Тебя оскорбляет, что

приходится «прислуживать» генералу? Те, что рангом много ниже, заставят

спину гнуть и еще хуже будут унижать. Тебя оскорбляет, что с

тобой не всегда деликатны? А ты не слышал, как с нами разговаривает

наше начальство? Ты, что еще не понял, что мы все в этой стране «Холопы

» и только один «Самодержец», независимый и непогрешимый.

И то, пока жив! А когда «преставится», всех собак на него повесят его

же вчерашние холуи, которые не только спины свои гнули, но и сапоги

«Хозяину» лизали. Это Азия, дружок.

Действительно, вспомнил я наших «ханов» из Средней Азии, что

«большевиками – ленинцами» себя называли. Вот, где лизоблюдство

возведено в принцип. Со времен Омара Хаяма ничего не изменилось.

Мы-то, хоть немного, но Европа, и тоже сначала «Великого Отца всех

народов Сталина» развенчали и облили грязью, потом «Дорогого и

любимого Никиту Сергеевича» сразу после представления на Ленинскую

премию лизоблюдской книги под таким названием подсидели и

ошельмовали. Такая же участь и других постигнет.

В этот момент, как бы случайно, заходит Елшин и, как будто бы

ничего не произошло, здороваясь, протягивает мне руку и что-то говорит

о деле своему заместителю. Потом обращается ко мне.

– Хватит пить, летом догуляешь на море. Нашел время для отпуска,

умник…

И еще пару ласковых нецензурных, но примирительно по-товарищески.

Таким вот хэппиендом завершилась эта история.

А пока расскажу, как наш отдел стал называться Группой, а я стал

числиться на бумаге Заместителем Начальника конструкторского отдела,

но по прежнему подчинялся непосредственно Главному Инженеру,

и мне даже немного увеличили зарплату.

В Тресте я остался не только единственным спичрайтером, но и

слыл достойным древних предков прирожденным оратором. На разговоры

о том, что надо вступить в КПСС, я до поры отшучивался. Мол,

не дозрел еще, надо над собой поработать, моральный облик пока не

дотянул, «по женской части, слаб», отшучивался я. На что мне отвечали

в таком же тоне, «а кто не слаб-то? Одни алкаши, да импотенты».

Я поначалу ничего не имел против партии, хотя многое у меня вызвало

активное отвращение и где-то в глубине души даже считал себя

беспартийным коммунистом. Ведь меня с самых малых лет пичкали

этой ахинеей, а то, что туда уйма всякой мрази лезет из карьерных соображений,

я считал явлением временным. Основной причиной было

то, что беспартийный человек, если он хочет занимать хоть какое-то

приличное положение, это человек не совсем полноценный. Именно

потому в партии были лимиты на вступление в нее, не крестьян

и пролетариев, а подавляющему большинству простого народа она и

на фиг была не нужна. Ведь Парткомами шантажировали все кому не

лень, от опостылевших жен, до скандальных соседей по дому. Рабочих

и колхозников принимали туда с распростертыми объятиями, а ИТР

с большим трудом. Особенно если у этого ИТР, неправильный пятый

пункт анкеты. Мой юный сослуживец только что отслуживший в Армии

Дима Лерер ящик коньяка обещал, чтоб приняли работая еще

только рядовым конструктором, а на меня уже начинали давить, но я

пока ускользал. Основной причиной было то, что если беспартийный

личность не совсем полноценная, то исключенный из партии это вообще

раздавленный червь. Правда, исключали очень редко, а вот выговора

влепляли время от времени, а я не хотел быть очень уж зависимым

от чьего-то самодурства. Вот только представьте, какой бы фарш

сделали из меня после того Партбюро. А пока я хоть и беспартийный,

а партсобрания, как руководитель среднего звена, посещать обязан. А

коли я сижу на парт собраниях, то не всегда могу себя сдержать, когда

за пустой болтовней и всеобщим пофигизмом хоронятся важные

дела и нет-нет да выхожу на трибуна. А когда я выхожу на трибуну,

дремлющие «члены» сразу просыпаются, так как знают, что выступлю

горячо и искренне. Моему шефу нравилось мое неравнодушие, но я

иногда перебарщивал. Кровь то горячая. Во всяком случае за мной

закрепилась репутация настоящего трибуна, и когда на церемониях

вручения нам переходящего красного знамени Министерства приезжали

большие начальники, мне поручали не только подготовить

текст поздравления выступающим, но и ответное слово и самому же

выступить. Это у меня хорошо получалось и даже вполне естественно,

хотя я прекрасно знал, что мы не такие уж передовые и недостатков

в работе столько, что хоть уголовные дела заводи. Но знал я и то,

что этих самых недостатков в других организациях намного больше,

но надо же участвовать в Социалистическом Соревновании. Это была

такая игра для взрослых. Все над ней подтрунивали, но все играли.

Вся страна. Когда началась травля неправильных писателей-отщепенцев,

сначала Даниеля с Синявским, потом Дудинцева, Пастернака,

Солженицына, меня тоже пытались мобилизовать, но я не поддавался.

Есть разные степени подлости и надо уметь иногда сказать себе

«нет». Начальству моя чрезмерная принципиальность совсем не нравилась,

но меня понимали, а я в свою очередь «непублично» пытался

объяснить им, что эти самые отщепенцы это они и есть « Ум, Честь и

Совесть нашей эпохи», а не насквозь прогнившая КПСС. Говорил о

Радищеве, Чернышевском, других наших классиках и даже о приговоренном

к высшей мере наказания Достоевском. Они были далеки от

всего этого, как и я от их Марксизма-Ленинизма. Знали, что я пассивный

диссидент, иногда мордовали, но в глубине души уважали. Ну что

взять с инфантильного идеалиста? Догадывались о том, что я иногда

позволяю себе отксерить какую-нибудь крамолу, но за это я бы сам

и нес уголовную ответственность, ведь разрешение выдано мне под

персональную ответственность, Меня не редко проверяли, но пока,

слава Богу, все обходилось, иначе мне бы головы не сносить.

Правда я и сам очень боялся, что кто либо из моих сотрудников

позарится на какой-нибудь приработок и… Только один чешский

ротатор имеет производительность 5.000 копий в час, но мы с Лидой

были на страже. Каждая комната после окончания рабочего дня опечатывалась

и только я мог ее вскрыть в нерабочее время и тогда сам

же ее и опечатывал печаткой своего перстня.

Вообще все шло у меня нормально, но вот незадача погорел на

чем-то старый секретарь райкома партии и назначили нового, а новая

метла, как известно, метет по новому. Надо же показать вышестоящему Горкому Партии свою прыть, что он не такой никчемный, как его

предшественник. Наряду со многими другими причудами он потребовал,

чтоб в подведомственных ему руководящих организациях не

было беспартийных начальников отделов. Давление на меня усилилось,

но я как мог держался. Район у нас большой, авось обойдется,

но не обошлось. Не прошло и месяца как вызывает меня Елшин и на

высоких тонах говорит.

– Хватит валять дурака, я только что из Райкома. Первый сказал,

стуча кулаком по столу: «Или ты уберешь всех беспартийных начальников

отделов, или я тебя самого уберу вместе с ними».

Я вспомнил его такую же тираду о Конакове. Так было принято

тогда стращать подчиненных холопов. Но я выстоял.

– Готов хоть сегодня уступить свою должность Внештатному Инструктору

с красным диплом – выпалил я и решительно встал со своего

стула.

– Эх, Саша, Саша… – пробормотал он задумчиво и отпустил –

Ладно иди. Будем думать.

Более ласковых слов я от него никогда не слышал. Он вообще был

очень жестким человеком и на подчиненных смотрел всегда исподлобья.

Тем более очень высоко ценился его добрый взгляд. Он очень

контрастировал с главным инженером, который со всеми был очень

приветлив и доброжелателен, настолько, что его доброта была девальвирована.

Народ у нас уважает только тех, кого боится, а моим

самым большим недостатком Елшин считал мою мягкость с подчиненными.

Не знал он, что за моей внешней мягкостью мои подчиненные

ощущали твердый стрежень и знали, что, если я к своему распоряжению

добавляю слово «пожалуйста», это вовсе не означало, что

мое распоряжение можно не выполнять. Просто я был сыном своих

родителей, а мое начальство было из другой породы. Не то что бы худшей,

но другой. Так сказать рабоче-крестьянской. Я их очень уважал

за то, что они почти все из простых семей и образование хорошее получили,

и в трудовой деятельности достигли больших успехов. За это

я и революцию считал действительно Великой. Правда образование и

воспитание понятия разные, но где-то в третьем поколении потомки

«гегемона революции» наверстывают свое, а некоторые потомки бывшей

«элиты» могут и деградировать, и выродиться и не выжить.

Для решения моей проблемы Елшин принял «Соломоново решение

» и просто внес коррективы в штатное расписание. Меня формально

«понизили» в должности, и чтоб компенсировать «моральный

ущерб» повысили зарплату. Я стал числиться заместителем начальника КБ, руководителем Группы НТИ, а подчинялся, как и прежде непосредственно

Главному инженеру.

Фирма наша очень сильно разрослась. Больше Заводов и Управлений

на правах Треста. У каждого управления десяток крупных

хозрасчетных Строительных Участков. Наши подразделения далеко

превышают четыре сотни и покрыли своей сетью всю территорию

страны. Каждое подразделение имеет на своем балансе несколько десятков

единиц автотранспорта. Системы техобслуживания никакой.

Обеспечение запасными частями на первобытном уровне. Такая ситуация

по всей стране во всех министерствах и ведомствах. Правительство

страны, «выполняя директивы ЦК КПСС» решило это все

как то систематизировать кое, где это уже сделали, и дошла очередь

распространить передовой почин по всей стране.

У нас под городом Дмитров свой завод и рядом уйма свободной

территории. Решено построить инфраструктуру и объединить хотя

бы полу формально весь транспорт в Центральную Автотранспортную

контору. Дело для нас новое, ведь это не наш профиль. Но приказ

Министр подписал и его надо выполнять. Нужен человек инициативный

и по крайне мере знающий что такое автотранспорт и вообще

техника, а у меня уже довольно приличный опыт работы и в Управлении

механизации и в ремонтно механических мастерских, да и сам

уже не первую машину «укатал».

Моя инициативность и пробивные способности уже известны

далеко за пределами Треста и мне предлагают должность директора.

Обещают квартиру в Дмитрове, чтоб не мотаться каждый день из

Москвы почти за сотню километров, ну и конечно все прочие блага,

полагающиеся «первачу». Так называли тогда первых руководителей

различных организаций. Управляющий с главным инженером и замом

по общим вопросам описывают все прелести предложения. Большой

кабинет с комнатой отдыха, как у них, секретарша, служебная

Волга с двухсменным водителем, дачный участок прямо у самого канала

и так далее. О зарплате уже и говорить нечего, даже не сравнить

с нынешней. Только вот одна загвоздка, придется в партию вступать.

Я ошарашен, ну с партией ладно, не я первый, не я последний, но…

такой груз на мои хрупкие плечи? Это при моем то гипертрофированном

чувстве ответственности? Да я спать перестану. Я же знаю, что

это за народ шофера. Знаю, про приписки, про спекуляции ворованным

бензином. В общем я все уже решил, но для приличия попросил

2-3 дня проконсультироваться со своими врачами. Все таки вырезано

половина одного легкого. Ни к каким врачам я, конечно, не ходил, но

сказал, что мне категорически не рекомендовали. Лицо я сохранил, и

уговаривать себя не заставил. «Да и не так уж я боюсь, вступления в

Партию, но здоровье не позволяет». Как я был мудр. Пока эта полуформальная

АТК завершила свое формирование, там один директор

сам сбежал, двух уволили по статье с партийными взысканиями, а одного

посадили в тюрьму.

А я продолжал свое дело в скромной должности Руководителя

Группы научно технической информации и пропаганды.

Я обещал еще рассказать историю карьеры одного из свои «друзей

». История очень типичная в наше время, к сожалению.

Я уже писал, что на базе своей постоянно-действующей выставки

мы практически каждый год устраивали на крупнейших объектах

министерства передвижные выставки средств малой механизации и

Всесоюзные совещания отросли по нашей тематике. Наши территориальные

управления подготавливали подходящие площади в своих

подразделениях, а сама «говорильня» осуществлялась в местных

Дворцах культуры. Каждая крупная стройка, это довольно приличный

город, а где город там обязательно и Дворец культуры. Для доставки

туда экспонатов с нашей выставки обычно заказывали автомобиль

«КамАЗ» с прицепом и еще какую-нибудь машину поменьше,

но обязательно крытую, а мне в помощь давали в эту командировку

пару здоровяков из других отделов в качестве грузчиков.

Вот в одну из таких поездок мне дали нового сотрудника из Отдела

внедрения Валеру Диордицу, который был мужем заместительницы

и личной подруги нашего Главбуха, которая в свою очередь была

женой Главбуха нашего Главка. Я помнил свой чин только с теми, кто

выше меня по должности, чтоб соблюдать дистанцию и не показаться

ни подхалимом, ни наглецом. Сам никогда не допускал панибратства

с начальством, если даже они со мной вели себя очень дружелюбно и

доверительно. Что же касается тех, кто младше меня, вел себя очень

демократично, как было принято у нас в семье. Сотрудника из отдела

главного энергетика Витю Тимофеева, я знал давно, а Валера новенький.

Как и водилось у нас в командировках, вместе жили, ели, пили

и сдружились. Валера был работящим дружелюбным, и даже я бы

сказал слишком услужливым и обаятельным парнем. Мне он очень

понравился. В день нашего возвращения в Москву, который совпал

с днем десятилетия его дочери ему сообщали о рождении и второй

дочери. Мы сдали билеты на поезд и решили ехать на грузовой машине

вместе с экспонатами. На вырученные от билетов деньги мы естественно

обмывали день рождения обоих девочек и так очень сдружились. Работником Валера был хорошим и с помощью жены, стал

довольно быстро расти по службе. Через меня с Валерой сдружился

и мой друг, начальник Конструкторского отдела Слава Фаламеев и

его друг и заместитель Роман Анчиполовский. Мы не редко устраивали

совместные «праздники души». Через некоторое время в нашем

управлении при КамАЗе освободилась вакансия главного инженера,

и Валера попросился на эту должность. Закрепился он там ненадолго.

Авторитарный Начальник этого управления Собуров поставил вопрос

ребром « или он, или я». Оказывается наш Валера стал подсиживать

своего шефа.

– Что за дела? – возмущался тот – Стоит мне уехать в командировку,

он как временно исполняющий обязанность созывает под каким-

нибудь предлогом партсобрание. За моей спиной группирует

«оппозицию», известное дело, что я бываю крут и недоброжелателей

у меня хоть отбавляй, но такого не потерплю.

Сабуров уже много лет был на Камгэсэнергострое непререкаемым

авторитетом, и голова нашего хитроумного Валеры «полетела с

плеч».

Наш управляющий сам чрезвычайно авторитарен, и мы со Славой

долго его уговаривали простить молодого, у которого голова от

власти закружилась и уговорили. Его с испытательным сроком отправили

возглавлять Участок на строительстве Рязанской ГРЭС. Мы

со Славкой ездили к нему в «командировку» порыбачить и все такое.

Работа на стройке действительно адская. С раннего утра и до позднего

вечера в непролазной грязи на объектах. Валера, надо отдать ему

должное, буквально из кожи лез. Через год его вознаградили, назначив

начальником вновь создаваемого Московского Управления. Он

и здесь зарекомендовал себя не плохо. У него в Конаково на берегу

Волги был гостевой дом с «русской банькой». Такие уголки имел тогда

почти каждый мало-мальски уважающий себя начальник. Ездили

туда не редко, на выходные и мы со Славкой и со своими «подругами».

Валерина зазноба научилась у Лиды и тоже работала через улицу на

множительной технике, которую я помог ему приобрести и запустить

в работу.

Ну, друзья, как друзья. Валера как и прежде вкалывал на совесть

и дослужился до заместителя Упраляющего Трестом. Уж очень он

жаждал власти, но став по должности старше нас, поначалу не выпендривался,

а мне лично даже жаловался, что Елшин мне доверяет

больше, чем ему своему, заместителю. Я популярно объяснил, что но

меня уже изучил досконально и знает, что я на глупости способен, а

на подлости нет. И припомнил ему его поведение у Сабурова. Его это

задело, но он сумел это скрыть.

Как то мы с ним поехали вместе с сотрудницами «Инфорэнерго»

в Донецк проводить какое-то совещание и там он спутался с одной из

них. Через несколько дней по возвращении он мне говорит, что «пробьет

» мне штатную единицу, и чтобы я взял ее к себе. Я в штыки. Я год

назад из научно исследовательского института Гастроэнтерологии,

где лежал с язвой сбежал, когда узнал, что мне хотят сунуть в отдел

из того же Информэнерго любовницу моего бывшего шефа Дубова,

а ныне управляющего родственным Трестом, где библиотекарем работала

жена Елшина. Я и тогда отстоял свой принцип. Я же этих дам

уже знал, как облупленных не один год. Проку от них в работе, как от

козла молока, а их эротические способности пусть реализовывают не

под моим крылом. У меня не такой большой штат, чтоб держать блатных.

Я выстоял. Трещина в отношениях образовалась, но не глубокая,

все-таки друзья.

Друзья, друзьями, но я субординацию никогда не нарушаю. При

людях только на Вы и по отчеству, служба есть служба. Забегая вперед

расскажу, чем все кончилось. Когда начиналась перестройка, наш

Елшин погорел с очередной уже пятой на моей памяти фавориткой.

За несколько лет до этого, не выдержав хамства, уволился один из

двух оставшихся спичрайтеров Начальник Планового отдела треста

Кельберер. Его должность очень быстро заняла молодая любовница

Скляра. Вскоре Скляр трагически погиб в автомобильной катастрофе

в своем родном Новосибирске на пути в аэропорт, после ночного

загула с этой своей землячкой. Молодая вертихвостка очень быстро

вскружила голову Елшину. И случилось так, что тому пришлось развестись

с женой и уволиться со своей высокой должности и поселиться

в доме своих родителей в Подмосковье.

Времена были перестроечные и пошла дурацкая мода руководителей

избирать. Ну мы со Славкой и Ромкой постарались, ведь один

только конструкторский отдел значительно превышал по численности

все прочие отделы Треста вместе взятые.

Валеру мы протолкнули и вот тут то он и показал свое истинное

лицо, поделом нам. Надо уметь разбираться в людях. А я романтик,

идеалист всегда их переоценивал, особенно когда был богат. Славку

с Ромой просто матом крыл прямо при их же подчиненных, как это

любил делать Елшин. Со мной был чуть-чуть осторожнее, знал мой

взрывной характер, да и по возрасту я старше.

Просто подлости стал делать. На самое уязвимое место давил,

на самолюбие, или точнее на чувство собственного достоинства. Я

практически со всеми своими руководителями и даже более выскочи

чинами Министерства бывал в командировках, учувствовал во

всяких сабантуях без которых редко обходятся наезды начальства в

подчиненные организации. Почти всегда под соусом рыбалки, охоты

или другой «культурной программы» устраиваются пьянки. Начальству

всегда стараются подставить какую-нибудь кралю, которых везде

хватает в любой организации. Потом можно такого начальника и

дружески по плечу похлопывать и каких-нибудь благ добиться. Кому

дополнительные фонды, кому премию лишний раз для всего коллектива,

кому наряд на личный автомобиль или в крайнем случае «дефицитную

путевку». С начальством «на ты» быть очень полезно. Сельави,

как говорят французы.

Я со многими руководителями и наших подразделений и выше

стоящих организаций был, как говорится, «на короткой ноге», но такого

подонка, каким оказался Валера дорвавшись до власти при нашей

непосредственной помощи не встречал в жизни никогда, прости

меня Господи.

Ну хватит пожалуй о нем. Еще одна зияющая рана не заживает в

моей груди, касающаяся подлости нашей «Советской Власти» После

смерти отца, как я уже писал, помимо уймы золотых монет, которые

пошли прахом были еще и хорошие квартиры в самых престижных

районах Афин и Салоник. Приличные вклады в банках Америки и

Швейцарии. Всеми этими делами занималась, так называется «Инюрколлегия

». Дела она вела не шатко не валко. Адвокаты этой организации,

ведущие дела в Греции менялись, едва успев ознакомится с Делами.

Так называемый «адвокат» в Греции господин Андреадис вообще

не имел юридического образования и подбирался Российскими консульствами

по ему только ведомым соображениям. Тот нанимал других,

уже настоящих адвокатов и так дурили нас много лет. Но все-таки

деньги понемногу текли, и мы с Лазиком могли себе позволить

каждые 4-5 лет покупать новенькую Волгу и продав вдвое дороже

номинала старую добавлять понемногу к своим зарплатам. Жили мы

без бедно, хотя деньгами и особенно не сорили. Дом у нас всегда был

открыт для всех, а тогда все пути вели в Москву, или через нее. Что в

командировку, что в отпуск. Ведь тогда не только приличную одежду

можно было купить только в Москве, но даже и мебель и пианино и

практически все, что покупается не на один год. Мы иногда не успевали

проводить одних гостей, как приезжали другие. Иногда даже безо

всякого предупреждения по три, четыре человека. Конечно с пустыми

руками с Кавказа не ездят, да и мы, особенно мама, были чрезвычайно

гостеприимны. Мы не разбирались, родственники или друзья,

друзья родственников и родственники друзей. Помните, в кинофильме

Мимино, «я от тети Нины». Обнаружились даже родственники,

о существовании которых мы практически не знали раньше. У нас с

ближними соседями всегда были очень хорошие отношения, и они

относились к нашему образу жизни с пониманием, а вот соседи, что

не очень были знакомы с нашей семьей, прозвали нашу квартиру «гостиница

Кавказ», и даже случалось, что писали доносы в милицию. А

как же, люди приезжают с чемоданчиком, а уезжают с кучей огромных

баулов. Наверное спекулянты. Ведь тогда в эпоху всеобщего дефицита

были одинаково развиты, как сама спекуляция, так и активная борьба

с ней, а уж донос в России написать это святое дело. Страна доносов.

Говорят в эпоху сталинских репрессий было написано более 26 миллионов

доносов, а мы все одного Сталина обвиняем. Да и расстреливал

миллионы не сам Сталин. У нас даже на анонимный донос тогда полагалось

реагировать, а уж подписанный автором или упаси бог коллективный,

само собой. Ну и нас поначалу проверяли, а потом разобрались

и успокоились. Ну и соседи конечно подобрели, хотя зависть

на мои новенькие Волги, бывшим «труженикам села и пролетариям»

сердца жгли. Завистливый у нас народ. Ну и я конечно почти никогда

не отказывал в мелких услугах, когда у кого либо возникала экстренная

необходимость, или встретив на улице, подвозил знакомых

попутно. Вообще жили не скучно. Летом я как правило брал машину

и палатку, примус, необходимую утварь и отправлялся в дальние путешествия.

Под стеклом заднего вида всегда заряженная двустволка.

Ночую в лесу, всякое приключается. То с друзами, то с семьей, то с

Лидой. Лучшего отдыха я не знаю. Где хочешь разбил палатку. Весь

день в одних плавках. Поездил я и по свету. На своем автомобиле пол

Европы. На теплоходе вокруг Европы. Но была у меня заветная мечта,

хоть краем глаза увидеть «родину предков» – Грецию. Она мне очень

часто грезилась во сне, как в Сибири мне вечно снился Тбилиси. Наш

зам управляющего сын первого зам. Министра там уже поработал три

года, очарован. Бывшая секретарша управляющего с молодым мужем

там тоже поработала три года и тоже в восторге. Показывает фотки,

рассказывает, а для меня это запретный плод. По советским законом

прежде чем проситься в капиталистическую страну, надо съездить в

социалистическую, чтоб тебя проверили «на вшивость». И я еду, и не

просто так, а аж на своей Волге. Группа формируется в подмосковном

городе Видное, а мы в одном Обкоме Профсоюза. У них не нашлось

более четырех личных автомобилей и пятым берут меня. Я беру с собой

двух моих сослуживцев, не из начальства, я демократ. Как гласила

поговорка «курица не птица, а Болгария не заграница». Но для меня

это огромный подарок. Румыния, Болгария с отдыхом на Солнечном

берегу. О чем мечтать? Я такого сервиса еще никогда в жизни не видел.

Очень подружился с коллективом, особенно с нашим руководителем

начальником спецотдела Коксогазового комбината и его дочкой. Он

со своей любовницей, а его дочь и ее подружка с нами. Я им очень

понравился, и на следующий год сами приглашают в Венгрию и Чехословакию

с отдыхом на озере Балатон. Мама уговорила меня взять

с собой не чужих людей, а мать моих сыновей, и я внял ее уговорам.

На сей раз тоже все было бы путем, если бы не взбалмошный характер

моей Риты. Нервы мне потрепала по мелочам на славу. В наказание я

на обратном пути ее в Кишиневе сажаю в самолет и домой, а ко мне

прилетает Лида. Мы держим путь под Одессу, где я когда-то отдыхал с

друзьями в Дофиновке. На пятый день тревожная весть. Холера!!! Нас

всех, как ветром сдуло. И мы едва успели проскочить Хаджибейский

лиман, и весь регион закрыли на карантин. Догуливали свой отдых

между Киевом и Черниговом на живописном берегу реки Десна.

Был и в круизе вокруг Европы, но без захода в Грецию.

Это все очень хорошо, но я ведь в Грецию хочу, а видел ее только

издалека с круизного теплохода Литва. Уже несколько раз «выбивал»

желанную путевку, но Райком Партии под самыми бессовестными и

подлыми предлогами «зарубает». Подключается подруга Светы, которая

живет по соседству со вторым секретарем нашего Райкома Партии

и узнает, что дело не в Райкоме. В безумном отчаянии звоню по

телефону Сергея Петровича, прошло ведь четверть века, как у меня с

ним никаких контактов не было. Отвечают.

– Он в длительной командировке, но мы разберемся.

На следующий день звонят.

– Это не мы, это партийные органы.

Знаю, что врут, но что я могу поделать, это же не пробиваемая

стена. А в Кремле уже Горбачев заливает о демократизации. Пишу сердитое

письмо в Президиум Верховного Совета СССР. Письмо очень

злое : «Что вы нам голову морочите со своей перестройкой. Что было,

то и осталось…». И вот на следующее же лето, сами путевку предлагают.

Не верится, считаю месяцы, потом дни, пока все как по маслу,

а я все жду какой-нибудь подлянки. И вот я уже в самолете, а сомнения

терзают. Не верится. Вот сейчас зайдут и снимут с рейса. Наконец

дверь самолета закрыта, взлет и у меня буквально брызнули слезы. Не

верится. Соседи по креслу думают, что я со страха, успокаивают. Но

разве им объяснишь. За что же такие унижения? Ну, позвонили бы

птенчики Сергея Петровича, объяснили бы, что нельзя, разве я бы не

понял? Нет надо над человеком поиздеваться. В аэропорту Афин маленький

броневичок. Уж, не за мной ли, кагэбэшным провокатором?

Нет, никому я и на хрен не нужен. Все было и быльем поросло. Целое

поколение сменилось.

Дни насыщенны. Один день экскурсии по городу, потом по одному

дню Дельфы, мыс Суньон, Пелопонес, три острова и свободный

день. Ночи спать не смею, я на свободе. Даже наш гид, наверняка кагэбэшник,

спит, а я не могу. Брожу по ночному городу «как порядочный

», без «сопровождающих». В свободный день меня забирает к себе

мой тезка Алик сын Жоры Илиопуло. Везет к себе домой, потом к матери

Ариадне. Не на долго заходим на нашу квартиру. Живет какой-то

работяга, член Компартии Греции с женой и двумя дочерями. Платит

по контракту в пять раз меньше, чем стоит такое жилье. Да и то уже

некому платить. Старый адвокат умер, новый пока не объявился. Хотят

мне заплатить, что задолжали, я отказываюсь. Распрощавшись

уходим.

– Слушай Алик, – говорит мне Алик – тут все адвокаты жулики,

а тот которому поручили ваше Дело жулик видимо в квадрате или в

кубе. Ты понял? Таких цен здесь нет.

Да и эти-то крохи, лежат заблокированные в банке при ежегодной

инфляции 10-20 % и обесцениваются, а что я могу сделать? Весь

вечер гуляем в историческом центре Афин на Плаке. Сегодня начало

масленичного карнавала. Все друг друга лупят пластиковыми дубинками

и молотками обливают какой-то пеной, никто не ссорится все

смеются. Живут.

За что же мне довелось в «Зоне» родится? За то, что мой юный

отец устремился к «Заре Революции»? Это была не Заря, а Зарево. Зарево

страшного пожарища. 7 дней пролетели, как один. До свидания

Греция, но не прощай. Я увижу тебя еще и не один раз. И с «фасада»

и с «изнанки» и другими глазами, не только праздничную. Я снова в

Москве. Поверил в перестройку. Пишу опять в Президиум Верховного

Совета и добиваюсь реабилитации отца. С триумфом возвращаются

вчерашние «отщепенцы», Сахаров и Солженицын. Снова «совесть

нации», которую еще совсем недавно мешали с грязью овладевает

сердцами думающей, но ничтожно малой части нашей страны.

Во Дворце культуры Московского электролампового завода проводится

«Неделя Совести». Очаровательная Елена Камбурова исполняет

«Реквием» Анны Ахматовой. Он до сих пор звучит в моих

ушах. Творчеством Окуджавы, Высоцкого, Галича и других бардов я

буквально дышал в этом мире лицемерии, а вот эту гречанку слышу

впервые в жизни. Почему? Да потому что дешевой попсой заглушили

народ, как бурьян заглушает цветы.

Узнал о том, что Андрей Дмитриевич Сахаров со своими единомышленниками

создают Историко-просветительское Общество

Мемориал. Вступаю. Создаю у себя в Перовском районе «Общество

жертв политических репрессий». В местной газете публикую призыв

«Униженные и оскорбленные, отзовитесь!». Оказывается я не один.

Этим же вопросом занят уже Рувим Абрамович Подрабинек, дядя известного

диссидента, многие годы отсидевшего в лагерях. Параллельно

с созданием нашего общества «властьпридержащие» создают свои

команды националистов. Уже прославился «русский националист» с

грузинкой фамилией Асташвили. Я пытался с ним познакомится поближе,

клянется, что не «сексот», домой на чай приглашает. А в парке

у Терелецких прудов поблизости от уголка отдыха районного руководства

уже функционирует база пресловутой националистической

организации Память. Мы с Рувим Абрамовичем собираем, где-нибудь

в библиотеке собрание репрессированных, а за нашими спинами стоят

странные молодчики с дебильными физиономиями, перекошенными

от злобы. Нам конечно очень не уютно. Все старички, да старушки,

уже хлебнувшие «пролетарской справедливости». Многие даже бояться

признать, что были репрессированы и пытаются узнать сначала

будут ли какие-нибудь льготы. А какие льготы, когда городские власти

всячески препятствуют созданию при Московском Мемориале Городского

Объединения жертв политических репрессий. Выгребли из

своих «сусеков» некую сомнительную личность и создают свою Ассоциацию,

И нам «колбаску» обещают, но только чтоб не при Мемориале.

Большинство, конечно регистрируется в Ассоциации, а те которые

попринципиальнее в Мемориале. В своем районе мы создали единое

Общество, а меня уговорили войти в состав Городского Совета жертв

необоснованных репрессии, в котором я и проработал активно более

четырех лет, пока оно не стало жертвой рейдерского захвата представителей

нашего вездесущего и всеведущего органа.

Всю жизнь буду горд тем, что мне посчастливилось в Мемориале,

хоть и не долго, но поработать с такими светлыми личностями, как

Андрей Дмитриевич Сахаров и его ближайшие соратники.

В последних числах октября 1989 года Андрей Дмитриевич собрал

весь актив Московского Мемориала и заявил, что он поставил

в известность Горбачева о намерении 30 числа, в День памяти жертв

политических репрессий провести вокруг КГБ Акцию. Мы станем

затемно с зажженными свечами вокруг всего огромного здания на

Лубянке, которое народ нарек «Госужасом». Участие добровольное,

последствия не предсказуемы. Совсем недавно наши солдаты порубали

саперными лопатами десятки мирных демонстрантов в Тбилиси.

Знаем, что там приложили руку и местные провокаторы, но от провокаций

не защищены и мы, хотя Михаил Сергеевич заверил, что со

стороны чекистов стрельбы и «саперных лопат» не будет. На всякий

случай надо иметь при себе Паспорта и одеться попроще. Свечи будут

розданы на месте.

Я эту Акцию не забуду никогда и буду гордиться своим участием

в ней, какой бы поворот не совершила матушка История.

Через несколько месяцев был снесен и памятник основателю этой

адской организации Дзержинскому. Не уверен, однако, что навсегда.

Вскоре после этой Акции там, рядом был установлен Мемориалом

и Соловецкий камень, где мы ежегодно отмечаем печальную дату.

Нас тоже с каждым годом всё меньше и меньше, а власть над нами с

каждым годом издевается всё больше и больше. Раз в год к светлому

празднику Пасхи куличик предложат. Пару раз в году небольшой продовольственный

заказик.

Очень знаменательно было продолжение этого мероприятия.

Когда почти все наши люди разошлись, принявшие участие в нашей

Акции активисты и члены Демократического Союза Валерии Новодворской

решили идти колонной на Пушкинскую площадь, чтоб

устроить там и свой митинг. Я из любопытства пошел за ними. Гдето

на полпути к Пушкинской площади, я отошел в небольшой переулок,

где находился общественный туалет. Там среди довольно большого

количества «дружинников» с красными повязками на рукавах и

с милицейскими дубинками в руках встретил студента-заочника из

соседнего дома, которому иногда помогал с чертежами. Поздоровался

и спросил для приличия: «Какими судьбами?». «За порядком присматриваем

» ответил он, ехидно улыбнувшись. Там же околачивались и

несколько «ряженых казаков». Я все понял только когда возвращался

из туалета, где мой Ангел-хранитель опять меня уберег. ОМОН пропустил

головную часть колонны, а «арьергад» отсек и, избивая нещадно,

стал запихивать в подоспевшие, откуда-то АвтоЗАКи. Дружинники

и «казаки» им помогали.

Сейчас мой бывший сосед большой чиновник в Мэрии. Тогда он

на мои автомобили «Волга» поглядывал с нескрываемой завистью, а

теперь его на служебных «Ауди» возят. Выслужился, а я ему не завидую.

У нас почти вся власть такая. Так было и так будет. Читайте Грибоедова,

Гоголя и прочих классиков. Да и среди наших современников

есть имена не менее достойные. Посмотрите, кого больше травят. Часто

задумываюсь, а можно ли добиться успеха в жизни без подлостей?

Конечно можно, но очень трудно. Надо быть или гением или святым.

А когда ты достиг успеха в жизни, почти никого не интересует какой

ценой. Убил, ограбил, украл, предал? Ты уважаемый человек, нет – неудачник,

«лузер».

Когда Ельцин выступил на политбюро против Горбачева и стал

рваться к власти мы, придурки, воспаряли духом, вот этот что надо. С

привилегиями «номенклатуры» борется, в троллейбусах ездит, в районную

Поликлинику ходит. И как-то невдомек нам, что все это снимает

целая киносъемочная группа. У нас в тресте на общем собрании

Райком Партии крутит видео, как Ельцин в Штатах пьяный выступает.

Я, дурак, с «комсомольским пылом» набрасываюсь на инструктора

Райкома партии.

– А почему мы должны вам верить? Вы и Солженицына и Сахарова

и большинство лучших писателей современности и многих других

порядочных людей травили, выживали, высылали, в «психушки»

и лагеря отправляли.

Мой Валерий Яковлевич уже трясется от страха и гнева, а новый

Секретать Партбюро только ухмыляется. «Ну что взять с дурачка?»

Точно так же, как я на Конакова. Может потому и был к нему так снисходителен,

что сам состарившийся подросток. «Демшиза» как позже

нас справедливо прозвали прагматики. А новый секретарь Партбюро

уже Диордицей подобранный, знает меня как облупленного. Уже лет

15 в Тресте со мной работает. Совсем еще молодой, как все ставленники

Диордицы. Мальчишкой в трест пришел и дослужился до начальника

Технического отдала. Хороший парень.

Приглашает меня на встречу с Кандидатом в Депутаты Верховного

Совета директором Автозавода имени Лихачева Браковым, соперником

Ельцина которого «Власть» проталкивала. Ну и «встреча», вход

по пропускам. Ну выступили там несколько Райкомовскх лизоблюдов

«Я свой выбор сделал, за Бракова буду голосовать». Несколько поддавших

работяг с завода Компрессор, во Дворце культуры которого

все происходит, возмущаются, пытаются что-то за Ельцина сказать,

но кто их слушает? Просто захлопывают и затаптывают специально

подготовленные люди. Через несколько дней похожее мероприятие во

дворце культуры Завода Прожектор. Наш парторг опять ко мне.

– Слушай, ты любишь такие мероприятия. Сходи, потом расскажешь.

Очень много работы.

Он ведь в отличии от Елшинского Родионова еще и Начальник

отдела. Еду. До начала мероприятие еще целый час, а уже на автобусах

привезли нужных людей – бюджетников. Учителя, медики, работники

разных мелких контор. В каждом ряду свой старший. Свободных

мест полно, а не пускают. В 12 ряду увидел Валю Бамбуриди, школьную

учительницу младших классов. Пытаюсь пройти к ней, пол ряда

свободных мест. Не пускают.

– Вы откуда? – спрашивает их старшая, Завуч школы.

– Из Райкома Партии – вру я нагло и небрежно прохожу. В проходах

несколько микрофонов. Рядом здоровенные молодчики спортивного

телосложения. В общем спектакль я отсидел. Выступили только

«нужные» люди и выдвинули «нужных» кандидатов, а остальных как

и во Дворце культуры завода Компрессор, даже близко к микрофонам

не подпустили. Технология отлаженная. Я киплю от негодования, а

народу все по фигу. Пытаюсь найти понимание у Валентины Афанасьевны,

все таки хоть и дальняя, но родственница и к тому же жена

близкого друга Юры Рябова Она смеется.

– Алик, опустись на землю.

Я тогда еще не знал выражения «административный ресурс» и

его мощь.

Через пару недель еще хлеще. В Малом зале Райкома Партии,

Первый секретарь Шанцев Валерий Павлинович устраивает встречу

актива района с редакцией газеты «Московская правда». Сутеев опять

мне предлагает сходить, а я и рад старится. Меня хлебом не корми,

только дай «гражданскую позицию» свою проявить. Известное дело

гены проклятые. Современники и не знают, что тогда значил Первый

секретарь Райкома Партии. Пред ним тогда крупные руководители

многотысячных коллективов на вытяжку стояли, если не выразится

пахабнее. Ну, выступил Секретарь, представил все руководство основного

партийного органа города Москвы. Они рассказали о своей

работе, о том какое значение имеет их газета. О том, что тиражи падают

и так далее и тому подобное. Пошли вопросы, встаю и я… сейчас

вы будете смеяться… или плакать.

– Скажите пожалуйста, а кто из здесь присутствующих хотел бы,

чтоб после его смерти благодарные потомки сделали из него чучело?

Мертвая тишина. Потом два или три человека молвили робко.

«Я..» «Я..». Председательствующий догадался, о чем это я и выдержав

паузу спрашивает.

– А при чем тут это?

– А при том, что вы все довольно-таки образованные люди и

сами понимаете, что мумия на главной площади страны это дикость.

Чай не в древнем Египте живем, но никто из вас не посмеет в этом

признаться, пока не решат на самом верху. Так и ваша, дорогие товарищи,

газета. Можно не соглашаться с авторами журнала «Огонек»,

«Московских новостей», «Известий» и некоторых других изданий, но

мы знаем позицию и Каротича и Егора Яковлева, и Голембиовского,

а ваша газета «нашим вашим давай попляшем». Флюгер. Кому такая

нажну? Ведь миновали времена, когда к подписке на газеты принуждали

не только организации, но и все руководство различных предприятий.

Теперь Валерий Павлинович, по вашему вопросу, что там

за возня с Мемориалом? Я член одного из его руководящих органов,

в курсе дала. Нам полгода морочат голову с регистрацией. Нас постоянно

заставляют «корректировать» текст Устава, а после каждый корректировки

нужно собирать Конференцию. А помещение нам обещают,

но потом перед самым началом мероприятия, по указанию сверху

отказывают. Последнюю Конференцию мы провели под дождем и

мокрым снегом во дворе Московского Автодорожного института. А

мы ведь все старенькие, «божие одуванчики». Наконец придумали в

пику нам, какую-то Ассоциацию во главе с подобранным из «своих»,

проверенных. Но мы все равно зарегистрировались и работаем, и с

нами теперь уже не только Сахаров, но и Ельцин и Попов и Рыжов и

Афанасьев, и поэты Евгений Евтушенко и Алесь Адамович, если Вы

слышали что-то о них, а сама эта организация, это и есть Совесть сегодняшней

страны.

На меня несколько человек зашикали, но из Президиума не было

произнесено ни слова. Выходя из зала, я лицом к лицу встретился со

Вторым секретарем Райкома Партии. Она на меня смотрела, как мне

показалось с состраданием. Сегодня я ее понимаю, 30 лет назад не понимал.

Через пару дней ко мне в кабинет зашла бывшая, четвертая

по счету, фаворитка Елшина из отдела кадров, и по-дружески доверительно

поведала:

– К нам пришел кагэбэшник, взял с твое «Личное дело», закрылся

в комнате Спецчасти и изучает его.

– А что там изучать целый день? Там всего то листков 10-12. Одни

благодарности, три серебряных медли ВДНХ СССР, Почетный Диплом и благодарность от самого Министра по гражданской обороне.

Даже благодарность от Районного Отдела милиции, за то что предотвратил

ограбление сотрудницы Высшей Комсомольской школы и задержал

преступника.

Да, было и такое. Вспомнил я случай в сквере у нашего дома. Тогда

один алкаш содрал с женщины меховую шапку и побежал. Она

кричит, а я со своей овчаркой гулял

– Стой! – кричу –Собаку спущу! – а сам бегу за ним и думаю, а что

буду делать если остановится? Ведь мой Динар ласковее котенка, а парень

на голову выше меня и «сажень в плечах». К счастью на встречу

убегающему ворюге выбегают мои соседи. Крепкие ребята его скрутили

и в милицию, а в трест через пару дней, пришло Благодарственное

письмо. И о моем «геройском» поступке потом судачили несколько

дней. Даже премировали.

В общем Раиса сказала и ушла, а во мне все кипит. К вечеру чуток

остыл. На другой день звонит начальник отдела кадров Боря Мусин,

тоже ставленник нового Управляющего из вчерашних «мальчиков на

побегушках».

– Александр Николаевич, тут один товарищ хочет с вами пообщаться.

Вспомнил вчерашнее и сразу понял. Что же он, не мог вчера пообщаться?

– думаю я.

Захожу. Сидит молодой симпатичный мужчина. Не мордоворот,

как проверяющий из РУВД (районное управление внутренних дел).

– Я из органов по вопросу множительной техники.

– Догадываюсь, милости просим. – веду его к себе в кабинет. Он у

меня отдельный. Никто не помешает.

– Вообще то – говорю я – когда к нам наведываются по вопросам

множительной техники всегда с обыска начинают. Да и отнюдь не так

любезны, как вы, и я их всех в лицо, как облупленных знаю, а вас верно

Райком Партии направил мою благонадежность проверить и припугнуть.

