Сергей Павлович

Де-МАРТИНО

Родился в 1923 году в городе Керчи Крымской области.

По национальности итальянец, по происхождению из крестьянской семьи, из рода, осевшего на Руси еще в давние времена.

В 1942 году Паскаля и Анну Де-Мартино вместе с детьми переселили из Керчи в Казахстан. Здесь, в Караганде, и были арестованы их три сына: Франц, Сергей и Иосиф Де-Мартино.

Сергея Павловича (Паскалевича) Де-Мартино 17 апреля 1943 года «тройка» приговорила к высшей мере наказания, которая через два месяца была заменена десятью годами исправительно-трудовых лагерей и пятью годами поражения в правах.

В 1947 году С.П. Де-Мартино был привезен в Магадан. Сначала работал на прииске «Днепропетровский» Берегового лагеря № 5, затем на прииске имени Лазе. Освободился в мае 1952 года и еще больше трех лет находился в ссылке в Магаданской области. На материк уехал в 1996 году. Работал капитаном теплохода «Меркурий», приписанного к объединению     «Краснодаррыбводпром». Сейчас на пенсии, живет в Краснодаре.

Рукопись воспоминаний «Исповедь с расшитым ртом» С.П. Де-Мартино передал в дар Магаданскому областному музею. Отрывок из нее мы помещаем в сборнике.

ИСПОВЕДЬ С РАСШИТЫМ РТОМ

Через несколько дней всех заключенных выстроили на вечерней проверке и зачитали приказ по Берлагу № 5 ИЗУ—1947 г.:

«1. Все заключенные 5-го Берлага должны носить номера на одежде, на правой ноге — выше колена, на спине и на шапке — на лбу; формат — жестяной, на шапке 6Х3 см, на ноге 12Х8, на спине 25Х15 см. Номер написан черной краской на белом материале. Бригадир получит материал в портновской, нарезанный. Писать номера и пришивать самим. Номер даст нарядчик каждому. За невыполнение—наказание 10 суток изолятора. Срок — два дня.

2. Обращение с обслуживающим персоналом — вольнонаем-

ным: подойдя, стать по стойке смирно, сказать: «Гражданин начальник, разрешите обратиться». Не забывайте, что номер заменяет вашу фамилию, имя, отчество».

Затем дали команду разойтись по баракам. Вечером пошла работа, стали пришивать номера. Через два дня все были занумерованы. Мой номер был 1799. Заключенные стали смеяться, глядя друг на друга. Начальник изолятора стоял рядом и тоже смеялся. Тут заключенный Батюга Павел Павлович не стерпел и стал говорить ему, что он смеется не над нами, а над собой, что надели нам номера, как на лошадей, превратили нас в скот. Здесь в лагере половина людей невиновных и совесть у них чище, чем у вас...

Дежурный офицер ударил Батюгу, он упал, поднимаясь, спросил:

— Что, не любите правду?

Конвойный крякнул:

— Встань в строй, фашист!

Батюга встал в строй.

Нас повели на работу, на 1-й участок, который был расположен на высокой сопке.

Прошло около месяца. Как-то привели нас с работы к воротам лагеря и как всегда стали обыскивать перед запуском в зону. К лагерю мы подходили по пять человек. К каждому из нас подходил надзиратель, обыскивал и потом пропускал в зону. Но перед тем как запустить, надзиратель толкал или бил в бок кулаком. Я заметил, но не придал значения, думая, что он слегка подталкивает ради порядка.

Подошел мой черед. Я поднял руки, как обычно надзиратель спросил, что несу, я, шутя, ответил: «Пушку». Он закончил обыск и ударил меня в бок кулаком так, что перехватило дыхание, и я присел. Надзиратель уже обыскивал другого, я поднялся на ноги, подошел к надзирателю, взял его за плечо и спросил:

— За что ударил?

— Ты еще спрашиваешь, фашист? — развернулся и хотел еще раз ударить меня, но я наклонил голову, и его кулак прошел мимо моего лица. Тут я его так ударил, что он упал. Ко мне подбежал второй надзиратель, я ударил и второго. Подбежали несколько человек, окружили меня, сбили с ног и стали бить, как им хотелось... пока заключенные не стали кричать.

Бить меня перестали. Заключенные подошли, подняли меня и завели в зону, привели в барак. Я лег на нары. Ко мне подошел бригадир, спросил:

— Как дела?

