УХТАРКА

Из моей жизни в сталинских тюрьмах и лагерях 1937-1943 гг.

ЦЫН Марианна Самойловна родилась в 1903 г. в г.Чита. В 1923 г. переехала в Петроград. Окончила Институт живых восточных языков. С 1933 г. преподавала японский язык в Институте востоковедения (Москва). В 1937 г. осуждена ОСО при НКВД СССР по ст. 58-6 УК РСФСР на 8 лет лишения свободы. В заключении находилась в Княжпогосте (Ухто-Печорский ИТЛ, с мая 1938 г. - Северный железнодорожный ИТЛ). В 1942 г. этапирована в Москву. Освобождена в 1943 г. После освобождения жила в Москве, работала в Институте востоковедения АН СССР. Скончалась в 2002 г.

Воспоминания «Ухтарка» написаны в 1996 г. Публикуются без сокращений^¹.

Уже прошло полтора года, как я нахожусь в Севжелдорлаге в поселке Княж-погост (ныне поселок Железнодорожный) в Коми АССР. Здесь расположился центральный лагерь строительства железной дороги от г. Котласа до Кожвы. В один, действительно прекрасный солнечный, но уже морозный день 19 октября 1938 года, когда воздух кажется розовым от свежего снежного покрова и ветки деревьев осыпаны блестками солнечного света, я шагаю, почти бегу из отдела материального снабжения, где работаю на легкой («блатной») работе в теплой избе вместе с другими заключенными. Я бегу на базу нашего отдела, чтобы получить данные о новых поступлениях инструментов, скобяных изделий и разного инвентаря. Я должна все полученные данные занести в картотеку с полной их характеристикой. Работа не трудная для грамотного человека, но нудная и весьма далекая от моей, редкой в то время, специальности. Я японистка, кончила Институт Живых Восточных Языков в Ленинграде. С 1933 года работала в Москве в Институте Востоковедения преподавателем японского языка. 19 апреля 1937 г., через 17 дней после ареста мужа - Кима Романа Николаевича - высококвалифицированного япониста и литератора я была арестована. Мой срок заключения 8 лет ИТЛ, статья 58-6 (шпионаж), разумеется, в пользу Японии.

Так вот, я бегу по лесной дорожке, наслаждаясь сказочной красотой природы, и, к счастью, не встречаю ни одной сгорбленной фигуры в серой одежде лагерника, который бы спугнул все это очарование божьей благодати и вернул бы меня в безысходность своего положения. Но я радостная и счастливая, у меня в кармане бушлата письмо от мамы с фотографией ее и моего сынишки, от которого меня увезли, когда ему только что (12 апреля) исполнилось 5 лет! Вот он уже пишет сам печатными буквами: «Приезжай скорей, я жду тебя, мамочка, каждый день. Твой сын Вива, который любит тебя больше всех на свете». Я радуюсь, вглядываюсь в дорогие лица, заливаясь слезами. Вернувшись на работу, показываю фотографию своим товарищам по несчастью. Все поздравляют меня, утешают. Однако, все явно чем-то взволнованы. Говорят, что у нас отберут пропуска свободного хождения по поселку; непонятно, как мы будем общаться с другими отделами стройки. А на работу из зоны снова (так уже бывало) будут водить строем с усиленной охраной (с собаками). И, кроме того, завтра весь наш барак поведут строем в баню и, разумеется, с предварительным «шмоном» (обыском), как всегда. С письмом придется расстаться, но фотографии раньше не отбирали. Но мне не хочется думать о том, что еще может случиться, пропуску меня в руках, заветное письмо в кармане. В конце рабочего дня я возвращаюсь в зону в свой барак вместе с двумя женщинами, с которыми работаю в одной комнате, и с которыми мы рядом живем на нарах в двухъярусном бараке. В бараке жарко, в середине большая железная печка, кипит котел с водой. Вокруг печки сушится одежда, подмокшая в лесу, тех заключенных, кто работает на общих работах. Наши нары находятся в самом конце барака, там пьем чай, у каждой из нас сохраняется один кусочек черного хлеба на вечер, можно весь съесть. Утром дадут на день целую пайку хлеба. Потом я снова читаю вслух письмо, рассматриваем фотокарточку. Сбегаются соседки посмотреть. У каждой второй остались осиротевшие дети, разбросанные по родственникам или детским домам. Тоска меня гложет, слезы льются, все меня утешают: ведь мой ребенок остался с бабушкой и дедушкой, а вот у «кулачки» Вари трое маленьких детей, старшему Федьке 6 лет, Степе 4 с половиной, а Аниське, девочке, всего-то было полтора года. Всех отправили в детский дом, мужа забрали и о нем ни слуху ни духу, корову и лошадь увели в колхоз, а Варе дали 10 лет срока ИТЛ. И статья ей непонятная, все спрашивает меня, что это за статья КВРД? Это она путает с КРД - контрреволюционная деятельность. Говорила, что в колхоз не хотела идти и корову отдавать. Я сейчас уж не помню из какого края нашего отечества ее забросили в Коми АССР? Однако же, все мы молоды и нам хочется верить, что все наши мучения скоро кончатся, нас отпустят по домам. Не может же так долго продолжаться наказание без преступления, ведь все уголовники знают, за что их осудили. А мы по уголовному кодексу РСФСР также считались уголовными преступниками (политических не было), но нас отличали в лагере уголовники - мы назывались «враги народа». Это было вовсе недоступно пониманию даже грамотным и образованным, а уж крестьянка Варя только Богу молилась, уразуметь ничего не могла, хотя уже просидела почти половину срока. Уже пора ложиться спать, дневальная выключает радио, которое почти ежедневно детскими голосами кричит: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Боже мой, как горько нам слушать эту ложь, нам, матерям, поруганным в своих материнских чувствах, как страшно думать о том, что наши маленькие дети остались в шоковом состоянии от потери своих родителей, горько плачут и зовут нас! Но в этот раз я не слышу радио, а думаю

