Я родилась в 1907 году в г. Одессе. Дом, где я родилась, стоял над морем, над самим обрывом, и море было первым и самым сильным впечатлением детства. Я была единственным ребенком в семье, родители очень любили и баловали меня. Моё детство было настоящим детством — я жила своим тихим детским мирком, своими играми и фантазиями, не вмешиваясь в жизнь взрослых и не зная ничего, что мне не следовало знать. У меня почти не было знакомых среди детей, я привыкла играть и заниматься одна. Одиночество научило меня мыслить и глубоко воспринимать жизнь.

Я занималась до одиннадцати лет лишь с мамой и со старой француженкой. Я рано научилась читать по-французски — так же легко, как и по-русски. Затем я изучила латинский, итальянский, немецкий и английский языки. Я также любила историю, более всего древнюю историю, период средневековья и легенды о Рыцарях Круглого Стола.

Годы гимназии и школы прошли для меня бледными и непримечательными. Училась хорошо благодаря хорошей памяти, но без увлечения и интереса к чему-либо, кроме иностранных языков. Из сверстников я никогда ни с кем особенно не сближалась. Проблемы, увлекавшие современную мне молодежь, были мне безразличны.

С детства я была болезненным ребенком, страдала головокружениями при попытке танцевать и приступами удушья при попытке бегать. Так что гимнастика, подвижные игры, танцы — всё это было запрещено мне. В подростковом возрасте у меня развилась сердечно-сосудистая недостаточность, которая сопутствовала мне всю жизнь.

В общем же моё детство и юность прошли почти без эпизодов внешнего характера. Значимы были лишь события внутреннего мира — мира мыслей, фантазий, страхов и надежд. Так и случилось, что в фундамент моей дальнейшей жизни легла привычка думать, мечтать, накапливать в душе какие-то впечатления, долго переживать их и сохранять навсегда в памяти.

Когда мне было лет 15, мой отец получил кафедру в Екатеринославском мединституте, и мы всей семьей переехали в Екатеринослав (ныне Днепропетровск). Очутившись в чужом, скучном, полуразрушенном после гражданской войны городе с тяжёлым для меня климатом, расставшись с Одессой, с морем со всей привычной обстановкой моего детства, я очень тосковала. В новой квартире у меня была маленькая, отдельная комнатка. Большую часть времени я проводила в ней, оставшись наедине с целым миром, думая о смысле жизни, о смерти и бессмертии.

В связи с этим на меня производило большое впечатление творчество моего отца, его скульптура и графика. Борясь со смертью как врач, как художник, он был одержим ее образом — образом Смерти-разрушительницы, Смерти-тайны. Мрачные мысли преследовали его. Он на каждом шагу чувствовал атаку смерти, её торжествующий смех. Она стала для него личностью — страшной, сильной, почти величественной. Такой он изображал её на своих картинах. Я смотрела на них и чувствовала, что моя душа не покоряется смерти, пытается бороться с ней. Так первой жизненной проблемой для меня стала проблема борьбы с образом Смерти-разрушительницы, борьбы за идею бессмертия. Эта идея всколыхнула мою болезненную аскетичную юность. Ужас перед небытием приводил меня к осознанному принятию христианства как единственного пристанища души. Самая личность Христа всё более пленяла меня.

Прежде православное учение показывало мне лишь далекое историческое прошлое и ещё более далекие перспективы второго пришествия. Теперь же я соприкоснулась с учением католическим, показывающим Христа не только в историческом разрезе, но и в живом, протекающем ныне процессе общения Сына Божьего с любящей его душой. Мысль Христа о душе, принявшей его любовь и полюбившей в ответ, глубоко врезалась в моё сознание и стала для меня наивысшей реальностью.

Тебя ищу я, Иисус любимый,

А в мире пустота.

Нет ничего для чувств, лишь на равнине

Тень страшная креста.

В душе ж твой след, как куст неопалимый,

О красота Христа!

И я одна, и вкруг меня молчание.

Мир — как морское дно.

Вся жизнь земная лишь любви искание,

А в мире так темно.

Здесь, на сырой земле, во тьме скитания

Виденья не дано.

Но не одна иду я средь тумана

Полуночной земли.

Ты, Иисус мой, ищешь неустанно

Дитя своей любви.

Бег вечных вод, дыханье океана

Живёт в моей крови.

