Прошло много лет, и все же боль и обида за утраченную молодость, за украденное чувство материнства, за то, что унизительно была выкинута из института, за годы жизни, истерзанные заключением, не утихают. И тогда, и теперь передо мной стоял вопрос: «За что у меня было отнято все?»

Жизнь складывалась. Мне 27. У меня есть любимые муж и сын, я студентка 3-го курса факультета русского языка и литературы Харьковского пединститута и полна надежд на светлое будущее. Все это рухнуло в одночасье, 29 октября 1937 г., когда арестовали моего мужа Ивана Даниленко.

Ваня, паренек с глухого хутора, был одним из тех молодых людей, которые приняли революцию и произошедшие в стране перемены с большим энтузиазмом. Октябрь дал ему все, о чем только можно было мечтать бедняку, и взамен Иван, свято поверивший в идеалы большевиков, честно трудился на благо Отчизны. Начинал свою трудовую биографию в комсомоле, затем окончил отделение журналистики литературного факультета Харьковского университета. Во время коллективизации был мобилизован редактором газеты Карловского р-на Полтавской обл., где собрал богатейший материал о тружениках сельского хозяйства и написал три книги. Работал руководителем кабинета прессы Дома пропаганды в г. Харькове, сотрудничал с газетами и литературными журналами «Плуг», «Гарт»^¹. Иван был очень талантлив, в августе 1934 г. на 1-м Всесоюзном съезде советских пи-

сателей его приняли в члены Союза писателей. Это был замечательнейший человек. Когда я вернулась из лагеря, сын, повзрослевший без нас, спросил меня: «Мама, а где же папа?» Я стала рассказывать ему, что папа - один из самых лучших людей, которых я когда-либо встречала, и я не жалуюсь на свою жизнь, несмотря на то, что всю молодость провела в лагерях, так как прожила с ним несколько счастливых лет. На что мальчик ответил: «Если бы он был такой замечательный, его бы не взяли». Обида, злость очень долго держались у моего сына. Он скрывал свою биографию, никогда ни с кем не дружил. И даже когда я вернулась, мы встретились, как чужие. Мальчик на воле пережил все тяготы клейма сына «врага народа» и ему казалось, что я повинна во всем. Эта трагедия длилась очень долго.

Но вернемся к 1937 г., году знаменательному и богатому на события -20-летие со дня Октябрьской революции, 10-летие со дня нашего с Иваном знакомства... и краха нашей семьи, нашей любви. Когда пришли в дом с обыском, я спросила у мужа: «Ваня, в чем дело?», на что он ответил: «Я Нiчого не розумiю»^¹. Ночами я высматривала мужа в тюремных заре-

шеченных окнах, искала его и стенах Харьковского управления НКВД. Все попытки были тщетны, дело скрывалось за семью печатями.

На третий день после ареста Ивана меня исключили из института, но после многочисленных хождений по инстанциям по рекомендации Комиссии советского контроля^¹ я была восстановлена, что дало нам надежду на благоприятный исход дела. Я готовилась к экзамену подревней истории, когда ночью, 11 января 1938 г., пришли за мной. Я думала, что мужа скоро освободят, и когда пришли за мной, я не могла понять, чего они хотят. Я им объясняю, что не могу идти, что у меня завтра экзамен. Я была очень наивна. А мне говорят: «Пойдете, вас кое о чем расспросят и отпустят». Мне было задано три вопроса: с кем дружил мой муж, кто к нам заходил в дом и какие разговоры были. Глупые, в общем-то, вопросы. В марте месяце 1938 г. мне прямо в грязном коридоре объявили, что я осуждена на 8 лет как член семьи изменника Родины и на шесть месяцев поражения в правах.

Вначале и сына хотели забрать в детский дом, но по воле случая рядом оказалась моя мама. Володя только-только пошел в школу, когда арестовали его отца. Мама жила неподалеку в деревне, и я позвонила ей с просьбой присмотреть за сыном, так как мне нужно было готовиться к экзаменам. Мы жили в доме, где находилась редакция газеты "Сiльскогосподарскiй пролетарiй»^¹. Мама не была прописана у нас, и квартиру после моего ареста сразу опечатали. Мама с ребенком поехали в деревню, я же в туфельках и беретике пошла в тюрьму. Я была провинциальной неиспорченной девчонкой, не имела представления, что такое тюрьма, и боялась не столько людей, сколько крыс и мышей.