о том, как бы ухитриться прочесть письмо еще раз и уничтожить перед баней. Население нашего барака разношерстное: от уголовниц разного калибра до членов Коминтерна. Мы, «враги народа», отличаемся еще одинаковой статьей «преступления» - 58 с дополнительными разными цифрами. Эти-то цифры дополняют статью полным определением преступления, за которые мы были осуждены на такой-то срок. Все уголовники с другими разными статьями - социально близкий элемент. Они чувствуют себя вольготно, никого и ничего не боятся. Воруют, конечно же, у «врагов народа», шапки, рукавицы, белье, словом все, что попадается. Они часто перемещаются в разные лагерные пункты, получают новые или дополнительные сроки. Вот и наша дневальная «своя» с 10-летним сроком за убийство собственного ребенка (который мешал ее любовнику - сыну было 7 лет, и она задушила его подушками). Снова раздается ее зычный голос: «Тишина, спать!». Стало тихо.

Вдруг скрипнула наружная дверь и вошли двое вохровцев. Я слышу: «Где тут Цын Марианна?» Они продвигаются вдоль барака, я нахожусь в предпоследнем отсеке. Поднялась проститутка Любка - 18-летняя красивая деваха, - и проводила их к моему месту. «Давай пропуск и быстро с вещами» - сказал конвойный. Я ошеломленная и испуганная, не знаю за что хвататься, что-то бормочу. Любка помогает мне вытащить вещевой мешок, который свернут вместо подушки на нарах, помогает впихивать в него все мое нехитрое имущество. Я остолбенела и ничего уже не могу делать, а Любка громко на весь барак выплескивает на молчаливых вохровцев весь свой красочный запас матерной ругани. «За что забираете, куда тащите? Это хорошая женщина». И потом, оборачиваясь ко мне: «Небось брякнула что-нибудь? Ох уж эти враги народа, черт бы вас побрал». Все обитатели нар поднялись, сидели молча. Прибежала Варя, осеняет меня крестным знаменьем, отталкивает Любку и запихивает с трудом маленькую кастрюльку, которую прислала мне мама из Москвы в первой посылке, ловко завязывает мешок своими веревками так, чтобы я могла его надеть на плечи, затем надевает на меня телогрейку, шапку, бушлат и мешок. Громко всхлипывая, она проводила меня до дверей. Вохровцы вывели меня из зоны, один впереди, другой сзади. Мы идем через весь поселок поздним вечером в темноте к местному тюремному изолятору. Вводят меня в большой деревянный дом. В коридоре через окошко конвоир сдает папку с моим делом дежурному. Затем я оказываюсь в большом барачном помещении, битком набитом женщинами. Помещение разгорожено деревянной стенкой на две половины - одна женская, другая мужская. Нар свободных нет, я сажусь на пол на свой мешок неподалеку от двери. Свет тусклый, лиц различить нельзя. Шум страшный, слышу голоса урок, которые находят знакомых в другой половине барака, гогот и изощренный мат не прекращаются всю ночь. Две проститутки на нижних нарах громко обмениваются впечатлениями и характеристиками мужских достоинств людей разных национальностей. Зычный хохот слышится из второй половины зала. Так проходит бессонная ночь. Утром дают кружку кипятку и небольшой кусок черного хлеба. Днем из железной тарелки ем какую-то рыбную бурду и немного плохо сваренной перловой каши. Наступает ночь, каких-то людей уводят на допрос, каких-то «с вещами». А вот и выкликивают мою фамилию. Конвоир стоит около меня - «Бери вещи и пошли». Почти у самого порога стоит грузовая машина с черным кузовом. «Садись слева» - командует конвоир и забрасывает мой мешок в темень машины. А справа от меня лежит мужчина и тяжело стонет. Между нами становится конвоир с винтовкой, а впереди, рядом с водителем, другой

