ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖЕНЫ А.И. БОЯРЧИКОВА — А.Я. ЧУМАКОВОЙ

НА ГЛУХОВСКОЙ МАНУФАКТУРЕ И В МК ВКП(6) 1932 год

Глуховская мануфактурная фабрика является самым старинным текстильным производством в России. Постоянный контингент рабочих и работниц составляет несколько тысяч человек.

До революции Глуховка прославилась на всю страну революционным духом своих рабочих, находившихся в тяжелых условиях. В октябре 1917 года глуховские рабочие стояли

в самых первых рядах борцов за Советскую власть в городе Богородске, переименованном в Ногинск.

С тех пор прошло 15 лет, а условия жизни на фабриках мало изменились. Все та же знакомая картина бедности и медленного вымирания рабочих.

Вот что произошло на Глуховке в 1932-м. В тот год я была на партийной работе в МК ВКГТ(б). Секретарем МК был Лазарь Каганович, которому поручили проинформировать Политбюро ЦК о продовольственном положении рабочего класса города Москвы и Московской области.

О положении с продовольствием на Глуховской фабрике Каганович знал очень мало. Его помощники, Крымский и Маленков, знали не больше. На фабрику они сами не ездили, а информировались необъективными данными секретаря парткома фабрики.

В действительности над Глуховской фабрикой нависла страшная угроза голода. Поэтому было решено послать туда работника МК для объективного расследования продовольственного положения.

Выбор пал на меня.

Когда я приехала на фабрику, мне сразу бросилась в глаза ужасающая, безысходная нищета рабочих. Истощенные голодом, они едва ходили на работу, еле выстаивая у станков положенные восемь часов. По рабочему поселку бродили исхудавшие голодные дети рабочих. Они собирались у помойных баков фабричной столовой и ждали, когда выбросят туда что-нибудь съестное. Ткачихи зазывали своих детей в столовую и делились с ними своей тарелкой супа, которая выдавалась рабочему от фабрики. В казармах, где жили рабочие, было тесно и грязно. Эти казармы остались в наследство рабочим от фабриканта. Никаких удобств для жизни там не было. Развешенные занавески отделяли одну семью от другой.

Со дня завоевания Советской власти прошло уже 15 лет (1917— 1932), а бытовые условия рабочих оставались прежними.

Кроме казарм, на территории фабрики стояли маленькие домики, построенные фабрикантом для старых и много-

семейных рабочих. В одном таком домике я познакомилась с семьей потомственных ткачей.

Главой семьи был слесарь фабрики Николай КОЛОМЕН-КИН. На его иждивении находились: мать, старая ткачиха, проработавшая 40 лет на фабрике, жена и пятеро маленьких детей. Жили они очень бедно. У них в доме, кроме самодельного топчана, на котором спала вся семья, и старого стола с двумя скамейками, ничего не было. Одежда взрослых от времени вся износилась. Младшие дети донашивали одежду старших. Посещение школы детьми было нерегулярным из-за отсутствия теплой одежды и обуви.

Николаю Коломенкину было 30 лет, а выглядел он болезненным стариком. Он считался лучшим рабочим на фабрике, хотя зарабатывал очень мало. За последние годы на фабрике резко снизили расценки и повысили нормы выработки. Все это привело к полному физическому истощению рабочих.

Коломенкин был коммунистом, называл себя большевиком-ленинцем. Он расспрашивал меня о «Завещании» Ленина и интересовался партийной жизнью. О Сталине он отзывался недружелюбно, считая его недобрым человеком. Как мне удалось выяснить, рабочие Глуховки не уважали Сталина. В том году во время первомайской демонстрации они по улицам поселка несли портреты Ленина и Троцкого и выкрикивали гневные слова против Сталина.

Вскоре после этого начались новые аресты на фабрике. Многие товарищи Коломенкина, рабочие-коммунисты, уже сидели в тюрьме. Коломенкина спасали от тюрьмы дети и старая мать-ткачиха^¹. «Если его арестуют, вся семья умрет с голоду», — говорила мать.

Все увиденное на фабрике вызвало во мне тревогу. Я не могла остаться безучастной к такому большому человеческому горю многотысячного рабочего коллектива. Нужна была немедленная государственная помощь фабричным

рабочим — обеспечение продуктами, одеждой и предметами быта, а также другие мероприятия.

Я составила черновик своего доклада Кагановичу и показала его некоторым старым коммунистам фабрики. Они одобрили его, и у них появилась надежда на спасение рабочих.

Я знала, что мои предложения встретят сопротивление со стороны Крымского и Маленкова. Еще до моей поездки в Глуховку они вынашивали план создания подсобного хозяйства на фабрике, однако это не могло сразу эффективно помочь рабочим. Его результаты стали бы ощутимы лишь через два-три года. А рабочим нужна была немедленная поддержка продовольствием.

Я очень надеялась, что Каганович положительно отнесется к моим предложениям и сообщит об этом в Политбюро ЦК.

Однако моему докладу на имя Кагановича не суждено было попасть по адресу. В день возвращения из Глуховки в Москву арестовали моего мужа-коммуниста.

Во время обыска в нашей квартире чекисты взяли и мой доклад Кагановичу о положении на Глуховской мануфактуре. Доклад пришелся не по вкусу кое-кому, и меня за него немедленно отстранили от работы в аппарате МК ВКГТ(б).

В докладе Кагановичу были указаны минимально возможные мероприятия, крайне необходимые для улучшения положения трудящихся. НО...

В ЛОВУШКЕ-ЗАСАДЕ ОГПУ

1932 год

В ночь на 2 сентября 1932 года в нашу дверь кто-то постучал. На вопрос мужа: «Кто там?» — отозвался голос дворника. Мы подумали, что у него в семье, наверное, случилась беда, и поэтому доверчиво открыли дверь.

Вместо дворника мы увидели в коридоре вооруженных чекистов, которые быстро вошли в нашу комнату. Они предло-

жили мужу опять лечь в постель и не двигаться. Один из чекистов в штатской одежде предъявил мужу ордер на арест и обыск. Ордер был подписан председателем ОГПУ Ягодой. Потом в квартире начался обыск, длившийся всю ночь. Только после его окончания мы с мужем могли встать и одеться.

Нас предупредили, что в квартире останется засада ОГПУ. На улицу никого не выпускали, а всех приходивших к нам задерживали. Видимо, чекисты что-то знали про моего мужа и ждали кого-то в нашей квартире. Какой-то платный агент, провокатор, пробрался в число друзей моего мужа и все доносил о нем в ОГПУ.

Мой муж и его друзья были коммунистами, называли себя большевиками-ленинцами, жили жизнью нашей Коммунистической партии, волновались за ее судьбу, выступали открыто на партийных собраниях. Никому не могло прийти в голову, что эти люди могут преследоваться органами ОГПУ. Они были честными и идейными коммунистами.

В 11 часов утра ко мне пришла моя приятельница-коммунистка, Лина Нейман. В тот год она окончила Московский университет и по заданию ЦК ВКП(б) уезжала за границу.

Лина Нейман пришла проститься со мной и неожиданно попала в засаду. Когда она переступила порог и за ней закрылась дверь, на нее накинулись чекисты с криком: «Руки вверх! Здесь засада ОГПУ!» Лина вздрогнула от испуга и подняла руки. При обыске у нее отняли диплом об окончании факультета советского права МГУ и заграничный паспорт. Теперь ее поездка за границу не состоится, а ее личному счастью угрожала опасность. Подавленная горем, Лина зарыдала.

Вечером пришла другая подруга-коммунистка, Дуся Лебедева. Ее сразу окружили чекисты и увели в другую комнату. Дуся Лебедева с ними много по-женски болтала, и, как потом выяснилось, в этой беседе она предала своих друзей.

За три дня засады в квартиру приходили разные люди, всего до пятидесяти человек. Всем им кричали: «Руки вверх!», а потом обыскивали и размещали одних на кухне, вторых — в ванной комнате, третьих — просто в коридоре. В общем, квартиру превратили во временную тюрьму.

В магазин за продуктами ходила наша соседка, комсомолка Кожаринова. Она закупала хлеб, молоко не только для жильцов квартиры, но и для всех задержанных. Ее сопровождал конвоир-чекист.

Наш телефон тоже был «арестован». Когда он звонил, подбегал чекист и кричал в трубку: «Да-да. Он дома. Он моется в ванной. Вы приходите, он будет ждать вас».

Чекисты заманивали в ловушку всех друзей моего мужа. Так, в нее попали два его близких друга - студенты-коммунисты Филиппов и Абатуров. При личном обыске у них нашли оппозиционную литературу, в том числе письма Троцкого из-за границы, адресованные русской коммунистической оппозиции.

На третий день засады к нам должен был прийти еще один близкий товарищ мужа — журналист Коля Власов. Муж беспокоился за него, боялся, что он тоже попадется. Но Власов не пришел, и мы успокоились.

После задержания в засаде Филиппова и Абатурова чекисты позвонили на Лубянку. Вскоре из ОГПУ приехал старший следователь БОГЕН, считавшийся грозой троцкистской оппозиции. Он приказал арестованным одеться и ехать с ним в Бутырскую тюрьму.

В те дни в Москве шли повальные обыски и аресты. Многие наши друзья расставались с Москвой навсегда. Вместе с моим мужем в тюрьму увезли Филиппова, Абатурова и мою болтливую подругу Дусю Лебедеву.

Когда из нашей квартиры уходил последний чекист, ему преградили дорогу жильцы и задержанные. Они спрашивали: «А что же с нами будет? Можем ли мы быть свободны или нас тоже в тюрьму повезете?» Чекист ответил, что они свободны... От радости все упали на колени и в один голос благодарственно крикнули: «Спасибо вам, спасибо!» Все эти люди находились во власти страха, который и заставил их забыть свое человеческое достоинство.

Через две недели мне стало известно, что в Бутырской тюрьме сошла с ума Дуся Лебедева, и повесился на полотенце приятель моего мужа, студент МГУ Лазарь Ионов.

КАК МЕНЯ ИСКЛЮЧАЛИ ИЗ ПАРТИИ И АРЕСТОВЫВАЛИ

1932-1935 годы

Арест мужа сорвал с моих глаз пелену заблуждения. Я уже по-другому глядела на окружающую действительность и понимала, что была обманута сообщениями официальной прессы о событиях последних лет. Я больше не верила в непогрешимость Сталина и якобы измену старых большевиков, «продавшихся мировой буржуазии». У этой лжи был преднамеренный кровавый смысл.

Арестовывалась русская и еврейская большевистская интеллигенция, вынесшая на своих плечах Октябрьскую революцию и Гражданскую войну. Эта национальная направленность кровавых репрессий была похожа на заговор против русского и еврейского народов... Так мне показалось уже тогда, в начале 30-х годов.

После того как моего мужа увезли в тюрьму, я почувствовала себя будто в летаргическом сне. Долгими часами без всякой цели я бродила по улицам Москвы. Так я подошла к воротам внутренней тюрьмы ОПТУ на Лубянской площади и, как заколдованная, остановилась там. Мне казалось, что ворота откроются и я увижу мужа. Я подошла к воротам очень близко, когда услышала окрик: «Здесь стоять нельзя!»

Ко мне подошел странный человек в штатской одежде и пристально посмотрел мне в глаза. Я поняла, что передо мной чекист, агент наружной охраны ОГПУ. Я отошла от тюремных ворот и направилась по тротуару в сторону Китайской стены. Оглянувшись, я вновь увидела наружного агента, который внимательно наблюдал за мной. Поздно вечером я вернулась домой.

От мамы я узнала, что мне из МК ВКП(б) звонил Крымский. Он спрашивал маму о моем материальном положении. Потом спросил о моем настроении после ареста мужа. Это было не дружеское участие в моей судьбе, а хитрая разведка.