Меня ища, с небесных гор высоких

Снисходишь ты ко мне

И входишь тихо в дом мой одинокий,

Как тайный гость во сне,

И там таишься в сумраке глубоком,

Невидимый извне.

Ты обитаешь, для очей незримый,

Там, в тайниках моих.

Дух, Личность, Мысль, глухой толпой гонимый,

Живой души жених,

Ты, Иисус, таинственный, любимый,

Колодец сил святых.

Я пришла к католицизму естественно. Костёлы в моей родной Одессе и в Днепропетровске явились для меня не менее родными, чем православные церкви. Я не осуждала и не критиковала православия, но оно не дало мне того, что дал католицизм — осознания живой любви Христа и стимула к живой любви к нему.

Формальное присоединение к католической церкви, давшее мне право на исповедь и причастие в католических храмах, состоялось 29 марта 1928 года в г. Днепропетровске.

Так Голгофа духа, через которую я прошла в юности, воспитала меня, сформировала религиозное и нравственное мировоззрение. Я поняла, что борьба за жизнь состоит в непрерыв-

ных духовных поисках, в осознанном движении души к свету. Тогда за завесой физической смерти она непременно находит вечную жизнь и вечную любовь, воплощенную в светлом облике Иисуса Христа.

До 30-ти лет я прожила в доме над морем — в каменном «замке» — с отцом и матерью. Работала я библиотекарем и переводчиком (четырёх языков) в НИИ Редких металлов. Я хорошо усвоила и любила технику перевода, но содержание переводимых статей меня не интересовало. Одинокие часы в маленькой, мало посещаемой библиотеке, были скучными и тоскливыми. В свободное время, если позволяла погода, я старалась подольше гулять у моря или сидела с мамой и папой у печки в большой спальне.

Летом 1937 года мы с родителями провели несколько незабываемых дней в Сухуми. На меня вновь повеяло моим безмятежным детством. Очарованные неповторимой природой, мы бродили по кипарисовым аллеям, любовались высокими кустами олеандр, завитыми огненными клематисами и бледно-лиловыми глициниями, подолгу стояли над спокойной водой бухты, словно надеялась разглядеть затонувший тысячи лет назад римский город Диоскурия. Так гласило древнее предание, и ему вполне соответствовала эта бурная величественная природа, восходящая к прекрасным и таинственным замыслам Творца.

Однако, вскоре после возвращения в Одессу мне пришлось расстаться с домом и семьей. В ночь на 30 августа 1937 года меня арестовали. В последний раз я горячо поцеловала отца. Видимо, отчаявшись увидеть меня снова, отец отдался свойственными ему мыслям о свидании в тайнах смерти, и она не замедлила прийти к нему. Отец скончался 11 октября 1939 года от тяжелого воспаления легких. Я была тогда далеко от него, в глухой тайге.

Под небом лиловато-черным веет

Холодный ветер. Желтые лучи

Средъ драпировок небосвода реют,

Как призрачные фатума мечи.

Тайга кольцом таинственным сомкнулось.

Полярная звезда и лес кругом.

И мир ушёл. Всё прошлое замкнулось.

Дом и родные стали давним сном.

Тайга молчит. Молчат немые знаки

Полярного сиянья над тайгой.

Шум моря был бы радостью во мраке,

Но отнят у меня морской прибой.

Лишь ты со мной, о Иисус любимый!

В ужасном царстве ночи и зимы

Незримый людям свет неугасимый

В душе тлится среди моря тьмы.

В 1937 году Бог допустил, чтоб я прошла черен многие трудные испытания. Я была лишена всего, что мне было дорого — костёла, дома, родных. Осталось лишь трепетное сердце в груди и моя любовь.

Двор нашего участка со всех сторон был окружен соснами. Непривычные для меня северные морозы доходили до 40 °. Моё здоровье очень ослабло — ведь у меня с детства была сердечно-сосудистая недостаточность, и я чувствовало, себя хорошо лишь при тёплом одесском климате.

Но хотя моё здоровье быстро угасало, Богу не было угодно, чтобы я умерла в тайге.

Сначала я работала на любой работе, куда меня посылали (большей частью в больнице). Потом же меня совсем освободили от работы по инвалидности. Через два с половиной года пришло распоряжение отпустить меня домой в связи с пересмотром дела.