конвоир, тоже с винтовкой. Машина двинулась и завернула куда-то на узкую дорогу. С двух сторон темный лес, дорога ухабистая и от каждого толчка мой лежачий спутник громко вскрикивает от боли. Я холодею от ужаса, сердце стучит, голова трещит, однако мысль работает, сознание не теряю. Кругом кромешная темень. Куда везут? Пытаюсь в кузове найти щелку. Ни одного огонька... Значит, на расстрел. Но может быть везут в другую тюрьму?! Иначе зачем же этот княжпогостский изолятор? Если увижу хоть один огонек, значит не расстрел, а везут куда-то в тюрьму. Но вот уже примерно два часа прошло, и ни одного огонька. Машина резко поворачивает на другую дорогу, и я вдруг обнаруживаю где-то вдали слабый огонек лампы, через некоторое время другой и дальше все чаще и чаще попадаются огни. Значит еще не смерть, а какая-то тюрьма. В новый лагерный пункт отправляют по-другому. Мне становится легче. Машина сворачивает на тракт. Кругом яркое освещение и видно, что машина направляется к большому дому, из которого на полную мощность кричит радио очень знакомую и популярную песню времен гражданской войны «Эх, тачанка, ростовчанка, все четыре колеса...». Приехали! Машина подъехала к крыльцу. Один из конвоиров зашел в дом и через несколько минут принес носилки. Еле живого моего спутника внесли в дом конвоиры, пропустив меня вперед. Большая решетка с окошечком. Конвоир сдает папки дежурному и я захожу за решетку в помещение, где сразу же вижу знакомое лицо нашего Княж-погостского начальника УРО, щуплого рыжего человечка, к которому нас не раз вызывали на регистрацию. «А, привет, госпожа Цын, наконец-то вы расскажете про свои шпионские дела, 8 лет маловато для жены японского резидента в столице, который получил вышку!» Все это он выпалил, играя огромным револьвером перед моей почти мертвой физиономией. Он, видимо, хотел еще что-то сказать, как тут же подошел к нему очень красивый высокого роста полковник¹ и резко его оборвал: «Не лезьте не в свое дело». И, обращаясь ко мне, приказал оставить мешок с вещами и подняться с ним по лестнице на 2-й этаж. Он привел меня в довольно большую комнату, где стоял большой письменный стол, поставил стул сбоку от себя. «Садитесь и перестаньте стучать зубами». Я пыталась успокоиться от стресса, от того, что только что услышала от начальника УРО. Кашкетин, а это был он (как потом я узнала), вызвал конвойного и приказал привести сюда трех уголовников-смертников, именно так он громко сказал. Минут через 7-10 конвойный привел трех очень молодых парней, грязных, ошалелых, которые остановились у входных дверей вместе с конвоиром. Конвоир тут же закрыл дверь и вышел. Кашкетин встал из-за стола, снял китель, завернул до локтей рукава белоснежной рубашки, подошел к полумертвым парням и стал каждого по очереди бить кулаком в нос, до тех пор, пока кровь ручьем не полилась из каждого носа. Потом конвоиру приказано было увести этих полумертвых людей, Кашкетин сел за свой стол, вынул из ящика несколько кусков ваты и бутылку жидкости, вероятно, спирта и стал тщательно смывать с рук кровь. Он тяжело дышал. Конвоир принес таз с водой и тряпкой вымыл порог от грязи и крови. Дальше я очнулась от запаха нашатырного спирта около своего носа (видимо, я была в обмороке). «Скажите, какая слабонервная» - услышала я, очнувшись. И уже другим, бархатным баритоном было им дано приказание принести два стакана горячего сладкого чая. Он вежливо, как ни в чем не бывало, предложил