Материальное положение мое было тяжелым. Мы с мужем никогда не откладывали денег на черный день: не думали, что он придет. Но вот он пришел и застал меня без средств к существованию. Чтобы отнести передачу мужу в тюрьму, я заняла деньги у соседей.

Мужа я искала по всем тюрьмам Москвы, и всюду мне отвечали: «Такого нет». «Где же он? — думала я. — Неужели расстрелян?» Неизвестность судьбы мужа стала причиной моей болезни, и я слегла в постель.

В это время ко мне пришел журналист Коля Власов. Было странно видеть его свободным, когда все его единомышленники сидели в тюрьме. Я не обрадовалась ему, а насторожилась. Что-то было в нем нечистое, чего я раньше не замечала. Он не сказал ни слова сожаления по поводу ареста моего мужа и его двух товарищей. Он был безучастен к их судьбе. И я вдруг поняла, кто он. Усомнившись в его искренности и порядочности, я молчала, неохотно и безразлично отделывалась скупыми ответами.

И все-таки я попалась в расставленную им западню. Он предложил мне свои «услуги» — написать от моего имени письмо Кагановичу. Я согласилась, не подозревая в этом коварства.

Письмо, написанное рукой Власова, до сих пор лежит в моем следственном «деле». За него я просидела уже 23 года. И еще просижу, наверное, много лет.

Спустя несколько дней после прихода Власова меня вызвали в МК ВКП(б). Там мне сказали, что сейчас состоится общее партийное собрание, на котором будет поставлен вопрос о моем исключении из партии. На собрание меня не пустили. Я стояла за дверью и ждала решения.

Все, что я тогда услышала через дверь, мне запомнилось на всю жизнь:

КРЫМСКИЙ (зав. отделом МК ВКП(б) и секретарь партийной ячейки МК): «Она подлежит исключению из партии. Так должно решить партийное собрание».

КАТЯ АШКЕНАДЗЕ (зав. женотделом МК): «Я ее знаю, как преданного и высокоидейного коммуниста. Она была

активной участницей Гражданской войны на Тамбовщине. Нельзя ее исключать из партии».

ЛЕСИНА (инструктор МК): «Ее поведение всегда мне казалось подозрительным».

ДРУГИЕ: «Не надо торопиться с исключением из партии. Прежде нужно все хорошо проверить. При чем тут жена, если арестовали ее мужа? У нас была уже одна ошибка с женой Рютина...»

Большинством голосов общее собрание коммунистов МК ВКП(б) отклонило предложение Крымского об исключении меня из партии. Это обозлило его, и он вторично поставил на голосование свое предложение. При этом грозно предупредил коммунистов, что на днях я буду арестована и что, если во время ареста у меня на руках будет партийный билет, за это получит взыскание вся парторганизация МК.

Такое «разъяснение» сразу всех отрезвило: меня уже никто не защищал. Все молча подняли руки, голосуя за мое исключение из партии.

Прошло только три дня. И вот ночью ко мне на квартиру пришла незнакомая женщина в кожаной куртке с двумя военными. Она предъявила мне ордер на арест и обыск.

Со мной дома была моя мама. От испуга она потеряла сознание. Я хотела ей помочь, но чекистка грубо крикнула на меня и запретила двигаться по комнате. Холодными и злыми глазами она смотрела то на меня, то на маму, как на врагов. С нами она могла уже не считаться, обращаясь как с обреченными людьми.

Закончив обыск, чекистка резко скомандовала мне:

— Одевайтесь.

Моя мама зарыдала и закричала:

— За что? Моя дочь защищала РЕВОЛЮЦИЮ! ОНА НАСТОЯЩАЯ КОММУНИСТКА!

Но слова матери не подействовали на чекистов. Они окружили меня плотным кольцом и вытолкнули из комнаты к коридор, а потом на улицу. Посадили в машину, и я мигом была водворена во внутреннюю тюрьму на Лубянке.

Когда меня отсюда перевели в Бутырскую тюрьму, где тогда сидели одни коммунисты, я узнала про насильственную смерть жены Сталина — Аллилуевой.

Мое следственное дело тянулось недолго. Сталинские сатрапы быстро оформили мне «путевку» в Самару на три года ссылки.

Я приняла этот удар судьбы, все еще думая, что это «ошибка нашего смутного времени»...

Из Самары в Москву я вернулась осенью 1935 года.

Моя первая ссылка тянулась очень долго. Я была ни в чем не виновата, поэтому все три года надеялась на возвращение в Москву и восстановление в рядах партии.

И вот я в Москве. Сижу в кабинете Крымского и говорю ему такие слова:

— Вы совершили ошибку, исключив меня из партии. Теперь эту ошибку надо исправить.

Крымский на меня посмотрел бегающими глазками, изучая происшедшие за эти три года во мне перемены. Увидев у меня седые волосы, он серьезно и высокомерно сказал:

— Вы от страданий поседели. Этого вы нам никогда не простите. Мы вам теперь чужие, и вы нам чужая. Прощайте!

Я ушла. По дороге домой я думала: «Неужели он прав? Неужели я теперь чужая для партии?» А внутренний голос шептал мне: «Нет! Крымские — это еще не партия. Он чиновник от партии, растерявший партийную совесть и честь. Высокое положение и власть его избаловали. Он потерял связь с народом. Я буду добиваться восстановления в партии».

Вернувшись домой, я застала на столе повестку из милиции. Мне предлагалось покинуть Москву в 24 часа. Я поняла, что это работа Крымского. Он сделал все, чтобы изгнать меня из столицы.

Без сожаления я уезжала из Москвы на 101-й километр.

Через три месяца меня снова арестовали и привезли опять в Бутырскую тюрьму. На этот раз я сильно заболела, и меня положили в тюремную больницу. Оттуда меня перевели в камеру, где сидели 50 арестованных женщин. В тот год камеры в тюрьме были переполнены. Железных коек уже не

было. Вместо них оборудовали двухэтажные нары, на которых вповалку лежали женщины, все коммунистки и комсомолки. По национальности исключительно одни русские и еврейки. В ужасной тесноте и духоте мы спали, прижавшись друг к другу, и по команде переворачивались с одного бока на другой. Как я узнала, все, находившиеся в этой камере, до этого работали на предприятиях Москвы или учились в учебных заведениях столицы.

ЮНАЯ ПОЭТЕССА — ШКОЛЬНИЦА АНЯ ХРОМОВА

1936 год

Однажды в нашу камеру ввели арестованную школьницу. У нее было милое детское личико, а волосы заплетены в две коротенькие косички. Ей было 15 лет. Ее звали Аня Хромова. Она долго и внимательно к нам присматривалась и прислушивалась, но в разговор не вступала. А когда к нам привыкла, стала рассказывать про свою жизнь.

Отца у Ани не было, а мать работала проводником поезда дальнего следования и почти всегда находилась в отъезде. Свои последние школьные каникулы Аня провела в колхозе, где жили ее бабушка с дедушкой. В тот год в колхозе была очень трудная жизнь. На трудодни колхозникам ничего не давали, и крестьяне голодали и умирали от голода. Бабушка с дедушкой тоже голодали и сильно болели.

Раньше в этой деревне, как рассказывали Ане старики, было всего много. Жизнь текла шумно и весело. А теперь сразу все как-то зачахло, как после страшной чумы. Не было слышно песен и девичьего смеха. Кругом тихо, как на кладбище. Молодежь ушла в город и осела там. В деревне остались одни женщины, старики да малые дети.

Вернувшись в Москву, Аня написала Сталину письмо в стихах, в котором описала всю неприглядную жизнь в русской колхозной деревне.

Аня надеялась, что Сталин поможет голодавшему колхозу и спасет от голодной смерти ее дедушку и бабушку. Но она ошибалась. Ее письмо не понравилось Сталину, и он приказал ОГПУ привлечь Аню к суровой ответственности.

В школу, где училась девочка, немедленно приехал грозный следователь и начал вести следствие. Были допрошены директор школы, учителя, обслуга и некоторые учащиеся.

Все опрошенные любили Аню и говорили о ней с теплотой. Она была умной и очень одаренной. Она внимательно вглядывалась в явления природы и в события человеческой жизни и увиденное воплощала в художественных образах, отраженных в стихах и прозе.

Никто не дал о ней плохого отзыва, все говорили только хорошее. Но следователь ОГПУ был черствым человеком. Его трудно было разжалобить рассказами о положительных качествах и способностях человека. Он не поверил показаниям работников школы. У него было свое профессиональное мнение, выработанное большим опытом следственной работы, основанной на недоверии и подозрительном отношении к людям. Он был уверен, что письмо в стихах Сталину о колхозе написала не Аня, а кто-то другой, спрятавшийся за спину школьницы. Он арестовал девочку и увез ее прямо из школы в тюрьму.

Вся школа плакала, прощаясь с Аней Хромовой. А она, забившись в угол машины, шептала уже новые стихи.

Через несколько дней Аню вызвали на допрос. Следователь решил разоблачить ее «мнимый литературный талант» и заставить назвать фамилии настоящих авторов письма Сталину. Ему казалось — он был просто уверен, — что автором письма окажется матерый враг Советской власти, который теперь не уйдет от него.

Когда Аню привели к нему в кабинет, он дал ей несколько листов чистой бумаги, чернила и предложил написать литературное сочинение в стихах на тему: «Что она думает об арестованных женщинах, с которыми сидит в одной камере».

Следователь вышел из кабинета, обещав вернуться через два часа. Оставшись одна, Аня задумалась.

Она стала припоминать лица своих соседок по нарам, выбирая из них самые яркие, жизнь которых в тюрьме превратилась в невыносимые страдания и муки.

В нашей камере вместе со многими другими сидели тогда: Маша ИОФФЕ, дочь известного советского дипломата А.А. ИОФФЕ; Елена БАРВИНА, жена ответственного работника Моссовета; большая группа комсомолок-массовичек Центрального парка культуры и отдыха имени Горького, обвинявшихся в желании уехать в Англию (в это время в Москве находился английский писатель Бернард Шоу), КАБАКОВА, жена первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б).

Через два часа вошел следователь и взял у Ани исписанные листы бумаги. Он с досадой, но жадно и увлеченно вчитывался в строки, заполненные рифмованными строчками. Он был потрясен, озлоблен и огорчен. В руках он держал талантливое художественное произведение, со страниц которого слышался крик измученной женской души, призывавшей оказать помощь невинным арестанткам, томившимся в тюрьме. С большой поэтической силой Аня описала соседку по тюремным нарам, у которой во время ареста чекисты отняли грудного ребенка. От прибывавшего молока у женщины распирало груди и трескались загрубелые соски, раны на которых кровоточили и очень болели. Несчастная мать металась на нарах и стонала, проклиная свою женскую судьбу.

Теперь у следователя не было сомнений — он поверил в литературный дар Ани Хромовой. Он больше не сомневался, что письмо Сталину писала она сама. Ее судьба была решена. Аню осудили на поселение в Сибирь. Прощаясь с нами, она спросила: «Правда ли, что Достоевский и Рылеев сидели в тюрьме?» Ей ответили: «Правда». «Ну, теперь я не боюсь за свою судьбу», — сказала юная поэтесса. Когда за

ней закрылась дверь тюремной камеры, мы долго не могли проговорить ни слова. Подавленные происшедшим, мы молчали. Мысленно мы все восхищались этой удивительной девочкой, отмеченной перстом Божьим и одаренной от природы умом и талантом поэтессы. В душе Ани горела яркая искра художественного вдохновения. «Если Сибирь не погасит эту искру, тогда русский народ еще услышит ее поэтический голос», — думали мы. А где она теперь?

СПАСИБО ВАМ, НАДЕЖДА ПЕТРОВНА!