Год с небольшим спустя дело возобновили, но Бог дал мне этот год отдыха, чтоб поправить здоровье в родном климате и набраться сил для продолжения земного пути. Затем снова далекий путь: Сибирь, Казахстан и еще семь лет вольного поселения в селе под Одессой. Домой я вернулась 29 июля 1953 года. В общей сложности меня не было дома 15 лет.

За эти годы мне пришлось повидать многих людей из разных концов Европы и Азии, разных национальностей, религии и нравов, с разными судьбами. Людей я узнала хорошо, видела и дурные и хорошие их стороны. Мне удалось снискать некоторое уважение даже среди преступных элементов — может быть, спокойной вежливостью, может быть, тем, что никого не судила.

Бывало так, что я встречала доброе к себе отношение там, где его меньше всего можно было ожидать. Как-то, в самом начале моей эпопеи, у меня начался сердечный приступ, и две

совсем юные девушки, из воровок, бросились мне на помощь. В то же время несколько человек из интеллигенции, бывшие при этом остались совершенно равнодушны.

Несмотря на то, что меня окружало много людей, я чувствовала себя очень одинокой и искала убежище лишь в своих мыслях и своей душе.

Одна, одна среди толпы чужой —

Детей несчастных Юга и Востока,

Среди людей безумно одинока,

Одна с неведомой другим мечтой.

Вскоре после моего возвращения в Одессу грянул 41-й год, и вновь пришлось встретиться лицом к лицу со смертью. Только вера и духовное причастие помогли мне удержаться на краю этой бездны и не рухнуть в неё.

Через месяц после начала войны меня с группой женщин вывезли из Одессы в Сибирь. Год в Сибири, год почти неподвижного сидения в углу камеры, был годом мысли. Тело окаменело, только лишь мысль работала. Кругом шумела неистовая буря войны, а я сидела, как зверь в норе, ничего не слыша, не видя, не зная.

Весь мир остался за гранью моего существования. Близкие были далеко, и после впечатлений долгого пути ничего не прерывало текущей монотонности. Здоровье сильно подорвалось, на теле появились пролежни от неподвижного лежания на боку на голом полу. Но мысль не оставалась на месте. Как птица в небе летала она над зеленым мраком. Я представляла себе дом, маму, возвращение домой и жизнь дома — так, как она и осуществилась впоследствии.

В камере нас было около 50-ти человек. После обеда мы обычно развлекались тем, что кто-то рассказывал что-нибудь из литературы или из своей жизни. Помню, я пересказывала «Ричарда III» Шекспира. Одна женщина рассказывала о своем путешествии в Палестину, о посещении монастыря на горе Кармель и святой гробницы. Я слушала её, и моя усталая душа летала на просторах мечты.

У нас днем и ночью горела ничем не прикрытая электрическая лампочка, и только в мечтах о ночи, о сне, можно было

укрыться от неё холодного и ядовитого света. Однажды эта лампочка погасла на полчаса. Трудно себе представить, какой покой и наслаждение дали нам эти 30 минут темноты.

Тогда же я начала сочинять стихи. Вернее, они сами рождались в душе как отзвуки внутренней музыки, неизменно живущей во мне. Мои духовные искания всё больше устремляли меня к божественному источнику бытия. Не находя радости среди людей, душа радовалась небесной радостью. В этом было большое утешение, доступное всем, кто истинно верит, кто способен видеть свет среди самой темной ночи.

Человек страдает, ибо думает лишь о зле и страдании, а также о возмездии за зло. Я же всё время думала о тех, кого люблю, благодарила Бога за то, что несмотря на все злоключения моё сердце не очерствело, а душа не озлобилась.

Последний месяц в Одессе, долгий путь до Сибири и год в Сибири были годами особой молитвы за ближних, особенно за родителей. Отца моего тогда уже не было в живых, и я непрестанно молилась за покой его души. Помню, в первые ночи войны, под грохот бомбёжек, меня всё время тянуло к дорогой мне могиле.

Каждое воскресенье мы с мамой бывали на кладбище и молились — каждая по-своему. Мама часто повторяла: «Только бы нам вместе быть». Потом я стала видеть папу во сне, почти каждую ночь, как будто дух его витал надо мной, прося моей молитвы, или моя неустанная молитва о нем привлекала его дух ко мне.