мне выпить чаю и успокоиться. «Марианна! Ничего страшного с Вами не случит- < ся. Я надеюсь, что Вы еще не забыли японский язык, мы искали переводчика и i нашли Вас в Севжелдорлаге в Княжпогосте. С Вами же привезли корейца. Он уже долго кочует из Казахстана по лагерям Коми, а дело его не закончено. Он обвиняется в шпионаже в пользу Японии. В допросах ничего вразумительного понять нельзя, он плохо знает русский язык, а по-японски понимает, кончил какую-то японскую школу. Вот мы с вами и попробуем его допросить и закончить дело. Но придется немного подождать, его здорово «обработали». Пройдет несколько дней и я вас вызову». Я уже пришла в себя и от вежливого со мной обращения, да еще по имени, вдруг осмелела и спросила садиста: «Почему же меня в качестве переводчика, а не обвиняемого подвергли такому способу приезда сюда?» - «Ну-ну, заключенная Цын, не забывайтесь (бархатный баритон исчез) здесь вопросов не задают, что это за микошонство, вы знаете, вероятно, что это значит, это значит ведь «Я и свинья»!» И филолог во мне вдруг оказался сильнее страха, и я преподавательским тоном молвила: «Да, я знаю адаптированное русским языком слово «амикошонство», что состоит из двух слов французского языка, ami (ами) и соспоп (кошон). Ами - друг и кошон - свинья. В русском языке употребляется в смысле «неуместное панибратство». Кашкетин не проронил ни слова, и на этом наш лексикологический диалог был закончен. Конвойный привел меня в крошечную каморку - куток. Между печкой, которая уже топилась дровами, и двух досок, на которых лежал мой вещевой мешок. Оказывается, я спускалась по лестнице на первый этаж в сопровождении конвоира. Я рухнула на доски уже ничего не понимая, что со мной. Но, увы, заснуть мне не удалось. Дикие вопли и стоны со всех сторон не могло заглушить орущее радио, и где-то совсем рядом человек кричал криком дикого зверя. Наконец, к утру все затихло. Мой «надзиратель» - молодой деревенский парень, - смотрел на меня с явным сожалением, когда принес кружку с кипятком и хлеб. «Поесть бы надо тебе - очень тихо сказал он, - и днем поспать».

Прошло дня два - три. Меня никто не вызывает. Дни проходят спокойно, мой «дневальный» топит печку, аккуратно приносит мне тюремную еду и водит меня на пятиминутную прогулку вокруг маленького дворика. Он стоит с винтовкой, а я пробегаю несколько кругов. Обувь холодная, и прогулочным шагом ходить уже невозможно. Холодно. И вот снова начинает истошно кричать радио - значит начинаются «допросы» и пытки. Все повторяется каждую ночь: ругань, побои, стоны, отчаянные крики мужчин и женщин.

