К сожалению, фонд мемуарной литературы не богат воспоминаниями о Бенедикте Лившице (1886–1938), поэте, во многом недооцененном. Его имя то и дело мелькает в различных текстах, однако специально посвященные ему страницы можно пересчитать по пальцам¹ . Слова поэта о себе самом, сказанные в начале пятой главы “Полутораглазого стрельца”, как кажется, применимы и к его посмертному существованию:

“Литературный неудачник, я не знаю, как рождается слава. Постепенным ли намывом, как Анадиомена из пены морской? Или вулканическим извержением, как Афина из головы Зевса?

Бог ее ведает, как это происходит.

Я не видел ее возникновения даже вблизи.

Не избирал неудачничества как профессию, хотя оно, конечно, профессия и даже специальность”² .

В стихотворном цикле “Эсхил”, написанном за четыре года до ареста, Лившиц предельно точно описывает свою литературную судьбу:

Нас опорочит кенотаф лукавый,

Едва земля сокроется из вида…

Лишь ты одна, за рубежом зари

Оставив груз моей посмертной славы,

В единосущном мраке, феорида,

Свой черный парус раствори!³

Помимо “злого рока”, существовали, конечно, и другие причины невнимания к поэту. Здесь нельзя не упомянуть выбранную Лившицем стратегию бытового поведения. В самые тяжелые годы он старался хорошо одеваться, быть предельно вежливым, целовать руку дамам при встрече. Вероятно, у многих людей это ассоциировалось с благополучием, оставляло чувство искусственности и вызывало неприязнь. Так, например, в воспоминаниях Л. К. Чуковской описывается следующий эпизод, Лидия Корнеевна, у которой только что арестовали мужа, встречает на улице Лившица:

“…Увидев меня, Бенедикт Константинович замедляет шаг, улыбаясь величественно и благосклонно. Здороваемся. Задержав мою руку в своей, он долго и тщательно отгибает край моего рукава и перчатки, освобождая на руке местечко для поцелуя.

— Слыхал я, моя дорогая, — говорит он величаво и ласково, — у мужа вашего какие-то неприятности? Ну ничего, потерпите немножко, недоразумение должно разъясниться.

Мы прощаемся. Снова операция с рукавом, перчаткой и поцелуем. Ободрив меня таким образом, Бенедикт Константинович продолжает прогулку. А дня через три, в очереди на букву „Л“ ко мне подходит молодая балерина. <…> Бенедикта Константиновича взяли две ночи назад…” ⁴

Мы привели только часть цитаты, посвященной поэту, но и по ней видно, что подобное поведение вызывает у мемуаристки чуть ли не раздражение. Конечно, обеспокоенной судьбой мужа, ей было не до подобных формальностей. Думается, однако, что такое восприятие социального поведения проявлялось у многих людей, знавших поэта.

Невосполнимой утратой является тот факт, что жена поэта, Е. К. Лившиц (1902–1987), прожившая долгую и трудную жизнь, не оставила подробных воспоминаний о своем муже⁵ . При таком дефиците информации важно любое свидетельство, и, конечно, особенно ценными оказываются воспоминания человека, знавшего Лившица на протяжении нескольких лет.

Ниже мы публикуем очерк о Лившице, принадлежащий перу М. Н. Чуковской (1905–1993), переводчицы, мемуаристки, жены писателя Н. К. Чуковского (1904–1965). Вообще, с семьей Чуковских поэта связывала многолетняя дружба. С Корнеем Ивановичем он познакомился еще в пору своей футуристической деятельности и не раз гостил в Куоккале, записывая в “Чукоккалу” стихотворные экспромты. Переехав в 1922 году из Киева в Петербург, Лившиц стал близким другом Н. К. Чуковского. Они жили в одном районе и часто ходили друг к другу в гости. Общался поэт и с женой писателя, Мариной Николаевной.

Когда поэта арестовали, Е. К. Лившиц прибежала к друзьям. М. Н. Чуковская писала ей спустя много лет: “Помню, как Вы, дрожа, прибежали к нам в октябре 1937 г. и сказали об аресте Б. К. Помню, что я пришла с маленьким <...> с гулянья, уложила его и стала убирать Колину комнату. Помню свое потрясение, Вашу растерянность”⁶ .

После смерти Лившица дружба между семьями не прекратилась. Екатерина Константиновна до конца жизни переписывалась с М. Н. Чуковской, делилась с ней новостями, проблемами и размышлениями. Марина Николаевна очень хотела, чтобы Е. К. Лившиц написала воспоминания. В декабре 1986 года исполнялось сто лет со дня рождения поэта, в Союзе писателей планировался вечер, посвященный его памяти. Екатерина Константиновна очень беспокоилась о предстоящем мероприятии: кто придет? Что будет сказано? Сможет ли прийти она сама?⁷

Тогда же, вероятно, по просьбе своей подруги, М. Н. Чуковская написала несколько страниц о Лившице. На наш взгляд, этот текст интересен не только тем, что является еще одним свидетельством о поэте, но и тем, что в нем представлен другой взгляд на бытовое поведение Лившица. Воспоминания печатаются по машинописи, хранящейся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (Ф. 1315. № 166. Л. 1–3).

Марина ЧУКОВСКАЯ

Воспоминания о Бенедикте Лившице

Как трудно воскрешать в памяти события, факты, людей более полувековой давности. Многое безвозвратно затянулось черной пеленой забвения, кое-что осталось в памяти. Я хорошо знала Бенедикта Константиновича на протяжении 12 лет, мы часто встречались, и вот те крохи воспоминаний, что сохранились в моей памяти.

