ПРЕДИСЛОВИЕ

В сентябре 1939 года Первый Международный конгресс биофизиков, собравшихся в Нью-Йорке, избрал одним из своих почетных президентов советского ученого Александра Леонидовича Чижевского. Это была честь, которой удостаиваются немногие. Выдвигая кандидатуру А. Л. Чижевского на соискание Нобелевской премии, конгресс отмечал, что многогранная научная, литературная, художественная деятельность ученого дает основание характеризовать его «как Леонардо да Винчи двадцатого века...»

И в самом деле, круг интересов А. Л. Чижевского (1897—1964 гг.) был чрезвычайно разнообразен: от астрономии — до поэзии, от математики — до истории, от биологии — до живописи.

Во многих разделах науки Чижевский был первопроходцем, что обусловило сложность, а порою и противоречивость его исканий. Вокруг некоторых открытий ученого много лет не прекращались споры. Но новаторский характер этих открытий предопределил непрерывно растущий интерес к его работам, появление все новых последователей и приверженцев.

Возрастают от года к году актуальность и значимость многих идей ученого; они все чаще получают подтверждение современной науки и практики. Мощный толчок экспериментальной проверке этих идей дали потребности такой новой отрасли науки, как космонавтика.

Особенно велики заслуги Александра Леонидовича перед космической биологией, в самых разнообразных ее аспектах. Люди, занимающиеся проблемами космоса — ученые, конструкторы и мы, космонавты, часто в своей работе непосредственно сталкиваемся с проблемами, которые разрабатывал и успешно решал Чижевский. Мы отдаем ему за это дань уважения и признательности.

Научная и изобретательская деятельность А. Л. Чижевского протекала с 1915 по 1964 годы в трех основных направлениях: аэроионизация и ее практическое применение; разнообразные солнечно-земные связи (влияние солнечных излучений па жизнь Земли); применение математических методов к изучению физических свойств крови в кровяном русле.

Во всех этих направлениях труды Чижевского имеют основополагающее значение. Их ценность возрастает еще и оттого, что, как правило, они имеют выход в практику.

Труды ученого помогают сегодня в работе и медикам, и ветеринарам, и астрономам, и космонавтам, и биологам, и прогнозистам.

Предлагаемая вниманию читателя книга относится к немногочисленным мемуарам ученых. Александр Леонидович трудился долгие годы над своими воспоминаниями, вплоть до самой смерти. Здесь нашли отражение многие интересные события из истории отечественной науки; описаны встречи автора с такими учеными, как И. П. Павлов, В. М. Бехтерев, Н. А. Морозов, А. В. Леонтович, с политическими деятелями — А. В. Луначарским, Н. А. Семашко, с писателями М. Горьким, В. Маяковским, В. Брюсовым; вскрывается любопытная страница в истории науки, посвященная зоопсихологической лаборатории известного дрессировщика В. Л. Дурова. Но самое большое место в книге занимают встречи с Константином Эдуардовичем Циолковским, тесную дружбу с которым автор пронес через многие годы жизни.

Чижевский не был так называемым кабинетным ученым, оторванным от насущных жизненных проблем. Это был ученый-патриот, ученый-гражданин. Знакомясь с его воспоминаниями, читатель почувствует, как Александр Леонидович любил свой народ, как принимал близко к сердцу его заботы, как радовался его успехам. Но сама специфика научных исканий приводила ученого к глобальным проблемам. На страницах этой книги часто повторяется одна мысль: люди, берегите свою землю, воздух, моря, океаны от загрязнений, берегите мир от атомной войны, которая может уничтожить все живое на планете. «Многие тысячи ученых и правительства ряда стран,— пишет Чижевский,— особенно правительство СССР, сознавая величайшую ответственность перед настоящим и будущим человечества, взывают к рассудку. Они обращаются к мудрости президентов и сердцам военачальников, которым достаточно, образно говоря, «нажать кнопку», чтобы часть человечества была уничтожена, а другая отравлена радиоактивным аэрозолем...»

Сегодня, когда наша партия и наше правительство неустанно добиваются ликвидации опасности ядерной войны, когда прогрессивное человечество прилагает огромные усилия, чтобы избежать загрязнения мирового океана, земной атмосферы и почвы, книга А. Л. Чижевского «Вся жизнь» прозвучит особенно актуально.

Летчик-космонавт СССР, Герой Советского Союза

В. Севастьянов

СТРАНИЦЫ ДЕТСТВА И ЮНОСТИ

родился 26 января 1897 года в семье кадрового военного. Мой отец служил в артиллерии. Моя мать, Надежда Александровна, умерла, когда мне не было еще и года, и я ее, конечно, совершенно не помню.

Как бы сложилась моя дальнейшая судьба, мое воспитание, мой духовный рост, сказать трудно, если бы не одно событие, обусловившее весь дальнейший ход моей жизни. Событие это заключалось в переезде на постоянное жительство к моему отцу его родной сестры, Ольги Васильевны Чижевской-Лесли, моей тетушки и крестной матери. У тетушки произошел разрыв с мужем, и она решила уехать от него, сперва — за границу, затем переселиться к брату, моему отцу. Это было в 1899 году. Начиная с этого года, она жила до самой своей смерти с нами, воспитала меня, вложила в меня свою душу, все свое чудеснейшее сердце редчайшей доброты человека и умерла на моих руках. Она стала второй, настоящей, действительной матерью, и этим священным именем я и называл ее всю жизнь, называю и теперь, после ее смерти. Память ее для меня священна. Вместе с нами жила и мать моего отца, Елизавета Семеновна, с которой бок о бок я прожил одиннадцать лет, и которая была моим первым учителем и воспитателем.

Бабушка моя получила домашнее, но блестящее по тому времени образование. Ее отец и мать, несмотря на большую семью, были весьма гостеприимными хозяевами, имели открытый дом, принимали гостей и тратили деньги, не стесняясь и не думая о будущем. Бабушка хорошо владе-

ла французским, английским и немецким языками, читала по-итальянски и по-шведски, увлекалась смолоду акварельной живописью и вышиванием. Прекрасно знала историю, особенно историю средневековья. С детства она была приучена к труду. Я очень любил мою бабушку и хорошо помню некоторые рассказы из ее жизни, которую со справедливостью можно назвать трудовой.

Ввиду моего слабого здоровья, меня часто вывозили за границу — во Францию и Италию. Таким образом, будучи еще семилетним мальчиком я занимался живописью у художника Нодье, ученика знаменитого Дега.

В декабре 1906 года мы переехали в город Белу Седлецкой губерний. Здесь была расквартирована 2-я Артиллерийская бригада, где служил мой отец.

Он был принципиальный враг городов, любил чистый воздух, деревенскую жизнь и считал, что человек должен жить среди природы и проводить большую часть жизни на воздухе.

Хотя Бела была маленьким городком, но все же в ней имелось немало хороших каменных домов. И все же отец предпочел снять за городом небольшое поместье, расположенное среди полей и окруженное обширным фруктовым садом и огородом. Я с живым интересом следил за двигавшимися мимо нас панорамами новых мест, где мне предстояло жить. Отец давал объяснения.

— А вот это Белская гимназия, где тебе, может быть, придется учиться.

В это время мы проезжали мимо большого трехэтажного белого дома, расположенного на углу двух улиц. Через несколько минут миновали густой парк и, наконец, выехали на шоссе. Просторные сани с хорошей полостью, запряженные парой коней, быстро скользили по ровной дороге. Отец указал на темное пятно вдали и сказал, что это наше новое местожительство. Не прошло и пяти-семи минут, как лошади повернули влево, переехали мостик через шоссейную канаву и подъехали к дому. Выскочив! из саней, я быстро вбежал в дом и, поздоровавшись с денщиком отца, обошел все комнаты, рассматривая все по порядку. Дом уже был почти целиком меблирован, во всех шести комнатах горели лампы, кое-где были разостланы ковры и развешены картины.

На другой день был получен багаж, раскрыты все сундуки и чемоданы. Мы начали устраиваться. На моем письменном столе появились любимые вещи — роговая чер-

нильница, подставка для ручек и карандашей, портреты бабушки и дедушки, томики Лермонтова и Пушкина, детские антологии стихов Гете, Гейне, Байрона, Гюго и стопки красных с золотым обрезом книжек «Bibliotheque rose». На самой верхней полке этажерки был помещен большой глобус. Пониже лежали учебники—Ветхий и Новый завет, четыре грамматики — русская, французская, немецкая и английская, хрестоматия на четырех языках, арифметика Евтушевского, русская история Остроградского, популярная астрономия Фламмариона, популярная физика и ряд других книг, среди которых «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу, «Робинзон Крузо», повести Диккенса, полное собрание сочинений Жюля Верна, Дюма-отца, Фенимора Купера и многие другие.

Как я любил мои книги, как берег их и заботился об их сохранности! С отцом я состязался в числе приобретаемых книг. Я «зарабатывал» деньги у бабушки и мамы за хорошо выученные уроки и стихи и приобретал книги, химические реактивы и всякого рода механические игрушки, чтобы переделывать их на свои «изобретения». Но в то время, как книги я любовно хранил, делая им обложки, все прочее горело в моих руках.

К десятилетнему возрасту я перечел всех классиков-фантастики на русском и французском языках и лирику великих поэтов, умело подобранную в детских антологиях. Многие из моих детских книг сохранялись у меня в Москве, несмотря на всевозможные перипетии жизни...

В день приезда я несколько раз выходил в сад.

Когда я после прогулки вернулся домой, все было неузнаваемо. Привезенным вещам были отысканы места, по стенам красовались вышитые ковры, панно и картины работы бабушки, и все остальное стояло на местах. Расстановка всех вещей происходила под наблюдением мамы, бабушка в своей комнате была занята приведением в рабочее состояние своих орудий производства — больших и малых пялец на дубовых подставках с особыми металлическими зубчатыми колесиками для равномерного натягивания канвы. Груды яркой шерсти всех цветов и оттенков лежали на разостланных простынях. Отец еще не возвращался со службы, и я прошел к нему в кабинет, где уже была зажжена лампа. Первое, что мне бросилось в глаза, это мой беленький письменный стол с чернильными пятнами посередине, который стоял близ отцовского письменного стола, большого, со многими ящиками. «Значит,— по-

думал я, — мы будем вместе, я — учиться, папа — работать!»

Комнаты бабушки и мамы и по размерам, и по убранству были одинаковы и весьма скромны: кровать, зеркало, гардероб и, кажется, больше ничего.

Когда я сейчас ретроспективно просматриваю всю свою жизнь, я вижу, что основные магистрали ее были заложены уже в раннем детстве и отчётливо проявили себя к девятому или десятому году жизни. Уже в детстве душа моя была страстной и восторженной, а тело — нервным и легко возбудимым. Все в мире привлекало мое внимание, решительно все вызывало во мне любопытство или любознательность. И на все я откликался, как эхо, всем своим существом — и душой, и телом. Я жадно поглощал все, что открывалось моему взору, что, становилось доступным слуху и осязанию. Не было и нет такой вещи, явления или события, которые не оставили бы во мне следа. Я не знаю, что такое «пройти мимо». Я не знал и не знаю, что такое безразличие, пренебрежение или нейтралитет. Этих понятий для меня не существует. Нет для меня и другого состояния: спокойствия. Моя стихия — великое беспокойство, вечное волнение, вечная тревога.

И я всегда горел внутри! Страстное ощущение огня — не фигурального, а истинного жара было в моей груди. В минуты особых состояний, которые поэты издревле называют вдохновением, мне кажется, что мое сердце извергает пламень, который вот-вот вырвется наружу. Этот замечательный огонь я ощущал и ощущаю всегда, когда мысли осеняют меня или чувство заговорит. Прекрасные произведения искусства и творения науки мгновенно вызывают во мне ощущение этого внутреннего жара.

И я всегда был ненасытен и всегда жаждал. Если бы у меня были тысячи глаз и тысячи рук, я всем бы им нашел работу. Я все хотел сам видеть, все слышать, все ощущать, во все проникнуть и насытить, наконец, свою неутолимую жажду. Ни разу в жизни я не был чем-либо удовлетворен.

Да, я никогда не знал удовлетворения. Что бы ни вышло из-под моего пера, моей кисти, из моих лабораторий, могло меня удовлетворить лишь на час или день. Затем чувство досады и неудовлетворенности закрадывалось в мое сердце.

Неудовлетворенность — страшное состояние! Хотя еще более тяжелое состояние — это сомнение в своих силах, в своих возможностях, в своих способностях, в избранном пути. И это состояние мне хорошо знакомо. Но известны

и его корни: оно результат болезненного здоровья, расстроенных механизмов нервной системы. Неудовлетворенность же — это тончайшая игра духовных сил, сил мощных, но требующих от своих творений еще большего превосходства, еще большего совершенства. Когда неудовлетворенность и сомнения появляются одновременно на духовной арене и вступают с вами в борьбу, тяжелые часы переживает творец!..

1 августа 1907 года я в первый раз пошел на уроки в гимназию.

Живо вспоминаю небольшое здание этой провинциальной гимназии. Всего 9 классов с приготовительным, без параллельных, из них четыре класса были расположены на нижнем и пять классов — на верхнем этаже. Рекреационного зала не было; его заменяли большие широкие и светлые коридоры. В верхнем этаже помещалась приемная директора, учительская комната и церковь. Внизу же, под широкой лестницей, швейцар Карп продавал во время большой перемены булочки, бутерброды, пирожки и конфеты. Все помещения гимназии — классы, коридоры и прочие отличались исключительной чистотой, все, как говорится, блестело: директор был немец, человек страшно требовательный и в то же время гуманный и симпатичный. Национальный состав учащихся был достаточно пестр: русские, белорусы, украинцы, поляки, евреи, немцы. Классовый состав был такой: дети чиновников, мелких торговцев, мещан, духовенства и на всю гимназию — три-четыре дворянчика.

Накануне первого дня занятий я уже был облачен в гимназическую форму, принятую в Беле: черные длинные брюки и черная суконная рубашка со светлыми пуговицами, серое пальто с синими петлицами и белым кантом вокруг них, синюю форменную фуражку с белым кантом и серебряным гербом, состоящим из лавровых веток с двумя буквами «Б. Г.» посередине. Туго накрахмаленный воротничок немного вылезал из-под стоячего воротника форменной рубашки. В парадных случаях полагался длинный однобортный мундир с пуговицами посередине, сшитый в талию, с широким серебряным галуном на высоком воротнике.

Вечером, перед сном, накануне первого дня занятий, ранец был натискан необходимыми книжками, в соответствии с уроками следующего дня, примерен к осеннему драповому пальто, сшитому по установленной форме ко-

ротким. Когда ранец был надет мне на спину, я покраснел до корней волос: носить ранец на спине показалось мне крайне унизительным. «Ставить под ранец» было одним из дисциплинарных наказаний в русской армии того времени. Тяжелый ранец привешивался на спине солдата, который должен был смирно, не шевелясь, простоять час, два, три — в зависимости от наказания с шашкой или ружьем «на караул», то есть в вытянутой руке. Во время этого наказания солдата выставляли где-либо в людном месте, и он не имел права сделать ни малейшего движения, произнести ни слова. Учащиеся кадетских корпусов также подвергались этому наказанию. Сколько раз я видел, как несчастные солдаты «стояли под ранцем», и мне всегда было неловко и стыдно проходить мимо них,— я шел опустив глаза в землю, чтобы не смутить и без того несчастного солдата. Поэтому, когда к моей спине прикрепили ранец, я почувствовал себя за что-то наказанным и был обижен и смущен этим обстоятельством.

На другое утро, к 8 часам, к крыльцу была подана коляска, запряженная парой серых в яблоках лошадей, и я, вылощенный и одетый с иголочки, был готов ехать в гимназию. (Надо было ехать на лошадях, так как мы жили за городом.) Перед отъездом все расцеловали меня и благословили. Отец, проводив! меня до передней, сказал:

— Рекомендую тебе, Шура, не подъезжать к самой гимназии, а выйти из экипажа раньше: ведь там учатся разные дети, среди них есть и бедные. Благороднее и лучше особенно ничем не выделяться. Впрочем, делай, как знаешь!

Я не послушался совета отца. Мне, наоборот, хотелось выделиться из той массы учеников, которую я ожидал встретить еще у подъезда. Но я приехал за полчаса до занятий и чуть ли не первым вошел в гимназию.

Особый трепет овладел всем моим существом. Тот трепет, который может быть приписан моей обостренной чувствительности и повышенной нервной возбудимости. Он не оставлял меня на протяжении всех ученических лет, всего студенчества и сопровождал во время публичных выступлений. Что это: болезнь, страх, трусливость, застенчивость, неуверенность в себе, или таково было влияние на меня класса, аудитории, зала заседания? Но этот трепет остался у меня на всю жизнь и заставил меня ненавидеть всякие экзамены, лекции, дискуссии и прочие публичные выступления.

В четверть десятого раздался звонок, и нас собрали в классы, а оттуда после переклички мы, предводительствуемые классным наставником, проследовали в гимназическую церковь. После молебна по случаю начала занятий мы разошлись по классам. Наш классный наставник и он же преподаватель немецкого языка, неотлучно находился при нас.

Мое слабое здоровье, частые головные боли, сверхчувствительность ко всему окружающему, резко повышенная нервная возбудимость благоприятствовали развитию таких сторон моей души, которые не могли безразлично относиться к искусствам. С раннего детства я страстно полюбил музыку, поэзию и живопись, и любовь эта с течением времени не только не уменьшалась, а принимала все более страстный характер даже тогда, когда корабль моих основных устремлений пошел по фарватеру науки.

В возрасте трех-четырех лет я знал наизусть несколько маленьких русских, немецких и французских стихотворений, которые меня бабушка заставляла читать вслух.

С самого раннего детства я любил поэзию. Стихи были мой тайной страстью,— тайной, ибо я стыдливо оберегал ее от чужих взоров. Когда меня спрашивали, люблю ли я стихи, я конфузился, когда заговаривали в моем присутствии о поэзии, я краснел, как пион, как будто это было что-то запретное, недозволенное мне. В действительности было как раз наоборот: родители всячески поощряли мой интерес к поэтическим произведениям.

На всю жизнь у меня осталось яркое воспоминание о том, как я однажды оскандалился перед отцом во время чтения стихотворения Лермонтова «Казачья колыбельная песня». Это произошло через несколько дней после нашего приезда в Белу. Мне тогда было девять лет, и я знал много стихотворений, но отец, готовя меня к экзаменам в гимназию, решил придерживаться программы и желал, чтобы я в его присутствии прочел те стихи, которые надлежало выучить.

Живо помню всю обстановку, меня окружающую. Был декабрьский день, по-видимому воскресный; отец все свои воскресные дни из года в год посвящал мне. Мы сидели за моим белым письменным столом, я справа от отца перед томом лермонтовских стихов. Тут же лежала программа приемных испытаний в гимназию. Отец развернул книгу,

и я начал читать «Казачью колыбельную». Сразу же, как по мановению магического жезла, я был перенесен в самое раннее детство. Обрывки смутных воспоминаний поплыли передо мной. Я вспомнил об умершей матери, о нянюшке, которая мне перед сном рассказывала сказки и пела песенки, и чувство грусти и тоски о потерянном рае, о светлой беззаботности защемило мое сердце. Я уже был не тот: я входил в жизнь, и уже первые заботы и первые обязанности начинали давить меня своим грузом, я расставался навсегда с моим светлым детством: начиналось отрочество, я уже должен был учиться. Впервые понятие о долге входило в мою жизнь.

Рядом со мной сидел отец, которого я болезненно-глубоко любил и почитал и в котором был сосредоточен весь мой мир, то есть весь я принадлежал ему, и мне казалось, что я и отец — одно существо: один без другого мы жить не могли. Но отец был человек военный, и боязнь потерять его с самого раннего детства тайно терзала мою душу.

Уже при словах: «но отец твой старый воин» голос мой дрогнул, и в глазах появились слезы. Но я еще крепился, и третью строфу прочел быстрее и громче, чтобы скрыть от отца нарастающее душевное волнение и подступающие слезы. Однако это мне не удалось. Содержание четвертой строфы ударило по самому моему сердцу: мать провожает сына на войну.

Родная мать! А у меня нет родной матери — я сирота. И чувство жалости к себе — острое и болезненное — залило всю душу. Я уже не мог более сдерживаться и разрыдался, припав к отцу и заливая его серую куртку горькими слезами. Я долго еще не мог успокоиться, несмотря на все утешения и ласку отца. Начинал читать, и снова слезы душили меня. Мои рыдания услыхали бабушка и мама и пришли спросить, в чем дело. Отец — человек исключительной душевной чуткости — догадался об охвативших меня эмоциях, ничего не отвечая на их вопросы, успокаивающе махнул рукой, а я еще плотнее прижался к нему. Так я тогда и не дочитал этого стихотворения. Потом я заметил, как отец пошел к бабушке объяснить причину моих слез. Вечером мама и бабушка были особенно ласковы со мною, подозвали меня к себе, целовали, угощали конфетами, и бабушка мне сказала:

— Это, деточка, хорошо, что ты всплакнул при чтении стихов. Значит, у тебя доброе, отзывчивое сердце, Ты пошел в Чижевских: все они добряки удивительные.

Хорошие стихи, настоящая поэзия всегда действовали на мою эмоциональную сферу, и мне всегда стоило большого напряжения, чтобы удержаться от слез.

Я думаю, что в связи со специфическими чертами моего здоровья, в детстве и отрочестве я был несколько Гюлее сантиментален, чем полагалось быть задорному и своенравному мальчику. Я это понимал и стеснялся своей чрезмерной чувствительности, которая проявлялась в форме повышенной слезливости и игры румянца на щеках. Яркий румянец мгновенно заливал мои щеки, проникал к подбородку и ко лбу от самых незначительных обстоятельств, выдавая с головой мои мысли и настроения. Это свойство быстро краснеть сохранялось у меня всю жизнь, лишь частота его появления уменьшалась. Тысячи раз это ставило меня в крайне неловкое, иногда даже двусмысленное положение. Я краснел даже тогда, когда не было повода к этому, краснел от одной мысли — как бы только не покраснеть и тем самым не сделать себя причастным к чуждому мне делу, случаю, разговору. Ужасно неприятное свойство!

Как этим моим свойством пользовались мои друзья и знакомые, особенно во время вечеров, чтобы посмеяться надо мною или поставить меня в неловкое положение! В 1913 году мой отец получил назначение в город Калугу и мы всей семьей переехали туда. Был приобретен дом по Ивановской улице, 10. Я поступил в частное реальное училище Ф. М. Шахмагонова, которое и закончил в 1914 году.

В том же 1914 году я сдал экзамены и поступил в Московский археологический институт. В августе разразилась война, и отец со своей воинской частью выступил на фронт. Начались тревожные дни, полные ожидания и волнений. Отец писал с фронта очень часто, и это нас несколько успокаивало. Так наступил 1915 год.

Как только летом 1915 года я освободился от занятий, тотчас принялся за свои астрономические наблюдения над Солнцем, которыми я увлекался уже давно. Прекрасные телескопы Рейнфельда и Секретана и экран для зарисовки пятен были мною хорошо налажены, и я ежедневно мог вести серьезные наблюдения. Ехать добровольцем на войну я не мог: отец категорически, зная мое слабое здоровье, запретил мне это и даже приказал перестать думать о героических подвигах. Он писал мне из армии наставительные письма и требовал от меня прилежания

в моих студенческих занятиях. Только в 1916 году мне удалось осуществить мое стремление попасть на фронт, и с разрешения отца я поехал вольноопределяющимся в артиллерийскую бригаду на Галицийский фронт. Прослужил недолго, так как был ранен и контужен, награжден солдатским Георгием, а затем демобилизован.

Во всякую погоду, в 9 часов утра, не пропуская ни одного дня, я выносил телескоп и экран на двор и вел зарисовку солнечной поверхности. С чувством ответственности за свою работу я добросовестно на заранее приготовленной бумаге зарисовывал солнечные пятна, со всеми доступными моему хорошему зрению подробностями, записывал в дневник замеченные за сутки или двое суток изменения и затем вычислял поверхность пятна по формуле Вольфа. В моей таблице относительных чисел Вольфа ежедневно прибавлялось по одной небольшой цифре, говорившей о тех процессах, которые происходили на Солнце и были доступны простому изучению.

Ах, какая это была хорошая пора жизни! Молодой мозг стремился к познанию тайн природы и готов был ухватиться за любое явление, в надежде извлечь из него что-либо таинственное, неведомое, никому еще не известное. Отчего я обратился к Солнцу — сказать сейчас трудно, но верно лишь то, что мои студенческие занятия не давали еще пищи для ума, особенно зубрежка исторических и археологических дисциплин. Астрономией же я стал пылко интересоваться еще в 1906 году, то есть девяти лет от роду, а в 1907 году уже написал «Популярную космографию по Клейну, Фламмариону и другим» — «труд», сохранившийся в моем архиве до сих пор.

С каким душевным трепетом и наслаждением я любовался звездами через свой телескоп! Русские, английские и французские звездные атласы лежали поверх археологических учебников. Так было и в моем сердце. Причудливые узоры созвездий я долгое время предпочитал греческой палеографии или истории археологических открытий. Я метался из одной области в другую и наслаждался дивною способностью ума познавать.

Я любил мои астрономические книги и звездные атласы. Помногу раз я подходил к ним, раскрывал, любовался ими со всех сторон, рассматривал и гладил их переплеты, беспричинно перелистывал их, снова ставил на полку в шкафы и, отойдя на шаг-другой, любовался снова.

Еженощные наблюдения в телескоп за звездами рас-

крывали мне все несказанное великолепие надземного мира. Несмотря на протесты мамы, я никогда не приносил телескоп ранее часу ночи. Я приходил возбужденный, с раскрасневшимися щеками и не всегда сразу засыпал. Как часто мне снились те же звезды с их живой игрой, малые и большие бриллианты золотого, рубинового, синего цвета чистейшей воды. Звезды являлись то в одиночку, то сразу по две, вращаясь вокруг общего центра тяжести, то целыми скоплениями, летящими прямо на меня. Но как не влекущи были мои сны, все же звездная действительность была еще прекраснее. И ни разу за всю свою жизнь, тысячи раз прикладывая свой глаз к телескопу, я не мог спокойно смотреть на небесные тела. Даже профессиональная привычка не освободила меня от благоговения перед красотою и величием неба.

Уже одно прикосновение к телескопу вызывало во мне странно-напряженное чувство, похожее на то, когда человек ждет свершения чего-то загадочного, непонятного, великого. Но при взгляде в окуляр я почти всегда испытывал и испытываю головокружение и ту спазму дыхания, о которой говорят «дух захватывает». Это чувство похоже па то, которое испытывает человек, вдруг представший перед пропастью: окружающая красота влечет его взор, глубина потрясает и приводит в действие инстинкт самосохранения. Очарование и ужас сливаются вместе, голова кружится, легкие спастически сокращаются... Как страстно влечет и одновременно пугает звездное небо человеческую душу. Как в бездну, со страхом и неодолимым притяжением заглядываем мы в раскрытое перед нами небо и видим, как живые, горящие сверкающие драгоценные каменья висят в бездне, задрапированной черным бархатом. Всех размеров, одна дальше, другая ближе, сверкая сотнями золотистых оттенков, колеблясь и дрожа, наполняют нашу Вселенную рои бесчисленных светил. Только планеты представляются ровными кружками со всеми многоразличными особенностями. Розоватый Марс со своими шапками полярных снегов, полосатый Юпитер, Сатурн с изумительным безупречным кольцом, наконец, наш спутник — Луна с фантастическими пейзажами!

Ах, Луна! Не одну ночь я посвятил ее изучению. Кто хоть раз видел в телескоп ночную спутницу, когда она кокетничает с нами, становясь в три четверти, тот уже никогда не забудет волнующего очарования ее мертвого, ее бездыханного ландшафта. Острые пики гор, рав-

нины, как бы циркулем очерченные кратеры, длинные угольно-черные тени, без полутеней, моря без воды, а над всем зелено-желтый, пронзительно слепящий свет, тоже мертвый, холодный, безжизненный. Пустыня, усеянная хребтами и кручами, нечто земное и в то же время вполне отошедшее. Лучшая иллюстрация к понятию «мертвое», бесконечно более выразительная, чем любое мертвое тело на Земле. Холодом мрачной, предельно-мрачной безнадежности веет от вечно незыблемых, пустынных, диких, странно-однообразных форм лунной поверхности. Но холод этот не смущает наше воображение, а, наоборот, возбуждает его, разогревает фантазию, как морозный воздух девичьи щеки, заставляет думать, строить гипотезы. Луна перестает быть только астрономической величиной, она входит в нашу жизнь, мертвая врывается в живое. Ее близость к Земле говорит о взаимодействиях, о системе двух тел — Земли и Луны, связанных мощными узами ньютонианского тяготения, обменом излучений и бог весть еще какими силами, нам неизвестными. Под властью лунного ландшафта я зарываюсь в книги о Луне, книги астрономические, но очень скоро перехожу к книгам, где также изучается Луна в ее влияниях на земную природу, на органический мир, на человека. Я перечитываю все, что касается этого праздного, как сказали бы классически настроенные ученые, вопроса: от сочинений Гиппократа, Гелена и многих других — до Парацельса, Нострадамуса.

В писаниях врачей, философов, историков, поэтов за период в две с половиной тысячи лет я находил мысли о связи между фазами Луны и явлениями органического мира Земли.

Теперь я стал солнцепоклонником! Все книги о Солнце, которые нашел в библиотеке отца, в Калужской городской библиотеке, были мною добросовестно изучены. Все, что можно, я выписал из крупнейших магазинов Москвы и Петрограда. Мои запросы о солнечных книгах полетели в книгохранилища разных городов, я просил о выписках и справках. Как я жалел, что во время войны я не мог свободно общаться с заграницей! Но я не унывал и накапливал свои знания экспериментальным путем. Книги Юнга, Аббота, Аррениуса сделались моими настольными справочниками.

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Однажды в начале апреля 1914 года мы, ученики последнего класса Калужского реального училища, неожиданно узнали, что урок рисования отменяется и вместо него нам прочтет лекцию Константин Эдуардович Циолковский. О нем я уже слышал, что он большой оригинал, освятивший свою жизнь вопросам воздухоплавания. Калужане к нему относились снисходительно, часто с улыбкой, а то и с открытой насмешкой. Но наш директор — естественник, доктор зоологии Федор Мефодьевич Шахмагонов, предупреждая нас о лекции Циолковского, сказал:

— Имейте в виду, господа, сегодня вы увидите человека выдающегося. Циолковский — ученый, изобретатель и философ. Внимательно слушайте его лекцию. Его идеям принадлежит большая будущность.

Слова Федора Мефодьевича заставили нас исполниться известной почтительности к лектору, о котором мы слышали, но которого не знали в лицо.

Он вошел быстрыми шагами, неся с собой какие-то опальные предметы, сделанные из белого металла, и сверток чертежей. Большого роста, с открытым лбом, длинными волосами и черной седеющей бородой, он напоминал поэтов и мыслителей девятнадцатого века. В то время Константину Эдуардовичу шел 57-й год, но он казался старше из-за некоторой седины и сутуловатости. Серые глаза его говорили о бодрости духа и ясности ума. Одет mi также был по старинке: длинные, гармошкой складывающиеся черные брюки, длинный темно-серый пиджак, белая мягкая сорочка с отложным воротником, повязанным черным шелковым шарфом.

Поздоровавшись, он не спеша сложил на стол все свои доспехи, вытер клетчатым носовым платком роговые очки, надел их и опустился на стул. Весь класс с интересом смотрел на него, но и он с любопытством обозревал своих юных слушателей. Наконец, оглядев нас достаточно подробно, он начал с заявления о теме своей лекции:

— Сегодня я расскажу вам, мои юные друзья, о возможности совершить путешествие в космическое пространство, то есть перелететь с Земли на Луну, Марс и другие планеты. Это будет не свободная фантазия, подобная рас сказам Жюля Верна или Герберта Уэллса, а изложение

научных данных, основанных на решении физических и математических проблем.

Такое вступление сразу же приковало к себе наше внимание, и внимание это не оставляло нас до конца лекции, продолжавшейся почти два часа. Речь Константина Эдуардовича была лишена какой-либо аффектации; она была проста, достаточно стройна и необычайно спокойна. Казалось, он говорил со своим другом, вдали от людей, с глазу на глаз. Слова он употреблял образные, доходчивые, примешивая к ним калужские провинциализмы, избегал иностранных терминов. После сухих, казенных уроков его речь показалась яркой, живой, подобной букету полевых цветов.

Он рассказывал о замечательных вещах, к которым ни одно сердце, ни один ум не могли быть равнодушны: о смелой мечте улететь за пределы Земли и населить просторы Вселенной, о мечте, которая может на основании данных науки перейти в действительность.

Свою лекцию Циолковский окончил под дружные аплодисменты всего класса. Все были в восхищении от смелости его идей и восторженно приняли предложение помогать ему впоследствии, когда мы будем учеными, инженерами или деятелями на других поприщах. Для осуществления его грандиозного проекта необходимо содействие всех просвещенных людей, всего общества. Старый изобретатель польстил нам, юнцам, говоря, что без нашей помощи он бессилен.

Его слова вдохновили нас. Широкое поле открывалось перед нами, наука помогала нам завоевывать жизнь, чтобы мы впоследствии могли помогать науке и двигать ее вперед. Тогда мы еще не знали, с какими сверхчеловеческими трудностями совершается это движение!

Когда лекция была закончена, класс обступил Константина Эдуардовича со всех сторон и забросал вопросами, на которые он отвечал охотно, деловито и подробно.

— Говорите громче, друзья мои,— только просил он.

Большинство из нас с удовольствием сейчас же пошли бы за Циолковским, сделались его помощниками, начали бы строить ракеты для полета на Луну. Мы не пропустили ни одного слова из всего того, что говорил он, и это ему нравилось, было ему приятно, ибо главным образом среди зеленой молодежи он встречал несомненное и восторженное сочувствие.

Он пригласил нас в ближайшее воскресенье к себе

в лабораторию, пообещав показать большие модели собственноручно изготовленных им приборов, и дал адрес: Коровинская улица, дом № 69. В ближайшее же воскресение я направился к Константину Эдуардовичу.

Коровинская улица была одной из захудалых в Калуге. Она лежала далеко от центра города и была крайне неудобна для передвижения осенью, зимой и весной, ибо шла по самой круче высокого гористого берега Оки.

Когда извозчик подъехал по Загородносадской (ныне Пушкинской) улице, он остановился и переспросил номер лома. На мой ответ: «69, Циолковский» он заявил, что дом этот находится в самом низу и что по таким кручам не проедешь. Он осторожно спустился вниз по каким-то отлогим переулкам, проехал по проселку по самой окраине города и неожиданно остановился у самого крайнего, уже довольно ветхого домика с мезонином. На столбе у ворот красовалась доска с номером дома и фамилией владельца. Калуга со своими многочисленными церквами и уже заледеневшими садами была наверху, живописно разбросавшись на горе. Внизу, шагах в ста от дома, текла еще по-весеннему полноводная Ока. Слева темнел знаменитый калужский бор — место прогулок молодежи. А за рекой среди зелени вилась дорога. Прямо па холме расположились сады, парки, дачи и церковь.

Я подошел к дому, наступил на огромный желтый камень, приваленный к двери вместо ступеньки, и дернул за висящую металлическую проволоку. Наверху раздался дребезжащий звон. Дверь открыл сам Константин Эдуардович, он был в длинной холщовой русской рубашке, подвязанной тонким ремешком. Я поспешил отрекомендоваться.

— Очень рад! Очень рад! Пожалуйста, ко мне наверх,— сказал он и указал на узкую лестницу, ведущую в мезонин.

Лестница была неудобной и темной, с высокими ступенями. Они вели прямо в комнату, которая служила изобретателю и спальней, и библиотекой, и кабинетом, а в зимнее время и мастерской. Это была сравнительно небольшая комната, называемая «светелкой», с невысоким потолком и двумя окнами, выходящими на речные просторы. У одной стены стояла простая, опрятно постланная кровать, у другой, между окнами,— письменный стол, запаленный книжками, чертежами и рукописями; у третьей — столярный станок с большим количеством столярных и слесарных инструментов. Константин Эдуардович все

умел делать сам. Одна стена была аккуратно увешана металлическими моделями дирижабля его конструкции и схематическими выкройками деталей обшивки дирижабля из белой жести. Два мягких кресла, обитые бордовым плюшем, и один венский стул дополняли скромную меблировку комнаты.

Когда мы сели, я поторопился напомнить Константину Эдуардовичу о его лекции в реальном училище, о его приглашении и извинился, что рискнул побеспокоить его.

— Нет, помилуйте,— сказал он,— я очень рад вашему приходу, молодой человек. Во-первых, сегодня воскресенье, мой приемный день,— и он слегка улыбнулся,— а во-вторых, моими работами мало кто здесь интересуется и посещениями меня не избаловали.

Мы разговорились.

Я ушел от Константина Эдуардовича с добрыми советами и пожеланиями, унося от него десятки брошюр с его дарственными надписями.

С тех пор я стал частым гостем дома Циолковских, а Константин Эдуардович начал, правда, редко в те годы, бывать у нас. От встреч и разговоров с ним мои родители и я всегда получали огромное удовольствие. Он часто высказывал мысли, совершенно необыкновенные и удивительные,— о космосе, о будущем человечества, мысли, о которых нигде нельзя было прочитать или услыхать. Он сам был носителем новых идей, простых по форме и гениальных по существу. С помощью наглядных примеров он внушил мне мысль о необходимости глубокого изучения математических наук и физики, столь важных для научной деятельности в области естествознания.

В моей памяти отчетливо сохранились черты его внешнего облика. Циолковский был выше среднего роста, худощавый, и лишь в старости располнел несколько. Слегка сутулился, особенно когда работал за столом. Он писал обычно на фанерном листе, положенном на колени. Писал карандашом, под копирку, реже чернилами. Ходил медленно и спокойно. В движениях был уверен и прост. До глубокой старости хорошо и быстро ездил на велосипеде, любил и гулять, всматриваясь в окружающую природу. Великие умы часто занимали себя какой-либо механической работой. Спиноза шлифовал стекло, Монтескье огородничал, Толстой ходил за плугом, Павлов играл в городки. Циолковский же любил слесарную и столярную работу.

Лицо его было исключительно выразительно: выпук-

лый лоб, обрамленный седыми волосами, тонкими, слегка пьющимися, легкими, как пух; глубокие серые и очень добрые, приветливые, слегка улыбающиеся глаза; крупный нос и борода завершали его своеобразный облик. Таким мы представляем себе да Винчи, Тициана или Галилея.

Вследствие глухоты он был всегда как бы насторожен, очень внимателен и смотрел собеседнику прямо в глаза, следил за мимикой. Это помогало ему понимать недослышанное. За долгую жизнь он изучил разнообразные изменения черт человеческого лица и угадывал но этим чертам мысли собеседника. Несколько раз он поражал меня своей неожиданной проницательностью:

— Ну, это вам не интересно... Переведем разговор на другую тему!

На мой протестующий жест он возражал:

— Разве я не угадал? Ведь угадал же. Вы не стесняйтесь.

Лицо Константина Эдуардовича не было «фотогеничным», как выражаются фотографы-профессионалы. Фотографии сохранили только его черты, а вот его одухотворенность, его необычайную приветливость, его доброту к человеку, излучаемую не только глазами, но и всем его существом,— этого фотографии никак не передавали. Это все могло быть воспроизведено только живописью, большим художником, но ни один из них при жизни ученого даже не пытался запечатлеть его образ для потомства.

Циолковский обладал глубоким, мягким и звучным голосом, в котором чувствовалась его постоянная доброжелательность. Не имея дара оратора, он отличался большой человеческой искренностью. Во время дружеских обсуждений той или иной теории или работы его душа распалялась, особенно когда тема хотя бы краем касалась его научных интересов. Тут он преображался. Сотни замечательных примеров, гипотез, теорий, как фейерверк, рождались в его уме. Из скромного учителя он превращался п блестящего ученого, эрудированного во многих областях.

Часто, приходя к Константину Эдуардовичу в утренние часы и застав его за газетой или за чаепитием, я уговаривал его совершать прогулки в бор или посидеть у реки. Нередко мы шли туда и, удобно устроившись в тени и прохладе, предавались разговорам на самые увлекательные темы.

И вот Константин Эдуардович Циолковский предстал передо мною не фантазером, не дилетантом, а непонятной и неожиданной человеческой громадой. Я увидел то, чего просто не предполагал увидеть, ибо считал его эрудированным, даже талантливым человеком, а столкнулся с каким-то огромным, монументальным знанием и необычайной, пронизывающей интуицией.

— Нет нигде такой обворожительной природы, как природа России,— говорил Константин Эдуардович.— Нежная, мягкая, как любимая и любящая женщина. Ни кисть художника, ни слова поэта, ни даже музыка не могут передать этого очарования. Оно идет из таких глубин ее и входит в такие глубины человека, что ни мысль, ни сердце не в состоянии понять этих взаимоотношений — их можно только чувствовать и принимать с великой благодарностью, как величайший, но непостижимый дар. Священная земля России! Сотни поколений боготворили тебя и шли на врага, чтобы отстоять тебя, поливая эту землю своей горячей кровью...

Я люблю, — продолжал Циолковский, — большие русские просторы и мое одиночество в них. Люблю вот этот путь от города до бора. Идешь — и никого. Тут можно поговорить с самим собой. Никто не подслушает, никто не скажет: рехнулся! Да, человеку иногда надо выговориться, свободно излить свои мысли, порассуждать вслух. Дома это невозможно: все слушают, все оберегают меня, мешая творческому процессу, проходящему во мне! Слышат и спрашивают: что ты говоришь, что ты бурчишь? А я повторяю свои мысли вслух, чтобы придать им вещественность, осязаемость, бытие... Это мне необходимо... На просторе за городом я чувствую прилив того, что мы называем творчеством. Лучшие мои мысли всегда рождаются на вольном воздухе, дома я их только записываю, поправляю, совершенствую... Новые идеи всегда появляются на просторе, в полном одиночестве.

В наше время даже трудно себе представить, каково было окружение Константина Эдуардовича до революции. Боровск, Калуга... Его замыслы никак не подходили к «фону» калужской жизни. Местные обыватели не жаловали его, и особенно за «ракетные идеи». А идеи рвались в жизнь — их нужно было публиковать! Я помню, как в окнах аптекарского магазина П. П. Каннинга, что был в Калуге в Никитском переулке, по нескольку месяцев стояло объявление такого рода: «Здесь принимают взносы

для публикации научных трудов К. Э. Циолковского». Увы, мало было таких, кто считал нужным внести П. П. Каннингу рубль ради обнародования трудов К. Э. Циолковского.

Высокое благородство души Константина Эдуардовича с трудом выносило окружающую его обстановку — тупость дореволюционной провинциальной жизни, мелкое мещанство, людей в футлярах, чиновников и бюрократов, которые смотрели на него сверху вниз и пользовались всяким случаем, чтобы указать ему «дистанцию» между ними и им — вольнодумцем, фантазером, самоучкой и «бездельником». Трудно ему было всю жизнь прожить в провинции, где знали его уже десятки лет и где за ним по пятам ходили самые ложные и нелепые слухи.

Больше всего его смешила ставшая обязательной добавка к его имени «самоучка».

— Подумайте,— говаривал он,— большинство людей, пишущих обо мне даже в самом доброжелательном духе, удостаивают меня почетного звания «самоучки». Ну, что ж? Я действительно самоучка чистых кровей.

Эту тему Константин Эдуардович часто развивал в разговорах со мной. Он считал, что многие выдающиеся умы человечества всегда были самоучками, и даже составил таблицу гениев-самоучек. Оказалось, что в эту таблицу вошли многие одаренные люди всех времен и народов: Аристотель, Демокрит, Гиппократ, Леонардо да Винчи, Декарт, Ломоносов, Фарадей, Пастер, Эдисон.

Незадолго до смерти Константин Эдуардович писал: «Неприлично упрекать таких самоучек, как Райт, Фарадей, Ватт, Стефенсен, Морзе, в отсутствии академических знаний. Если бы они были академиками, то не сделали бы того, что сделали. Не надо забывать, что один двигатель прогресса, например, Эдисон, стоит больше, чем десять академиков и тысячи профессоров. Невежливо же тыкать Райтам, что они — велосипедные мастера, или Фарадею, что он не знает математики».

Уже в самом слове «самоучка» заложено нечто очень большое, а именно: представление о человеке, который научил сам себя. Это далеко не всем дано. Если эту тему развивать дальше, легко увидеть, что всякий большой ученый является своего рода «самоучкой», ибо, имей он хоть десять дипломов об окончании высших учебных заведений, он не мог бы стать большим ученым, если бы сам себя не научил дальнейшему. Каждый настоящий ученый — это человек, который прежде всего все время учится в основ-

ном по книгам ученых, своих современников, а то и предшественников.

Константин Эдуардович рассматривал эпитет «самоучка» только как крайнюю некорректность по отношению к нему и неуважение или очевидное непризнание его работ.

Мне, автору этой книги, стыдно было за старую, царскую Россию, мою родину, когда я слушал подобные рассказы Константина Эдуардовича. Стыдно и больно за бесконечное невежество, за неуважение к своим героям, за неумение их вовремя оценить и поддержать, за рутину, казенный дух и непролазный бюрократизм!

— Меня еще называют «самоучкой-изобретателем»,— улыбаясь, говорил Константин Эдуардович.— Правда, я сделал ряд изобретений и даже получил несколько русских и иностранных патентов на металлический дирижабль, но, говоря откровенно, я все же теоретик, математически обосновывающий свои мысли. Конечно, в слове «изобретатель» нет ничего унизительного, но только при том обязательном условии, что его произносят с уважением, без намерения унизить изобретателя.

К сожалению, мне пришлось испить чашу горького непонимания и недооценки до самого дна, — скорбно повествовал Константин Эдуардович.— Я должен был оправдываться перед невежественными людьми, что занимаюсь увлекающими меня вопросами. В душе, как это все ни было горько, я смеялся над этими тупыми людишками, но ничего не поделаешь — приходилось зарабатывать свой хлеб насущный.

Циолковский рассказывал мне как-то, что еще в бытность его в Боровске вызвал его заведующий городским училищем и сказал: «Уважаемый Константин Эдуардович, мне очень неудобно говорить с вами о таких вещах, но по долгу службы приходится, вы уж извините меня... лучше мы с вами договоримся, а то как бы до начальства не дошло. Тут, знаете ли, некоторые родители говорят, что вы обещали послать вашего бумажного змея так высоко, даже выше самого бога... Вы-то, может быть, пошутили, так, ради красного словца, а вот у нашего батюшки ребята спрашивают, сколько верст до бога и можно ли к нему на вашем змее отправить письмо. Батюшка рассказал мне, и мы решили, что я поговорю с вами, а он расскажет детям, что это вы пошутили»...

Однажды пороховая ракета Циолковского попала прямо в слуховое окно на чердаке дома одного купца и там

разорвалась. Наблюдавший за полетом ракеты ученый бегом бросился тушить возможный пожар и разбудил весь дом. Поднялся страшный шум, все побежали на чердак, но ракета уже погасла, не причинив никому никакого вреда. Константина Эдуардовича же за это угостили бранью, облили тухлой водой из пожарной бочки и так вытолкали, что он камнем вылетел на улицу.

Один неглупый батюшка, рассказывал Циолковский, нередко захаживал к нему и всякий раз говорил: «Не забывайте, Константин Эдуардович, что вы живете в России, где вас могут совершенно зря продать за чечевичную похлебку, сгноить в тюрьме, уничтожить. Вам следовало бы публично очиститься от всякой скверны, отречься от своих убеждений, которые всеми признаются крамольными заблуждениями, и перестать дразнить их красным полотнищем».

«Почему же — красным?» — спросил его ученый. «А очень просто, хотя вы и не видите этой простоты... Ваши идеи, конечно, не окрашены в красный цвет, но вы распространяете идеи, революционизирующие технику, и это для нашей сыскной полиции нечто, окрашенное в красную краску. Крепостничество сняли с крестьян, но наложили его на всех подданных России. И вам это надо учесть. Вы много пишите о небе, о звездах, о полетах к звездам, а о боге ни разу не обмолвились. Это тоже могут учесть и занести в ваш кондуит, который, конечно, ведется жандармским управлением. Как вы этого не понимаете, просто удивительно»,— с жаром закончил свою речь священник и всплеснул руками.

Из рассказов о себе Константин Эдуардович особенно любил один, в котором речь шла об одном калужском чиновнике, возмечтавшем обессмертить свое имя с помощью К. Э. Циолковского.

Особенно весело смеялся Константин Эдуардович, рассказывая о неоднократных посещениях его этим чиновником — Фаддеем Титычем, который считал себя меценатом, знатоком всех анекдотов в мире и готов был «горой стоять» за передовую науку, так по крайней мере ему самому казалось.

— Каждому хочется,— говорил Константин Эдуардович,— прославить свое имя, вопрос состоит лишь в том: как? Фадей Титович решил, что, присоединясь ко мне, он прославит свое имя в веках. Он жестоко ошибался, тем не менее, предложил даже издавать некоторые мои труды за

его счет, но я отказался от этой сделки, так как мае пришлось бы либо посвящать ему эти труды, либо рассыпаться в благодарностях, либо просить предисловия за его подписью. Этот чиновный тип, прямо вылезший из пьес Островского на Коровинскую улицу, был мне глубоко антипатичен, хотя я должен сказать, что кое-чем я ему безусловно обязан. А обязан я ему тем, что, во-первых, он увеличил мое жалованье на 12 рублей в месяц и около моего дома перестали околачиваться субъекты в рыжих пальто и облезлых котелках, что особенно было заметно 1914—1915 годах. Эта публика около моего дома устраивала дежурства шпиков, что меня выводило из равновесия. Фаддею Титовичу удалось перенести «пост» на другое место, для меня незаметное.

Фаддей Титович,— продолжал Циолковский,— был достаточно толст и имел основательное брюшко. Маленькие хитрые глазки его утопали в жирных складках и казались бусинками, когда он смеялся. Но властолюбие и льстивость не покидали его и проявлялись при каждом удобном случае. Когда-то он занимал в Петербурге довольно видное положение в канцелярии генерал-губернатора в качестве преуспевающего чиновника для особых поручений, но вскоре явная бесталанность решила его судьбу: как футбольный мяч он вылетел из столицы и очутился в Калуге. Это было для него большим ударом. Он так привык видеть себя наравне с другими крупными чиновниками, что столь глубокое падение было для него непереносимо. «Отравлен я, батенька, Петербургом, и теперь ничто мне не мило. Может быть, я дослужился бы до министра, наверняка дослужился бы, да вот ведь не вышло. А если б дослужился, что бы я для вас сделал: построил бы вам лабораторию или институт, и катались бы вы у меня, как сыр в масле!» — часто говорил Фаддей Титович.

Была еще более отвратительная кличка-эпитет, который некоторые калужане и некалужане прилагали к имени Циолковского, это — дилетант, то есть любитель, человек поверхностно знакомый с вопросом, на который он пытается дать ответ.

Критики этим словом убивали его статьи, предназначенные к печати. «Эти статьи,— писали они,— принадлежат перу дилетанта и потому не подходят для опубликования в нашем журнале», или, например, так: «Дилетант в науке Циолковский пытается доказать то, что может быть

легко опровергнуто, и потому его статья не имеет серьезного значения, от публикации необходимо воздержаться».

О каком «дилетантизме» К. Э. Циолковского могла идти речь, когда он все свои опыты предварял теоретической разработкой. Прежде всего, он строил теорию, позволявшую ему приступить к экспериментированию. Следовательно, метод его работы не дилетантский, а строго научный, которым пользуются ученые высокой квалификации. Все работы Константина Эдуардовича были построены на точном расчете, на применении математического анализа и на проверке теории в опыте, то есть на строго научном приеме исследования. Беда его заключалась в том, что в течение многих лет он был одинок: у него было мало друзей, которые понимали бы его, с которыми он мог бы обсуждать тот или иной вопрос, не имел учеников и вычислителей, которые избавили бы его от утомительных расчетов.

Об исключительной научной добросовестности свидетельствует то, с каким придирчивым вниманием следил он за вычислениями с помощью логарифмической линейки, которые я многократно производил по его просьбе при составлении таблиц. Он просил меня по 3—5 раз проверять одну и ту же величину и затем некоторые, случайно выбранные им числа проверял сам с карандашом в руках.