Мрачные мысли все сильнее и сильнее застилают мне мозг, не дают успокоиться сердцу. Какой допрос? И если даже правда то, что меня привезли сюда как переводчика, то как же я выдержу истязания человека, как буду повторять слова следователя-палача?! Не верится сейчас, что весь этот ад я выдержала. Как это было возможно выдержать и не получить разрыв сердца или не сойти с ума?! Однако же, что-то меня держит; я молода, здорова и надежда на какое-то чудесное спасенье закрадывается в мою душу, кто-то незримый меня успокаивает и шепчет бессмертные слова Поэта:

Но не хочу о, други, умирать

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать

Натягиваю шапку на голову, заворачиваю сверху телогрейкой и вот, кажется, засыпаю. И, о ужас, открывается дверь. В дверях Кашкетин, дрожащий, крас-

ный, возбужденный. Я вскакиваю на доски, разбрасываю руки, чтобы держаться за стену (как в картине «Княжна Тараканова»). «Что Вы, сдурели совсем? Садитесь. Завтра начнем допрос. Нужно покончить с этим делом как можно скорее. А затем мы с Вами, Марианна, (снова назвал по имени) на моей машине вдвоем объедем все ближайшие лагпункты, там тоже есть корейцы с незаконченными делами. Займет это недельку. Вы перестанете меня бояться и мы с Вами неплохо проведем время». Он удалился, и я поняла, что погибла. Это конец. Этот тиран еще хочет надругаться надо мной и уж живой не оставит. Отчаяние мое безгранично, но вдруг сон одолевает меня и только назавтра «дневальный» снова ведет меня в кабинет Кашкетина. Меня встречают двое военных в офицерской форме с нагайками в руках и сообщают, что допроса не будет - кореец еще в больнице. Я возвращаюсь в свое логово в состоянии полной прострации. «Дневальный» принес мне миску каши с салом. Молодой парень, видимо, понимает, что я не подследственная и мне лично ничего не грозит. Стоит около меня и торопит: «Ешь скорей, уж больно ты отощала, одни глаза горять». Сало, видимо, он подложил мне из своего рациона. И вот, примерно в середине ноября, я снова нахожусь в кабинете Кашкетина. Мое место снова сбоку от его стола; кореец сидит на стуле далеко, с опущенной головой, безразличный. Кашкетин начинает допрос спокойно, с установочных данных: кто такой, откуда и т. п. Я перевожу. Фамилия корейца самая распространенная - Ким, а имени я не запомнила. Он из Казахстана, работал председателем рисоводческого колхоза. Второй вопрос. «От кого он получал секретные сведения о войсках, находящихся в Казахстане, и кому их передавал?» Просит назвать имена и фамилии. Ким отвечает: «Передайте начальнику, что я никаких секретных сведений ни от кого не получал, никому никаких документов не передавал и что такое шпионская деятельность я понятия не имею. Я колхозник. Меня все время истязали и заставляли говорить всякую чепуху, больше мучиться не могу. Передайте начальнику, чтобы меня расстреляли, прошу смерти. Больше пыток не вынесу». Кашкетин выслушал все равнодушно. Обращаясь ко мне, сказал: «Завтра повторите эти вопросы и запишите ответы. Проведите этот допрос сами без меня и подпишитесь. Прочтите обвиняемому допрос и дайте ему расписаться». Ночь прошла удивительно тихая. Радио было выключено. Слышны были только торопливые шаги, стуки дверей, приглушенные голоса мастеров заплечных дел. Однако, утром меня привели снова в кабинет Кашкетина, где уже сидел Ким. Больше никого не было. Я выполнила приказ Кашкетина. Ким повторил слово в слово все сказанное ранее и расписался, что все верно в его ответах. Тогда я совсем осмелела и обратилась к Киму уже не как переводчик Кашкетина, а от себя: «Ким сан! Прежде всего, Вы меня не бойтесь. Я заключенная, такая же как Вы, только мне еще долго находиться в лагерях, я осуждена на 8 лет. Мой муж тоже кореец; мне сказали при отправке в лагерь в Москве, что он получил высшую меру наказания. Ваш следователь (Кашкетин) очень торопился любым путем закончить Ваше дело. Вы ведь отсидели уже свой первый срок, а вот второе дело у них не клеится. Я попробую по своей инициативе учинить Вам допрос. Давайте искать какие-нибудь проступки в Вашей колхозной деятельности». По всей форме было записано, что он продал на сторону 3 мешка риса, и присвоил себе деньги за что-то проданное из колхоза. Он признал себя виновным в этих преступлениях и допрос был оформлен. (Может быть где-то хранится в архивах?) Нас увели по местам. Кашкетина я больше не видела. Тюрьма затихла. Никаких допросов больше не было. В тюрьме явно что-то

происходит непредвиденное. Слышны днем только торопливые шаги по лестнице каких-то людей.