Сегодня день Веры, Надежды и Любови. Эти три имени дороги человеку потому, что все люди во что-нибудь верят, на что-то надеются и любят. Без веры, надежды и любви жизнь на земле была бы без цветов, без солнца и без вдохновения. Сегодня я вспомнила женщину с кротким взором мадонны. Ее имя — Надежда.

Я говорю про нашу Надежду Петровну Каменскую. Если мне откроет судьба двери к свободе, я найду Надежду Петровну и поклонюсь ей в ноги. Она была добрым другом моей горемычной матери. Когда нас с мужем арестовали, наши соседи на Малой Бронной сразу отвернулись от нашей семьи. Они наговорили матери гору чудовищных нелепостей про нас, чем еще больше усугубили ее горе. Только Надежда Петровна не поверила россказням, в которых мы изображались «государственными преступниками». Как и в былые годы, она по-прежнему была к нам доброжелательна и протянула руку помощи моей матери. Все долгие годы нашего тюремного заключения она поддерживала ее духовно и материально.

У Надежды Петровны КАМЕНСКОЙ благородное сердце и чистая совесть.

Земной поклон вам, дорогая Надежда Петровна.

СНОВА ВОРОТЫНСК. СНОВА АРЕСТЫ

1949 год

Сегодня годовщина ареста моего мужа. (Это уже в который раз. И все за «грехи» 20-х годов.) Это произошло в Воротынске в сентябре 1949 года.

Начиная обыск в нашем доме, майор МГБ спросил мужа:

—    Оружие у вас есть?

—    Оружия нет.

— А если найдем, тогда что? — переспросил майор.

— Чего нет, того нельзя найти, — ответил муж. Чекисты взяли все документы, принадлежавшие мужу.

Даже старую зачетную студенческую книжку 20-х годов. На его протест майор МГБ ответил с холодной многозначительностью:

— Она вам больше не потребуется.

В словах майора слышалась угроза.

Потом наступило расставание. Я не могла сдержать себя и разрыдалась. А когда мужа увезли, дома стало тихо, как при покойнике. На кровати валялись гимнастерка и ремень мужа, которые ему не разрешили взять с собой.

Когда я сюда ехала, я надеялась найти здесь тихую гавань. Теперь и эта пристань разрушена. Впереди опять бесконечные страдания и муки.

Где взять силы?

О, милая Родина! Когда ты перестанешь мучиться? Когда ты возьмешь свою судьбу в свои руки?

Я очень боялась, что мужа могут убить в Калужской тюрьме. Эта мысль не давала мне покоя.

На улице шел осенний дождь и каплями стучал в окно. Незаметно подкрались сумерки. В комнате стало холодно и жутко. Вдруг кто-то постучал в дверь. Я вздрогнула, подумав: «Друг или недруг?» Приоткрыв дверь, я увидела закутанную в платок молодую женщину. Она тихо прошептала:

— Это я, Лиля.

На душе сразу отлегло. Это была наша добрая Лиля Костина, воротынская учительница. Она пришла ко мне по зову

сердца. Ничто не остановило ее: ни поздний час, ни дождь, ни риск от последствий посещения меня — жены «врага народа».

Лиля пришла как друг, смягчить добрым словом мое горе. Она сказала мне, что на защиту моего мужа станут воротынские колхозники, которым он сделал много добра. Его работа по посадке леса и педагогическая деятельность никогда не забудутся в Воротынске. Он дважды защищал Родину — в Гражданскую и Отечественную войны. Получил ранение и контузию. Такое забыть нельзя, так говорила Лиля Костина.

Добрые и горячие слова о моем несчастном муже были целебной повязкой на душевной ране, нанесенной мне в тот тяжелый день. Лиля Костина — благородная девушка. У нее мужественное сердце и добрый характер. В минуту несчастья она не отвернулась от меня и пренебрегла «общественным мнением», которое пытались формировать подлые трусы и негодяи.

Поступок Лили заслуживает описания, как образец мужества и воспитания чувств советского человека, который в условиях господствовавшего в стране страха нашел способ помочь попавшему в беду дружеским добрым словом.

И каким жалким и ничтожным выглядит в сравнении с ней характер нашего «друга» Василия Ивановича Сопронкина — директора Воротынской средней школы, который после ареста мужа (он всюду называл его своим «лучшим другом») побоялся даже поздороваться со мной на улице. До 1917 года он жил в селе Кумовское Бабынинского района Калужской области. Кулак, хуторянин, имел лес, луга, пашни, каменные постройки и скаковых лошадей. Трус и авантюрист, он ложью, клеветой и охаиванием честных людей втерся в доверие сталинского МГБ.

Больше всего таких людей опасались дорогие и незабвенные наши друзья, вроде ЕЛЕНЫ КОНСТАНТИНОВНЫ КОСТИНОЙ, которой НИЗКО КЛАНЯЕМСЯ.

МЕРЗАВЕЦ КАЛЯБИН

1949 год

После ареста мужа в 1949 году я пошла в Калугу к подполковнику Калябину. Он тогда занимал пост начальника следственного отдела Калужского МГБ.

Я сказала ему, что после ареста мужа моя жизнь в Воротынске сделалась невыносимой. Из Воротынска меня не выпускали, но и работы там не давали.

—      Снимите с меня судимость или арестовывайте снова, — сказала я ему в отчаянии.

—          Снять судимость я не могу и арестовывать вас... пока не за что, — ответил он, притворно улыбнувшись мне.

Минуло только три дня после моего разговора с Калябиным, как из Калуги ночью на машине за мной приехал майор МГБ. Вытаскивая из кармана гимнастерки ордер на мой арест, он, улыбаясь по-калябински, с ехидцей сказал:

— Вы, кажется, просили, чтобы вас арестовали?

Итак, по злой воле калябиных я опять очутилась на положении ссыльной (на этот раз в Сибири) лишь только по той «вине», что являлась женой своего мужа. Между тем Калябину было хорошо известно, что мы с мужем жили совместно только 4 года, а остальные 16 лет находились в разлуке.

СИБИРСКАЯ ЖИЗНЬ

осень 1950 года

Поздней осенью 1950 года наш женский этап в количестве 45 человек поездом привезли в Красноярск. С вокзала в городскую тюрьму нас повезли под усиленным конвоем. В тюрьме нас принимал пожилой мужчина в военной форме. Мне говорили, что это был разжалованный бывший началь-

ник Ленинградского ОГПУ по фамилии Медведь, который был замешан в убийстве чекистами Кирова. Вид у Медведя был мрачный. «Такой человек способен на любое преступление», — подумала я.

Он осветил наши лица фонарем, сверил количество прибывших с количеством пакетов с документами и отправил нас в большую камеру, пропахшую махоркой и мужскими портянками. Все стены этой камеры были исписаны фамилиями осужденных, прошедших городскую тюрьму. На самом видно месте химическим карандашом были написаны фамилии 40 летчиков-истребителей, осужденных по делу бежавшего за границу авиаконструктора Такаева.

Ночь в тюрьме прошла быстро. Утром нас на грузовых машинах повезли Енисейским трактом в село Козачинск, которое находилось от Красноярска, как оказалось, в семнадцати часах езды. В дороге мы очень устали и сильно продрогли.

Козачинск встретил нас радостно и шумно. Русские люди везде радушно принимают женщин, особенно если видят, какие они несчастные. Мы ночевали в недостроенной гостинице, у которой не было окон и крыши. Утром следующего дня мы пошли в комендатуру за «волчьим паспортом».

Так начиналась наша жизнь в сибирской ссылке.

Ссыльных в Козачинск прибыло много, а работы для них не было. На местный промкомбинат требовались плотники, сапожники и слесари. На каждую должность стояли на очереди по 10 — 20 ссыльных мужчин. Женщины не принимались. Я была без работы, без денег и без хлеба.

Мне могли помочь только родственники, и я вынуждена была обратиться к ним с письмами о помощи. Вот некоторые из них.

«Дорогие мои тетушки, Мария Максимовна и Пелагея Максимовна! Я уже писала вам, что меня сослали в Сибирь — в село Казачинск Красноярского края. Я не забыла еще Самару и каторгу на Воркуте, а теперь вот и Сибирь. Где Шурик?

Пишет ли он вам? Я слышала, что его приговорили к 10 годам конилагеря. Как злобно над нами посмеялась судьба! Мне теперь остается только умереть. Жить здесь невозможно. У меня нет денег, а также нет квартиры и работы. В Сибирь согнали уйму народа всех возрастов и специальностей. Здесь стоят трескучие морозы — сегодня 30 градусов. Мне совсем нечего есть. Мысль о гибели не выходит у меня из головы. Простите меня.

Ваша Аля. Казачинск.

Осень 1950 г.».

«Дорогие тетя Маша и Пелагея Максимовна! Что пишет Шурик? Как он там живет несчастный? Жестоко и нечестно поступили с ним Перепелкины. Они оклеветали его. Кто и ради чего заставил их клеветать на него? В какое страшное время мы живем!

Против меня и клеветничества не было. Меня просто грубо схватили и ни за что осудили. Как горько и больно страдать без вины. Я вынуждена просить у вас материальной помощи. Мне стыдно писать об этом. Вы помогали мне целый год в Калужской тюрьме. Последний раз прошу -помогите.

Ваша Аля. Казачинск.

Осень 1950 г.».

Здесь я познакомилась с двумя интересными женщинами, которые на воле занимались искусством.

Одна из них, Люба Вальковская, — актриса Белорусского театра балета. Другая, Герта П., являлась исполнительницей русских романсов. Мы подружились и держались вместе. Время шло, а работы у нас не было. Наконец дали работу Герте — подносить кирпич на строительство гостиницы. А когда попросилась я на подноску кирпичей, мне десятник грубо ответил:

— Стара. Молодых девать некуда.

Тогда я стала проситься в уборщицы школы, а мне сказали:

— Куда тебе, старой! Тут молодых на очереди тридцать. Я пробовала делать для школы карнавальные маски, но не было хорошего лака и красок. Маски получались бесцветные, и я ничего не заработала. А деньги кончались, и нужда росла все больше и больше. Можно было пойти попрошайничать. Некоторые так и делали. Среди ссыльных много развелось нищих. Но мне это было противно. Такое падение недостойно человека. Как жить дальше, я не знала.

Первый раз я так растерялась. Будущее стало меня пугать.

В это время сильно заболела Герта. Она ослабла, от тяжелой работы у нее опухло лицо и не двигались отекшие ноги. Она плакала от боли и безысходности.

Я опять пошла на строительство в надежде получить работу. Но прораб, увидев меня, произнес:

— Ты и без работы качаешься на ветру.

Мною овладело отчаяние. Омраченное сознание подсказывало:

— Если я никому не нужна, тогда зачем жить на свете? Теперь тяжело вспоминать те дни. Это был критический момент в моей жизни. Я теряла веру в людей. Я больше ничего от жизни не хотела.

Я стала искать место, где можно было бы уснуть навеки, — и нашла в волнах Енисея.

Дорога к реке вела через огромную мусорную свалку. Преодолев это препятствие, я увидела бурные волны могучей реки.

В тот день на реке дул ледяной ветер и местами шла шуга. Нужно было торопиться, иначе можно опоздать: река с часу на час могла замерзнуть. Мне не было страшно порывать с жизнью, мне было страшнее продолжать такую жизнь.

У самого берега я ступила на слабый ледок и пошла по нему дальше к воде... Про себя как во сне думала: «Вот сейчас, вот сейчас я рухну под лед — а там и дно. Кончатся, наконец, все мои мучения».

Лед подо мной хрустнул, и я провалилась в воду по колено. Ногами я почувствовала мелкое дно реки. Берег в этом месте оказался пологим. Нужно было идти дальше.