По складу своего ума, по характеру и всему образу жизни Константин Эдуардович Циолковский был глубоким теоретиком, человеком мысли, приучившимся решать задачи, которые он сам себе ставил, прежде всего, теоретически, так сказать, на кончике пера. И если ему приходилось иногда мастерить что-либо своими руками, то только для того, чтобы подтвердить найденное им заранее на кончике пера или решенную в уме задачу. Правда, как уже говорилось, он любил работать руками. Константин Эдуардович хорошо столярничал, слесарничал, был отличным токарем. Это позволило ему создать первую аэродинамическую трубу и создать прекрасные модели своих цельнометаллических дирижаблей и огромные количества различных деревянных шаблонов частей этих дирижаблей для изучения коэффициента обтекаемости. Для изучения этого он выточил собственными руками различные замысловатые геометрические фигуры. Весь этот склад своего «рукоделия» Константин Эдуардович хранил на застекленном балконе, рядом со своим кабинетом-спальней. На непосвященных людей

этот музей производил странное, немного «метафизическое» впечатление. Я много раз любовался этими вещами и завидовал Константину Эдуардовичу в его умении так образцово делать собственными руками различные вещи, красивые и изящные фигуры, как бы отполированные.

Многие твердили К. Э. Циолковскому одно — неудачник. Это было странное слово, оно потрясало его внутренний мир и заставляло глубоко задумываться. Он был неудачником во многом. Он был глух, беден, еле-еле сводил концы с концами. И не он один, а с семьей, которую он ничем не мог согреть, кроме слов утешения и веры в свое будущее.

— Прав я или не прав,— говорил Константин Эдуардович в минуты отчаяния.— Я — эгостит, я не умею зарабатывать деньги, я народил семью неудачников, таких же, как я сам, дети болеют... Но отказаться от дела всей жизни я не могу, не имею морального права.

Мысли такого рода разъедали его душу, его тело, оскорбляли в нем ученого, ищущего человека, жертвовавшего всем во имя идеи, столь важной для человечества. Только жена его, Варвара Евграфовна, и дочери никогда не нападали на Константина Эдуардовича. Они не вполне уясняли себе, каким богам он молится, чему он служит, но своим женским чутьем постигали, что Константин Эдуардович, вечно склоненный над рукописями, вычислениями и чертежами, делает нечто очень важное, очень большое, нечто недоступное современникам. Это была глубокая вера, помогавшая стоически переносить все тяготы жизни, все лишения многочисленной семьи, хроническую бедность и нужду.

Мне приятно погружаться в эти воспоминания о Циолковском, как будто не было десятилетий, приближающихся к половине века, так ярко и отчетливо доносит до меня память о наших встречах, почти всегда научных разговорах, ибо мы не могли тратить время на пустые разговоры ради времяпрепровождения, ради того, чтобы забыть скуку. Мы не могли пожаловаться на то, что были когда-либо свободными, праздно проводили время и тем более — скучали. Судьба дала нашему мозгу и нашим рукам бездну дел, с которыми мы никак не могли справиться. Бездна дел! Для нас это было обычное явление, повседневное, непрерывное. У нас никогда не было свободного времени, когда мы могли бы заняться ну хотя бы просто созерцанием природы... Мы и в этом созерцании были взволнованы

и всегда заняты наблюдением. Каждая букашка, каждая мошка, каждый листик, каждая травка являлись нам величайшей загадкой, и наш мозг пытливо работал над ней... чаще всего бесполезно. Но иногда нам везло — ми делали некоторые обобщения. Это нам давало исключительную радость. Мы всегда занимались только своим делом, и это было одно из величайших благ, на которое может рассчитывать человек... Что значит «свое дело»? Это — поиски ответов на вопросы, которые ставили мы сами перед своим мозгом, перед своей жизнью, перед природой... У нас с Константином Эдуардовичем в этом отношении было так много общего, хотя мы и работали в разных областях, что это сближало нас и мы никогда не жалели времени друг для друга. С каким искренним и сердечным вниманием занимался моими делами К. Э. Циолковский, с точно таким же воодушевлением я занимался — его!

Константин Эдуардович знал, что такое справедливость и несправедливость. Всю свою жизнь он посвятил науке, и чаще всего от этой науки ему было солоно, а не сладко. Он ценил — и еще как ценил — доброе, приветливое слово, слово поддержки, доброту и отзывчивость сердца. И сам проявлял эти чувства по отношению к людям. Если над ним не издевались — это было уже хорошо, если его поддерживали — он был счастлив.

В течение многих лет, начиная с 1914 года, каждые зимние и летние каникулы, а то и большее время я проводил в Калуге у моих родителей. В 1918—1919 годах большую часть я жил в Калуге. Я неизменно наносил визиты Константину Эдуардовичу, а затем мы посещали друг друга помногу раз. Я, конечно, заходил к нему чаще, чем он к нам.

За пятнадцать лет — с 1915 по 1930 — в. Калуге я пробыл не менее пятидесяти месяцев, за которые имел минимум двести пятьдесят встреч с Константином Эдуардовичем. Случались дни, когда мы с утра и до вечера бывали вместе, совершали прогулки в бор, в загородный или городской сад, вели беседы и споры в его светелке или в моей лаборатории, у нас дома.

Дружба с К. Э. Циолковским была настолько искренней и большой, что я никогда не мыслил какого-либо большого научного дела без него, ибо мои научные дела мы всегда подвергали совместному обсуждению и критике. Мой старший друг платил мне той же приязнью, делился Со мной своими мыслями, читал мне свои неопубликован-

ные произведения, по многим вопросам мы производили совместные вычисления, он поручал мне выяснить или решить ту или иную задачу, стоящую перед ним, и т. д. В моей личной научной деятельности Константин Эдуардович сыграл очень большую роль.

Жизнь К. Э. Циолковского с внешней стороны была очень проста: преподавание, работа над собственными идеями и небольшой отдых в виде прогулок пешком или на велосипеде. Ни богатства положения, ни прихотливых случайностей, столь важных для писателя, на которых можно было бы легко построить фабулу повести о нем, ни необыкновенных приключений — ничего этого в жизни Константина Эдуардовича как будто бы не было. Но были жестокие события, трагическая обстановка, были и радость творчества и, наконец, признание, которые может верно передать только взволнованный рассказ, без всяких ухищрений или выдумки.

ВСЯ ЖИЗНЬ

Я не ставил перед собой большой цели — изложить жизнь Константина Эдуардовича Циолковского во всей ее полноте. Отнюдь нет. Это было бы невозможно для меня, ибо я не писатель, не мемуарист, не новеллист и, по-видимому, не обладаю таким мощным талантом, который требуется для осуществления столь великой цели, и не имею достаточно свободного времени, которое я мог бы посвятить такому важному, но необычному для меня делу. Я сделал скромную попытку описать некоторые сложные явления собственной жизни, дать им возможное объяснение и попутно коснуться ряда явлений, так или иначе связанных с моей большой и сердечной дружбой с Константином Эдуардовичем. Возможно, что мои воспоминания о нем, годы жизни, прожитые близко друг от друга, помогут будущему бытоописателю лучше понять человеческий облик К. Э. Циолковского и дать ему верное истолкование. Когда я приступил к изложению своих воспоминаний о прожитом, вернее — о моей работе в области науки, что, пожалуй, может иметь некоторый интерес при условии большой снисходительности читателя, я даже не предполагал, что из груды черновых набросков можно будет выделить краткие очерки о К.Э. Циолковском, о наших

встречах с ним, разговорах и в первую очередь — наших общих делах, которых оказалось совсем уж не так мало, чтобы ими можно было бы пренебречь.

Константин Эдуардович Циолковский родился 17 сентября 1857 года в селе Ижевском Спасского уезда Рязанской губернии. Отец — обрусевший поляк — служил лесничим. Он был спорщик и протестант по натуре, человек тяжелого эгоцентрического характера. Мать — русская, добрая женщина, хорошо относилась к детям, которых было тринадцать человек. Она была музыкантша и пела.

В десятилетнем возрасте Константин заболел скарлатиной и в результате осложнения оглох. С И до 14 лет — период «бессознательности». В возрасте 14—15 лет его увлекают книги, главным образом физика и геометрия. Он пробует делать простые приборы, опыты, начинает постепенно понимать необходимость самообразования. Во всех биографиях К. Э. Циолковского сообщается, что в 1873 году отец отпустил его в Москву для продолжения самообразования и ежемесячно высылал ему 15 рублей. Сам Константин Эдуардович пишет о себе: «Я проходил первый год тщательно и систематически курс начальной математики и физики. На второй год занимался высшей математикой. Прочел курс дифференциального и интегрального исчисления, высшей алгебры, аналитической геометрии, сферической тригонометрии и пр.».

Сам К. Э. Циолковский мало говорил и писал об этих-годах. Из книги «История Вятской гимназии за сто лет ее существования» мы узнаем, что в 1873 году выбыл из третьего класса «для поступления в техническое училище» Константин Циолковский и из седьмого класса «по прошению матери» — Владимир Бехтерев, впоследствии выдающийся психиатр.

В 1879 году Константин Эдуардович сдал экстерном экзамен на звание учителя народного училища и в 1880 году получил должность учителя арифметики и геометрии в Боровском уездном училище Калужской губернии. Именно в 1879 году он впервые задумался о полете к звездам с помощью ракеты.

В 1883 году К.Э. Циолковским было уже вторично осознано и оценено практическое значение принципа реактивного движения. В статье «Свободное пространство» Константин Эдуардович, основываясь на качественных выводах из закона сохранения количества движения для замкнутых механических систем, четко и ясно сформулировал

целесообразность использования реакции истекающей струи для движения тела в свободном пространстве. Вот что он писал в этой статье: «Положим, что дана бочка, наполненная сильно сжатым газом. Если отвернуть один из ее кранов>, то газ непрерывной струей устремится из бочки, причем упругость газа, отталкивающая его частицы в пространство, будет также непрерывно отталкивать и бочку. Результатом этого будет непрерывное изменение движения бочки».

Эта статья была опубликована в 1954 году, то есть спустя 71 год со времени ее написания.

От теоретической бочки или теоретического шара с кранами, из которых вырывается газ, до мощной космической ракеты, оснащенной ракетными двигателями в двадцать миллионов лошадиных сил,— дистанция огромного размера! И тем не менее это чудо свершилось, но свершилось не сразу: для него потребовалось ровно пятьдесят шесть лет трудовой жизни и борьбы Константина Эдуардовича Циолковского, начиная с 1879-го и кончая 1935-м — годом смерти и много десятков лет неустанной работы его учеников. Вся жизнь была отдана рождению, наращиванию данных, развитию и триумфу одной основной великой идеи, из которой выросли две науки — ракетодинамика и космонавтика.

В те времена, когда я познакомился и подружился с Константином Эдуардовичем, еще нельзя было даже предположить, что эта идея будет иметь такое всеобъемлющее значение, которое она приобрела позже. Гений Константина Эдуардовича оказал влияние на века. Он был не только теоретиком космонавтики, он был одним из основателей науки о космосе, то есть новой науки в самом широком смысле этого слова. Своими трудами он приблизил человека к космосу и указал научной мысли путь ее дальнейшего — уже космического развития.

Одновременно с возрастанием интереса к идеям К. Э. Циолковского естественно возрастал и интерес к творцу этих идей — к Константину Эдуардовичу. Из мало кому известной личности калужского учителя возникла монументальная фигура основоположника науки о завоевании космического пространства, о завоевании человеком Вселенной. Эта новая наука с необычайной быстротой покорила умы всех народов Земли, и приоритет Константина Эдуардовича Циолковского был всемирно признан.

Личность великого ученого К. 9. Циолковского в грядущем времени будет интересовать наших потомков, быть может, не менее, чем в наши дни нас интересует личность великого Пушкина. Все, что связано с жизнью и деятельностью Александра Сергеевича, прилежно и неустанно собирается и издается, так и все, что связано с жизнью и деятельностью Константина Эдуардовича, представит для будущего человека неиссякаемый интерес. Записки современников, лично знавших Константина Эдуардовича Циолковского в годы наибольшего расцвета его творческой деятельности и — одновременно — в годы наибольшей борьбы за идеи ракетной техники и космонавтики, должны будут привлечь к себе всеобщее внимание.

Кратер на противоположной стороне Луны, сфотографированный советской автоматической станцией 7 октября 1959 года и переданный па Землю с помощью радиосигналов, получил название «Циолковский». Доколе человечество будет жить на Земле или других планетах, имя Циолковского не забудется, и ученые самого далекого будущего, какое только может представить себе наше воображение, будут знать и помнить, что К. Э. Циолковский был тем человеком, который первый со всей очевидностью проложил бессмертный путь от Земли к другим космическим телам.

В те далекие годы еще никто также не допускал, что работы К. Э. Циолковского могут иметь также величайшее политическое значение. Запуск искусственных спутников Земли и космических ракет, осуществленный в Советском Союзе, оказал самое благотворное влияние на мировую обстановку и резко уменьшил опасность страшной всеуничтожающей атомной войны. Многие миллионы взоров обращены в сторону Советского Союза, который выступил на мировой арене с мощным призывом к всеобщему миру и всеобщему разоружению. Управляемые ракеты, снабженные атомными и водородными бомбами, сделали бы войну гибельной для всего земного шара, ибо она привела бы все человечество, от мала до велика, к уничтожению. Правительство Советского Союза мощным голосом призвало к всеобщему и вечному миру, всеобщему и полному разоружению всех армий!

Было бы совершенно неверным думать, что Константин Эдуардович был для своих современников тем, чем он стал для тех, кто пережил его, кто был тогда еще молод, кто живет теперь, именно теперь после запуска спутни-

ков Земли, космических лабораторий и кораблей. Теперь мы можем смело говорить о нем как о великом человеке и гении. Теперь все признают за трудами К. Э. Циолковского абсолютное первенство в создании, разработке и пропаганде ракетодинамики и космонавтики, ибо мы воочию убедились в торжестве принципа ракеты для вывода корабля из поля тяготения Земли и для осуществления межпланетных и впоследствии — даже межзвездных сообщений.

Гениальность Константина Эдуардовича состояла еще в том, что он ясно видел многое, чего никто, ни один человек в мире тогда еще не видел, а если и допускал, то сомневался — и сомневался в несравненно большей степени, чем допускал. Лишь в 1935 году в некоторых пунктах земного шара стали серьезно разрабатывать вопросы ракетодинамики. В эти годы уже многие допускали возможность применения ракет как дальнобойного оружия или как средства для метеорологических разведок, но ни в коем случае не для космических полетов. Даже западные ученые Г. Оберт и Р. Годард, говоря о возможности вылета из поля земного тяготения, не ставили этот вопрос как практически возможный. Он ставился ими как теоретически интересный, но практически в то время невероятный и бесполезный.

И в наши дни многим еще трудно психологически представить себе человека в Космосе — оторванным от Земли, а в те годы возможность такого представления граничила с безумием либо с бесплодной фантазией. Только у К. Э. Циолковского это представление было реальным: он не был ни безумцем, ни безудержным фантазером — он был, прежде всего, исследователем, видевшим на несколько десятилетий вперед. Зоркость подлинного научного зрения у него была развита в такой огромной степени, что он даже видел свои космические корабли, вырывающиеся из строк его писаний.

Подчеркиваю: он не только верил, но и видел. Таким особым зрением обладают только подлинные гении. Это — не фантазия, не галлюцинация, не мираж, не «кажущееся», а именно особая зоркость, позволяющая людям делать великие открытия. Только ожидаемое подвластно нашему мыслительному аппарату. С ожидаемым человеческий мозг может делать реальные опыты, которые его приводят с помощью эксперимента или математического анализа к открытию или изобретению. Как эксперимент, так

и математический анализ суть две стороны одного и того же процесса — процесса ожидания или видения.

Но ни опыт, ни математический анализ сами по себе, за редчайшим исключением, не имеют никакой познавательной ценности, если тот, кто прибегает к ним, ничего не ждет или ничего не видит, а пытается с помощью «спекуляций» что-либо открыть или изобрести. Вероятность такого события приближается к нулю. Для того чтобы эта вероятность приближалась к единице или была равна ей, надо уметь ожидать и видеть. Такой способностью обладают таланты «первого класса» — гении. Константин Эдуардович умел ожидать и умел видеть, хотя ставил «детские опыты» и прибегал к сравнительно несложным вычислениям. Вот это потрясающее видение и позволило ему много десятилетий, не покладая рук, бороться за основы ракетодинамики и космонавтики. Именно бороться, ибо гений — это, прежде всего, борец.

Внутреннее зрение, свойственное гениям, может быть чуждо даже самым выдающимся эрудитам! Многие из них лишены этого «чувства». Внутреннее зрение это то самое, что отделяет мир гения от мира обыкновенного человека. Это два различных мира. Гений — всегда впереди своих современников. Не прибегая к каким-либо приборам, он видит несоизмеримо дальше их, слышит несравненно больше. Приборы служат для подтверждения и уточнения его догадки. Гений часто забегает вперед и мечтает о вещах, пока еще не существующих. Много раз Константин Эдуардович говорил о космических кораблях не ракетных, а антигравитационных, которые он считал дальнейшим допустимым развитием ракет. Но для ближайшего времени он признавал только ракетный способ движения в космическом пространстве.

Любое явление, любой факт, любое событие К. Э. Циолковский освещал по-своему и соответствующим образом анализировал его или из нескольких событий, фактов или явлений экспромтом создавал синтез, по-новому освещавший эти явления или процессы. Поэтому беседы с ним всегда были полезны, приятны и раскрывали неожиданно смысл какого-либо явления или процесса. И все это делалось настолько оригинально и неповторимо, что часто приводило меня в восторг, и я подолгу не мог освободиться от этого удивительного впечатления.

Если внимательно изучать статьи Константина Эдуардовича, то может показаться, что их автор обладает весьма

большим эгоцентризмом — весь мир и все явления в нем он подчиняет своим мыслям, своим желаниям, своим делам. Но это впечатление только кажущееся, никаким эгоцентризмом Константин Эдуардович не отличался, не было даже намека на эгоцентрическое свойство его характера. Он был самый общительный, самый доверчивый, самый нетребовательный, самый благодушный и самый простой человек. Никогда и никого он не угнетал, не подавлял, не подчинял себе ни словом, ни делом. У него все было наоборот: он готов был всем помочь, услужить, примирить или утешить. Он отличался необыкновенной добротой, которой он согревал своих близких и друзей. Эта его необычайная скромность и застенчивость обращала на себя внимание всех, кто имел счастье соприкасаться с ним. Об этих качествах Константина Эдуардовича я многократно говорил со своими близкими, мы обсуждали их и пытались объяснить, но, увы, это нам никогда не удавалось.

Но отчего же различные творения именно такого человека производят впечатление, которое можно было бы считать эгоцентризмом? На этот вопрос ответить нетрудно. Будучи альтруистом в полном и лучшем значении этого слова, в области своих научных идей он был непримиримым бойцом, фанатически веровавшим в общечеловеческое значение этих идей и научных трудов, и потому трудившимся всю жизнь не покладая рук. Константин Эдуардович потому и достиг высочайших степеней научного знания, что был до предела, до конца предан идеям науки о космосе и для разработки их не щадил своих физических и умственных сил. Вся жизнь была им поставлена на карту во имя этих идей, как последняя ставка человека в борьбе за светлое будущее человечества. Может быть, потому-то творения Константина Эдуардовича Циолковского производят впечатление необычайной целеустремленности.

Не существовало в Константине Эдуардовиче тем более и никакого эготизма^¹, ибо свою особу, как таковую, он даже не замечал и, по-видимому, предпочел бы быть невидимкой, если бы это было возможно вообще. Действительно, все, что касается его «эго», никогда не заботило ученого, и только по великому недоразумению люди могли так думать о нем.

Застенчивость одолевала его с особенной силой, когда требовалось проявить твердую волю и настойчивость. Он

чаще уступал, чем настаивал на своем. Этим пользовались как его родные, так и посторонние люди. Неблагоприятные условия жизни и его уступчивость мешали проявиться его талантам в полной мере! О себе он не думал и считал, что характер его нескладный, что он не способен допиваться желанного, и, следовательно, человек совершенно неприспособленный для жизни, где борьба занимает видное место. Все это, взятое в сумме, приводило порою к пессимистическим и отчасти ироническим взглядам на жизнь. Таким он был в сфере обыденной жизни, но не в области своих научных идей и научных устремлений. Тут он оставался, как я уже упоминал, непоколебимым и мог дать сто очков вперед самому строгому и уверенному в себе деятелю науки. С этого пути его никто не мог отклонить, как некоторые ни старались. Подобно скале среди бурного моря, стоял Константин Эдуардович. Он раз и навсегда установил цену своим идеям и жил ими до самой смерти. Только эта уверенность в своей научной правоте позволяла ему свершать то, что он задумывал, неуклонно идя вперед по своей единственной, покрытой терниями дороге.

К. Э. Циолковского с детства влекло к полетам, ввысь, к Солнцу и звездам. Об этом он неоднократно говорил мне, и мы пытались (ибо в детстве это было только чувство) объяснить всю дальнейшую его жизнь и направленность его мысли — воздухоплавание и затем космонавтика.

Константин Эдуардович рассказывал мне, что лучшим времяпрепровождением у него в детстве было запускание «воздушного змея». Я думаю, что каждый мальчишка запускал такого змея. Но Костя Циолковский к этому делу подходил с особой страстью и размышлением. Воздушные змеи были у него различной формы и «мощности», и высота их взлета была разная. Змеи в форме параллелепипеда, обтянутые кумачом, могли быть запущены при определенном ветре, на несколько сот саженей вверх, для чего нужно было заранее приготовить несколько клубков шпагата, намотанных на большую самодельную катушку. Детская игра в змея — кто выше запустит — выросла впоследствии в изучение полета птицы и аэродинамических условий полета аппарата тяжелее воздуха.

Но самое удивительное в этом деле, конечно, заключается в том, что Константин Эдуардович не ограничился изучением полетов в воздухе. Мысль его перешагнула за пределы земного тяготения и устремилась в космос; она его влекла в одном направлении, все дальше и выше —

теперь уже за пределы земной атмосферы, земного тяготения, к Луне и далее — в межзвездные пространства.

К поре детства также принадлежит и другое развлечение — «запуски в небо ракет». Это удовольствие тоже было не из дорогих. Купив на 25 копеек в «аптекарском складе» селитры, серы, угля, антимония, канифоли и прочих химикалий, можно было устроить несколько петард или ракет, рассыпающихся в воздухе красными, зелеными и золотыми огнями. Кто из мальчишек не запускал ракет! Вспоминая свое детство и юность, я могу сказать, что тоже устраивал блестящие садовые иллюминации в торжественные дни летних домашних праздников. Ракеты, бенгальские огни, вертушки, шутихи, фонтаны, смерчи зажигались у меня одновременно благодаря действию «пороховой нитки», о которой в наши электрические дни не имеют представления никто из мальчишек.

Но никто в те времена не додумался до космической ракеты. До нее додумался К. Э. Циолковский. Конечно, идея полета в космос была далеко не единственной в «коллекции» его творчества, но она была основной, всепоглощающей.

В Константине Эдуардовиче меня всегда поражало удивительное совмещение психологически разнополюсных и, казалось бы, несовместимых величин и понятий. Однажды он подарил мне брошюру «Будущее Земли и человечества». Я внимательно прочитал ее и подумал: «Какая дикая идея!» Но высказанные в этой брошюре мысли, несмотря на их необычайную странность, не давали мне покоя, и уже через несколько дней я должен был прийти к совершенно другой оценке этой брошюры. Какая гениальная простота! Только возвышенный ум гения мог создать нечто предельно и детски-наивное, неосуществимое и в то же время гениальное!

Я рассказал о своих впечатлениях Константину Эдуардовичу. Он рассмеялся.

— Что это странные вещи, это верно. Это, конечно, абсурд, но зато каков! Вспомните Тертуллиана: «Верю, ибо это абсурд».

У Циолковского было много биографов, главным образом после революции. Но писали о нем и в дореволюционной Калуге. В этом городе было два известных знатока истории. Один из них — наш общий знакомый директор исторического музея, дома Марины Мнишек, потомок французских графов К. К. дю Мэн. Этот тщедушный низ-

корослый человек представлял собой передвижную энциклопедию истории города Калуги, и знания его в этой области были не только безграничны, но и глубоки. У этого старичка был видный соперник — историк Дмитрий Иванович Малинин, человек мощного телосложения с окладистой черной бородой — «семафор», как его именовали ученики. И хотя квартира, в которой он жил, была сверху донизу завалена рукописями, ибо он готовил к печати многотомный труд по истории Калуги,— внезапная смерть приостановила его кипучую деятельность. Калужане говорили по этому поводу: «Из Малинина вышло бы два дю Мэна, да не вышло ни одного».

Оба калужских историографа — дю Мэн и Малинин — также интересовались К. Э. Циолковским — первый дружелюбно, второй — враждебно, ибо последний считал, что необычайная гармония тишины, разлитая по городу Калуге и ее окрестностям, нарушается существованием «пришлого» из Вятки или Ижевска «индивида», каким является Константин Эдуардович. Работы ученого он считал блажью и, по-видимому, удивлялся, что власти могут столь долго переносить существование «элемента», нарушающего предустановленное совершенство. Спорить с ним было невозможно, ибо он утверждал, что все зло, кипящее в человечестве, зависит от ложного развития «умозрительных наук», к которым он причислял физику, химию и особенно математику. Он открыто враждовал с преподавателями математики и считал, что они незаслуженно едят хлеб. «История,— говорил он,— антагонист математике, а никогда не подчинится ее мертвым формулам. Единственная область человеческого знания — история — навсегда останется свободной от вмешательства математики».

Д. И. Малинин был убежден в своей правоте, и спорить с ним было невозможно.

Но шли годы, и жизненный опыт помог Д. И. Малинину разобраться во многом. Незадолго до смерти он решительно выступал за точные науки, в частности изменил свое отношение к Константину Эдуардовичу и даже написал статью о его деятельности.

За годы, прошедшие со дня смерти Константина Эдуардовича Циолковского, было написано немало страниц воспоминаний. К сожалению, не все эти страницы верно отобразили труды и личность К. Э. Циолковского. Многое было искажено, и перед нами появился не боец на поле научной брани, а некто совсем другой, имеющий мало об-

щего с настоящим Циолковским и по внешнему облику, и по внутренним свойствам и качествам характера: успокоенный, бесцветный, человек.

В своих делах и творениях Константин Эдуардович был бунтарем, непокорным, независимым и храбрым до безумства. Чтобы бросить в мир столько смелых новых идей и истин, надо было обладать великой дерзостью мысли.

Жизнь К. Э. Циолковского, его творчество, его мечты, источники его душевных сил — все это несравненно сложнее, тоньше и глубже, чем думают об этом некоторые его биографы, ценители его трудов, изучавшие его жизнь издалека, по документам. Многие его биографии — это хронология общеизвестных или малоизвестных событий в жизни ученого. Это внешняя сторона его деятельности, и только. Внутренний мир Циолковского — человека, ученого и гражданина — остается в значительной степени нераскрытым до сих пор.

— Какой я ученый? — говорил он.— Я просто большой неудачник. Редко кому так не везет в жизни, как мне.

И в этом Константин Эдуардович был глубоко уверен. Когда ему говорили о значении его работ, он отделывался такой репликой:

— Да что вы, какое там значение!.. Меня могли бы оценить через сто-двести лет, да к тому времени обо мне забудут. Но все равно я не имею права отступать и оставить мои замыслы втуне.

Не только ум и не только науку ценил он больше всего на свете и питал к ним чувство величайшего уважения, но и душу человека. Я многократно убеждался в том, какая чудесная, бесконечно добрая, благожелательная и незлобивая душа была у этого замечательного ученого и первооткрывателя. И я остро и ясно понял одну важную истину: истинное величие человека — это, прежде всего, величие его духа! Циолковский владел этим редчайшим даром во всей полноте и совершенстве его.

МОЛНИЯ В РУКАХ ЧЕЛОВЕКА

Я уже писал, что рос хилым и слабонервным ребенком и с детства испытывал на себе влияние внешних метеорологических факторов, причем испытывал в такой степени,

что предсказывал заранее перемены погоды, дождь или грозу — за сутки и более до их наступления. Окружающие меня близкие были очень озабочены этими способностями и в то же время опечалены ими, ибо знали, что эти способности являются результатом плохого состояния здоровья. Эти мои черты, чаще наблюдающиеся в пожилом возрасте, вынудили меня еще с детства живо интересоваться происхождением их и прилежно изучать естественные науки. Когда же я из детского возраста перешел в юношеский, то уже не мог пересилить себя. Меня непреодолимо влекло к изучению внешних влияний на организм, и потому — так по крайней мере мне кажется — я отдал изучению этого всю последующую жизнь. Я стал исследователем вопросов о «влияниях». Все прочие науки были принесены мною в жертву этой основной для меня темы.

Во время первого же моего визита к К.Э. Циолковскому я изложил ему свои идеи о космической биологии. Он долго не отвечал мне на мой основной вопрос: могут ли циклы солнечной активности иметь влияние на мир растений, животных и даже человека. Он думал. Затем сказал:

— Было бы совершенно непонятно, если бы такого действия не существовало. Такое влияние, конечно, существует и спрятано в любых статистических данных, охватывающих десятилетия и столетия. Вам придется зарыться в статистику, любую статистику, касающуюся живого, и сравнить одновременность циклов на Солнце и в живом.

— Так просто? — наивно переспросил я.

— Просто, но не так, как вы думаете. Вам придется много поработать, но мне кажется, что в этой области можно обнаружить много самых удивительных вещей.

Следует ли знакомить читателя с некоторыми подробностями жизни той или иной идеи или же сразу представить ему эту идею без всяких побочных подробностей, сопровождавших ее рождение и развитие? В данном случае, может быть, даже необходимо предпослать некоторые подробности, дабы ввести читателя в круг развития одной ветви работ автора. Без этой преамбулы многое будет неясно.

С незапамятных времен кем-то, чье имя потонуло в потоке лет, на одном из бастионов замка Дупно на Адриатическом море было прикреплено в вертикальном положе-

нии копье, поднятое металлическим острием вверх. Около этого железного острия всегда на часах стоял солдат. Он следил за погодой, и как только появлялось подозрение, что может наступить гроза, часовой подносил к железной части острия железную алебарду на деревянной рукоятке. Если он видел, что от копья перескакивает большое число искр или же что на острие копья появляется огненное свечение, он сейчас же начинал звонить в находившийся здесь колокол, предупреждая окрестных жителей и рыбаков в море о надвигающейся непогоде.

Большая давность этого обычая подтверждается подлинным письмом Бенедиктинского монаха Императи от 1602 года, где он, указывая на этот обычай жителей Дуино, говорит: «Люди эти, используя острое копье и искру, удивительным образом, особенно летом, предсказывают дождь, град и бури».

Далее работами многих ученых была доказана электрическая природа молнии.

В 1748 году аббат Нолле, которому принадлежит особая заслуга в распространении знаний об электричестве, сделал подробное сообщение Парижской академии наук о действии электричества на организмы. Он исследовал действие электричества на прорастание семян и на рост молодых растений непосредственно в металлических сосудах, а также, когда они только подносились к заряженным частям электрической машины. В обоих случаях он констатировал увеличение энергии прорастания и увеличение роста. Что касается действия электричества на растительный мир вообще, то он придерживался того мнения, что «в скором времени мы узнаем, что можно потерять или выиграть, электризуя растения».

Не только аббат Нолле, но и многие другие ученые, как, например, англичанин Йолл, немец Винклер считали, что молния (а Винклер полагал, что и северное сияние) представляет собой электрическое явление. Винклер, кроме того, предложил устройство громоотвода для защиты зданий. Чех Дивиш, на основании собственных размышлений, также пришел к устройству громоотвода («метеорологическая машина») и практически применил его.

Михаил Васильевич Ломоносов в начале сороковых годов XVIII столетия начал интересоваться электричеством, а также атмосферным электричеством, в частности его соратник профессор Г. В. Рихман сконструировал приборы для измерения величины электрической «силы». Вскоре

после этого М. В. Ломоносов высказал новое прогрессивное представление о природе электричества в специальной записке. С 1744 года Михаил Васильевич ведет дневник гроз, которые он уже считал явлениями электрического происхождения.

В течение ряда лет и Г. В. Рихман вел наблюдения над грозами. Установки, служившие для регистрации атмосферных зарядов, не были заземлены и потому представляли большую опасность.

Профессор Рихман ясно представлял эту опасность при проведении опытов по измерению «силы» атмосферных зарядов, так как 26 июля 1753 года, увидя приближение большой грозовой тучи, он приготовился к проведению опыта и предупредил присутствовавшего при этом И. А. Соколова, что при начале грозы необходимо быть очень, внимательным и находиться поодаль. Но молния все же настигла ученого, и он был ею убит. В его лице Россия потеряла отважного исследователя природы и самоотверженного ученого. Имя профессора Г. В. Рихмана занимает почетное место среди отечественных ученых, отдавших свою жизнь науке.

1753 год ознаменовался в деятельности Михаила Васильевича Ломоносова его замечательными работами в области учения об электричестве. Он создал теорию грозы и включил учение об электричестве в единую систему физических представлений.

С помощью специально сконструированных электроскопов М. В. Ломоносов занимался изучением атмосферных разрядов, причем изучение это он производил с явной опасностью для жизни.

Исходя из того, что явление образования искры, полученной от электростатической машины, связано с трением, он ищет аналогичных процессов в атмосфере, желая ими объяснить образование грозы и молнии. Он утверждает, что электричество распределено не только по поверхности туч или облаков, но «распространялось по облаку, весь оный занимает». Наконец М. В. Ломоносов один из первых заговорил о возможности устройства громоотвода.

Американец Вениамин Франклин, начавший изучать электричество с 1747 года, пришел к убеждению, что явление молнии всецело зависит от электрических процессов в облаках. Он возбудил вопрос о защите зданий и кораблей от ударов молнии путем установки на самых высоких точках вертикальных железных прутьев с тонкими позо-

лоченными остриями и отведении с помощью железной проволоки ударов молнии в землю или воду. С тех пор учение о металлическом острие, как особом факторе при электрическом разряде в воздухе, получило широкое развитие. «Истечение» электронов из металлического острия и в наши дни изучается во многих физических лабораториях мира. И в работах автора этой книги металлические острия сыграли большую роль при разработке им проблемы аэроионификации.

К тому времени работы над атмосферным электричеством приобрели большой размах. Знаменитый Ж. Бюффон первый установил в своем замке Монбар изолированный железный прут с острием. Другой французский естествоиспытатель Далибар, увлеченный Бюффоном, на площадке своего сада в Марли-ля-Вий соорудил такое же устройство. Им обоим, таким образом, удалось доказать электрическую природу грозы.

Мысль о том, что электричество может оказывать действие на живую природу, укрепилась среди ученых.

Французский врач Л. Лемоннье, лейб-медик Людовика XVI, побуждаемый опытами Далибара, занялся исследованиями грозового электричества в Сен-Жермен-Ан-Лей. На открытой площадке на высоком шесте он установил стеклянный цилиндр, к которому прикрепил один конец железной проволоки длиной около 50 туазов, второй конец этой проволоки он прикрепил к толстому шелковому шнуру, заканчивавшемуся в наблюдательной будке и представлявшему собой антенну. Присутствие электричества в проволоке доказывалось прикосновением пальца или, для установления слабых зарядов, притяжением мелкой пыли на расстоянии нескольких миллиметров. Этим способом Лемоннье впервые 22 сентября 1752 года смог доказать, что воздух заряжен электричеством и при совершенно чистом небе. Это было открытие первостепенной важности, оно совершенно по-новому ставило проблему атмосферного электричества.

В своем сообщении Парижской академии наук Лемоннье писал: «Из этого следует, что электричество имеет тесное отношение к грозе, ветру, дождю и другим метеорологическим явлениям; что оно действительно рассеяно в воздухе, которым мы дышим, постоянно присоединяется к нашему телу и другим живым существам животного и растительного происхождения, на которое оно оказывает громадное влияние и вызывает самые различные явле-

ния; сущность их мы откроем со временем, благодаря нашим исследованиям».

Опыты в данном направлении привлекали внимание ученых все больше и больше. В конце 1753 года в Лондонском королевском обществе было доложено сообщение аббата Мацеаса, который соорудил большую антенную установку. Силу атмосферного электричества он определял путем сравнения расстояний, на которых отчетливо притягивался мелкий порошок.

В ноябре 1754 года член Лондонского королевского общества Джон Контон сделал важное сообщение о том, как можно искусственным образом наэлектризовать воздух положительным или отрицательным электричеством.

В то же время в Италии профессор физики Г. Б. Веккария с огромным увлечением занимался изучением воздушного электричества. Благодаря систематическим многолетним исследованиям он создал физические основы этой новой области науки. Неоднократно в трудах об электричестве он высказывал свое глубокое убеждение, что атмосферное электричество играет важную роль в жизни природы. На основе своих опытов он был убежден, что не только грозы и все виды осадков являются результатом действия электричества, но и северное сияние, смерчи, землетрясения, извержения вулканов находятся в связи с этим. Он считал, что и влияние электричества на живую природу, особенно на растительный мир, также очень сильно, ведь зависит же урожай от метеорологических явлений, а тем самым и от воздушного электричества. В опубликованной в ноябре 1766 года программной работе о физиологическом действии воздушного электричества профессор физиологии в Праге О. А. Маргер также объясняет некоторые биологические явления электрическими процессами в атмосфере.

Было бы, однако, огромной ошибкой предполагать, что атмосферное электричество, которому отдали дань исследования физики XVIII века, осталось без подробного рассмотрения с медицинской стороны... Нет, тысячи опытов и толстые тома предъявляет нам XVIII век в защиту действия электрического флюида на растения, животных и человека. Капитальные исследования знаменитых французов — революционера «друга народа» врача Жана Поля Марата, физиков аббата Бертолона и аббата Нолле и их последователей являются тем драгоценным вкладом в учение о биологическом и медицинском действии электриче-

ства, многие страницы которого поражают нас необычайной эрудицией, точной экспериментальной техникой и логикой их выводов е заключений, не потерявших значения вплоть до наших дней. Умаление великого энтузиазма этих исследователей, обнаружившееся в XVIII веке, не затмило их прозорливых биологических идей и еще в большей степени позволило физикам последующих поколений проникнуть в природу самого явления. Понятие «электрический флюид» в воздухе сменилось конкретным представлением об электрических зарядах и ионах атмосферы обеих полярностей, которые были подвергнуты точнейшему изучению.

Атмосферное электричество проявляет себя по-разному: то в виде молнии, то в виде искр и светящихся пучков. Атмосферу ионизируют разные лучи, электризуют падающие капли воды, брызги, быстролетящая пыль и многое другое.

Грандиозные электрические явления разражаются в атмосфере во время пыльных бурь в тропических странах. Вершины знаменитых пирамид окружаются плотным туманом тонкой желто-серой пыли. Кругом слышится шум и свист. Если поднять руку, в пальцах колет, видно свечение и раздается потрескивание. Что происходит в данном случае? Частицы пыли в неимоверном количестве, пролетая одна около другой, заряжаются от трения до высокого электрического потенциала и создают в одном кубическом сантиметре воздуха электрическое напряжение, равное десяткам и даже сотням тысяч вольт. Автору этих строк довелось присутствовать при пылевых и песчаных бурях, когда в двух шагах ничего не было видно, когда песок и тонкая кварцевая пыль залепляли нос, уши и слепили глаза и когда из расставленных рук в воздух били искры длиной в несколько сантиметров. Но это была не ионизация воздуха, а только электризация быстро летящих частиц песка, которые отдавали свои заряды поверхности тела человека.

Мощные электрические явления сопровождают извержения вулканов, как результат электризации пыли, пепла и других вулканических частиц, выбрасываемых в воздух. При этих явлениях атмосфера бывает так сильно заряжена электричеством, что люди буквально вынуждены бежать из данной местности. Так, например, на острове Мартинике во время извержения вулкана Мон-Пеле 8 мая 1902 года научная экспедиция вынуждена была оставить

работу вследствие исключительно сильной ионизации газов воздуха и электризации пылевых частиц.

Истинная ионизация воздуха сильных степеней бывает в горах. Это хорошо знают альпинисты. При чистейшем воздухе в грозовое время у альпинистов искрятся волосы, искрами покрываются концы пальцев, искрятся металлические предметы, пуговицы, пряжки и т. д. При сильной ионизации атмосферы снопы искр опоясывают острые и выступающие предметы — стебли травы, шесты мачты и реи кораблей, кресты церквей, отдельные горные пики. Эти явления сопровождаются шумом и треском, ибо все они представляют собой электрический разряд в воздух с острых или конусообразных предметов, носящий общее название огней святого Эльма. Острия обладают особой способностью, с них электроны легче всего стекают в окружающий воздух. В девятнадцатом и в начале двадцатого века явление истечения электричества с острий было всесторонне изучено и получило в учебниках физики греческое наименование «эффлювий». В пятидесятых и шестидесятых годах текущего столетия учение об электрических свойствах металлических острий приобрело особенно важный характер.

Мы не случайно заговорили об острие на бастионе Дуино, об острие-громоотводе М. В. Ломоносова, об острие В. Франклина, которому он посвятил буквально десятки страниц своих сочинений — острие, с которого «стекают» в воздух электрические заряды, об острие современных лабораторий... Нет, не напрасно. Это свойство металлических острий было хорошо известно Константину Эдуардовичу Циолковскому, но его мысль, отягощенная идеями космического характера, дальше не пошла. Другим людям пришлось работать в области, очень нужной кораблям Константина Эдуардовича,— с его помощью и рекомендацией. Наука набирала скорость медленно, но верно!

Как раз в те годы, когда отважный ум К. Э. Циолковского упорно трудился над физико-математическим обоснованием ракетодинамики и космонавтики, когда русский ученый составлял свой классический труд «Исследования мировых пространств реактивными приборами» — скромный немецкий ученый В. Каспари был увлечен другой, менее заметной проблемой, казалось бы не имевшей никакого отношения к задачам Константина Эдуардовича. Но тем не менее трудам В. Каспари суждено было впоследствии вплотную соприкоснуться с вопросами, которые ста-

вил К. Э. Циолковский. Так разные науки, развивающиеся независимо одна от другой, неожиданно встречаются и заключают менаду собой договор о вечной дружбе и взаимопомощи!

Уже в отдаленные времена люди, предпринимавшие восхождение на горы, были поражены одним чрезвычайно загадочным явлением. Они заметили, что в горах встречаются местности, отличающиеся своим весьма странным вредоносным действием на человеческий организм. Болезнь эта проявляется обычно на значительных высотах. Она получила название «горной болезни».

По свидетельству итальянского альпиниста и физиолога профессора Моссо, эта болезнь проявляется следующими симптомами: в первую очередь отмечается затрудненное дыхание, сильное сердцебиение, тошнота, иногда заканчивающаяся рвотой, синюха лица и рук, как при удушье, полный упадок сил, шум в ушах, потемнение в глазах, неспособность к какой-либо, хотя бы самой легкой, работе и, наконец, обморочное состояние. Было замечено, что эта таинственная болезнь чаще всего настигает человека в совершенно ясную погоду, но никогда во время тумана или дождя. Она не зависит от абсолютной высоты места и на самых вершинах гор со свободным обменом воздуха наблюдается реже всего. Горная болезнь имеет свои излюбленные места, хорошо известные каждому альпинисту; это — узкие горные проходы, кулуары, ущелья, ложбины, лощины, углубления, где воздух более всего подвержен застаиванию. Исходя из всех этих соображений, ряд ученых в 1899— 1901 годах высказал мысль о том, что горную болезнь следует объяснить влиянием на организм чрезмерной ионизации воздуха положительной полярности. Для проверки этого предположения осенью 1901 года ассистент Высшей Берлинской сельскохозяйственной школы Вильгельм Каспари предпринял восхождение на гору Монте-Роза.

Эта гора, имеющая высоту в 4638 метров над уровнем моря, является величайшей горой Швейцарии и уступает высотой только Монблану, зато превосходит его поражающей красотой форм. Но не только этим она должна быть прославлена в истории человеческого знания, а и тем, что на ней осенью 1901 года было сделано наблюдение, которое побудило живую мысль человека к дальнейшим и плодотворным исканиям в одной из самых важных для человека, самых изумительных областей науки о жизни.

В. Каспари приехал к подошве Монте-Роза со своим помощником. При них была аппаратура для наблюдения за электрическим рассеянием: приборы Эльстера и Гейтеля. Предварительно эти приборы были тщательно проверены в Физическом институте Высшей технической школы Берлинского университета Е. Ашкинассом. Последний был научным другом В. Каспари, и они только что выпустили совместную работу о влиянии радиоактивных излучений на микроорганизмы. Теперь В. Каспари должен был ринуться на разведку нового явления.

Ученый был полон энергии и решимости, но разговор с проводниками в одной из предгорных деревень его несколько смутил. Как только речь заходила о необходимости побывать в ложбине Лиссьох, среди скал и вечных снегов, проводники переглядывались и лица их заметно омрачались.

— Объясните же, в чем дело, я не понимаю вас,— спросил Каспари.

— После минутного молчания один из них — полуитальянец-полунемец сказал:

— Уважаемый господин доктор, нам бы не хотелось вести вас в эту чертову лощину Лиссьох. Там не все благополучно. Даже при самой лучшей погоде и ярком солнце люди заболевают, а некоторые даже, говорят, остаются там навсегда.

— Хорошо,— сказал Каспари. — Это тем интереснее для нас. Раз мы знаем опасности этой лощины, мы примем меры, и не будем далеко заходить в нее.

Двадцать пять лишних франков решили дело в пользу Каспари. Проводники решили идти. Подъем на Монте-Розу был труден. Экспедиция, состоявшая из пяти человек — В. Каспари, его помощника, двух проводников и носильщика, то и дело останавливалась, чтобы передохнуть и осмотреться. Погода резко изменилась в худшую сторону, подул ветер, мешавший подъему, по небу неслись сизые тучи, вдали шел дождь, где-то грохотал обвал.

По мере восхождения на гору небо стало проясняться. 9 сентября 1901 года Каспари и его экспедиция приблизились к назначенному месту. Было 12 часов дня. Над ними было ясное ярко-синее небо, и радостное солнце слепило глаза. В. Каспари и его помощник немедленно принялись за наблюдения. Оба прибора были быстро установлены, и их электрометрам был дан заряд.

Члены экспедиции чувствовали легкую тошноту и го-

ловокружение. Каспари не отрывался от электрометров и диктовал изменения в положении нитей. Через несколько минут он воскликнул:

— Поразительно! Вот редкое явление столь быстрого рассеяния отрицательного заряда.

И тут же он пошатнулся — началось сильное головокружение. Одного из проводников тошнило, он хватался за живот и раскачивался всем телом, носильщик сидел, скрючившись на камне.

Каспари силой воли заставил себя вернуться к наблюдениям, несмотря на то, что чувствовал себя весьма плохо. Не прошло и двадцати минут, как вся экспедиция буквально валилась с ног от слабости. А день был ясный и яркий, солнце жгло лицо и руки, слепило глаза. Только серые скалы и вечные льды стояли на страже этого странного места. Проводники настаивали на немедленном возвращении.

— Мы же говорили вам, что это — чертова ложбина!

— Хорошо,— сказал Каспари,— я закончил.

Он взял тетрадь и через минуту объявил своему помощнику результаты наблюдений, которые показали исключительно большое преобладание положительных ионов над отрицательными.

— Итак,— сказал он,— в этом ущелье положительных ионов почти в пять раз больше, чем отрицательных. По-видимому, такое преобладание положительных ионов над отрицательными вызывает столь странное и быстрое заболевание человека. Надо поскорее уходить отсюда!

— Легко сказать «надо поскорее уходить»... Попробуйте-ка! — сказал один из проводников.

Действительно, люди еле передвигали ноги. Могла показаться, что идет группа тяжело больных людей. Экспедиция с большим трудом покинула ложбину Лиссьох.

Размышляя над этим случаем и рядом других наблюдений подобного рода, В. Каспари пришел к выводу, что можно говорить о воздухе трех видов: с преобладанием положительных ионов, которые вызывают явления общего недомогания, головокружения, тошноты и чувства недостатка воздуха; с преобладанием отрицательных ионов, которые, очевидно, вследствие противоположной полярности, должны обладать диаметрально противоположным действием на организм, что, однако, надлежит еще экспериментально выяснить; и, наконец, в закрытых помещениях,

где воздух застоявшийся и, по-видимому, лишен как положительных, так и отрицательных ионов. Действие этого воздуха походит на действие положительных ионов, но, очевидно, чем-то отличается от него. Этот «внутренний» воздух оказывается непригодным для жизнедеятельности организма, ибо он лишен благотворных электрических качеств.

Так в сентябре 1901 года были осторожно сформулированы некоторые положения о различных электрических свойствах воздуха и о действии их на человеческий организм. Но мысль человека, скованная научным догматизмом, всегда более консервативна, чем го свободное воображение. В опубликованном в 1901 году научном отчете о своем восхождении на Монте-Розу Вильгельм Каспари не нашел нужным довести свои соображения до их логического конца. А ведь он, наверно, знал, что в анналах науки зарегистрировано несколько случаев массового удушения людей и животных на открытом воздухе, но причины этих явлений оставались загадочными, и он не хотел касаться этого деликатного вопроса.

Описанные события произошли, как уже говорилось, в тот год, когда К. Э. Циолковский мечтал о межзвездных полетах на реактивных космических кораблях и математически доказывал их возможность. Его творческая мысль рвалась все дальше и дальше... В космических кораблях будет искусственный воздух... Какое он, этот воздух, произведет действие на организм человека? Кто может дать ответ на этот сложный вопрос?

Осторожность В. Каспари и дерзания К. Э. Циолковского — это противоположные, но неизбежные явления прогрессирующей науки.

НАЧАЛО ИСПЫТАНИЙ

Шли первые годы Великой Октябрьской революции. Угол Ивановской и Васильевской улиц в Калуге. Дом № 10 — двухэтажный, каменный, с толстыми кирпичными стенами, с большим мезонином, балконом, выходящим в садик во всю длину второго этажа. В верхнем этаже и мезонине жила наша семья. Одну из комнат занимала военно-историческая библиотека отца, другую в мезонине — моя электрохимическая лаборатория, существо-

вавшая с 1913 года, когда я был еще учеником реального училища.

Дореволюционная Калуга — город помещиков и купцов, рыбы и мяса, яблок и «калужского теста» — темно-коричневой сладкой массы. О нравах этого города можно было бы написать целый том.

Октябрьская революция изменила облик Калуги. Кое-где еще были открыты лавки частников, но большинство j уже закрыто. Бедный люд перебрался из подвалов и бараков в бывшие барские дома. По улицам бродили «бывшие люди», ожидая: что-то будет? Что принесет им конец гражданской войны? Ожесточенные споры, холодные квартиры с плохо греющими «буржуйками», голодный паек. Зато настроение у простых трудовых людей — приподнятое, боевое.

В нашем доме тоже холодновато и не сытно. Но все настроены бодро. Мой отец Леонид Васильевич, человек сильной воли и необычайного спокойствия, говорил: «История человечества есть процесс необратимый. Надо работать и работать, чтобы создавать культурные ценности. Если вы проникнетесь этим убеждением, работа вам покажется легкой и приятной, как бы тяжела она ни была, и вы пойдете рука об руку с новой эпохой. Я — русский и России в ее тяжелые годины не оставлю».

В 1918 году после ряда совещаний в Москве моему отцу было поручено организовать Курсы красных командиров в Калуге. До конца гражданской войны он пробыл в должности начальника этих курсов. После окончания гражданской войны вышел в отставку и затем получил почетное звание Героя Труда РККА «за многолетнюю и полезную деятельность по строительству вооруженных сил страны».

Еще в конце октября 1915 года и в начале мая 1917 года (при защите диссертации) перед историками и археологами я прочел острые доклады, которые вызвали ожесточенные споры и сразу поставили меня в разряд лиц, подающих надежды, по мнению одних, и совершенно заблуждающегося — по мнению других. К группе моих доброжелателей относились знаменитые ученые, присутствовавшие на докладе, вторыми были менее знаменитые специалисты. Борьба точек зрения принесла мне первую известность. Но громы революции заглушили этот говор. Многие из ученых прятались по углам и выходили на улицу лишь для того, чтобы купить провизии или получить паек. Раз-

руха, голод, недостатки из-за гражданской войны как будто временно приостановили работу научной мысли. Но не все умы склонились к растительному существованию без борьбы за научные идеи. Мне же стало ясно одно: надо заново перестроить весь ход моих исследований и основательно заняться физикой, химией и биологией, что не представляло для меня особого труда, так как эти предметы я с 1915 года слушал в Московском коммерческом институте и затем в Московском государственном университете.

