Цулукидзе Тамара Григорьевна, год рождения — 1903: арестована в январе 1937 г. ст. 58 пп. 6, 8, 11; срок — 10 лет. Освобождена досрочно в 1946 г. Повторный арест — август 1950. Места заключения и ссылки — Севжелдорлаг и Красноярский край. Освобождена в 1955. Умерла в 1990.

КУКОЛЬНАЯ ТРАГИКОМЕДИЯ

Александра Васильевича Ахметели арестовали в Москве 19 ноября 1936 года и увезли в Грузию, где в ранге первого секретаря ЦК царствовал Берия. Месяцем позже меня вызвали на Лубянку и велели ехать в Тбилиси «по делу вашего мужа». Я явилась в НКВД 28 января 1937 года к следователю Щекочихину.

Домой я уже не вернуласъ.

В декабре 1988 года мне исполнится 85 лет. Жизнь клонится к закату. Нет уже ни физических, ни душевных сил восстанавливать во всех деталях, тот путь в сталинских застенках, по которому я прошла. Скажу коротко: нам «пришили» все самые махровые пункты 58-ой статьи — вплоть до покушения на Сталина. «Террористическая группа» и Театре Руставели! Всех мужчин расстреляли. В живых оставили только трех женщин, дали по 10 лет строгого тюремного режима.

Почти весь срок я отбыла на общих работах (лесоповал, каменный карьер). Дошла до состояния, которое в лагерном быту определяется термином «фитилек», Наконец слегла. Попала в больницу сангородка «Протоки». Продержали на койке два месяца, подлечили и выписали с диагнозов «затемнение в левом легком». Дольше не имели права держатъ ни при каких недугах. К счастью (по чьей-то доброй воле), никуда не услали, оставили в сангородке.

Во всех лагерных больницах медперсонал состоял в основном из заключенных. Остро ощущался дефицит медсестер, медбратьев. Санотдел надумал организовать тут же на месте трехмесячные курсы для среднего медперсонала, к моей радости я попала в списки. Неожиданно для себя проявила определенные способности к такому роду деятельности и по окончания курсов была зачислена в штат. Вскоре я была отмечена: доктор Солодовника, главврач сангородка, прикрепил меня к корпусу тяжелобольных.

Сергей Александрович Солодовников — человек высокой культуры, москвич, большой любитель театра. Сам из театральной семьи. Сестра его, Е. Понсова, играла в Художественном, а позже в Вахтанговском театре. Узнав из формуляра, что я в прошлом актриса, и будучи даже наслышан о театре Руставели, он проникся ко мне особой доброжелательностью. Часто заговаривал на театральные темы. Я избегала этого: мне всякое напоминание о театре было в тягость.

Но вот однажды Сергей Александрович вызвал меня к себе и решительным тоном сказал:

— Вот что, уважаемая! Не в порядке приказа, но в порядке настоятельной просьбы: вы — актриса, организуйте нам какое-нибудь театральное зрелище! Спектакль, концерт — все равно! Моим подопечным — как больным, так и медперсоналу — нужна хоть какая-то отрада. Помогите мне!

Я попыталась возразить.

— Никаких отговорок! От ночных дежурств я вас освобождаю. На день назначу в помощь опытного медбрата.

Я не могла протестовать, так по-человечески, тепло он говорил со мной. Да и подневольное положение обязывало подчиниться.

На другой день я отправилась в КВЧ. Встретил меня весьма приятный, интеллигентный молодой человек. Представился: Линкевич Алексей Петрович. В прошлом — редактор ярославской областной газеты.

—  Скажите, скетчи, пьески какие-нибудь у вас есть?

—  Ни-че-го! Кроме нескольких брошюр по политграмоте.

—  Весело! Что же делать?..

—  Хотя позвольте... — спохватился Алексей Петрович, — была тут одна пьеса...

Покопавшись на полках среди плакатов и желтых от ветхости газет, смущенно протянул мне истрепанную книжонку без переплета. Я взглянула, и сердце сжалось: «Разлом» Лавренева! Вот так встреча!.. Моя юность — «Разлом»! Но в каком виде!