Мое общение с тюремщиками ограничивалось только приставленным ко мне «дневальным». Этот милый парень уразумел, что я неопасный преступник и за кормежкой один раз сказал доверительно: «Старого начальства нет - все новое. Думаю, что тебя отправят скоро обратно». Однако, дни идут и ничего не слышно. Неизвестность тоже пугает. Однажды «дневальный» опять тихо сказал: «Ждут этапа с севера, пойдут в Севжелдорлаг, возможно, и тебя вернут на место». В ожидании этапа со мной случился трагический эпизод. Конвоир, т.е. приставленный ко мне добрый парень - «дневальный», как я его прозвала, повел меня, как обычно, часов в пять вечера на прогулку. Мороз был страшный, дворик я пробежала за 5 минут, ноги остыли до боли, а мой конвоир исчез, на своем обычном месте его не было. Я окоченела и стала громко кричать и звать его. Никто не откликался. Я стала уже орать истошным голосом, но голос стал хриплым. Никого не было во дворе. Нестерпимая боль совершенно застывших пальцев ног, на которые уже больше невозможно было наступать! Я стала ползать и хрипло орать «Конвоир, конвоир, я замерзаю!» Так я ползала по кругу дворика обессиленная болью и криком. И вот он, наконец, появился, ошалевший от страха, взял меня за руки и поволок к двери, втолкнул в каморку, умолял замолчать. Боль была невыносимой, ноги черно-синего цвета, пальцы не двигаются. Бедный парень судорожно растопил печку, стал поить меня кипятком, подтягивал мои ноги к теплым кирпичам печки и тихонько стал растирать ноги и пальцы ног чем-то жирным. Боль не проходила, я продолжала реветь, никак не могла вынести боль. «Так вот где таилась погибель моя!» Бедный парень сам был испуган, умолял меня не кричать. «Смотри, смотри - одна нога уже розовеет, не бойся, ноги не отморожены». И в самом деле, кожа стала розоветь с колен. Я кричала уже не так громко и часа через два двигала пальцами одной ноги. Целую ночь мы возились, растирали пальцы, которые оставались нечувствительными. Надо же было случиться такому несчастью! Но к утру я уже встала на больные подмороженные ноги. Конвоир стал улыбаться, был счастлив, что сам ушел от беды, за свою провинность. «Я виноват» - радостно смотрел на меня чей-то деревенский сын, попавший отбывать свою воинскую повинность в такой адский угол земли. Каждые полчаса он открывал дверь и все не мог успокоиться: «Как же я забыл про тебя, заговорился с товарищем, уж ты прости меня, несчастная!» -«Не волнуйся, парень, - теперь уже я утешала его, - Бог нас помиловал!» Топанье шагов по лестнице целый день. Уже совсем со мной породнившийся «дневальный» мне сказал еще раз: «Старое начальство все выехало из тюрьмы. Новые разбираются с заключенными». Это был конец 38 года и начало 39-го. Конец Ежова и его команды «от Москвы до самых до окраин». Через неделю примерно, зашел ко мне какой-то военный и сказал: «Ваше пребывание здесь закончилось, ждем этапа из соседнего лагпункта, и, как только он подойдет, вы будете отправлены обратно в Княжпогост». Я не поверила своему счастью! «Домой, домой, скорей бы из этого злосчастного места, неописуемых человеческих мучений и зверств садистов-полковников и их подручных над невинными жертвами режима». Всю следующую ночь Андрей (так звали «дневального»), притащив портянки, рвал их, смазывая салом, обматывал ступни ног, и мы натягивали башмаки. «Надо торопиться, этап вот-вот может подойти, походи по полу». Я пыталась ходить, сдерживая боль. Рано утром Андрей затопил печку, принес горячую жирную кашу. «Поешь хорошенько» - уговаривает меня единственный