Я ответил, что сильно бок болит — это Зубенко так врезал мне.

— Ну, ничего, пройдет.

   После ужина меня забрали и увели в изолятор-одиночку, а там цементный пол и больше ничего. Где хочешь и на чем хочешь, на том и спи...

Зубенко запер камеру и ушел. Просидел я до утра. Утром меня повели к оперуполномоченному — по лагерному называют его  «кумом». Он стал меня допрашивать, обвиняя в нарушении лагерного режима, нападении »а представителей власти.

Я ответил, что не нападал на них, что надзиратель первым ударил меня под бок, а я дал сдачи, потом на меня напал второй, его я оттолкнул, тут налетели на меня несколько человек, сбили с ног и били, пока заключенные не стали кричать. Потом заключенные отвели меня в барак. Вот так было.

— Вы говорите, — продолжал я, — что я нападал на представителей власти. Какие это представители власти, когда позорят власть, избивая ни за что заключенного? Мы ведь то же люди, только лишенные свободы. И вы смотрите на это, как будто, так и надо. На прошлой неделе Батюгу дежурный офицер ударил ни за что. Если это так положено, зачитайте приказ, что заключенных имеют право избивать. Тогда мы будем знать, что наши бока служат для кулаков надзирателей и прочих лиц, а заключенный не имеет права защищаться. Вот тогда пусть и развлекаются ваши подчиненные в любое время.

Оперуполномоченный вдруг закричал на меня:

— Замолчи, сволочь!

Он зачитал, в чем меня обвиняют. Я ответил, что подписывать этого обвинения не буду.

— Здесь написано неправильно, хватит того, что подписал себе срок ни за что... Теперь я стал умнее. И вообще больше на такие допросы меня не вызывайте, я ничего отвечать не буду и больше не произнесу ни одного слова.

Уполномоченный стукнул кулаком по столу:

— Я заставлю тебя говорить!

— Вы можете избивать меня, как угодно издеваться, хотя этого делать вы не имеете права, но я все равно не подпишу этого обвинения.

Уполномоченный Гаврилов сказал:

— Хватит дипломатию разводить. Сейчас пойдешь в изолятор, подумаешь хорошенько, завтра вызову.

В дверях меня ждал надзиратель. Идя по зоне к изолятору, я увидел Пашу Ребрина, у которого попросил закурить. Паша спросил у надзирателя и, получив разрешение, передал мне махорку и бумагу. Я успел тихонько шепнуть ему, чтобы передал мне в камеру иголку с ниткой.

Паша сказал, что постарается сделать. И еще сказал, что слышал, как меня допрашивали.

— Тебе клеют серьезное дело.

Меня заперли в камере-изоляторе. Я ожидал ужина, знал, что Паша передаст то, что я просил. Надеялся и на раздатчика Виктора Зинченко, он тоже из заключенных.

Наступил вечер, забрякали бачки в коридоре, начали кормить.

Открылась и моя кормушка. Раздатчик закричал на меня:

— Чего как неживой ворочаешься? Получай паек!

И положил пайку на кормушку, а сам, глядя на меня, моргнул. Я понял, что в пайке что-то есть. Кормушка закрылась. Я осторожно разломил пайку и нашел в ней иголку с ниткой.

Ночью, превозмогая ужасную боль, стал зашивать себе рот, чтобы следователь перестал меня допрашивать. Ведь я все равно не смогу ему отвечать.

Утром начали раздавать завтрак. Когда раздатчик открыл кормушку и, поставив миску, сказал: «Бери завтрак!» — я показал рукой на зашитый рот.

Он пошел доложить начальнику изолятора.

Зубенко пришел вместе с раздатчиком, открыл камеру, вывел меня в коридор. Увидев, что у меня зашит рот, он быстро закрыл меня в камере и ушел. Прошло несколько минут. Я услышал топот ног. Открылась дверь: стояли начальник лагеря майор Федько, начальник КВЧ Качатурян, дежурный офицер Белов, начальник изолятора Зубенко и еще кто-то, но остальных я не знал.