Я был уверен, что мне удастся доказать милейшим профессорам, которые так пренебрежительно и недоверчиво отнеслись к моим гипотезам, что я прав.

Действительно, осторожные разговоры, которые я вел в 1917 и 1918 годах с некоторыми биологами на эту тему, не дали мне ровно ничего, кроме убеждения в том, что ждать поддержки моих идей от них не приходится. Было ясно, кроме того, что организовать в Москве свои исследования нельзя будет еще в течение ряда лет — почти псе лаборатории тогда не отапливались, а животные погибали.

Отчаявшись встретить в ком-либо сочувствие своим идеям, и видя тяжелое состояние московских лабораторий, я твердо решил, что придется проводить эти исследования в моей калужской лаборатории, хотя бы это и стоило моим родным и мне больших усилий и ограничило бы наш «пищевой бюджет» до минимума.

Несмотря на трудное время, в пашей семье жила и процветала мысль. Мой отец, вернувшись с работы и пообедав, садился за перевод объемистого французского труда по баллистике, изданного в Париже до первой мировой войны, я — настойчиво проводил свои биофизические и биохимические опыты, изучал литературу по вопросам физиологии дыхания и окисления. В моей лаборатории часто трещала индукционная катушка, фосфоресцировал выпрямитель, благо в Калуге электрическая сеть работала сравнительно хорошо. В кладовой и в дровяном сарае стояли клетки-мышеловки, которые поставляли мне мышей, а лягушек мне приносил в старой металлической кастрюле долговязый человек по имени Анисий за небольшую плату в виде сахара или соли. Иногда я срывался с места и уезжал в Москву по учебным и научным делам. К осени 1918 года я пришел к одному важному решению. Однажды вечером, придя к отцу в кабинет, я сказал:

— Я должен обсудить с вами вопрос очень большого научного значения. Решение этого вопроса либо не даст ничего, либо приведет к научному открытию. Можем ли мы с вами принести науке и людям жертву труда, времени и даже достояния? Без вашей помощи я не могу осуществить своих планов.

— Я не знаю,— ответил мне отец,— о чем идет речь. Расскажи мне о твоих замыслах во всех подробностях. И мы все обсудим. Если дело, как ты говоришь, принесет людям пользу и ты отдаешь себе отчет в своих громких словах, то никакие жертвы не страшны, если только мы можем их принести. Момент серьезный — зови маму! Объединимся в трио и обсудим все совместно, мой дружок!

«Трио» собралось в кабинете отца. В этой комнате по стенам стояли высокие шведские шкафы. Они содержали не менее пятнадцати тысяч книг на русском, французском, итальянском, немецком и английском языках — по математике, военному искусству, артиллерии, баллистике, тактике и стратегии, истории войн и истории вооружения, военные энциклопедии, словари. Были здесь также русские и иностранные классики, среди них много поэтов.

На стенах кабинета висели портреты наших предков и родственников, в большинстве — георгиевских кавалеров, сражавшихся под знаменами великих русских полководцев, героев Чертова Моста, Бородина и Севастополя. Тут висел портрет прославленного адмирала П. С. Нахимова (моего двоюродного деда), генерала Р. Ы. Чижевского и майора В. Н. Чижевского, отец которых — мой прадед Никита Васильевич Чижевский участвовал в знаменитых походах А. В. Суворова и М. И. Кутузова, был более чем в двадцати сражениях, десятки раз ходил в атаки, имел свыше сорока ранений, произвел четырнадцать детей и умер в возрасте ста одиннадцати лет.

Когда Ольга Васильевна села в кресло, отец сказал:

— Оля, мы услышим чрезвычайно важное сообщение, имеющее отношение к научным изысканиям нашего ученого. Он просит совета. Мы должны его выслушать. Итак, изложи нам свои замыслы, а потом обсудим, имеют ли эти замыслы отношение к нашим скромным возможностям...

— Я должен ввести вас в курс всех моих соображений

и выводов, чтобы вы знали, что именно я предполагаю найти в своих опытах, которые я могу поставить только при вашей непосредственной помощи. Это обязывает меня к самому подробному ознакомлению вас с вопросом, чтобы все мы дружно работали не вслепую, а вполне сознательно. Это обстоятельство будет гарантировать нам ту максимальную точность в работе, которой должны отличаться наши исследования.

Оказывается, произнести речь перед лицом столь взыскательных слушателей было не так просто. Легко догадаться, о чем я говорил. Я говорил об искусственных ионах воздуха положительного или отрицательного знака и об их влиянии на организм.

— Итак,— закончил я свою речь,— для того чтобы убедиться в том, что я стою на верной точке зрения, надо организовать длительные опыты. Я уже продумал их методику, но для этого вы должны принести много жертв. Во-первых, для осуществления первой серии опытов понадобится приобрести животных — белых крыс. Во-вторых, систематически покупать для них корма, готовить пищу и ежедневно, утром и вечером, тщательно взвешивать ее в определенные часы. В-третьих, для содержания белых крыс необходимы клетки. В-четвертых, нужно периодически взвешивать самих животных. В пятых, отдать нашу залу под лабораторию и отапливать ее в зимнее время. Я съезжу в Москву и добьюсь от Анатолия Васильевича Луначарского охранной грамоты на нашу лабораторию. Я подсчитал наши ресурсы. Аппаратура есть, помещение есть, а вот животные, клетки и корма стоят дорого и для этого мы должны продать часть своих вещей.

— Ну, что ж,— сказал отец.— Если надо, мобилизуем все наши силы. Это придаст нам уверенность в значимости нашей жизни, которая так утрачена у людей нашего круга. Да нечего думать, надо действовать.

— А я,— поторопилась сказать Ольга Васильевна,— вношу часть своего гардероба и все свободное время отдаю уходу за животными, приготовлению и взвешиванию корма.

Мы расцеловались. Все готовы были помочь осуществлению моих планов: решить задачу о воздухе и тем самым, быть может, дать людям мощное оружие в борьбе за здоровье.

Кроме всего прочего, и это было очень важным обстоя-

тельством в решении вопроса: накануне я рассказал Константину Эдуардовичу о своих планах и получил от него полное одобрение. Это тоже было доложено мною и возымело свое действие.

— Константин Эдуардович одобряет — значит, хорошо и нужно. В противном случае он предостерег бы от ложного шага — он обладает тонкой интуицией исследователя,— сказал отец.

Мнение Константина Эдуардовича было веским доводом в мою пользу. Если и были кое-какие сомнения у моего отца (я допускаю это, хотя он об этом мне ни разу не говорил), то авторитетное заключение К. Э. Циолковского отклонило их.

В общий хозяйственный баланс помимо служебного пайка я вносил свой пай. Он заключался в том, что я писал маслом по грубому полотну пейзажи и затем они, при усердии комиссионера, обменивались на базаре на съестные припасы. Картины я писал по памяти, большие, по полтора-два метра в длину, яркие, иногда даже удачные, но почти всегда с дорогим моей душе легким оттенком импрессионизма. Возможно, что некоторые из моих картин до сих пор висят в колхозных домах, где-нибудь вблизи города Калуги. В общей сложности на калужском базаре, что около Ивановской церкви, за 1918—1922 годы было обменено на съестные припасы около ста картин «моей кисти».

Мой отец, Леонид Васильевич, был человеком особого склада. Тот, кого судьба сталкивала с ним, уже не мог никогда забыть его исключительную доброту, сердечность, отзывчивость и ласковость. Отцу были абсолютно чужды такие понятия, как стремление к славе, известности, он не переносил фальши и, очевидно, за всю свою жизнь не сказал слова неправды.

Он был необычайно честен и особенно честен перед самим собой, перед своей совестью. Правдивость и честность отца были хорошо известны его сослуживцам и всем, кто его окружал, кто его знал. Он ни перед кем не заискивал и не допускал, чтобы кто-либо заискивал перед ним. Такого человека он моментально останавливал и говорил: не надо. Отец мог бы сделать себе блестящую карьеру, но он не сделал ее из-за тех же душевных качеств.

Личная жизнь его сложилась весьма неудачно, он рано потерял свою жену Надежду Александровну, мою мать,

вторично не женился и всю свою последующую жизнь отдал своим близким.

Работа была его страстью и утешением, и он всегда был чем-нибудь занят. Поэтому оп с таким удовольствием принял мой проект об организации биологических исследований с ионами воздуха и все свое свободное от служебных занятий время отдавал этому новому для него делу.

На другой же день после нашего совещания, не откладывая в долгий ящик, все принялись за работу. Ольге Васильевне была дана для изучения книжка об уходе за лабораторными животными, которая должна была познакомить ее с новыми обязанностями, добровольно принятыми па себя.

А в это время я уже бегал по больницам в поисках белых крыс. Соседу столяру было поручено сооружение клеток для животных. Все вещи, предназначенные для продажи, были перевезены к одному из комиссионеров и вскоре были проданы по сходной цене. В наш дом стали поступать корм для животных, клетки, подставки и т. д.

Я был лихорадочно занят оборудованием своей новой лаборатории — бывшей залы. Вся наша семья принимала участие в детальной разработке методики исследований. У всех была уверенность, что на каждом из нас лежит почетная миссия стать полезным людям.

Теперь дело шло на лад. Однако научные замыслы, покупка животных для «электрических» опытов, изготовление особых клеток и т. д.— все это привлекло в Калуге «общественное» внимание некоторых особо «бдительных» людей: бывшего владельца мясной лавки, расположенной против дома № 43 по Ивановской улице, учителя Сергея Павловича, проживавшего около нашего дома, купца Ларионова, «заведывающего» своей же собственной конфетной фабрикой, также находящейся неподалеку от нас, и других «почтенных» граждан города. Они удивлялись, как можно крысиную нечисть держать в квартире.

— Вы будете потрошить крыс? — спрашивали нас.— Боже, какой ужас!

Другие язвили:

— Если всех ваших крыс запрячь в бричку, они ее потянут.

— В Калуге объявились новые Дуровы: у них крысы танцуют и показывают рожи.

Эти слухи с молниеносной быстротой пронеслись по всему городу, где почти все знали друг друга в лицо.

— Чижевские будут разводить белых крыс на мясо...

— Мало нам в Калуге одного чудака Циолковского, так еще появились новые.

Слухи все ширились, но нас это не смущало.

И вот однажды, когда меня не было — я уехал в Москву, раздался звонок. Ольга Васильевна пошла открывать дверь. Затем отец услышал чей-то разговор. Через минуту к нему в кабинет вошел К. Э. Циолковский.

— Здравствуйте, Константин Эдуардович,— приветливо встретил его отец,— очень рад. Редкий гость. Садитесь поудобнее.

— Да я, собственно, к Александру Леонидовичу. Он уже вернулся из Москвы? Хотел кое-что узнать у него,— смущенно произнес Константин Эдуардович.

— Шура еще в Москве, несколько задержался... Не могу ли я быть вам полезным?

— Да, конечно, дело пустяковое. До меня дошли слухи, странные знаете ли такие, и я обеспокоился. Насчет опытов Александра Леонидовича... Разъясните, пожалуйста, Леонид Васильевич.

— Охотно расскажу вам, Константин Эдуардович, о наших опытах. Вот видите — техническая часть установки готова. Сейчас подбираем новый выводок белых крыс, а Шура поехал со своим «генератором ионов» в Москву для его градуировки.

— Да, об опытах Александра Леонидовича я знаю. Очень интересные опыты. Но я счел своим долгом оповестить его и вас, Леонид Васильевич, о том, что тут собираются воспротивиться этим опытам, даже грозят Александру Леонидовичу судом. Якобы он злонамеренно разводит крыс для распространения заразы. Это, конечно, ересь, но какие-то меры надо предпринимать. Ведь это может сорвать опыты...

— Спасибо вам, Константин Эдуардович, большое спасибо за дружеское расположение и предупреждение. Я счастлив, что у моего сына явилась мысль, которая может дать интереснейшие результаты. Опираясь на эту мысль, он создал методику опытов. Ионы могут благотворно по влиять на живой организм, и тогда люди приобретут новый

способ избавления от некоторых болезней, замедлят старение и увеличат сроки жизни. Но следует иметь в виду, что только опыты могут решить, справедлива ли эта мысль. К этим опытам мы скоро приступим. И никто не сможет приостановить или прекратить их. Вот как обстоит дело, Константин Эдуардович. Подумать только, Александр еще не начал свои исследования, а уже пошли нелепые слухи, угрозы... За что? Недомыслие, зависть, глупость все смешалось в один клубок. Представьте себе, Константин Эдуардович, что будет, если опыты дадут положительный результат? Что тогда поднимется против Александра? Действительно, нет ничего нового под Луной. Вот вам еще пример. В ранней молодости еще поручиком я изобрел командирский угломер для стрельбы артиллерии по невидимой цели с закрытых позиций. Моему изобретению Артиллерийский комитет не дал хода, а великий князь Сергей Михайлович, стоявший во главе российской артиллерии, сказал: «Русские не должны прятаться за укреплениями, а разить врага в лоб».

Мой отец любил беседовать с Константином Эдуардовичем на тему о применении ракетных снарядов в артиллерии. И хотя оба собеседника были ярые противники войны, когда речь заходила о защите Родины, оба воодушевлялись и с карандашом в руках вступали в математические споры. Россия внесла большой вклад в развитие ракетного оружия. В военной библиотеке моего отца сохранились старые военные журналы и книги по ракетной технике. Константин Эдуардович, бывая у нас, читал статьи о ракетах, делал математические расчеты. Соображения Константина Эдуардовича очень волновали моего отца, и он сожалел о том, что слишком поздно познакомился с расчетами К. Э. Циолковского и что не может уже проверить его утверждения на артиллерийском полигоне. Это особенно было досадно моему отцу, который внес в теорию артиллерийской стрельбы много нового.

Отец и Константин Эдуардович говорили не только о законах баллистики, но и о других, уже более современных им и даже ультрасовременных законах и явлениях, например о космических скоростях и траекториях космических полетов.

Кстати сказать, мой отец был одним из инициаторов применения ракетного огня в артиллерии и еще в начале 80-х годов прошлого столетия экспериментировал с ракетами генерала Константинова, которые он

усовершенствовал. Однако эти опыты были не по вкусу как Артиллерийскому комитету, так и ближайшему начальству, и работы в этом направлении прекратились. Только в 1915—1916 годах, по рекомендации отца, уже в действующей армии идея применения ракет получила воплощение в боевой обстановке в. ряде артиллерийских и авиационных частей. У меня до эвакуации 1941 года сохранялось несколько фотографий, иллюстрирующих зарядку и запуск боевых ракет на линии Галицийского фронта.

— Я тоже всю жизнь воюю за свои идеи, Леонид Васильевич,— грустно сказал Циолковский,— а толку все нет. Слишком рано еще, наша техника не готова к их восприятию. Родиться бы так лет через сто. И у Александра Леонидовича верные идеи, но если они пришли рано, то ждет его немало горя и много непонимания.

К. Э. Циолковский был бледен и немного недомогал. Он вскоре ушел, оставив Леонида Васильевича в печальном размышлении.

Через несколько дней я вернулся из Москвы со своими приборами и таблицей измерений числа положительных и отрицательных ионов на различных расстояниях от острий. Работа кипела. Клетки постепенно заполняли переднюю. В ближайшие дни должны были появиться белые крысы. Ольга Васильевна сшила себе особые перчатки из толстой свиной кожи с длинными крагами. С помощью этих перчаток будет возможно легко брать и переносить из клетки в клетку крыс, не боясь их укусов. На базаре удалось приобрести чувствительные двухтарелочные весы с большим набором гирь. Я приводил в порядок свою ионизационную установку и приспособлял электрометр со стрелкой для относительных измерений «заряда воздуха». Наконец, умастившись на телегу, уже груженную клетками, я отправился за белыми крысами, которые были соответствующим образом подобраны в виварии железнодорожной больницы. Под опыт и контроль шли равноценные экземпляры животных по экстерьеру, возрасту и полу.

Можно себе представить, что это было за зрелище! За телегой с клетками шла толпа зевак, насмешки так и сыпались. Остряки старались перещеголять друг друга, поэтому остроты их по грубости переходили всякие границы. Но достаточно мне было это заметить, как зеваки разразились еще более неистовой бранью, осыпая меня самыми бесстыдными ругательствами. Грязные помои были вы-

литы на наши (мои и крысиные) головы из всех лоханок Ивановской улицы.

Наконец, клетки с животными были водворены на место, и в тот же день я обратился в «крысиного гримера». Контрольные крысы были украшены на спине и хвосте несмывающимися метками из синей масляной краски на быстросохнущем сикативе. А Ольга Васильевна впервые раздала порции корма и тщательно проверила аппетит у будущих подопытных и контрольных грызунов с острыми зубками. Запах мускуса наполнил переднюю. Дверь в соседнюю комнату — лабораторию или аэроионоаспираторий была завешена с обеих сторон плотной портьерой на подкладке, чтобы ни один ион не проник к контрольным животным во время сеанса.

Подготовительный период первого опыта длился месяц. Полученные за декабрь 1918 года данные о весе съеденного корма, весе животных, их смертности говорили о том, что опытная и контрольная группы животных были подобраны с достаточной тщательностью.

Впервые ионы воздуха были даны животным 2 января 1919 года, в 6 часов вечера в; присутствии всего нашего трио.

«Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается».

Весь 1919 год прошел в работе. Один опыт следовал за другим. Константин Эдуардович периодически навещал наш дом и с присущими ему добродушием и теплотой интересовался ходом исследований. Он хвалил меня — опыты давали ожидаемые результаты.

— Вы ведь верите в возможность полета на Луну? А? — однажды в упор спросил он меня.— Каким воздухом будут дышать люди в космических кораблях? Я думаю об этом,— многозначительно заключил он.— И потому наши исследования необычайно сблизились одно с другим.

— Уже первые опыты показали, что я напал на верный след. В то же время они убедили меня в больших трудностях, которые так неожиданно встали передо мной. Молодости присуще не бояться трудностей, и я, получив первые неоспоримые доказательства правильности принятого мною направления, с головой ушел в интереснейшую работу.

Конечно, слухи о проводимых мною исследованиях все шире и шире распространялись по Калуге, вплоть до то-

го, что крысы, с которыми я экспериментирую, являются якобы разносчиками чумы и т. д. Только вмешательство Анатолия Васильевича Луначарского и специальная «грамота» за его подписью избавили меня от неприятных последствий этих слухов.

Константин Эдуардович был глубоко возмущен обывательскими слухами и хотел поднять этот вопрос в местной прессе, но затем мы решили воздержаться.

Трудно забыть, с каким исключительным вниманием и доброжелательством Константин Эдуардович следил за развитием моих исследований. Работы мои были простенькие, ибо никакой аппаратуры, кроме высоковольтной установки и счетчика Эберта, у меня не было и учет биологического действия аэроионов велся с помощью взвешивания животных, учета кормов и смертности. И все же Константин Эдуардович подбадривал меня:

— Многие открытия явлений и законов природы человек делает с помощью самой простой аппаратуры. «Роскошная» и дорогая аппаратура, специальные лаборатории с сотнями сотрудников порою применяются для менее значительных работ.

Меня трогало сердечное отношение К. Э. Циолковского к моим работам и глубокое понимание значения моих исследований. Это было для меня драгоценной моральной поддержкой, тем более что я знал, с какой строгостью, с каким критическим отношением он принимает новые научные мысли и новые направления в науке.

Результаты опытов были мною доложены в местном научном обществе в декабре 1919 года. Опыты позволили впервые точно установить, что отрицательные ионы воздуха действуют на организм благотворно, а положительные — чаще всего оказывают неблагоприятное влияние на здоровье, рост, вес, аппетит, поведение и внешний вид животных. Полярность ионов постепенно разоблачалась в полном соответствии с моими теоретическими предположениями. Все опыты без исключения дали совершенно одинаковый результат. Смертность крыс при отрицательной ионизации была минимальная, при положительной — максимальная. Вес съеденного крысами корма при отрицательной ионизации был максимальным, при положительной — минимальным, что можно было хорошо объяснить болезненным состоянием животных, получивших сеансы положительной ионизации. Цифры обнаруживали разительное различие! Таблицу результатов я повесил над своим

письменным столом и любовался ею, ибо цифры лучше всяких слов говорили о большой победе, одержанной нашим трио над природой. Еще одна ее маленькая тайна была раскрыта в результате упорной работы. Мой доклад был размножен на ротаторе и разослан ряду научных деятелей. Перевод доклада я послал моему любимому ученому — профессору Сванте Аррениусу в Стокгольм при посредстве Леонида Борисовича Красина. Надо отметить, что профессор Аррениус — один из самых многосторонних ученых нашего века, творец электролитической теории диссоциации растворов, автор ряда замечательных работ в области химии, физики, астрономии, космологии, метеорологии и биологии. Всюду, где только было возможно, он умело применял математический анализ, и потому его доказательства отличались точностью и обладали наибольшей достоверностью. Книги Сванте Аррениуса, как в подлинниках, так некоторые из них и в переводах, были моими настольными книгами, и потому не удивительно, что свою первую работу я послал ему для ознакомления. Второй побудительной причиной было то, что шведский ученый интересовался действием атмосферного электричества на некоторые физиологические явления. Из литературы я знал, что влиянием атмосферного электричества никто не интересовался в такой мере, как это следовало бы. Я надеялся, что мои опыты привлекут внимание знаменитого исследователя. В самом деле, профессор Аррениус внимательно прочитал мою работу и 20 мая 1920 года написал мне любезное ответное письмо.

Константин Эдуардович, как всегда, был внимателен и благожелателен. Он радовался моим успехам и удачам в опытах и огорчался, если у меня что-либо не ладилось, а последнее случалось и нередко,— то не удавалось получить хороших кормов для лабораторных животных, то внезапно выходила из строя аэроионификационная аппаратура, то приключалось еще что-нибудь неожиданное. Приходилось все начинать сначала. И так — в мучительных неудачах и неполадках — проходили месяцы. При очередном моем посещении К. Э. Циолковский задавал первый вопрос:

— Ну, как опыты?

И если получал положительный ответ, то лицо его расплывалось в улыбку, и он говорил:

— Слава богу, радуюсь за вас!..

Слова его были искренни и сердечны.

Когда опыты давали бесспорный результат, я шел к Константину Эдуардовичу и демонстрировал ему свои таблицы. Он качал головой и говорил:

— Убедительно!..

Нередко, особенно в летние месяцы, он заходил к нам, хотя мы жили в противоположном конце города, и оставался обедать, а после обеда мы вели нескончаемые разговоры на самые различные темы. Поздно вечером я провожал его до дверей его дома на Коровинской улице (ныне — улица Циолковского).

Ответ профессора Аррениуса очень понравился Константину Эдуардовичу.

— Знаменитый ученый,— сказал он, когда я прочел ему полученное письмо,— не только одобряет и хвалит ваши опыты. Он приглашает вас приехать к нему для совместной работы и не как ученика, а как сотоварища для совместной работы. Эта оценка профессора Аррениуса — лучшее свидетельство того, что вы стоите на правильном пути! От души поздравляю вас, Александр Леонидович! Ведь именно Аррениус сыграл в свое время в моих термодинамических воззрениях главную роль — он отстаивал вечную молодость Вселенной и не признавал энтропии открытых систем!

Но никто, пожалуй, не истратил столько сил, сколько истратил их Константин Эдуардович, чтобы возможно шире распространить мнение Аррениуса о моих работах. Он рассказывал об этом письме всем, кого встречал.

— А сами вы, Константин Эдуардович, как относитесь к этим работам? — спрашивали его.

— Это очень серьезные и нужные исследования...

Отзыв К. Э. Циолковского о моих исследованиях был все же первым добрым откликом. Мало того, он пожелал, чтобы я создал ему отрицательно ионизированный воздух в его светелке.

От старых времен у него сохранилась детская электростатическая машина. Я как-то до самого вечера провозился у Константина Эдуардовича на веранде, пытаясь исправить эту машину. Но она была очень старой, с оборванными и отклеенными станиолевыми листочками, и мой труд пропал даром. Подклеенные столярным клеем листочки, высохнув, отклеивались. Диск был сильно покороблен, вращался плохо, и его точки при вращении описывали самые сложные кривые… Наконец, увидя безуспеш-

ность моих попыток исправить машину, я предложил Константину Эдуардовичу принимать сеансы аэроионотерапии у меня в лаборатории. Однако из этого ничего не вышло. После двух-трех сеансов он стал делать пропуски. Свободного времени у него было мало, да и ходить к нам часто ему было трудно и далеко.

НА ПУТИ К ЦЕЛИ

В 1920 году я вновь получил письмо от профессора Сванте Аррениуса, которое очень взволновало меня. Это был второй добрый отзыв о моих работах. В своем письме он не только приглашал меня к себе для совместной работы и тем самым косвенно признавал мой приоритет в ионизации, но и писал, что экспериментально доказанный факт биологического действия ионов воздуха имеет важное значение для науки вообще. Таков был смысл письма шведского ученого, и это принесло мне большое удовлетворение. Ведь мне пришлось перенести немало насмешек и много трудностей на пути исследований. Письмо знаменитого ученого было тем попутным ветром, который впервые подул в сторону этих работ.

Это письмо я принес моему доброму знакомому и учителю профессору Московского университета А. О. Бачинскому. Алексей Осипович посоветовался с другим моим знакомым физиком — профессором Владимиром Константиновичем Аркадьевым, и мы втроем отправились па Миуссы к академику Петру Петровичу Лазареву за советом, так как профессору Бачинскому было известно, что П. П. Лазарев состоял в переписке с Аррениусом.

Петр Петрович Лазарев был среднего роста, упитанный, «кругленький», но не толстый. Он носил рыжеватую бородку и такие же усы, и на его лице всегда лежали большие красноватые пятна. Маленький нос и светлые брови довершали его облик. Но глаза так умно и ярко сверкали из-за очков, что это сразу привлекало к нему внимание. Быстрый, решительный, энергичный, он поражал своей огромной эрудицией и умел крепко держать внимание своих слушателей на необходимой высоте. Логика его выводов была безупречной, и он имел мало конкурентов у доски, на которой выстукивал мелом схемы опытов или решал дифференциальные уравнения.

Необычайная энергия его была всем известна. Он руководил Институтом биофизики Наркомздрава РСФСР, состоял профессором в ряде высших учебных заведений и был академиком с 1917 года. Он был автором многочисленных экспериментальных исследований и ряда фундаментальных трудов, получивших одобрение мировых авторитетов.

Со стороны Петра Петровича в течение ряда лет я встречал поддержку моих исследований и внимательное отношение. Он всегда с исключительной тщательностью прочитывал мои экспериментальные работы, иногда делал исправления или требовал более глубокой проработки того или иного вопроса. «Это,— говорил он,— надо повторить еще раз!» Я никогда не встречал в нем безразличного отношения, даже тогда, когда он был чрезмерно занят. Он приглашал меня с собой в лабораторию, и я мог многократно убедиться в исключительной строгости как в постановке опыта, так и в выводах из него. Сколько часов я провел в лабораторной комнате, наблюдая, как Петр Петрович с сотрудниками работает над изучением того или иного вопроса! В течение некоторого времени я также сверхштатно работал в Институте биофизики на Миуссах, но это уже было в 1922 году. Здесь я познакомился с Н. К. Щедро, Т. К. Молодых, С. И. Вавиловым, Б. В. Ильиным, В. В. Шулейкиным и другими научными сотрудниками. Несколько раз я бывал в комнате-музее П. Н. Лебедева и любовался его изысканными приборами для изучения давления света и неоконченными приборами по изучению магнетизма. Объяснения давала родная сестра Петра Николаевича Лебедева — Александра Николаевна Лебедева. Трогательно, бережно, с любовью охранялись эти реликвии замечательного русского физика под эгидой Петра Петровича.

Дня через два после нашего визита к П. П. Лазареву я был принят Алексеем Максимовичем Горьким, который в то время жил в доме по Машкову переулку. А. М. Горький знал меня еще с осени 1918 года, когда я несколько месяцев жил на углу Ленивки и набережной в семье Куракиных, где находился музей картин и редчайших часов и где бывал Алексей Максимович. По-видимому, я был принят А. М. Горьким благодаря телефонному звонку Лазарева и воспоминаниям о картинах Куракиных, о чем ему Петр Петрович также напомнил.

Пройдя по коридору, сплошь заставленному картина-

ми без багета, я вошел в столовую, где меня встретил Алексей Максимович, предложил мне сесть и пододвинул коробку английских сигарет. «Курите»,— сказал Горький и взял протянутые мною письма. Прочтя письмо шведского ученого, имя которого было хорошо известно Алексею Максимовичу, он сказал:

— Ну, что ж, дело хорошее. Раз Аррениус зовет вас к себе — надо ехать: у него есть чему поучиться, да и ваши работы его интересуют. Расскажите, в чем они заключаются.

Я вкратце рассказал Алексею Максимовичу о своих исследованиях, о действии на животных ионов воздуха и то, что можно ждать в результате этих работ. Ионы воздуха как фактор предупредительный, лечебный, даже как фактор жизни.

— Возможно,— закончил я свой рассказ,— что без некоторого количества ионов воздуха высокоорганизованная жизнь невозможна, как она невозможна без кислорода. Изучение этого вопроса — дело будущего.

— Интересно, очень интересно то, о чем вы говорите,— сказал А. М. Горький.— Если вы окажетесь правы, можно будет говорить о следующей, более высокой степени по знания механизмов жизни... Я напишу письмо на имя Михаила Николаевича Покровского^¹. Вы его, конечно, знаете? А письмо Аррениуса покажу Луначарскому и Владимиру Ильичу.

Горький сел и написал письмо М. Н. Покровскому. Передавая его мне, он сказал:

— Прошу вас зайти ко мне в это же время дня через три. Я думаю, что наши хлопоты увенчаются успехом.

Когда я через три дня пришел к Алексею Максимовичу, он встретил меня улыбкой.

— Кажется, все уладилось. Я говорил о вас с Лениным и Луначарским. Они считают, что просьбу Аррениуса следует уважить — вы должны поехать в Стокгольм на два-три года. Вот вам визитная карточка Анатолия Васильевича с его надписью. Это пропуск в Кремль. Созвонитесь с ним по телефону.

Горький, улыбаясь, пожал мне руку и проводил до дверей.

— Из Стокгольма напишите мне,— сказал он,— как вы там устроитесь, да и как идут ваши научные занятия. Пишите обязательно. До свидания.

Анатолий Васильевич Луначарский в то время жил в Кремле в одном доме с Бонч-Бруевичем. Он приглашал меня бывать у него. С одной стороны его визитной карточки значилось: «Анатолий Васильевич Луначарский», с другой: «прошу пропускать ко мне тов. А. Л. Чижевского». У А. В. Луначарского я бывал нередко, и каждый раз пользовался этим своеобразным «пропуском».

Все лето этого года было весьма хлопотным. Мои молодые ноги носили меня от Анатолия Васильевича Луначарского к Георгию Васильевичу Чичерину — наркому иностранных дел, от Чичерина к Луначарскому.

Проект поездки был готов. Как раз в Бергене намечался Международный конгресс по геофизике, и молодая Советская Россия получила приглашение представить на этом конгрессе своих ученых. В Берген должны были ехать профессор А. А. Эйхенвальд и профессор П. И. Броунов, а на меня была возложена обязанность ученого секретаря советской делегации. Это было нетрудно осуществить. Лекции Александра Александровича Эйхенвальда по физике я слушал в течение трех лет (1915—1918), а иногда принимал деятельное участие в подготовке приборов к демонстрации, а потому А. А. Эйхенвальд меня хорошо знал. Анатолий Васильевич написал письмо Александру Александровичу, и тот сразу же и охотно согласился.

Но однажды в пятом часу утра у дома Ушаковых, что на Большой Пироговской, у которых я тогда жил, остановился мотоцикл с коляской, и через четверть часа я мчался в Народный комиссариат по иностранным делам. Хотя уже светало, в кабинете Г. В. Чичерина горели свечи и сам он сидел в одной рубашке с расстегнутым воротом, склонившись над бумагами.

— Здравствуйте, молодой человек,— сказал он.— Поездка вашей делегации пока отменяется.

Произошло это по независящим от нас причинам, ровно за двое суток до нашего выезда.

Выслушать Георгия Васильевича было, конечно, проще, чем перенести отказ. К путешествию в Стокгольм все было готово — и слова и дела. Я уже представлял себе лабораторию в Нобелевском или Каролинском институте с многочисленными животными, с камерами и электрическими установками для получения ионов воздуха.

Я представлял себе лыжи и коньки — я любил зимний спорт, которым у нас в те годы мало кто занимался.

Так закончилось беспокойное лето 1920 года. Я не поехал за границу — и, может быть, к лучшему. Судьба человека темна. Судьба слепа. Попав к Аррениусу, я мог бы увлечься каким-либо другим научным вопросом или этот другой вопрос мог быть мне поручен Аррениусом, а отказаться от него тоже было бы неудобно, и дело всей моей жизни — проблема воздуха — и до сих пор не была бы решена. Кто знает? Ведь могло бы быть и так...

Путь, ведущий к достижению какой-либо цели, чаще всего бывает не прямым, а сложным, зигзагообразным, иногда похожим на путь маленькой частицы, совершающей запутанное броуновское движение. Таков был и мой путь из кабинетной в экспериментальную науку. Все оказалось гораздо сложнее, чем я себе представлял. Во много раз сложнее. В один прекрасный день, дабы продолжить заниматься наукой, я должен был формально преобразиться в литератора. Хотя я был всегда неравнодушен к литературному мастерству и к тонкому искусству поэзии, я никак не мог предположить, что звучащая во мне струна должна будет проявить себя и во вне. Правда, от меня не требовали какого-либо выдающегося литературного произведения, но Анатолий Васильевич Луначарский просто порекомендовал мне зачислиться в Литературный отдел Наркомпроса и уже в качестве литературного инструктора отправиться в город Калугу.

— Кстати,— сказал он,— ваша патетическая книга «Академия поэзии»^¹ дает вам на то полное и несомненное право.

Я был несколько смущен этим комплиментом и хотел было отказаться от неожиданно свалившегося на меня предложения, но он продолжал:

— Наркомпрос не может сейчас помочь вам как ученому, так как у нас нет подходящей научной должности в Калуге, но Литературный отдел как раз посылает в разные города своих инструкторов, среди них — видных литературных деятелей, известных писателей и поэтов. И мы можем также направить вас в Калугу как литературного инструктора, а я вас снабжу всеми необходимыми документами, чтобы вы могли заниматься наукой.

И, обратившись к своему секретарю Александру Николаевичу Флаксерману, сказал:

— Заготовьте, пожалуйста, необходимые письма от моего имени в Калужское губоно и в другие места. Подумайте с Александром Леонидовичем, куда еще надо написать, чтобы обеспечить условия для его научной работы в Калуге.

Мне оставалось только поблагодарить Анатолия Васильевича. На другой день с его письмом я пошел уже к заместителю заведующего Литотделом Валерию Яковлевичу Брюсову, моему знакомому по Московскому литературно-художественному кружку.

Тут придется сделать некоторое отступление в «прошлое», отойти ровно на пять лет назад.

Осень 1915 года была для меня значительной не только потому, что я уже вынашивал неотступную идею об электричестве и кислороде, но и потому, что подружился со студентом юридического факультета Московского университета Георгием Ивановичем Зубовым и с кандидатом прав Алексеем Александровичем Дубенским, которые были увлечены сверхмодными формами поэзии, что, однако, не мешало им бывать и в более умеренных литературных кружках, куда они вовлекли и меня, зная мою слабость по этой части. В зимние семестры 1915—1916 годов я познакомился со многими писателями и поэтами. На первом месте среди них для меня в то время стояли Иван Алексеевич Бунин и Валерий Яковлевич Брюсов. Бунин был великим художником слова, Брюсов — виртуозом поэтической выдумки. Оба — ничем не походили друг на друга. И. А. Бунин был прост, добродушен и дружелюбен. В. Я. Брюсов — сложен, насторожен и осторожен. Оба охотно узнавали меня в студенческом сюртуке или в темном пиджаке, когда я встречался с ними в Московском литературно-художественном кружке, что на Большой Дмитровке (ныне Пушкинская улица), или у общих знакомых. Я не рисковал задерживать их своими разговорами более того, чем это было положено правилами приличия. Поэтому я бывал немало удивлен, когда Иван Алексеевич, стихами которого я увлекался еще со времени прочтения книги «Листопад», удостаивал меня трех- или пятиминутного разговора. А однажды его брат, Юлий Алексеевич, и он пригласили меня на литературный вечер, и Иван Алексеевич любезно вручил мне визитную карточку, в которой значилось: «Иван Алексеевич Бунин. Почетный акаде-

мик». Но посетить И. А. Бунина мне так и не удалось. То же я мог сказать и про Валерия Яковлевича Брюсова, который всегда угощал меня своими «домашними» папиросами, после того как я однажды похвалил аромат его табака.

— Стамболи? Месаксуди?

— Нет, это смесь,— ответил он и запомнил, что мне понравились его папиросы.

В том же 1915 году я познакомился с целой плеядой писателей и поэтов: Алексеем Николаевичем Толстым с его большой львиной шевелюрой, красавцем в поддевке Леонидом Николаевичем Андреевым, скромным Александром Ивановичем Куприным, Евгением Николаевичем Чириковым, с Игорем Северяниным и, наконец, даже с мадам Вербицкой, автором нашумевшего романа «Ключи счастья».

Как молодые писатели, так и средневозрастные сначала немало потешались над «желтой кофтой» и некоторыми формами футуризма, который уже в те годы давал себя чувствовать.

Но футуризм рос как протест против всего на свете — против монархического строя и против российского мещанства. Впрочем, кое-кто из футуристов дошел до абсурда — до звукоподражания без всякого смысла. Высоко вознеслись в то время Мариенгоф, Шершеневич, Бурлюк, Пастернак. (Мои попытки писать в модном духе ограничились несколькими стишками.)

Всех этих поэтов я знал лично, встречался в «Бродячей собаке», в «Стойле Пегаса» и в «Домино», где в закулисной комнате восседали и спорили о достоинствах русской речи поэт-математик Сергей Павлович Бобров, с которым мне пришлось впоследствии часто общаться и даже сотрудничать, и литературовед Дмитрий Дмитриевич Благой. Это было время, когда Сергей Александрович Есенин ездил по Тверской на лихаче в цилиндре с белой хризантемой в петлице и Владимир Владимирович Маяковский потрясал окна РОСТА и лекционные залы не только своим остроумием, но и своим богатырским рыком. С С. А. Есениным в ближайшие затем годы я встречался в Лито Наркомпроса, а с В. В. Маяковским частенько обедал за одним столом в Доме Герцена на Тверском бульваре, где я столовался в течение ряда лет. Я имел возможность не только хорошо узнать этого талантливого человека, но и не раз испытать на себе его острословие.

Однажды кто-то все-таки передал Владимиру Владимировичу тетрадку моих стихов, после прочтения коих он дружески похлопал меня по плечу, сказав:

— Из вас вышел бы неплохой поэт, если бы вы меньше увлекались наукой. Поэзия и наука очень ревнивы: они не признают любовниц! И та и другая кровопийцы!

Тут Владимир Владимирович явно съехидничал: он сказал, что у меня нет жены, а есть две любовницы. И кровь мою никто не пьет, а это — плохо.

Приезжая в Калугу, я посещал местный «литературный салон» и музыкальные вечера Татьяны Федоровны Достоевской, внучатой племянницы писателя Федора Михайловича. Был знаком я и с некоторыми местными поэтами, встречался и с известным композитором Н. П. Раковым, но уже значительно позже, в Москве. С моим другом, композитором Александром Александровичем Михайловым, я также впоследствии встречался в Ленинграде, у него и у художника Бенуа.

Поэтому, когда в 1920 году определилось мое положение, а «командировку» в Калугу я мог получить только как «литературовед», я с указанием А. В. Луначарского явился к В. Я. Брюсову в Литературный отдел, помещавшийся в Гнездниковском переулке. Тут же в одной из комнат сидел и знаменитый поэт Вячеслав Иванов. В результате мне было выдано удостоверение, подписанное В. Брюсовым и В. Ивановым, где я был назван инструктором Лито и таким образом официально сопричислен к сонму литераторов... До сих пор, миновав Сциллы и Харибды жизни, в скудных остатках моего архива каким-то чудом сохранилось это удостоверение за их подписью.

Получив все необходимые документы, я зашел в кабинет к Валерию Яковлевичу. Тут он вспомнил наши прежние встречи и сказал:

— Я помню вас еще в качестве одного из распорядителей в большой аудитории Политехнического музея, когда вы в студенческом сюртуке с гвоздикой в петлице объявляли о выступлении поэтов, писателей, музыкантов и артистов. Там бывали Александр Южин-Сумбатов, Александр Спендиаров, Иван Бунин... С тех пор как все изменилось. Народ взял власть, и многие отклонились от него. Жаль, что с нами нет Бунина. Это — большой талант, и он все равно будет нашим, хотя и уехал от нас. А жаль... Сейчас, как никогда, нужны именно такие люди — и для нашего государства и для нашего языка. Его надо бережно сохра-

нять, а его безжалостно коверкают... Появились провинциализмы, жаргонные, блатные слова. Русский язык объят пожаром, а тушить трудно. Нас мало... Даже те, кому следовало бы знать об этом, не придают значения надвигающейся катастрофе... Только Ленин нередко говорит об этом.

На другой день в Лито Брюсов подошел ко мне, издали протягивая руку.

— А вы — калужанин? — спросил Валерий Яковлевич.— Из анкеты узнал... Калуга отличный город. Еще в 1910 году я жил в селе Белкино Боровского уезда Калужской области, у Обнинских. Прекрасная природа... Калугу все хвалили, называя «зеленым городом».

— Хотя я и не родился в Калуге, но с 1913 года живу в этом городе.

— Вы должны знать Циолковского.

— Конечно, знаю...

— Прекрасно. Расскажите же мне все о нем. Ведь это человек исключительного дарования, оригинальный мыслитель.

— Я интересуюсь,— продолжал Валерий Яковлевич,— не только поэзией, но и наукой, вплоть до четвертого измерения, идеями Эйнштейна, открытием Резерфорда и Бора. Материя таит в себе неразгаданные чудеса... Что такое душа, как не материальный субстрат в особом состоянии? Но Циолковский занимается вопросами космоса, возможностью полета не только к планетам, но и к звездам. Это несказанно увлекательно и, по-видимому, будет осуществлено... Меня интересует личность Циолковского. Ведь он только учитель городской школы, а как далеко продвинул свои идеи! Многие его не признают, но это ровно ничего не значит — великих людей часто признают только после их смерти. Не в этом, конечно, дело, а в том, что он является носителем сказочной идеи о возможном полете в другие миры на ракетных кораблях. Эти идеи вдохновили меня на создание нескольких стихотворений... Читали ли вы их? По этому вопросу я говорил с некоторыми нашими физиками — они смеются над Циолковским, но принципа ракеты не отрицают. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. К Циолковскому отношение не серьезное, но я бы написал о нем книгу, я думаю об этом, а надо бы съездить в Калугу, познакомиться, поговорить с ним.

— Отлично, Валерий Яковлевич. Приезжайте прямо к нам. У нас свой дом, вполне комфортабельный.

— Эх, если бы я мог выбрать время! Мы, писатели, несем бремя службы русскому народу, и все наши дни очень уплотнены. Но я мечтаю об этом, и тут надо торопиться. Циолковский — интереснейшая личность нашего века. Будущее поколение создаст о нем легенды. А мы обречены на бесполезную трату времени. Просто оторопь берет!.. Вот видите, как хорошо, что мы встретились с вами — это благоприятный знак!.. Я позволю себе пригласить вас к себе для рассказа о Циолковском. Надеюсь, вы не откажете посетить меня,— и Валерий Яковлевич вручил мне визитную карточку и на обратной стороне ее записал дни и часы возможной встречи.

Попасть запросто к знаменитому Брюсову, чей портрет кисти Врубеля украшал когда-то стены Московского литературно-художественного кружка, было для меня далеко небезынтересно. Он был большой знаменитостью: новатор, ученый-поэт, философ. Четвертое измерение! Кстати, я сам в те годы читал Эйнштейна в подлинниках и знал, что «четвертое измерение» ничего общего с мистикой или метафизикой не имело. Но многие из этой координаты времени делали бог знает что. Еще в конце прошлого века Оскар Уайльд в «Кентервяльском привидении» основательно высмеял четвертое измерение. Из слов Валерия Яковлевича я понял, что под «четвертым измерением» он понимает нечто особенное — почти метафизическое, и в душе улыбнулся. И тут же решил, что к Брюсову пойду обязательно. Я поблагодарил его за приглашение.

Через два-три дня в 10 часов утра, как и было условлено, я нажал кнопку звонка двери небольшого особнячка по Первой Мещанской улице... Дверь мне открыла женщина, которая, как я потом узнал, именовалась Брониславой Матвеевной и была сестрой жены поэта. Я назвал себя. Она приложила палец к губам и шепотом сказала:

— Валерий Яковлевич сегодня в ударе, он еще не ложился спать. Писал всю ночь, пишет и сейчас. Я, право, не знаю, как и быть...

— Если так, надо отложить нашу встречу.

— Нет, нет, подождите. Я все же спрошу его: ведь он вас ждет — возможно, потому и не ложился спать. Минуточку... присядьте.

Бронислава Матвеевна ушла, а через минуту я входил в кабинет Валерия Яковлевича. Это была просторная комната, но из-за густого табачного дыма почти ничего не было видно.

— Я здесь,— сказал Валерий Яковлевич.— Прошу покорно, входите!

Я пошел на голос, пораженный столь странной картиной... Выходя из-за стола, чтобы пожать мне руку, он наткнулся на ведро, наполненное водой, в которой качались белые мундштуки выкуренных за ночь папирос... Их было вероятно более сотни. Брюсова слегка качало.

— Вы уж простите меня, я неисправимый курильщик... Вот заработался и забыл обо всем. Надо открыть форточку. Садитесь в это кресло.

Пока он открывал форточку, я успел сквозь дым рассмотреть его кабинет. Кабинет был большой, по стенам — книжные шкафы, картины, портреты. Стол завален рукописями, на стульях — тоже рукописи. Стихи... Проза... Левый ящик стола выдвинут, и в нем уложены стопки папирос. Вместо пепельницы — ведро с водой. «Не курильщик, а самоубийца»,— подумал я.

— Валерий Яковлевич, ведь вы не спали, и потому наш разговор о Циолковском мы можем отложить до более благоприятного дня.

— Нет, что вы, зачем же? Я привык не спать по ночам. Лучшее время для работы — наиболее продуктивное. Ни кто не отрывает.

— Согласен, но тогда надо спать днем. Нельзя же не спать...

— Видите ли, у меня выработалась привычка, плохая, конечно, да и курю я много.

— Не много, а ужасно.

— В последнее время я обхожусь почти без спичек. Следующую папиросу прикуриваю от предыдущей, порочный круг! — засмеялся он.

Мне оставалось только соболезнующе покачать головой. В это время дверь открылась и показалась Бронислава Матвеевна.

— Мсье,— сказала она,— прошу вас в столовую. Валерий, вы можете уморить гостя вашим дымом! Ах, боже ты мой...

Мы прошли в столовую. Здесь я был представлен жене Валерия Яковлевича — Иоанне Матвеевне. За крепким чаем я рассказал Валерию Яковлевичу все, что знал о Константине Эдуардовиче, о его борьбе за свои идеи, о бедности семьи Циолковских, о его больших планах. Брюсова Польше всего интересовал вопрос о возможности полета в космос.

— Скажите мне, Александр Леонидович, какого мнения об этом придерживаетесь лично вы?

На этот вопрос я ответил, что мое мнение не может быть решающим, так как я не инженер, но все же достаточно разбираюсь в этом вопросе и считаю, что работы Циолковского в данной области заслуживают самой высокой оценки. Они прокладывают пути будущей техники и науки — техники космического полета и науки о заселении человеком околосолнечного пространства — космоса.

— Но как же можно жить без воздуха? — воскликнул Валерий Яковлевич.

— Конечно, без воздуха жить нельзя, но воздух можно создать искусственно. Это Циолковского не остановит, с этим наука справится. Самым сложным из всех вопросов он считает вопрос о горючем для ракетного корабля. Но и тут он уверен в том, что этот важнейший вопрос будет разрешен и будет найден путь, который позволит человеку уйти от силы земного и даже солнечного тяготения, достичь далеких звезд и поселиться на тех планетах, которые окажутся пригодными для него. Так он представляет себе заселение других миров...

— Поистине только русский ум мог поставить такую грандиозную задачу — заселить человечеством Вселенную,— восторгался Валерий Яковлевич.— Космизм! Каково! Никто до Циолковского не мыслил такими космически ми масштабами!.. Уже это одно дает ему право стать в разряд величайших гениев человечества. А каков он сам? Расскажите о его облике как человека, мыслителя... Он должен любить поэзию. Он — человек космических просторов...

— Константин Эдуардович,— сказал я,— никаких особых заслуг за собой не признает. Он считает себя неудачником в жизни. Он скромен до возможного предела, так скромен, что и сказать трудно... Добр и благодушен... Он ни разу в жизни не повысил голоса. Он и члены его семьи нуждаются, и в этой беде им помогают несколько друзей-калужан, хотя большинство калужан резко отрицательно относятся к его печатным выступлениям. Ему даже рекомендовали прекратить фантастические проекты и заняться «делом»! Я говорил о нем с Анатолием Васильевичем Луначарским, и тот обещал его поддержать. Теперь остается исхлопотать средства для работы.

— Ну в этом и я, может быть, могу помочь, А что нуж-

но? — взволнованно, и искренно спросил Валерий Яковлевич.

— Константину Эдуардовичу нужны средства для проведения опытов. Кроме того, к нему следовало бы прикрепить двух-трех инженеров, по его выбору, в качестве помощников и рассчетчиков... И, конечно, нужны средства для жизни — ему и его семье.

— А вам?

— А мне — создать небольшой виварий.

— И только?

— Пока ничего больше не нужно. А со временем будет нужна биофизическая лаборатория.

К сожалению, все оказалось сложнее, чем об этом думал Валерий Яковлевич. Он, конечно, говорил о Константине Эдуардовиче Циолковском, о необходимости ему помочь, но эти ходатайства в то время не увенчались успехом.

Мне доподлинно известно, что еще в 1920 году А. В. Луначарский хлопотал о материальной помощи Константину Эдуардовичу — об установлении заработной платы или пенсии и назначении академического пайка. Академический паек был отпущен, а вот вопрос денежной помощи как-то тормозился. Понадобился еще целый год хлопот, чтобы вопрос этот был разрешен на заседании Совнаркома РСФСР 9 ноября 1921 года и К. Э. Циолковскому была назначена пожизненная пенсия, которой, однако, не хватало, так как у него была большая семья и он много средств тратил на приобретение материалов для своих опытов и моделей. Необходимо отметить, что большая заслуга в исхлопотании пенсии К. Э. Циолковскому принадлежит председателю Калужского общества изучения природы местного края В. В. Ассонову.

Когда эта книга была уже написана и первые ее страницы перепечатывались на пишущей машинке, мне довелось в солнечный весенний день 22 апреля 1961 года проходить мимо того же особнячка В. Я. Брюсова по проспекту Мира. Я рассмотрел барельеф поэта на мемориальной доске и вспомнил свою встречу с ним в этом же доме и в тот же момент увидел во дворе дома пожилую женщину. Я решил подойти к ней и узнать: не известно ли ей что-нибудь о судьбе семьи поэта? Каково же было мое удивление, когда эта женщина, пристально посмотрев на меня, добродушно улыбнулась, протянула руку и сказала:

— Сколько же лет мы с вами не встречались?

Я, откровенно говоря, смутился и ответил, что в этом доме не был ровно 41 год, подумав, что эта приветливая женщина просто ошиблась, спутав меня с кем-либо.

— Вот видите, как нехорошо забывать старых знакомых. Вы и меня не узнаете — ведь я Иоанна Матвеевна, а вы — поэт. Не так ли?