Поздновато, не те времена. А что касается не благонадежности,

так вы их во властных кабинетах поищите… – и меня понесло. Вулкан

извергся. В глазах у меня помутнело. Выпалил ему все, что терзало

мою совесть многие годы. И про уничтожение всего генофонда нации,

про аристократию, буржуазию, работящее крестьянство, интеллигенцию

и про то, что лучшие люди гибли в войнах, а вся мразь как то

приспосабливалась, выживала и торжествовала победу. И про лагеря

и психушки для самых порядочных людей страны.

– Кому вы «боевой отряд партии», ее щит и меч служили и служите?

Тогда извергам, а в наши дни выжившим из ума маразматикам.

Весь мир смеется над вашим Политбюро Да вы и сами знаете кто сгноил

страну. Небось тоже на своих политзанятиях изучали «гениальные

повести» Леонида Ильича. А помните, как группа лизоблюдов представила

к Ленинской Премии книгу «Наш дорогой и любимый Никита

Сергеевич Хрущев», а через несколько дней дали ему «по шапке» и

все стали поливать его грязью? Вот так власть насиловала саму нашу

совесть, а это пострашнее насилия над телом, если конечно эта самая

«Совесть» еще есть. А неблагонадежных ищете в этом подвале, где

девчонки за мизерную зарплату выполняют и грязную и вредную для

здоровья работу.

Он только слышал и улыбался. Когда я все выпалил. Сказал ему

– Ну пойдемте, хоть для приличия посмотрите, где я размножаю

против всяких инструкции тысячи разных бланков для Райкома Партиии,

Райвоенкомата, Райотдела Внутренних дел и прочих руководящих

организаций. Семь бед один ответ.

У меня тогда было уже много новейшей импортной техники, от

чешских ротаторов и до новейших ксероксов. Я умел «доставать» и не

прочь был похвастаться.

– Нет, не надо, спасибо. Теперь я спокоен за этот объект, он в надежных

руках.

Он записал мне свой телефон. Брежнев Геннадий Васильевич, и

очень любезно распрощавшись, ушел вверх по лестнице. Я глянул ему

вслед и убедился, что в отдел кадров он уже даже не зашел. Через несколько

месяцев, мне что-то нужно было узнать связанное с работой

созданного нами с Подрабинеком Районного Общества жертв политических

репрессий.

Звоню, спрашиваю.

– Может помните такого Дионисиади из Треста Энергомеханизация?

– Ну как же, Александр Николаевич, разве Вас можно забыть.

Я признаться был удивлен, когда он назвал меня по имени и отчеству.

А ведь и правда таких дурачков как я мало.

Он выслушал меня и пожелав удачи передал трубку своему коллеге

компетентному в моем вопросе. Нет, я еще раз убедился, что в

этом ведомстве очень много честных и порядочных людей. Но им там

тоже наверное не легко служить, зачастую, очень не порядочным начальникам.

Ведь отрицательная селекция она среди людей повсеместно

и не только в нашей стане. Проходимцы везде преуспевают.

Наш трест, в котором я остался единственным ветераном первого

набора, разваливался. Диордица уже почти избавившийся от гвардии

Елшина окружил себя своими лизоблюдами, и они на право и на

лево распродавали все с чего можно было поживится. Даже служебные

площади, которые мы в буквальном смысле слова своими руками

строили. Я старался с головой уйти в работу в Мемориале. Там тогда

под руководством Андрея Дмитриевича Сахарова совершались великие

дела, а вот в нашем Городском Объединении жертв необоснованных

репрессий работа не ладилась. Отпрыски таких больших деятелей

партии Большевиков, как Косиор, Смилга, Антонов Овсеенко и

многих других исторических личностей, который даже не помнят своих

родителей, так как были слишком малы, когда тех расстреляли, выросшие

в детдомах, почти все с травмированной психикой. Никакой

организованности, с приступами неспровоцированной агрессии. Господи,

задумывался я временами, что я-то здесь делаю? Это дети тех,

которые сами беспощадно расстреливали, а потом были расстреляны

своими же «товарищами». Появились какие–то сомнительные личности,

которые почти с профессиональным мастерством выдавливали

тех, кто эту организацию создавал. Времена наступили голодные. Из

за рубежа стала поступать кое-какая гуманитарная помощь. Эти новенькие

стали клеветать на тех, кто ни в чем не был виновен и сами

рвались к руководству. Меня как более менее организованного и сравнительно

молодого человека, с первых дней регистрации организации

хотели избрать Председателем городского совета, но я настоял

на том, чтобы остаться только рядовым челном и Слава Богу. В конце

концов новенькие клеветой на невинных людей которые с таким

трудом создавали эту организацию добились того что постепенно те

стали сторониться грязи и сами дорвались и до руководства Городским

советам и соответственно до той самой вожделенной гуманитарной

помощи. Я понимал, что это были за люди и кто за ними стоял,

и отработав там более четырех лет на очередной отсчетно выборной

конференции взял самоотвод. И даже тут сработала «отрицательная

селекция». Наглые субъекты с крепкими локтями добрались до руководства

Объединением и свой цели достигли. Нас они «вымазывали»

маргарином, которого мы не ели, а сами потом эту гуманитарную помощь

распределяли между собой. Во всяком случаи я ее больше не

видел и меня они своим маргарином запачкать уже не могли. Наступил

1990 г. демократизация страны давала свои плоды. Не смотря на

яростное сопротивления партийно-хозяйственного чиновничества

атмосфера в стране стала настолько чище, что я набрался наглости

и задумал ехать в Грецию по Приглашению и даже на своем автомобиле

Жигули. Первая в моей жизни малолитражка после Chevrolet и

шести Волг. В попутчики я взял сына Киры Абрамовы Пантелея с его

супругой Ирочкой. Кира Абрамовна договорилась со своей давнишней

подругой Ариадной Илиопуло, и та оформила нам приглашение.

В греческом Посольстве проблем с визами тоже не возникло, «блат»

это великое дело, а Кира Абрамовна проработала в этом «вражеском»

Посольстве более тридцати лет. В это же самое время в Донецке куда

после освобождения от ссылки переехала в 1972 семья Онуфриади

оформляли поездку на своем автомобиле Лазарь Иванович со своей

сестрой Ольгой Ивановной и его супругой Риммой. У них тоже там

двоюродные братья и сестры и в Афинах и в городе Катерине. В Москве

Март месяц – весна в разгаре. Наша тройка на моем почти новеньком

«Жигуленке» отправляется в Донецк. Оттуда поедем вместе.

Чем ближе к югу, тем теплее. Райская погода. Пару дней гостим в цветущем

Донецке и в путь. В Гудаутах живет родная сестра Киры Абрамовны

и племянник Жора Панаетов. Там ночлег. Тетю Пата сын уже

свозил в Грецию на своей машине, и она с восторгом рассказывает об

этом. Утром в путь. В Батуми мы с семьей Онуфриади остановимся

у своих родственников. Там и дядя Софо Илиопуло и жена его брата

Харико тетя Женя и дочь сестры Дита. У Пата в Грузии тоже много

родни. По пути в Батуми наш Жигули сделал крюк в Кутаиси, там

тоже живет родной брат Киры Абрамовны и там ночуем. Онуфриади

в Кутаиси не поехали и мы встречаемся снова в Батуми.

Нашел семью Мустакопуло, с которыми жили в ссылке. Виолетта,

которая училась со мной в одном классе и всегда с «комсомольской

принципиальностью» меня критиковала за мои проступки, в Обнинске

на лечении. Ее младшая сестра Татьяна о нашей семье только

слышала от родных. Фалес Георгиевич еще вроде не очень старый, но

меня вспомнить не может, болезнь Альцгеймера. Грустно. Кристаллической

порядочности человек. В молодости комсомольский вожак.

Даже, кажется, был Секретарем Батумского Горкома комсомола. Рассказываю

его дочери, как он в присутствии чужих людей в Заводовке

возмущался «ошибками» моего отца.

– Нико, ты опять все перепутал, я это ты работу, что ты написал

в Наряде не делал.

Потом наедине отец его отчитывал.

– Ты что, с ума сошел? Посадить меня хочешь! Я тебе делаю приписки,

что бы твои дети с голоду не сдохли, а ты меня при всем народе

обличаешь.

Отец делал приписки не только своему соотечественнику, но и

другим физически слабым и престарелым людям. Его и там рабочие

обожали, как и в его строительной артели Ахалшени. Старались отблагодарить

кто как мог. Однажды один литовец принес нам большой

кусок копченого бекона. Я дико возмутился.

– Пап, это же взятка.

– Ну как я его обижу? Ведь бекон кроме него никто здесь не коптит

и он хочет показать какой он мастер в своем деле.

Я смирился. Возразить аргументов не нашел, а противный осадок

в душе остался. Татьяна говорит, что ее отец и здесь был известен всему

городу, как Дон Кихот, правдоискатель. За всех хлопотал, «права

качал». Местная бюрократия насмехалась над ним, но уважала. Этому

святому человеку трудно было отказать в чем либо, даже самым закоренелым

бюрократом. Ведь город небольшой, почти все друг друга

знают. Кругом клановость и кумовство. Кавказ есть Кавказ, народ теплый.

На третий день пребывания в Батуме, берем курс на границу с

Турцией. Граница рядом, меньше часа езды, но там… столпотворение.

Чтоб вымогать взятки надо создать очередь, золотое правило Советской

бюрократии, а Советская Грузия в вопросах коррупции передовик

непревзойденный.

За нас уже похлопотали, позаботились влиятельные люди. Двоюродный

брат Пата, Сталик Мазманди фигура крупная – большой ученый

биолог. Да, и Кира Абрамовна хоть и на пенсии фигура влиятельная.

К вечеру пограничники и таможенники изобразив тщательную

проверку пропускают нас. Первое впечатление от Турции аромат их

табака, второе коррумпированность. Не важно везешь ты что либо

лишнее или нет, а презент сделай. Нас в Батуми предупредили и мы

запаслись сувенирами. Наконец все формальности позади и мы катим

по прекрасному, в отличие от грузинского, асфальту. Уже стемнело и

первый шок, впереди в нескольких километрах какое-то зарево. Это

буквально залитый светом целый сервисный комплекс. Бензозаправка,

тех обсаживание, гостиница, кофейня, магазины и еще черт знает,

чего там только нет, а из громкоговорителя популярнейшая тогда песня

Ламбада. Это песня нас будет сопровождать всю нашу поездку и по

Турции и по Греции. Огромная заасфальтированная территория, заставленная

в основном междугородним грузовым транспортом остановившемся

переночевать. Мы, сделав кратковременную остановку,

размялись и дальше в путь пока не очень хочется спать. Да и денег на

гостиницу у нас нет. Едва хватит на бензин и самое необходимое, ну

и домой хочется привести каких-нибудь сувениров. Дорога предстоит дальняя, а техника иногда ломается. Отношение к деньгам чрезмерно

бережливое. Нищета. Где-то за полночь выезжаем на родину

наших предков город Трапезунд. Останавливаемся на ночлег около

какого-то не гражданского учреждения. Из одного окна нас окликают

по-грузински. Знакомимся, это грузин с детства живущий в Турции

захотел поговорить со «своими» на родном языке.

Сон в переполненном автомобиле это не сон. Но делать нечего, не

лишних денег, ни нетерпение увидеть Грецию, не позволяют даже думать

о гостинице, а сидя не очень то поспишь. Едва далеко за полночь

Морфей сказал свое слово, и мы вроде бы немного вздермнули. Стало

светать и мощные громкоговорители с минаретов голосами Мулы напомнили

нам, что мы в мусульманской стране. Мы снова в пути, любуемся

родиной своих предков о которой только слышали от родителей

и читали в книгах. Дорога прекрасная, через 15 часов езды еще один

такой же неполноценный ночлег и мы въезжаем в Стамбул. А как его

проехать не зная языка и не потерять друг друга? Мобильных то телефонов

еще нет. Движение сумасшедшее. О правилах дорожного движения

турки даже в столице имеют весьма слабое представление. Я

шустрее Лазика и пропускаю его вперед, а сам как приклеенный чтоб

никто между нами не мог вклиниться. Наконец добираемся до центра

города и… заблудились совсем. В каком-то проулке останавливаемся

около стайки аборигенов и на пальцах пытаемся объяснить, что

нам надо на родину предков в Грецию. Они все поняли, не мы первые.

Садятся в свою развалюху и велят следовать за ними. Вот люди, а…

неужели это их отцы и деды вырезали наших? Такие душевные ребята

оказались, что мы чуть не прослезились от умиления. Мы миновали

роскошный подвесной мост через пролив Босфор, тепло распрощались

с нашими друзами, выведшими нас на финишную прямую и

дальше. К вечеру мы на границе. Почти никаких формальностей и еще

засветло мы уже у родственников Пата в городе Комотини. Их Кира

Абрамовна еще лет пять назад, когда еще работала в Посольстве включила

в какую-то государственную программу, и они репатриировались.

Государство предоставило прекрасную квартиру в двухэтажном

таунхаусе с отложенной на много лет рассрочкой. Выпив за встречу,

и вкусно поужинав жаренными кальмарами, мы наконец как следует

отоспались, и после небольшой экскурсии по полу турецкому городку,

дальше в путь. Вскоре въезжаем в центр Салоник, мне надо передать

по просьбе Виктора Ивановича Сарианиди, брата нашей Инночки,

легендарного археолога, его книгу какой–то его коллеге. В самом

центре города останавливаемся у недавно отстроенного роскошного

комплекса Македония Паллас, и я из отеля звоню получателю книги,

чтоб подъехала. Потом заглядываю в каталог телефонных абонентов

ищу фамилию Дионисиади и сразу попадаю на свою родственницу.

Однофамильцев у нас даже в Греции очень мало. Буквально на пальцах

можно пересчитать. Дядя Дионис умер три года тому назад. Жена

дяди очень приветлива и дает адрес. Приехала коллега Виктора Ивановича,

забрала книгу и проводила нас по названному адресу. Захожу

с Ольгой Ивановной, она хоть немного знает понтийский диалект

греческого языка. Тетя Попи настолько приветлива, что предлагает

заночевать у нее. Квартира трехкомнатная. Не знает, что нас много.

Кое-как немного пообщавшись прощаемся, путь у нас еще дальний.

Может на обратном пути воспользуемся любезным приглашением.

Миновав весь город выезжаем на национальную трассу. Это фантастика,

но надо платить по одному доллару через каждые примерно 100

км. Нам и эта мелочь накладна. Ночь застает в живописнейшем месте

и мы решили заночевать, чтоб при дневном свете разглядеть все прелести

Греческой природы. Кругом живописные горы, покрытые лесами,

долины в цветущих маках. Как такую прелесть проехать затемно?

Спим, если это можно назвать сном, сидя, как и в Турции. Утром мы

уже в легендарных Термопилах. Пат, наша «ходячая энциклопедия»,

блестяще выполняет функции гида. Я неуч, мои родственники такие

же. Даром, что наши предки были элитой Понта.

К обеду мы с Патом и Ирой у Ариадны. В Калифее или Калитее,

не знаю как писать на русском эту единственную букву которой нет в

русском языке. Семейство Онуфриади у своих родственников недалеко

от нас. У них один двоюродный брат музыкант, другой политик.

Через несколько дней какие-то выборы. Гуляем целыми днями. Алик

после работы тоже с нами. Десять дней пролетели, как один. Онуфриади

едут к своим родственникам в Катерину. Мы приглашены к Пасхе

в отчий дом афинского адвоката Иорданиса Прусанидиса, которого

когда-то давно лечил Пат в клинике имени Бурденко. Пасха в деревне

это, пожалуй, самый большой праздник.

В обратный путь мы решили ехать не по национальной трассе, а

чуть западнее. Уж очень хочется увидеть побольше регионов, и монастырский

городок на вершинах скальных столбов Метеоров посмотреть.

Нас пугают, мол, отвратная дорога. Нашли чем нас, россиян,

пугать. Дорога действительно не широкая, стандартные шесть или

семь метров второстепенного шоссе. Латанная перелатанная, но как!

Несемся, как по лучшей автостраде. Встречаем и ремонтную бригаду.

Два работяги на крохотном пикапе каждую дефектную часть аккуратно вырубают мотозубилом и, засыпав соответствующей смесью, так

же и утрамбовывают мототрамбовкой. Вспоминаю, как это делается

у нас. Тяжело вздохнули и поехали дальше. Красота. Каждый клочок

земли ухожен, лишней земли нету, и у каждого клочка есть свой заботливый

хозяин. Деревушки все как на картинке. Ни тебе покосившихся

изб, ни завалившихся заборов и плетней. Ни пьяных мужиков,

ни лузгающих семечек баб на завалинках. Даа, повезло грекам,

что «развитой социализм» у них не победил, а я так об этом мечтал в

юности. Про Метеоры и рассказывать не буду. Смотрите в Интернете.

К деревне Литохори подъезжаем вечером, там на вертеле уже

почти готово традиционное кушанье из субпродуктов зарезанного

сегодня молодого барашка. Ребрышки на углях будут утром. Конец

поста и можно разговеться. Вино свое – фантастика. У церкви целое

столпотворение, прожектора, пиротехника, музыка. Служба начинается

прямо во дворе, это рядом. Я агностик, но иду, а наши хозяева

коммунисты и, ни ногой. Утром гостеприимный хозяин отец Иорданиса

везет нас в город Эдесу, где очень живописный водопад. По

пути заезжаем в больницу. Жена Иорданиса, которую вчера увезли

со схватками благополучно разрешилась. Возвращаемся домой, там

приехали их родственники, друзья. На Пасху принято навещать друг

друга. Продолжаем начатую еще вчера дискуссию о Коммунизме. Пат,

как и я, пассивный диссидент, а они почти все «идейные» коммунисты,

не то, что наши карьеристы. Дискуссия очень интересная. Через

день, распрощавшись, уезжаем в город Катерини, где гостят у своих

родственников Онуфриади. Там тоже теплый прием, ночлег и в обратный

путь. Снова мы у тети Попи. На сей раз она уже не предлагает

переночевать, а даже наоборот, говорит что сейчас за ней заедет

сын, и они поедут в гости. Видимо сыновья объяснили ей, что нефиг

каждого встречного поперечного ютить у себя дома. Кто они? Мы не

знаем. Это вам не у Евгении Петровны, двери который были открыты

для кого угодно. Греция это вам не Грузия и Армения. Узнал только

я, что моя бабушка Виргиния захоронена на кладбище Каламарья. А

где там? Приехали и ищем. Чернорабочий оказался из города Сухуми.

Говорит помню такую фамилию, но вспомнить где, не могу. В администрации

не справишься, выходной, да и желательно засветло добраться

до Комотини, чтоб перед дальней дорогой как следует отдохнуть.

Уезжаем не «солно хлебавши». Весь следующей день гуляем по

очень отуреченному городку. Покупаем кое-какие сувениры и назад

в Москву по тому же маршруту. В Стамбуле ночуем на улице рядом

со знаменитым Караван-сараем. Утром делаем там же некоторые покупки и… в путь. На ночь в одном городишке решили раскошелиться

на гостиницу. Хотя бы только для женщин. Заплатили 3 дефицитных

доллара и наши женщины досыта накормили полчище местных клопов,

зато мы мужчины без них неплохо выспались в своих машинных.

В Трапезунде делаем обзорную экскурсию, но на священный

для всех Понтийцев монастырь Панагия Сумела ехать не решаемся.

Уж слишком у нас туго с валютой, едва-едва хватит на бензин. Даже

простая питьевая вода для нас роскошь, целый доллар за литровую

бутылку. К тому же про эту святыню знает толком только Пат, остальные

слишком «темны». Наконец снова граница, снова такая же очередь

и мы почти дома. До Москвы долетели за два дня. У бедной моей

мамы камень свалился с плеч, она так переживала. Несколько дней

еще под впечатлением увиденного и пережитого, рассказы обсуждения,

воспоминания, но отпуск заканчивается и нужно выходить на

работу. Там накопились проблемы. Текучка захватывает и я снова в

своей тарелке.

В своем дилетантском повествовании я совсем забыл написать

об одном очень важном и трагическом событии, предшествовавшем

моему путешествию. Где-то за несколько дней до своего путешествия,

мне позвонила наша Мароша и в дикой депрессии сказала, что от нее

ушел Толя. Это был Толя Морозов, талантливый художник и очень

хороший человек. В чужой семье сам черт не разберется, но поддержать

друга добрым словом нужно. Толя был намного младше Моро,

но прожили они уже более двадцати лет. Оба очень талантливые и

оба так и не смогли в полной мере реализовать свои таланты. Мароша

уже давно устала бороться со всемогущей бюрократией в Госкино, перебивалась

случайными заработками, а после того, как ей открытом

текстом, сказала одна высокопоставленная чиновница, что она будет

работать только за «откат» 50% гонорара, она «сломалась» окончательно

и забыла о своем призвании. А как она всю жизнь воевала с

чиновниками от искусства, я был живой свидетель. Да и не только

она. Выжили только несколько гениев и масса бездарных конформистов.

Особенно трудно стало после смерти умеющих пробивать бюрократические

стены ее друзей Шакена Айманова и Владимира Басова.

Толя тоже зарабатывал не густо. На высокое искусство нужно найти

денежного ценителя, а ширпотреб производить совесть не позволяет.

Если она конечно есть. Мароша мне рассказала свою трагедию. Толю

увела их молодая «друг семьи», которую доверчивая Мароша пригрела,

как гадюку на своей груди. Но это конечно версия ее, а я уже знал,

что этот добрейший человек превращен жизнью в комок нервов и сам

все реже и реже навещал своих друзей. Мароша стала очень мнительна,

очень обидчива. За каждой фразой могла заподозрить какой-то

намек или упрек. В общем, она нуждалась уже не только в психологе,

как говорил ее предыдущий муж Платон, но и в психиатре. Мы в этот

день сидели долго, выпили уже не по одной чашке кофе и уже по второму

разу опорожняли пепельницу. Я уже засобирался домой, и вдруг

ее как прорвало. Она навзрыд расплакалась, несколько минут не могла

говорить. Потом начала.

– Ты помнишь первый год нашего знакомства, когда я за каждый

сценарий получала бешенные гонорары?

– А как же…

– Твой отец тогда не редко брал взаймы на очень короткие сроки,

очень большие деньги.

– Догадываюсь для чего…

– И вот однажды вызывают меня в ЦК КПСС на Старую площадь,

поговорить о моих творческих планах. Приезжаю. Я там всех людей

имеющих отношение к кино знаю, а тут не знакомый мне человек заводит

разговор не про кино, а про моего отца.

Я давно знал, что ее отец Сурен Ерзинкян, некогда очень крупный

советский чиновник, работавший где-то в Европе когда понял,

что его вызывают с зарубежной работы чтобы расстрелять, стал невозвращенцем.

Брат Мароши ее близнец, погиб на фронте. Мать военный

врач умерла вскоре после войны, а бедная Мароша всю жизнь

несла на себе клеймо дочери «врага народа», и всю жизнь тешила себя

надеждой, что коль семью не тронули отец ее, еще окажется очень

важным бойцом «невидимого фронта». Наше поколение бредило этими

героями. Мы с ней не раз ездили вместе с Татьяной Лиозновой в

Болышево к Юлиану Семенову, когда они работали над киносериалом

«Семнадцать мгновений весны». Сценаристом Мароша была высочайшего

класса. Это мнение не мое, а самих ее коллег и учителей,

многих из которых я хорошо знал лично. К ее услугам обращались

многие режиссеры и она никому не отказывала. Редкий прозаик может

из своего романа сделать сценарий. Есть специфика и Мароша

своим ремеслом владела блестяще, но сама всегда оставалась в тени.

– Так вот, – продолжила она – этот самый деятель сначала переворошил

биографию моего отца, которую я даже не всю знала, так как

никаких контактов никогда не имела, и даже никогда его не помнила.

Потом стал говорить о вашей семье, и в основном конечно об отце.

Тон становился все суровее и наконец стуча кулаком по столу произ

нес гневно: Одного сына потерял, не одумается и остальных потеряет!»

Когда он увидел, что я морально уничтожена, понизил тон и потребовал,

чтобы я сообщала ему о каждом случае обращении Ники за

деньгами и так далее. Чтобы я шпионила за вами, ты понял? – почти

вскрикнула они и снова разрыдалась. – А потом… через несколько

дней его люди завезли меня во двор Таганской тюрьмы, и там… – и

рассказала такое, что я не буду пересказывать, чтобы не оскорблять

память дорогого мне человека. – И будешь делать, сука все, что мы

прикажем… – завершила она свой рассказ, буквально задыхаясь от

рыданий.

Я стал успокаивать ее и что бы быть убедительнее сказал, что и

сам не без греха.

– Ну что поделаешь, Марош… такое время было. Ну, Слава Богу,

было и прошло. Видишь и меня стали выпускать в Грецию.

Когда она немного успокоилась, спросил, а как звали того человека?

– Ты думаешь они представляются своими настоящими именами?

Этот назвался Сергеем Петровичем.

Я старался сменить тему разговора, а в памяти моей всплыли слова

матери, слишком твердо сказанные мне и Лазику тогда: «Если вы не

сдадите это золото государству, я наложу на себя руки».

Я после этого разговора несколько дней жил под его впечатлением,

но очень скоро предстоящая поездка в Грецию заслонила от меня

очень страшную тему, когда мне вдруг на работу позвонила невестка

друга Мароши – Маша Басова.

– Маро Суреновну разбил паралич. Она очень долго лежала в

своей квартире, пока соседи, по лаю собаки, не поняли, что с ней случилось

что-то страшное. Сейчас она лежит в коридоре первой градской

больницы, где ее отказываются даже обмыть бесплатно. Вы бы

не могли помочь? Я совсем без денег.

У меня на работе в личном сейфе всегда была «заначка» и я объяснил

Маше как до меня доехать. На другой день сразу после работы

поехал сам. Она уже обмытая и переодетая лежала в нормальной четырехместной

палате. Рот перекошен, один глаз на выкате. Сказать

ничего не может, только плачет и губами изображает затяжку. Я понял.

Прикурил и сунул ей в рот сигарету. Ее ходячие соседи все были

на ужине.

Вот так мы, молча, пообщались. После ужина в палату стали возвращаться

ее обитатели. Я в последний раз поцеловал ее и сам весь в

слезах уехал. Она умерла в этой палате, когда я ехал уже в Грецию. Через

20 лет в этой же палате лежал я сам в предынсультном состоянии.

Через некоторое время после моего возвращения из Греции, позвонил

Толик и сообщил о том, что они отмечают 40-ой день и будут очень

рады, если я тоже приеду. Конечно же, я там был. Толя, как будто бы,

оправдываясь говорил, как ему было трудно с ней в последние годы,

что их друг семьи тут не причем, просто ему больше некуда было идти,

и я его прекрасно понимал. Особенно теперь, спустя еще четверть

века, когда уже и бедного Толи нет. Но он успел хоть, осуществить

свою заветную мечту и написал после этого несколько икон в русском

Пантелеймоновом монастыре Афона. Светлая им обоим память.

Выходить на опостылевшую работу после так славно проведенного

отпуска было очень тяжело. Обстановка в Тресте становилось

все омерзительней. Диордица стал избавляться от «старой гвардии»,

которая его знала еще «мальчиком на побегушках», и окружать себя

молодой порослью. Боря Мусин, брат которого работал начальником

Отдела кадров Главка, первый выдвинулся из рядовых инженеров в

Начальники отдела кадров. Карьера головокружительная и он очень

преданно отрабатывал оказанную честь. Дима Лерер, уже упоминавшийся

мною выше в партию так и не был принят из-за пятого пункта

анкеты, но имея «мохнатую лапу» в Главснабе Министерства быстро

продвигался по снабженческой линии и уже стал Заместителем управляющего.

Парень бравый, красавиц и умница. У него в подчинении

была пара любовниц, которых он с большой выгодой и для себя и для

них подставлял нужным людям. Практика в Советские времена очень

распространенная. Избавляясь от «стариков» Валера проталкивал на

все руководящие должности новичков, и поскольку все они в отличие

от нас ветеранов, были по возрасту моложе, а по занимаемым ранее

должностям ниже Валеры, он мог вести себя с ними, как вел себя с

подчиненными Елшин, то есть по-хамски. Но как говорится «не позволено

Марсу, то что позволено Юпитеру».

Елшин действительно был очень талантливым руководителем и

справедливым человеком, а потому его хамство на фоне той общей

атмосферы, что царила во всей строительной отросли не так болезненно

воспринималось. Он был очень заботливым отцом коллектива,

хоть и был всего на три года старше меня. Мы прослужившие с ним

более двух десятилетий помнили и то доброе, что он для нас сделал.

Меня лично он против всех Советских законов умудрился переселить

из малогабаритной «хрущёбы» в тоже трехкомнатную, но уже нормальную

квартиру с огромной кухней и лоджией помимо обычного

балкона. Он прекрасно знал, что я мог бы себе ее купить да не одну, но

наши идиотские законы не позволяли этого сделать, если у вас более

пяти квадратных метров на одного человека. Знал он и то, что я достаточно

много своих собственных денег трачу на всякие служебные

надобности, от адресных папок до взяток за современнейшее оборудование,

которым я оснащаю свои участки. Частично мне старались

все это компенсировать разными премиями, но суммы были не соизмеримы

и он сам решил мне помочь с квартирой еще лет 15 назад. Не

опишешь тут, сколько он сделал и для других своих сотрудников и подавляющее

большинство из нас это помнило и ценило. А этот еще никак

себя не проявил ни в службе, ни в человечности, а уже изображал

из себя единоличного хозяина наших судеб. Молодые выдвиженцы

приняли эту игру, а те, что помнили его «пешкой» испытывали глубокое

разочарование и отвращение одновременно. Мы с Фоломеевым

его приняли в свой узкий круг, как равного, вместе с ним «проводили

досуг», выслушивали его жалобы на Елшина и, как могли, помогали, а

он ведь все помнит, но ему очень хочется, чтоб его и боялись и демонстрировали

ему свое почтение.

Особенно, как я узнал позже, он завидовал мне. И креатура лично

Елшина, и богат, и в коллективе очень уважаемый, несмотря не ершистость.

Ну и по возрасту я все же старше лет на 10, на меня не прикрикнешь.

Начались подлости. Сначала он мне объявил публично, что

мне не надо ходить на оперативки, поскольку я все таки по штатному

расписанию не начальник отдела, а только Зам. Потом до меня стало

доходить, что он в мое отсутствие говорит про меня всякие гадости

и даже попрекнул меня тем, что я когда-то что-то запрещенное размножал.

Не сказал однако, что я это делал для его любовницы Ирины,

и по его же просьбе и именно для него. Потом вдруг с Доски Почета

куда-то делся мой портрет. Ну не пойду же я в Отдел кадров выяснять

в чем дело. Я уже много лет наряду с Председательством Кассы взаимопомощи

являюсь членом Совета трудового коллектива. И вот на

одном собрании выступает одна из бывших фавориток Елшина, которая

уже успела услужить новому управляющему заявляет нагло, глядя

на меня.

– Есть мнение, что товарища Дионисиади не следует избирать в

новый состав Совета.

– Это чье мнение? – вскакиваю я в бешенстве.

– Руководства.

– Я в этой мерзости принимать участия не хочу! – и громко хлопнув

дверью вышел из зала, а меня все-таки избрали вопреки воле это

го подонка. Потом я узнал и многое другое. Когда он нам со Славкой

угодливо рассказывал услышанные от своей жены сексуальные подвиги

шефа с ее тогдашней начальницей и подругой, мы легкомысленно

ржали, и даже не подумали о том, что вот так же он будет распространять

сплетни и про нас. Он нам давал ключи от своего «гнездышка» на

Волге, и тут же оказывается «закладывал» нас Елшину. Благо наш шеф

сам был Альфа самец и к нашим проказам относился понимающе. Однажды

Валере прямо в нашем дворе кто-то намылил рожу, видимо

заслужил. Так он на очередной оперативке заявил, что я, видя это в

свое окно злорадно смеялся. Да меня тогда вообще не было в Тресте.

Ну не пойду же я на следующую оперативку, доказывать свое алиби и

опровергать клевету. Многое мы узнали о его подлости и решили, что

поделом это нам, будем разборчивее в своих друзьях. Особенно часто

ошибался в людях именно я. Всегда старался себя вести с младшими

по положению, так же как хотел бы чтоб вели со мной мои начальники

и почти всегда прогадывал. У меня генетически развито чувство

благодарности и преданности, к человеку, который мне сделал добро

или доверился, я всегда стараюсь отблагодарить вдвойне, а у подавляющего

большинства людей все-таки сильнее развито холопское уважение

к силе. Поделом мне. Обстановка накалялась. Я был близок к

взрыву, а в «состоянии аффекта» теряю рассудок.

Мы достраиваем шикарный жилой дом прямо у метро Новогиреево.

Я на очереди в числе первых. Мой старший сын Дима уже сам

отец, а младший вот-вот женится, уже обручен. Что делать?

Я слишком «тонкокожий», оголенный нерв «как все коротышки

болезненно самолюбив». Действительно выходим с оперативки, мои

некоторые коллеги, которых только что с дерьмом смешали и они сидели

мрачнее тучи едва выходят за дверь кабинета Елшина и лыбятся,

как ни в чем не бывало. Вся рожа можно сказать оплевана, а ему «все

по барабану». Выговор не объявили, значит, премии не лишат, ну и

ладушки.

А я, дурак, лишь только даже не упрек, а только не справедливое

замечание и сразу «в бутылку». И даже ночью в постели заснуть

не могу, все внутри кипит. Ах, этот взрывоопасный коктейль из греко-

армянских кровей, грузинского разлива. Вспоминаю, как затравили

до смерти старшего брата Лазика. Я-то хоть прохиндей, в некоторой

степени, и могу сдачи дать, а тот рафинированный интеллигент.

Взращенный на романтической литературе девятнадцатого столетия,

он даже собственную машину не умел продать без моей помощи. Он

очень болезненно переживал, что из-за проклятой ссылки защищает

Кандидатскую диссертацию так поздно. Защитился блестяще, но…

два коллеги из смежного отдела сводя счеты с его научным руководителем,

накатали в ВАК (Высшая Аттестационной Комиссия) донос,

дескать имеется и плагиат. А руководитель строительной секции Высшей

Аттестационной комиссии директор того же института, где все

они работают. Тот, желая обезопасить свою репутацию, назначает перезащиту,

да еще и в Новосибирске. А Лазик уже перенес обширный

инфаркт в свои 37 лет. Подлые интриги сослуживцев окончательно

подорвали его здоровье и, несмотря на наши уговоры плюнуть на все,

и думать только о своей семье и о своем здоровье, полетел вместе со

Светой на перезащиту. Честь то свою он конечно отстоял. Перезащитился,

так же блестяще, как и в первый раз, но через две недели 17

апреля 1977 года второй инфаркт окончательно доконал «невольника

чести». Ему было всего 44 года.

Я, конечно, не такой уж идеалист, но тоже тонкокожий.

В свой 50-летний юбилей я во весь голос заявил, о том, что грядет

эпоха информационной революции. Все-таки моя учеба в ВИНИТИ

не прошла даром. Я уже достаточно хорошо знал, что такое вычислительная

техника и компьютеры. Лазик, почти всю свою диссертация

готовил на ЭВМ. Я сам уже знал, какие широкие возможности именно

в моем отделе могут раскрыть компьютеры. Лишь только наше министерство

заполучило их первую импортную партии, я использую

свой снабженческий талант, связи и личные материальны возможности

буквально выбил себе три современнейших экземпляра. Я о них

мечтал очень давно, прекрасно знал, что и как буду с ними делать, но

недооценил твердолобость чиновников, которых когда-то предупреждал,

что грядет Век научно-технической информации. Тем не менее,

мои руководители еще не зная, что это такое, все три экземпляра поставили

в свои кабинеты только для престижа.

Мне в штат добавили единицу, и я нанял специалиста, который

должен был обучить всех пользователей, но наши «пользователи» интереса

к новинке не проявили, кроме одного из замов управляющего.

Этот очень увлекся компьютерными играми. После работы он подолгу

засиживался в своем кабинете, чтоб поиграть. Мой новый сотрудник

был фанатом своего дела и, оскорбившись таким поведением солидных

людей, настроил компьютер так, что когда «начальничек» в очередной

раз включил его, появился текст: «А день в стране дураков начинался

и кончался играми». Наш большой начальник не был таким

уж полным дураком и все понял. Моего сотрудника уволили, а компьютеры

мне так и не отдали. Этого я пережить уже не мог. Узнал, что

по своему эндокринологическому диагнозу имею право на досрочный

выход на пенсию, плюнул на причитающуюся мне шикарную квартиру

и, удовлетворившись двухкомнатной в панельном доме за выездом,

стал оформлять пенсию. Диордица был очень рад, что еще от одного

из помнивших начало его карьеры и его подлость по отношению к Сабурову

избавляется, и приготовил мне пышные проводы с подарком,

но я ушел, даже не попрощавшись с ним…

Для меня закончилась целая эпоха.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Первое сентября 1990 года. Проснулся с каким-то незнакомым

мне ранее чувством. Мне впервые в жизни не надо вскакивать с постели

и бежать: ни в школу, ни в техникум, ни на работу. Мне нет еще

и шестидесяти лет, а я уже пенсионер. Полон сил, энергии и здоровья,

но пенсионер. Говорят, что очень активные люди, выйдя на пенсию,

долго не живут. Посмотрим. Пенсия максимальная – 132 рубля, но

после 397 рублей среднего заработка за последние годы – ровно одна

треть. Дети уже взрослые, но еще не встали твердо на ноги.

У всех дети, как дети: бандиты, рэкэтиры, взяточники, а у меня

какие-то непутевые: Дима – музыкант, а Андрей – художник. Правда,

оба чертовски талантливы, как говорят, «от Бога», но… В этой жизни

без крепких локтей не выжить, а они у меня тепличные «гнилая интеллигенция

». Нужды не знали, физических страданий тоже. Правда,

я их никогда не баловал, но бабушка и мама буквально пылинки с них

сдували.

А я и не очень много уделял им времени. Слишком много энергии

занимали проблемы по службе. Ведь я весь в «комплексах». Ни

диплома о высшем образовании, ни партбилета, ни влиятельных покровителей.

К тому же еще и с сомнительной анкетой. Есть два пути

занимать более-менее приличное положение и иметь достойный заработок.

Или лизоблюдство и подлость, или добрая репутация и высокая

квалификация. Ты должен быть нужным своему работодателю.

Не хочешь лизать зад, вкалывай. И я вкалывал и за себя, и за тех, кто

не брезговал лизать.

А таких вокруг много. Всю жизнь работал среди «Фамусовых» и

страшно боялся уподобиться им. И чего достиг? «Дураки остались в

дураках». Когда «жареный петух в задницу клюнет», к ним же и побежишь

клянчить: квартиру, путевку и рекомендацию на загранпоездку,

многочисленные «разрешения» и причитающиеся по закону

«льготы». А они, даже если и знают, что ничего сами не решают, а всего

лишь мелкие пешки, марионетки, но глядят на тебя своими отмороженными

глазами, будто говорят: «А ты унизься, получше попроси,

глядишь и мы не будем так явственно чувствовать, какие мрази». И

просишь, и унижаешься. А куда ты денешься, если у тебя в квартире

уже три семьи, а ты не только не имеешь права купить квартиру

за свои деньги, но даже и в жилищно-строительный кооператив не

вступишь, если у тебя, хоть на дециметр больше, чем пять квадратных

метров на одного проживающего.

Так до сих пор и не знаю, что отвратительнее: самому стать подонком

или зависеть от них. Даже не знаю, что рекомендовать своим

внукам. Где пределы? Где «золотая середина»?

Вспоминаю соседку по дому. Образец порядочности. Муж погиб

под колесами автобуса. Она одна, без образования и специальности

воспитывала двух дочерей, торгуя круглый год на улице в мороз и

зной овощами и фруктами. За обсчет или обвес на несколько копеек

посадили, потребовали большую взятку, которую бедняге негде было

взять. Дали срок, три года колонии общего режима. Бедные сиротки,

как говорится, «пошли по рукам». Сначала старшая стала солдатиков

водить, потом и младшую растлили. Мать вышла из колонии и вскоре

снова села. Уже, как рецидивистка. Старшая дочь вскоре спилась и куда-

то пропала, другая «вышла в люди» на проституции. Сейчас «Бизнес-

леди», а сын живет где-то за границей. Кто бросит камень в эту

проститутку? Истинные проститутки всегда при власти. А ее мать,

моя добропорядочная соседка так и сгинула в какой-то колонии. Их у

нас много. Почти вся страна одна большая колония.

Но вот забрезжил луч надежды. Ельцин, как бульдозер, крушит

административно-командную систему. Сам-то он плоть от плоти этой

системы, но, вроде, окружил себя молодыми реформаторами. Чем

черт не шутит. Авось получится.

Я в меру своих сил и возможностей больше работаю в «Мемориале». Ведь, время девать некуда, а я по своей природе очень энергичен.

К тому же, ведь, Борис Николаевич наш, тоже член «Мемориала».

Материальное положение у нас пока сносное, остались еще кое-какие

сбережения. Но не тут-то было. 22 января 1991 года началась

последняя денежная реформа в истории СССР, получившая в народе

название «Павловская» в честь ее автора министра финансов СССР

Валентина Павлова.

Это была последняя афера Советской власти. Мы тогда так думали.

О ней потом много было написано, и теми, кто ее придумал,

претворил в жизнь и нажился, и теми, кто от нее пострадал. А пострадал,

как всегда, в основном простой народ. Недаром говорят, что

«простота хуже воровства». Но, главные аферы советской номенклатуры

были еще впереди. Союз чиновников и уголовников входил в

решительную стадию «первичного накопления капитала».

Почти всё, что люди копили на жилищно-строительный кооператив,

автомобиль, мебель или даже просто на «черный день», или на

старость, так называемые «гробовые», буквально скукожилось, как

«шагреневая кожа». А инфляцию уже не остановить. Народ скупает

все, что надо и не надо. Полки в магазинах пустеют, цены растут.

А у меня не только почти на исходе то, что от отцовского наследства

оставалось, но и моя «максимальная» пенсия тает на глазах. Уже

перестало хватать даже на самое необходимое.

Последние запасы золотых монет уходят на фирменные синтезаторы

для Димы. Он у меня клавишник «лабух» играет в ресторанах.

Хороший музыкальный инструмент – это его «средство существования

», или попросту – «хлеб». Будь ты хоть гением, а без высококлассного

музыкального инструмента ты никому не нужен. Ни один уважающий

себя коллектив в свой состав не возьмет. А его ребята играют

в лучших ресторанах Москвы. Репутация у ансамбля хорошая.

У Димы уже своя семья, дочурка Женечка. Семью надо содержать,

и он, слава Богу, неплохо зарабатывает, но работать становится

все труднее и даже очень небезопасно. Работа заканчивается далеко за

полночь, а клиентура, в основном, не очень законопослушная. Много

законченных уголовников. Тут недавно их барабанщика ножом пырнули

только за то, что не знал, чей заказ выполнить раньше, грузинских

или армянских бандитов. К счастью, не очень сильно порезали.

Все обошлось «малой кровью». Воры «благородные» оказались, на

другой день извинились и даже «забашляли» за то, что пострадавший

в милицию не обратился. Откуп от милиции обошелся бы дороже.

А тут еще и «чеченская» мафия бесчинствует, как хочет, и милиция

даже не вмешивается, говорят, «разбирайтесь сами, нам за это не

платят».

Мои сыновья, как и я, не герои. Оба, в отличие от меня, хорошо

физически развиты, а Димка вообще довольно высокого роста. Оба

довольно-таки успешно занимались единоборством «Каратэ» в ЦСКА

(Центральный спортивный клуб Армии), но оба очень миролюбивы,

уличных драк всегда избегали. Как писал Высоцкий, «бить человека

по лицу я с детства не могу».