— Дикари дремучие! Повырывали листы на цигарки! — проворчал Линкевич, заметив мое смятение.

Я молча листала бедную, истерзанную чьими-то равнодушными руками книжицу, и перед моим взором вставала сцена театра Руставели — величавый апофеоз спектакля: под торжественные звуки «Интернационала» с высоты галерки стремительно неслось к сцене через весь зал, развеваясь над головами зрителей, ярко-красное шелковое знамя... Моя любимая роль! Ксения! Вот где довелось с тобою встретиться!

— Покажите мне сцену, — попросила я.

Алексей Петрович провел меня через узкий коридор в зрительный зал. Я оглядела довольно просторное сценическое пространство, глубокие карманы кулис, приличный занавес. Для лагерного быта совсем неплохой клуб.

— Будем ставить «Разлом»! — решила я. Алексей Петрович оторопел:

—  Ну что-о вы! Это не для самодеятельности. Да ведь и страниц чуть ли не половины не хватает...

—  Я знаю всю пьесу наизусть. Восстановлю.

—  Воля ваша, — пожал плечами Линкевич. — Как еще Евгения Ивановна на это посмотрит...

На другой день Евгения Ивановна Радзиевская — завкультчастью, вольнонаемная — сама пришла ко мне в корпус знакомиться. Сразу понравилась: энергичная, простая, без амбиции вольного человека перед зэка. Весело заявила:

— Я рада, что оживет этот мертвый клуб.

Моя затея с «Разломом» ее не удивила. Трудности не испугали.

— Все найдется, все сделаем, было бы только желание. Рубинер (начальник лагпункта) нам ни в чем не откажет.

Вывесила объявление для желающих принять участие в самодеятельности.

Я засела за переписку пьесы. Алексей Петрович взялся расписать роли. Весь медперсонал охотно откликнулся на призыв. На первой же предварительной встрече было очень оживленно. Читка пьесы всех увлекла. Я приблизительно наметила исполнителей. Старалась подбирать по внешности. И оказалось, что не ошиблась. Менять никого не пришлось, к счастью, обошлось без обид.

На роль Ксении нашлась девица из бывших «урок» (некоторых имен я уже не помню), очень хорошенькая и врожденно талантливая. Великолепный боцман Швач в исполнении Линкевича. Но самая удачная находка — на роль Годуна! — Бахчисарайцев. Бывший офицер царской армии, обрусевший чеченец или ингуш. Красивый, обаятельный. Он так вошел в роль, что мог бы играть ее на столичной сцене! Он один стоил всего спектакля! Правда, никак не мог выучить текст, напрасно я билась над ним, расстраивалась. А он смеялся: «Тамара Георгиевна, милая, память у меня вышибли на допросах. Слава Богу, хоть не добили совсем. Да вы не беспокойтесь, на сцене не подведу!» И действительно, в самых ответственных местах он так темпераментно нес отсебятину на заданную тему, что даже искушенный зритель не смог бы уловить разницу с авторским текстом.

Репетировали мы каждый вечер после смены дежурств, в помещении КВЧ. Я все больше входила в азарт. Целиком во всех деталях: в трактовке пьесы, персонажей, в мизансценах — во всех подробностях повторяла постановку моего дорогого Сандро Ахметели. Может быть, потому и получил такой резонанс этот лагерный спектакль.

Оформление сцены и весь антураж тоже оказались против ожидания довольно удачными. Лагерное начальство действительно помогло. За декорации всерьез взялся молодой хирург (как оказалось, еще и талантливый скульптор) Трофименко. Мягкую мебель для столовой в доме Берсеневых соорудили в лагерной столярной мастерской, использовав для обивки списанные больничные одеяла темно-красного цвета. Над круглым чайным столом (в первом акте) висел роскошный оранжевый абажур из крашеной марли, с кистями. Слева у «стены» стояла напольная ваза с каким-то пышным тропическим растением, а справа у противоположной «стены» — высокая подставка со скульптурным изображением Будды (все из папье-маше, разумеется). Костюмы для исполнителей принесла из-за зоны, собрав среди семейств вохры, наша милая Евгения Ивановна, — и самовар, и нарядный чайный сервиз.