После одного года в Новосибирске мне пришлось пробыть ещё четыре года в Казахстане, недалеко от Караганды. Это были годы бесконечного одиночества, ещё большего, чем в Сибири. Из тех, кто был со мной на прежнем месте, где мы уже успели сжиться и подружиться друг с другом, никто не попал в Казахстан. А на новом месте по причине постоянной переброски с участка на участок, никак не удавалось наладить и поддерживать отношения с людьми.

Со мной была только «возлюбленная» святого Франциска — Прекрасная Дама Нищета. У меня была лишь та одежда, которая была на мне, и кружка, которую потом украли. Только в конце срока я получила еще кое-что из дому. Ни матраса, ни одеяла у меня в начале не было, выдали мне их уже после

первой зимы. Из-за моей физической слабости меня посылали на легкую работу, например, ночным сторожем. Так что порой у меня не было даже крыши над головой, кроме звездного или сумеречного неба. Но я не была одинока, ибо в сердце моём была любовь. Сидя ночью в степи, охраняя какие-нибудь мешки или бочки, пропалывая участок поля или воздвигая снежные стены для снегозадержания, я непрестанно думала о моих любимых.

У меня не было книг, но природа тех мест, где я жила, была до того красивой, что сама являлась прекрасной книгой, прославляющей величие Бога и рассказывающей дивные сказки о юности нашей Земли.

В тайге природа почти молчала, но здесь она сразу заговорила со мной — почти так же дружески, как и родное море. Однажды на одном особенно красивом и диком участке мне повстречалась старая игуменья какого-то православного женского монастыря. Она сказала мне, что здешняя природа очень похожа на природу Святой Земли. До известной степени она была права. Это было место среди сопок и невысоких холмов, поросших травами и кустарниками. Когда-то тут было Древнее море. Может быть, это оно и звало меня. Скалы, главным образом из красного и розового камня, напоминающего мрамор, были выточены волнами. Они лежали одна на другой, как губки или же таились среди высокой травы, как какие-то звери. Когда я уходила в глубь этого каменного леса, казалось, я удаляюсь в далекую геологическую эпоху.

Как башни на кручах стояли

Зубцы над скалистой стеной,

И красные глыбы лежали,

Как губки, одна на другой.

Под небом бескрайним застыли

Чудовища древних времен,

И древние скалы таили

Веками их каменный сон.

Кода-то в детстве я читала сказку Н. Зенд «Красный молоток», героем которой был пещерный человек. Ещё тогда в душе родилось какое-то особое ощущение свежести и простора утра

земли. Такое же чувство вызывали во мне эти скалистые дебри. Порой это утро земли казалось мне столь ранним, что чувствовалось холодное марево первородной ночи хаоса.

На склоне сопки, возле одного из полей, которые я проверяла на саранчу, лежала большая скала из розового камня в форме каменной плиты, напоминавшей алтарь. Лишайник покрывал её вершину, шиповник рос у её подножья, а уступы больших валунов подводили к ней, как лестница. Среди густой травы, покрывающей склоны сопки, весной росли ирисы. Там я останавливалась на несколько минут, чтобы молиться. Дети Адама, вероятно, в дни юности Земли воздвигали себе такие алтари из каменных глыб.

Дома не было вокруг, но он был внутри. Душа уходила в молитву — это и был её Дом. Я была дома и тогда; когда в бурные ночи лежала где-нибудь под трактором или комбайном в степи, спасаясь от дождя, и когда сидела в бараке, кутая голову в старую шаль, чтобы не слышать ругани и непристойных анекдотов. Часто мне казалось, что со мной моя мама. Всё, что напоминало мне о ней, волновало душу как знак её присутствия. Иногда это были лиловые полевые цветы (мама носила лиловые шелковые кофточки), иногда — клочок бирюзы на закатном небе (у мамы были кольца и брошки с бирюзой). А порой и звук моего собственного голоса напоминал мне мамин голос.

Три года я ничего не знала о моей мамочке, и только в конце лета 1944 года я получила весть о ней. Мама была жива, жила в Одессе, в нашей старой квартире. Я могла писать ей и получать письма, что было большим утешением. Но мне пришлось пробыть ещё два года в Казахстане. За это время тяжелая болезнь (вторая в Казахстане) чуть не унесла меня совсем с этой Земли.

В этой части Казахстана, где я была, дуют сильные ветры, зимой переходящие в бураны. Раз в сопках меня застал такой ветер, что я не замерзла только благодаря очень быстрой ходьбе. Это было в одном из самых красивых мест, далеких от жилья, где красные скалы громоздились как причудливые башни над зарослями низкого тала (нечто вроде местной ивы).