«Что вы тут делаете?» — раздался громкий надрывный женский голос. Я очнулась. Это была Герта. Она стояла передо мной с безумными глазами. Такие, наверное, бывают только у самоубийц...

Я поняла, зачем Герта пришла в такую жуткую погоду на Енисей: ее сюда тоже привело отчаяние, как и меня. Однако нам не суждено было умереть на Енисее.

Мы спасли друг друга.

ПИСЬМА ИЗ НЕВОЛИ

(СОХРАНИВШАЯСЯ ПЕРЕПИСКА А.И. БОЯРЧИКОВА И ЕГО ЖЕНЫ А.Я. ЧУМАКОВОЙ)

В ВОРОТЫНСК ИЗ КАЗАЧИНСКА

6 декабря 1950 года

«Дорогие мои тетушки! Поздравляю вас с наступающим Новым годом! Бесконечно вам благодарна за присланные деньги (150 р. и 250 р. от Санютина). На радостях купила продукты и вкусно пообедала. Как хорошо быть сытым и как мучительно быть голодным! Что пишет Шурик? Где он? Может, мне будет помилование, я ведь без вины виноватая. Если наш приемник «Родина» никто не покупает, то подарите его какому-нибудь доброму человеку. Наличном опыте я убедилась, что человек никогда не будет счастлив, если он делает несчастными других людей. Имею в виду Марию Кузьминичну Перепелкину, Евгению Павловну Щелкову и Анну Ивановну из деревни Заболотье. Их замучили совесть и презрение людей. Они уже трижды каялись, что горько обидели нас. Шурик вернется живым и здоровым. Не верьте глупым разговорам о его неизбежной гибели. Писал ли он вам в январе? Ему разрешается писать только на ваш адрес.

Ваша Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

1951 год

«Дорогая моя! Я жив и здоров. Если из ада мы выйдем живыми, то поедем в Воротынск. Там живут наши старые тетушки, а на кладбище покоятся мои родители. Прошу тебя, не ропщи на страдания и терпи. Мы с тобой обязательно встретимся».

В ВОРОТЫНСК ИЗ КАРАГАНДЫ

12 февраля 1951 года

«Мои дорогие тетушки! Вашу посылку получил, большое спасибо! В посылке были шесть пачек сахара, один длинный кусок сала, белые сухари и баранки. Когда опять будете посылать, пожалуйста, не посылайте белых сухарей, а пошлите черных. Вещи мои и Али продайте и на вырученные деньги посылайте посылки ей и мне. Жизнь здесь каторжная и голодная. Нас кормят гнилой рыбой и мороженой капустой. Я опять стал курить. Письмо посылаю через «забор». Получите — сообщите».

СЕСТРЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

20 февраля 1951 года

«Дорогая сестра Лена! За что тебя преследуют несчастья? Может, ты очень грешила? Твое скорбное письмо настроило меня на печальные воспоминания. Алексей Перепелкин написал на меня донос в МГБ. В доносе он клеветал, будто я после возвращения с каторги Воркуты вел пораженческую агитацию в Воротынске. Я потребовал от прокурора очной ставки с клеветником, но она не состоялась ввиду его самоубийства. Говорят, после моего ареста его мучила совесть, и он бросился под машину. На очную ставку со мной пришла его жена Мария Кузьминична. Когда она увидела меня живым и здоровым, горько заплакала. Она подтвердила клевету своего мужа и черт знает что еще добавила от себя. Я сказал ей в лицо, что она бесчестный и лживый человек,

хотя и молится Богу. Эта ханжа может продать своего Бога, если ей прикажет следователь или прокурор...

Здесь я встретил Аню Пикину (т. е. в Калужской тюрьме два года тому назад). Она находилась в камере на первом этаже. Когда я проходил мимо ее окна на прогулку, она приветствовала меня, махая рукой из окна...

Сестра моя, желаю тебе выздороветь. Мы еще встретимся с тобой! Это письмо посылаю через "забор"».

В ВОРОТЫНСК ИЗ ГАЛАНИНО

20 февраля 1952 года

«Дорогие тетушки! Тысячу раз спасибо вам за деньги и письма! Я написала ходатайство в Москву об освобождении меня из ссылки на том формальном основании, что я не состою с Шуриком в зарегистрированном браке... Ему разрешили писать два письма в год — в январе и в июле и только родным с его фамилией. Меня из Казачинска перевели в глухую деревню Галанино. Здесь тоже очень много ссыльных, а работы для них нет. Я пока без работы.

Ваша Аля».

В ВОРОТЫНСК ИЗ ГАЛАНИНО

22 февраля 1953 года

«С Новым годом, дорогие тетушки! Спасибо за открыточку от Шурика! Почему он так долго не писал? Я рада, что он жив. Но в его здоровье я не верю. Какое может быть на каторге здоровье?! И все же я надеюсь на встречу с ним после лагеря. О вас я вспоминаю с благодарностью. Роднее вас у меня теперь никого нет. Мои родные братья меня забыли. Их, кажется, вызывали в органы безопасности и припугнули...

Зима у нас в Сибири стоит теплая. У меня теперь есть землянка с теплой железной печуркой. Дров здесь сколько хочешь: в двух шагах тайга. В землянке появились мыши и не дают ночью спать — бегают по подушке. Надо завести кошку. Работы пока нет.

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

(без даты)

«Мой Шурик! У меня все по-старому. Недавно к нам прибыл человек из ваших «Песков». Он работал крепильщиком в шахте. Ему после каторги дали 10 лет ссылки... Мне очень хочется домой. Будем ли мы опять вместе и когда это будет? Я помню, ты писал письмо Сталину. А почему теперь никому не пишешь? И все же я верю в нашу встречу!»

В ВОРОТЫНСК ИЗ КАРАГАНДЫ

15 января 1954 года

«Дорогие тетушки! Живы ли вы? Что в Воротынске нового? Кто вместо меня работает в лесничестве? Хорошо ли растут мои посадки около Крамино и Шамордино, а также около Опытного Поля? Как живут погорельцы? Застроились ли они? Откуда возили лес, из Утешева или из своего лесничества? Передайте поклон Ивану Андреевичу Сомову. Мы еще с ним увидимся и сходим на рыбатку на Оку. Это письмо перешлите в Сибирь...»

В ВОРОТЫНСК ИЗ ГАЛАНИНО

10 феврали 1954 года

«Дорогие тетушки! Спасибо за помощь — 100 рублей получила. Мне обещают постоянную работу только весной, а пока колю на реке лед, зарабатываю на поденщине кусок черного хлеба. Работа на колке льда очень тяжелая — с кайлом и пешней. Но деваться некуда. Здесь скоро масленица. Как и мы в старину, сибиряки катаются на тройках, разукрашенных лентами и с бубенцами. Шурик освободится в 1959 году. Тогда мы на радостях все вместе поплачем и посмеемся.

Ваша Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

15 марта 1954 года

«Дорогой Шурик! Я очень рада, что у тебя новый адрес. Проклятое время! Радуюсь твоему переводу из одной тюрь-

мы в другую. Другой радости у меня нет. Чувства мои притупились. Сейчас лежу в постели и принимаю камфару. На работе, на колке льда, отказало сердце. А тут еще заболел седалищный нерв и прицепилась малярия. Была у своего «господина» и получила направление во ВТЭК. Если мне установят вторую группу инвалидности, то мои родственники могут взять меня под опеку. А если они откажутся взять, тогда пойду в дом престарелых при МВД...

Я очень боюсь за тебя. Хочу и не могу проникнуть в скрытый смысл твоего последнего письма. В его листочках сохранился запах табака и дыхание твоего тела. Мне почудилось, что рядом со мной незримо присутствуешь ты, и это взволновало меня. Но быстро исчезло очарование, и я опять со своими думами одна... Как жаль, что в твою каторжную жизнь непредвиденно врываются неприятности! Мне хочется в эти минуты помочь тебе. Крепись, мой милый! Мы еще встретимся с тобой! За жизнь надо бороться!»

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

9 мая 1954 года

«Милая Аличка! Наша «встреча» у радио не состоялась. На новой «квартире» не оказалось репродуктора... Перемена места жительства принесла мне много огорчений. Яснее сказать не мог. Сохраняй всегда бодрость духа! Всё нами пережитое и выстраданное потом забудется. Мы с тобой обязательно встретимся! Жалобу о пересмотре дела я никому не посылал. Думаю, что пересмотр всех дел будет всеобщим и очень скоро. Нам увеличили число писем — от двух до сорока восьми. Почта теперь работает лучше, и подобрела цензура...»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

(без даты)

«...Слушай, Шурик! На днях к нам из Москвы приехал один товарищ и рассказал о столице следующее: на многих улицах строятся небоскребы и дворцы с дорогостоящими орнаментами и скульптурой. Московские дамы нерусской национальности начали одеваться в богатые меха стоимостью 25—40 тысяч руб-

лей. Эти дамы — жены генералов, министров, лауреатов и других категорий советской аристократии. Этим богатым людям нет до нас дела. Скорбь миллионов людей, брошенных на каторгу и в ссылку, не доходит до них. У них изобилие всяких продуктов, а здесь в Сибири не найдешь куска сахара. Страшно становится за будущее России...

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

11 мая 1954 года

«...Я получила твое радостное письмо, но верить в будущее боюсь. Слишком мы много выстрадали, чтобы поверить в перемену судьбы. Спасибо за поздравление с днем рождения. В этот день ты всегда приносил мне цветы — сирень. А здесь сирень не растет. Я живу по-старому. Временами бывает тяжко, но я терплю. Пятилетники все уехали, а долгосрочники и бессрочники не верят в свое освобождение. Поэтому они с горя строят себе хибары, и женятся на ком попало... Чем вызвано твое восторженное письмо? Я с радостью читала его, и сердце мое горячо билось от волнения. Но это только надежды!

Сейчас я много работаю, навигация в самом разгаре. Я не вижу газет и не слушаю радио. Наша паромная команда живет очень скучно: работает, спит, ест и никаких перспектив. Проклятая действительность погасила у людей веру в лучшее будущее. Я не похожа на них. Я живу тобой и будущим. Давно хочу тебе сказать, чтобы ты попробовал писать воспоминания о своих встречах с известными людьми. Пиши об этом мне очень коротко, в виде писем. Я уже начала писать «Дневник воспоминаний». А то умрем в заточении и никто не узнает о нас правду.

Целую. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

17 июня 1954 года

«...Твое хорошее письмо подняло мой дух. А вчера получила ответ из Верховной прокуратуры. Пишут, что, мол,

жалоба «проверяется». Жалобы теперь пишут тысячи людей. Раньше за это увеличивали сроки заключения, а теперь этого не делают. Теперь всем отвечают, что «жалобы проверяются». Я очень хочу тебя видеть, и это поддерживает во мне искру жизни. Я уже никуда не стремлюсь — куда мне стремиться? Годы проходят скучной чередой, отчего притупляется мысль и гаснут желания. Тетушкам пишу редко, все некогда. Они спрашивают, когда я вернусь к ним? А что я отвечу им на это? Сказать правду не решаюсь, а лгать им я не умею. Правда их огорчит. Вот и уклоняюсь от ответа.

В Сибири появились новые люди с комсомольскими путевками. Они приехали из Москвы, Ленинграда, Киева поднимать здесь целину. Эту работу до них делали ссыльные. От братьев моих, как говорится, ни слуху, ни духу. Бог им судья! Ты один у меня и радость, и надежда...»