Я, удивляясь зрительной памяти Иоанны Матвеевны, не надевая шляпы, поклонился и назвал себя, сказав, что как раз с 1920 года перестал, увы, быть поэтом, хотя истинную поэзию люблю неизменно. Удивился (и в тайне обрадовался), что через 41 год я был узнан, а это в свою очередь могло значить, что черты моего лица не изменились до полной неузнаваемости, и кое-что от меня прежнего еще осталось. Иоанна Матвеевна любезно пригласила меня в дом. Приветливость ее осталась поистине неизменной. Разговаривая с ней, я удивлялся ее памяти, воскресившей мне некоторые события из жизни Валерия Яковлевича. Иоанна Матвеевна рассказала о большой работе, проведенной ею совместно с ее родственником (Бронислава Матвеевна уехала на родину в Чехословакию) по составлению подробнейшей биобиблиографической картотеки и показала мне ее образцы. Прощаясь, она взяла с меня слово, что я обязательно посещу ее.

Вернемся же к 1920 году. Что могло меня удержать тогда в Москве, когда в кармане у меня лежало удостоверение за подписью В. Я. Брюсова и Вячеслава Иванова? Лекции, которые я сам читал или слушал, могли быть пропущены под разными уважительными предлогами... Я спешил в Калугу вместо Стокгольма, чтобы тотчас же приступить к дальнейшим опытам. В них для меня был смысл жизни, и это делало меня счастливым.

Дисциплина поведения, дисциплина работы и дисциплина отдыха были привиты мне с самого детства. Это — важнейшие регуляторы жизни. В некотором глубоком-глубоком подсознательном отделе моей психики был заключен основной принцип жизни — ни одного дня без продуктивной работы, которая не вносила бы в фундамент будущей жизни нечто важное. Пусть это будет маленький, самый что ни на есть ничтожный «кирпичик», но его надо сделать, создать, усвоить или понять. Время во всех моих делах играло основную роль. Время было для меня всегда самым дорогостоящим фактором, и одной из основных целей моей жизни было сохранение его или использование

его себе и своему мозгу на благо — даже не так уж себе, как именно мозгу, то есть мысли, усвояемости, памяти, творчеству, деятельности, движению вперед.

Данным качеством я был обязан строгому воспитанию и тем правилам, которые мне привили мои родители и родные с первых же дней сознательного существования. Полный достаток во всем и свободная ненуждаемость в детстве не только не изменили этих принципов, но, наоборот, обострили их. С детства я привык к постоянной работе. И когда пришло время, когда нельзя было не работать, я принял работу как истинное благо, как обычное и обязательное явление жизни.

ЭЛЕКТРОННАЯ МЕДИЦИНА

Уже после четырехлетних экспериментальных исследований, мне было ясно, что во всех обнаруженных мною явлениях играют роль отрицательные ионы кислорода воздуха. Прямых опытов я не мог поставить, так как моя скромная лаборатория не обладала всей необходимой для этих опытов аппаратурой. Но я уже смело в разговорах и сообщениях в научных кружках и обществах высказывал идею о «недостаточности молекулярного кислорода для длительного поддержания жизни высокоорганизованных животных». Конечно, как и подобает в таких случаях, на меня смотрели с недоумением и думали: «все ли у него дома»? Столь еретические высказывания против химической аксиомы горения и окисления вынуждали многих ученых относиться с великой осторожностью ко мне, как к неблагонадежному субъекту, проповедывающему кощунственное учение.

— Вам,— предупреждал меня Константин Эдуардович,— следует с особой осторожностью обращаться с вопросом о применении ионов воздуха к заболеваниям человека. Это вопрос величайшей важности, и вы Александр Леонидович, как не врач, должны развить в себе огромную выдержку.

Циолковский говорил, что успехи медицины складываются из успехов прилежащих наук — биологии, физиологии, физики, химии и т. д. Начинается век электронной медицины, физико-химической медицины и других медицин. Теперь к медицине неожиданно может прийти любая

наука, самая, казалось бы, отдаленная от медицины Гиппократа. Многие науки вторглись в область этой чистой медицины и учат ее уму-разуму!

Из бесед с Константином Эдуардовичем и из личного опыта я уже гнал, что все новое, опережающее установившиеся воззрения, все, что неожиданно ошеломляет ум, взгляды, чувства, все, что заставляет нас переучиваться и расширять угол нашего зрения — все это может стать объектом непонимания. Профессору, который четверть, а то и полвека изо дня в день на лекциях твердит истину, прочнейшим образом установленную в науке, истину о том, что «кислород поддерживает жизнь», вдруг скажут, что «кислород не поддерживает жизни более некоторого ограниченного срока», ничего другого не останется, как выгнать меня вон.

— Отдайте ему должное,— внушал мне Константин Эдуардович,— для него, этого профессора, «ограничение кислорода», которое проповедуете вы, просто невыносимо. Войдите в его положение! Ведь ему приходится переучиваться на старости лет, причем переучиваться радикально! А чтобы этого не делать (ибо переучиваться таким господам не угодно), почтенный профессор открывает огонь по видимой цели и разит врага.

Предупреждение Константина Эдуардовича не могло приостановить естественный ход вещей: правда об аэроионах стучалась в двери лабораторий и клиник, и ничто не могло остановить этой правды, хотя вопросы эти разрабатывал не врач, а биофизик. Правда жизни требовала своего — признания того, что было уже сделано, и того, что еще нужно было сделать. Но нечто очень большое было уже готово, и жизнь сама, помимо воли автора, начинала внедрять, его достижения в больницы для борьбы с тяжелыми недугами человека. Это видели в го время лишь некоторые врачи и некоторые не врачи, каким был Константин Эдуардович. Факты твердили упрямо: аэроионы лечат, лечат, лечат...

Уже после моих первых опытов с животными можно было с большой убедительностью утверждать, что искусственные ионы воздуха, или аэроионы отрицательной полярности, бесспорно, оказывают целебное действие. Первые осторожные пробы действия отрицательных аэроионов на больного человека дали самые положительные результаты.

Отыскивание в живой клетке электрических явлений

упорно из года в год проводилось многими учеными, и они достигли в своих исканиях выдающихся результатов и могли построить электростатическую топографию живой клетки в ряде важнейших органов. Восемьдесят четыре опыта И. И. Кияницына, опыты Броун-Секара, д'Арсонваля и А. А. Жандра, а всего более ста десяти — все говорили о правильности моей точки зрения, но нужна была еще опытная проверка, которую я должен был организовать самолично — вдруг Кияницын чего-либо не учел, хотя предполагать такой промах ученого не было никаких оснований...

Я продолжал экспериментировать с сильно ионизированным воздухом и с большими концентрациями заряженных частиц. Я уже неоднократно после моих опытов в лаборатории профессора А. А. Эйхенвальда (1915 год) показал, что вата, простая гигроскопическая вата, поглощает все электрические заряды воздуха — все до единого. На сей раз я мог подвергнуть подробному изучению важнейшую деталь опыта Ивана Ивановича Кияницына. Действительно, ватный фильтр длиной в 24 сантиметра (точно такой же длины, как у И. И. Кияницына), поглощал все ионы воздуха как положительной и отрицательной полярности, так и заряженные частицы разной массы, которые получались мной в любых концентрациях с помощью тонкого распыления воды или порошков.

Установление этого важнейшего факта вчерне решало задачу, которую поставил перед наукой И. И. Кияницын, сам того не зная и даже не подозревая всего значения этой задачи.

Затем следовали другие задачи, вытекающие из решения первой, но уже это решение дало мне повод со всей решительностью и смелостью написать трактат о «биологической неполноценности молекулярного кислорода» и осторожно выступить кое-где с соответствующими сообщениями, за которые Константин Эдуардович меня дружески разносил: «Еще не время, Александр Леонидович! Подождите! Еще не время!» Но я, как молодой конь, не мог уже более стоять на месте и рвался вперед. Я решил, что следующей задачей будет изучение соотношений кислорода и электрического заряда — кислорода, как носителя дополнительного электрона или двух электронов.

Весь накопленный мною большой экспериментальный материал говорил о том, что кислород должен легко приобретать отрицательный заряд, то есть электрон. Кислород

должен ионизироваться в отрицательной полярности. Эта задача уже лежала в области, которую начинали в те годы мало-помалу называть электроникой. Мне предстояло погрузиться в глубины электронной теории. Я не испугался этого нового путешествия в пределы неисследованного...

Исходя из электронной теории строения вещества, я мог считать теоретически установленным, что кислород легче будет ионизироваться в отрицательной полярности, чем в положительной. Иными ловами, атом кислорода охотно присоединяет один или два электрона, дабы сделать свою систему более устойчивой. Наконец, я попробовал сдать статью «О биологической инактивности кислорода воздуха» в печать. Эта попытка потерпела крах — статья была отвергнута всеми редакциями, куда бы я ее не посылал.

Я, говоря откровенно, растерялся. Вот уже сколько лет меня мучил вопрос, научное значение которого я хорошо понимал, но, кроме теоретических соображений, ничего представить не мог. Экспериментируя с аэроионами, я уже многого добился. Влияние этого мощного фактора, совместно со мной и по моей инициативе, изучалось врачами, которых я привлек к этой работе. Но когда дело доходило до механизма действия аэроионов, мнения расходились.

Живая клетка — это физико-химическая лаборатория, где происходят самые сложные и еще не вполне изученные процессы. Морфологические образования клетки и ее протоплазма координирование ведут непрерывную работу по поддержанию жизни клетки и ее деления. Целый ряд «электрических станций» клетки производят энергию и накапливают ее в такой форме, которая легко используется и усваивается.

Мне пришлось вынести тьму упреков за мои утверждения, что основная энергия возникает в организме на конечных этапах окисления органических веществ, при переносе электронов на кислород, полученный при дыхании и поставляемый кровью во все самые удаленные уголки нашего тела. Увы, мне не довелось самому разрабатывать эту биохимическую проблему, но я знал, что клеточное дыхание является самым важным актом в жизнедеятельности организма, и придавал ему основное энергетическое значение.

Представьте себе. Вы вдохнули воздух, и кислород

окислил обменные вещества. Как и при горении, при окислении выделилось некоторое количество энергии, которое пошло на поддержание жизнедеятельности организма. Продукты окисления образовались те же, что и при горении — углекислый газ и вода. Вы их выдохнули и выбросили за ненужностью. Горение и дыхание — это один и тот же процесс окисления, но насколько он сложнее в органических образованиях! Какую тут роль играют электроны, вносимые в организм кислородом?

Знакомство с работами Ир. П. Скворцова, И. И. Кияницына, В. Каспари, Е. Ашкинасса, А. П. Соколова и теорией строения атома Нильса Бора, работами Резерфорда, Макса Планка и других физиков привело меня к некоторым общим заключениям, над которыми я имел возможность размышлять в период 1915—1917 годов. Уже в 1917 году я, взявши перо, мог на бумаге изложить свои мысли. Это был первый вариант моего исследования.

В 1919 году этот вариант по моей просьбе был прочитан профессором Юрием Викторовичем Вульфом и получил его одобрение, кроме двух-трех мест, которые он считал необходимым переработать. Я должен был согласиться с его мнением, дополнил свою работу, и после этого Юрий Викторович прочитал ее еще раз. Знаменитый русский кристаллофизик сам занимался изучением некоторых биологических явлений, и мои мысли пришлись ему по душе. «Опубликовать вам будет трудновато,— сказал он,— частных издателей нет, а в казенных — сидят чиновники». В последующий период мною было составлено обширное исследование, которое я назвал «Морфогенез и эволюция с точки зрения теории электронов». В этом исследовании впервые была дана, как это ясно видно из самого названия, трактовка наиболее важных биологических процессов, происходящих при участии электронов.

Я впервые привлек к объяснению жизненных процессов теорию электронов и некоторые положения квантовой механики в том виде, в котором они существовали в те годы, и, мне кажется, приблизился к пониманию очень важных электронных процессов, которые управляют жизненными явлениями. Конечно, моя теория в свете современной квантовой механики и биоэнергетики выглядела бы несколько наивной, но по тому времени ее можно было бы считать передовой!

Константин Эдуардович, прочитав мою рукопись, скатал более решительно, чем Ю. В. Вульф:

— Увы, вашу книгу не напечатают: она опередила научные представления. Ведь меня тоже не признали, как только я применил математику к биологии, все стали фыркать и смеяться... Чудак, мол, да и только.

В 1921 году я отвез свою рукопись Анатолию Васильевичу Луначарскому, который после двухнедельного ознакомления с ней, санкционировал ее публикацию. Тем не менее, калужское отделение Госиздата не могло самостоятельно решить вопрос о ценности моей работы и обратилось в Москву за консультацией. Там сочли, что одного разрешения А. В. Луначарского недостаточно!

Рукопись обошла в течение ближайших двух лет ряд московских рецензентов, и была признана не вполне понятной. Только два ученых почтили меня своим вниманием: профессор Н. К. Кольцов дал благоприятный отзыв и академик П. П. Лазарев, прочтя ее, написал короткую, но блестящую рецензию в Госиздат, адресовав ее непосредственно Отто Юльевичу Шмидту, заведывающему государственным издательством. Одновременно я представил две рецензии Ю. В. Вульфа и А. О. Бачинского. Отто Юльевич пригласил меня к себе и, показав рецензию П. П. Лазарева и Н. К. Кольцова, сказал:

— Петр Петрович очень талантливый, но увлекающийся человек, поэтому к его заключению мы относимся осторожно. Еще более осторожно мы относимся к заключению профессора Кольцова. Правда, в вашей работе ничего виталистического нет, вы применили теорию электронов и математику к биологическим явлениям, но, может быть, биологические явления и особенно такие сложные, как патология, нельзя еще объяснить состоянием электронов в живых молекулах. Про наследственность и говорить нечего. Там все ясно... Я очень сожалею, но печатать ваш труд преждевременно, несмотря на все эти четыре отзыва.

Он проводил меня до дверей своего кабинета, крепко пожал руку и на прощание тепло и искренне сказал:

— Мне лично ваши исследования весьма поправились еще и потому, что вы смело применяете математику и физику к биологическим процессам. Вы затронули девственную область науки, но поработайте в ней еще несколько лет — в вашем труде есть нечто такое, что не вполне ясно. Госиздат, к сожалению, сейчас не может взяться за публикацию вашего дискуссионного труда по уважительным причинам... Не сердитесь, прошу вас, на меня. Я огорчен,

что не могу быть вам полезным, как заведующий Госиздатом.

Я был удивлен тону речи этого молодого бородача, имя которого уже часто встречалось в прессе. Он был искренен, но печатать отказался, и я должен был смириться с этим фактом.

Я увез рукопись и, перелистывая ее в тот же вечер, никак не мог понять, в чем дело, отчего мне было отказано в ее публикации.

Петр Петрович Лазарев, узнав о безнадежности моих попыток издать книгу, меня утешил:

— Ничего, ничего, Александр Леонидович, все изменяется, хотя приходится долго ждать. Мне с моей ионной теорией возбуждения повезло.

В течение ряда лет я дополнял книгу, любовно обрабатывая отдельные главы, надеясь все-таки с прогрессом науки опубликовать ее, ибо с каждым годом ее смысл становился все понятнее и понятнее в связи с успехами физики и физической химии.

Должен признаться: я очень дорожил этой работой. Она с каждым годом становилась увлекательней. Возможно, что некоторые главы можно было бы опубликовать в периодических изданиях, но я этого делать не хотел. Любая из глав была доходчива и звучала, как музыкальный инструмент звучит в оркестре, именно во всей книге, а не соло. Я оберегал созданное мною от саморазжижения и саморасхищения, надеясь издать когда-либо книгу целиком. Я предвкушал острое чувство авторства именно такой книги, где, по сути дела, все тогда было ново. Применение теории электронов к наиболее интимным процессам в организме открывало, как мне тогда казалось и что в действительности оправдалось спустя 30—40 лет, перспективы не только в теоретических науках о жизни, но и в практической медицине, тем более что один из способов влияния на эти тонкие и глубокие процессы также был уже мною установлен. Аэроионы оправдывали мои надежды все больше и больше. В них я уже видел то «электрическое» средство, которое должно будет «лечить» органические молекулы от «электронной недостаточности». Как ни наивно было это утверждение, однако в наши дни оно оправдывается. Аэроионы стали могущественным лечебным средством при многочисленных заболеваниях, и применимость истинных аэроионов с каждым годом расширяется все более и более. Тогда мне казалось, что я напал на панацею древ-

них... Я гордился этой работой и очень любил каждую ее страницу. Так было до 1942 года, когда мой двадцатипятилетний труд, объемом около 40 печатных листов, погиб вместе с другими моими рукописями в количестве около ста папок научных материалов.

Сожалел ли я об этом? И да, и нет. В это время гибли миллионы человеческих жизней. Я — выжил, мой труд — исчез. Пусть будет так... Случайно сохранившееся письмо А. В. Луначарского напоминает мне о моих многолетних погибших усилиях. Утратить навсегда рукопись любимого труда — это, может быть, в какой-то мере равносильно утрате любимого ребенка. Но человек должен привыкать к таким потерям и стоически переносить свои горести.

Такова вкратце история моих исканий, неудач и катастроф, постигших меня на пути к новым научным концепциям. Но кому и какое дело до всех этих научных и жизненных перипетий и есть ли смысл в моем рассказе о настойчивых многолетних работах и утрате рукописи, которой я отдал лучшие годы моей жизни? За это время погиб не только мой труд, но и ушли из жизни люди, знакомые с ним. Умер Константин Эдуардович Циолковский, первый читатель и критик, умерли Н. К. Кольцов и П. П. Лазарев, Ю. В. Вульф и А. О. Бачинский, давшие моему труду столь лестную оценку, еще раньше умер мой отец, приложивший множество усилий, чтобы я в указанные периоды жизни мог спокойно работать... И глядя на письмо Анатолия Васильевича Луначарского, я могу лишь вспомнить невероятные трудности и отчаянное невезение, которые систематически постигают меня.

Мне поистине не везло. Невольно вспоминается знаменитая повесть М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», первая часть которой начинается следующими словами:

«Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми заметками о Грузии. Большая часть из них, к счастью для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел».

Михаил Юрьевич не жалеет о своих пропавших записках. Его слова, запомнившиеся с детских лет, всегда служили мне источником утешения при жизненных невзгодах. Утраты в жизни не исключение, а правило, и к ним со временем следовало бы привыкнуть. Да вот нет же этой

привычки. И каждый раз при утрате, горе некий огонь сжигает часть твоей души, но она, как феникс, возрождается снова и снова, чтобы опять быть сожженной. И сколько раз!

Как-то Константин Эдуардович Циолковский пришел к нам на очередной сеанс аэроионизации (пропустив, как всегда, дней двадцать) и разразился такой филиппикой: — Мои глаза видят так же зорко, как и шестьдесят лет назад, ум мой работает даже лучше, чем в те далекие времена, опыт мой стал таким большим, что я вижу то, чего не видят другие, но... голова моя седа, зубы выпадают, ноги и спина болят, мои пальцы дрожат, болят ноги, морщины бороздят лицо. Разве это не ужас? Разве это не преступление природы против человека? Я не устал, я хочу жить, а тело отказывается мне повиноваться. Значит, пресловутая медицина еще не наука — она не умеет лечить старость. Я знаю все трудности, стоящие перед медициной, и уверен, что преодолеть эти трудности можно, если учиться у природы, идти наравне с физикой, химией, математикой.

Человека надо сделать уверенным, крепким, молодым, с большой жизнью, медленно стареющим, не болеющим, с твердой верой в свое здоровье, в свое бытие,— продолжал он.— Уверен, что социальный фактор в деле укрепления жизни и здоровья человека сыграет большую роль. Но медицина не должна дремать, а должна действовать,— только медицина настоящая, крепко стоящая на научных позициях сегодняшнего дня, медицина, побратавшаяся с физикой, физической химией и многими другими науками.

— Виноваты ли мы, врачи? — возразил присутствовавший при этом разговоре доктор Сергей Алексеевич Лебединский.— Так мы учились, то мы читали, таковы мы, со всеми нашими недостатками. И нас нельзя обвинять. Надо обвинять тех, у кого мы учились и кто плохо учит сейчас. Надо обвинять тех, кто подрывает передовые научные идеи, кто во имя личных выгод готов уничтожить научную мысль... За примером недалеко ходить,— обращаясь ко мне, сказал он.— Понять не могу, что не нравится в ваших опытах нашему «статскому советнику» (бывший директор реального училища). Он рвет и мечет. Говорит, что вы кощунствуете с крысами, а теперь мы с вами кощунствуем и с людьми. Я просто не понимаю, как это образованный человек может молоть такой вздор. Он посмеивается над

вашими крысами, ваш дом называет «крысиным царством», а вас, Александр Леонидович,— крысоловом.

— Что же, Сергей Алексеевич, оставим наши наблюдения? — сказал я, смотря прямо в глаза милейшему Сергею Алексеевичу.

— Как — оставим? Из-за «статского советника»? Да пропади он пропадом! Волков бояться — в лес не ходить. Нет, Александр Леонидович, то, что уже доказано, и то, что мы наблюдаем у больных, — дело величайшей важности. Этот «советник» — мошка, эфемера по сравнению с тем, что мы уже обнаружили. Ну его — и дружно примемся за работу.

В этот же вечер наше трио собралось на совещание. Я говорил мало и был настроен мрачно. Мы взвесили все обстоятельства за и против и решили: считать, что опыты с животными закончены и что они дали совершенно ясный и точный результат и что больших данных получить от животных в калужских условиях нельзя. Лабораторию оставить только для больных людей.

Эту ночь я совсем не спал, и к утру у меня созрело другое, противоположное первому, но такое же твердое решение. Опыты с животными продолжать, используя местные возможности для изучения влияния отрицательно ионизированного воздуха на моторику и половую деятельность животных. Мое решение не вызвало противодействия. Единственное условие, которое было мне предъявлено, состояло в том, что торопиться с опытами нельзя и что необходимо произвести тщательный отбор пар для опыта и контроля. Конечно, с этим условием я согласился без всяких колебаний. Основное искомое уже было найдено, нам осталось детализировать. Мы стали постепенно подготавливать материалы для этого исследования.

Как ни проста, казалось, была аппаратура предназначенная для этих целей, но для нас она была дорога. Для осуществления этих важных опытов по моим рабочим чертежам были изготовлены специальные клетки и отметчики движений. Клетки, отметчики и все детали были приготовлены почти ювелирно — старым часовых дел мастером фирмы Мозер и К° Отто Карловичем (фамилию его я, к сожалению, не помню). Изготовлялись они около двух месяцев, но зато работали безупречно.

Была также сконструирована одна большая клетка, в которую можно было поместить восемь белых крыс одного пола. Ее дно было разделено на шестнадцать равных меж-

ду собой квадратных половиц, каждая из которых были снабжена пружинным механизмом и контактом. Каждый нажим на любую из шестнадцати половиц этой клетки, произведенный животным, вызывал соответствующую отметку на счетчике. Клетка служила для изучения влияния аэроионов на моторную деятельность животных.

Этими опытами я хотел привлечь пристальное внимание медиков. Дело шло о влиянии ионов на функциональное состояние нервной системы. Это говорило бы о многом врачу, если опыты дадут явный результат и покажут различие между действием положительных и отрицательных ионов.

Наше трио приложило много сил для осуществления точности и тщательности в проведении четвертой серии опытов. Почти три года, с интервалами для подбора животных, продолжались эти исследования. Я часто ездил в Москву и подолгу оставался там, и вся тяжесть опытов легла на моего отца и Ольгу Васильевну. Но я был уверен, что они не подведут меня и что полученные результаты отразят явление природы с исчерпывающей полнотой. Опыты дали ожидаемые результаты: отрицательные ионы содействовали двигательным и половым актам, положительные ионы, наоборот, тормозили их. Когда я получил средние кривые по всем опытам, не оставалось сомнения в мощном и благотворном действии отрицательных аэроионов. В марте 1926 года результаты этих опытов были доложены мною в Практической лаборатории по зоопсихологии Главнауки Наркомпроса и позже опубликованы в ее трудах. Редактор их — академик Александр Васильевич Леонтович внес в текст, с моего согласия, исправления в отношении различного действия ионов разной полярности.

Но эти опыты не должны были мешать работе с больными людьми. Таково было одно из важнейших условий, добровольно принятых нами. Вдыхание больными отрицательных аэроионов, как я теперь всюду называл ионы воздуха, приносило всем нам несказанную радость. Нечто мощное заключалось в них. Врачи С. А. Лебединский и А. А. Соколов присылали в наш дом тяжелобольных, которым обычные лекарства не приносили облегчения. Шли люди с различными заболеваниями.

Эти люди приходили с запиской: «Прошу принять на лечение искусственными ионами воздуха б-ную или б-ного, столько-то сеансов, каждый сеанс по 15—20 минут. Врач (подпись). Дата».

Совершенно понятно, что лечение это было абсолютно бесплатное, и когда эти люди шли к нам, то врачи их предупреждали:

— Будьте осторожны, больной! За лечение никакой платы не берут. А если вы что-либо предложите, обидите их и меня. Вы должны знать, что они работают только ради научного интереса. Никаких исключений из этого правила у них нет. Имейте это в виду и не обижайте людей, которые хотят вам помочь!

Года через два с половиной у меня накопилось 83 истории болезни, и я — не врач — решил поднять вопрос об аэроионотерапии — новом методе лечения в Калужском городском отделе здравоохранения. Я подал докладную записку, в которой была кратко изложена теория вопроса. Теория исходила из того, что при отрицательном знаке полярности «действующим лицом пьесы» был электрон.

Обмен электронами, электронные потоки, электрический ток... Электроны — причина микродииамики органических систем. Свободные электроны — вот истинные герои невидимого мира, его основных превращений, образований и преобразований. Живой организм — электронная и ионная машина. В элементарных структурах, в живых образованиях происходит непрерывное перемещение электронов — перескоки их с одного атома на другой, с одного уровня на другой, электронные бури, электронные ураганы, остающиеся для нас невидимыми, но учитываемые каждой живой молекулой, каждой живой клеткой с величайшей точностью. Фантазия не может представить себе всей необычайной сложности электронных перемещений внутри организма. Это — особый мир особой конструкции, труднодоступный нашему воображению и подчиняющийся только строжайшим физико-математическим законам, ныне — зайонам квантовой механики.

Эта наука сочетает математические уравнения, точно описывающие некоторые явления в мире атомов, которые можно подтвердить экспериментально, с преобладающим количеством формальных математических выкладок, которые, однако, не могут быть моделированы, то есть представлены наглядно. Квантовая механика позволяет проникнуть в наиболее глубокие участки атомного мира и, в конечном итоге огромной работы, может привести к пониманию реакций, определяющих жизнедеятельность организма. Так из квантовой физики и квантовой химии должна будет родиться квантовая биофизика и квантовая биохимия, а из

них — квантовая физиология, квантовая биология и, наконец, квантовая медицина. На все нужно время и бездны размышлений. Но мы стоим на пороге этих новых наук, ведущих нас в светлое будущее.

Как-то Константин Эдуардович сказал мне:

— Александр Леонидович, вот вы разговаривали с Максом Плавком и спросили у него: когда квант действия будет применен в биологии? И он вам ответил: когда этого захотят биологи! И на ваш второй вопрос: может ли это быть, он ответил: может... Ведь это было так многозначительно, если не сказать больше. Макс Планк!

В июле 1925 года в Колонном зале Дома Союзов в честь двухсотлетия Академии наук — тогда Всесоюзной Академии наук — был дан банкет, на который среди других ученых пригласили известного физика профессора Берлинского университета Макса Планка. Меня познакомил с ним президент Академии наук Александр Петрович Карпинский. Он подвел меня к сидевшему за столом Планку и оказал, что я прошу разрешить задать ему один научный вопрос. Планк встал и протянул мне руку. Это был высокий человек, уже лысый, рыжеватый, во фраке с большим белым крестом с золотым ободком под галстуком на белоснежном пластроне. Говоря, он улыбался и старался, чтобы собеседник его понимал. После краткого разговора он задал мне также один вопрос:

— Вы корреспондент или биолог?

Когда я ответил, что я биофизик, он сказал:

— Это меня чрезвычайно радует, но то (он подчеркнул это слово) будет еще не так скоро.

— Если свет квантуется,— ответил я,— то наиболее тонкие атомные процессы в организме...

Я не кончил фразы.

— О,— произнес он, поглаживая ус,— это — дело многих десятилетий.

Таков был наш разговор с Максом Плавком, одним из величайших физиков мира! Его необычайное чутье было верным. Физическая химия уже была близка к квантово-механическим воззрениям. Мои же вопросы были более, чем преждевременны и даже неосторожны. Что делать!

Возникновение электронной медицины, впервые так удачно названной К. Э. Циолковским, можно отнести именно к тому времени, когда я совместно с двумя калужскими врачами — С. А. Лебединским и А. А. Соколовым — накопил те 83 истории излечения отрицательными ионами воз-

духа ряда заболеваний разной этиологии и патофизиологии.

Электронная медицина... Это — фундаментальный факт.

После того как была доказана корпускулярная природа электричества — электричество состоит из частиц — оказалось, что эти частицы, именно ионы, можно вдыхать. В этом суть аэроионотерапии. Пусть мы вдыхаем электричество в очень малых количествах, но качественно оно ничем не может быть пока что заменено. Во имя этого большого, нового дела можно было поработать, поспорить, побиться с врагами нового, прогрессивного. Стоило ли? Да, стоило!..

Борьба за новую электронную медицину была очень ожесточенной и длительной из-за двух основных причин: во-первых, не была создана биологическая квантовая механика, которая давала хотя бы приближенное объяснение поразительным фактам, полученным мною в опытах и наблюдениях, и, во-вторых, автор руководствовался больше экспериментом и интуицией, чем теоретическим толкованием явлений, возникающих при воздействии на организм электронами или ионами. Та же теория, которая была в свое время построена автором в труде «Морфогенез и эволюция с точки зрения теории электронов», не была опубликована. Тогда уже я мог сказать, что в основе всякого биохимического явления лежит электрическое, точнее — электронное явление. А это пришло в науку только в пятидесятых годах, и теперь уже стало трюизмом, что в основе всякого патологического изменения лежат биохимические явления.

Только теперь, благодаря блестящим работам физиков в недавнее время, можно уже постепенно привлекать квантовую механику на службу «электронной медицине», «электронной биологии» и «электронной физиологии». В этом направлении эксперимент определил теорию, которую придется создавать уже следующим поколениям.

Во второй четверти XX века в медицине наступила новая эра — медикам пришлось посторониться, в медицину дружной гурьбой вошли физики, биофизики, инженеры самых различных специальностей, химики, физико-химики, математики, наконец, кибернетики и другие специалисты, ничего, казалось бы, не имеющие общего с медициной. Но это неверно: к медицине, как и к любой другой науке, имеет отношение всякий ученый, кто хочет и может улучшить эту науку своими знаниями, своим талантом.

У ИСТОКОВ КОСМОНАВТИКИ

Как-то летом 1922 года во время одной из наших совместным прогулок Константин Эдуардович, говоря о «звездоплавании» (это было его выражение), сказал:

— Пора бы в Москве основать Центральную лабораторию по изучению реактивных двигателей и объединить в ней силы молодых, но талантливых и научно-эрудированных специалистов в этой области, а такой образованной молодежи окажется немало, если хорошенько поискать. Уже можно говорить о создании большого реактивного двигателя для подъема па многие десятки километров кабины с животными и даже с каким-либо отважным исследователем. Если каким-либо чудом завтра такая лаборатория будет открыта, то добавьте еще несколько десятилетий на испытание такого двигателя и тогда первый шаг в космос может быть осуществлен. Ну, да пока это еще — только мечта. Но все же подумайте-ка, Александр Леонидович, как бы мы могли реализовать это дело — обосновать необходимость такой лаборатории.

Неоднократно в то лето 1922 года мы говорили на эту тему. Константин Эдуардович видел, что надобность в такого рода работах уже назрела и что необходимо энергично действовать, но как?.. Вот в чем заключался вопрос.

Мои попытки зимой 1922—1923 года потерпели фиаско, хотя я говорил по этому поводу с учеными разных специальностей, инженерами, физиками, часто бывал в Главнауке. Все разводили руками, но посоветовать никто ничего не мог.

Только зимой 1923 или в начале 1924 года было предоставлено помещение для собраний недалеко от Мясницкой улицы (ныне улицы Кирова) в каком-то техническом учреждении. Тогда же были разосланы письма видным инженерам и физикам, а также другим лицам с указанием дня организационного собрания.

По предложению Константина Эдуардовича, этому обществу было дано название: «Бюро по изучению реактивных двигателей». Это Бюро должно было иметь лабораторию по проектированию ракетных двигателей и специальные стенды вне Москвы для экспериментов. К сожалению, Константин Эдуардович не смог приехать

в Москву. Он был заочно избран почетным председателем.

В следующий раз Константин Эдуардович также не мог присутствовать, и председателем пришлось быть мне. Публики набралось человек около пятидесяти-шестидесяти. Были представители от университета — профессор В. А. Аркадьев, от Ассоциации натуралистов — А. П. Модестов, Б. Б. Кажинский, от Ассоциации изобретателей — инженер С. М. Павловский, пришли также представители от Академии воздушного флота, от Реввоенсовета. Пригласили профессоров К. А. Круга, К. И. Шенфера, Г, А. Кожевникова, А. В. Леонтовича, А. О. Бачинского, А. А. Глагольеву-Аркадьеву и других.

На это собрание пригласили и инженера Ф. А. Цандера, но он, к сожалению, не присутствовал.

Заседание вызвало большой интерес. Я сделал доклад о ближайших задачах ракетостроения на основе данных К. Э. Циолковского, Годдарда, Оберта, Валье и других. Вкратце я коснулся тех споров об идеях Циолковского, которые велись в то время.

Далее выступал профессор Григорий Александрович Кожевников. Он сказал, что его как зоолога интересует вопрос о возможности жизни на соседних планетах — Венере и Марсе и вообще в космосе. Он сделал анализ физико-химических условий жизни на Марсе и пришел к заключению, что низкая температура вряд ли благоприятствует развитию высокоорганизованной жизни на этой планете. Но он допускает наличие там ряда низших растительных организмов, мхов и лишайников. Принципиально же отрицать жизнь на планетах других миров он не брался. «Жизнь,— сказал профессор Г. А. Кожевников,— развивается при первой же возможности. Вопрос заключается в том, до, какой высоты она может развиваться. Только наука будущего может решить этот сложный вопрос».

С краткой речью к присутствующим обратился профессор Людвиг Карлович Мартене. Он обещал поддержать Бюро и отвести для проведения дальнейших совещаний и опытов помещение, а также обещал построить экспериментальный стенд. Ассоциация изобретателей приветствовала это начинание. Затем последовало еще несколько выступлений энтузиастов космонавтики из Ассоциации натуралистов, потребовавших немедленного построения большой ракеты для запуска на Луну, на Марс и т, д. Од-

ним словом, это заседание было интересным и обещало смело продвинуть важное начинание к практическому решению.

Но начинание это не получило в тот момент дальнейшего развития. Константину Эдуардовичу трудно было приезжать в Москву, да и со средствами на постройку экспериментальных стендов встретились затруднения. Таким образом, этот период в истории становления советской космонавтики имеет сегодня только историческое значение — не более.

Летом 1924 года Константин Эдуардович приезжал в Москву несколько раз и выступал с докладом в Академии воздушного флота по вопросу о металлическом дирижабле его системы. Ученый рассказывал мне, что на его предложение выступить с сообщением о космической ракете он получил категорический отказ. Ему сказали, что якобы эта тема не представляет научного интереса. Тем не менее, от молодых слушателей Академии он узнал, что теоретической разработкой ракетной техники занимаются некоторые преподаватели Академии.

В конце 1924 года инженер Фридрих Артурович Цандер совместно с астрономом Всеволодом Васильевичем Шароновым выступал в Москве и в других городах с лекциями на тему «Полет на другие миры». Лекции проходили с большим успехом и привлекли большое количество слушателей.

Ф. А. Цандер предлагал свой собственный проект. Он говорил, что еще с 1908 года, то есть двадцати одного года от рождения, он стал заниматься ракетной техникой и изучать реактивное движение. Никаких печатных материалов тех времен вообще не было, но такому солидному автору необходимо было верить на слово.

Как бы то ни было, каких бы взглядов пи придерживался Фридрих Артурович Цандер, изучая ракетную технику и практически работая в области строения ракетных двигателей, он всегда считал, что его работы не похожи на работы Константина Эдуардовича Циолковского, что он и К. Э. Циолковский идут разными путями, независимо друг от друга.

У меня сохранилась одна из тех афиш, которые развешивались на стенах московских домов в конце сентября и в начале октября 1924 года. Она приглашает на диспут о полетах на другие планеты. Основным докладчиком значится член президиума Московского общества межпланет-

ных сообщений инженер Ф. А. Цандер. Тема доклада: «Об изобретении им корабля, решающего задачу полета в мировое пространство». Далее говорится о «преимуществах небесного дирижабля Цандера над снарядами Оберта в Германии и Годдарда в Америке».

Ф. А. Цандер много и самоотверженно работал над проблемой реактивного двигателя, посвятил этой работе сотни бессонных ночей, тысячи раз вычислял и снова вычислял, ставил те или иные вопросы, связанные с реактивным движением, с траекторией полета космического корабля, экспериментировал, не считаясь со своими силами и временем.

Итак, в то время у нас в стране было два замечательных человека, разных но натуре, несхожих по характеру, но делавших одно и то же громадное дело. Это — К. Э. Циолковский, человек мировой славы, гениальный мечтатель, теоретик воздухоплавания и ракетной техники, предвидевший за много десятилетий развитие науки, истинный зачинатель космической науки, и Ф. А. Цандер — выдающийся инженер-конструктор, практик, созидатель одного из первых в мире реактивных двигателей, энтузиаст. К. Э. Циолковский не мог бы самостоятельно построить реактивный двигатель, ибо у него не было инженерной практики, но мог сделать любые математические расчеты к нему и, конечно, обладая даром высокой технической фантазии, с каждым днем все больше и больше усовершенствовал бы этот двигатель, взлетая мыслью до звезд.

— Ах,— неоднократно говорил Константин Эдуардович,— если бы нам с Цандером объединить наши усилия, у нас заплясали бы лес и горы. Грустно, очень грустно, что мое желание не будет воплощено в жизнь.

Ныне - можно лишь пожалеть о том, что Ф. А. Цандер не объединил свои поиски с усилиями К. Э. Циолковского, о том, что они еще тогда с самого начала двадцатых годов не пошли рука об руку в деле создания не только ракеты, но и учения о космосе.

В том же 1924 году ко мне на квартиру в Москве явилась делегация от одного видного технического учреждения (сейчас не помню точно, от какого именно) с намерением посетить Константина Эдуардовича Циолковского в Калуге и сделать фотографические снимки с его моделей. Я запросил Константина Эдуардовича об этом и быстро получил следующий ответ:

«18 июля 1924 года. Глубокоуважаемый Александр Леонидович, вы знаете, что почти все модели (а теперь и чертежи) я роздал по разным местам. У меня теперь ничего нет и не с чего снимать фотографии. Ожидание свалит меня в постель, так как мне неприятно разочаровывать невинных людей. Они в заблуждении относительно меня,— скажите им это...»

Ответ К. Э. Цилковского я сообщил товарищам, но их желание съездить в Калугу от этого не уменьшилось, и я еще раз сообщил об этом Константину Эдуардовичу, на что получил от него в ответ:

«29 июля 1924 года. Глубокоуважаемый Александр Леонидович. Отвечаю на вашу открытку. Конечно, я буду рад побеседовать с гостями, но наш долг предупредить их, что ничего замечательного они не увидят и не получат. Поездка из Москвы в Калугу не шутка...»

Скромность Константина Эдуардовича и его ежедневная занятость отчетливо сказались и в этом письме.

Я рад, что внес небольшую лепту в дело становления ракетодинамики и космонавтики в Советском Союзе, помогая Константину Эдуардовичу Циолковскому своей логарифмической линейкой, проверкой расчетов, схемами и рисунками. По его просьбе я рылся в московских библиотеках и доставал ему различные справки по тем или иным вопросам воздухоплавания, физики и химии, я разыскивал для него журналы и делал из них выписки, ознакомился с патентной литературой. Я добывал для некоторых его опытов материалы, которые нельзя было достать в Калуге. Я написал о его работах ряд статей, в том числе в 1928 году статью в газете «Правда» по поводу его юбилея. Эта статья имела значение в том отношении, что снова рассказала многим, что Константин Эдуардович работает, не покладая рук. Это было важно еще и потому, что вопросы ракетодинамики к тому времени уже привлекли внимание некоторых советских инженеров. За год до его смерти, то есть в 1934 году, впервые вышли два тома Избранных сочинений Константина Эдуардовича. Это был успех великого ученого.

УТВЕРЖДЕНИЕ ПРИОРИТЕТА К. Э. ЦИОЛКОВСКОГО

Расскажу одну интересную историю из борьбы за приоритет Константина Эдуардовича Циолковского в области космонавтики и ракетодинамики.

Ранней осенью 1923 года, просматривая в библиотеке Московского университета новые книги и журналы, я случайно наткнулся на сообщение, опубликованное в одном из американских популярных технических журналов о том, что профессор Р. Годдард в США и профессор Г. Оберт в Германии заняты разработкой ракетного двигателя и вскоре предполагают запустить ракеты на сотни километров вверх, а может быть, и дальше. В заметке говорилось, что оба профессора являются истинными основоположниками ракетной техники. А где же Константин Эдуардович Циолковский? Ведь он является основоположником ракетодинамики, и никто другой. От мгновенно нахлынувшей ярости я чуть не сломал карандаш. Какое безобразие: ведь еще в 1903 году Константин Эдуардович опубликовал исчерпывающую по тому времени статью «Исследование мировых пространств реактивными приборами». В этой статье он дал подробный теоретический анализ движения тела в космическом пространстве.

Надо действовать решительно, подумал я, иначе русский приоритет будет утрачен, может быть, даже невольно. За границей русский язык не в ходу, и статьи, опубликованные на русском языке, остаются там неизвестными. Но как «действовать решительно»? Вот в чем вопрос.

Зная, что не на кого рассчитывать, кроме себя самого, я решил взять на себя всю трудность восстановления приоритета К. Э. Циолковского перед заграницей, перед всем миром! Хватит обворовывать русский народ! Довольно! И я в первую очередь сделал точный перевод английского текста, записал номер журнала, страницу, год, место издания. Я еще не знал, как буду действовать, но для начала эти выписки могли пригодиться. Я почувствовал, что заниматься в библиотеке больше не могу. Сложил журналы и книги, сдал их и вышел на Моховую.

Пока я поднимался по Большой Никитской (ныне улица Герцена), план восстановления приоритета Константина Эдуардовича Циолковского в области ракетодинамики

и космонавтики начал мало-помалу созревать. Добиваться итого в Москве мне казалось очень трудным. Следовательно, надо было ехать в Калугу и в местном горисполкоме или губисполкоме поставить вопрос о переиздании статьи К. Э. Циолковского 1903 года на немецком языке. Пусть знают, что в России еще в 1903 году была опубликована основополагающая работа по данному вопросу.

Бывают в жизни человека дни, которые накладывают печать на целые месяцы и годы, а иногда к этим дням приходится возвращаться и через многие десятилетия и вспоминать их, как значительные вехи в своей жизни.

Но бывают дни еще более значительные. В эти дни созревают какие-то большие решения, которые вовлекают в свою орбиту множество людей и множество событий.

В моей личной жизни бывали такие значительные дни, которые ярко и поныне воспроизводятся памятью во многих своих чертах и оттенках. Собственно говоря, этот день не был для меня особенно примечателен. Это был самый обыкновенный день поздней осени, когда небо покрыто серыми тучами, на дворе стоят лужи от холодных дождей, листва почти вся опала, деревья обнажились, и под ногами раздается шорох коричневой листвы, которую ветер перегоняет из стороны в сторону и собирает кучами по краям дороги и у корней деревьев. Но в молодости все дни прекрасны и даже тихие дни поздней осени отличаются особым обаянием. Тысячи мыслей, одна интересней другой, роятся в голове, властно требуя своего воплощения в действительность. В осенние дни я всегда ощущал приливы каких-то неясных, но чудесных сил, творческого вдохновения и желания кипучей деятельности.

Вот в такой именно день, второго октября 1923 года, встав рано утром и развернув только что полученную газету «Известия», внизу четвертой страницы, в отделе «Новости науки и техники», я прочел следующее сообщение:

«Неужели не утопия?

В Мюнхене вышла книга профессора Германа Оберта «Ракета к планетам», в которой строго математическим и физическим путем доказывается, что с помощью нашей современной техники возможно достичь космических скоростей и преодолеть силу земного притяжения. Профессор астрономии Макс Вольф отзывается о подсчетах автора как о «безукоризненных в научном отношении». Идеи книги совпадают с опытами американского профессора Годдарда, который недавно выступил с сенсационным планом

отправки ракеты на Луну. Тогда как американский ученый с помощью предоставленных ему богатых денежных средств мог приступить к важнейшим опытам, книга Г. Оберта дает им солидную теоретическую почву.

Оберт не только дает точное описание машин и аппаратов, способных преодолеть земное притяжение, — он доказывает также, что организм человека в состоянии выдержать путешествие к планетам и что машина может вернуться назад на Землю.

Автор останавливается также на вопросе о доходности (!) такого предприятия. Стоимость машины вычислена в один миллион марок золотом. Как ракета на Луну — рассуждают практичные немцы, такое предприятие вряд ли окупится; гораздо важнее то, что такие ракеты, описывая путь вокруг Земли, сами становятся небольшими Лунами и могут быть использованы как наблюдательные станции, подавать с помощью зеркал сигналы во все части Земли, исследовать не открытые еще страны и т. д. Не забыто также и стратегическое значение таких искусственных лун...

Путешествие на Луну и обратно автор представляет себе следующим образом: ракету соединяют с шаром, содержащим горючее, при прибытии к цели ракету спускают на планету, а шар продолжает вращаться вокруг планеты; для возвращения на Землю ракету соединяют с шаром».

Я прочел эту заметку, не переводя дыхания, и буквально обратился в «соляной столб». Где же Константин Эдуардович? Почему Годдард и Оберт на первом месте? Где же наш отечественный приоритет? Словом, тысячи вопросов «почему» задавал я себе и ни на один не мог ответить. Знает ли автор этой газетной заметки о Циолковском? Знает ли о нем редакция? Я бросился к книжным полкам и вынул толстый журнал «Научное обозрение» за май 1903 года — уникальный экземпляр, который я после длительных поисков нашел у одного московского букиниста. Да, статья так и называлась «Исследование мировых пространств реактивными приборами». Я посмотрел на математический аппарат Константина Эдуардовича. Он был прост и ясен — ясен до возможного предела. Проще нельзя было бы выразить свои мысли. Вот классический закон сохранения количества движения, отталкиваясь от которого легко получить то, что теперь называют «формулой Циолковского» и «числом Циолковского». Существует и

теорема Циолковского» — тоже в области ракетодинамики! Это все было опубликовано уже в 1903 году, следовательно, написано значительно ранее, может быть, еще и 1900, а то и в 1897 годах.

Ждать, видимо, было нельзя ни часу, ибо за границей, и Америке и Германии, уже шла довольно интенсивная разработка вопроса о межпланетных путешествиях, и шла она полным ходом. Я стал звонить по телефону в редакцию газеты «Известия», наконец дозвонился до отдела науки и техники.

Взявший трубку назвал себя. Это был некий Капелюш.

— Вы помещали заметку о полете на Луну? — спросил я.

— Помещали,— был ответ.

А знаете ли вы, что в нашей стране вот уже тридцать лет над тем же вопросом работает — Циолковский?

— Простите, кто?

— Циолковский.

— Да ведь это же утопия... Редакция не верит в возможность осуществления этого проекта. Интересно, но маловероятно.

— Я вам могу принести обширную статью Циолковского по этому вопросу, опубликованную еще в 1903 году. Она у меня под руками.

— Как она называется? — последовал вопрос.

— Она озаглавлена «Исследование мировых пространств реактивными приборами».

— Странно, что нам ничего не известно по этому вопросу.

— Циолковский находится в городе Калуге и продолжает изучение этого вопроса.

— Хорошо. Спасибо за сообщение. Обратимся за консультацией к воздухоплавателям. У нас есть видные ученые. Они дадут ответ. Позвоните через два-три дня.

Через три дня я снова позвонил в редакцию и назвал себя.

— Да, да, здравствуйте. Говорит Капелюш,— ответило мне то же лицо.— Мы навели справки в авиационных кругах. Наиболее крупные специалисты считают, что вопрос о ракетах — вопрос нелепый и что предложение немецкого и американского ученых не имеет никакого практического интереса, то есть как и писала наша газета — утопия.

— Но позвольте,— перебил я,— работы Циолковского

уже много лет назад доказали... и потому приоритет его.

— Приоритет в области сочинения утопий,— перебил меня в свою очередь Капелюш,— не может занимать нашу науку, и потому вряд ли газета найдет нужным разбираться в этом деле. Нашу заметку следует скорее рассматривать как один из «научных курьезов», которыми развлекается буржуазная наука! Вспомните Сирано де Бержерака, Жюля Верна! Ведь полеты на Луну — все это уже старые прожекты.

Из этого разговора я понял, что рассчитывать на восстановление русского приоритета с помощью Капелюша в этом огромного значения деле нельзя.

Общее мнение технических кругов было таково: профессор Г. Оберт — это настоящий ученый, глубоко разрабатывающий проблему реактивного движения, К. Э. Циолковский — самоучка, близко подошедший к этому вопросу, но все же — самоучка и ему ли тягаться с европейским ученым. Это ложное и в корне ошибочное представление было основано на старой, но долгоживущей, антипатриотической и очень скверной традиции: все, что сделано в России,— плохо, все иностранное — хорошо! С этим глубоко укоренившимся предубеждением смотрели и на работы Константина Эдуардовича Циолковского: покровительственно и небрежно! Конечно, были люди, придерживавшиеся другой точки зрения, в основном это была молодежь. Кажется, если память мне не изменяет, в газетах после статьи «Неужели не утопия?» Ассоциация натуралистов и профессор Модестов, под влиянием настоятельных разъяснений инженера Б. Б. Кажинского, опубликовали статью в защиту приоритета К. Э. Циолковского. Однако на этом дело не закончилось! Газетная статья — это хорошо, но это еще далеко не все!

Когда я соприкоснулся с защитой приоритета К. Э. Циолковского, я вспомнил о другом человеке — лаборанте кафедры физики Московского университета — Иване Филипповиче Усагине (1895—1919 гг.). Мне лично приходилось сталкиваться с ним во время слушания лекций по физике. Он рассказал мне, что еще в 1882 году он изобрел трансформатор, а в 1894 году Императорское общество любителей естествознания преподнесло ему, по настоянию профессора Петра Николаевича Лебедева, диплом за «открытие трансформации токов». Встретившись через двадцать с лишним лет с его сыном С. И. Усагиным, я решил написать книгу о жизни и работе И. Ф. Усагина.

В этих целях я изучил архивы Московского университета и Общества любителей естествознания. Все профессора физики, начиная от А. Н. Любимова, считали, что II. Ф. Усагин истинный изобретатель трансформатора, тем не менее, не могли «выдвинуть» его, ибо он начал свою жизненную карьеру приказчиком в магазине, а в области физики был самоучкой. Моя книжка «Крестьянин-самоучка II. Ф. Усагин — истинный изобретатель трансформатора. К 20-летию со дня его смерти» также, к сожалению, не была опубликована.

Только в 1940 году мне удалось в газете «Электропромышленность» поместить статью «И. Ф. Усагин — изобретатель трансформатора».

В конце 50-х годов в музее Государственного университета в Москве был открыт стенд, посвященный И. Ф. Усагину. Среди выставленных в музее документов находится и диплом на изобретение трансформатора, который, по счастливой случайности, сохранился у меня в эвакуации и был мною переслан члену-корреспонденту АН СССР А. С. Предводителеву, для приобщения к остальным документам.

Но вернемся к 1923 году. Для успешного завершения моего плана я должен был предварительно внимательно ознакомиться с книгой Г. Оберта и узнать, насколько его соображения близки к выводам Константина Эдуардовича. Я решил найти книгу Г. Оберта. Только через несколько дней мне удалось напасть на след интересующей меня книга. Уже через 10—15 минут после того, как книга была в моих руках, я мог точно установить, что Г. Оберт в своих рассуждениях шел тем же путем, что и Константин Эдуардович, основные результаты этих авторов совпадали. На другой день я выехал в Калугу. Едучи в поезде, я готовил патетическую речь, которую намеревался произнести на заседании президиума горисполкома о значении работ знаменитого калужанина и о необходимости срочной помощи в деле восстановления его приоритета перед всем миром.