Тюрьма была страшная, в камере сидели 200 женщин, воздух был спертый, на прогулки нас не выпускали. Параша стояла в переднем углу и оправляться нужно было на глазах у всех сокамерниц. Вы представляете, что это значит для молодой провинциальной женщины?! Пищу нам приносили татуированные уголовницы: поставят бачок с баландой на грязный пол, плюнут в него и говорят: «Жрите, контрики». И я ничего не ела, брезговала. Так прошло полгода.

В июле нас погрузили в телячьи вагоны с наспех сооруженными нарами и повезли в лагерь для членов семей изменников Родины. Ехали две недели, конвоируемый спецсостав с заключенными в больших городах загоняли в тупики - подальше от людских глаз и молвы. Лишь в г. Сызрани вышла осечка, когда колонну женщин-арестанток, сопровождаемую вооруженным конвоем и собаками, повели в городскую баню. Город, еще не привыкший к подобным этапам, был всполошен. До сих пор в памяти от той поездки сохранился издевательски-пошленький хохоток 18-летних конвоиров, поставленных наблюдать за взрослыми моющимися женщинами. Их веселье вызывали тела, физически изуродованные голодом, горем и страхом за брошенных детей, за арестованных мужей и любимых.

АЛЖИР. Акмолинская бескрайняя степь, небо, земля и замечательные женщины Страны Советов. Нас выгрузили с поезда на площадку. Я же от избытка воздуха и постоянного чувства голода не держалась на ногах. Агроном-заключенная спрашивает: «Что мне с ней делать? Куда ее поставить?» Ей посоветовали дать мне веник, чтобы я подметала гумно, на большее я не годилась. Позже женщины в лагере часто шутили: «Если бы не волосы и «шкурка», давно бы уже ты, Мария, рассыпалась».

Нас разместили в старом бараке, который первыми осваивали ссыльные раскулаченные. За лето женщины построили 18 строительных объектов: столовую, зернохранилище, фермы для скота и водокачку. Мое счастье было в том, что я попала на ток, где были воздух и возможность горстями есть пшеницу. За месяц я окрепла и была пригодна для любой лагерной работы. В 1938 г. ячмень уродился настолько низкорослый, что косарки^² его не брали, и нам пришлось собирать урожай вручную. Работала на току — сохраняли зерно от дождя, на снегозадержании, резали камыш для топки бараков и для плетения корзин. Помню, на камыше за мной увязался трех-, четырех-

летний малыш Витя (с нами жило целое поколение детей, родившихся в лагере, особенно много беременных женщин забирала читинская тюрьма). Я его прошу: «Не мешай мне. А то нас выгонят за плохую работу». На что слышу в ответ: «Ах ты, дурная! Это же будет здорово!»

С нами сидела одна старая коммунистка по фамилии Энкер. До лагеря она была директором Харьковской фабрики "Красная нить". Ей пришла в голову идея организации на территории АЛЖИРа швейно-вышивальной фабрики. По замыслу Энкер, с одной стороны, громадное количество заключенных (больных, изможденных, немолодых женщин) обеспечивалось работой, с другой — в швейном цеху было легче, чем на стройке или в поле. К осени швейную фабрику сдали в строй. Мы шили одежду: бушлаты, телогрейки, брюки, бахилы и прочее. Из кусочков кроя удавалось слепить для себя либо обувь, либо рукавицы. Часть наших заключенных занимались вышивкой. Ленинградские и московские фабрики делали заказ в лагерь, и наши женщины справлялись с этой работой.

После шестимесячного заключения в камере мне все время не хватало воздуха. На фабрике было душно, давили стены. В спальном бараке, где одновременно прозябало 360 человек, воздух был спертый. Женщины, чтобы выжить, собирали на помойках кочерыжки и варили себе похлебку в котелочках в топках, вонь стояла на весь барак. Конвоир, приводивший нас к месту, гнушался заходить внутрь из-за запаха, обычно он просил кого-нибудь из дежурных старушек пересчитать заключенных. Наши дамы шутили: «Стерегут нас как золото, а ценят как г...»