— Ведите его ко мне в кабинет, — сказал начальник лагеря. Меня привели в кабинет и посадили на стул. Начальник лагеря Федько был очень справедливым и внимательным по отношению к заключенным. Он стал меня спрашивать, почему я это сделал. Я показал руками, чтобы дали карандаш. Мне подали бумагу и карандаш, и я написал, что заставило меня пойти на это. Всё видели заключенные, и они могут подтвердить. А в конце приписал, что расшивать рот не дам до тех пор, пока не приедет начальник Берлага, а если примените силу, то я порву губы, и вы будете за это отвечать.

В кабинет вошел уполномоченный Гаврилов. Начальник лагеря попросил познакомить его с делом по  обвинению заключенного № 1799. Гаврилов достал из папки несколько листов, скрепленных вместе, и подал майору Федько. Внимательно прочитав, тот сказал:

— Не могу поверить, чтобы заключенный без причины набросился на надзирателя. Вот прочтите, что пишет заключенный. Этому поверить можно больше. Его избивали семь человек, а заключенный был один.

Гаврилов сказал:

— Пусть уведут заключенного, а потом поговорим об этом.

Меня увели в изолятор.

Часа через два пришли за мной, и повели в санчасть. Когда я вошел в кабинет врача, за мной вошли начальник лагеря и начальник КВЧ. За столом сидела врач Валентина Александровна Федько — жена начальника лагеря. Мне предложили расшить рот.

Я подошел к столу, взял карандаш и на клочке бумаги написал: «Расшивать не дам, пока не будет постановления о снятии с меня следствия, так как считаю себя невиновным».

Качатурян взял напечатанный на листе текст и зачитал вслух постановление о снятии с меня следствия и замене его на пять суток строгого ареста в изоляторе без выхода на работу. На третий день — горячая пища один раз в сутки.

— Ясно? — обратился ко мне начальник лагеря.

Я кивнул головой.

После этого Валентина Александровна расшила мне рот, и меня увели в изолятор.

После пяти суток я вышел в зону...

Прошло два дня. На третий день надзиратель Керимов подошел ко мне и сказал:

— Серега, будь осторожен, за тобой охотится конвой. Если сделаешь шаг за запретную зону, застрелят как за попытку к бегству. Если конвой будет тебя посылать за дровами для костра, не вздумай ходить — тебя шлепнут, и составят акт, будто пытался бежать. Им поверят... В строю тоже иди в середине.

Я поблагодарил его за предупреждение и стал вести себя с большой осторожностью. Старался ходить в середине строя. Несколько раз конвой посылал меня за запретную зону за дровами для костра, я категорически отказывался.

Конвой злился. Заставляли работать меня отдельно от бригады, я тоже отказывался. На меня написали докладную о том, что я отказываюсь от работы. Мне за отказ добавили еще пять суток. Дела мои были плохи. Мало того, что работаем на холоде, так я еще каждую минуту ожидаю пулю в затылок.

Прошло еще несколько дней. Однажды утром мы вышли на развод к лагерным воротам. Вахтер по номерам стал вызывать нашу бригаду. Вызвал и меня. Я вышел и направился в середину строя. Конвоир подошел, ударил меня прикладом и сказал:

— Вставай вон с того края!

Я отказался. Он пытался ударить еще раз, но я сказал:

— Туда не встану и на работу не пойду. Веди меня в изолятор.

Меня окружили конвоиры.

Пришел начальник изолятора Зубенко. Меня скрутили, надели наручники, и повели с бригадой на работу. Был сильный мороз, градусов сорок. Наручники были автоматические, постепенно зажимали руки, некоторое время спустя я почувствовал сильную боль в руках, затем боли прекратились.

Когда пришли к объекту, подошел ко мне Зубенко и стал снимать наручники. Руки мои были отморожены. Меня сразу повели в зону, в больницу. Врач оказал мне помощь и сказал, что дело серьезное, надо ложиться в стационар.

Но Зубенко ответил:

— Нет, пусть он находится в изоляторе, а на перевязку будет ходить регулярно.

Врач сказал:

— Он ничего не сможет брать руками, они забинтованы.

На это Зубенко ответил:

— Ничего, как-нибудь приспособится.

Врач поинтересовалась, почему так со мной поступают. Я рассказал, что конвоиры за мной охотятся, хотят пристрелить. Им, кто застрелит заключенного, пытавшегося бежать, добавляют к зарплате по сто рублей премии и еще дают отпуск досрочный.

Вечером мне принесли ужин, но есть я не стал. На другой день принесли завтрак, тоже отказался — я объявил голодовку.