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

10 июля 1954 года

«...Спасибо за хорошее письмо. Добровольцем в Сибирь я не поеду. Да и путевку на целину никто мне не даст. Скорее дадут явку на отметку в комендатуру. Ты пишешь по поводу воспоминаний... Об этом надо подумать. Мы на Воркуте, у постели умирающего товарища, поклялись не уходить добровольно из жизни, а жить долго, до старости, и рассказать молодому поколению о гибели их отцов на каторге и в застенках... Я выполнил твою просьбу. Написал Хрущеву жалобу. Ты в ней выглядишь как без вины виноватая. О тебе я всегда думаю с нежностью. Кое-кто уезжает домой, а наш жребий еще не брошен...»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

15 октября 1954 года

«Видела тебя во сне — будто ты вернулся ко мне. На мои две жалобы Маленкову пришел ответ «жалобы проверяются», такие ответы приходят тысячам ссыльных. С буквой «Т» у нас реабилитировали двоих, а остальные сидят без надежд

и без паспорта. Ходят слухи, что к нам из лагерей приедут каторжане с двадцатилетним сроком заключения. Правда ли это? Очень томительно ожидание. У нас возобновилась отметка в МГБ... Работа на пароме подходит к концу. Ежегодно в это время я беспокоюсь: оставят меня или не оставят на работе в зимние месяцы? В Галанине жизнь зимой замирает, и работу найти невозможно.

Скоро твой день рождения. Приготовлю к этому дню мясное блюдо. А вино я уже сделала из черной смородины. И днем, и ночью идут дожди. На полях полегла пшеница. Одна семья, уехавшая в Россию после освобождения, вернулась обратно. Значит, там не сладко живется».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

13 ноября 1954 года

«Мой милый! Ты всегда со мной! И письмо твое лежало в день твоего рождения. За твое здоровье мы пили и немного веселились. Со мной были две ссыльные соседки.

Я оставлена на работе сторожем. Зимой голодать не буду. Сейчас стою на караульной вахте. По Енисею плывут льдинки, а вдали виднеется таежный лес. Енисей красив и капризен. Шум шуги похож на шелест шелковых юбок светских красавиц. За окном стихло и как-то сразу потемнело. Где-то вдали лает собака, а из-за туч выплыла луна. Она осветила на берегу заброшенный памятник какому-то лейтенанту, погибшему на этом месте во время аварии военного катера. Лейтенанта похоронили на пустынном берегу, вдали от населенного пункта. Бедняжка лейтенант! Не думал так рано уснуть навеки. Около этой одинокой могилы мне бывает жутко. Спокойной ночи, друг мой.

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

25 ноября 1954 года

«...Хорошо, когда на свете есть друг! Спасибо, милая, за добрую память! Часто вижу тебя среди ледяной стихии. Смотри, береги себя!!! Скоро закроются каторга и ссылка. Скоро

к нам придет Свобода! А пока нужно благоразумие и терпение. Ты очаровательно описала пустынный берег Енисея и одинокую могилу на его берегу. Это признак здоровых душевных сил. Не забывай о физических силах. Помни. Чтобы быть живой завтра, надо быть здоровой сегодня...»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

6 декабря 1954 года

«Ты веришь в новое правительство? Ну что ж! Дай Бог тебе на старости лет обрести свободу и покой. У нас стоят трескучие морозы. Но у меня теплая землянка и печурка со смолистыми дровами. Как освободишься, приезжай ко мне. Получила из Москвы ответ на жалобу: «Осуждена правильно!» Не знаю, за что меня судили, вины никакой нет. К концу нашего срока заключения и ссылки нам будет по 60 лет. Нам не к кому будет приложить седую голову. К тому времени, возможно, наши друзья покинут этот мир. Здесь говорят, что осужденных по ОСО (особым совещанием) освобождать не будут. Значит, нам свободы никогда не увидеть. Какая жестокая несправедливость! Местное сибирское население относится к нам, ссыльным, враждебно. В очередях за хлебом они со злобой говорят нам: «Нагнали сюда чертей, наш хлеб поедают!» Работу ссыльным дают самую тяжелую и низкооплачиваемую. Как будто мы виноваты, что нас согнали насильно сюда, а им от этого не хватает хлеба. Простые и голодные этого не понимают — вот и злятся...

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

15 декабря 1954 года

«Мне не понравились твои последние письма, в которых слышатся разочарование и слезы. Не надо так низко опускать голову! У нас с тобой были всякие удары в жизни, но мы никогда не становились на колени. Смотри внимательнее на происходящие события, завтрашний день уже просвечивается через сегодняшний. Нас с тобой держат в тюрьме не потому, что мы маленькие люди. А потому, что мы носим в себе большие идеи,

которые несут свет через тюремные решетки. Вот почему нас боятся тюремщики. Не плачь, милая! Вытри насухо слезы! Поздравляю с Наступающим годом!»

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

5 января 1955 года

«Меня опять перевели на новую «квартиру». Это один из методов психического давления. Потом с меня сняли инвалидность. Ничего! У меня нервы крепкие! Они глумятся потому, что у них агония. Будь умницей и не огорчайся по пустякам. Лавра и Кобу (Лаврентий Берия и Сталин, «Коба» — его партийная кличка. — B.C.) напугала лисица — Вышинский, сочинившая «теорию потенциального врага». За свою галиматью лисица получила звание академика. В основе галиматьи — страх тиранов перед русским народом. В каждом русском они видят потенциального врага и поэтому сажают всех русских в тюрьмы... Скоро откроется сессия Верховного Совета. Нужно послать сессии жалобу на бесправие русских ссыльных женщин, которым разрешают мыться в бане только один раз в неделю (и только по пятницам). Так было и в Калужской тюрьме. Я узнавал тебя по стуку каблучков, когда ты проходила в баню мимо моей камеры...

Из строгорежимного лагеря меня переводят в общережимный лагерь. Адрес будет не 2с, а 30».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

5 января 1955 года

«Ты опять на новой «квартире»? Вот что делают с тобой! Пожалуйста, будь осторожен и не нарвись на провокатора. Время тревожное и паническое. Очень трудно распознать друга среди врагов. По-прежнему бытует поговорка: «Человек человеку — волк!» Нас, женщин, ссыльных жен, поставили в юридическую зависимость от наших заключенных мужей. Меня освободят только после твоего освобождения. Когда к Ворошилову пришли родственники ссыльных узнать про нашу судьбу, он, не краснея, ответил, что "в СССР ссылки нет..."».

Сегодня видела тебя во сне молодым и ласковым. Я ничего не жду от сессии Верховного Совета. Это не тот форум, что решает политические дела. Я окопалась в Сибири, как крот в норе. И никогда не забуду виновника нашего несчастья Перепелкина — этого Иуду-предателя. Терзаемый совестью и презрением к нему честных людей, он бросился под машину и погиб. Когда Перепелкина вызвали в тюрьму на очную ставку с тобой, он испугался ответственности за свою клевету. Когда его похоронили, его жена сказала мне: «Я вам завидую. Вы своего мужа когда-нибудь увидите, а я своего уже никогда не увижу». Я хотела ее утешить, но от горя сама захлебнулась слезами...

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

12 февраля 1955 года

«Меня перевели на старую «квартиру». Адрес: Караганда, п/о-6, п/я-419/1 -3-0. Не думай мрачно о будущем. Придет время, и мы посмеемся над твоим инвалидным домом. Сквозь тучи уже синеет небо и виден рассвет. Москва теперь похожа на древний Рим. Народные вожди жиреют от избытка крови и утопают в роскоши. А несчастный народ плачет, проклиная рабскую жизнь. С трибуны ООН были объявлены страшные цифры: 20 миллионов на каторге и в ссылке, а остальные все — в тягле. Русская революция началась не по Марксу и не открыла собой периода революционных войн против мирового капитализма. Октябрьская революция пошла по пути развития национального социшшзма (в одной стране), а не интернационального (во многих странах классического капитализма). Отсюда ничего иного не оставалось делать, как догонять мировой капитализм методами угнетения и насилия над русским народом».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

23 марта 1955 года

«...Твои хозяева — преступники! Они поставили тебя под железный лом. Требуй от них пособие и работы, достойной

твоего возраста и пола. Ты не беспокойся, но будь осторожнее на будущее. Мне из Москвы ответили на жалобу: «Рассмотрено и оставлено без последствий». Язык лаконичный и наглый. Сердитый Никита не на того сердится. Сейчас не мы на повестке дня. Но придет и наш день! О маленьком злодее ты хорошо выразилась: «Жил и умер загадочно». Теперь очередь за другими злодеями.

У нас смягчился каторжный режим. С окон на бараках сняли железные решетки и открыли двери бараков. Вчера по радио слушал «Сомнение» Глинки: «Минует печальное время! Мы снова обнимем друг друга...» Я был до слез взволнован.

Когда же ты начнешь писать мне?..»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

1 апреля 1955 года

«Очень рада, что у тебя на душе стало спокойнее. Это видно из твоих писем. За последние недели к нам вернулись шесть семей бывших ссыльных. Кроме того, вернулись все евреи. Они говорят, что в России сейчас бушует антисемитизм... Реабилитированный Романов получил новый партбилет, а также квартиру и работу в министерстве, большой оклад и автомашину. Ранее Романов работал у Булганина...

Моя убогая землянка совсем обнажилась от снега и похожа на растрепанную старуху. Во все стороны на земляной крыше топорщатся голые кусты шиповника. А в июне месяце эти кусты покроются розовыми цветами.

Наконец-то мне дали вторую группу инвалидности. Возьмет ли меня под свою опеку тетя Маша? Если не возьмет, придется мне пойти в инвалидный дом МВД. Перспектива не отрадная. А как сложится твоя судьба после освобождения? Пустят ли тебя в Воротынск? В Москву нас, конечно, не пустят. В Сибири появились новые ссыльные, приехавшие сюда после отбытия срока на каторге. За окном шумит весна. Скоро прилетят скворцы — вестники весны в Сибири.

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

5 апреля 1955 года

«...Я послал тебе копию письма, которое я написал вчера в ЦК. Мне показалось, что они о нас живых не вспомнят до тех пор, пока не начнется разговор о наших великих покойниках. Я защищал их в письме с позиции исторической правды, отбрасывая прочь всю клевету. Надо же кому-то делать это! А теперь пусть будет, что будет. О нас с тобой я говорил мало и то только в связи с покойниками.

Тетя Маша спрашивает, когда мы вернемся к ней? Я написал, что скоро вернемся. Не казни себя отчаянием. Береги здоровье. Купи сливочного масла и перемешай его с медом. Очень полезно. Надо жить с надеждой в душе. А нервы наши надо завязать в крепкий узел. Слезы наших женщин не пропадут даром. Когда-нибудь о них вспомнит историк и напишет об этом. Будь умницей и держись крепко! Крепче!»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

6 апреля 1955 года

Я думала, что пришел конец мне — так мне было плохо. Сейчас немного стало лучше. Комендатура МВД обещает отпустить меня под опеку родственников. И от этого мне стало грустно. Каждую неделю мне нужно будет ездить в Калугу на отметку в МВД. Это ведь будет та же ссылка. А пенсию мне не дадут, и не всегда будет гладко с работой.

О реабилитации тебя за 1927 год я и не думаю. Мы ее просто не дождемся.

Пишу письмо на подоконнике. С улицы на меня смотрит красавец петух в обществе пестрых курочек. Он внимательно следит за движением пера по бумаге и что-то при этом, наверное, думает... Вот он что-то по-петушиному проворчал и постучал в стекло клювом. Вся эта пестрая компания уже ушла. Где-то за калиткой прокукарекал мой знакомый петух... Но вот он опять пришел с курочками под мое окно. Кругом все смолкло, и от этой таежной тишины на душе становится грустно. Куры собираются, а петух од-

ним глазом поглядывает в небо и следит за появившимися тучками. Сейчас пойдет сильный дождь... До свидания, мой несчастный друг!