Человек, которого я встретила на Ухтарке. Через два часа этап приблизился к воротам тюрьмы, по лестнице стали спускаться люди - подследственные, по всей вероятности. Всех построили по пять человек в ряд. Всего в этапе было человек тридцать. Почти все интеллигентные лица, каждый со своим скарбом. И мы отправились в путь. Восемь конвоиров и две собаки. Все мы едва передвигались, шли очень медленно, не обращая внимания на окрики конвоиров «Подтянуться и прибавить шаг!» Многие хромали, стонали, опирались на палки, останавливались. Уже стало темнеть и было ясно, что до железнодорожного пути нам засветло не дойти и что нам нужно будет где-то заночевать. Двое конвоиров в полумраке ушли с тракта, стали искать место для ночевки, но ничего, кроме пустого коровника, не нашли. Нас всех загнали туда, где мы тесно прижавшись друг к другу, простояли в полумерзлой массе коровьего навоза. Дверь коровника была полуоткрыта. Конвоиры топтались снаружи. Однако же, несмотря на усталость и холод, больные и здоровые провели ночь возбужденно, даже весело острили, смеялись, ведь мы все понимали, что мы счастливцы, так как все знали, что из Ухтарки, там где свирепствовал полковник Кашкетин, живым никто не возвращался! А теперь (какое счастье!) нас ждут теплые бараки, нары, где можно лежать вытянувшись, а может быть (о радость!) сначала баня, очистимся от грязи и скверны. Выстояли, и рано утром, под восходящим солнышком, снова выстроились по пяти человек в ряд. До железнодорожного пути было уже недалеко, но мы тащились очень медленно. Разбухшая от грязи обувь отягощала боль моих ног, не только у меня, стоны перенесших пытки в тюрьме не прекращались, и сколько бы конвойные не командовали «ускорить шаг» - мы плелись по дороге, как обмороженные французы из русского плена в прошлом веке. Но солнце так ярко светило, не было ветра, чистейший воздух гнал нас вперед, несмотря на телесные муки. Лес кругом. Красота! И одна молодая студентка 4 курса, кажется Московского энергетического института, отбывающая 10-летний срок с 1937 года по статье 58-10, вдруг громко запела высоким красивым голосом хорошую песню, всем нам знакомую:

Хороша страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек,

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Что тут - плакать или смеяться?

Наконец-то мы добрались до железной дороги. Стоят с паровозом три телячьих вагона. Последовала команда садиться в последний третий вагон. Вагон оказался не обычный, с нарами, а доски, на которые нужно было забираться, были прибиты к стенкам вагона в несколько рядов. На верхние ряды забираться было трудно. Мужчины влезали первыми и помогали женщинам подниматься повыше. Все-таки все сели, держась за руку рядом сидящего. Пол вагона был полон грязи от нашей обуви. Конвоиры стали очищать пол и укладывать на него лежачих больных, перетаскивая их из другого вагона. Больные были в нижнем белье. Их закрыли телогрейками и бушлатами. Мгновенно по вагону разнесся зловонный запах. Мы все затихли. Поезд двинулся в путь и через несколько часов остановился на станции Княжпогост. В первую очередь забрали больных. Как мы выползли со стенок вагона я уж не помню, и мы, построенные обычным образом, отправились с вокзала вдоль поселка по направлению к изолятору. По