Зимы бывали грозными, морозы доходили до -53°, всё время дули сильные холодные ветры. Обычной работой зимой было снегозадержание или очистка помещения от снега, и тогда лопа-

та грела больше, чем печка. Снежные стены, которые мы воздвигали на полях, сверкали на солнце и были сказочно красивы.

Однажды мы с одной девушкой работали целый день на снегозадержании при пасмурной погоде. В конце отдаленного поля на холме была воздвигнута цитадель из снега со стенами вышиной в три метра. Нас послали проверить, не разрушил ли её ветер. Когда мы подошли, небо очистилось и выглянуло солнце. Перед нами предстал искрящийся снежный замок, будто построенный из алмазов.

В другой раз мы ехали на маленькую ферму в горах под названием Беркут. В сопках нас настиг буран. Положение было угрожающим. Если бы на пути не встретилась другая ферма, ставшая нашим укрытием, мы бы погибли под снежными заносами.

В июне 1946 года закончился срок моего пребывания в Казахстане. В связи со слабым здоровьем и признанной комиссией инвалидностью по болезни сердца мне разрешили выехать на вольное поселение в деревню недалеко от Одессы.

На протяжении всего времени моего пребывания в ссылке я была совсем одна — без книг, без церкви, без родных и друзей. Моё физическое здоровье было настолько слабым, что несколько раз я буквально угасала, и тело боролось лишь потому, что был крепок дух. Помню, как однажды, ослабев в пути, я лежала на мерзлой земле в тайге, и кто-то, приблизившись, спрашивал: «Жива ли она?» Другой раз я лежала в больничном коридоре, и душа моя уже была готова расстаться с телом. Стоящий надо мной произносил, знакомую мне фразу: «Жива ли она?» Ещё раз, когда я лежала в той же больнице; соседи по комнате договаривались, кому достанется мой хлеб, когда я умру.

Но даже пне этих приступов слабости больного сердца я была физически настолько слаба, что только большими усилиями и упорством зарабатывала себе на пропитание. Не было ни дома, ни близких, не было иной одежды, кроме той, что была на мне. Бея жизненная энергия создавалась верой и духовным причастием.

В Казахстане мне нередко приходилось проводить ночи в степи, охраняя какие-нибудь мешки или бочки. Вокруг расстилалась необъятная степь, а над ней — ещё более необъятное

небо, искрящееся звездами. В Казахстане редко бывают пасмурные ночи. Обычно звёзды сияют ярко и по ним можно довольно точно определить время. Они кажутся неподвижными, но на самом деле постоянно движутся, изменяя своё место на небе каждый час. Так и жизнь духа порой кажется угасшей, остановившейся. Но в действительности она не прекращается ни на миг. И в дикой казахской степи, когда я сидела возле каких-то бочек или лежала под трактором, укрываясь от непогоды, или быстро ходила взад и вперед, чтобы не замёрзнуть, шла непрерывная, незримая для мира жизнь духа — жизнь мягкого, тихого, как движение звезд соприкосновения живого Бога с живой душой.

А мир? А люди?

В юности мне приходилось общаться в основном с элитой — многими духовными руководителями, родственниками, друзьями папы и мамы. Обычно мы говорили на отвлеченные темы: история, история искусства, философия и пр. Во время же моих странствий я встречалась с самыми разными людьми — пестрой человеческой толпой, со всеми её пороками и бедствиями. В общих бараках стояла часто невыносимая циничная ругань. Иногда люди рассказывали свои истории и приключения. Помню, как одна молодая женщина из Сибири спокойно и деловито рассказывала, как она убила своего мужа. Подобные рассказы, также, как ругань, анекдоты и бесстыдный хохот, вызывали во мне лишь ужас и отвращение. Рассказы с несчастьях и страданиях, естественно, требовали участия и помощи, но оказать её редко было возможно. Счастьем же было неожиданное сближение с некоторыми людьми и то незабываемое ощущение, когда в душу вдруг веет теплотой другой души.

Вспомню несколько эпизодов.