Для второго и третьего акта построили из фанеры «броненосец» (в разных ракурсах). Это была уже заслуга заведующего каптеркой, милейшего человека по имени Янелло, в прошлом — инженера.

Второй акт. Массовка матросской сцены проходила очень живо, под «Яблочко». Четвертый акт звучал трагично. Финал вызвал аплодисменты. Только эффект со знаменем мне не удалось повторить: галерки

не было, потолок зала был низкий. Просто на вершине броненосца внезапно возникало ярко-красное знамя и развевалось «на ветру» (за кулисами двое юношей устраивали порывы ветра, размахивая фанерными листами).

Премьера прошла «на ура»! Соседние лагпункты, узнав об успехе спектакля, стали просить показать его у них. И мы месяца два возили его из одной зоны в другую и выслушивали благодарности.

Мои артисты становились с каждой репетицией все искреннее, увереннее, раскованнее, да просто талантливее!.. Откуда только что бралось? И я сама внутренне раскрывалась, увлекалась, радовалась, забывая о том, где нахожусь.

Проходили дни, недели, все кружковцы собирались в клубе. Надо было чем-то заполнить длинные вечера.

И вот родилась идея. Кукольный театр! В поселке масса ребятишек. Как они рвались к нам на «Разлом»! Начальство не разрешило: «В зону?! Вместе с заключенными?! Не дозволено!»

—  Я берусь лепить кукольные головки! — заявил Трофименко.

—  Я берусь сочинять тексты по вашему указанию, — объявил Линкевич.

Евгения Ивановна поддержала предложение:

—  Но как? — недоумевала я. — Мы же не знаем, как это делается. Я видела только эстрадные номера Образцова, в двадцатых годах он приезжал со 2-ой студией МХАТа в Тбилиси и приходил к нам в театр демонстрировать своих кукол. Это было совершенно изумительно! Но...

—  Ничего не «но»! — вскричал Трофименко. — Сделаем не хуже!

Тут все начали фантазировать. Евгения Ивановна обещала съездить в Княж-Погост, достать какие-нибудь руководства, нужные материалы. Владимир Дасманов, один из активнейших членов кружка, взялся писать музыку для детской программы. Пианист, знаток музыки, он до ареста работал в Москве в радиокомитете (В. Дасманов оставил подробные воспоминания об этом периоде своей жизни. Здесь я приведу некоторые отрывки из них.)

Необходимо было придумать программу. Мне сразу же представился диалог между куклой и живым актером. Диалог по каким-то злободневным поводам, с использованием местного фольклора. Но детям этого мало. Им обязательно нужен сюжет. Линкевич предложил инсценировать сказку в стихах «Кошкин дом». Сюжет детский — цензуре не к чему придраться. Предложение приняли.

Я попросила нашего скульптора сделать голову куклы «конферансье». Это должен быть мальчишка лет восьми, живой, обаятельный, с забавной смеющейся рожицей, весельчак и хохотун. Роль ведущей я взяла на себя. Нашего «конферансье» мы назвали Степкой.

Прошло недели две, и Трофименко принес мне головку куклы. Чудесную мордочку с голубыми глазами (пуговички!) и рыжей растрепанной шевелюрой. Боже мой! Ну живой! Совсем живой! Сейчас заговорит! Не знаю, что со мной сталось: я не смела к нему прикоснуться.

—  То, что надо! — тихо проговорил автор шедевра, увидев мое волнение. — Я угадал?

Я подошла к нему и неясно поцеловала в лоб.

Так родился Степка-конферансье — главный герой нашей кукольной программы, впоследствии прославившийся на весь Север.