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

9 апреля 1955 года

Вчера была на отметке у коменданта и узнала, что Москва мне отказала в опеке. Ну, ничего... Надо терпеть. Только бы не умереть с голоду и дождаться освобождения... Здесь к букве «Т» относятся враждебно. Даже изменников Родины освобождают из ссылки, а мы большевики-ленинцы остаемся на месте. Читала копию твоего письма в ЦК и очень расстроилась. У нас один товарищ тоже написал в ЦК, а теперь каждый час ждет ареста...

Приглашаю тебя на пасхальный завтрак. Не придешь, тогда я силой усажу тебя рядом со мной. Ты от меня никогда не уходил... Ты всегда со мной... Вот я и заплакала... Подожди, вытру слезы...

Сейчас очень много говорят о стилягах. Я вспомнила свою юность. Чтобы не подумали обо мне, что я мещанка, я вынесла зеркало из комнаты в коридор, а от кровати отвинтила блестящие шары. Мораль нашего поколения складывалась в жестокой борьбе с мещанством, в поединке нового со старым.

Сейчас у нас на стоянке судов горячая пора: красим, белим, конопатим и просмаливаем суда. Наш великий Енисей поднял свою ледяную грудь и начал дышать. Пришла весна.

У нас произошел печальный случай: один ссыльный товарищ женился на чалдонке и прижил с ней двоих ребят. Какой-то злой человек сообщил об этом его первой жене. Она приехала и устроила ему скандал, а потом написала на него клевету в МГБ. На другой день его арестовали и посадили в тюрьму. Теперь-то первая жена уехала домой, а вторая с двумя детьми плачет и рвет на себе волосы. Такие человеческие драмы здесь бывают нередко... Слово «чалдон» означает коренной сибиряк. Предки этих сибиряков бежали

в Сибирь из России с Чала и Дона — отсюда такое название «чалдон».

Целую. Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

11 мая 1955 года

«Милая моя! Я встретил здесь умного человека, калужанина Карпова Стефана Сергеевича. Он, как все русские люди, прямой и мужественный. Правильно ставит диагноз событиям и явлениям. По специальности он архитектор, но из него вышел бы отличный политический деятель. Его жена, Мария Николаевна, отбывает ссылку в Казахстане. Как и ты, она без вины виноватая и репрессирована как член семьи. Сейчас она здесь, приехала на свидание с мужем. Теперь это можно. В ее лице я приветствовал всю женскую ссылку. Она обещала мне написать тебе свои впечатления обо мне и о нашей каторге. Я посадил здесь много деревьев — тополей, вязов, кленов и других. Теперь у них лопнули почки и показались зеленые листочки.

В знак признательности тебе за мысль о написании воспоминаний я, по примеру телеграфиста у Куприна, пишу письмо и восклицаю: «Да святится Имя Твое!»

Здесь, на каторге в Караганде, в библиотеке, я на днях прочел старый журнал «Русский вестник», № 1 за 1924 год, в котором напечатаны «Воспоминания о Ленине» Максима Горького. На стр. 241-й Горький вспоминает свой разговор с Лениным:

«...Я спросил его:

— Это мне кажется или вы действительно жалеете русских людей?

Ленин ответил:

— Умных жалею. Умников у нас мало. Мы по преимуществу народ талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или с примесью еврейской крови...»

Неискушенному читателю покажется, что эти строки написал обыкновенный клеветник или сумасшедший русофоб. Но многие читатели поверят этому и будут находиться

много лет в плену чудовищной неправды. Именно поэтому мне кажется, что Горький написал эти слова не зря. С их помощью Иосиф Сталин расстрелял еврейскую и русскую интеллигенцию. Сталин обвинил еврейскую интеллигенцию в попытке отчуждения исконно коренного русского народа от его истории, культуры и цивилизации посредством грубой повсеместной евреизации всего госпартаппарата, всех учебных планов и программ высших учебных заведений и выселения русского народа из центральных русских городов на периферию и т. д. Зачем понадобилось Горькому в годину смерти Ленина неосторожно бросить тень на дружбу русских и евреев, да и на вождя?

Причин здесь много. Горький покинул родину в 1922 году не по своему желанию, а по приказу Ленина. Писатель тяжело переживал изгнание и ненавидел Ленина. Обида не изгладилась в его душе и после смерти Ленина. В тот год между Сталиным и Троцким шла открытая борьба. За Троцким шла значительная группа членов ЦК и кадров Красной Армии. Однако расстановка сил была неясной, и тогда писатель выплеснул на тлеющий огонь борьбы свои «Воспоминания о Ленине», которые подействовали на всех, как взрыв порохового погреба...

И все-таки Горький просчитался. На каторгу и в ссылку Сталин посылал не только евреев, но и миллионы русских. И от этого их дружба в заключении не порвалась, а окрепла.

Всем известно, что евреи на Руси поселились недавно, до них русский народ существовал века, постепенно создавая свою интеллигенцию в различных областях мастерства, искусства и культуры. Еще в древности на Руси процветали зодчество, скульптура, живопись и письменность. А художественная и историческая русская литература, несмотря на почти полное уничтожение, дошла до нас в виде «Слова о полку Игореве». Все остальное погибло в кострах завоевателей — хазар, половцев, татар... Но даже одно «Слово» есть свидетельство духовной красоты русского народа, сражавшегося насмерть с дикими пришельцами.

Все помнят, как писатель Горький по просьбе Сталина написал статью «Если враг не сдается — его уничтожают!». Этой статьей писатель облегчил генсеку Сталину расстрел всех истинно талантливых и честных русских и евреев. А когда мавр — Горький — «сделал свое дело», он стал лишним в обществе убийц. Его, как неудобного свидетеля, тоже столкнули в гроб.

Пожалуйста, береги себя!

Целую. Александр».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

17 мая 1955 года

«...Послушай седую старину, рассказанную мне однажды во время непогоды. «На свете жил-был начальник тайной полиции древней страны по имени Богенковалло. Он был жесток и этим добился расположения к себе главного иезуита той страны Джугашвиковалло. За злодейскую, верную службу Богенковалло получил орден и пост шефа по иностранной разведке. Его имя везде произносилось шепотом. Он опутал шпионской паутиной все страны мира, где вылавливал врагов своего государства и отправлял их тайно на тот свет. Однако и у него были тайные враги среди его друзей. От зависти они плели интриги против него, и это грозило ему потерей расположения и доверия со стороны главного иезуита. Будучи хитрым и ловким человеком, он до поры до времени отбивался от этих интриг.

Однажды в столичный застенок привезли пытать арестованных эскулапов, которых обвинили в связях с иностранной державой. Их пытали раскаленным железом по спине и подвешивали за ноги. Все десять эскулапов были сыновьями Израиля и приходились братьями по крови начальнику иностранной разведки Богенковалло. В нем вдруг заговорила кровь предков. Он решил действовать, однако просить за эскулапов главного иезуита было бесполезно и опасно. Его самого могли арестовать и уничтожить. И вот он решил выкрасть из секретного сейфа протоколы допросов эскулапов

и бежать с ними в Израиль. Когда он прилетел самолетом в Тель-Авив, он тут же на аэродроме попросил политического убежища. Взамен он отдал свой портфель разведчика, где были протоколы допросов, которые велись под пыткой.

Весь мир вздрогнул, когда узнал о чудовищных подробностях пыток в застенках древней столицы. В отмщенье за своих братьев израильтяне подожгли посольство древней страны. По приговору тайного общества израильтян в иезуитской столице был убит главный иезуит Джугашвиковалло. И заварилась междоусобица в древней стране. На опустевший трон посягнул главный помощник убитого иезуита. Но он был вовремя схвачен и обезглавлен. Армия и полиция направили клинки друг против друга. Старый дворец был окружен кольцом войск и полицейских. Войска оказались сильнее, расстреляли полицию и захватили власть.

А бывший начальник иностранной разведки сидит себе у синего моря и ловит золотую рыбку...»

Рассказ пока не окончен. Последние страницы его находятся еще в чернильнице старушки по имени История...

Александр».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

24 мая 1955 года

«Прости меня, я давно тебе не писала. Работа на Енисее не дает ни сна, ни отдыха. Одна моя знакомая поехала в Москву хоронить мать. Мне она обещала зайти на Малую Бронную к брату Михаилу, который совсем забыл меня. Только ты один согреваешь мою душу. Твои письма приносят мне радость и утешение. Очень мило с твоей стороны посадить и на каторге деревья. На Калужской земле растут миллионы дубов, сосен, елей, кленов, посаженных тобой. Вспомнят ли когда-нибудь жители Воротынска своего мученика-лесовода? В генерале Богенковалло я узнала своего следователя Богена. Это он вел мое «дело» в 1932 году. Значит, он отомстил за своих единоплеменников?

Целую. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

25 мая 1955 года

«...Я упала в Енисей. Это случилось на большой глубине во время учаливания парома. Плыть мне было очень тяжело, на реке было очень сильное течение, а я была одета в телогрейку и сапоги. Мне бросили спасательный круг, на котором я доплыла до берега. Теперь болит седалищный нерв, который лечу жгучей крапивой.

Пришел из Москвы еще один ответ на мою жалобу: «Осуждена правильно». А кто меня судил? Я не видела ни судей, ни свидетелей. Несправедливость стала законом. Ты еще цепляешься за жизнь, а я уж больше ничего не хочу, и ты потом найдешь меня — хорошо... А если не найдешь -это, может, к лучшему. Я стала старенькая и совсем больная женщина. А через 4 года буду еще хуже. Будь здоров, мой друг, и не обращай на меня внимания...

Целую. Aля.

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

29 мая 1955 года

«...От борьбы со стихией мы все очень устали. Здешние старожилы говорят, что в этом столетии Енисей в первый раз показал такую свою своенравную жестокость. Своими бурными волнами он затопил сотни деревень и разломал десятки пароходов и пристаней. Он подходил и к моей землянке, угрожал оставить меня без крова и пищи. Весь запас картошки я вытащила из землянки и перенесла на самое высокое место.

Я знаю, ты тоже живешь без радостей. Но что делать, мой милый друг, надо терпеть. На днях у нас освободили товарища Иванова. По его «делу» в 1937 году проходили 15 лжесвидетелей, которые теперь отказались от своих былых показаний. Их ложь стоила Иванову 18 лет жизни в тюрьме и ссылке.

Мария Николаевна Карпова прислала мне письмо. Она пишет, что видела тебя и будто ты хорошо выглядишь — с

усами и бородой — и очень бодро настроен. Я рада, что ты бодр духом. Мне тоже хочется этого.

Тетя Поля узнала, что мне отказали в опеке. Об этом ей написала наша комендатура... Ссыльных в Сибири стало меньше. Сюда приехали новые люди — комсомольцы-целинники. Сейчас ночь, и я дежурю на вахте. Уже зажгла сигнальные фонари и напилась чаю. Уснуть не дает мне месяц. Он смотрит прямо на меня через люк. Мои мысли в прошлом и будущем... Я не завидую чужому счастью, я радуюсь ему. А наше с тобой счастье прошло мимо нас. Некоторые видят счастье в мученичестве. За это их вспомнит потомство. А я для потомства почти ничего не сделала. Я только хотела ему счастья. Но оно не пришло. В чем же я виновата?

Целую тебя. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

14 июня 1955 года

«Мой милый! От тебя опять нет писем. Июнь проходит тревожно, события бегут стремительно. Каждый день приносит какие-нибудь новости: то ты враг, то ты не враг. Какие нужно иметь нервы, чтобы пережить все это? Меня «по ошибке» пригласили в райком на восстановление в партии. Но у меня не оказалось... паспорта! А беспаспортных в партию не принимают и не восстанавливают в ней. Такая трагикомедия!

Наконец-то я получила справку об инвалидности второй группы. На уголке имеется резолюция Красноярского МВД: «Оформить под опеку». Однако Москва не утвердила решения Красноярска, и я осталась без опеки. Я видела заявление тети Маши, в котором она соглашается принять меня под опеку. Какая смелая наша тетя Маша!