Налеты зарубежных коршунов на дело всей жизни Константина Эдуардовича, пренебрежение его трудами, его именем и выдвижение собственного приоритета ставило неоткладываемую срочную задачу о защите его приоритета, об издании его трудов и материальной помощи ему, как человеку и ученому.

Приехав в Калугу к моим родителям и немного отдох-

нув, я направился к Константину Эдуардовичу и рассказал ему все. Даже сам К. Э. Циолковский растерялся и не знал, с чего начать и к кому обращаться. Надо было что-то делать, к кому-то писать, настаивать и кричать на весь мир.

Я по молодости лет представлял себе все это гораздо проще, чем было на самом деле. Я понимал, что медлить было нельзя. Надо было переиздать основную работу Константина Эдуардовича для рассылки по всему миру, дабы показать его первенство и привлечь общественное мнение к К. Э. Циолковскому.

Почти весь день я провел у К. Э. Циолковского. Он вспомнил историю первого издания его работы 1903 года и прокомментировал ряд обстоятельств, связанных с изданием этой работы и ее издателем — Михаилом Михайловичем Филипповым. Константин Эдуардович даже отвлекся от основной темы нашего разговора и сказал следующее:

— Всякий печатный труд имеет свою историю... И мой труд «Исследование мировых пространств ракетными приборами» имеет свою большую и не совсем обычную историю.

К. Э. Циолковский любил возвращаться к тем дням своей жизни, когда он после упорных отказов и злых, иронических замечаний побеждал и его труды издавались, а значит, и читались тысячами людей. Но далеко не всегда, несмотря на принятые меры, удавалось ему увидеть свои труды в отпечатанном виде. Поэтому всякая увидевшая свет работа доставляла ему огромную радость и день получения ее из типографии или издательства был праздником!

Он так привык к отказам, к потерям и пропаже рукописей, что всякую работу считал безнадежной, но не всегда так случалось. Находились смелые люди, идущие на риск, и сочинения его все же издавались, несмотря на недовольство врагов научного прогресса, а таких в России было немало.

Прежде чем его работа 1903 года была набрана и увидела типографский станок, она претерпела немало мытарств... В опубликовании ей было отказано четырежды: трижды она получила отрицательные отзывы и один раз — уничтожающий. Одна редакция вернула ее после троекратной просьбы — либо вернуть, либо отпечатать. Вернули рукопись даже без сопроводительного письма. В это время

особым вниманием передовой интеллигенции пользовался журнал «Научное обозрение», основанный и редактируемый доктором философии Гейдельбергского университета, математиком, химиком, философом и политическим деятелем Михаилом Михайловичем Филипповым.

— Его называли профессором,— сказал Константин Эдуардович.— Однако это неверно, царское правительство не утвердило бы его в профессорском звании никогда... Но он был Фауст, он был революционер и новатор. Наверно, слышали?

— Кто же не знает Михаила Михайловича Филиппова, погибшего при взрыве лаборатории,— ответил я.

— М. М. Филиппов был человек необычный. Имя его стало легендарным уже через два дня после его смерти. Он прожил жизнь, густо насыщенную самыми разнообразными событиями, как научными, так и литературно-общественными. Он творил, негодовал, кипел в котле мысли и задал такую научную задачу своим потомкам, что она остается нерешенной до сих пор. Действительно, это был настоящий Фауст тех лет, бравшийся за разрешение необычайных задач!

— Да, Филиппов тот самый, но его смерть остается до сих пор неясной для многих,— продолжал Константин Эдуардович.— Конечно, большинство российских интеллигентов и искателей правды были мучениками по доброй воле. В этом отношении М. М. Филиппова следует поставить на одно из первых мест. Никто не принуждал таких вы дающихся, эрудированных людей, как он, мучиться, страдать, писать «недозволенные цензурой» статьи и, в конечном итоге, способствовать свержению царского строя. Это была добрая воля сильного человека, свободное проявление его разума и духа. Задача ученого состоит не только в том, чтобы описывать то или иное явление, но и прийти к пониманию этого явления.

Константин Эдуардович с большой теплотой и благодарностью вспоминал о Михаиле Михайловиче Филиппове и говорил, что тяжелый умственный труд и постоянные волнения, связанные с бурной политической деятельностью, привели, видимо, к острому расстройству нервной системы, кончившейся смертью Михаила Михайловича.

Итак, после совместного обстоятельного обсуждения вопроса, мы решили, что надо энергично действовать, и на другой же день, часов около одиннадцати, отправились

вместе с Константином Эдуардовичем к заведующему Калужским губнаробразом Н. Н. Костромину, который нас незамедлительно принял, внимательно выслушал и согласился со всеми нашими доводами. Он немедленно позвонил по телефону в губернскую типографию М. П. Абаршалину и договорился с ним о необходимости поскорее отпечатать книжку К. Э. Циолковского. Н. Н. Костромин был человек прогрессивный и понял, что советский приоритет на теорию полета ракет могут перехватить за границей и после этого трудно будет восстановить справедливость. Однако конец его разговора с М. П. Абаршалиным оказался не вполне удовлетворительным: свободной бумаги в типографии не было и ее предстояло еще добыть. Но где? Да и за набор и печать надо было платить...

— Конечно,— сказал Костромин,— это можно сделать из средств губернского отдела народного образования, но надо еще узнать, есть ли такие средства.— Подумав не много, он сказал, обращаясь ко мне: — Я могу дать вам совет, где добыть необходимое количество бумаги.

— Где?

— На Кондровской бумажной фабрике. Мы изложим от имени Калужского губнаробраза нашу просьбу о необходимости издания книги Константина Эдуардовича, но наше письмо следовало бы отвезти лично вам, и я думаю, что вы там договоритесь...

Кондровская бумажная фабрика, бывшая фабрика Гончаровых, которую посещал Александр Сергеевич Пушкин, будучи женихом Наталии Николаевны Гончаровой, находится в 40 километрах от Калуги.

На другой же день я выехал туда и остановился там у моей калужской знакомой Тамары Дмитриевны Грибановой, проживавшей со своим мужем на Кондровской фабрике. С семьей Грибановых я был знаком еще со студенческих лет и находился в наилучших отношениях.

Однако добыть бумагу было не так-то просто. Директор фабрики А. В. Кайяц, узнав, что я научный работник, попросил, чтобы я прочитал за бумагу лекции для рабочих фабрики. Я согласился и прочел небольшой цикл лекций по новейшим вопросам физиологии и медицины. Моими лекциями рабочие остались довольны, и бумага была отпущена. Бумага, правда, была посредственного качества, но раза в три больше, чем требовалось. Ее погрузили в роз-

вильни, и по заснеженному проселку мы с возницей поплелись в Калугу. Только к вечеру добрались до типографии, и бумага была сдана на склад. Первая часть дела была сделана.

За эти дни мой отец Леонид Васильевич (дабы не терять зря времени) переводил на немецкий язык текст книги К. Э. Циолковского.

На следующий же день после прибытия бумаги с Кондровской фабрики я направился в типографию, чтобы окончательно договориться о наборе книги Константина Эдуардовича.

Название книги было нами придумано в противовес книге профессора Г. Оберта, а именно: «Ракета в космическое пространство». Немецкий (латинский) шрифт после долгих поисков был найден, но, увы, обнаружилось, что его слишком мало, чтобы набрать книжку в два печатных листа. По-видимому, большая часть латинского шрифта была рассыпана. Оставшегося шрифта хватило только на набор моего предисловия. Пришлось ограничиться тем, что было. Мы рассчитывали, что если предисловие будет прочитано за границей, то переведут и книгу, настолько вопрос этот был животрепещущим. Русских переводчиков в Германии было сколько угодно. Предисловие было мною написано 14 ноября 1923 года, и книжка пошла в набор.

Раза два М. П. Абаршалин заводил речь об оплате типографских расходов, но я каждый раз говорил ему, что пи у Константина Эдуардовича, ни у меня средств для этих целей нет и что данные расходы, по-видимому, оплатит губернский отдел народного образования. На этом наши разговоры обычно и заканчивались. М. П. Абаршалин соглашался с моими доводами.

В январе следующего года в издательстве 1-й Калужской государственной типографии вышла книга Константина Эдуардовича Циолковского «Ракета в космическое пространство», датированная автором двумя датами. По первому изданию 1903 года и по второму — 1923 года тираж равнялся одной тысяче экземпляров. В своем немецком предисловии я дал хронологический перечень журналов, где были отпечатаны основные работы К. Э. Циолковского в данной области.

Книга Константина Эдуардовича была отпечатана, сшита и готова в трагический для нашей страны день — день смерти Владимира Ильича Ленина, 21 января 1924 года.

Красные флаги с черной каймой были развешены на всех домах города Калуги, когда я шел в типографию, чтобы увезти тираж. Жестокий мороз стоял на дворе, и мои шаги звенели по улице. В типографии, как и всюду, царила молчаливая скорбь. Только через несколько дней тираж был выписан на мое имя и частично доставлен Константину Эдуардовичу.

Я же, захватив с собой около 300 экземпляров, отправился в Москву. В библиотеке университета я нашел необходимые адреса в европейских странах и Америке и в течение нескольких дней разослал около 250 экземпляре в приблизительно в десять стран, в наиболее известные учреждения, библиотеки и многим ученым, которые, по моему мнению, не могли не интересоваться работами Константина Эдуардовича. Профессорам Оберту и Годдарду я послал по десять экземпляров. Таким образом, дело было сделано, долг выполнен, и теперь оставалось ждать резонанса. Ту же книжку К. Э. Циолковского я роздал и разослал многим отечественным специалистам. Адрес отправителя на бандеролях был, конечно, К. Э. Циолковского: Калуга, ул. Жореса, 3.

В Калужской газете «Коммуна» №53 (1650) от 5 марта 1924 года было помещено письмо в редакцию от имени двух авторов — К. Э. Циолковского и моего. В этом письме мы выражали благодарность всем лицам, помогавшим опубликовать книгу.

У профессора Германа Оберта ближайшим помощником был инженер А. Б. Шершевский, поляк по национальности. Когда книга К. Э. Циолковского с предисловием на немецком языке была получена профессором Обертом, последний передал ее для перевода А. Б. Шершевскому. Вскоре после этого Константин Эдуардович получил от А. Б. Шершевского дружеское письмо, и, таким образом, между ним и А. Б. Шершевским завязалась переписка. В одном из своих последующих писем А. Б. Шершевскпй просил Константина Эдуардовича передать мне коллегиальный привет, как «помощнику» Константина Эдуардовича. Вот что по этому поводу писал мне из Калуги в Москву К. Э. Циолковский:

«Глубокоуважаемый Александр Леонидович, я бы давно выслал Вам книжку, если бы знал точно Ваш адрес. Я не знал даже, что Вы в Москве. Посылаю наугад. Вам нужно было бы побывать у меня. Шершевский (из Берлина) просил передать Вам коллегиальный привет, как мое-

мy «помощнику». Вероятно, Вас произвели в эту должность по Вашему немецкому предисловию. Всегда сообщайте в письмах Ваш адрес. После получения его вышлю Вам немного книжек. Будете в Калуге — тогда возьмете больше. Хотя и болен, но работаю. Ваш К. Циолковский».

Вот что писал А. Б. Шершевский Константину Эдуардовичу:

«Ракета — наше будущее. Ракеты Оберта и Годдарда Вам, по-видимому, известны. Последние хотят послать небольшую ракету на Луну. Вы видите, что, таким образом, Ваша мечта и мечта других великих людей, предусматривающих будущее, исполнится не через 100 или 1000 лет... и я надеюсь, что Вы, как пророк межпланетного сообщения, доживете до знаменательного дня первого полета к звездам. А так как Вы обладаете бесспорным приоритетом (факт, на который я здесь указываю всем и каждому без устали), то святая обязанность Ваша, а также и вашего правительства начать практические работы...»

«...Надеюсь, что вы получили посланные вам журналы... с моей заметкой о Вашем труде «Ракета в космическое пространство». Вашими трудами здесь многие заинтересовались и посыпались запросы...»

Наконец, с опозданием па пять лет пришло письмо и от профессора Г. Оберта. Привожу копию этого письма, написанного по-русски, со всеми опечатками:

«Берлин, 24-го октября 1929 г.

Многоуважаемый коллега. Большое спасибо за присланный мне письменный материал. Я, разумеется, самый последний, который оспаривал бы Ваше первенство и Ваши услуги по делу ракет, и я только сожалею, что я не раньше 1925 года (ошибка — 1924 — А. Ч.) услышал о Вас. Я был бы, наверное, в моих собственных работах сегодня гораздо дальше и обошелся бы без многих напрасных трудов, зная раньше Ваши превосходные работы.

Вам будет, наверно, интересно сообщение, что мне, наконец, удалось конструировать такое бензиновое сопло, которым я доволен во всех отношениях. Оно горит превосходно и потребляет на пространство приблизит. в 10 куб. см 40 куб. см бензина и 60 куб. см жидкого кислорода в секунду, веся немного больше одного килограмма. До сих пор старания конструировать годную ракету не приводили к ре-

зультатам из-за трудностей изготовить годное сопло. Теперь, однако, дорога к исследованию мировых пространств реактивными приборами кажется открытой.

С совершенным почтением Г. Оберт».

В этом письме Г. Оберт полностью признает приоритет К. Э. Циолковского и даже делает по адресу русского ученого любезные комплименты.

Не менее важным в деле закрепления приоритета Константина Эдуардовича Циолковского является приветствие, полученное им в день 75-летнего юбилея от Германского общества звездоплавания: «Общество звездоплавания всегда считало Вас, многоуважаемый г. Циолковский, со дня своего основания одним из своих духовных руководителей и никогда не упускало случая указать словом и в печати на Ваши высокие заслуги и на Ваш неоспоримый русский приоритет в научной разработке нашей великой идеи».

В другом письме на имя Константина Эдуардовича Г. Оберт писал:

«Вы зажгли огонь, и мы не дадим ему погаснуть, но приложим все усилия, чтобы исполнилась величайшая мечта человечества».

А. Б. Шершевский в журнале «Техника воздухоплавания» (№ 10, 1926 год, Берлин) сообщал следующее:

«Престарелый русский ученый К. Э. Циолковский является первым, кто научно обосновал проблему космического корабля. Его первые сочинения об этом появились в 1903 году, а в 1924 году данный труд был переиздан. Продолжение работы 1903 года было напечатано в 1911— 1913 годах в русском «Вестнике воздухоплавания», который первый из специальных журналов в мире обнародовал классическое обоснование проблемы космической ракеты. В этом труде теория изумительным образом предвосхитила практику. В предисловии к изданию 1924 года молодой ученый Чижевский дает обзор работ Циолковского о ракете, подчеркивает его научный приоритет и жалуется на почти преступное безразличие людей к представителям умственного труда и точного знания».

Такова была вступительная часть статьи А. Б. Шершевского. Затем даются краткие извлечения из писем А. Б. Шершевского.

«Надеюсь, что Ваш новый труд явится уже давно обещанной Вами полной математической разработкой косми-

ческой ракеты. Срочно жду эту книгу... во имя науки прошу сейчас же выслать ее. Здесь в газетах промелькнуло известие, что Вы строите в Москве ракету на 11 человек...»

Тот же корреспондент К. Э. Циолковского в другом письме сообщает: «Я рад, что Вы решили издать долгожданные всеми труды. Прилагаю к письму только что появившуюся в наиболее распространенной в Германии «Обеденной газете» популярную статью, в которой отмечены на первом плане Ваши пионерские работы».

В письме от 29 декабря 1926 года А. Б. Шершевский писал Константину Эдуардовичу:

«Уже давно не получал от Вас известий и думал, что Вы, может быть, в Москве заняты постройкой Вашего реактивного снаряда. Здесь носятся о Вас такие своеобразные слухи. Во всяком случае, газеты «чирикают» о Ваших работах. Так, доктор физики Валье сообщил мне из Мюнхена, что он в газетах много читал о Ваших трудах. Он был в Италии, а в январе 1927 года прибудет для ряда докладов в Берлин, где он, наверное, сделает серьезное сообщение в научном воздухоплавательном обществе. Тогда я с ним встречусь. Валье ручается за постепенный переход от винтового самолета к чисто реактивному, а затем к реактивному космическому кораблю».

«Я пропагандирую ракету, где только могу. Дал большую статью в «Фоссише Цейтунг», а вслед за тем в «Иллюстрирте Берлинер Цейтунг» с рисунками известного художника. Издательство Ульштейн и К° сильно пропагандирует космическую ракету. Кроме того, я перевел все Ваши труды: «Исследования» и «Ракета» 1903—1924 годов уже готовы...»

Далее А. Б. Шершевский сообщает:

«Эйнштейн снова читает в Университете. Он с интересом прочтет Вашу Ньютоновскую механику атома...»

«Конец Вашего письма нас огорчил. Вы должны и будете жить, пока не полетит первая ракета к звездам. Судьба и деятельность Сократа, Христа, Будды, Бруно — бедствия в жизни и посмертное торжество — двигали человеческое общество более, чем герои, имеющие колоссальный успех в жизни (Александр Македонский, Цезарь, Наполеон и др.)».

«Жду Вашего скорого поезда, в особенности труд: «Опытная подготовка к ракете». Литература по ракетным снарядам все растет».

Таков был резонанс в берлинских ученых кругах на работу К. Э. Циолковского «Ракета в космическое пространство». Вышеприведенные письма А. Б. Шершевского относятся к 1925—1927 годам.

Конечно, находились у Константина Эдуардовича защитники и в нашей стране. Еще в 1915 году опытный популяризатор Я. И. Перельман выпустил в свет книгу «Межпланетные путешествия». Но вследствие того, что империалистическая война, начавшаяся в 1914 году, вскоре достигла своего апогея — упомянутая книга не получила большого распространения ни внутри страны, ни за ее пределами.

Затем в 1924 году профессор Н. А. Рынин выступил с первой своей лекцией о работах К. Э. Циолковского. К тому же году относится и первая печатная работа Николая Алексеевича Рынина, посвященная исследованиям К. Э. Циолковского. Известный киевский математик почетный академик АН СССР Дмитрий Александрович Граве, не смущаясь, похвалил Константина Эдуардовича Циолковского. Он писал 14 июня 1924 года, вскоре после получения книжки К. Э. Циолковского «Ракета в космическое пространство»: «...Единственный способ практического подхода к использованию электромагнитной энергии Солнца намечен русским ученым К. Э. Циолковским при помощи реактивных приборов или межпланетных аппаратов, которые вполне уже разработаны для этих целей и являются реальной действительностью завтрашнего дня».

Выход в свет книги К. Э. Циолковского, рассылка этой книги в ряд стран имели, конечно, большое значение в отношении будущей судьбы его приоритета за границей. Его имя стало появляться на страницах зарубежной научной, научно-популярной и даже широкой политической прессы.

Возможно, что появление за границей книжки К. Э. Циолковского заставило профессора Оберта и профессора Годдарда неожиданно оповестить весь мир о том, что созданные ими ракеты в ближайшее время совершат полет на Луну. Теперь, по прошествии стольких лет, мы понимаем, что это была лишь газетная утка, но тогда читатели журнала «Огонек» могли поверить, что «соперники» К. Э. Циолковского его опередили.

В журнале «Огонек» № 25 от 20 июня 1926 года можно прочесть следующие строки: «Полет на Луну. Проф. Год-

дард, американский физик, соперник русского ученого К. Э. Циолковского и проф. Оберта в деле изобретения аппарата для межпланетных сношений. Его аппарат — та же «ракета», двигающаяся на основах принципа «обратного толчка», но более сложного и, может быть, более совершенного механизма, чем ракета его предшественников. Теоретические расчеты Годдарда проверены выдающимися учеными Америки и найдены безупречными.

Согласно сообщениям американской прессы в середине лета этого года состоится полет ракеты Годдарда на Луну. Путь ракеты Земля — Луна строго вычислен и рассчитан во всех деталях. При падении на Луну ракета даст ослепительную вспышку. Астрономы будут наблюдать момент прибытия ракеты в телескопы».

В 1925 году Константин Эдуардович Циолковский писал: «Узнав о том, что Редакция вашего журнала обратилась к проф. А. Л. Чижевскому с просьбой написать статью о моем реактивном приборе, я хочу поделиться с журналом следующей мыслью: с 1895 года я работаю над теорией ракетных аппаратов для заатмосферных путешествий. Между прочим, одним из важных и трудных вопросов представляется вопрос о распределении взрывающихся газов в трубе прибора, об их плотности, давлении, температуре и скорости движения в различных участках трубы...

И вот проходит 30 лет, а я все не могу обстоятельно решить этого вопроса, несмотря на все усилия. Только в последнее время, менее месяца тому назад, проблема эта была решена мною в окончательном виде.

Решение это меня очень обрадовало, но вместе с тем изумило, что в мои годы еще можно решать столь сложные задачи. Утешительно и то, что настойчивость в течение 29 лет кончилась торжеством. Это дает мне надежду, что, невзирая на общую мою утомленность непрерывными работами в течение моей долгой жизни, мне удастся еще продолжить и далее мои труды. Конст. Циолковский».

Письмо К. Э. Циолковского и моя статья «Связь с планетами. Основы движения летательных аппаратов в безвоздушном пространстве» были опубликованы в журнале «Связь» № 18 за сентябрь 1925 года, Москва.

После всех этих событий прошло три десятка лет. И вот в 1954 году в издательстве «Экон» (Дюссельдорф) выходит книга Германа Оберта «Человек в мировом пространстве», где на 253 страницах ни разу не упоминается К. Э. Циолковский. Во введении к этой книге доктор Виль-

гельм Мейер-Кордс, давая биографический очерк об авторе, называет его «отцом космических путешествий».

Таким образом, если верить печатному слову, вопреки здравому смыслу, существуют три «отца ракетодинамики и астронавтики»: К. Э. Циолковский, Р. Годдард и Г. Оберт. Не желая уменьшать какого-либо значения работ зарубежных авторов и стремясь к возможной объективности, следует сказать, что все три ученых — русский, американский и немецкий — внесли большой вклад в новую область науки и техники, но элементарная справедливость требует признать, что истинным отцом был именно Константин Эдуардович Циолковский.

И вот, наконец, в 1958 году в Констанце вышла новая книга капитального издания по космонавтике под редакцией мюнхенского профессора Карла Шютте. В первой книге опубликована статья Вилли Лея, посвященная истории межпланетных путешествий. Вот как представляет себе роль Константина Эдуардовича и значение издания его брошюры 1924 года немецкий историк этого вопроса.

«Поворот в судьбе Циолковского произошел после опубликования в 1923 году книги Германа Оберта «Ракеты к планетам». Немецкая книга обсуждалась в русской прессе, и оригинальная работа Циолковского 1903 года была немедленно переиздана в виде брошюры. Брошюре было дано новое название — «Ракета в космическое пространство».

Таким образом, в статье В. Лея содержится объективное свидетельство той значительной роли, которую сыграло своевременное переиздание труда Константина Эдуардовича Циолковского в 1924 году.

Так же квалифицирует издание брошюры «Ракета в космическое пространство» и Я. И. Перельман, который в 1924 году писал: «Будущий историк отметит 1924 год, как дату одного из крупнейших этапов эволюции техники».

Эту главу я хочу закончить рассказом о совершенно неожиданной концовке всей этой истории с изданием книги К. Э. Циолковского «Ракета в космическое пространство». Произошло это через год с лишком после выхода книги в свет.

Казалось бы, вопрос об ее издании и распространении был исчерпан и плоды этого издания были налицо.

Но вот в 1925 году в калужской губернской типографии произошла смена бухгалтера. Новый человек, не знавший

всех горьких перипетий издания, нашел незакрытый счет и предъявил его, конечно, мне. Когда я получил в Москве эту «миленькую» бумажку, я понял свою бедняцкую некредитоспособность. Счет не был большим, но в течение года мне пришлось бы отказаться от завтраков, обедов и ужинов. Дело, как видите, неожиданно печально осложнялось. Н. Н. Костромин и М. П. Абаршалин обещали издать бесплатно, но, очевидно, свое намерение вовремя не закрепили соответствующим актом, а я, не будучи искушен в бухгалтерских тонкостях, не довел это до логического конца.

Положение мое было не из приятных, и я долго раздумывал, откуда взять деньги для расплаты. Конечно, беспокоить этим делом Константина Эдуардовича я не мог. Надо было все переварить самому. Правда, в душе у меня было сознание того, что вследствие отсутствия в нашей стране долговых тюрем, в каземат я не попаду. Однако надо было действовать, ибо через пять дней пришло второе напоминание. Я понял, что в Калуге спешат привести бухгалтерию в полный ажур...

Меня выручил лишь счастливый случай. Зайдя в Москве в Ассоциацию изобретателей, помещавшуюся в нижнем этаже дома, в котором я жил,— «дома имени Томаса Альвы Эдисона», по Тверскому бульвару № 8, я встретил председателя Правления АИЗ'а Павла Полуэктовича Осипова и рассказал ему о неприятном положении, в которое, я попал. Он дружески посмотрел на меня, улыбнулся и сказал.

— Пустяки, Александр Леонидович! В обиду вас не дадим. Вы сделали большое дело, и с вас же еще хотят содрать шкуру!

На другой же день — 15 июля 1925 года АИЗ'ом в Калугу было направлено письмо. Из сохранившейся у меня копии приведу выдержку:

«Что касается книги К. Э. Циолковского, то имя известного автора говорит само за себя. В настоящий момент идеи Циолковского признаны правительством СССР, как имеющие огромную научную ценность, и ныне приступают к сооружению моделей его летательных аппаратов. Указанная книга была издана с целью восстановления приоритета ученого СССР перед заграницей, что и привело к желательным результатам. Важность проведения этой задачи в жизнь стоит вне сомнения».

Еще несколько месяцев длились мои хлопоты, прежде чем с меня была снята опасность оплаты этого счета. Поистине, всякое доброе дело должно быть наказано.

В заключение нужно сказать, что в последние годы жизни К. Э. Циолковского его работы были должным образом оценены и признаны в нашей стране. И это явилось совершенно естественным и справедливым актом в условиях социалистической действительности. А в настоящее время имя Константина Эдуардовича пользуется всемирной известностью и глубочайшим уважением и восхищением.

«ЭФФЕКТ ЦИОЛКОВСКОГО»

Немногие научные истины удерживаются в веках. Поэтому каждый ученый должен быть готов спокойно принять дополнение, изменение или даже опровержение сделанного им открытия. Это показатель движения науки вперед, и этому надо только радоваться. Бывает так, что работа ученых и даже целых поколений ученых зачеркивается взлетом гениальной мысли, все эти работы оказываются заблуждением, ошибкой. И ученый должен это стоически принять, ибо зачастую и заблуждение бывает необходимым этапом развития научной мысли. «На ошибках учимся» — как нельзя больше подходит это к эволюции научных идей. Не сердиться, не негодовать должен ученый, видя победоносный ход науки, а за счастье считать, что, отталкиваясь от его идей, наука сделала еще новый шаг вперед. Не досада, а именно такое чувство радости возникло у подлинных искателей научной истины.

Это чувство большой радости было свойственно Константину Эдуардовичу при виде успехов в той области науки, в которой он работал. Он всегда радовался даже малейшему движению вперед, малейшей искре, по-новому освещающей его работы.

Легко допустить, что при том большом числе различных технических идей, которыми был богат Константин Эдуардович, некоторые из них могли быть не доработаны до конца. Действительно, были такие идеи, которые оставались в форме чертежей или схем, а то и просто в виде одной фразы. Он поистине был богат этими идеями и свободно мог бы снабжать ими целый институт. Допустимо, что некоторые из его предположений вообще никогда не

могли бы получить практическое применение. Такой вариант был вполне возможен. Другие идеи могли вызвать непонимание со стороны даже передовых ученых, настолько они были новы. Вот об одной из таких идей Константина Эдуардовича я и хочу рассказать. В изучении, экспериментах, отстаивании и защите этой идеи мне пришлось принимать деятельное участие.

Еще в середине 1924 года — точная дата, увы, стерлась в памяти — Константин Эдуардович говорил мне, что у него родилась мысль о бесколесном вездеходе, лежащем на воздушной подушке и движимом вперед реактивной тягой. Говорил с увлечением и показывал примитивный чертеж нового автомобиля.

Скажу откровенно, мне это показалось почти фантастическим. На приближенные вычисления я тогда не обратил внимания, счел их недостоверными, а сам не потрудился заняться проверкой. Нужно бы, конечно, самостоятельно произвести расчеты и вдохновить Константина Эдуардовича на полное решение задачи. Но этого не произошло, и идея его, никем не поддержанная, была предана забвению. Возможно, в этом виновен отчасти и я, а может быть, и не виновен — сейчас трудно судить. Но Циолковский, как всегда, крепко верил в новую идею.

— Вот вы увидите,— сказал мне Константин Эдуардович,— что воздушные подушки заменят колеса! Вы еще доживете до этого времени. Это кажется теперь смешным — пусть! В будущем весь транспорт перейдет на мой способ — воздушные подушки и реактивная тяга.

Я с некоторым недоверием слушал Константина Эдуардовича и не мог наглядно представить себе такую машину.

— Надо бы поэкспериментировать,— сказал я.

— Надо-то надо, но как? Нужен небольшой компрессор или сильный вентилятор, а где их взять — вот вопрос! — ответил он.

Разговор Константина Эдуардовича я неоднократно передавал своим знакомым, рассказывал о задуманном опыте. Надо мною смеялись и считали идею Циолковского неосуществимой. А мне она начинала казаться все более заманчивой.

Исполнить желание Константина Эдуардовича и поставить опыт в калужских условиях было трудно. Честно говоря, ни Константин Эдуардович, ни я не надеялись при тех обстоятельствах увидеть своими глазами эффект под-

нятия модельной платформы над Столом, хотя вычисления подтверждали это. Нам и верилось в это, и не верилось. Кроме того, сама аппаратура могла быть несовершенной, и уже одно это грозило свести на нет научные результаты. Я стал наводить справки, где бы можно было провести опыт подобного рода. Однажды в конце 1924 года я разговорился с инженером Александром Константиновичем Сухоруковым, и тот, подумав с минуту, обещал разузнать о возможности организовать опыт в мастерских Сызрано-Вяземской железной дороги.

Желание Константина Эдуардовича было все-таки выполнено: месяца через два-три мне удалось вплотную заняться модельными опытами. Несмотря на повторные вычисления и подсчеты, Константина Эдуардовича преследовали сомнения: верно ли мы подсчитали? и может ли воздушная подушка противостоять силе тяжести. Сомнения эти были такими настойчивыми, что им поддавался и я. Необходимо было осуществить самый простой опыт, чтобы убедиться в верности расчетов. Я был очень рад, что такая возможность открылась.

В упомянутых мастерских мы соорудили металлическую платформу в виде прямоугольника размером сорок на шестьдесят сантиметров с загнутыми слегка вниз краями и отверстием посредине для шланга от вентилятора. Когда включили ток? и вентилятор заработал, платформа задрожала мелкой-мелкой дрожью. Она даже стучала краями по столу, но не поднималась. Я взялся за проверку расчета и убедился, что проект требовал некоторого исправления: плотность воздушной подушки была явно недостаточной. Платформу облегчили и подвели воздушную струю с помощью короткого гибкого шланга. Загудел вентилятор — и видели бы вы, как наша модель сразу же приподнялась примерно на сантиметр над столом! Элементарно, скажете? Да, сейчас почти элементарно. А тогда... Словно зачарованный смотрел я на волшебную платформу, висевшую в воздухе до тех пор, пока не выключили вентилятор.

Константин Эдуардович в это время болел гриппом и потому не мог прийти на опыт. Прямо из мастерских я отправился к нему и радостно объявил, что воздушная подушка «поднимает» металлическую платформу. Привез и расчеты. Он сразу же надел очки и достал свои выкладки. Наши данные не сходились, и надо было найти причины расхождений. Тем не менее, радости Константина

Эдуардовича не было границ. Он крепко пожал мне руку.

Всю ночь я просидел над расчетами, а на другой день снова был у Циолковского. Я принес ему решение задачи. Удалось показать, что форма краев (степень их загнутости) влияет на устойчивость платформы в воздухе. Снова я поехал в железнодорожные мастерские, и платформа была немедленно исправлена согласно окончательному варианту расчета. Теперь она уже не дрожала и сразу же поднималась почти на три сантиметра. Победа!

Из мастерских снова поехал к Циолковскому.

— Ну,— сказал Константин Эдуардович,— это просто здорово! Благодарю вас. Теперь эффект воздушной подушки установлен экспериментально. Если бесколесный поезд когда-нибудь отправится в путь, это будет большой победой нашей науки.

Итак, сам Константин Эдуардович назвал поднятие платформы над плоскостью стола «эффектом». Я еще тогда подумал, что это слово следует закрепить за его именем — «эффект Циолковского». Но жизнь все время ставила меня перед новыми задачами, новыми трудностями, и мысль Константина Эдуардовича оказалась растворенной в пространстве и времени. Многие забыли, что идея воздушной подушки безоговорочно принадлежит ему.

...После опытов можно было подумать о публикации. Константин Эдуардович написал на эту тему одну научную статью и одну популярную. Научную статью он решил опубликовать в Калуге, а популярную — в Москве, куда я возвращался после каникул. Я и должен был представить статью в редакцию одного из многочисленных в ту пору научно-популярных журналов.

Помню очень хорошо все обстоятельства этого посещения. Предварительно я подробно познакомился с рукописью о бесколесных поездах, перелетающих по воздуху «через горы и реки», чтобы иметь возможность парировать удары при разговоре. Должен сознаться, статья Константина Эдуардовича показалась мне более чем смелой, но хорошо обоснованной, интересной и увлекательной в техническом отношении. Я сделал пояснительные рисунки к статье. Было видно, что воздух подается в двух основных направлениях: вниз, под кузов вездехода, для создания воздушной подушки, и назад — для получения реактивной тяги. Принцип этот, как мы видим, ни в чем существенном не дополнен нынешними конструкторами летающих машин.

Перед тем как идти тогда в редакцию, я произвел еще некоторые дополнительные расчеты, которые окончательно убедили меня в том, что мысль Константина Эдуардовича и технически вполне реальна — дело только за тем, чтобы создать мощные воздуходувки. Мне казалось, что за этим дело не станет. Захватив статью и свой листок с расчетами, я шел в редакцию, предвкушая острый разговор. Там меня уже ждали. Редакция пригласила своего консультанта по техническим вопросам, известного в то время ученого.

Пока он читал статью, мы — редактор журнала и я — следили за выражением его лица. Он сперва добродушно улыбался. Затем стал серьезен, а к концу чтения лицо его покраснело. Я понял, что идея Константина Эдуардовича ему не нравится. Действительно, не дочитав последней страницы, он вскочил с кресла и сердито воскликнул:

— Я поражен, что в наш век люди могут серьезно писать такие вещи! Ведь это же нелепость, дичь, бред! Ну да, от гражданина Циолковского и ждать другого нельзя. Это человек, по-видимому, больной, он мыслит гиперболами! Статья не может быть опубликована. А вами,— он обратился ко мне,— я глубоко удивлен. Как вы можете возиться с Циолковским и выполнять его дикие поручения? Посоветуйте автору прибегать к услугам почты!

Я почтительно выслушал ученого и, как мог спокойнее, ответил:

— Константин Эдуардович Циолковский мой друг, и я занимаюсь устройством его дел по собственной воле. Считаю, вопреки вашему мнению, что эта идея не дичь, а гениальное предвидение.

И, не дав ему опомниться, положил на стол лист бумаги с расчетами.

— Не откажите в любезности просмотреть... При достаточно мощном напоре воздуха можно легко поднять вагон, а другой струей создать реактивную тягу.

Консультант просмотрел расчет и оттолкнул бумажку.

— Расчеты верны, но это все равно ничего не значит. Струя воздуха создаст такое плотное пылевое облако, что вы задохнетесь.

— Циолковский это предвидел и рекомендует для таких поездов прокладывать бетонированные дорожки,— возразил я.

— Такая струя воздуха разрушит и бетон, и самые твердые граниты... Нет, это безумие.

Спорить с таким видным ученым было бесполезно. Признавая возможность подъемного действия воздушной подушки, он категорически отрицал практическое применение этого способа.

— Вздор, вздор, вздор,— сердясь, говорил он.— Расчеты — это еще не практика! А где же здравый смысл у Циолковского и у вас, молодой человек? Вы понимаете: здравый смысл! Где? Вы хотите запылить весь мир! Неужели вам это не ясно?

Тут стало ясно одно: участь статьи Константина Эдуардовича решена, и решена отрицательно...

Нашлись, однако, такие журналы, которые сами запросили у Циолковского статьи с иллюстрациями о бесколесном поезде будущего. Это были журналы «Связь», «Наука и техника», «Огонек», «Экран» и многие другие. Мне приходилось ходить по редакциям, уславливаться о размерах статей, договариваться об иллюстрациях. Одни статьи по поручению Константина Эдуардовича писал я, другие он сам. Вопреки академической науке многие редакции проявили интерес к бесколесным поездам. Это была новая идея. Некоторые статьи надо было иллюстрировать. Тут Константин Эдуардович писал мне или говорил при встрече — и я делал рисунки. Так, например, в сохранившемся у меня письме от 16 октября 1927 года он писал мне в Москву:

«...4. Бесколесный поезд будущего. Перелет через реку. Разрез. Можно изобразить перспективно: река, пароходы, на берегах деревья, здания и проч. Пунктир означает путь, изменяемый, впрочем, крыльями и рулями, как у самолета. Но главную роль играет скорость движения. На поезд смотрим сверху».

К сожалению, и эти статьи стали достоянием журнальных архивов. Однако то, что «эффект воздушной подушки» открыт К. Э. Циолковским,— неоспоримо.

Вот что писал Константин Эдуардович Циолковский в 1927 году в своей брошюре, посвященной бесколесному поезду: «Трение поезда почти уничтожается избытком давления воздуха, находящегося между полом вагона и плотно прилегающим к нему железнодорожным полотном. Необходима работа для накачивания воздуха, который непрерывно утекает по краям щели между вагоном и путем. Она невелика; между тем как подъемная сила поезда может быть громадна. Так, если сверхдавление в одну десятую атмосферы, то на каждый квадратный метр основания

вагона придется подъемная сила в одну тонну. Это в пять раз больше, чем необходимо для легких пассажирских вагонов. Не нужно, конечно, колес и смазки. Тяга поддерживается задним давлением вырывающегося из отверстия вагона воздуха. Работа накачивания тут также довольно умеренна (если вагон имеет хорошую, легко обтекаемую форму птицы или рыбы). Является возможность получать огромные скорости». И дальше: «...моторами накачивается воздух, который распространяется в узкой щели между вагоном и дорогой. Он поднимает поезд на несколько миллиметров и вырывается по краям основания вагона. Последний уже не трется о полотно, а висит на тонком слое воздуха и испытывает только совершенно незначительное воздушное трение, как летящий предмет».

Как известно, несколько лет назад идея Константина Эдуардовича Циолковского о бесколесном транспорте была экспериментально разрешена на больших действующих моделях. В 1958 году московский студент-выпускник Геннадий Туркин защитил диплом, темой которого был проект автомобиля без колес. Туркин сконструировал модель машины, которая могла подниматься над поверхностью земли на мощной струе воздуха и двигаться вперед. Большая модель во всем слушалась своего создателя. Это была большая и трудная победа.

Идея транспорта без колес взволновала инженеров во всех странах, взволновала с опозданием не на один десяток лет! Исследования по сооружению бесколесного транспорта интенсивно ведутся, например, в США. Фирма «Кэртис — Райт корпорейшен» сконструировала автомашину, названную «Эйркар». Первая экспериментальная модель этой машины успешно продвигалась над сушей и водой. Она имела мотор авиационного типа в восемьдесят пять лошадиных сил и компрессор, создававший под машиной воздушную подушку толщиной около десяти сантиметров. Новая модель машины «Эйркар» проектируется в расчете на скорость девяносто пять километров в час. Толщина ее воздушной подушки будет колебаться от пятнадцати до тридцати сантиметров. Проектируется также бесколесный поезд с воздушной подушкой в тридцать-шестьдесят сантиметров и скоростью пятьсот километров в час. Поезд предполагается пустить по бетонному пути (о чем говорил и писал К. Э. Циолковский).

В Англии по проекту инженера Коккерелла сооружена аналогичная машина. Она предназначена главным образом

для путешествий над водой и названа «Ховеркрафт». Первый «Ховеркрафт», построенный фирмой «Соундерс Роу», удачно прошел испытания на воде и на земле. Машина рассчитана на двадцать пассажиров и весит около трех тысяч четырехсот килограммов. На ней стоит двигатель в четыреста тридцать пять лошадиных сил и осевой вентилятор с четырьмя лопатками. «Ховеркрафт» передвигался на воздушной подушке на расстоянии тридцати восьми сантиметров от поверхности земли со скоростью сорок — сорок пять километров в час. За сто двадцать пять минут «Ховеркрафт» преодолел пролив Ла-Манш — прибыл из Кале в Дувр. В Англии ставится даже вопрос о замене колес самолета устройством, приспособленным для получения воздушной подушки.

Опыты подобного рода ведутся и в других странах. В Швейцарии заканчивается подготовка аппарата инженера Вейланда к испытаниям на Цюрихском озере. Конструкция машины близка к устройству «Ховеркрафта». В Канаде также подготавливается к испытаниям автомобиль без колес, сконструированный одной авиационной компанией.

Наконец, можно рассказать о применении «эффекта Циолковского»... в медицине. Институт ортопедии Лондонского университета начал «подвешивать» больных с тяжелыми ожогами над койкой. Воздушная подушка образуется при нагнетании двух тысяч кубических футов воздуха в минуту и поддерживает больного в висячем положении. Чтобы не простудить больного, воздух подается слегка нагретым.

В сентябре 1962 года мне довелось увидеть действующую модель советского вездехода на воздушной подушке. Эта красивая модель демонстрируется на Выставке достижений народного хозяйства СССР. Говоря откровенно, зрелище это доставило мне большое удовлетворение. Я вспомнил наши первые опыты. Прошло тридцать восемь лет — и вот я вижу воплощенную в металл мысль Циолковского! Радостно это! Но все-таки немного грустно: машину вполне можно было построить если не в двадцатых, то в тридцатых годах...

Вот как писала «Правда» об испытаниях судна на воздушной подушке:

«Гул моторов становится все сильнее, и вот люди, окружившие испытательный стенд, видят: многотонное судно плавно поднимается в воздух и легко парит над железобетонной площадкой... Через несколько дней оно выйдет на

речной простор. Ему будут нипочем перекаты и мели. Опираясь на поток нагнетаемого под днище воздуха, судно легко преодолеет эти препятствия и помчится со скоростью 55—60 километров в час... Два мощных вентилятора отрывают судно от воды и как бы ставят его на воздушную подушку толщиной 50—100 миллиметров. Расположенный на корме авиационный мотор сообщает ему нужную скорость. Обслуживать парящий корабль будут два человека. Им поможет система дистанционного управления двигателями, механизмами и устройствами».

«Эффект Циолковского» — одна из замечательных вех на долгом пути размышлений и предвидений этого замечательного русского человека.

УДИВИТЕЛЬНАЯ ЛАБОРАТОРИЯ

Владимира Леонидовича Дурова я заочно знал еще с детства, когда он выступал со своими дрессированными зверями в Москве и в других городах Европы. Но только в конце 1923 года мой хороший знакомый, инженер Бернард Бернардович Кажинский, познакомил меня с В. Л. Дуровым. Между Владимиром Леонидовичем и мною с первых же дней установилась большая человеческая дружба, которая не прекращалась до последних дней его жизни. С тех пор я стал постоянным гостем семьи Дуровых, принимал активное участие во всех интереснейших исследованиях, проводившихся в Практической лаборатории по зоопсихологии, основанной Наркомпросом для углубления и расширения замечательнейших работ В. Л. Дурова.

Ученый совет Лаборатории, бывший в ведении Главного управления научными учреждениями (Главнауки) Народного комиссариата по просвещению, состоял из следующих лиц: председателя — Владимира Леонидовича Дурова, заместителя председателя — академика Академии наук Украинской ССР, профессора физиологии Сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева Александра Васильевича Леонтовича, профессора зоологии Московского государственного университета Григория Александровича Кожевникова, инженера Бернарда Бернардовича Кажинского, ученого секретаря Исаака Ароновича Льва и меня. На собраниях Ученого совета часто присутствовали жена Владимира Леонидовича — Анна Игнатьевна и их

дочь — Анна Владимировна, с 1923 года — жена народного артиста СССР Прова Михайловича Садовского.

Ученый совет собирался, как правило, один или два раза в неделю в «Уголке Дурова» на Старой Божедомке, ныне улице Дурова, в. доме №4. В бывшем особняке Дуровых лестница на второй этаж по обеим сторонам была украшена скульптурными работами. Тут вы могли увидеть доисторических животных: бронтозавров, ихтиозавров, динозавров и т. д. Пол вестибюля был выложен плитками с приветливым словом «vale»^¹ посередине.

Собирались обычно наверху, слева, в большой светлой комнате о пяти окнах, где на стенах висели пейзажи кисти самого Владимира Леонидовича, затем подлинник — большая картина кисти художника Пукирева «Неравный брак»^², где в двух клетках жили африканские попугаи, и стоял концертный рояль, на котором я неоднократно играл. Эта комната была жилой комнатой Дуровых, но она же служила местом научных заседаний Лаборатории. За большим столом свободно помещались до 25 человек, что и случалось нередко по торжественным дням, при интересных сообщениях или «пленарных» заседаниях. К своим обязанностям научные работники и члены Ученого совета относились весьма серьезно. В случае каких-либо ошибок или недоразумений каждый мог рассчитывать на строгую, но дружескую критику.

На Ученом совете его членами делались доклады по различным вопросам естествознания, в основном — по зоопсихологии и влиянии внешней среды на животных. Влияние внешней среды на животных и углубленное изучение этого влияния было, вообще говоря, в то время новым веянием, которым, в частности, я усиленно занимался, начиная со студенческой скамьи. Все эти мои исследования легли в основу космической биологии, космической эпидемиологии и космической микробиологии. В практической лаборатории мною было прочитано несколько докладов по данному вопросу в 1926—1928 годах, зафиксированных в протоколах заседаний.

Все доклады обсуждались членами совета, подвергались критике и поощрению. Наиболее частым докладчи-

ком был Владимир Леонидович Дуров, человек необычайных способностей, талантливый зоопсихолог, друг животных, изумительный фокусник, жонглер, сатирик, музыкант и живописец. Часто его доклады сопровождались очень интересными опытами с животными.

Владимир Леонидович с детства был щедро одарен многочисленными способностями, широтой взглядов и терпимостью. Психологию животных, поведение их и повадки он знал как свои пять пальцев. Животные любили его, слушались, были к нему привязаны и «держались с ним запросто». Они лазили к нему в карманы, зная, что там припасено что-либо вкусное для них, крысы по пять-восемь штук набивались за пазуху его толстовки. Когда он появлялся в своем зверинце, все звери приходили в раж: слониха махала хоботом, медведь плясал, рычал или выл от удовольствия, тысячи звуков неслись со всех сторон.

Небольшого роста, подвижный, общительный, в черной бархатной толстовке — обыденной для него одежды — Дуров производил самое лучшее впечатление.

У меня сохранилась фотография 1926 года, на которой сняты Владимир Леонидович, я и шимпанзе Мимус. Этот экземпляр человекоподобной обезьяны был действительно замечательно сообразительным существом! Во время заседаний Владимир Леонидович показывал, как следует вести наблюдения за сообразительностью Мимуса. Все это заносилось в протоколы И. А. Львом, а позже — В. Л. Блюменау, и по этим протоколам можно было бы составить специальную работу.

Мимус любил пошалить, особенно во время следовавшего за заседанием ужина. Но он старался никогда не делать больно. Любил Мимус и попугать присутствующих. Трудно забыть сцену, когда Мимус носился вокруг стола вслед за профессором Григорием Александровичем Кожевниковым, а тот удирал от него. Мимус явно хотел схватить почтенного зоолога за седую бороду — это было его любимым развлечением — и всегда почему-то именно профессор Кожевников являлся объектом его игры.

— Вот чертов зверь,— восклицал Григорий Александрович Кожевников,— Владимир Леонидович, да уймите же его!

Все громко смеялись, да и трудно было удержаться от смеха при виде этой картины. Владимир Леонидович хватал Мимуса и успокаивал его.

Доклады на Ученом совете Лаборатории благодаря

своему своеобразию и оригинальности привлекали внимание многих ученых и любителей естествознания, которые приезжали их послушать или сами делали смелые и оригинальные сообщения. В Лаборатории поощрялись необыкновенные эксперименты, где главенствовали вольность и в то же время строгость мысли и мнений и где в полной мере пренебрегали научной рутиной и старомодными фасонами научного мышления. Все это было интересно, ново и привлекало многих ученых.

Серия экспериментов была предпринята инженером Бернардом Бернардовичем Кажинским в области изучения «непосредственной» передачи мысли — телепатии. (Этот феномен ныне, кажется, уже не так безапелляционно оспаривается, как в те времена.) В свое время я принимал участие в его изучении в различных московских лабораториях, и еще в 1922 году мог статистически убедиться в его существовании. Однако механизм телепатии остается до сих пор загадочным. Б. Б. Кажинский совместно с В. Л. Дуровым вели весьма любопытные по тому времени эксперименты. Они впервые показали, что металлическая камера, экранирующая электромагнитные волны, экранирует и передачу мысли. Передатчик в данном случае был В. Л. Дуров, а принимал передачу пес по кличке Марс. Эта замечательная собака принимала мысленную передачу Владимира Леонидовича почти без промаха и даже несмотря на то, что часто эта информация была весьма сложной. Я был свидетелем подобных опытов. Академик Владимир Михайлович Бехтерев крайне интересовался ими и частично их описал. Из своих наблюдений Б. Б. Кажинский сделал вывод о том, что мозговая информация осуществляется с помощью электромагнитных волн, о чем он впоследствии рассказал в своей книге «Биологическая радиосвязь» (Киев, 1962 г.).

Уже само существование такой Лаборатории вызывало гнев и презрительные усмешки у определенной части чиновно и бюрократически настроенных ученых. Они негодовали и распространяли о Лаборатории по зоопсихологии нелепые слухи, держась от нее на почтительном расстоянии, чтобы не испачкать свою ложную и дутую репутацию.

На заседания Ученого совета уже в моем присутствии приезжали А. В. Луначарский и Н. А. Семашко, профессора Федор Николаевич Петров и Михаил Петрович Кристи, академик Владимир Михайлович Бехтерев и профессор

Леонид Леонидович Васильев со своим учеником В. П. Подерни, профессора Г. И. Россолимо и Б. К. Гиндце и многие другие ученые.

Бывали здесь и народные артисты СССР Александра Александровна Яблочкина, Пров Михайлович Садовский, Вера Николаевна Пашенная, Евдокия Дмитриевна Турчанинова, Варвара Осиповна Массалитинова и другие известные артисты Малого театра. Но чаще всего собирались мы своим небольшим дружным научным коллективом.

В таком замечательном составе, абсолютно лишенном какой-либо бюрократичности, надменности, начальственности и фразеологии, а также других подобных отвратительных черт, именно в таком неизменно-добропорядочном и доброжелательном виде Лаборатория зоопсихологии благополучно просуществовала с 1920 по 1940 год, то есть почти пятую часть века. Это редчайшее явление должно быть с необходимой почтительностью отмечено в летописях наших научных учреждений. И, конечно, это большая заслуга ее организатора и вдохновителя — Владимира Леонидовича Дурова.

Часто на заседаниях Ученого совета я рассказывал о работах Циолковского. Из Калуги я привозил В. Л. Дурову всегда два привета — от моего отца и Константина Эдуардовича. И не без досады выслушивал Владимир Леонидович мои рассказы о том, какие трудности материального характера приходилось переносить К. Э. Циолковскому и как из-за этих трудностей вяло продвигалось большое научное дело, которому в основном была посвящена жизнь Константина Эдуардовича — теория дирижабля, ракетодинамика и космонавтика.

Немало» разговоров в Лаборатории зоопсихологии было посвящено тому, как помочь замечательному ученому, проживавшему в маленьком домике на окраине Калуги, в его неустанных и непрерывных работах, как облегчить условия быта исследователя... Как все это сделать? Кому написать? С кем переговорить? Я знал, что его работами, кроме членов нашего Ученого совета, интересовались и другие ученые, посещавшие наши заседания, такие, как Ф. Н. Петров, М. П. Кристи и многие другие.