Наш Степка имел настоящую человеческую руку, благодаря которой он мог курить папиросу, брызгать водой из спринцовки, указывать пальцем, грозить кулаком, брать любые предметы.

— Степку я никому не уступлю!.. Сам буду его вести! — заявил Линкевич и оказался прав: пробовали все по очереди, никто из других актеров не мог сравниться с его изощренной изобретательностью, с техникой владения куклы. За ним осталось первенство.

Из воспоминаний Дасманова:

«...Лучшим кукловодом в нашем театре был Алексей Петрович Л.^¹ Едва он брал в руки куклу, как она сейчас же оживала в его руках. Но работал он с куклой всегда много и осваивал ее не сразу. Вспоминаю, как он, готовясь к роли императора в «Соловье», осваивал первую тростевую куклу (до этого времени мы работали с пальцевыми куклами). Он буквально не выпускал куклы из рук. Если он садился обедать, то кукла была с ним. Во время еды он то и дело брал ее в руки, и среди тарелок разыгрывал с нею различные сцены. Чтение книги тоже то и дело прерывалось диалогами с куклой. Вообще Китайский император все время активно участвовал в личной жизни Л., вмешиваясь во все, что бы ни делал последний. Комично было наблюдать в это время за ними обоими:

— Ну вот, теперь мы будем, бриться, — говорит Л., ставя на стол стакан с горячей водой и принадлежности для бритья. Слова эти обращены к кукле Китайского императора, которая сидит тут же на столе, прислоненная спиной к стеклянной банке. Л. Перекидывает через плечо полотенце и подсаживается к столу. Через минуту раздаются звонкие удары и слова:

— Вот тебе, вот.! Не лезь куда не следует! Что, обжегся? Ведь обжегся — конечно! Нечего трясти рукой! Не надо было лезть в горячую воду! И физиономию нечего воротить в сторону, я правду говорю!— это Л. прерывает на момент, свое бритье, чтобы разыграть со своей куклой тут же пришедшую ему в голову сценку...»

Итак, решено: ставим «Кошкин дом». И закипела работа. Делать простых пальцевых кукол мы уже умели. Лепил головки Трофименко. Все остальное свободное от дежурства время сидели в КВЧ, обклеивая глиняные головки мелкими клочками газетной бумаги, смазывая мучным клеем, потом из подсохших оболочек выскребали высохшую глину. Все остальное было опять-таки за Трофименко. Туловища к кукольным головкам приделывали и одевали кукол женщины.

Вскоре наш импровизированный «Кошкин дом» оброс новыми действующими лицами: курица с ведром, дед Сморчок, тетка Дарья. Собственно, это был ряд отдельных эпизодов, которые вплетались в

сюжет «Кошкиного дома», а в конце спектакля объединялись в одну общую сцену. Вспомнили песенку: «Тили-бом, тили-бом, загорелся Кошкин дом!» В момент пожара все персонажи бежали помогать Кошке гасить пожар, а она, бедная, плакала и причитала: «Помогите бедной Кошке! Я забыла на окошке свой заветный сундучок, а в нем медный пятачок. Мне и так жить нелегко, чем платить за молочко?»

На одной из репетиций Дасманов сочинил изящный вальс для домры с гитарой (пока у нас было все* два инструмента: гитара, на которой хорошо играл сам Дасманов, и домра — Туторский). Простенький, но удивительно мелодичный вальс! Услышав его, я подумала: «Почему бы не начать спектакль прологом? Я буду читать его перед ширмой под этот вальс!» Идея понравилась всем. Линкевич сразу же принялся сочинять текст пролога. А завершался спектакль прощальной песенкой всех исполнителей с куклами в раках перед ширмой:

До свиданья, детвора,

куклам спать уже пора

Поскорей, без канители

Приготовим им постели!

и т.д.