Совсем недавно с легкой руки МВД в оборот ввели новое выражение:

«лица кавказской национальности», но бандитов не трогают, а

терроризируют вполне себе приличных «нацменов».

К моим сыновьям привязались прямо у самого подъезда собственного

дома. Милицейский патруль, завидев брюнетов издали, с

улицы заехал во двор и стал требовать от ребят паспорта, а они только

спустились с соседом пообщаться. Хотят в отделение милиции везти.

Благо сосед быстро сбегал на шестой этаж и взял у моей мамы паспорта.

Вот так вот «моя милиция меня бережет». А бедного родственника,

который еле ноги унес из воюющей с Азербайджаном Армении, регулярно

хватают на улицах и вымогают взятки. Но это все «цветочки».

Про «ягодки» мне рассказал сам мой знакомый милиционер, молодой

зятек моего товарища, который из белорусской деревни попал

солдатом в Москву, а после демобилизации женился здесь и с распростертыми

объятиями был принят в милицию. Москвичи в милицию

почти не шли. Только те, кто с недобрыми намерениями. Времена

«дяди Степы» миновали, казалось, безвозвратно, если и не были они

только в детской литературе.

Выпили мы вместе в доме его тестя бутылочку, и «герой» разоткровенничался:

«Берешь клиента за запястье и, придавив в нужном

месте, делаешь болевой прием. Он, естественно, вырывается, и мы с

напарником ему уже заламываем руки за спину и в наручники. Тот

от боли матерно орет и его уже можно везти в отделение, избивать,

составлять протокол и заводить «Дело» за оказание сопротивления

органам власти». Это уже пахнет сроком и родственники, как миленькие,

раскошеливаются. Ты, что думаешь, что я на свою зарплату дачу

строю. Знаю, что подло, но как прожить? У меня ведь тоже семья, да

и начальство у нас «белоручек» не любит, ведь оно от нас кормится».

Да, все та же корневая система коррупции и «отрицательная селекция

». Что и во всех отраслях «народного» хозяйства. Так, что лучше

иметь дело с ворами, чем представляющими власть бандитами.

Времена наступали смутные, «Силовики» готовили население к

тому, чтоб оно взмолилось о «Порядке».

Тем не менее, я для Димки сделал все, что было в моих силах. Обеспечил

квартирой, купил хорошие музыкальные инструменты, практически

отдал свой последний автомобиль. Он ему нужен для работы,

ведь возвращается с работы далеко за полночь.

А я уже стал остепеняться. Достаточно нагрешил в своей жизни.

Развалил чужую семью, потом свою. Пришло время пожинать плоды

своего распутства.

Рита ушла от нас еще в 1979-ом году. Она терпела мои «слабости»,

как и принято у закабаленных восточных женщин. Отец приучил. Будучи

старше своей второй жены более чем на тридцать лет, не только

изменял, но еще и издевался над ней.

Но терпение Риты лопнуло, когда я перестал распыляться на разных

и остановил свой выбор на одной единственной. Бедная мама,

которая Риту очень любила, успокаивала ее: «Ты еще скажи спасибо

Господу, что он ему роста не дал, а то ты бы его совсем не увидела. Что

делать? Он весь в своего отца. Наследственность. Я того десять лет

ждала, как подобает кавказской женщине. Ведь Тбилиси – это тебе не

Москва. Там каждый твой шаг на виду, как в деревне, а я тоже была

молода, тоже страдала и не только от голода. За ним с тремя детьми в

Сибирь поехала к черту на кулички от своих родных, а Ника, каким

бабником был до ареста, таким и остался. То с еще совсем юной литовкой

из ссыльных путался, потом с только, что приехавшей после

окончания педучилища, школьной учительницей, которая тоже ему

в дочки годилась. А эта шлюха оказывается еще и своего ученика совратила.

Там и директора то школы посадили за растление умственно

недоразвитой пятиклассницы. А уж в Москве, когда деньги хлынули

потоком, Ника совсем голову потерял. Ты этот период уже застала,

сама была свидетелем. Его эти самые «слабости» и погубили. Я его

предупреждала, но «охота пуще неволи». И Алик, в отличие от своего

старшего брата-однолюба, весь в отца. Ничего не поделаешь. Против

природы не попрешь».

И бедная Рита, как и моя мать, терпела мои проделки, пока дети

были маленькие. Знала она и то, что ее же родные братья такие же, как

и я, «коты», и зачастую я, именно, с ними и предаюсь разгулу.

Ее отношение к моим изменам круто изменилось, когда я и сам,

чтобы не потерять Лиду, умерил свои аппетиты. Она и об этой нашей

связи давно догадывалась, но не полностью была уверена, пока одна

наша сердобольная родственница не раскрыла ей глаза, приведя доказательства.

Сначала Рита предъявила мне ультиматум: «или я или она». Я ничего

не обещал и дал понять, что и она мне ничем не обязана. Примерно

через полгода она заявила, что уходит. Я предлагал ей остаться

при детях, так как мне уже было куда уходить, а она детям нужнее, но

она слишком гордая. У нее уже был «друг» на много старше и меня

самого. Я об этом уже знал от знакомого гаишника, но не только не

ревновал, а даже сочувствовал ей, как сестре и матери моих детей.

Ведь, я-то знаю, как несчастны опостылевшие к зрелости жены. Опыт

у меня уже был богатый. Эти бедные женщины бросаются в объятия

всяких проходимцев, изображающих чувства и обещающих преданность,

буквально, как «головой в омут», и их нельзя осуждать за это,

а можно и нужно понять. Это законы физиологии, а она сильнее моральных

устоев общества.

Мой опыт был особенным потому, что, если моим друзьям с Кавказа

было достаточно пальцем поманить к себе женщину, чтоб почти

каждая вторая «клюнула», то мне из-за роста нужно было потратить

уйму времени, чтоб завоевать сердце (и тело) приличной особы, а не

какой-то «шалавы». Не многие клюнут на коротышку, но и мне женщин

хватало. Даже не знаю, что их во мне прельщало. Наверное, только

то, что они своей плотью чувствовали во мне истинного и страстного

ценителя их прелестей.

Покупать их я перестал сразу после того, как перестал якшаться

с Борисом Левандовским. Ну, выпивку и «закусь» я не считаю, это

мелочи, ведь, я не таскался по ресторанам и не от жадности, а из-за

роста. Комплекс.

Ритин избранник оказался человеком вполне положительным.

Даже счел необходимым познакомиться со мной и убедиться в том,

что у меня к их союзу нет никаких претензий. Я его заверил, что Рита

достойна лучшей пары, чем я, и пожелал дать ей то, что не смог дать

сам. Единственное чего бы я хотел, чтоб она не меняла фамилию, которую

носят ее сыновья, но им это было необходимо для вступления

в жилищно-строительный кооператив. Она стала Шамариной, но отношения

у нас остались добрые, даже, я бы сказал, братские, как и

до развода. А моя мама по-прежнему души в ней не чаял и это было

взаимно.

Для детей это, конечно, было травмой, но они были уже достаточно

взрослыми и понимали нас обоих. Зато теперь, когда у них обоих

вот-вот появятся свои внуки, они не могут понять, как мы, такие разные,

смогли прожить вместе столько лет.

Рита уже давно овдовела, живет в двух шагах от квартир своих

сыновей, и мы очень часто видимся и ведем себя, как добрые родственники.

Она с головой ушла в религию, и вместе со своей сестрой

Людой часто бескорыстно прислуживают в православном храме города

Мытищи, где живет ее сестра, и пользуются большим уважением,

как у служителей церкви, так и у бомжей, которых там кормят бесплатно.

Ведь, я только к старости понял, что она у меня не образована,

но почти святая. «Блаженны чистые сердцем и простые душой». Такие

же и дети, которых она мне подарила.

А я грешный, к своей старости смог совершить путь всего лишь

от ярого атеиста, в которого меня превратило тоталитарное государство,

в лояльного ко всем конфессиям агностика. С большим уважением

и интересом отношусь ко всем традиционным религиям, а Новый

Завет даже прочел от корочки до корочки и на языке, на котором

был написан, греческом но, конечно, на современном. Надеюсь, мне

грешнику и этот «подвиг» зачтется у врат Рая. Ведь, как пел Высоцкий:

«мне есть, что спеть, представ перед Всевышним, мне есть, чем

оправдаться перед ним».

А вот оправдаются ли вчерашние «большевики-ленинцы», которые

мне с самого раннего детства деформировали мозги, а теперь

бьют поклоны и яростно крестятся в храмах под телекамеры, – это

вопрос большущий.

Особенно их Щит и Меч, передовой отряд, узурпировавший

власть, «прихватизировавший» всю собственность и строящий Православный

Талибан в Русском Мире.

Но вот, что значит дилетант в эпистолярном жанре, я опять уклонился

от темы.

Итак, для Димы я сделал пока все, что было ему необходимо для

нормальной семейной жизни. То есть, все, что было в моих силах. Моя

старшая внучка Женечка, родившаяся в 1989 году, пока ни в чем не

нуждалась. Супруга Димы – Марина, окончившая педагогический институт,

еще не работала, а воспитывала ребенка. Дима неплохо зарабатывал

и на скромную, но обеспеченную жизнь, им хватало. Родители

Марины тоже помогали, как могли.

В моей помощи теперь больше нуждался Андрей. Он тоже женился

вскоре после Димы в 1990-ом году и жил со мной и бабушкой.

Я уже писал, что Господь щедро наградил моих детей талантами,

но, если Дима был просто одарен абсолютным слухом, то Андрей,

вообще, родился феноменом. Он, в отличие от своего слишком экспрессивного

брата, был очень уравновешенным и усидчивым ребенком.

Во всяком случае, мы с ним никогда никаких проблем не имели.

Воспитатели детского сада тоже на него не могли нарадоваться.

Правда, в учебе он, как и Дима, не преуспевал, но, ведь, и я в школе

всегда был твердым троечником, хотя слыл очень способным ребенком.

Шкодник был большой, а отцовской твердой руки не было. Целое

поколение «безотцовщины». Война с Германией и со своим народом,

буквально, «выкосила» наших отцов и старших братьев. «И досталось

нам на вроде Литера, кому от Сталина, кому от Гитлера». (А. Галич).

Кстати, из нашей школьной компании все троечники стали потом

большими начальниками, а бедный Вова Акопов, круглый отличник

в школе и обладатель красного диплома в МГУ им. Ломоносова,

кандидат наук, почти до самой пенсии прожил на скромную зарплату

старшего научного сотрудника в своем подмосковном Институте

ядерных исследований.

У Андрея была одна страсть: он лепил из пластилина. Никакие

игрушки его не интересовали. Мог часами сидеть за столом, предаваясь

своему любимому занятию, и лепить себе разных зверушек,

индейцев и что только не взбредет в его голову. Воображение у него

богатое. Как сейчас говорят, высокий EQ. Называют его Коэффициент

эмоционального развития или Эмоциональный интеллект. Он, в

отличие от IQ, сильно развит у художников, артистов, поэтов и других

творческих натур. Иногда он бывает гипертрофирован в ущерб

Коэффициенту интеллекта. В народе его называют еще «соображалкой

», которой частенько не хватает интеллектуалам. Вот почему, как

мне кажется, «яйцеголовыми» отличниками почти всегда правят «шустрые

» троечники. Правда, к счастью, не всегда очень эрудированные

бывают «профанами» в повседневной жизни. У кого-то более развита

левая лобовая часть мозга, у кого-то правая, и в очень редких случаях

одинаково сильно развиты обе.

Это дары врожденные, а жизнь, воспитание, образование только

развивают или губят дары природы и наследственности.

Вон пишут, что учёные уже и Коэффициент духовности обнаружили

в теменной части мозга и назвали его SQ.

Не сомневаюсь, что очень скоро и Коэффициент сексуальности

обнаружат где-нибудь в затылке и единицу измерения силы сексуального

влечения вроде силы электрического напряжения. И поймут

люди, почему эта единица тоже имеет свой плюс и свой минус и тоже

противоположные заряды притягиваются, но с разной силой. И почему

величина этого заряда очень не постоянна. И отделят физиологию

от морали, а Науку от Религии. И перестанут оскорблять бранными

словами тех, которых Природа наградила слишком щедро. И поймут,

что громы и молнии так же, как и искры, происходят не только в небе

и автомобильных свечах, но и в нашей бренной Плоти.

Если воспитателей детского сада страсть моего сына вполне

устраивала, то в школе на него стали жаловаться. Он умудрялся лепить

даже на уроках. Потом поступил в кружок «Умелые руки» и стал

лепить из глины. Потом его рекомендовали в секцию керамики Перовского

дома пионеров.

Однажды, одна из моих коллег в тресте спрашивает меня: «Александр

Николаевич, а кто такой Андрей Дионисиади? Я тут была вчера

в новом Дворце пионеров Москвы, который недавно построили на

проспекте Вернадского. Там на выставке победителей городского конкурса

увидела керамическую скульптурку, выполненную им». Мне

было очень стыдно признаться, что это мой сын, но я об этом даже не

знал. Ведь Андрик, по своей скромности, нам ничего не говорил.

Потом в Армии он был активным членом редколлегии стенгазеты.

Когда удавалось выкроить свободную минуту, он предавался любимому

делу.

Время было очень тревожное. В любой момент их всех могли отправить

в афганское пекло, и творчество отвлекало от мрачных мыслей.

Его вообще не должны были призывать аж по двум статьям. Он

и в неврологическом диспансере состоял на учете, и в кожном заведующая

говорила, что его призовут «только через мой труп», но подневольные

военврачи плюнули на все законы, признали годным к

строевой службе и загребли.

Недобор в районе, а план призыва свят. Попробуй их оспорить в

авторитарной стране. Обещали, что будет служить без оружия в «нестроевой

», а он бедняга и ночью в лесу на двадцатиградусном морозе

с заряженным автоматом Калашникова стоял, дрожа от холода и страха.

Слава Богу, хоть Воинская Часть оказалась очень хорошей, а то

ведь только среди моих знакомых и дальних родственников пять семей

получили назад только трупы своих сыновей. И все они погибли

не в сражениях, а от несчастных случаев и даже один от рук своих же

сослуживцев. А может и не один, поди, разберись. Ведь ни для кого

не секрет, что многие командиры воспитывают жестокость в своих

питомцах, и порядки там не сильно отличаются от лагерных. В боях

не солдаты жертвуют собой, а ими жертвуют правители.

Однажды вылепил головку своего командира, да так искусно,

что ему поручили смастерить бюст солдата для красного уголка. Тут

он схитрил и сказал, что для этого нужны специальные материалы и

инструмент. Ему без звука оформили недельный отпуск «за успехи в

боевой и политической подготовке».

На днях на пятидесятилетие Андрея приезжал его друг из Череповца,

где они вместе служили при Высшем училище связи водителями

спецавтомобилей. Он иногда заходит к своим прежним командирам

и говорит, что солдат тот и по сей день стоит на том же месте, а

автора еще помнят и даже приветы передают. Видели по телевизору.

Когда Андрея демобилизовали, он хотел идти в тот же гараж легковых

персональных автомобилей, где уже успел немного поработать

до армии и зарекомендовал себя с положительной стороны. Своих

обоих сыновей я всерьез начинал учить вождению автомобиля, как

только они равнялись ростом со мной и ноги доставали до педалей, а

они достигали моего роста примерно к своим десяти годам. Оба получили

Права на управление раньше, чем право управлять, то есть еще

до восемнадцати лет. Оба моих сына, как и я, водили машину классно

и с огромным удовольствием, но работать шофером, Андрею было не

суждено.

Наш сосед по дому отвел его к своему знакомому художнику фарфористу,

который имел в своей команде с полдюжины ремесленников

и зарабатывал на фарфоровых украшениях для женщин. Тот показал

потенциальному подмастерью, как вылеплять розу, дал немного

фарфоровой массы, велел дома поупражняться и показать ему, когда

получится. А новичок вылепил точную копию, как говорится, «не отходя

от кассы», и вопрос о трудоустройстве был тут же решен. Мало

кому удается сделать свое любимое дело и средством существования.

Все было хорошо, но… Учитель понимал, что плодит своих будущих

конкурентов, а он, чертовски талантлив, но и меркантилен. У него

жена красавица слишком эмансипирована и транжира. Точь-в-точь

чеховская «Попрыгунья». Он велит одному лепить только розочки,

другому только незабудки и так далее. Не позволяет людям творчески

расти, и наиболее способная супружеская пара решает уйти от своего

учителя и начать свое дело. Баламутят и Андрика, и им это удается, но

он быстро понял, что здесь его тоже будут только эксплуатировать,

и решил стать не зависимым ни от кого «свободным художником»,

«единоличником».

Я ему помог специалистами по муфельным печам, необходимым

оборудованием, и одна из наших трех крохотных комнат превратилась

не просто в спальню, но и в творческую мастерскую.

После женитьбы Андрей стал приобщать к своему ремеслу жену

Иришку, и его ремесло стало медленно, но уверенно перерастать в искусство.

Да, так успешно, что его без звука приняли сначала в Палату

ремесел Москвы, а потом и в Союз Художников России, ассоциированный

в Союз художников ЮНЭСКО.

Теперь выйдя на пенсию, я мог не только помогать ему по технической

части, но и, буквально, стал его артменеджером и очень небезуспешно.

После первой небольшой выставки, устроенной на одном

из мероприятий Московского общества греков, его заметили журналисты. Московский телеканал показал пятнадцатиминутный документальный

фильм о молодом самоучке и его семье. Греко язычная

радиостанция «Фони тис Россияс» (Голос России) сделал несколько

получасовых передач о нашей интернациональной семье. От журналистов

уже не было отбоя, а Андрей этого стеснялся. Он осознает, что

не очень красноречив и комплексует.

С моего согласия приезжают к нам журналист с фотокорреспондентом

из газеты «Московская Правда», а мой сын мне прямо при

них сцену устраивает, почему без его согласия. Они и об этом в газете

написали. Во времена совершенно дикой коррупции на телевидении,

когда минута эфира со «скрытой рекламой» стоила тысячу долларов,

сюжеты о нем бесплатно показали в «Новостях культуры» почти все

центральные телеканалы. Мне это не стоило ни копейки. Только нервотрепки

с чудаком.

Если бы не его причуды, его бы теперь знала, наверное, вся страна

и не только. Наши бутончики один предприимчивый человек уже

стал возить на какие-то ювелирные заводы в Израиль и Италию и их

там комбинировали с серебряными и золотыми изделиями. А в итальянском

городе Каподемонте целое предприятие специализируется

на фарфоровой бижутерии, но она нашей «и в подметки не годится».

Один наш удачливый бизнесмен армянской национальности,

который давно переехал со всей семьей из Москвы в Лондон, нашел

меня, предлагает раскрутить Андрея в Англии, говорит: «Вы здесь загубите

талант парня». Но, что я могу сделать, если мой сын неисправим?

А пока я стал помогать молодым в реализации продукции. Времена

наступали, по-настоящему, трудные, а кушать надо.

Я сразу поставил Андрею задачу: «отделить мух от котлет». На

хлеб с маслом – ширпотреб, то есть украшения для женщин: перстни,

кулоны, серьги, броши и тому подобное, а для искусства и души – работы

музейной ценности. Если в «раскручивании» имени Андрей мне

мешал, как мог, то в реализации нет.

Я стал не только сдавать его работы в разные галереи, но и сам

не брезговал, сгорая от стыда, продавать работы с этюдника или даже

с «дипломата», как тогда называли маленькие кейсы, торговать, где

придется: на улицах, в подземных переходах, у Измайловского парка

и Центрального дома художников.

У ЦДХ милиция не гоняла, так как здесь все было «схвачено»

Солнцевской преступной группировкой. Тут они сами решали все

вопросы с властями. Тут торговать было престижнее, но надо было

платить. В Измайлово было еще лучше во всех отношениях, но и значительно

дороже. Там все было «Схвачено» другой преступной группировкой.

Я готов был «сквозь землю провалиться», когда встречал, каких-

либо знакомых из бывших соседей или сослуживцев. Особенно,

в подземных переходах. «Это Александр Николаевич, которого считали,

чуть ли, не подпольным миллионером, барахольщиком стал?» И

это, когда вчерашние спекулянты «фарцовщики», становились миллионерами.

Ничего не поделаешь. Колесо Фортуны сделало еще пол

оборота. Надо было приспосабливаться ко времени.

А тут еще и не только стыд, но и страх. Мало того, что всякая

шпана занимается мелким рэкетом, но и милиция терроризирует и

вымогает. А с ними страшнее. На них вообще никакой управы нет.

Там хоть одному заплатил, кто «место держит», и уже другой не подойдет.

Ты «под крышей». А эти «охотятся» и не только на «своей территории

», а даже преимущественно на «чужой». Я, конечно, имею в

виду прежде всего патрульную службу, что на автомобилях курсирует

по городу.

А вам расскажу, как нарвался, однажды, не на патрульную.

На Старом Арбате в магазине «Арбатская лавица», где хозяйка

наша добрая знакомая гречанка, под нашими изделиями целый прилавок.

Тут и украшения для женщин, и достаточно дорогие работы

декоративно-прикладного искусства.

Рядом в Музее им. Пушкина проходит Всесоюзная выставка

«Пасхальные яйца России». Там тоже у нас большая коллекция. Иду

оттуда с кейсом, полным ювелирки в шикарной «фирменной» упаковке

с нашим логотипом, которую недавно изготовили по моему заказу.

Все кругом торгуют, чем попало. От вязаных из шерсти носок у

бабуль до фашистского обмундирования и их же наград в многочисленных

ларьках.

Дай, думаю, попробую. На ступеньках какого-то подъезда открываю

свой скромный дипломатик. Начали подходить люди рассматривать.

Но, не тут-то было. И десяти минут не простоял. Как, из-под

земли вырастает оперативник в штатском и мент с автоматом. «Ваши

документы». Берет мой паспорт и под автоматом прямо в 5-ое Отделение

милиции. Оно тут оказывается почти напротив, во дворе.

Меня оставляет у пузатого дежурного рядом с переполненным

«обезьянником», а сам с моим паспортом пошел наверх составлять

протокол. Я потихонечку во двор, на улицу, сбегал в музей оставил

свой товар у уже знакомой хранительницы музея и бегом обратно.

Подходит мой мент протокол подписывать: «А чемодан, где?». «Хозяин

забрал. Я же говорил, что не мой». Ох, как он взбесился: «Побег

пришью!!!» «Какой побег, когда я тут?» – говорю, не без издевки. Меня

в «обезьянник».

Это такая большая клетка из 16-ти миллиметровой арматурной

стали. Сижу час, другой, третий. Попросился в туалет. Пузатый дежурный

говорит: «Будешь сидеть, пока из ушей не потечет». «Ведь,

если я здесь напружу, потом сами будете нюхать. Я-то все равно выйду,

мне нечего инкриминировать». Сообразил, сводили.

Чего я там только не насмотрелся. Привели девчонку лет 16-ти

с котенком на руках. Плачет, клянется, что не продавала: «Я добрые

руки искала», а ей: «Не подпишешь, в протокол напишу, что еще и матом

ругалась». Я заступаюсь, говорю: «Я здесь мата даже от этого пьяного

бомжа пока не слышал, а только вы, «блюстители порядка» без

мата, вообще, даже между собой не разговариваете. В самом центре

нашей Столицы». А он мне: «Поговори еще, «защитник», сейчас вниз

в камеру к пидарасам отправлю». А я этому подонку в отцы гожусь.

Меня освободили только, когда сдавали дежурство другой смене.

Своего оперативника я так больше и не видел. Он мне отомстил за то,

что я перехитрил его, а не «откупился», и, видимо, пошел искать другую

жертву. Из первого же телефона-автомата позвонил домой. Мама

была в истерике. Я знал ее и потому всю жизнь, если задерживался

где-либо, всегда звонил, а тут… Ведь, мобильных, тогда еще не было.

Домой приехал за полночь. Мама все еще в крайнем возбуждении, и

не скоро успокоилась. Сигарета в руках трясется.

И в такой стране суждено жить не только ее детям и внукам, но и

всему последующему потомству?

То, что у нас милиция бандитская, для меня не новость. Еще, когда

я тесно общался с нашим Районным Управлением этого ведомства

по работе, меня шокировало то, что с виду приличные ребята, даже

при посетителях между собой без мата не разговаривают. В своей

строительной отрасли я привык, но в милиции?

А уже после «перестройки», то в метро встречаю двух вдупель

пьяных офицеров при оружии, то, буквально, в двух шагах от нашего

дома спрашивают меня, где тут находится недавно сданное в эксплуатацию

новое здание Новогиреевского Отделения. Они туда, видите

ли, на совещание идут. Один из них останавливает проезжающую

мимо легковушку и, открыв дверь, падает чуть ли не под заднее колесо

автомобиля. Второй, что потрезвее, оттаскивает своего собутыльника

в сторону. Бедный частник ели избавился от них.

Еду 20-го Августа1991-го года к Белому дому на баррикады, а в

вагоне метро два молоденьких милиционера, громко перекрикивая

шум вагона, просто разговаривают между собой на матерном языке.

А кругом люди. Рядом со мной девушки сидят. Да! Дожили.

Но о ГКЧП-1 надо подробнее рассказать. Историю уже написали

и еще много раз перепишут, у нас страна с непредсказуемым прошлым,

а я только про личный опыт.

19-го Августа с самого раннего утра по всем каналам телевидения

транслируют только «танец маленьких лебедей». Все поняли, что не к

добру. Что-то «судьбоносное» случилось. Потом объявили: «Горбачев

на своей крымской даче в Форосе прихворнул». Потом на пресс-конференции

увидели всю хунту во главе с Вице-президентом Геннадием

Янаевым. Потом провокационный вопрос молодой журналистки

Председателю ГКЧП: «А почему у Вас руки трясутся?» И это позорище

транслировалось на весь Мир. Потом узнали, что в город идут танки.

Я всю ночь не сплю. В поисках «вражьих голосов» впервые набрел

случайно на радиостанцию «Эхо Москвы» и с тех пор никакие радиостанции

больше не слушаю. У изголовья моей кровати уже ополовиненная

бутылка греческого коньяка «Метакса» тает. А прежде никогда

один не пил.

Под утро чуть вздремнул и отправился в центр города, чтоб «распропагандировать

» солдат. Вот, дурак, а! Ведь, мне уже почти 60 лет.

Состарившееся дите. Инфантильный придурок. Видите ли, среди

солдат должно быть много нацменов с Закавказья, а они лучше поймут

земляка на их родном языке.

Добрел до Белого Дома, там столпотворение, а я ничего не вижу,

ростом не вышел. Взбираюсь на постамент какой-то скульптурной

композиции, а там тоже теснота. Не я один такой умный. Потеряв

равновесие, под чьим-то толчком, едва не падаю на какие-то обломки

железобетона, с торчащими из него прутьями стальной арматуры, но

кто-то другой удерживает меня. Наверное, опять мой Ангел-Хранитель,

иначе меня бы проткнуло насквозь. Это валяются обломки уже

разобранных утром баррикад.

Я, как и все присутствующие, в восторге от Ельцина, которого

чуть ли не грудью защищают его верные соратники во главе с его преданным

«оруженосцем» и телохранителем Коржаковым. Вот, какими

смелыми и преданными бывают кагэбэшники. Даже против своего

высшего начальства прут. Жесть!

Под радостный вой толпы объявляют в мегафон: «Командир танкового

подразделения капитан Александр Лебедь перешел на нашу

сторону». Правда, потом кричат, кричат, а новоявленного героя нигде

найти не могут. Исчез куда-то. Испарился? Но, видимо, ненадолго.

Потом он регулярно будет вместе с другим яростным «патриотом» Рогозиным

мелькать на телеэкранах, эффектно играя своими впечатляющими

желваками.

Герой Коржаков вскоре станет генералом и чуть ли не вторым

по влиянию человеком в стране, а через десяток лет и почти главным

обличителем «семьи», которая дала ему «по шапке», когда он посмел

покуситься на их святое право «прихватизировать» все созданное нынешними

пенсионерами.

Сейчас все успокоились и притихли. Все «в шоколаде», а вернее

в золоте и бриллиантах. Сейчас другой клан к нефтяным и газовым

трубам присосался. Посмотрим, кто их сменит. Доживу ли? «Неисповедимы

пути твои, Господи».

Но, как говорится, «вернемся к своим баранам». То есть, к нашей

бренной жизни и печальной истории.

Летом 1990-го года из Греции приезжал сын Жоры Илиопуло и

Ариадны Алик. Я тогда еще работал, но все свободное время уделял

ему. Жил он тоже у нас, хотя его двоюродная сестра Лина, дочь Харико

Илиопуло, была бы рада принять его и у себя. Но они оба работают,

а их сын Андрей еще только подросток.

У нас, конечно, веселее. Мама моя прекрасная хозяйка и собеседница.

С ней можно и в картишки переброситься, когда я на работе.

Правда «мухлюет», но и он не «фраер», тоже умеет. Потом здесь рядом

учится на последнем курсе Института управления его двоюродный

племянник, внук Софокла Илиопуло Андрей и тоже часто коротает

свой досуг у нас. Опять же круглые сутки к услугам автомобиль, а это

не маловажный фактор.

Когда меня впервые выпустили в Грецию в тур поездку, он носился

со мной, «как с писаной торбой», и я тоже очень старался отплатить

таким же вниманием.

Их семью, как и всех греков, выслали в 1949-ом году из Батуми

в казахстанские степи. Это была уже вторая волна репрессий против

греков. В этот раз под «красное колесо» попали и те, кто уже отсидел

и выжил после 1937-го года, и те, которых тогда не арестовывали. Их

выселяли целыми семьями, со стариками и детьми. История известная.

Этой семье в 1956-ом году удалось репатриироваться в Грецию. В

немалой степени поспособствовали этому и связи моего отца. Оба супруга,

как и все батумские Илиопуло, прекрасные стоматологи. Они

там очень быстро социализировались, занялись частной практикой и,

как говорится, «встали на ноги». Во всяком случае, своему единственному

сыну дали прекрасное образование.

Алик преподает хирургию и пат анатомию в том же Афинском

университете, в котором и сам учился. Три дня в неделю имеет и частную

практику, для чего специально снимает двухкомнатную квартиру.

Сам женат, имеет двух чудесных дочурок и живет в частном особняке

в прекрасном районе рядом с морем. Один этаж просторного дома,

приданное его жены. Там, это принято: жилье для молодоженов на

совести родителей невесты. В общем, он там, как у нас принято говорить,

«упакован по полной программе».

А, как мы? Мы, конечно, пока еще ничего, но он же видит. Москву

он обожает, но, ведь, она превращается в барахолку. Мы его кормим

дома, как на убой, но в «кабак» сводить мне уже не по карману. А он

очень любит поесть и не как-нибудь. Он гурман. В Греции он на свой

месячный доход более двух тысяч в пересчете на зеленые может хоть

каждый день в таверне ужинать, а их там тьма. Чуть-чуть дороже, чем

дома, но зато без хлопот. Даже домой многие заказывают, но на улице

в беседке, как-то уютнее и веселее. Там у них в округе почти все друг

друга знают, а ближайшие бакалейщик, мясник, зеленщик, кондитер и

булочник, как и хозяин таверны, и прочие все старые знакомые почти

друзья и иногда не в первом поколении.

У нас все иначе. Он на валюту покупает сразу целую коробку датского

пива, а я сгораю от стыда. Не привык я к тому, чтоб мой гость

так тратился, но для меня эти 24 доллара немалые деньги.

Мой тезка очень добр, как и я немного инфантилен. Он еще верит

в «социальную справедливость». К своей новой Родине настроен не

однозначно. Подтверждает все пороки капиталистической системы,

помнит все, чему учили в Советской школе, но и ссылку не забыл. Рассказывает,

как детей в сентябре вместо школы в поля гнали хлопок

собирать, когда температура в тени под сорок. «Спасибо товарищу

Сталину за наше счастливое детство!».

Заехали в гости к Кире Абрамовне. Листаем раритетную книгу,

изданную вскоре после смерти Ленина буквально штучным тиражом.

Называется: «У гроба Вождя». Его рукописная записка из эмиграции

к отправляемому в Россию контрабандой свежеизданному тиражу

очередной брошюры: «Распространите в еврейской среде. В России

каждый второй умник или еврей, или с примесью еврейской крови».

Ведь знал цену своим соплеменникам, а его птенчики этих «умников»

зажимают, как могут. Бедный Андрей Илиопуло Христом Богом просил хоть на один день отдать ему раритет отксерить, не уговорил. А,

ведь, она уже предлагала ему купить очень старинные иконы, но редчайшую

книгу и на один день не отдала, ни под какой залог. Пат недавно

сказал, что ее у них в Греции кто-то из родственников «заиграл».

Тогда они только готовились к репатриации, а, ведь, ей уже было за

восемьдесят лет. На вопрос Алика, почему это, ответила коротко популярным

анекдотом: «Что будет после перестройки? Перестрелка!».

А она знала, что говорила, и слов на ветер не бросала.

Как я ее просил начать писать «Мемуары». Она только горько

улыбалась. Я догадывался почему, а узнал точно совсем недавно.

Спросил Пата: «Правда?» Ответил: «А иначе бы выжила?»

«Гвозди бы делать из этих людей!»

Алик пробыл в Москве больше недели. Все восхищался новыми

микрорайонами, обилием парков и зеленых насаждений. В Афинах

таких громадных зданий, как у нас, нету. Кварталы маленькие, весь

город в узеньких улочках, забитых автомобилями, по которым преимущественно

одностороннее движение. Иногда, чтоб приткнуться,

где-либо, надо подолгу кружить вокруг квартала. Бедная мать Алика

Ариадна неделями боится брать свою тачку, так как потом нигде не

припаркуешься. В общем, Рая на земле нет, если ты не мультимиллионер.

А больше всего Алик в восторге от наших женщин. Уж это точно,

краше наших в Мире нет.

Я сделал все, чтоб наш гость уехал с теплыми воспоминаниями

о Москве и, по-моему, немало преуспел, но надвигающейся разрухи

утаить было не в моих силах. Почти пустые полки в магазинах, брань

и драки в очередях, барахолки на некоторых центральных улицах,

кругом окурки. Колбаса, сало и молочные продукты, чуть ли не на асфальте

у некоторых вокзалов продается. Этого не скроешь.

Алик вечерами рассказывает и о своем детстве в Казахстане, и о

юности в

Греции, и о том, как щедро вел себя мой отец, когда приезжал туда.

Какую ошибку мы совершили, что не уехали тогда. А сейчас? Если уже

такая старая женщина уезжает. А сколькие уже уехали.

Да, я знаю. Еще, когда с Патом оформляли визу в консульстве Греции,

я совершенно случайно встретил там Инночку Сарианиди. У нее

уже дочь, Ника, лет семнадцати, как было ей самой, когда стала почти

членом нашей семьи. На службе не поболтаешь, а она и маму очень

хочет видеть. Через пару дней привез к нам домой. Мама в слезах, та

тоже. Уже почти на пороге, прощаясь, бросила: «Уезжаю, Евгения Петровна,

ради ребенка. Здесь уже ждать нечего». Димка запомнил.

А тут еще и Алик: «Подумай о детях».

Я думаю. Думаю, давно. Но еще верю. Верю команде Ельцина. Да,

и я знаю своих детей лучше. Они не борцы, а там без крепких локтей

не выживешь. Андрик слишком скромен, а Димка, вообще, оголенный

нерв. Слишком эмоционален, почти до экзальтации. Раним, обидчив,

жалостлив. Машина собаку сбила – у него слезы. У самого в кармане

не густо, а старушку с протянутой рукой не обойдет. Хорошие ребята,

но, слишком тепличные.

А Димка давно мечтает о работе в приличных условиях. Уже

рисует в своем богатом воображении ночные клубы без бандитов и

ментов, про которые рассказывал Алик. И Лазарь Онуфриади, который

ездил вместе со мной и Патом в Грецию, рассказывал про своих

двоюродных братьев, у которых гостил тогда со своей семьей в Афинах.

Там один брат влиятельный политик, а второй «лабух». Уже весь

Мир объездил на круизных лайнерах, а теперь рядом с домом играет.

«Мечты, мечты, где ваша сладость?»

Добрейшей души Алик взбаламутил и уехал, а Димка стал меня

терроризировать: «Сделай мне паспорт, если не хочешь, чтоб меня

здесь по случайности угрохали. Ты же не знаешь, что у нас творится.

Я скрываю от вас, щадя ваши нервы, а ты, как страус, голову в песок

и ладушки».

Он жестоко ошибался, я все знал, и даже знал на много больше,

чем он, но, что я мог сделать? Ведь, я его сразу после окончания средней

школы почти насилу заставил поступить и закончить Финансовый

техникум, устроил на работу к «своим». Прямо против моего кабинета

в одном дворе наше подразделение. Все свои. Его приняли, как

родного. Нет, он еще и Музыкальное училище закончил и стал играть

в ресторанах. Никто не смог его сделать бумагомарателем. Ну не дано.

У него трудный характер. Несколько раз уходил из своего ансамбля

и снова возвращался. Спрашиваю руководителя их коллектива: «Как

вы его терпите?» Ответил: «Сколько мы ни брали других клавишников,

ничего близко не было». Вот, что такое призвание.

А что творилось в стране, я прекрасно знал. Ведь, у меня очень

широкий круг общения. Я везде свой. И среди не мелких чиновников,

и среди, так называемых, «правоохранителей», и среди криминалитета,

у меня уйма знакомых и даже родственников по всему Союзу.

Четверть века по командировкам. Да и родня очень разная.

Один из двоюродных братьев вместе со своей женой почти всю

жизнь проработал в системе исполнения наказания МВД Грузии, и

очень много откровенно рассказывал о преступлениях сотрудников

тюрем и колоний, а его сын криминальный авторитет в небольшом

городке под Ростовом. «Смотрящий». У него самого во время любого

крупного застолья почетные гости за столом самые большие начальники

и милиции, и прокуратуры. А, ведь, на счету уже два убийства. В

преступном мире конкуренция тоже жестокая. И все всё знают.

Помню, еще в юности на Крайнем Севере один очень осведомленный

тип из «бывших» говорил: «По замыслу Вождя уголовники

должны сами друг друга уничтожить». Что-то не замечаю. Пока, что

они плодятся, как кролики, и успешно проникают во власть. Только

и слышно кругом, то губернатора миллиардера взяли, то министра.

А уж депутаты всех уровней, зачастую, если сами не бандиты, то их

ставленники.

Да, что далеко ходить? Рядом с моим домом точно такого же типа

здание стоит. Это общежитие Перовского Ремстройтреста. Там «лимита

» живет. Это работяги из провинции, которых Москве всегда не

хватает, и власти выделяют лимит на их прописку. Под эту же сурдинку

там живут и милиционеры-лимитчики, и пара любовниц больших

начальников, и содержатель начальственного «гнездышка» у Терелецких

прудов, и уголовник средней руки, вхожий в «высокие кабинеты».

Все они, кроме ментов, конечно, где-то числятся рабочими, всем им

течет зарплата, и жизнь в общаге, не соскучишься. Там есть мусоропровод,

но некоторое «быдло» мусор кидает прямо в окно. Дворничиха,

наша соседка почти каждый день со страхом за свою жизнь по

мешку мусора собирает. Ведь, кидают не только пакеты из-под молочных

продуктов и консервные банки, но и стеклотару: банки, бутылки

из-под водки и «бормотухи», как называют в народе дешевые плодово-

ягодные вина. Пивные не кидают, их сдать можно. Живут там и

очень приличные люди, семейные. Их дети учатся в одной школе с

моими, и даже, есть одноклассники. Общаются во дворе, бывают у нас

дома. Днем спокойно, а по ночам и, особенно выходным, Содом и Гоморра.

Прямо в десяти-пятнадцати метрах от наших окон. Уголовник

армянин. Мы близко знакомы, приглашал на «праздник души». Он не

сомневается в моей «порядочности», знает, что я не болтун. Хвастается

своими связями во властных структурах. Я не сомневаюсь. Ведь, и

у меня там есть связи, и не плохие. Мне все доверяют. Репутация.

Наша районная мафия действительно была очень крута. Когда

наши доморощенные «демократы» подняли шум вокруг распродажи

казенных квартир во вновь введенном в эксплуатацию доме на углу

Зеленого проспекта и Новогиреевской улицы, вдруг трагически погиб

Зам. Председателя Райисполкома Костенко, который совсем недавно

мне «разрешение на выделение» квартиры оформлял, где семья Димы

поселилась. Красавец мужчина, а секретарша-любовница еще краше,

ноги длинные, как у лосихи. Закачаешься. Он по утрам бегал у своего

дома в трениках. В этот день ему позвонили перед пробежкой и назначили

«стрелку» в каком-то общежитии. На четырнадцатом этаже

его встретили с баллончиком газа, брызнули в глаза и, пробив голову

стальной трубой, выбросили с лоджии, что у лестничной клетки. Труп

увезли в такой морг, в другом конце города, что семья нашла только

на третий день. Ведь, он был без документов. И «концы» по квартирным

махинациям, как говорится, «в воду». А, ведь, он в этой афере с

распродажей государственной собственности был далеко не главным.

Бомжа машина задавит, все СМИ визжат, а тут сама Советская

власть – и «ни слуха, ни духа». Вся чиновничья «шушера» всё понимала,

но даже шепотом «в узком кругу» не смела пикнуть.

Чуть позже пропал директор Вентиляторного завода. Завод этот

районная мафия «прихватизировала» одним из первых. Видимо, чтото

«не так поделили». Через неделю его протухший труп обнаружили

в багажнике его же служебной «Волги» в каком-то переулке.

Когда Ельцин пришел к власти, я думал, что он нашего «Первого»

в порошок разотрет за его проделки по дискредитации попавшего в

немилость реформатора. А тот из Района в Округ, оттуда в Вицемэры,

сейчас очень серьезную область возглавляет.

Вот, что такое Мафия, и она действительно бессмертна. Во всяком

случае, в России.

В те времена по всей столице «беспредельничали» организованные

преступные группировки ОПГ: Балашихинские, Люберецкие,

Медведковские, Солнцевские и так далее. То же самое и почти по всей

стране: Тамбовские, Тольяттинские, Кировские и прочие. Милиция

или бездействовала, или еще чаще соучаствовала. Чекисты тоже оказались

по разные стороны баррикад, и сработала пресловутая «отрицательная

селекция». Помните у Михаила Ножкина: «И умным кричат:

дураки, дураки, а вот дураки незаметны». Как всегда, в дураках

оказались честные, которые всегда в меньшинстве. В стране наступил

хаос, но управляемый и прекрасно организованный. Народ уже

взмолился о порядке. Что и требовалось. А в мутной воде улов бывает

очень хороший. У тех, конечно, кто «умеет жить».

В начале двадцать первого столетия самая сильная группировка

одолела почти всех мелких бандитов. Кого уничтожила, кого приручила

и в бизнес кинула. Теперь она и законы пишет, и ловит, и судит,

и между собой же почти всё и делит. Это тот самый «Союз чиновников, силовиков и уголовников». Может в нашей стране теперь иначе и

не получится? Может еще через сотню лет, и станем цивилизованной

страной? Лишь бы опять «демократы» не победили. Эти «интеллигентики

» с Россией не справятся. Вспомните Царя, вспомните Временное

Правительство. Упаси Бог. России нужна «железная рука». Лишь бы

эта «рука» была чистая. Россия уважает только силу. Да и соседи её

тоже. Азия.

Не могу не описать еще один почти хрестоматийный случай «наркобарона

в погонах».