Из Москвы возвратилась моя знакомая. Она была в Верховной прокуратуре и говорила обо мне. Она видела на столе спецпрокурора Самсонова мое следственное дело, в котором было 95 листов (а в камере я подписывала дело с 45 листами!). Самсонов сказал обо мне следующее:

— Конечно, у нее нет никакого преступления, но есть три судимости. И потом она дискредитировала органы безопасности, утверждая, что муж ее страдает безвинно.

Моя знакомая спросила прокурора:

— А разве вы не стали бы защищать свою жену, если бы она попала в подобную ситуацию? И разве защищать близкого человека — это преступление?

Прокурор ответил ей не по существу. Он сказал, что на моем деле имеется резолюция Генерального прокурора Руденко и что он не может отменить ее.

Потом моя знакомая пошла на Малую Бронную. Моего брата она не застала, а его жена не пустила ее даже на порог... Надо скорбь превратить в силу! А не закусывать губы до крови. Буква «Т» — самая ненавистная у аппаратчиков. Будто после смерти Джугашвили ничего не изменилось. Буду писать жалобу XX съезду...

Целую. Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

24 июня 1955 года

«Милая моя! Помнишь ли жен декабристов? Эти великие женщины могли родиться только в России. Их подвиг, изумивший просвещенный мир, был благородным и нравственным в высшей степени. Эти женщины сделались мученицами по собственному выбору — как подсказали им их честь и женское великодушие. Они разделили со своими мужьями их несчастную долю. Этот тяжелый крест они несли на себе более четверти века... Женщины нашего времени также несут на себе крест угнетения и деспотизма. Ты не одинокая мученица, вас тысячи. Когда-нибудь потомки вспомнят о наших женщинах, как мы сегодня вспоминаем о женах декабристов. Пусть мы разбиты, но продолжает жить наша идея. Выше голову, мой милый друг!

Целую. Александр».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

29 июля 1955 года

«Дорогой мой! Твое фото меня напугало. Лицо безрадостное, а в глазах — горе. Ты сильно постарел, мой милый. У нас уже многих реабилитировали. Только букву «Т» продолжают держать под замком.

На днях я была в тайге, ходила за черной смородиной. Ягод очень много, и я набрала полное ведро. Когда я возвращалась домой, наткнулась на маленького медвежонка, который катал по траве сухое дерево. Я так испугалась, что сразу бросилась бежать. Мне показалось, что где-то рядом находится медведица. Я бежала не оглядываясь по кустам и валежнику. И порвала на себе всю одежду. Заблудилась и только утром следующего дня пришла домой. Усталая и в порванной одежде. Вот так достается ягодка-смородинка!

Целую. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

8 августа 1955 года

«Прости меня, милый мой, что редко пишу. Через паром проходит поток машин с зерном. От усталости мы валимся с ног. Что делать! Я держусь за эту работу: она меня кормит. О морали и правах говорить бесполезно. Кругом бесправие. Нам только что сообщили, что недавно освободившегося из ссылки товарища снова арестовали. Это тревожный симптом.

Водку здесь пьют не только мужчины, но и женщины, и даже девушки. На днях в тайге на двух школьниц напали пять мальчиков-подростков и изнасиловали их. Одна девушка сопротивлялась и кричала. Насильники накрыли ей рот подушкой, и она задохнулась. Родители девушки — ссыльные латыши — обезумели от горя. А на Енисейском тракте на днях подобрали полуживую, изнасилованную, изувеченную женщину. У нее насильники отрезали уши...

Целую. Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

25 августа 1955 года

«Милая моя! Меня неожиданно расконвоировали. Теперь я имею право выходить из-за колючей проволоки без конвоя в город на 2 часа каждый день. Я уже был в городе, но не почувствовал вкуса свободной жизни. Наверное, потому, что свобода эта условная, а не настоящая. В городе видел грустных, озабоченных людей...

Наконец-то с нашей одежды сняли каторжные номера. Нам вернули наши фамилии... В пути заболела Мария Николаевна Карпова. Не надо хандрить и отчаиваться. Пока я жив, я везде тебя найду. Мы будем вместе в наш последний час. Выше седую голову!»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

18 сентября 1955 года

«...Я смеялась над эпизодом с письмом папе римскому. Неужели можно таким образом освободиться с каторги? Слезы теперь никого не трогают. Нам на собрании сказали, что по Конституции мы можем вступить в партию, а наши дети — в комсомол. Нам было стыдно слушать эту ложь, и многие ушли с собрания. У нас развито взяточничество. Это вредное и позорное наследие, оставленное татарским игом. Развита и недоплата ссыльным зарплаты.

Спасибо тебе за веточку в письме. Она меня растрогала до слез.

Поволжские немцы уезжают домой, а мы все сидим. Работаем от темна до темна. Стало холодно и тяжело на работе. Наша комендатура составила список на освобождение — 1660 человек. Меня в списке нет...

Сейчас ко мне в трюм вошли две женщины-литовки. Они в слезах и просятся на ночлег. С ними их брат — в гробу. Умер на операционном столе в красноярской больнице. Мы сидим за столом и поминаем покойного. Бедная маленькая Литва! Тебе тоже пришлось побывать в нашей Сибири! Жду писем!

Целую. Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

13 декабря 1955 года

«...Я терпела 24 года. Страдала и молчала. Вчера написала жалобу XX съезду партии. Я верю, что он не будет похожим на XVII, XVIII и XIX съезды партии. На днях я была в Красноярске у прокурора Бочилло. Я сказала ему, что меня подвергают репрессиям 24 года за прочтение «Завещания» Ленина. Я говорила ему смело и громко, чтобы меня слышали собравшиеся сюда на совещание районные прокуроры края. Бочилло понял мой замысел и стал еще громче отвечать мне. Он утверждал, что Ленин не оставлял партии «Завещания». Что все это выдумали троцкисты. Представляю себе положение такого высокого руководителя, когда он прочтет в партийной печати то самое «Завещание» Ленина, которое я читала в 1924 году и которое было спрятано от партии. Бочилло говорил со мной грубо и развязно. Я прервала его и сказала:

— В политике я не девочка и лучше вас в ней разбираюсь! Когда вы ходили еще пешком под стол, — продолжила я, — мне с оружием в руках пришлось добывать в борьбе ваше нынешнее счастье. Знаете ли вы, кто вы такой? Вы — Иван, не помнящий...

После такого «любезного» разговора мой прокурор немного смягчился и обещал, что запросит из Москвы мое следственное дело и разберется в нем. Конечно, наврал. Теперь это вошло в моду.

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

22 января 1956 года

«...Очень рада твоей фотокарточке. Будто ты сам пришел ко мне. Тетушки прислали мне по ошибке письмо, адресованное тебе. Они спрашивают тебя: «Ты навечно в тюрьме или на срок? Если навечно, то так, значит, Господу Богу угодно...» Прошу тебя, напиши им все, как есть. Нельзя их больше томить.

Зиму я встретила во всеоружии: на мне твоя теплая рубаха и меховая безрукавка. На ногах — твои лесные валенки. Их размер позволяет одеть еще фланелевые портянки и меховые чулки. Я одета в теплое пальто и меховую шапку. А голову сверху покрываю еще и теплым платком. Незакрытыми остаются только глаза, но они сами закрываются от тяжести инея на ресницах. Щеки мои обморожены были еще в первый год пребывания в Сибири. Теперь они не терпят холода и сразу дают о себе знать. Сегодня 53 градуса мороза. Захватывает дыхание...

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

28 января 1956 года

«Я уже подумала, что ты на каторге остался один. Теперь я посмотрела твое фото и увидела, что вас еще много несчастных каторжан...

Послезавтра я уезжаю в санаторий в Усолье на реке Ангаре. Путевку заработала тяжелым трудом на пароме. Необходимо лечить радикулит и сердце. Сейчас я на вахте и прислушиваюсь к тишине. Снежный покров на земле слился воедино с озябшим белесым небом. От холода потускнело солнце. В завалах снега видны стволы деревьев, с которых свисают отяжелевшие от снега сучья... Когда приеду в Усолье, напишу тебе.

Поволжские немцы здесь с 1941 года. Им выдали паспорта. Они уезжают.

Аля».

МУЖУ ИЗ УСОЛЬЯ

15 февраля 1956 года

«...Принимаю соляные ванны. Больных в санатории много. Все они сердечники и ревматики. Я поправляюсь. Утихли нервы.

Радуюсь освобождению Марии Николаевны Карповой.

Читала доклад Хрущева на XX съезде, и мне стало грустно. Опять начинается ругань буквы «Т», а это ничего хорошего не предвещает. Ты так верил в новое правительство! Моя жалоба съезду, наверное, останется без последствий... Только что был митинг по поводу окончания XX съезда. Оказывается, что на закрытии съезда еще раз выступил Хрущев. После этого съезд реабилитировал Косиора, Антонова-Овсеенко, которых Сталин расстрелял. Это хорошее начало. Так, пожалуй, и тебя скоро освободят.

У нас на столе стоит бутылочка вина. Мы провожаем наших двух соседок по палате. Они не выздоровели. Они очень больны и несчастны...

Аля».

МУЖУ ИЗ КРАСНОЯРСКА

15 марта 1956 года

«Проездом нахожусь в Красноярске. Лечение мне помогло: немного успокоилась и посвежела. Надолго ли? Сейчас была в краевом МГБ, просила направление в дом престарелых. В ответ услышала:

— Потерпите еще полмесяца, скоро все прояснится.

Такой разговор в МГБ взволновал меня и вселил надежду. Теперь с нетерпением буду ждать конца месяца. К букве «Т» отношение прежнее.

Хорошо, что тебе разрезали фурункулы. И без них жизнь горькая, а с ними — еще горше. Я за тебя беспокоюсь: могут освободить, а потом опять взять. На каждом шагу злодейство!

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

24 марта 1956 года

«...По всей стране проходят собрания, на которых читается «Письмо ЦК» о злодействах Сталина. Вот что вкратце написано в письме.

1. О расстреле семи тысяч членов ЦК и руководящих деятелей Коммунистической партии и Советского государства.

2.   О расстреле 20 тысяч командиров Красной Армии -от маршала Тухачевского до командиров полков включительно (по национальности — преимущественно славяне, евреи, латыши).

3.   Об убийстве Кирова по прямому указанию Юзика (Сталина).

4.   О самоубийстве Орджоникидзе, затравленного Юзиком и МГБ.

5.   Об угрозе расстрела Молотова, Микояна, Булганина, Хрущева, Ворошилова и многих других.

6.   О расставании Булганина с Хрущевым после свидания с Юзиком (не знали, куда их везут от Сталина — в тюрьму или домой).

7.    Как Берия хотел уничтожить Рузвельта.

8.    О расстреле военного атташе, сообщившего подробности разговора Черчилля о подготовке Германией войны против СССР.

9.    О генерале Власове (звонил Сталину из окружения, просил военной помощи). Сталин лежал на диване и отказался разговаривать с ним. Маленков сказал Власову, что помощи не будет.

10. Об отмене названий городов, улиц, колхозов и т. д., носящих имя Сталина.

Все это не точно. Слухи о содержании письма доходят из третьих уст в искаженном виде. Итак, конец злодею и злодейству. Личная диктатура и кровавые дела опозорили знамя социализма. Теперь народы других стран не пойдут по этому кровавому пути России. Нам нужно быть осторожными. Многое еще противоречиво. Но скоро будущее прояснится. Держись крепче!»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

3 апреля 1956 года

«...Наконец-то пришли твои письма! Я очень волновалась. Время теперь неспокойное. По всей Сибири ходят страшные слухи о преступлениях Сталина. Теперь уже гово-

рят, что осужденных по ОСО отпустят домой. Ты неисправимый оптимист! Ты видишь уже сегодня завтрашний день. Скорее бы сгинула эта жизнь униженных и оскорбленных! Проклятые сталинцы распяли в нас человека... Спасибо тебе за добрые письма последних лет. Они поддерживали во мне веру в жизнь, надежду и свободу. Твое бодрое настроение всегда освежало меня ласковым ветром...