С тех самых пор я уяснила - без пищи прожить можно, без воздуха нельзя. Я рвалась с фабрики назад на сельскохозяйственные работы. Как нас ни охраняли, рот всем закрыть не могли: где-то морковка, где-то картошка нет-нет да и перепадали заключенным. Мы выдерживали и 25, и 30, и 50-градусные морозы, и 50-градусную жару и при этом ходили на работу и даже умудрялись перевыполнять нормы. Дробышев, лагерный начальник, даже благодарность однажды получил за нашу работу. Как-то он признался нам, что страшно боялся идти на службу в лагерь и, конечно же, не ожидал увидеть здесь такой высокообразованный контингент.

Впрочем, об этом особо. 90 % заключенных были с высшим образованием. Среди нас были ленинградская профессура, почти вся труппа Харьковского оперного театра, инженеры, техники, строители, врачи, геологи, учителя - профессий 100, наверное. А еще художники... С ними припоминается забавно-грустный эпизод из лагерной жизни. Девочки для того чтобы разрисовать столовую, нашли способ выварки краски из дамских трусиков. Получилось здорово, потому как рисовали профессионалы из Ленинградской художественной академии.

Позже часть из нас как окрепших перевели в лагерь под г. Карагандой - Катурское отделение. Это был смешанный лагерь. 1941 — 1943 гг. — особенно тяжелые голодные были годы. Здесь я познала другую закономерность: женщины могли приспособиться к любым условиям и выживали чаще, мужчины же умирали как мухи. Они пили много соленой воды, чтобы подавить чувство голода, затем пухли и умирали, умирали...

Я по-прежнему работала в сельском хозяйстве. Более того, меня послали на курсы агротехников по защите растений от болезней и вредителей, организованные в Долинском лагере, где азы сельскохозяйственной науки я изучала под руководством профессоров-энтомологов Сергея Ивановича Оболенского и Николая Александровича Казанцева. После этого я работала на зерноскладах (на провеивании семенного фонда всей Карагандинской области), руководила бригадой по защите растений, сформированной из подростков (мы занимались в основном ядами). Это был настоящий рай.

В лагере случалось, что нас премировали так же, как и в обычной жизни. Помнится, мне выдали пять пудов муки и два пуда пшена за добросовестную работу по уничтожению саранчи, налетевшей на гг. Караганду и Акмолинск в 1945 г.

Освободилась я не в январе, а в июле 1946 г. В документах мой срок значится как восемь лет, а фактически я отсидела восемь с половиной, потому что полгода после освобождения я ела ту же пишу, спала в том же бараке и выполняла ту же работу. Вышла я из лагеря голая и босая. За мной приехал брат, добрались мы до дома на Украине. И там у меня ничего не было, все конфисковано при аресте. У брата были свои сложности. Перед войной он работал председателем исполкома, был коммунистом. Большая часть Украины была оккупирована буквально в первые дни войны. Сверху пришел приказ все уничтожать, ничего не оставлять врагу. Приказ-то они выполнили, да вот отойти не успели. С группой товарищей по работе попали в окружение, в целях самосохранения уничтожили свои партбилеты, затем вошли в состав местных партизанских отрядов, прошли всю войну... и в награду получили обвинение в утере партийных документов. Мой брат не один такой был, их десять человек исключили из партии. Но на моего брата дополнительным темным пятном ложился приезд в село сестры, отсидевшей в лагерях. Мне деваться было некуда. На работу не брали, хлеба ни пшеничного, ни ржаного не было, а после ячменного через час вновь голодные ходили. Что делать?