Приходит ко мне друг и рассказывает, что вчера один узбек в ресторане

Туркмения, где они отмечали восемнадцатилетие своей соседки,

втрескался в ее подружку и оплатил весь их стол. Потом он

набрал целый ящик деликатесов, дюжину дорогого вина и загул продолжили

дома.

Потом он, то в ресторанах, то в Сундуновских банях, швыряется

деньгами. Куда-то звонит и заказывает правительственный автомобиль

«Чайка», чтоб на пляж в Серебряный бор свозить компанию. Хочет

меня познакомить с субъектом, а я и ему самому советую держаться

подальше от cомнительного миллионера. «Бесплатный сыр бывает

только в мышеловке». И тем не менее.

У друга вся семья на юге и меня таки заманили «на плов, по-узбекски

». Пришел, там вся «малина» в сборе. Полдюжины вполне симпатичных

ребят и одна совсем юная проститутка вместе со своей бандершей.

Та, правда, не первой свежести, но тоже ничего себе. Плов

шикарный, я такого никогда в жизни не ел, но ретировался сразу после

трапезы. После моего ухода их приятель сутенер подвез еще двух

«красоток» и «праздник души» удался.

Через две недели приходит ко мне друг и рассказывает трясущимися

губами: «Вчера в ресторане «Охотничий» МУР со спецназом

провел спецоперацию и всех загребли. Что интересно, когда поняли,

что попали в засаду, меня сразу сбагрили. Видимо, чтоб по неопытности

лишнего не сболтнул, но меня, ведь, все равно найдут, я, наверняка,

у них «под колпаком». Ночевал у родственников, боюсь домой

идти».

Говорю: «Иди, все равно найдут, но, ведь, знают, что ты не соучастник

их бизнеса, а только «халявщик». Будешь только свидетелем,

ведь, ты их «дел» не знаешь».

Через неделю наш «герой» привозит на квартиру моего друга

двух «конвоиров» из Узбекистана, которые должны его «этапировать»

на родину, кучу провизии и вина. Семья еще на Юге. Пистолеты конвоиров под подушками, наручники в портфелях. Сами безвылазно

жрут, пьют и дрыхнут, а наш конвоируемый мотается по всей Москве,

верша свои дела. Потом они улетели, а моего друга несколько дней

таскали по следователям.

Он, видите ли, оказывается офицер высокого ранга, якобы специально

внедренный в банду, чтоб раскрыть всю сеть, а москвичи «сорвали

спецоперацию своих узбекских коллег». В Министерстве скандал.

Через месяц прилетел вместе с женой, которая племянница Зам.

Министра внутренних дел Узбекистана, и сыном. Оказывается, он

всегда был при оружии потому, что и сам сотрудник. Всех ребят действительно

посадили, а он «вышел из воды сухой» и с повышением в

звании. Вот и разберись, где милиция, а где банда. Слабо? А он еще

до ареста хвастался тем, что из своего ТТ (крупнокалиберный пистолет)

как-то размозжил в ташкентском ресторане голову грузинского

«вора в законе». «Мозги по соседним столам разбрызгал», – гордился

«герой».

Потом этот тип еще несколько раз приезжал в Москву. Все хотел

со мной поближе познакомиться, но я этого деликатно избежал.

С меня достаточно контактов с бандитами и правоохранителями «в

одном флаконе».

Так, вот, к чему я это? Я получше Димы знал наши реалии, но

где-то еще теплилась надежда, что все «устаканится». Ведь, я был оптимист.

Был!

А еще я знал, что в Греции тоже не Рай. Там наших «росопонтиев» тоже принимают не с распростертыми объятиями. Уже туда много

понаехало наших и далеко не добрую репутацию завоевали у «элладитов

», то есть местных жителей. Родственники отца старшего поколения

все повымерли, а те, что помоложе, о нас может и не слышали.

Наши знакомые и друзья, что уже переехали отсюда, сами задавлены

своими проблемами. Знал я и то, что мои сыновья не умеют приспосабливаться,

заискивать, лицемерить. Это хорошо? Наверное, но выживаемости

не способствует. К тому же он совсем не знает языка, только

что начал учить. Ну, Алик, конечно, поможет поначалу, но нянькой

ведь надолго не станет.

Тут к моему счастью вмешалась и мама: «Вы что убить меня хотите?

Дайте мне умереть спокойно, а потом делайте, что хотите. Я и так

достаточно настрадалась и мне немного осталось. Потерпите».

Действительно ей оставалось совсем немного. Когда у нее на фоне

высокого артериального давления случился первый приступ отека

легких, и она стала задыхаться, «Скорая» ее откачала, а участковая,

которую мы вызвали на другой день, сказала: «Ну, теперь готовьтесь».

И действительно…

Одиннадцатого Марта 1992-го года я только что вернулся с похорон

тети Поли, матери Гершковичей, с именем которой были связаны

теплые воспоминания о первых месяцах жизни в столице. Это были

самые счастливые дни нашей семьи. Все были живы, все в сборе. И мы

с Димой, и дочь обслуживающей здание Посольства семьи Тюкаевых

Валя, не имея возможности водить друзей к себе, все свободное время

проводили в их большой, но единственной комнате в коммунальной

квартире соседнего дома, где все были друзья. Тетя Полюня, как мы ее

ласково называли, воспитавшая одна четверых детей, работала поваром

в ресторане и возвращалась домой очень поздно. Их единственный

сосед тоже работал там же, и вся квартира практически была в

нашем распоряжении. Оба относились к нам очень терпимо, даже я

бы сказал, дружелюбно.

Я сразу заметил, что мама очень возбуждена. Она о чем-то

повздорила с молодыми. Надо сказать, что у всех стариков со временем

проявляются некоторые «странности», а молодые не всегда умеют

отнестись к этому с пониманием и терпимо. Вот и находит «коса на

камень». Я сам уже давно «не сахар», и чтоб не «кипятиться» на детей

и внуков написал напротив своего письменного стола большими

буквами: «Вспомни себя» и, представьте себе, помогает. Всегда, когда

отчитываю их, повторяю: «Да я был намного хуже в этом возрасте, но

не хочу, чтобы вы повторяли мои ошибки. Не забывайте, что я рос без

отца и хронически не доедал все детство и юность. А формировали

меня не только мать, родственники, добрые соседи и учителя, но и

улица, и тоталитарное государство, которому нужны были только рабочие

руки и «пушечное мясо» для «мировой революции», а вы росли

в достатке и не в самой плохой семье».

Я стал, как мог, отвлекать маму от ее тяжких мыслей, но не помогало.

Кое-как уговорил позволить измерить давление и угадал, оно

зашкаливало. Вызвал «Скорую». Она в окно: «Дышать! Дышать!», –

говорила, задыхаясь. Когда приехали врачи, она была уже почти без

сознания. Ей сделали укол. Потом положили на пол и стали делать

искусственное дыхание. Посмотрели зрачки и велели нам выйти. Это

был уже третий приступ, и я понял, что последний. Через несколько

минут вышел врач и подтвердил мою догадку, добавив: «Единственное,

чем могу помочь, это дать телефон хорошего специалиста по

бальзамированию, если не будете отправлять в морг».

В морг мы ее, конечно, не отправили, а забальзамировав и оформив

все формальности накануне похорон отвезли в Армянскую церковь

Ваганьковского кладбища, как и Диму, и отца, и Лазика. И я исполнил

ее последнюю волю, отдал ее обручальное кольцо Епископу.

Он не мог этого понять и пытался меня отговорить, но я настоял. А

пока перевернулась еще одна трагическая страница в книге Истории

нашей семьи.

У Иры от стресса пропало тогда молоко и бедную Диану посадили

на искусственное питание. Ей было только три месяца. На мамины

похороны уже никто из иногородних не приехал, времена наступили

другие. Все выживали кое-как. Вскоре после того, как мы отметили

сороковой день, я насовсем перебрался к Лиде, а в Перово приезжал,

как на работу, по мере надобности.

Я помогал Андрику, чем мог. Штамповал из фарфоровой массы

кольца, отливал из жидкого шликера заготовки различных изделий.

Он постепенно расширял и усложнял ассортимент своих изделий. Теперь,

помимо различных шкатулок и пасхальных яиц, стал делать еще

и роскошные крохотные цветущие деревца «Бонсай», всевозможные

композиции цветов «Экибаны» и крохотные букеты в вазочках. Дал

волю своей фантазии.

Одну из его лучших работ «Букет с цветами» я отвез в Исторический

Музей Москвы, чтоб показать главному специалисту по фарфору

Марине Александровне Бубчиковой. Она долго не спускалась вниз,

мотивируя это чрезмерной занятостью, а когда, наконец, спустилась и

увидела работу, долго не могла выпустить ее из рук и с восторгом показывала

всем проходящим мимо коллегам. Прощаясь, сказала: «Конечно,

это должно быть у нас, но мы даже свои более чем скромные

зарплаты не вовремя получаем. Денег нет.

Окрыленный такой высокой оценкой, я отправился в Министерство

местной промышленности РСФСР просить, чтоб хоть помогли

с материалами официально, чтоб не покупать ворованные и сомнительного

качества у разных «несунов». Главный инженер Концерна

Росфарфор сказал, что руководство отрасли запретило им «помогать

частникам», но свел с Главным художником ведомства Ноной Ивановной

Верховской. Та готовила в Центральном доме художников

выставку «Авторский фарфор России», посвященную 250-летию Императорского

Фарфорового завода, который после Революции стал

называться Ломоносовским, и пригласила принять участие в ней. Я

обалдел от неожиданности, но она не шутила.

Вскоре под многочисленными телекамерами выставка открылась.

Там корифеи с мировым именем, но только по дизайну и росписи.

Представляя Андрея и Иру, главный художник страны по фарфору

сказала буквально следующее: «Здесь у нас на Выставке присутствует

очень молодой и интересный художник. Я думаю, что его уже можно

будет сегодня назвать художником. Это человек, который делает

очень тонкую лепнину, по тонкости и деликатности которой мы сегодня

ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге среди современных художников

не знаем. Это Андрей Дионисиади. И думаю, что он является

наследником и продолжателем Великого русского художника Павла

Иванова, который в середине девятнадцатого века сделал роскошные

букеты, получившие все мировые призы, и чьи работы сейчас находятся

в Русском государственном музее, Эрмитаже и музее бывшего

Императорского завода в Санкт-Петербурге. Вот все эти тонкие лепные

букеты, ажурные прорезные пасхальные яйца и шкатулки с изумительной

лепниной, это все работы Андрея Дионисиади.

В работе ему помогает и его жена Ирина. Это можно сказать дуэт».

Можно добавить, что на выставке были представлены две роскошные

скульптуры женщин, названные автором Константином

Патовым «Серебряный век». Букетики цветов в руках этих скульптур

своему другу тоже лепил Андрей.

Наших работ там было больше всего и в первый же день две из

них были проданы иностранным коллекционерам, а к концу экспозиции

раскупили почти всю коллекцию. Андрея коллеги упрекнули за

то, что слишком дешево свой труд оценил. Мы уже прилично нуждались.

Я сына утешал: «Тяжела участь таланта в России. Ценители, как

правило, интеллигенция, а деньги у воров и бандитов. Те лучше золотую

цепь на свою бычью шею повесят, чем купят произведение искусства».

Через несколько дней Нона Ивановна за свой счет повезла молодого

самоучку в Петербург показать шедевры Иванова в музее фарфорового

завода и в Русском музее. Их всего сохранилось только три.

Через месяц я отлил большой пласт, а Андрей вылепил свой «шедевр»,

и даже некоторые бутоны получились естественнее, чем у Иванова.

Потом я отвез несколько работ в Кусковский музей фарфора показать

их научным работникам. Через пару дней к нам приехала оттуда

искусствовед Лариса Георгиевна Карагодина. Призналась, что ничего

подобного в жизни не видела, рекомендовала пригласить свою недавнюю

коллегу Кандидата искусствоведения Наталью Владимировну

Сиповскую, которая теперь возглавляет журнал «Антиквар». Та приехала

к нам домой вместе со съемочной группой очень популярной

тогда телепрограммы «Времечко» и сказала на камеру: «Я скажу, что

в течение последних более чем ста лет на русском материале в России

фарфор такой тонкости и такого качества не делали. Технологически

это очень сложно».

Передачу показали по телевидению несколько раз, а в объявленном

потом конкурсе «Золотые руки России» Андрей занял второе место

по стране.

У «самородка» никакого специального образования. Все постигаем

вместе «методом научного тыка». Я уговорил его съездить в Высшее

Художественное училище им. Строганова. Там, какой-то «специалист

» посмотрел его работу, похлопал по плечу и сказал с горькой

иронией: «Вот, когда тебе понадобится История КПСС, Марксизм-Ленинизм

и Политэкономия, приходи, а этому тебя здесь никто не научит

». Тогда уже не страшно было, так «смело» шутить.

Главной нашей проблемой оставалось качество материалов. На

фарфоровых заводах Подмосковья лазейки нашли, но качество их

разве что только на селедочницы годится. В одной из закрытых лабораторий

нашли престарелую энтузиастку, которая нам немного «облагораживала

» отечественное сырье. В Киеве нашли неплохие пигменты,

тоже ворованные, но это все было не то.

Во всех многочисленных телепередачах взываем к «патриотизму»

властьпридержащих: «Помогите, ведь мы возрождаем Славу Отечества.

Нам нужно-то мизерное количество. «Глас вопиющего в пустыне

». Все чиновники увлечены «первоначальным накоплением капитала

». Им негласно брошен клич «сверху»: «Обогащайтесь!!!»

И вот подфартило. Пресловутый «Рынок» принес свои плоды.

На объединении «Гжель» один предприимчивый бизнесмен завез из

Германии шикарную массу, а из Франции пигменты всемирно известной

фирмы «Дегуса» и необходимые для получения фантастических

оттенков соли тяжелых металлов. Да, они очень вредны для здоровья,

а мы работаем у себя дома, но «искусство требует жертв». Чего

не сделаешь ради него? Благо хоть муфельную печь можно на лоджии

поставить. И так мы, наконец, можем выдавать работы музейной ценности.

К нашему счастью, к этому времени Андрей Илиопуло уже успешный

и активно прогрессирующий бизнесмен. Он основатель и владелец

крупной фирмы «Эконика» и может помогать не только деньгами,

но и своими весьма обширными связями.

Первым делом он купил и подарил одной своей именитой компаньонше

шикарный букет гладиолусов в вазе. Та, буквально, ахнула

от увиденного и у нее вырвалось невольно: «Чума-а-а, какая!».

Вся встреча, начиная с приезда всемирно известной эстрадной Дивы

на огромном «Кадиллаке» снималась на телекамеру, но мой Андрик

спрятал кассету от меня, чтоб я ненароком нигде не похвастался.

Потом молодой бизнесмен стал покупать самые удачные работы

на подарки друзьям, знакомым и на награды лучшим работникам своей

фирмы, а украшения своим сотрудницам к 8-му Марта. Надо сказать,

что дружеские связи у него уже были на таком уровне, что под

1994 год он нам устроил Новогоднюю персональную выставку в фойе

одного из крупнейших зданий Администрации Президента, где стояла

огромная роскошно украшенная Елка. На открытии был устроен

небольшой банкет с присутствием нескольких медийных VIP-персон.

Илиопуло тогда спонсировал не только своего очень дальнего

родственника и очень близкого друга, но и телепрограмму «Утренняя

звезда» и некоторых, пока не очень известных, но талантливых

эстрадных певцов.

Потом наш Мэр Лужков Юрий Михайлович ввел хорошую традицию.

Выезжая в зарубежную командировку, он силами Палаты

ремесел организовывал там Передвижные выставки работ лучших

художников Москвы, а работы Андрея он уже знал и, безусловно,

причислял к таковым и моего самоучку. А узнал он об Андрее, когда

наше Московское Общество греков купило у нас на подарок предыдущему

градоначальнику Попову Гавриилу Харитоновичу, греку

по происхождению и Председателю Ассоциации греческих обществ

России, к его пятидесятилетию, изящный «Бонсай» под хрустальным

колпаком. Лужков тогда работал Заместителем Попова и был поражен

подарком, который сделали его шефу.

С тех пор ни одна из заграничных экспозиций не обходилась без

показа наших работ. Эти выставки объездили с выдающимся политиком

почти весь цивилизованный Мир. Мне рассказывала их непосредственный

организатор, что даже в Китае на родине фарфора, все

посетители были поражены именно тонкостью лепестков. Они как

живые.

Когда очередную выставку показали в Париже, тогдашний генеральный

директор ЮНЕСКО Фредерик Майор, увидев большой голубой

пласт с белоснежными цветами, привел целую группу своих коллег,

чтоб показать и им. Уходя, сказал: «Это создал гений».

Вскоре после этого случая я организовал Андрею персональную

Выставку-продажу в Кусковском Музее фарфора. Попросили директора

музея Ерицян Елену Сергеевну назвать нам имена известных

художников, чтоб можно было установить личные контакты и обменяться

опытом. Сами мы смогли найти информацию только об англичанине

Патрике Охара и об американской фирме «Бима», которая

давно славилась своими скульптурными композициями на весь Мир.

У нас в доме тоже есть одна их работа, пара лошадей. Ее мой отец выиграл

в незнакомой мне игре «Бинго», когда был завсегдатаем клуба

Америкэн Хаус в Москве. Мы нашли эту фирму в Интернете и были в

восторге от их цветочных композиций.

«Андрюш, – сказала она, снисходительно улыбаясь. – Я за свою

жизнь объездила много самых знаменитых предприятий мира, была

и на фирме «Бима». На фотографиях все смотрится безукоризненно,

а в натуре их цветы по тонкости и естественности даже сравнивать с

твоими нельзя. И на других предприятиях, что я видела, сам фарфор

изумительного качества, а цветы, где они есть, аляповатые. Ты никогда

не сравнивай фабричное производство и авторскую работу. У нас

вон в Кисловодске тоже делают фарфоровые поделки, позорище!». А

ведь у нас дома тоже стоят в горке две антикварные китайские вазы с

совершенно безобразными цветами. Антиквариат, однако.

И, представьте себе, при таких высоких оценках таких авторитетных

людей я из-за доходящей до идиотизма скромности своего сына,

не мог ему помочь ни помещением под мастерскую, ни разрешением

самим продавать свою продукцию. Ведь, не всякую авторскую работу

можно доверить в руки простому продавцу. Вещи чрезвычайно

хрупки, одно неловкое движение и месячный труд «насмарку». Я уж

не говорю о том, что о работе и ее авторе надо уметь рассказать. Да и

накручивают частные галереи на нашу цену по двести, триста и более

процентов.

Помню, в Центральном Доме Работников Искусств наше Общество

греков проводило пышное мероприятие, а я там в фойе устроил

выставку. Наш великий дирижер Одиссей Ахилесович, пошел позвать

Гавриила Харитоновича, чтоб познакомить нас, так как он уже видел у

него наш «Бонсай». Я не успел обернуться, как Андрей сбежал.

Руководство нашего Восточного округа попросило нас принять

участие в выставке, проводимой городом в ЦДХ. Андрей увидел, что

к нам направляется Лужков и сразу «испарился». Тот подходит со словами:

«А этого автора я уже знаю». Говорю: «Я автор автора». «А, где

же автор?». Я рассказал. Тот только покачал головой: «Чудак», и пошел

дальше. Я мысленно первую букву в этом слове поменял на «М».

Через год такое же мероприятие. Мэр опять подходит с целой

свитой, Андрика нет. «Что, опять сбежал?» «Опять, Юрий Михайлович

». «Да что я зверь?». «Нет, это он у меня Юродивый!». А, что я мог

еще сказать?

Помню, недавно созданная Всемирная организация греков зарубежья

отмечает в Москве десятилетие создания Ассоциации греческих

обществ России. Приехало много делегатов из-за рубежа.

Председательствует Президент этой организации металлургический

магнат из США Андреас Атенс. Я в фойе гостиницы «Космос», где

проходит мероприятие, устраиваю широкую экспозицию. Андрик,

как всегда комплексует, а я даю волю своему красноречию. Рассказываю

людям о фарфоре, авторе и о себе. Даже, при необходимости,

уже и по-гречески. Дал интервью греко язычному Радио Австралии,

греческому телевидению. Все это снимают корреспонденты нашего,

недавно созданного, РэнТВ, и хотят продолжить свой репортаж в семье.

Я рад, такому случаю, но оставить экспозицию не могу. Даю адрес

и посылаю Андрика. Он говорит репортерам, что поедет на машине

брата, и… исчезает. Те приехали, а его нет. Поснимали, поговорили

с Иришкой. А, что она знает об истории нашей семьи? Ну и наплела,

конечно, всякой ерунды, а те, вечером, на всю страну показали.

Услыхав о феноменальном самоучке, приехала к нам домой посмотреть

работы и познакомиться с нами авторитетнейший специалист

по фарфору из Российской Академии Искусств Людмила Васильевна

Козакова. Андрей опять свою песню: «Да, что я. Вот Коньков,

это да, мастер». «Андрюш, – говорит она, как ребенку. – Ведь, Коньков

не лепщик, а великолепный художник по форме, но их у нас много».

В Москве есть один не очень большой, но очень престижный музей.

Это музей имени Тропинина. Славен он тем, что там нет ни одной

копии, а только подлинники великих московских художников. Его руководство

хотело устроить Персональную выставку работ Андрея, а

он закапризничал и в итоге отказался.

Чего я только ни делал для него, а он под бременем семейных

материальных тягот все больше и больше склонялся к изготовлению

только украшений, которые пользовались большим спросом, чем

сложные вещи. Их тоже берут на ювелирных выставках, но мы из-за

баснословных сумм аренды чаще всего можем оплатить только место

для этюдника, а на него роскошь не поставишь. И места мало, и разбить

очень легко на треноге.

Несмотря на мои титанические усилия, Андрей так и не понял,

что художник половину жизни работает на имя, а потом имя работает

на него. И ни все доживают до этого времени. Ведь, сколько гениев

умерло в нищете, а потом их работы оценивались в миллионы долларов.

Все впустую. Я устал плыть против течения, ограничил свою активность

на реализации нашей продукции и на жизнь нам хватало.

Я всегда об авторстве говорю во множественном числе, так как и я,

и Ира тоже принимали активное участие в семейном бизнесе, если

нашу работу можно называть бизнесом. Ведь, на мне была почти вся

техническая и организационная часть, а Ира уже и сама очень даже

неплохо лепила. Можно сказать, что некоторые не самые сложные

цветки для украшений у нее получались не хуже, чем у ее мужа. Лично

я не всегда мог отличить ее работу от работ Андрея. К тому же на

ее совести были и вклейка фурнитуры, и роспись жидким золотом,

и «зализывание» заготовок, и многие другие операции, требующие

нежных женских рук.

Эх, нам бы крохотный домик в каком-нибудь людном месте, где

много туристов, чтоб наверху жить, а внизу творить и тут же продавать.

Сколько я видел таких райских уголков, когда бывал за границей.

Больше всего был очарован портовым городком Кадис в Испании.

Я там побывал еще при Франко, когда у нас с этой страной и

дипломатических связей то не было. Вот, молодец мужик, свою страну

и от Сталина, и от Гитлера спас. А эти проклятые «мокрушники»

друг друга стоили. Вот тебе и Фашист. Фашисты тоже разные бывают.

Да, представьте!

Итак, после смерти мамы, Димка снова стал меня донимать: «Сделай

мне греческий паспорт. Дай мне шанс. Я больше не могу ездить

каждый день на любимую работу, как на войну, а в какой-нибудь конторе

сидеть, как ты четверть века, я тоже не смогу. Не мое это, я там

сгнию или сойду с ума, ты же знаешь меня!». Да уж я его знаю. У нас в

стране военкоматы «белые билеты» по пустякам не выдают. Вон бедного

Андрика загребли противозаконно и чуть даже в Афганистан не

отправили. Я тогда бросил Военкому: «Если с ним что случится, я к

Вам с канистрой бензина приду». У меня на счету уже пять «не боевых

» трупов среди родственников и знакомых». Не знаю, принял ли

полковник мои слова всерьез, но моего новобранца отправили в приличную

войсковую часть, из которой рядовых очень редко отправляли

в «горячие точки».

Я знал, что у Димы в Греции ничего не получится. Там тоже джунгли,

не такие дикие, как здесь, но джунгли. Не с его тонкой кожей и ранимой

душой бросаться в такие «тяжкие». Я поехал к Кире Абрамовне,

которая в Посольстве уже не работала, но добрые связи сохранила.

Она позвонила нужным людям, и я почти без проблем оформил ему

ПМЖ в Грецию. Мой мудрый отец еще в раннем детстве до ареста зарегистрировал

всех троих своих сыновей в Книгу, на подобии тех, что

у нас в Загсах. У греков там регистрировали только мальчиков. К тому

же Консулом в Москве тогда был чудесный человек и близкий друг не

чужой и нам семьи Сарианиди. Ведь брат его сотрудницы был выдающимся

археологом, и греки тоже, как и наши граждане, гордились

им. Инна тоже уже жила в Греции и работала в ведомстве по приему

репатриантов из Союза.

Все формальности я завершил к концу 1992-го года, и сразу после

того, как мы встретили Новый 1993-ий год, Дима отправился в дальний

путь. У него на руках было Свидетельство о репатриации, Временный

Паспорт гражданина Греции, Свидетельство о крещении и

все прочие документы, необходимые для получения греческого гражданства

и постоянного проживания там.

Далее все произошло именно так, как я и предвидел. Не успел его

поезд покинуть и пределы Московской области, как мой сынуля затосковал.

Вагон полупустой, да и те несколько пассажиров, что едут в

соседних купе, то ли иностранцы, то ли слишком наторели в загранпоездках,

на контакты с незнакомыми попутчиками не расположены.

Проводник очень приветлив, но сейчас занят, и «накатить» грамм по

сто сможет попозже. Димке и выпить не с кем, а один не приучен.

Не успел я его предупредить, что «приветливость» проводников

в международных вагонах казенная и чтоб лишнего не болтал, а он

парень бесхитростный: что на душе, то и на языке.

Потом границы. Везде формальные проверки, а вот на выезде из

России потрошили «по полной программе». Пассажир почти без багажа

обязательно должен что-то запрещенное везти. Ведь в те времена

наши репатрианты валюты не могли иметь и целыми контейнерами

вывозили все, что только могли, и себе, и на продажу. Опытные таможенники

даже обшивку в купе снимали местами. А вот представьте

себе, что там уже заранее заложили наркоту, или даже любую другую

контрабанду. Не «отмажешься».

Слава Богу, доехал до Афин без приключений, но, обещавший

его встретить друг нашего родственника, подвел. А Димка языка не

знает, только несколько месяцев прошло, как начал учить. Он звонит

в Москву, мы в Афины. Выручил, светлой памяти, Алик Илиопуло.

Приехал, забрал, поселил в квартире, где принимал своих пациентов.

Ну и что? У всех, очень не многих наших знакомых, проживающих в

Афинах, свои дела, свои заботы. Все на грани выживания. Ну, уделили

парню внимание. Погулял он по городу, посмотрел уличную жизнь

в доселе незнакомом «загнивающем» мире. Вдохнул западноевропейской

атмосферы. Конечно, интересно, но он не в туристической

поездке. По вечерам Алик уделяет Димке внимание. Ночная жизнь в

греческой столице начинается только после десяти часов в тавернах и

ночных клубах.

У Алика много друзей. Есть и среди рестораторов, и среди содержателей

прочих увеселительных заведений, а там их достаточно много.

В одном очень дорогом заведении города Навплио Димку попросили

сыграть соло на синтезаторе. Причем на чужом. Когда он закончил,

все девушки из чешского кордебалета вышли на сцену и долго

ему аплодировали, а араб-клавишник, учуяв вероятного конкурента,

во время исполнения на бис следующей композиции просто выдернул

из электрической розетки шнур своего инструмента. Димка ошарашен

и оскорблен такой выходкой коллеги, но куда денешься, жизнь

– борьба.

Я еще до его отъезда слышал и от Виктора Ивановича Сарианиди,

и от Одиссея Ахилесовича Димитриади, что в Греции конкуренция

страшная. Там, «росопонтию», чтобы чего-либо добиться, будь

ты хоть «семи пядей во лбу», нужно иметь не только хорошие связи

и влиятельных покровителей, но и «крепкие локти», и железный характер.

Как говорил мой еврейский друг, «тебя в дверь гонят, а ты в

окно лезь», то есть, для достижения своих целей нужны и нахальство,

и наглость, и цинизм. А мои ребята слишком домашние, добрые, ранимые,

скромные до закомплексованности. Я, по сравнению с ними,

такой пройдоха, что и «пробу ставить негде». Совсем другая жизненная

«школа».

В общем, помыкался мой Димка, помыкался и впал в депрессию.

Бедный Алик Илиопуло буквально «из кожи лез», чтоб помочь парню.

Не считался ни со своим временем, ни с расходами, но, как говорится,

«выше своего пупка не прыгнешь». У него тоже и работа в Университете,

и частная практика, и дети, и жена ропщет: «Тебе бы только по

злачным местам шляться». И то, правда, Алик Эпикуреец. Добирает

от жизни все то, чего лишен был в казахстанской ссылке.

Димка даже документы на подтверждение права греческого гражданства

не подал и плюнул на свою «голубую мечту».

Через два месяца я встречал его автобус у гостиничного комплекса

Измайлово, в многочисленных ресторанах которого Димка часто

«лабал» (играл). Мы с ним забежали на пару минут в гостиничный бар

кофейку испить с дороги. Димка перекинулся парой фраз с приятелем

барменом. Выходим к моей машине, а там, едва немногие попутчики

Димы рассосались, подъезжает к нашему автобусу полугрузовик, и

перегружают какие-то баулы в черных полиэтиленовых мешках.

– Что это? – спрашиваю я сына.

– Контрабандные шубы, – отвечает он невозмутимо.

Пассажиров в этих автобусах можно на пальцах пересчитать, а

основная прибыль – от контрабанды. Несколько десятков, плотно

упакованных в черный полиэтилен шуб, занимают чуть ли не четверть

всего автобуса. Зато ночью спать есть где.

– А как же границы?

– Вот такие сейчас границы. Зато меня в поезде «шмонали» пол

часа.

Дима, конечно, не только не подал в Афинах свои документы

для оформления, но и о нашем наследственном Деле ничего не смог

узнать. Только один раз поехал с Аликом к супругам Харами посмотреть

хотя бы квартиру своего деда и все. Они предложили его приютить

у себя, но Алик сказал, что могут подстроить какую-нибудь провокацию,

якобы он у них что-то украл или еще что, и отказался от их

предложения.

Через некоторое время после приезда Димы звонит мне некий

афинский незнакомец из нашенских, находящийся в Москве проездом.

Представляется мне другом адвоката госпожи Рэне Папакоста,

которой российское Консульство, буквально, навязало наше запутанное

Дело №37 в числе других и более крупных, и более перспективных,

с точки зрения «навара», то есть гонорара.

Дела плохи. Семь томов нашего досье куда-то таинственным образом

пропали. Проживающие в нашей квартире люди и не платят

даже ту смехотворную арендную плату, что установил им покойный

Андреадис, ни выселяться не собираются. Говорят «идите в Суд», а

они в Греции тянутся годами и обходятся дорого. Было бы намного

проще, если бы я имел греческое гражданство, а еще лучше, если я

оформлю репатриацию.

Легко сказать, а я еще по-гречески «ни бельмеса» не понимаю.

Только начал учить язык, да еще практически почти без учебников и

самостоятельно. На Димку-то мы раскошелились, пристроили к прекрасному

человеку и педагогу, одному из лучших эллинистов Москвы

Виктору Григорьевичу Соколюку. С ним нас познакомила журналист

греко язычной радиостанции «Фони тис Россияс» Наталья Балаян,

которая три раза делала репортажи об Андрике. Димка за полгода выучил

уже основы грамматики и несколько сотен глаголов. А я и русскую-

то грамматику не знаю. Говорят слог хороший, а синтаксис никакой.

Пишу практически почти без знаков препинания. Одно слово,

«недоучка».

Да, проблема. Пускаться «во все тяжкие» тревожно. Это же не на

месяц, другой, а на всю зиму и может не одну. А что делать? Деньги-то

нужны. И даже больше не мне, а моему совладельцу, единственному

сыну моего покойного брата Никуше. Он недавно женился и надо обустраиваться.

Ну, а в принципе, совместные права на недвижимость

– это всегда «яблоко раздора». А эта квартира последний актив, оставшийся

от моего отца, который мог бы существенно поддержать нас

всех на период политической и криминальной смуты. Ведь в Грецию

никто из нас переселяться не собирается, а деньги лишними никогда

не бывают.

Еду в Инюрколлегию, а там со мной даже и разговаривать не хотят.

Прежний адвокат, который вел все наследственные дела по Греции,

уволился давно, нового пока на работу не нашли. Зам. Председателя

Инюрколлегии, которая только недавно ездила туда в командировку

передавать все дела госпоже Папакосте, лучше всех знает состояние

нашего Дела, но разговаривать со мной даже не хочет. Видите ли, руководство

их учреждения «с клиентурой не работает». Они даже сидят

все на другом этаже и дальше охранника к ним не пройдешь. Сволочи.

Куда жаловаться? В Министерство юстиции? В Правительство?

Да хоть к самому Господу Богу. Плевать они хотели на всех, их Боссы

недосягаемы. Догадываетесь, почему? Потому, что они превыше всех

законов. Когда я еще в прошлом году возмутился на то, что с меня,

впервые, за элементарное письмо на пол страницы заломили внушительную

сумму, надменная «пешка» зловеще прошипела: «Очень вы

все смелые стали, как я погляжу».

Ну и дела. Тридцать лет грабили, а теперь и спросить не с кого.

Даже разговаривать не хотят. Только по телефону сказали, что в курсе

всех дел наш Консул в Афинах.

Делать нечего, надо ехать в Грецию на ПМЖ.

Моя бедная Лида, у которой я стал жить вскоре после смерти

моей мамы, в панике: «А как же я? У твоих ребят уже собственные

семьи, жены, дети, родственники, а я остаюсь одна, с больной мамой

на руках».

Действительно, проблема. У ее сына, Миши, что на полгода старше

моего Димы, тоже уже своя семья, дочурка. Давно живет отдельно.

Тоже едва сводит концы с концами. Парень очень хороший, а хорошим

в «смутное время» особенно трудно выживать.

Я успокаиваю Лиду, как могу: «Чай не на войну еду, а зима пролетит

так быстро, что и не заметишь. Вот только разберусь с квартирой,

подам документы на гражданство и к весне вернусь».

Быстро пролетают только счастливые дни, как наша молодость, а

тут день покажется неделей. Это правда! Нам и зиму прожить друг без

друга нелегко. Ведь уже более тридцати лет она мне и друг, и помощник

в работе, и любовница, даже несравнимая ни с кем, кого я прежде

знал. Более тридцати лет бескорыстной преданности и ради чего? У

нее на меня никаких прав: мы – сотрудники, любовники, сожители.

И ради чего такая жертвенность, ради кого? Ради коротышки, с которым

«и пройти нельзя», как выражалась ее полуграмотная родня. Нет,

это не она, это я стеснялся с ней ходить рядом. Ей-то всегда было глубоко

наплевать на то, что говорили ее «доброжелатели». Ведь, до сих

пор почти никто не верит, что она все эти годы «путалась» со мной без

материальной выгоды, бескорыстно.

Когда я однажды привез ей из Прибалтики роскошное, но, по тем

временам, не очень дорогое янтарное ожерелье, она сказала с улыбкой:

«Что покупаешь меня». А золотой перстенечек, подаренный мною по

другому случаю, так никогда и не носила, как и кожаное пальто, привезенное

из Стамбула. Вот и все мои презенты. А сама, на свою вдвое

меньшую, чем у меня зарплату, к каждому 18 декабря готовила мне

какой-либо сюрприз. А уж, сколько она мне свитеров связала, сколько

всякой одежды пошила и перешила, мне уже и не сносить до конца

своих дней.

Вот и сейчас она, стиснув свои чувства в кулак, стала меня готовить

в дальний путь.

Я почти четверть всей своей сознательной жизни провел на колесах

или на воде и даже немало в воздухе, путешествуя по своей необъятной

Родине. Правда, мои служебные командировки были частыми,

но не долгими. Старался уложиться в одну, максимум в две недели, но

так надолго ее еще не оставлял. А мы еще не так стары, чтоб расставаться

на месяцы. И мы уже, буквально, приросли друг к другу. Это

единственная женщина в моей жизни, которую я всегда хотел иметь

рядом с собой. И в домашних буднях, и на работе, и в постели.

Мало кто знает, что это такое, мало кто был так счастлив в своей

жизни. Это, какое-то таинство, еще не изученное наукой. Любовь называется.

Нет, не романтическая, а самая, что ни на есть земная. И без

своих детей я не могу жить долго, а теперь и без своих внуков. Они-то

этого еще не понимают, а когда поймут, меня уже не будет. Любовь –

это одновременно и дар Божий и наказание.

Итак, начал я оформлять документы на ПМЖ. Приезжаю в Посольство,

а там уже такая толпа, что и в здание Консульского отдела

не пройдешь.

Народ буквально хлынул из страны.

Уж, тут я наслушался о зверствах и грузинских патриотов-уголовников,

и таких же подонков абхазской национальности, и о некоторых

российских «миротворцах», мародерствующих в этой смуте.

Ах, как беззащитны порядочные, добрые люди.

Сотни лет тут по праздникам сидели за одним огромным столом

друзья, соседи, родственники разных национальностей и только заздравные

тосты звучали. А теперь приходят к грекам уголовники одной

национальности и принуждают под страхом расстрела на месте

идти убивать лиц, другой нации. Абхазы – грузин, грузины – абхазов.

А у моих закавказских родственников и друзей и среди тех, и среди

других почти побратимы.

Вот про такое происходящее и на турецкой Родине отца я не раз

слышал от него. Мерзавцы-политиканы под патриотическими лозунгами

раздувают пожары межнациональных конфликтов и сами же наживаются

на них, а гибнут те, кто не хотел никого убивать. Опять же

отрицательная селекция век от века истребляет лучших.

И тут, в Консульском отделе Посольства персонал не так любезен,

как прежде. Правда, и наши люди не отличаются интеллигентностью,

а те обращаются с нашими, как со скотом. Дюжие греческие охранники

особенно прытких «соотечественников» просто за шкирку

выбрасывают за ограду.

Здесь за оградой своя «мафия». Составляют списки и «ведут» очередь

на проход за заветную ограду. Они же и торгуют номерами в этой

очереди. Без блата не пройдешь. А, уж, мне не Сухумскому и не Батумскому,

да еще и со слабыми локтями и не прорваться через эту толпу.

После двух дней безуспешных попыток проникнуть в Консульство

звоню Кире Абрамовне. Инночка Сарианиди с дочерью уже в

Афинах, но у Киры Абрамовны там есть и другие друзья. К концу осени

все мои документы готовы, и я жду Нового года, чтобы встретить

его со своими, и в путь.

Опеку надо мной Кира Абрамовна поручила своему племяннику

Жоре Панайотову, в доме которого в Гудаутах мы с Патом и его женой

Ирочкой ночевали, когда ехали в Грецию на моей машине.

В путь мы отправились сразу после новогодних праздников. Едем

на комфортабельном автобусе. Народу не много. Жора – «челнок»

опытный. Мотается туда-сюда часто. Семья большая, кормить надо.

Четверо детей, да тесть с тещей. Парень он помоложе меня, но плодовитее.

Человек очень симпатичный, общительный, шоферов всех

знает, в дороге не скучно.

Ночью на свободных от пассажиров сиденьях можно и выспаться.

Утром мы уже в Киеве, матери городов русских. Непродолжительный

визит на рынок за «национальным продуктом» салом и снова в

путь. На границах никаких проблем. У водителей уже заготовлены

«гостинцы» и для пограничников, и для таможенников. Большие полиэтиленовые

пакеты с Виски и блоками сигарет. Это все куплено еще

на выезде из Греции в магазине беспошлинной торговли.

Я везу довольно-таки приличное количество работ Андрика и

очень боюсь, что меня «накроют», а нас таможенники даже не проверяют.

Только пограничники, да и то, только паспорта.

Для меня такое путешествие сплошное удовольствие. Обожаю

кататься хоть на поезде, хоть на машине или корабле. Потому и специальность

себе выбрал флотскую. Наверное, гены моих предков Аргонавтов

проявляются. В общем, натура бродяги – романтика. Недаром

я на своих машинах и, не имея дачи, каждый год наматывал по 2530

тысяч километров. Зимой и летом, круглый год. Ни снег мне не

помеха, ни мороз. Имея шикарный теплый гараж, всю жизнь держал

машину у подъезда. Зимой Волги заводились плохо, так я в багажник

засовывал «танковый» аккумулятор, через весь салон протягиваю

электросварочный кабель и вперед.

А, ведь, тогда еще не только о шипованных покрышках еще и не

слыхивали, но и о «зимних». Да и дороги чистили, как бог на душу положит.

Водители дорожных служб больше спидометры накручивали,

а бензин продавали «налево» таким же пройдохам, как и я.

Подъезжаешь к самосвалу бак в бак и хорошим шлангом переливаешь.

Полный бак – один рубль, это – эквивалент стакана водки.

Официальная цена бензина тоже не велика, но ворованный все же в

несколько раз дешевле. А в 1957 году была и ниже газированной воды

без сиропа.

Да, кто в стране не воровал? Личные автомобили были только у

самых «избранных» и «крутых». Воровство автомобильных приемников свирепствовало настолько, что их стали делать съемными. На

колеса придумали «секретные гайки», стеклоочистители носили с собой.

Была изобретена и целая уйма противоугонных систем. Я придумал

и изготовил такой замок на педали, что до сих пор никто его еще

не открыл, даже, имея в руках ключи, «секрет фирмы».

И так, вспоминая былое и любуясь окрестностями, на третий

день мы прибыли в северную столицу Греции – «мать бедных репатриантов

» Салоники.

Нас поздно ночью встречает шурин Жоры, Иван Зелилов. Едем

по залитому светом ночному городу и так грустно стало, что я не

здесь родился и живу. Потом утешил себя тем, что хоть в крупнейшей

столице Европы живу, а не в каком-нибудь захолустьи или заполярной

юрте, где по полгода люди даже солнца не видят и кругом только

ледяное безмолвие.

Приехали. Все спят. Утром меня представляют семье. Супруга

Жоры Сулла само олицетворение гостеприимства. Славные три сына

и уже взрослая барышня красавица Аннушка, а родители Суллы еще

и понтийский диалект помнят.

Все-таки, как ни старалась Советская власть полностью ассимилировать

все нацменьшинства, не все ей удалось. Очень многим

семьям удалось сохранить свою самобытность, язык, традиции, а

проживая в другой культурной среде, еще и обогатиться лучшими

чертами своих инородных собратьев. Я давно заметил, что практически

все этносы в диаспорах только еще больше культивируются. Ах,

если бы не большевистский переворот 1917года, уничтоживший всю

элиту нескольких народов, какой бы могла стать Россия.

Утром, сразу после завтрака, звоню Леониду Позанису, сыну брата

Виргинии, у которого она доживала свои последние годы. Он персона

в городе известная. В молодости один, из самых прославленных

футболистов Греции. У меня есть его фотография, где он со своим отцом

и моими родителями прямо на футбольном поле после матча, а

номер телефона в Каталоге абонентов города.

Кое-как объясняюсь по-гречески, но мы друг друга поняли. Он

со своими воспитанниками Юниорами едет на соревнование, а послезавтра

заедет за мной и познакомит со всеми родственниками Позани.