Старейший большевик Федор Николаевич Петров — замечательно милый и отзывчивый человек. Небольшого роста, полный, с темной бородкой, украшенной редкими се-

ребряными нитями, умными и очень добрыми глазами, он всегда всем помогал чем только мог, всегда внимательно выслушивал собеседника или просителя и давал ему задушевные, мудрые советы. Как и всякий человек, всего он сделать не мог, но и то, что он делал, уже было многим, ибо делал он это от чистого сердца. Его появление на заседаниях Ученого совета всегда приветствовали самыми теплыми словами дружбы.

Вообще говоря, работами К. Э. Циолковского интересовались все члены Ученого совета — А. В. Леонтович, Г. А. Кожевников и Б. Б. Кажинский, который состоял в переписке с ним. В Зоологической лаборатории к Константину Эдуардовичу относились с большим интересом и искренней дружбой. Зная о жизни, борьбе за ракету и скромность его «из первых рук», члены Ученого совета установили с калужским «мечтателем» крепкую заочную дружбу. К. Э. Циолковский, в свою очередь, интересовался работами научного коллектива, собравшегося вокруг Владимира Леонидовича Дурова. Интересовали Константина Эдуардовича и мои опыты по влиянию аэроионов отрицательной полярности на экзотических животных и больных, приходивших подышать аэроионами в «аэроионоаспираторий» Зоопсихологической лаборатории. Он все больше убеждался в том, что в долголетающих космических кораблях воздух должен быть ионизирован в отрицательной полярности, и настаивал на том, чтобы я продолжал и углублял свои опыты и занимался только этим вопросом, не отвлекаясь в сторону. И действительно, проблема аэроионизации мало-помалу заняла одно из основных мест среди моих других исследований, которые я не мог выбросить за борт моей деятельности, так как они периодически все же одолевали меня с исключительной настойчивостью. Это были исследования, также не уклонявшиеся от моей «доминанты»,— исследования о «влиянии», как бы об этом сказали в средние века. Идея о некоторых мощных влияниях внешней среды на организм стала излюбленной темой моих размышлений. Иногда эти идеи — идеи космической биологии — приходилось годами вынашивать и раздумывать о них в полном одиночестве. Только самым близким людям я мог открывать их и ждать одобрения или сочувствия. Такими людьми были всего два человека — мой отец Леонид Васильевич и Константин Эдуардович. Владимиру Леонидовичу, которого я очень любил, я не мог, однако, все рассказывать, так как он немедленно оповес-

тил бы «всю Москву» о моих делах. Все, что захватывало его, он немедленно рассказывал всем, ибо считал, что иначе быть не может, что все должны знать об этом. Конечно, эта его самая искренняя откровенность могла принести отрицательные результаты, и это мне, увы, приходилось учитывать... Однако мои дерзкие доклады не вызывали протеста моих коллег по Лаборатории, а, наоборот, глубокую заинтересованность.

Федору Николаевичу Петрову имя К. Э. Циолковского было хорошо известно, да и он сам встречался с Константином Эдуардовичем. Еще в начале двадцатых годов Константин Эдуардович вместе со мной был на приеме у Федора Николаевича в Главнауке и просил о создании ему творческих условий в Калуге для работы над цельнометаллическим дирижаблем и ракетой. Федор Николаевич, будучи человеком образованным — он был врач по профессии — отзывчивым, добрым, понимал законные просьбы К. Э. Циолковского, но многого сделать не мог, ибо некоторые авиационные круги, к которым он обращался за консультацией, нацело отвергали научное и практическое значение работ К. Э. Циолковского. Это обстоятельство создавало неловкость: общественный авторитет Константина Эдуардовича был вне сомнения, но отрицательные отзывы, получаемые от авторитетных специалистов, унижали как самого Циолковского, так и его работы.

Спустя почти сорок лет, в мае 1961 года, мне довелось встретиться с Федором Николаевичем и подробно разговориться с ним о К. Э. Циолковском, которого он хорошо помнил, так же, как помнил и меня. Он заговорил о моей борьбе за аэроионы, которую я вел в двадцатых годах, когда обращался к нему за помощью. Но в то время как с моей проблемой дело было значительно проще (я просил у Главнауки только субсидий для опытов), Константину Эдуардовичу нужны были люди, лаборатория и более крупные капиталовложения. Если в ряде случаев мне мог помочь только телефонный звонок из Главнауки, чтобы сдвинуть мое дело с мертвой точки и предоставить небольшое помещение для лабораторных животных, К. Э. Циолковскому требовалась новая организация, верфь для построения большой модели дирижабля или утверждение новой лаборатории по ракетной технике. Это была его мечта. Решение приходилось откладывать, ожидая лучших времен. Я опять шел к Федору Николаевичу и напоминал о К. Э. Циолковском. Он, спокойный и сдержанный,

сердился на столь медленный темп разрешения этого вопроса и снова принимал меры.

— Вся беда в том, что Циолковский не хочет работать в коллективе. Пока — он одиночка! — говорил мне Федор Николаевич...

Эти слова я, конечно, передавал Константину Эдуардовичу. Они никаким секретом не являлись.

— Неверно,— возражал Циолковский.— Наоборот, я охотно бы работал с небольшой группой помощников, ведь идей у меня целый ворох, но у меня есть причины, заставляющие воздерживаться от коллектива, не приглашенного лично мною, из лиц, абсолютно проверенных. А мне предлагают коллектив... по выбору одного из московских профессоров, того самого, с которым у меня давние счеты... Представьте себе, что из этого получилось бы... Нет, покорнейше благодарю. В такой, с позволения сказать, «помощи» я не нуждаюсь.

Подчинить Константина Эдуардовича чужой воле было не так-то легко, несмотря на присущую ему простоту. Жизненный путь, школа жизни сделали, в конце концов, свое дело — он стал более осмотрительным и в некоторых случаях даже подозрительным. При всех условиях все, что исходило от его «недруга», он тщательно анализировал, дабы не попасться впросак. Прежде чем на что-либо решиться, он долго раздумывал. Это мнение Константина Эдуардовича я сообщил Федору Николаевичу. Тот только руками развел...

— Подумайте сами,— сказал он,— что я при таких обстоятельствах могу сделать! Ведь мы тоже ограничены в средствах. Но выход из положения, в конце концов, приду мать надо!

Федор Николаевич Петров был неизменным шефом моих работ в области аэроионификации. Через соответствующие организации он оказывал возможную материальную помощь моим исследованиям.

Мысль о превращении любого помещения в электрокурорт с достаточным числом отрицательных аэроионов весьма интересовала В. Л. Дурова и академика А. В. Леонто-вича. Было решено принять меры к приобретению электрической аппаратуры для устройства «аэроионоаспиратория» подобного тому, какой уже работал в Арбатской электролечебнице доктора Владимира Александровича Ми-хина. В этом «аэроионоаспиратории» должны были помещаться экзотические животные, в основном обезьяны шим-

панзе и макаки, которые, как известно, плохо переносят наш московский климат и часто погибают от туберкулеза легких.

В 1927 году большая зала в здании Зоопсихологической лаборатории была отремонтирована, к потолку симметрично подвешены две большие электроэффлювиальные люстры с остриями, питавшиеся с помощью металлических шин током высокого напряжения от сильной электростатической машины. На стене крупными буквами было написано: «Аэроионоаспираторий», написано впервые в мире, и Зоопсихологическая лаборатория без преувеличения может гордиться тем, что именно она пришла мне на помощь, в то время как более влиятельные и крупные организации открещивались от этого новшества. Еженедельно измерялось число аэроионов в воздухе. Конечно, эти измерения производились с помощью аспирационного счетчика и носили весьма приближенный характер. Аппаратура приводилась в действие два раза в день, по 20 минут каждый раз, при строгом учете полярности аэроинов.

Сам Владимир Леонидович Дуров под электроэффлювиальными люстрами во время их действия делал разные опыты с животными и уверял, что животные «умнеют» при наличии аэроионов, что условные рефлексы устанавливаются значительно быстрее, чем без аэроионов, что животные здоровеют прямо на глазах. Он считал, что его «аэроионоаспираторий» — одно из чудес современной ветеринарной медицины. Я внимательно следил за подопытными животными и видел подтверждение основной мысли — аэроионы отрицательной полярности благоприятно действуют на животных. Известный ветеринарный врач Тоболкин также не раз мог убедиться в благотворном действии аэроионов на больных животных. Его записи историй болезни долгое время хранились в моем архиве.

Целая эпоха моей жизни была связана с Лабораторией зоопсихологии. В самом деле, с 1924 по 1931 год, то есть почти семь лет, я состоял старшим научным сотрудником и членом Ученого совета лаборатории, представлял ей доклады и производил немало опытов и наблюдений над животными совместно с А. В. Леонтовичем и Г. А. Кожевниковым — вдумчивыми и умными биологами. Близкое знакомство и дружба с ними, их исключительное внимание к моим исследованиям и собственные многочис-

ленные наблюдения в лаборатории привели к энергичной защите этих работ. Академик Александр Васильевич Леонтович, после долгих размышлений, решил поставить вопрос об этих работах перед научным мнением мировой общественности.

Этот вынужденный шаг был продиктован необходимостью, ибо большая научная проблема не получала должной поддержки. Молчать было нельзя! Наука стояла на пороге больших открытий и требовала к себе внимания. Мнение мировых авторитетов могло сыграть немалую роль.

Александр Васильевич Леонтович написал несколько писем об этих работах заграничным ученым, в частности — Фритьофу Нансену, знаменитому физиологу Шарлю Рише, не менее знаменитому Арсену д'Арсонвалю и другим крупнейшим ученым, указывая на необходимость рассмотрения работ в области аэроионизации и космической биологии. Это было в 1926 и 1927 годах, когда я уже постепенно терял всякую надежду на получение возможности более продуктивной и глубокой научно-исследовательской работы, ибо, конечно, исследования, проводимые в Зоопсихологической лаборатории и в лечебнице В. А. Михина, не могли меня удовлетворять. Перед моими глазами уже ясно вырисовывались контуры обширных исследовательских работ в области биофизики, электрофизиологии и космической биологии. Далее ждать было безрассудно и даже преступно.

Не менее активно меня поддерживал профессор Григорий Александрович Кожевников. Он несколько раз ездил в Наркомпрос РСФСР, лично выступал в комиссии по заграничным командировкам, настаивая на том, чтобы я мог получить командировку в Париж и Нью-Йорк, где меня ждали, чтобы я имел возможность прочесть курс лекций. Уже несколько академиков и видных профессоров Франции вступили со мной в научную переписку. Они выдвигали мою кандидатуру в почетные академики Парижской академии наук в качестве почетного профессора. В США среди ученых тоже нашлись сторонники моих работ, и немало приглашений поступало в мой адрес.

Работа в Практической лаборатории зоопсихологии оставляла много времени для теоретических и экспериментальных работ в других местах и по близким проблемам электробиологии, что имело большое значение в ходе и эволюции моих научных идей. Это было большое преиму-

щество для исследователя! Размышлять над волнующей задачей — это самое важное, самое главное в научной работе. Затем уже идет выработка методики исследования и обрисовываются контуры самого исследования. Но в начале всякого научного открытия идет упорная работа мысли. После того как появилась или даже молниеносно мелькнула та или иная идея, ученый приступает к ее «материализации». Он рассматривает ее и так и сяк, направляет на нее оружие своего научного арсенала, своей эрудиции и приходит к тем или иным выводам.

Имея много свободного времени, зарабатывая не только в Лаборатории, но и научно-популярными статьями, я мог посвятить себя изучению некоторых биофизических вопросов, которые считал весьма важными для будущей науки.

Я также имел возможность заниматься исследованиями в области медицинской статистики. На этой почве я подружился с нашими видными статистиками: Е. Е. Слудским и С. П. Бобровым. Я изучил математическую статистику, которая впоследствии весьма пригодилась при работе с цифровыми данными, полученными в опытах с аэроионами. А в те годы (1927—1929) я опубликовал ряд работ по космической медицине, вышедших под редакцией Народного комиссара здравоохранения профессора Н. А. Семашко. Все эти обширные работы дали мне возможность вскрыть ряд чрезвычайно важных закономерностей, которые только в настоящее время, то есть спустя тридцать лет, начинают получать подтверждение в ряде работ других исследователей, как у нас, так и за рубежом.

Мой доклад «Влияние ионизированного воздуха на моторную и половую деятельность животных», установивший факт влияния аэроионов на функциональное состояние нервной системы и прочтенный мною 19 и 26 марта 1926 года на заседании Ученого совета Лаборатории зоопсихологии, был помимо моей воли и без моего ведома распространен корреспондентами во многих странах Европы и Америки.

В Италии в 1927 году уже появились первые печатные отклики на эти исследования.

Французская медицина одна из первых заинтересовалась этими исследованиями. В 1929 году в 70-м томе капитального издания была помещена моя работа по тому же вопросу, и затем она вышла отдельным изданием в на-

учном издательстве во Франции. В том же году мои ученые друзья — профессор Рафаэль Дюбуа, основоположник учения биолюминесценции, и профессор-медик Жюль Реньо способствовали избранию меня в число членов Тулонской Академии наук.

У меня завязалась многолетняя дружеская переписка с этими учеными. Рафаэль Дюбуа живо интересовался биоэлектрическими явлениями в поисках механизма явлений биолюминесценции, природу которых он интуитивно считал электрической. По тому времени эта точка зрения была, безусловно, передовой, хотя у него не было никаких экспериментальных доказательств ее верности. Только через четверть века данная точка зрения была подтверждена теорией возбужденных молекул и экспериментально — с помощью чувствительных фотоэлектронных умножителей, работающих в режиме счетчиков квантов света.

Ученые США также уже давно интересовались работами по изучению биологического действия отрицательных аэроионов. Колумбийский университет в Нью-Йорке еще в 1929 году одним из первых откликнулся на эти работы и пригласил меня прочесть курс биофизики.

В июне 1930 года крупнейшая медицинская ассоциация США командировала в СССР своего представителя Катрин Андерсон-Арчер для подробного ознакомления с нашими работами. Как официальное лицо, снабженное полномочиями, американка явилась однажды в летний день ко мне и попросила показать ей «мои лаборатории». Мы отправились в лечебницу доктора В. А. Михина, где ей была продемонстрирована действующая установка для лечения больных, и затем — в Лабораторию зоопсихологии, где ей был продемонстрирован первый в мире «аэроионоаспираторий» для экзотических животных. Семья Дуровых очень любезно приветствовала К. Андерсон-Арчер и пригласила ее на обед.

Материалы опытов и истории болезни, представленные ветеринарным врачом Тоболкиным, произвели на нее большое впечатление.

Вернувшись в Нью-Йорк, К. Андерсон-Арчер сделала доклад также и в Институте по изучению туберкулеза им.Трюдо, в результате чего два виднейших специалиста из США 3 октября того же года направили Председателю Совета Народных Комиссаров СССР и Председателю Всесоюзного общества культурной связи с заграницей, кото-

рым в то время был Федор Николаевич Петров, письмо с любезным приглашением меня в Соединенные Штаты Америки для прочтения цикла лекций, сроком на 8 месяцев.

Когда К. Э. Циолковский узнал об этих приглашениях, то воскликнул:

— Браво, Александр Леонидович, теперь весь мир знает о ваших работах, и перестраховщики не смогут заглушить ваш голос, как бы они того ни хотели! Конечно, они будут еще стараться это сделать, но «что написано пером, того не вырубишь топором». Печатные строки сохранят и донесут до нелицеприятных людей ваши работы, отклики на них и мнение современников об их значении. Ваши работы получают не только общее признание, но также и признание вашего бесспорного приоритета в области аэроионификации. Теперь остается ввести эту проблему в широкую практику нашей Родины. Я думаю, что это так и случится в самое ближайшее время.

Однако еще приходилось бороться!

Уже в августе того же 1930 года из Англии ко мне поступили десятки писем от врачей-фтизиатров и физиотерапевтов с разного рода вопросами, а Великобританская ассоциация по изготовлению медицинской аппаратуры (Лондон) сделала мне предложение о продаже им патента на изобретение, на что я ответил категорическим отказом.

Немедленно же я обратился с официальным письмом в наше правительство с заявлением, что передаю свое изобретение в полное распоряжение правительства СССР.

Автору этой книги хотелось бы сказать, что его работы, их повторения и отзывы об этих работах появились в печати как раз вовремя, а именно в периоды 1927— 1930 годов, когда еще никто не мог представить убедительных экспериментальных доказательств о физиологическом и целебном действии аэроионов отрицательной полярности, а у меня за истекшее десятилетие был готов ряд законченных экспериментальных исследований, ясно показывающих удивительное биологическое и целебное значение аэроионов.

Небольшое учреждение — Практическая лаборатория зоопсихологии Главнауки Наркомпроса, благодаря исключительному вниманию к моим работам, дружеской поддержке и доброжелательству, дала возможность, в допол-

нение к предыдущим опытам, по-настоящему всесторонне, теоретически и экспериментально, исследовать биологическое и физиологическое действие аэроионов на организм животных и таким образом принести в дар Советскому государству одно из весьма значительных открытий гуманного характера — метод борьбы за здоровье человека, способ защиты его жизни.

ЦИОЛКОВСКИЙ И АМУНДСЕН

Многие теперь, в эпоху реактивных самолетов и космических кораблей, думают, что говорить о практическом значении дирижабля — просто смешно. Но даже и в наши дни все же слышатся голоса в пользу дирижабля, как удобного способа перевозки громоздких вещей в неразобранном виде: машин, деталей мостов и частей гидроэлектростанций, станин, частей домов. Утверждают, что дирижабль может покрыть тысячи километров, доставляя указанные предметы по прямой, пролетая над лесами и реками, необитаемыми местами, озерами и морями. Невоспламеняемость дирижабля, наполненного инертным газом, делает его полезным помощником больших строек и машиностроительных предприятий.

Так, после долгих лет забвения опять заговорили о дирижабле, как о необходимом аппарате транспортировки больших предметов.

Константин Эдуардович Циолковский десятки лет посвятил изучению дирижабля, построенного из тонкого волнистого металла. Это была его юношеская любовь, которую он пронес через всю жизнь и которой он отдал много сил. В некоторые этапы жизни он был больше предан дирижаблю, чем ракете, с которой связывалось его философское мировоззрение. Дирижабль был для него более прозаическим, более примитивным объектом исследования, чем космическая ракета, и тем не менее он видел в дирижабле большую техническую будущность. Не десятки, а, наверно, сотни раз мы говорили с ним об этом за двадцатилетний период нашего знакомства. Вспомним, что в 1931 году одну из своих статей о дирижабле Константин Эдуардович озаглавил «Дирижабль — основа воздушного транспорта».

Многие специалисты уже в те времена и позднее счи-

тали, что с дирижаблем покончено после «графа Цеппелина», «Италии» и других аппаратов легче воздуха, завершивших свое существование катастрофически. Но верно ли это? Опять, уже в шестидесятых годах XX столетия, настойчиво ставится вопрос о практической полезности дирижабля и особенно дирижабля металлического, из волнистого, гофрированного легкого металла. Снова поднимаются голоса за подробную разработку вопроса о дирижабле К. Э. Циолковского, десятки инженеров работают в этой области, подготавливая решительное слово в мирном транспортном деле.

Я не предполагал, что спустя много лет мне придется писать по тому же вопросу, о котором я писал тогда — в те времена...

Весной 1926 года по Москве, а затем и по Калуге распространились слухи о том, что знаменитый полярный путешественник и поистине несравненный по своему благородству человек Руал Амундсен написал письмо Константину Эдуардовичу и просил его совета о том, как ему строить дирижабль — обычный надувной, по типу Цеппелина, или — металлический, гофрированный — системы, разработанной К. Э. Циолковским. Слух упорно передавался из уст в уста (дескать, каков наш соотечественник Циолковский), но мои попытки узнать, откуда шел этот слух, были некоторое время неосуществимы. Однако несколько позже я узнал о том, что письмо Руала Амундсена на имя К. Э. Циолковского существовало в действительности. Не зная калужского адреса Константина Эдуардовича, Амундсен направил письмо в Ленинград в Академию наук, где это письмо каким-то образом затерялось, не дойдя до Циолковского. На повторный запрос Амундсена ему, по-видимому, был дан ответ, что металлический гофрированный дирижабль еще не вполне разработан. После такого ответа больше запросов от Амундсена, очевидно, не было.

Обидно, что письма пропали и не дошли до адресата, но знали о них многие. Именно потому интересовались этим случаем в редакции газеты «Правда» и в редакции журнала «Огонек». Наконец, телеграмма управляющего делами Совнаркома РСФСР Н. П. Горбунова на имя К. Э. Циолковского с просьбой приехать на совещание в Москву по вопросам трансарктического воздухоплавания была связана с тем же делом — металлическим гофрированным дирижаблем.

В один прекрасный весенний день 1926 года меня срочным письмом пригласили в редакцию журнала «Огонек» к Леониду Рябинину (в те годы я состоял как бы научным «консультантом» редакции и помещал под разными псевдонимами статьи на страницах «Огонька».) После извинений за беспокойство, Рябинин задал мне следующий вопрос прямо в упор:

— Что думает Циолковский о металлическом дирижабле для трансарктических перелетов и, в частности, для экспедиции Амундсена?

— Точно не знаю,— ответил я.

— Как так! Ведь вы же «представитель» Циолковского и должны быть в курсе дела.

— Ваше предположение не точно. Циолковский как частное лицо не имеет представителей, но есть люди, которые так или иначе помогают ему.

— Понятно. Но вы же в курсе дел?

— По-видимому.

— Хорошо. Я могу рассказать вам нечто новое и важное: до нас дошли сведения, что Циолковский переписывается с Амундсеном и хочет, чтобы его металлический дирижабль был построен за границей.

— Это неверно,— воскликнул я.— Никогда Константин Эдуардович не собирался и не собирается строить свой дирижабль за границей. Это какое-то недоразумение.

— Странно,— сказал Рябинин.— Очень странно... А нам предлагают статью по этому поводу и обвиняют Циолковского в непатриотичности.

— Статья с таким содержанием является сущим вздором. Я просил бы редакцию более подробно разобраться в этом вопросе.

— Да — это верно: мы так и поступим. Большое спасибо за консультацию.

На этом кончился наш разговор. Надо отдать должное редакции журнала «Огонек» — она встала на защиту Константина Эдуардовича.

В это же время в газете «Правда» появилась статья «Постройка дирижабля Циолковского»:

«Из Ленинграда (по телефону от нашего корреспондента).

Авиахим взял на себя техническое осуществление проекта металлического дирижабля, разработанного известным русским изобретателем Циолковским. Незадолго до

своего перелета через полярную область Амундсен запросил Циолковского о возможности применения его усовершенствования к дирижаблю «Норвегия». Благодаря покрытию оболочки дирижабля Циолковского особым металлическим составом исключается возможность истечения газа».

Эту статью я немедленно отправил Константину Эдуардовичу с сопроводительным письмом:

«16 апреля 1926 года. Глубокоуважаемый Константин Эдуардович! От имени редакции журнала «Огонек» обращаюсь к вам с нижеследующей просьбой: не можете ли Вы дать статью для названного журнала с описанием Ваших переговоров с Амундсеном, касающихся применения Вашего дирижабля к полету норвежского исследователя на Северный полюс. Сообщение об этом появилось в газете «Правда» от 16 апреля с. г. Очень меня обяжете ответом.

Примите уверения в совершенном почтении. А. Чижевский».

На что Константин Эдуардович мне ответил:

«Глубокоуважаемый Александр Леонидович, письмо и запросы Амундсена, если и были,— до меня не дошли, о чем я писал и «Огоньку». Не отвечал Вам тотчас, потому что был в отъезде. За три №№ Огонька благодарю. Ваш К. Циолковский».

Конечно, о моем разговоре в «Огоньке» я Константину Эдуардовичу ничего не говорил, чтобы зря не травмировать старого человека. Вполне естественно, что К. Э. Циолковскому было бы очень интересно ознакомиться с этими письмами и с желанием Амундсена посоветоваться с ним, как с крупнейшим специалистом воздухоплавания.

Когда Константин Эдуардович посетил меня в Москве, мы долго беседовали с ним об Амундсене и его письмах к Константину Эдуардовичу. Я рассказал ему также, что в почтовый ящик, висевший на двери моей московской квартиры, кто-то опустил любопытную вырезку из отечественной газеты, не указав ни названия ее, ни времени публикации, ни номера. Кто опустил эту вырезку, так я и не узнал. В этой вырезке сообщалось о том, что, на основании зарубежных данных, Руал Амундсен намерен вступить с К. Э. Циолковским в переписку о преимуществах металлического дирижабля по сравнению с надувным или даже приехать в СССР для обсуждения этого вопроса лично с К. Э. Циолковским.

Осведомленность зарубежных журналистов была весьма похвальной. Было очень трогательно также, что кто-то считал меня участником этого дела, впрочем, Константина Эдуардовича видели в том доме, где я тогда жил, по Тверскому бульвару, видели не раз и многие знали, что он посещает меня при каждом своем приезде в Москву.

Эту газетную вырезку я показал Константину Эдуардовичу, и он много потешался над осведомленностью репортеров, выдавших «тайну» существования писем Амундсена.

Я спросил Константина Эдуардовича о том, что он решил посоветовать Амундсену по вопросу о дирижабле.

— Боже избави,— воскликнул он,— никаких советов Амундсену я давать не буду и не могу! Что вы, Александр Леонидович! Я ничего советовать не могу, так как точно ничего не знаю. Поймите меня — ведь я только теоретик: никто не помог мне стать практиком, экспериментатором. Совет же теоретика почти равен нулю, ибо эксперимент может его положить на обе лопатки!

— Так-то оно так,— возразил я, — но все же: раз он, Амундсен, обращается к вам, надо что-либо ответить, хотя вы и не получили его письма, но ведь вы знаете о волнующих его вопросах.

— Нет, Александр Леонидович, я уже думал об этом. Вмешиваться в это дело мне нельзя. Надо еще экспериментировать с металлическим дирижаблем, а уж после этого рекомендовать его для исторических маршрутов.

Так закончилась тогда эта эпопея. Поволновала умы некоторых людей и — заглохла. Одиннадцатого мая 1926 года дирижабль «Норге» из Шпицбергена под командой инженера Нобиле с Амундсеном на борту отправился в свое историческое путешествие к Северному полюсу. Это был обычный надувной дирижабль, приобретенный в Италии. «Норге» пролетел над Италией, Германией и СССР, остановился под Ленинградом и проследовал к Шпицбергену, куда и прибыл 7 мая. 12 мая дирижабль достиг полюса, на который были сброшены три флага: норвежский, итальянский и американский и пакет с грамотой на пергаменте. После этого дирижабль полетел к берегам Америки и благополучно достиг селения Теллер.

Полет Нобиле с Амундсеном на Северный полюс взвол-

новал общественное мнение человечества. О нем много писали и говорили. Говорили также и о Константине Эдуардовиче. Его письмо лежало у меня на столе, когда совершался знаменитый перелет Амундсена. А рядом лежала книга Амундсена «Завоевание Южного полюса». Некоторые специалисты задавали вопрос: почему гофрированный металлический дирижабль Циолковского не построен до сих пор? Никто не мог дать удовлетворительного ответа на этот вопрос.

Свое решение написать обо всем мне известном по этому поводу я привел в исполнение несколько позже, а об остальном пишу теперь.

Я написал две решительные статьи, которые были опубликованы в журнале «Экран» — «В три дня из СССР в Америку» и в журнале «Красная нива» — «Авиация будущего». Обе статьи вышли в 1927 году под псевдонимом.

В журнале «Экран» я написал: «...В этом отношении наиболее мощными и выносливыми являются дирижабли с металлической оболочкой, из которых на первое место следует поставить замечательный дирижабль, над разработкой коего уже в течение многих лет трудится наш ученый и изобретатель К. Э. Циолковский. Это обстоятельство было своевременно учтено Амундсеном, который уже в прошлом году обратился к К. Э. Циолковскому, как о том сообщала иностранная и советская пресса».

«Особенную остроту,— писал я далее,— приобретает вопрос для СССР в связи с проектом реорганизации мировых торговых путей, предложенных Амундсеном. Если дирижабль Циолковского, как это, очевидно, и думает Амундсен, удовлетворяет в какой-то мере всем требованиям трансарктического перелета, тогда наш Союз Республик приобретает возможность выступить во главе новой эры мировой торговли, сократив! расходы по перевозке товаров до минимума и время перелета СССР — США до 3— 4 дней.

Таковы заманчивые перспективы, открывающиеся благодаря трудам Амундсена и Циолковского».

В статье «Авиация будущего» я писал о том, что «приоритет этой замечательной идеи принадлежит, несомненно, русской науке».

«ЧЕЛОВЕЧЕСТВО НЕ ОСТАНЕТСЯ ВЕЧНО НА ЗЕМЛЕ...»

Я вспоминаю о том, что за долгие годы нашей дружбы Константин Эдуардович многие дни и вечера посвящал теме земного катаклизма. Говорил убежденно, уверенно, исторически оправданно, строил разные теории, делал расчеты. Эта тема занимала его воображение не потому, что она, вообще говоря, была научна и интересна, но также и потому, что он считал, что изобретенный им ракетный космический корабль послужит тому будущему человечеству, которому придется улететь с буйной, клокочущей или умирающей Земли и искать себе прибежище в отдаленных местах космоса.

Циолковский считал, что разум человека — это сильнейший фактор Вселенной, более мощный, чем моря и океаны, Солнце и даже все возможные катаклизмы. Во всей Вселенной нет ничего более могущественного, чем ум человека или ему подобного существа, если таковое существо вообще возможно где-либо в других галактиках. Стоило только послушать его слова о том, что такое разум, как невольно являлась мысль о неизмеримом могуществе человека, о непрерывном росте и совершенствовании этого необычайного могущества. И трудно было вообразить, чтобы этот всеобъемлющий механизм природы — разум — спасовал перед земным катаклизмом и не вышел бы на дорогу более значительного развития — космического.

Эта тема служила нам для многократных, постоянно повторяющихся разговоров, к которым Константин Эдуардович склонялся с неизменным увлечением и затаенным удовольствием. Эта тема была его слабым местом, тем более что об этом ему не часто удавалось разговаривать.

В свое время К. Э. Циолковский широко развивал мысль, что «человечество не останется вечно на Земле, но, в погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство». Данную мысль мы находим во многих его письмах и в ряде сочинений.

«...Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от солнца к солнцу по мере их погасания. Через многие дециллионы

лет мы, может быть, будем жить у солнца, которое еще теперь не возгорелось, а существует лишь в зачатке»,— писал К. Э. Циолковский в 1911 году.

Однако причины, которые будут понуждать людей к необходимости покорения околосолнечного пространства и более удаленных пространств нашей галактики или даже других галактик, оставались для читателей далеко не раскрытыми. Об этих причинах печатно он высказывался сравнительно мало, но зато часто и много говорил о них. По-видимому, добрая мера хорошего вкуса не позволяли ему светозарную картину космического полета, при полном расцвете разума, сопрягать с какой-либо трагедией, которая, по его мнению, должна будет разыграться с человечеством при том или ином неизбежном для Земли катаклизме.

— Когда это случится, сказать трудно, но я думаю, что когда-нибудь случится обязательно. И, конечно, не неожиданно, а постепенно! Вот тут-то космические кораб ли и сыграют главную роль.

Общеземная катастрофа, по его мнению, произойдет не сразу. Уже за многие тысячи лет человек будет предуведомлен о том, что его ждет и что надо готовиться к «бегству в космос». Большая плотность населения земного шара, связанная с прогрессом медицины, отсутствием повальных эпидемий, объединение всех наций, обусловленное переходом всего человечества к высшим формам социального строя, все великие усовершенствования, доступные науке и технике, не остановят прогрессивного размножения человеческого рода. Тогда на Земле человеку станет тесно и пора будет думать о переселении на другие Земли. Это — во-первых.

Во-вторых, полагал Константин Эдуардович, охлаждение Солнца, уменьшение притекающей от него к Земле лучистой энергий, охлаждение Земли, возможные катаклизмы, связанные с неизвестным нам в настоящее время ходом планетарных процессов, также должны будут лечь в основу устремлений человека в глубины космоса.

— Я не думаю,— продолжал он,— что в пределах Солнечной системы могут быть отысканы подходящие почвы и все прочие условия для продолжения и дальнейшего усовершенствования человеческого рода. Но ясно лишь одно. Надо начинать готовиться к этому за тысячелетия. Что касается планетарных путешествий, полетов внутри нашей планетной системы, полетов на Луну, Марс или Вене-

ру, то я более чем уверен, что это произойдет в ближайшие сто лет. Люди воспользуются моими работами по теории движения ракеты.

Космические идеи, которые в конечном счете являлись основным двигателем всего творчества Константина Эдуардовича, говорят о величайшей воле к жизни, заложенной в нем. Это — воля к победе человеческого разума над стихийными силами природы, воля, основанная на твердом знании, в ее осуществлении — покорения безграничных сил, пространств и времен Вселенной. Так она жила и бурлила в уме и сердце калужского мечтателя, предвосхитившего за многие тысячелетия интегральную волю всего будущего человечества в целом — жить и во что бы то ни стало обсеменить разумом весь видимый и невидимый космос.

Как он сам, так и его последователи придерживаются объективной, разумной, материалистической точки зрения. В наше время никто и ничто не гонит людей с поверхности земного шара. Геологи и геофизики, астрофизики и космологи не видят ничего устрашающего для человечества в недрах Земли и в ее окрестностях, что могло бы привести к неожиданному катаклизму. Астрономы не усматривают в космических просторах никаких угрожающих Земле комет, болидов или других тел. В этом смысле космос спокоен и в нем неуклонно и непрерывно развиваются те же явления, которые имели место тысячи и сотни тысяч лет назад. Так же, как в те отдаленные времена, вспыхивают и гаснут так называемые Нуова, желтеют белые карликовые звезды, желтые превращаются в красные и незаметно для наших глаз гаснут.

Материя космоса находится в постоянном кругообороте, одни тела умирают, другие — рождаются. В целом же космос представляется юным, как будто бы не было этих миллиардов! лет, время как бы утрачивается. Энергия превращается в материю и наоборот. Нет оснований предполагать, что суммарное количество материи уменьшается и она частично превращается в необратимый вид энергии, то есть космос идет по направлению к тепловой смерти и энтропии. Эту оптимистическую точку зрения всегда отстаивал К. Э. Циолковский, хотя в те годы учение Карно-Клазиуса-Томсона о тепловой кончине мира с какой-то мрачной настойчивостью владело умами многих физиков. Но Константин Эдуардович говорил: это вздор. Космос всегда был и навсегда останется юным. В нем ничто не

разрушается без того, чтобы снова не возникнуть. Это оптимистическое мировоззрение давало ему возможность мечтать о далеком будущем человека, как о венце творения, которому предстоит завоевать весь мир, победить время и пространство и расселиться с Земли в самые далекие уголки Вселенной. Грандиозность этого поразительного космогонического учения стала очевидна только в наше время, благодаря великим успехам естествознания, благодаря единому строю ряда наук о космосе.

Циолковский, вопреки учению об энтропии и вопреки многим его последователям, уверенно развивал свои идеи о вечной юности мира и о космических полетах будущего человека и неизменно совершенствовал свои оригинальные изобретения, за которыми современная наука закрепила его имя и которые вывели нашу страну на ведущее место среди прочих стран в области ракетодинамики и космонавтики.

А ведь много лет назад калужский мечтатель утверждал, что человек полетит в космос на ракете. Конечно, это будет русская ракета и, конечно, полетит на ней русский человек... да, да, именно русский человек — богатырь, отважный, смелый, храбрый, первый звездоплаватель. Русские ученые и инженеры построят мощный космический корабль, а русский богатырь выведет его навстречу космосу, откроет людям путь в космос.

— Это было бы великое завершение моих мечтаний и моих расчетов,— говорил он.— Какой это будет счастливый день для нашей науки, когда наши люди поднимут ракетный корабль навстречу звездам! День этот станут считать первым днем космической эры в жизни всего человечества... Этот день и имя первого человека, поднявшегося в космос, войдут в историю человечества. Это — бессмертие...

Дальнейшее развитие физики, по мнению К. Э. Циолковского, значительно изменит наши представления о пространстве и времени и научит, как следует «сокращать» это пространство и время, и тогда космические путешествия не станут для людей чем-то фантастическим, нереальным. Дальнейшее совершенствование идей должно будет привести к неожиданным результатам, и тогда окажется, что пространство и время будут управляемы, подобно другим явлениям природы, которые в наши дни уже подчинены воле человека.

Я любил слушать эти рассуждения Константина Эдуар-

довича, которые он развивал в наших беседах, иногда сбиваясь с пути, а иногда высказывая такие смелые мысли, которые мне тогда представлялись фантастическими. Некоторые из этих мыслей были записаны тогда в моем научном дневнике. Теперь я могу сказать лишь одно: физика последних лет и особенно квантовая физика, теория полей и новые представления о гравитации, времени и пространстве идут по пути, в известной мере интуитивно предвиденном Константином Эдуардовичем.

Я вспоминаю еще один из вечеров, проведенных мною в светелке у Константина Эдуардовича за рассуждениями и вычислениями, которые, если бы их вынести в прессу, могли бы в те времена дать их авторам либо широкую известность прорицателей, либо привести в сумасшедший дом.

Вечер был посвящен разговорам о необыкновенном, которые так любил Константин Эдуардович, о не вполне ясном, не вполне доказанном и лежащем на границе познаваемого и непознанного. За несколько дней до этого я принес ему известную книгу Николая Александровича Морозова «Периодические системы строения вещества», изданную в Петербурге в 1907 году. Книга была написана в Шлиссельбургской крепости в 90-х годах прошлого века.

Константин Эдуардович сказал:

— Весьма удивительное предвидение заложено в книге Николая Александровича... Если же считать, что книга создавалась в 80-х и 90-х годах прошлого столетия, то предвидение это просто потрясающее — он верно нащупал основные факты атомной физики. Надо только уметь вчитываться и видеть нечто между строк. Он, очевидно, увидел, чем все это грозит человечеству, испугался атомного чудовища и... остановился. Он отложил развитие этой нечеловеческой идеи превращения материи в энергию. Но ему на смену явился Петр Николаевич Лебедев. Великий русский физик получил тоже нечто потрясающее. Он экспериментально доказал зависимость между энергией света и массой. Менее шага оставалось до вывода... Но Лебедев тут остановился и дальше не пошел, ибо понял, что страшно вкладывать рычаг мироздания в руки слабого человека.

Затем та же идея об эквивалентности энергии и материи разрабатывалась Полем Ланжевеном. В лекциях 1903—1904 годов, исходя из идей своих предшественников, он четко сформулировал величину «полной энергии» мас-

сы. Причем, как и у предшественников, у него получилась чудовищная величина энергии. И что же заставило его тоже остановиться на половине пути. Что именно? Никто этого не знает.

— Но тайные механизмы энергии не долго оставались тайными,— ответил я.— Они стали явными, но все боялись их. Простая арифметика говорила о том, что внутри материи заключены безумные силы. Энергия одного грамма вещества оказалась равной массе (в граммах) умноженной на квадрат скорости света.

Константин Эдуардович внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Вот вам и конец!

— Какой конец? — естественно спросил я.

— Конец света!

— Как так? Почему конец света? Откуда? Разве физики намекают на это? Ведь об этом они не говорят. Это ваш вывод, Константин Эдуардович?

— Конец света,— задумчиво сказал Константин Эдуардович,— это древняя мысль. Человечество всегда предчувствовало конец света, хотя и по-разному понимало это страшное явление. Теперь к этому вопросу можно подойти с современных позиций. Искусственный конец Земли можно предупредить. Как только физики разложат атом, все мы предстанем перед решением страшного вопроса: быть или не быть? Если Шекспир вложил этот вопрос в уста Гамлета, то вскоре этим вопросом займется все человечество: быть человеку или не быть?

Я ушел от Константина Эдуардовича с тяжелым сердцем... Значит, говорил я себе, наш калужский провидец уже предвидит гибель человечества. Какое живое воображение! Жить поистине становилось страшно. Но еще никто так, как Константин Эдуардович, не думал об этом.

По дороге домой я пытался представить себе, как будет выглядеть поверхность Земли после атомной или термоядерной (так мы говорим теперь) катастрофы...

Когда я пришел домой, то записал в дневник содержание моих разговоров с Константином Эдуардовичем: «К. Э. Циолковский предсказывает, что в будущем можно ждать самоуничтожения человечества от действия атомной энергии».

Я спал плохо. Беспокойно. На другой день к вечеру я опять пошел к Константину Эдуардовичу, и снова мы заго-

ворили о возможной гибели человечества при искусственном распаде атомов...

— Какой ужас! — сказал я.

— Да, это будет ужасно. Не дай бог дожить до этого!

Великое отвращение охватывало как Константина Эдуардовича, так и меня, когда мы думали о том, что могут появиться люди, которые свой ум и свое сердце отдадут чудовищному делу — созданию атомной смерти мира!

— Да будут прокляты такие люди! Они могут помешать осуществлению моей идеи — отлете сынов человечества к другим мирам,— сказал Константин Эдуардович.

Таковы были мысли великого гуманиста. Неужели космическая ракета не будет еще создана, и человечество погибнет от рук маньяка, которому будет суждено взорвать земной шар?

Сочетание слов «атомный взрыв» казалось тогда каким-то ужасным, граничащим с бредом... В то время, когда Константин Эдуардович высказывал идеи о смертоносном выделении энергии при разрушении атома, не было никаких данных, кроме представлений Лебедева, Ланжевена, Эйнштейна, опытов Резерфорда. О расщеплении атомного ядра, доказанного Отто Ганом, ничего не было известно, как и об искусственной радиоактивности. Все это стало известным значительно позже.

Понадобились годы, прежде чем О. Р. Фриш впервые подсчитал, какое огромное количество энергии может выделиться при расщеплении атомных ядер, К. Фукс вычислил «критические» размеры атомной бомбы и Луис Слотин при экспериментальном определении этого размера был смертельно поражен сверхмощным радиоактивным излучением. Не следует также забывать, что остров Элугелаб исчез под водой после произведенного американцами взрыва водородной супер-бомбы, освободившего энергию, эквивалентную взрыву трех миллионов тонн тринитротолуола!

Пророческие слова Константина Эдуардовича Циолковского в наше время не столь далеки от действительности, если не будут приняты самые срочные, самые неотложные меры борьбы с надвигающейся всемирной катастрофой — быстрым возрастанием интенсивности радиации в мировом воздушном океане, в водах озер, морей и океанов, на суше и вблизи ее поверхности.

Воздух является подлинной стихией не только птиц, но и человека. Лишение воздуха на весьма даже короткий

срок приводит человека к гибели. Загрязнение воздуха отбросами работ фабрик и заводов представляет значительную угрозу здоровью огромных человеческих масс. Поэтому неотложной задачей современной техники является решительная борьба с индустриальными загрязнениями воздуха, И в больших промышленных городах человек должен дышать чистым воздухом, без каких-либо побочных примесей. Существуют законы охраны чистоты воздушного океана, но, к сожалению, они не всегда выполняются. Это глубоко терзает сердце человека, отдавшего свою жизнь изучению биологического действия атмосферного воздуха и нашедшего пути к его очистке и улучшению.

Многие тысячи ученых и правительства ряда стран, особенно правительство СССР, сознавая свою величайшую ответственность перед настоящим и будущим человечества, взывают к рассудку. Они обращаются к мудрости президентов и сердцам военачальников, которым достаточно, образно говоря, «нажать кнопку», чтобы часть человечества была бы уничтожена через несколько минут и другая часть неизбежно отравлена радиоактивным аэрозолем и обречена частично на гибель, а следующие поколения — на полное вырождение.

Не воинская честь, не геройство и храбрость предопределяют отныне судьбы мира, а мудрость людей, стоящих у власти. Будет ли на земном шаре существовать человечество или развитие всечеловеческой трагедии зависит от нажатия пусковой кнопки кибернетического механизма?

Надо навечно ликвидировать нависшую над человечеством тотальную опасность или человечество вынуждено будет пребывать в ежечасной тревоге за свое самое ближайшее существование. Одна мысль об этом отравляет человеческие сердца невообразимой скорбью. Никогда еще судьбы будущего человечества не зависели так от мудрости человека и от добрых велений его сердца, как сейчас.

Не слишком ли рано открыта термоядерная реакция, грозящая гибелью человеческому роду, неподготовленному к ее восприятию и употреблению себе на благо?

Константин Эдуардович жил еще в те блаженные времена, когда земному шару не угрожала гибель от прихоти какого-либо маньяка. Творить в науке можно, конечно, только при одном обязательном условии, а именно, когда у творца есть хоть доля уверенности, что его творение дойдет до людей и послужит им на благо. В противном случае творить нельзя, это становится бессмыслицей.

ГНЕВЫ СОЛНЦА

Необходимо рассказать о том, как автор этих строк пришел к изучению данного вопроса — вопроса нового и в то же время давно смущавшего ум пытливого человека. Мне довелось стать расшифровщиком замечательных наблюдений древних летописцев. За многие века существовали письменности, высеченные на каменных или мраморных глыбах, начертанные на пергаментах и льняной бумаге. Сотни высококультурных людей тех далеких времен обращали настойчивые и пытливые взоры на поразительную одновременность солнечных и земных явлений! В 1914 году меня увлекла мысль об этой необычайной синхронности. В магазинах, в букинистических лавках и на книжных базарах Москвы, Петрограда и Калуги я мог приобрести русские летописи и зарубежные анналы и хроники, вчитывался в них и старался понять одновременность явлений, протекающих на Солнце и Земле. Я пытался еще тогда вскрыть эту закономерность, не представляя себе, что она значит.

Я должен теперь же сказать, что мысль об особом солнечном влиянии на организм принадлежит не мне одному, а сотням и тысячам тех летописцев и хроникеров, которые записывали необычайные явления на Солнце, глад, моровые поветрия и другие массовые явления на Земле. Но я облек древнюю мысль в форму чисел, таблиц и графиков и показал возможность прогнозирования.

Мои работы в Московском археологическом институте в период 1914—1917 годов вплотную сталкивали меня с этими явлениями, на которые я обратил пристальное внимание.

Замечательные совпадения во времени ряда земных и солнечных явлений были только отмечены, но это совпадение никогда не было изучено. Китайский энциклопедист Ма-Туан-Лин, живший задолго до нашей эры, авторы древних арабских и армянских записей, Киево-Печерские и Новгородские летописцы, создатели галльских и германских хроник, которые мне пришлось расшифровывать и

комментировать в своих научных работах по всеобщей истории или археографии, зачастую сопоставляли явления, отмеченные на Солнце, в виде темных «образований» (слово «пятно» было введено в начале семнадцатого века) с земными явлениями в виде грандиозных геофизических катастроф, смертоносных эпидемических заболеваний и массового голода. Эти замечательные наблюдения, повторяющиеся из века в век и зафиксированные в разных странах, вынудили меня к тому, что я обратил на них самое серьезное внимание и решил сам разобраться в их правдоподобности, в их достоверности.

Изучение летописей, анналов и хроник дает полную уверенность в том, что все виды обычных геофизических событий являются членами одной системы: поражения засухой быстро сменяются поражениями от воды. Вместе с этими атмосферными явлениями узнаешь о давно неслыханном землетрясении во многих странах или целых континентах. Извергаются вулканы, но тут же пресса сообщает о полярных сияниях, видимых во всей Европе и даже в субтропических странах. Проходит ряд лет, и все эти разнообразные события затихают. Приходится смотреть на метеорологические и геофизические явления как на звенья единой цепи — системы всего тела Земли.

Первые наблюдения в этом направлении были сделаны мною летом 1915 года. Как раз этим летом я получил возможность вести зарисовки солнечной поверхности, пользуясь мощным телескопом Секретана. Первые уроки зарисовок мне дал знакомый нашей семьи доцент (впоследствии профессор) Сергей Николаевич Блажко, специалист по переменным звездам.

Я решил вести тщательные наблюдения за самим собой, записывая изменения в тех или иных отправлениях моего организма. В течение восьми месяцев мною был собран материал, который я мог обработать статистически и затем сравнить полученный результат с ежедневными астрономическими наблюдениями за Солнцем. Когда в начале 1916 года я получил возможность заняться обработкой материала, я был поражен полученными результатами, настолько они хорошо совпадали с принятой мною рабочей гипотезой.

В то же время я предложил некоторым своим знакомым записывать, по выработанной мною анкете, те же явления, не сообщая им о цели записей. Я роздал двадцать пять анкет, затем синхронизировал по дням полученные

данные и сравнил их с деятельностью Солнца. Совпадение пиков кривых оказалось удивительным! Это было откровением, поразившим мое воображение, и я вдохновенно приступил к разработке вопроса. К этой работе я привлек статистику массовых явлений самого разнообразного характера и всюду находил полное подтверждение моему наблюдению. Только теперь, спустя почти полстолетия, об этих вещах можно говорить без боязни быть осмеянным и опозоренным. Мировая наука уже подбирается к этим явлениям и ловит их за ушко. Наука, занимающаяся изучением этого вопроса и вопросов сопредельных, была названа мною космической биологией (космобиологией, биокосмикой и т. п.) и уже давно вошла в состав биологических наук во всем мире.

В начале 1917 года эти записи были мною обработаны и в итоге дали тот же результат, который был мною получен ранее: сильные пертурбации на Солнце почти во всех случаях и у большинства лиц одновременно вызывали определенные изменения при повышенной нервной возбудимости, резко выраженную эмоциональность и избыток моторики.

Некоторые такое состояние характеризовали как экзальтационное или как «избыток жизненной энергии». При обработке собранных данных мною было замечено, что в записях многих лиц обнаруживается недельный, двухнедельный и четырехнедельный периоды, то есть как раз те периоды, которые мы находим в солнцедеятельности и которые происходят от движения возмущенных мест на Солнце при вращении его вокруг своей оси. Так, например, промежуток времени, занимаемый движением пятна, с момента его появления на восточном краю Солнца до вступления его в плоскость центрального солнечного меридиана, равен 6—7 дням; промежуток времени, занимаемый движением пятна по всему видимому диску, колеблется в пределах 13—14 дней. Если пятно сохраняет еще свою жизнедеятельность, оно, пройдя раз по диску, появляется на прежних местах через 26—28 дней. Почти во всех записях, полученных мною, самыми отчетливыми оказались периоды в- 13—14 и особенно — в 27—28 дней.

Еще со времени появления работ Гельпаха, Декстера, Лемана и Педерсена, Нижегородцева и других, стало известно о влиянии на психическую деятельность ряда метеорологических факторов, как-то: барометрического давления, температуры, степени влажности воздуха и т. д. Од-

нако вопрос о соотношении между взрывами на Солнце и физиологическими явлениями, если не считать беглых, но прозорливых высказываний знаменитого астронома Гершеля и естествоиспытателя и врача Л. Буцорини, не исследовался.

Доктором Афанасием Семеновичем Соловьевым в Петрограде, по моей просьбе, были огранизованы наблюдения над дефективными детьми, находящимися в одном из патронатов. Еще задолго до моего обращения к нему медицинским и административным персоналом патроната было замечено, что поведение детей иногда резко отличается от средней нормы. В такие дни часто происходят свалки и драки, кончающиеся нанесением ушибов или увечий. Для возникновения подобного рода коллективных действий бывает достаточно малейшего повода, ничтожного предлога. Заинтересовавшись этими явлениями, я просил предоставить мне данные сведения за более или менее продолжительное время, дабы сличить их с периодами активности Солнца. И в этом случае я получил положительный результат. Таким образом, несмотря на недостаточность представленных мне данных, я мог считать, что арсенал моих наблюдений был пополнен еще рядом доказательств.

Весной 1917 года, сразу же после защиты кандидатской диссертации, по согласованию с профессором Александром Ивановичем Успенским и профессором Николаем Ивановичем Кареевым, я принялся за составление докторской диссертации на тему «О периодичности всемирно-исторического процесса». Материал для диссертации был собран мною за 1915—1917 годы. По совету А. И. Успенского я переговорил об этом с профессором Сергеем Федоровичем Платоновым и просил его быть моим вторым оппонентом. Целых три дня мы разговаривали с Сергеем Федоровичем, который изучил мои синхронистические таблицы, после чего было получено его согласие. Как Николай Иванович Кареев, так и Сергей Федорович Платонов были в то время членами-корреспондентами Академии наук.