В самом начале моих странствий нас везли по Вычегде, было сыро и холодно, и кто-то из администрации прислал группе женщин, сидевших у самого входа в баржу, ведро кипятка, чтобы согреться. Я тоже получила свою долю, но кипяток имел запах рыбы (непереносимый для меня), и я не могла пить. Тут один старичок попросил у меня этот кипяток для архиерея. В тот же день высокий почтенный архиерей, поднявшись, когда я проходила мимо, поблагодарил меня. Ми прибыли на место и должны были идти от пристани до пункта назначения ещё не-

сколько километров. Чтобы ускорить шаг, более сильным было приказано подхватить под руки более слабых. И тотчас же меня с двух сторон подхватили двое — уже знакомый архиерей и молодой морячок, в котором я узнала бывшего министранта из костёла. Так и шли мы втроем всю дорогу.

Другой раз ко мне вдруг подошел пожилой чеченец и, протянув мне руку, сказал: «Сестра, ты веришь в Бога? Я тоже верю в Бога». Потом я слышала, что среди чеченцев был один мулла — возможно, это он и был. Другой кавказец, кажется, карачаевец, высокий и красивый, но без руки, работал сторожем возле лавки и по ночам что-то пел на своем языке. Мне сказали, что он поет мусульманские молитвы, и мне приятно было слышать, как издали доносился голос, поющий на неизвестном языке хвалы Богу.

Раз в лесу во время переправы через какой-то мостик столкнулись две подводы, и началась отчаянная перебранка. Вдруг один дунгон (китаец-мусульманин) выскочил вперед с криком: «Как вы смеете ругаться при женщине?»

Когда мы попали в буран, я была как-то спокойна, и бывший среди нас зоотехник моим примером старался ободрить других. Когда же мы, наконец, достигли фермы, хозяйка, которую я едва знала, встретила меня, как родную, накормила и согрела.

Такой же радушный прием я встретила, когда вернулась из тайги. Я заехала для каких-то формальностей на один участок, где была одна знакомая женщина-врач. Она была занята и попросила сдавшую дежурство медсестру (из монахинь) дать мне отдохнуть и поесть. Та милая девушка — её звали Ксения — приняла меня очень ласково и радушно, угостила шоколадкой, присланной ей из дома. Я долго хранила как память обертку от этой шоколадки с изображением жирафа.

Однажды, уже в Казахстане, я узнала, что в больнице для инвалидов есть один патер, очень больной, и передала ему несколько слов привета и стакан молока, бывший большой редкостью. Встретиться с ним лично я не могла. Перед моим отъездом он передал мне через одну женщину своё благословение.

Но это были лишь краткие встречи. В основном я жила тогда созерцательной жизнью, как, впрочем, и теперь. Но если теперь я могу прибавить к созерцанию какие-то дела актив-

ного порядка — прежде всего заботу о моей маме — то тогда я не могла ничего. Но какая-то внутренняя связь с людьми оставалась. Я никогда не забывала слова св. Иоанна Крестителя: «Самый малый акт чистой любви полезнее миру многих дел» и наставление моего духовника отца Павла: «Каждое ваше причастие имеет значение для всего мира». И я знала, что каждое тихое духовное причастие, каждое слово любви, каждый вздох любви имеют значение во Вселенной, как аромат одной травки разносится по всему полю, как свет далекой звезды освещает всю Землю и выполняет свою роль в мироздании. И каждая искра энергии любви создает как бы калорию теплоты, мешающую миру оледенеть. Когда понимаешь это, сама жизнь становиться неустанной молитвой за весь мир — мир, которого не видно в степной и таёжной глуши, но который существует и будет существовать, когда есть в нем любящие сердца.

Запомнился период странствий, я должна была ехать в назначенное село под Одессой. По дороге я заехала в Одессу повидать маму. Поезд пришел на рассвете. Город был ещё частично разрушен войной, в том числе вокзал и близкие к нему здания. Я вышла из вагона и побрела среди развалин. Некоторое время я не получала писем от мамы и не знала, что с ней. Дойдя до нашей улочки, я стала считать каждый шаг. Потом дверь открылась, и я попала в мамины объятия. Только один день мы провели вместе. Вскоре я уехала в назначенное место. Однако, там мне не удалось устроиться на службу. И вдруг мне предложили работу в Украинском лепрозории и выхлопотали разрешение на проживание.

Когда-то в юности я заинтересовалась подвигом патера Дамиана де Вестера, посвятившего свою жизнь апостолату среди прокаженных и уходу за ними на острове Момоком. Теперь мне самой предстояло работать с ними.