Договорились.

Звоню жене покойного дяди Диониса тете Попи. Она завтра ждет

к обеду. В этот раз общение будет полегче, так как у нее есть «помощница

» из тбилисских гречанок. Так деликатно именуют интеллигентные люди свою служанку, а та действительно женщина очень положительная,

числится в штате компании Гудис и помогает матери своих

боссов.

Тетя Попи очень приветлива. Расспрашивает меня о нашей семье,

рассказывает о своей. С гордостью дарит мне глянцевый журнал «Менеджер

» с портретом своего младшего сына Янниса, который основал

эту огромную фирму, успешно вытесняющую из Греции даже такого

спрута, как Макдональдс. С большой теплотой вспоминает моих родителей

и, особенно, маму, своего мужа.

Ох, как мне знакомы эти слезы о минувших днях и ушедших

навсегда людях. Ах, эта молодость, которая никогда и ни к кому не

возвращается. Да, они очень богаты, но здоровье не купишь. Изнурительная

подагра приковала ее к креслу, а мучительные боли год от

года только сильнее и сознание того, что дальше будет только хуже,

навевают мысли о суициде. И это, когда у тебя все для счастья есть.

Ох, как мне это знакомо.

Хочу спросить, почему она живет не в семье, но не решаюсь. Ведь,

это Европа, а не Кавказ. Зачем наступать на «больную мозоль». Конечно,

повседневное тепло внучат хоть немного бы ослабили физические

страдания, но… чужая семья, как и чужая душа – потемки. И доживает

она свой Век одна в трехкомнатной квартире.

Едва мы покончили со своим послеобеденным кофе, как заехал

ее старший сын Ксенофонт со своей супругой и двумя дочурками. Их

бабушка сразу преобразилась, оживилась, расцвела.

Рассматриваем фотографии, которые я привез с собой, листаем

очень теплые письма его отца и брата. Потом Ксенофонт спрашивает

меня: «А, зачем ты это все привез?». В голосе мне слышится не вопрос,

а скорее упрек, будто спрашивает: «Уж, не рассчитываешь ли ты на

нашу материальную помощь, бедный родственник?».

Нет, на материальную помощь не рассчитываю, я уже знаю, что

вы давно не понтийцы, а от моральной поддержки не отказался бы.

И не потому, что мой отец, будучи «на коне», помогал вам, как только

что рассказывала тетя Попи, и не потому, что вы годы жили бесплатно

в нашей квартире, а только потому, что у меня больше нет других

родственников по отцу, потомков нашего общего прадеда Кирияка.

Потом говорит: «А ты знаешь, что твой отец был очень шустрый?»

По-моему и такое значение имеет греческое слово «Зоирос».

– В общем, «не лыком шит».

– Да, я знаю.

– Почти после каждого его приезда к нам приходили из «Асфалии

» (это их служба безопасности, то есть их КГБ). Нас всех допрашивали,

отца и к себе таскали. Все допытывались, зачем приезжал, что

делал, что говорил и так далее.

Да, знаю я, что мой отец не «белым и пушистым» был, а службы

безопасности везде одинаковые. И в Греции они буквально глаз

не спускают, не только с чужих, но и со своих дипломатов. Как и все

их коллеги во всем мире. Наверное, это правильно. В «каменных

джунглях» современного Мира «ухо надо держать востро». Чуть расслабишься

и сожрут.

Потом Ксенофонт спрашивает меня, знаю ли я, что у отца в Афинах

был дом, и его присвоило Советское Посольство? Я говорю, что

знаю о квартире, ради которой и приехал в Грецию. В греческом языке

слово «спити» означает не только дом, но и квартиру. Нет, говорит он,

квартира само собой.

Вот так Ребус. Хотя, ведь, мы и о золоте в консульском сейфе ничего

не знали, пока нам сами греки не сообщили. Может не случайно

и все наше «Наследственное Дело Греция-57» таким таинственным

образом «затерялось»?

Я в растерянности, спросить что-то поподробнее не могу. Разговор

у нас не клеится. Я пытаюсь напрячь свои скудные извилины, но

гостям пора уезжать. Я открываю свой дипломатик, который брал,

чтоб показать тете Попи, и оказалось очень кстати. Женщинам подарил

броши, девчушкам сережки и перстенечки. Не знаю, понравились

ли им работы Андрика?

Ксенофонт оставил мне номера своих телефонов, и они, распрощавшись,

уехали. Я, конечно, понял, что «заехали» они не случайно, а

посмотреть, что там за субъект набивается им в родственники и стоит

ли его в приличный дом впускать? Мне показалось, что жена Ксенофонта

была поприветливее, чем он. Может еще не успела «забронзоветь

» или просто женское любопытство. Что там за московский коротышка?

Я давно приметил, что, когда имеешь дело с человеком, который

стоит на социальной лестнице хоть на несколько ступенек повыше

тебя, он всегда побаивается, как бы у него ничего не попросили. Если,

конечно, он не интеллигент до мозга костей. Но, где сейчас интеллигенты?

По большей части циничные выскочки или действительно

люди талантливые, но не очень культурные. Ах, сколько я встречал в

своей жизни «быдла» с высшим образованием и даже с учеными степенями.

Я Ксенофонту сумел объяснить с помощью служанки, что у меня

большие проблемы с квартирой, а он адвокат и, наверняка, имеет в

столице солидные связи, но он как-то ушел от этой темы, а я не был

навязчив до наглости.

На другой день с утра позвонил Леонид Позани, спросил адрес

Жоры и заехал за мной. Познакомились, обмен любезностями с моими

хозяевами и поехали. Маленькая экскурсия по городу, и мы у него

дома.

Двухэтажный особняк на окраине города, почти в сосновой роще.

Живут вдвоем с женой. Детей нет. Полуподвал отделан не хуже, чем

два верхних этажа. Спрашиваю, к чему такие хоромы в подвале? Говорит,

что здесь в летний зной и без кондиционера не жарко. Заходим на

кухню. Тут видно, что кроме кофе ничего не готовят. А зачем? Даже на

окраине города на каждом шагу кофейни, бары, таверны. И даже самые

лучшие. Здесь и попрохладнее летом, и воздух чище, потому что

на возвышенности. Район-то аристократический. Кому-то нравится

жить у самого моря, кому-то на лесистых пригорках.

Гляжу у него автомобиль Хонда очень старого выпуска, хоть и

выглядит, как с конвейера. Спрашиваю: «Почему так?» Отвечает: «А

зачем мне другой? Я к этому привык, он меня вполне устраивает, а для

престижа пусть мелкие лавочники раскошеливаются. Меня и так весь

город знает. У нас в Греции «Звезды» футбола популярнее, чем эстрадные

знаменитости».

Резонно, без «понтов». А я раньше о спортсменах был худшего

мнения. Может это только у нас они очень редко блещут интеллектом

и рациональным мышлением?

Еще немного пообщались, как могли, допили свой кофе и поехали

к его родной сестре Эвтихие. У нее уже сидели ее двоюродные

сестры, которые живут рядом. Это две родные сестры пенсионерки.

Одну тоже зовут Эвтихия, другую – Элизабет. Снова кофе, снова расспросы.

Когда говорят медленно, я почти все понимаю, и, в меру своих

способностей, пытаюсь отвечать. Не без пальцев, конечно. Все оживлены,

очень приветливы, но пора ехать еще за одной Эвтихией, которую,

чтоб не путаться, называют просто учительницей по ее прежней

работе. Та живет в самом центре города.

Всей компанией отправляемся в какую-то хорошую таверну. Тут

я немного затосковал. Они-то все раскудахтались в своем привычном

темпе, а я только отдельные слова и несложные фразы схватываю, а

уж, чтоб встревать в разговор, и речи быть не могло.

Так мне хотелось напиться. Ведь, я почти всю сознательную

жизнь мечтал со своими греческими родственниками пообщаться, а

тут сижу, как олух, и «ни бэ, ни мэ, ни кукареку». Больно. Очень больно!

Обед завершен, и Леонид сначала развозит по домам всех сестер,

а потом и меня, предварительно покатав по городу. Говорит, что с сестрами

видится не часто и очень рад подвернувшемуся поводу. У всех

свои дела, свои компании, жизнь течет у всех по своему руслу. Я понял,

что на особенно тесные контакты рассчитывать не следует. Это

не Тбилиси и даже не Ереван, где приезд родственника или даже просто

близкого друга спонтанно превращается в праздник. Да и в России

родственные и дружеские связи пока не девальвировались, хотя

такая тенденция уже наблюдается.

Свою программу в Салониках я уже завершил и собрался ехать

за билетом на поезд, но Жора сказал, что ему тоже надо в Афины и

поедем завтра рано утром на машине.

Дорога мне уже знакома, и мчать по ней одно удовольствие. Чуть

отъехали от города, и Жора сажает за руль меня, а сам на заднее сидение

и «храпака». Вот нервы, а? Я могу спать в легковушке, только если

прилично пьян, а он вчера вернулся домой очень поздно и не успел

выспаться. Проснулся уже недалеко от Афин. Мы остановились у

придорожной кофейни немного размяться, выпили по чашечке кофе,

и он снова сел за руль.

И что меня опять немало порадовало? На всем почти пятисоткилометровом

пути ни одного крохобора в полицейской форме. Я не

впервой путешествую по Европе на автомобиле и все равно не перестаю

поражаться. За что же нам «Совкам» такое наказание?

В Афинах уже жила семья моих добрых друзей из Москвы, и я

прямо к ним в Нео Фалиро. У Эли Ростовой (Зерзеле) в крохотной однокомнатной

квартирке, что здесь называют «гарсоньерой», пожилая

мать и дочь Наташенька с сыном, но это же «наши» греки, и они без

лишних разговоров оставляют меня у себя.

Через пару дней их домовладелец константинопольский понтиец

предлагает такую же квартирку на первом этаже и мне. 250 долларов

в месяц, да еще первый взнос двойной сразу и за последний для меня

очень дорого, но, куда деваться? Зато тут рядом свои люди. Станция

метро и море с приличным пляжем в шаговой доступности, да еще и

телефон у наших сухумских соседей, который всегда и нам доступен.

Правда, хозяин «жлоб», но нам же с ним «детей не крестить».

Вселяюсь, но квартира-то пустая. На соседней свалке подбираю

себе два очень даже приличных «фирменных» матраца. Зажрались

греки – такую вещь, да на свалку. Я их один на другой положил

и вот тебе шикарная софа. В соседней гостинице обновляли мебель.

Прихватил пару кресел и журнальный столик. Чванливый домохозяин

смотрит на меня с нескрываемым презрением и возмущается тем,

что его дом захламляю какой-то рухлядью, но пережил. Сам-то оказывается,

как и я, даже писать на родном языке не умеет, а воображает

себя настоящим Господином. Минимум кухонной утвари принесли

свои люди, и я укомплектован полностью. Пора за дело.

В первый день выхожу на свое «дело» с маленьким «дипломатом».

В случае чего, закрыл и беги. Никаких сборов. Свеж еще в памяти

«обезьянник» Арбатского Отделения Милиции №5.

На улице Афинас, что тянется от площади Омония до Монастираки,

таких, как я, мелких барахольщиков целая вереница. Кто с чем.

Полиция почти не обращает внимания. Ругаются соседние лавочники,

но на них уже мы не обращаем внимания. От слишком агрессивных

перемещаемся к более толерантным.

Моими украшениями начинают интересоваться. Сначала только

любопытная детвора и прохожие зеваки, потом и более платежеспособная

публика. Ошибся Чехов, написав, что «в Греции все есть», вот

женских украшений из фарфора, да еще и авторских, там и сейчас нет.

Правда, и ценителей настоящих не очень много, но есть. Нам бы в Северную

Европу, а эти больше к золоту тяготеют. Менталитет обывателя

скорее азиатский. Худо-бедно, но в первый день наторговал почти

на тридцать долларов. В Москве бы так, и забот бы не было.

Через недельку, когда чуть-чуть освоился и малость заработал,

начал заниматься своими делами. Время должно работать на меня.

Первый визит к адвокату. Госпожа Рэнэ Папакоста, женщина

средних лет, приветлива, говорит медленно, чтоб я понял. Объяснила

копии каких документов будут нужны в первую очередь для получения

«Вида на жительство», где находится Бюро переводов МИДа,

где находится МВД, оформляющее эти документы. Это первый этап и

пока достаточно. Документы на подтверждение прав на гражданство

потом подготовит она сама.

Я почти все понял и, поблагодарив ее, отправился дерзать. Дней

через десять с уже переведенными на греческий язык документами

иду в МВД.

Стоимость переводов меня очень расстроила, а тут я просто в

шоке. На моих глазах очень пожилого «соотечественника», который

более двадцати лет прожил в Австралии, возмутившегося жуткой бюрократией

на его Родине, дюжий офицер, буквально, вышвырнул из

кабинета. Ну, прямо совсем, как в Консульском отделе Москвы.

А бюрократия здесь жуткая. Может быть и похлеще, чем у нас в

Москве. Законов за свою историю напринимали столько, что сам черт

ногу сломает. Не всякий адвокат в них разберется, а их тут тоже, «как

собак не резанных». На первом месте во всей Европе на душу населения.

И дерут они своих клиентов, «как липку», и в уклонении от

налогов на втором месте после врачей.

Это тоже очень сильно расплодившееся сословие и тоже дерут

прилично, а пациенты, что посостоятельнее, за рубежами своей страны

лечатся. В Советские времена даже Москвой не брезговали те, что

не очень богаты были. Целая туристическая фирма специализировалась

на лечебном туризме, и один из двух корпусов гостиницы «Белград

» был буквально забит греками и киприотами.

Наконец, все документы я подал, и начались мои будни по «Лаикам

». Что это такое? В переводе на русский язык, это – «Народный рынок

». Примерно-то, что мы называем, Ярмарка выходного дня, только

рациональнее устроена. Во всей Европе, а может быть и в Мире, существует

очень давно, а мы только внедряем и, как всегда, в весьма

извращенной форме.

Там это, в каждом микрорайоне раз в неделю в каком-то переулке

перекрывается автомобильное движение, а с самого раннего утра

съезжаются из окрестных сельских районов крестьяне, фермеры и

просто перекупщики. Товары, буквально, «с грядки», а не «из-за бугра

», как у нас.

Половину дня окрестные жители закупают необходимую на неделю

провизию. Ближе к завершению работы приходят те, кто победнее.

Ассортимент не так обширен, но цены значительно ниже. Совсем

к закрытию приходят самые неимущие и в, так называемых, «отходах

» набирают целые авоськи. А в «отходах»: только чуть-чуть побитые

бочки у овощей, чуть-чуть увядшая зелень и, просто небольшие

остатки непроданного.

Часикам к двум дня уже все разъехались и переулок чист. В отличие

от нашей практики, мероприятия проводятся в будние дни и

по определенному графику, то есть, товар свежайший, а не с плодоовощной

базы, что редиску закупает за тридевять земель, когда подмосковную

бабулю с пучком редиски или зелени, выращенных на

своем крохотном участке, нещадно гоняет полиция. Это как же надо

деградировать, чтобы редиску в Москву импортировать из Израиля,

а подмосковные пахотные земли зарастают бурьяном и даже молодой

порослью берез и сосен.

Вот возле этих самых «Лаики» и наши пристраиваются и распродают

то, что смогли на своей прежней «Родине дефицита» достать и

привезти на деньги от своих проданных домов, машин и прочего имущества.

Валюту-то нельзя. Не только вывозить за рубеж, но даже и

иметь. Криминал. Сроки страшные, вплоть до расстрела.

Наш народ тоже не лыком шит. Сначала стали распродавать свое,

потом стали завозить дешевый ширпотреб из Москвы и даже из Китая.

Наиболее удачливые перестали сами ездить по «Лаикам», а обзавелись

объектами оптовой торговли.

Работа, действительно, очень изнурительная. Подъем рано утром,

потом склоки за «рабочее место», нередко переходящие в серьезные

конфликты и даже драки. Потом закупка продуктов, обед, кухня, отбой,

и завтра все то же самое. Безо всяких выходных, ибо «Лаики» в

разных местах, любой день недели. «Хочешь жить – умей вертеться».

По масштабам «Лаики» очень разные. Где-то один переулочек,

где-то целые площади. Местные, легальные торговцы строчат жалобы

во все инстанции, а жаловаться греки умеют, к закону доверие пока

есть.

Полиция тоже реагирует по-разному. В основном, охотятся на

торговцев контрабандных сигарет. Ими спекулирует определенная

каста и на ней можно поживиться. А по мелочи взяток не берут, не то,

что наши крохоборы в погонах.

Вот на этих самых «барахолках» и я стою со своим «Авторским

фарфором». Здесь и завтрак, и обед, и пиво, и вино, и все прочие радости

жизни. Скучать не приходится.

Греческие киоски не то, что у нас. Вокруг них целая куча стеклянных

охлаждаемых шкафов. Все, что твоей душеньке угодно, не хуже,

чем в ином магазине. И тебе широкий ассортимент круасанов, и булочек,

и молочная продукция, и прохладительные напитки, и пиво,

и еще, только черт знает, чего только нет. К вашим услугам всегда и

телефон за небольшую плату. Умеют греки торговать.

Тут же рядом наши земляки часам к двенадцати нам и шашлычок

предлагают с пылу-жару. Несколько видов подливок, резанный

репчатый лук и свежайший хлеб входит в стоимость. Цена хорошей

порции 500 драхм (два доллара). Съел и сыт целый день. Ну, а на ночь

можно и чайком побаловаться, как и утром. Дома все тоже есть, только

вот аппетита нет, тоскливо.

У меня торговля идет не очень бойко, как и в Москве. Истинных

ценителей фарфора, то есть интеллигенции мало, и у них, как и в Москве,

не всегда есть свободные деньги. Один театральный режиссер

очаровался моими работами. Говорит, заберу тебя к себе в театр, а потом

пошлю и к своим коллегам в другие театры, и через неделю тебе

нечем будет торговать. Вот только забегу домой пообедать. А тут пока

он обедал, Полиция налетела и всех нас барышников разогнала.

Правда, стала у меня появляться и постоянная клиентура. Брали

сами сначала себе, потом на подарки, потом стали своих друзей

приводить. Дела пошли лучше. Раз нарвались на меня священнослужители

высокого сана. Смели все самые дорогие работы и еще долго

осыпали комплиментами.

Я стал себя чувствовать поувереннее. Появились и приятели. А

без блата и близко тебя к насиженным уже другими местам не подпустят.

Мне и нужно-то для своего этюдника всего четверть квадратного

метра, но черта с два разрешат стать рядом. Земляки называются. У

них тут целые кланы: сухумские, батумские, чимкентские и прочие, а

я – «чужак» московский, но через месячишко снюхались.

Покупатель в Греции очень рациональный, бережливый. Семь

раз подумает, прежде чем купит что-то. Торгуется до изнеможения.

Это у всех азиатов в крови, и греческому обывателю не чуждо. Традиция.

У меня одна лавочница, которая изредка покупала изделия мелким

оптом со скидкой, вся в золоте. Даже на ноге увесистый золотой

браслет, а за пятьдесят драхм удавится. Торгуется до изнеможения.

Моего, конечно, изнеможения. Для нее то – это только забава. Профессиональная,

так сказать, гимнастика. Разминочка.

Мне больше всего нравилось торговать на Монастираки. Это там,

где знаменитый исторический центр Афин. Ни один турист не минует

это место. Тут от станции метро к Акрополю толпами бродят туристы,

а вдоль узенькой улицы, вдоль ограды древних раскопок стоим

мы «дети разных народов» со своими поделками.

Туристов много, но и нас тьма. Представители соседних постсоциалистических

государств, дети Азии, Африки и даже Латинской

Америки. Есть и англичанин один со своей русской синеглазой красавицей.

Они – элита, серебром торгуют из Индии.

Стоим мы в ряд вдоль ограды, почти как на Монмартре, но тут

полиция время от времени тревожит нас. Тут у них рядом Участок

и машины шастают туда-сюда. Чаще не останавливаются, но иногда

удосуживают своим вниманием.

Но мы закон знаем. Это не на нашем Арбате. Закрыл свой товар и

ни один полицейский не имеет права тебя тронуть. А уж о том, чтоб

отобрать твой товар и речи быть не может. Не то, что наши мародеры

в погонах.

Правда, и эти хороши. Я уже на третий день знал почти всех торговцев

наркотиками и их клиентов, а Полиция, видите ли, не ведает.

Знал и широконосого черного, как ночь, нигерийца, любовника местного

лавочника, который на меня «росопонтия» смотрел с презрением

и свысока. Это он мне сказал надменно: «Какого черта вы тут понаехали?

Ваша Родина там, у Турок, вот туда и езжайте, отвоевывайте

свою землю, а это наша страна». Тварь мерзкая.

Какие же везде люди разные. Однажды, я выпил винца с местными

хипарями и вздремнул на тротуари. Меня полиция и сцапала.

Посадили в машину, везут куда-то, а я их уговариваю: «Да не торговец

я, художник, своим торгую, здесь такого нет»; а они посмеиваются, но

беззлобно: «Мы тоже художники». Повозили, повозили по окрестным

переулкам и сжалились над стариком. Остановили машину: «Ладно,

иди, только не спи больше на улице, а то обворуют, тут публика всякая

ошивается. Особенно с албанцами будь начеку».

А в другой раз, иду с «Лаики» в Глифаде, гляжу, полицейский стоит

у мотоцикла. Подошел что-то спросить, а он на мой этюдник уставился.

Что это? Я показал, объяснил, выбрал перстенек для дочурки.

Я не хотел брать деньги, он всучил. Потом говорит: «Иди на площадь,

встань между магазином косметики и Храмом, там место очень людное.

Если, кто побеспокоит, скажи, что я разрешил», – и написал мне

свое имя, и фамилию. Ох, как я там хорошо поторговал. Дай Бог здоровья

хорошим людям.

Едва немного подзаработав, решил заняться поплотнее своими

наследственными делами. И язык у меня немного развязался. Могу

поговорить. Еду на «свою» квартиру, а квартиранты и не собираются

съезжать. Говорят мы бедные, нам некуда. Судитесь. Папакоста уже

подала в суд Иск, но суды в Греции тянутся годами. В данном случае

рассмотрение назначено на конец года. Никуда не денешься.

Еду к супруге покойного Андреадиса. Она, заливаясь слезами, говорит,

что когда умер ее супруг, приехали из Советского Посольства

какие-то люди и забрали не только все наследственные Дела, которые

он вел, но и много наших личных писем и фотографий. «Что я, беззащитная

старая женщина могла сделать? У нас ни детей, ни родственников

нет. Когда немного оправилась от свалившегося на меня горя,

поехала, просила. Со мной даже разговаривать никто не хочет. Говорят, у нас нет ничего, все документы увезены в Москву. Наши власти

тоже не хотят из-за какой-то старухи ссориться с русскими. Ведь они

нас всегда считали неблагонадежными, агентами Кремля. А какие из

нас агенты? Просто мы душой русские, любим Россию, ведь мы оба

оттуда. Я сама русская, а у Андрея мама была русская. За что же нас и

те, и эти ненавидят»? И разрыдалась, как деревенская баба.

Я тоже не смог сдержать слез. Ох, как я ее понимаю. Ведь и я, и

мои дети, и тем и этим чужие, и внуки, и правнуки везде будут не совсем

свои. Нет, надо в Америку переселяться, или в Австралию, или в

Новую Зеландию. В общем, где нет «титульных» наций.

На другой день, с утра еду к Консулу. Принимает с казенной приветливостью.

Справившись о здоровье, где и как устроился, говорит,

что все документы в здании Посольства и просит часам к пяти подъехать

туда. Это здесь не далеко, а домой ехать больше часа. Рабочий

день пропал.

Гуляю по этим элитным окрестностям с прекрасными скверами,

а на душе тошно. Вчерашний визит к бездетной вдове не идет из головы.

К пяти часам подхожу к огромному зданию за высоким забором.

Никакой будки с полицейским. Только видеокамеры кругом смотрят

на меня.

Вспомнил откровенности Тани, бывшей секретарши моего шефа

в тресте «Энергомеханизация». Ее муж, как раз этими самыми системами

и занимался, а она с некоторым бахвальством рассказывала о

некоторых особенностях их трехлетней службы здесь, которые я с

большой любознательностью слушал.

Такой же гадюшник, как и греческое Посольство в Москве пятидесятых

годов. Никто не знает, кто за кем шпионит, кто на кого доносит.

Каждый знает, что никому довериться нельзя. Как в том анекдоте:

«А кто раньше настучит, тот и больший патриот». Ведь, «Подписку

о сотрудничестве», наверняка, берут со всех взрослых членов семьи.

Тут никаких друзей быть не может по определению. Только сослуживцы,

коллеги, в лучшем случае, приятели и собутыльники. Такое же мне

рассказывали и те мои многочисленные знакомые и родственники,

которые приезжали в Москву после работы на зарубежных объектах.

Мой сосед по дому в прошлом кадровый дипломат, а на пенсии

тихий алкоголик тоже мне немало рассказывал за бутылкой, о своей

службе за границей. Даже Чрезвычайный и Полномочный Посол и

Консул знают, кто на них «стучит» и куда, а сделать ничего не могут,

все «под колпаком».

Десятки миллиардов долларов отрывали от своего народа и закапывали

в чужие земли, когда половина своих еще своей крыши над

головой не имела. И это в самой богатой стране Мира. Не забуду карикатуру

в греческой газете, что увидел у отца на письменном столе.

Стоит Хрущев в лохмотьях, одной рукой лысину чешет, другой – через

рваные штаны задницу и коротенький текст: «Кому бы еще помочь?».

И где теперь все эти «друзья»? А свои по сей день почти в нищете.

Итак, подхожу я к воротам Посольства, не успел и руку поднять

к кнопке звонка, как калитка сама открывается. Зашел, народу не видно,

наверное, рабочий день окончен. Ведь, греки в Москве тоже работают

только до четырех.

Выходит Консул, заводит меня в маленькую комнатку и уходит

за «документами». Через несколько минут приносит огромный кожаный

чемодан. «Ищите, может, что-нибудь полезное найдете». И

уходит. Открываю, а там обычный канцелярский мусор. Все то, что

Инюрколлегии не представило никакого интереса.

Перебираю этот прах человеческих судеб. Сколько же за ним семейных

трагедий? К горлу подступает комок, глаза наполняются слезами

и тут, откуда-то сверху доносятся звуки рояля и очень приятное

сопрано: «Не пробуждай воспоминанья минувших дней, минувших

дней. Давно угас пожар желаний в душе моей, в душе моей».

Я расплакался, как та несчастная вдова Андреадиса. Мне стыдно.

Понимаю, что за мной, наверняка, наблюдают, а сделать с собой ничего

не могу. Слезы мне неподвластны.

Больше часа я перебирал бумажки. Нашел три третьестепенные

бумажки из нашего Дела и, едва вытерев заплаканные глаза, «не солоно

хлебавши» вышел из комнатки. Консул, сочувственно глядя на

меня, проводил к выходу: «К сожалению, ничем помочь не могу, я

здесь сравнительно недавно. Все происходило до моего приезда».

Я вспомнил, что когда бывшая секретарша моего шефа Таня захотела

меня познакомить с Консулом, при котором они с мужем здесь

работали три года, тот наотрез отказался. А говорила, что они очень

близко подружились в Греции и до сих пор нередко встречаются. Понимаю.

«Дружба – дружбой, а служба – службой». Они люди казенные,

и родную мать удавят, если Родина прикажет».

Вспомнил одного из многочисленных адвокатов, который, в отличие

от прочих, очень долго и эффективно вел наши дела, Бориса

Ивановича Сысоева. Я посетил его в больнице, когда он уже умирал

от рака легкого. Впервые в жизни он позволил мне отблагодарить его

материально.

В минуту откровения он коротко рассказал о себе. Закончил

МГИМО (Московский Государственный институт международных

отношений). От дипломатической карьеры отказался, так как это

профессия самых циничных лжецов, а он врать не хотел. Не герой,

просто очень порядочный человек. Истинный русский интеллигент.

Рассказал мне кое-что и о своих коллегах. Некоторые взлетели очень

высоко, а он, умирая, думал о том, на какие деньги его будут хоронить

жена и еще совсем юная дочь. Как бы объяснял, почему позволил себе

принять мою помощь, а я уже сам все понял.

Ехал домой в тяжелых раздумьях. Ведь, я для российских властей

чужой. И для греческих чужой. И для армянских, и для грузинских.

Кому же я не чужой? Только своей семье, родственникам, друзьям.

Друзей у меня, не много, но они настоящие. С первого класса

школы и с сибирской ссылки, обретенные в самые тяжелые годы. Это

люди разных национальностей и традиций. Я бы даже сказал разных

культур. Что-то общее нас объединило и мы пронесли свою дружбу

через многие десятилетия и фантастические расстояния.

А душа у меня, наверное, все-таки больше русская. И тоска меня

гложет больше всего по Москве. Страшная это вещь ностальгия. Стоим

на «Лаике». Валера, торгующий аудиокассетами, поставит что-то

очень родное и слезы так и наворачиваются. А кругом люди, стыдно,

но ничего не могу с собой сделать. Тоска по своему дому, по родным и

близким. Тоска по Родине, а она у меня очень большая. «От Москвы,

до самых до окраин». Вот, если бы и власть там была хоть чуть-чуть

посовестливее, да поумнее…

Весной ко мне приехал Андрик, и жизнь моя стала веселее. Он

в Греции впервые. Язык так и не выучил, но, когда я «на работе», не

скучает. В городе ориентируется, да и Ваня Бумбуриди скучать ему не

дает. Везде с собой таскает. И родители Вани: Таки и Пупула его тоже

очень любят.

А его нельзя не любить. Его и в школе учителя любили. Учился он

отвратно, но характер ангельский. Никогда никаких конфликтов с одноклассниками.

И с отличниками ладил, и с шалунами-двоечниками.

Только лицемерные пионерские и комсомольские мероприятия

не любил. Несколько раз имел неприятности с администрацией школы.

Я поехал к директрисе посоветоваться, что с этим делать, а она

стала меня стращать письмом на мою работу.

Ну, какие же дуры, казенные, руководят педагогами. А бедные

учителя, даже те немногие, что совестливы и умны, бесправны в авторитарной

стране. Вот так и уродуют поколение за поколением. А,

ведь, дети со временем начинают все понимать. И даже, когда еще не

понимают, они чувствуют своей душой душу взрослых и кого-то любят,

а кого-то только боятся. А страх воспитывает только холопов. Вот

и плодится «быдло» без чувства чести, достоинства и представления

об уважении. Ни к себе, ни к другим.

В начале Мая в Афины приехал на Международную выставку

обуви Андрей Илиопуло со своей супругой Таней. Он уже довольно-

таки крупный бизнесмен. В Москве все расширяется сеть обувных

магазинов основанной им фирмы «Эконика». Ваня Бумбуриди его

представитель в Греции и налаживает отношения с местными предпринимателями.

Обувь у греков отменная, но с китайской конкурировать

с каждым годом все труднее. Да и не только в обувной промышленности.

Даже наши «челноки», распродав свои запасы, что вывезли,

переселяясь в Грецию, везут сюда китайский ширпотреб. Сначала из

Москвы, а потом уже и из самого Китая. Пока только китаец может за

тридцать долларов в месяц работать целый день, не разгибая спины.

Попробуй с ним поконкурировать. Но «Эконика» до ширпотреба не

опускается. Пока поставки только из Европы.

Через несколько дней выставка закрывается и можно уже расслабиться.

Зовет меня как-то утром соседка к телефону, а на линии

Андрей. «Дядя Алик, завтра летим на Крит. Возражения не принимаются.

Билеты уже куплены. В десять тридцать встречаемся в Аэропорту

», – и отбой.

Он знает мою щепетильность, а я знаю, в какую копеечку это

ему влетит. Он и так, как стал «вставать на ноги», помогает Андрику,

чем только может. То работы его покупает на подарки друзьям и

компаньонам, то заказ ему подкинет от правительства Москвы и даже

России. Вот и персональную Выставку в Администрации Президента

под Новый год он организовал.

В России, да и на всем постсоветском пространстве личные связи

имеют очень большое значение, а Андрей умный и очень коммуникабельный

человек, не то, что мои «художники» – от слова «худо». Собственной

тени стесняются. И мой Андрик со мной может «выкаблучиваться

» со своей патологической скромностью, а слово его очень

успешного тезки для него закон, хоть тот по возрасту и чуть младше.

Друг – авторитет, а не я. Салаги.

Итак, летим. Супруги Илиопуло, Ваня со своей Иришкой и мы

с Андриком. Едва налюбовались россыпью островов под нами, голос

стюардессы: «Приготовьтесь к посадке, пристегните ремни». Не

по-русски, конечно.

В Ханье берем микроавтобус и километрах в тридцати у самого

пляжа поселяемся в уютнейшем отеле «Агия Мария». За четыре дня

объехали весь этот райский остров. Какие пейзажи, какие таверны. В

одном женском Монастыре на южном побережье острова сама Игуменья

завела «дорогих московских гостей» в Трапезную, угостила виноградной

водкой, широчайшим ассортиментом сухофруктов и орехов.

«Все свое», – сказала она не без оттенка гордости. Ну как не выпить

за процветание этой Божьей обители и здоровье ее гостеприимных

хозяек?

В одной таверне на западе острова хозяин оказался одноклассником

и близким другом детства тогдашнего Посла Греции в Москве. Узнав,

что мы из Москвы, тоже щедро угощает нас собственной водкой и

вином. Деньги брать отказался категорически. А еще зимой, приехав в

Москву туристом, привез с собой весь ассортимент своих гостинцев.

Нет, что ни говори, а критяне народ особенный. Вдоль шоссе, как

и у нас, народ торгует дарами земли. В основном, это маленькие, но

очень вкусные бананы. В одном месте я хотел «сфоткаться» с одной

очень колоритной молодой торговкой и дружелюбно протянул свою

руку ей на плечо. «Ты что? – шарахнулась она. – Муж увидит, застрелит

обоих». Ну, прямо, как у нас в Сванетии или Чечне.

И дорожные знаки во многих местах прострелены дробью, и при

ружьях охотничьих многие по дорогам бродят. Наше турне завершается.

На прощанье хотим подарить хозяйке, что-либо из наших украшений.

Я открываю свой крохотный чемоданчик, чтоб та выбрала

себе презент, а она оказывается немка, толк в фарфоре знает. Когда

узнала, как дешево мы это сокровище продаем, накупила еще полдюжины

комплектов на подарки в Германию. Тут, как саранча, налетели

и ее сотрудницы. Я в Афинах за неделю столько не всегда продаю,

сколько здесь в этот раз расхватали.

Эх, нам бы кусочек бульвара на греческом курорте. В России все

местными мафиями схвачено. Каждый кусочек прибрежной полосы

запродан чиновниками на откуп бандитам, а те дерут с мелких торговцев

по семь шкур. И так по всей стране.

В порту Ираклиона, прогуливаясь, зашли в магазин-мастерскую

одного керамиста. Это моя несбыточная мечта. Внизу работают и

продают, а на втором этаже живут. Простой гончар работает прямо

за витриной.

Посмотрели его довольно-таки примитивные поделки, показали

свои. У молодой хозяйки глаза вспыхнули от восторга, попросила

мужа купить брошь с тончайшими незабудками, а тот ни в какую. Зависть, ревность. У бедняжки чуть ли не слезы на глазах, но женщина

на Крите знает свое место в семье. Мы, молча оставили свой сувенир

на столе, и вышли на улицу. А сколько раз я поступал также, когда

бедные дети не могли упросить своих родителей. И не поймешь, где

причина в нужде, а где в скупости.

Мы вернулись в Афины как раз 9 мая. День Победы празднуем в

таверне «Красная барка». Официант русский, за соседними столами

много россиян. Праздник провели отменно. Но все праздники когда-нибудь кончаются.

Улетели супруги Илиопуло, погрузились в свои трудовые будни.

Через недельку уехал и Андрик. И снова потекли мои тоскливые дни.

«Лаики» – здесь, «Лаики» – там, и так все дни недели.

В воскресенье – порт Пирей, там особенно лютует полиция. Гдето

между «земляками» жуткая драка. Чуть не дошло дело до поножовщины.

Кто-то поймал соседа на воровстве двух блоков сигарет. И противно,

и жалко этих людей, что доведены до такой степени низости.

Нужда и не на такие мерзости толкает, если нравственные тормоза

ослаблены многолетней борьбой за выживание на своей Родине,

в ссылке, в репатриации на «Родину предков». Горек хлеб «росопонтиев

». А, сколько среди них наркоманов еще казахстанской закваски.

Вторая часть дня – в Монастираки. Здесь немного веселее, а вечерами

– тоска. Бродишь по улицам своего уютного Нео Фалиро, как

потерянный. Ну, все прекрасно, а тоска гложет. Не мой это дом. Я

здесь чужой, лишний, инородное тело. Опять вспомнилось голодное

детство.

Родня мамы, друзья родителей брали иногда к себе на несколько

дней. У них чуть-чуть посытнее, потеплее. День, два, три – в удовольствие,

а потом слезы и сопли размазываешь: «К маме хочу». Да там нечего

есть, нечем топить. Даже вонючая керосинка, к копоти которой

тянемся хоть только ручки погреть, роскошь. Да, кусочек отвратного

черного хлеба, по карточке «иждивенца». Но, зато рядом мама, к которой

заберешься утром под одеяла, прижмешься к горячему телу, и нет

на свете большего счастья… И больше уже не будет. Никогда.

К концу мая приехал Димка со своим огромным синтезатором.

Он по неведению не задекларировал свой инструмент и вот теперь с

него требуют около двухсот долларов. То ли пошлина, то ли штраф.

Еду с ним в Аэропорт, хожу по кабинетам, клянчу, но греческий чиновник

неумолим. Только голову все откидывают. Это у них означает

«нет».

Плакали мои денежки, заработанные почти за неделю. Наш человек

может и вошел бы в положение, сжалился, ведь, видят же они, что

мы нищета, голь перекатная. Но нет, у элладита – Закон. Не любят они

нас «росопонтиев».

Даже та мразь, с Монастираки, себя мнит человеком более высокой

касты, чем самые образованные из нас. А, сколько наших людей с

высшим образованием стали торгашами. Врачи, педагоги, инженеры.

Не признают они Советские дипломы, хотя знают, что у нас лучше

учили.

Мои хлопоты успехом не увенчались, и мы выкупили свой инструмент.

Жизнь снова потекла веселее. Я снова весь день торгую,

Дима безуспешно ходит по тавернам в попытках найти себе работу,

но никому он не нужен. Если и предлагают что-то, то временно и за

гроши. Начало июня. Уже можно и покупаться, и позагорать.

У меня в Банке три тысячи долларов. Это те деньги, что оставались

от отцовского наследства. Я их не трогал. Все расходы на оформление

документов и свое содержание покрываю на свои заработки, да

еще и больше тысячи долларов скопил.

На себя трачу копейки. Я, вообще, очень мало ем, а тут с тоски,

вообще, аппетит пропал. А пивком и наелся, и напился. Калорийный

продукт. Только после работы еще стал в Бар, что рядом с домом, заглядывать

чаще. Небольшая доза Узо расслабляет. И мне нравится.

Только я не развожу его водой, как местные, и даже не присаживаюсь

к столу, а прямо у стойки залпом опрокидываю свою дозу и рукавом

утираюсь, как завзятый алкаш. Завсегдатаи из соседних домов и бармен,

профессорской наружности, уже знают меня. «Что с них взять

с этих росопонтиев? Такие же пьяницы, как и большинство русских.

К середине июня я уже сдал все необходимые документы в Номархию

(Областная администрация) и можно ехать домой. Димка, конечно,

никакой достойной работы не нашел. Жара становилась такая,

что мне стало трудно выносить ее даже в тени, а уж о том, чтоб стоять

на солнцепеке, я и думать не хотел.

Обратно едем на автобусе. Выезжаем из Греции. На границе водители,

как положено, запасаются «презентами» для таможенников всех

стран, через которые предстоит проехать, и пока все прекрасно.

Уже предвкушаю радость встреч со своими. Объятия, застолья,

рассказы. Но вот «закавыка». На пути полубандитская самопровозглашенная

«республика» Приднестровье. В чистом поле среди посевов

кукурузы и подсолнечника стоят три вагончика. В одном – пограничники,

в другом – таможенники, а в третьем – их бытовка. Там они

отдыхают, пьют, спят. Шофера со всеми старые знакомые. Сидят себе

пьют кофе с некоторыми из них, а некоторые – «шмонают».

Некий «хмырь» в погонах старшего лейтенанта Советской Армии,

глядя на нас своими отмороженными глазами, заявляет, что вынужден

Диму высадить, так как в его загранпаспорте печать недостаточно

четкая. Сволочь, он с этой печатью уже несколько более законных

границ пересек и проблем не возникало. И, что значит высадить? Куда

высадить? В чистое поле? Я взбешен, вот-вот взорвусь и чего-либо

натворю. Ведь, обратно мы тоже ехать не имеем права. Да и куда? На

чем?

Димка перепугался за мое здоровье. Тут и инфаркт, и инсульт запросто

может приключиться, да еще в чистом поле. Как ни странно,

хладнокровие проявил именно он, чего от Димы ожидать было никак

нельзя. Ведь он настоящий вулкан.

Он отвел меня в автобус, сунул в руки початую бутылку «Метаксы

» и, на ходу вытирая свои губы, пошел обратно «договариваться».

Шофера начали роптать. Мы всех задерживаем. Минут через десять

бежит улыбаясь: «Поехали». Я стал выпытывать его: «Сколько?». Признался

только, когда коньяк возымел свое действие, и я немного успокоился,

остыл. «Тридцать баксов». Ах, крохоборы, да еще и в офицерской

форме. А, ведь, их моя Родина наплодила, наша власть.

Я не знаток в Геополитике. Да и информацией, необходимой, не

обладаю. Может и необходимость заставляет насаждать полубандитские

режимы по всему постсоветскому пространству, но все равно

стыдно. Ох, трудно жить в этом мире совестливым людям. Тяжелое

это бремя совесть, чувство собственного достоинства, честь и даже

просто неравнодушие. До всего есть дело, а «умные» посмеиваются:

«Дурачок». Да, действительно, дурачок, но очень хочется хоть самому

себе не опротиветь.

Всю дорогу до белорусско-российской границы проехали прекрасно,

а тут снова проблема. Но не у нас, а у шоферов. Таможенники

затребовали «не по чину». Долго торговались, но не договорились.

Развернули автобусы и поехали к другому Погранпункту. Местами

чуть ли не по проселочным дорогам.

Помню только, что проезжали через маленький городок Молодечно.

А вот откуда взялся второй автобус, убей, не помню. Кажется,

этот из Салоник ехал и где-то ночью пристроился к нам. Вместе, наверное,

«договариваться» дешевле.

Наши автобусы остановились метрах в трехстах от провинциального

пропускного пункта, у живописной речки, и шофера пошли «договариваться». Пришли минут через тридцать расстроенные. Опять

много «заломили», надо ждать другую смену, а она через несколько

часов. Ну, тут хоть природа прекрасная, погода хорошая. Можно на

травке перекусить и выпить, поваляться, позагорать. Куда деваться?

Продолжили мы свой путь только к вечеру, а утром уже подъезжаем

к Белокаменной. Ну, как встречаются родные люди после долгой

разлуки, описывать не буду. Сами знаете.

Сразу после полагающегося застолья, я у Лиды. После всех объятий

и слез подробный доклад о нашем родном тресте, которому я

отдал, служа со дня его основания верой и правдой четверть века, и

она не намного меньше.