Программа получилась на час с лишним. Нужно ли говорить, с каким восторгом она была принята истосковавшимися по развлечениям детьми поселка! Мы повторили ее несколько раз на своей колонне. Приходили и взрослые, вохровское начальство с женами. Начальник нашего лагпункта Рубинер так расчувствовался, что даже премировал участников спектакля в день премьеры «усиленным питанием»: по окончании спектакля нас привели в столовую, усадили за стол, накрытый скатертью, и выдали всем по полной тарелке винегрета и чай с настоящими пончиками.

Мы уже подумывали о новой программе, как вдруг пришел приказ: прислать наш театр в Княж-Погост. Княж-Погост — столица. Там находилось Управление строительства Северной железной дороги (до Воркуты) и управление нашей санчасти. Там был большой настоящий театр (Дом культуры), куда нередко приезжали на гастроли столичные артисты.

Огромная сцена театра залита ослепительным светом. Электротехники по указаниям нашего осветителя Янелло закачивают регулировку света. За огромным бархатным зянавесом на сцене стоят наши скромные ширмы. Они кажутся такими маленькими на этой большой сцене, теряющейся где-то вверху, в темных колосниках. Оркестр проверяет строй инструментов. Сегодня Дасманов усилил оркестр еще одной гитарой и флейтой.

На сцене обычная, такая знаковая по прежней жизни суета.

Из зала слышится глухой сдержанный шум публики. В нем чувствуется какая-то важность, холодность, враждебность. Я подхожу к занавесу и через дырочку смотрю в зал. Блеск погон, светлых пуговиц, нарядных туалетов ослепляет меня. Чужой мир… Как мираж!..

Третий звонок. На сцену выходит наша заведующая культчастью и коротко рассказывает о том, как возник театр.

Два удара гонга... Музыканты выходят, занимают свои места перед занавесом. Звучит наш серебристый звоночек. Оркестр начинает вступление. Я вылетаю на сцену. Я в черном бархатном платье, в лакированных французских туфельках на высоком каблучке. Это мама мне прислала из дому. В правой руке в такт музыке покачивается на длинной резинке белая фигурка Пьеро... Я произношу первые слова пролога: «Вот причудливые куклы!..» Сердце стучит отчаянно, как никогда. Движения ярче, жесты шире! Я ли это? Что со мной сталось? Неужели магия большой сцены все еще жива во мне? Значит, артистка не совсем угасла? Публика слушает, затаив дыхание.

...Пусть веселый этот вечер

Вас от будней отвлечет!

У фарфоровых сердечек

Каждый сердцем отдохнет...

— заканчиваю я последние слова пролога. Вдруг чей-то мужской голос из публики в первом ряду громко и весело произносит: «Браво-о!» — и вслед за этим раздается дружный взрыв аплодисментов. Пролог принят!

Но вот на грядке появляется Степка, в зале смех и снова всплеск аплодисментов. И весь наш шуточный диалог — на сплошном хохоте! И дальше спектакль идет с обычным успехом.

Потом к нам за кулисы приходят какие-то военные, железнодорожное начальство с женами. Рассматривают кукол...

На другой же день начальник Управления Севжелдорлага полковник Шемена пригласил меня к себе в кабинет. Стал расспрашивать, кто я и что я... Я стала называть свои статьи, он прервал меня:

— Ваш формуляр лежит у меня на столе. Мне это не нужно. Я видел вас вчера на сцене. Хочу, чтобы вы организовали нам профессиональный кукольный театр. С детьми беда! И в Княж-Погосте, и по всей трассе сотни ребятишек слоняются по улице, хулиганят. Кого мы из них вырастим?

На прощанье он даже сделал мне комплимент, довольно неловкий:

— Вчера вы были великолепны в этом бархатном платье. Откуда оно?

Я рассмеялась:

— Откуда же оно может быть, гражданин начальник? Я же не «урка», я — «пятьдесят восьмая»! Мама прислала из дому.