Диссертация через год была готова и защищена в одной из аудиторий Московского университета в присутствии Ученого совета Московского археологического института и трех лиц от историко-филологического факультета Московского университета. В некотором роде тема диссертации была сенсационной, но мало кто в те холодные и голодные

месяцы думал о науке, и поэтому публики совсем не было. Защита свелась к чисто формальному чтению выводов. Оппоненты прислали свои письменные отзывы, и члены комиссии подписали протокол.

Еще через год я значительно расширил свой труд, и он, напечатанный на машинке, занимал уже более 900 страниц большого формата. Экземпляр труда я передал Анатолию Васильевичу Луначарскому. Ознакомившись с ним, он вызвал меня к себе домой, и, сидя за чашкой чаю, мы обсуждали вопрос о том, как осветить мою концепцию светом исторического материализма. Он обещал мне это сделать сам и даже написать введение, но, увы, так и не выполнил своего обещания. Он хотел по этому вопросу посоветоваться с В. И. Лениным, но в то время было все некогда, а затем Владимир Ильич заболел. Так мой труд в этой его чисто теоретической части остался незавершенным и полностью не изданным, к большому моему огорчению.

В моем докладе, опубликованном на французском языке в 1939 году (Вторая конференция по биологическим ритмам, Утрехт), названном «Космическая биология и ритмы внешней среды», я писал:

«Космос или точнее космоземной окружающий нас мир представляет собой источник бесконечного количества сигналов, непрерывно бомбардирующих нас со всех сторон. Если бы все эти сигналы воспринимались нашим сознанием, то жизнь человека предельно сократилась бы, ибо тотчас же после начала процесса жизни наступило бы катастрофическое переутомление организма. Пределы световых и звуковых колебаний ограничены. Для восприятия прочих бесчисленных сигналов природа не одарила нас специальными органами. Но некоторые весьма смутные, расплывчатые и темные наши ощущения, а также и физические приборы, далеко несовершенные, говорят о том, что окружающий нас мир преисполнен вибраций, колебаний, толчков, потоков, возмущений и т. д.

Не доходя до сознания, они могут явиться причиной ряда ощущений, вызвать «беспричинное» чувство бодрости или угнетения, склонить организм к болезни или к выздоровлению, способствовать или мешать творческой работе и т. д., то есть создают среду, в которой цветет или увядает, радуется или печалится, волнуется или успокаивается, творит или бездействует, выздоравливает или умирает человек.

Мы говорим здесь о среде жизни, создаваемой неведомыми нам силами окружающей природы. Только наше малое знание создает иллюзию свободы, независимости от этих сил. Мы уверенно двигаем по желанию членами нашего тела, качаем головой, машем руками, и нам кажется, что мы свободны в выборе нашего доведения. Но мы забываем, что все эти движения мы можем делать только тогда, когда не встречаем препятствий со стороны внешней среды. Однако сколь беспомощны становимся мы, когда пробираемся ощупью в темном помещении. Мы стремимся обострить наши чувства, вытягиваем руки, как щупальца, напрягаем слух и зрение — замедляем наш ход до возможного предела.

Мы живем в нашем мире так, как если бы он был ярко освещен миллионами огней, забывая, что живем, по существу, почти что в полной темноте. Но об этом нам напоминает наука! Она указывает на способы освещения нашего пути: она требует изучения окружающей нас среды.

Одной из основных задач космической биологии является в первую очередь изучение и выявление пагубных влияний тех или иных воздействий внешней среды на человека. Подобно тому, как мы снабжены органами и функциями, позволяющими нам устранять себя от внешних влияний (веко устраняет действие света, сон — выключает кору головного мозга из внешнего мира), космическая биология должна нас снабдить техническими приборами, которые позволят нам защитить себя от многочисленных и многообразных пагубных влияний космоса и, наоборот, облегчить нам доступ воздействий полезных, благотворных».

Итак, живой организм со всех сторон окружен грозными опасностями. С некоторыми из них человек уже научился бороться и защитил себя от них. Мы отчасти умеем охранять сеВя от неблагоприятного влияния погоды, дождя, снега, града, высокой влажности, холода, излишней освещенности и т. д. Человек изобрел громоотвод и отвел молнию в землю. Однако стены наших домов - не защищают нас от перемен барометрического давления, от многих излучений Земли, Солнца и космоса. Некоторые из этих излучений, так называемые жесткие лучи, проходят через толстые и прочные стены, проходят сквозь человека и оказывают на него то или иное влияние.

Какие лучи, помимо известных, достигают биосферы, то есть поверхности Земли? Такой вопрос был поставлен мною в 1915 году. Уже в то время можно было считать,

что альфа- и бета-лучи радиоактивного распада поглощаются тонким слоем вещества, а гамма-лучи — толщиной воздуха примерно в сто метров. Можно было допустить, что космические лучи состоят из заряженных электрических частиц огромной энергии. Эта догадка автора была впоследствии, через ряд лет, подтверждена опытами русских исследователей Д. В. Скобельцына и С. Н. Вернова. О потоках ядерных частиц — нейтрино не приходится и говорить. Эти удивительные частицы свободно могут пронизать миллиарды килограммов чугуна. «Нейтрино,— пишет известный физик Б. Понтекорво,— обладает колоссальной проницающей способностью. Длина его свободного пробега в плотном веществе измеряется в астрономических единицах».

Здоровый человек обычно не чувствует действия солнечных излучений подобного рода, но помимо его воли подсознательные физиологические механизмы реагируют на некоторые эти влияния изменением реактивности, функциональными изменениями нервной или сердечно-сосудистой системы.

Мы не умеем предотвращать как появление взрывных феноменов на Солнце или магнитных бурь на Земле, так и избегать силовых полей вокруг нашего организма, на которые реагируют наши ткани, органы и в первую очередь нервная система. Наше тело насквозь пронизывается электромагнитными излучениями и некоторыми корпускулярными потоками и реагирует на них с величайшей чувствительностью. Чтобы обнаружить эти реакции организма на космические излучения, надо было обратиться в первую очередь к исследованиям статистического характера, то есть заняться просмотром «больших чисел». С этого я и начал свои исследования.

Основное внимание было обращено мною на Солнце — космический объект исключительной мощи, вседержитель Земли, лучи которого не только ласкают наше тело и радуют наши глаза, но который может гневаться, и этот гнев ужасен для всего неживого и особенно для всего живого на Земле. Как мало мы еще знаем о солнечных излучениях!

Сотни выдающихся умов посвятили свои труды изучению Солнца как небесного тела и различных циклических явлений на его поверхности и в его глубине. Этим занимались астрономы, астрофизики, гелиофизики. Выяснилось, что десятки различных явлений в атмосфере Земли и ее

литосфере обязаны своим происхождением цикличным солнечным процессам. Этим вопросом занимались физики, геофизики, геологи и метеорологи. Наконец, внимание человека было привлечено цикличностью некоторых биологических процессов, которые по времени совпадали с циклами активности Солнца. Этот вопрос ныне изучается биофизиками, биологами и врачами в ряде стран Европы, Азии и Америки. Всестороннее изучение показало, что большинство явлений в растительном и животном царстве (биосфера Земли) подчинены одиннадцатилетнему циклу и имеют место приблизительно через сутки (или немногим более) после прохождения возмущенного места через центральный меридиан Солнца.

Теперь можно говорить об этом, говорить смело, не боясь, что автора примут за... мракобеса. Мировая литература по данному вопросу насчитывает уже около тысячи биологических и медицинских исследований, биологи публикуют монографии, посвященные этому вопросу.

— Не играйте с Солнцем,— сказал мне один влиятельный ученый дореволюционных времен,— ведь Солнце — огонь, в котором можно сгореть... Вы надеетесь на передовую мысль — чудак!

— А факты, научные факты!

— Люди меньше всего интересуются фактами... Догма — превыше фактов... На этом строится вся история человечества.

Трудно было переубедить этого человека... Впрочем, в некоторой мере он оказался прав. Это было началом страстной борьбы за новые возможности в науке.

Боязнь опасности «изменения или засорения» мыслей классиков научной литературы приводит, как обязательное правило, к жестокой борьбе с прогрессивной научной мыслью, опережающей тоже, как обязательное правило, мысль классиков. Эта боязнь жестоко тормозит, в ущерб людям, научный прогресс в различных его проявлениях и приводит к тяжелому отставанию в тех странах, где эта боязнь особенно сильна.

На составлении докторской диссертации я не остановился и продолжал свои поиски дальше. В области гелио-геологии они привели меня к академику Алексею Петровичу Павлову, профессору геологии Московского университета.

Высокий, худощавый, с седеющей бородкой, Алексей Петрович, несмотря на свою великую занятость, всегда лю-

безно и дружелюбно принимал меня, усаживал в кресло и подолгу вел беседу. На его письменном столе лежали груды рукописей, по стенам были развешены геологические карты. Он уточнял вопрос о геологическом времени, вопрос в то время шаткий и во многом неясный. Он не сомневался в том, что в солнцедеятельности имеются большие циклы, но материала для их установления было еще мало.

— В ближайшее время этот вопрос можно будет ре шить точно. Сейчас накапливаются материалы. Теория экзогенных^¹ влияний на геологические структуры у нас не пользуется признанием. Однако это, конечно, неверно. Солнце управляет многими процессами на Земле, и почему бы ему обходить геосферу? Ведь землетрясения подчиняются определенному ритму, связанному с циклической деятельностью Солнца.

А. П. Павлов был сторонником замечательных работ Михаила Александровича Боголепова. Однажды вечером с рекомендательным письмом Алексея Петровича я явился к М. А. Боголепову. Он жил в одном из переулков близ Самотеки.

Я рассказал Михаилу Александровичу о своих исследованиях статистического характера и о выводах, к которым я пришел. Он в свою очередь развернул свои диаграммы и неожиданно произнес:

— Отрицание непосредственного действия солнечных пертурбаций на организм есть следствие нашего вопиющего невежества.

Мы подружились. Он снабдил меня оттисками своих статей о «периодических возмущениях климата», о Брюкнеровских периодах и о роли циклической деятельности Солнца в климатических, метеорологических и геофизических явлениях. С тех пор я часто посещал как А. П. Павлова, так и М. А. Боголепова, показывал им свои работы и всегда встречал неизменное доброжелательство и одобрение.

— По-видимому, Боголепов прав,— сказал мне как-то Алексей Петрович.— Было бы нелепым, если бы такого не посредственного влияния Солнца на организм не было бы. Это противоречит прежде всего логике.

Материалы для своих работ я вскоре, по распоряжению Николая Александровича Семашко, стал получать непосредственно из Наркомздрава от доктора Петра Ивановича Куркина, ставшего одним из явных сторонников и защитников моих работ. Узнав меня ближе, он раскрыл передо мной многие из своих статистических драгоценностей, коллекционированных им на протяжении ряда десятилетий. Так, например, он предоставил в мое распоряжение древнейшую статистику чумных заболеваний в Аугсбурге, давно полученную им в подарок от немецкого профессора Рессле.

Когда я начинал свои исследования, каждая мелочь, говорившая об их справедливости, была мною принята во внимание. Я не только просмотрел тысячи книг на разных языках, где могли попасться какие-либо сведения по данному вопросу, но и обращался к ряду лиц, которые, как мне казалось, должны были кое-что знать в этом направлении. Роясь в различных материалах московских библиотек, я наткнулся на имя профессора Николая Михайловича Кулагина, известного зоолога и энтомолога, члена-корреспондента Петербургской Академии наук, профессора Московского университета и поехал к нему. Он был крайне удивлен моим посещением.

— Еще энтомолог Федор Петрович Кенией в 1870 году в книге о саранче,— сказал он,— установил 11-летнй период ее размножения, совпадающий с периодом циклической деятельности Солнца. Я тоже кое-что сделал в этом направлении. Размножение саранчовых действительно как бы подчиняется этому периоду, но, знаете ли, об этих работах я не люблю говорить потому, что еще не пришло время. Сейчас сопоставления такого рода рассматриваются как вульгаризация науки. Ну, уж коли вы приехали ко мне, я покажу вам мои неопубликованные таблицы и графики...

Николай Михайлович принес из соседней комнаты папку с материалами и начал мне демонстрировать их.

— Вот налеты саранчи за прошлый век. Посмотрите, как хорошо совпадают массовые миграции саранчи с солнечной деятельностью.

Я был поражен всем тем, что мне сказал Николай Михайлович.

— Конечно,— продолжал он,— эти данные только слабый отзвук того, что будет открыто в будущем. Солнечные извержения суть явления космического порядка, и им

должны соответствовать по грандиозности космические же процессы. Я — энтомолог, и не могу пройти мимо работ Карутерса. Еще в конце прошлого века он сообщил о переселении саранчи с берегов Африки в Аравию. Тучи насекомых занимали пространство до шести тысяч квадратных метров и весили до сорока пяти миллионов тонн! Это явление уже космического порядка, и стоит оно в зависимости от космического же явления — извержений на поверхности Солнца. Это — только прелюдия к новому учению, еще не созданному человеком. Займитесь-ка этим делом, это многообещающие перспективы...

— Я занимаюсь ими, Николай Михайлович, уже не сколько лет...

— Ах вот как, ну тогда поздравляю вас — вы находитесь у истоков нового знания.

Я вынул из портфеля и показал ему мои кривые «зависимости» от Солнца. Он только ахнул.

— Да вы, оказывается, уже создали целый отдел научного знания. Но будьте осторожны. Вместо победы вас может постичь поражение, и тогда ваша наука заглохнет на долгие времена!

Только через тридцать лет энтомолог, член-корреспондент ВАСХНИЛ Николай Сергеевич Щербиновский продолжил наблюдения Ф. П. Кеппена и Н. М. Кулагина и подтвердил их на большом материале.

Итак, наше солнышко приходит в неистовство девять раз в столетие. Девять раз, по 2—3 года каждый раз, приступами его охватывают судороги, конвульсии, пароксизмы, и оно посылает в пространство осколки атомного и ядерного распада высоких энергий, мощные фотонные и радиоизлучения. Девять раз в столетие, в течение 2— 3 лет каждый раз, все без исключения явления на Земле — синхронно, в мертвом и живом царстве, приступами — приходят в конвульсивное содрогание: страшные ливни, наводнения, смерчи, торнадо, ураганы, бури, землетрясения, оползни, вулканическая деятельность, полярные сияния, магнитные и электрические бури, сокрушительные грозы и вызываемые ими пожары лесов, степей и городов.

Живая материя в эти годы приходит также в неистовство. Эпидемии и пандемии, эпизоотии и эпифитии проносятся по земному шару. Появляются резкие уклонения от обычного хода хронических и острых заболеваний, общая смертность во всех странах в эти годы достигает сво-

их максимальных значений. Инфекционные заболевания претерпевают необычайные модификации. Число мутаций у растений резко увеличивается. Микробы и вирусы также испытывают бешенство солнечных корпускул и радиации. Им не уступает нервная система, этот тончайший прибор высокоорганизованных существ, насекомых, беспозвоночных и, наконец, приматов! — человека. Саранчовые совершают в эти годы опустошающие налеты, мигрируют якобы без особых внешних причин рыбы, птицы, грызуны, крупные хищники. Все неживое и живое на планете приходит в движение! Все волнуется, включается в общий вихрь волнений, беспокойства и смятения!

В наше время общее внимание гелиофизиков привлекает особый вид солнечных возмущений, известных под названием солнечных вспышек. Это сравнительно кратковременные явления, имеющие, однако, для Земли чрезвычайные последствия. Водород в некоторой области близ солнечного пятна, обладающий нормальной яркостью в свете, резко увеличивает свою яркость. Увеличение это длится не более 15—20 минут и затем становится нормальным. Это, казалось бы, малозначительное явление, оказывает исключительно важное влияние на некоторые земные процессы. Солнечные вспышки увеличивают ионизацию части ионосферы, что объясняется резким усилением ультрафиолетового излучения Солнца. Через сутки после вспышки наблюдаются геомагнитные бури и полярные сияния, причина которых лежит в корпускулярном потоке мощных энергий возбужденных мест на Солнце — вспышек, которые сопровождаются извержениями, или протуберанцами.

Как размеры, так и яркость вспышек бывают различны. Обычно их делят на три класса по мощности, то есть по занимаемой ими площади полусферы Солнца. Установлено, что среднее число вспышек изменяется с циклом от нуля при минимуме до нескольких сотен в месяц при максимальной активности Солнца. Легко увидеть, какие пертурбации претерпевают на Земле в годы максимумов те явления, которые стоят в прямой зависимости от солнечных вспышек.

Чрезвычайно большие интенсивности и быстрые изменения солнечных вспышек и выбросов исключают простое тепловое происхождение их и говорят о том, что излучение должно возникать при грандиозных электрических возмущениях, которые по аналогии могут быть сравнимы

с потрясающими земными грозами или ядерными взрывами. Имеются численные выводы, полученные из значений величины корпускулярного потока и силы магнитных бурь. Мощность одного такого потока превосходит мощность Братской гидроэлектростанции в триста, а то и более раз! Этой мощности достаточно для возбуждения быстрых и сильных ответных реакций организма. Механизмы этих реакций еще не изучены, но одно несомненно: они лежат на уровне молекулярных или даже атомных явлений и, очевидно, подчиняются законам квантовой механики. Возможно, что суть явлений будет впоследствии сведена к изменению электронных уровней, а это уже имеет решающее значение в жизни и поведении организма.

Из статистических закономерностей, охватывающих огромный период времени и десятки тысяч случаев, родилось допущение о прямом влиянии циклической деятельности Солнца (в основном — влиянии вспышек и выбросов) на функциональное состояние нервной системы, — родилось, чтобы укрепиться в дальнейших фундаментальных и многолетних исследованиях автора этих строк. Эти исследования позволили установить, что функциональное состояние нервной системы человека находится в прямой зависимости от прохождения возмущенных мест на Солнце через его центральный меридиан.

Считается, что солнечные вспышки происходят от резкого сжатия плазмы магнитными полями. Во время таких вспышек в пространство извергаются грандиозные плазменные потоки. Магнитные поля космического пространства захватывают солнечные плазменные выбросы в своеобразные магнитные ловушки, наполненные солнечной плазмой, которые находятся близ Земли. Это — земные радиационные пояса, представляющие собой огромную опасность смертельного облучения космонавтов! Частицы величайших энергий, выброшенные из Солнца, внедряются в космическое пространство в форме грандиозного конуса или метлы, и беда для человека, если космический корабль не увильнет от этой смертоносной метлы. Об этой опасности я тогда же поставил в известность Константина Эдуардовича. Мы часто в его светелке обсуждали этот вопрос.

— Это серьезное и очень важное дело, но... вот тут-то и начинаются разные но...— сказал Константин Эдуардович.— Если мы с вами объявим об опасностях, о кото-

рых говорите вы, Александр Леонидович, то инженеры перестанут заниматься конструкцией ракетных двигателей и все дело замрет на десятилетия. Значит, нам надо пока молчать об этих опасностях. Пусть строят межзвездные корабли, а к тому времени астрономы и биологи изучат все эти опасности и изобретут способы миновать их путем построения специальных траекторий с учетом солнечных опасностей. Иначе,— продолжал он,— дело космонавтики будет отложено на долгие времена.

Естественно, я согласился с Константином Эдуардовичем. Его предложение было вполне обосновано. Пусть Фридрих Артурович Цандер и другие инженеры-конструкторы строят космический корабль, а я займусь космической биологией... с различных сторон.

Не только одни летописцы, составители анналов и хроник были на моей стороне и уже прозревали грядущую науку за сотни лет, но я отыскал в истории естествознания твердые высказывания знаменитого английского астронома Вильяма Гершеля о связи менаду солнечными и земными явлениями — высказывания, над которыми обскуранты ехидно потешались более ста лет. К 1898, 1899 и 1904 годам относятся публикации немецкого ученого Фридлендера, заметившего, что половые отправления морского червя «Палоло» обнаруживают те совпадения. Я отыскал с помощью швейцарских ученых наблюдения врача Киндлимана, относящиеся к 1910 году о том, что «внезапные смерти» приходятся на дни прохождения солнечных пятен через центральный меридиан Солнца.

В 1925 году Киндлиман опубликовал результаты своих наблюдений за 1904—1924 годы, что явилось прекрасным подтверждением моих работ, и, зная, что я его ищу, он прислал мне оттиск своей работы. Русский адмирал Н. А. Скаловский в 1908 году обратил внимание на то, что резкие усиления холерной эпидемии происходят в такие же солнечно-напряженные дни.

Чем больше я зарывался в научную литературу, тем больше находил разрозненных и разнообразных наблюдений в этой области. В результате этих научно-литературных разработок я отыскал не менее десятка высококвалифицированных авторов примерно за полтора века, которые собирали наблюдения или размышляли над данным вопросом. И тем не менее вопрос этот был совершенно нов, далеко не все относились к нему серьезно.

В августе 1923 года Центральный Комитет по улуч-

шению быта ученых (ЦЕКУБУ) совершенно неожиданно, именно неожиданно, запросил академика Петра Петровича Лазарева о значении моих работ в данной области, и последний дал немедленно самый благоприятный отзыв. Скажу прямо, ответ академика П. П. Лазарева поразил меня своей несокрушимой уверенностью в исключительном научном значении наиболее уязвимых по тому времени моих исследований. В своем отзыве он писал о том, что эти работы имеют цель «установления общего закона», управляющего влиянием солнечных явлений на организм.

Академик П. П. Лазарев был выдающимся и даровитым ученым, человеком широких научных взглядов и в то же время требовательным, даже придирчиво строгим, ничего не принимавшим на веру, все проверявшим десятки раз, весьма осторожным и осмотрительным в выводах. Если Лазарев что-либо утверждал или что-либо поддерживал, можно было с уверенностью сказать, что он предварительно изучил данный вопрос со всех сторон и что его утверждение соответствует истинному положению вещей и на это заключение можно положиться без всяких колебаний или сомнений. Подпись Петра Петровича была гарантией того, что то, под чем он подписался, является верным и точным. В этом отношении он был чрезвычайно строг и ни разу, по-видимому, не подписал документа, который не соответствовал бы действительному положению вещей. Да такого случая и быть не могло!

Окончив физико-математический и медицинский факультеты Московского университета, будучи врачом и физиком, он понимал то, что было в ту пору еще непонятно и недоступно многим. Его мнение очень ценили в Наркомздраве и Наркомпросе.

Вскоре после такого блистательного отзыва Петра Петровича потребовали к ответу. Ему пришлось ехать для объяснений.

После решительной поддержки Петра Петровича Лазарева придирки ко мне стали несколько уменьшаться количественно и затухать качественно.

Наконец, у меня появились открытые сторонники. Три французских ученых — врачи М. Фор, Г. Сарду и астроном Ж. Валло показали вторично, после меня, что большинство «внезапных смертей» падает на дни резкого усиления циклической деятельности Солнца.

С доктором Фором, членом Медицинской академии, и доктором Сарду, клиницистом, наша «солнечная» друж-

ба не прекращалась с начала двадцатых годов. Они до самой Великой Отечественной войны состояли со мной в научной переписке и интересовались моими статистическими и экспериментальными работами по изучению проблемы «взрывы на Солнце — внезапные смерти на Земле». М. Фора и Г. Сарду проблемы эпидемиологии не так интересовали, как «внезапные смерти», которые в годы максимальной активности Солнца в 95 процентах всех случаев падали именно на дни прохождения вспышек и протуберанцев через центральный меридиан Солнца. В основном это были случаи инфаркта миокарда и инсульты у лиц пожилого возраста.

Доктор М. Фор был теснейшим образом связан с астрономическими обсерваториями в Ницце, Медоне и Париже, которые снабжали его данными о деятельности Солнца за каждый день. Он обратил внимание па то, что иногда «внезапные смерти» концентрируются в течение нескольких дней, оставляя свободными значительные промежутки времени. Далее он заметил, что «дни концентрации» совпадают с нарушениями в работе аппаратов связи, с магнитными бурями и полярными сияниями. Сопоставление этих явлений привело его к астрономическим феноменам на поверхности Солнца и сблизило с астрономом Ж. Валло. Дальнейшие исследования М. Фора и Г. Сарду показали, что в дни солнечных бурь не только наблюдаются «внезапные смерти», но и вообще резко ухудшается состояние больных, страдающих самыми различными заболеваниями. Это уже был большой шаг вперед. Таким образом он пришел к прямому подтверждению моих работ о влиянии солнечных бурь на общее состояние человека и особенно на повышенную реактивность его нервной системы.

В следующие годы эти французские медики собрали статистический материал, характеризующий повышенную реактивность нервной системы человека. Это были самоубийства, несчастные случаи, истерические припадки, обострение психических заболеваний. Фор сопоставил с данными солнечных бурь также кровохарканья, исходя из материалов нескольких французских туберкулезных санаториев и диспансеров. И тут оказался отчетливый синхронизм.

Константин Эдуардович, хорошо знакомый с моими работами, тщательно проверял цифры, доводы и выводы и сотни раз обсуждал эти вопросы, возражая или соглашаясь, отвергая или принимая те или иные мои положе-

ния. Он также ничего не брал на веру и ничего не признавал не изучивши. Эти качества были его величайшими достоинствами. Все должно было пройти через опыт, все должно было подтвердиться математически. Даже здравый смысл иногда брался Константином Эдуардовичем под сомнение, особенно после работ Луи де Вройля, показавших, что волновые свойства обнаруживают все частицы, независимо от их природы и строения. Это было фактом, хотя в первом приближении маловероятным, и только математический аппарат давал замечательному открытию Луи де Бройля совершенное толкование. Дальнейшие открытия в том же направлении только углубили эту точку зрения: здравый смысл стал поистине относительным явлением, его также нужно было контролировать, давать ему математическое обоснование...

Когда я в первый раз рассказал о моих работах К. Э. Циолковскому, он подумал немного, потом постучал пальцем по голове и сказал:

— Куда же вы денете вот это? Неужели это тоже зависит от солнечных извержений?

— В известной мере, да,— ответил я.

— Как же далеко простирается ваша «известная мера»?

— Солнечные бури лишь изменяют функциональное состояние нервной системы, повышая ее реактивность. Нервная система — первейший приемник космических лу чей в весьма неблагоприятном смысле. По-видимому, мозг и нервная система вообще реагируют на эти излучения с большой чувствительностью, и нет на Земле ни единого человека, который был бы свободен от этого — ни растения, ни микробы...

— Ого!

Так несколько скептически принял вначале мои работы Константин Эдуардович. А затем... он не только поверил им, но и убедился в их научном значении и защищал их от всяких нападок.

— Что же это за чертово излучение Солнца, которое оказывает такое могущественное влияние на биологический мир? — допытывался он.— Снова ваши работы уже в другой области ставят преграды звездоплаванию... Пятна на Солнце, извержения, протуберанцы — все это физические деятели космического пространства, которым не попадайся в объятия, а уж коли попался — умей себя защитить от них... Куда деваться звездоплавателю, когда он попадет

в поток этих излучений? Какая может быть придумана защита от этого смертоносного излучения? И что будет со звездоплавателями, когда они нырнут в такой поток? Сгорят? Нет. Ну так, может быть, нарушится работа нервной системы мозга, мысли, работа сердечно-сосудистой системы, работа крови, лимфы или еще что-нибудь...

— Да,— ответил я,— эти излучения влияют на всю живую природу, сверху донизу, и, возможно также, на мертвую, на химию и физику Земли. Только это не сразу обнаружишь. Пусть химики и физики посмотрят, как у них протекают реакции: одна и та же реакция, в зависимости от состояния Солнца, будет протекать то медленней, то скорей! Но поступки человечества в совокупности — наилучший реагент. Я изучаю то, что мне доступней и яснее всего — нервные реакции человека!

Многие советские ученые также начали уже разделять мою точку зрения. Академик Василий Яковлевич Данилевский писал мне:

«...Могу лишь искренне приветствовать стремление уложить в рамки научного знания то, что до сих пор имело характер чуть не простой случайности, а не закономерной связи с могучими физическими влияниями, исходящими вне земной сферы. В самом деле, если вспомнить, что нас отделяют от Солнца всего лишь 109 его диаметров, то станет сразу как будто понятным, что всякие возмущения на Солнце электрической природы не могут не отзываться на живых существах Земли, которые при определенных условиях могут служить как бы резонаторами на эти возмущения. Я не думаю, чтобы, говоря вообще, только одна нервная система могла бы считаться «чувствительною» в этом отношении. Принципиально нельзя возражать против того, что и вообще всякая живая протоплазма может функционально реагировать на электрические колебания...»

А вот строки из письма профессора Александра Васильевича Репрева:

«...Мои работы о токах в животном организме касаются только автохтонных, самопроизвольно существующих в организме электромагнитных токах, могущих измеряться гальванометром и амперметром. Токи эти сравнительно очень сильные. Состояние окружающей организм среды — состояние, если хотите, погоды, то есть напряжение электричества в атмосфере, барометрическое давление, степень влажности, температура и т. д. оказывают влияние

на силу тока и отзывчивость организма к проведению токов...

Влияние состояния Солнца по отношению к Земле и ее обитателям так велико, что оно проявляется во всем, не исключая не только рождения и смерти, но и большей или меньшей потенциальной энергии у целых поколений, то есть рожденных в известный ряд лет. Периодичность даже таких свойств отрицать не приходится...»

И все же нападки на мои теории продолжались. Резкую отповедь дал Константин Эдуардович одному из начетчиков, восставших против моих работ в Калуге на обширной дискуссии по этому вопросу. Все нападали на меня, кроме двух лиц — беспартийного К. Э. Циолковского и молодого большевика Н. Куклина, который выступал не с кондачка, а глубоко изучив папки с моими материалами. Это было для меня незабываемое зрелище. В актовом зале бывшего реального училища, где когда-то мне был вручен аттестат зрелости, теперь под улюлюканье провинциальных (Калуга тогда была истинной провинцией) молодчиков мне хотели вручить диплом мракобеса. Но присутствующий там Константин Эдуардович отбил охоту сражаться со мной. Я был поражен его смелостью и настойчивостью.

Критика моих работ оживилась вследствие того, что я по рекомендации А. В. Луначарского опубликовал в дискуссионном порядке книжку «Физические факторы исторического процесса». Сразу же ушаты помоев были вылиты на мою голову. Были опубликованы статьи, направленные против моих работ. Я получил кличку «солнцепоклонника» — ну, это куда еще не шло, но и «мракобеса» и т. д. Я стал терять сон и самообладание. Мои нервы пришли в негодность, и, если бы не лечение аэроионами отрицательной полярности, я бы совсем потерял голову. Дома также заметили мою нервозность. Однажды в солнечное апрельское утро Константин Эдуардович со своей дочерью Любовью Константиновной прислал мне на дом ободряющую записку. Возмущенный выступлениями в прессе, Циолковский решил вступиться за правое дело, за право научных исканий! Он опубликовал рецензию в поддержку моей книги «Физические факторы исторического процесса» в калужской газете «Коммуна» от 4 апреля 1924 года.

Большую поддержку я получил в то время от наркома здравоохранения Николая Александровича Семашко. Он сделал для идей космической биологии очень много. Наши

совместные всесторонние обсуждения с Николаем Александровичем вопросов гелиовоздействия и доказательства его существования, которые были мною предъявлены, глубоко заинтересовали и даже поразили его. Нужно понять ту огромную ответственность, которую взял на себя в 1926 году народный комиссар здравоохранения Советского Союза профессор II. А. Семашко, публикуя мои работы по космической биологии под своей редакцией, и тем самым открыто выступая в защиту этих работ. Не ради бравады или удовольствия делал это Николай Александрович, а потому, что видел в них новое плодотворное направление в медицине, связанное с возможностью в конечном итоге предвидеть дни обострений тех или иных заболеваний и тем самым предупреждать их.

Не будем подробно останавливаться на установленных мною соотношениях между тем же космическим фактором и некоторыми эпидемическими заболеваниями — холерой, гриппом, возвратным тифом, дифтерией, полиомиелитом, а также заболеваемостью в животном и растительном мире. Эти исследования утвердили меня в той мысли, что циклическая деятельность Солнца является могущественным фактором, воздействующим на всю биосферу нашей планеты и, в частности, обусловливающим в определенной мере поведение человека. Историю моих работ я описал в 1928 году в августовском и сентябрьском номерах «Русско-немецкого медицинского журнала». Николай Александрович Семашко одобрил эти исследования и просил углубить их в область эпидемиологии, ибо предвидеть в области эпидемиологии — уже очень много.

Николай Александрович не только был редактором моих «ересей», но и разделял полностью точку зрения о необходимости глубокого изучения этих явлений природы. В это же время, в конце 20-х годов, И. В. Сталину была доложена суть моих работ в грубо извращенной форме, но после его личного разговора с Н. А. Семашко дело уладилось без каких-либо последствий. Однако мои недоброжелатели еще долгое время обрушивали свой гнев на меня, чем премного вредили развитию научных работ. Из-за Солнца в те годы велись подлинные битвы. Некоторые ученые требовали от меня официального отказа от собственных многолетних исследований, публичного осквернения моих работ и отречения от них (это требование было даже зафиксировано в протоколах ВАСХНИЛ). Но я крепился и не отрекся.

Тем дороже были для меня внимание и поддержка других ученых. Так, например, известный советский врач-инфекционист Глеб Александрович Ивашенцев, автор знаменитой книги «Курс инфекционных заболеваний» детально изучил мои исследования, не скупясь временем и силами. В ленинградской «Врачебной газете» за 1931 год он поместил замечательную статью «К проблеме этиологии и эпидемиологии гриппа».

Эта статья слишком велика по размеру, чтобы ее можно было процитировать здесь, но по своему удельному весу она играет такую значительную роль в эволюции наших медицинских знаний, что я отсылаю к ней каждого человека, будь то врач или биофизик, для непосредственного изучения ее.

Доктор Г. А. Ивашенцев пишет:

«...Если вирус гриппа существует постоянно и всюду, сохраняясь в организме человека, почему заболевания гриппом то малочисленны и легки по своему выражению, то скапливаются в эпидемические вспышки, то разливаются пандемией, уносящей миллионы жертв? Этот вопрос относится к большинству инфекционных заболеваний и прежде всего к так широко распространенным формам — скарлатине и дифтерии».

Г. А. Ивашенцев неоднократно обсуждал этот животрепещущий вопрос с профессором-эпидемиологом А. А. Садовым, глубоким сторонником моих идей, о чем он пишет мне в одном из своих писем.

«...Я понимаю ход ваших размышлений — это огромная задача, которую вы ставите перед нашей медицинской наукой,— задача, требующая немедленного решения и претворения в клиническую практику. Для инфекционистов эта задача представляет исключительный интерес... В разговорах с Александром Александровичем (Садовым.— А. Ч.) мы постоянно возвращаемся к вашим работам и крайне огорчены, что они встречают такие большие препятствия...

Но ваш долг — отстаивать свои идеи и добиться их воплощения именно у нас. Если мы опоздаем, их перехватят за границей и русский приоритет будет утрачен».

Космическая эпидемиология — это особый раздел общей эпидемиологии и, по-видимому, наиболее важный, ибо большинство эпидемий и пандемий инфекционных заболеваний теснейшим образом связаны с солнечной активностью.

Прав был академик В. Я. Данилевский, когда писал мне о «живых клетках», реагирующих на солнечное воздействие. Года за три до получения его письма я уже исподволь, на свой страх и риск, занимался этим вопросом. Я оборудовал микробиологический «кабинет» с отличным микроскопом Цейса, чашками Петри, термостатом и т. д., изучал русскую и зарубежную литературу и приобретал новейшие навыки микробиологического эксперимента. На это ушло немало времени и немало сил. Я экспериментировал с вульгарными микробами, с сапрофитами, с кишечной палочкой, с некоторыми спирохетами. Мы окружены со всех сторон миром микроорганизмов, как вульгарных, так и патогенных, вирулентных, и этот своеобразный мир мне надо было изучить — да еще как! — во всех его деталях и подробностях. Я уже знал, что мне предстоит подметить нечто, мимо чего проходили тысячи тысяч исследователей, а именно — связь во времени некоторых важных изменений в микроорганизмах и солнечных извержениях.

Однако я не заметил и не мог заметить того, что заметил мой прямой последователь — врач-бактериолог Сергей Тимофеевич Вельховер, человек необычайного добродушия, пикнического телосложения, истинный исследователь природы. Он неоднократно посещал меня в Москве, демонстрировал свои замечательные наблюдения, таблицы и графики. Опытнейший бактериолог, он экспериментировал с коринебактериями и палочками Фридриха Леффлера и вот тут-то и подметил то, мимо чего проходили многие тысячи специалистов... Я поступлю правильно, если предоставлю самому Сергею Тимофеевичу рассказать о его открытии, кстати сказать, опубликованного несколько позже в советской научной прессе.

«Казань, 14 июня 1934 года.

Глубокоуважаемый профессор.

С 1926 года я веду систематические бактериологические наблюдения над дифтерией. Наша больница имеет большое дифтерийное отделение. Материал по дифтерии за минувшие годы скопился у нас огромный. При обработке я пришел к многим поразившим меня выводам. В нашей интерпретации дифтерии, как эпидемии, имеются два момента: зеркальность и запаздывание дифтерийного максимума по сравнению с солнечным максимумом. Ваш принцип зеркальности, полученный статистически, совершенно неожиданно подтвердился у меня под микроскопом. Ваша книга «Эпидемические катастрофы и периодическая

деятельность Солнца» произвела на меня сильное впечатление. Под ее влиянием я решил поискать эту зеркальность по отношению к какому-то «X», строя случайные догадки...»

«Казань, 14 ноября 1934 года.

Глубокоуважаемый профессор.

Пользуясь случаем, позволю себе поделиться с вами данными о состоянии моих работ. В медико-бактериологическом разрезе мои работы ведутся по линии изучения дифтерии. Одна из деталей — достаточно, по-моему, разработанная за 10 месяцев путем ежедневных бактериологических и бактериоскопических наблюдений и исследований — состоит вот в чем: дифтероидные коринебактерии (атоксические и токсические) имеют так называемые метахроматические волютиновые зерна. Зерна эти в известные моменты дают (при окраске известными красителями, например, щелочной синькой Леффлера) реакцию метахромазии, состоящую в том, что краска разлагается на свои компоненты и появляется другой цвет. В случае метиленовой сини зерна волютина окрашиваются в красный цвет. Оказалось, что кривая этой красной метахромазии у дифтероидов имеет сезонный характер. Мною найдены и изучаются (материал охватывает десять лет) периоды, в которые метахромазия, наряду с феноменальными явлениями роста в средах, усиливается и вне зависимости от сезонных влияний. Феномен этих периодов я объясняю влиянием специфической солнечной выбросной радиации. Мои экспериментальные работы являются подтверждением ваших прежних теоретических исследований по дифтерии. Почему максимум дифтерийных заболеваний в прошлом приходится на нисходящую ветвь кривой пятно-образовательной деятельности Солнца? Для меня очень ясно, как тут обстоит дело: дифтероиды в годы подъема циклической активности Солнца и в год максимума ее в избытке получали «X» (назовем так), специфическую энергию Солнца и благодаря этому становились «насыщенными» и «напитанными» в своем волютиновом депо, что обусловливало их вульгарность, их сапрофитность; с убылью этой «X» энергии волютиновая функция их ослабевала и в общем масштабе их токсичность повышалась, что и обусловливало увеличение числа дифтерийных заболеваний человека. Десятимесячные ежедневные наблюдения над очень тонкой реакцией метахромазии воспроизвели этот процесс в миниатюре. Подробности я здесь

опускаю. Мне очень приятно сообщить вам, что ваша теория, изложенная в книге «Эпидемические катастрофы и периодическая деятельность Солнца» целиком подтверждается на моих экспериментальных исследованиях по дифтерии»^¹.

Если солнечные излучения способны изменять вирулентность микроорганизмов в известных пределах, если, наконец, каждый вид микроорганизмов реагирует на определенный вид выбросов Солнца, какие большие перспективы открываются перед нами в отношении предсказания и прогноза, в отношении тактики и стратегии эпидемиологии.

По прошествии двадцати двух лет от начала моих работ, а именно в 1937 году, Парижская академия медицины в лице действительного члена этой Академии профессора Леньель-Лавастина обратилась ко мне за разрешением собрать в единую монографию мои основные работы по медицинской космобиологии, опубликованные во Франции и Германии и издать их в Париже под грифом Парижской академии медицины. Меня же профессор Леньель-Лавастин просил написать введение и заключение. В следующем 1938 году моя монография «Эпидемии и электромагнитные пертурбации внешней среды» вышла в свет на французском языке. Ее доброжелательно приняли во многих странах мира. Я получил сотни писем из Европы и Америки, сотни вопросов зарубежных врачей эпидемиологов, бактериологов и микробиологов и сотни поздравлений.

В сентябре 1939 года за обоснование космической биологии я был избран почетным президентом Международного конгресса по биологической физике и космической биологии.

В том же году японские ученые М. Таката, С. Таката и Т. Марацуги, исходя из моих работ 1915—1929 годов, установили коллоидную Эф-реакцию крови человека на воздействие солнечных вспышек. Тогда же сотни врачей во всем мире могли удостоверить справедливость этой реакции. При отсутствии солнечных вспышек реакция не осуществляется. Стены домов или облачность не уничтожают феномена. Он возникает сразу же с первым лучом восходящего бурного Солнца и прекращается с его послед-

ним лучом, то есть с закатом. Это навело на мысль, что Эф-реакцию вызывают электромагнитные колебания, распространяющиеся прямолинейно. Реакция Таката-Таката-Марацуги является поистине тончайшим мастерством биологического эксперимента. Она появляется только при строго определенных условиях. Во-первых, необходимо, чтобы возмущенное место на Солнце находилось в плоскости центрального солнечного меридиана, во-вторых, испытуемый человек и лаборант, берущий кровь у него, должны помещаться на хорошем изоляторе, то есть они должны быть электрически изолированы от земли.

В период 1951 —1962 годов профессор физической химии Джорджио Пиккарди (Флоренция) показал, что скорость коллоидных и физико-химических реакций на всей поверхности планеты (биосферы) стоит в прямой зависимости от солнечных вспышек и отчасти от географического положения места на земном меридиане, что было мною предсказано еще в двадцатых годах, как результат наклона земной оси. Эти исследования привлекли всеобщее внимание ученых. Во многих пунктах Европы и Африки, по указанию профессора Пиккарди, были получены определенные результаты со многими автоматизированными реакциями (для получения совершенной точности). Эти замечательные работы при огромном числе реакций (свыше 200 000) позволили вплотную подойти к разгадке механизма действия нестационарных солнечных радиации на живые клетки. Как и следовало ожидать, этот механизм лежит на молекулярном уровне. Но и лучи Джорджио Пиккарди, действующие на химические реакции, могут быть экранированы металлическим листком, и тогда обычной реакции пе наступает. Естественно задать вопрос: что же это за лучи? Уж не те ли это лучи, от которых я искал защиты для больных в бронированных камерах ровно четверть века назад?

Опыты профессора Пиккарди и его многочисленных коллег являются великолепным подтверждением всех моих работ, родившихся в Советском Союзе в области космической биологии. Это — триумф научного мышления, совершивший долгий путь — от первых наблюдений и интуиции к явлениям, протекающим в колбе.

Однако для того чтобы от сложных статистических обобщений перейти к химическому эксперименту, понадобились большие открытия в смежных областях науки. За истекшие годы было установлено, что вода при темпе-

ратуре до 35°С имеет кристаллическое строение, а свыше 35°С плавится. В организме теплокровных вода лишена своей кристаллической структуры.

И вот оказывается, что взрывные излучения Солнца разрушают структуру воды при комнатной температуре. «Те свойства воды, которые зависят от ее структуры, легко нарушаются под воздействием космических сил»,— пишет профессор Джорджио Пиккарди. То же происходит с эволюцией (осаждением) коллоидов. Как только пропадает пространственная структура воды, коллоидные частицы быстро седиментируют^¹.

Как известно, наш организм, его клетки, ткани и органы представляют собой коллоидные образования, дисперсные системы, погруженные в дисперсную среду — воду. Легко понять, какое фундаментальное значение для познания жизненных отправлений организма, его различных функций и особенно для разгадки механизма старения имеют эти работы.

Мои первоначальные работы в области космической биологии в конечном счете сводились к основным положениям:

1. Определить степень влияния солнечных пертурбаций на те или иные биологические явления.

2. Получить возможность предвидения или прогноза за достаточно длительный срок до их наступления.

3. Научиться бороться с неблагоприятными воздействиями на организм солнечных пертурбаций и выработать Способы реальной защиты от них.

Таким образом, мои космобиологические работы должны были привести к тому, к чему приводит развитие всякой биологической пауки: к раннему предвидению патологических явлений и защите жизни! Возникает вопрос о том, насколько неотвратимы солнечные воздействия на человека. Найдет ли он когда-нибудь защиту от них или будет навсегда обречен влачить цепи рабства у солнечных вспышек и солнечных извержений? Что можно сказать по данному поводу? Оказывается, можно сказать немало. Так, например, мне удалось установить, что до введения прививок от дифтерии кривая частоты смертности от этой болезни была контрпараллельна солнечному числу Вольфа. После введения серотерапии строгая графическая связь с солнцедеятельностью исчезла. Что это значит? Это зна-

чит, что человек силой науки пресек стихийную деятельность природы. Чем глубже будут опускаться биологические и медицинские науки в самую суть явлений, тем легче будет человеку справляться со стихийными силами космоса. Самая тонкая и глубокая теория всегда приводит к практике.

Во Франции академиком Морисом Фором был организован Международный институт по изучению солнечных, земных и космических радиации и их биологического и патологического действия, а также начата особая информация, больниц и клиник о прохождении возмущенных мест: через центральный меридиан Солнца — «Медико-астрономическая служба Солнца». Информационные бюллетени рассылались заблаговременно, за 10—12 и более дней до опасного периода. Это давало врачам сигнал к действию. Они предупреждали своих пациентов, госпитализировали их и прописывали им медикаментозные средства для поддержания деятельности сердца и т. д. Информацию подобного рода легче осуществить, чем построить бронированные палаты в больницах, госпиталях и клиниках. Для начала хорошо было и это. По данным доктора М. Фора, это спасло десятки тысяч человеческих жизней. Война прекратила это благое начинание, направленное к усовершенствованию защиты жизни человека.

Я хочу окончить этот рассказ той же фразой, которой кончил свою статью «Солнце», помещенную в журнале «Знание — сила» в 1927 году.

«Будем наблюдать! Уже давно человек понял ту истину, что успех в научном познании и творчестве зависит от способностей человека наблюдать за явлениями природы.

Самые простые вещи, встречающиеся на каждом шагу, могут стать для человека источником научного открытия, толкнуть его ум на изобретение.

Рассказывают, что падающее с дерева яблоко навело великого Ньютона на мысль о всемирном тяготении, а качающаяся люстра в церкви помогла Галилею установить законы качания маятника.

Теперь перед нами открывается интересная эпоха увеличения пятнообразовательной деятельности Солнца. Опять на севере заиграют огни полярных сияний, возбужденно заколеблются магнитные стрелки, увеличится число гроз, бурь и ураганов, усиленно забурлят соки в растениях, невидимо усиливая ход их жизненных процессов,

и произойдет немало явлений, которые еще предстоит открыть человеку. Юным наблюдателям открыто широкое поле деятельности.

Но начнем с малого. Закоптим кусок стекла и будем следить за пятнами на Солнце, за их движениями, за их размерами, будем днем записывать наши наблюдения в тетрадь. А там, кто знает, может быть, нам удастся подметить, что в те дни, когда через середину Солнца проползает пятно, пчелы больше собирают меду в полях, вылетая ранее из своих ульев, паук усерднее ткет свою паутину, птички сильнее поют, а стрекозы громче стрекочут...

Будем же наблюдать явления природы, делать открытия и этим облегчать человеку его борьбу за существование».

Наука не остановилась на такого рода допущениях. За ряд десятилетий советские люди проторили пути во Вселенную и научились понимать многие из ее законов.

Сейчас солнечными вспышками и их влиянием на человека и на биосферу Земли занимаются в большинстве стран мира. Например, тема непосредственного электромагнитного или корпускулярного воздействия солнечных бурь на некоторые химические реакции была включена в программу Международного геофизического года, и ученые обоих полушарий интенсивно заняты экспериментальным изучением этого вопроса.

Не только геофизики и астрономы усиленно изучают солнечно-земные связи, но даже химики, физики, биохимики и биофизики координируют свои изыскания в Международном совете обществ и смешанной Комиссии по изучению зависимости между космическими и земными явлениями.

ДВА ВИЗИТА

Посещение Ленинграда всегда было для меня большим праздником. Я очень любил и люблю этот город. Я восторгаюсь его архитектурными ансамблями, которые великолепно были воспроизведены маслом, акварелью и офортами Лансере, Добужинского, Лебедевой-Остроумовой, и его великим прошлым, связанным с именами Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тютчева. Я ясно представлял себе, как Лермонтов пробирался сквозь толпу к гробу Пушки-

на, поклонился его праху, затем пошел по Мойке к себе и, сев за стол, написал:

Погиб поэт, невольник чести

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди...

В белые летние ночи я бродил вдоль каналов, в которых тихо змеились красивые здания и светло-зеленый лик месяца. Золотые шпили адмиралтейства и Петропавловской крепости торжественно возносили блеклое сияние в перламутровое небо. Изумительной красоты ограды Летнего сада и Зимнего дворца надолго приковывали мое внимание. Я останавливался, пораженный ими и вдохновленный. Какие-то неясные мысли рождались в моей неугомонной голове. Хотелось чувствовать, жить, объять необъятное, творить. Странный город, этот Ленинград.

Я не могу не вспомнить добрым словом моего бывшего друга профессора Леонида Леонидовича Васильева, который в честь моего приезда в Ленинград устраивал вечера, где кто-либо из ленинградских ученых читал лекции о «сногсшибательных» научных проблемах. Так и мне трижды довелось делать сообщения в тесном кругу ученых об особой биологической роли ионов атмосферного воздуха и биоэффектах циклической деятельности Солнца, основанной на многолетнем обосновании космической биологии и медицины, без боязни, что моя тема вызовет неуместные улыбки и смешки. Ведь это было более тридцати лет назад, когда умы ученых еще совсем не были подготовлены к восприятию такого рода вещей... Но никто из нас не боялся самой строгой критики и даже просили о ней присутствующих. При моих сообщениях присутствовали: ученик Ивана Петровича Павлова — профессор Г. П. Зеленый, академик-магнитолог В. Ф. Миткевич, профессор Б. Л. Розинг — замечательный физик, изобретатель первой электронной системы телевидения и некоторые сотрудники Леонида Леонидовича.

На квартире Л. Л. Васильева собралось человек десять общих знакомых. Я пришел к нему со свертком кривых, которые я развесил по стенам, на двери и креслах в гостиной. Мой доклад был недолог. В течение получаса я изложил основы моей теории влияния солнечных извержений на психическую сферу человека и на вирулентность микроорганизмов и подтвердил свои слова кривыми, которые производили немалое впечатление.

Профессор Розинг заинтересовался моими работами больше всех, хотя он был «чистым» физиком. Он задавал мне вопросы, вступал в споры, пытался приводить некоторые цифры, подтверждающие мои данные. Он говорил: «Организм — самый чувствительный аппарат из всех существующих, он реагирует на все без исключения, но чтобы это заметить, надо обратиться к закону больших чисел». Эта точка зрения была подтверждена всеми присутствующими, однако официально в то время никто не решился бы выступить с такой «ересью», ныне… апробированной академической наукой.

Все эти доклады носили совершенно невинный характер, но были слишком индивидуальны, чтобы в то время стать достоянием большинства. Однако поговорить или послушать о передаче мысли на расстоянии, о пара- или метапсихологии, с проведением «опытов», доставляло всем неизменное удовольствие. Все ждали доказательств, но они-то как раз и отсутствовали... Говорили о гипнозе и о явлениях памяти, которые могут быть усилены под гипнозом, и о многом другом, в частности о «действии на расстоянии» говорил В. Ф. Миткевич, и его физические представления перекликались с опытами в области передачи мысли.

Даровитый человек, Леонид Леонидович был душой общества — юношески веселый, необычайно остроумный, находчивый, поклонник науки и прекрасного пола. Я завидовал его великолепному спокойствию. У меня случайно сохранилось около двухсот писем Леонида Леонидовича ко мне, которые хорошо иллюстрируют наши взаимоотношения. К сожалению, за последние годы наши добросердечные отношения испортились, и не по моей вине. Я горько сожалею об этом.