Вся тройка его нынешних руководителей, которые пришли в

трест еще «мальчиками на побегушках», когда я был уже начальником

очень важного отдела, распоясалась так, что и описать трудно.

Почти всех ветеранов, что стояли в очереди на жилье по 10-15

лет, посокращали. Своих детей или близких родственников приняли

на работу и сразу же поставили на очередь. Почти все квартиры, в

недавно сданном в эксплуатацию шикарном доме над самой станцией

метро «Новогиреево», присвоили.

А, куда пойдешь жаловаться? Ведь, каждая инстанция – это всего

лишь один корешок уже давно сформировавшейся и проросшей глубоко

в нашу почву системы. Все взаимозависимы, все повязаны. Это

уже не метастазы системы, это уже гангрена.

Им мало, что они уже давно само огромное здание треста запродали

какому-то скороспелому Банку. А, ведь, мы его, буквально, сами

строили и, нередко, своими руками. Многие сотрудники аппарата

треста, засучив рукава, помогали рабочим поскорее завершить работы.

Своя текучка подождет. Надоело тесниться.

Во дворе стоит огромной длины сильно потрепанный Кадиллак,

присланный Диме Лереру из Америки. Там, где была постоянно-действующая

Выставка, теперь «Сэконд Хэнд». Злые языки утверждают,

что его предприимчивые родственники, собирают по всей зажравшейся

«загнивающей» поношенное шмотье, как «гуманитарную помощь

», и шлют сюда целыми контейнерами, а здесь ее распродают

мелким оптом нашим торгашам, что торгуют на барахолках. Заведуют

всем этим делом формально дочь Диордицы и сын Лерера.

Наши Акции, которых мы и в глаза не видели, числились в реестре

какой-то конторы, а теперь и эта контора куда-то «испарилась», и

свои акции никто не может найти. А, ведь, у нас за них тогда Ваучеры

брать отказались, и мы платили свои «кровные» денежки.

Эту аферу проворачивал лично Лысанов, который вскоре обзаведется

личной охраной. Валяются у меня где-то пять этих пресловутых

бумажек, за каждую из которых тогда «Обераферисты» уже всесоюзного

масштаба обещали по одному автомобилю «Волга». Сами-то они

успешно «прихватизировали» все то, что нынешние нищие пенсионеры

своими горбами создали. Зато наша страна теперь по количеству

скороспелых долларовых миллиардеров «Впереди планеты всей».

Я стараюсь обо всем этом не очень задумываться. Голодное детство

и юность, резко сменившиеся слишком даже большим достатком,

приучили меня относиться к материальным благам по-философски.

Колесо Фортуны вертится, и его не остановить. Конечно, «лучше

быть богатым и здоровым, чем бедным и больным», но, кто знает, что

ждет наших «Оберворюг». Вон, жрут они друг друга. То один «загремит

на нары», то другой.

А наши трестовские? Все намного младше меня и…: «Иных уж

нет; а те далече». Не буду гневить Всевышнего, и я не голодаю. И совесть

чиста, и здоровье пока сносное. Из головы не идут строки Великого

Омара Хайяма: «Я был в обиде на Творца, что не имел сапог, пока

не встретил молодца, который был без ног».

Все в этой жизни относительно. Главное – здоровье. Ведь, после

моей операции на легком прошло четверть века и пока, тьфу-тьфу, все

в порядке. Я, ведь, многие годы не был уверен, что новообразование в

моем легком было доброкачественным, и приговор мне не отсрочен,

а отменен.

Всю жизнь утешал себя тем, что подавляющему большинству населения

на нашей планете намного хуже, чем мне. Миллионы людей в

Заполярье по полгода не видят Солнца в своих утлых жилищах среди

многих тысяч квадратных километров ледяного безмолвия.

Во много раз большее количество наших собратьев мрут от голода

и болезней на Юге нашего шарика. Да, и в том «Золотом миллиарде

», что живут, в так называемых, «цивилизованных странах» и

все думают, какое бы еще более смертоносное оружие придумать и

произвести, жизнь весьма эфемерна.

Колесо фортуны вертится, и вот то тут, то там, кто-то, обезумевший

от алчности, вдруг разоряется и пускает себе пулю в лоб, кто-то

неизлечимо заболел и все его миллиарды его уже не спасут. Вчерашнюю

Звезду сцены или стадиона вдруг обошли, и она, забытая всеми,

очень часто без потомства, тихо спивается в нищете. Я и таких знавал

лично.

Человек всю свою жизнь, раздирая в кровь свои руки, карабкается

вверх по социальной пирамиде, и все равно кто-то, взобравшийся

всеми правдами и неправдами выше, поглядывает на него свысока, и

это отравляет все существование завистливого человека. А, уж, когда

он сорвался и грохнулся оземь, то, с чем большей высоты он грохнулся,

тем катастрофичнее его участь. Вот, его уже не замечают те, что

вчера пресмыкались, а иные и злорадно торжествуют, пока и сами не

грохнутся.

Я всем доволен. Живу, как среднестатистический россиянин,

наслаждаюсь прелестями московского лета. В Греции сейчас жуткая

жара, а наслаждение на пляжах не для большинства населения. Жизнь

для него и там – борьба за существование.

Пенсионный возраст тоже имеет свои прелести. Правда, я заработал

максимальную в Союзе пенсию, а меня и в этом мое государство

грабануло, но пусть подавится. Нам с Лидой хватает. Одежду и обувь

донашиваем за детьми, внуками, знакомыми. Даже в Сэконд Хэндах

не нуждаемся. Едим мало. Диета. Правда, квартира не ремонтировалась

со времени вселения в нее 35 лет назад, но и это переживем. Я

видал жилища и пострашнее, и даже у очень уважаемых, и довольно

таки известных стране людей. А в провинциях богатейшей страны

мира – вообще нищета.

Зато я много гуляю по любимому городу. Читаю, на что раньше

не было ни интереса, ни времени. С остервенением продолжаю учить

красивейший «чужой» язык. Даже до русской классики на греческом

добрался. Уже почти без словаря. Благо у нас теперь есть не только

Московское общество греков, но и Греческий культурный центр, под

руководством настоящей подвижницы Феодоры Янници, а там чудесная

библиотека, фонотека, видеотека.

Это наши предприниматели раскошелились. Дай Бог, им успехов

в их бизнесе. Они все люди деловые, прагматики. С властью не ссорятся,

а, наоборот, и иногда даже слишком. Всегда все одобряют. Не

то, что я, дурак. Почти всю сознательную жизнь бунтую. «Ершистый

шибко», – как говорили в Сибири. Тут мне один мой «друг» в Фэйсбуке,

прочитав мои комментарии, написал: «Что, опять в Сибирь захотелось?

». «Нет, – отвечаю. – Я пар выпускаю, чтобы Пояс Шахида не

сварганить».

Лето пролетело быстро. Минуло и золотое «Бабье лето», полили

дожди и показались первые белые мухи. От Папакосты весточка:

«Разбирательство Иска назначено на середину Декабря». Ну, вот, ни

день рождения со своими не отмечу, ни Новый год не встречу. Правда,

в Греции еще тепло, а я животное теплолюбивое.

В Афины прилетел за три дня до слушания Дела, а тут раз и сюрприз.

Чиновники Минюста объявили забастовку. Рассмотрение нашего

иска откладывается на неопределенный срок. Меня приняли

родители Вани Бумбуриди Пупула и Таки, но мне надо же и совесть

иметь.

Мы рассчитывали на скорый исход дела, а у них квартира хоть и

двухкомнатная, но там и брат Пупулы, и в одной комнате ее очень старая

и больная мать. Положение патовое. На месяц, другой квартиру

никто не сдаст, и я, сгорая со стыда, живу у супругов Бумбуриди.

Правда, здесь повеселее, чем было в Нео Фалиро. Это Калифея,

район наиболее густо заселенный понтийцами. Когда-то здесь было

болото и тучи комаров, а посему земля сравнительно дешевая, но репатрианты

умеют работать. Тут и море не очень далеко, и до центра

города можно пешком прогуляться для физзарядки и экономии денег.

Вообще, Греция – Рай, но только для имущих. На хлеб насущный

и здесь нужно пахать. Если где-то хапнул хоть один миллиончик долларов,

то можно, вложив в какое-либо дело, всю жизнь прожить не

в роскоши, но в достатке, и здесь достаточно много таких из постсоветского

пространства и с некоторых других стран, где коррупция,

явление распространенное.

Есть и те, что в цивилизованных, но не очень уютных странах,

честно отработали и, заработав хорошую пенсию, доживают свой век

в теплом Раю. Деньги надо зарабатывать в богатых странах, а проживать

в бедных.

Я на «Лаики» вступал в контакт со многими иностранцами, обосновавшимися

здесь основательно. Немало здесь и наших мафиози,

не имеющих к греческому этносу никакого отношения. Особенно, из

Грузии.

Паспорт тоже не проблема, если «бабки» есть. Чиновники коррумпированы

не намного меньше, чем у нас. 25-30 тысяч долларов, и

полноценный паспорт в кармане. Это меня, записанного с детства в

Архиве московского Консульства сына греческого дипломата, будут

«мурыжить» целых три года, прежде чем легализуют, а с деньгами все

просто, особенно, если не в самом центре Афин. Тут административные

органы районов города очень автономны, и каждый район мегаполиса

обладает полной самостоятельностью и независимостью от

Нома (Области) Афин.

Прилетев в Афины, я на другой же день с самого раннего утра

отправляюсь к Папакосте. Оказывается не факт, что даже после положительного

решения Суда в нашу пользу, квартиранты сразу съедут

из нашей квартиры. Им могут дать определенный срок на поиски другого

жилья, и это может быть даже не один месяц. «А, как же семью

моего дяди так быстро вышвырнули из нашей салоникской квартиры?» – спрашиваю я. «Это, наверное, они сами не очень сопротивлялись, – отвечает она, – ведь не чужие люди».

Да, были не только не чужие, а и единственные родственники по

отцу. Были, да сплыли. Такие обиды не забываются, а разве им можно

было что-либо объяснить, не зная языка, когда все и решалось не

нами. Им нас не понять. Но, это еще не все. Оказывается я должен

собрать еще целую кучу разных бумажек, вплоть до Свидетельства о

Рождении из Афинского ЗАГСа. Я с ума сойду. Правда, я уже сносно

разговариваю по-гречески, но это, ведь, снова беготня по инстанциям,

снова расходы. А, когда мне работать, когда зарабатывать?

Снова начались мои «хождения по мукам». В Греции, как и везде,

народ очень разный. Одни относятся по-христиански с сочувствием

и состраданием, другие с нескрываемой брезгливостью и презрением,

а кресты на шее носят все.

Опять целую неделю бегал по разным инстанциям. Ну, и эти забастовки

у них тоже просто Божья кара. Каждый день кто-то бастует,

кто-то митингует, кто-то захватывает университеты, учреждения, министерства.

Может быть, им, действительно, подходят больше «Черные

полковники»? Может, не дозрели еще до демократии? Или перезрели?

Великий Александр хотел Азию европеизировать, а его преемники

весь юг Европы превратили в Азию. А потом еще и несколько

веков под игом варваров. Это бесследно не проходит ни для Эллинов,

ни для Славян. Элладиты нас Понтийцев называли «турецкое семья».

А сами? Кто из них знает участь своих пра-пра-пра бабушек? Ведь,

древние-то Эллины, говорят, были русые и светлоглазые.

И снова потекли мои серые будни. Первую половину дня я со своими

земляками на разных «Лаики», вторая половина –в Монастираки,

и вокруг меня дети разных народов и разных цветов кожи почти со

всех континентов. Художники, ремесленники, хипари и наркоманы,

которые и сами зарабатывают себе на «дозу», приторговывая. Заезжали

к нам и уличные музыканты из Шотландии со своими кантри, и

целый бродячий ансамбль американских Индейцев.

Тут же и уличный торговец поношенной обувью дядя Нико, проживающий

в соседнем подвале. Ему уже под восемьдесят, а детей нет,

кормить некому. Разве мне пришло бы когда-нибудь в голову, что в

Греции кому-то сгодится и поношенное? Да, сгодится. Я и сам купил у

него за копейки две пары вполне приличных туфель. И «блошиный»

рынок, здесь совсем рядом на соседней улице и тоже, как ни странно,

пользуется огромным спросом. Целый квартал занимают и вполне легально.

Во всяком случае, полиция эту голь перекатную не беспокоит,

как нас. Чего тут только нет, мама родная! Вот бы сюда сейчас моего

Андрика, который с некоторых пор тоже «свихнулся» на антиквариате

(то есть хламе).

Я здесь в этом окружении задерживаюсь допоздна. Тут и ем, тут и

пью. Уже и приятели появились, и собутыльники, и «травкой» настоятельно

угощали, но я не фраер, уже знаю, что это такое. Спасибо великому

киргизскому писателю Чингизу Айтматову за его роман-предупреждение

«Плаха». Тогда еще мало, кто понимал грядущую беду рода

человеческого Наркоманию, а многие о ней даже и не слышали. А мне

теперь уже и пальцев не хватит пересчитать, сколько славных ребят

ушло в возрасте 30-40 лет даже среди моих родственников, друзей,

знакомых.

Домой возвращаюсь довольно поздно. Только чаю испить с хозяевами

и спать. Телевизор я почти не смотрю. Во-первых, говорят

слишком быстро, и я улавливаю только отдельные слова и фразы, а

содержание не доходит. Во-вторых, такая же помойка, как и у нас. Пошленькие

сериалы, что у нас «мылом» называют, мордобои, убийства.

Почти всё, как у нас. Интересно, кому это нужно такое мощное средство

просвещения, как телевидение, обращать во вред человечеству,

его дэбилизацию?

Да, я здесь практически только сплю на своем диванчике в холле,

но мне все равно очень стыдно. Тут же рядом со мной в холле ночует

и младший брат Пупулы, который давно здесь живет и все никак

не социализируется. Ни работы, ни дел каких-либо. Конечно, я здесь

лишний, но, что мне делать?

Со многими нашими греками я еще в прошлом году сдружился.

Они мою проблему знают. Еще тогда предупреждали, что здесь в Греции

все адвокаты жулики. Если нет знакомых, то трудно чего-нибудь

добиться. Только деньги будут качать из тебя. Какие деньги? Моя бедная

Папакоста еще и одной драхмы с меня не взяла.

Здесь народ «тертый». Батумские, сухумские, цалкинские, из Казахстана.

Все они жили в своих диаспорах, все спаяны, а я и греком-то

себя стесняюсь называть, а только шутливо, как у себя в Фэйсбуке

«Русскоязычный греко-армянин грузинского розлива».

Все они очень разного происхождения. Среди батумских побольше

отпрысков трапезундской мелкой буржуазии, цалкинские чаще из

туркоязычных греков потомственных строителей, ибо жили на землях,

не плодородных.

В силу исторических обстоятельств и в Грузии, и в Казахстане

очень не многие смогли получить достойное образование, и большинство

потомков даже самых состоятельных некогда семей так и

остались недоучками. Не удивительно, что среди них есть и немного

приблатненные, и оторванные хулиганы, и даже откровенные уголовники.

Глядят они на меня «интеллигентика гнилого» и жалко им меня

престарелого малютку.

Не раз мне говорили: «Вот посчитай, сколько ты уже потратил

на свою тяжбу и сколько еще потратишь. Да, наши ребята за тысячу

баксов твоих мучителей давно бы с балконов повыкидывали. Они

же трусы жуткие. Их даже и кидать не надо, только «калаш» покажи,

сами попрыгают».

Сначала я только улыбался, потом стал задумываться. А у меня

есть другой выход? Где альтернатива? Мне четко было сказано с самого

начала, что судебные тяжбы здесь тянутся годами. Сколько лет

потребовалось Инюрколлегии, чтоб получить, даже из американского

и швейцарского банков, отцовские деньги? Там, ведь, и выселять не

надо было никого, а все в греческую бюрократию упиралось.

И тут я задумался всерьез: «А может и, правда, мне их пугнуть»? Я

не раз и от своих московских слышал, что местные обыватели не только

презирают наших, но и побаиваются. Как многие наши москвичи и

презирают, и побаиваются «лиц кавказской национальности».

Я еще в свой первый приезд сюда по турпутевке слышал от Алика

Илиопуло, что здесь до нашествия наших, почти не знали, что такое

хулиганство, воровство, угоны автомобилей и всякие прочие мелкие

правонарушения. Так, что не очень гостеприимное отношение Элладитов

к «Росопонтиям» можно понять.

Но, очень не многие здесь способны понять, что это не вина, а

беда нашего народа. Ведь, на Кавказе у нас менталитет значительно отличается

от местного. Там, до сих пор слово «Свой» (синоним российского

«Блатной») звучит гордо и с каким-то романтическим налетом.

Вы только вдумайтесь, что «Авторитет» бывает и «криминальный».

Это вам не бандит какой-то, не «мокрушник», а элита, аристократия

преступного мира, и она бывает на много благороднее наших «Правителей

», «Вождей» и «Фюреров».

Через несколько дней своих тяжелых раздумий звоню своим мучителям

и уже на достаточно внятном языке, придав голосу зловещего

металла, заявляю: «Имейте в виду, у меня уже иссякло терпение и

не осталось выбора, а у вас, видимо, никогда не было совести. Если вы

до Пасхи не съедете подобру-поздорову, то я улечу к себе в Москву, а

вами займется русская Мафия. Вас всех повыкидывают прямо с балкона,

а потом вы ищите меня и судитесь со мной, как я сужусь с вами.

Конечно, если выживете!», – и бросил трубку.

Поздно вечером, как всегда, пришел домой, а Пупула говорит:

«Твоя Папакоста уже весь телефон оборвала в бешенстве, – говорит,

– образумьте вашего родственника, они в полицию хотят обращаться.

Это может очень плохо кончиться для него. Это ему не Россия».

А Пупула еще масла плесканула: «Он, действительно, совсем

обезумел, бедняга. Не знаем, с кем общается, домой приходит только

спать».

Утром ни свет, ни заря снова звонок, уже поспокойнее: «Господин

Дионисиади, я Вас очень прошу, не усложняйте мне жизнь, она и так

не такая легкая, как Вам, наверное, кажется. Мне еще не хватает вызволять

Вас с помощью Консула из полиции и фигурировать в криминальной

хронике. Госпожа Харами поклялась детьми и внуками, что

до Пасхи съедут». Я ее успокоил: «Ну, и, Слава Богу, о чем же тогда

разговор. Я Вам тоже даю слово».

У меня отлегло от сердца. Торговать я в этот день не пошел, а

отправился с Таки в «Варелио» (бочковая), крохотную лавочку, что

торгует бочковым вином, и тут-же три маленьких столика, где можно

распить кувшинчик, другой, закусив маслинами и «фетой» (сыром).

Это что-то вроде Тифлисского «духана», только что не в подвале.

Как говорится, «дешево и приятно». Здесь все завсегдатаи старые друзья.

Атмосфера домашняя, теплая. Меня Таки давно сюда приглашал,

но мне все было недосуг, да и Пупула на это заведение роптала, денег

лишних и у них нет. А разрядился я там хорошо.

Через пару дней, когда остыл немного, поехал к Папакосте, извинился

за доставленное беспокойство и объяснил, что у меня, действительно,

безвыходное положение.

Еще через неделю еду на «свою» квартиру. Звоню в дверь, никакого

отклика, а сковородка шипит на весь этаж и рыбой жаренной

пахнет на весь дом. Прислушался, шагов не слышно, а кран водопроводный

открывали и закрыли. Струю воды я слышал четко.

Позвонил понастойчивее, один, второй раз и присел на ступеньки.

Ведь, кто-нибудь появится, в конце концов. Не помню, сколько сигарет

выкурил, но очень пожалел, что выпить нечего.

Дом, как вымерший, никаких соседей не видно. Часика через полтора,

два подъезжает лифт. А он в другом конце просторного коридора.

Я встрепенулся. Гляжу, идет мой квартирант, и я ему навстречу. Он

как-то замер и попятился назад, а я с циничной улыбкой, граничащей

с издевкой, эдак лицемерно: «Здравствуйте, господин Харами. Что это

у вас на звонок никто не откликается, не случилось ли чего? Сковорода

шипит, рыба жарится, вода из крана течет, а шагов не слышно, на

звонки никто не откликается».

Мужичок-то он тщедушный, чуть-чуть повыше меня ростом:

– Ну, вы же про русскую Мафию моей жене что-то говорили.

– Так это, если у меня выхода другого не останется, но, вы же обещали,

детьми поклялись.

– Да, да уже нашли здесь поблизости. Правда, это подвал, но нам

не надолго, зять свой дом достраивает. Да и зима уже прошла, обойдемся.

– Ну, вот и чудненько».

Открывает дверь: «Жена, принимай гостя». Она тоже виновато

улыбается, к столу приглашает, а он уже накрыт. Хозяин достает из

шкафчика недопитую бутылку Виски и бутылочки Тоника и Содовой

из холодильника. «Нет, нет, спасибо я не пью. И давление и язва». Не

стал распространяться, что Виски не люблю, а с водой и надух не переношу.

Еще минут десять поболтали о чем-то пустом, и я, отказавшись

и от обеда, откланялся.

Через два дня Папакоста велела заехать за ключами. До Пасхи

оставалось несколько дней. Беру ключи, еду, действительно, квартира

пуста. Только потрепанную софу мне оставили в одной из двух спален.

Ванна и унитаз в жутком состоянии, но это все мелочи. Главный

вопрос решен. У меня, буквально, «камень с плеч».

Знакомлюсь с соседкой. Госпожа Марфа очень приветлива. Приглашает

на чашечку кофе. Живет одна, дочь живет у мужа. Говорит,

что съехавшие люди не плохие, но нужда тоже людей принуждает

иногда вести себя не хорошо. Они дружили семьями. Просит зла на

них не держать, по всем вопросам обращаться без церемоний.

Видит, что и я не плохой человек. Да, говорю, и меня именно нужда

заставляет вести себя иногда слишком жестко, а по натуре я человек

добрейший. Как бы в доказательство того, что я не бандит, а художник,

показал ей свои работы, большую статью из местной газеты,

что была на греческом языке. Оставил ей и ее дочери брошку и серьги.

Она записала мне свой номер телефона, сказала, что он всегда к моим

услугам. Мы допили свой кофе, и я, тепло распрощавшись, уехал.

Мне еще подфартило. Ваня Бумбуриди к празднику купил родителям

новую мягкую мебель, а прежнюю в очень хорошем состоянии

отдал мне. Приехавший на праздники его старший брат Одиссей раздобыл

мне две прекрасные кровати.

К Пасхе моя квартира была уже пригодна для проживания.

Мы все у Вани дома отпраздновали Светлый Праздник Воскрешения

Христа, и я улетел в Москву.

В Москве опять слезы, объятия, поцелуи, рассказы и так далее.

Лето, а затем и осень пролетели незаметно, и мне снова надо ехать в

Грецию добивать признание моего права на гражданство.

Вот, ведь, сволочи. Я же приехал уже, хотя и с временным, но греческим

паспортом. Две зимы бегал по инстанциям, убеждал, что закон

на моей стороне. Но они в этот закон столько «палок» насовали, что

и он бессилен. Справка на справку, бумажка на бумажку, бесконечное

количество «Ответственных заявлений». Это, когда ты сам декларируешь

какое-то свидетельство, но, если соврал, тюрьма. А я писать-то

не умею. С каждой бумажкой к Папакосте не побежишь, а чужие люди

за твои же деньги так заполнят, что хоть сразу вяжите.

Уезжая из Афин, я в спешке не смог заехать к Эле, чтоб попрощаться

и оставить ей ключи от квартиры, и попросил об этом Ваню.

Дочь Эли Наташа уже вышла замуж, и им там, в крохотной квартирке

было слишком тесно, а тут еще и баулы с товаром где-то надо держать.

О квартплате, конечно, и речи быть не могло. Она только должна

оплачивать коммунальные платежи.

По приезде из Москвы меня ждал очень неприятный сюрприз.

В почтовом ящике еще с лета лежало письмо из Номархии: «При получении

копий Ваших документов по нерадивости принимавшей их

нашей сотрудницы подлинность принятых копий не была заверена.

Приносим наши извинения и просим явиться к нам с подлинниками

всех документов».

Вот, ведь, мерзавцы, это еще полгода «коту под хвост». «Косяк»

допустили они, а расплачиваться мне. Мало этого и домоуправ «обрадовал

»: «Прежние жильцы почти полгода не платили за коммунальные

расходы. Задолженность около 250 долларов. Надо рассчитаться».

Вот тебе и «порядочные люди». Узнал их адрес, пошел. Они и слушать

не хотят. Что, снова Мафией пугать? Да, пропади они пропадом. Пусть

подавятся своим Виски, на который у них денег хватает.

И у Папакосты бюрократические препоны с переоформлением на

меня и Никушу маминой доли в правах собственности на квартиру.

Опять я целую зиму по «Лаики», да в Монастираки.

Начинаю уже ненавидеть этот прекрасный город. И, как я раньше

не обращал внимания на эти трущобы прямо в самом центре города,

на этих бездомных наркоманов, что десятками ночуют прямо на

картонных коробках в подземных переходах центральной площади

Афин Омония, на уйму одиночных проституток, что почти каждый

день пытаются меня «клеить», пока я прохожу свои 5-6 минут от своей

станции метро до дома, что находится в начале улицы Ахарнон.

Это помимо тех мелких борделей, что почти в каждом переулке,

и даже один в полуподвале, чуть ли не напротив моего подъезда, прямо

рядом с крохотной фирмой ритуальных услуг, чей огромный полусгнивший

катафалк, словно навечно прикован к тротуару у нашего

подъезда впритык к мусорным контейнерам и постоянно напоминает

о бренности жизни.

Молоденьких «девочек» из соседнего борделя я несколько раз

встречал в ближайшем сетевом магазине «Дисконт». Не знаю, откуда

они, но матюгались смачно и громко на русском языке. И, как я раньше

на все это как-то внимания не обращал?

Вспомнил, как еще, когда мы в позапрошлом году поздно возвращались

домой из какого-то Ночного клуба, Ваня показал мне и моим

двум Андреям где-то на проспекте Сингру «плешку» дико раскрашенных

проституток – трансвеститов, которые, как обезьяны кривлялись,

приняв нас за потенциальную клиентуру.

До чего же было противно. Сутенеров тоже в центре города хватает.

У этих товар посвежее и качеством получше, те, что ни до борделя,

ни до панели еще не докатились. У этих «дно» пока только в перспективе.

Они «работают» на квартирах, а клиентуру им подбирают вполне

респектабельные с виду сутенеры. Прямо здесь рядом у недорогих

гостиниц подходят к прилично одетым людям и очень вкрадчивым

голосом и почти шепотом, как заговорщики, предлагают юную «Лолиту

», показывая свой «товар» в обольстительных, но не похабных

позах.

Ко мне тоже подходили, когда был в костюме и при галстуке, а

когда возвращался со своим «этюдником» одетый, как босяк, в потрепанных

джинсах, внимания удостаивали только «одиночки», но очень

деликатные.

С одной по пьянке даже разболтался. Тошно было идти в холодную

и пустую квартиру. Вспомнил и свою молодость, и своего развращенного

до мозга костей приятеля Борю. Как мерзко сейчас даже

вспоминать. И, как меня мой Ангел-хранитель уберег от Сифилиса,

который начал распространяться в Москве сразу после Международного

Фестиваля молодежи и студентов 1957 года. Тогда тоже, как и

сейчас, наши власти все валили на бедную Америку. Якобы они эту

страшную болезнь к нам сознательно завезли.

Ох, как тошно на душе. Домой иду, как на каторгу.

Зимы в Греции теплые, но все относительно. Система отопления

в каждом доме автономная. Топливо дорогое. Котел растапливают

только утром и вечером. У меня все рамы и балконная дверь допотопные,

отовсюду дует. Цены на воду и электричество тоже кусаются.

О центральном отоплении и горячем водоснабжении тут только слышали.

Советской «халявы» здесь нету. Потому они такие бережливые.

Те, что победнее, и не всегда после отправления «малой нужды» воду

в унитазе сливают. Многие и купаются то только поздно ночью, когда

электричество подешевле, и не так долго, как мы под душем нежимся.

Разогрели электробак, что «термосифон» называется, и по-быстрому

вся семья проскочила коротенькую процедуру. Вот, так-то. Жизнь

она и здесь не всем сладкая. Как говорится: «Хорошо там, где нас нет».

Везде надо вкалывать. Или воровать. Не умеешь или не хочешь воровать?

Тогда вкалывай.

И я вкалываю. В Москве на сто долларов целая семья месяц живет,

а я их здесь за 3-4 дня наторговываю. Ну, и Андрику на изготовление

такого количества работ недельки достаточно. Конечно, прожить

мы здесь смогли бы, но, уж слишком там, в России глубоко корни пущены.

Не для нас такие крутые перемены в жизни. Очень хочется верить,

что у нас скоро реформы принесут свои плоды.

Так пролетела у меня вся зима. Весной получаю, наконец, положительное

решение о моем праве на гражданство, можно уже и в Димархию

(Мэрию) идти и тут снова «косяк».

На этот раз уже Бюро переводов МИДа напортачило. Звук «И»

в греческом пишется тремя разными буквами, да еще и тремя диграфами.

А в моей фамилии целых четыре «И», которые на греческом

пишутся тремя разными буквами, а мне переводчица одну из букв записала

неправильно.

Я то, конечно, и не заметил ошибку, а Папакоста сразу усекла:

«Грубейшая ошибка. Вот такие у них в ведомстве переводчики. Надо

исправлять». И опять я в Бюро Переводов, опять в Номархию, опять

надо ждать, опять нервотрепка, время, расходы.

Через три недели получаю новое решение. Но это решение законодательного

органа, теперь надо бежать в исполнительный – «Димархию

». Он выдает свое решение. Это уже для полиции на получение

«Тавтотита», это то, что немцы называют «Аусвайс», а мы Удостоверением

личности. Это здесь главный документ, как у нас внутренний

Паспорт, а Паспорт у них, как у нас Загранпаспорт, и оформляется в

любом Турагентстве за три дня, но не за месяц, как у нас. Он нужен

только для загранпоездок и большинство простого люда его никогда

и не берет.

Димархия совсем недалеко от моего дома по пути от Омонии на

Монастираки. Я здесь часто хожу. Очень колоритное место. Прямо

рядом с таким важным госорганом, буквально, процветает нелегальная

торговля из-под полы сигаретами. Не знаю, контрабанда это или

контрафакт, но масштаб и размах поражает.

Вот тоже одна из граней пресловутой «Западной демократии».

Торгуют, в основном, наши и албанцы. Хотя и цыгане встречаются, и

представители других этносов. Торгашей тут тьма. Торгуют, в основном,

мелким оптом, блоками. Все отлажено, как часы. Только нагрянет

облава, все вмиг растворяются. Зазевавшегося, навряд ли, посадят,

откупится, но задорого. Тут полиция не мелочится.

В Димархии тоже своя бюрократия. Нужны еще какие-то бумаги,

заявление и, как всегда, снова «Ответственное заявление». У входа

ошивается «помощник» с полным набором канцелярских принадлежностей,

бланков, марок и всего необходимого.

Чиновники тоже разные. Один по всем вопросам отфутболивает

к уличному «помощнику», у которого, очевидно, «в доле»; другая

ополчается на него, и сама все заполняет. От «презента» отказывается

категорически. Ни о деньгах слышать не хочет, ни о «сувенире». Хотя

ассортиментом моих работ осталась довольна. Сказала, что ей все это

очень нравится и придет как-нибудь с дочкой на Монастираки. Это

здесь в двух шагах.

Еще десять дней и мои бумаги готовы. Иду в Отделение полиции,

что совсем рядом с моим домом. Там у входа автоматчик, но очень

приветливый. Спросил, куда, зачем? Посмотрел пару бумажек и объяснил,

куда идти. Поднимаюсь наверх, захожу в искомый кабинет, там

офицер сама любезность. Никогда бы не подумал, что в полиции могут

сидеть и приветливые люди.

У нас даже не в рядовом Участке, а и в самом Районном Управлении,

и между собой мат перемат, не обращая внимания на посетителей.

Нет, не ругаются, разговаривают. Ну, прямо, как сибирские

извозчики. Какой контраст. Вспомнил и того полицейского офицера,

что у них в Министерстве меня шокировал, когда я подавал свои бумаги

для получения «Вида на жительство».

Тоже бумаги, отпечатки со всех (если не ошибаюсь) пальцев правой

руки. «Приходите через две недели». Через две недели прихожу,

а тут, вместо Тавтотита, извинения. Да, какие искренние. Чуть ли не

со слезами. «Простите, пожалуйста! Мне так совестно, что я Вас пожилого

человека так мучаю. Ну, понимаете, приболел начальник, чья

подпись необходима. Ну, с кем не бывает?».

Мне уже самому неловко, что он так передо мной, «мелкой

сошкой», распинается. «Да, что вы, какие мучения, я здесь рядом

живу». Иду домой счастливый от такого любезного обхождения с собой.

Человеком себя почувствовал. Как мало нужно для хорошего настроения.

А на подходе к дому и другой случай вспомнил. Иду с Монастираки,

а здесь на площади Омония полицейский этого же участка чуть ли

не отшвырнул меня от себя, когда я подошел к нему спросить, что тут

за столпотворение, что я и к своему дому не могу пройти кратчайшим

путем, а надо обходить целое оцепление.

Потом узнал от прохожих зевак. Пришел местный мафиози к хозяину

бара, который был отцом его подельника. «Где твой поддонок?»

«Не знаю и знать не хочу, ни его бандита, ни тебя!». Тот вытаскивает

в бешенстве «пушку» и при всем народе, ясным днем, в самом людном

месте, прямо в лицо несколько выстрелов, и пошел. Народ весь в

шоке.

У них бандюги тоже есть «крутые». А наши? Недавно приехали в

Мэниди, пригород, где, в основном, наши живут, грузинские уголовники

прямо в Ночном Клубе из «калаша» расстреляли троих и уехали.

А совсем недавно только отшумело дело московского киллера Салоника,

что со своей «Мисс Россия» на какой-то здесь вилле отдыхал

от «дел праведных». Приехали к нему «дружбаны-коллеги» из Москвы,

а через несколько дней удушенную «парочку» в соседних кустах

обнаружили упакованными в чемоданы. Вот, такие-то дела случаются

и в «цивилизованных странах». Конечно, не так часто, как у нас, но

бывает.

Я сам раз подхожу затемно к своему дому, а навстречу молодой

парнишка в «трениках», ну совсем, как у нас бандюги ходят. В нескольких шагах от меня достает из заднего кармана здоровенный пистолет

и передергивает затвор на взвод. Я похолодел, а он сунул «пушку» себе

за пояс и прошел мимо, даже не обращая на меня никакого внимания.

Через несколько дней я свой вожделенный документ, наконец,

получил. Правда, пришлось поискать двух свидетелей, которые должны

были поручиться, что я, это, действительно, я. Ну, чего только не

придумает эта проклятая бюрократия для самосохранения. Советский

Союз сгноили, Россию гноят и Грецию сгноят обязательно, если

не найдется умный, решительный и бескорыстный «Хирург». Вот с

бескорыстием, по-моему, во всем «цивилизованном» мире «напряженка

». Особенно, на Юге. В протестантских странах, кажется, получше

дела обстоят. И религия более реформированная, и население

значительно сознательнее.

Вот и в моем деле нет ясности. Паспорт я получил на четвертый

день после Тавтотита. Весна подходит к концу и вроде бы пора убираться

«восвояси», но остается проблема с переоформлением маминой

доли. Папакоста говорит, что из-за таинственной пропажи нашего

Досье из Архива Андреадиса, дело многократно усложняется. А без

этого выставлять квартиру на продажу нельзя.

Бывалые люди говорят, что адвокаты здесь все жулики и доверять

им нельзя, а я, что могу сделать? Мне и так сразу было сказано,

что Папакосте наше Дело навязали. Те два адвоката, которых мне рекомендовали

московские знакомые, узнав суть, и слушать не захотели.

Дело темное, запутанное, да и «выеденного яйца не стоит». На нем

не заработаешь.

Бывший пациент Пата Иордан Прусанидис, у отца которого мы

гостили в деревне во время Пасхальных праздников, офис снимает в

этом же здании, этажом выше. Говорит, что его коллега очень опытный

юрист и репутация у нее безукоризненная, и у него лично оснований

сомневаться в ее порядочности нет.

Просто в Греции бюрократия фантастическая. Правительства

меняются с калейдоскопической скоростью. Каждая партия плодит

новые «теплые места» своим родственникам и активистам, каждый

новый Парламент плодит новые законы. Замкнутый круг.

Мне надо уезжать. Эле моя квартира уже не нужна, о том, чтобы

сдать ее на полгода, и речи быть не может, и меня уговорила одна московская

знакомая позволить ей там пожить с сыном до моего следующего

приезда. Вместо оплаты обещала сделать косметический ремонт

и, разумеется, оплачивать всю коммуналку. Ну, почему не довериться

своей землячке? Тем более ее сын музыкант сдружился на профессиональной почве с моим сыном Димой, а она сама, выяснилось, одноклассница

моей тбилисской соседки Нельки, и я ее помнил еще по девичьей

фамилии, а спустя почти полвека мы опять «познакомились».

Весна заканчивается, скоро жара, документы все справил, даже

медицинскую страховку и книжку избирателя получил. Можно «отчаливать».

В Москве за это время почти ничего не изменилось, только мои

«цыплятки» заметно подросли. Странное это дело разлука. Уезжаешь,

даже в ежегодный отпуск и недели через три, уже, кажется, что дом

где-то далеко, далеко, а родных и друзей уже сто лет не видел, а только

еще подъезжаешь к Москве и уже в пределах Подмосковья такое

ощущение, будто никуда и не уезжал. Вот и сейчас, внучата заметно,

повзрослели, а все остальное как было, так и осталось.

Еще полгода в Москве пролетело и в радостях, и в печалях, как

один месяц. Давно заметил, чем старее делаюсь, тем быстрее летит

время. Особенно, когда находишься среди родных и близких в повседневных

трудах и заботах. Действительность и радует и печалит.

Растут мои милые внучки Женечка и Диана. Денис тоже уже хвастается

тем, что умеет в отличие от старшей сестренки «стоя писать».

Только общение с ними дарит столько радости, что ради них можно

вынести любые жизненные тяготы и невзгоды. У нас у Дионисиади и

Арутюновых очень сильно развит врожденный инстинкт продолжения

рода. Только в детях весь смысл жизни.

Можешь творить, что твоей душеньке угодно, если уж тебя природа

породила таким необузданным уродом, но семья и, главное, дети

должны быть сыты, обуты, одеты и обласканы. И женщины наши восточные,

стиснув зубы, терпят нас кобелей только ради детей. Семья

святое. За что их эмансипированные северянки называют «рабынями

» и правильно называют. А наши «рабыни» своих слишком «независимых

» соперниц называют самым популярным русским ругательством

на букву «Б» и, наверное, тоже не без оснований.

Я не слышал на Кавказе не только об отказах матерей от новорожденных

малюток, но даже о существовании детдомов. Случаи потери

обоих родителей случаются во всем мире, но у южан детей сразу

берут к себе их родственники, друзья, в крайнем случае, просто чужие,

но сердечные люди. А, уж, чтобы таскать из дома на пропой даже

игрушки своих детей… Уму не постижимо.

Но у меня в Москве был и такой сосед, и моя мама подкармливала

его двоих сыновей. Теперь они оба процветают, но «бабу Женю» поминают

с благоговением. Колесо Фортуны вертится.

Жизнь течет, все меняется, только природа самого человека не

поддается эволюции. С одной стороны, радует, что реформы все-таки

ощутимы. Эта огромная страна с ужасно неэффективной, так называемой,

«Плановой» экономикой, переводится на, безусловно, более

рациональную и, главное, конкурентоспособную «Рыночную» экономику

без особенно страшных потрясений.

И в этом, безусловно, главная заслуга Ельцина. Он, будучи сам

плотью от плоти своей парт номенклатуры, ввергшей страну в болото

застоя, нашел в себе силы доверить решение экономических проблем

в руки молодых «яйцеголовых» реформаторов, предвидя, очевидно, и

неизбежность перегибов, и яростное сопротивление «агрессивно-послушного

большинства». Мало, кто это понял и оценил, но плоды

свои реформы давать начали.

С другой стороны, уж слишком резкое происходит расслоение населения

и разграбление страны. А, где взять другую, не только умную,

но еще и совестливую, и, главное, ответственную элиту? Что сказал

Сталин Фадееву, когда тот пожаловался ему на нравственный облик

своих коллег, которые и пьют и распутничают? «Нет у меня для Вас

других писателей!». Вот и у Ельцина не было для нас ни другой элиты,

ни другого народа. Элиту уничтожили, народ оболванили. Советский

человек понимал, что государство его обкрадывает, и сам крал, где

что мог. И до сих пор почти все крадут. Кто, как и сколько может. Мелких

воришек сажают, крупные откупаются. Если, конечно, ведут себя

«по понятиям» и «берут по чину». То есть делятся.

Есть, так называемая, кессонная болезнь. Водолаза с большой

глубины нельзя сразу поднимать на поверхность, погибнет от резкого

перепада давления. И от избытка кислорода голова начинает кружиться

и можно сознание потерять. Вот и страна болеет и очень тяжело.

Сначала голова закружилась от избытка свободы, потом сознание

помутилось от алчности вчерашних голодранцев. Сейчас на краю гибели.

Надобно кислородный краник прикрутить малость, а, кому? Ну,

конечно же, наименее коррумпированной системе, все тому же КГБ.

Мы живем в очень неблагополучном Восточном округе Столицы.

Западная роза ветров гонит к нам весь букет канцерогенных выхлопных

газов со всего мегаполиса. А тут еще и вокруг нас Химзавод, Завод

консистентных смазок, Теплоэлектроцентраль и еще несколько

десятков других разных предприятий.

Это вам не Рублевка. «Уважаемые» люди здесь почти не живут.

Дворовая шпана, наводившая в восьмидесятых годах ужас на весь

район своими массовыми «разборками» улица на улицу, нередко и с

поножовщиной, выросла и тоже расслоилась. Кто в тюрьме, кто в могиле,

а некоторые и «в люди» выбились. Зато теперь эти выжившие в

этом «естественном отборе» гарцуют на своих «Мерсах», «Бумерах», а

то и «Поршах» с гордо поднятой головой.

Некоторых из них мы хорошо знаем с самых малых лет, так как

жили они в наших домах, ходили в одни и те же детские садики, школы,

что и мои дети, играли на одной и той же детской площадке, импровизированном

дворовом футбольном или хоккейном поле.

Один вырос сильно. Он и в ОПГ не последняя фигура и с кагэбэшниками

в дружбе. То ли внедренный, то ли связующее звено.

Ведь, давно ни для кого не секрет, что эти структуры испокон веков и

во всем мире тесно переплетены. Ну, и Бог с ними. Как говорят шутники:

«Кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево».

Другой, спекулирует сверхдорогими швейцарскими часами, контрабандными,

конечно. Клиентура: бандиты, бизнесмены, депутаты,

чиновники, попы и далее, по списку. Этот тоже под надежной «крышей».

Третий, едва вышел из тюрьмы, был тепло принят «братанами».

Ему и автомобиль дали, и жильем обеспечили, а потом свои же «дружбаны

» из «калаша» изрешетили и в этой же машине сожгли.

Кто-то подвязался в Частном охранном предприятии, кто-то мелким

бизнесом занят. Даже один темными делами с «божьими людьми»

занят, при каком-то Монастыре или Подворье.