Со слезами прощалась с товарищами, уезжая из Сангородка. Из прежнего драмкружка сохранились только трое: Дасманов — композитор, музыкант-домрист Туторский Борис Николаевич (впоследствии он сделался нашим администратором и зав. постановочной частью) и наш автор, он же неизменный исполнитель роли Степки — Линкевич. Трофименко не поехал, отказался изменить своей основной профессии хирурга. Остальных мы должны были набрать. Конечно, найти на Севере людей, знакомых с кукольным делом, было сложно. Мы просто выискивали молодых, немного умеющих петь, с музыкальным слухом, ритмичных. Нашли талантливого скульптора-художника Вениамина Эдель-

гауза. С ним нам действительно повезло, хотя впоследствии он мне много крови попортил своим скверным, взбалмошным характером.

Сначала думали ограничиться небольшим составом, человек в восемь. В первую детскую программу целиком вошел наш прежний монтаж; к нему прибавили несколько новых номеров. Во-первых, был сделан небольшой номер для детей «Кем я буду» на тему известного стихотворения Маяковского. Затем инсценировали восточную сказку Маршака «Мельник, мальчик и осел».

Программа была готова к октябрю 1943 года. Мы показали ее в детском саду, потом ученикам младших классов. Спектакли были одобрены. И в ноябре мы выехали в первую гастрольную поездку. Играли в детских садах и школах, в избах-читальнях. Обычно для экономии места все стояли, а передние ряды сидели на полу. В некоторых местах электричества не было, играли при керосиновых лампах, при свечах и даже при лучинах.

Играли мы и в больших городах, таких как Великий Устюг, Котлас, Ухта, Яренск, Сольвычегодск. Везде публики было полно, и мы привыкли к аншлагам. Привыкли играть при разной температуре, от тропической до полярной. Помню, в одном большом клубе я, предварительно извинившись перед публикой, читала пролог в валенках и меховом полушубке. А на сцене — хоть на коньках катайся! — уборщица перед спектаклем вымыла пол, и он покрылся толстым слоем льда.

В конце февраля мы возвратились в Княж-Погост и привезли несколько тысяч чистой прибыли.

Нашим непосредственным начальством являлся Николай Васильевич Штанько. Так что все свои действия по вопросам театра я согласовывала с ним. И надо сказать, он очень покровительствовал театру. К концу войны из Германии шли на Север целые составы, груженые награбленным добром. Штанько вызвал меня и художника Эдельгауза: «Прибыл состав с барахлом! Идите выбирайте, что вам надо». И мы шли, копались в закрытых вагонах, битком набитых рулонами тканей, бархата и шелков, видели даже огромный оранжевый плюшевый театральный занавес и множество содранных с кресел плюшевых обивок, костюмы из каких-то постановок... Эдельгауз восторгался обилием всякого рода красок, разбавителей, кистей, каких-то только ему понятных материалов, вроде листов плексигласа: «Это же чудо, какие декорации из этого можно сделать!» И действительно, оформление новых постановок получалось у него удивительно красочным.

Для новых постановок требовалось более свободное пространство. Новые ширмы прибавили по бокам основной ширмы еще два длинных крыла и удобную подставку для задника. На этом заднике за полупрозрачным экраном вихрем носилась среди «облаков» вся в ярко-красных газовых струях моя любимая кукла Баба Яга (я ее вела в спектакле «Богатырь-Гора»). Эту пьесу пришлось поставить по настоянию Штанько. Он почему-то считал ее весьма воспитательно полезной для детской и сельской аудитории. Вопреки ожиданию, постановка имела большой успех. В одной из поездок у нас даже украли мою Бабу Ягу. Насилу отыскали ее в мусорном ящике, всю ободранную. Пришлось делать заново. Украл ее какой-то мальчик-шизофреник.