Украинский лепрозорий расположен в очень живописном селе (бывшей немецкой колонии) и занимает целую большую улицу. На одной половине улицы расположены домики больных, на второй — домики сотрудников. С одной стороны улица заканчивается большим лиманом, заросшим камышом и дальше переходящим в большое озеро. С другого конце был огромный абрикосовый сад (около 4000 деревьев). Вдоль же ули-

цы с одной стороны была долинка, засаженная яблонями и грушами, грушами и орехами, не дне которой протекал ручей. Возле ручья росли ивы и камыши. С другой стороны на холме за долинами было старое, еще немецкое кладбище с полуразрушенной часовней и за ним большая недостроенная башня. От башни дорога шла вниз к виноградникам. Там мне пришлось жить семь лет и проработать сначала секретарем, потом медстатистиком.

В начале было очень много трудностей. Зима в тот год была очень суровой, комната моя в полупустом доме — холодной, освещаемой лишь керосинкой. Но в душе звучали стихи, а в сердце по-прежнему жила любовь.

Как-то весной мы с соседкой пошли покупать молоко. Молочница разговорилась с нами и упомянула о наступающей Пасхе. Узнав, что я верующая католичка, она сказала, что у неё на складе под досками лежат статуя Христа и распятие, оставшиеся от прежних обитателей, и я могу их забрать. Распятие оказалось чугунным (вероятно, с кладбища) и непомерно тяжёлым. Я его и двинуть не могла. А статую я взяла себе. Не хватало одной ноги и одной руки, но я дала её плотнику и попросила снять бюст. Этот бюст до сих пор у меня.

Весной возле моего дома росли ярко-красные маки. Я собирала их и ставила в жестянках от консервов (других «ваз» у меня не было) вокруг моей статуи. Ища маки, я обнаружила кладбище за садами и стала приходить в кладбищенскую часовню молиться и совершать духовное причастие. Над жёлтыми обветренными стенами мне улыбалось небо, а между могилами росли, как в Казахстане, лиловые ирисы.

Вскоре ко мне приехала мама. Ей очень понравилось у меня — сад, степной воздух. Мне удалось добиться для неё персональной пенсии за папу, и она решила жить у меня. Я же имела право ездить на день-два в Одессу — иногда на выходные, иногда в служебную командировку. Я пользовалась этими случаями, чтобы пойти в костёл. Через год после возвращения приехал патер, и я смогла исповедоваться и приобщаться. Я вспомнила слова Данте: '<О, пламя древнее, тебя я вновь узнаю». Как будто ничего и не изменилось. Причастие было прежним. Приезжая из Одессы, я привозила в сердце блаженный покой причастия и новые гармонии, звучащие в душе.

Покой в груди! Любовь, твоё дыханье

Мир обвевает кроткой красотой.

В вечернем небе стелется покой.

Покоем облеклось земли страданье.

Покой ложится в жаждущей степи,

Земля его средь сумерек вздыхает,

И бог страдальцев всех благословляет,

И воздух полон ласки и любви.

Лепрозных я увидела лишь через год после начала работы в лепрозории, когда перешла на работу медстатистика. Потом мне поручили читать вслух нескольким особо тяжёлым больным, которые не могли читать сами из-за слепоты. Я долго занималась этим, и больные меня любили, сама не знаю, за что — может быть, потому, что я не принимала с ними официальный тон и смотрела на них не как на больных, а как на людей.

Лепра страшна лишь в далеко зашедшей форме. Некоторые больные в начальной форме болезни внешне ничем не отличались от здоровых, но мне приходилось иметь дело с самыми тяжелыми, разрушенными болезнью людьми. Один из них страстно любил чтение и приходилось иногда читать специально для него одного. Он был самым тяжелым и обезображенным из всех.

Были там и семинарист, тосковавший по алтарю, на котором ему так и не удалось служить; был один журналист; был один очень старый православный монах; была о^на хорошенькая и грациозная, как бабочка, девушка Настя; было несколько сибиряков. Я приходила к ним заполнять анкеты и читать, и они всегда встречали меня приветливо. Потом, когда я уехала, они еще долго слали мне приветы.