Как-то в самом начале 20-х годов мы с Николаем Корнеевичем зашли в Дом искусств⁸ . Как всегда, поэты читали свои стихи. В комнате кругом сидели слушатели, поэты выходили на середину и читали. Никакой эстрады не было, только одиноко стоял стул, на который можно было либо опереться, либо сесть. Не помню и слушателей, но их было довольно много. Поэты выходили, прочитывали стихи, им или хлопали, или провожали молчанием, и они снова возвращались на свои места.

Помню, как уверенно вышел крупный, красивый человек в полувоенном френче, оперся на стул, чуть отставил ногу в блестящем офицерском сапоге⁹  и громким торжественным голосом прочитал стихи, сложные и по образам, и по мысли и совсем непохожие на те, что читали остальные поэты.

Это был Бенедикт Лившиц.

Лившиц мне запомнился, он выделялся среди молодых поэтов того времени и своей римской красотой, и щегольской одеждой. Николай Корнеевич хорошо знал его, Лившиц часто бывал в доме его отца. Но они долгое время не встречались: Лившиц жил в Киеве.

Лето 25 года мы жили в Пушкине, тогда еще в Детском Селе. У меня родилась дочка, я возилась с ней, Николай Корнеевич работал. Как-то он пошел купаться и вернулся с Лившицем — они встретились, узнали друг друга, заговорили о поэзии, литературе, и трудно было расстаться. Разница в возрасте была чуть ли не в 20 лет, и я очень смущалась, когда Бенедикт Константинович поцеловал мне руку и разговаривал как “со взрослой дамой” — а ведь чувствовала я себя совсем девчонкой! Вскоре он пришел опять и привел молодую хорошенькую жену, бывшую чуть-чуть меня старше. Естественно, что нас потянуло друг к другу, тем более что Ек. Конст. ждала ребенка¹⁰ . И они часто стали приходить к нам, благо жили неподалеку, тут же в Пушкине.

Несмотря на большую разницу в годах, Н. К. подружился с Б. К. Они часто встречались и, конечно, читали друг другу стихи, обсуждая и разбирая их. Никакого покровительства не было в отношении Б. К. к Н. К. Вообще, уважительность к чужой работе было очень заметной чертой Б. К. Главное, что он требовал от поэта – чтобы у поэта был свой голос, пусть небольшой, да отличный от других голосов. Об этом он пишет в своем стихотворении “Ни в сумеречном свете рая”:

Не осуди моей гордыни

И дай мне в хоре мировом

Звучать, как я звучал доныне <,>

Отличным ото всех стихом¹¹ .

Вышло так, что и в Ленинграде мы оказались близко живущими друг от друга. Бывало, встретишь Б. К. на улице, и всегда он останавливался, и по старомодному оттягивал перчатку и целовал мне руку, не обращая внимания на то, что старая изношенная перчатка отнюдь не годилась для такой торжественной церемонии.

В то время Б. К. много переводил — и грузин, и французов. Отличные его переводы давно стали классиками этого жанра. Я хорошо помню то сильное впечатление, которое на меня произвел его перевод “Искательницы вшей” А. Рембо в его выразительном, несколько торжественно чтении¹² .

Вообще, все что он делал, носило на себе отпечаток торжественности. <Далее следует зачеркнутый текст: Помню, в начале 30-х годов к писателям круто повернулась фортуна. Печататься стало неимоверно трудно. А жить надо было. Многие подыскали себе службу и стали служащими. Пришлось служить и Б. К. Помню, один наш приятель нашел ему работу в каком-то небольшом учебном заведении. Там Б. К. исполнял обязанности зав. учебной частью. Помню, как важно и с какой торжественностью относился он к новым своим обязанностям, хотя и горевал об оставленной литературе. К счастью, времена переменились, и вскоре Б. К. снова мог заняться любимым делом>.

Лившиц любил красивые вещи, старинную мебель, живопись¹³ . Помню, < далее следует зачеркнутый текст: что крошечная квартира их в полуподвальном этаже была обставлена мебелью, купленной на распродаже в Зимнем дворце — тогда существовали такие распродажи, да вот денег не было ни у кого>. Большая картина Экстер¹⁴  висела на стене – Б. К. любил левую живопись. Это сближало его с братьями Бурлюками¹⁵ , о которых он много рассказывал. Всегда интересно было слушать его рассказы. Отношения его с Бурлюками, с Маяковским и другими футуристами прекрасно описаны в интереснейшей книге “Полутораглазый стрелец”, давно ставшей библиографической редкостью^16 .

И вот через много-много лет, в 1956 году, нам довелось встретиться с Давидом Бурлюком на даче у Вс. Иванова¹⁷  в Переделкине. Бурлюки уже давно жили в Америке и наконец приехали в гости на родину. По рассказам Б. К., я ожидала встретить медведеобразного старика, а Бурлюк оказался маленьким, сгорбленным, очень болтливым. С ним — его жена, издательница его произведений, Мария Никифоровна. Сухонькая голубоглазая старушка в шляпке с кружевами, в вязаной, словно детской кофточке. Бурлюка она называла “папа”. Боятся простуды — фуфайки, колпачки, хотя был май и тепло. Вероятно, многое перепуталось у них в голове.

— А где дети Корнея Ивановича? Ведь вы прямо из Куоккала приехали?

Бурлюк читал свои стихи:

— Как широка река? — спросили у Харона.

—