В ту же ночь, примерно часа в два, услышал шаги по коридору. Я вскочил с нар и подошел к двери. В коридоре разговаривали, но очень тихо. Я прислушался и узнал голос Зубенко:

— Все будет нормально, скажем, что затеял драку с этапными, и они его избили.

В этот момент в моей камере погас свет. Я понял: идут ко мне, будут вести расправу. Чем же мне обороняться? Я подскочил к нарам, стараясь оторвать доску, но не смог. Подбежал к параше, хотел набрать содержимого и бросить им в лица. Но в этот момент открылась дверь, несколько человек подошли к нарам, один из них сказал:

— Его на нарах нет.

Зубенко говорит:

— Я специально посадил его сюда, из этой камеры никуда ни деться, он здесь.

В проеме двери стоял один из них. От нар они подошли к углу, где я стоял. Кто-то ударил меня, я стал защищаться, кого-то в драке схватил зубами за ухо, и часть уха осталась у меня во рту. Я хотел выплюнуть и закричать, но в этот момент чем-то тяжелым ударили меня по голове, я упал. Тут меня стали избивать, как хотели, ногами.

Очнулся я утром. Около меня никого не было, лежал я на нарах. Тусклая лампочка освещала мрачную камеру. Я с трудом поднялся и потихоньку стал ходить по камере. Лицо было опухшее.

Раздался рельсовый звон. Объявлен подъем. Послышались шаги по коридору. Я постучал в дверь, хотел попросить воды, пытался крикнуть погромче, чтобы услышали, но не услышал собствен-

ного голоса. Рот открылся, язык зашевелился, а звука не было...

Врач дал заключение, что в результате нанесенного удара тяжелым предметом по голове у заключенного нарушены голосовые связки, на основании этого наступила потеря речи.

Выписали меня без допуска к работе. Я написал прошение к начальнику лагеря с просьбой зачислить меня на работу в бригаду штукатуров, в которой я работал.

Через несколько дней я вышел на работу. Как и прежде, бригада работала в поселке. В течение месяца бригадир ставил меня на легкий труд. Но говорить я так и не мог. Прошло месяца два. Я пробовал говорить сам с собой, что-то получалось, но не ясно. Выговаривать слова мог с большим трудом, заикался. Когда говорил, было такое ощущение, будто не хватает мне воздуха.

Никто меня не вызывает на допрос и надзиратели не придираются, знают, что я немой. Работаю себе потихоньку, и все. Как в пословице говорится: дураку легче жить.

Однажды в теплый летний день к нам в лагерь прииска «Днепропетровский» прибыл этап из Магадана. Я был в бараке. Ко мне прибежал заключенный и спросил: есть ли у меня брат Иосиф? Я кивнул головой, что есть. Он говорит:

— Пошли в столовую, там разместили этап.

Я неуверенно пошел за ним, но, не доходя до столовой, увидел идущего мне навстречу моего брата Иосифа.

Мы встретились, обнялись, слезы невольно полились у нас обоих. Да, что может быть трогательнее, когда в таких условиях, через столько лет встретить родного брата. Оказывается, и он за нашу национальность пострадал, как и я, и брат Франц. Всем нам присудили по десять лет как врагам народа. Было очень больно отбывать срок, когда за нами не было никакой вины. Я повел брата в свой барак.

Он рассказал мне, что получил письмо от матери перед отправкой на этап. Она писала, что живут они неважно. Иосиф дал мне адрес, я в тот же день написал письмо матери и передал его через вольного.

Прошел месяц. С братом мы жили в одном бараке. Разговаривал я с ним по возможности, где словами, где мимикой, где руками показывал, где писал. Брат меня хорошо понимал...

Меня несколько раз проверяло начальство, подозревали, что я, возможно, притворяюсь, но подозрения их были безрезультатны. Врач же говорила, что со временем речь должна восстановиться. У меня часто появлялись головные боли, которые не покидают меня и теперь, спустя столько лет. В данный момент мне 65 лет...

Несколько раз я пытался заговорить, но не мог, даже, можно сказать, боялся: казалось, если заговорю, то непременно мне станет плохо.

Так проходили дни за днями. Спустя немало времени, как-то перед выходом па работу бригадир Степан Новак собрал бригаду и стал распределять, кому куда идти и где работать. Подошел ко мне и тоже объяснил, где мне работать, и спросил, понял ли я. Я вдруг неожиданно для самого себя ответил:

— Понял.