Мне хочется рассказать о моем самом любимом и самом удачном спектакле — «Соловей» Андерсена. Тростевая система давала актерам возможность мастерски утонченной работы с куклами, предельно выразительной, четкой, эмоциональной. Тут должны были проявляться истинные таланты и режиссера-постановщика, и актеров-кукловодов. Мы еще не знали, как все это воспримет взрослая публика. Вот почему мы прежде всего решили показать нашу новую работу в закрытом спектакле только для сотрудников Управления нашего строительства. Спектакль мы дали в нашем клубе 14 мая 1944 года (я суеверно приурочила его к дню моих именин!..). И этот день стал действительно праздником! Я — Ведущая в стилизованном китайском наряде и гриме — стояла перед ширмой с огромным веером, которым прикрывала смену декораций на крыльях ширмы, переходя в ритме музыки от одного крыла к другому. Я была в ударе и поистине вдохновенно читала текст сказки, а на ширмах разыгрывалось действие. Совершенно изумительно играл императора Алексей Линкевич, трогателен был мальчик с фонарем в исполнении Миры Гальперн. Чудесно звучала музыка Дасманова. В финале спектакля за кулисами звучал хорал... На его фоне я произносила последние слова андерсеновской сказки: «Это было в Китае, где все люди китайцы и император у них тоже китаец!..»

По случаю успеха нашего нового спектакля в честь моего тезоименитства актеры устроили мне в складчину маленький банкет в нашей кукольной мастерской. Произносили тосты, поднимая стаканы с клюквенным морсом, который доставила нам из-за зоны наша милая Евгения Ивановна, придумывали экспромты...

Однажды в Ухте во время вечернего спектакля я вдруг на сцене потеряла сознание. Опустили занавес, подняли меня, перенесли на кушетку. Играть в этот вечер я уже не могла. Евгения Ивановна вышла к рампе, объявила, что спектакль переносится на завтра. На другой день по окончании спектакля мне на сцену подали небольшую плетеную корзину, украшенную осенними листьями со всякой снедью внутри. Потом пришли за кулисы двое (от грузин-зэка) с просьбой принять их подарок, собранный из посылок. Я была тронута до слез.

Мне так жаль, что я не спросила фамилии этих славных людей! Может быть, кто-нибудь из них еще жив и прочтет эти строки... вспомнит и узнает, каким теплым светом озарило мне душу их братское внимание.

Я рассказывала уже о наших спектаклях в школах и детсадах для вольнонаемного населения, где нас встречали с шумным восторгом и провожали с просьбами приезжать почаще.

Но ведь были на нашем пути еще другие детсады и ясли, где содержались грудные младенцы и ребятишки, имевшие несчастье родиться в лагерях. Обычно кормящих матерей направляли в определенные лагпункты, где имелись специальные детские учреждения для ребятишек уголовниц или зэка 58-ой. Тут не делали различия, содержали их в одинаковых условиях. Кормящим матерям давали работу тут же в зоне или поблизости, чтобы в перерыве во время работы они могли сбегать в ясли. К подросшим уже малышам матерей допускали на свидание только в определенные дни. Потом детей отсылали из лагерей, рас-

пределяя их по детдомам по всей стране. Спустя некоторое время матери давали знать, куда, в какой детдом сдан ее ребенок.

Навсегда осталось в памяти потрясение, испытанное мной в одном таком детсадике, куда мы приехали во вторую свою гастрольную поездку. Зима 1944 года. Во-первых, сам убогий барак, где в узком коридоре в тесноте толпились ребятишки, какие-то все одинаковые, со стрижеными наголо головками, в серых халатиках — худенькие, хмурые, пугливые, замкнутые. Ни беготни, ни детского гомона, ни смеха. Они только молча таращили глаза на чужих людей.

Мы приехали в полдень. Детей увели обедать. Я попросила заведующую (вольнонаемную) показать мне комнату, где дети играют, какие у них игрушки. Она даже удивилась:

— Вот тут и играют. Где же еще? Больше негде — только столовая и спальня. А игрушек настоящих у них нет. Откуда же быть им? Если только мамка какая принесет самодельную...

Откуда-то достала и показала мне сшитое из лоскута уродливое чучело.

— А летом во дворе играют в песочнице, — и, словно оправдываясь, добавила: — Зато у нас их неплохо кормят... и моют... Чистенькие они.