В общем, живем в самой «гуще народа». Все видим, все знаем, но

«помалкиваем себе в тряпочку».

В одной пьяной компании мой сосед, по столу бывший кагэбэшник

рассказывал как-то по пьяни, что работал на Волге, специально

предназначенной для провокации автоаварий с неугодными иностранцами.

Все дно машины было, якобы, утяжелено свинцом, двери

усилены, а движок форсирован. Америку открыл. У одного моего

знакомого скульптора, таким образом, французы друга угробили в

Алжире. Тот был нашим разведчиком под дипломатической «крышей

». «Дело прошлое», как говорят зэки, но жизнь всегда борьба. «Кто

счастлив в ней? Сегодня ты, а завтра я. Пусть неудачник плачет».

Да, дома хорошо, но надо снова ехать в Грецию, добивать проблему

с квартирой. Мой уже четвертый приезд в Афины на длительный

срок тоже не обошелся без неприятного сюрприза. Моя «старая знакомая

», которую я приютил на свою голову в с таким трудом обретенную

квартиру, захламила ее аж двумя комплектами подержанной

мягкой мебели, купленной по случаю.

Имени ее не называю, исключительно, из-за сострадания к ее не

очень здоровому сыну. Мало того, что она увезла его от очень уважаемого

отца, она еще и, подзаработав немного на каких-то махинациях

с нефтью, продала за бесценок свою прекрасную квартиру, и решила,

что уже схватила «Бога за бороду», и ей теперь хватит денег на всю

жизнь.

Тут эта «старая перечница» попала в руки такого же престарелого

Ловеласа из Батумских, который ее назвал «моя девочка», и совсем

потеряла голову. У нее еще крыши над головой нету, а она уже мебелью

обзаводится, да еще и в чужую квартиру. Весь ее обещанный

ремонт ограничился только заменой унитаза. И больше ни-че-го.

Съезжать не хочет. «Вы, говорит, не имеете права зимой выселять

». Шантажирует. Намекает на своих «крутых» племянников, что в

Москве живут, «а у вас там дети».

Ах ты, сучка! Ее хахаль, уже промотавший приличную часть её

дене, тоже угрожает мне по телефону из своего частного дома в Мениди,

где у него там довольно большая семья: «Я не позволю, чтоб в

одной квартире с ней жил посторонний мужчина. Я ревную, приеду с

балкона выброшу!»

Я бы его «встретил». Меня на «понты» не возьмешь. Я сам «прошел

огни, воды и медные трубы. Сам не воровал, но почти всю жизнь

с криминалитетом «якшался».

Он, конечно, так и не появился, а мне пришлось еще целую неделю

разделять свой кров с этой тварью. Парня мне очень жалко, которого

тоже она погубила своей безмерной и безответственной любовью.

Забаловала до инвалидности.

Избавился я от этой аферистки, а управдом снова ко мне с претензией:

«Опять за Вами должок по коммунальным платежам за несколько

месяцев. Надо быть разборчивее с друзьями, которым доверяете

свое жилье». Чтоб вам, сволочам, «ни дна, ни покрышки».

Папакоста говорит, что она все, что было необходимо для переоформления

маминой доли на квартиру, уже давно сделала, и теперь

надо только ждать. Может месяц, может два, а может и больше.

И снова мои проклятые будни. Опять «Лаики», опять Монастираки

и никаких просветов. Единственная отрада: то к гостеприимным

Бумбуриди заеду после «Лаики», то к Инне Сарианиди зайду, что работает

прямо рядом с моим домом в здании железнодорожного вокзала.

У нее и напарница из наших, очень приветлива. Кофейку попьем,

Москву и общих друзей вспомним, о промчавшейся молодости погрустим.

Еще в первый мой приезд в редакции газеты Омония, что опубликовала

тогда большую статью о моем Андрике, познакомился с нашим

славным философом Феохарием Харламповичем Кессиди. Бывал у

него и дома. Да, и он, возвращаясь с «Лаики» по средам, частенько,

подолгу беседовал со мной у моего этюдника. Даром, что Академик,

а дружелюбен, как будто мы сто лет знакомы были. А у нас до этого

только общие знакомые были, и я о нем много добрых слов слышал.

Очень здесь нашим одиноко. Журналистка Омонии, что писала

об Андрике, Виолетта Ионесян в Сухуми жила, как у «Христа за пазухой

». Муж, блестящий пианист, сынуля – ангелочек. Она грузинка, он

армянин. Война изгнала из родного дома, а тут, несмотря на огромное

количество просьб, ходатайств, поручительств от всемирно известных

деятелей культуры, министерств, ведомств, работать не дают.

Конкуренция, а он – чужак.

На «Лаики», что в Неа Смирни, мой постоянный собеседник старый

политзэк и неисправимый правдоискатель восьмидесятилетний

Павел Иванович, с которым меня познакомил уже давно переехавший

сюда из Москвы мой старый друг и некогда «соперник» Жора Эрмиди.

Он со своей супругой Тамарой живет и работает стоматологом здесь

рядом. У них уже внучка растет. Тоже скучать не дают. Подолгу здесь

со мной болтают, по закрытии «Лаики» к себе домой таскают обогреть

и накормить домашней едой. Тома из семьи краснодарских армян, хозяйка

отменная. Жора ничего не потерял от того, что я у него когда-то

Риту отбил. А я, как «собака на сене» оказался: «ни сам не ам, ни другому

не дам».

И Одиссей Ахилесович меня не забывает. Они с Жорой почти каждую

субботу или воскресенье ходят к своему знакомому в Калифею

хаш кушать и меня тоже приглашают, но мне некогда, надо деньги зарабатывать.

Да, и водка с утра мне не впрок, а хаш без ста грамм – выброшенные

деньги.

Есть здесь в Афинах «Наша» газета, и на греческом языке «Та метерон

» называется. Там тоже, прочтя об Андрике в Омонии, и у себя

большую статью опубликовали уже на греческом. Она мне очень помогла

растолковывать некоторым элладитам, что такое фарфор, вообще,

и авторский, в частности. Печатное слово всегда впечатляет больше,

чем слова какого-то голодранца, каковым я там представал перед

своей клиентурой.

Подзаработал я немного деньжат и решил в Салоники прошвырнуться.

Плачевное состояние могилы моей бабушки уже давно не давало

мне покоя, и даже несколько раз мне снились и она сама, и отец.

Я это воспринимал, как укор, а впечатлительности мне не отбавлять.

Раньше у меня ни времени не было свободного, ни языком я еще не

владел в достаточной степени. Знаете, как хороший пес, все понимает,

а сказать не может. А мне же надо и с родственниками поближе познакомиться.

Решение принято: в путь. Ехать решил поездом. Автомобильный

маршрут уже изучил, решил на дневном поезде прошвырнуться, полюбоваться

райскими окрестностями, потешить свою бродячую душу

любимым занятием – созерцанием божьего творения. Правда, «Гомо

сапиенс» его здорово загадил, но еще осталось, чем полюбоваться. На

мой век еще хватит, а вот насчет правнуков не уверен. Действительно,

как задумаешься, страшно делается. Ведь, ни одна тварь, кроме человека,

природе не вредит нисколько, и только мы «разумные» уничтожаем

ее. Господь брачок допустил? Ну, Он же его и исправит.

Звоню я, значит, одной из четырех племянниц Виргинии Эвтихие,

которую все остальные «учительницей» зовут. Спрашиваю, можно

ли в гости на два-три дня? Я, конечно, могу и номер снять в гостинице,

но мне очень хочется поближе с родственниками пообщаться.

Я, ведь, в первый приезд и говорить-то совсем не мог. Она, кажется,

одна живет, да еще в самом центре города, а остальные в микрорайоне

«Тумба». Далековато от центра.

Я-то, дурак, совсем и представления не имею о том, что в городах

Греции не принято иногородних родственников у себя дома селить,

да еще и не очень близких родственников. В деревнях – да, безусловно,

но только не в городе, да еще крупном. Тут гостиниц, «как собак

нерезаных» на каждом углу, не то, что у нас в «Совке», да и тут вам не

у «бабы» Жени, которая всем была рада без разбору. Кто только у нас

в доме не останавливался: и «друзья соседей, и соседи друзей», зачастую

совсем незнакомые нам люди.

А тут Греция, совсем другие обычаи и традиции. Но я еще не знаю

этого. Эвтихия со мной очень приветлива, но я улавливаю, какоето

смятение, растерянность, неловкость. «Да, конечно, я буду очень

рада», – отвечает она. Ну и отлично, до встречи. Не прошло и часа

звонит другая Эвтихия, что дочь брата моей бабушки. «Александр

приедешь прямо к нам. Отдельная комната тебя уже ждет. У нас тебе

будет и веселее. В прошлый приезд ты не видел моих детей и мужа,

они очень хотят с тобой познакомиться. У учительницы личные проблемы,

о которых она не может тебе поведать, да еще и по телефону.

Записывай адрес и как добраться. Ждем».

Я человек понятливый. Кляну себя за такую опрометчивую бестактность.

Ну, что делать? « На другой же день, прямо с утра отправляюсь.

Меня, как и в детстве, от окна вагона не оторвать.

Вечером я уже в почти незнакомой мне семье Кипрэос. Это фамилия

главы семьи Димитриоса. Он из рабочих, сейчас, как и Эвтихия,

на пенсии. У них уже взрослая дочь Полина, служащая, и сын студент

Демосфен, по-домашнему коротко Демос. Я пока знаком только

с хозяйкой. Когда в первый раз Леонид привез меня сюда, дома была

только она, но со мной все очень приветливы и ведут себя, как старые

знакомые, без церемоний. Я тоже чувствую себя, как среди своих, будто

знал их давно.

Квартира у них четырехкомнатная, просторная, со всеми удобствами.

Мне приготовлена отдельная комната. Поли на время переселяется

в спальню к родителям. Я им видимо интересен. Будто из другого

мира. Они мне тоже. Ведь, мы, действительно, из разных миров,

хоть и глава семьи простой рабочий, бывший коммунист.

Север Греции после тройной оккупации во Второй Мировой был

очень просоветский. Но это все в прошлом. Сразу после обеда зашли

живущие вдвоем по соседству родные сестры Элизабет и еще одна Эвтихия.

Они тоже обе пенсионерки, но могут себе позволить снимать

очень хорошую квартиру, и спешат потащить на ужин к себе.

День прошел на славу. Я «на седьмом небе». Я здесь не чужой,

меня приняли, как настоящего родственника. Не то, что настороженный

Ксенофон. Как будто мне от него что-то было нужно, кроме доброго

слова. Нет, деньги не портят человека, а только обнажают его

суть. Как проявитель – фотографию, как раствор соляной кислоты,

что называют «Царской водкой», – чистоту золота, его пробу. Нашу

семью деньги не испортили, а погубили. Но, это совсем «другая история».

На другой день едем с сестрой Эли на кладбище Каламарья. Могила

бабушки в таком же плачевном состоянии. Даже мусор там не

убирают. Не стал я попрекать их за то, что допускают такое святотатство,

так как мои родственники могли бы упрек принять и в свой

адрес. И правильно бы было. Ведь мы с Лидой каждый раз, посещая

могилы моих, обязательно, и у Мароши убираемся. Ведь, больше некому,

а мы человеческий облик еще не потеряли.

В пятницу звоню Ксенофонту. Нужен, хотя бы компетентный совет,

если невозможно помочь. «Мы всей семьей уезжаем на Уикенд,

позвони в понедельник».

У меня два свободных дня, и я их провожу плодотворно. Гуляю по

городу, любуюсь достопримечательностями. Много времени провел в

Храме Святого Димитрия, покровителя города. Сначала просто сидел

и думал о бабушке Виргинии, которая жила здесь рядом, представлял,

вернее, ставил себя на ее место. Опять комок подступает к горлу и

душит, опять наворачиваются слезы. Что же я такой размазня? Столько

невзгод испытал в жизни, столько раз был на волосок от смерти, а

теперь вот все «сырость» развожу. Даже стыдно за себя.

Чтоб отвлечься от своих раздумий, присоединяюсь к группе экскурсантов

из какого-то ВУЗа. Как ни странно, экскурсовода понимаю

прекрасно. Говорит он не быстро, четко.

Второй выходной день почти весь провел у «учительницы». Зашла

ее приятельница из бывших коллег, и пообщались вдоволь. Вечерком

зашел в гости к Кире Абрамовне проведать. Она тоже очень

ностальгирует. В Москве прошла молодость, вся очень непростая

жизнь. Там уйма друзей. Да «старость, не радость». Как я ее понимаю.

Особенно сейчас.

В понедельник с утра звоню на работу Ксенофонту. «Ну, приезжай,

если хочешь. Наш офис находится на окраине города, но любой

таксист его знает. Назовешь только Гудис», – говорит он с некоторым

оттенком гордости.

Приезжаю, представляюсь секретарше.

– Милости прошу, проходите. Что Вам принести, кофе, прохладительное?

Подумал про себя, коньячку бы не помешало, но, только

поблагодарив любезную девушку, вошел в кабинет. Ксенофонт приветлив,

но как-то по казенному. Я ему не интересен. Ну, изложил я ему

свою проблему, объяснил ситуацию. Он все понимает, но у них, действительно,

жуткая бюрократия и с этим ничего не поделаешь. Спросил

про их фирму. Узнал про их точки в соседних странах бывшего

Соцлагеря. Спросил про планы на Россию. Он только махнул рукой.

– Мы с России и хотели начать, но там с нас чиновники такую

взятку заломили за допуск к вашему рынку, что мы, как ошпаренные,

даже мыслить перестали.

– Ну, – говорю, – это временно. У нас через несколько лет одолеют

коррупцию.

– Да, нам и тогда также говорили в нашем Посольстве. Приехали

еще через четыре года, то же самое.

Я посетовал, конечно, что они с братом дважды были в Москве,

а встретиться даже не подумали, а, ведь, у нас там, в отделе торговли

друг семьи работает. У нас в семье другое отношение к родственникам. Ведь, у моего отца не было родных братьев и сестер. Их отец и

тетя Сулла были, как самые родные, под одной крышей нашего прадеда

Кирияка росли. А, какие теплые письма писали его, Ксенофонта,

родители и брат.

Он промолчал и демонстративно посмотрел на свои ручные часы.

Я человек понятливый, намек понял: «время – деньги». Распрощался

и вышел. Прямо напротив конечная остановка автобуса. «Мог бы и об

этом сказать, – промелькнуло в голове. – Или он думает, что у меня

есть лишние деньги на такси в такую даль. Для меня и автобус не малая

роскошь. Я вон в Афинах по 5-7 километров в день пешком наматываю

со своим этюдником па плечах, чтоб не тратиться на транспорт.

Он тут сумасшедших денег стоит, по сравнению с Москвой. Сытый –

голодного не разумеет. Горько, горько».

Ксенофонт даже не сказал мне, что там, в Афинах живет и дочь

Суллы, София. А мне так необходимо было общение именно с родственниками.

Только несколько лет спустя узнал случайно, что они

и между собой не общаются. То ли кошка какая-то пробежала между

ними, то ли слишком велика разница в социальном положении. Ну, я

им – троюродный, а они-то друг другу – двоюродные.

Нет, мне с моим кавказским менталитетом их не понять. Моя бедная

мама поняла это сразу. Мы разные. Никто не лучше и не хуже, а

просто – разные, как поколения. Мои внуки уже никогда не будут такими,

как я, и я, конечно, совсем не похож на своих дедов и прадедов.

Надо отдать должное Семье Позани, приняли меня, как родного.

Даже вечером, как я не сопротивлялся, потащили в очень хорошую

загородную таверну. Ну, не хотел я ввергать их в расходы. Вижу, ведь,

что не миллионеры. А, если бы были богаты? Снова задумался о деньгах.

Нет, не в них дело, а в гниловатости субъектов. Дуб и в воде не

гниет, а только тверже делается. И сталь, раскаленная, в воде только

закаляется. Ох, сколько я таких людей имел счастье встречать в жизни.

Правда, в основном, на сибирских просторах среди «униженных

и оскорбленных». Вот, где была «соль земли русской». Не знаю, еще

осталась или вся растворилась в этой самой земле, выродилась.

Вернувшись в Афины, я наврал Папакосте, якобы салоникские

Дионисиади обещали помочь своими связями в нашем деле. Она знает,

что они люди довольно-таки влиятельные и что Ксенофонт сам адвокат.

Не знаю, поверила она мне или нет, но сказала, что вопрос уже

почти решен, и можно уже искать покупателей.

Я подключаю сначала всех своих знакомых, даю объявление в

газету. Объявляются первые клиенты. Торговля побоку. Надо сидеть

дома, принимать потенциальных покупателей. А деньги мне очень

нужны. Ведь, те, что были в банке, я еще в прошлом году отправил

Андрику, а те, что уже здесь успел заработать, ушли на коммунальную

задолженность и приведение в порядок могилы бабушки.

Правда, на себя я трачу гроши, совсем пропал аппетит, но надо

же заработать, хоть на обратную дорогу и на гостинцы своим. Я даю

объявления в газету, жду звонков, принимаю и торгуюсь с клиентами,

а, кое-как сторговавшись, отправляю их к Папакосте для оформления

сделки, но они потом больше не появляются и даже не звонят. Что

за чертовщина? Неужели она меня обманывает, что все бумаги готовы,

или хочет, чтоб я убрался восвояси и продать квартиру в мое отсутствие,

чтобы что-то наварить? Жизнь моя превратилась в сущую

муку. Торгую вдвое меньше, чем до этого завершающего этапа моей

миссии.

В квартире холодно, не уютно. Очень редко ем по-человечески,

только всухомятку: маслины, сыр, масло, чай. А у меня, ведь, хроническая

язва двенадцатиперстной кишки. По ночам снова психозы,

которые стали проявляться только после выхода на пенсию и очень

редко. А тут, чуть ли не каждую ночь. Климакс что ли? Просыпаюсь

среди ночи и вдруг безо всяких объективных причин какой-то психоз.

Ни страх, ни тоска, а просто какое-то необъяснимое состояние,

когда не находишь себе места и хочется выбежать на улицу и бежать

куда-нибудь без оглядки и до изнеможения.

Транквилизаторы не принимаю, боюсь зависимости, снотворное

тоже не менее пагубно. Самое лучшее и безопасное средство алкоголь.

Но я его с самой юности очень плохо переношу. Чуть перебрал и потом

целые сутки жутко тошнит. Я не большой любитель выпить, и

принимаю очень редко, но в компании очень заводной. А в Москве

гости приезжают издалека и принимать их надо, как у нас принято.

Никогда в жизни один не пил, а здесь «принимаю». Не помногу. Стограммового

«шкалика» мне хватает, чтобы залить свой психоз. Правда,

язву это не лечит, а калечит, но мне сейчас важнее душу вылечить,

пока не свихнулся совсем.

Мой сосед по дому, торгующий в ближайшей лавке, объясняет

мне бестолковому, что дешевле обойдется, если покупать не по сто

грамм, а сразу большую бутылку. Не знает он «нашего» человека. К

утру и от большой бутылки останется только половина. Разве он нас

поймет? И я отшучиваюсь, дескать, мне приятно видеть хорошего человека

почаще. Собеседник приятный, а дома одному скучно. У него в

лавочке, действительно, стоит и столик маленький, у которого почти

всегда кто-то сидит. Тут, ведь, почти вся клиентура из наших домов.

Перед Новым 1998 годом в Афины приехали дочь Харико Илиопуло

Лина со своим мужем Леней Мусатовым. Поселились они в гостинице,

что в двух шагах от моего дома, и жизнь моя стала повеселее.

Вечерами стали таскать меня с собой на прогулки по достопримечательным

местам, да по тавернам. Саму новогоднюю ночь встречали у

их близких друзей в Миниди.

Очень гостеприимная большая семья приняла нас, как родных.

Что ни говори, а «наши» Понтийские греки очень сильно отличаются

от местных. Наши предки и мы на протяжении тысячелетий впитывали

в себя все лучшие черты и традиции многочисленных народов с

богатейшей культурой, с которыми жили по соседству.

В 12 часов ночи, едва мы осушили свои фужеры, на улицах целое

столпотворение. Ну, фейерверки, столь популярные в Греции, и нам

теперь не в дикость, но тут еще и стрельба, как на передовой. Сначала

одиночные выстрелы из пистолетов, потом то-тут, то-там целые автоматные

очереди. Теперь понятно, почему элладиты так косо смотрят

на росопонтиев.

Такая же ситуация и в России. Как понять москвичу стрельбу, нередко

сопровождающую свадебные кортежи кавказцев, а я к этому с

самого раннего детства привык, будто с молоком матери впитал. Джигит,

одним словом. Обожаю оружие. Оно как-то компенсирует физическую

недоразвитость. Сила не в мышцах, а в характере.

Но праздники тоже когда-нибудь кончаются. Мои дорогие Лина и

Леня уехали, и снова потекли мои мрачные будни, ночные приступы

психоза и какая-то безысходность. Закончилась зима, миновала весна.

Сейчас в Москве Рай, а тут день ото дня все жарче. А там еще и

у Андрика родилась вторая дочурка, Настенька. Говорят, настоящий

Ангелочек. А они у меня все Ангелочки. К черту все: и квартира, и уже

не плохо идущая торговля. Уже жара приличная, а я не в Нео Фалиро

живу, где море было рядом.

К началу июня мои силы иссякли окончательно. Я плюнул на все

и, оставив ключи от квартиры Ване Бумбуриди, чтоб он передал их

Папакосте, улетел в Москву. Меня встречали сыновья. Когда они увидели

меня в таможенной зоне, Димка заплакал. Одежда на мне буквально

висела. Мои пухлые, некогда, щеки тоже. Я улетал, был весом

58 килограмм, а вернулся 52.

А, ведь, я был не на Колыме, не в Якутии. И даже не в Красноярском

крае, а почти в Раю. В «западном Раю». Я, действительно, понял

в этих четырех поездках, что «с милыми Рай и в шалаше», а без милых

сердцу людей и Рай может Адом показаться. И без котлов с кипящей

смолой, и без раскаленных сковородок. Я не голодал, не замерзал, не

был в заключении, всегда при деньгах. А, ведь, сколько я встречал в

своей жизни людей, которым никто не нужен. Ни родные, ни семья,

ни друзья, ни даже собственные дети. Где тепло и сытно, там и Родина.

И они тоже Людьми себя называют, и не только сами.

Примерно через год Папакоста продала, наконец, квартиру за 25

тысяч долларов и за вычетом издержек и своего гонорара выслала нам

19. Я знал, что некогда престижный район сейчас не котируется и что

дом по греческим меркам очень старый, но я годом раньше находил

клиентов, согласных заплатить и 35 тысяч.

Моя мечта о собственном «уголке», в виде крохотной однокомнатной

квартирки, хотя бы гостиничного типа, рухнула. Отдал половину

этих денег их законному совладельцу своему племяннику

Никушке и решил улучшить хотя бы жилищные условия Димы. Он

с женой и двумя разнополыми детьми ютится в малогабаритной двухкомнатной

квартирке.

Тогда, это еще можно было сделать, но надо было приложить немного

усилий, как говорится, «подсуетиться». Но, молодежь, ведь,

беспечна. А цены на недвижимость в Москве начали расти галопирующими

темпами, и мои, с таким трудом добытые деньги, стали чем-то

вроде кассы взаимопомощи моим семьям и постепенно растаяли.

А в Афинах тоже конъюнктура стала меняться коренным образом,

и ближе к Всемирной Олимпиаде цены на недвижимость подскочили

в четыре раза. Так я остался «человеком без определенного места

жительства», БОМЖ по милицейским протоколам. Правда, у меня целых

три дома, но, ни в одном я не хозяин, а «гость» и даже юридически

никаких прав не имею.

Ведь, в период приватизации я даже внутреннего российского паспорта

не имел. Заставили сдать при оформлении ПМЖ. А с российским

загранпаспортом меня даже в моей поликлинике не приняли.

Меня, конечно, никто не гонит, но свой крохотный уголок на старости

лет ни с чем не сравнить. У меня свои представления об уюте, о

порядке, свои привычки, свои слабости, свои хвори. У моих невесток

– свои. У Лиды и ее семьи – тем более. Грустно.

Весной 1999 года в Москву приехала инициатор и создатель в

Салониках Центра по исследованию и развитию греческой культуры

стран Причерноморья «Маври Таласса» (Черное Море) известная тележурналистка

и политик Хриса Арапоглу со своей киносъемочной

командой и Координатором программ Центра Яннисом Карипидисом.

Северная столица Греции традиционно стала приютом бедных

эмигрантов с Понта и так и зовется по-гречески «Мать бедных Понтийцев

». Это – город очень многонациональный и в культурном плане

очень продвинутый. Ну, как у нас Санкт-Петербург.

Госпожа Арапоглу ведет в Греции на одном из самых популярных

телеканалов программу «Пэдэс Эллинон» (Сыны Эллинов). В Москву

она приехала, чтоб снять серию сюжетов о наиболее выдающихся деятелях

науки, культуры, искусства.

Это – ученый и политик Гавриил Попов, знаменитый кинорежиссер

Згуриди, хирург онколог Мистакопуло, безвестный гений,

художник Владимир Попов, которого искусствоведы называют Вторым

Куинджи, еще несколько видных знаменитостей, и, с какого-то

боку-припеку, мой Андрей.

Воистину, «нет Пророка в своем Отечестве». Отца целых пять часов

мучают в милицейском «обезьяннике» за то, что посмел на Арбате

его работы показать людям, а иностранцы о них документальный

фильм снимают.

Программа в Греции прошла «на ура», автор – уже депутат Парламента,

и осенью нам приходит Приглашение от Губернатора города

Салоники. Через пару недель после нашего согласия курьер греческой

Авиакомпании привез и билеты в оба конца.

Выставка откроется под самый конец уходящего тысячелетия. Я

«на седьмом небе» от такого подарка, а Андрей все еще сомневается.

Да, кто же нам разрешит вывезти всю коллекцию за рубеж? Это сейчас

ни мы, ни наши работы никому не нужны, а, как только попробуешь

вывезти, вся эта бюрократическая шваль в «культурных» ведомствах

завопит: «Не сметь! Это наше культурное достояние!». Попробуй найти

на них управу. Но я нашел… Через «общего знакомого», как в России

взятку называют.

Председатель Экспертной Комиссии в Управлении культуры города

Москвы – это зам. директора Кусковского Музея, а там у меня

уже много знакомых специалистов, которых я щедро одаривал работами

Андрика. Уж, они-то толк в фарфоре знают. А эти и к начальнице

своей ключик подобрали.

Один вопрос решен. Остается не менее сложный. Упаковка «воздушного

» фарфора – процесс очень сложный. Его на таможне не распакуешь

показать перед самой посадкой в самолет. Ну и, наконец, самое

сложное. В багаж это не сдашь, иначе в Греции получишь одни

осколки, а для «ручной клади» набралось слишком много, да не пакетов,

а полноценных ящиков из под импортных цитрусов.

Андрик в панике, а я успокаиваю: «Не трухай, сынок, ты еще не

знаешь пробивных способностей своего отца. Даром я, что ли, столько

лет в системе снабжения работал, да еще и на таком высоком уровне.

И опять, как Управление Культуры преодолел, так и здесь до самого

заместителя начальника Аэрофлота добрался. Нашли нам уголочек

в бизнес классе под наши ящики. А VIP-зал нам Андрей Илиопуло

устроил. Там симпатичные таможенницы не так внимательно на

багаж смотрят, как на своих богатых клиентов. Мы только один ящик

открыли, а работы даже не разворачивали.

Все преграды прошли благополучно, и всех наших чиновников

поминаем добрым словом, а вот от оформления визы Андрику в греческом

консульстве опять без хамства не обошлось.

У меня на руках Приглашение от Губернатора, атташе по культуре

господин Яламас от своего имени письмом снабдил, а тут вот сидит

паразит и мнит себя пупом земли. Нет, не консул, и даже не крупный

чиновник, некий Иконому. Мне только одну подпись, только ничего

не стоящую, а ты подступи.

Стучу в дверь, тишина, робко открываю, молчок, меня даже

взглядом не удостоил. «Я могу Вас попросить?» – будто глухой. Я повторяю

свой вопрос, и он поднимает, наконец, свою башку и медленно,

чеканя каждое свое драгоценное слово, сразу «на ты»: «Ты, что хочешь,

чтоб я бросил все свои дела и только тобою занимался?». Ах ты,

скотина! «Лицо» своего Отечества. Он чуть старше моих сыновей и

вот так по-хамски.

Не помню, как я тогда сдержался, но так хотелось в его хамскую

рожу плюнуть или пощечину залепить. До сих пор руки чешутся. Я

частенько вспоминаю и другого хама, рангом повыше, еще в те времена,

когда в Консульство и проникнуть было очень проблематично.

Мне тогда доверенность от племянника нужно было легализовать.

Кое-как прорвались мы к тогдашнему консулу Дмитрию Каламврезосу

к концу рабочего дня, и он велел прийти на следующий день к

10 часам утра. Мы с Никушей приперлись, а нас охрана не пропускает.

На улице мороз около двадцати, мы в туфельках, а у меня ноги и

руки еще с Якутских морозов травмированы. Не щиплют от холода, а

страшно ноют.

Часикам к 12 прорвались к нему, а он говорит: «Я Вас не помню.

И вообще сейчас легализацией доверенностей занимается ваше

Управление Юстиции. Езжайте туда и ставьте Апостиль». Не мог он

мне вчера об этом сказать. Видите ли, рабочий день у него кончался.

Зато позже эта сволочь в журнале «Моя Москва» очень красочно

описывал, как он с двумя своими коллегами во время войны сухумских

греков спасал, эвакуируя их в Грецию, в1993 году. За ту эвакуацию

греков, конечно, спасибо их правительству, но тоже могли

чуть пораньше протянуть руку помощи этим вечным скитальцам.

И на этой операции «Золотое руно» кто-то неплохо «погрел руки», и

об этом тоже когда-нибудь кто-то не из официальных лиц напишет

правду.

И вот мы с Андриком в аэропорту Салоник. Мы оба страдаем

«высотобоязнью», оба и перед вылетом, и в самолете «приняли», оба

в отличном настроении. Встречает нас инициатор всей этой затеи, коренной

тбилисец, сотрудник Центра «Маври Таласса» Яннис Карипидис.

Он здесь живет уже давно, «аклиматизировался».

Таможню прошли без проблем. Нас поселяют в прекрасной гостинице

в самом центре города рядом с Храмом Святого Димитрия,

чьим именем был назван когда-то наш подмосковный город Дмитров,

а в 1937 году и мой младший брат.

Здесь же рядом жила и моя бедная бабушка Виргиния и искала

утешения в этом храме. Нам оплатили не только билеты, но и выдают

наличные на карманные расходы. Это вроде того, что у нас называют

«командировочными».

Мероприятие здесь запланировано масштабное, и в ближайшие

дни должны съехаться и другие участники. Мы пока свободны, и я

веду Андрика в Храм. Его, в отличие от его матери, очень набожным

не назовешь, но мы все очень любим посещать Храмы, ставить свечи

и за здравие живых, и за упокой ушедших, креститься. Тут, какая-то

благодать на тебя снисходит.

Погуляли по городу, позвонили родственникам. Завтра ждут.

Мы, конечно, привезли свои московские сувениры, Пригласительные

билеты на открытие, Афишу. Показали видеоролики и российских телеканалов,

и тот, что Хриса Арапоглу сняла на греческом, а они его

оказывается уже видели по телевизору.

Андриком все очарованы. В гостиницу возвращаемся очень поздно.

Ночные Салоники источают особую прелесть. Через несколько

дней из Алма-Аты прилетает наш замечательный певец и чудесный

педагог Лакис Кесоглу, а из Киева целый оркестр струнных инструментов.

Для удобства коммуникации нас всех поселяют вместе в чудесной

ведомственной гостинице в Каламарье.

Начинается наша культурная программа концертом наших исполнителей

в каком-то Дворце Культуры района Каламарья. Район

этот очень престижный и Дворец ему под стать. Потом банкет в прибрежной

таверне. Это 18 декабря, день моего рождения. Мне исполнилось

65 лет.

Андрик проболтался об этом Яннису, и он, как истинный тбилисский

тамада, сделал из этого целую череду дифирамбов. Мне уже неловко

как-то становиться центром внимания. Здесь все руководство

города и правящей Партии. На следующий день последние приготовления

в просторном холле Музея Византийских музыкальных инструментов,

в самом Центре Салоник, где и пройдет выставка работ

Андрея. Афиши расклеены еще до нашего приезда, пригласительные

билеты разосланы.

19-го числа нас всех везут на экскурсию по достопримечательностям

города и его окрестностям. После обеда небольшой отдых, как

принято у греков, и снова в путь на открытие выставки знаменитой

коллекции Георгия Костакиса, в Государственном Музее современного

искусства. Светлая ему память.

Я в живописи профан, но работами в традиционных жанрах любуюсь

с наслаждением, а тут. Разглядываю знаменитый «Черный квадрат

» Малевича и не могу понять, что тут гениального? Или я такой

дурак, или все другие. Нет, наверное, все-таки я. Надо «судить не свыше

сапога», как дедушка Крылов наказывал.

После выставки снова таверна, а потом какой-то бар и коктейль

«маргарита» с экзотической водкой из кактусов Текиллой. «Ребята, а

печень не отвалится?» – взываю я гостеприимных хозяев к чувству

меры.

И вот 20 декабря помпезное открытие нашей выставки. До официального

начала пока посетители собираются, примерно часок,

играет струнный ансамбль наших греков из Киева.

Пока посетители рассматривают экспозицию, горячо делятся

между собой впечатлениями подходит ко мне одна супружеская пара

и заявляет, что они тоже Дионисиади: Андреас и Ипатия. Фамилия

наша и в Греции довольно-таки редкая, а они прочли афишу и заинтересовались.

Разговорились и выяснилось, что дед этого Андреаса тоже Андреас,

родной брат моего прадеда Кирияка. Мой родственник лет на

10-15 старше меня. Они прекрасно знают семьи обоих ветвей потомков

Кирияка, с дочерью Суллы Софией поддерживают отношения,

хоть та и живет в Афинах, а не здесь.

Сыновей Диониса тоже, безусловно, прекрасно знают с самого

детства, но о более тесных контактах ничего не поведали. Наверное,

тоже пресловутое социальное расслоение, хотя эти Дионисиади тоже

явно не пролетарского и даже не мелкобуржуазного рода деятельности.

Люди интеллигентные, я бы даже сказал, холеные. Они сказали,

что у них есть уникальная подлинная рукопись Завета нашего общего

предка, который довольно подробно описал свою родословную и права

на некую недвижимость, типа поместья или усадьбы.

Через несколько дней после нашего возвращения в Москву я получил

на свою электронную почту часть этого уникального документа,

на основании которого и составил свою Генеалогию.

Но тут музыка затихла, и все мы повернулись к выступающим.

Наша беседа прервалась на полуслове.

Открыла мероприятие депутат Областного Совета Салоник и

президент Центра «Маври Таласса» госпожа Мария Турта. Потом выступила

создатель Центра и серии телепередач о московских греках

депутат Парламента госпожа Хриса Арапоглу.

Наконец, дошла очередь и до нас. Как ни странно, но Андрик

здесь не оробел и выступил очень хорошо, а потом еще и дал пространное

интервью журналистке русскоязычной программы государственного

телеканала ЕТ – 3 Софие Прокопиду, которая освещала все

это знаковое для города мероприятие. А я так был счастлив от всего

здесь происходящего, что даже набрался наглости в ответном слове,

которое мне предоставили, выступить по-гречески. Говорят, в грязь

лицом не ударил. Ну, и на том спасибо.

После завершения официальной части народ еще часа два разглядывал

экспонаты, обменивался впечатлениями. Нас с Андриком

засыпали таким количеством комплиментов и вопросов, что мне уже

больше и не удалось поговорить с родственниками.

Правда, господин Андреас дня через три заходил еще раз без супруги,

но я уже и не помню, о чем мы говорили. Будь проклят этот

«языковый барьер». Помню только, что и в этот раз он категорически

отказался выбрать супруге подарок на память о нас.

После окончания этого мероприятия наши хозяева опять потащили

всю нашу компанию в таверну, но я наотрез отказался. Мне завтра

с самого утра надо быть здесь со свежей головой, и так все десять

дней.

Только привезли меня в гостиницу, а там уже через полчаса репортаж

с нашей выставки. Браво, София, оперативно. Мой австралийский сосед смотрит на меня, узнал, долго трясет мою руку, а я,

конечно, «расту» от счастья. Честолюбив, однако, коротышка. Да я и

раньше догадывался, что душа у меня артиста. Если б не рост, далеко

бы пошел, наверное.

Дня через два Яннис Карипидис принес мне русскоязычную газету

«Афинский курьер». А там целый «подвал» под заголовком «Гений

фарфора», с крупными фотографиями прямо на обширном тексте

двух работ Андрея и нашей группы.

Ну, думаю, теперь Андрик меня сожрет с потрохами. Не любит он

пишущую братию, все гипертрофируют, а то и бессовестно врут. И,

действительно, он и раньше на дух не переносил публичности. Каждый

мой шаг к его «раскрутке» он принимал в штыки, вплоть до побегов

из собственного дома, а после этой статьи, ни одного журналиста

к себе на пушечный выстрел не подпустил.

Вот и перебивается, кое-как сводя концы с концами. То на ювелирную

выставку пробьется с маленьким этюдником за сумасшедшую

аренду, то более ловким перекупщикам отдаст мелким оптом

за полцены, то какой-нибудь заказик кто-то подкинет. Так и хоронит

свой талант. Скромность, как лекарство, хороша в меру, а в передозировке

– это яд, который уже погубил немало людей неординарных и

еще немало погубит. Эпоха хама уже сделала свое подлое дело и принесла

обильные плоды.

Выставка наша прошла настолько успешно, что мы смогли на вырученные

деньги купить Андрикиной жене Ире норковую шубу, и нас

даже попросили продлить ее еще на одну неделю. Мы, конечно, с благодарностью

приняли предложение принимающей нас стороны.

В Касторию, столицу шубных дел, вызвался отвезти на своем автомобиле

сотрудник этого Центра Фрасивулос Эфтихидис. Он получал

образование у нас в Киеве и прекрасно разговаривает на русском

языке.

Поездка ранним утром в Касторию тоже оставляет незабываемое

впечатление. Живописные окрестности северо-западной Греции, припушенные

легким снежком, удивительно красивый город потомственных

меховщиков, амфитеатром расположившийся вокруг огромного

чистейшего озера. Еще раннее утро, а многочисленные магазины уже

открыты. Некоторые продавцы уже видели нас по телевизору. Трасос

умеет договариваться с опытными торговцами и нам «уступают прекрасную

шубу с хорошей скидкой».

Дело сделано, и я к открытию нашей выставки уже на своем «боевом

посту» продолжаю понемногу распродавать свою коллекцию. Андрик встречать Новый год вне семьи никак не хочет и упросил меня

обойтись здесь недельку без него. А я и так почти все эти дни без него.

Только Яннис меня навещал ежедневно выпить со мной чашечку кофе

или пивка с легкой закусочкой. Тут все рядом, позвони, и юноша-рассыльный

через десять минут здесь со своим, очень странным для нас

россиян, подносом. Они здесь подвесные, на трех изящных цепочках.

Почти везде.

Андрика я проводил утром 31 декабря. Наша выставка, как и

весь город, не работает. Накануне были в гостях у Янниса дома, познакомились

с семьей. Люди прекрасные – наши, до мозга костей. Все

в предпраздничной суете, а я остался один. Вечерком зашел к своим

родственникам. Они приглашены к кому-то в гости. Стайка греков

старшеклассников из Австралии шумно собирается в какой-то Ночной

клуб. Я остался совсем один во всем здании. К 12 часам ночи с

бутылкой шампанского и двумя фужерами спускаюсь вниз, чтоб хоть

со швейцаром чокнуться, и он куда-то утек, а дверь нараспашку.

На улице проливной дождь, за дверью – телефонная будка. Я с

треском откупориваю второпях бутылку, выпиваю полный фужер и,

утершись по-флотски рукавом, иду звонить всем своим: «С Новым

двухтысячным годом, с новым счастьем, дорогие мои». И пошел к

себе наверх допивать свою бутылку в «гордом одиночестве». Вот так я

встретил новое тысячелетие, Миллениум.

Итак, свои экспонаты мы частью распродали, кое-что раздарили

гостеприимным хозяевам на память, остальное оставили в подвалах

этого славного учреждения, которое вносит такой грандиозный вклад

в дело изучения культуры их предков.

Тут же я увидел и оставленные от предыдущей выставки полотна

Владимира Попова (Попандопуло). Я не большой ценитель и знаток

живописи, но даже и меня они впечатлили. Специалисты говорят, что

это шедевры, и называют автора вторым Куинджи, а на его Родине о

нем знает только узкий круг друзей и знакомых, да и то, благодаря

его дальнему родственнику Гавриилу Харитонович, который приютил

безвестного гения при своем Международном Университете. Дай

ему Бог здоровья и Яннису Карипидису, который был инициатором и

этой выставки.

Совсем недавно я узнал, что бедного Володи больше нету. Светлая

ему память. Нет Пророка в своем Отечестве. У нас пробуждается

любовь к гениям только после их смерти.

Великий армянский поэт Егише Чаренц писал: «Когда умрешь,

полюблю», но здесь и это пока не сработало. Еще не пришло время.

А потом будет, как с авторами коллекции Костакиса. Да, сколько их,

гениев умерло в нищете? Кто их считал? И как только мы еще не ужасаемся

своей косности.

Вскоре после нашей выставки в Салониках Андрик с Ирой решили

обзавестись своей дачкой. Двоих детей надо на лето куда-то за

город увозить. У нас в Перово экология, как я уже отмечал, отвратная.

Да и казачьи гены Иришки жаждут своей землицы и крестьянского

труда. Обе бабушки пока, слава богу, в полном здравии. И с девочками

посидят и кислорода наглотаются.

По случаю подвернулась крестьянская изба под Покровом, что

на западном краю Владимирской области. Типичная деревенская изба

уж очень стара, но участок почти в четверть гектара на самом краю

деревни Аниськино, которую я сразу Гадюкином нарек из-за обилия

здесь этих тварей.

Местные говорят, что это признак хорошей экологии. Зато лес

прямо за забором, а проселочной дороги всего полтора километра,

остальное асфальт. От дома к дому ровно 100 километров. В будние

дни езды час с четвертью, а вот с пятницы и до вторника – все четыре

и даже больше. Ну, и, конечно, цена по-нашему карману. Теперь

квартира, машина и дача есть. Что еще нужно среднестатистическому

обывателю? Правильно, стремление к расцвету.

Материальному, конечно.

И пошло и поехало. То ремонт, то реконструкция, то новый сруб

пососедству со старым, потом и банька русская, размером почти, что

с дом, да с мезонином. Все сделали, все теперь есть, только нет уже

тех шедевров, что некогда приводили в восторг сведущих в искусстве

специалистов и ценителей. Да и то, что я называл презрительно «ширпотребом

» и допускал только, как жестокую необходимость кормить

семью, тоже вызывает восторг ценителей, и многие коллекционеры

уже давно стали постоянными клиентами. Но, тех работ, что Андрей

делал в самом начале своей карьеры, у нас уже нет и нет уверенности,

что когда-нибудь еще смогут быть сотворены.

Да, искусство, действительно, требует жертв, но очень мало тех,

что на них согласны идти. Да, люди восхищаются, берут и даже недешево,

но лично мне было бы счастливее на душе, если бы его работы

стояли в музеях. Работы тех, что у него выпытывали некоторые секреты

мастерства, стоят, а его работы – нет. Что это зависть, тщеславие?