Тут бригадир крикнул:

— Бригада, ко мне! Качать Серегу, он стал говорить.

Бригада подхватила меня и стала качать. Пять с лишним месяцев я был фактически немым.

Прошло время, наступила зима, выпал первый снег. Меня вызвал начальник лагеря и сказал: есть такое положение, что братья в одном лагере находиться не должны и что сейчас как раз собирают этап для отправки в другой лагерь.

— Мой тебе совет,— сказал начальник,— попасть в этот этап, потому что у тебя здесь личные счеты кое с кем, ты и сам знаешь лучше меня. Да и срок могут добавить или еще хуже может быть. А в другом лагере, может, и освободишься досрочно.

Я согласился. Везли нас всю ночь. Утром мы прибыли в лагерь, где нас поместили в один барак и закрыли. Через сутки вновь посадили в машины и повезли дальше. На вторые сутки привезли в лагерь рудника «Лазо». Распределили по бригадам. Я попал в бригаду Яськова на участок № 4. Работал откатчиком вагонов несколько месяцев. Затем была собрана бригада строителей из 30 человек, и нас отправили на фабрику № 3. Я стал работать печником с молодым подсобником. Проработал с ним недолго, около месяца...

Однажды оказалось, что он якобы что-то украл у вольной хозяйки. Узнал об этом надзиратель, пришел и стал его бить прямо на рабочем объекте. Увидев это, я как всегда не сдержался и сказал надзирателю, что бить несправедливо, а если он виновен, посади его в изолятор. Надзиратель повернулся ко мне со словами:

— Ты что, фашист, заступаешься?..

И хотел кинуться на меня... Со мной рядом работал плотник, я вырвал из его рук топор и, замахнувшись, сказал:

— Не подходи, иначе секану, как гада! Мне все равно в лагере подыхать!

Надзиратель выбежал из дома. Но вот закончился рабочий день. Бригаду построили и повели в зону. Когда подошли к воротам и остановились, вышел вахтер со списком и стал вызывать всех по номерам. Всех пропустили в зону, а я остался один за воротами.

Вахтер, назвав мой номер 1799, сказал, чтобы я зашел к дежурному.

  Когда я входил к дежурному, вместе со мной вошла женщина — хозяйка дома, где мы работали, и сказала, что нашла свой пиджак дома, парень не виновен.

Когда она ушла, меня стали спрашивать, действительно ли я хотел зарубить надзирателя. Я ответил, что никого не собирался убивать, а хотел защищаться. Мне сказали:

— За то, что хотел защищаться, получи десять суток строгого изолятора.

Зачитали постановление, которое я подписал безоговорочно. Но на шестые сутки я простыл в холодной камере. У меня поднялась температура до 39 градусов. Меня увели в санчасть и положили в больницу. Через три дня выписали. Когда закончились ремонтные работы, нас отправили назад на рудник «Лазо».

Здесь я по-прежнему стал работать инструменталыциком. Отработал на участке № 1 до мая 1952 года.

Однажды утром в конце месяца во время развода я стоял около ворот со своей бригадой. Нарядчик зачитал мой номер 1799 и сказал:

— На работу не выходи, останься в зоне. После развода зайдешь в кабинет начальника КВЧ.

Я подумал: «Наверное, опять изолятор. Но за что?» Через несколько минут после развода в зону пришел начальник КВЧ. Я вместе с ним зашел в кабинет, встал по стойке смирно. Он предложил мне сесть. Затем достал папку из ящика стола, открыл ее, взял из нее лист и зачитал:

— Де-Мартино Сергей Павлович, год рождения 1923, ОСВОБОЖДАЕТСЯ.

Освободившихся уже набралось человек двадцать. Мы сидели в зоне на улице. Был теплый солнечный день, и все вспоминали прожитые годы, как трудно приходилось нам, безвинно отбывавшим срок.

За свои девять с половиной лет мне пришлось с некоторыми беседовать. Были среди нас такие, которые вынесли на своих плечах революцию. Это были настоящие честные коммунисты, отбывавшие срок по ложному обвинению. Но никого они не обвиняли за свою сложившуюся судьбу. Возможно, опасались доноса, чтобы не прибавили срока. Они и здесь стойко и мужественно переносили все невзгоды.

Краснодар

1953—1966 гг.