Я написала письмо в Казахстан Федосье Антоновне Дубровой, под руководством которой работала на зернохранилищах в Катурском отделении. Судьба ее семьи не менее трагична, чем нашей. Они с мужем коренные москвичи, выпускники Тимирязевской сельхозакадемии, приехали в Казахстан в 1932 г. для восстановления животноводческой отрасли. Ее муж, Чудочкин Михаил Александрович, работал заместителем наркомзема по животноводству. Федосья Антоновна была членом партии с 1919 г. В 1937 г. Михаил Александрович был репрессирован, Федосья Антоновна выслана в лагеря. После освобождения она осталась в Казахстане. Я просила у нее, обездоленной подобно мне, помощи, и она не отказала. По ее совету я вернулась в Казахстан 23 февраля 1947 г. На ногах - старенькие валенки, выхожу на вокзал, а здесь - весна. Ох и похлюпала я по лужам до табак-совхоза, где Федосья Антоновна работала агрономом. Жила моя подружка на печке у одной колхозницы, потеснилась немножко, и мне хватило места. Мне помогли кое-как одеться, обуться, делились со мной последним кусочком практически чужие люди, родственники Федосьи Антоновны. Я не могла устроиться на работу. Стеснять людей, отнимать у них еду, выдаваемую по

карточкам, было стыдно, и видно от безысходности навалившихся проблем я сильно овшивела, чего не случалось даже в лагере. Прожив два месяца в людях, я поехала в г. Алма-Ату решать свои проблемы.

В лагере я все больше работала по сельскому хозяйству, получила агротехническое образование и практические навыки, поэтому в поисках работы обратилась в Отдел растениеводства Министерства сельского хозяйства Казахстана. Сидели там два человека - Архангельский, кажется, Петр Порфирьевич, да женщина красивая, спокойная, такая славная женщина. Архангельский спрашивает у меня: «Откуда вы?» А я не сказала, что бывшая заключенная, отвечаю, что из г. Караганды. Он говорит: «А паспорт у вас хороший?» Я промолчала. Тогда он у меня спросил: «Куда же вы хотите пойти?» Тут я рассказала про свой опыт борьбы с саранчой, про свое образование. Он предложил мне поехать в г. Чимкент на борьбу с саранчой. Я была согласна на любую работу в обмен на хлебные карточки. Архангельский пошел в отдел кадров. Женщина, слышавшая наш разговор, подсказала мне, что в г. Алма-Ате будет легче и трудоустроиться, и жилье найти. Архангельский вернулся, и я к нему: «Петр Порфирьевич, не посылайте меня». «Почему?» — интересуется он. - «Потому что у меня мальчишка учится в Киевском техникуме, мне же его пора забирать...» О заключении мы не говорим, хотя они сразу все поняли. Архангельский спросил: «Жить-то есть где?» Мое красноречивое молчание говорило само за себя. И он написал записку, хотя в то время это очень опасно было: в 1947 г. нашего брата, политзаключенного, еще забирали вторично. Он написал: «Александр Иосифович, возьмите этого человека на работу. Я рекомендую». Эта записка была адресована А. И. Петрову, заведующему кафедрой энтомологии КазСХИ (1946-1960 гг.). Когда он брал меня на работу, сказал: «Вот, Мария Львовна, знаю я и знаете Вы Ваше прошлое. Запомните это и никогда и ни с кем не делитесь своими воспоминаниями. Я Вас устрою».

Мне предоставили комнатушку в шесть квадратных метров в камышитовом бараке, работу на научно-исследовательской станции виноградарства и виноделия, выдали продуктовые карточки. И тогда я, решив, что уже достаточно богатый человек, забрала к себе сына и начала строить жизнь заново.

В марте 1957 г. Постановлением особого Совещания при НКВД СССР нас с мужем реабилитировали. После этого начала разыскивать Ивана, обратилась в Военный трибунал Киевского военного округа с просьбой как найти мужа, меня направили в ЗАГС по месту проживания. В свою очередь, ЗАГС Фрунзенского района г. Алма-Аты выдал мне свидетельство о смерти мужа, датированное 16 февраля 1939 г. И лишь в декабре 1990 г. я получила официальный ответ из Управления КГБ Украинской ССР по Харьковской обл., что "приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 30 декабря 1937 г. в отношении Даниленко И. Д. был приведен в исполнение 31 декабря 1937 г. в г. Харькове. Установлено, что в то время захоронения репрессированных граждан проводились на бывшем еврейском кладбище по ул. Академика Павлова". Я хотела поехать туда, найти могилу, но мой брат, который живет под г. Харьковом, сказал, что на месте кладбища вырос огромный современный микрорайон.