Может быть, и я не безгрешен. Но я уверен, что, если Творец одарил

талантом, то его надо реализовывать, во чтобы-то ни стало.

Я человек не набожный, но глубоко верующий. Но только не чиновникам

от разных религий, служащим в Храмах и растащившим

право на истину по многочисленным конфессиям, которые на протяжении

всей истории человечества вцепляются в глотки своим оппонентам

в отстаивании исключительно своего права на истину. Вот

уже и все человечество на грани самоуничтожения.

Но Бог, безусловно, есть, и уж, конечно, человек не в его обличии.

Кого или что мы называем этим словом, не знает никто, но каждый

верующий верит в кого-то, во что-то, а без Веры не может быть, ни

Надежды, ни Любви, и уж, конечно, ни их матери Софии (Мудрости).

Опять меня повело в Философию. И не случайно. Я уже много раз

поминал с благоговением своего Ангела-хранителя. И опять же он в

роковые для меня минуты спас мне жизнь. Наверное, я еще не все свои

грехи земные искупил, и к братьям, родителям и прочим предкам мне

еще не пора. Но, все по порядку. Наберитесь терпения, заканчиваю.

Еще до своего первого отъезда на ПМЖ, я решил на всякий случай

пройти диспансеризацию. Моя участковая направила меня в Диагностический

Центр при недавно сданной в эксплуатацию Горбольнице

№ 15. Дескать, там оснащение самое современное и врачи-специалисты

поопытнее. Невропатолог, увидев мой анализ крови, сильно поморщился:

«Кровь очень плохая».

Ну, я догадывался, что не «голубая». А он вместо того, чтобы объяснить,

как это понимать и что надо делать, стал мне выговаривать

с возмущением, что его зарплата врача высшей категории раза в три

меньше, чем зарабатывает частной практикой посредственный ветеринар,

и что лечить собак и кошек богатых клиентов намного выгоднее,

чем лечить людей. А мне только строжайшим образом наказал

блюсти диету и заниматься спортом. Что-то там мне и родственница

дальняя насоветовала, но уже и не помню.

Ведь, мы народ-то в массе своей беспечный. Пока жареный петух

не клюнет, не чешемся. Культура у нас, такая вот недоразвитая, у

большинства населения. Поскольку я большую часть жизни был, как

прикованный к автомобилю и очень мало двигался, то в Греции я с

большим удовольствием много ходил пешком и не только из экономии

на общественный транспорт. И ходить я еще в Сибири привык

быстро.

А тут после последнего полугодового вояжа в Грецию стали меня

беспокоить боли за грудиной. Сначала при быстрой ходьбе, потом

при умеренной. Я и без врачей понял, это – стенокардия. Она была и

у отца, и у мамы, и у Лазика. Это наследственное. Засоряются коронарные сосуды, и это необратимо. Чай не трубы отопления, не прочистишь

ни ершом, ни каустиком. Очень скоро дали о себе знать и

сонные артерии. Это все расплата за невоздержанный образ жизни.

Сколько было выпито, сколько выкурено, сколько бессонных ночей

было прожито. И счастливых и окаянных. За все придет когда-нибудь

расплата.

Я после трагических и уж очень преждевременных смертей своих

братьев и отца на долгую жизнь не рассчитывал. Все мы бренны, все

на этом свете гости. Мне хоть бы детей поднять, да на ноги поставить,

а у меня вон уже и внуки, как говорится, «на выданье», грех на Судьбу

роптать.

А мои недуги все «наступают мне на глотку». Мало мне было язвы

и стенокардии, тут еще и сахар в крови, диабет второго типа, и свист

в ушах такой, что хоть на стенку лезь, бессонница, хоть глаз коли. До

трех, четырех часов ночи заснуть не могу. Старость – не радость. Стенокардия

прижучила так, что уже и медленным шагом ходить очень

трудно, а боли уже не только за грудиной, но и между лопатками. Не

только при ходьбе, но и в постели, с утра. Давление артериальное

иной раз по ночам к двум сотням подбирается, а нижнее наоборот.

Уже и сердечные клапаны закальцинированы.

Почти весь 2011 год из одной больницы в другую. Из реанимации

– в палату. Насмотрелся там, наслышался, не дай Бог никому. Из

четвертой по счету больницы, буквально, сбежал в самый канун моего

дня рождения. Мы уже больше двадцати лет 18 декабря отмечаем

вместе с семьей Илиопуло. Так трагически совпало, что Андрей Софоклович

скончался в день моего рождения. Вот, так вот Судьба распорядилась,

в один день и праздник, и поминки.

Весной 2012 года Андрей Илиопуло предложил нам съездить на

пару недель в дом на юго-западе Пеллопонеса, который он арендовал

для своей семьи и родственников на все лето. О такой возможности

можно только мечтать. Ведь, я почти совсем не вижу своих внуков, а

тут целых две недели почти в Раю.

«Море в 15 шагах. Двухкилометровый почти пустынный прекрасный

пляж. Только пара охранников гнездовья очень редких морских

черепах Карета-Карета, да очень редкие туристы забредают. В любую

жару с запада прохладный ветерок, и в тени вековых олив совсем не

жарко. Про комфорт и обслугу и говорить не буду, сами увидите», –

заключает Андрей.

Приглашение с благодарностью принято. Мои в восторге. Билеты

заблаговременно куплены. Дима, Денис и Диана уже считают недели,

а у меня нарастает тревога. А вдруг? Что будут делать там мои, даже

языка греческого не знающие? Задний ход давать? Я же своих жутко

расстрою, да и 50 тысяч рублей, уже заплаченных за билеты, мне никто

не вернет, это же не Аэрофлот, а греческая компания. Отправить

их одних, самому не ехать? Тоже не хочется. Может это мой последний

шанс насладиться и морем, и общением, хотя бы только с двумя из

четырех внуков.

За два месяца до поездки меня Скорая подобрала у самого дома,

а я в реанимации 70-ой Горбольницы дал расписку и сбежал оттуда.

Через пару недель поехал на очередное обследование, а меня прямо с

тренажера, что называется «велосипед», в реанимацию другой больницы.

– Да Вы же на ногах инфаркт перенесли недавно.

– Догадываюсь.

Две недели какого-то лечения, доскональное обследование. Вердикт

невеселый.

– Стентирование не поможет. Может помочь только аортокоронарное

шунтирование, но наши хирурги делать не будут. Обращайтесь

по месту жительства.

Я понял, дела совсем плохи, а им брать на себя такого старичка –

это лишний шанс испортить свою статистику. Зачем, чего ради? Им

покойников и без меня хватает.

Вскоре звонит из какого-то ресторана Андрей Илиопуло.

– Дядя Алик. Вот мы тут сидим с Лёней и решили Вас в Германию

отправить на операцию.

Я знаю, что это вольется им тысяч в пятьдесят Евро. Совсем недавно

наш общий знакомый делал там такую операцию. Нет, я такую

жертву принять не могу, но есть, ведь, и у нас классные хирурги, а Леонид

Иванович большой начальник в московском здравоохранении и

вскоре договаривается с руководством Бакулевского института.

Это мне подойдет, но ближе к осени. Надо сначала силенок поднабраться.

Мой районный кардиолог, когда услышал о моих планах на

Грецию, сказал, что они в таком состоянии и в санатории не направляют,

да еще на самолете.

Поехал в Бакулевку. Заведующий отделением все старые исследования

проигнорировал, назначил свои, более передовые, о которых

мой районный кардиолог, возможно, и не слышал. У них при институте

своя поликлиника по последнему слову техники оборудована,

врачи высшего класса узкой специализации, такое уникальное обследование, как сцентограмма, вообще, только на томографе клиники имени Пирогова.

Недельку побегал по всем инстанциям, прихожу к своему профессору,

а он долго все разглядывает, потом поднимает на меня голову

и так медленно членораздельно говорит: «Ну, что же будем оперировать,

пробивайте в Департаменте здравоохранения города Квоту на

операцию, мы свое заключение дадим. Только учтите дело это хлопотное

и не быстрое».

Я уже слышал от своей знакомой, что наш общий приятель так и

не дожил до заветной бумажки. Вопрос в шестистах тысячах рублей,

что обходится такая «высокотехнологическая» операция.

Я все-таки немного приободрился и спрашиваю: «А это дело терпит

до осени? Я тут с сыном и внуками в Грецию собрался, уже давно

и билеты куплены».

Он поднял на меня глаза, потом мою сцентограмму.

– Вы что, самоубийца? У вас два сосуда почти полностью засорены,

а в третьем просвет один миллиметр вместо трех. Вы можете в

любой момент скончаться, и до ворот нашей Клиники не дойти, а вы

в Грецию, да еще самолетом.

Не сказал я ему, что еще и ночными рейсами и туда, и обратно.

Они дешевле.

Потом видит, что я совсем уничтожен, немного успокоил.

– Ладно, сами подумайте, как следует на холодную голову, и решайте.

Может все и обойдется благополучно, если Вы везучий, но

прием прописанных препаратов строжайший. И, чтоб нитроглицерин

всегда был под рукой. Боль не терпите.

Я попрощался и вышел. Постоял немного у выхода. Вспомнил

бедного друга Марата, которому на этом же этаже искусственные клапана

на сердце ставили. Пока его только готовили к операции, двух

своих соседей он не дождался из операционной. Натерпелся так, что,

когда через пять лет пришел срок менять изношенные клапаны, он

уже на следующую операцию никак не мог решиться и умер прямо на

киносъемочной площадке. Пусть земля ему будет пухом.

Домой ехал в жутко подавленном настроении. Меня охватила

уже не тревога, а настоящая паника. «Быть иль не быть». До вылета

оставалось полмесяца. Мои даже не подозревают, чем я рискую. Теперь

меня уже не сердце мучает, а дикая депрессия. Сотрудница Леонида

Ивановича, психиатр высшей категории, достала мне «по блату»

очень эффективные антидепрессанты. Я прочно сел на них, и мне уже

море по колено. Даже о риске попасть в зависимость от них и не задумываюсь.

«Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец».

Летим ночью. Я в «кайфе». Остальные тоже. Все такие же трусы,

как и их «предок». Димка с сыном «хлебнули» коньячка, кажется, и

Диану подбили на это. Рано утром в аэропорту Афин «Элефтериос

Венизелос». Тут же при выходе из зала прилета через десять минут

отправляется автобус на станцию междугородних автобусов. Еще несколько

часов на современнейшем автобусе по живописнейшим пейзажам,

при отличнейшей автостраде, и мы в маленьком городке Гаргалиани.

Прямо из кофейни, у которой останавливается автобус, звоним

нашей «хозяйке» Нане, и пока выпили по чашечке кофе ее знакомый

таксист уже тут, а еще через пятнадцать минут мы уже за обильным,

настоящим кавказским столом.

Место, действительно, райское. Двухэтажный дом над обрывистым

берегом. Внизу только плеск волн и редкие пловцы в ластах с

ружьями для подводной охоты. Вокруг вековые оливковые рощи. С

запада постоянно дует прохладный ветерок. В тени никакой жары.

Ну, а сам дом – это целый дворец. У каждого своя спальня со всеми

удобствами и даже с целой стопкой полотенец, банных халатов и даже

белых шлепанцев. Внизу большая гостиная с электропианино.

Ну, а самая главная ценность, это наша Нана. Такой теплоты, такой

хозяйственности я в Москве давно не видел. Бедолага со средним

медицинским образованием, из семьи директора школы и учительницы

вынуждена была покинуть родителей, взрослую дочь и уехать на

заработки, чтоб прокормить семью в Кутаиси. У нее уже двое внучек,

а она их еще и не видела, не была на родине. А, какая хозяйка! Ну, настоящая

грузинка, ни дать, ни взять. Ее тут вся округа обожает. Все,

уезжая на зиму, оставляют ключи от поместий только ей.

Ну, что еще сказать. Я встаю рано и сразу на пляж. Он тут прямо

от границ нашего участка начинается. Заплыв метров на пятьдесят,

и потом прогулка до самого курортного комплекса Коста Наварино.

Это место где, 20 октября 1827 года, произошло знаменитое морское

Наваринское сражение, в котором соединенная эскадра России, Англии

и Франции разгромила турецко-египетский флот. Возвращаюсь

к завтраку. Все уже встали. После завтрака и молодежь отправляется

на море, а я в шезлонге с книжкой.

Библиотека здесь тоже прекрасная. После обеда быстренько общими

усилиями прибрались и можно в прохладной гостиной помузицировать.

Нана тоже играет хорошо, но она это позволяет себе только

после окончания всех домашних дел. Диана ей с большим удовольствием

помогает и одновременно учится готовить кавказские и греческие

блюда.

О том, что кормят нас как на убой, и говорить не надо. Любой

заказ из супермаркета, что в Гаргалиани, привезут даже без оплаты за

доставку. Чаевые на совести заказчика.

На усадьбе две козы, дюжина кур, все овощи и зелень прямо с

грядки. И, когда только эта молодая, очень красивая женщина все

успевает? А еще надо накормить двух огромных собак, что бегают в

просторном вольере.

Заехали к нам в гости и наши московские друзья Феодора Янници

с мужем Володей и двумя детьми, которые отдыхали в соседнем

комплексе.

Две недели пролетели, как один день. И, что интересно, хоть бы

один приступ гипертонии или стенокардии. А, ведь, я один уходил

от дома более чем на километр, заплывал метров на пятьдесят. В совершенно

безлюдном месте. А, если бы…? Потом и вспомнить было

страшно. Зато кислородом пропитался на славу.

Конец лета у меня ушел на оформление. Снова эхограммы, кардиограммы,

справка на справку, бумажка на бумажку, страх, что в Квоте

откажут, подумают, что на такое старье государственные деньги тратить.

Скажут, что Квоты кончились, и попробуй, что-либо докажи.

Такое тоже бывает.

Наконец, все позади, и я в конце сентября ложусь на операцию.

Подготовительный период здесь небольшой. Через недельку лечащий

хирург мне объявляет, что операция назначена на 3 октября. Это,

ведь, день смерти моего отца. Я не очень суеверен, но все-таки дата

для меня роковая, неприятно. Попросил хоть на день отложить. Пожурили,

шутя, но просьбу уважили. Будут оперировать четвертого.

Впереди три дня. Страшно? Не очень. Ведь, это в конце концов единственный

шанс на спасение.

Как и тогда, более сорока лет назад, вспомнил ту, мою первую операцию.

Она мне потом еще много лет снилась в кошмарах. Вскакивал

вдруг с постели, как ошпаренный, и потом долго не мог уснуть. Нет,

уж лучше умереть под наркозом, чем, корчась от страшных болей, в

реанимации. Перед глазами разноцветные огоньки многочисленных

приборов, а в голове только одна мысль. Ведь, это все равно конец, зачем

мученье. А я уже столько насмотрелся. И тогда, и совсем недавно.

А здесь реальный шанс. «Или пан, или пропал».

Накануне операции я, вроде бы, спокоен. Наверное, транквилизаторы.

Черт, их разберет, что в мензурках с таблетками, что в бесконечных

капельницах.

Спокоен-то, спокоен, а ария Ленского опять из головы нейдет:

«Что день грядущий мне готовит?».

Утром носилки, какая-то инъекция, и при въезде в операционную

я уже почти в отключке. Прихожу в себя от уже знакомого похлопывания

по щекам, проверка зрачков, немота. Все, как тогда, только

здесь я ощущаю, что у меня в горле какая-то трубка. Это, наверное,

для искусственной вентиляции моих полутора легких. Только подумал

и снова в отключке. Проснулся поздно ночью. Рядом реанимационная

сестра.

– Как себя чувствуете?

– Нормально, – произношу почти шепотом.

Я знаю, что перенес практически две операции. Сначала один

профессор из вены, что проходила через всю ногу, делает три шунта,

потом другой профессор решетит лазером всю сердечную мышцу,

чтоб улучшить омывание ее кровью. Реваскуляризация называется, и

делается только здесь в Бакулевском институте. Я, конечно, описываю

все очень примитивно, но точно знаю, что такие манипуляции производятся

при полностью отключенном сердце и при искусственном

дыхании, а времени занимают примерно восемь часов. Не я первый.

Здесь полежишь, профессором станешь. А хирургам нашим я всегда

доверял. Истинное достояние нашей Родины. Им бы еще технику по

современнее, да оплату повыше. Уж, они-то этого достойны, как никто.

Через три дня я уже в палате. Слабость такая, что даже разговаривать

не могу. Я уже знаю, что послеоперационный период не менее

ответственный, чем сама операция. Половина смертей от осложнений

после операции. Самое страшное воспаление легких. Тот, что лежал

на моей кровати до меня, от него и умер.

Я уже на второй день встаю на ноги, конечно, не один, а с помощью

нанятых мед братьев-студентов, что здесь подрабатывают. Потом

с Лидой. Сыновьям приезжать запретил. Они, ведь, думали, что

я лег на стентирование. Долго изучали, что это такое, и, узнав, что

не так страшно немного успокоились, а тут снова заволновались. В

чем дело, уже столько дней прошло, а посетить нельзя. И по телефону

только два, три слова. Очень подозрительно. А они у меня очень

мнительные. Особенно Дима. До сих пор, как зайдет разговор о минувшем,

только головой качает и приговаривает: «Это, какие же яйца

надо иметь, чтоб на такое решиться!». Сами-то они и к участковому

боятся ходить, вдруг найдет что-нибудь.

Итак, я снова выжил, но 12-часов, проведенных в общей сложности

под наркозом в двух сложнейших операциях, без последствий

пройти не могли. Жизнь, конечно, продолжается, но и проблемы со

здоровьем преследуют одна за другой. Когда организм уже исчерпал

свой жизненный ресурс, то уже ничего хорошего не жди. Одно лечишь,

другое калечишь. Но мой Ангел пока витает надо мной, и я вот

уже почти закончил свою Историю. Слава Богу. Теперь живи и радуйся.

Но вот еще одна история. В самом начале апреля 1915 года мне

позвонили из Посольства Греции:

– Господин Дионисиади, как Вы знаете, в Москву впервые приехал

с официальным визитом новый Премьер Министр Греции господин

Алексис Ципрас. На 8 апреля запланированы церемония Возложения

венка к могиле Неизвестного Солдата и Прием в гостинице

«Метрополь». Мы бы просили Вас как Ветерана принять участие в

этих мероприятиях. Будут еще знакомые Вам госпожа Агния Сидериду

и Любовь Гемерджиева.

Я уже давно интересовался этим очень симпатичным и как все

«левые» склонным к популизму политиком. Читал и слушал по Интернету

его зажигательные речи. Я сначала растерялся, так как был,

застигнут врасплох, потом очухался:

– Да, но я не только не разделяю идеологию коммунистов, да еще

и радикальных, а даже совсем наоборот. К тому же там будут всё это

снимать, а я очень не фотогеничен. Ростом не вышел.

– Ну что Вы, что Вы. Рост тут совсем ни при чем, и политические

предпочтения тоже. Вы только демонстрируете свое гостеприимство.

Мне, конечно, это очень интересно и я даю своё согласие.

8-го апреля к 10 часам я уже на месте сбора, в Большом фойе одной

из самых фешенебельных гостиниц Москвы «Метрополе». Тут

уже куча народу. Официальные лица, журналисты, охрана и прочие.

Ровно в 10 часов Почетный кортеж отправляется в свой недалекий

путь. Нас троих Ветеранов сажают вместе с руководством Консульства

в микроавтобус, и мы замыкаем процессию из более полудюжины

лимузинов. Ко мне на сидение подсаживается Генеральный

Консул госпожа Элени Михалопулу. Она уже наслышана о нашей семье

от Феодоры. Завязывается непринужденная беседа. Подъезжаем

к Большому Спасскому мосту. Сейчас проедем прямо под самым местом

недавнего подлого убийства в спину Немцова.

– Вам это место знакомо? – спрашиваю я обаятельную госпожу.

Она молча кивает и, перекрестившись, с чуть прикрытыми глазами

печально покачивает головой.

И вот приехали. Ципрас в сопровождении еще двух официальных

лиц медленно идет за четко шагающими Гвардейцами Кремлёвсого

Полка, которые несут и возлагают Венок к Мемориалу. Высокий

гость подходит и расправляет ленты. Так принято. Потом он со своей

свитой подходит к нам, Ветеранам. С каждым здоровается за руку, непродолжительная

формальная беседа.

Парень очень импозантный, рослый. О чем кроме здоровья спрашивал

меня уже и не помню. Ответил я очень доброжелательно, и

даже немного печально:

– У меня всё в порядке и Вам желаю всего наилучшего. Если Вам

удастся вытащить многострадальную Грецию из очень затянувшего

кризиса, то по Вашему пути могут пойти и многие другие небогатые

страны Южной и Восточной Европы, аутсайдеры Евросоюза но… Во

всяком случае от всей души желаю Вам всяческих успехов на этом нелегком

пути.

Мне показалось, что он заметил сомнительную гримасу на моей

физиономии, но крепко пожал руку, еще раз пожелал нам всем крепкого

здоровья и после непродолжительной фото и киносъемки направился

к машинам. Вся свита, и мы последовали за ними.

На обратном пути госпожа Элени снова села рядом со мной.

Опять разговорились. Я пытался объяснить ей, почему не верю «левым» политикам. Она больше слушала и только изредка молча кивала

головой и многозначительно улыбалась.

Вот и мы уже снова подъехали к «Метрополю». Нам всем снова

напомнили, что ждут вечером на Приеме, и все разошлись.

Вечером я прибыл, как и было назначено. В большом зале с напитками

и угощением было очень оживленно. Мои спутницы уже были

тут, и я присоединился к ним. Они сказали, что Ципрас в каком то

из соседних помещений общается с официальными лицами. Наконец

они все вошли в наш зал. Он всех поприветствовал, поблагодарил за

оказанное гостеприимство и вместе со всей свитой снова подошел и

к нам – «божьим одуванчикам». Снова для каждого нашел несколько

слов, снова добрые пожелания. Ко мне подошел с широкой улыбкой.

Мне показалось – иронической. Наверное, потому, что смотрел сверху

вниз. Хотя мои спутницы тоже все не на много выше меня.

– Так не Вы верите, что мы выведем Грецию из кризиса?

– Во всяком случае, от всей души желаю Вам успехов. Слишком

многое в Европе может измениться к лучшему.

Премьер еще раз поблагодарил нас и обратился с короткой речью

ко всем присутствующим. Потом очень коротко выступили еще несколько

человек. После нескольких кадров фото и тележурналистов с

разными группами и в разных ракурсах он с ближайшим окружением

покинул нас. Основная часть приглашенных и наша тройка приступили

к неофициальной части. Вина и всего прочего было предостаточно.

Когда народу стало поменьше, ко мне снова подошла обаятельнейшая

госпожа Елени, и мы еще долго мирно беседовали. Я уже немного

«пригубил» и стал еще откровеннее, чем был в машине. О чем говорили?

О жизни, но это уже не имеет принципиального значения. Выходя

из зала, встретил Андрея Илиопуло с его друзьями, и уходили мы в

числе последних.

Больше в моей жизни вроде бы никаких примечательных событий

и не было. Можно завершать своё повествование, но какое то

внутреннее беспокойство не позволяет мне на этом остановиться. Ох,

как я понимаю состояние своего любимого Сергея Есенина, когда он

писал: «С того и мучаюсь, что не пойму, куда ведет нас рок событий».

Я тоже не пойму, и потому очень боюсь. Не за себя, конечно. Я своё

уже отжил. Хлебнул сполна всего. Вся жизнь, как и моя электрокардиаграмма,

в зубцах. За внуков страшно. Мир звереет, бешенных много.

Они очень креативны, циничны и кровожадны одновременно.

Мои внуки, которым я это адресовал поначалу, выросли. Я жду,

не дождусь правнуков. Тьфу-тьфу, не сглазить, все здоровы. Не богаты,

но крыши над головой есть. Способностей тоже не лишены. Только

вот Останкинская телевышка, как шприц с ядом, мне жизнь отравляет,

и войну я «зомбоящику», можно сказать, что почти проиграл.

Во времена «Холодной войны» советская Пропаганда широко

трубила о пресловутом «Плане Даллеса» якобы поставившего задачу

нравственного растления советской молодежи. Злые языки тогда

утверждали, что этот «шедевр» сочинили наши спецслужбы. Не знаю,

не берусь судить, но точно знаю, что отнюдь не питомцы Даллеса руководят

нашим телевидением, а именно его враги, наши Вожди. Причем

монополизировано.

Я, конечно, не специалист в геополитике, инсайдерской информацией

тоже не обладаю и в «Большой шахматной доске» Збигнева

Бжезинского профан, но не могу понять, зачем из людей сознательно

дэбилов делают. И не только у нас. Неужели не нужны роду человеческому

образованные и культурные люди. Особенно культурные. С образованием у нас еще так-сяк. Средства уничтожения себе подобных

изобретать и производить можем, а уж с культурой у нас дела совсем

плохи. Я и своим-то уровнем очень не доволен, а сколько я встречал в

своей жизни «образованного» хамла.

У них локти крепкие. Растолкают, расшвыряют всех «чистоплюев

» и будут ими руководить, и умные речи заставят себе писать, и

научные статьи, и диссертации. А, если у хамла еще и следов совести

нету, и о порядочности понятия не имеет, да он любую задницу

вылижет и залезет туда без мыла, а потом и от своих подчиненных

будет требовать того же, как компенсацию за свои унижения. Я и сам

недоучка, но помню времена, когда в семье моей мамы «недобитые

буржуй» еще честью клялись. Где те времена, где те люди? Какой я

старый!

Всю зрелую жизнь восхищался своим старшим братом Лазиком

за его интеллект, начитанность, культуру, а в детстве мы с Димкой

дразнили его «Дырявый философ». Очень сожалею, что сам очень

мало читал. Стыдно сказать, но, даже таблицу умножения, так и не

выучил. На четырех языках разговариваю, а грамматики ни одного из

них не знаю.

Со знаками препинания беда. Четверть века писал за своих начальников,

а то, что печатала мои каракули и расставляла все знаки

препинания мой второй, земной «Ангел хранитель», моя Лида, так

меня развратило, что теперь и те правила, что знал, напрочь забыл.

Без ее помощи и коротенького письма порядочным людям отправить

не могу, стыдно. Правда, говорят, что и Пушкин учился отвратно, и

многие гении из троечников вышли, а некоторых и умственно отсталыми

признавали. Загляните в Интернет.

А Лида моей «зависимостью» злоупотребляет. Ведь, мы, после

полувека беззаветной любви, почти врагами становимся. Она целый

день на кухне телевизором себя травит, и ярая защитница Власти, а

я, пассивный диссидент с большим стажем, в Интернете «пар выпускаю».

Я удивляюсь, как быстро ее государственная пропаганда «дэбилизировала

», а она припоминает мне, что я и в молодости был «антисоветчиком

». Что, правда, то, правда, но, не «был», а стал. А ведь

в юности я был ярым «Сталинюгенд». Да и не только я, а почти все

мои товарищи. Большинство и сейчас такие, а я «космополит», «отщепенец», «пятая колона». Для меня слова «Патриот», «Националист»,

«Шовинист» – почти синонимы. Может потому, что и я, и особенно

мои внуки «дворняги»? Ведь подумать только, по шесть кровей. Мои

дела плохи. Если моя милая «Патриотка» меня не убьёт, то есть надежда

на то, что книгу все же допишу. Ах, эти женщины! Змея и Ангел

«в одном флаконе». Кого пробудишь с тем и останешься.

И с молодыми конфликтую по тому же поводу. Понаставили

«зомбоящики» во все углы и травят себя всякой гадостью. А там или

трехсотсерийное «мыло» о несчастной любви, или криминальный

мордобой смакуют, или пошлейший «юмор ниже пояса». И это по

всем федеральным телеканалам, почти весь день. Слава Богу, хоть

пропагандистскую «чернуху» уже почти не смотрят. Начали соображать.

Начнешь «мораль читать», реакция одна: «Дедуль, не нагнетай

негатив!». Эх! «Если б молодость знала, если б старость могла!».

И вот последний мой Завет. Не доверяйте воспитание своих детей

государству. Государство – это власть, а власть – это чиновник, а

чиновнику на ваших детей глубоко наплевать, у него свои есть, и конкуренты

им ни к чему. Чиновник наш наворует и отправит свое чадо

на «теплое место», а вашего оболванит и в солдаты, его власть и наворованное

имущество защищать. Ну а тех, что в солдаты не годятся, в

своих холопов превратят. Им и их семьям и охрана нужна и многочисленная

прислуга. У них собаки живут лучше, чем пенсионеры и даже

школьные учителя в каком-то нашем захолустьи. В эпоху активного

«Строительства Коммунизма» была поговорка: «Субординация – это,

когда дети твоего начальника становятся начальниками твоих детей».

Кому на Руси жить хорошо? Перечитайте Некрасова. Что изменилось

со времен Грибоедова, Гоголя и других классиков? Перечитайте,

не поленитесь. А «зомбоящик» дурит вас за у вас же награбленные

деньги. У «политических проституток» на содержании «интеллектуальные

проститутки», которых раньше называли «инженерами человеческих

душ». Я некоторых лично знал, а о других наслышан. Они

всегда думали одно, говорили другое, а делали третье. Как и вся, так

называемая, «Советская элита». Если бы знали вы, какие патриотичные

романы, спектакли, фильмы и прочие произведения «искусства»

создавали самые талантливые и циничные антисоветчики. Жить то

надо! А хорошо жить еще лучше. Вот они то и жили, а совестливые да

принципиальные только существовали. И сейчас «надменные потомки,

известной подлостью прославленных отцов» процветают, точно

так же как и при Пушкине и Лермонтове, при Пастернаке, при Бродском.

Да разве всех перечислишь?

Присмотритесь к действительности повнимательнее. Если хотите,

чтоб ваше потомство выжило, научите его, прежде всего, мыслить

самостоятельно, а это дает только хорошее воспитание и с самого

младшего возраста.

Запомните, что образование развивает только мозги, а душу –

культура, литература, искусство. Книги, музеи, театры, путешествия

формируют мировоззрение человека, а думающий, образованный и

культурный человек имеет больше шансов выжить, даже не потеряв

при этом совесть, и не поступившись своим достоинством. Пусть не

«в шоколаде» лишь бы не в дерьме. Чтоб хотя бы себя не презирать.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Люблю ли я Россию? Конечно же, люблю. Так же, впрочем, как и

Грузию, Армению, Грецию, да и не только.

Люблю их культуру, их лучшие традиции, их интеллигенцию, их

простой трудовой народ, если даже он не очень образован, культурен

и просвещен. Трудно требовать от простого труженика высокого

интеллекта. Я это по себе знаю. Но в каждой стране, в каждой нации

есть определенная часть людей умственно отсталых и даже законченных

дебилов. Они бывают очень агрессивны. В некоторых странах их

процент ничтожен, где-то побольше, а в некоторых и зашкаливает.

Они очень фанатичны. Их патриотизм, как правило, милитаристский.

Учиться такие не любят, но очень любят учить. Не они виноваты, что

уродились такими. Я их очень жалею и одновременно боюсь. Как, к

примеру, собак. Их я тоже очень люблю, но и боюсь. Особенно, когда

их много и они сбиваются в стаи. Уничтожать рука не поднимается, а

они ведь жалости не знают. И кусают и даже на части рвут. Вот и сейчас.

Либералы мечтают только «люстрировать» тех, кто попирал законы,

а власть предержащие на всех уровнях хотят непременно уничтожить

всю оппозицию. И ведь уничтожат при первой же возможности.

И уже давно уничтожают потихоньку, не в массовом порядке. Так сказать,

поодиночке.

И не в вождях дело. Не в Путине, не в Ельцине, не в Горбачеве и

их предшественниках, а в народе и его истории.

Никогда не забуду слова замечательного философа и публициста

Юрия Корякина, которые у него вырвались на всю страну и мир по

всем каналам телевидения, когда объявили итоги выборов в Госдуму

России 1993го года: «Россия! Одумайся, ты – одурела».

Всех лучших людей человечества уничтожали и продолжают

уничтожать их собственные народы под руководством своих параноидальных

вождей.

Зачем ходить далеко? Весь цвет поэтов и писателей «Серебреного

века» уничтожил в России свой собственный народ. А, ведь, большинство

из них воспевали революцию. «Пусть сильнее грянет буря!».

Вот она и грянула. И смела всю «гниль интеллигентскую», которую

Ленин говном называл.

А, что в других странах, в другие времена? Загляните в исторические

данные от сотворения мира и до наших дней. Испокон веков все

совестливые люди жаждали милосердия и справедливости, а кончали

на Голгофе, Гильотине, Эшафоте, в крематориях немецких фашистов

или нашем родном ГУЛАГе. Да и те, кто выживал, порой завидовали

убиенным. «Благими намерениями вымощена дорога в Ад».

Совесть очень тяжелая ноша, принципиальность опасная.

Вспомните всех величайших писателей хотя бы только нашего

столетия, которые мечтали осчастливить свой обездоленный народ.

Беда их всех была в том, что они ничего не смыслили ни в экономике,

ни в производстве. Не понимали, что такое производительность

труда и конкуренция. Все зло искали в частной собственности. А она

бывает разная. Бывает сколоченная многими поколениями семей, как

во всем цивилизованном мире, а бывает награбленная «Союзом чиновников,

силовиков и уголовников» как у нас.

Так вот об экономике. Какой-то военачальник некогда сказал:

«Для того чтобы воевать нужны только три вещи, это деньги, деньги,

и еще раз деньги». Мудро сказано, но эта формула справедлива

для всех областей нашей жизни. Создание семей, воспитание, просвещение,

культура, наука, здравоохранение, правопорядок, а не только

военно-промышленный комплекс и «Опричнина». На всё нужны

деньги, а что это такое? Это эффективная конкурентоспособная

экономика. История давно доказала, что так называемая «Социалистическая,

плановая» экономика не конкурентоспособна. Обобществленная

собственность это колхоз, в котором даже Председатель это

только мелкий чиновник, которому другой чиновник, чуть повыше

рангом, дает «указания» где, когда и что сеять, когда начинать уборочную

кампанию, кому и по какой цене продавать урожай. Кругом одни

чиновники разного ранга и сомнительной компетенции.

Хозяин только один, тот, что в Кремле сидит, а он всего лишь человек,

со всеми вытекающими. Не будем забывать утверждения основоположника

Психоаналитики величайшего Зигмунда Фрэйда о том,

что каждый нормальный человек нормален лишь отчасти.

Пока мы строили «Коммунизм» и освобождали от «Капиталистического

ига» половину Планеты «Загнивающий Запад» в фарвате

ре США поднял из послевоенных руин почти всю Западную Европу,

Японию, Южную Корею и не только. А мы, все это время, надрываясь

в лишениях под тяжестью непомерных военных расходов, порождали

и вскармливали такие чудовищные режимы как в Албании, Кампучии,

Северной Корее и прочих странах Азии, Африки и Латинской

Америки.

Каждый африканский вождь людоедов, провозглашавший себя

строителем Социализма, буквально осыпался деньгами, заработанными

моим поколением, как некогда и Кемаль Ататюрк, учинивший

геноцид моих предков был осыпан золотом награбленном большевиками,

в частности и у моих предков. И это когда в своей стране они же

учиняли «Голодомор». Учите Историю.

Многие африканские «социалисты» «освободив» свои страны от

«колониального ига», дограбили их и припеваючи живут в благополучных

странах, а их «освобожденные» народы вымирают от войн,

голода и болезней.

Сотни тысяч и наших ворюг из вчерашних «Большевиков-ленинцев

» успешно перенимают этот опыт, скупая в самых фешенебельных

районах «загнивающих» стран целые поместья и дворцы, а наши внуки

не смеют даже семьи создать, потому что жильё для молодых, чьи

родители ничего не наворовали практически недоступно. Я уж не говорю

о стариках, особенно в провинции.

Зато родственники почти всех высших чиновников если не миллиардеры,

то уж во всяком случае, миллионеры и мультимиллионеры.

Наша пропаганда во всех наших бедах Америку обвиняла, и иногда

справедливо. Но только иногда… А кто США сделал сверхдержавой?

В основном евреи. Талантливый народ выковала и закалила

жестокая История. А в России их испокон веков травили, громили,

выживали. А ведь наши евреи не только Революцию устроили (наверное,

в отместку за погромы). А сколько ученых, деятелей культуры и

искусства. Сколько легендарных военачальников и разведчиков, наконец.

Во всех областях общественной деятельности. Вы среди них

двоечников и нищих попрошаек встречали? А отказавшихся от собственных

детей в роддомах?

И Родину свою они любили и любят, не в пример аборигенам, что

в России, что в Грузии или в любой другой стране. Ну, конечно же,

свою Родину они, как и я, никогда не отождествляли с Властью. Власть

у нас всегда была или жестокая, или глупая, или подлая.

Да и не только у нас. Она ведь плоть от плоти своего народа.

Далеко не только у наших политиканов «глаза отморожены». Уж о

Пресс-секретарях и телеведущих я и не говорю.

И с Религией Сыны Давида очень оригинально смудрили. Пусть

не обрушат на мою голову свой гнев Правоверные и Православные.

Я их всех очень уважаю и обидеть или, тем паче, оскорбить не хочу, а

только выдвигаю свою Гипотезу. Ну что взять с неуча, которого большевики

Атеизмом напичкали, а сами теперь низкие поклоны бьют в

Храмах?

«Богоизбранные» для своих европейских мучителей Римлян придумали

Христианство, а через семь веков для своих воинственных

родственников арабов Мусульманство и ждут тихонечко, когда те

друг друга истребят или хотя бы обессилят. Ну а потом и с безбожным

Китаем сговорятся. Или скупят. Денег то у них море. Сами печатают.

Зря, что ли «Золотому тельцу» молились?

Наши «умники» всё в антиглобализме упражняются, а Мир то

уже давно однополярный. Теперь нам только смириться и достойно

вписаться в него, или «костьми лечь», но «принципами не поступиться

», испепелив сдуру, со страху или с перепугу всю планету. Ведь «первым

бить» учили не только в наших подворотнях.

Уж больно силенки не равны, чтоб претендовать на статус «Великой

сверхдержавы». Сами «Великую» то в семнадцатом году приговорили

и угробили, своими же руками. «А после драки кулаками не

машут». Как в русской народной песне поётся: «Без любви его дорога

длинная, чуть отстал и больше не догнать». А мы не «чуть» отстали, а

на целый Век. А ведь действительно были бы сейчас, наверное, самой

Великой. Если бы не Октябрьский переворот 1917 года.

И сейчас у очень небольшой части нашего самостоятельно мыслящего

населения разговоры о том, что мы «догоним и перегоним»

только ироническую улыбку вызывают…

Нам еще в самом начале шестидесятых Хрущев пообещал: «Нынешнее

поколение Советских людей будет жить при Коммунизме!».

Его-то сын вон давно в «ненавистных штатах» живет. А, уж сколько

раз грозились «Догнать и перегнать» Америку. Тогда много анекдотов

ходило на эту тему.

Конечно, в коммунизм уже давно никто не верил, но тогда почти

никто и не сомневался, что жизнь год от года будет непременно хоть

медленно, но улучшаться. А уж о кошмаре такого дикого разграбления

страны после победы «демократов» и о таком катастрофическом

расслоении общества и подумать не могли.

Потом нынешние «академики» кричали со всех каналов телевидения,

что доллар вот-вот рухнет, а «рухал» каждый раз рубль. И кто-тона этом каждый раз сильно наживался. Ну, мы, конечно, «догнали и

перегнали» почти весь мир по количеству долларовых миллиардеров.

Впереди только Америка осталась, но мы и ее обязательно «догоним

и перегоним». Даже, если ради этого нужно будет уморить с голоду

половину своего населения.

Уж на что, на что, а на вербовку и подкуп продажных западных

политиканов и чиновников деньги выкроим. На собственную безопасность

«Власти» тоже хватит. Ну, там бриллианты женам и любовницам,

футбольные команды и яхты – это само собой.

В общем, жизнь штука прекрасная, но сложная. В этом мире чтобы

выжить, надо быть не дураком. А чтобы быть не дураком, надо

учиться и развивать свои мозги, ибо как гласит мудрая русская поговорка:

«На дураках воду возят». Учиться надо всю жизнь. И, желательно,

не на своих ошибках. Для того и пишу так горячо и искренне.

Если «перегнул палку» или «сгустил краски», не обессудьте, накипело

за 80 лет. Может быть, где-то перепутал хронологию, давно всё было,

а память уже не та, что была в молодости. Я дневников не вел. Да и

господин Альцгеймер начал напоминать о себе. Хотя я вряд ли впаду

в детство, так как мне кажется, что я из него и «не выпадал».

Не уверен, что мои суждения и выводы о жизни и политике верны,

но я всего лишь продукт своего времени и плод своей истории.

Какой уж есть!

Мои внуки уже образованнее меня. Пусть они со временем опровергнут

меня, если смогут, и продолжат Историю семьи. Лишь бы

научились мыслить самостоятельно, а не под воздействием государственной

пропаганды.

Моя жизнь уже на исходе и я с этим уже смирился. Сейчас боюсь

не смерти, а моральных и физических страданий предшествующих ей,

как правило. Очень редкие счастливчики умирают во сне или хотя бы

скоропостижно. Это надо заслужить.

Более того теряя своих родных, друзей и ровесников, с каждым

годом теряешь и понимание своих молодых. Может быть, я выживаю

из ума, а может быть, они еще не дозрели. Скорее всего, и то и другое.

Во всяком случае, в минуты отчаяния и внутренней эмиграции всё

чаще вспоминаю фразу из своего детства: «К маме хочу». Это всего

лишь грустно, а за будущее потомства просто страшно.

Мир совершенно обезумел.

Сверхбогатые и бессовестные обезумели от своей алчности и

власти. Они захватили все так называемые «средства массовой информации

», превратили их в «средства массового оболванивания» и

буквально деградируют популяцию человечества, стравливая народы.

Сверхбедные обезумели от того, что у них на руках мрут от голода

и болезней их дети.

Религиозные конфессии уже не первый век жрут друг друга даже

внутри своих же религий. Сунниты, Шииты, Алавиты, Православные,

Католики, Протестанты и еще десятки всяких религиозных конфессий,

течений и сект проповедуют «Добро» и в то же время рвут друг

другу глотки.

По всему миру плодятся как грибы после теплого дождя всякие

Марксисты, Коммунисты, Фашисты, Сталинисты, Троцкисты, Маоисты

и еще Черт знает кто. Народы целых государств уже не в первом

поколении превращаются в безмозглое стадо, осчастливленное своей

безмозглостью тиранами вроде Кампучийских, Северо-Корейских,

некоторых Латино-Американских и Африканских режимов.

А сколько молодежи еще буквально бредят такими «героями» как

кровавый Че Гевара и его кубинские подельники.

И против всего этого ничтожное количество всё понимающих,

неравнодушных и совестливых интеллектуалов терроризируемых и

крайне левыми и крайне правыми в роли героя Сервантеса – Дон Кихота.

Они оплевываются, осмеиваются, уничтожаются безжалостно, а

мир продолжает оболваниваться, разграбляться и радикализироваться.

Что ждет моих правнуков? Есть ли у них шансы появиться, нормально

развиваться, полноценно жить и независимо мыслить?

Очень боюсь, как бы «История моей семьи» не завершилась

«Историей вырождения семьи». Будущее моего потомства может

стать страшнее прошлого их предков: Греков, Армян, Ассирийцев,

Иудеев и других народов, кровь которых течет в жилах моих внуков.

Не дай Бог! Если Ты есть, конечно.