Среди служащих лепрозория было несколько приятных лиц. Наиболее же ярким моментом было появление среди нас одного учёного-биолога, мыслителя, философа, аскета, мистика, с которым мама и я очень подружились, найдя в нем равного по интеллекту человека. Это был высокий, худой, черноволосый мужчина лет 50-ти, напоминавший внешностью индуса. Его история отчасти напоминала мою. Оттого-то он и попал в лепрозорий. Он был крупным ученым по свидетельству нашего общего друга ак. Филатова. Но кроме этого, он был еще художником, поэтом и страстно любил музыку. В своей одинокой жизни

он много странствовал, много видел и знал. Но это не смутило его пламенной веры, привитой с юности, воспитанной оптинскими старцами и поддерживаемой глубокой работой мыслителя. В юности он мечтал быть монахом, но потом склонился к идее мирского апостолата.

Начались бесконечные беседы между мамой и Николаем Абрамовичем на философские темы, продолжавшиеся часами. Я сидела и слушала, вступая в разговор, только когда дело касалось богословских или исторических тем.

В 1953 году я получила разрешение вернуться в Одессу, и мы уехали из лепрозория. Одновременно Николай Абрамович уладил свои дела и смог выехать в Москву, куда его пригласили на работу в Академию Медицинских наук.

Когда мы вернулись в наш прежний дом над морем, казалось, что душа моего отца встретила нас в его старом замке. Многое из папиных антикварных вещей, мебели, книг, фарфора маме пришлось продать в трудные годы войны и после войны. Но кое-что всё же сохранилось и сохранилось достаточно, чтобы в единственной оставшейся у нас комнате, где мы с мамой живем и поныне, создать с помощью нескольких картин, остатков мебели и библиотеки подобие папиного замка. Не роскошь создает замок — вещи уже истрёпаны и попорчены — но всё таит мысль и дышит стариной.

В лепрозории я последнее время работала статистом и когда сдавала свой последний отчет, мне предложили соответствующую работу на Одесской станции скорой помощи. Там я и проработала девять лет до пенсии. В свободное время я подрабатывала переводами медицинской литературы для врачей, пишущих научные работы. А в воскресенье, в часы отдыха, я могла заниматься стихами, переводами, прогулками у моря.

Николай Абрамович уехал в Москву вскоре после нашего переезда, но самая оживлённая переписка между нами и им продолжалась ещё семь лет, до самой его смерти.

Другими нашим другом стал покойный уже В. П. Филатов, с которым мы были давно знакомы, но особенно сблизились и подружились в последнее годы его жизни. Утомлённый своей напряженной работой, он радовался возможности бесед на другие темы, показывал нам свои пейзажи, рассказывал интересные случаи из истории и парапсихологии, читал свои стихи.

Появлялись и новые знакомые, привлеченные в наш дом увлекательными беседами с мамой, живостью и оригинальностью её ума.

В нашей квартирке есть балкон — там мама ухаживает за своим любимыми цветами. Большое развлечение составляют для нас наши коты. Наш отдых — наблюдать за их манерами и игрой.

Мы с мамой очень любили ходить к морю. Оно настолько вошло в нашу жизнь со всеми своими настроениями, что стало постоянным спутником чувства и мысли.

Такова была борьба всей моей жизни. Но для того, чтобы бороться, нужно иметь источник силы и жизненной энергии. Иначе дух слабеет и чувствует холод смерти. Иисус давал мне силы жить и бороться. А я сама — лишь бедный зверек, спасенный от гибели.

Дух слаб средь искушений и страданий,

Всегда таит сомнение в себе.

Он должен сохранить любви сознанье,

Чтоб стойким быть в муке и в борьбе.

Как в голос совести своей я верю,

Так верю я, Иисус любви твоей.

Ты дал мне, Боже, как больному зверю,

Частичку светлой радости своей.

Чувствуется вечер жизни, но не чувствуется старость. Мысль о Вечности даёт вечную юность, любовь даёт вечную энергию жить.

В моей душе — божественная печать, печать прикосновения небесной красоты. Она делает любовь сильной и бессмертной.

Наш покойный друг В. П. Филатов перед смертью сказал мне и маме: «Мистика есть светлая реальность. Блаженным мистикам открыт путь туда, куда не войдёт ученый». Так, действительно, путем адаптации духовного зрения можно настроить внимание на восприятие иного плана. Так и прошла моя жизнь: я глядела в окно, из которого было видно море, и моя радость была в игре его волн.

Скоро наступит зима, и с нею прекратятся наши морские прогулки. Зато можно будет мечтать о весне. Ибо жизнь — это мечта о весне. И земной, и небесной.