Попасть теперь на весеннюю рыбалку в Воротынск - это поэзия! То-то обрадуются наши друзья!

Сразу как отменили Указ об обязательной ссылке после отбытия тюремного срока, у нас освободились почти все ссыльные. Нас осталось в Галанино только шесть человек. С нами еще спецпереселенцы: литовцы, латыши и эстонцы. Но у них есть паспорта. Вчера в Москву послала пять заявлений по пяти адресам. Что-то опять повеяло тюремным холодом, когда читала статью из "Жэньминьжибао".

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

10 апреля 1956 года

«Коменданты теперь ничего не решают, не обращай на них внимания. Вчера нам во время развода на работу сказали: «Потерпите немного. Скоро вас выпустят на волю».

Я верю этому. Страна взяла другой курс. Скоро мы с тобой встретимся. Жаль, что нет в живых старого рыболова Ивана Андреевича Сомова. Он умер.

У нас ходят слухи, что к нам приехала комиссия из Москвы по освобождению заключенных. Сейчас комиссия будто в Спасске, где за колючей проволокой находятся 20 тысяч больных мужчин и женщин. Каторга вымотала из них все соки и сделала их похожими на скелеты. Я там был больше года и тоже ходил в «доходягах».

Вчера у нас в клубе сорвали портрет Юза-Сталина. На том месте теперь на гвозде болтается кусок веревки. Так окончилась кровавая слава тирана России... Вчера нас фотографировали. Говорят, для паспортов. Дух захватывает. Но будь

осторожна и бойся провокаторов, которые пишут на нас политические характеристики...»

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

4 мая 1956 года

«...Нам много обещают, но разве мало нас обманывали? Что мне от того, что в Венгрии реабилитировали Райка? В России меня держат 7 лет в сибирской ссылке. Свобода у нас шагает на костылях и оглядывается на второго покойника в Мавзолее. Нервы мои натянуты до предела. Вокруг происходит много нелепостей. Вчера утром освободили двух ссыльных. Выдали паспорта. А вечером им пришло извещение, что они осуждены правильно! От этого с ума можно сойти! На днях в Галанино заехал Романов, которого освободили сразу после смерти Сталина. Здешний судья спросил его с укором: «Зачем вы здесь?» Тот ответил, что у него тут остались настоящие друзья, которых еще нет на воле.

Приближается Пасха. Этот праздник близок моей измученной душе под тяжестью сталинского «креста». Есть что-то символическое в том, что на том месте, где раньше висел портрет тирана, теперь висит обрывок веревки. Таких смельчаков у нас здесь нет...

К нам тоже приехала комиссия из Москвы, но толку пока нет. По радио слушала заявление Хрущева, что «всех невинных будут освобождать». Если тебя вызовут на комиссию, ты не волнуйся. Я боюсь радоваться, чтобы потом не разрыдаться. Одной моей знакомой пришло извещение о посмертной реабилитации ее мужа — старого большевика, расстрелянного по приказу Сталина. С тех пор прошло много лет, и она свыклась с мыслью о смерти мужа, а теперь эта бедная женщина плачет и днем, и ночью...

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

12 мая 1956 года

«...Работа комиссии захлебнулась. Комиссия сидит еще в Спасске и каждый день освобождает по 70 человек. Не подле-

жат освобождению только террористы, которых немного. Комиссия запросила Москву о создании параллельных трех комиссий по Карлагу, в котором вместе с нами находятся 750 тысяч заключенных. А всего на территории Казахстана находятся десятки лагерей таких, как Карлаг. Лагерное начальство в работу комиссии не вмешивается. Оно в панике: в случае нашего освобождения начальство остается без работы...

Мы слышали, что на имя Председателя Президиума Верховного Совета Ворошилова пришло из-за границы заявление от вдовы Троцкого — Седовой. Она просит реабилитировать ее мужа посмертно и наказать его убийц... Сообщение об этом передавалось по "Голосу Америки"».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

18 мая 1956 года

«Ты очень долго не писал мне и напугал меня. Если бы тебя постигло новое несчастье, то я умерла бы с горя. Жизнь без тебя мне не нужна. На что она мне? Думая об этом, я в полный голос сказала вслух: «Вот и все! Этот удар я не перенесу!»

От этих слов, сказанных мною, видимо, очень резко и громко, вздрогнула, испугавшись, кошка. Она повернула ко мне мордочку и пристально впилась в меня своими зелеными глазами... Но вскоре пришла Лиза-почтальон и принесла пачку писем от тебя. Теперь я счастлива.

Аля».

МУЖУ ИЗ ГАЛАНИНО

26 мая 1956 года

«...Началось! В начале мая меня вызвали для разговора по телефону с райкомом партии Казачинска, а потом к моей землянке подъехала легковая машина. Второй секретарь райкома спросил меня:

—  Вы писали XX съезду партии?

—  Я писала, — ответила я.

—  Тогда собирайтесь — поедете в райком!

Мы мчались по Енисейскому тракту на предельной скорости. У меня в голове все перепуталось: «Уж не шутят ли со мной в сотый раз?» Радужные надежды молниеносно сменились огорчением.

В райкоме меня встретили ласково и долго обо всем расспрашивали. Потом мне дали в руки анкету на восстановление в партии и сказали:

— Возьмите домой, там заполните и вместе с тремя характеристиками пришлете в райком.

Все это я уже сделала. Характеристик было не три, а пять — все отослала в казачинский райком. А потом пошла в комендатуру МГБ и рассказала об этом. Чекисты с недоверием смотрели на меня, и один из них грубо крикнул: - Брось трепаться! Иди и лучше работай!

Всю ночь я не сомкнула глаз. Мне показалось, что в райкоме меня обманули...

Аля».

МУЖУ ИЗ КРАСНОЯРСКА

8 июня 1956 года

«Я приехала в Красноярск без разрешения комендатуры. Я не могла больше ждать, я истомилась подозрениями. В краевой партийной контрольной комиссии мне сразу сказали, что «произошла досадная ошибка: чтобы восстановиться в партии, нужно раньше реабилитироваться по судебной линии. Я не хочу из-за вас потерять свой партбилет. У вас много старых грехов, которые вам партия никогда не простит... Ваш муж — троцкист, а вы вообще неустойчивая... Освобождать из заключения таких не будем!» А я-то, дура, поверила и обрадовалась. Нет, за правду нужно бороться!

Аля».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

17 июня 1956 года

«Я знаю, тебе тяжело. Это видно по письмам. Но свобода уже на пороге. Мне пришло из Москвы извещение о моей реабилитации за 1936-й и 1949 годы. Мой 1932 год еще разби-

рается... Из-под стражи пока не освобожден. Это решится на днях. Сегодня же мне пришло письмо из Комитета по партконтролю при ЦК КПСС. Письмо извещает, что мое прошлогоднее заявление в ЦК переслано для рассмотрения в карагандинский обком. Странно. Я ведь еще нахожусь в заключении. Наверное, у них закружилась голова. А твой Поллит из Красноярска подлец и провокатор!

Целую. Александр».

ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

19 июня 1956 года

«Вчера был на правительственной комиссии. Сердце хотело выпрыгнуть, как птица из клетки. Из-за стола на меня глядели два десятка недружелюбных глаз. Все эти члены комиссии — сталинские выкормыши. Они не одобряют нового курса, но подчиняются ему из страха. Председатель комиссии спросил меня:

—  Вас за что посадили?

—  Ни за что, — ответил я.

—  Ну, а в чем вас обвиняли? — переспросил он.

— В чем обвинили меня, в том вчера уже оправдали,— ответил я.

Я рассказал ему о сообщении Верховной прокуратуры, которое пришло на днях. Комиссия об этом ничего не знала. Срочно пошли искать лагерного начальника спецчасти, а я сидел и нервничал целых пять часов. Наконец его привели, сильно выпившего. Вскоре меня опять вызвали на комиссию и объявили:

— Комиссия вас из заключения освобождает.

Так просто разрешилась моя судьба. Сегодня я заполнил анкету на получение паспорта. Мы с тобой скоро увидимся!

Целую тебя!»

ТЕЛЕГРАММА ЖЕНЕ ИЗ КАРАГАНДЫ

26 июня 1956 года

ОСВОБОЖДЕН. ВЫЕЗЖАЮ ДОМОЙ. ЖДУ ТЕБЯ ВОРОТЫНСКЕ. ЦЕЛУЮ

ТЕЛЕГРАММА МУЖУ В ВОРОТЫНСК ИЗ КАЗАЧИНСКА

7 июля 1956 года

НЕ ХВАТАЕТ СЛОВ ВЫРАЗИТЬ СВОЙ ВОСТОРГ. Я СЧАСТЛИВА. ПОЗДРАВЛЯЮ С ОСВОБОЖДЕНИЕМ. ВЕРЮ В НАШУ ВСТРЕЧУ. АЛЯ

ЖЕНЕ ИЗ ВОРОТЫНСКА

8 июля 1956 года

«...Я уже дома. Был проездом в Москве и заходил к Леночке. Потом побывал в Верховной прокуратуре, где по твоему делу беседовал со спецпрокурором Скриповой. Она показала мне протокол заседания Верховной прокуратуры, в котором было написано следующее:

«Была неправильно осуждена в 1932-м, 1936-м и 1949 годах».

За подписью Генерального прокурора Руденко протокол направлен в Верховный Суд. Через неделю-две ты получишь извещение о полной реабилитации и чистый паспорт. Потом я пошел по своим делам к заместителю Генерального прокурора Салину. Этот толстый и строгий дядя сидел в мягком огромном кресле и снисходительно разговаривал со мной. Вот что он мне сказал (дословно):

— Вы кадровый троцкист, а мы кадровых не реабилитируем. Мы восстановили в партии исключительно рабочих-троцкистов, которые примкнули к Троцкому по ошибке. Такая сейчас установка в ЦК. Вы должны молиться Богу, что остались живы. Если бы вас арестовали не в 1932-м, а в 1934—1935-м, вас бы давно расстреляли. Мы знаем, что вы человек волевой. Если бы тогда, в 1927 году, победил Троцкий, вы были бы нашим палачом.

Так откровенно разговаривал палач со своей жертвой. Что ж, «святому» «святое» и снится...»

МУЖУ ИЗ КАЗАЧИНСКА

26 июля 1956 года

«...Слава Богу, кошмар кончился! Я получила чистый и бессрочный паспорт! Мне сообщили о полной моей реаби-

литации. У меня вырастают крылья! В партии буду восстанавливаться в Москве.

Целую тебя. Аля».

МУЖУ ИЗ МОСКВЫ

26 сентября 1956 года

«Мое партийное дело о восстановлении в партии будет слушаться в МГК 1 октября. Приезжай в Москву 2 октября. Очень огорчена осложнением твоего дела с 1932 годом.

Целую тебя. Аля».

МУЖУ ИЗ МОСКВЫ

9 октября 1956 года

«...Волноваться я не хотела и думала спокойнее отнестись к неудаче с твоим восстановлением в партии. В нашей жизни было всякое. Однако твоя судьба до сих пор не устроена, а это значит, что надо всегда быть готовой к неожиданным огорчениям. И это снова взволновало меня. Теперь тебя опять лишат работы и откажут в персональной пенсии. Опять ты будешь, как затравленный на задворках... Хорошо, если это не отразится в сотый раз на моем общественном положении. Вот и опять на нашем пути начинается распутье... А как я мечтала о нашем счастье! Придется доживать век в Воротынске...

Аля».