Перед тем как в марте 1926 года ехать в Ленинград па съезд директоров научных учреждений Главнауки Наркомпроса РСФСР, я побывал в Калуге у родных и посетил Константина Эдуардовича Циолковского. Мы разговорились об академике И. П. Павлове, у которого я должен был побывать.

— Вот кто мог бы помочь звездоплаванию — это Иван Петрович,— воскликнул Константин Эдуардович.— В его распоряжении имеются люди и средства, чтобы выяснить проблему чрезмерного ускорения и невесомости с физиологической стороны. Но заинтересуется ли он этим вопросом? Судя по его произведениям это весьма далеко от

его научных интересов, но поговорить и посоветоваться с ним об этом предмете можно.

— Рассердится,— откровенно возразил я.

— Ну и пусть сердится — все равно физиологам и врачам придется изучать этот вопрос рано или поздно.

— Да, но Павлов...

— Конечно, он далек от техники, да и знает ли он, что такое моя ракета и что такое звездоплавание. Но он талантливый человек. Открытие Павлова гениально, а гениальный человек не может быть узким или ограниченным... Одним словом, поговорите с ним о чрезмерном ускорении и о невесомости, как в условиях невесомости изменяются условные и безусловные рефлексы. Павлова это не может не интересовать. Его ведь при жизни признали гением, ну, а с гения и спросу больше! Так давайте и спросим у Павлова, какие изменения претерпевает человек при чрезмерном ускорении и при состоянии невесомости? Человек и его мозг, его высшая нервная деятельность, его сосуды, его кровь? Космонавтика не может развиваться без знания точных ответов па эти вопросы! Человек не рискнет на полет в космос, если не будет осведомлен о влиянии всех космических факторов на его организм. Ускорение и невесомость это только два из ряда новых физических состояний, обязательно ожидающих человека в космическом полете.

Вернувшись в Москву, перед отъездом в Ленинград, я побывал у профессора А. В. Леонтовича в Сельскохозяйственной академии и переговорил с ним о возможности такого рода консультации у И. П. Павлова и В. М. Бехтерева. Александр Васильевич задумался. После минутного размышления он сказал:

— Иван Петрович не любит, чтобы ему задавали вопросы, которые лежат вне сферы его научной деятельности. Эти вопросы вы поставите Павлову уже в конце вашего визита, когда все прочие интересующие вас вопросы будут исчерпаны. Что касается Владимира Михайловича Бехтерева, это человек, как вы знаете, совсем другого склада. С ним можно говорить обо всем, он всем интересуется и сам старается узнать как можно больше. Ваша консультация у него по вопросам Циолковского будет иметь успех. Я не уверен в том, что он даст вам определенный ответ, но более чем уверен, что он заинтересуется вопросами Циолковского. Бехтерев тоже принадлежит к числу гениальных ученых, значение которого в науке

не менее павловского, но полная оценка его работ будет дана значительно позже.

Александр Васильевич Леонтович был очень высокого мнения об исследованиях Владимира Михайловича Бехтерева в области морфологии и физиологии нервной системы, гистологии, теории рефлексов и психиатрии, клинической невропатологии.

Академик Иван Петрович Павлов был знаменитостью «первого ранга». У нас в стране не было человека, который бы так или иначе не знал о Павлове. Но мнения о нем резко расходились: одни считали его только учеником И. М. Сеченова, другие ставили ему в заслугу исследования по желудочной секреции, принесшие ему Нобелевскую премию, третьи видели в нем пророка будущей физиологии и особенно психиатрии, четвертые при его имени просто брюзжали.

Иван Петрович Павлов — это целый своеобразный мир. Он вывел физиологию головного мозга из тупика, совершив научный подвиг, равноценный подвигам Галилея или Коперника, Дарвина или Менделеева. Ему принадлежит открытие условного рефлекса — одно из самых удивительных открытий естествознания текущего века,— открытие, которое знаменует собой стремительный прогресс в так называемых психических исследованиях, окончательную оценку которого дать еще нельзя. Мы можем говорить лишь о великом значении этого открытия, мы можем восхищаться им и ждать, когда последователи Ивана Петровича Павлова скажут новое слово в грандиозном деле познания самого себя.

Так размышлял я, идя по Лопухинской улице в Ленинграде. Этого знаменитого человека я должен был сейчас увидеть, ибо он, как верный страж, всегда был на своем посту. Я невольно вспоминал его независимость и самостоятельность. Эти качества делали его неподражаемым.

Однажды кто-то из присутствующих на операции врачей сказал Павлову:

— Знаете, Иван Петрович, анатомы и хирурги нашей Академии относятся отрицательно к тому, что вы делаете. Они считают, что расположение кровеносных сосудов противоречит идее самой операции.

— Кто? — переспросил Павлов.— Анатомы? А понимают ли они что-нибудь в том, что я делаю? — смеясь, добавил он, не отрываясь от работы.

По окончании операции он решительно заявил:

— Мы будем продолжать, невзирая ни на что.

Много лет, невзирая ни на что, Иван Петрович делал свое дело — изучал внутренний мир животных с помощью условных рефлексов.

К Ивану Петровичу Павлову у меня было два дела. Первое — обсудить вопрос о том, изменяются ли условные рефлексы под влиянием униполярно ионизированного воздуха, и с помощью условных рефлексов ближе подойти к вопросу о дозах ионизированного воздуха. Второе дело — это поручение К. Э. Циолковского.

Когда я открыл входную дверь лаборатории, то понял, что это царство собак, собачьи запахи и собачьи голоса доносились отовсюду...

Я назвал себя, и обо мне доложили. Я вошел в кабинет Ивана Петровича. Сразу узнал его: хороший рост, поджарость, белая борода лопатой, высокий лоб, большая лысина, нос клювом, пронизывающие, строгие глаза,— все черты типично павловские. Он быстро, по-юношески встал и сделал шага три мне навстречу, протянул руку. Мы поздоровались. Я подал ему письмо от профессора А. В. Леонтовича.

— Садитесь,— и он указал на стул сбоку.

Я поблагодарил и сел. Павлов начал читать письмо. Кабинет Ивана Петровича был небольшим, два стола, шкаф с книгами.

Хозяин кабинета снял очки, положил их на стол и минуту думал.

— Рад был получить письмо от Александра Васильевича. Человек он милейший и талантливый. Да вот о себе ничего не пишет. Как он, жив-здоров?

— Да, здоров, много работает... — ответил я.

— Рад за него, очень рад. Когда вернетесь в Москву — передайте ему от меня поклон. Просьбу Александра Васильевича показать мою лабораторию — выполню с удовольствием, сам все покажу и расскажу.

С необычайной живостью Иван Петрович встал и направился к двери, пригласив меня выйти первым. Я немного задержался и хотел уступить ему дорогу, но Павлов взял меня за локоть и подтолкнул.

— Вы, молодой человек, мой гость и будете входить и выходить первым...

Это было приказом, и я уже больше не задерживался у дверей.

Начался обход всех основных лабораторий.

Во всех лабораториях — на больших столах деревянные станки, в станках — собаки, овчарки, но были дворняжки и другие породы. Всюду пахло псиной. Издалека доносился жалобный слабый вой, видимо из операционных. Где-то скулил щенок...

Иван Петрович оказался любезнейшим и предупредительным хозяином, он, можно сказать, у каждой установки читал мне лекцию и не только читал, но иногда как бы, вскользь проверял и мои знания.

— Ах, да, напомните мне, как это явление трактует Шеррингтон?

Услышав мой ответ, Иван Петрович воскликнул:

— Совершенно верно! Но в этом-то я с ним и не согласен! Легко понять, почему правда на моей стороне. Вот взгляните на эту запись.

В работе поджелудочных желез поражает их закономерность, неизменно повторяющаяся от опыта к опыту. Собаке дают мясо, хлеб и молоко. Каждое пищевое вещество способствует выделению совершенно определенного количества желудочного сока, и кривые, характеризующие это выделение, похожи одна на другую. Кривые изображают колебания «переваривающей силы» по часам. Самой высокой переваривающей силой отличается желудочный сок, отделяющийся при даче хлеба. Затем идет сок, выделяющийся при даче мяса, и, наконец, при даче молока переваривающая сила сока оказывается наименьшей.

В следующей лаборатории ставился опыт, по поводу которого Иван Петрович упомянул о Кенноне и поинтересовался моими знаниями трудов его американского коллеги. Так как мой ответ понравился ему, он сказал:

— Вы биофизик, так вас рекомендует Леонтович, а знакомы с физиологической литературой. Это — хорошо.

— Биофизик должен владеть не только физиологией в полном объеме, но еще и многим другим.

— Ну, это почти невозможно,— возразил в сердцах Павлов.

— Приходится,— спокойно ответил я.

С особым удовольствием Иван Петрович показывал мне свое детище — башню молчания и всю ее остроумную телемеханику. Двойная дверь, как в банковских сейфах с тамбуром, вела в изолированное от внешних звуков и света помещение для подопытных животных — абсолютно темное и абсолютно тихое помещение. Однако там могли раздаваться различные звуки и вспыхивать различные

света, но только по воле экспериментатора. Число же вытекающих из слюнной железы капель регистрировались автоматически.

В одной из лабораторий И. П. Павлов познакомил меня со своим помощником — профессором П. С. Купаловым, в другой — с Н. А. Подкопаевым. При самом конце обхода я пожал руку профессору Г. П. Зеленому.

В учении Ивана Петровича Павлова меня всегда поражали два явления: необычайная простота эксперимента и возможность именно с помощью этой простоты увидеть насквозь бездну человеческой психики и установить основные принципы ее работы. С одной стороны, какое-то число капель слюны за такое-то число минут, с другой — краеугольные камни физиологии высшей нервной деятельности. Аналог Павлову в физико-химии — Майкл Фарадей, обосновавший электродинамику с помощью кусочков железа, проволоки и магнита. Оба, конечно, гении, без всяких оговорок, проникшие в природу вещей с помощью по-детски наивных способов. В этом — их величие и бессмертие.

И вот сейчас этот великан пауки быстрыми шагами обходит со мной лаборатории и любезнейшим образом подробно рассказывает о своих экспериментах. Тут — все его, это его дом, его идея, его опыты, его люди — помощники, тщательнейшим образом подсчитывающие число капель собачьей слюны, словом — его вотчина, его дело, а не навязанное ему, казенщины — ни на грош.

По тону объяснений он не допускает, что в этом доме могут быть посторонние мысли, ибо здесь все сделано им, продумано им, все результаты — его. Властная рука хозяина — во всем. И, несмотря на этот «монополизм», к Ивану Петровичу идут и работают с ним. Десятки лет он и его помощники считают капли слюны, идут споры, обсуждения, и не только в лаборатории, у Павлова на дому, на его «средах». Железная логика побеждает все. Капли слюны и логика — вот два прибора, открывающие новый мир высшей нервной деятельности. Кто может тягаться с Иваном Петровичем? Физиологи всех стран склонили перед ним свои знамена. На всех континентах земного шара знают имя Павлова, знают даже дети, знают его портрет — человека с белой бородой, хитрого и «умнеющего».

Павлов галантен, одет с иголочки, предупредителен, но неистов. Надо было видеть, как сверкнули его глаза, когда я чего-то не понял в его объяснениях.

— Это слишком просто, чтобы не понять! — строго сказал он и снова повторил свое объяснение опыта.

Я должен был согласиться с его трактовкой, железная логика руководила им, но иногда дело заключалось не только в логике. Суть вещей имеет свою собственную логику, не вполне похожую на человеческую, и человеку приходится идти на компромисс. Иван Петрович этого знать не хотел. Он принес науке в дар самого себя и считал, что различных точек зрения на изучаемые им проблемы существовать не может.

Наконец осмотр лабораторий был закончен, и мы вернулись в его кабинет.

— Ну, как,— спросил Павлов,— убедительно?

Я был преисполнен впечатлений от захватывающих дух проблем, которые тут решались, и не знал, что говорить. Я откровенно признался:

— Не спрашивайте, Иван Петрович, сейчас ничего. Я должен все увиденное переварить, продумать, обсудить наедине сам с собой. Единственное, что я могу сказать, это, что я потрясен, и потому считайте, что я потерял дар речи.

Мы сидели и смотрели друг на друга: он — со строгой улыбкой, я — усталый и растерянный. И вдруг я решился — будь что будет — скажу ему о Циолковском, а о своем деле — о ионизации решил умолчать. И я начал.

— Разрешите, Иван Петрович, еще на пять-десять минут воспользоваться вашей любезностью.

— Пожалуйста, слушаю вас.

— Я из Калуги. Там живут мои родители, и я там часто бываю. Там же живет Константин Эдуардович Циолковский, и я имею от него поручение к вам.

Павлов нахмурил брови.

— Циолковский, припоминаю. Это — изобретатель в области воздухоплавания. Кажется, так? Подробностей не знаю. Так что же, он интересуется моими работами?

— Да, очень, но мне страшно вам сказать о причине его интереса.

— Говорите...

— Видите ли, Иван Петрович, сейчас техника у нас и на Западе занята проблемой космических полетов с помощью огромных ракет. Конечно, еще понадобится лет пятьдесят, а то и больше, для решения всех технических вопросов, но появились и физиологические вопросы: как влияет на организм чрезмерное ускорение — ведь ракета

должна будет развивать скорость от 11 до 16 километров в секунду — и затем явление невесомости или отсутствия гравитации. Циолковский считает, что эти явления пора уже изучать, чтобы физиология могла дать ответ: вредны ли человеку эти явления, тогда техника разработает меры предупреждения. Циолковский просил меня узнать у вас, что вы об этом думаете...

— Ровно ничего,— отрезал Иван Петрович.— Не думал и не могу думать, ибо этими вопросами я не интересовался. Не очень ли спешит Циолковский с полетами на другие планеты?.. Хочется задать ему встречный вопрос: надо ли это человеку вообще? Возможно, что это будет интересно, даже увлекательно, но не обязательно. Надо, по моему разумению, стремиться к коренному улучшению человеческих отношений на Земле. Вот что является первейшей задачей любого человека. Просветительная деятельность сейчас является обязательной для каждого русского интеллигента и особенно для каждого ученого. Я, несмотря на свой возраст, несу тяготы науки и не только во имя науки, но и для того, чтобы прославить Россию, чтобы нас признали во всем мире, а не считали дикарями. Я пришел к логическому выводу — надо помогать большевикам во всем хорошем, что у них есть. А у них есть такие замечательные вещи, которые и не снились там, за границей. В основании большевизма лежит потребность русского духа к совершенству, к справедливости, к добру, к честности, к великой человечности.

Я был потрясен словами Ивана Петровича, хотя он и не дал мне ответа на вопрос Циолковского. Павлов был несравненно дальновиднее многих русских интеллигентов, которые шипели на Октябрьскую революцию, саботировали и показывали кукиш в кармане.

— Ну, а что касается вопросов вашего калужского знакомого,— продолжал он после небольшой паузы,— то я на них никакого ответа дать не могу, ибо не знаю их сути. Если вам нетрудно, прошу вас, расскажите детальнее, в чем дело.

— С большим удовольствием. Циолковского волнуют две основные проблемы: как человек будет переносить чрезмерное ускорение при движении ракетного снаряда и явление невесомости после выхода в космос. Как эти физические факторы будут действовать на физиологические функции человеческого организма, справится ли с ними человек и какие меры защиты следует изобрести,

чтобы их нивелировать? При космических полетах чрезмерные ускорения могут иметь длительность, равную нескольким минутам. Это может затруднить управление аппаратурой. Циолковский считает, что автоматика здесь может сыграть важную роль, освободив человека на несколько минут от управления. Но остается нерешенным вопрос о том, насколько это кратковременное увеличение тяжести пройдет бесследно и не вызовет дальнейших и существенных патологических последствий в кровяном русле, органах и тканях, в мозгу.

Иван Петрович положил ногу на ногу и слегка крякнул — то ли от нетерпения, то ли досадуя, что даром тратит время на выслушивание неинтересных для него вещей. Но я был безжалостен и продолжал далее.

— Второй вопрос — это явление невесомости. Как только снаряд Циолковского прекратит полет с ускорением и начнется равномерное движение, человек будет испытывать явление невесомости, то есть полную потерю в весе. Он совсем потеряет свой вес — он будет летать по воз духу, внутри своего космического корабля во всех направлениях. Малейший толчок о какой-либо предмет его отбросит в сторону. Какими физиологическими процессами будет сопровождаться явление невесомости, совершенно неизвестно. Сможет ли человек выполнять свои обычные физиологические функции или не сможет — вот вопрос. Этот вопрос важен еще и потому, что если явления чрез мерного ускорения займут всего несколько минут, то не весомость будет сопутствовать человеку дни, месяцы и годы его полетов к другим планетам, в другие солнечные системы...

— По вопросу о невесомости,— продолжал я,— почти ничего достойного внимания не известно. Невесомость получена теоретически, и ее существование в космических кораблях доказано неопровержимо. Должен, однако, оговориться, что явление невесомости не связано с полем тяготения и может быть моделировано при падении тела вниз. Многие до сих пор допускают, будто бы вес тела при свободном полете в космическом пространстве зависит от его местонахождения от той или другой планеты. Это — неверно.

На этом я кончил свою речь. Иван Петрович слушал внимательно, не прерывая, лицо его выражало большую сосредоточенность.

— Что я могу ответить на вопрос Циолковского или

посоветовать ему? Мне думается, что следует изобрести способы получения в земных или даже лабораторных условиях этих двух физических явлений, то есть создать модели чрезмерного ускорения и невесомости. Первое мне думается осуществить нетрудно при помощи огромной центробежной машины, подобной центрифуге. Ведь в центрифугах ускоряется оседание частицы только за счет увеличения их веса. Следовательно, этот вопрос даже для техники сегодняшнего дня не является чем-то недоступным. А вот как получить невесомость в лабораторных условиях, сразу не сообразишь. Пусть подскажут физики. Поскольку, как вы говорите, явление невесомости не зависит от поля тяготения, постольку ее можно получить если не в лаборатории, то на самолете, при специальных его виражах. Но на этом мои знания кончаются. А вот что касается физиологических опытов, то сперва надо справиться с физическими задачами, а на это уйдет немало времени. Как физиолог, я считал бы, что основное внимание следует обратить на реакции тех органов, которые фиксируют изменение силы тяжести, например органы равновесия внутреннего уха.

После минутного раздумия он добавил:

— Все, о чем вы говорили, конечно, интересно и важно для науки. Не думайте, что мне, как физиологу, чужды другие интересы и увлечения. Ничуть не чужды. Но область, о которой мы говорили сегодня с вами, нова, и я предполагал, что она является пока что предметом фантастических романов, но, оказывается, я ошибся. Уже эта область вошла в орбиту науки. Если это так, то следующее поколение физиологов и врачей займется этими вопросами вплотную и затмит нас своими познаниями и открытиями. К этому мы все должны быть готовы. Могу еще сказать, что физиологии потребуется немалое усилие, прежде чем данная проблема будет разрешена.

Иван Петрович поднялся с кресла. Это значило, что аудиенция окончена. Я стоял перед ним в почтительной позе.

— Прошу вас, передайте мой поклон Леонтовичу, а также Циолковскому, хотя я не имею удовольствия его знать, но он вспомнил обо мне, и я благодарю его за внимание. Когда будете в следующий раз в Ленинграде, заходите, как знакомый. Приходите на мои среды... Буду вам рад.

Мы пожали друг другу руки, и я удалился, стараясь

максимально осторожно и беззвучно закрыть за собой дверь. Опять собачьи запахи обдали меня. Служитель, повстречавшийся мне на лестнице, вел на поводке двух собак. Одна из них прихрамывала. Опыты. Опыты.

Я был возбужден, щеки горели, руки слегка были влажны. Яркое солнце светило над Ленинградом. На моем пути стоял памятник собаке работы И. Беспалова. На этот раз я остановился и прочел надпись: «Пусть собака, помощник и друг человека с доисторических времен, приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы это происходило непременно и всегда без ненужного мучительства. И. Павлов». Надпись была справедлива, и я не раз вспоминал ее, когда сталкивался с прирожденными садистами из научного мира, пренебрегавшими обезболивающими средствами.

Впоследствии мне довелось еще трижды встречаться с Иваном Петровичем Павловым и однажды даже вызвать его неудовольствие, когда я предложил математическую обработку полученных им в опыте кривых. Мне казалось, что математическое выражение этих кривых позволит еще глубже проникнуть в сущность вопроса. Но Павлов вознегодовал:

— Какая там математика! Причем тут математика! Наша наука — еще молокосос, а вы говорите о математике!..

Я не знал, куда мне деваться, хоть проваливайся сквозь землю. Но все же я не так просто сдался. Я возражал Ивану Петровичу.

— Ведь вы, Иван Петрович, сами недавно писали о том, что «придет время — пусть отдаленное...»

— Да ведь это относится к будущим поколениям. Я же писал «придет время», а не теперь,— уже спокойнее ответил он.

— А если постепенно...

— Нет, еще рано,— ответил он и широко улыбнулся.— Еще рано, мы еще младенцы. Но принципиально я не против математики, только вы, биофизики, весьма спешите... Смотрите, чтобы не оказаться в смешном положении.

Я опустил глаза, но он меня не убедил.

Иван Петрович был, пожалуй, самый своеобразный человек, с которым мне приходилось сталкиваться в жизни. Он был действительно большим ученым. У Ивана Петровича Павлова, как и у каждого человека, были ошибки,

увлечения и преувеличения. Но и они заслуживают того, чтобы быть изученными.

Когда на другой день после моего посещения Ивана Петровича Павлова я рассказал об этом Леониду Леонидовичу Васильеву, он только руками всплеснул:

— Вот это успех! А я не думал, что Павлов будет разговаривать на эту тему. Вы меня просто поразили... Ведь Павлов — сухой человек. Совсем другое Бехтерев. Посмотрим, что он предложит Циолковскому. От Бехтерева можно ожидать самых необычайных поступков. Павлов — классик, Бехтерев — романтик, притом восторженный.

В те годы Леонид Леонидович принадлежал к школе Владимира Михайловича Бехтерева, жил в Бехтеревском институте и разделял многие точки зрения своего шефа. Но времена и воззрения меняются...

Владимир Михайлович Бехтерев принадлежит к числу ученых, творения которых еще не до конца оценены. Его морфологические исследования посвящены вопросам строения многих отделов центральной нервной системы, больших полушарий человеческого мозга, спинного, продолговатого и промежуточного мозга. В. М. Бехтерев увеличил наши знания о проводящих путях и строении нервных центров, описав ряд неизвестных до него нервных пучков и клеточных образований. За некоторыми из них навечно закреплено имя Владимира Михайловича.

Знаменитого психиатра, невропатолога и клиниста В. М. Бехтерева я знал еще по Москве, встречался с ним в Зоопсихологической лаборатории у Владимира Леонидовича Дурова и несколько раз присутствовал при опытах с гипнозом животных, которые производились в его присутствии В. Л. Дуровым, А. В. Леонтовичем, Г. А. Кожевниковым, Б. Б. Кашинским, То-Рама, Орнальдо и многими другими. Я не берусь судить о научной ценности этих опытов, но участие такого крупнейшего специалиста, как профессор В. М. Бехтерев, и добрая воля к науке самого В. Л. Дурова, по-моему, являются лучшим свидетельством их научной честности. Результаты бывали подчас просто поразительными, непонятными, особенно в те времена, когда вопрос о «передаче мысли на расстоянии» был в младенческом состоянии и, кроме теоретических расчетов инженера Б. Б. Кажинского и академика П. П. Лазарева и попыток экспериментировать в этой области, произведенных итальянским психиатром профессором Ферди-нандо Каццамелли, еще ничего не было известно. Но еще

и сейчас проблема «излучений» мозга не решена в окончательном виде. Это видно из книжки профессора Л. Л. Васильева, который всегда чрезвычайно интересовался этими вопросами и знал мировую литературу предмета. Длину передающей волны, правда, искали на радиочастоте. Возможно, потому и не нашли. Вода не пропускает радиочастоту. Это защищает мозг от влияний тысяч станций, расположенных по земному шару. Иначе все живое давно бы погибло, ибо радиочастоту испускают космические объекты — Солнце, звезды, туманности, некоторые участки космического пространства.

Владимир Михайлович Бехтерев был в известной степени антиподом Ивану Петровичу Павлову, хотя так же обладал богато одаренной натурой. По внешнему виду они весьма отличались друг от друга, хотя оба носили бороды и усы. В. М. Бехтерев был более грузным, чем И. П. Павлов, но столь же подвижным и юношески быстрым, как и Иван Петрович. Павлов был всегда спокоен и редко выходил из себя, даже замечания и неудовольствие он выражал резко, но без особых эмоций, хотя мог порою и прикрикнуть. Бехтерев, наоборот, был шумен, охотно спрашивал, интересовался всеми вещами на свете, и с ним можно было говорить о чем угодно. Он писал слабые лирические стихи и читал их охотно, не придавая им никакого значения. Как-то он сказал мне: «Мое имя навеки связано с топографией мозга человека, и оттуда меня никто и никогда не выкинет!» Иван Петрович был упрям и упорен до конца, он был эталоном человеческого упорства и твердой воли. Владимир Михайлович не отличался столь великим упорством, но он был так богато одарен, что эта одаренность заменяла ему твердую волю и упорство. Оба, конечно, били гении первого класса.

В силу этих обстоятельств с В. М. Бехтеревым, как мне уже сообщили, легко было общаться, легко задавать различные вопросы, легко было проинтервьюировать по вопросам К. Э. Циолковского.

Утром, после посещения Леонида Леонидовича, я был уже у Владимира Михайловича.

— Ну, как поживает Дуров и его звери? Хорошо... Очень рад. Как Леонтович, Кожевников, Кажинский? — засыпал он меня вопросами.

Густая шевелюра с непослушными локонами, борода и усы были уже в сильном серебре, но он выглядел бодро и молодо, несмотря на свои годы, ведь ему шел семьдесят

первый. Лицо его загорело, и этот загар не сходил за всю зиму. Кожа лица также говорила о физическом здоровье.

Бехтерев принимал меня в своем кабинете, где в шкафах и на столах стояли банки с человеческим мозгом, погруженным в формалин или спирт. На банках были различные надписи — кому принадлежал тот или иной мозг.

Я с любопытством осмотрелся. Он это заметил.

— Вот,— сказал он,— в этом небольшом объеме розовато-серого вещества, состоящего на 80 процентов и даже более из воды, заключена вся мудрость и все возможности человека, или, если хотите, его разум! Последнее, может быть, вернее, ибо лиричнее. Да, человек призван, чтобы познать и усовершенствовать тот мир, в котором он живет.

Я воспользовался случаем и неожиданно сказал:

— Но из которого человек может однажды улететь!..

— Чтобы обрести более худший,— добавил, смотря на меня в упор, Бехтерев.

— Разве вы не допускаете мысли, что человечеству когда-нибудь понадобится покинуть Землю и искать себе более подходящего пристанища?

— Ну, знаете ли — это дело астрономов и геофизиков, а не физиологов. Пускай они думают. Еще впереди сотни миллионов, миллиарды лет...

— Нет, Владимир Михайлович, не все так просто... Когда человек будет отрываться от Земли и лететь в космос, ему предстоят физиологические испытания. Их надо уже теперь предвидеть, изучать и научиться бороться с ними.

— Какие же это испытания?

— Два. Чрезмерное ускорение и невесомость. Доказано точно.

— Циолковским! — перебил меня Бехтерев.

— Да, Циолковским,— ответил я, радуясь, что имя калужского мечтателя известно моему знаменитому собеседнику.

— Неужели следует предполагать возможность катаклизма на Земле, космической катастрофы? Ведь об этом никто не пишет. Что может быть лучше Земли? Непонятно!

— Нет, это дело далекого будущего, но Циолковский думает, что уже пора начать изучение этого вопроса, на которое потребуются столетия и даже тысячелетия. Надо изучать, призывает Циолковский, чтобы не опоздать. Свои вопросы он обращает и к вам, Владимир Михайлович.

— Как, вы имеете поручение от Циолковского? — живо спросил он.

— Да, имею и непосредственно к вам.

— Ну, тогда сядем и поговорим. Итак, что спрашивает у меня Циолковский?

Я рассказал Бехтереву об основном вопросе, который интересовал Константина Эдуардовича.

— Самыми высокими ускорениями, которым подвергался человек, являются те, которые возникают на аэропланах при крутых виражах и при планировании на большой скорости. Но вдруг неожиданно все теряет свой вес: летчик, если он плохо привязан ремнями к сиденью, портсигар или книга, стакан с водой и т. д. — все они могут повиснуть в пространстве аэроплана в любом положении, потеряв вес. Подвешенный на нитке шарик парит в воздухе. Эта потеря веса начинается при выходе аэроплана из пике, когда он движется при включенном двигателе по параболической кривой. Вес самолета как бы уничтожается, и в его кабине возникает невесомость. Если вы спросите, почему же тела в данном случае теряют вес, в то время как гравитационное поле Земли остается без изменения, ответить на этот вопрос будет не так-то просто. Установлено, что при свободном падении тела теряют вес. Это косвенным образом доказал еще Галилей, экспериментально установлено, что тела любого веса падают с одинаковой скоростью (большой кусок железа и горошина). Знаменитая Пизанская наклонная башня помогла ему в этих наблюдениях. Во второй половине прошлого века профессор физики Московского университета Н. А. Любимов демонстрировал на своих лекциях опыт, подтвердивший закон Галилея. На свободно падающей доске укреплялся маятник. Если до падения доски отклонить маятник горизонтально, то он при падении доски не изменял своего положения, то есть маятник потерял вес. Если же маятник был оставлен вертикально, то при падении доски он начинал вращаться. Это можно объяснить влиянием инерции при потере силы тяжести. Как только перестают работать ракетные двигатели, на космическом корабле возникает невесомость: центробежная сила при полете уравновешивается с земным тяготением.

— Объясняют ли эти опыты и соображения что-либо? — продолжал я.— Нет, ровно ничего, ибо мы не знаем, что такое гравитация, и не знаем, почему свободно падающее тело теряет свой вес. Мы не знаем, что такое невесо-

мость, хотя невесомость есть экспериментально установленный факт. Но объяснить его мы не можем по той же причине нашего незнания. Мало того, Циолковский полагает, что невесомость может быть получена при значительных ускорениях и даже в сильных гравитационных полях. Эту точку зрения поддерживают известные физики. Ждать ли нам, пока физики раскроют тайны притяжения, или, не дожидаясь этого, заняться физиологическими проблемами высоких ускорений и невесомости? Это, право, дело вкуса, но Циолковский торопит. Ведь проблема невесомости — это не только физическая проблема, но и физиологическая. Скоро настанет день, когда физиологи должны будут дать ответ, как ведут себя организмы в условиях невесомости...

Наконец Владимир Михайлович нетерпеливо перебил меня и заговорил, задавая вопросы другого, чисто психологического рода.

— Что для человека может быть прекраснее Земли? Посмотрите, как солнечные лучи животворят этот чудесный мир. И вдруг негаданно, непрошенно врывается мысль: человек, будь готов к переселению на другие планеты. Но куда, спрашиваю я вас? Астрономы не находят в Солнечной системе планеты, хотя бы отдаленно похожей на нашу Землю. Луна — мертвая пустыня. Венера — загадка, покрытая вечными облаками, только неизвестно, из чего состоят эти облака. Может быть, из ядовитых паров. Марс — отживает свой век, он холоден и неприветлив. Нет, лучше Земли мира не найти.

Циолковский предлагает разные решения этого сложного вопроса: организовать космические станции- спутники, населить астероиды, построить независимые опоры в космосе, наконец, подготовиться к длительным путешествиям к другим солнечным системам, например к Альфе Центавра или к желтому карлику Тау Кита,— ответил я.

— Да, сегодня я прозрел,— тихо сказал Владимир Михайлович.— Этих мыслей Циолковского я почти совсем не знал. Я никогда не считал фантазией его упорные искания, но только сегодня я понял истинное значение его трудов, его гениальное предвидение.

— Скрытый смысл учения Циолковского,— ответил я,— предупреждает человечество за многие, многие тысячелетия. Есть еще время опомниться и приступить к изучению вопроса в полном объеме. Природа более благоже-

лательна к человечеству, чем человек к человеку. Если человечество не уничтожит себя в братоубийственной войне, применив какие-либо сверхфантастические способы уничтожения людей, я думаю, люди научатся управлять временем и пространством, чтобы овладеть всем космосом, всем видимым миром. Наука и техника постепенно подготавливают почву для такого рода эксперимента в масштабе Солнечной системы. При полном радиоактивном распаде должна будет выделиться колоссальная энергия. Представьте себе далее, что люди научатся управлять мгновенным превращением материи в энергию... Отсюда следует один обязательный вывод: в мире не должно быть вражды между странами.

— Вы коммунист? — спросил В. М. Бехтерев.

— Нет, в партии не состою. Логика и история подсказывают мне образ мыслей и действий — и только. История говорит о том, что эпоха капитализма заканчивает свое бренное существование, ибо он уже стал немощным и бренным. Следующая эпоха — социализм, при бурном, неслыханном развитии техники, которая подготавливается новой физикой, физикой атома.

— Черт возьми! — вскричал В. М. Бехтерев.— Неужели и в истории существуют железные законы, которым подчинен человек и все человечество?

— Да, а что же вы думали? Это относится и к жизни отдельных обществ и к жизни всего человечества в целом... Однако мы с вами далеко ушли от вопросов Циолковского. Как помочь Константину Эдуардовичу справиться с проблемой чисто физиологического характера? Как изучить действие на организм человека чрезмерного ускорения и невесомости, которые ожидают его при космическом полете?

После некоторого размышления Владимир Михайлович ответил:

— Дело это трудное и нужное. По моему мнению, следует построить возможные физические устройства для моделирования этих явлений на мелких животных, например на белых мышах. Затем постепенно переходить к более крупным лабораторным животным и, наконец — к человеку. Физиологи и врачи могут лишь анализировать явления, происходящие в организме при данных условиях, но устройство аппаратов должно быть поручено физикам и инженерам. Эти аппараты в лабораторных условиях должны имитировать условия космического полета. Но

я не слыхал, чтобы кто-либо из физиков занимался этими вопросами. Циолковский далеко обогнал запросы науки, и потому он, конечно, пока одинок. Чем я могу помочь Циолковскому? Советом, но он вряд ли нуждается в моем совете! У меня большой институт, большое количество аппаратуры для изучения высшей нервной деятельности и для различных анализов, но все это не нужно Циолковскому. Его запросы лежат в стороне, далеко от всего того, чем занимаюсь я или подведомственные мне организации. С физиками же у меня нет таких контактов, которые были бы полезны Циолковскому. Но я не хочу отделаться этими общими фразами и отойти в сторону. Сегодняшняя наша беседа сильно взволновала меня, и я оставляю за собой право подумать над этим вопросом. Хорошо? Вы согласны?

Я посмотрел на Владимира Михайловича. Он был, безусловно, взволнован. Возможно, что это было не только волнение, а даже тревога. Но неудобно было останавливать на этом свое внимание. Надо было уходить. Я поблагодарил его за доброе отношение к этому важному делу и хотел было распрощаться, но он остановил меня и пригласил к себе обедать. Во время обеда мы говорили о многом, но больше всего о величественном проекте К. Э. Циолковского. После обеда он вызвал машину, и мы с ним отправились в другое подведомственное ему учреждение — в психоневрологический институт. Там он продемонстрировал мне свою поразительную способность гипнотизера. Он почти мгновенно усыпил целую залу алкоголиков и несколькими фразами внушил им отвращение к вину. Таким образом, мне довелось быть свидетелем одного из весьма занимательных зрелищ нашего века, глубинные причины которого считаются невыясненными до сих пор.

Следующая моя встреча с В. М. Бехтеревым произошла в Москве в лекторской комнате Московского политехнического музея. Он выступал с лекцией в большой аудитории, и я пошел его навестить. Он вспомнил о Циолковском и сказал:

— Как жаль, что суетная жизнь не позволяет мне предаться изучению этой интересной задачи!

Через некоторое время я прочел в газетах объявление о смерти Владимира Михайловича. Эта неожиданность меня глубоко потрясла.

Странные бывают встречи и странные судьбы у людей. Выше мы уже видели, что в юные годы К. Э. Циолковский и В. М. Бехтерев одновременно учились в Вятской гимназии. Передо мной лежит фотокопия с нескольких страниц книги «История Вятской гимназии за сто лет ее существования (1811 —1911)». Вятка, 1912 год, любезно предоставленные мне Н. А. Агитовой. Имена В. М. Бехтерева и К. Э. Циолковского ярко выделяются среди их однокашников.

ЗВЕЗДНЫЕ БЕЗДНЫ

— Меня страшит вечное молчание этих бесконечных пространств,— сказал знаменитый французский геометр, алгебраист и физик Блез Паскаль, глядя на открывающийся перед его взорами ночной звездный мир.

Паскаль долго всматривался в сияющую картину звездного мира, и у него от пристального созерцания бесконечности начинала кружиться голова. Что это за мир? Как далеки эти звезды? Арктур, Сириус...

По-видимому, думал он, эти звезды очень далеки и расстояние до них несоизмеримо с земными расстояниями. Это — очаги огня, но не очаги жизни. И чем дольше всматривался в них Паскаль, тем страшнее становилось ему. Он лег навзничь на душистую траву и еще раз возвел глаза к небу для дальнейшего наблюдения. Земля как бы исчезла, и он лицом к лицу остался один со звездами.

Бесконечность и безмолвие — вот что сразу пришло ему на ум! Ни одного сигнала, ни одного намека на жизнь. Только — огненная материя, пугающая душу и ум человека.

«Но материя и во мне, в моем теле и вокруг,— думал он.— Земля — материя и также глубока, как и бесконечность космического мира». И Паскаль сделал попытку сформулировать положение человека в этом безмерном мире. Он сказал:

— Словом, что такое человек в природе? Ничто в сравнении с бесконечностью и все в сравнении с ничем; это середина между ничем и всем. Он бесконечно удален от крайних пунктов: конец и начало вещей для него, бесспорно, скрыты в непроницаемом мраке; он одинаково неспособен видеть то ничто, из которого он извлечен, и то бесконечное, которым он поглощен.

Так было триста лет назад... Но прошли в жизни человечества эти триста лет, как одно мгновение.

Июль 1925 года. Звездная ночь объяла Калугу. На небе — ни облачка. Мы с Константином Эдуардовичем сошли из светелки вниз, чтобы посидеть на завалинке, побеседовать на открытом воздухе и полюбоваться звездным небом.

Какое совершенство! Какое великолепие в этом блеске и сиянии, в этой игре и лучезарности звезд! Сверхземиое и даже сверхчеловеческое! Невообразимое слепцу, но и непостижимое уму! Смотри хоть тысячами глаз, земное чудо — человек, в это величественное великолепие, но ни причины, ни следствия нигде не увидишь. Бесконечные времена проходят мимо пего — этого «вечного теперь». Звезды сияют как бы перед великим торжеством — сосредоточенно и молчаливо. И так всегда!

Звездное небо! Оба мы хорошо читали небесные иероглифы. Оба мы восторгались строгой геометрией созвездия Ориона, красивейшим блеском Лиры и Беги, лучистыми алмазами Арктура и Сириуса... Но я еще испытывал трепет, смотря на эти величественные светила.

— Ух ты, какая красота,— громко, набирая воздух в легкие, произнес Константин Эдуардович,— Вселенная перед нами! Миллионы световых лет отделяют нас от них, но мы их видим и познаем. Чудо!.. И все-таки мы, люди, должны готовиться к полету в эту звездную Вселенную — готовиться, не покладая рук... Мы должны завоевать его, этот мир, раскрытый перед нами и тем самым — данный нам природой во владение! Перед людьми — колоссальное богатство, невероятные возможности, только надо уметь ими воспользоваться. Богатство Вселенной с бесконечным количеством миров, звезд и планет, с неисчерпаемым источником энергии, которой человек должен будет овладеть во что бы то ни стало. 15 этом — назначение человечества, смысл его существования! И оно пойдет по этому пути — пойдет! Я верю в мощь человеческого разума и не боюсь этих несоизмеримых пространств!..

Так говорил Константин Эдуардович Циолковский, как всегда, тихим, уверенным, спокойным голосом, без какого-либо пафоса, без каких-либо аффектаций, но с глубоким убеждением ученого, который знает заранее, что так будет и что иначе быть не может.

Я видел глубочайшее понимание событий, происходящих в этом мире, видел, где начинаются и чем кончаются эти события, приводящие гений Константина Эдуардовича к совершенно ясным умозаключениям, повелительно тре-

бующим обоснования космической эры в жизни человечества. Мне становилось понятным то, что для многих было погружено в туманную дымку незнания, чувствовал то, что другим было недоступно, лежало как бы вне возможностей коснуться их чувств. Видимо, все это происходило от близкого общения с Константином Эдуардовичем, от наших задушевных и откровенных бесед. К. Э. Циолковский гранитными глыбами вкладывал в мое сознание потрясающие факты звездного мира и неотступную необходимость человеку приблизиться к этому миру и затем войти в него!

— Уже настало время думать об этом,— говорил он, показывая мне те или иные звездные скопления и системы.

Я не замечал страха в его глазах, но я еще боялся этих космических бездн, подобно Паскалю, философский томик которого в белом кожаном переплете лежал у меня на столе.

И чем дальше и больше говорил Константин Эдуардович о необходимости человечеству войти в космическую эру, тем меньше я испытывал страха и тем ближе становились мне эти звезды, мигающие светло-голубыми и розовыми огоньками.

О, если б вес звезды померкли,

А нам — умереть не дано:

О, мертвое, черное небо,

Могилы ужасней оно!

— Какое счастье для разума человека, что существуют эти звезды,— сказал Константин Эдуардович...

Он был прав.

Я перестал бояться звезд...

Это был мой самый трудный и самый строгий экзамен. Я его сдал Константину Эдуардовичу и получил отметку «отлично». Звезд я больше никогда не боялся.

В марте следующего года я познакомился со знаменитым шлиссельбуржцем и «звездочетом» Николаем Александровичем Морозовым.

Исследования Н. А. Морозова показали, насколько хорошее знакомство с физико-математическими науками необходимо даже для понимания средневековой теологии. Только астрономия и математический вычислительный аппарат помогли Николаю Александровичу критически рассмотреть ряд важнейших исторических вопросов, когда исторические события сопровождались затмениями Солн-

ца, Луны и появлением комет. Эти астрономические явления, отличающиеся точной периодичностью, позволили внести коррективы в древние и средневековые писания.

Почетный академик Николай Александрович Морозов подверг жестокой критике принятое исторической наукой» летосчисление, исходя из собственных астрономических соображений и вычислений. Это обстоятельство внушило мне мысль при случае познакомиться с Н. А. Морозовым и поговорить с ним на эту тему. Такой случай представился, когда я неожиданно увидел Н. А. Морозова в Мраморном дворце, где происходило совещание директоров учреждений Главнауки Наркомпроса под председательством профессора Федора Николаевича Петрова. Но Н. А. Морозов в перерывах заседаний всегда был окружен учеными, с которыми я не был знаком, а при таких условиях подойти к нему я не решался, тем более что предмет разговора в известной мере касался работ самого Николая Александровича. На этом съезде присутствовали: академик И. А. Каблуков, профессор М. И. Неменов, академик В. А. Обручев, академик А. Ф. Иоффе, академик Г. М. Кржижановский, профессора Ю. М. Шокальский, К. И. Скрябин, П. А. Сакулин и другие.

Когда по окончании вечернего заседания я вышел на улицу, было уже темно и после дневной оттепели подмораживало. Надо было идти с осторожностью, калоши скользили по тонкому ледку, и можно было легко поскользнуться и упасть. У самых дверей стояла в нерешительности томная сгорбленная фигура пожилого человека в теплом пальто с меховым воротником.

— Как скользко,— сказал он и внимательно посмотрел на меня.

Я остановился, узнав Николая Александровича Морозова, знаменитого ученого, просидевшего в Шлиссельбургской крепости четверть века. Его лицо с белой бородкой было мне хороню известно не только по портретам, но и как члена президиума нашего совещания. Он невольно протянул мне руку и схватился за меня, чтобы не упасть.

— Простите меня, молодой человек, за бесцеремонность, но без вас я, наверно, растянулся бы, прежде, чем найти извозчика,— сказал он и представился: — Я — Морозов.

— Знаю, знаю,— ответил я,— опирайтесь как следует. И недолго думая, и крепко взял его под руку и представился сам. Морозов еще раз взглянул на меня.

— Позвольте, вы — автор книги «Физические факторы»?

— Я самый!

Мы вышли на набережную Невы и при тусклом свете фонарей продвигались вперед. Нас обогнали профессор Е. И. Тихомиров, профессор Ф. Н. Петров, М. П. Кристи и другие ученые. Извозчика нигде не попадалось. Семидесятидвухлетний Н. А. Морозов и двадцатидевятилетний автор этих строк благополучно скользили по тротуару, поддерживая друг друга. Я кое-что рассказал Н. А. Морозову о моих опытах и невольно перевел разговор на тему о его исторических исследованиях.

Мы разговорились. Узнав, что я живу в Калуге, Морозов сказал:

— В Калуге живет Циолковский. Вы знакомы с ним?

— Не только знаком. Это — мой старший друг,— не без гордости ответил я.

— Он замечательный человек, мыслитель, ученый... Я в переписке с ним.

— Да, он замечательный человек, человек с большой буквы.

Тут мы наткнулись на извозчика.

— Теперь вы — мой пленник,— сказал Николай Александрович.— Если вы сегодня свободны, поедем ко мне пить чай. Я познакомлю вас с моей женой Ксенией Алексеевной, с моей библиотекой, с картинами Рылова... Вы интересуетесь живописью? Я вас буду просить рассказать о ваших исследованиях, о Циолковском... Ксения Алексеевна будет рада познакомиться с вами... Торговая улица,— сказал Морозов извозчику, и мы тронулись.

Сидя в кабинете Николая Александровича в окружении книжных шкафов, картин и рукописей, я мог хорошо рассмотреть давно известное мне по печатным портретам и особенно по портрету И. Репина лицо неукротимого революционера, отважного мыслителя и ученого.

Несмотря на свой возраст, Н. А. Морозов выглядел достаточно бодро. Поджарый, с живыми быстрыми и добрыми глазами и белой бородой, он производил впечатление человека, которому еще предстояло долго жить... По пути домой он говорил о своих работах, о новой теории космических магнитных полей, которая не признается учеными, но он не сдавался и был уверен в своей правоте.

— Космические магнитные силовые линии, подобно гигантской паутине, беспорядочно заполняют все мировое

пространство. Природа настолько значительней, чем ее рисует мозг человека, что она безусловно владеет такими поразительными возможностями, которые человек не может производить в своих земных лабораториях. Возьмем хотя бы космические магнитные поля, простирающиеся на миллионы километров... Ну, как бы это лучше выразить,— и он делал руками различные криволинейные движения,— вот так магнитные силовые линии обволакивают мировое пространство, межзвездные магнитные поля сопровождают межзвездную материю, блуждающие скопления протонов и электронов, которые должны обязательно находиться в космическом пространстве. Многие думают, что космос — вакуум. Это верно, но не вполне. Я подсчитал и нашел, что в каждом кубическом сантиметре этого вакуума находится несколько атомов.

Гипотезу о космическом или межзвездном магнитном поле слабой напряженности выдвинул позже, лет через двадцать пять, Ферми. Затем его теория была рассмотрена другими учеными и получила общее признание, но в те годы о космических или межзвездных полях думал только Николай Александрович Морозов. И не только думал, но и вычислял. И не только вычислял, но и писал. Однако все считали, что это плоды его фантазии. Он жаловался, но бороться уже не мог.

Я даже не ждал, когда Николай Александрович вернется к интересующей меня теме, настолько все то, о чем он говорил, было ново и интересно.

Исследование Морозова было колоссальным. Он указал на десятки толстых лапок с рукописями, долженствующими показать только основной факт сдвига истории на 333 года вперед, подтверждение которого он искал много лет и неизменно находил в истории всех царств и народов древнего мира...

— Вопрос о признании ваших исследований приходится отнести к будущим временам. Только будущие историки и глубокие специалисты в области космической биологии решат эти вопросы,— сказал я.

— Поистине, признание наших работ — дело будущего. Немало еще сломают копий в борьбе за эти точки зрения, но мы-то с вами уверены в верности этих выводов, а это самое главное. Вот посмотрим, что скажут наши историки, когда я опубликую все семь томов моего исследования! Впрочем, для признания моей точки зрения понадобится не менее ста лет жизни человеческого общества… Резкие

крены в науке требуют большого времени — иногда не десятилетий, а — столетий. Тоже должно будет произойти и с идеями Циолковского... Ваши идеи также поймут не скоро, и вы будете биты многократно! Теперь, к счастью, не сжигают и не столбуют, но есть еще много, много «но»,— он горько улыбнулся.

В этих словах Николая Александровича было много правды.

— Вы хотите новые идеи превратить в таблицу умножения... Это вам удастся не ранее, чем вырастут будущие поколения, когда от ваших теперешних критиков не останется не только детей, но и внуков. Злые критики, навязывающие свою точку зрения обществу, должны будут его покинуть. Для такого преображения общественной точки зрения нужен почти целый век!

Мы перешли к обсуждению работ Константина Эдуардовича. Оказалось, что его работы уже давно интересуют Николая Александровича, однако он с безнадежностью и грустью смотрит на отдаленные космические тела, считая их фантомами. Он, как это всем известно, сам был астрономом и занимался, как он говорил, экспериментальной астрофизикой.

Н. А. Морозов находил работы Циолковского исключительно интересными. Он считал, что они буквально открывают двери в новый мир. Допуская даже то, что будущий человек никогда не достигнет других галактик или даже дальних звезд нашей галактики, все равно полеты на другие планеты Солнечной системы будут осуществлены в недалеком будущем, и в этом заключается основная заслуга К. Э. Циолковского. Многие думают,— говорил Морозов,— что завоевание или овладение планетами Солнечной системы — дело далекого будущего. Это — неверно. Скоро будет добыто такое горючее, что ракеты с пассажирами можно будет направлять к Луне, Венере и Марсу и, естественно, возвращать обратно па Землю. К концу этого столетия такие путешествия будут считаться заурядными. С легкой руки Циолковского русские звездоплаватели будут, очевидно, первыми путешественниками в межпланетное пространство. Что их ждет на соседних планетах? Ничего живого, но зато богатства металлов и минералов. На этой почве будут разгораться споры между народами, однако к тем временам кровопролитие должно быть исключено. Для решения таких споров люди будут собираться где-нибудь в тени олив и акаций, в Греции или Италии, где раньше

звучали речи Платона или Сенеки, Эпикура или Цицерона.

— Благодаря Циолковскому мы, русские, стоим на грани достижения планет и их освоения,— продолжал Николай Александрович,— но мы хотим свершить это вкупе со всеми прочими странами мира, а не отдельно от них и только в целях прогресса всего человечества. Мы не представляем себе войны из-за Луны, Венеры или Марса. Человечество — едино, и эти планеты должны быть присоединены ко всей Земле, ко всем людям, ко всему человечеству.

Ксения Алексеевна пригласила нас в столовую, и разговор о Циолковском сменился другим — о картинах А. А. Рылова, украшавших стены уютной столовой квартиры Н. А. Морозова. Николай Александрович и Ксения Алексеевна восхищались полотнами Рылова и любили их творца.

В последующие пятнадцать лет (1926—1941), бывая в Ленинграде, я всегда посещал Николая Александровича и Ксению Алексеевну и всегда испытывал от собеседования с ними чувство глубокого удовольствия и уважения к ним. Они постоянно приглашали меня на летние месяцы в Барки, но, вечно занятый, вечно спешащий, торопящийся в своих опытах, я так и не побывал там. Со многими выдающимися людьми я познакомился в гостиной Морозовых.

Николай Александрович Морозов был без всяких ограничений предан небу — вся его кипучая научная деятельность была связана с небом: он был астроном, астрофизик, специалист по небесной механике, великий вычислитель солнечных и лунных затмений и времени появления комет.

Истекшее с тех пор время не изгладило и не изменило моих добрых чувств. И теперь, вспоминая о наших встречах, я проникаюсь как бы весенним теплом и светом большого неувядающего человеческого благорасположения, исходившего от четы Морозовых, и чувством истинной дружбы и благоговейной к ним памяти в самом высоком значении этого слова.

1959-1961 гг.