Привели детей парами, усадили на полу перед ширмой. Тесновато! Пришлось отодвинуть ширму дальше. Пока мы управлялись с перестановкой, все та же тишина, ни звука. А ведь сидит с полсотни малышей! Мы решили не давать пролога и конферанса Степки. Не поймут. Только пьески: «Петрушка и Дружок» и «Полянку» Нины Гернет, прелестную вещицу, всю на музыке построенную. Она для самых маленьких.

Начали! Музыкальное вступление... Не шелохнутся, только головки повернули туда, откуда доносились звуки гитары и домры. На появление Петрушки не реагируют. Но стоило на грядке показаться собачке Дружку и залаять, как испугались, переполошились, передние заплакали, за ними — остальные. Поднялся такой всеобщий рев, что уже ни слов, ни музыки слышно не было. Пришлось прервать спектакль.

Что делать? Почему они испугались? Да потому, что они никогда собак не видели! В лагерной зоне ни собак, ни кошек не держат! Если ненароком откуда-то забредет, вмиг пристрелят. Что делать? Как их утихомирить? Я надела на руку пальцевую собаку Дружок и вышла с ней к детям из-за ширмы. Попыталась объяснить, что это не живое чудовище, а просто кукла. Рев усилился, зашлись прямо-таки до истерики.

Вскоре случилось происшествие, надолго изменившее многое в нашем лагерном быту.

Из какой-то передвижной агитбригады, обслуживавшей не только лагпункты, но и вольное население, сбежали двое актеров (зэки, конечно). Нашли их или не нашли, не знаю. Но для нашего театра факт оказался убийственным. Из центра пришел приказ по всем лагерям: прекратить обслуживание агитбригадами вольного населения. Пусть, мол, играют для работяг в пределах зоны. Высокое начальство решило: «Кукольное дело — сугубо детское мероприятие, а в зоне детей нет, так что кукольный театр закрыть совсем!» Все пребывали в шоке — ждали общих работ. Штанько вызвал к себе в политотдел Гавронского, Евру-

химовича и меня и объявил: «Поскольку в коллективе кукольного театра есть несколько действительно полезных людей (он так и сказал, «полезных»), его надо отчасти сохранить, пополнив новыми актерами и певцами. Для этого — поделить Центральную агитбригаду надвое: джаз оставить под управлением Еврухимовича, а вместо кукольного театра создать крепкий театрально-концертный коллектив под управлением Цулукидзе. Таким образом, лучшие певцы должны были перейти от Еврухимовича ко мне: Головин (баритон), Аллилуев (тенор), Сланская (сопрано) и еще кто-то, не помню.

— И начинайте работать! Каждый номер концертной программы согласовывать со мной! Гавронский вам поможет на первых порах, а потом справитесь сами! — добавил он, глянув на мое растерянное лицо. Я действительно была совершенно растеряна. Но прошло некоторое время, и я освоилась. Ставила скетчи, водевили. Во втором отделении — концертные выступления: чтецы — Линкевич, Юхин и, конечно, певцы, замечательные певцы!.. Помню, стоят на сцене Головин и Аллилуев, дуэтом исполняют знаменитую в те военные годы «Темную ночь»: «Знаю, не спишь, и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...» А я сижу за кулисами и рыдаю, не в силах справиться с собой.

В конце 1946 года меня освободили на год раньше срока «за успешную культурную работу». Так значилось в приказе.

В августе 1950 года меня снова арестовали (по старому делу!) уже в Курске, где я с трудом устроилась на работу в кукольный театр (очень, кстати, плохой). Продержали в тюрьме на допросах полгода, стараясь «пришить» какое-нибудь новое «дело», но, не найдя ничего, приговорили к ссылке в Красноярский край «на вечные времена»!

Когда же наконец умер «отец всех народов», меня освободили. Реабилитировали «за отсутствием состава преступления». Вновь пригласили в Театр Руставели. Там я заново (спустя двадцать лет) дебютировала — в роли матери Ленина в пьесе «Семья».

Сентябрь-октябрь 1988 года.