дороге из разных отделов строительства выбегают заключенные, узнают знакомых, приветствуют возвращение. Я иду в середине этапа. Вот уж прохожу мимо дорожки, которая ведет на базу, и, наконец - «родное учреждение». Знакомые, «сослуживцы», и вижу красивое, улыбающееся лицо заключенного, «моего начальника», уже очень дорогого мне человека (впоследствии моего мужа), и кричу громко: «Завтра утром буду на работе». Процедура выдачи пропусков в изоляторе затягивается до вечера, и я добираюсь до зоны и своего барака. Мое место на нарах рядом со своими прежними соседками свободно. Все бросились ко мне возбужденные, радостные, каждый думает о том, что может быть настало время освобождения и для других! Вернулись несколько человек и из других отделов. Варя умело стащила с моих ног грязные ботинки, вытащила все тряпки, обмотки, ботинки вымыла; вычистила и поставила высушить около печки к утру. Долго еще обитатели барака не могли угомониться, гудели, смеялись бедные мои женщины! Я в конце концов улеглась на нары и заснула мертвым сном. Утром на работе тоже было оживление, но расспросов не было, почему увозили и почему вернули обратно, да и напряженная работа «шарашки» не позволяла расслабляться и интересоваться подробностями столь долгого моего пребывания в тюрьме, да и вообще все заключенные всегда избегали разговоров на темы своих и чужих дел. Однако же, к вечеру, перед концом рабочего дня, всех покоробило появление француженки Марсель Русановой, которая работала уборщицей на электростанции. Она вообще-то часто забегала ко мне поболтать по-французски о чем-нибудь смешном или нелепом. Марсель была старше меня, арестована была так же, как и я, после ареста мужа. Муж ее - сын или племянник знаменитого полярного исследователя Русанова. В Париже Марсель вышла замуж и уехала с мужем в Москву. Муж ее был арестован в 36 или 37 году по статье 58-6, и был расстрелян. Марсель получила те же 8 лет по статье 58-6. В Москве остался у нее сын школьник. Да.... Трехминутный разговор двух «шпионок» пугал и раздражал моих «сослуживцев». Мои «подруги» и соседки по нарам и работе, ежились от страха своего присутствия при этих встречах, и не один раз просили меня разговаривать на неизвестном им языке на улице, а не в присутствии людей, которым этот язык непонятен. Но этот радостный день кончился, меня вызывает мой дорогой начальник и передает мне письмо из дома, где мой уже повзрослевший сынишка писал: «Дорогая моя мамочка, пиши пожалуйста, почаще, чтобы бабушка не плакала так сильно».

Заключительный эпизод моего путешествия на Ухтарку произошел дней через 10. К нам в отдел зашел одетый в штатский костюм совершенно преобразившийся «мой» подследственный - кореец Ким. «Наконец-то я нашел Вас - обратился он ко мне по-японски. - Я обошел все отделы и искал Вас по фамилии Ким, но нигде не нашел. Я очень счастлив, что наконец-то я все-таки отыскал Вас. Сегодня я уезжаю в Казахстан. Я хотел поблагодарить Вас за помощь, которую Вы мне оказали, и буду помнить Вас всю оставшуюся жизнь». (Хорошо, что это было сказано по-японски, иначе как бы растолковали эту фразу мои перепуганные насмерть этим визитом «сослуживцы») И он развернул пакет, в котором была свежайшая целая буханка черного хлеба и кулек пиленого сахара. «Примите, пожалуйста, от меня хоть это». Мне ничего не оставалось как поздравить его с освобождением, поблагодарить и взять этот драгоценный подарок. Мой бывший «подследственный» пожелал мне и всем здесь находившимся зэкам скорейшего освобождения. Он ушел, оставив всех испуганными и взволнованными. Я пересказала им все, что мне сказал мой гость, и тут же стала делить на

порции хлеб и сахар всем. Однако все отказались взять, за исключением одного очень старого инженера-железнодорожника Фомы Ивановича (фамилию не помню). Фома Иванович был первоклассным специалистом, которого ценило начальство. Он не имел связи с домом. Семья от него отказалась. Мы с ним, не дожидаясь конца рабочего дня, съели по большой порции хлеба. Потом я уже стала у себя в «коллективе» персоной Non grata окончательно. Один из наиболее закомплексованных страхом нашей «шарашки» зека Студенцов стал действовать: просил вышестоящее начальство (вольнонаемное) перевести меня в какой-нибудь другой отдел, так как: «всех смущают мои связи с француженкой, а тут еще кореец или японец». Однако, до 41 года это не удавалось осуществить. Мой непосредственный «начальник» меня отстоял.

Публикуется по: Цын Марианна. Ухтарка.

Из моей жизни в сталинских тюрьмах и лагерях 1937-1943 гг. //

http:// arcw. comptek. ru/company/uchtarka. html. 15.05.2006.